Клевые [Эльмира Анатольевна Нетесова] (fb2) читать онлайн

Нетесова Эльмира Клевые

ГЛАВА I ВОЗВРАЩЕНИЕ

Егор лежал в небольшой, чистой комнате, уютной и отдаленной от суеты дома, и оглядевшись, вокруг, все не мог поверить, что происходящее — не призрачный сон, навеянный тоскою долгих ожиданий.

— Я дома? Неужели дожил? — хотел привстать, но нестерпимая боль свалила жестоко. И человек, скрипнув зубами, упал на подушку со стоном.

Его оставили одного, чтобы смог отдохнуть после долгой дороги, выспаться, набраться сил. Об этом он мечтал весь долгий путь. А попав домой, не мог сомкнуть глаз, хотя все существо, все тело ныло от усталости.

Он вспомнил недавнюю встречу на перроне железнодорожного вокзала. Усмехнулся вымученно. Не ожидал такого сюрприза от домашних.

Едва Егор вышел из вагона, приметил на перроне накрашенную сдобную деваху. Она яркой бабочкой выделялась из толпы приехавших и встречающих.

— Эх, жаль, что не меня она ждет, — подумал с сожалением, быстро приметив пышные формы, вызывающе выставленные наружу.

— Приехал, красавчик! Замухрышка облезлая! Я уж здесь промерзла вся, ожидая тебя! — бросилась деваха на шею Егору и, прижавшись к нему всем телом, чмокала в небритые щеки звонко, словно давно знакомого, родного человека.

— Ты кто, откуда? Спутала меня с кем-то! — сконфузился, растерялся человек, отстраняя от себя деваху.

— Дурачок! Тебя жду! С приездом!

— Платить тебе нечем! Усекла? Отвали. Других пошарь, понаваристей. Я пустой. Да и не до тебя! — торопился отделаться от бабенки. Но та вцепилась накрепко.

— Куда же ты, милый? Не спеши. Нам по пути. Тебе без меня не дышать! Я за тобой приехала! Нас ждут…

— Тебя, может, и ждут. А вот меня, похоже, забыли, — оглядел пустеющий перрон, не увидев ни мать, ни сестру, каким заранее сообщил о приезде.

— Чего вылупился? Меня за тобой послали. Чтоб встретила. Думали, порадуешься, как мужик. А ты, как кастрат, ломаешься. Иль поморозило на северах все родимое, что от меня, как от черта, отбрыкиваешься? — схватила за локоть цепко, внезапно изменив приветливый, игривый тон на ледяной. — Пошли! Чего топчешься, будто с радости в портки наложил? — дернула по-хозяйски и потянула к стоянке такси.

Познакомились они уже в машине. Нинка до колик в животе рассмешила водителя и Егора, комментируя свою дорогу на вокзал. Оба мужика смеялись до слез. Когда подъехали к дому, таксист даже плату за проезд не взял. Отказался, сказав, что такую пассажирку он готов возить даром всю жизнь. И подморгнув Егору, добавил на ухо по-мужски:

— Ну и повезло тебе, браток! С такой бабой не соскучишься, в сугробе не замерзнешь! Озорная стерва!

Нинка, подойдя к двери дома, открыла ее настежь:

— Входи, засранец! — предложила полушутя. Егор хотел ответить грубостью. Но в это время увидел мать, спешившую к нему со всех ног и забыл о Нинке.

— Сынок! Егорка мой, — дрожали усталые, усохшие плечи. Седые пряди волос выбились из-под платка.

Серафима смеялась и плакала.

— Входи, сыночек! Что же это мы на пороге стоим? — спохватилась женщина и закрыла двери, ввела в дом, позвав дрожащим голосом: — Тонька! Егорушка воротился! Скорей, встречай его!

Сестра, пропахшая всеми запахами кухни, появилась не сразу. Окинула брата взглядом. Егор заметил, как дрогнули губы, опустились руки. Приметила все сразу. Оттого слезинки брызнули из глаз. Но ничего не сказала. Чмокнула поспешно. Поторопила в дом.

Восемь лет разлуки… Покинул дом мальчишкой. Восемь лег, как восемь жизней прожил на северах. Когда-то был дружен с сестрой. Да и она в то время была совсем юной, цветущей, наивной девчушкой. А вот теперь смотрит молча, испытывающе. Ни о чем не рассказывает, не спрашивает, видно, не спешит. Егор приметил, как изменилась сестра. По молчаливым, изучающим взглядам понял, ничего не осталось от прежней девчонки.

— Раздевайся. Умойся. Проходи к столу, — предложила коротко, даже не поинтересовавшись, как добрался.

Егор нимало удивился, увидев в доме свору раскрашенных девок.

Одни сидели за столом, другие сновали по дому, суетились на кухне.

— Знакомься! Мои подруги! — предложила сестра, указав на девок и, уходя на кухню, обронила через плечо:

— Осваивайся…

Егор вполголоса разговаривал с матерью, время от времени поглядывая на подруг сестры, державшихся здесь смело, уверенно, как в собственном доме. Ни одна не спешила уходить и даже не заговаривала о том, что удивляло Егора.

Они изредка оглядывались на него. Шушукались, тихо пересмеиваясь, говорили о своем. Накрыв на стол, коротко отметили возвращение человека домой, за встречу и знакомство. И вскоре, выйдя из-за стола, растворились в других комнатах, не проявив к Егору ни малейшего интереса.

Лишь Нинка и Тоня заботились о Егоре, пододвигали еду, просили, уговаривали подкрепиться с дороги.

Старая Серафима слушала сына, замерев, не сводила глаз с его лица.

— Мам, пусть Егор отдохнет. Отпусти его выспаться. Дома он. Теперь уж наговоритесь вдоволь, времени у вас много, никто не помешает. А теперь — устал он, — напомнила сестра и, указав Егору на подготовленную для него спальню в дальнем тихом углу дома, сказала, что сама разбудит его вечером к столу.

— Ты хоть бы поговорила со мной, — предложил тихо.

— После ужина. Хорошо? — улыбнулась грустно, обнадежив и заодно извинившись за настороженную холодность.

— Странные у тебя подруги завелись. Не слишком ли их много? Что-то не припоминаю за тобой прежней тягу к дружбе с такими кралями. Их хоть сейчас на панель! Что общего с ними? Почему целой кучей толпятся здесь? Проходу от них нет нигде! Зачем их натащила?

— Хватит, Егор! О них ни слова! Вечером поговорим. Не про твою честь они здесь! Понял? И поменьше выступай! Так оно всем спокойнее будет, — одернула, осекла человека.

Егор обиделся, но промолчал. Будь он в другом состоянии, не позволил бы сестре такого тона. Но теперь сделал вид, что согласился с нею, закрыл дверь спальни наглухо, остался наедине с самим собой.

Егор долго лежал с открытыми глазами. Сон не скоро одолел его. Проснулся от скрипа двери и увидел в проеме мальчишку лет пяти-шести. Вихрастый, с озорными глазами, он разглядывал Егора, и жгучее любопытство взяло верх.

— Ты к нам насовсем или тоже в гости приехал? — спросил картавя.

— Я насовсем! А ты кто будешь? Входи, давай знакомиться! — предложил Егор, подозвав к себе конопатого мальчишку.

— Тебя как зовут? — спросил его тихо.

— Алешка!

— Чей же ты будешь?

— Мамкин!

— А кто твоя мамка?

— Тетка, как и все. А ты кто? — перебил пацан.

— Как зовут твою мамку?

— Тоня! — ответил мальчишка уверенно.

И Егор понял, что перед ним племянник. Но почему никто за все годы ни словом о нем не обмолвился? Выходит, сестра была замужем? Но и о муже не писала. Почему молчала? Может, он сын какой-нибудь подруги? Решил расспросить мальчишку подробнее.

— Ты где живешь?

— Во чудик! В своем доме! Тут!

— А где твой папка?

Пацан вздохнул тяжко, пожал плечами:

— Не знаю. Нет его у нас. Вот хочу завести себе отца, если мамка разрешит. Собаку она уже уговорилась. Купила мне щенка. Знаешь, какой сильный! Боксер! Порода такая! А вот где отца взять, пока не знаю! Может, ты им станешь? — глянул пытливо.

— Я тебе и так родной. По крови. Твой дядька. А потому отцом быть не смогу.

— А разве папка не родной по крови? — изумился мальчишка.

— Тут другое родство! А что мамка про отца говорит? — спросил Егор.

— Ругает его.

— Как звать папаню?

— Сволочь. Так его бабка зовет. А мамка — кобелем.

— Я про имя спрашиваю.

— Наверное, гад. Так его чаще всего вспоминают.

— А ты его знаешь

— Нет! Ни разу не видел, — сопнул Алешка. И только хотел спросить о чем-то, в комнату заглянула Тоня.

— Вот ты где? А ну живо в свою комнату! Кто разрешил сюда войти? — подскочила к Алешке.

— Тонь, ты что срываешься? Оставь его. Чего ж о нем не черкнула ни разу? — упрекнул сестру.

— Было б чем гордиться или чему радоваться! Чуть не сдохла от горя! Зачем тебе боли добавлять? И без того хватало. Молчала! Кто ж позором хвалится?

— Чей он? Кто отец его?

— Иди в свою комнату! — поторопила Тонька сына. И когда за ним закрылась дверь, напомнила: — После ужина поговорим. Хорошо? О том в двух словах не скажешь…

— Я его знаю? — спросил Егор хрипло.

— Теперь уж все прошло. Не стоит ворошить.

— Ты была замужем?

Тонька смутилась. Потом голову вскинула:

— Какая разница, если одна осталась? Я и сама его забыла давно. И тебе не стоит о нем спрашивать.

После ужина сестра, как и обещала, вскоре пришла к Егору. Села у окна, попросив не включать яркий свет. Зажгла тусклый ночник.

— Ну что? Поговорим? — предложила пересохшим горлом. И заговорила тихо, неуверенно, сгорбившись в кресле: — В тот день, когда нас с матерью вызвали на суд, мы не поверили, что беда стоит на пороге. Думали, ошибка случилась. И лишь в зале суда, когда увидели тебя за решеткой, поняли, что это не сон. Хотя верили, что тебя отпустят. Ведь мы ничего не знали и не верили ни одному слову свидетелей, судьи, обвинителя. Мы знали тебя другим. Даж& после процесса, когда огласили приговор, в услышанное не верилось. Мы писали жалобы. Но они оставались без ответа. Я тогда едва закончила школу. Раньше мечтала стать врачом. Но куда там! Устроилась на кондитерскую фабрику. Оклад мизерный. А тут мать слепнуть стала. Ночами ревела. Днем сдерживалась, как могла.

— Хватит меня лажать! Я во всем говно! Скажи, чей пацан? От кого родила? — повысил голос Егор, повернувшись лицом к сестре.

Та хотела обрубить, ответить грубостью, но вовремя приметила злые огни в глазах Егора и сникла.

— Полюбила, — ответила выдохнув.

— В перерыве между жалобами? Что заткнулась? Чей мальчонка?

— Он практику проходил на кондитерской. Студент. Сначала просто встречались. А потом забеременела. Врачи отказались делать первый аборт. А он уже уехал. За все годы ни одного письма. Я и адреса его не знала. И не искала его… Сам знаешь, силой не привяжешь.

— Дальше как жила?

— А что ты рычишь? Иль помогал нам выжить? Иль деньги посылал? А выжили сами, как смогли!

— Смогла, как погляжу, хреново! Что за бабье крутится в доме? Что им здесь надо? Почему не выкинешь их?

— Прошвырнешься! Понял? Не забывайся. И не тронь девок! Попробуй хоть одну шугани, пожалеешь! Я тебе не прощу!

— Ты меня не пугай! Я уж всего отбоялся! В доме этом — мы на равных. Будешь возникать, рога сверну! Целый дом потаскух! И еще слова не скажи! — возмутился Егор.

— Эти потаскухи ничуть не хуже тебя и меня!

— Ах ты, стерва! Меня с блядвом сравнила?! — хотел встать Егор с постели, но нестерпимая боль прорезала все тело, свалила с ног. Человек упал, застонав.

— Егорка, милый, зачем себя и меня терзаешь? Да угомонись ты! Выжить надо, сам увидишь, как изменилось все за эти годы! Ничего не понять, что творится. Мы без этих баб не выживем! На них устояли. Сам поймешь. И прошу, не лезь в мою жизнь. Она давно уж опостылела!

— Постой-постой, выходит, ты в бандерши заделалась? — округлились глаза Егора.

— Не бандерша! Я твоих приятелей — воров не впускаю в дом. Мои девочки ездят на вызовы к порядочным людям.

— И ты тоже этим промышляешь?

— Нет! Я вызовы не обслуживаю! У меня свои обязанности! Я

— честный предприниматель!

— Бандерша в законе! Ну и дела! Вот не думал, что вернусь с ходки и разом попаду в притон! Как это тебя угораздило скатиться вот так? Поначалу родила неизвестно от кого, потом бардак завела в доме! Да еще меня хочешь убедить, что утворила это для нашего блага! Ну и прохвостка, ну и падла!

— Полегше, Егор! — вскочила Тонька. И, направившись к двери, остановилась в полушаге от брата. — Алешку не тронь своим поганым языком. Я родила, сама и ращу…

— Иль ты запамятовала про подушку, ведь я успел сказать тебе о ней?

— А что в ней было? Те деньги инфляция за полгода съела! Одно воспоминание, что успела курсы закончить.

— С кондитерской чего ушла? Иль там кадрить не с кем стало?

— Моей зарплаты Алешке на молоко едва хватало. У меня помимо сына мать имелась. Ее кормить надо было. Да и самой есть хотелось.

— Как же ты додумалась? — кипел Егор.

— Мам! Тебя зовут к телефону! Иди! Я пока тут побуду, можно? — просунул голову в дверь Алешка. И едва женщина вышла из комнаты поспешил к Егору. — Скажи, а почему мамка отца зовет горем, жизнь — наказаньем, а меня — бедолагой? Тебя она как звать станет?

— Не иначе, как дураком! — невесело усмехнулся Егор и спросил:

— А ты своей жизнью доволен?

— Пока терплю. У меня друзья есть в садике. Их тоже отцы бросили. Живут один с мамкой, другой — с бабкой. Что делать? Взрослые бесятся, а мы плачем. Разве мы просили народить нас? Нет! Зачем же требуют теперь, чтоб мы благодарили их за свое рожденье? Может, и я не хотел бы теперь жить…

— Это почему? — удивился Егор.

— Потому что маленьким быть скучно и плохо. А пока большим станешь, много лет ждать надо.

— Ну и что? Разве мы не так росли?

— И не все! Тебя не дразнили на улице большие пацаны, а меня дразнят. Потому что не могу отлупить их… На улицу выйду поиграть, а в меня камнями швыряют. И обзывают по всякому, — всхлипнул мальчишка.

— Погоди! Вот поправлюсь, всех твоих врагов оттрамбую! — пообещал Егор и Алешка, придвинувшись поближе, сказал доверительно:

— А знаешь, мамка с бабкой часто про тебя говорили. Все жалели, плакали и ждали. Мне тоже надо далеко уехать, чтобы они и меня полюбили…

— Как же ты слышал обо мне и не узнал, что это я приехал? — полюбопытствовал Егор.

— Мне не сказали, что ты уже приехал. А чужого своим называть не хочу, — совсем по-взрослому ответил Алешка.

В комнату, скрипнув дверью, вошла Тоня.

— Сумерничаете, мужчины? А у меня к вам обоим разговор имеется.

— Хороший? — насторожился пацан.

— Валяй! — отозвался Егор.

— Прямо не знаю с чего начать, — сжалась женщина. И, махнув рукой, заговорила беспокойно: — У Лидки нашей горе случилось. С месяц назад умерла мать. В Одессе она жила. Ну, съездила, похоронила. С нею сын жил. Пока при бабке — все без мороки шло. Высылала деньги. Жила спокойно, работала…

— Работала, вкалывала! — криво усмехнулся Егор. Но, глянув на Алешку, осекся и спросил: — А тебя что точит? Ее мать месяц назад умерла, ты только теперь о ней вспомнила?

— Я о сыне ее. Антошке совсем кисло. Он в интернате живет. Ни с кем у него не клеится. В шестой класс пошел. Ему одному никак нельзя. Глаз да глаз нужен…

— Давай его к себе возьмем! В мои друзья! — загорелись глаза Алешки.

— А что у него не клеится? Такой шкет уже гонор заимел? — изумился Егор.

— Не гонор! Но со школы его грозят выкинуть. Учительница в который раз звонит, просит, чтобы забрали Антона.

— С чего бы это?

— Понимаешь, он все же, хоть и маленький, но уже одессит! А тут Москва. Его вызвали к доске на уроке географии и спросили, где находится Париж? Мол, укажи на карте! Он и указал на Одессу! Географичка предложила ему подумать. Но Антон ответил, что Парижем в Одессе называют барахолку, и он, выходит, не ошибся. Тогда она спросила его, где же, по вашему мнению, находится Франция? Антон указал опять на Одессу. Тут весь класс со смеху на уши встал. Но Антон не растерялся и ответил, что Франция, наверно, влипла в вытрезвитель. Это, мол, бабу так зовут. Ее вся мужская часть Одессы знает. Учительница очки выронила от удивленья. А весь класс до конца урока на ушах стоял. На истории, когда Антошку спросили о Гитлере, он ответил, что тот недавно устроился в сутенеры к бандерше и теперь уже не торгует луком на базаре, как раньше. Учительница спросила, что он знает о Наполеоне? Антон и тут отмочил, мол, раньше его жена каталкой по башке лупила, и он

от нее сбежал к педерастам. Теперь ходит по городу в колготках с накрашенными губами. И задницу отрастил толще вашей, — указал на учительницу. Та в обморок упала. По зоологии спросили его. Ну, тут и вовсе! Он о ночных мотыльках такое подрассказал, учительница до сих пор стыдится в класс войти, заикаться стала. Антон наслышан, что ночными бабочками зовут путанок. О них он знает много. Учительница и сотой доли не слышала. Зареклась его к доске вызывать. А на русском отчебучил… Классную руководительницу на скорой помощи увезли прямо с урока.

— Чего ты хочешь, скажи? — перебил Егор, смеясь. И предложил: — Думаешь его сюда взять, в дом?

— Если ты не против! Может, сумеем его перевоспитать, переубедить…

— Это ты о себе? Да он такое увидит…

— Здесь он ничего плохого не узнает! — посуровела Тонька.

— Пацан не помеха! Места хватает. Но и тебе о нем помнить придется, — предупредил сестру. И, отослав Алешку к бабке, попросил Тоньку задержаться. — Ты, вот что, сестричка, знай, я в твои дела лезть не стану. Живи, как хочешь. Но бардак в доме не потерплю. Пусть малая у меня пенсия, но встану, сам заработаю на хлеб!

— Да ты остынь, Егорка! Какой бардак? Живут бабы! И ни один мужик тут не ночевал. Все по вызову ездят. Платят им. И нам перепадает с того. Если б не они, не знаю, как бы мы выжили.

— Как и все! На работу могла пойти!

— Ох, братец! Погоди, на ноги встанешь, сам все увидишь. Попробуй устройся. Теперь не то, что прежде. Если и повезет, убедись, что не задарма вкалывать будешь. Я вон три раза погорела на том. Один раз в кооперативе. Обои выпускали. И что думаешь? Подошла получка. Мне вместо денег дали пять ящиков обоев. Посоветовали продать самой. А кому они нужны, ими и так весь город завален. Но люди не о ремонте квартир, о куске хлеба думают. Неделю проторчала на базаре. И все впустую. Пошла в другой кооператив. Его все хвалили. Мол, носки, какие там выпускают, из рук рвут. Поверила. Взяли в красильный цех. А через три недели кооператив прогорел. Хозяин сбежал. А мне сунули два ящика носков и весь расчет на том кончился. Я на хлебозавод. Там своих сокращают. Я

— на кондитерскую. Того не легче — стоят без сырья. Я — на часовой. Они производство сворачивают. Никто часы не покупает, люди без зарплаты сидят. Я — на почту. Там — полный комплект. Я — на пивзавод! А там без меня желающих очередь. Пошла проситься в дворники. Там сказали, что берут лишь по просьбе военкомата участников войны. Чтоб те с голоду не умерли. И тогда пошла в метро. А там лишь месяц дали поработать. Уборщицей на станции была. Возвращалась домой с получкой. Трое налетели. Избили вдребезги. Деньги отняли. Я еле доползла домой. Три месяца отвалялась в постели. Еле выжила. Пыталась даже после этого устроиться на работу. Хоть куда-нибудь. Да все бесполезно, — полились слезы от воспоминаний. — Домой прихожу, мои голодные сидят. Алешке два года было. Не понимал. Просил хлеба. Мать молчала. И вот как-то, вымотавшись, сижу в сквере на скамье. Всякие мысли одолевают. Жить неохота. Думаю, сунусь башкой под электричку. И конец! Не могу больше возвращаться к своим с пустыми руками. Но и это не выход. Как Алешка жить станет? Матери его не поднять. Старая… Сижу, а в глазах аж рябит от голода. Считай, сколько дней не жравши. А тут вдруг запах колбасы почуяла. Оглянулась. Рядом девка сидит и за обе щеки колбасу уписывает. У меня дыханье перехватило. Она заметила. Отломила кусок. Я его за пазуху, чтоб своим отнести. Она еще подвинула. Я опять спрятала. Ну, понемногу разговорились. Девка эта приехала с фирмачом продавать трикотаж. Но торговля товаром шла плохо. Зато на саму спрос был большой. За день зарабатывала столько, сколько у фирмача за полгода. Одна была у нее проблема — жилье. Тут мы и договорились. Потом она привела свою подругу. Попросила за нее. Сказала, что платить станет хорошо. Та, долго не раздумывая, достала сотенную — в валюте. И добавила, что это за месяц. Я обалдела. Конечно, сразу согласилась. А она на следующий день переехала к нам.

Тонька вытерла глаза, подсела к Егору на постель. Положила руку на плечо. И, глянув в усталые глаза человека, добавила:

— Не суди их. Они тоже не с добра на такое решились. Всех беда в угол зажала, каждую за горло взяла. Сам узнаешь, если захочешь. Не спеши выгонять. Они нам выжить помогли в лихое время. Мать тогда совсем слегла от истощенья. Алешка смеяться разучился. А как-то ночью проснулась, смотрю, мать, сидя на койке, молится, у Бога смерти просит себе. Я ее уговариваю одуматься. А она плачет. И только тут призналась, что каждое утро, как только я уходила искать работу, она брала Алешку и побиралась в пельменной. Иногда сжалившись, им давали булку, хлеб или пару пельменей. Но потом ее оттуда выгнала милиция. Повариха донесла на старую. И пошла бабка по помойкам. Таких теперь по Москве много развелось. Дерутся из-за объедков, какие выкидывают те, кто держится на плаву.

— Тонька, пощади! — не выдержал Егор. Он обхватил руками голову, плечи человека дрожали.

— Чего теперь? Это прошло. Я о том говорю, чтоб знал — не с жиру бесилась, — выдохнула женщина. И продолжила: — А через неделю еще двоих привела. С тою же платой. Вот тут-то я впервые за два года забила холодильник продуктами до отказа. Каждый день стала своих кормить мясом. Чтоб на ноги скорее встали. Алеш-

ке конфет принесла. Он их забыл и не знал, что с ними делать.

— А маманя знает, что за девки тут живут? — спросил Егор глухо.

— Поняла. Да они и не скрытничали. Сами о себе рассказали все. Да такое, что даже у нее сердце дрогнуло. Ни одну не судила. Поняла. Жалеет каждую. И привыкла к ним. Да и бабы, скажу тебе, хорошие… Заботятся о нас. Раньше все отдельно питались. Теперь вместе. Они сами продукты покупают, готовят, а за жилье — сполна. Это само собой.

— Да, хлебнули вы. Я там в зоне загибался. Но это зона — дело понятное. Слухи с воли доходили скупо. Не думал, что вам вовсе хреново, что хуже чем мне. Думал у вас ажур…

— Не писала, чтоб не терзать тебя. А и узнал бы, чем помог бы. Вот и молчала о бедах. Мать просила пощадить твою душу. Я ее понимала.

— Прости меня! Не обессудь, что не помог, сам чудом выжил. Но я по своей дури влип. Вам за что такое досталось?

— Прошло, Егорушка! Теперь мы ожили! В прошлом году достала я все пять ящиков обоев, что вместо зарплаты получила и отремонтировала весь дом вместе с девками. Сами белили, клеили, красили. Здорово получилось! Купила новый телевизор. Импортный! Пылесос и стиралку, старый холодильник — все заменила. Купила новую мебель. Своих одела и обула. Мать подлечила. Слава Богу, не пропали, хотя горя нахлебались. Даже теперь во сне вздрагиваю, а не приснился ли мне день нынешний? В ужасе подскакиваю! Нет! Есть и деньги, и продукты, дома все здоровы. На том спасибо.

— Не пыталась найти Алешкиного отца?

— Зачем мне лишняя морока? Какой от него толк? Коли он нас не искал, значит, позабыл. А навязываться зачем? Еще один голодный рот себе на шею повесить? Кому он нужен?

— Еще один голодный? А кто ж до него? Я что ли? — привстал Егор.

— А ты при чем? О тебе речи не было, — не поняла Тонька. Но человек насторожился. — Тебе, Егорка, беспокоиться не о чем. Набирайся сил, ни о чем не думай. Живи с нами. Не ищи друзей. Они, как ты понял, до хорошего не доведут. А мы свои — кровные, всегда друг друга поддержим.

— Видишь ли, Тоня, все в жизни меняется. Нынче так, а завтра? Захочешь, к примеру, вторую семью заиметь, а мужик узнает, за счет кого жила и сквозанет, если себя уважает.

— Ой! Егорка! Уморил! Да я, стоит захотеть, сегодня женой стану!

— На одну ночь?

— Что ты! Сколько предлагались! И какие хахали! С квартира

ми, машинами и дачами! Вдовцы и ни разу не женатые! Стоило на ноги встать, как мухи к меду липнут. Проходу нет. Только зачем они нужны? Где раньше были эти благодетели, когда я работу искала, сутками не жравши? Теперь, когда выпрямилась, приоделась, за собой слежу, враз приметили! Но к чему? Стирать чье-то вонючее белье? Кормить чужого борова? Угождать ему в постели? А через годы услышать упреки, как облагодетельствовал? Да на хрен они сдались? Проживу сама. Никому ничем не обязана!

— А если бабье прижмет, свое потребует? Что делать станешь?

— Не припрет! Мне о том думать некогда! Вон недавно сыскался один хмырь! Шелкопер из коммерсантов! Предложил мне содержанкой стать. Только манну небесную не сулил. А так все обещал предоставить. И в задаток золотую цепь вытащил. Объяснялся смешно, мол, я его возбуждаю. Мол, жена уже не притягивает. Состарилась. Нет в ней озорного огонька! Ишь, чего захотел плеша- тый кобель! Он один из Нинкиных клиентов, потому в рожу не дала, выперла вежливо, и все на том.

— Цепочку его оставила? — усмехнулся Егор, глянув на сестру.

— Что ты? Он ее забрал, как только про отказ услышал, мигом за цепочку ухватился. Мне смешно стало. И если б не Нинка… Она из него все выдоила вскоре! Так зачем мне замужество? Чтоб и от меня вот так же мужик убегал? Хватило одного мороза! А как послушаю своих баб, что они рассказывают о дружках, всякое желание пропадет даже видеть мужиков, дышать с ними одним воздухом!

— Ну, ладно тебе, разошлась на ночь глядя! Не забывайся, что и я к этому роду принадлежу! — _: напомнил Егор.

— Ты — другое дело! Ты — брат мне! А значит, самый лучший, самый умный и добрый! — чмокнула в щеку и добавила: — Вот только почему еще и самый несчастный?

— Есть еще невезучие! Те, кто в зоне навсегда остались. Они не выйдут. Даже мертвыми — в зэках канают. А я на воле! Живой! — скрипнул зубами, привстал в постели.

— Можно? — вошла в комнату Лидия и выпалила сразу: — Люди добрые, помогите! Можно мой Антошка тут жить станет? Вон как его избили в интернате! Зверье — не дети! Позвольте ему здесь жить! Платить буду, как и за себя! — заплакала баба.

— Ну что, Егор? Как скажешь? — увидели оба вошедшего мальчишку. Губы рассечены, вспухли. Под глазами черные синяки. А на лице улыбка.

— Мам! Я ничего плохого не сказал, клянусь Одессой! Я только одну слегка за задницу ущипнул и пригласил к себе на ночь. Она оказалась новой воспитательницей…

— Она отказалась? — спросил Егор, давя смех в кулаке.

— Сначала спросила, зачем приглашаю. Я и ответил, что о та

ком в Одессе знают малолетки. А в ее возрасте давно пора уж испытать и помнить. Она меня хотела схватить за ухо. А я ей сказал, что пусть потрудится пошарить ниже.

— Да, Антон! Выходит, не оценила! Ну а почему тебя лупила не она? Кто выгнал? Воспитательница? — спросил Егор.

— Она так завизжала, что я чуть не оглох. Велела пацанам выкинуть взашей. Но я не ушел, покуда не сказал все, что думал о воспитательнице.

— Что ты ей сказал?

— На нашем пляже к ней не только ни один хахаль, даже Цезарь не подошел бы! Ему девятый десяток, и он уже лет пять не клеится к кралям!

— Антон! Зачем тебе понадобилась старая воспитательница? — опомнилась Лидка.

— Остальные не пришлись по вкусу! Худые и заморенные! Подхалимки и зубрилки! От таких мужики в первую ночь в притоны линяют!

Егор удивленно разглядывал не по годам смышленого подростка.

— Оставайся! — согласился тут же. И, подозвав к себе, предупредил: — Смотри, в доме ни к кому не приставать! Договорились?

Антон согласно кивнул и исчез из комнаты.

— Так тебе и не дали отдохнуть с дороги? А я думала, спишь спокойно, — заглянула в двери мать, вошла, шаркая тапками, присела напротив сына. — Расскажи, что с тобою случилось? Кто окалечил в зоне? Как добрался домой? — заглянула в глаза сына.

— Шахта окалечила. Обвал случился. В штреке меня накрыло. Крыша оказалась слабой или опоры подгнили, поди теперь разберись! Отвалялся в больничке, покуда по костям собрали и сшили заново. Освидетельствовала меня медицинская комиссия, признала нетрудоспособным. Дали вторую группу инвалидности и списали досрочно. А так бы еще два года в зоне канал, — подытожил Егор.

— И долго тебя искали под обвалом? — округлились глаза сестры.

— На третий день достали. Последним из живых. Седьмым по счету. Два десятка насмерть завалило. Вытащили мертвыми. Нас — в больничку. На волю двоих отпустили. Меня и еще одного кента. Тот тоже на своих катушках торчать разучился. Остальных — по новой в забой погнали. А добрался, как обычно, — поездом, с сопровождающим. Я к концу пути уже на свои колеса вставать стал. Сам по нужде ходил. Второй завидовал, он всю дорогу ползал, держась за стенки вагона. Ни руки, ни ноги его не слушались. И без родни. Куда возвращаться, к кому? Я вон насколько моложе его, а и то была мысль, коль не смогу на ходули сам встать, брошусь под колеса поезда, — признался Егор, забывшись, и почувствовал, как вздрогнули мать и сестра. Увидел, как брызнули слезы из глаз у обоих.

— Отлежись, глядишь, наладится все…

— Где переломы были? — спросила сестра.

— Трещина в позвоночнике, ноги и руки, одно ребро, травма черепа. Везде врачи поковырялись. Ходить учился заново. Страшно было.

— Отдохни, а там на рентген свозим, обследуют наши врачи. Дома ты быстрее на поправку пойдешь! — успокоила Тоня. — Скажи, а почему тебя на Сахалин отправили? Ведь первая судимость. Не имели права! К тому ж отбывать срок должен был по месту судимости. Или в тюрьме что-то натворил? — спросила сестра.

— Мне по приговору дали строгий режим — за групповое. А в группе все, кроме меня, имели по две — три судимости. И добавки за побеги. Вот и замели меня вместе с ними заодно, чтоб не сбежали из зоны на волю. Да так законопатили, аж в Синегорск. Оттуда никто не мог слинять живьем. Место гиблое — сопки вокруг. Собачий колотун. И что ни день — пурга или дождь такой, как из ведра. Городишко тот в котловине. Как на дне большой ямы. Вечная мерзлота. Даже летом не оттаивает. Попробуй средь лета сесть на землю! Через час из всех дыр чох и насморк душить станут. От комарья дышать нечем. В самом городе — ни глотка воздуха. Вонища от шахты, от котельных, от реки, в какую весь город нужду справляет. Речонка эта меж сопок вьется. И зовут ее Тан-Зан. Она же автомобильной дорогой служит. По ней грузовики ковыляют, с булыжника на булыжник. Уголь развозят в пригородные поселки людям. За день — один рейс. Хоть до поселка шесть-семь километров. После двух рейсов — в ремонт. Весь город грязный, люди серые, небо прокопченое. Ни куста зелени, ни куска синего неба за все годы так и не увидел. А на шахте того не легче. Оборудование старое, еще от японцев осталось. Сколько лет прошло, а не заменили ни хрена. И кормили хуже чем собак — сушеной картошкой да кирзухой — перловкой. Иногда, по праздникам, давали соленую горбушу. Это рыба такая. Ту, какую мы ели, если кусок на котел положить, суп солить уже не стоит. А хлеб? В нем чего только не было! — крутнул головой Егор, вспомнив зону.

— Нам, сынок не легче твоего пришлось. Уж и не верилось, что доживем и свидимся с тобой, — горько вздохнула мать и дрожащей рукой укрыла плечо сына. — Не простынь, Егорушка, береги себя. Нас единственное спасло — большой дом, что от отца достался. Взяли квартиранток. За счет их кормимся. Иначе давно бы Богу души отдали. Разве думали, что до такого доживем? Хорошо, что ваш отец этого не видел. Он от горя с ума бы сошел! Кругом ложь, воровство, спекуляция, похабщина! Цены не по дням — по часам растут. Ни образование, ни воспитание, ни способности не ценятся.

А выживают наглые хапуги, у кого горло хуже помойки. Совсем оборзели, озверели окончательно. Сочувствие и жалость считают пережитком прошлого. Интеллигентность — пороком, образование

— глупостью, порядочность — признаком неполноценности. На улицу не выйди. Затолкают, собьют, сомнут и высмеют. Знаешь, какую пенсию мне назначили? Восемьдесят пять тысяч рублей! А буханка хлеба две с половиной тысячи стоит. Вот и посчитай, на что хватит, если вычесть за свет, телефон, воду, сануборку и аренду земли? Чуть больше пятидесяти остается! Короче, в войну, как говорят соседи, куда сытней жили.

— Да что там далеко заглядывать? Сколько людей от голода умерли? Особо одиноких, старых и больних… У нас через два дома бабка умерла от истощения. С неделю никто не знал о том, покуда запах не пошел и черви поползли на порог. А в многоэтажках люди, случалось, из окон, с балконов выбрасывались. Не все смогли нужду одолеть! — поддержала Тонька.

Егор слушал, леденея душой и сердцем.

— Меня тоже не решались в Москву пускать после тюряги. Говорили, что приморят в Сибири на десяток лет. Да обвал помог. Кому я нужен теперь, решили в спецчасти. Ведь ни воровать, ни сбежать не смогу. Переломы плохо заживают. Жить в таком состоянии

— хуже некуда. Вот и отпустили, чтоб дома умер. Сам по себе. Чтоб вы власть не винили. Ведь я на заднице сидеть научился три дня назад. До того пластом лежал.

— Кто ж тебе виноват, — упрекнула сестра, укоризненно качнув головой.

Егор понял, осекся, умолк.

— Зачем же ты так зло? Сама не без горба, тоже маху дала и ошиблась. Не попрекать, жалеть вам друг друга надо! — напомнила мать вовремя.

— Я не в обиду! — спохватилась Тоня и увидела застывшего в дверях сына. Он стоял в пижаме и ждал, когда его поведут спать, расскажут на ночь сказку. Но взрослые, казалось, совсем забыли о нем, увлеклись разговором, какой ему запрещалось перебивать. И мальчишка, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждал.

— Ох, Алешка, не до сказки мне теперь, — поняла женщина, и мальчонка, понурившись, побрел в спальню, но в коридоре встретился с Антоном.

— Ты, хамса, куда навострился? — загородил Алешке проход и предложил: — Пошли на телок кайфовать…

Мальчишка посмотрел на Антона, не поняв, чего тот хочет от него. Подросток потащил Алешку к окну, из какого был виден глухой угол парка. Там на обшарпанных лавках тискались и щупались пары. Вот один лысый, седоватый мужик, гоготнув молодым жеребчиком, ухватил за задницу молодую бабенку, на ходу расстегивая

брюки, поволок в густые заросли сирени.

Худосочный, длинновязый парень посадил к себе на колени совсем юную девчонку. У той юбчонка прямо у пояса заканчивалась. Сдавил в руках цепко.

— Что он делает с нею? — не понял Алешка.

— Эх ты! Тундра непроходимая! Такого пустяка не секешь! Глянь вон туда! Вишь, клубника пасется, тоже промышляет! — указал на девчонок, своих ровесниц, сидевших на скамейках, тоскливо оглядывающихся на редких прохожих.

— Эти меня ждут! — уверенно сказал Антон.

— Зачем ты им? Скоро спать их позовут. Да и не знают они тебя, — не поверил Алешка.

— Во, придурок! А зачем знакомиться? Смотри! — заложил два пальца в рот, свистнул.

Девчонки увидели Антона. Тот жестами указал, что готов стус- титься вниз, почесал ладонь. Девчонки стали звать его наперебой. Подошли к забору. Торопили Антошку. Но в эго время за спинами ребят внезапно вырос Егор. Глянув вниз, понял все без слов. Схватил подростка за шиворот.

— Я тебе, падла, дам, как с этих лет по сучкам бегать! А ну! Брысь в комнату, козел-скороспелка! Не успел обрасти, уже заразу на руль собирать будешь? Живо отсюда! — дал легкого подзатыльника и прикрикнул на Алешку, растерявшегося, испуганного: — А ты чего сопли развесил? Шмыгай в спальню! И чтоб до утра нос в коридор не высовывал! — Глянув вниз на девчонок, бросил глухо, зло:

— Кина не будет! Киношник спать пошел! И хиляйте подальше отсюда, не то катушки из вирзох повыдираю! — закрыл окно резко, но успел услышать грязный мат, долетевший снаружи. Кто-то из девчонок запустил камнем в окно, но мимо. На шум выскочила Тоня. Отогнала девчонок. А вернувшись, вместе с Егором нашла Антона.

— Послушай, Антошка, угомонись, здесь Москва — не Одесса! Зачем тебе приключенья на свою голову искать? И так покою от тебя нет! Мать плачет из-за тебя! Со школы прогнали. Из интерната вышибли. Хочешь, чтобы и отсюда тебе под зад коленом дали? Живи тихо.

— А что я сделал? Хотел познакомиться с соседками. Поговорить с ними решил!

— Тебе с ними говорить не о чем! — осекла Тонька строго.

— Ты займись с Алешкой! Уложи его. С этим я сам поговорю!

— сел на стул, вскрикнув от боли, и предложил Антону стул напротив. — Ты уже общался с девчонками? — спросил строго. И добавил, уточнив: — Жил с ними?

— Мои кореша уже по нескольку краль имели. Хотя и моложе, кто на год, кто на два…

— Меня твои кенты не щекочут. У них свои отцы имеются. А о тебе — мать просила! Секи, ей я отказать не мог. Потому что баба без дитя, что кент без навара, дышать не может. Меня тоже мать родила. Знаю, как ей приходилось. Почему свою не жалеешь? Иль вместо сердца кусок льда внутри застрял?

— Мать — мой первый кореш. Она меня понимает. И не запрещает любить краль!

— Любить? Не рановато ли тебя приперло? Не боишься растерять себя на похоти, когда, встретив свою, уже не увидишь, не поймешь, ни на что не будешь способен?

— Это я?! В Одессе даже покойный дед выскочит из гроба, если к нему смазливая краля подвалит! Я чем хуже всех? — искренне удивился Антошка.

— Подрасти, повзрослей! Не торопись в грязи вываляться! Это от тебя не уйдет. Не повторяй дураков! Потом умнеем все. Но запоздало, когда уж ничего не выправить и не вернуть. За все невинные или невольные ошибки дорогую цену платим. Слишком высокую для короткой жизни. Хорошо, когда хоть ее, единственную, удается удержать. Не всем везет. Случается, выживая, жалеют, что не сдохли, а умирая, что дурацки жили. И вспомнить, кроме ошибок, нечего. Берегись их, кентыш. Они — начало большой глупости. О них потом пожалеешь, если повезет успеть.

— Дядь, про что ты говоришь? Я вот закончу здесь школу, вернусь в Одессу, пойду работать в море, на пароход. Может пархатые возьмут. Стану за границу ходить. А когда буду возвращаться в Одессу, на берегу меня краля будет ждать. Как всех! Иначе скучно! Да и не бывает одессита без красотки. Если не заимею, со мной никто здороваться не будет. А известная бандерша — Франция выльет на меня помои и назовет кастратом или жлобом.

— Но до этого тебе надо выучиться! А значит, повзрослеть!

— Да юнгой меня хоть теперь возьмут. Я все лето на сухогрузах работал. Но мать не оставила. Боялась, что пропаду один. Только зря беспокоилась. В Одессе никто не пропадает. Только задерживаются… Не хотел я в Москву. Не нравится мне здесь. Вот кончится учебный год, сбегу обратно, к себе домой, в Одессу! — мечтал Антон.

— Человеком везде стать можно. Это не от города…

— Говном тоже… Но там я знаю всех. И меня… Там за девчонок не ругают.

— Да не за них! Они — чёрт с ними! Им уже терять нечего. А тебя, как мужика, жаль. На дешевок клюнул. Разменялся на пятаки. Они и того не стоят.

— Во, загнул! Выходит, мне жениться надо? Нет! В Одессе с этим не торопятся.

— Послушай, кентыш! Уламывать тебя не буду! Одно точно, не

клевал жареный твою задницу, она и не болит. А когда клюнет, будет поздно! Усек? Короче! Покуда в моем доме канаешь, по сучкам не бегать. Когда слиняешь в Одессу — воля твоя! Я тебе не стремач! Но дом не позорь, не рискуй собой и другими! Накрою с какой-нибудь потаскухой, вышибу из дома. Понял? То-то!

— Одесса не пропадет нигде! — парировал Антошка, вставая со стула.

— Послушай, кентыш! Я только сегодня вернулся домой! Я не был здесь восемь лет. Я — мужик, но сегодня еле жив оттого, что чуть не сдох в шахте под обвалом, а оттого, что увидел, до чего довел мать. Выходит, я невольно все эти годы убивал ее своими руками… А теперь мне самому дышать неохота! Хотя восемь лет назад жил, как ты сейчас. Кокотка, водка, лодка. Потом начал терять. Вначале — друзей. Не горевал! Одни ушли, другие найдутся. После

— ушла любовь. И тоже не тужил. Думал, другую полюблю. Но второй матери Бог не подарит. Она совсем ослабла и постарела. В том я виноват. Не приведись тебе понять такое. Прозренье придет ко всем. Остановись, зелень, покуда плесенью не стал.

— Ты был в тюряге? — с восторгом глянул Антон на Егора. Тот кивнул, угнул голову, хотел прервать разговор, но пацан спросил, затаив дыхание: — Ты был вором?

— Да, кентыш! Был. Считался удачливым в делах. Да всякое везенье не бесконечно. Попутали и меня. Не одного, конечно. Всех сгребли в деле. И накрылся я!..

Антон, собравшийся уходить, вмиг вернулся. Сел на палас у ног Егора, приготовился слушать. Но тот скривился от боли. Встал. И, глянув на Антона с усмешкой, сказал вздохнув:

— Завтра потрехаем, кентыш. Если доживу. А теперь примориться пора.

— Можно мне в вашей комнате спать? — попросил пацан.

— Не можно. Кенты трехали — ору во сне, как шибанутый. Не выдержишь, струхнешь, зеленый покуда. Иди к матери. Завтра увидимся, если кокотки тебя не сопрут, — хохотнул коротко.

Он лег в постель. Долго не мог уснуть, взбудораженный услышанным. А когда сон сжалился, увидел зону. И другую встречу там, в холодном, сыром бараке восемь лет назад.

— Эй! Кенты! Свежак возник! Вали сюда все! — позвал бугор барака мужиков, те не промедлили.

— С воли или с другой зоны?

— За что влип?

— Ботаешь, фартовый? — прищурился бугор и, протянув громадную ладонь, потребовал: — Дай ксиву?

Егор не понял, чего хочет мужик, и ответил, что никакой ксивы у него нет. Бугор рассвирепел:

— Ты что темнишь, падла?! Какой же фартовый возникает в

зону без охранной грамоты своего пахана?

— Я сам пахан! — ответил Егор, поняв, что попал в барак махровых воров.

— Пахан? Тогда вякни, что за «малина» была у тебя? Где фарто- вали и сколько кентов имел? Какую ходку тянешь? Где и с кем до этой канал? Кто и где в закон принял? Кого из фартовых знаешь, кто за тебя может поручиться?

— Меня первый раз накрыли. Вместе с моими. Мы трое… Всех менты достали. В деле взяли!

— Чего? Первая ходка? И ты себя к фартовым клеишь? — темнел с лица бугор. — Кто в закон принял?

— Сами себя! — выпалил Егор.

И в ту же секунду бугор схватил его за грудки, поднял в воздух, как пушинку.

— Козел! Пидер вонючий! Чтоб не попадался меж катушек! — размахнулся, швырнул.

Егор спиною открыл двери, шлепнулся на бетон. Фартовые долго хохотали, глядя, как беспомощно встает человек, кряхтя потирает ушибленные места.

— И эта вошь втиралась в нашу хазу! Хиляй, покуда тыкву с резьбы не свернули! — потребовал бугор и повернулся спиной к Егору.

Тот губу закусил, чтобы не стонать от боли.

Уже на следующий день он встретил их в шахте. Егора определили в забой. Фартовые работали на погрузке угля. И, заметив Егора, ухмылялись.

Тот целый день мучился с отбойным молотком, пока его освоил, приноровился, приловчился к нему. А уже через пару дней остервенело заваливал углем бригаду фартовых. Те не успевали перекурить, сбегать по нужде, работали, не разгибаясь, задыхаясь в угольной пыли. Не то майки, брезентовки от пота стали коробом. Ни лиц, ни глаз не различить. Чернее негров стали люди. Егор решил их измотать. И фартовые шли со смены, едва передвигая ноги.

На пятый день их терпенье лопнуло и, зайдя сбоку, бугор процедил сквозь зубы:

— Размажу, как клопа на стене! В сознательные заделался, хорек! Иль в суки выбиваешься? Лижешь жопу начальнику? Гляди! До конца смены не додышишь!

— Валяй отсюда! У меня свой бригадир. Не жопу лижу! Зачеты зарабатываю. На волю надо шустрей! — ответил,заметив недобрые огни в глазах бугра.

— Шустро лишь откидываются! Секи про то, свежак! — предупредил глухо.

Продолжить разговор не дала охрана. А после работы, подкараулив Егора у барака, фартовые взяли его на сапоги и кулаки. С неделю отхаркивался кровью, а когда пришел в себя, рассказал бугру шпановского барака, как отвалтузили его фартовые и за что. Тот кулаки сдавил, позвал своих мужиков, поговорил с ними. И на другое утро шпана взялась за дело. Вымотала фартовых до изнеможения. А после смены загнала законников в узкий штрек, там измолотили воров до того, что те еле выбрались наверх. На следующий день повторили то же самое. Егор ликовал, за него отомстили. Но рано радовался. Фартовые стали всюду пасти его. Это Егор почувствовал вскоре. Он старался всюду держаться шпановской бригады. Но… Зона есть зона. Его приловили у кассы, где получал деньги. Едва сделал шаг в сторону, оказался в плотном кольце законников. Острия ножей уперлись в бока, в горло.

— Отдай, не то потеряешь! — услышал над ухом.

Чьи-то руки уже полезли в карман спецовки. Егор взял на кен- тель щипача. И тут же почувствовал длину лезвия в боку. Увидел прищуренный взгляд фартового бугра, хотел поддеть, но рухнул на пол.

Из больнички он вышел лишь через месяц и сразу столкнулся с бугром законников.

— Одыбался, козел? Сам на воле щипачил, а темнил, фартовым рисовался, падла! Чего же возникал? Не дергался, дышал бы тихо! Эх ты, фартовый! — расхохотался, уходя.

Егор поклялся сам себе отомстить ему за все насмешки. И уже на следующий день, в забое, отколол глыбу побольше, высчитав угол и скорость падения. Поддел ломиком, направив на фартового бугра. Но не знал, что результат будет куда как хуже, чем хотел.

Глыба оказалась целым пластом, рухнувшим по трещине, и с бешеной скоростью обвалилась на головы людей, смяв не только бугра, а и с десяток фартовых. Те не увидели, не почувствовали опасности за спиной. И через секунды смешались с углем, пылью, грохотом. Никто не заподозрил умысла. Слишком громаден был отвалившийся пласт. Да и раньше такое случалось. Егор и сам испугался, удивился, как это у него получилось. Не без ужаса оглядел смятые, изломанные тела тех, кого совсем недавно ненавидел. Теперь они не смогут отомстить, убить его. Но если б не это, они не дали бы житья, не выпустили живым из зоны.

А вечером, после ужина, подсел к печке покурить, погреться вместе со всеми. Мужики молчали, потрясенные случившимся. Ведь двенадцать жизней унесла сегодня шахта. Пусть и враждовали. Но лишь с бугром и двумя его кентами. Здесь же погибли и те, с кем иногда делились куревом, глотком воды…

— Эх, жизнь — копейка! Загремели, как к черту в задницу! А за что? Может, завтра и нас накроет, — тихо сказал старый голубятник, промышлявший на воле тем, что воровал белье на чердаках домов, потом сбывал его барухам подешевле. На это жил как мог.

— Не каркай! Не то вмажу, забудешь, откуда у тебя язык рос! — пригрозил бугор шпаны.

— Знаешь, я в этой зоне уже десятую зиму морюсь. Случались тут всякие истории. Особо та, что приключилась на третьем году моей ходки. Вас тут никого еще и в помине не было. Те, что знали о том, кто помер, кто на воле нынче. А я, хоть сколько лет прошло, не могу посеять память…

— А что случилось?

— Вякай, не тяни резину! — разрешил бугор, и голубятник заговорил.

— Нынче, что? Зона не та, какой была в те годы. Тогда ее держали воры. Сами не вкалывали. С нас кровь сосали. И это было не по кайфу нашему Никите. Ох и мужик! Ведмедь чистый! И с себя, и с голоса! Случилось, рявкнет в забое, пласты гудят, стойки дрожат. Вот он и отмерил ворам по локоть, когда те к нам за положняком возникли. Налог с нас брали всякий месяц. Покуда Никиты не было, мы давали. А этот взбрыкнул и велел фартовым линять с барака, покуда светло. Те кодлу свою натравили. Никита их смял. Сам управился. Ихнего бугра уделал в лепеху. И вот тогда им, чтоб с голоду не сдохнуть, пришлось идти в шахту на пахоту. Вскоре вздумали они убрать Никиту. Чтоб потом снова на нашем горбу ехать.

— Во, козлы! — вставил кто-то.

— И обломилось им. Никита забойщиком был. Рубал уголек шутя. И едва отвернулся, чтоб воды глотнуть из фляжки, она неподалеку лежала, на него глыба свалилась. Измесила, втолкла в уголь так, что наверх подняли лишь портки с сапогами. Ну, охране не по кайфу, влетело от администрации за гибель. Но виновного не сыскали. А серед нас приморился старый хрен, навроде меня. Он и трехнул, мол, шахта сама виноватого сыщет и спросит за загубленную душу той же монетой. Долго ждать не придется. Охрана тогда вниманья не обратила. Сочла за пустые брехи сказанное стариком. Фартовые, глядим, скалятся. А через пару дней слышим — с воплем вывалил фартовый из штрека. Зенки на лоб лезут, весь дрожит. Говорит, что Никиту видел только сейчас. Тот смеялся и пальцами грозил. Ему тот старик свое напомнил и сказал, что прижмет его Никита в шахте, вытряхнет из него душу. Но фартовые осмеяли старика, успокоили кента и показали в сторону того штрека по плечо. Пообещав Никите вогнать перо до печенки. Нам всем после этого не по себе стало. А тут перерыв на обед. Мы наверх поднялись, в столовую, всей бригадой. Фартовые должны были после нас из забоя подняться. Только мы выходить наружу — из шахты в столовую, слышим сирена взвыла. Что-то стряслось. Оказалось, трос на подъемнике лопнул, когда фартовые поднимались. И семьдесят метров падали они вниз без зонтов. Ни одного живого не осталось.

Единые жмуры. Все всмятку. Вот и не поверь в слова старика про месть…

— Ты к чему это гундел? — спросил бугор голубятника.

— Як тому, что нам ссать нечего. К смерти фартовых никто руку не приложил.

— А мы и не дергаемся. Просто, жаль иных. Не все там дерьмом были.

Но у Егора что-то под ложечкой заныло. Плечи озноб пробрал. И хотя ни словом никому не сознался, оглядел мужиков с опаской, не решился засиживаться у печки, пошел на свою шконку. А ночью ему приснился погибший бугор фартового барака. Он ворочался на кусках угля, собирая себя по частям. И все оглядывался на Егора. Ухмылялся жутко, оскаленно. А потом нагонял Егора в длинных штреках. Вот схватил его за плечо цепкими пальцами и спросил:

— Закурить найдется?

Егор в ужасе проснулся. Открыл глаза, увидел Нинку, склонившуюся к нему:

— Сигаретка найдется? Дай закурить. А то все магазины уже закрыты! Выручай, дружочек…

Мужик сцепил зубы, сдержав черную брань, застрявшую во рту.

— Ты еще позднее не могла возникнуть, метелка?

— Не решалась долго. Да девок нет. Все смылись. Я одна. Стрельнуть не у кого. Ты один остался. Вот и отдувайся! — смеялась баба, не обращая внимания на раздражение человека.

— Вон там, в брюках возьми! — указал на стул, где висела одежда.

Нинка подала Егору брюки. Потом, размяв сигарету в пальцах, предложила:

— Давай вместе перекурим!

Егор, вспомнив недавний сон, быстро согласился. И, оперевшись на локоть, закурил, глядя в темноту.

— Ты тоже кричишь во сне. Как и я! Оттого девки не ночуют со мной, — тихо заговорила Нинка.

— Ну, я понятно! А тебя какой червяк точит? — удивился мужик.

— У каждого своя болячка, Егор. И мою душу не обошло холодом. Стараюсь вида не подавать, держусь на людях. А когда остаюсь одна, места себе не нахожу. И тут уж не до смеха! Зубами в стенку впору вцепиться…

— С чего бы это? — удивился мужик неподдельно, приметив слезы, сверкнувшие в глазах бабы.

Та отвернулась, не хотела отвечать. И, приоткрыв душу, тут же спрятала ее.

— А я думал, что весело канаешь! Всякий день новые хахали, попойки, тряпки, башли, — усмехнулся Егор и добавил: — Небось от дружков отбою пег? Ты любого растормошишь!

— Это верно! Со зла все! Не от сердца веселье мое. На душе кошки скребут. Да кому сдалась моя душа? На нее спроса нет! Несчастных полно.

— Ты несчастна?! — рассмеялся Егор, не поверив бабе, и оглядел ее, накрашенную, в смелой позе и одежде.

Женщина, казалось, не заметила дерзкого взгляда. И, сделав глубокую затяжку, встала со стула, собралась уйти.

— Ну вот! Разбудила меня, а сама линять навострилась! — упрекнул Егор.

— О чем говорить, коль ты, как все! Сам судьбой бит, а надо мной хохочешь!

— И не думал! Удивился. Это верняк!

— А что знаешь обо мне? Не верил? Вот ты в своем доме! Вернулся к семье. И пусть не совсем здоров, о тебе есть кому позаботиться. Без куска хлеба не оставят. Из-под крыши не выгонят. А я, что псина бездомная! Безродная дворняга! Никому не нужна! Только на ночь. Или днем. А поостынет похоть, и меня на улицу! Мол, пошла вон, сучка! Кому какое дело до того, ела я иль нет, есть мне куда уходить или нет у меня крыши над головой?

— А разве ты о том задумываешься? Почему ж семью не заимела? Иль одного мужика было мало в свое время?

— А есть они — эти мужики? Где ты их видел в последний раз? Одни кобели. Настоящих мужиков теперь нет! Все на распыл пошли! Коммерсантами стали! Вон вчера подвалил один чувырла! Позвонил, спросил девочку, я и возникла! Другие занятыми оказались. Этот лысый кобель в гостинице номер снял! Глянул на меня и говорит: "Что это Антонина старушку мне подкинула? Иль посвежее не нашла?" У меня все оборвалось внутри от злости! Ему, облезлому козлу, давно за шестьдесят! Мне — четвертной! И я для него — плесень! Ну, уломала кое-как! Сладили. Потом так его вымотала, до конца жизни будет помнить. И тряхнула! Всего вывернула наизнанку! За все услуги навар сняла! Нескоро теперь объявится, хорек пархатый! А я его бабки разом в дело! Скоро ли следующий обломится, кто знает?

— А я думал, что ты нарасхват!

— Еще два года назад так было. Тогда все думали, что мне восемнадцать! И кобелей, хоть отгоняй! Да подзалетела на участковом. Хотя все вы — твари и негодяи! — обрубила саму себя.

— Ты и с лягавыми спишь?

— С ним иначе! Ему налог плачу. Натурой! Чтоб не дергал никого здесь. Вот и подзалетела! Он, гад, «скафандров» не признает. Я и забеременела. Не враз доперла! Уже зашевелился, лягушонок! Почти пять месяцев. Пришлось ковырять. Чуть не сдохла!

— Чего ж выбросила? Родила бы для себя! Ведь и твоя кровь в нем была б!

— Ты что? Съехал? Кому он сдался? Мне? Так куда б я его дела? Нынче с мужьями не рожают! А мне зачем? Себе на горе? Во, придумал! — удивилась и возмутилась Нинка. — Я из-за него весь товарный вид потеряла! Постарела сразу на десяток лет, обрюзгла, все опало, что торчало. Морщины появились повсюду. И спрос сразу упал. Даже недавние хахали рожи воротить стали! Будто и не знакомы!

— А лягавый? Ты ему вякнула про кентыша?

— Мусоряга, он и есть мусоряга! Я ему сказала. Да он сморщился, будто я с него баксы на халяву потребовала и говорит: "Не тре- пись! Скорей я забеременею, чем ты подцепишь! Откуда знаешь, что от меня? У тебя за ночь по десятку хахалей перебывают! Так ты на меня их труды повесить хочешь? Не ищи дурней себя! Я за чей-то хрен — не ответчик! Да и не девка! А не хочешь налог давать, пусть другая возникнет, помоложе! Не в претензии буду! И передай Тоньке, если решила вот так от положняка отмылиться, то зря придумала пустое. Я не морковкой делан. Хочет дышать спокойно, пусть не выдрыгивается". Вот так и закончился наш разговор. Я вообще ни на что не рассчитывала. Знала, что у лягавого двое детей, семья. Да и предложи он мне что-то серьезное, отказалась бы. Но обидно стало. Ведь еле выжила, а он, как сволочь, даже не пожалел, не посочувствовал. Не спросил, как на ногах держусь?

Егор слушал, понимая бабу.

— У тебя родня имеется? — спросил неожиданно.

— Есть! Да что толку от нее? Это раньше было семьей! Теперь сознаться совестно! Мать с отцом стали фермерами в своей же деревне. Вроде кулаков! И не боятся, что все, как раньше, повторится. Дадут им салом обрасти, а потом, средь ночи, хвать за задницы и в Магадан! Такое было в нашем роду! Да дураков не проучишь! Опять поверили! А кому? Все тем же! Только с другой вывеской. А с нее что спросишь? Вот и сказали они мне, что им нужна дочь — помощница, но не нахлебница, не иждивенка! Это когда я у них попросила согласья на поступленье в институт. Отказали! Мол, на нашу помощь не рассчитывай! Ты обязана нас поддерживать. А коль не хочешь, живи сама! Я к брату. Тот фирмачом стал. Обувщик! Едва об институте услышал, в вопле зашелся. Мол, он спину гнет сутками, недосыпает, недоедает, экономит на каждой копейке не для того, чтобы меня, бездельницу, содержать! И открыл двери, выгнал вон! Я к сестре младшей, любимице своей. Ее вынянчила своими руками. Она уже замужем за офицером. Думала, хоть там поймут. Но… Зря надеялась. Сестра спекуляцией промышлять приспособилась! Мотается за барахлом в Польшу. Купит там по дешевке, потом у себя на барахолке подороже загоняет. На разницу живут. Ее мужик тоже лоск посеял. Как посидел без зарплаты три месяца, враз стал искать выход, где зашибить на жратву для семьи. И

уж не до званья! Нанялся в стремами в какой-то банк! Уж и не знаю, какой из него охранник, но человек — выветрился. Дерьмо отсталось! Он пока не знал, с чем я заявилась к ним, сам рассказал, как на дежурстве в штаны налил. Там у них своя караулка на входе в банк имеется. Они по двое дежурят. Через сутки. Чаще всего — в карты режутся. Или спят. А тут выпили. Да, видно, мало перепало. Не свалило с ног и он не уснул. Лежал на топчане с открытыми глазами. Напарник домой отлучился на полчаса. Тот рядом жил, через дом. Наш, шарамыга, один за двоих остался. Ну и лежит себе на боку — банк караулит. Вдруг слышит шорох какой-то тихий на крыше. Выглянул в окно. Там темень непроглядная. Банк освещен, а караулка — нет. На нее, видать, лампочку пожалели. А наш сам себе думает, если кто вздумает грабить банк, вначале сторожей убрать захочет. Чтоб не помешали. А уж потом… Даже про внутреннюю охрану забыл… И решил не высовываться, дождаться напарника. Тот тоже не спешил. Наш лежит, слушает. Шорох все отчетливее, слышнее. Видно, безнаказанность смелости прибавила и уж не шорох, а кто-то царапаться стал, вроде потолок проковырять вздумал. Наш по трубе постучал ключами. Наверху утихло на секунду, а потом как загремело по железу, будто по крыше банда пробежала. Наш мигом под топчан. Сидит тихо. Ни жив, ни мертв. И есть с чего. За неделю до этого в соседнем банке вот так же зашуршало. Охранник высунулся наружу, его и достали. Специально выманивали. И банк ограбили. До сих пор виновных не нашли. Другие фирму тряхнуть хотели. Охранник высунулся, помешал. За то головой поплатился… Нашему это некстати припомнилось. Сидит под топчаном не дыша. Про берданку забыл. А крыша уже ходуном ходит. У нашего не только в штанах мокро, зубы со страха стучать стали. Думал, сердце лопнет. Но напарник подоспел. Открыл двери. Нашего успокоил, рассказал, что котов с крыши шуганул. Они, мол, не сыскали другого места, где любовь крутить. Короче, обошлось без крови. Но когда он узнал, с чем я пожаловала, аж онемел. Смотрит на меня, словно не узнает. Когда у него расклинило, он и сказал мне, чтоб я с такими дурными мыслями у них на пороге больше не появлялась. "Совсем рехнулась, дура! Да кто теперь с родней считается? Кто ее нынче помнит? Самим бы выжить. А ты тут размечталась! Кому оно нужно твое образование? Грамотных и без тебя полно! Все в метро побираются! Работы нет. У кого она еще имеется, тому все равно не платят. А жрать каждому охота! Требуха обещаниям властей не верит. Не хочет конца века ждать, где светлое будущее объявится. Нам его всю жизнь сулят. От того в животе теплей не стало. И если я хочу, чтоб меня тут принимали, помогать должна". Чем? — удивилась тогда. А зятек наш и говорит, что ушлые бабы нигде не теряются. Умеют устраиваться комфортно. И подсказал, мол, пока молода, рожа не покрыта морщинами,

приклейся в содержанки к какому-нибудь пархатому фирмачу. Тряхни его хорошенько и на стороне не зевай. Греби ртом и задницей, чтоб на старость хватило! Помни, сучки пенсий не имеют. Нынче ее даже путевым не дают. Кто заработал. Я тогда на него разозлилась. Назвала шкурой, подлецом. Сказала, что верю в любовь, в добро, в хороших людей! Он лишь у виска покрутил. И сказал, что нет у него времени на пустую болтовню.

— А сестра как? — спросил Егор.

— Сестра сказала, что оставит меня у себя, если я каждый месяц буду платить ей. И назвала сумму, от какой еле на ногах устояла. Едва очухалась, ходу от них. Поняла, что никому не нужна стала. Решила вернуться в деревню, к отцу с матерью, смирилась, что буду помогать им на ферме. Пошла на вокзал за билетом на поезд. Когда подошла моя очередь к кассе, сунулась в карман за деньгами, а там пусто…

— Да, не повезло! — выдохнул Егор. И спросил: — Как же выкрутилась?

— Взвыла не своим голосом. Тут-то и нашелся благодетель. Долго не ждала. Отвел в сторонку, расспросил про все. И предложил свои услуги. Оказался коммерсантом в командировке. Он много не говорил. В ту же ночь уделал. Но взял к себе в фирму. Дал денег. Я у него работала одна за троих. Трикотаж перепродавала. Поначалу честно отдавала ему всю выручку. А он мне с нее колотые гроши цедил. Поумнелавскоре. Навострилась не только подкожни- чать. Куда деваться? Поняла, долго у него не задержусь.

— Короче, покатилось яблочко по рукам и по зубам, — невесело подытожил Егор.

— Ваш брат виноват! Все вы — гады паскудные! Нигде проходу не было! В день до тыщи баксов имела! И это только своих, кровных. Без фирмача!

— Чего ж тогда к своим не вернулась, на ферму? — перебил Егор.

— Я уже научилась обходиться без родни! Да и не хотела делиться с ними своими башлями! Зачем возвращаться в деревню, если я в городе прижилась? В деревню никогда не поздно. А вот здесь всякий день — баксы. Они и удержали.

— А как же любовь?

— То давно было, когда в нее верила. Отболело, прошло! Теперь о любви лишь старики и психи вспоминают. Им простительно,

— грустно усмехнулась Нинка.

— А кто же я? Вроде пока еще не старик, не псих, а в любовь верю!

— Ты — больной! Тебе простительно, — утешила баба.

— Да, но не на голову! — возмутился Егор.

— Скоро и ты поправишься! Поймешь, что любовь нынче соста

рилась. За нее копейку не получишь. А коль так, значит, лишней стала, — вздохнула баба грустно.

— Выходит, ты никого не любила? — удивился Егор.

— Нет. Нравился один. Но это так давно было. Теперь самой не верится. За старый сон держу.

— Небось, твой первый кавалер?

— Нет! Он никем не стал мне. Слишким робким был, чистым. Не насмелился… А я в то время тоже стыд не потеряла. Так и расстались без упрека. Видела я его недавно. С дочкой на руках. Он меня не узнал. В метро… Секунды прошли. А у меня все душа болела. Будто невозвратное увидела. Да, что это я рассопливилась? А ты любил кого-нибудь?

— Случалось! Не обошло! Но тоже давно это было. Ничто не связало. А потому забылось, — отмахнулся Егор.

— Теперь знаешь, как про любовь говорят, кто дороже платит, тот и любимый. Нынче даже мужики на этом деньги делают. Подрабатывают кобелями по вызову! Вроде нас. Только мы к мужикам, а они к бабам ходят. И живут кучеряво!

Егор неприлично вытаращился.

— Темнишь! Разве такое бывает? — не поверил Нинке.

Та рассмеялась громко:

— Зачем мне врать? Я много таких знаю. Женатые люди. Семейные. Но остались без работы. Ты погляди, теперь повсюду сокраще- нья. А жить надо как-то. Не все умеют воровать, не каждому везет. Вот и ударились, кто во что горазд. Нет спроса на руки, на умственные способности, осталось жить низом. Пройдет спрос на это, еще что-нибудь придумают.

— Ну ладно вам! А мужики? Это ж не машина, завел и работает.

— Жрать захочешь, на все глаза закроешь! Понял?

— Нет!

— Ну и дурак! Пройдет время, вылечишься, тоже придется думать, куда приткнуться? А выбор небольшой! Либо в коммерцию, или в киллеры. Или в фермеры, либо в фирму! Если возьмут, считай повезло. Если везде проруха, будешь на пенсию канать или в бомжи слиняешь. Это в бродяги, кого из дома выгнали за никчемность, — пояснила, увидев неподдельное удивленье Егора. — Один из моих хахалей в бомжи ушел. До того фирмачом был. Но прогорел. Разорился вчистую. У него все забрали. Даже квартиру отняли, веши, обстановку. Только жену с ребенком не конфисковали. Он и скатился с горя. По подвалам и чердакам, в метро и на вокзалах живет, с оравой таких же бродяг-неудачников. Воруют, пьют, иногда побираются. На пригородные огороды и дачи делают налеты. Так вот и дышут. Что будет завтра с ними, никто не знает. Их милиция отлавливает, но бомжей не переловишь. Их с каждым днем все больше становится.

Егор попытался пошутить и спросил:

— А бомжихи средь них имеются?

— Сколько хочешь! Всех мастей. И молодые, и старые. Образованные и потаскушки, на каких спроса не стало. Все там кучкуются. Они друг другу помогают, не дают сдохнуть с голоду. Там одна моя подружка приклеилась. Знатной бабой была. Да сифилис подцепила. С негром переспала. Он и отбашлял. Ее по всей Москве менты шмонали, чтоб в каталажку упечь. Она, сама того не зная, троих заразила. Один из них приловил и чуть не размазал бабу. Вовремя смылась из притона. Теперь уж не заводит шашни ни с кем. Ох и поуродовал ее тот клиент! Мало было зубы выбить до единого, оставил одноглазой, ноги переломал. Правда, она в долгу не осталась и сожгла его дачу, когда на ноги встала. Но дачу построить можно, а вот былое здоровье хрен вернешь.

Егор слушал Нинку с болью и страхом. Еще в зоне рассказывали мужики о переменах на воле. Из писем знали о трудностях, невзгодах. Но… Полную картину узнавал лишь по выходу на волю и ужасался всякой услышанной новости. Они не радовали.

Нинка ушла лишь под утро, а Егор, взбудораженный услышанным, так и не уснул в эту ночь…

ГЛАВА 2 ХОЗЯЕВА И ЖИЛЬЦЫ ПРИТОНА

Он вышел из комнаты хмурый, озлобленный на самого себя. И угораздило ж болеть в такое время, когда в доме нужен мужик, хозяин. Он же — сам обузой стал. Положение иждивенца раздражало.

Егор открыл дверь на кухню. Полуголая баба от неожиданности ахнула. Выронила чашку чая на себя. И, растерянно глянув на осколки, сказала покраснев:

— Надо ж, не повезло! Все рабочее место обожгла. Весь товарный вид насмарку! И угораздило тебя появиться не вовремя! — нагнулась поднять осколки.

А Егору смешно стало. Он подал бабе яйцо, посоветовав смазать ожог белком. Но вошедшая Лидка рассмеялась:

— До ночи заживет, как на барбосе! Ты своему пузу баксы покажи, а еще лучше — приложи их на ожог. Вмиг пройдет! Поймет, что не ко времени помеху чинить хозяйке!

Бабы быстро прибрали на кухне. Усадили Егора за стол, накормили, напоили чаем. Сказали, что Тоня вместе с матерью отлучились в магазин и обещали скоро вернуться.

Мужик уже собрался пойти к себе в комнату, как вдруг увидел спешащую к дому женщину.

— Антошкина училка прется! Лидка, держись! — выскочила из кухни полуголая баба, оставив Егора с Лидией наедине, в нее тотчас ворвалась классная учительница Антона.

— Забирайте своего сына из школы, сколько я вас просить буду о том?! — забыла поздороваться.

— Что он отмочил? — уронила баба руки.

— Вы только представьте, принесли дети в класс наглядное пособие к уроку анатомии — скелет человека, а ваш сорванец ему презерватив приспособил. Учительница хотела его сорвать, а он взорвался. Резина к руке насмерть приклеилась. И все платье краской испорчено, какою Антон презерватив заполнил. Не мальчишка — негодяй растет!

Егор едва сдерживал смех.

— Зачем кричать? Вы не в классе! А мы — люди взрослые! Прекрасно слышим! — осадил учительницу.

Но та не унималась:

— Вас бы на мое место, не только орали бы, убили б паразита! Терпенье лопнуло! На прошлом уроке он на этот же скелет надел бюстгальтер и парик. К кисти привязал плакат, мол, отдаюсь за баксы… Никто из класса до Антона не знал о сексе ничего. Теперь все грамотными стали!

— А что в том плохого? — перебил Егор.

— Как так? Вы смотрели учебники Антона? Знаете, что использует вместо закладок? Презервативы! А вы его защищаете!

— Сами виноваты! Подхода к пацану не нашли. Не сумели заинтересовать. Вот он и развлекается, чтобы не скучать, не уснуть на уроках.

— Нашли индивида! Всем интересно и только ему скучно! Чем Антон лучше других детей? Пошляк и хулиган, циник! Второго такого во всей школе нет! — раскраснелась, завелась учительница. — Вы не представляете, как он изводит всех! Вон учительнице по математике подложил под стекло фотографию голого мужика во весь рост и написал: "Доставлю истинное удовольствие в любое место". А внизу адрес и телефон того сексуального гиганта!

— Выходит, звонили, раз знаете, что именно тот мужик проживает по указанному адресу! — расхохотался Егор, учительница покраснела до корней волос, смутилась, умолкла на время. Но Егор взорвался новым залпом. — Вы застряли во вчерашнем дне! А время бежит, меняет детей. Вы за ними не успеваете. Не знаете, как держать себя с мальчишкой! Будьте самой собой, и все образуется! Не отпихивайте его, не отделывайтесь. Класс не поймет, скучно будет без Антона.

— Ну, уж это слишком! Кем вы ему приходитесь? — спросила внезапно. -

— Дальней родней. А впрочем, какая разница, кем довожусь? Антон — умный пацан. С ним надо найти общий язык!

— Мы от него устали! Поищите другую школу! Уберите его от

нас!

— Слабачка! С одним не смогла сладить! А через пару лет зелень потребует, чтоб всех вас заменили! Чтоб другие пришли работать. Не зацикленные, добрые и умные. А вы останетесь без навара! Может, так оно и лучше будет! — начал злиться Егор.

— А вы нас не пугайте! Мы и так без зарплаты уже третий месяц работаем. Кто на такую каторгу задарма пойдет?

— Только дураки! — рассмеялся Егор зло и добавил: — Сама подтвердила! Чему же удивляешься, что Антон раньше других о том допер? Гордитесь, хоть один у вас имеется пацан как пацан!

За разговором никто и не заметил, как в открытую створку окна подглядывает Антон. Он внимательно слушал споры взрослых. Ему было приятно, что за него впервые в жизни вступился мужик. Пусть он и чужой, но зато отстаивает, как своего. И мальчишке, озябшему душой в чужом и непонятном городе, стало тепло. Хоть один человек на этом свете понимает его и жалеет.

Антон сел под окном. Его снова выгнали с урока истории, где никто не поверил ему, что столицей является Одесса, а не Москва, что вся жизнь и цивилизация на земле началась в Одессе. Он скучал по ней. Этой жгучей тоски не разделил с ним никто. Его не понимала даже мать. А мальчишка бредил своим городом и не переставал любить…

Там, в Одессе, остались его друзья. Там он знал каждого и с ним были знакомы все. В этом городе он родился и был каплей его крови, тепла и моря. Москва была для него сродни Колыме — холодной и подневольной.

Антошка никак не мог поверить в то, что люди здесь живут по доброй воле. Серые, злые лица москвичей раздражали мальчишку. Снующие, жующие на ходу, крикливые и ругливые, они не знали искреннего смеха и умели лишь высмеивать. Они грязно матерились даже без поводов. Без причин расталкивали, сбивая с ног детей и стариков. Бездушие, хамство, слепота московской толпы, оголтело бегущей по улицам и станциям метро, вызывала тошноту и отвращенье.

За весь месяц жизни ни одной улыбки, шутки, доброго слова не слыхал. А ведь в Одессе он был избалован всем этим и привык, как к воздуху.

Чужой, удушливый город Антон никак не мог признать и мстил ему и москвичам за свое вынужденное здесь пребывание. Он дразнил, обзывал, избивал своих сверстников. Стрелял из рогатки в милиционеров и дворников. Устраивал пакостные козни учителям. И ни с кем не хотел дружить.

Вот и теперь сидел под окном, как подброшенный в чужой двор щенок, заблудившийся в своих бедах и собственной судьбе.

Он и не услышал, как на кухне понемногу стих спор. Взрослые уже не ругали пацана, а говорили о чем-то, смеясь во весь голос.

Антон не знал, что Егор пообещал заняться им. И найти ключ к осиротевшей душе мальчонки.

Учительница ушла незамеченная Антоном. Его увидел Егор, высунувшийся в окно. И позвал в дом.

— Тебя опять с уроков вышибли? — спросил хмуро.

Антошка внутренне сжался. Ждал брани, моралей, может, даже

оплеуху отвесит на правах хозяина этот серый мужик. И мальчишка молчал. Знал, если их выкинут из дома, жить будет негде. Так говорила мать, потому приготовился стерпеть все.

— Иди умойся и живо к столу! — потребовал Егор. А сам вполголоса разговаривал с Лидией. Когда Антошка сел к столу, Егор встал и сказал бабе: — Покорми сына! А ты, Антон, если будет настроение, зайди ко мне. Я пойду прилягу…

Антошка долго крутился возле двери Егора. Но вернувшиеся из магазина Антонина и Серафима засыпали мужика обновками, долго заставляли примерять каждую и не торопились уходить. Они радовались тому, что Егор сегодня хорошо поел и даже сумел самостоятельно побриться.

— В таком цветнике не хочется быть обезьяной! Поневоле в мужики лезешь! — отшучивался тот, смеясь.

— Ты один на весь дом мужик! Хозяин! Скорей поправляйся! Бери все в свои руки! — говорила Серафима.

— Отдыхай! Не спеши впрягаться в лямку! Вылечишься, оглядишься. Не рви пупок! Домашний хомут мы и без тебя потянем! — успокаивала Антонина брата, выходя из комнаты, и чуть не столкнулась с Антошкой.

Тот, не ожидая приглашенья, юркнул в двери, предполагая, что бабы успокоили, обрадовали мужика. И он не будет ругать его, Антона, за шкоду в школе.

— Колись сам, за что сегодня выперли? — спросил Егор, едва мальчишка появился на пороге.

— Ничего особого! Пустяк сущий! — мялся пацан, вглядываясь в лицо человека, пытался угадать, успеет он выскочить в окно от оплеухи или нет?

— Оттрамбовал кого-то? — спросил Егор.

— Нет! Клянусь Одессой, никого не тыздил! — выпалил Антон.

— Облаял училку?

— Ни словом!

— Спер что-нибудь?

— Да нет же!

— Тогда что отмочил? — удивился Егор.

— Училку по истории учил летать! Пугачи с карбитом под ножки стула поставил.

— Ну и что?

— Ох и рванули они классно! — вспомнил Антон не без радости.

— За что ты ей устроил пакость?

— Она меня недоразвитым назвала. Одесским дном и пошляком! И хамом! Я ей еще трижды отплатить должен.

— Она живая осталась?

— Оглохла малость. К утру пройдет. Но от меня не отделается!

— пообещал Антон, сцепив кулаки.

— Она же баба! Стыдно нам, мужикам, с ними воевать! А мстить — вовсе паскудно! Что с них взять! Разве в Одессе так поступали?

— Так то в Одессе! Здесь — Москва! Там бабы свое место знают и не наезжают на мужиков. Ни на молодых, ни на старых!

— Бабы везде одинаковы, хоть там, иль здесь! Не позорь портки! Мужиком надо оставаться везде! Иначе испаскудишься вконец! Потеряешь имя, потом совесть, а там и званье. Земля слухом пользуется, секи, кентыш! Напишут в Одессу, чем ты тут отличился, за что вышвырнули, как там отмажешься? Усек или нет?! В Одессе тебе проходу не станет, что ты, мужик, на старой бабе отрывался! Завязывай! Недостойно такое тебя!

Антон кивнул, подумав.

— Баб не унижай! Будь училка или одноклассница, не высмеивай! Допри, не к лицу мужику слабого обижать. Равного себе или верзилу с катушек снять, это дело. А довести до мокроты бабу — подло!

— Это бабы слабые? Да ты их не видел! Знаешь, какие телки в нашем классе пасутся? Они тебя вместе со мной в буферах вместо медальонов спрячут, и не вырваться нам оттуда! Училки против них

— недомерки! Вон моя соседка по парте! Как села с размаху и мне на колено половиной задницы плюхнулась. Я целую неделю ногу за собой волок.

— От того она мужиком не стала! Ты — слабак! Ее вины нет в том!

Они еще долго спорили. Но, уходя, Антошка пообещал, что не

станет больше хулиганить в школе.

Едва Антон вышел из комнаты, Егор лег в постель, почувствовал себя плохо, решил отлежаться до вечера, дать покой уставшему, ноющему телу. Но кто-то постучал в двери, громко, требовательно, нахально.

Егор не успел раскрыть рот, как в комнату вошел человек в милицейской форме. Он по-хозяйски огляделся, присе;л на стул, стоявший напротив койки и заговорил:

— Я участковый! Говорят, вы с прежним не ладили? — уставился в лицо мутным взглядом.

Егор не ответил. Промолчал.

— Когда вернулись домой?

— Вчера…

— Завтра придете в отдел с документами! Сами знаете для чего!

— Ползком что ли возникну? Иль не видите? Не смогу прийти! Инвалид теперь!

— Где документы из зоны?

— Вон, на столе лежат…

Участковый внимательно читал каждую справку, рассматривал на свет всякую печать, с подозрением поглядывал на Егора. Тот лежал молча. Наблюдал.

— Это кто ж тебя так уделал, что враз на вторую группу инвалидности влетел? — поинтересовался участковый.

— Там, в справках все есть, — коротко отозвался человек.

— Сами знаем, как эти справки делаются, да еще в зоне, — ухмыльнулся гость.

Но мужик не отвечал.

— А ваши подельщики где? Живы?

— Не знаю…

— Разве не в одной зоне отбывали? Как я слышал, всех троих увезли на Сахалин в одной клетке…

Егору не хотелось говорить с непрошенным гостем. Но тот словно не понимал.

— Не знаю, что с вами делать? В Москве с такой статьей прописать не сможем. Нам велено очистить город от криминальных элементов. А значит, надо вас выдворить из Москвы. Не место здесь таким, — говорил участковый, явно провоцируя скандал.

Егор разгадал игру гостя, но не поддержал. Терпел молча.

— Так что делать будем? Придется отправить вас в провинцию! В глушь. Где вы не будете представлять опасность для окружающих, — остановился перед постелью. — Десяток лет там поживете, как на карантине. И если все будет без нарушений, обратитесь с ходатайством в министерство. Может, тогда разрешат жить в Москве.

Серафима, подслушивавшая под дверью весь разговор, не выдержала, вошла встревоженная.

— Куда это Егора увезти хотите?

— В Воронеж или Псков. Куда согласятся принять. Таково положение. Общее для всех.

— Пощадите его! Ведь калека он! Какая опасность от лежачего? Егор во двор не выходит. Чем может помешать? Да и кому?

— Я понимаю, сочувствую. Но правил и указаний не нарушаю.

— Да кто его увидит? Он отсюда, из спальни, не выходит. Нескоро поправится. Дайте хоть на ноги поставить! — заплакала мать, добавив — Изувечили человека, так и этого им мало! Добить хотят…

— Я ни при чем! Он сам во всем виноват. Раньше надо было думать. К чему приводит дурная молодость. Нечего теперь заходиться! — грубо оборвал участковый Серафиму.

— Не плачь, мать! Не участковый решает мою судьбу. И на него сверху имеется свое начальство! — не выдержал человек.

Участковый прищурился, криво усмехнулся:

— Ну что ж, посмотрим! — потянулся к документам Егора, но тот цыкнул зло:

— Ксивы оставь! Не тронь! Сам знаю кому их отдам!

Участковый отдернул руку. И не прощаясь вышел из комнаты.

— Что ж делать, сынок? Этот изверг деньги хотел. За взятку он самого черта в собственном доме пропишет! Теперь ломаться станет, цену набивать! Втрое дороже возьмет! Уж лучше б ты молчал. Без тебя договорились бы с ним! — плакала Серафима.

Егор стал одеватья.

— Куда ты вздумал пойти?

— К начальнику милиции.

— Сама схожу. Не высовывайся. Только испортишь все. Мы с Тоней попробуем уломать. Ты сиди дома. Иначе увидят тебя ходячим, тут же из дома своего выселят. А и сумеешь ли дойти! Им же не докажешь, что из последних сил добрался!

Егор задумался. Хотел позвать сестру, выглянул в коридор. Увидел, как Нинка, облапив участкового, придавила его к стене и уговаривала сладким голосом:

— Ты ж мой плюгавенький! Наплюнь ты на работу! Давай по- иеселимся от души! Давно тебя не видела! Почему не возникал иль другую заклеил? Пошли!

— Да я по делу приходил, к хозяину! — слышал Егор через приоткрытую дверь.

— Зачем он тебе?

— Выселить надо!

— Егора? К чему! Оставь его в покое! Еле ноги таскает.

— Я ему гонора поубавлю! — вскипел участковый.

— Ну и зря! Свою выгоду посеешь! Иль не видишь навара для

себя?

— Какого? — удивился участковый.

— Теперь не ты, а он будет с хахалей навар трясти. И тебе све- | м I ься не придется! Этот и за нас, и за себя сорвет!

— Куда ему, лежачий! От щелчка свалится.

— Не все время в постели валяться будет! Мы его живо на ходули вздернем. К делу пристроим, чтоб даром не канал!

— Погрызлись мы с ним…

— Помиритесь. Куда деваться? Всем дышать надо. Я улажу, если надо! Ради тебя на все согласна, мой козлик упрямый! — щебетала баба.

Вскоре она увела участкового из коридора, а Егор, закрыв дверь, рассвирепел:

— А говорили, что все на выезде работают? Превратили дом в бардак!

— Чего кипишь? Он единственный, кого впускают в комнату. Другим туда хода нет! Этот, случалось, выручал.

— Налог ему платите?

— Бывает! Зато по первому звонку появляется, когда клиенты с норовом приходят, — опустила голову мать.

— Это как понять?

— Когда девок бить хотят. Вызываем. Он клиентов забирает. Сам с ними разбирается. Их трясет. Те ему свой положняк дают, чтобы не сообщал никому, где их сгреб, потом и с нас берет свою долю за помощь.

— Эх, мать, до чего дожили! — упрекнул Егор.

— Да разве я иль Тоня в том виноваты? Самим уж ничего не нужно. Особо я! Уж умереть пора. Алешку жаль было. Другого выхода не подвернулось. Хотя искали. Не с жиру бесимся. Лишь бы продержаться! И ты не суди нас! Это все равно, что выживанием упрекнуть. Самим, особо поначалу, и горько, и гадко было. Но… Посмотрели вокруг, кто из соседей чем занят, как добывают кусок хлеба. И, скажу тебе, не легше нашего! Все в спекулянты подались… Только называются иначе. На что Свиридовы слыли порядочными людьми, теперь видеозаписями занялись. А какие записи? Смотреть стыдно. Наши девки того не знали. Посмотрели, будто университет закончили! А сосед хвалится, что у него кассеты с записями этими из рук рвут. Но мне сознался, что от внуков прячет их…

— Он же в Пироговке преподавал! — вспомнил Егор.

— Да, врачей готовил. Только и его нужда достала! Зарплата совсем крохотная. А и ее не платят. Посидели в голоде и решились на записи. Теперь старик-профессор сам сознался, что и не предполагал, как можно прокормиться, не работая головой. Стоит совесть потерять. А за нее теперь ничего не купишь. Только сдохнуть с нею! Мертвому она тоже без нужды, едино — обуза. Поди и на том свете осмеют, что выжить не сумел, оберегая то, чего нигде не потребуют… Конечно, твой отец согласился бы живым в могилу лечь, чем так жить! Но ведь и похоронить не на что было б! Все страшно! И засыпать, и просыпаться жутко. Помню, мы с Алешкой нашли на помойке полведра картошки. Кто-то выбросил старую. Молодая уже продавалась. Так к нам с десяток стариков кинулись. Чтобы отнять. Всем жрать хотелось. Мы убежали. Успели. Иначе разорвали б в клочья. Так оно повсюду!

Егор вздрагивал от услышанного. Сидел, не поднимая головы.

…Да, он воровал! Недолго. И немного ему перепадало. И если б не участковый, появившийся некстати…

Нет, Егор не знал нужды ни в детстве, ни в юности. Его отец, ученый-физик, прекрасно обеспечивал семью. И у мальчишки, едва ступил на порог школы, всегда водились карманные деньги. Отец выполнял все просьбы сына и души в нем не чаял. Егор редко виделся с ним. Отец часто уезжал, подолгу бывал на работе и крайне редко общался с сыном. Считая его маленьким, целиком положился на жену. Та не заподозрила нечего дурного в том, что мальчишка растет уступчивым, без крепкого внутреннего стержня, и дружит со старшеклассниками, а не со своими ровесниками.

Приметив однажды, что с руки Егора исчезли часы — подарок отца, не спросила, где они. Тут же купила новые. Егорка так и не сказал, что их он проиграл в карты.

Ему нравилось дружить с парнями. В их компании он чувствовал себя взрослым. Потому рано научился курить и выпивать. Он допоздна задерживался у друзей, а дома врал, что был в школе. Мать верила. В семье никто не врал друг другу. Егор стал исключением.

Друзья любили Егора. Так казалось ему тогда. Но однажды он здорово проиграл в карты и с него потребовали деньги тут же. Мальчишка побежал домой. Матери дома не оказалось. Вернулся с пустыми руками, не решился взять самовольно. И… Друзья избили. Не щадя, кодлой налетели. Егору пригрозили, если не вернет должок, сядет на «перо». Ему бы задуматься, отойти от компании. Но он привык к ним. И, выпросив деньги у матери, вернулся к друзьям.

Другого на месте мальчишки откинуло бы от карт, от друзей. Но нет! Егор целиком подчинился тем, кто был сильнее. Правда, вскоре просить деньги у матери отказался наотрез. Почему-то стыдно стало. Взрослеть начал. И тогда парни позвали его с собой — в первое дело.

Егор едва закончил седьмой класс. Его друзья уже не учились. Двое болтались без дела, говоря, что пока не нашли ничего по душе. Им хотелось красивой жизни. Двое других закончили курсы водителей и мечтали заиметь свои колеса. Каким путем, о том Егор узнал позднее. Они попросту решили угнать машины. Это дело готовили тщательно. Ведь думалось, что, украв первую, все вместе поедут отдыхать на юг. Там, на море, продадут машину кавказцам. А нернувшись, угонят вторую. Будут ездить на ней по очереди.

Машину присмотрели быстро. Это была белая «Волга». Егору поручили следить за хозяином. Парнишка не сводил глаз с плотного, рослого человека и повис хвостом за его плечами.

Тот был доверчив и часто оставлял машину не закрытой на неохраняемых стоянках. Это подметил Егор и рассказал друзьям, во сколько владелец выезжает со двора, когда возвращается, его маршруты по городу.

— Значит, все на мази! Завтра уводим. Ты готовься! Запаси жратву на дорогу и будешь ждать на кольцевой. Как только подъе

ду, шмыгай в машину и вперед! — загорелись азартным огнеми глаза самого старшего — Гошки.

Трое ребят обговорили меж собой каждую мелочь. Все просчитали. И Егор, набив рюкзак провизией, с трепетом стал ждать их в обусловленном месте. Но… Шло время, а друзья не появлялись. Не останавливалась возле Егора злополучная «Волга». Он прождал до глубокой ночи и вернулся домой растерянный, усталый.

Рано утром его разбудили двое друзей и позвали во двор. Егор вышел.

— Ты что ж, падла, не вякнул про пса? — взяли за грудки накрепко.

— Какого пса? — уставился ошалело.

— Такого! Какой в машине канал. Мордатый кобель! Он, пи- дер, угробил Гошку! Допер!

— Нет!

— Бульдог у него на заднем сиденье канал. Он и накрыл Гошку. Налетел сбоку. Тот и чухнуться не успел. Один раз рванул за горло. Пока хозяин вернулся, кент уже откинулся.

— А вы что ж не помогли?

— Кому? Да и где мы были? Иль посеял? Нас теперь лягавые по всей Москве шмонают. Гошкины домашние вякнули, что с нами кентовался.

— Как нашли его адрес? — удивился Егор.

— Ксивы при нем были. Ведь на юг мылились оторваться. Кто думал, что сорвется? И ты, мудак! Псину не засек.

— Ни разу не видел! — сознался пацан.

Парни поеживались. Случившееся напугало. Решили завязать с машинами и добыть деньги более безопасно.

Лучшими местами для этого были барахолки. Там, прижав удачливую торговку, вытряхивали из нее все до последнего гроша. Потом и в метро научились брить карманы, сумочки, облегчая их от кошельков и портмоне.

На вокзалах и в аэропортах, на выходе из сберкасс доставали одиноких пассажиров и клиентов.

Парни делили навар меж собой. Егору давали редко и мало, зная, тот из интереса, не от нужды ходит с ними в дела. Он наблюдал за пассажирами на вокзалах. Указывал парням на тех, у кого приметил тугие кошельки. Сам не отнимал. Не затаскивал в подворотни либо за угол. С этим справлялись друзья.

Дома никто не предполагал, чем занялся Егор. Знали, что учится в школе. Чем займется потом, пока не решил.

Отец в глубине души надеялся, что сын пойдет по его стопам, и пытался заинтересовать мальчишку. Но тот остался равнодушным к отцовской профессии. И просмотрел, как, вернувшись из командировки, отец начал таять на глазах. Он и так-то не отличался ни рос

том, нИ комплекцией. А здесь и вовсе за месяц высох в щепку и вскоре слег.

Незадолго до смерти позвал Егора к себе и сказал:

— Это хорошо, что ты не стал ядерщиком. Не увлекся злом. Я много открытий сделал, а они убили меня, сынок! Злое никогда добру не служит. Убийца не породит жизнь. Сеющий смерть, не сотворит добра. И ты не верь в сказки про мирный атом. Держись подальше от него, здоровее будешь. Ищи свой путь, сынок! Помогай утверждать на земле жизнь. Кем угодно. Может, тогда и мне простятся заблужденья! Они — грехи мои! Прости за них! И не верь, что был я крупным ученым! Я дураком прожил свое. За это и наказан муками. Когда-то они закончатся. Это расплата, Егор, за беспечную доверчивость! Бог дал талант, а я его пустил во зло и первым пострадал! А сколько поколений проклянут меня? — заплакал впервые.

Егора потрясло это признание. Он впервые всерьез задумался над своим будущим и после смерти отца решил стать врачом. Готовиться к поступлению в институт он начал до окончания школы. Засел за учебники. И почти не виделся с друзьями. Те тоже не дергали его. Зная о смерти отца Егора, понимали, что в дело того лучше не срывать, засыпать может. И на время оставили в покое, ожидая, когда тот придет в себя и сам заявится к ним. Но Егор не спешил.

Он сдал экзамены, поступил в институт. Дома его поддерживали мать и сестра. Они даже стол накрыли по случаю поступления Егора в Пироговку. Отмечали как семейное торжество.

Егор хотел стать хирургом. Он аккуратно ходил на лекции и не сразу приметил хрупкую, большеглазую девчонку, ставшую любимицей курса.

Она как-то по-особому звонко смеялась. Именно этот смех и разбудил дремавшее сердце Егора. Он полюбил. Но Наташа признавала дружбу со всеми и никак никому не хотела отдавать предпочтение. Ее всей гурьбой провожали в общежитие. В кино или в столовой, на катке и лыжне она не оставалась одна. Егор никак не мог уединиться, объясниться в любви. И ходил следом за девчонкой вместе со всеми, как на привязи, теряя надежду.

Вот и в тот день он шел на каток после занятий. И вдруг его остановили.

— Стой, кореш! Своих не узнаешь? С чего загонорился? Иль не иодходим теперь в кенты? Хиляем в сторону! — позвали Егора прежние друзья.

Поговорив, пригласили с собой на вечеринку. Пообещали кле- III,IX телок, кайф. Егор пытался устоять, но друзья уговорили, как нсегда.

— Балдежка была знатной! — даже через много лет вспоминал

I'J'Op.

Девки сами висли на шее. Их не пришлось уламывать, неРнужно было даже знакомиться. Все пили, пели, плясали до одури. Что-то хрипло орала магнитола. В слова никто не вслушивался. Егору не нужно было прилагать усилий. Его уронили на диван две девахи. Утром он смутно что-то припоминал и, стыдясь самого себя, едва сдерживал удушливую тошноту.

— Послушай, кент, девочкам отбашлять надо. На халяву с тобой кто станет кувыркаться всю ночь! — назвали сумму.

У Егора внутри заледенело. Пока был жив отец, куда как проще жилось. Теперь совсем другое. Просить деньги у матери, да столько, было свыше его сил.

— Чего прокис? Иль за собственный хрен платить нечем? — не поверили друзья.

И назначили встречу у метро. Там по старой памяти, едва войдя в электричку, полезли по карманам. Егора поймала за руку худая, костистая баба. Сдавив кисть Егора в цепких пальцах, вытащила из электрички. И так избила на станции, что парень неделю не вставал. Друзья не вступились, не пытались отнять. Убежали. А Егор едва дополз домой.

Лишь через неделю его навестили кенты. И словно не было в метро ничего, предложили опять пойти на вечеринку.

— Телки по тебе сохнут. Спрашивают, куда делся? По кайфу им пришелся. Особо Верке! Ох уж эта шмара! Любого уделает и укатает. Она просила передать, будто полюбила тебя!

— Не пойду! Завязал с балдежками! — хмуро ответил Егор. Решил и впрямь порвать с друзьми.

Но через пяток дней на него налетели трое незнакомых парней, почти у самого дома. Для начала попросили закурить. Едва полез в карман за сигаретами, тут же сбили с ног. Деньги, часы — все исчезло у Егора. Он запомнил их. Но знал, что в одиночку не одолеет. Нашел своих друзей. Те сразу согласились помочь. И на следующий день разыскали всех обидчиков. Поначалу завязалась драка. Но внезапно вынырнувший из переулка милицейский патруль заставил всех пуститься наутек. Удирали вместе, одной кодлой, не разбиваясь на своих и чужих. Так и оказались в знакомом притоне.

Егор только потом понял, что избившие были знакомы с его друзьями. И не случайно напали на Егора.

Он понял, его затягивают в «малину», пытался уйти, но не получилось…

…Его взяли в милицию прямо из дома. Хорошо, что ни сестры, ни матери на тот момент не оказалось.

Мужать ему пришлось в зоне, где вместе с ним отбывали срок его друзья. Их раскидали по разным баракам и Егор редко виделся с подельщиками. Они работали в других бригадах, их смены почти никогда не совпадали. Однажды в клубе встретил обоих. Тоже при

шли посмотреть фильм после смены. Но… На середине оборвали показ. В шахте случилась авария. Подвела подгнившая стойка. Не удержала кровлю. Накрыла всю бригаду. Зэков тут же погнали на спасательные работы.

Егор уцелел тогда. Но из его бригады не вернулись в барак трое. Пытаясь спасти других, погибли сами.

Неделю пласты гремели. То тут, то там обваливались, сыпались на головы людей. Но администрация распорядилась продолжать добычу угля.

Егор шел на смены не без страха. Случалось, не раз в полушаге, грохнув, будто от взрыва, сползал за спиной иль впереди обвальный пласт.

Тусклая лампа на каске вырывала из темноты бледные лица зэков. Кто-то, неуверенно перекрестившись, просил, словно из преисподней:

— Господи! Помоги! Смилуйся и сохрани нас!

Егор, возвращаясь в тот день со смены, радовался предстоящему выходному. Можно сходить в баню, выспаться, написать письмо домой. Все же жив, увидел во дворе шахты толпу ээков. Хотел обойти, но любопытство подтолкнуло. Увидел лежавших на земле покойников. Их было несколько. Двоих узнал сразу. Даже неотмыты- ми. В уголках губ стыла кровь. Еще совсем недавно она была теплой. А теперь почернела, запеклась, подчеркнув неестественную бледность.

Егор снял каску. В тот день он простил им все и остался без друзей…

В зоне он приобрел то, чего не имел на воле. Стал упрямым, злым, мстительным. Приобрел свой, особый стержень и уже ни с кем не поддерживал приятельских отношений.

Многое переосмыслил, пережил и передумал, многому научился. Умел постоять за себя и держался независимо. Не заискивал перед операми, не унижался в своем бараке, не позволял никому высмеивать себя. Умел постоять за себя и словом, и кулаками.

Лишь одного человека уважал во всей зоне — старого «голубятника», прижившегося в бараке.

Тот, случалось, приносил почту. И отдавал письмо Егору, говорил:

— Радуйся, человек! Тебя еще помнят и любят на воле. Пишут! Значит, ждут! Ради того стоит потерпеть…

— А разве тебе вернуться некуда? — спросил как-то Егор.

— Мне надо сдохнуть, чтобы потом родиться вновь. Уж тогда я ничего не посею, никого не потеряю! Верно, умными рождаются люди потому, что первую жизнь прожили дураками…

Егорку смешила такая философия человека. Он не верил в загробную жизнь, последующие рождения, считая все эти разговоры

бредом больной фантазии. И нередко подшучивал над мужиками, любившими послушать "голубятника".

— Дед! Ты в прошлой жизни не иначе как в бабах канал!

— Это почему ж?

— Иначе ума еще тогда набрался б, с запасом на нынешнюю жизнь! Ох и брехливой бабой был! Ну, расколись, зачем ты мужикам на ночь всякие страсти плетешь? К чему? Это все от прежней старухи, какую дед забывал розгой пороть за неуемность!

— Сам говно! — огрызался старик.

— Внучат у тебя не было. Иначе знала бы, что на сон страшное рассказывать нельзя. Дети обоссутся, себе морока! А раз внуков не имел, детьми тоже судьба обошла. Выходит, бесплодным дышал. Либо — в старых девах кончился!

— Кто? Я? В перестарках? Ах ты, змей! — хватался старик за полено.

— Не горячись, дед! Может, был мужиком! Но запойным и бездомным. Потому что с такими историями тебя не только из дома, со двора прогнали б!

— Шалишь! Это не я, то ты в бабах канал, коль даже слушать дрожишь! Мужики, глянь, не дергаются, сидят спокойно. А ты мандражируешь! Вот где баба! — спохватился дед.

Егор не упускал случая подначить, разыграть человека. Не верил, что тот рассказывает все всерьез.

— Ты, Егорка, бестолковый! Нет света в душе твоей. От того маешься! Пусто, глупо живешь. Сам не ведаешь, зачем в свет объявился?

О том всяк понятие иметь должен. Чего желает, ради чего мучается? А ты, как пыль! Никому тепла не дал! В земь корни не пустил! А ведь и с тебя спросится в свой час! И ответ держать будешь! Того не минешь!

— Перед тобой что ли? — смеялся Егор.

— Кто громко смеется, тот горько воет! Ох и накажет судьба! Погоди! Заставит твою слепую душу прозреть! Все вспомнишь… За все взыщется.

… Егор ворочается в постели. Пытается отогнать воспоминания, но они не отпускают. На счастье в комнату Алешка забрел. Некуда стало деться, вот и заглянул.

— Сбежал от мамки и бабки? — спросил пацана.

Тот носом шмыгнул:

— Не я, они от меня ушли! Тебя выручить хотят, чтоб опять не забрали из дома!

Егор скрипнул зубами, молча выругав свою беспомощность, а мальчонка, придвинувшись поближе, спросил:

— А ты взаправду насовсем тут останешься? Не сбежишь, как папка?

— Если не прогонят меня, не уйду! — выдохнул тяжко.

Алешка внимательно посмотрел в лицо человека, сказал тихо, грустно:

— Нам нельзя без мужика в доме. Я — покуда маленький! Вот вырасту, тогда сам стану хозяином. А теперь ты самый главный в доме! Всех защищать будешь. На то ты мужик, так мамка говорит,

— сопнул носом пацан.

— Самый главный! — Егор крутнул головой и услышал крик в коридоре. Поспешно встал, выглянул.

Неопрятная, взлохмаченная соседка, держа Антона за ухо, вопила на весь дом:

— Понаехало сюда всякое ворье! Житья не стало от вас никому! Проходу нет от гадов! Ишь, сволочь! Вздумал велосипед украсть прямо со двора! Завтра машину угонишь, змей ползучий! — тузила Антошку в бок тугим кулаком.

— Отпусти пацана! Чего развонялась на весь свет?! — подошел Егор вплотную к бабе. Та от неожиданности выпустила Антошкино ухо, мальчишка отскочил в сторону, но не убежал.

— Я не воровал! Мне ваши ребята дали покататься! Я и ездил по двору. Потом хотел в сарай поставить. Как договорились. На улицу не выехал! И не думал спереть! — говорил Антон Егору и бабе-соседке.

— С чего это они раздобрились, что всякому проходимцу свой велосипед давать будут? — не поверила она.

— Сама проходимка! Хлеб в магазине покупаешь, а потом его втридорога у подъезда продаешь! Я сам видел! Ты и есть воровка!

— ответил Антон запальчиво.

— Ты мне указывать будешь? Следить за мной взялся, козел вонючий?

Но пацан увернулся. Стал рядом с Егором и бросил задиристо:

— Попробуй тронь! Расскажу, как ты слепого наколола на сдаче! Как у соседей кофту с веревки украла и продала у вагона тетке.

— Бесстыжий! Ты что брешешь?

— Сама собака! Я сейчас пойду и расскажу им все, что видел.

Баба сразу поутихла. Перестала кричать на Антона, будто

опомнившись, предложила:

— А чего мы гавкаемся из-за пустяков? Если пацаны разрешили

I ебе, так и катайся на здоровье! — оглянувшись на мужика, поздра- вила: — С возвращеньем тебя, Егор!

Тот отвернулся, сделав вид, что не услышал. Баба вскоре ушла со двора. Мужик, сколько ни искал, так и не нашел Антошку.

Его самого разыскала Серафима и, уведя в спальню, рассказала о визите к начальнику райотдела милиции.

— Глянул он твои справки. Выслушал нас, потом вызвал участкового и сказал ему не трогать тебя, покуда лежачий. Не велел беспокоить, коль нет жалоб и заявлений. Но чуть что, не приведи Бог, враз выселят, ни на что не глянув.

Егор насторожился. Понял, что участковый не упустит свой

шанс.

— Этот, наш лягавый, как услышал последнее, аж расцвел! Глянул на нас, как на кубышку, враз поняла, не отвертеться нам от налога. Ну и спросила его, когда вышли, сколько он хочет? Тот рыло отвернул, мол, вы решили действовать по закону, не захотели враз уладить добром. Пусть все будет по правилам! Но если что случится, сами на себя пеняйте! — добавила сестра и закончила вздохнув:

— Хотели как лучше! Да только, поди угадай нынче, где эта правда живет?

Егора на следующий день осмотрел врач. Прописал кучу таблеток, процедур. Посоветовал не нервничать, не простывать, больше отдыхать и получше питаться.

— Я понимаю, что все эти условия трудно выполнимы в наше время. Но здоровье требует именно того, о чем говорю. Постарайтесь для самого себя! — сказал уходя.

Но Егор, стараясь скорее встать на ноги, чаще вставал с постели, стараясь движеньями заставить тело жить. Он как-то внутренне почувствовал, что времени в запасе у него немного и торопился скорее восстановить силы.

Уже через две недели он ходил по дому, не держась за стенки. Садился без крика. И хотя вставал со стула, держась за что-нибудь, голова его при том не кружилась.

Не только сестра и мать, но и бабы помогали Егору быстрее вылечиться, скорее встать на ноги. Его не оставляли наедине с самим собой, стараясь растормошить физически и морально.

Все бабы целыми днями разъезжались на вызовы. Телефонные звонки с утра выдергивали из дома одну за другой. Иногда они возвращались вечером или под утро. Другие, случалось, не появлялись по нескольку дней, а потом отсыпались целые сутки. Их увозили на импортных машинах. Возвращались бабы уже на такси, пропахшие вином и чужим потом, враз бежали в ванну. Потом, улучив минуту, когда на кухне не было детей и Серафимы, рассказывали, как провели ночь. Егора они не стеснялись.

— Прихожу я в номер в Измайловской гостинице. Там меня встречает такой клевые хахалек! Плечи не обхватить. Башкой чуть ли не подпирает потолок. Ну, думаю, веселой будет ночка. Не так просто этого бугая укатать! А он, кобель, указал на диван. На нем, плесень, валялся. И вякает, мол, ему женщина потребовалась. Он вызвал! Я чуть на пол не рухнула! Уже представила себе, как этот бугай обнимет, прижмет к себе! Здоровый черт! С таким покувыркаться одно удовольствие! Хоть бабой себя почувствуешь. Все тело загорелось. И вдруг — прокол! Вместо мужика мне подсунули сушеного таракана. Он даже встретить не смог, стоя на ногах! Как наш Егорка! Тень от человека! — забылась баба хохоча. — Я его спросила: — Чего тебе надобно, старче?

А он мне в ответ:

— Просил бабу-царицу, а прислали потертую девицу! Тебя лишь по потемкам в углу зажать можно! Коль свет включит кто-ни- будь ненароком, все и опадет!

Во! Старый хрен! Уел меня! Я ему в ответ:

— Ты со мной докажи, что к тебе девку посылать стоит! Ведь если на ней осечка случится, неустойку отбашлять придется! Да еще и по харе схлопочешь! С твоей комплекцией и возрастом выдержишь ли такое? — смеялась Нинка. — Дедок с койки вскочил, словно я его горящим окурком ткнула в задницу! И давай гонориться, дескать он за свои кровные семнастку уломает. Тут я из барахла мигом выскочила, чтоб ближе к делу! Сгребла старика в постель. К вечеру до тошноты утешила! Но уже про молодых не трепался. Разучился вякать. Но отбашлял кучеряво. Не ломался! Угодила! И тому бугаю меня переправил, мол, сгони жар! С ним я до утра тешилась. Баксами отбашляли оба! Вот, Тонь, твоя доля! Почаще бы такие клиенты обламывались. Обещали в другой раз только меня приглашать…

— А мне не обломился жирный навар. К командировочному подзалетела! Одна пыль на карманах, — сетовала Лидка.

— Зато мне повезло! С тремя иностранцами переткнулась за ночь. Двое — немцев, один — китаец! Ну и смеху было! Китаеза так долго кланялся! А я ему по-русски! Не хрен горб ломать! Давай плати за услуги, черт узкоглазый! Он как услышал, сколько я хочу, глаза стали круглыми. За стенку ухватился, про поклоны забыл. А я ему в ответ, дескать, падать раньше стоило, теперь гони монету, не то уложу так, что вставать разучишься. Он прикинулся непонимающим. Тогда я его за грудки сгребла и придавила к стене.

— Ну и как? Допер? — рассмеялась Тонька.

— Враз! Оторвал, как от души. И в номер поплелся плача. Вот гад! Как на койке, так смеялся, как башлять, так рыдать! Нашел дуру! Может, у них в Китае и дарма с мужиками спят! Но у нас ему что не обломится! Отсталых учить надо культуре. Вон немцы сразу нрубились! Им не стоило повторять! Враз выложили. Без поклонов. К чему они мне? Их в карман не положишь!

— А я негра зацепила! Но тот никак не хотел отпускать меня! Три дня, как зверюга, терзал! Ну и насмешил! Он, падлюка, не то по номеру, по коридору в буфет голяком ходил! И ни хрена! Видать, ого за обезьяну приняли! — смеялась румяная, черноглазая Роза.

— Эх, девки! Покуда молоды, живем и дышим! А пройдет десяток лет, что делать станем? — подала голос Лидия и добавила: — Уже сейчас нас называют плесенью! Да и то сказать верно, на роже, коль макияж смыть, одни морщины! На теле — тоже! Былое теряем! Теперь уж нас теснят малолетки. Еще недавно в метро семнастки промышляли, теперь пятнадцатилетних старухами считают. Совсем

пацанки клиентов клеют. Практикуют на каждом углу и нам зубы показывают.

— Им пока веры нет. Случайных цепляют. Пархатые боятся из- за них загреметь в тюрягу. А ну пришьют изнасилование малолетки? Какие башли отвалить придется, чтобы отмазаться? Собственный хрен рады станут выкинуть на помойку!

— Это пока! Кое-где уже бояться перестали и тискают «зелень» во всю!

— От меня уже сегодня рыла воротят! — напомнила Нинка тихо.

— А ты торопись, подружка! Не залеживайся дома, не гони товар. Его век короткий. Пройдет спрос — потом отдохнешь. Сейчас каждый день пользуй! Спеши! Потом легче дышать станешь! — говорила Лидия.

— Эх! Замуж бы тебе выйти, чтобы не маяться одной! — выдохнула Роза сердобольно.

— Кому мы нужны? Ну кто возьмет любую из нас, узнав про все? — невесело усмехнулась Нинка.

— Ну! С этим помолчи! Тут все от везенья, счастливой судьбы! Между прочим, троих девчат отдала я замуж. Сами помните! Из этого дома их взяли! Порядочные люди в мужья всем достались. Никто из троих обратно не возвращается! Все живут семьями! А тоже не надеялись, что устроятся в жизни! Может, тебе тоже повезет! — повернулась Тоня к Нинке. Та отмахнулась безнадежно. Она уже давно ни во что не верила.

— В конце концов, вернешься к своим на ферму. Выйдешь замуж за своего — деревенского! Нарожаешь ему ораву ребятишек! Кто в деревне узнает, кем ты была? — встрял Егор.

— Ну даешь, задохлик! Да чего я не видела на этой ферме? Жди! Вернусь туда? Как бы не так? Что я — дура из последних? Мне сколько раз предлагали в содержанки уломаться! И то не согласилась! Навар нужен жирный! Чтоб уж если и завязать с нынешним, так не без понту! Куплю себе квартиру, обстановку, колеса!

— А чего теперь тянешь резину? — удивился Егор.

— Не хочу, чтоб хахали в квартиру возникали! Когда все заимею, я такого мужика заклею, от удивленья лопнете! А теперь надо накопить! Но не для фермы! Там не только все башли выложишь, а и здоровье отдай до капли! Оно у меня одно! Я еще для себя хочу пожить!

— Тот, кто в содержанки фалует, сам тебе квартиру купит. Зачем тянуться из последних сил? — заметила Роза.

— Я это берегу! Лишь бы клиент не сорвался! Нынче нет надежных. И этот из коммерсантов! Разорится и конфискуют у него лягавые и квартиру, и меня. И придется снова ублюдка-участкового ублажать ночами, если он к тому времени не откажется от меня! — отвернулась Нинка.

Вечером, когда дом опустел, в дверь постучался участковый.

Серафима, выглянув в окно, встревожилась не на шутку.

— Чего это его черти принесли на ночь глядя? — пошла открывать.

Иван Вагин вошел уверенно, тяжело ступая по скрипучим половицам, прошел на кухню и, не здороваясь, сел на стул, коротко глянув в сторону Егора, обронил:

— Значит, уже не лежачий, вставать стал? Так-то! Дело на поправку пошло? Оно и видно нынче!

— Что видно? — не выдержал Егор.

— Соседи жалуются! Торопишься! Не даешь покоя людям! Свое прежнее ремесло так и не оставил! Впрочем, этого и следовало ожидать. Я еще в тот день сказал своему шефу, что черт, сколько ни ряди в ягненка, свою натуру проявит…

— Да он из дома не выходил никуда, — всплеснула руками Серафима.

— Эти басни вы другому вложите в уши, но не мне! Кто еще мог вот так тонко все рассчитать и обчистить соседей догола? Только вы знаете расположенье комнат, где чего искать надо, когда их дома нет! Посторонние, едва объявись, все бы их приметили сразу. И скрутили б, либо нам сообщили! Тут — все тихо. Значит, свои, те, кто рядом поработали! — глянул на Егора прищурившись и предложил: — Сам вернешь? Или обыск проведем?

— А кого обокрали? Что увели? — спросил Егор вместо ответа.

— Тебе это известно лучше чем мне! Не кривляйся! Решил былое вспомнить? Иль перестало хватать навара с сучек? Я на все глаза закрывал! Терпел ваш притон, покуда не дошло до воровства у соседей! Они прямо на тебя указали! Кого еще подозревать? Выкладывай навар и собирайся! Не мог спокойно жить, пеняй на себя!

— Уж если б захотел иль мог, зачем к соседям возникал бы! Я еще не свихнулся! Да и во двор не выходил. По дому кое-как передвигаюсь. Куда уж к соседям наведаться. Давай, шмонай в доме! Надыбаешь, твоя взяла! Коли нет — линяешь отсюда! — взялось пятнами лицо Егора. Руки его дрожали.

Вскоре в доме появились соседи. Толстуха визжала во все горло, что Егор обокрал ее до нитки, пустил по миру вместе с детьми, что зря его выпустили из тюрьмы, пусть бы он там сидел до конца жизни, зато порядочным людям жилось бы спокойнее.

Оба ее сына стояли молча, хмуро оглядывали Егора.

Двое понятых, взятых из семьи Свиридовых, помогали Вагину проводить обыск. Участковый запретил выходить из дома даже Алешке.

Вскоре в комнате Егора все встало дыбом. Дотошный участковый даже подушки распорол, вывернул вату из матраца. Вытряхнул чемодан, с каким вернулся Егор из зоны. Из шифоньера выскреб вешалки. Но ничего не нашел.

— Где спрятал?! — гремел Вагин, вошедший в азарт, и заторопился в комнату Антонины. Но и там было пусто.

Перевернул комнату Серафимы и Алешки, ворвался к Нинке, выкинул ее из постели. Но тоже безрезультатно. Время давно перевалило за полночь. Понятые валились с ног от усталости и отказались от дальнейшего участия в обыске.

Соседка-толстуха настаивала на его продолжении.

— Кто, кроме него, нас обобрал? Ищите! Вы обязаны помочь! — вопила баба, в ярости распахнув комнату Лидии.

Антошка делал уроки, склонившись над тетрадями. И, увидев чужих людей, встал из-за стола. Вагин грубо вытолкал мальчишку в коридор. Тот подошел к Егору.

— Чего им надо? — спросил тихо.

— Меня забрать хотят! Соседку кто-то обокрал! Теперь вот ищут!

— Тебя забрать? Куда?

— В ментовку, знамо дело! Потом в тюрягу!

— А почему ее не обыскали?

— Пропало у нее! Так говорят.

— Вот оно! Смотрите, где запрятал! — обрадовался Вагин, выволакивая из-под койки узел. В нем было все, что пропало у соседей. Вот только деньги не нашли.

— Думал, не сыщу! — подошел к Егору пропыленный, вспотевший Вагин и, положив узел у ног, коротко размахнулся, поддел Егора в подбородок, тот не удержался на ногах, вылетел в коридор и, ударившись спиной в стену, рухнул на пол.

— Зверюга! Сволочь! — бросилась Серафима к сыну, помогая встать.

— Бандюги! Ворье! Накрылись, сучье семя! — вцепилась соседка в узел, покраснев от радости.

Бледная до синевы, молча стояла у двери Антонина. Губы плотно сжаты, по щекам скупые слезины скатились.

— Не трожьте дядю Егора! Это я взял! Я ее тряхнул! — прозвенело внезапное над головами. И Антон, рванувшись из комнаты, встал перед участковым.

— Уйди отсюда, шкет! Мал еще в такие дела ввязываться! — отодвигал пацана.

Но тот заговорил торопливо:

— Я их наколол! Хотел в Одессу смыться насовсем. Не хочу здесь жить! Тут одни гады приморились повсюду. Хотел загнать барахло. Мне хватило бы добраться. А там устроился бы юнгой на пароход и задышал, как человек!

— Зачем брешешь, сопляк? Выгораживаешь своего бугра? — указал Вагин на Егора, сидевшего на полу.

— Он ничего не знал. Я никому не раскололся. Сам смыться хотел! Один. И даже мамке не проговорился!

— Там не только вещи, а и деньги пропали! Если б ты украл, тебе той суммы с лихвой хватило бы!

— Да вот здесь башли! — вернулся в комнату и достал из печного поддувала тугой сверток в целлофановом мешочке.

— Ну и падла! — выругался Вагин, вырвав сверток из рук Антошки.

— Ты сам в жизни не надыбал бы его! Я отдал! За что обзываешь? Вот эта кучка, — указал на соседку, — чего сюда приперлась, старая баруха? Она у бомжей барахло скупает за бутылку целыми мешками. А потом загоняет на вокзалах за кучерявые бабки. Я сам видел! И у этих соседей с веревок белье тыздила. Тоже толкала на вокзале! Ей можно, а мне нет?! — вопил пацан.

— Ты, змееныш! Выблюдок поганый, как смеешь позорить нас? — бросилась баба к Антону. Но участковый опередил, откинул ее руки.

— Такое доказать надо! — сказал строго.

— И докажу!

— Выкинуть отсюда этот бардак надо! Приютили проституток и шпану! Чего их слушать? Все гнездо сгребсти и в каталажку сунуть! Чтоб людей порядочных не трогали! — кричала толстуха, заглушая Антона.

— Это ты порядочная?! — рассмеялся мальчишка. — С бомжами в метро трахалась, расплачивалась натурой за барахло. До такого в Одессе даже Франция не скатилась. Честно своей трандой бабки заколачивает, потому ее менты не трясут. А барахло ей хахали сами дарят! За бабу держат. А ты и ее не стоишь! Ниже потаскухи дышишь! — сорвался Антон.

Участковый молчал изумленно, пораженный осведомленностью мальчишки в делах взрослых.

— Ты сперла у соседей с веревки китайское покрывало! Голубое, все в розах! Но не сумела загнать. Никто не купил. Оно и теперь у тебя в сумке лежит! — выпалил Антошка задиристо. И добавил: — А я что, задарма у тебя на хвосте висел? Вот и взял! Украденное не воруют, им только делятся!

Вагин, услышав такое, рассмеялся, не выдержал.

— Пошли, проверим! Свиридовы — за мной! Если сопляк сказал правду, целое гнездо воров выявим! — позвал участковый.

И, приказав толстухе не метаться по дому, быстро раскрыл сумку, указанную Антоном, вытащил из нее покрывало Свиридовых, удивляясь, что те не заявили о пропаже.

— Честно говоря, не верили в помощь. Но соседку не подозревали. Думали, бомжи объявились, — отмахнулся старик-профессор. И, потрепав Антошку по плечу, сказал:

— Спасибо тебе, дружок! Только в другой раз, когда в свою Одессу захочешь, вспомни о нас. Постарайся здесь себя найти! И не ругайся матом. Это неприлично! К тому же брань признак скудоумия, чего о тебе не скажешь. Уважай себя!

Толстуха рыдала на всю кухню.

— Нечего выть, Тарасовна! Собирайся! Ночевать будешь в камере! Расколол тебя пацан! Уже не отвертишься! А то брызгала на меня у шефа, что притон прикрываю. Вот и дотрепалась! Живей шевелись. И ты, молодой человек, с нами пойдешь! Там начальник милиции с вами разберется, куда кого определить.

Антонину Вагин попросил прийти утром в райотдел. Та сжалась в испуганный комок.

— За квартирантов ответ держать станешь! — предупредил строго.

— А за мордобой кто ответит? Больного, невинного человека избил! Да еще грозишься? — не выдержала Серафима.

— Прикуси язык! Сама виновата! Приютила сучню в доме и не следишь, чем занимаются! Будешь возникать, себе приключений намотаешь! — обронил злое.

— Хватит вам грызться! Ты, Иван, не обращай внимания на мать, она старая! Мы с тобой сами разберемся. Антошку вот только отпусти!

— Не могу! Крутой сопляк! Сейчас ему рога не скручу, потом мороки не оберемся. Отделайтесь от них! Добром советую! — сказал уходя.

Егор ничего не слышал, не знал. Он лежал в постели, стонал от боли в спине. Ни встать, ни повернуться.

Что творится в доме, где Антон? Но никто не заходил в его комнату, и человек остался один на один со своими переживаниями и болью, не сомкнул глаз всю ночь. Она показалась ему бесконечной.

Всю ночь проплакала Лидия. Не могла дождаться утра. До самого рассвета просидели на кухне Серафима с Тонькой.

Ждали, что даст им грядущий день?

Их вызвали в райотдел уже во второй половине дня. Сразу к начальнику. Тот принял их в кабинете.

У Лидии и Тоньки дрожали ноги.

— Ну что, барышни? Не умеем жить спокойно? — спросил вместо приветствия и, указав на стулья у стены, велел ввести Антошку.

— Вот ваш жилец и сын! Обе знаете, что натворил! Мириться с таким не можем! Обворовал соседку!

— Она весь город трясет! — вставил Антон, повернувшись лицом, и обе бабы увидели синяки на лице мальчишки. Лидка заорала не своим голосом:

— Это кто ж тебя так избил, сынок?

— Лягавые тыздили! Кодлой! На сапоги взяли!

— Гады! Падлюки проклятые! — запричитала баба.

— Не сдержались ребята! Погорячились. Да оно и понятно. Он их так поливал матом, что заткнуть решили! Однако он грозил переловить всех и разделаться с каждым! Кто простит такое, да еще вору!

— Он вор? А кто Тарасовна? Ее уже домой отпустили! На моем оторвались? Он во всем виноват? — кричала Лидия.

— Да тише ты! Угомонись! Не ори! — цыкнула на нее Тонька и потребовала грубо: — Заткнись! Тебе какое дело до Тарасовны? Об Антошке вспомни!

Лидия осеклась. Умолкла мигом.

— С Тарасовной мы разберемся! Она никуда не денется. Да и доказательств не густо. А вот ваш — не мелочился! Даром, что пацан, но уж украл, так и взрослому потянуться!

— Она для пуза, а я на дорогу собирал. Не последнее стянул. Лишь поделиться заставил! За что в Одессе похвалили б меня! Не снял шкуру с Тарасовны! На этой барухе сала осталось больше, чем на свинье! Я знаю, кого она трясла, кроме Свиридовых. Все засек! Не на халяву всю неделю пас ее! — проговорил Антон.

— Вот как? Это интересно! А доказать сможешь? — спросил начальник.

— Я не сдвинулся, чтоб дарма высвечивать сракатую кобылу! — сопнул носом Антон.

Полковник, не выдержав, рассмеялся.

— Чего же ты хочешь за свои сведения, говори?

— Чтоб отпустили и дали бы мне на дорогу! Не светит мне в Москве канать. К своим смотаюсь! Там — на пароходе дышать буду! И никогда в Москве не покажусь! — сообразил Антон.

— Ишь, шустрый! Много захотел!

— Зато и вам помог! Вы с Тарасовны не одну, все десять шкур спустите за мой накол! Разве не так?

— Ладно, женщины, вы домой идите, а нам, я чувствую, поговорить надо с молодым человеком! Если понадобитесь, вызовем, пригласим! За своего парня не беспокойтесь! Пальцем никто не тронет! Я ручаюсь! — открыл дверь перед женщинами. И, едва они ступили н коридор, захлопнул двери наглухо.

Тонька тут же к Егору пришла, волоча за собой Лидию. Рассказала брату обо всем, поделилась опасениями, что теперь Антошке совсем худо придется.

— Не дергайся! «Зелень» для них нынче — сущая кубышка! На- колы дает. Всех вывернет. Сумел бы только смыться вовремя, пока не размазали его. Кто много знает, тот мало живет. Но этот шкет ушлый! — усмехнулся загадочно и добавил: — В сексоты его сфалу- ют! Это верняк! На всех капать станет!

— Не может быть! — выдохнула Лидка и продолжила: — Уж лучше пусть в Одессу вернется. К дальней родственнице! Иначе убьют его здесь…

К вечеру в дом прибежал запыхавшийся участковый.

— Где Антон? — огляделся по сторонам.

— У вас оставался! — непонимающе уставилась на Вагина Лидия.

— Не темни! От нас он смылся! Сбежал! Понимаешь? Я его из- под земли найду, проходимца! — обошел все комнаты и, не сыскав Антошку в доме, заспешил к соседям. Но и в доме Тарасовны было пусто и тихо. Никого из обитателей не оказалось на месте. Участковый решил не расспрашивать Лидию о сыне, понимая, не скажет баба, куда он мог сбежать, у кого укрыться.

Женщины ждали мальчишку до вечера, но тот не пришел ночевать.

Утром к Серафиме заявилась заплаканная Тарасовна. Ее отпустили из милиции под подписку о невыезде. Но не о том лила слезы баба. Пропали сыновья. Ушли из дома. И ни записки, никаких следов не оставили.

— Может, по городу носятся? Или родню решили навестить?

— Какую родню? Никому мы не нужны! — всплеснула руками, узнав, что и Антон не ночевал дома.

— Не иначе, как вместе сбежали! Где их теперь сыскать? Небось, в Одессу подались вместе с вашим паршивцем! — залилась баба слезами.

— В какую Одессу? Кто их там ждет? Ни близкой родни, ни дома нет! О чем вы говорите? — отмахнулась Лидка.

— Всех троих нет, в один день пропали. А меж собой дружили!

— заметила Тарасовна и попросила: — Может, к знакомым сорвались? К вашим? Узнайте! А вдруг сыщутся? Вы мне скажите! Если мои появятся, я вам сообщу тут же.

Но ребятня не появлялась, Лидия вызвала на переговоры родственницу. Та ответила, что Антошка не приезжал к ней.

Женщины гурьбой ввалились к Егору за советом.

— Может, с тобой поделился? Чего-нибудь знаешь, где искать мальчишек?

— Не суетитесь! Оставьте их в покое! Сами объявятся! Если убежали, было от кого прятаться. Не бывает это случайным! Не пропадут. Такой прощелыга, как Антон, из любого дождя сухим вернется! Не дергайтесь! Только навредите им! Не помогайте лягавым! Как я понимаю, они пацана хотели в сексоты впихнуть, а он не уломался. Они колотили его, он и смылся от них, заодно и от нас! Такое случалось! Допер, где его искать станут. Вот и сквозанул, куда глаза глядят! — выдохнул тяжело. — Надо выждать время! Сами о себе знать дадут, едва все стихнет! — добавил вслед уходящим бабам и, едва они скрылись на кухне, позвал Алешку.

Решил исподволь выведать, может, он что-то знает, видел или слышал что-нибудь. Алешка отмалчивался, словно и не слышал об исчезновении Антона. Говорил, что все проспал. И вообще, Антошка обзывал его сопляком, засранцем, никогда не играл, не дружил с ним.

— Я-то думал — ты уже большой! Ведь хозяин в доме! За мужика живешь. А ты и впрямь пацан! Все проспал, ничего не видел, не

слышал. Выходит, Антошка неспроста не дружил с тобой. Хозяин все видеть, слышать и знать должен. Иначе, кто он, если домашние исчезают неведомо куда?

Алешка в комок сжался. Но молчал.

— Антон дружить не умеет! Иначе, хотя б мне сказал, куда уехать собирается, — глянул на Алешку Егор.

— Он ни с кем не водился. Никого не признавал. Только Одессу. А кто она, так и не показал! — выдохнул Алешка. И Егор понял, что и этот большего не знает.

Шли дни. Каждое утро приходила Тарасовна, узнавала, не появился ли Антон? Услышав ставшее привычным — не появлялся, сутулясь, уходила домой.

В доме Егора вроде ничего не изменилось. Через пару-тройку недель бабы все реже заговаривали об Антошке. Исчезали к хахалям. Возвращаясь, отсыпались.

Егор постепенно начал выходить во двор. То прометет дорожку не торопясь. То скамью возле дома покрасил. Смазал петли у входной двери, подправил калитку. За пределы двора не выходил. Не решался. Издалека наблюдал за жизнью соседей, улицы. И молча удивлялся переменам.

Соседка Тарасовна после исчезновения сыновей запила. Опустилась баба. Часто путала дом с сараем. Напившись к вечеру, забывалась и ночевала на полу, рядом с курами. Она давно не умывалась и не причесывалась. Может, потому, увидев ее по утру неряшливую, в курином помете, участковый даже не спросил бабу о сыновьях. Брезгливо сморщившись, прошел мимо. Поспешил к Егору, заметив того во дворе на своих ногах.

— Очухался? Ходишь? Это хорошо! Но скажи-ка мне, где ваш сорванец?

— Не знаю, — ответил Егор хмуро.

— А мать пыталась найти его?

— То ей известно! — отвернулся Егор.

— Послушай, это в твоих интересах найти пацана! Если он уехал в Одессу, пусть и живет там, не появляясь в Москве. Дело в том, что тут у нас объявилась пацановская шайка! Именно с того дня, когда исчезли сопляки Тарасовны и ваш Антон. Пока по мелочи крадут — сигареты, шоколад, вино. Ларьки, палатки чистят. Трясут мелких частников. Те засады устраивают. На живца хотят поймать. Проучить решили налетчиков. Мне тебе не надо объяснять, что устроят они пацанам, если те в их руки попадут! Не только шкуру спустят, а и души вытряхнут за ящик печенья. Ну и, кроме того, сам понимаешь, если в той компании попадется Антон, то рикошетом по тебе сыграет поимка!

— А я при чем? — вскинулся Егор.

— Подумай! Поймешь! Так что сам ищи проходимца, это будет

твоим алиби! Эта мелкая кодла вчера уже по-крупному тряхнула частников. Почти десяток ящиков сигарет «Мальборо» стянули! Это большой убыток. И пахнет уголовщиной!

— Пусть у его матери голова болит! Он мне не родня! — насупился Егор.

— У тебя жил, а может, и живет! Потому и ты не отвертишься!

— Нынче ж выкину! На хрен мне чужие заборы! Своих хватает!

— пообещал Егор, но участковый остановил.

— Погоди! Не спеши выкидывать! Если и впрямь Антошка дома не ночует, пусть ему будет куда вернуться. Тут сопляк никуда не денется! Ты только скажи, когда он объявится!

— Я — на пацана стучать? — у Егора сами собой сжались кулаки.

Вагин заметив, усмехнулся.

— Мне, может, тоже не по душе прикрывать притон, но молчу! Если терпенье кончится, то не только блядешек, а и вас всех из Москвы выселят навсегда! Тебе о том известно!

— У нас они просто живут и платят за угол. Чем занимаются, нас не интересует. Для меня они — квартирантки. А если ты с них натурой берешь, так это твоя забота!

— С ними вся Москва переночевала! Иди, докажи теперь, что ты о том не знал! Выкинут в двадцать четыре часа вместе с сучней! И чем больше будешь орать, тем скорее это случится! У меня на ваш бардак куча заявлений имеется! — предупредил участковый.

— Что же раньше молчал? Иль ныне ихняя плата не устраивает?

— Молчал, пока Антона не было! Кто научил пацана трясти чатников? Только ты! Больше некому! Вот и кончилось терпенье! Коммерсанты нынче покруче нас! Поймают, в клочья пустят сопляка! А коли узнают, чей он, так и к вам придут. Тогда никакая милиция вас не спасет! Сожгут до тла. И всех поубивают! Потом ищи виновного! Иль мало в зоне хлебнул?

Егор умолк. Смотрел на участкового удивленно.

— Ну, чего вылупился? Скажешь, когда Антон появится? Или мне частникам подсказать?

— Почему у Тарасовны не спросишь о сыновьях? Она наверняка знает! Находит на что пить! Вот и тряхни! Если Антона вместе с ее кентами припутаешь, тогда поговорим! А покуда все слова — пустой треп! Сплошные предположения!

Вагин за разговором и сам не заметил, как вплотную подошел к Егору.

— Давай присядем, — предложил устало.

Егор, потоптавшись, сел на край скамьи.

— Как удалось Антошке удрать от вас? — спросил у Вагина тихо, примирительно.

— Мы его оставили в камере, где раньше баб содержали. Там

туалет. А окно без решетки оставили. Оно высоко от пола. Никому и в голову не пришло, что через него сбежать можно. За все годы даже попыток к тому не было. Тут же, словно назло! Створки настежь. И самого нет. Пусто в камере. Он один был. Ну вот и посуди, если домой не появился, куда мог деться? Без денег в наше время далеко не уедешь…

— Этот слиняет! Ему уменья не занимать. Антошке у меня учиться нечему. Он — готовый кент! Его Одесса шлифовала! Чую, он давно уж там. Не станет щипачить по частникам! Хоть и мал пацан, да ушлый!

— Где его отец? В Одессе?

— А кто знает! Я не спрашивал! Канает баба и ладно! Мне до ее жизни дел нет.

— Этот сопляк не смотри, что мал, пронырой оказался. Пацанам Тарасовны далеко до него. Их, если притерлись в шпановскую шайку, быстро поймаю. С Антоном сложнее придется. Счастье ваше, если он и впрямь уехать сумел! — вздохнул Вагин, гася окурок. И попросил, уходя: — Ты, Егор, меня пойми. Не всегда мы успеваем. Порою, когда уже ни наказать, ни помочь некому. Уберечь бы вот от этого… Заранее… Но ты не поверишь, а потому не поможешь никому. Всех по своей беде мерять станешь. А я не хочу, чтоб пацаны моего участка взрослели в зонах… У меня папаша был крутой. Не дал сбиться. Удержал вовремя. Но по два раза на день ремнем порол. Зажимал меж колен голову и снимал шкуру со спины и задницы. Да так, что заживать, зарастать не успевала. Мозги с другого конца вбивал. Так вот меня от дурных компаний не разум, а страх и боль удержали. А ведь тоже свербило! Еще как! Да папаши боялся. Вот если бы тебя твой академик разок отполоскал ремнем, из башки всю дурь выветрил бы! И не дружил бы с дерьмом, не влип в историю, не поехал бы в зону. Теперь вот расплачиваешься за то, что у отца твоего и руки, и душа были мягкие. С пацанами ежовые рукавицы иметь надо. Вон я своих обоих каждый день трясу! Не гляди, что старший уже на голову длинней меня! Так врубаю, что но неделе на задницу сесть не может. Зато и слушается. Делает, как я велю, а не на свой норов!

— Ни хрена ты, Иван, этим не добьешься! Послушание, может, будет. А уваженья не получишь! Ведь понимания ремнем не вобьешь! Зачерствеет сердце пацана к тебе, потом не повернешь его к с ебе ничем. Вон в зоне! Всех свежаков через кулаки и сапоги пропускают. А ломаются немногие. Иные сдыхают, но не поддаются. Это от чего? Да потому что боль злобу порождает, месть! От них добра не жди! Придет время, за все ответят те, кто били. Всякий посев дает свои всходы. Правда, горьким случается урожай, особо, если собирать его в старости приходится!

— Я не боюсь этого! Зато знаю, что за своих сопляков мне краснеть не придется ни сегодня, ни завтра. А когда вырастут, ума набе-.рутся, сами не оступятся. Потом мне спасибо скажут, что в руках держал, не давал слабину, не потакал глупостям, не допустил к ошибке. Отец, он в жизни эталоном должен быть. И я со своими не цацкаюсь…

— Да будет тебе, Иван! Ты об эталонах других темни! Иль я не знаю о Нинке? — не выдержал Егор.

Вагин ерзнул, отодвинулся, но не смутился.

— А что она? Случайный эпизод! Ни по карману не ударила, в сердце не застряла, саманабилась! Что ж я — не мужик? Ты их помнишь?

Егор отрицательно замотал головой.

— В этом все мы одинаковы. Лишь бы силой не брать, не принуждать. А коль сама на шею вешается, терять нечего.

Егор оглянулся на дом Тарасовны. Заметил, как толстуха, прильнув к забору ухом, ловит каждое слов.

— Эй, Тарасовна! Простынешь! — сказал громко.

Баба, поняв, что ее заметили, отпрянула испуганно. Участковый насторожился. Сев вполоборота, проследил, куда шмыгнула баба. Заговорил с Егором, понизив голос, не спуская глаз с соседнего дома. А потом, словно заметив что-то, сорвался с лавки, в секунду перескочив забор, оказался во дворе Тарасовны.

— Вот ты где, сукин сын! — выволок за шиворот из кустов младшего сына соседки.

У того из-за пазухи вывалился блок сигарет.

— Отпусти сына! Не трожь! — подскочила Тарасовна и заорала: — Я ему дала деньги, чтоб курево взял!

— Зачем оно тебе? Мало, что бухаешь, теперь и курить стала на старости лет?! — смеялся участковый.

— Какое тебе дело! Перепродаю! Никто не запретит! Жить как- то надо! Пенсию уже два месяца не получаю! Пацанов кормить нечем! Вот и выкручиваюсь! Не ворую! Ты других лови! Кто блядством живет! — указала пальцем на дом Егора, на хозяина.

— Где купил сигареты? — тряхнул Вагин пацана. Тот уставился на мать.

— За углом! В магазине! Я посылала! — осмелела Тарасовна.

— Давайте спросим продавцов! Нынче немного покупателей, кто блоками курево берет! Запоминают клиентов! А ну пошли! — потянул мальчишку за собой.

Тарасовна повисла на руке участкового.

— Отпусти мальчонку! Я пойду!

— С чего бы? Не ты покупала! Он! Его должны узнать! — не отпустил Петьку Вагин.

— Мы там всегда покупаем!

— А почему с покупкой крадучись в свой двор вошел? Зачем прятался в кустах?

— От тебя! Увидел — испугался! Тебя не то люди, собаки обходят! А пацаны и тем более! Своих замордовал, чужих не пожалеешь! Вон! Соседнего мальца отмудохали всей милицией! И с рук сошло! Все потому, что хари в говне. Вот они и смолчали! Я б такое не спустила даром! — орала Тарасовна.

— Чего ж смолчала, что сыновья сыскались? Мы их по всей Москве ищем! А они зарабатывать тебе помогают! Почему не поставила в известность? — выволок Вагин Петьку со двора.

— Да что ж я? Ненормальная? Кто ж про своих в милицию заявляет? — вцепилась баба в сына.

Но участковый прикрикнул:

— Не висни! Не то сейчас в камере закрою, покуда не вспомнишь, сколько дней закрыт на ремонт магазин за углом? Ведь не только ты сигареты покупаешь. А ну! Шустри вперед своими ногами! Иначе помогу! — подтолкнул бабу грубо.

Егору стало не по себе. А что, если с сыновьями Тарасовны промышляет и Антон? Участковый не остановится на угрозах. Зря не говорит! Найдет к чему прикопаться, забеспокоился человек и вернулся в дом.

Тоня и Серафима готовили ужин на кухне, потому не обратили внимание на появление Егора, на его испорченное настроение.

Он сам рассказал им о разговоре с Вагиным, обо всем увиденном и услышанном во дворе.

Женщины слушали, посмеиваясь.

— Попалась, шкура! А кто, кроме нее, строчил на нас заявления в милицию? Только эта! Несчастной прикинулась! Выродки пропали! — съязвила сестра.

— Лишь бы Антон среди них не попал! Тогда не только Тарасовне достанется! — заметил Егор.

— За столько дней он давно бы объявился дома. Лидка не смолчит! А то сама с ума сходит. Каждый день ждет, может объявится? А его все нет!

— Надо у лягавого узнать. Может, Петька знает, куда Антон пропал? — подошла Тонька к телефону и сама позвонила Вагину.

Участковый тут же поднял трубку и на вопрос Антонины ответил:

— Вашего проходимца пока не нашли. Он по мелочам, видно, не промышляет. Уж если попадется, так сразу на банке. Дай Бог, чтобы не в Москве! Пока только соседских бандюг поймал! Они не знают ничего об Антоне. Не видели его. И не говорили с ним.

— Может, скрывают? Не сознаются? Может, он с ними завяз? — выдала сестра свое беспокойство.

— Нет! Ваш не потерпел бы над собой в паханах старую баруху! Такие, как Антон, сами паханят! А потому там его нет! Да и найдем ли?

Егор, узнав от сестры ответ участкового, успокоился. Может, оставит милиция в покое, не станет терзать душу, грозить выселе- ньем из Москвы. Но страх перед неизвестностью, загадочным исчезновеньем мальчишки запал в душу, и Егор решил вечером переговорить с Лидией, предложить ей сменить адрес, найти новую квартиру.

ГЛАВА 3 ПОДКИДЫШ

Баба появилась в доме лишь через три дня, когда не только Егор, а и мать с сестрой решили выдворить ее из дома.

— Оно и впрямь, расходов больше чем доходов. На ее место желающих полно. И главное — бездетных, здесь же — сплошные неприятности. То его из школы выперли, то в милицию попал! Нет бы жить тихо! Зачем лишний раз светиться? Недели ей хватит найти свой угол! — говорила Тоня и добавила: — Всем спокойнее будет от того…

Потому ждали бабу с нетерпеньем.

Она вошла с полными сумками харчей. И, достав из-за пазухи смятую стодолларовую купюру, сунула в руки Серафимы.

— За следующий месяц! — звонко чмокнула в щеку.

Баба, получив деньги, растерялась обрадованно, вмиг забыла, что приготовилась сказать Лидии. Вспомнила, что Алешке нужно купить к зиме пальто, а Тоньке давно пора приобрести новые сапоги.

Серафима сунула деньги в карман, застегнула его на булавку и, не поднимая головы, не глядя на Антонину и Егора, стала накрывать на стол. Готовилась кормить Лидию. Та между тем опорожняла сумки, забивая холодильник, и приговаривала:

— Вот ветчина немецкая! Свежая! На всех хватит! Целых пять кило! А тут сыр голландский! Полная головка! Тут халва — к чаю! А это — масло датское. Здесь красная рыба! Копченая! Сегодня к пиву подойдет. Я пяток банок прихватила на вечер нам! А это — г- черная икра! Вот, три банки! Тут сосиски копченые! Их не стоит в морозилку. Можно на нижнюю полку. А это тебе, Егорушка! Коньяк французский! Давно хотела тебе купить. Да все не получалось! — щебетала баба, выкладывая на стол все новые кульки и свертки.

— Вот, Тоня, тебе конфеты! Твои любимые, с ликерной начинкой!

— сунула в руки сестре громадную коробку.

— Да погоди ты! — опомнился первым Егор.

И, сглотнув слюну, отвернулся от коньяка, решился на разговор с бабой прямо здесь, на кухне.

— Не надо ничего! Ни денег, ни харчей! Хватит, Лидка! Кончай егозить. Давай поговорим! — тяжело опустился на табуретку.

Серафима расстегнула булавку, но рука никак не могла попасть в карман.

— Подыщи себе другую квартиру! — пошел Егор напролом, не умея готовить собеседника к теме тонко, дипломатично, вежливо.

— Почему? — побледнела, удивилась баба.

— Лягавый на хвост сел из-за Антошки. Проходу не дает. Грозится выселить всех из Москвы! А тут, как на зло, новые банды появляться стали. В них — подростки. Те, кто из дома сбежал! Вот он и подозревает твоего! Ничего не исключено! Хотя! Не приведи Бог! Не только по пацану, каждого из нас заденет!

— Они Антона не поймали, нечего и болтать! Пусть за своими смотрит! — обозлилась баба и вскинула голову. — Я не ворую! Мне бояться нечего! Кормлюсь, как могу! Не побираюсь. А где лучше найду? Пацан плохой? Не хуже их детей! Может, и получше был бы, если б не эта жизнь проклятая! — сорвался голос. Лидка торопливо выдернула сигарету из пачки, закурила.

— Где его отец?

Лидка закашлялась, беспомощно, по-девчоночьи глянула в лицо Егора.

— Нет его у нас…

— Как это так? Где он живет, кто будет?

Лидия пожала плечами.

— Ты что? Не помнишь, кто его тебе заделал?

Да ведь не родной он мне, — расплакалась баба, признавшись впервые за все эти годы.

— Где ж ты его взяла? — недоверчиво усмехнулась Тонька.

— Да не реви, успокойся! — подсела Серафима, придвинувшись совсем близко.

— В тот год я замуж собралась выйти. За хорошего человека. Он капитаном был на пароходе, какой в загранку ходил. Нечасто виделась с женихом. Все ждала его из плаванья, порою месяцами. Он будто приучал к одиночеству, не спешил. А потом назначил свадьбу. Мы с матерью целиком подготовились. Сшили мне платье, купили туфли, фату. Ждем, когда судно придет к причалу. Свадьба была назначена на другой день после прибытия из рейса. А ходил гот пароход в Англию за мороженым мясом. Обычный рейс. Всегда в две недели укладывались с переходом. А тут не пришли в назначенное время. Я к диспетчеру порта побежала, узнать хотела, почему задерживаются? Смотрю, что-то не то, глаза от меня прячут. Пожимают плечами, мол, не знаем. Я — к радистам. Те отворачивают

ся, будто не слышат. Я, ожидая своего, никого вокруг не замечала. А тут меня за локоть на причале схватила баба и говорит: "Иль слепая? Оглохла от счастья, что мужика приловила? Думаешь, достался он тебе? Вот, что ты получишь!" — отмеряла мне по локоть. И добавила, что жених мой не только мне обещал жениться, а многим. Что половину одесских девок обрюхатил! Я, конечно, не поверила, вцепилась ей в волосы, всю морду исцарапала в кровь, и кто знает, что еще утворила б, если б не портовики. Они нас разняли и сказали, что делить уж стало некого. За покойников не дерутся. Их нельзя ругать. За них не выходят замуж! Я онемела от горя. А баба та хохочет уже надо мной. Материт, что я у ее дочери мужа отбивала. И пригрозила мне отомстить. Я не придала значения ее словам. Хотела проверить, верно ли, что судно не вернулось в порт? Что погибло оно в проливе Ла-Манш и ушло на дно? Мне сам капитан порта подтвердил, что, попав в густой туман, столкнулось наше судно с каким-то сухогрузом и оба ушли на дно. Спасатели подошли вскоре. Но гибель пришла быстрее, опередив всех. Искали, может, кто в шлюпках успел уйти от смерти. Но нет. Никто не ждал беды, не успел опомниться, сообразить хоть что-нибудь. О случившемся сообщили случайные свидетели — рыбаки… Так вот и не состоялась моя свадьба!

Закурила Лидка, вытерла слезы с лица, потянулась к вину. Налила полстакана и, выпив залпом, разрыдалась на всю кухню.

— Чего теперь реветь? Сколько лет прошло! Ничего не воротишь! Уж давно пора отболеть памяти. Да и не единственный в свете, чтоб вот так убиваться! Могла другого найти! — сказал Егор.

— Ты после него беременной осталась? — спросила Серафима.

— Да нет же! Меня он пальцем не тронул! Всерьез жениться хотел! И жить по-человечески! Да не повезло! Кого-то из нас Бог наказал! Не допустил к радости, — всхлипывала Лидия.

— Антона где взяла? — напомнил Егор.

Баба сделала затяжку, успокоившись, продолжила:

— Прошло месяца три после гибели парохода. Я в себя еще прийти не успела. А жили мы с матерью в своем доме. Однажды проснулись утром от детского визга. Открыли дверь, на крыльце спеленутый кое-как ребенок. Возле него записка: "Принимай подарок своего жениха. Утешься на век! Называй этого подкидыша, как хочешь! Кобелиное семя живучим растет!" Мать хотела заявить в милицию, отдать пацана той, какая родила. Да я не позволила. Оставила в память. Вскоре и впрямь на душе легче стало. Отвлеклась от своей беды и привыкла, потом и полюбила Антона. Так звали моего жениха. Это имя я дала его сыну. Если б не Антошка, я, наверное, свихнулась бы! Он жить заставил. Та, какая вздумала отомстить, добро мне сделала! Даже мать с этим согласилась. Полюбила мальчонку, как родного внука. Он же чем старше, тем похожей

на отца рос. И лицом, и характером, такой же упрямый, непоседливый, добрый.

— Дурная мать! Зачем чужого разрешила взять на воспитание?

— встряла Тонька.

— Мать меня из петли трижды вытаскивала. Каждый месяц! А тут мою дурь заклинило! Стало о ком заботиться! И я понемногу пришла в себя.

— А как же ты сучковать стала? — не сдержал любопытства Егор.

— Беда заставила! Нужда! — вспыхнула Лидка и заговорила зло, торопливо. — Ты, твою мать, знаешь, что такое семью прокормить, да еще в Одессе?! Мальчишку без мяса на день не оставишь! Голодным будет! Старухе — матери — молоко, сметану, печенье дай. Она к тому с детства приучена! А я у нее — единственная. Тут же, как на грех, с работы сократили. На другое место не берут. Своих — полная обойма. Заводы, фабрики, комбинаты один за другим останавливаться начали. А какие и работали, люди там не получали зарплату месяцами. Раньше все было проще! Не хватает зарплаты, взял на лето отдыхающих и выкрутился из положения. Тут и курортников не стало! Люди как будто отдыхать разучились. Перестали приезжать к морю, в Одессу. Жить стало невозможно, — выдохнула баба и продолжила: — Пошла я на железную дорогу. Устроилась проводником на линию Одесса— Москва— Одесса. Получала гроши. Их ни на что не хватало. Но тут, по случайности, столкнулась я в вагоне с дорожной проституткой. Она из тех, кто мужиков в купе обслуживает. Прямо в пути. Она из Одессы была. Все выложила, рассказала. А тут и клиент вскоре объявился. Я раньше таких взашей гнала. Тут же как вспомнила, что приеду домой, а там два голодных рта, так и согласилась молча. Тот, первый, удивился, что нарвался на девку. Хорошо заплатил. До конца дороги еще троих обслужила. На кармане получилось неплохо. Но когда поехала в Москву, проститутки взбеленились, мол, я у них всех клиентов отшила, пообещали зубы посчитать. Мол, всем жрать хочется. Вот тогда и предложил один из пассажиров вместе в гостинице отдохнуть. Я согласилась. И все три дня веселилась в Измайлово. Пробу- хала свою смену! Забыла о работе. Когда вспомнила, было поздно. Но не огорчилась. Деньги водились. Я быстро освоилась в Москве. Обзавелась своими хахалями, подружками и осталась тут насовсем. Своим я посылала деньги. Писала, что устроилась на хорошую работу. Два раза навещала. Дома верили. Ждали, когда я из общежития перейду в свою квартиру. Но кто мне ее даст? Зато они уже ни в чем нужды не знали, так мне казалось, пока не прислал Антон телеграмму, что бабке очень плохо, что она умирает. Я поехала к ним, думая, что сумею поднять на ноги мать. Но было поздно, — отвернулась к окну Лидка, по щекам ее бежали слезы. — Я не сумела обмануть мать. Она давно все знала. Догадалась. Сердцем дошла. Когда вечером присела около нее, она и говорит: "Прости, Лидка, что в лихое время родила тебя и приходится собой торговать, чтоб нас прокормить. Не думала, что так случится, что до того скатимся. И ты пойдешь по рукам. Хотелось мне своих внуков понянчить, увидеть родных. Да, знать, не мое это счастье. Не будет у тебя детей! А значит, мне жить ни к чему! Ничто не держит на земле. Некого жалеть, не о чем печалиться!" Я пыталась убедить, что не прости- кую. Да мать не обманешь. Она оттолкнула, велела уйти с ее постели и сказала: "Я не говорю, что с жиру иль с дури ты на это пошла! Не в том вина! Обидно, что родной кровинки после себя не оставишь! Не бывает детей у таких, как ты! Кукушки! Ночные бабочки! Вы веселитесь по ночам! А когда надо жить, вы спите, отдыхая от пьянок и разврата! Не отпирайся! Ты не подкидыш мне! Потому твою жизнь я сердцем чую. И беду твою оплакивала, и одиночество, и будущее, какое не увидишь. И этого пострела жаль. Вроде родного стал нам. Хоть его не брось среди пути, не оставь на чужом дворе. Смотри, за это взыщется с тебя и с меня, даже с мертвой". Я успокаивала ее, как могла. А под утро проснулась от страшного крика Антошки. Он ночью коснулся рукой бабки, чтоб узнать, не надо ли ей чего-нибудь, а она уже холодная… Он любил ее больше меня и скучал по ней. А соседи решили облегчить душу. И пока я готовила поминки, они рассказали мальчонке, что у нас в доме он подкидыш и никогда не был родным.

— Во, лидеры! Да за такое башки свернуть стоило! — возмутился Егор.

— Когда-нибудь я и сама сказала бы Антону правду. Но тогда, во время похорон, это было слишком… Он спросил меня, правда ли все услышанное от соседей? Я была не готова к такому разговору. И просто отругала за то, что слушает чужую брехню! Тогда он спросил, кто его отец и где он теперь? Почему не жил с нами, не приходил никогда? И я соврала! Сказала, что родила его от Антона сама. А он погиб незадолго до свадьбы! Но… Он не поверил мне. К тому же объявилась и мамаша Антошки, благо, дома не оказался на тот момент.

— А ее зачем черти принесли? — изумился Егор.

Женщины дыханье затаили.

— Антошке уже тринадцать лет было. И пока я жила в Москве, он как мог подрабатывал и помогал бабке. То с рыбаками выходил в море. Приносил домой рыбу, деньги. То сам с мальчишками ловил мидий, кефаль. То юнгой на все лето подряжался на суда и кормил бабку. Зимой телеграммы разносил, тоже не даром. Одним словом, стал помощником. Пока не припирало, она о нем не вспомнила. Когда жареный в задницу клюнул, решила забрать его к себе. Но кто же просто так отдаст мальчонку, какого столько лет растил?

Она это понимала и вооружилась до зубов свидетельскими показаниями, что я — аморальная личность и не имею права не только растить ребенка, но и дышать на свободе среди нормальных людей, ("лучись такое в Москве, меня, конечно, законопатили бы! Но это произошло в Одессе, и наш участковый, какой появился на шум, сказал спокойно: "А где ты была все тринадцать лет? Почему раньше не вспомнила о сыне? Чем занималась сама эти годы? Где работаешь, сколько получаешь, сумеешь ли содержать его? И главное! Где твои документы на сына? Докажи, что он твой? Кто его отец? В браке ли родила? Нет? Так чем ты лучше нынешней мамаши? Она намного моложе и красивее тебя, сильнее! Я верю, что она родная мать! У нее документы на пацана, а у тебя одна брехня! Пошла вон, пока саму не запер в клетку надолго, чтоб не мешала красоткам жизнью наслаждаться! Сначала докажи, что у тебя в прошлом веке был хоть один хахаль! Могла ли от него родить? Кого именно? И почему подбросила? После этого отсидишь пяток лет за аморалку, за то, что подвергла испытаниям пацана, оставив без родительского присмотра и помощи, а уж потом будем думать, куда тебя девать дальше. Но той, что на столько лет забыла пацана, никто не вернет сына! Родная мать это не утворит! Вся Одесса так подумает. А потому — вали отсюда, гнилая лоханка!" Она испугалась угроз участкового и не решилась обратиться в милицию. Но участковый посоветовал мне, как можно скорее уехать из Одессы вместе с Антоном, если я не хочу его потерять! — всхлипнула Лидка. — Куда же он мог деться? К кому подался? Где искать его? Ума не приложу. Я обзвонила всех, кого знал Антон. Но ни к кому он не появился. Уже не знаю, у кого о нем спросить. Может, впрямь на судно втерся и прижился в каком-нибудь экипаже. Мечтал о море! Хотел, как вырастет, на пароходе ходить по морям, побывать за границей. Видно, отцовская натура и в этом сказалась! Тот тоже долго не бывал на берегу!

— Отец мальчишке нужен. Тянуло его к мужикам. Вот и сбежал, наверное, к ним, чтоб самому скорее человеком себя почувствовать.! му в Москве не сиделось. Наших столичных мужиков он презирал. Ми с кем не сдружился, никого не признал. И уж, конечно, не останется тут. А возле бабьей юбки такие не сидят! — вздохнула Антонина сочувственно.

— Не миновать тебе поездки в Одессу, бабонька! Пацана разыскать надо, — заметил Егор и добавил: — Хорошо, если на судно вотрется. А если к блатным приклеится? Оторвать трудно будет. Ма море — полно желающих. Зато в «малины» — все без конкурсов! Оно, хоть здесь иль в Одессе, одинаково! На суда мужики устроиться не могут, мальчишку подавно бортанут. А время идет. Уже третья неделя на исходе, как смылся Антон. Не гонись за наваром сегодняшнего дня, смотри в завтра. Старость — штука внезапная, ко

всем приходит. А к вашему брату раньше других. Что тогда делать станешь? Если к ворам прикипит, знай, те не признают родства. Для них семья — пустой звук. Не станет о тебе заботиться Антошка! Это верняк! Не опоздай с ним!

Лидия сидела притихшая, подавленная. Курила задумчиво. Взвешивала сказанное, услышанное.

— Поднакоплю деньжат за эту неделю и поеду в Одессу. Авось разыщу, а может, и сам за это время объявится? — оглядела женщин, Егора, словно спрашивая разрешенья пожить здесь это время.

Серафима выложила из кармана стодолларовую кредитку. Молча подвинула к Лидии.

— Этого все равно не хватит. Только на дорогу. А жить на что?

— отодвинула обратно и, взявшись за виски, ушла в свою комнату, к своим переживаниям, тяжелым мыслям.

Утром ее позвали клиенты, прислали машину за бабой. И Лидия уехала, сама не зная, когда вернется.

Егор теперь целыми днями возился во дворе, приводя понемногу в порядок дом и двор. Сам починил забор. Укрепил столбы, натянул сетку меж ними. Навесил новую калитку, покрасил ее. Зацементировал дорожку, ведущую к дому. Подновил, утеплил завалинку. Обкопал яблони возле дома. Решил проверить чердак и крышу, чтобы не протекли, не пропустили ни дождь, ни холод. И внезапно почувствовал на себе чей-то пристальный, изучающий взгляд. Огляделся, вокруг ни души…

Человек насторожился. Не по себе стало. Он всмотрелся в каждую мелочь. И уже готов был уйти в дом, обругав самого себя за излишнюю подозрительность, когда до его слуха донесся звук с чердака, это были шаги, крадущиеся, осторожные. Казалось, там, наверху, боялись дышать, чтобы не привлечь внимания Егора.

Кого черти носят? Может, Антон канает на чердаке? Подошел к лестнице, ведущей наверх и, заглянув в приоткрытую дверь, позвал:

— Эй, кто там приморился? Вылезай! Добром ботаю!

На чердаке все замерло. Ни дыхания, ни шороха не доносилось. Егор поставил лестницу понадежнее, решил залезть наверх и вытащить за уши прятавшегося там. Но… Подвели собственные больные ноги, не сумевшие поднять человека на ступень. Боль пронзила спину, отозвалась эхом в плечах, голове.

Егор еле удержался на ногах и проклинал свою беспомощность.

Не приметив никого на чердаке, решил убрать лестницу. Положить ее у дома и отремонтировать, закрепить перекладины, хотел давно ее сделать.

Егор сдвинул лестницу, наклонил ее набок и только вздумал положить на землю, услышал над головой:

— Вовсе звезданулся! Во, хмырь!

Егор глянул вверх и глаза в глаза встретился с Антоном.

— А ну слезай, паскудник! Чтоб тебя черти взяли! — обрадовался и разозлился человек.

— Махаться будешь, чувак? — донеслось с чердака опасливое.

— Тебя уже прикнокать мало иль живьем зарыть, гада! — отозвался Егор.

— Тогда прокипи! А я тут поканаю! Когда остынешь, свистни!

Скрылась в темноте чердака голова Антона.

— Эй, зелень, бабье позову! Так взгреют, мало не покажется! — пригрозил Егор.

— А вот это лишнее! К чему метелки?! Иль сами не разберемся? Шухер никому, не светит! И в первую очередь тебе! — ухмылялся мальчишка сверху. И добавил: — Верни лестницу, хмырь!

Егор приставил лестницу. Придержал, покуда Антон спускался по ней. Едва он встал на последнюю перекладину, мужик схватил за шиворот.

— Ты, заморыш, меня хмырем назвал, паскудник вонючий! Придавлю гада своими руками! Меня в зоне никто не лаял! А ты пасть решил отворить?

— Не облинял! — вывернулся мальчишка и, отскочив в сторону на пару шагов, сказал примирительно, оглядевшись вокруг: — Чего кипишишь? Зачем хай поднимаешь? Тихо ботай!

— Ты с чего слинял из дома? Мать с ума сходит, всюду ищет! Мы с ног сбились.

— Менты шмонают! Они, падлы, подбивали в стукачи! Посеяли, что в Одессе такими не родятся! Я и смылся! В доме они накроют. Сюда не полезут! Не допрет у них! Вот и дышу с вами, но отдельно. Одно плохо — холодно у тебя на чердаке!

— Это ты частников на сигареты тряс?

— Без курева не дышу. Его мне приносят каждый день!

— Кто? — поперхнулся Егор удивленьем.

— Много знать хочешь! Не забивай голову чужими заботами. Со своими справься!

— Если б не ты, морок бы не было. А то лягавый по твою душу чуть ли не всякий день возникает! И грозит, когда накроет тебя, меня заодно вышвырнуть из Москвы!

— Слышал о том! Темнит мусорило! Не вышвырнет! Не дергайся!

— Коли такой храбрый, чего ж на чердаке живешь? — хотел подначить Егор.

— Понт имею с того!

— Какой?

— Тебе ни к чему! Сам говорил, кто много знает, тот мало живот, — усмехнулся Антон грустно.

— Ты хоть матери покажись. Успокой бабу.

— Зачем? Ты и сам ей скажешь, она поверит, — отмахнулся, добавив короткое: — Ей не до меня! Свой кайф ловит. Да и слышу ее.

— В Одессу не собираешься махнуть? — спросил Егор. Антошка глянул искоса.

— Я уже и с чердака тебе помешал? Во, хмырь! В Одессе даже крыс с пароходов не выбрасывают. Хоть они харчи жрут. Я ж и этого не делаю! Канаю тихо! Чего гонишь? Иль долю хочешь за чердак?

— Наглеешь! — вспыхнул Егор.

— Ничуть! В Одессу я всегда успею! А тут у меня чувиха завелась, кореша заимелись. С ними клево!

— Чувиха? На чердаке? — не поверилось мужику в услышанное.

— Путевого фрайера красотки всюду сыщут! Один не морюсь!

— А если лягавые накроют?

— Теперь заткнутся!

— Тогда живи в доме!

— Э-э, нет! Там моих краль на заказы пустят! Пахать заставят! А тут я средь них — король! Сам капитаню! И с кентов никто навар не сдернет! — признался честно,

— Так ты что ж это? Выходит, надолго окопался на чердаке?

— А хрен нас знает!

— Сам хоть покажись!

— Не стоит.

— Сопляки Тарасовны в корешах?

— Тебе про то знать ни к чему! — отвернулся Антон.

— Заложат! Засветят они тебя! Развяжись с ними!

— Эти не застучат. Не бойся! — глянул Антон в чердачный проем.

— Иди поешь, отмойся! — предложил Егор.

Мальчишка попросил коротко:

— Ночью я стукну тебя в окно. Ты дверь откроешь. Хорошо? Там и поговорим. А пока меня ждут, — подошел к лестнице и быстро, по-кошачьи тихо взобрался наверх, закрыл двери на чердак.

Егор, потоптавшись во дворе, вскоре вернулся в дом.

Там было непривычно шумно. Антонина накрывала на стол. Девки помогали ей.

— Вот хорошо, что вовремя вернулся. Я уж Лидку хотела за тобой послать! — заметила сестра.

И вскоре, позвав мать, села рядом с Егором.

— С чего это вы все сегодня такие нарядные? Что за праздник у вас? — заметил мужик запоздало.

— Гостей ждем в дом!

— Хахали? Уже в дом? — бросил ложку, хотел выйти из-за стола. В висках застучало возмущенье. Над головой — банда, в доме

— бардак. Самому — хоть в сарай беги! Нигде нет покоя! Из беды в горе влип! — подумалось враз.

— Не хахали! Не угадал! Порядочные люди! — чмокнула в щеку

и добавила: — Забирают у нас Галину! Замуж выходит девочка! За хорошего человека! Уезжает от нас навсегда!

— И кто же решился? — глянул на ладную, спокойную женщину с румяным лицом. Она была в этот доме уже три года и пользовалась хорошим спросом у клиентов. Какою она была с ними? В доме она ни с кем не ругалась. Ладила со всеми. Никогда не кричала, не суетилась, считалась спокойной и тихой. Вот и теперь сидит, как новогодняя елка, в цепочках, брошках, браслетах, кольцах. Последний девичник… Прощание с горестями и взбалмошной жизнью. Что ждет ее впереди?

— Куда ж уезжаешь? — поинтересовался Егор.

— В Белоруссию, в Смолевичи! Это тихий городок. Буду там жить.

— А муж кто?

— Он — сельский. Жена умерла.

— Знает, кем была? — прищурился Егор.

— Клиент бывший! Как не знать?

— Как же уговорил тебя и сам решился? Уж не по пьянке ли?

— Иди к чертям! Какая пьянка? У него двое детей! Не всякая согласится чужих растить! Я бы — ни за что на такое не пошла! Всю жизнь как проклятой мантулить! Не он, она его осчастливит, — влезла в разговор худосочная, желчная Маринка, жгуче завидовавшая Галине, но тщательно скрывавшая истину. У нее от возмуще- нья слетел набитый ватой лифчик. Баба даже не почувствовала неудобства и продолжила запальчиво: — Этот раздолбай даже не в самих Смолевичах, а в деревне живет. Неподалеку. Там у него, кроме детей, старуха есть — будущая свекруха! Хорош букет, а?! Это все равно, что в петлю головой сунуться добровольно. Вот я и говорю Галке — одумайся, пока не поздно! Откажи. Здесь как барыня живешь! Все имеешь. И деньги, и любовь! Никакой черной работы! Одни развлеченья! А там запряжет этот механик в плуг вместо кобылы и кнутом погонять будет. Вот только станет ли при этом кормить?

— Не болтай! — осекала Галина Маринку, но та уже завелась.

— Чужих выродков растить разве легко? Им слово не скажи! Сразу все припомнят Галке и выставят вон без куска и копейки! Через пару недель к нам вернется! На коленях просить будет, чтоб обратно взяли!

— Чего зашлась, змеюка? Тебя и вдовец не возьмет! Не зря лишь по ночам сучишься! Днем тебя покажи кому, все, что стояло, не то опадет, отвалится со страху! Забудет, зачем мужиком родился! — не выдержал Егор.

— С таким как ты я и сама за миллион баксов не лягу! — взвилась баба. — Был один гнус! Вызвал девочку в номер! Я и пришла! Глянула, хахаль, что надо! Лощеный, как пряник! И угощенье выс

тавил знатное! Мы с ним бухнули. Я уже на мази! Дело к постели. Я не стала медлить. Разделась… Жду, когда он из ванны выйдет. Так и не врубилась, зачем ему понадобилось мыться в это время! И лежу готовая! Вся соком изошлась. Мужичок из себя тугой, здоровый! Ну, размечталась, как его ублажать стану! Выключила верхний свет, оставила лишь бра.

— Это ты верняк сообразила! — вставил Егор едко. И выдал: — Клиент, поди, усрался с перепугу, когда тебя увидел! Вот и пошел отмыться!

— Как бы не так! Он и просил — стройную да с огоньком! И даже кучу комплиментов наговорил, увидев меня! — огрызнулась Маринка.

— Ты расскажи, что дальше было? — торопила Нинка.

— Вышел он из ванной. Я уже вся горю. От него духи по всей комнате. Такого в моей жизни еще не было. Потянулась к мужику, чтоб приласкать его! Хвать за ответственное место, а там — «солнышко». В зубах поковыряться и то нечем было б! Я своей руке не поверила! Быть не может! И спрашиваю: "Это что?" А хахаль в ответ, мол, то, чем балую! Я из постели пулей вылетела! Вмиг остыла!

— говорила Маринка под общий смех. — Радовать вздумал меня окурком! Я его через все падежи пропустила! Всю его родню вспомнила! Маму и папу, вместе с прабабками, что по недогляду такого недоноска произвели на свет. Что с ним баловать, не то бабе, но блохе зазорно. И одеваться стала! Злая, как собака, что надо мной судьба посмеялась! А этот гнус еще и обиделся на меня. Мол, за деньги с любой бабой переспит и она без претензий будет. Что не я, а он — клиент. Мне помалкивать стоит. Свое получу и должна довольной остаться! Во как! Меня, бабу, ни во что поставил! Я ему и ответила, чтоб спасибо сказал, что морду не побила гаду. Мою — хлопнула себя ниже живота — деньгами не заткнешь! Мне мужик нужен! А не огрызок! И не задохлик! — повернулась к Егору под хохот.

Тот хотел ответить грубостью. Но в это время в дверь дома постучали. Тоня встала навстречу усталому человеку, вошедшему робко, неуверенно. Одной рукой он держал мальчишку лет трех, другой он вел пятилетнюю девчушку.

— Здравствуйте — сказал негромко. И, увидев Галину, заговорил краснея: — Ты извини, что вот так прозаично, без цветов и музыки за тобой пришел. Зато всей семьей!

Галина встала из-за стола. Подошла к гостю.

— И хорошо сделал, — ответила негромко.

— Мы поторопились. Раньше чем обещал приехал за тобой. Ну да сама видишь, ждать некогда!

— А маманя где? — удивленно вспомнила Галина.

— Она в машине нас ждет. Возле дома! — кивнул на выход. И позвал бабу: — Пошли! Пора домой!

— Погоди! Вещи взять надо! — указала на чемоданы и узлы, стоявшие в коридоре.

— Подержи детей. Я перенесу! — передал сынишку. Тот обнял Галину за шею. Прижался к женщине накрепко. И спросил тихо:

— А ты не уйдешь от нас на кладбище, как мамка?

— Вот дурак! Мамка умерла! Живые туда надолго не уходят! Только поплакать, — дернула девчушка брата и, глянув на Галину, спросила: — Ты теперь нашей мамкой будешь насовсем?

— Да, доченька! — ответила женщина и, взяв девчонку за руку, прощально кивнула головой оставшимся в доме, пошла к выходу, не оглядываясь.

— Галя! Детей мамаше на заднее сиденье отдай! Сама вперед! — позвал человек женщину.

— Ты вещи забери! Мы сами устроимся, — подошла Галина к машине и, посадив на колени обоих малышей, села поудобнее на заднее сиденье. Она даже не оглянулась на провожающих. Не помахала им рукой. Малыши, обвив шею ручонками, что-то лопотали бабе, согреваясь душой от затянувшегося сиротства. По щекам Галины тоже катились слезы. Дети вытирали их теплыми ладошками. И только вдовец, ставший мужем, знал их истинную причину. Понимал, что среди людей в крутом веселье можно остаться в полном одиночестве. Не приведись, оно затянется… Леденеет от него душа человечья. И самое разгульное веселье покажется поминками. А коль плачет баба, значит, не опоздал забрать ее. Оттаивает душа.

Всю ночь проплакала в своей постели Маринка. Вроде ничего особого не случилось. Просто одной бабой стало меньше. Но… Почему гложет обида, что не ее забрали, не к ней приехали, не ей предложили уйти в семью и стать очень нужной, пусть и чужим детям. Своих уж не иметь! Первый аборт все отнял. А чужим детям нелегко заменить мать. На такое — тепло нужно. А оно не у каждого осталось. Только на себя и хватает. Для себя много ли нужно? И сколько осталось, чтоб удержаться за последние крохи?

Не спал и Егор. Он долго ворочался в своей постели. Но не случившееся волновало. Он, едва машина свернула на повороте, тут же забыл о Галине. Он ждал, когда в доме все уснут и в окно постучит Антошка. Тот поскреб в окно уже за полночь и не стал входить в двери, попросив открыть створку, вскочил в комнату легкой тенью.

— Злишься на меня? — спросил Егор.

— О том ты мать спроси! — буркнул глухо. — Если узнает все, не обидится. Она у меня умная! Вот только ночами ревет зря. Я нормально живу! Нигде не засветился. Скоро слиняю с чердака! И тебе спокойно станет! — пообещал уверенно.

— Куда намылился? — вздрогнул Егор.

— Свет не заклинило на Москве! Есть места и получше! Туда и подадимся всей кодлой! Там нас никто пасти не станет. Буду как ве

тер на море жить. Сорвал пену с волны — и дальше похилял! Путешествовать буду! По земле!

— Сколько ни мотайся, где-то приживаться надо! — вставил Егор.

— Свой якорь я успею бросить. Спешить не хочу, чтоб не оказаться катяхом в луже, какой себя пароходом возомнил. А чуть набух и на дно ушел! — рассмеялся Антошка и продолжил: — У меня большие планы. Они не только мои. Но если надоест, сорвусь, стану сам дышать. Красоток и корешей на свете хватает. Наскучат, всех сменю.

— А что за кореши? — поинтересовался Егор.

— Да ты о них слышал! Пацаны участкового! Они своего гада больше чем блатные и бомжи ненавидят!

— Они с тобой на чердаке живут?

— На ночь домой сквозят. Чтоб знать, чем их мусоряга дышит. Что замышляет?

— А если заложат тебя ему?

— Исключено! Они по уши завязли! Я штурвалю! Они — в дела ходят! А самого себя кто за жопу кусать станет? — рассмеялся Антон.

— А чувиху где взял? — насторожился Егор.

— Она совсем ничья! Мать с отцом алкаши! Выгнали из дома, чтобы не кормить. Им на выпивон не хватало! Она и возникла на вокзале. Там таких полно теперь. Все промышляют. Кормятся, как могут. Эта еще не обтерлась средь взрослых метелок. Ее били, прогоняли, чтоб другим не мешала клиентов клеить. Я ее и приметил. Она уже решилась под электричку сунуться башкой. Неделю не жравши была. Успел отдернуть. Теперь радуется, что жива осталась.

— Сколько лет ей? — перебил Егор.

— У краль нет возраста! Они, как розы. Пока цветут — не зевай!

— Она старше тебя?

— Всего на год! А пережила больше! Ее родной отец по бухой перепутал с матерью. Когда она орать стала, мать заткнуться велела, сказала, что в ее возрасте этим зарабатывают, а не дармоедничают. Когда вернулась домой со школы, отец ей двери не открыл. Сказал, чтоб без поллитры не возникала на пороге.

— А ты чем лучше пахана?

— Ну, трехаешь! Я на целую зиму моложе ее! Потом, не снимал с нее поддачу! Накормил от пуза! Не гнал на панель. Еще успеет! Она у нас как королева канает. Одна на всех!

— Испортили девку! — сморщился Егор.

— Для чего она на вокзалах шмыгала? Там ее уделали б мужики! И не спросили б, с чего она средь них морится? Мы — пожалели. Раньше жить не хотела! Теперь радуется!

— Оставайся дома, Антон! Пока не завяз по уши со своей код- лой! Поверь, потом жалеть станешь обо всем. Но не вернешь! Еще не поздно завязать! — предложить Егор.

— А я не завязну! — усмехнулся пацан. И, порывшись в карманах куртки, сказал: — Когда припрет, смоюсь отсюда насовсем. Может, скоро! — глянул за окно.

— Эх, корефан, рано ты мать бросаешь! Потом поймешь. Но не будет ли поздно? Все мы когда-то одумываемся! Одна беда — ничего нельзя исправить и вернуть в прежнее время, — вздохнул Егор.

— А зачем? — удивился Антошка. — Я, кроме Одессы, ничего не жалею! Там все пацаны мечтают скорее вырасти. Стареть никто не хочет. Даже Франция! Старикам с молодостью, как мне с чувихой, расставаться неохота! Но в Одессе старики до смерти в мужиках ды- шут. И не выгоняют из дома своих баб зарабатывать для них на панели. Пока ноги держат, сами семью кормят. Кто как умеет! А здесь…

— Дело не в городе! Время такое настало! Хреновое! И в Одессе нынче не легче. Тоже выжить трудно. Иначе не уехала б сюда твоя мать. И не только она! Беда и сильного ломает! Вон погляди! Сосед Свиридов в мединституте преподавал! А зарплата — копеечная. На нее не прокормить семью! Потом и эти гроши зажиливать начали. Полгода не выдавали. Терпел, сколько мог. Но жрать охота! Плюнул на медицину, какой всю жизнь отдал. Смылся в торгаши! Дело прибыльное. Хоть и не по душе, зато всяк день живая копейка на кармане водится! Теперь уж попривык! А разве он один такой? Весь свет перевернулся! Учителя в шмары подались. Шлюхи — в политику ударились. Вон через три дома от нас… Канала одна бабочка. Через нее по добрым временам вся Москва прошла и проехалась. В ментовке канала за распутство! С нею не всякий алкаш переспать решался. А неделю назад гляжу— на импортных колесах подваливает к дому своему. Вся из себя. Я мать спросил о ней. Оказалось, по бухой влипла на митинг и требовала громче всех свободу женщине! Ее приметили, выдернули из толпы! Она давай дуракам мозги сушить! Поначалу смеялись. Но нашлись и те, кто поддержал. Втянули в свою сучью кодлу. Мало-помалу настропалили, о чем бо- тать надо, чего требовать. А у нее глотка луженая! Кроме этого горла ничего не осталось. Все пропила! И пролезла, прикипелась к какой-то партии. Дальше — больше. Ее продвинули! Не иначе как прежние хахали, или такие же как сама! Нынче она в рупоры выбилась! С блядством завязала по возрасту! За это пенсии не дали. Теперь, отмывши харю, зовет себя демократкой! Вот только репутацию не отмыть. Она и нынче в памяти многих! Но… Попробуй вякни хоть слово ей в хвост. Нынче ее милиция охраняет! Как и тогда, когда в суках канала! Что изменилось — не знаю! Раньше — пила! Теперь не дают! По-моему, тогда она была счастливее. Дышала, как

хотела! Теперь — как велят! Но суть ее не поменялась. Она — прежняя! Во что ни ряди! И простикует! Тогда телом! Нынче брехней! Так все говорят. Я в политике не разбираюсь! Но по мне, от нее одна морока нам! Пусть бы вовремя платили пенсии и зарплаты! Не сокращали, не выгоняли людей с работы, глядишь, меньше было бы таких, как ты и в Москве, и в Одессе! Не надо было бы бороться с преступностью! Раздувать милицию до того, что на всякого жителя города по три мента приходится.

— Не только лягавые! Теперь еще и спецназ имеется! Эти ментам помогают. По ночам возникают повсюду — в патруле. Отлавливают всех, кто наваром не делится! Да только нет дурных! Их самих теперь трясут. Чтоб не возникали, куда не зовут! — перебил Антошка. — Нас тоже накрыть хотели! Гнались три квартала. Блатари и отсекли, когда увидели. Взяли погоню в кольцо. Ох и влома- ли им, чтоб меж ног не путались. И вывернули наизнанку! Все выгребли. Мы с ними кентуемся! Блатари нас держат! Пасут от ментов!

— проговорился пацан.

— За положняк?

— Само собою! Кто дарма вступится? А эти и накол дадут. И стремачей…

Егор насторожился:

— Значит, и эти знают, где канаете?

— Не дергайся! Мы не только у тебя, мы по всей Москве живем. Иначе давно накрылись бы!

— И всюду кентуетесь с блатарями?

— С бомжами тоже! Даже в притонах всех красоток знаем! Всем дышать охота кучеряво, сам секешь! — ухмылялся Антошка.

— Подсадишь ты меня под высылку, — качнул головой горестно и добавил: — Очухаться не дашь. Кого знают многие, тот на воле долго не живет. Одно хреново, что из-за тебя все влипнем в проруху. А и остановить уже нельзя. Ты завязан!

— Ладно! Не брызгай! Смоемся! Завтра духу нашего тут не сыщешь! Слиняю насовсем с твоего чердака! Но матери скажи, чтоб не искала! — встал Антон, прислушался, сказал тихо: — Мои возникли! Пора мне!

— Ты хоть иногда навещай нас! — попросил Егор Антона, уже заскочившего на подоконник.

Тот оглянулся.

— Если у тебя объявится смачная краля, непременно возникну! Одесса везде первой ставит точку! — спрыгнул в темноту и словно растворился в ней.

Егор слышал осторожные шаги над головой уже под утро. Днем, когда пошел подмести двор от опавших листьев, подошел к лестнице, постучал по ней, но никто не выглянул с чердака, не отозвался. Мужик не без опаски огляделся. Понял, ушла шайка. Одно

тревожило, навсегда или до вечера покинула она чердак? И вздумал, как только полегчает ногам, залезть, заколотить двери наглухо, чтобы никто и ничто не обрывало сон, не вторгались в изломанную жизнь чужие беды.

Егор решил ничего не рассказывать домашним о встрече и разговоре с Антоном. Но Лидке напомнить, чтоб подыскала другое жилье. Поторопить вздумал. Понимал, уйдет она, Антону здесь вовсе незачем станет появляться. А значит, и отвяжется милиция.

Едва подумал, калитка стукнула, во двор вошел участковый.

— А ну покажи свой чердак, кто там у тебя прижился? — подошел к лестнице и мигом взобрался наверх.

— Кого ищешь, Иван? — спросил Егор, прикинувшись незнайкой.

— Успели смотаться? Значит, точно сказали! — спустился вниз Вагин, руки его тряслись. — Ну, сволочь! Попадется мне этот щенок, своими руками придушу гада! — хрипел горлом зло.

— Ты это о ком?

— Ваш паскуда моих обоих сыновей в свою шайку затянул!

— Как? Силой?

— Какой там? Он заморыш против моих ребят! Но как сумел уговорить, сбить, заставить, на чем подловил обоих? — возмущался участковый и, вдруг оглядевшись, понял, перегибать не стоит, заговорил тихо: — Понимаешь, не верил я! Никто не верил, брехней считали, местью! Будто мои ребята вместе с вашим Антошкой налетом промышляют! Я чуть голову дворнику не оторвал, когда услышал такое! А он клянется, мол, своими глазами видел, как мои ребята, вместе с вашим на чердак лезли. А потом, уже под утро, возвращались с полными сумками. И не по улице, по задам домов крались. И с этими сумками к тебе на чердак залезли. Дворник прятался, чтобы не заметили его пацаны, не узнали. Я под койки, тоже пусто. А в столе старшего нашел несколько кассет и магнитолу, я им ее не покупал. Сперли! Врубаешься, кто их подбил?

— Не знаю,может, они Антошку сманили? Сам говоришь, он против них — заморыш! Ты своих в руках держал! Антон сам по себе жил. Конечно, не может он, задохлик, принудить двух лбов воровать. Уж если они снюхались, то тут не Антон, твои уломали. Нашему магнитолы ни к чему!

— Да что ты несешь? Мои сыновья к воровству непричастны! Может, накол давали? Может, на стреме? Воровал ваш. У моих такого в крови нет!

— Антон тоже не в малине родился! Не мой сын! Чего подначиваешь? Твоих засекли! Ты и разбирайся! — вскипел Егор.

— Да! Но на твоем чердаке! — напомнил участковый.

— Тогда, где они?

— Кто ждать будет? Ушли! Теперь уж и не знаю, где искать! Какую ночь не спят дома! Со счету сбился! Всюду их искал. До утра не

спал, ждал в их комнате. Не появились. Всю Москву исколесил за эти три дня. Нигде! Даже в моргах отметился. А сегодня тот же дворник сказал, что снова видел их, как они залезали на твой чердак.

— Ищи! Там открыто!

— Ты лестницу на ночь не убираешь? — поинтересовался Вагин.

— Зачем? — удивился Егор.

— Смелый ты человек! По нынешним временам никто не оставляет чердак открытым! Мало ли что может случиться?

— Скажу Антонине, закроет его!

— Нет. Не сегодня. Нынче дай мне побыть там до утра. Авось всех разом накрою!

— Ты что? Решил ловушку устроить на моем чердаке?

— От того и тебе, и мне спокойнее будет, если поймаю!

Егор согласно кивнул, решив предупредить домашних о предстоящей засаде. Антонина, не выдержав, рассказала Лидии. Та отмахнулась, мол, если бы Антон был в Москве, давно бы постарался встретиться с нею, хотя бы на минутку.

Егор повторил свое условие, чтобы в конце этого месяца подыскала себе другое жилье. Баба молча кивнула в ответ. Ушла в свою комнату. Долго сидела у окна, задумчивая, тихая. А утром, когда все еще спали, ушла, не сказав никому ни слова…

Участковый тоже не зашел. Видно, зря проторчал всю ночь на чердаке. И, не поймав ни своих, ни чужих, трусцой заспешил со двора на работу. Там ему закатила громкий скандал жена, узнав, где ночевал. Беспокоясь о муже, пришла на работу, чтобы узнать, где ее благоверный пропадал всю ночь? Когда услышала, не поверила в сказку о чердаке, исцарапала все лицо ногтями, крича, что и он не миновал притона, а сыновьями только прикрывается.

— Они дома ночевали! Сама их утром завтраком кормила! Дети как дети! Не позорь их, коли сам сволочь и кобель! — орала баба, на щадя мужа. И колотила его так, что в дежурной части было слышно.

Вагин, услышав, что сыновья ночевали дома, дара речи лишился от радости. А жена, приняв радостную улыбку за насмешку над нею, вошла в раж. Ее едва оттащили от Вагина два дюжих сержанта.

Откуда было знать участковому, как посмеется над ним судьба? Ведь сыновья знали его куда лучше, чем он предполагал. Привычки отца они знали с детства. И, не увидев на крыльце его сапоги, поняли, нет дома. Коль в кабинете Вагина не горел свет и домой он не пришел, значит, в гостях или у баб застрял. Вернется пьяный вдрызг. Ему не до них будет. Можно дома отоспаться в эту ночь. А утром уйти, пока отец будет спать. Но тот не пришел. И сыновья, сказав матери, что пойдут искать его, ушли из дома.

Антошка не случайно отпустил их навестить родителей, сказав, что при случае пусть стерпят мордобой, но не доводят до того, чтобы участковый поставил на уши весь город, разыскивая своих ребят.

— Шабаш! Дня два-три проканаем тихо. Без шухера! Узнаем, что менты задумали против нас? Чем они дышат? А уж потом снова собьемся в кодлу!

Разделил поровну на всех деньги, курево, шоколад. Отпустил домой и чувиху, какая вне себя от радости переоделась во все новое в первом же магазине. Запомнив, где и когда все они должны встретиться через три дня, компания разошлась очень скоро.

Никто из подростков ничего не заподозрил. Так уже случалось не раз, когда Антон вдруг ни с чего велел всем разбегаться на время.

Надо уметь вовремя остановиться! — не мог мальчишка забыть сказанное Егором. Эти слова он не раз слышал и в Одессе. Тогда они не имели к нему никакого отношения.

Антону нестерпимо захотелось побыть наедине с самим собой, разобраться во всем, подумать. Раньше он делился своими сомнениями с матерью. Но теперь рассказать ей обо всем он не решался. Егор — ворюга! Он поймет. И не заложит. А мать — женщина! Зачем ей лишние горести?

Антон сидел в сквере на облупившейся от дождей скамье и курил. Он не хотел никого видеть, потому смотрел под ноги, на серый, мокрый песок. Мимо шли люди. Никто из них даже не оглянулся на Антошку. И мальчишка понимал, что никому он здесь не нужен.

В мусорной урне, совсем рядом с ним, копалась полуслепая старуха. От нее пахло гнилью, сыростью. На руке болталась грязная, залатанная сумка. Бабка не обращала внимания на Антона. Устав от бесплодных поисков, присела отдохнуть. Поняла, что и тут ее опередили не только бездомные собаки, тихо всхлипнула. Антон от неожиданности подскочил.

— Прости, внучок! Испугала? — извинилась бабка. И мальчишке стало стыдно за собственный страх. — Вот! Пропитание добываю себе и своим! Тяжко нынче кормиться стало! Помереть бы! А и этой радостью Бог обходит! — пожаловалась кротко.

— Видно, тоже никому не нужна! — отозвался Антошка равнодушно.

— Нет, внучонок! Я очень нужна своим. Они без меня совсем пропадут! — не согласилась бабка. — Я не от сиротства, от нужды мучаюсь.

— А те, кто с вами, почему не помогут? — удивился Антошка.

— Мала еще. Вот подрастет моя Анька, тогда легше будет. Дал бы Бог успеть мне ее на ноги поставить.

— Анька ваша внучка?

— Да, голубчик! Ей лишь четыре зимы. Больная она. Вот и сидит дома.

— А сыновья, дочки где?

— Разбежались они! Порасходились. Теперь по свету мотаются. Зацепиться нигде не могут. Это если одуванчик видел, небось приметил семена с пушинками, покуда в цветке держатся, все красивые и сильные. Когда ветер их сорвет, враз неприметными и слабыми становятся. И носит их по свету, как бездомных. Никому они не нужны. Коль потеряли, покинули родителя, свою землю, чужие не примут, не поверят и не пожалеют, — пожевала бабка губами.

— Так ведь ветер виноват! — не согласился Антошка.

— Ветер — это невзгоды человечьи. Их надо уметь пережить. В кучке, семьей все легше, когда от дома не отрываются, не ищут легкой жизни. Она теперь повсюду одинакова. Порозь только погибнуть можно. Выживают, когда друг за дружку держатся. Как я за Аннушку. Оттого живем как-то…

— Сами говорите, что помереть хотели.

— Я б с радостью ушла! Да Аньке одной оставаться нельзя. За- гинет вовсе.

— А разве нет у нее матери или отца? Пусть к себе возьмут.

— Сердце у них холодное. А дитю тепло надо сердешное. Вон мать ее приезжала месяца три назад. Конфетами, шоколадками обсыпала всю. Да разве это дитенку надо? На руки не взяла! Не обняла, не приветила, как гостья нагрянула. Побыла три дня и умоталась. Аннушка не успела ее запомнить. Такие они нынче родители. Ни теплины, ни радости подарить не могут. Одно званье.

Антошка голову опустил. Старуха, сама того не зная, ударила по больному.

— А ты, что тут один зябнешь? Иль в подкидышах остался? Нынче это модно! В наше время всяк своих под сердцем пестовал. Теперь к самостоятельности с горшка приучают. Что из того получится? Да то, что в горшке остается! — поморщилась бабка. И внезапно предложила: — Хочешь, пошли ко мне! Авось приживешься с нами! Скудно живем. Достатка нет. Зато не грыземся, не ругаемся. На душе тепло и светло. Может, еще одна душа подле нас оживет?

— встала со скамьи.

Антон, еще минуты назад соображавший куда податься, не стал медлить. Друзья, его шайка разошлись по домам. И только ему возвращаться было некуда. Никто не вспомнил о нем. Не позвал с собой. Не спросил, где он станет жить? Они забыли его. Вспомнят, когда в карманах опустеет. Начнут искать? А может, предадут? Взвалят на него свою подлость и жадность, боль и злобу? Его не пощадят. А все оттого, что всякому дорога лишь своя голова! Так зачем рисковать ради них? Ведь надо вовремя остановиться! Так говорил Егор. Но он не добавлял, что можно переждать бурю под чужой крышей! — остановился мальчишка. И тут же услышал:

— Входи, родимый! Пришли!

Белокурая, худосочная девчушка, обвязанная с головы до колен в теплый платок, приподнялась на постели. Большие, серые глаза заискрились радостью.

— Бабуля! Пришла наконец-то! Как долго тебя не было. Я уже плакала…

— Не надо, Анюта, реветь! Глянь, я тебе братика нашла! Теперь он с нами станет жить! Правда, внучок! — повернулась к Антошке, гладя головенку девчушки.

— Правда! — отозвался Антон, глядя не без содрогания, как старушка достает из сумки полугнилую, изросшую картошку, пару осклизлых сосисок, кусочки хлеба, на каких прилипли окурки.

Бабка тщательно обрезала картошку, отряхивала хлеб.

— Сегодня мы поедим тюрю! А потом суп с сосисками. Ничего, что не густо в животе, больше света для души останется. Она главнее!

Мыла бабка сосиски, поглядывая на щебечущих детей. Они знакомились и, кажется, пришлись по душе друг другу.

— Антон! Я когда на ноги встану, мы с тобой поиграем в прятки?

— Конечно! Даже во дворе! — обещал мальчишка.

— Антошка, а ты не будешь меня бить, если я устану?

— А почему бить? Я девчонок не луплю.

— Я не девчонка, а твоя сестричка! Так ведь бабушка сказала?

— Сестру и вовсе бить нельзя! Да еще такую маленькую!

— А почему меня папка бил? Или мне нельзя у него попросить конфету? Я только одну хотела! А он меня по заднице нашлепал. Сказал, что я попрошайкой расту!

— Забудь, Анютка! Пьяный он был!

— А почему у него только на водку деньги есть?

— Зато мама много конфет тебе принесла, — напомнила старуха.

— Да, я фантики и теперь нюхаю! Хочешь, тебе дам понюхать!

— достала коробку из-под подушки и протянула Антону, открыла, сунула под нос. — Правда, вкусно пахнет? Если б я знала, для тебя оставила б!

Бабка крошила в миску с водой кусочки хлеба, готовила тюрю. Антошка отказался ее есть, сказав, что пока не хочет. Аня с бабкой ели жадно. Но тюрю для Антона, оставленную в миске, не тронули.

Мальчишка огляделся. В двухкомнатной квартире на первом этаже, куда привела его бабка Уля, еще сохранились следы прежнего достатка. Это пацан приметил по посуде и мебели, уцелевшим каким-то чудом.

— Ты учишься в школе? — спросила старуха Антона.

— Уже нет! На работу хочу пойти!

— Куда ж тебе, такому маленькому? Нынче взрослые

на кусок заработать не могут! Вон мой зять! Строитель! А и без заработка тоже! Теперь никто не строит! Только ломают! — вздохнула старуха и поинтересовалась: — А ты где жил?

— У чужих! — ответил Антон.

— Родители имеются?

— Отца нет! Погиб! А мать… Она сама живет, — не смог соврать. И добавил: — У меня тоже была бабуля. В Одессе. Умерла недавно. Она одна любила меня. И я ее тоже, — сжался в маленький, дрожащий комок.

— Я на руки хочу! — внезапно потянулась к Антону Аннушка и, обвив его шею тонкими до прозрачности руками, прижалась к мальчишке и спросила: — А меня будешь любить?

— Аннушка, дай Антону отдохнуть. Он весь продрог в сквере. Иди, внучок, попарь ноги в тазу. Я воду налила! Выбей холод из тела. Глядишь, на душе потеплеет! — принесла таз с водой, достала полотенца. — Грейся, малец! Чем богаты, тем и делимся. Не взыщи, что не густо…

Антошка парил ноги. Бабка Уля указала на диван, где предложила отдохнуть. Заранее постелила на нем. И когда мальчишка лег, старуха, сев рядом, принялась рассказывать детям сказку.

Она была такой доброй и светлой, совсем непохожей на жизнь за стенами квартиры, в ней расцветали прекрасные цветы и добрые феи влюблялись в рыцарей не за деньги, а за смелость.

Антошка невольно вспомнил свою бабку, она тоже знала много добрых сказок и не скупилась, рассказывала на сон. Мальчишка всхлипнул в кулак.

Зачем жизнь так свирепа? Почему отняла дорогое, оставив взамен тепла большую, холодную льдину? Ведь я любил бабулю, — вдавился в подушку, дрожа всем телом. Эх, если бы она была жива! Я никогда не жил бы на чердаке и не дружил бы с лягашатами! Не тряс бы торгашей! Ходил бы с рыбаками в море на кефаль! Не дала бы ковыряться в урнах с мусором. Кормил бы ее и себя! Не жил бы в бардаке среди распутного бабья! — думал Антон.

— Попей чайку, внучок! Небось, застыл в сквере? Ишь, как тебя трясет! Привстань, родимый! — держала старуха кружку чаю, с тревогой вглядываясь в лицо мальчишки.

Когда он уснул, она укрыла его сверху теплым одеялом. А утром, когда Антон проснулся, старухи уже не было дома. Аннушка спала, разметавшись в постели. Рядом не табуретке записка: "Внучок! Съешьте с Аней суп. Я кастрюлю обмотала полотенцем, чтоб не остыл скоро. Если сестричка захочет пить, дай ей чай из термоса. И сам попей. На улицу не ходи, чтоб не застыл. Ждите меня, мои хорошие".

Антон быстро оделся. Пошуршал в кармане деньгами, пошел к двери.

— Куда ты уходишь? Опять меня одну оставляете? — услышал за спиной слабый голос.

— Я скоро вернусь! — пообещал наспех.

Антон не соврал. Он купил хлеба и колбасы, сыра и конфет, даже банку халвы для девчонки. Домой бежал вприскочку, пришлось выстоять в двух очередях. Зато какой сюрприз! Обрадую бабку и Аньку! — шевельнулось в душе нерастраченное тепло. Антошка влетел в комнату, едва не сбив с ног страруху.

— Где носился, неслух? Ведь просила тебя не уходить из дома! Разве можно простывшему на холод? Я вот пенсию получила! Меду купила тебе! Лечить буду! — торопила Антошку раздеться, помогала ему.

— Антошик! А бабуля нам с тобой печенье купила к чаю! Я его не ела, тебя ждала! — сообщила девчонка, выпутываясь из платка.

— А я тоже кое-чего принес! — похвалился мальчишка и выгрузил на стол свертки, пакеты и кульки.

— Где деньги взял? — нахмурилась бабка.

— У меня были!

— Откуда они у тебя?

— Мать давала. Я не тратил. Копил. Как будто знал заранее! — врал мальчишка.

— Нынешние матери у детей отнимают. Не то дать, кусок хлеба отбирают. Твоя, видать, богатая! Отчего ж бросил ее?

— В деньгах нет тепла! — отвернулся Антошка от покупок, выдохнул горький ком.

— Это я тебе купил конфеты и халву! — подошел к Аннушке.

Девчонка взяла гостинцы, положила рядом.

— Мы с тобой вместе съедим. И бабуле дадим! Чтоб всем хорошо стало! — ответила серьезно и предупредила: — Чур, фантики не выбрасывать. Я их до следующей пенсии нюхать стану!

— Не надо! Я работать буду. И конфеты часто начну приносить! — пообещал мальчишка, приметив, как жалостливо оглядела его бабка Уля.

— Ботинки купить надо! Твои вовсе разваливаются. Носки да майчонки. Рубашки на сменку. А ты про конфеты! Немножко потерпите с ними! Все разом не получается!

В тот вечер бабка Уля сварила гречневую кашу. Ее ели с колбасой. Антон ел жадно. Знал, эти харчи куплены в магазине, не с помойки взяты…

Когда за окном стемнело, Аня запросила сказку. Старушка согласилась без уговоров. И Антон лег на диван поблизости. Бабка Уля рассказывала о старом замке, призраках и чудовище, о богатырях и доброй красавице. Мальчишка, хмыкавший поначалу недоверием, вскоре замер, заслушался. Вместе с Анькой ойкал от страха за девицу-красу, ежился от проделок злого чудовища. Смеялся и радовался находчивости богатырей, будто они были ему родными братьями.

К концу сказки Аннушка уснула.

Приметив, что Антон не спит, старушка присела рядом на диван, погладила голову мальчишки, заговорила тихо, чтобы не разбудить хрупкий сон внучки.

— Я не спрашиваю тебя, где взял деньги. Все равно не сознаешься. Рано. Не поверишь пока. Об одном прошу, Антон, не кради! Ворованное не даст здоровья и не пойдет впрок. Оттого это, что кто- то проклял, пожелал плохое вслед. Колом в горле такая сытость встанет. И вместо здоровья болезнь придет. Так всегда случается. Отчего воры плохо живут? Потому что слезами обиженных вся их судьба измочена. И не дает им Бог светлых дней и хорошей судьбы. До времени радуются. А потом сторицей плачут. За все взыщет Господь, с каждого! И жирный кусок казаться будет падалью. Потому что у воров судьба, как дырявый карман. Счастье не задерживается. Оно знает кого обогреть, кого обойти. И ты, внучок, не гонись за сытостью. Не пузо береги от голода, душу от греха! Когда в душе светло, человек не помрет от голода. Его Бог увидит. Не балуй! Прошу тебя! — потрепала по плечу. И попросила: — Давай завтра вынесем Аннушку на воздух, подышать пора ей свежестью.

Антон, едва проснулся, вспомнил эту просьбу. Взял девчонку на руки, понес в сквер через дорогу. Сел с нею на скамью. Они разговорились о вчерашней сказке. Мальчишка досказал концовку.

И вдруг услышал внезапное.

— Гад ты такой! Я тебя по всему городу ищу! Куда подевался? Почему ушел и не приходишь? — стояла перед мальчишкой запыхавшаяся, разъяренная Лидия. Она держала Антона за плечо, боясь, чтобы он не сбежал. Но тот сидел спокойно, обняв одной рукой Анну, другой придерживая ее, чтобы девчушка не упала. Лидия только теперь заметила девочку, удивленно спросила: — Чья она? Где ты ее взял?

— Судьба подарила! Теперь она моя сестра! Я всю жизнь о том мечтал. А ты конфетами заменяла. Ими душу не согреешь. А вот Анька — любить умеет. И я нужен ей! Насовсем! По-настоящему. У нее такая же, как ты, мать! Вы только рожать умеете. Растить не научились! Нет у вас сердца! А у нее, хоть и маленькая, — имеется! Она без меня куска хлеба не съест, спать не ляжет! Ты никогда так не любила! Только бабушка! Но и она у меня теперь есть!

— Ты что, Антон, одумайся!

— Я — уже! Теперь ты думай!

— Антон! За что? Я для тебя жила! — не верила в услышанное Лидия.

Мальчишка грустно усмехнулся:

— Для меня ты пошла в бардак? Для меня пьешь и путаешься с мужиками? Для меня оставляешь одного на недели, не зная, жрал

иль нет? Живой иль сдох? Ты воспомни, когда мы с тобой говорили по душам в последний раз? Что ты знаешь обо мне? Ты погналась за деньгами! Теперь они есть! А меня потеряла! Проглядела! Разменяла!

— В чем упрекаешь? Я хотела, чтобы мы с тобой легче жили!

— Когда я жил в Одессе с бабкой, я подрабатывал у рыбаков. И мы кормились этим. Пусть не всегда было мясо на столе, зато светло жили. Не стыдились людям в глаза смотреть. Никто не плевал нам вслед! Не становился кусок поперек горла! Я не боялся, что кто- то притащит в дом заразу! К нам не приходила милиция! Нас уважали все! Мы жили, как жил весь город! Пусть не всегда сытно, зато светло и спокойно! Спали, не вздрагивая! Не зависели от Егора, какой в любой момент может выкинуть из своего дома!

— Успокойся, Антон, я ушла оттуда! — побледнела Лидия и, что-то поняв, сбавила тон, присела на скамью рядом, придвинулась к мальчишке.

— Давай поговорим спокойно, без упреков! — предложила тихо.

Антон пересадил Аннушку со скамьи на колени. И спросил:

— Ты не замерзла?

— Пошли домой, Антошик, я этой тетки боюсь! — сказала на ухо.

— Мне с нею поговорить стоит, чтоб потом никого не бояться,

— ответил ей. И повернулся к Лидии. — Один притон на другой сменила? — спросил прищурившись.

Лидию передернуло. Но она сдержалась. Хоть очень хотела дать пощечину.

— Я покончила с притоном навсегда!

— Свежо предание, но верится с трудом! Такие как ты на пенсию добровольно не уходят! Иль клиентуры поубавилось? Иль лягавые прижали?

— Хватит! Не зубоскаль! Сама завязала! Вчера переехала! Теперь в Тушино живу! Работаю у порядочного человека. Вернее, ухаживаю за ним и его стариками. Готовлю, стираю, убираю, в магазин хожу. Короче, веду дом. Там у меня своя комната, питание и небольшая плата за мою работу. Нам с тобой на двоих хватит на жизнь. О тебе я говорила. Ты будешь жить со мной, питаться, учиться. Никто тебе не помешает. Семья хорошая.

— А ты меня спросила? Опоздала с хлопотами! Я устал ждать, пока одумаешься и сам себе выбрал семью! Теперь уж все! Якорь брошен! Я на приколе у своей гавани. Она мне по душе, а ты — дрейфуй. Тебе твой берег еще искать надо! — встал со скамьи.

— Антон, подожди! Где ты живешь? — испугалась баба, что теряет последнюю, слабую нить, связывающую с мальчишкой.

— Я полюбил другую сказку — добрую и тихую. Она вернула мне то, что ты отняла — мое детство! Мне хорошо в ней! Не отбирай! Не возвращай в кошмары! Я устал взрослеть так быстро. Дай побыть самим собой. Пощади меня от себя! Дай выжить и не свихнуться. Оставь меня мне! — подхватил Анну на руки и, не оглядываясь назад, пошел к дому.

Лидия не заторопилась следом. Она сидела оглушенная, потрясенная услышанным и никак не могла успокоиться.

Она курила одну сигарету за другой. Не обращая внимания на проходящих мужиков, оглядывающихся на нее. Она плакала, не замечая, как размазала краску по лицу. Успокоилась нескоро. И пошла, шатаясь, к станции метро, тяжело соображая, в какую сторону ей надо ехать…

Антон, вернувшись к бабке Уле, раздел Аннушку. Уложил ее в постель. И, подойдя к старушке, сказал:

— Работу мне надо подыскать. Чтоб вы не промышляли по урнам больше.

— Я уже договорилась в ЖЭКе! Взялась два участка мести. Пока вы спать будете, я и управлюсь. Той получки хватит. Мне завтра уже выходить.

— Участки покажите мне! Я за вас выйду. А вы с Аней поспите.

— Рано тебе, Антошик, в эту лямку впрягаться! Я покуда сама справлюсь!

— Не надо! Я — мужик! Должен семью кормить, а не висеть на шее балластом. Анечку лечить надо, нельзя одну оставлять. Вот ей на лекарства, — вытащил из кармана деньги, положил на стол перед бабкой Улей.

Та не хотела брать. Но Антон настоял. И старушка, вскоре найдя рецепт, пошла в аптеку.

Антон знал: лекарство для девчонки стоило дорого, и бабка не могла его купить лишь потому, что тогда не осталось бы денег на уплату за свет и квартиру. А побираться не умела старуха. Мать и отец девчушки отделывались обещаньями достать денег на лечение дочери, но, видно, не получалось, потому перестали навещать.

Бабка Уля вернулась домой счастливая.

— Купила, внучок! Теперь все! Поправится наша девочка! Ей бы нынче питание получше. И встанет на ножки!

— В прятки поиграем с нею! — поддержал Антон, И предложил:

— Если эти два участка одолеем, я еще работу подыщу! Чтоб Аньку быстрей поднять.

— Бог тебя послал нам, деточка! Увидел нас! — обняла Ульяна Антошку.

— Как знать, кому больше повезло! Может, и меня приметил Бог! Вас подарил. За всех кто есть и кого нет!

В этот вечер Ульяна превзошла себя и рассказала сказку о добром принце, какой спас жизнь принцессе. А ночью, поставив свечку перед иконой Спасителя, долго молилась Господу, благодаря за все радости разом, прося не оставлять детей без светлой доли и тепла…

ГЛАВА 4 МЕСТЬ ШМАРЫ

Егор не переживал, когда узнал, что Лидия ушла из дома чуть свет, не позавтракав, не сказав никому ни слова. Не тревожился, услышав, что не пришла ночевать. Такое случалось часто. Задержали клиенты. Конечно, не на дармовщину. Значит, будет навар…

В глубине души ему понравилось получать деньги и харчи, не шевеля и пальцем. То, что при этом страдала репутация семьи и дома, не очень его волновало. Он видел, как жили люди вокруг. Никто из них не брезговал никакой возможностью заработать, как- то прокормить семью.

Моральная сторона жизни забылась. О ней попросту не вспоминали. Да и о чем толковать, если все устои рухнули? Вон Серафима неделю ходила на почту за пенсией. Обещали выдать в этом месяце к празднику. Уже пятый месяц пошел, а денег все нет. Не будь другого дохода, как жить семье?

Вот так и получалось: за распутство — звонкая монета, валюта и харчи, а за сорокалетнюю работу — ничего не давали. Три месяца не выплачивали пенсию и Егору. Тоже обещали. Но всякий день руками разводили и отвечали надоевшее:

— Денег нет…

Он, темнея лицом, возвращался с почты. Чтоб не сорваться, выкуривал в доме несколько сигарет. И, немного успокоившись, входил… Чего ему стоило добрести до почты и обратно, знал только он. А дома сестра подначивала, мстила за недавнее:

— Ну что, Егорушка, за пенсию много жира нагулял? Кончай обувь трепать. Не ходи, не мучайся! Будут деньги, принесет почтальонка! Сама! Не последний кусок доедаешь! Я твоею болезнью чистоплюйства уже отхворала! Порядочность, если она не оплачена, ничего не стоит. Понял? Умней скорее!

Егора трясло от этих разговоров с сестрой. Он понимал все, но долго не мог смириться, свыкнуться. Но постепенно перестал ругаться с домашними, поняв, что пока не сможет обеспечить семью, не должен лишать ее единственной возможности кормиться и жить безбедно.

Вот и в тот день Егор вышел на кухню в надежде спокойно позавтракать, пока все квартирантки отсыпаются. Но… Увидел за столом Серафиму и Тоню, вполголоса разговаривавших с Лидией.

Мужик хотел уйти к себе, но его заметили, и сестра вернула:

— Куда же это ты? Хоть попрощайся! Уезжает от нас Лидка. Насовсем! Нашла другое место. Даже работу себе сыскала. Чистую, без хахалей! В семью ее взяли!

— К полудуркам?

— К старикам!

— Это одно и то же! Они хоть знают, откуда ты взялась?

— Сам идиот! Кто ж им сознается? — вспыхнула баба. И добавила: — Если б не мать с сестрой, как бы теперь канал? За тобою и такие как я присматривать откажутся! Так что не гонорись шибко! Лучше присмотрись, чего сегодня стоишь? Самого себя не сумеешь прокормить! Я, какая б ни была, не сижу на шее в иждивенках. Хоть и баба! А ты разве мужик? Говно! А еще меня подначиваешь!

— завелась Лидия.

— Чем так зарабатывать, лучше урыться! — стукнул Егор кулаком по столу.

— Тихо вы! Разошлись с утра пораньше! Угомонитесь оба! — вскипела сестра, обдав Егора колючим взглядом.

Тот сразу сник, сбавил тон. Сел к столу, не глядя на Лидию. Попросил чаю.

В это время на кухню впорхнула Нинка. Увидев Егора, принялась как всегда подшучивать над ним.

— Сколько я тебя ждать буду по ночам? Все обещаешь, а не приходишь! Почему отлыниваешь? Иль боишься, что не согрею тебя, суслик мой замороженный! — обвила шею мужика пухлыми руками, прижалась лицом к голове, надавив грудью на спину.

— Дай на ноги покрепче встать. Всех достану! Ни одну не обойду! — пообещал задиристо.

— Ой! Скорее бы! А то в грудях ломит! Так по настоящему мужику соскучилась! По горячему, жадному, с азартом! А то мне в последнее время не везет. Одна плесень прикипается. Разохотит, распалит, обслюнявит и в сторону! Ко мне задницей! И забывает, зачем я под боком канаю, соком исхожусь, — хохотала Нинка накрашенным ртом.

— Копи, копи силы, лапушка! Уж доберусь я до тебя! За все упущенное наверстаю! Приловлю надолго!

— Все! Заметано! Пошла готовиться! Лидка! Смотри! Не отбивай дружка! Я — первая!

— Давай, давай! Бери его в оборот! Давно пора! Я тебе не помеха! Ухожу сейчас! Насовсем! — отозвалась баба.

— Куда? — удивилась Нинка.

— В семью! К хорошим людям! В Тушино! Вместе с Антоном там будем жить. В отдельной комнате! Хозяева приличные! Двое стариков и их сын.

— Значит, замуж за сына мылишься? — вмиг сообразила Нинка.

— Ни единым духом! Он не в моем вкусе! Слишком занятый, умный. С такими скучно! С ним поговоришь — все мозги наизнанку. А я сложности не уважаю ни в чем. От них одна помеха в жизни…

— Как вы нашли друг друга? — удивилась Антонина.

— Друг моего хозяина в клиентах побывал. Поделилась с ним заботами. Он пообещал подыскать приличное место и в три дня нашел. Но предупредил, чтобы с прошлым завязала напрочь! Мол, иначе взашей выкинут. Да и не только из дома, а из города! Туда, где раки не зимуют!

— Ой, блядь! — охнула Нинка.

— А если узнают, кем была?

— За прошлое, может, и не выгонят! Речь о будущем. Но и прежнее лучше не раскрывать! — призналась баба.

— Ничего! Обломается твой хозяин! Попривыкнет, разглядит тебя, Антошку!

— Антона мне еще найти надо! Ума не приложу, куда делся? — сетовала Лидка.

А уходя, оглядела хозяев, всех баб, собравшихся за столом, и попросила:

— Если мой пострел объявится, передайте ему адрес и телефонный номер! Не обижайтесь, коль что не так было! Не со зла! Никому худа не желаю! Дай вам Бог, всякой, свою семью найти, свой угол, свой кров и хахаля! Одного! До гроба…

Егор тогда криво усмехнулся. И пробормотал вслед:

— Катись, птичка! Лети! Твое гнездо недолго мерзнуть будет! Желающие быстро сыщутся! С ними хлопот не будет. Уж о том сам позабочусь.

Но ни Галкину, ни Лидкину комнаты не удавалось заселить. Квартиры снять хотели многие. Но едва узнавали, с кем соседствовать доведется, отказывались. И без оглядки покидали дом.

Егор мечтал заселить порядочных людей. Но те и слышать не желали о соседстве с бардаком. А кто готов был поселиться в доме, не имели возможности оплатить проживание хотя бы за месяц вперед. Выколачивать оплату из них в конце каждого месяца Егору не хотелось.

За целый месяц поисков Антонина привела в дом лишь худосочную, синюшную девчонку, похожую на подростка. Не верилось, что это хлипкое создание уже целый год промышляет на железной дороге в купированных вагонах, подсаживаясь к одиноким или подвыпившим пассажирам, ездившим в поездах дальнего следования.

Ирка была столь тщедушна, что казалось, будто одежда висит на скелете.

— Проходи! — втолкнула ее на кухню Антонина. Егор, увидев новенькую, от удивленья поперхнулся, выронил ложку, выругался зло:

— У самих на столе не густо! Откуда эту выкопала? Она ж хуже, чем те доходяги с плакатов "Помоги голодающим Поволжья!".

— Здравствуйте! — не обиделась вошедшая. И, сев без приглашения к столу, окинула еду жадным взглядом. Егору кусок поперек горла встал.

— Жри, зараза! — выскочил из-за стола.

Ирка ела с повизгиваньем, торопливо, посапывая. Поев, огляделась жалобно.

— Тебе чего? — спросил Егор изумленно.

— От перца горло горит, — пожаловалась тихо.

— Налей ей чаю! — попросил сестру.

— У меня кишечник слабый. Мучаюсь после чая. Вот если б кофе…

— Дай ей кофе! Пусть захлебнется!

Ирка огляделась на Егора, потянула носом сигаретный дым и сказала с восторгом:

— "Мальборо"! Моя слабость и мечта!

Выкурив сигарету, выпив кофе, выскочила из-за стола смеясь.

— Вот так дураков накалывают! Скажи спасибо, что по мелочам! Других из шкурки вытряхиваю! Да так горят на жалости, что потом самих жалеть некому! Допер, дядя? Лопух старый! — показала острые, нечищеные зубы. — Я и в вагонах пришибленной держусь. Голодной и несчастной. То брешу, будто на вступительных экзаменах в институт провалилась и теперь мне даже за постель заплатить нечем, не то что за еду! А дома больные старики родители — полгода без пенсии голодают. Пассажиры сами для меня весь поезд с шапкой обойдут. Проводница не только за билет не спросит, свою зарплату отдаст, увидев мои сопли. А я деньги на карман и на встречный поезд! Там я уже обокраденная! Либо обманутая парнем! Такую несчастную изображу, что весь состав слезами заливается…

— Так тебе и не ломанули? — не поверил Егор.

— Попухла я! На зэках. Они с Магадана возвращались. Трое в одном купе. Я и подвалила. Они накормили, место дали. А когда уснули после трех бутылок, я куртку тряхнула. Хотела смыться с нею из купе, да не вышло. Тот, что на верхней полке был, не спал. Он и поймал меня за загривок! Дал по морде. Разбудил своих. Пять дней меня в очередь гоняли. Думала сдохну. Они семь лет бабу не видели. Ну и тешились сутками, в туалет не выпускали. Готова была голиком от них удрать. А они — сволочи ни копейки не дали. Еще ска

зали, мол, радуйся, что дышать оставили. А ведь я девкой была тогда…

— Сколько ж тебе лет? — удивился Егор.

— Скоро пятнадцать! Через пару лет в тираж! Старухой становлюсь.

У Егора от услышанного спина взмокла.

Ирка, заплатив за месяц вперед, поселилась в комнате, где жила Лидия с Антоном. К ней никак не могли привыкнуть бабы. Невзлюбил ее и Алешка. Он обходил, стараясь не встречаться с девчонкой, даже случайно. Та и не пыталась навязываться в друзья никому. Она никогда не приносила в дом продукты, но любила накрытый стол и первая садилась к нему. Ей впрямую говорили, что к обеду и ужину надо приносить харчи. Не жадничать для себя и других, что кормить ее здесь никто не обязан. Ирка словно не слышала. Не подействовала на нее даже оплеуха Маринки. Она взбеленилась, увидев, что Ирка сожрала полную банку крабов, какую Маринка принесла вечером для всех.

Ирка была на редкость хитрой и жадной девчонкой. Она не любила стирать и убирать в своей комнате. Не умела готовить. Ничему не хотела учиться. Она могла целый вечер просидеть за чашкой кофе, выкуривая по пачке дорогих сигарет, какие стреляла у баб. Сама никогда не покупала их. В ее сумке можно было найти лишь несколько мятных жвачек, пару тампаксов и множество грязных носовых платков. Содержимое сумки соответствовало внутреннему укладу девчонки.

Как-то вечером, когда большинство баб оказались дома, за чашкой кофе рассказала Ирка о себе.

— Нет, никто не гнал меня из дома! Я сама любого выдавить смогу! И не мешали мне учиться. Жила с матерью. Та работает и теперь бухгалтером. Кроме матери, живет бабка — старая, как истертая мочалка. А еще старший брат… Отца мать выгнала из дома. Он теперь в бомжах околачивается. Раньше был инженером-конструк- тором на заводе машиностроения. Но… Сократили его за ненадобностью. На другие заводы не взяли, своих инженеров девать стало некуда и платить нечем. С год мыкался без толку. А денег не приносил. Мать тянулась изо всех сил. А потом бабка не выдержала. Она — материна мать. Тоже пенсию раз в полгода получала. И приноровилась старая. Взялась чужих детей нянчить. Нынче детсад дорого стоит. Бабка в половину меньше брала. Но… Жратву детям обеспечивали родители. Там и бабке оставалось. Не только самой нажраться, а и домой принести. Кто ее сумку проверит? Так-то и тянули день ко дню, — вздохнула Ира. — А тут папаня лажанулся. Попросил у матери новые ботинки. Указал, что старые вовсе порвались. Мать, может, и купила б. Да бабка взъелась! Как завихрила, чуть головой об стол не билась. Мол, она работает, дело себе на

шла, и в дом и деньги, и жратву приносит, чтоб детей — нас с братом — держать, но даже новых чулок себе не покупает, старые штопает. А ты, дармоед бесстыжий, насмелился просить! Последнюю копейку у детей урвать хочешь?! Ну отец не выдержал…

— По харе ей звезданул? — спросил Егор.

— Кому? Бабке? Ну ты, старый лопух, даешь! Моя бабка сама любому башку откусит! Чапаев — не старуха! Ей шашку в руки, она всех мужиков перерубает!

— За что? — ахнул Егор.

— Она своего деда за измену чуть топором не порубила на щепки! Его счастье, что успел в окно выскочить следом за любовницей. С тех пор носу в дом не показал! Боялся! Бабка даже его подштанники в мелкие куски порвала. Все его барахло порубила и вышвырнула следом. С того времени мужиков возненавидела. Всех разом и на всю жизнь! Звала их кобелями, бездельниками, дармоедами, человечьим отходом и даже хуже.

— А как она к брату твоему относилась? — хихикнула Маринка.

— Терпеть его не могла. Как и моего отца. С самого начала! Придиралась ко всему. Мать брата под девочку одевала, чтобы бабку не раздражать. В платочки да в юбки. Отец злился. А когда брат подрастать и понимать начал, не захотел бабке угождать и брюки надел… Бабка кормить его перестала. Отца еле переносила. А в тот день ее прорвало. Вся ненависть, что годами копилась, наружу выплеснулась. Всякий кусок, каждую копейку, истраченную на него, припомнила.

— Во плесень вонючая! — возмутился Егор.

— Короче говоря, забрызгала с ног до головы. Мать хотела успокоить, остановить, примирить их. Да куда там! Старуха разошлась!

— Из дома ее под жопу надо было гнать, чтобы остыла на воздухе с недельку!

— Бабку выгнать? Как бы не так! Квартира ее! И она о том всегда напоминала всем и каждому. Отец о том даже во сне помнил. Недаром, когда она разошлась, первым делом дверь распахнула настежь и завопила: "Вон, дармоед, из моего дома!" Отец, как ошпаренный, выскочил в ночь. Без ботинок, без куртки и шапки. Зимой! На снег! На мороз! Бабка даже не вспомнила о том. До утра орала, проклинала его. Когда она ушла на работу, брат собрал вещи отца. И, найдя, отдал ему.

— Ты ж сказала, что мать выгнала! — напомнила Нинка.

— Она не помешала! Не пыталась найти отца и вернуть домой! А значит, с бабкой заодно. Искали повод. Может, договорились заранее. Ведь и бабка, и мать бухгалтеры! Они считали не только сколько кто съел, а и сколько высрал!

— Зачем? — изумился Егор.

— Чтоб знать, стоит кормить или еще есть запас в пузе!

— Ну и семейка! — сплюнула Нинка.

— Видно, ты в бабку удалась! Такая же скряга! По крови наследственный порок передался! — хохотнула Маринка.

— Немудрено, что слиняла из дома! — заметила Серафима.

— Я не из-за них смылась. Мне до фени все их разборки. В классе все бабы высмеивали. Дразнили, что барахло у меня не клевое. Башли на кармане не имею. Не курю. И чуваки не клеются. Я решила доказать! Всем сразу. И на каникулах за неделю сорвала кайфово!

— И не подумала, что оттыздят?

— Никто и не подумал о том. А у меня не только на барахло и сигареты, будь здоров, сколько еще осталось! — похвалилась Ирка.

— Небось, пахану отвалили часть, с бабкой поделилась наваром? — предположила Люська.

— Я что? Сдвинутая? У меня еще крыша не поехала! Делиться стану! Как раз! И не подумала! Баксы в подклад куртки зашила. И давай дальше заколачивать! По кайфу пришлось зашибать деньгу вот так! Плюнула на школу. Умоталась из дома.

— Почему из семьи сбежала?

— Бабка — дура, стала приставать, где пропадала все каникулы? Если работаешь, дай деньги! А коли нет, сиди дома, не три одежду. Извела придирками. Я ее послала в жопу. Убежала, покуда кочергой не причесала.

— А мать как? Небось, волнуется? — встряла Нинка.

— Она с работы приходит поздно. К нам с братом даже не заглянет. Уставала. Порою до самого воскресенья не виделись. Искать меня ей некогда.

— А брат? Он-то поди, ищет тебя?

— Куда там! Его бабка из квартиры выкурила! Институт бросил, на третьем курсе был. В военку подался. Будет по войнам маяться. Он теперь в отряде особого назначения служит. Пристроился на все готовое. Вот он — дурак! Отцу помогает дышать. Подкармливает, денег подбрасывает ему. Я недавно с ним виделась. Говорил, квартиру ему дали. Комнату в коммуналке. Он пахана туда заберет. И меня звал, да что я дура? С хлеба на воду перебиваться вместе с ними? Пусть сами сдыхают с голоду. Братуха как вякнул, сколько он в месяц получает, я еле на ногах удержалась со смеху. Мне таких копеек и на день не хватит. А ему уже пять месяцев зарплаты не дают! Сам еле жив, хоть побирайся! Куда уж мне к ним идти? Кормить обоих? Сдалась такая морока? Не хочу! — допила кофе. Затянувшись дымом сигареты, добавила задумчиво: — Меня никто не жалел. И мне никого не жаль!..

Ирка была самой неугомонной из баб. И, несмотря на худобу, изможденную, морщинистую рожицу, пользовалась большим спросом у клиентов, была нарасхват. Как говорили о ней бабы, клиенты ей просохнуть не давали.

Ирке люто завидовала Маринка. Ведь и она была худой до прозрачности. Тоже угловатая, коротко подстрижена. Но почему у Ирки клиентов хоть отбавляй, а у нее — один за весь день, да и то жлоб.

Маринка все пыталась выведать секрет Ирки. Почему ей везет с хахалями, а другим нет? Она вертелась вьюном возле девчонки, покуда не вывела из себя.

— Да глянь на себя в зеркало! У тебя уже морщины колени прикрывают! Отстань. Тебе давно пора на печку, тараканов трандой ловить! Больше никуда не годишься! Неужель сама не понимаешь, что состарилась?

Маринка застыла от неожиданности. Глянула на Ирку, загоревшимися злобой глазами. Егор, перехватив этот взгляд, хоть и мужик, а испугался.

Понял, что-то недоброе задумала метелка с новой жиличкой. Но та ничего не заподозрила. Едва перекурила, ее вызвали клиенты. Вскоре ушла и Маринка, хотя ей никто не звонил. Вернулась Маринка вскоре. Веселая, она даже с Егором играла в флирт.

— Ну что скучаешь, Егорушка-скворушка? Пошли со мной почирикаем на пару вальсов! Я тебе каждую косточку промну! О боли забудешь! — кокетничала баба, зная заранее, что никогда не пойдет к ней Егор.

— Ох, Маринка! Староват я тебя объезжать. Ты — кобыла норовистая, горячая! Чуть что не по тебе, кусаться станешь, лягаться начнешь! Удержись на такой! Все коленки до крови обдерешь. Не баба — призовой скакун! А я уж не джигит! Мне мягкое седло нужно! Как у Нинки! Корма, а не жопа. Вот с нею можно силы испробовать.

— Лучше версту на скакуне промчаться, чем барахтаться на кляче! — рассмеялась Маринка.

Егор хотел отшутиться. Но услышал крик с улицы, он был похож на голос Ирки. Мужик насторожился. Подождал немного. Потом вышел из дома, огляделся. Выглянул за калитку. Ирка валялась в полушаге от двери. Вся в крови, изодранная, без движенья. Ни сумки, ни часов, ни колец, ни цепочки на шее. Все карманы куртки вывернуты. Девчонка не дышала. Ее втащили в дом. Кто-то с перепуга вызвал участкового. Пока он пришел, девчонка уже задышала, открыла глаза. Она доподлинно запомнила напавших на нее троих мужиков. Описала их и рассказала о случившемся:

— Я их не знала. А они по наводке на меня вышли. Один спросил меня: "Ты — Ирка?" Я его послала в звезду. Тогда второй, который толстый, схватил меня за плечо, рванул к себе и говорит: "Отдай, сука, не то потеряешь!" Я ему в ответ, что в снегу не трахаюсь. Простывать не хочу. А он мне: "Кому нужна твоя вонючка? Я — не падла влипать под маслину из-за зелени". И сорвал с меня серьги и цепку. Я орать стала. Они мне рот заткнули и как начали бить. До смерти убили б, если б не Егор. Когда он вышел, они, наверное, убежали.

— Я никого не видел! — ответил Егор. И зло глянул на Маринку.

Та, словно ни в чем не бывало, заигрывала с Вагиным. Тот, помня недавние побои жены, отскочил от греха подальше. И задавал вопросы, не подпуская к себе никого из баб.

— Ну и докатились! Малолеток к разврату приучили! Соплячка в бардаке завелась! Да ты что, Егор? Это уже не выселение, это уголовщина! Тут криминалом пахнет! Знаешь, что бывает за совращение несовершеннолетней?

— А она мне кто? Квартирантка! Я с ней не живу!

— Но знаешь, чем занимается и зарабатывает! Почему укрывал проститутку? Да еще держишь у себя дома? Заразу сеешь по городу? Мы пятерых таких разыскиваем по всей Москве! Одна из них в поездах промышляла. Сифилисом перезаразила не один десяток мужиков. Да если ее найду, своими руками задушу стерву! — вспомнил Вагин свое и почесал бок, где заживал последний синяк после побоев жены.

Иван с того дня уже не ходил по бабам. Боялся их, как огня. А тут еще начальника угораздило. Подсунул данные угрозыска. Вагин как прочел, мигом к венерологу примчался на обследование. Три дня не спал, пока узнал, что пронесло. Ничего не намотал, не зацепил. Но с того дня всему, что росло ниже пупка, запретил поднимать голову на чужих баб. И пацанов, выдрав до черноты обоих, отправил в военное училищепод начало своего друга, попросив, чтоб не спускал с них глаз ни на минуту. Каждый день с ним созванивается и теперь.

— Как твоя фамилия, Ирина? — спрашивает участковый. И, услышав, вздрогнул. Именно ее, поездную потаскуху, уже не первый месяц разыскивает милиция города.

Вагин вызвал по телефону дежурную машину. Оперативники затолкали в нее Ирку. И участковый, шепнув им на ухо, велел не забыть помыть тщательно руки и машину.

— Хана, Егор! Эта сучонка была твоей лебединой песней! Последняя капля моего терпенья. Все! Больше молчать не буду! — предупредил Вагин и сказал, что и начальник не смирится со случившимся.

Он ушел. А Егор, схватив за грудки Маринку, велел ей немедля выметаться из дома.

— Ты, курва, наводку дала! Отомстила зелени за то, что старухой облаяла! И верняк трехнула, падла! Стерва ты ободранная! Лярва морщатая! Падла вонючая! Паскуда облезлая! — бил бабу по худой роже так, что голова у той моталась из стороны в сторону при каждом ударе.

— Вспомнишь ты эту ночку, Егорушка! Кровавыми слезами на раз умоешься! — сказала она уходя, оклабившись широкорото.

Егор запустил ей вслед ботинок. Баба рассмеялась уже за дверью. От этого смеха холодные мурашки поползли по спине.

…Утром Тонька пошла в милицию выручать Ирку. Почти до вечера пробыла. Вернулась одна в слезах. И лишь к ночи сумела толково все рассказать:

— Ирку уже проверили. Анализ дал положительный результат. Сифилис у нее! Она уже в диспансере! Лечат ее там! Говорят, сбежать хотела. Но санитары поймали. Надавали хорошенько и под замок на десять суток упрятали. Теперь уж надолго. На годы! Сифилис быстро не лечат. Там, в милиции, я увидела ее брата и отца! Лягавые разыскали. Даже мать с бабкой достали. Всех выковырнули. Весь гадюшник! Ну и дали им по мозгам! Хуже чем мне врубали! Бабка пыталась там возникать, ей хайло заткнули живо, сказав, что засунут на Колыму до конца жизни за то, что подвергла опасности жизни троих людей, одна — несовершеннолетняя. Зная, не сообщила милиции об исчезновеньи, принудила, способствовала распутству девки, попрекая всяким куском, каждой копейкой. Матери ее высказали круто. Мол, материнских прав лишим. И, как дочь вылечится, отдадим отцу на воспитание! Она попыталась вякнуть, мол, он без работы, оказалось, уже в охране банка пристроился. И жилье имеет. На двоих с сыном дали однокомнатную квартиру с удобствами. Они немного огляделись. Теперь оба жениться вздумали. Мать с бабкой на свадьбу пригласили. У обоих жены с квартирами. А однокомнатную Ирке оставят. Когда вылечится, там жить будет. Бабка от злобы чуть не порвалась на части. А мать — горькими залилась. То-то и оно, как нынче старых слушать. Бабку Ирки из милиции не выпустили. В камере оставили до суда. Мать — под подписку о невыезде оставили на время. Отца с братом предупредили. А мне последнее предупрежденье сделали. Велели распустить притон!

— А как жить будем? — ахнула Серафима.

— Вот и я их о том спросила. Ответили: живите, как все! Иначе без разговоров не просто выселим из Москвы, а и конфискуем дом, за использование жилой площади не по назначенью, проживание в нем криминальных личностей.

— Ишь, гад лягавый! — подскочила Нинка, будто ошпаренная.

— Сам первый рэкетир! Натурой снимал за услуги! Уж заткнулся б, козел!

— Мне камеру открыли, когда спорить стала. Хотели запереть в ней, чтоб много не говорила. Еле упросила отпустить, — призналась Тонька, всхлипнув.

— Притоны теперь разрешены официально, только зарегистрировать надо! И налог платить в федеральную казну с каждой тран-

ды! Это я доподлинно знаю! Если к тому же медицинские справки будут, никто не прикопается к нам! Мы легально работаем! Как любой завод! У нас тоже стареет оборудование, сокращаются штаты и пополняются более совершенными, молодыми сучонками, какие вместе с удовольствием дарят сюрпризы в виде сифилиса! Вот эти новшества надо отменить, и тогда будем жить спокойно! — сказала Роза.

— Теперь им придраться не к чему! Лидка с Антоном у нас не живут, Ирки тоже нет! Малолетних больше не берем! Всякую бабу прежде чем принять через вендиспансер пропустим. И дыши спокойно! Кто нам хоть слово скажет? Теперь притоны по всей Москве открылись. Я тоже слышала! В них даже фильмы снимают, наглядным пособием молодым семьям и в утеху старикам. Адреса свои указывают не боясь! — встряла Серафима.

— С притонами оно, конечно, мороки нет. Мы не ходим ни на демонстрации, ни на митинги. Не требуем поддержки государства! Не просим зарплату и пенсии, стипендий на обучение кадров. Всюду сами обходимся. Если разоримся, у властей голова болеть не будет! Мы не бастуем! Нам все партии одинаковы! Кто президент? А нам до него нет дела! Мы в политику не лезем! Это лишняя дурь! Нам бы побольше мужиков! — хохотала Люська.

— Тебя, Тонька, на понял взяли! Теперь за притоны не выселяют! Ты сюда никого силой не тянула! Все добровольно набивались к вам! Клиентов за рукава не приводим. Деньги не отнимаем у них. Берем столько, сколько дают. У нас тут нет попоек, драк, скандалов! Соседям не мешаем. Свое никому не навязываем! — успокаивали Тоньку бабы, приводя веские доводы.

— Мы, можно сказать, даже опора власти! Мужики на улицах спорят о политике, зарплате, о президенте, а у нас все разом стихают, мирятся. Вспоминают мигом, что политика меняется, как и власть, а жизнь и любовь остаются постоянно. И чем больше нас, тем спокойнее будет на улицах! — говорила Люська.

— Во бабы! Даже тут нашли свой кайф, вроде их ремесло важней других! — хмыкал Егор, успокаиваясь.

— К Егорке они докапываются! Следят за ним! — вспомнила Тонька.

— А что он им? В других притонах вышибал имеют! Крутых мужиков держат! На случай строптивых клиентов! А наш Егорка еще на ногах не научился стоять. Без подпорки валится!

— Ну-ну, хватит меня по костям разбирать! На чем я стою? Пока ни на одну из вас не упал! — отозвался мужик.

— Вот когда упадешь на меня на всю ночку, тогда скажем, что у нас мужик имеется! — рассмеялась Нинка и, потрепав Егора по макушке, звонко чмокнула в щеку.

— Эй, бабы! Телефон звонит! Тише галдите! — подскочила Тонька.

И, переговорив с кем-то, отправила двоих девок по адресам. Едва положила трубку, снова позвонили клиенты, попросили троих девочек. Тонька радовалась. А у Егора закрался в душу страх. Он особо одолел, когда в доме к полуночи не осталось никого, кроме матери, сестры и Алешки. Такого внезапного спроса на баб не было никогда.

"Не к добру!" — вспомнилась угроза Маринки. И мужик, оставшись один на кухне, долго курил, никак не хотел ложиться спать. Беспокойство не проходило. И Егор, выключив свет, сел у окна, отдернув занавеску, смотрел за окно в черную, непроглядную ночь.

Ему вспомнилось, как много лет назад сумерничал он с отцом вот здесь, на этой кухне. Говорили о будущем.

Отец тогда мечтал купить за городом дачу с садом поблизости от реки, чтобы рядом был лес.

— Я, сынок, люблю деревню, землю. Сам в деревушке родился и рос. Дом там был. Неважнецкий, под соломенной крышей. Кроватей не имели. Спали на полатях. А старики на русской печке, с малышами. Был у нас огород и большой сад, своя пасека, корова и кляча, даже куры. Не знали мы ни холодильников, ни телевизоров, не слышали о пылесосах. Бабы белье стирали руками. И гладили каталкой да рубелем. И знаешь, тогда мы счастливее жили. Хотя работы было невпроворот. Никто не бездельничал. Я в три года коня водил, огород с отцом пахал. Поверишь, к сумеркам с ног валился от усталости. А домой вернемся, бабка борщом, кашей накормит, пироги выставит. Вот и большая семья была — восемнадцать детей, а в харчах никогда нужды не знали. Ничего из еды в магазинах не покупали. Все свое. И не знали голода! Никто не был разутым иль раздетым. Всяк имел свои портки и лапти. Не только мы, вся деревня так жила — открыто и бесхитростно. Не слыша о воровстве, разбоях. Замков не видели в глаза. Может оттого, что души были чистыми. Верили друг другу. Сосед к соседу всегда зайти мог, в любое время. Как жаль, что ушли те годы! И не вернуть их никогда. Только память болит. Так хочется мне плюнуть на все свои званья, степени и должности! Снять ботинки! И босиком, как когда-то в детстве, бежать в свою деревню, где все понятно. Где человека ценили не за звания и должность. Где боялись и любили только Бога, а не власть! Где не было лжи! А люди — с глазами детскими жили. И умирали, не замутив их! Но как вернуться? Виноват я перед деревенькой, людьми и землей! Перед рекой и родником, перед тобой и даже перед самим собой. Не будет мне ни прощенья, ни пощады. Искупить бы, исправить, да как? Поздно, сынок! Жизнь в обратную сторону не повернешь. Она по мне проехалась. А я — дурак считал себя наездником! Все оттого, что, покинув деревню, я потерял землю под ногами, остался без корней. А без них как сыскать доброе тепло в душе?

Егор горько вздохнул. И вдруг приметил, как двое людей направляются от калитки к дому.

— Чего им надо в такое время? — увидел, как вошедшие, огибая дом, пошли к чердаку. Егор накинул телогрейку, взял топор, вышел во двор, заспешил к чердачной лестнице. Люди уже влезли на чердак, о чем-то глухо переговаривались. Егор убрал лестницу, положил на землю и крикнул:

— Эй! Кто там? Что нужно?

В проеме чердака высунулась чья-то голова. Увидев, что лестницы уже нет, завопила:

— Не поджигай! Сами сгорим! Этот хрен стремянку стыздил!

— Врежь ему по колгану! Чего вопишь? — донеслось изнутри.

— Как врежу, сам его достань! Он же, гад, внизу! А мы, как пи- деры в параше! — увидел Егор пламя, разгорающееся на чердаке.

— Прыгай! — послышалось сверху.

— Звезданулся! Тут тебе не шутки! Без ходуль останешься. А тот козел еще и по кентелю погладит!

— Ботаю! Линяем! — высунулся второй. И, глянув вниз, потребовал: — Ты, падла! Поставь стремянку сюда! Не то всажу маслину в тыкву! Шустри, хорек!

— А по локоть не хотел? Поджарьтесь малость! — заколотил кулаком в окно, будя сестру и мать. — Звони в пожарную, чтоб мчали сюда! — крикнул высунувшейся Тоньке и, встав перед чердаком, ждал, что предпримут те двое.

Пламя на чердаке росло. Егор поднял жердь, оттолкнул дверь от стены, захлопнул чердак и, поддев щеколду, закрыл дверь чердака наглухо.

Дым пошел через все щели, начал потрескивать шифер, когда к дому подъехала пожарная и милицейская машины.

Пожарники быстро развернули шланги, направили тугие струи воды в проем, оттуда донеслись вопли:

— Легше! Мать твою!

— Утопили, падлы! Приморил, гад! Сучий потрох! Попадись в клешни, глаз на жопу натяну!

Оперативники милиции быстро спустили вниз двоих поджигателей, сунули в воронок.

Вездесущий Вагин, обойдя дом и не увидев ни одной бабы, довольно хмыкнул, похлопал Егора по плечу:

— Вот так-то оно лучше. И себе, и другим спокойнее будет. А с этими мы разберемся сами! Уж я их тряхну, если они не твои кенты и не клиенты, спи спокойно! Ущерб возместят, как милые!

Егор сидел понуро. Хотел в доме полы перестелить, теперь всю крышу, чердак, все потолки ремонтировать придется. Где взять силы, деньги? — скрипел зубами от досады.

— Ты, радуйся, что живы остались. Никто не сгорел. И дом

слегка пострадал. Твое счастье — не спал. Иначе к утру угольки одни остались. Тут слегка опалило. Вовремя хватились. Как и я! Тоже не опоздал! Моих пацанов ваш Антон уже приноровил к воровству. Я все занят был. А тут вижу, дело кисло. Обоих прижучил ночью. Курили в спальне! Как хватил их! Взвыли не своим голосом. Фартовых колол! А уж своих и подавно! Все выложили сопляки. Признались, где обосрались! Я их в бараний рог до утра крутил. Все выдавил. До капли. Потом по-доброму потолковали. И договорились. Через два дня я их отправил в Калининград. А к Антону сам пошел на обговоренную встречу. Но тот не появился. Знать, опередили меня. Кто-то поймал гада! Только сучонка пришла. Я ее за шиворот и в машину засунул, привез в отделение. Поговорил с сикухой. Вызвал отца и мать. Они от нее отказались сразу. Пришлось устраивать ее. Как ни говори, почти родня! — сплюнул зло:

— Теперь на хлебозаводе. Работает и учится! В общежитии приткнулась. Звонил вчера. Вроде не срывается пока…

Егор слушал вполуха. Ему не интересны были чужие заботы. Он думал о своем.

Вечером уже от Тони узнал, что милиция и впрямь расколола поджигателей. Они оба вернулись из зоны совсем недавно. Жили у бомжей. Там и познакомились с Маринкой. Она их нашла. Бомжи отказались поджигать дом, где жили люди, не сделавшие им ничего плохого. Выгнали проститутку? Пусть другое жилье сыщет. Зачем губить четыре души, средь них ребенок и старуха! Легко ли оставаться в зиму без крова? Это каждый знал по себе.

Не польстились на деньги! Бомжи не считали себя преступниками, не продавали убежденья. Каждый еще недавно имел свою семью. Пусть не повезет жить вместе, зато и при случайной встрече не придется краснеть за время, прожитое в разлуке.

Лишь недавние зэки не устояли. Им было наплевать на мораль. Хотелось жрать, курить и выпить. Хотелось бабу. Из всех пожеланий получили лишь последнее. Остальное — деньги — обещала отдать, когда увидит сгоревший дом.

Всего сто долларов… В другой бы раз и говорить не стали б о такой сумме. Но выбора не было. Вот и согласились, промяв Марину в темном пролете метро. Они не насытились ею, баба торопила.

Где должны встретиться и получить деньги, как выглядит Маринка, все рассказали мужики, и милиция уже под вечер без особого труда арестовала бабу. Она отказывалась от всего, не узнавала мужиков, говорила, что сама покинула дом Егора, простившись по-доброму, не держа на хозяев никакого зла. Что никому никогда не грозила. Да и ничего не может сделать плохого, потому что по своей природе она — лишь слабая женщина, обманутая и обиженная судьбой.

Но поджигатели рассмеялись ей в лицо. Напомнили подробности условий. И пригрозили:

— На нас свое дерьмо валишь? Отмылиться вздумала, падла? Ты паханила! За такое червонец дадут! Нам не больше пятака! Доперла? И не дергайся! Не то из-под земли достанем и снова уроем. Без навара остались, да теперь снова в зону! Надыбаем суку, кен- тель в транду воткнем, гнилушка вонючая!

Маринка стояла на своем до последнего. Не выдержала лишь очной ставки с Егором.

— Жаль, что сорвалось! Хотела б увидеть, как ты заживо изжарился! Многое за это отдала б! Сама тебя бензином облила бы, дохляк несчастный! Какой из тебя мужик, если ты даже с меня не натурой, а деньгами брал за свою вонючую комнатуху! Кастрат зловонный! Зачем такому брюки? Вокруг такие женщины, а ты, как катях в постели валялся! Пренебрегал мною, козел облезлый! Вот и получил! Небось теперь выложишь на дом все, что копил! Вместе с мудя- ми, если такое у тебя еще имеется! Падаль! — орала вне себя от ярости.

Егора тоже трясло. Когда очная ставка закончилась, он вышел в коридор шатаясь. Перекурить бы теперь. Зашарил по карманам.

— Присядь, Егор! — вынес стул Вагин.

— Дай сигарету! — обратился участковый к следователю, вышедшему из кабинета.

Тот остановился, угостил сигаретой, и глянув на Егора, сказал тихо:

— Ну и мужик! Убил наповал! Жил средь потаскушек и ни с одной не спутался! Ни разу! И это после зоны! Другому не поверил бы! Тут же сама шлюха раскололась, за что мстила!

Участковый сигарету из зубов выронил. Открыл рот от удивленья.

— Это правда! Силен же ты! А я думал, как сыр в масле катаешься! Выходит, впрямь инвалид! — качнул головой то ли сочувствуя, то ли осуждая.

Егор шел домой медленно, едва переставлял ноги. Он уже подсчитал, сколько листов шифера надо заменить. Сколько балок и досок потребуется на чердак, сколько бруса. Узнал и цены. Он знал: никто не компенсирует ему ущерб. Еще и посмеются, заговори он об этом. Вон пожарники за свою работу немало взяли. Хорошо, что милиция за поимку Маринки не потребовала…

Нет, на этот раз ему ничем не грозили. Ничего не требовали. Участковый вот только пожаловался, что зарплату им не выдают и ему нечего будет послать сыновьям в училище. И жена скоро кормить откажется.

— К чему это он клонил? На что намекал? Положняк получить хочет? Но за что, если требует разогнать бардак? Да и не стану я лезть со взяткой. Пусть Антонина разберется с ним, — думал мужик.

И, глянув на свой дом, сплюнул зло, возле калитки стояла «Волга», значит, ждут клиенты кого-то из баб…

Едва Егор переступил порог, сестра, сверкая улыбкой, радостно сообщила, что у них в доме появились новые бабы.

— Сразу четверо! Мы снова живем! И все беды по боку! — щебетала баба весело.

Через несколько дней к Егору снова заявился участковый.

— Я с понятыми! — будто ушат помоев на головы вылил. И добавил: — У вас остались вещи арестованной потаскухи. Ей, как понимаете, смена белья понадобилась. Тряпье обязаны вернуть! Надеюсь, вы его не сожгли?

— В кладовку бросили! Там все! — открыла Тоня кладовую. Вагин составил опись на полученные вещи. И уже собрался уходить, когда Серафима указала на пальто Маринки:

— Это тоже ее! Заберите!

Участковый полез по карманам. Понятые уже выходили со двора, не хотели ждать в доме. Вагин не стал их задерживать. И вдруг вытащил из кармана кошелек. Открыл, заглянул в него, присвистнул. Спрятал во внутренний карман, ничего не сказав хозяевам. А через месяц Тоньку и Егора вызвали повесткой в суд.

Лишь там узнали оба, как готовился поджог их дома. Чтобы бабы не помогали тушить пожар, Маринка встретилась со своей старой знакомой, дежурной по этажу в гостинице «Космос». Та быстро нашла клиентов, желающих весело провести ночь. Маринка обещала отблагодарить за помощь. И, не сказав, что задумала, решила подзаработать. Хотела прислать за вещами таксиста, когда сама определится где-нибудь. Но события закрутились быстрей, чем она ожидала. Зэки спешили…

Маринке дали семь лет лишения свободы. Исполнителям, с учетом прежних судимостей, за групповое преступление — по шесть лет каждому.

Егор смотрел на бабу, думая о своем:

— Эта тюрягу не выдержит. Убьют ее там за зловонность и подлость. Даже в зоне есть предел, который никто не должен преступить. А эта дура — без удержу…

— …Из средств подсудимой, взятых при изъятии личных вещей по месту проживания, перечислить в погашение ущерба пострадавшим от пожара компенсацию в сумме…

Егор слушал приговор суда, не веря собственным ушам.

А через десять дней Антонина принесла деньги, полученные по решению суда. Они почти полностью покрыли затраты на ремонт дома.

Мужик целыми днями занимался восстановлением крыши, чердака и потолков. Редко виделся с домашними и почти не обращал внимания на прежних и новых баб. Его радовало, что милиция оставила семью в покое, не навещает, не проверяет дом, не грозит, ни о чем не спрашивает.

Егор знал: без этого бабья семье не подняться, не выжить. И теперь смирился с жиличками окончательно.

Зима была в самом разгаре, когда Егор, закончив ремонт, решил отдохнуть дома — в постели, в тепле. Он не вскакивал спозаранок из кровати. Не лез, матеря деревянелые ноги на чердак, где втихомолку не раз плакал от частой и затяжной усталости, от бессилья и тошноты. Случалось, не раз терял сознанье, грохнувшись лицом в какой-нибудь брус, ударялся головой, телом. Морщился от боли. Никто не помог ему, не навестил, не поинтересовался, как он там держится. Каждый был занят своим делом. И только Алешка крутился рядом. То гвозди подаст, то топор подвинет. Мальчонка внимательно следил за всем, что делал дядька и постепенно привыкал к неразговорчивому, хмурому Егору, перенимал у него манеру разговора, умение общаться не столько словами, сколько взглядом.

— А почему ты ни с кем не дружишь? — спросил он как-то Егора.

Тот растерялся от неожиданного вопроса. И ответил:

— Я с тобой кентуюсь, как мужик с мужиком. Разве этого мало?

— Ну, я еще маленький. А с большими?

— Я из-за этой дружбы крепко погорел, племяш! Теперь уже никому не верю! Себе и то не всегда!

— И не любишь никого?

— Тебя, твою и свою мать…

— Нет! Я не про них! Они свои! Я про чужую тетку! Каких все любят.

— Не нашел подходящей покуда! А почему ты меня о том спросил? — удивился Егор.

— Поклянись, что не выдашь секрет! — потребовал мальчишка.

Мужик рассмеялся. Но пообещал.

— Знаешь, а я — влюбился! — сообщил, задержав дыханье.

— В кого?

— В Наташу, какая у нас живет! Она самая красивая на свете! И добрая. Вот только часто плачет у себя в комнате. Я ее пожалеть хотел, заступиться! Но она мне не призналась, кто ее обидел.

— Это несерьезно. Она старше тебя! И не полюбит малыша. У нее есть кого любить. Большие дядьки. Они ей за любовь подарки делают. Да и зачем она? По себе выбирай! Ровесницу хотя бы…

— А чем они лучше? Я с соседской Светкой хотел дружить, а она на второй раз не пустила меня в дом. Сказала, что к девчонкам без конфет в гости не приходят. Я принес ей две конфеты, она их мне обратно кинула. Назвала дураком и двери закрыла. Почему?

— Мало конфет принес. Или не те, какие Светка любит.

— А ей что — всю коробку отдать надо?

— Она этого ожидала, — подтвердил Егор.

— Каждый день по коробке конфет? — удивился Лешка.

— Любовь денег стоит теперь!

— А Наташа сама мне конфеты дает. Выходит, любит. Правда, не по коробке. Но каждый день.

— Ты ее за конфеты полюбил?

— Нет! Она сама лучше конфет!

Егор выронил молоток, внимательно посмотрел на Алешку.

— Это как понять? — спросил строго.

— Она мне сказки читает. Добрые-предобрые, в прятки играла. Зайца из пластилина слепила. Кроме нее, никто со мной так не дружил. Всем вам некогда! Все большие. Только конфетами засыпаете. А ими сказку не заменишь. Если б не Наташка, я совсем один жил бы. А знаешь, как плохо одному среди взрослых? Совсем холодно. И если б не Наташа, я стал бы как сосед Свиридов, совсем старым. Он тоже один сидит во дворе подолгу. В доме тепло, а он мерзнет. Все заняты делом, как и у нас. Оттого он лишним стал, вроде меня…

Егор еле продохнул колючий комок. Стало нестерпимо стыдно перед этим маленьким человечком, раскрывшим не секрет, а свою беду.

— Алешка! Я, конечно, не сумею с тобой играть в прятки. На сказки времени маловато. А вот как мужик с мужиком давай дружить! Если ты хочешь!

С того дня Егор всюду брал с собой мальчишку. Будил его рано. Ходил с ним в магазин за хлебом и молоком. Вместе чистили от снега дорожку к дому. И даже скатали снеговика — рослого, толстого, с морковным носом. Алешка от радости прыгал, визжал от восторга и, забыв о Наташке, до ночи вертелся вокруг Егора. Тот рассказал сестре о разговоре с племянником. Но Тонька отмахнулась.

— Оно и впрямь некогда! Не до сказок. Они хороши на сытый живот. А для этого вертеться приходится. Тут уж не до глупостей. Пусть растет, как все! Быстрее позврослеет. Нас с тобой тоже не сказками баловали в детстве! Хоть и чужих в доме не было. А чем лучше Алешки жили? Да если б я видела тепло, заботу, разве поспешила б со своим дураком. Поверила, что нужна, что любит, не сможет жить без меня. И бросилась, как в омут. Очень хотелось тепла! Я его ни от кого не получала в доме! — заплакала тихо. — Мать целыми днями занята была. Отец сутками работал. Тебе не до меня! Так и жила, как домашняя собачонка! Ей и то больше внимания уделили б! — упрекнула запоздало. — Я Алешку родила, чтоб хоть кто-то любил меня! А время видишь, как повернулось? Уж не до жиру, быть бы живу! Ты потеплее к нему стань. Все же не чужой тебе! — прильнула к плечу Егора, прощая и прося…

Мужик решил поближе познакомиться с Наташкой, сумевшей

за своею бесшабашной жизнью подарить Алешке необходимую каплю тепла, каким обделила пацана своя семья.

Наташка была рослой, крепкой девкой. Огненно-рыжие волосы спадали с плеч локонами. Синие глаза загорались озорными огнями, когда к ней обращались с шуткой. Она выделялась изо всех баб. Никогда не грустила, ни на что не жаловалась, как другие. И мужик уже не раз сомневался в словах Алешки, что Наташа часто плачет, оставшись одна в своей комнате.

Ее громкий заразительный смех разносился по всему дому с самого утра. Он же возвещал всем о возвращеньи девки от клиентов. Если день был удачным, она садилась на кухне верхом на табуретку и начинала рассказывать:

— Едва я возникла у этого чувака, он сразу заторчал и начал прикалываться, мол, таких отродясь не видел. И все допытывался, крашенные у меня волосы или родной цвет? Когда разделась, он только и вякнул: "Ну, я тащусь! Никогда такой бабы не встречал!" Уж я его укатала!

— Молодой попался? — позавидовала Нинка торопливо.

— Сорокот! Но крепкий хахаль! Умеет скакать на скоростях, не вываливаясь из седла! Когда баксы отдавал, не трясся! Держался мужиком! Видать, пархатый чувак! Но прикольный! Клянусь, бабы! Он, наверное, про запас, до конца жизни накататься решил. Ни минуты не отдыхал!

— Повезло! — хохотали бабы.

— А мне — толстяк попался! Я у него под пузом едва нашарила. Чуть не раздавил, дубина стоеросовая! Но я не дура! Его вниз свалила и оседлала гада, — рассказывала Роза.

— Ох, бабы! Как послушаешь, никто из мужиков вам не угодил!

— встрял Егор.

— Это почему! Сегодняшний клиент даже клевый! Горячий мужик попался! — не согласилась Наташка. И, окорячив табуретку, продолжила: — Таких теперь мало! Чтоб быть хорошим мужиком, вашему брату мало доброй жратвы, нужна спокойная жизнь. А где ее теперь взять?

— И чем дальше, тем хуже! — поддержала Наташку Люська.

— Сколько лет тебе? — спросил Егор.

— Двадцать! Раньше говорили: девка в самом соку. Теперь того и жди брякнут, что на стадии увядания, — мелкнула грустина в глазах.

— Откуда сама? — допытывался Егор.

— Тебе зачем? О том даже хахали не спрашивают. Или клеиться вздумал? Какая разница? И мы нигде не привязаны, ни к чему и ни к кому! — ответила дерзко.

Егор не обратил внимания:

— Наверное, тебе с первой любовью не повезло? Оттого такая колючая?

— Чего прикалываешься, чувак? Я про любовь когда-то в сказках слышала! Да детство ушло. Давно забыла его и сказки. И ты не вороши.

— Ой, девки! А как я любила! — взвизгнула зеленоглазая шустрая Юлька и предложила: — Давайте выпьем за любовь!

— За какую?

— За чью?

— За нынешнюю? Ну ее в задницу! Я за ту, какая убежала от нас! А вот поймать и удержать не довелось!

— Так чего за нее пить? Пусть катится ко всем чертям, если ей со мной не по пути! — сплюнула Роза.

— А ты хочешь вернуть ее?

— Зачем мечтать впустую? Все кончено!

Наташка сидела, подперев щеку кулаком. Не смеялась, не видела бокала с вином. Смотрела в сторону. Видела иль вспоминала свое.

— Может, и правда сама дура? — сказала тихо, не обращаясь ни к кому.

— Конечно, идиотка! Ну кто, скажи мне, теперь уступит своего жениха подруге!

— Она любила его!

— Ты тоже любила! Чего ж она тебя не пожалела, не подумала о твоей судьбе?

— Она без него жить не могла!

— Зато ты теперь мучаешься! А не была бы дурой, уже детей имела б! И кайфовала б, как твоя подруга сейчас — без забот и хлопот, — упрекали Наташку девки со всех сторон.

— Если б он любил, не ушел бы к подруге, не женился б на ней, остался бы с Наткой!

— Он и не хотел! Я упросила за нее.

— Недоношенная! Да кто теперь в такое поверит? Год встречались, собирались пожениться. Даже родители познакомились, подготовились к свадьбе. А она его, своего жениха, к подруге переотправила! Чушь, темнуха! — не верила визгливая Юлька.

— Все так и не так. Моя подруга пригласила его на день рождения. Я в то время у бабки гостила. Ему скучно стало. Кругом один. Решил пойти, отвлечься и развлечься. Там выпил лишнее и остался на ночь. Сам не помнил, как все случилось. Только сказала мне подруга, что беременна. И, если он не женится, влезет в петлю, прокляв обоих.

— Не надо было подваливать к чужому мужику. Ишь, сука, нашла уздечку на жеребца!

— А он что? Слепой был? Какая легла, ту и подгребает? Обрадовался, что на халяву дорвался? — глянула Нинка искоса.

— Мужик, он что есть? Зверюга! Только смотрит, где урвать, что ближе лежит. Не разбирается где своя, где чужая! Кобели! Нет им другого званья!

— Да хватит вам!

— Чего хватит, ту подругу, как падлюгу, проучить надо было! Зенки выбить, рожу набить сучке! Она виновата!

— Причем она? Попробуй, затяни на себя мужика силой? Хрен чего получится, если он не заторчит. А коль так, ему едино — с кем. Подруга по случайности подвернулась. Он с любою мог! Хорошо, что до свадьбы все раскрылось. Не то таскался бы от меня напропалую! Да и не смогла б ему простить измену. Решила расстаться по- доброму. Какая там любовь, если стоило мне отлучиться на месяц, он уже к другой зарулил?

— Нет! Я бы им обоим устроила веселый денек! Уж не я, так и она его женой не стала б! — взвилась Юлька.

— Тот, кто предал один раз, любви не стоит. Я поняла, что не смогу с ним жить. Не забуду, не прощу. А коль так, зачем его мучить возле себя? Все мужики слабые! — усмехнулась Наташка и добавила: — Потому не мы, они нам платят за любовь! Украденную, короткую и пустую! Это мы им мстим за все! За обман, за слабость, за трусость!

— Ну уж хрен вам всем! Мой настоящим мужиком был! И не виноват, что ваши хахали подонками оказались! — подала голос Настя.

— А чего ты тут приклеилась? Линяй к своему! Иль на билет добавить? Где он, твой чувак? — не выдержала Люська.

— В Чечне погиб! Сразу из училища его туда послали. Я и не знала, куда отправят его. Говорили, что на учебный полигон, на стрельбища. Всего на два месяца. А вернулся через две недели. Уже в гробу. Еще через три дня письмо от него получила. Он его опередил. В письме просил ждать. Обещал скоро вернуться. Единственное обещание это он выполнил. Эх! Бабы! Если бы мой Виталик выжил! Мы и впрямь бы пили за любовь! А теперь вот уже сколько времени пью за упокой…

— Судьба треклятая! Кому надо жить, не щадит. Кто лишний на земле — бережет…

— Всех нас предают. Всю жизнь! Любимые и родные, друзья и знакомые. А мы еще верим, может, потому живем? Но кто ж тогда продажный? Тот, кто на панели или те, кто подтолкнули к ней? — пьянела Наташа.

— А ты меньше думай! Плевать нам на всех, кто нас суками зовет! Кто как не они сделали такими? — заедала Юлька селедку шоколадом.

Егор встал из-за стола. В дверях стоял Алешка уже в пижаме. Он ждал, когда дядька прочтет ему на ночь сказку, чтобы ему было в этом доме тепло.

Бабы еще сидели за столом, когда Егор, уложив Алешку, рассказал ему сказку и, убедившись, что племянник уснул, вышел на кухню покурить, выпить стакан чаю.

— Егор, а Егор! Вот мы тут спорим! А что? Разве мы уже говно?

— заплетался язык у Нинки.

— Ты о чем? Кто тебя так назвал? Покажи эту заразу! — полушутя отозвался мужик.

— Вот, Люська! Брешет, что из меня ничего не выйдет! — указала на бабу.

— Я не про тебя! Я обо всех! Никому мы не нужны! И замуж не возьмут. Все сдохнем, как собаки! В одиночку. Лет через десяток на том свете встретимся! — невесело усмехнулась Люська.

— Я и там флиртовать стану!

— С кем?

— У кого муди водятся! — отшутилась Роза.

— А почему мы так скоро сдохнем? — возмутилась Юлька, ловя вилкой маслину в тарелке.

— Да потому, что никому не нужны!

— Ну, не трепись! Чуваков полные штаны! Хоть отбавляй! — не согласилась Настя.

— Им ты нужна? На ночь! А согнали прыть — и отваливай! Уже не девочка, не красавица, не лапушка, сразу шлюхой назовут. И двери открывают, чтоб сквозила не мешкая! Не так разве?

— Мы сами не задерживаемся. Есть другие! — хихикнула Юлька.

— И те не лучше!

— А я вчера Лидку видела! Ну ту самую, какая с Антошкой здесь канала! — вспомнила Нинка. И, рассмеявшись пьяно, продолжила: — Она теперь выбилась в порядочные. Завязала с чуваками и приклеилась в семье. Там вкалывает за домработницу. Говорит, что хозяин ей предложенье сделал.

— И она поверила? Да он облапошить хочет дуру! Чтоб «бабки» не платить, на халяву держать вздумал, за жратву! — не поверила Юлька.

— Вот и я ей про то сказала! — согласилась Нинка и добавила морщась: — Этот хмырь одной ночи в месяц дома не ночует. Все в поездках. Кому такой мужик сдался? А она аж зашлась, стала лапшу на уши вешать про его порядочность, ум, культуру! Их что, на счет положишь? Годы катятся! Была баба что надо! Теперь, тьфу! Даже краситься перестала! Видно, башлей хреново!

— Опять поверила, сдвинутая! Сколько горела на том, никак мозги не сыщет! — согласилась Роза. И вдруг онемело уставилась на дверь. Икнула громко, выронив из рук бокал и вилку.

Никто из баб, даже Егор не слышали, как в дом вошел участковый.

— Черт! Черт! Чур меня! Откуда взялся? — попыталась вылезти из-за стола Юлька, но никак не слушались ноги.

Вагин оглядел пьяных баб. Обратился к Егору:

— Бухает твой малинник? С какого праздника гужуют?

— Да мне то что? Кому они помешали? — почувствовал себя неловко. Не понимая причины появления участкового в столь позднее время.

— А где ваша Верка? — спросил всех.

— Замуж вышла! — расхохоталась Нина, глянув на Вагина, трезвея быстро.

— Когда она ушла из дома? — обратился к Егору.

— Кто ее знает! Я не слежу за ними. Может, девки видели, — пожал плечами.

— Она и вчера не ночевала! — отозвалась Настя.

— Где Антонина? — спросил Вагин.

— Спит. У себя в комнате.

— Разбуди ее. На опознание надо ей прийти в морг.

— Кого опознать?

— По-моему, вашу Верку…

— А что с ней?

— Ты разбуди Тоню! Там на месте разберемся, — торопил Вагин.

Сестра собралась мигом, вышла следом за участковым в ночь, ни о чем не спрашивая, не оглядываясь.

Вернулась уже под утро. Продрогшая, хмурая, злая. И чего никогда не было, села к столу, не раздевшись, в обуви, едва разодрав посиневшие губы, закурила.

Серафима, притихшая, молчаливая, ждала, когда дочь заговорит сама. Егор тоже не решился лезть к сестре с вопросами.

Антонина выкурила подряд три сигареты, прежде чем заговорила.

— Угробили Верку! В метро. На своей станции. Видно, возвращаться хотела домой. И сумка, и деньги при ней. Не налетчики расписали. Участковый сказал, что следователь враз на клиента вышел. У того — алиби. Он распрощался с бабой утром. Рассчитался и проводил до выхода из гостиницы. Это уже подтвердили вахтер, администратор, дежурная по этажу и уборщица. Он вскоре после этого уехал на заказанном такси в аэропорт. А к Верке подступили сикухи, прямо на выходе из гостиницы. По двенадцать-тринадцать лет сучонкам. Это их участок. Они там клиентов клеят. Верка конкуренткой стала, заработок отняла. Вот и налетели сворой. Вахтер слышал, как материли бабу. Грозили ей. Шли следом. Но не трогали. Вахтер не вмешивался, потому что все было за пределами гостиницы, а он за ту территорию не в ответе…

— На его глазах убили?

— Нет, когда в метро вошли. Там недалеко — сотня шагов. В пролете прижали. Сворой. Изуродовали до ужаса. Всю изорвали, изрезали на ленты. Если бы не документы в сумке… Убрали конкурентку.

— Их нашли? — выдохнула Серафима.

— Кого?

— Тех, кто убил?

— Что ты, мать? Вахтер сказал, что ни одну не запомнил. Да и попробуй он одну назвать, завтра самого на куски порвут. Кому охота в дело влипать, когда самого не касается. Сказал, что темно было. Не разглядел. Оно и впрямь в седьмом часу все случилось. Что разглядишь? Милиция у гостиницы облаву с засадой устроила. А сучонки — не дуры. С заднего, служебного входа вошли в гостиницу и рассосались по этажам и номерам. Их есть кому прикрыть. Да и кто станет усердствовать? Следователю что, больше всех нужно? Он уже три месяца получку в глаза не видит. А сикухи ментам налог дают. Наличкой! Вот и сообрази! Кто выгодней! Покойная, с какой уже не снимешь навар, или те потаскушки? Может, лягавые сами им на Верку накол дали, чтоб не отнимала заработок? — предположила Антонина.

— И что ж теперь? — ахнула старуха.

— А ничего! Я отказалась похоронить! И в дом забирать тоже. Пусть сами как хотят делают. Мне что, другой мороки нет?

— У нее родня была или нет? — спросил Егор глухо.

— Я не отдел кадров. Учетных листов не заполняю и биографию не спрашиваю! — огрызнулась сестра зло.

— Но ты знала, куда отправляла бабу? О малолетках слышала?

— Ты что? Съехал? Да теперь куда ни сунься, всюду конкуренция у моих баб! В любом месте с каждой такое может случиться!

— Да успокойся, дочка! — подала голос от плиты Серафима.

— Попробуй тут спокойно жить! За ритуальные услуги с меня только в морге двести долларов сдернули! Еще за крематорий, за место на кладбище, в милицию за опознание платить надо будет. Все теперь на хозрасчете! Даже потрошитель в морге свою долю взял. А у нее всего-то и наскреблось чуть больше сотни долларов! Даже сдохнуть без долга не смогла! — вырвалось у Тоньки сквозь зубы.

Егор вздрогнул. Глянул на сестру удивленно. Та, увидев, бросила уходя:

— Если еще одну прикончат так, самим нечего жрать будет! Не первый раз такое случается в Москве. Недаром милиция не хочет вмешиваться в эти разборки. А мне какой понт шухер поднимать? Завтра любая из кодлы сикух саму возле дома может прикончить, если решусь достать виновных. Иль в квартирантках возникнут! Тоже не исключено! У них на лбу печатей нет. А и знал бы, что сделаешь? Они по-своему правы. Им тоже жрать надо! А за отнятый навар расправились, как могли. У любого голодного вырви из рук кусок, что будет? Кто свое отдаст добром?

Серафима, сгорбившись, стояла у окна. Отвернувшись от всех,

никого не слушала. Она тихо плакала, вспоминая прошлое, недавнее и дорогое, когда в доме не было квартирантов, грубых разговоров, постоянного страха, когда она выходила из дома спокойно, высоко подняв голову. Никого не стыдясь. Тогда семью уважали. С нею приветливо здоровались все. Теперь даже дворники отворачиваются, делают вид, будто не узнают, не видят старуху. Соседи перестали навещать, не приходят как раньше поздравить с праздниками. Да и то верно, кто придет? Старик Свиридов? Говорят, заболел человек. Теперь уж и во двор не выходит. Его сыновья? Они своими делами заняты. В Болгарию ездят за новыми фильмами. Дома старуха управляется. Ей всегда недосуг.

Тарасовна? С тою Серафима никогда не зналась. Грубая женщина. Вот разве Антонина правду сказала, что та баба, напуганная милицией, решила в деревню уехать, там теперь прокормиться легче. В дом пустила фирмачей. На целый год! Сама с сыновьями даже не навещает Москву.

Остаются Васильевы. Те, что напротив, через дорогу живут. Но и с ними давно не виделась. Никого у них во дворе нет. А раньше общались. Семьями… Но теперь и у них корни срезаны. Умер хозяин, бывший конструктор самолетов. Уважали человека. Когда хоронили, всю могилу цветами засыпали вместе с памятником. А прошло всего три года — зыбыли семью. Словно в день похорон всех на кладбище оставили бывшие сослуживцы и друзья.

У Васильева две дочери и жена остались. Год держались кое-как на крохотную пенсию. Потом старуха исчезла куда-то. Дочери говорили, в монастырь уехала навсегда. Не выдержала забытья человеческого. Дочери институты оставили. Нечем было платить за учебу. В челноки подались. С год назад их ограбили. Старшая от горя в петлю полезла. Едва откачали. Младшая, говорят, в комиссионку устроилась. Надолго ли? — качает головой Серафима. А что меня ждет? Пока живем. Квартирантки дают возможность кормиться. Но вот эти беды! Тонька срываться стала. Егор не на ногах, еле живой. А дочь что может? И так уж измучилась, сколько намыкалась без работы. Бабы, хоть и хлопотно, дают доход, — думала Серафима.

Егор, накинув куртку, снова побрел узнать о пенсии. Может, хоть в этот раз повезет?

Антонина домывала полы в прихожей, когда в дверь позвонили. Баба не успела обтереть руки, как в темный коридор вошли двое. Скрутили руки, сунули в рот что-то твердое, не продохнуть.

— Кайфаришь, бандерша? А ну колись! Выкладывай башли! Не то размажем суку!

Только попыталась вырваться из рук мужика. Тот наступил ботинком на ноги.

— Не дергайся, падла! Где башли? Вякай добром! Не то пощекочу! — приставил нож к горлу.

Баба указала на комнату Нинки, решив, когда ее оставят, выскочить во двор и позвать на помощь хоть кого-нибудь из соседей или прохожих. Но просчиталась. Один пошел в комнату к бабе, второй держал Тоньку, придавив ее к стене.

Баба сообразила мигом и поддела коленом в пах непрошенного гостя. Тот со всего размаху упал на пол. Тонька, вырвав кляп, схватила попавшийся на глаза молоток, кинулась в Нинкину комнату. Увидела рэкетира, прихватившего Нинку за горло. И бросилась, ос- лепнув от ярости, на мужика, ударила молотком по голове. Тот ткнулся головой в бабу, вместе с Нинкой свалился на пол. Тонька вызвала милицию.

Серафима застыла в ужасе, увидев, как из дома вместе с рэкетирами забрали Тоньку. Всех троих увезли в отделение. Участковый сказал уходя:

— Эй, Павловна! Не за свое дело взялись! Теперь, если тот хмырь не очухается, достанут вас крутые мальчики! Всех до единого! И мы не сможем уберечь вас. А и выживут, добра не ждите! Они этот денек припомнят!

Тоньку отпустили вскоре. Двести долларов взяли с бабы, предупредив, чтобы теперь дверь в доме держала закрытой.

Егор, вернувшись с почты, узнал о случившемся от Серафимы.

— Оба гада живы остались! Того, что к Нинке вломился, лишь оглушила на время. Он в милиции в себя пришел. И все грозился урыть Тоньку, — жаловалась мать, плача в фартук.

— Эти крутые не сами по себе появились! Кто-то накол дал. Не иначе как сикухи. Прознали. Теперь изводят сутенерами, — предположила сестра.

— А может, сама милиция их подослала тряхнуть начисто? — все еще на могла успокоиться Нинка.

— Что-то надо делать! Уж коль эти появились, от них не отвяжешься. Нужно найти «стену» до тех пор, пока я на ноги не встану!

— предложил Егор.

— Какую стену? Ты о чем? — не поняла мать.

Но Антонина собразила сразу.

— Успокойся. Я уже это устроила. Договорилась. Теперь милиция будет нас держать. За баксы, конечно. Но только самих. За баб они не в ответе, так и сказали, мол, никто не станет мотаться по городу с каждой сукой. И тебе советовали не выходить со двора! — повернулась к Егору. — Всякое может случиться. Теперь среди белого дня убивают прямо на улицах. И никто не вступится, не защитит. А отмахнуться не всегда успеешь, да ты и не сможешь, — поморщилась, отвернувшись.

Егор сжался в комок от этих слов. Стало обидно. Его впрямую упрекнула сестра. Значит, он становится обузой, раздражителем. И его скоро назовут нахлебником, дармоедом.

— Нет! Надо что-то придумать! Нельзя впадать в зависимость к бабе, даже если она родная сестра! — решает Егор. И, взяв за плечи Серафиму, позвал к себе в комнату.

— Заодно и Тонька остынет! Это верно, сынок! Она, когда деньги отдавать приходится, потом подолгу болеет. Натура такая! А сегодня ей и впрямь не повезло. Пошли от греха подальше. Пусть они сами тут кувыркаются, как хотят. Алешку с собой возьмем. Пусть с нами побудет малыш. Ему не след спозаранокпакостное видеть. А мы сами побудем. Как когда-то, — взяла Серафима Алешку за руку и поплелась сутуло следом за Егором, устало волоча ноги.

Антонина уже говорила по телефону. Нашлись клиенты. Настроение поднялось.

ГЛАВА 5 ГРУСТНАЯ КОБЫЛА

Оксану так называли хахали. Эта кличка закрепилась за нею и в доме Серафимы. Поначалу баба обижалась. Но когда ее поставили перед трюмо, откомментировав внешность объективно, Оксана умолкла.

Оно и впрямь. Лицо, вытянутое в огурец, длинные крупные зубы, толстые, бесформенные губы, ноги, выросшие прямо из пупка, и руки, какими могла обнять себя, сцепив пальцы на спине.

Даже после ванной от нее за версту несло потом, терпким, тошнотворным. Да и ходила баба не как другие, а вприскочку, будто всегда была под седлом.

Недаром, увидев ее впервые, Егор обронил удивленно:

— Ну и лошадь!

Оксана, входя в дом, едва не выбивала головой дверную коробку. Рост у нее был, как у хорошей кобылы — почти два метра.

Редкие прямые волосы спадали на лоб линялой челкой, похожей на старую мочалку. И только глаза у бабы были запоминающимися

— карими, грустными, влажными.

Ей еще в детстве говорили, что она похожа на обезьяну, сбежавшую из зоопарка. Клиенты старались не оставлять ее до утра, чтобы, увидев в дневном свете ночную подружку, не возненавидеть до конца жизни весь бабий род. И не вернуться к жене окончательным импотентом.

У Оксанки был свой постоянный хахаль, который, несмотря на все недостатки, забирал кокотку, случалось, на неделю. А натешившись вдоволь, возвращал восвояси.

Это был патологоанатом, работавший в морге на окраине Москвы. Он и жил в небольшом доме рядом с моргом, неподалеку от кладбища.

Старый холостяк, он никогда не имел семьи, обходился случайными знакомствами, какие предпочитал не затягивать, чтобы не привыкнуть.

Оксанка стала исключением. И врач, не опасаясь привязанности к этой бабе, приводил ее в дом. Он был вдвое старше Оксаны.

Вот и сегодня позвонил Антонине. Сославшись на пустующий морг, пошутил, что нынче люди предпочитают уходить из жизни, минуя его. Попросил прислать к нему Грустную Лошадь, стобы хоть как-то скоротать время.

— Оксана! Твой чувак объявился! Зовет! — вышла на кухню Тонька.

Бабы сидели за столом, пили кофе. Оксанка лениво потягивала из чашки черный кофе и, услышав о клиенте, не вскочила обрадованно. Она вообще не любила торопиться. Несмотря на кобылью внешность, баба была очень медлительной и ленивой. Оттого заду бабы позавидовала бы любая лошадь.

— Оксанка! Этот твой кладбищенский чувак хоть ничего как мужик? — спросила Нинка.

— Ему не баба нужна! Он общеньем со мной дорожит! — оскалила Оксана зубы.

И Нинка, мигом отвернувшись, заметила недоверчиво:

— Так уж за одно общенье стал бы он платить! Да и о чем с тобой говорить?

— Находим общие темы, не скучаем. Было б плохо со мной, другую позвал бы.

— С ума сошла! Кто же добровольно попрется к нему на кладбище? О какой любви там говорить? Кровь в жилах стынет! — передернула плечами Нинка.

— А они любовью на кладбище занимаются! Прямо в морге! Средь дохляков! Чтоб потом этому трупному жуку работалось легче, после ухода нашей Лошади! — заметила Юлька.

Оксана даже взглядом ее не удостоила.

— А ты в морге была? — спросила Наташка.

— Конечно! Все через него пройдем. Бояться нечего! Только отсталые, недоразвитые бабенки визжат, падают в обморок при виде покойника, не думая, что и самим той участи не миновать…

— Ты своего хмыря с покойниками не путала? — рассмеялась Нинка.

— Дура! — встала баба из-за стола и пошла одеваться в свою комнату.

— Ни пуха, ни пера тебе! — пожелала Роза вслед Оксанке, громко хлопнувшей дверью.

Баба хорошо знала предстоящий маршрут. И, добравшись до нужной остановки, шла к моргу задумавшись.

Последнее время у нее было немного клиентов. И Оксанка поневоле начала задумываться над своим будущим.

Конечно, она не строила радужных планов. Баба была жесткой реалисткой и не верила в чудеса. Не думала о семье, детях. Заранее не надеясь, что какой-то ненормальный свяжет свою судьбу с ее. А потому хотела немногого. Поднабрав деньжат, уехать из Москвы в город, где ее никто не знает. Купить там комнатенку, устроиться работать в тихом месте, заплатив небольшой положняк. И, втянувшись заново в обычную лямку, порвать с днем нынешним навсегда, пока сам день сегодняшний не смял и не выкинул из жизни, как лишний человечий мусор.

— Что голову повесила, будто живьем закапываться пришла? — встретил ее Петр Иванович. Баба от неожиданности отскочила в сторону.

— Тпр-ру! — услышала хохочущее совсем рядом.

— Напугал, Петька! — упрекнула мужика незлобиво и, подойдя вплотную, прижалась к его плечу. — Соскучился? — глянула в глаза.

— Вспоминал…

— Чего ж не позвал раньше?

— Зарплату задержали. Пришлось урезать себя во всем, — сказал правду и повел в дом свою зазнобу, как называл этот человек Оксанку с первого дня знакомства.

В доме патологоанатома было по-холостяцки холодно и неуютно.

Железная койка, три старых, потертых стула, зашарпанный, громоздкий стол под красным сукном, словно взятый напрокат из музея революции, да тумбочка времен коллективизации.

Все как раньше, ничто не изменилось. Хотя работал Петр Иванович при этом морге почти двадцать лет. Все обещали ему выделить квартиру в Москве. Но… Вместо него выдавали жилье семейным врачам, у кого были дети, старые родители. И его очередь безнадежно отодвигали. Но не скандалил он. Пожимал плечами. И снова уходил в свой дом. Впрочем, он не очень печалился тому, что живет на окраине рядом с моргом в доме без удобств. Он даже привык к своему дому, какой, словно душа, состоял из единственной комнаты и был весь нараспашку.

Когда впервые привел сюда Оксану, она даже удивилась, что так убого и скудно живет врач. Потом привыкла. А может, стерпелась. Хотя не раз подозревала своего престарелого хахаля в чрезмерной скупости. Но узнав, сколько он получает в месяц, прониклась теплом к мужику, какой, отказывая себе во многом, берег деньги, чтобы оплатить свиданье с нею.

Он не делал ей подарков. Не позволяли возможности. Не поил марочными винами, не кормил деликатесами, делился с нею всем, что имел сам, хотя явно смущался скудости своего стола. И, случалось, шутил…

— Я, конечно, мог бы пожарить к твоему приходу печенку. Еще вчера она была теплой, совсем свежей. Но утром того покойника похоронили, попросив зашить все внутренности… А то бы!.. Молодой был парень. Пырнули его ножом в подъезде дома. Жил и не стало человека! А печенка была здорова!

Оксанку вначале мутило от подобных разговоров. Но Петр Иванович был патологоанатомом. Иначе шутить не умел.

— Вчера одного потрошил. Перебрал, гад. Полный желудок армянского коньяка был. Я, чтоб добро не пропало, слил его в банку. Всех рабочих кладбища опохмелил поутру. Когда узнали, где взял, головы вмиг болеть перестали. В ногах резвость появилась. Наперегонки к ограде побежали, к воротам, словно за ними тот покойник бежал, у кого коньяк забрал. Зачем он ему на том свете? Знал бы, что придешь, сберег для тебя!

Оксанка выскакивала за дверь. Ее рвало даже при мысли, что можно пить коньяк из желудка мертвеца. А Петр Иванович затаскивал в дом и, дав воды для успокоения, обещал больше не шутить столь примитивно. Но сказывалась привычка. И забыв, говорил:

— Все хотелось мне узнать, что едят крупные банкиры? Отчего они такие тучные и розовые? А не далее как три дня назад, привезли мне одного из таких. Под ним стол скрипеть стал. Я-то думал, в этом мужике ветчины с колбасами, икрой и крабами на пяток ящиков наберется! Оказалась банальная гречневая каша! Ею в Польше и в Германии свиней на сало откармливают! А у нас — банкиров! Попробовал и я! Прямо из его пуза — ложкой. Ничего, знаешь! Натуральным сливочным маслом была заправлена! — смеялся Петр Иванович.

Оксанка задыхалась от тошноты, подкатившей к горлу.

— Что с тобой? Чего так побледнела, как моя Павлина, какую позавчера забрали родственники от меня прямо в крематорий! Она решилась на минет, но по пьянке презерватив не углядела. Подавилась, задохнулась бабочка, а любовник думал, что она от восторгов зашлась! А ведь была гордостью притона! Хочешь, покажу тебе тот презерватив? Я его как сувенир на память оставил, наглядным пособием стану в борделях технику безопасности преподавать!

— Не надо! — морщилась Оксана брезгливо и пыталась завести разговор на другую тему.

Петр Иванович угощал ее дешевым вином, отварной картош'- кой, килькой в томате.

— Ешь, зазноба горемычная! Этим нынче поминают умерших!

— говорил Оксане, подав стакан, половину очищенной луковицы.

Баба ела морщась, давясь.

— Знаешь, Оксана, я в студенчестве думал, когда начну работать, заживу по-царски. Ни в чем себе не стану отказывать. Каждый день буду питаться по три раза, оденусь прилично. Но все в мечтах так и осталось. С той студенческой поры почти ничего не изменилось. Разве только годы ломать начали. Здоровье, нервы дают осечку.

— Да какие у вас заботы? Живете в одиночку! Одна печаль: как прокормиться? Ну, так раньше той проблемы не возникало! Это уж теперь…

— Не скажи! У меня одиночество лишь видимое. Здесь, в этом дому один живу. Но в пригороде живет моя родня. Старшая сестра со старой матерью. Им всегда помогать приходится, — разоткровенничался Петр Иванович.

— А что, сами, без вас они не проживут? — удивилась баба.

— Жить можно по-разному. Вот у меня помимо сестры младший брат имеется. Работает в Минске. В школе милиции преподает. Имеет двоих детей, трехкомнатную квартиру. Регулярно зарплату получает. Его жена работает. К тому же в пригороде у них участок с дачей. Тоже какой-то доход дают. А вот матери он за все годы лишь один раз со своим знакомым передал три тысячи рублей. На них уже тогда лишь три буханки хлеба купить можно было. С тех пор пять лет прошло. Не то денег, ни одного письма не написал, не позвонил ей ни разу, хотя телефоны у всех имеются. Вот и посуди сама, чем живет человек? Знаю, он ни в чем не нуждается. Всегда сыт, в достатке и в уважаньи живет. Голодна лишь совесть, если она у него еще есть. Когда-то придет и ему конец… Бог не оставит без наказанья ни одного гада. За все спросит. И главное — за мать!

— Так вы потребуйте с него!

— Что потребовать? Деньги для матери? Покуда жив я, сам прокормлю ее! А писем, сыновьего тепла силой не потребуешь, не вырвешь у зажиревшего. Я это к тому говорю тебе: не всякая сытость — в радость! Мой братец салом изнутри зарос. Такие долго не живут. От них никому нет ни тепла, ни радости. Кроме собственного пуза, ничего не знают, и дальше брюха ничего не видят.

— Вам от того не легче. Надо заставить его помогать матери.

— А я знаешь как думаю? Оттого наша милиция бессердечная, что учат ее курсантов такие, как мой братец..

— Вы ж патологоанатом! Затащите в морг! Выпотрошьте прежнее, вшейте другое, новое! Вставьте сердце! Может, его нет у него! Возьмите у какого-нибудь покойника! Или не умеете? — рассмеялась Оксана, пытаясь отвлечь человека от невеселых мыслей.

— Чужое сердце — чужих не любит.

— Трудно вам! Работаете все время с мертвецами. Каждый чьим-то родственником был, чей-то радостью. Теперь, как и рань

ше, жалеют мертвых. Когда ничего не вернуть. Вот и приходится вам выслушивать сплошные жалобы да стенанья. От живых… Потому вы всегда такой угрюмый! — пожалела Оксана врача.

— Нет. Ты не совсем права. Не каждого покойника оплакивают в морге. Случалось совсем иное, — улыбнулся уголками рта. — Недавно, с месяц назад привезли ко мне мертвого. Красивым человеком был. Года на три старше меня. Ему бы жить да жить. Вскрыл его. Интересно стало, с чего он на тот свет поторопился? Оказалось, был в гостях. Там застолье случилось. Человек попросту задохнулся. Лишь на третий день его жена объявилась. Я ей свое соболезнование выразил. А она увидела мертвого мужа и лицом просветлела. Разулыбалась и говорит: "Наконец-то сдох кобелеще! Оставил меня в покое, потаскун! У своей шлюхи навек нажрался! Так тебе и надо, гад ползучий!" Я онемел от удивления! Она даже мертвого не способна простить и пожалеть! Как же ему живому доставалось с нею? Ох и неспроста он любовницей обзавелся. Как мужик мужика я его пожалел. Верно, одни на целом свете.

— А любовница приходила?

— Она и похоронила его. Жена ушла, сказав, что этого пса в дом не возьмет. И копейки на его похороны не даст. Вишь, как судьбы ошибаются? Какую надо было взять в жены — сожительницей оказалась.

— А вы, Петенька, почему жену не заимели? — полюбопытствовала баба.

— Работа помешала! Так и не сумел настроиться на лирический мотив! Когда вокруг покойники, о жизни не думается! — признался честно.

— На своей коллеге можно было! Среди патологоанатомов немало женщин! С такою же как сам мог судьбу связать!

— Ну и что это за жизнь? Сплошные похороны! А я грустным не всегда бываю! Люблю приключенья, природу, умных, не зацикленных людей, смешные случаи…

— А они бывали у вас?

— Конечно! Еще в самом начале моей работы, когда я к моргу не успел привыкнуть, привезла милицейская машина десятка полтора людей, замерзших на улицах. Холодной выдалась та зима, вьюжной и безжалостной. Не хватило на всех столов и сложили покойников на лавки по двое, по трое. Я не стал делать вскрытие ночью по потемкам. Решил утра дождаться. Сделал только записи в журнале, какое количество принял. Розыском, установлением личностей милиция должна заниматься. Утром ко мне пришел сотрудник горот- дела. Открываю я морг. Милиционер тот вперед меня вошел. И вдруг назад попятился. Прямо на меня. А мне из-за его спины ни черта не видно. Когда заглянул сбоку, смех взял. Двое мужиков, из

привезенных ночью, сидят за столом, где я трупы вскрываю, и бухают. Уже пол-литра водки прикончили. В морге холод. Они согреться решили.

— Как? Покойники ожили? — округлились глаза Оксанки.

— Да они и не думали помирать! Их не в морг, в вытрезвитель надо было доставить. А тут под общую гребенку попали. Чуть протрезвели— дошло, что их загодя списали, поторопились. И на милиционера матом… Мол, ты что? Глаза посеял? Живого от покойника отличить не можешь. Ну тот, когда в себя пришел, извиняться стал за ошибку. Они ему остатки из мерзавчика в стакан вылили, угостить вздумали, чтобы за их новую жизнь выпил. Предложили закуску. Я глянул, и смех разобрал. Алкаши, того не зная, все утро ели то, что я выкинул из желудка мертвой бабы. А поскольку решил проверить, не отравилась ли едой, не в ведро выбросил, а в лоток для анализов. Пьяницы все это слопали по незнанию, думая, что это мое съели. И милиционеру предлагают остатки, мол, давай с нами за компанию. Я ему успел шепнуть, чем алкаши закусывали. Тот собственной рвотой чуть не захлебнулся. А пьянчуги, узнав, в чем дело, даже не дрогнули, еще и спасибо сказали бабе, с меня стали магарыч требовать за то, что от анализов пищевых масс освободили ненароком. Никто из нас не пострадал. Никого не тошнило! Я в себя не враз пришел, а они и глазом не моргнули. Всех покойников обшарили за ночь. Все карманы вывернули. У двоих водку нашли, у других забрали деньги. К тому времени, когда мы с милиционером пришли, они уже тепленькими стали. Когда я выгонял из морга их, пьянчуги требовали, чтобы их отвезли домой из бухарни- ка. Так и не поняли или не поверили, что ночь провели не в вытрезвителе. А и покойников, рядом с какими пили, сочли за алкашей! — грустно усмехнулся врач. — А еще был случай, уже совсем недавно. Женщину привезли с места происшествия. Ее ломом по голове муж огрел. С любовником застал. Она дома без сознания всю ночь лежала. Скорая не взяла. У них нынче леченье платное. Здесь — некому услуги оплатить. Мужик исчез. Родню соседи не знали. Да и женщина от мертвой мало чем отличалась. Положили ее на стол. Хотел после обеда глянуть, от чего скончалась? Когда вернулся, эта прохвостка рядом с мертвым лежит, обняла его и уговаривает повернуться к ней. Такие теперь женщины! Из них ломом прыть не выбить! Эдакая всех покойников на кладбище совратит, когда умрет.

— Вот потому, Петенька, признайтесь честно, не насмелились жениться?

— Жениться? Я бы, может, и решился. Да никто за меня не пойдет. К тому же возраст уже не тот. Ушло мое время!

Оксана смотрела на врача с сочувствием. Когда-то и его вскроет коллега на обитом железом, холодном столе. Какую причину смерти укажет? Это уже будет безразлично. Так и уйдет он из жизни необогретым, одиноким, печальным. Кто вспомнит, кто его спохватится из живых?

Баба кладет ногу на ногу. Знает, Петр Иванович никогда не затаскивал в постель сразу, сначала выговорится досыта. Видно, он тоже скучает без человеческого общенья и участия. А оно нужно каждой живой душе.

— Расскажи о себе, зазноба! Сколько мы с тобой знакомы, а я ничего о тебе не знаю, — попросил, слегка хмелея.

— Да мне и говорить не о чем. Все примитивно до банального!

— отмахнулась Оксана. Она не любила раскрывать свою душу никому. Старалась все прошлое забыть, вычеркнуть из памяти.

— А как ты стала весельем промышлять? С чего в разгул ударилась? От скуки? Иль от подружек не хотела отставать? Верно, на тряпки не хватило? А моду вашему брату всегда надо за хвост держать! — смеялся человек. И добавил тихо: — Хотя ты, как я погляжу, не такая птичка, какою хочешь представиться. Что-то сдерживает и мешает, есть внутренний стопор. А может, я напридумал?

— Все мы одинаковы. И я не лучше других! Мало чем отличаюсь…

— О-о! Женщины всегда претендуют на индивидуальность, исключительность. Это я как врач знаю! Впервые слышу, чтобы молодая особа не желала выделиться из прочих!

— Обо мне — не надо! Не стоит ворошить! Прошлое умерло, а будущего нет. День сегодняшний — короткий. О нем все известно. У вас на столе лежат те, у кого лишь тело умерло. Зато память о них живет! Добрая иль злая — неважно. Обо мне никто не вспомнит. В ночи все черным видится. Потому, не надо!

— А помнишь, как познакомились мы с тобой? На кладбище! Ты у могилы стояла! Соврала, наверное, что мать решила навестить?

— Нет! Не соврала! Там у меня взаправду мать похоронена. Она умерла, когда я в институте училась. У нее был рак желудка. Она недолго мучилась. Зато я… Да что там! Хватит о том! Все ушло! — оборвала саму себя.

— Значит, ты — москвичка? А я думал из приезжих, лимитчиков! В каком институте училась? — поинтересовался врач.

— В педагогическом. На философском. Но Сократ из меня не состоялся! После смерти матери все прахом пошло. И судьба, и учеба, — отмахнулась баба.

— Одиночество заело?

— Наоборот! Люди помешали. Их было больше, чем полагалось.

— Понятно. Дружки, подружки! Старая история…

— Их у меня не было никогда!

— Тогда кто же помешал?

— Зачем это? Давайте оставим! — устало присела на скрипучую кровать.

— Воля твоя. Я не выпытываю. Просто скажи, на каком курсе была?

— На четвертом!

— Ого! Нужна серьезная причина, чтобы решиться бросить все! Видно, опалила судьба крылышки? И кто ж виновник?

— Отец! Он привел в дом чужую женщину, даже не предупредив, не спросив моего согласия! Сразу с вещами! И это на второй день после похорон. Я глазам не поверила! Не поняла, почему, зачем она появилась у нас в квартире. А она даже не смутилась. И говорит мне: "Давай знакомиться! Я — новая жена твоего отца! Мы с ним уже пять лет знакомы. Не упрямься! Ведь жить нам придется под одной крышей! А значит, на приглядыванье времени нет." Я спросила отца: что все это значит? Он подтвердил сказанное той бабой и посоветовал не поднимать бурю в стакане. "Я люблю ее давно! И если ты станешь препятствовать, грубить или пытаться выгнать, я расстанусь с тобой. Ты уже взрослая, должна все понимать!" — сказал он мне. Я не верила ни ушам, ни глазам! А новая жена уже надела материны тапки, принялась раскладывать свои вещи, даже не стыдясь меня. Словно не она, а я пришла в эту квартиру впервые. Первый шок прошел вскоре. Я выдернула тряпки чужой бабы со всех вешалок, швырнула их за двери. Хотела и ее выкинуть из окна кухни. Вниз! Она заорала. На шум отец выскочил. Все понял. Надавал мне пощечин и велел убираться вон! Что я и сделала! На стипендию не уложилась. Да и не до учебы стало! Все опротивело! А дальше что? Когда поголодала с неделю, куда деваться? Не идти же мне на поклон к тем тварям. Выход был один. И я решилась! Теперь все кончено! — вытирала слезы, катившиеся из глаз.

— Ты после этого'не виделась с отцом?

— Нет его у меня! В тот день стала считать мертвым.

— Могилы навещают. Твой отец покуда этим не обзавелся!

— Таких на кладбище хоронить нельзя. Чтобы не сердить покойных, за оградой, как бешеных псов, оставлять надо!

— Может, случайно сталкивалась с ним где-нибудь?

— В метро однажды встретились. Нос к носу! Он хотел поговорить или спросить о чем-то. Но я прошла мимо…

— Ты номер телефона помнишь?

— Зачем он мне нужен? Лишний мусор из памяти выбрасываю.

— Мне скажи! — потребовал жестко.

— Тебе зачем? — удивилась Оксанка.

— Нужно! Убедиться хочу, что правду сказала, не придумала по ходу, не насочиняла ничего!

— Ты мне не веришь? — перехватило дыхание, глаза округлились.

— Дай телефонный номер! — грохнуло над самым ухом злое.

Оксана съежилась в комок. Назвала номер телефона. И спросила:

— Что задумал, Петя, скажи?

— Потом узнаешь! — убрал со стола бутылку вина, порывшись в тумбочке, достал банку кофе. — Похозяйничай, зазноба! По глотку надо сделать, — пытался смягчить тон.

Оксана достала плитку, поставила кофейник.

— Петя, не звоните ему!

— Кстати, как его зовут!

— У сволочей нет имен! — взялось пятнами лицо бабы.

— Скажи! Мне нужно! — взял за плечи. Притянул к себе. — Ты знаешь, от меня только на погост уходили. Их к жизни не вернуть. Так было больно, что молодые умирают. Хоть тебя… Если получится…

— Не лезь в мою судьбу! Я уже смирилась и привыкла, не вороши! Ничего невозможно выправить.

— А разве я что-то обещал? Коль он сам не искал тебя, разбудить сердце или совесть трудно будет.

— Зачем же тогда понадобился номер телефона, имя?

— Я их забыл! Как видишь, не записал. Решил проверить тебя, соврала иль нет?

— К чему проверки? Ну кто я в твоей жизни? Случайная знакомая!

— Ничего не бывает случайно. Мне с тобой интересно. Иначе после первой встречи забыл бы имя твое. Тут же уж вроде давней знакомой стала. Попривык, что греха таить, иногда даже недостает тебя, вспоминаю…

— Это ненадолго. Скоро пройдет. Таких теперь много. И моложе, интереснее меня.

— Я, Оксана, не кобель! Сегодня одна, завтра другая. В моем возрасте трудно менять привычки и привязанности. Хотя и о семье не думал. Смелости не хватало на это. Я по-своему понимаю эти отношения. Они во многом отличаются от сегодняшних…

— А как представляются?

— Прежде всего должна быть обеспечена материальная сторона жизни! Постель, интимное — уже на втором плане. Ну и обоюдная надежность! Без того семьи не создать! Да где теперь найдется человек, в каком можно быть уверенным как в самом себе?

— Это верно! Материальное не столь допекает, сколько ненадежность, — ответила Оксана, вздохнув.

— Тебе предлагали замужество? — внезапно спросил Петр Иванович.

— Уже не хотите ли вы это сделать?! — рассмеялась баба и ответила: — Такой псих еще не родился!

— Я не делаю предложение! Я просто к этому не готов. Видно,

оттого, что слишком большие требования предъявляю. И не только к себе.

— А я подумала, что осчастливишь! — умолкла на время. — Вообще, когда была на втором курсе, встречалась с одним. Он на два года был старше меня. Хороший парень. Уже к распределению готовился. Мы с ним целый год встречались. Тогда мама была жива. Я ей все рассказывала. Делилась, как с подругой. Она все понимала. И первая подметила ненадежность. Глаза мне открыла на то, на что я внимания не обращала, и посоветовала не спешить, приглядеться получше. И оказалась права.

— А что помешало? — полюбопытствовал Петр Иванович.

— Да все объяснимо и понятно. Тем более теперь, когда женятся по расчету. Это моя мама вышла замуж по любви. Нынче о том и не мечтай. Смотрят, что дадут родители за дочь в приданое. Так наши однокурсницы замуж повыскакивали. Не все, конечно! И все же женился мой друг на другой.

— Почему?

— Да потому, что ее папа — фирмач!

— А папа при чем? Не с ним жить!

— Зато он дал за свою дочь впридачу трехкомнатную квартиру, обставленную импортной мебелью, аудио и видео, двухэтажную дачу вблизи города, иномарку «Мерседес», хорошую сумму в деньгах и спокойное место работы в самой Москве! Моя семья, конечно, померкла в сравнении, — вздохнула Оксана.

— Что ж там за невеста была?

— Нормальная, симпатичная, моя ровесница. У них уже сын родился.

— А тебе как он объяснил свою женитьбу?

— Объяснять нечего. Все понятно без слов. Он пригласил меня на свадьбу. Думал, не переживу шока. А я не дрогнула!

— Приняла приглашение? — изумился человек неподдельно.

— Конечно! И пела, и плясала наравне со всеми! А что особого случилось? Хорошо, что не я его женой стала! Что не меня обсчитали на выгодность! Хотя теперь все свадьбы такие. Все так женятся! Зато и разводов нет. Ведь, если разбегутся, приданое вернуть придется. А кому охота? Вот и держатся! Даже если невмоготу под одной крышей дышать!

— О, времена! Мой круг общенья так узок, что и не слышал об этих переменах. И, говоря по совести, не смог бы так жить! Тут особую натуру иметь надо! Как жениться на приданом? В наше время сочетались по любви! И ведь это было совсем недавно! — удивлялся врач.

— Да будет, Петенька! В старое время на Руси всегда смотрели на приданое. А теперь традиции возвращают во всем. Почему в то время молодые девушки выходили замуж за дряхлых стариков?

Тоже — не по любви!

— Выходит, отсталым стал. Что-то забыл, чего-то не знаю! — сетовал врач.

— Вы — идеалист! А сейчас время реалистов! Оно не требует чувств! Расчет! И все тут! Какие сентименты? Теперь нет мужчин! Последние, как динозавры вымирают! Теперь браки по любви считают союзом двух психов! Знаете, как мужики нынче подрабатывают? На интимных вызовах!

— Об этом я в газетах читал! В объявлениях. Смеялись мы с коллегами, почитав некоторые. Вы только представьте: приходит парнишка по такому зову, а там пятидесятилетняя баба! Что он с нею будет делать? А вызов есть вызов! Хоть заройся, но обслужи! Сам бы ладно! Но вот ему как укажешь? — глянул вниз, качая головой.

— Жрать захочет, на все наплюнет! А как нам приходится? Тоже не все по кайфу, — заметила Оксана и добавила: — Мне не до смеху! Жаль мужиков и ребят. Но ведь не с жиру пошли на такое! По себе знаю! Чтоб с голоду не сдохнуть! Глянь, сколько безработных по городу! А без зарплаты сколько мучаются? Недавно соседа встретила. Мама очень уважала его. Военный. Трое детей. Тоже по интимным связям пошел. Куда деваться? Сократили человека, а дети жрать хотят… Жена поплакала и смирилась. Нет другого выхода! А выжить надо. Хотя бы детям. Сами о себе уже не думают.

— С женой он тоже за деньги спит? — усмехнулся патологоанатом.

— Когда тебе с полгода зарплату не выплатят, погляжу, как засмеешься. Хотя тут проще! Подножный корм имеешь.

— Какой? — не понял Петр Иванович.

— Где печенка иль селезенка, у иного покойника язык или рубец отрежешь! Все ж деликатесы! Не каждый родственник станет рассматривать, в целости ли труп или чего-то недостает? — усмехалась Оксана.

— Вообще, дельная подсказка! К следующему визиту специально для тебя поджарю сердце и почки! Выберу кого-нибудь пожирнее, помоложе!

— Смеешься? А тебе ведь тоже зарплату задержали! Как продержался?

— Сестра картошку привезла! Целых три мешка! Со своего участка! Лук и чеснок, капусту и морковку. Даже пару кур. Я и тянул, как мог.

— Чего же не позвонил?

— Зачем? Чем бы оплатил визит, когда у самого на курево не было!

— Подкинула б, как старому знакомому!

— Еще чего!? Стать твоим должником?

— Не все деньгами меряй! Я знаю, что такое проруха! На собственной шкуре испытала все! И голод, и предательство не со слов

известны! Да и знакомы не первый день. Зря не сказал! Я бы не промедлила.

— Сам выкручиваюсь! Мужик я или кто? Зачем на тебя свои проблемы стану вешать? У самой не меньше…

— Мои заботы мелкие! Мне не о ком печалиться и думать. А у тебя — мать… — вспомнила баба свою и в глазах сверкнули слезы.

— Знаешь, как ни странно, в этой поганой ситуации хорошо проверяются все друзья, знакомые. Кто есть кто? — задумался, вспомнил свое Петр Иванович. — В моем окружении этой проверки никто не выдержал. Все словно озверели. Ничего за душой не осталось. Будто завтра конец света! И уже ни найти, ни терять нечего… Ну а ты почему не отказывалась приходить ко мне? Ведь плачу скудно, угощаю плохо. Иль других дружков нет? — глянул испыты- вающе.

— Скажу честно — не поверишь…

— Почему, признайся, — попросил бабу.

— Меня всегда тянуло к тем, кто старше. Мои ровесники — хамло. Они видят в бабе только телку. Скорей в постель! Согнал свое, набухался и доволен! Опустошил тело. А душа всегда была холодной. Ни теплины от них не получишь. Перестаешь себя человеком чувствовать. А сексуальной машиной я никогда не была. Не дано такое. Может, не за свое взялась! Ты — необычный! Не обзываешь меня, не унижаешь. Общеньем не гнушаешься. С тобой легко и просто. Не надо прикидываться. Ты ничего не требуешь сверх меры. С тобой любая поладит.

Они расстались на следующий день, когда Петра Ивановича позвала срочно в морг старая санитарка.

Оксана, уходя, увидела, как из милицейской машины вытащили кого-то на носилках, накрытого белой простынью.

Петр Иванович попрощался с бабой кивком головы и торопливо выскочил из дома, ничего не сказав, не пообещав.

А вечером, вернувшись домой, позвонил своему давнему приятелю из горотдела милиции. Сказал, что нужно увидеться, переговорить с глазу на глаз. И чем скорее, тем лучше.

Старый приятель не задержался с визитом и через час подъехал к дому патологоанатома.

— Привет потрошителям! — поздоровался, как всегда громко. И, пройдя без приглашения к столу, спросил: — Что стряслось, Пет- руня? Иль опять покойник воскрес без моего разрешения? Иль твои жмуры в малину сбились? Может, спирт выжрали?

— Не до шуток, Юрка! Выслушай без хохм! И посоветуй! Чую, без тебя не обойтись! — не знал, как начать разговор об Оксане. — У меня есть женщина, — заговорил робко, краснея.

— У меня их два десятка! Ну, и что с того? Она живая иль покойную пользуешь? — спросил смеясь.

— Оставь шутки! Я всерьез!

— Какие шутки? Живой бабе платить приходится! А с нынешними доходами это уже роскошь! Так что ничего удивительного в моем вопросе! Сколько жена за постель требовать станет!

— А где на два десятка находишь?

— Так эти — алкашки, путанки! На халяву обхожусь! А в чем твоя проблема? — посерьезнел Юрий.

Петр Иванович рассказал об Оксане. О последнем разговоре об отце.

— Банальщина! Теперь таких полно! Ты чего хочешь?

— Помочь ей вернуться в дом, вырвать с панели. Короче, вытащить из грязи!

— Ты мозги мне не суши! Скажи честно, уж не вздумал ли жениться? Просто так только психи помогают. Я к ним себя пока не отношу!

— О женитьбе я не думал. Она много моложе меня.

— Петруня! Так что тебе от нее надо? Живет бабочка порхая! Ни руками, ни головой не работает! А дышит кучерявей, чем мы с тобой! Чего голову ломаешь? Может, ей так лучше? Если мы каждой шлюхой станем заниматься, нам штат вдесятеро увеличить придется!

— Я не обо всех, об одной просил. Не хочешь помочь, не надо! Сам что-нибудь придумаю!

— Ладно! Не дергайся! Дошло! Застряла заноза в душе? Только подумай, кто она? Не связывайся всерьез! Эти потаскухи прикидываться умеют. Насочиняют целый короб. А начинаешь вникать, там

— пшик! Сама во всем по уши виновата!

— Ты сможешь проверить! — перебил Юрия Петр Иванович.

— Ну, если просишь, узнаю, в чем дело, навещу родителя! Может, тестем твоим станет?

— Только не говори, чем она занята, я прошу тебя! Ситуация не

та!

— Ладно! Понимаю! Если что всерьез, с тебя магарыч! — записал номер телефона, имя и отчество отца Оксаны.

— За мной не заржавеет! — рассмеялся хозяин дома.

— Только чур! Угощать не тем, чем покойников обмывает тетя Дуся! Иначе, твою занозу попридержу! Не отдам на халяву! — прогремело смехом за дверью, и вскоре милицейская машина умчалась в город.

Петр Иванович понимал, что Юрию потребуется не один день, чтобы все выяснить, взвесить, чем и как сможет помочь Оксанке. И все же переживал, как тот проведет разговор? Не нарушит ли условие, не проговорится ли, чем промышляет и живет Оксана? Как можно вернуть ее в дом?

Нет, у него не было сомнений, стоило ли такое затевать? Он был уверен, что именно сейчас эта помощь необходима. Пойдет ли

впрок? Захочет, сможет ли Оксанка вернуться в дом, наладить отношения с отцом и свою жизнь? Но как иначе? Ведь каждый ее день — новые испытания. Они — не легче пережитого…

— Оксана… Если все образуется, захочет ли узнавать, здороваться с ним? Пусть не будет меж нами близости, но от общения, может, не откажется. Хоть изредка будет навещать, — думает человек, чутко вслушиваясь в шум проезжающих машин. — Авось повезет Юрке разобраться быстрее, чем я думаю, — выглядывает в окно вслед легковушке, промчавшейся на большой скорости мимо морга. Здесь не любят тормозить и останавливаться. Считая даже вид морга и кладбища дурной приметой. Хотя когда-нибудь остановка случается в жизни каждого.

От нее не спасает скорость иномарки.

Петр Иванович смотрит с грустью вслед.

Остановка случается в каждой жизни…

— Эй! Петруня! С какой бабочкой флиртуешь? Шабаш! Вылезай, приехали! Пора меру знать во всем! Отсылай свою кокотку на погост, давай о живых поговорим! — услышал за спиной патологоанатом, узнав приятеля.

Тот сел напротив и, казалось, забыл, зачем здесь появился.

— Ну и дела! Ну и жизнь пошла, Петруня! Слыхано ль такое раньше было? Иду в выходной из магазина, меня пацан за локоть

— хвать, и спрашивает, сопляк паршивый: "Эй, чувак, тебе девочка не нужна?"

— Как? Даже форма не отпугнула?

— Я в штатском был. Ну и ответил, сообразив, мол, покажи товар сначала. Этот гаденыш заволок в подвал высотки. Там такие же соплячки, как и тот малолетний сутенер. Все под кайфом, юбки до половины задницы. Считай, что голиком. И ко мне сворой кинулись, угощения потребовали, мать их за ногу! Ну, я их угостил, всех до единой! Ни одну не обошел! Они у нас и теперь отсиживаются. Родителей выдергиваем на беседу. Так они знаешь, что отвечают: "Не нам говорите, а президенту! Дети на учебники зарабатывают, как могут. В школу ходить не в чем! Жрать нечего! Зарплату восемь месяцев не дают, вот и помогают семье кормиться. Чтоб не сдохли! Не нравится род занятий? Помоги ты! Если не можешь, не лезь! Заткни свою мораль в зад!" Мне и крыть нечем! Придется всех через неделю отпустить. Знаю, припугнуть не смогу. Голод сильнее страха. Чуть осторожнее, осмотрительнее станут. Но ненадолго!

— Что с Оксанкой? Был у ее отца? — перебил Петр Иванович.

— Конечно! А иначе, на кой черт тут появился? — усмехнулся человек. И, выдержав паузу, рассказал: — Отец твоей занозы в больнице лежит. Сердце отказывает у него. Ну а новая жена не захотела за ним ухаживать. Видно, не предполагала, что жена — это и сиделка, и кормилица, и уборщица. На три дня ее хватило, даль

ше — баста! У нее от запаха лекарств аллергия. Ходить по аптекам сочла недостойным для себя. Когда узнала цены на лекарства и во что ей обойдется лечение, придумала оригинальный выход — закрыла мужика в квартире одного, сама на несколько дней смоталась. А человек беспомощный лежал. Ни встать, ни сесть… Хорошо, сослуживцы дверь взломали. Отправили в больницу. А баба явилась лишь через пять дней, уже уверенная, что мужик дуба врезал. Но дудки… Квартиру уже опечатали. Ох и хай она подняла, скажу тебе! Десяток наших сержантов переорала! Все доказывала, что она — хозяйка квартиры и никто не вправе выселить ее. Ну, тогда мы завели ее в палату к мужику — отцу твоей занозы. Я спросил его, можно ли передать ключи от квартиры той бабе? Он, бедолага, только что мудями не мотал, все остальное аж тряслось: "Нет! Не смейте! Выведите ее отсюда!" — закричал, захрипел, задергался. Я эту бабу за корму и в горотдел приволок. Там ей популярно объяснили, чем отличается любовница от жены. Пять лет крутила с ним. А став на время женой, не потянула лямку. Не по силам оказалась семейная тележка. И сразу любовь лопнула! Трещину дала до самой жопы! Времянка, скажу тебе, и есть времянка! Только зачем он ее в квартиру приволок? Я этой шалаве пригрозил, если возникать вздумает, передать ее в руки следователя за то, что умышленно подвергла опасности человеческую жизнь!

— И она поверила?

— Так я не шучу, Петруня! Эта шельма думала, что вернулась к трупу! Ну отвезла бы в крематорий, закопала бы урну на кладбище, а квартира ей осталась бы. И все имущество тоже! Жила бы, поплевывая в потолок, охмуряя лопухов! Нет, таких сучек надо в дверях щемить. Чтобы враз пополам, а говно — по сторонам! А ну повадятся стервы нашего брата охмурять!

— Откуда узнал, что она хотела?

— Сама рассказала! Я если захочу что-нибудь узнать и у булыжника, даже он обсерится! А эту лярву проще простого! Раз по рылу съездил сапогом!

— Теперь ко мне ее привез? — выглянул в окно не без опаски.

— Не трепыхайся, Петруня! Таких только из гаубицы убить можно. От нее даже пуля отвернется, ей-Богу! Она, поди ты, уже другого дурака охмуряет.

— Ты с самим говорил? Насчет Оксаны?

— Как просил, так и сделал. Спросил его: где дочь? Он зубами в подушку и взвыл не своим голосом. Мол, виноват перед девочкой, как последняя падла, и не знает, где найти, чтобы прощения попросить, уговорить вернуться домой. Я ему пообещал помочь. Но слово с него взял, если и приглядит какую бабу, все же он мужик, в дом к себе больше не притащит. И дочь не выгонит.

— Он как на это?

— Чуть не подавился воздухом! Каялся, скорее бродячим псам на растерзание отдать все мужичье, чем хоть на одну шалаву оглянуться, после случившегося быстро поумнел. Оно и немудро! Пока жена была под боком, думал, все бабы хороши! Искал-то любовницу! Поверил лопух! Знать, везло ему в жизни, не накалывали бляди!

Вот и погорел на своей доверчивости. Теперь самому себе перестанет доверять. А дочь к нему поскорее привести надо! Пусть помирятся! И этот хмырь, коли Оксанка согласится вернуться, быстро на поправку пойдет. Так твои клистоправы говорят, что ему необходим заряд положительных эмоций! Я, право, в том не силен, что это такое, но думаю, он за свое с лихвой хлебнул. Теперь ему передохнуть надо от пережитого. Но инфаркт шутка опасная. Не скоро встанет на ноги человек. Трудно одинокому выздоравливать. Лишь те, кого любят, быстро идут на поправку. Твоя заноза умеет прощать? — спросил, прищурившись лукаво.

— Да кто ее знает? Посмотрю, попробую убедить.

— Если откажется отца простить, не торопись, Петруня, с женитьбой!

— А как же магарыч? Не выгорит, тогда тебе не обломится! — рассмеялся врач.

— Хрен с ним! Несчастным не хочу видеть своего друга. Лучше холостякуй. Коль потребуется баба, я тебе десяток доставлю. От себя оторву! Из вытрезвителя!

— Иди к черту!

— Да не бойся! Я их под брандспойтом выполощу для начала! А уж потом привезу на выбор! Поверь, в бухарнике не хуже чем в притоне выбрать сможешь. И кто знаешь что хуже — панель или пьянство?

— Ну да, алкашке уже продавать нечего, она все что имела, пропила! Привозил ты в морг иных. До сих пор помнятся! — усмехнулся патологоанатом.

— Жизнь такая пошла! Сплошной беспредел! Бабе либо в петлю, либо забыться! Не всякая решится на распутство. К вину легче привыкают. Я не оправдываю, но понимаю причину!

— Их много. И причин, и несчастных. Люди уже улыбаться разучились. Нет беременных женщин. Рожать боятся! — согласился врач.

— Ты когда со своею занозой увидишься?

— Завтра, наверное…

— Вот, держи! Ключи от квартиры. Отец просил передать ей. Если согласится, позвони мне. Я пошлю, чтоб опечатанье сняли до ее прихода. Договорились?

— Спасибо, Юрка!

— Ишь! Этим не отмажешься! Я с тебя свое сорву! Чтоб свадьбу не в морге, средь покойников, а в ресторане отмечал! Секи о том, Петруня! И меня — тамадой! Хоть раз в жизни на празднике радости человечьей званным гостем буду! Не то что всегда, где ни появимся — все врассыпную! Невеста жениха до конца жизни найти не может со страху!

Петр Иванович громко рассмеялся.

— Пореже форму надевай!

— А что? Мой мундир классный! А вот что было бы, если б патологоанатомам придумали форму? Эдак черный балахон до пяток! Впереди — на всю грудь череп. Сзади скелет, отнимающий свои потроха! На голове колпак…

— Хватит, Юрка! В такой форме мне только в твоем бухарнике появляться. Через неделю все алкаши трезвенниками станут.

— Ну да! Пить станет некому! Передохнут со страха! А моя форма лишь слегка пугает! — улыбался Юрий, уходя.

Петр Иванович держал в ладони ключи от квартиры Оксаны. Он решил позвонить ей немедля. Набрал знакомый номер, попросил к телефону свою подружку.

— Узнаешь? Это снова я! Уже соскучился. Хочу встретиться! Давай с утра ко мне! Нет, печенкой угощать не стану. Обойдешься и на картошке! Ну, могу еще соленой капусты предложить. Что? Конфеты любишь? Мне некогда в магазин ходить. Да и денег в обрез, к матери на выходные поеду. Нет, я тебя не надолго зову. Этот твой визит не столько мне, сколько тебе нужен. Постарайся пораньше прийти.

Оксана обещала приехать к девяти утра. И человек, зная педантичность бабы, был спокоен: она будет вовремя.

Он встал рано. Сварил картошку, заварил чай, готовился к предстоящему разговору, в исходе какого не был уверен.

Петр Иванович понимал, что обида на отца засела слишком глубоко. И вряд ли с первого разговора удастся сгладить боль, повернуть людей друг к другу, заставить простить и понять.

Он много раз спрашивал Оксану о ней самой, о семье. Она всегда уходила от ответов. И лишь в последнюю встречу рассказала. Как воспримет его вмешательство в судьбу? Захочет ли примирения с отцом, или пошлет его? Случалось слышать от Юрия, как даже дети, убежавшие из семей, предпочли возвращению — бродяжничество. Не простили взрослой родне обычной занятости, равнодушия, надоедливых моралей, частых отказов, упреков, У Оксанки причина была серьезной. И как знать, поверит ли она в то, что случившееся не повторится?

— Привет! А вот и я! — появилась Оксана в дверях, заметив смеясь: — Уж не выдал ли премию кто-нибудь из покойников, что, не успев проститься, позвал вновь?

— Получил! Как же мне без премий жить?Вчера старика привезли уже ночью. Хотел на утро отложить вскрытие. Но бабка как

вцепилась в меня и просит: "Разрежь антихриста! Загляни, от чего кончился и бумажку дай! Чтоб в ней все прописано было. Не то сживут меня со свету родственники старого! Они еще до смерти деда болтали, что я его толкаю на погост?" А зачем? С дедом все веселей! Хоть было на кого поворчать? — не поверил старухе. Она слезами зашлась. Мол, жила с этим дедом всего две зимы. Он дом на нее оформил, все ей завещал. А детям — ничего! Родню обошел. Все потому, что в лихую минуту бросили и не помогли. Тот чуть с голода не умер. Но тут она — старуха — нашлась. Накормила, отмыла, отстирала, обогрела деда. И жили они тихо и ладно. Сами ни к кому, к ним никто не приходил. Дедок и впрямь трудягой, спокойным был. Да вдруг старшая невестка нагрянула. Вспомнила старика. Захотела сына своего — старшего внука к деду прописать! Враз не созналась. Стала увозить его к себе в гости. И там угощала деда. Тот домой еле доползал. Но уже пехом. Старуха поначалу терпела, а потом скрипеть начала, деда бранить, невестку. Мол, зачем человека губите? Родня и взвилась! Враз напомнила о себе. Стали увозить старика чуть не каждый день. Он был податливым, отходчивым мужиком. И простил родню за застольем. Оставалось немногое — переделать завещание на дом. И человек уже склонялся к тому. Даже ее, старуху, в тот вечер обругал ни за что. Пьяный был. А под утро плохо ему стало. Вызвала бабка неотложку, а она пока приехала, дед уже кончился. Даже прощенья у старухи попросить не успел. С родней не попрощался. Стали его к похоронам готовить, тут родня вороньем налетела. Давай старую во всем винить. Убийцей называть.

— Ну и сволочи! — не выдержала Оксана.

— Вскрыл я старика! К тому времени и за моргом уже толпа собралась. Вся родня примчалась. Морг в кольцо взяла, как в осаду. Орут так, что стол под покойником дрожит. Во все окна морга заглядывают. Старухе грозят.

— От чего он умер, дедок тот?

— Сердечная недостаточность! Его давняя болячка! И дело тут не в выпивках, не в бабке! У каждого человека свое время на земле определено самим Богом! Я им всем так и сказал. Ушел старик от всех разом. Надоела ему расчетливая суета родни. В какой-то момент понял, что не он сам — лачуга понадобилась. Горько стало. Осознал, что сиротой свой век коротал. И не выдержал… Людям это не дано понять… Вот только старуха! Уж не знаю, с горя или с радости поставила узелок в углу морга, попросила покойного помянуть. Я о нем не сразу вспомнил. Вчера перед уходом. Забрал его. Вот видишь, сколько тут всего! — выложил на стол жареную курицу, вареные яйца, сыр и сало. Даже бутылку водки бабка не забыла вложить.

— Ты для этого меня звал? — удивилась Оксанка.

— Нет, конечно. К тебе у меня разговор особый.

— Только разговор? Ради этого спозаранку сдернул! Я даже кофе не успела проглотить! — посетовала баба.

— Успеешь! Давай ко мне ближе, зазноба моя сонная! — притянул к себе Оксанку, прижался к ней усталым плечом.

— А знаешь, уходя от морга, родня деда примирилась с бабкой. Та согласилась прописать в доме внука старика. Выходит, не разучились люди прощать друг друга. Это хорошее качество. А ты, как считаешь? — заглянул в глаза.

— Смотря что прощать! Не все забыть можно! Кое-что до смерти в памяти останется! — дрогнула всем телом.

— Всю жизнь носить в себе злобу? Помилуй, Ксюшка, да ты половину отведенного тебе не проживешь. Сама себя на тот свет загоняешь, дурочка!

— А мне и половины много! Зачем она — жизнь, если в ней верить некому?

— Ты пыталась?

— Я же рассказывала тебе! Отец предал. Парень — тоже… — отодвинулась баба, потянулась за сигаретой.

— Парня поняла, как я слышал. И даже простила! Остается отец! Его ты считаешь негодяем!

— А кто же он по-твоему? Не только меня! Он память о матери изгадил! Изменял ей — живой. И мертвую опозорил'. Не мог года прожить вдовцом. Так все порядочные люди делают! — покатились слезы.

— Ты винишь его за распутство? А чем сама лучше? Тоже года не прошло, как на панель пошла! Институт бросила, ушла из общежития, пошла по рукам! Разве ты не опозорилась? Другого выхода не было, говоришь? Ложь все это! Могла, как другие девчонки, детей присматривать, ухаживать за стариками. В конце концов — устроиться дворником! Не захотела! На легкий хлеб пошла!

— Гад! Сволочь! Ты еще мозги сушишь. Да я всю Москву обошла! Желающих работать полно, да оплачиваемой работы не было!

— хотела вскочить, но Петр Иванович удержал.

— Не спеши убегать, зазноба! Не гордись своим нынешним! В нем черноты куда как больше, чем у родителя. Он один раз оступился, за что жестоко наказан! Ты каждый день на обе ноги хромаешь! Ему вслед только ты плюнешь! Тебе — весь город! Вот и посуди сама, кто из вас дерьмо? Ты ему простить не можешь? А тебе можно простить твое падение? — смотрел Оксанке в глаза холодно, жестоко.

— Если я такая, зачем спал со мной? Зачем зовешь? Сам лучше?

— С тобой не я один был! Половина города! Я от общего числа

— пылинка в буре!

— Чего ты хочешь от меня? Отпусти! — вырвала плечо.

— Хочу немногого! Ты знаешь, я не умею и не люблю кривить душой!

— Мне эта твоя честь ни к чему! — оборвала Оксана.

— Не скажи! Именно она диктует, сколько тебе заплатить за визит!

— Нахал! Циник!

— С кем общаюсь, таков сам!

— Иди к черту! — встала Оксана и рванулась от койки.

— Стой, дура! — поймал ее у двери. И, развернув к себе, сказал тихо: — Твой отец умирает в больнице! Один! Или ты тоже озверела и ни хрена не понимаешь?

— Умирает? — промелькнул испуг в глазах. — Откуда знаешь?

— Это неважно! Знаю! От коллег…

— Что с ним?

— Инфаркт!

— А где же его новая жена?

— Бросила! Ушла от него! Теперь уж не вернется! Он отказался от нее навсегда.

— Смотри! Мозги выкопал! Вот только опоздал.

— Почему же? Он жив! И просит тебя вернуться домой, простить его! Ключи отдал тебе. Конечно, ждет, чтобы навестила…

Оксана вышла за дверь, шатаясь. Обогнула, села на завалинку, откуда хорошо было видно кладбище. Курила. Дрожала в руке сигарета. Белый дымок, блуждая по лицу, смешивался с первой сединой. Оксанка вспомнила, как когда-то в детстве отец любил носить ее на плечах. И ей, девчонке, завидовала вся малышня. Отец водил ее на новогоднюю елку в Дом офицеров. На день рождения дарил красивые куклы и весь этот день неразлучно был с нею.

Первый велосипед он купил, когда девчонке исполнилось три года. Потом учил кататься на двухколесном. Оберегал, чтобы не упала, не разбила колени.

— Тише, дочка, не торопись! — бежал следом. А Оксанке казалось, будто у нее за спиной выросли крылья. Большие и сильные. Девчонка изо всех сил крутила педали. Отец бежал следом, зовя ее вернуться.

Она мало знала о его службе. Он никогда не говорил дома о работе, не жаловался, никого не ругал, не сетовал. А потому в семье знали лишь сослуживцев, друзей отца. Они приходили редко. Часто любили уезжать на рыбалку, охоту. Иногда месяцами его не бывало дома. Уезжал на ученья, оттуда возвращался похудевший, соскучившийся, усталый.

Он никогда не ругал и не бил Оксанку. Не отчитывал подолгу, как делали другие отцы, и все же она неосознанно побаивалась его портупеи, строгого взгляда, холодного тона. И подчинялась без пререканий.

Он никогда не болел. Оксанка не видела его валяющимся в по

стели. Даже футбол он смотрел не с дивана, а сидя в кресле, и всегда говорил, что только дряхлые, ленивые старухи любят развалиться на диване и расплываются на них тряпками. Уважающий себя человек обязан держать себя в руках. Тем более — мужчина. Он всегда был в движении. Оксанку растил, как мальчишку. Учил плавать, ходить на лыжах, бегать на коньках, играть в баскетбол и теннис.

Он не любил, не понимал классическую музыку, абстрактную живопись и сентиментальные романы. Не ходил в театры. На них не хватало времени. Из всех праздников больше всего любил Новый год, а потому в эти дни старался быть дома.

Отец никогда не ходил в гости даже к друзьям детства. Не уважал шумиху, разгульные попойки и терпеть не мог застольных песен. Пьяные голоса его коробили и он старался скорее покинуть теплую компанию.

Девчонка никогда не видела отца пьяным, не слышала перебранок с матерью. Он не ругался матом. И никого не унижал.

Возможно, мама и не догадывалась, что он изменял ей. Хотя от женщины такое не ускользнет. Может, знала, но не делала из этого трагедий? А может положилась на судьбу и молча ждала развязки?

Тогда, перед самой смертью, отец все ночи сидел у ее постели. Они тихо говорили о чем-то, и Оксанке не верилось, что мать умирает, уходит навсегда…

В тот жуткий день отец уснул у постели матери, сидя на низкой табуретке. Во сне забылся. Положил голову ей на плечо. Мать обняла за шею. Когда проснулся, не мог поднять голову. Рука жены словно приковала его. Холодная рука была безжизненна. Оксанка впервые увидела отца испуганным.

— Крепись, ты уже взрослая, — успокаивал не столько дочь, сколько самого себя.

В день похорон он не плакал. И Оксана впервые засомневалась, любил ли он мать? Та даже взрослой дочери никогда не жаловалась на отца.

Оксана смотрит на кладбище. Вот там, за оградой, влево от аллеи, всего в десятке метров — могила матери. Она часто навещала ее. Приносила цветы, подолгу сидела на голубой скамейке, рассказывая покойной о своих тяготах.

Ей казалось, что мать слышит ее и понимает.

Однажды она пришла сюда уже под вечер, когда с кладбища ушли все посетители, и сторож собирался закрыть ворота. Увидев Оксану, старик впустил ее. Она подошла к могиле и увидела совсем свежий букет цветов. Белые хризантемы стояли вплотную к памятнику и обрамляли портрет.

— Вспомнил! — шевельнулись радостное и злое чувства. Оксанка присела на скамью, поставив свой букет георгинов особняком, поодаль от хризантем. Сначала она хотела выкинуть их вместе с

банкой. Но споткнулась, упала. А когда приподнялась, чтобы встать, увидела нахмуренное лицо матери на портрете. Оксанка тогда испугалась. Вскочила и села на скамью успокоиться. Когда глянула на портрет, мать, как прежде, улыбалась ей. И не смогла выбросить букет, рука не повернулась.

Оксана спросила сторожа, не видел ли он случайно, кто приходил на могилу матери? Старик ответил сразу:

— Как не помнить? Военный навестил жену. И мне деньжат подкинул, чтобы следил, оградку подновил бы! Вот завтра с утречка покрашу. А бабка памятник помоет, сорняки вырвет. Нынче он был. Обещался в конце недели наведаться! Ты тоже сродственница покойной будешь?

— Да! Дочь! — ответила глухо. Не оглянувшись на удивленного сторожа, какой так и не понял, почему живых родственников не мирят могилы близких. — Инфаркт! — вдруг вспомнилось Оксане сказанное Петром Ивановичем. И ей стало холодно. — А что, если он умрет? Один! Эта его шлюха, выходит, бросила, ушла! Что-то не получилось у них! А может, стоит навестить его? Хотя зачем? Ведь выгнал как собачонку. Променял на потаскуху! Пусть за все получит. Узнает, что сволочью прожил! Разве это отец? Ни разу в общежитие не пришел. Не пытался найти меня. Тогда еще можно было что-то наладить. Не нашел тепла и времени, забыл меня, словно вместе с матерью похоронил, — злится Оксана. И вспоминает, что именно в тот день, когда увидела хризантемы на могиле, познакомилась с Петром. Считала его особым, не таким, как все, а он не легше прочих оказался. Ишь, как выстегал за панель! Другой выход был! Где? Попробовал бы в моей шкуре побывать, чистоплюй облезлый! Тоже мне, моралист возник! Коль я дерьмо, зачем звал и спал со мной? — злится баба.

— Ты что? Корни тут пустила или место на погосте присмотреть решила заранее? — появился внезапно Петр Иванович. И, подав руку Оксане, предложил — Давай дружить! Пошли мириться!

Оксана нехотя встала. Петр Иванович вошел в дом следом за нею.

— Прошу к столу! Сам сервировал! Ты — лентяйка сбежала от хозяйских обязанностей. А, между прочим, накрывать на стол — бабье дело! Это даже покойные алкаши знают. Чтоб в другой раз — без напоминаний! Не то накажу! — пригрозил шутя.

— Как? — усмехнулась баба, глянув искоса на постель.

— В морге закрою на всю ночь!

— Ой! Не надо! — вздрогнула баба.

— А что? У меня там неплохая компания подобралась! Один милиционер и трое фартовых. Сегодня ночью в ресторане перестрелку устроили! Всю публику до мокрых штанов довели. Распугали до обмороков. Двенадцать милиционеров засаду устроили. Всех воров

взяли. Но и своего потеряли. Нынче заглянул, смешно стало. Все рядышком, как родные, чуть не в обнимку лежат. Может, ночью на брудершафт пили! А пока были живы — в догонялки играли! Мир не брал. Думали, жизнь бесконечна!

— А тебе кого из них жаль?

— Всех! О покойниках плохо не говорят. В этом смысле мне повезло. Никого не ругаю! Пусть бы люди подольше жили. Глядишь, мне мороки меньше.

— Не только воры и милиция умирают. Моргу безработица не грозит, — усмехнулась Оксана.

— Ты тоже можешь мне помочь. Сократить загрузку! Поверь, нет радости у меня, когда вижу нового покойника…

— А я чем могу помочь? — удивилась баба.

— Иди к отцу! Навести его! Ведь родной человек! Научись прощать своих! Иначе, как жить собираешься? Чего сидишь? Бегом бежать надо! — прикрикнул Петр Иванович и назвал адрес больницы.

В приемном покое ее встретила усталая медсестра. Спросила: к кому пришла? Кем доводится больному? Велела надеть халат и повела в палату длинными коридорами.

— Сюда. Входите. Только не шуметь, не говорить громко. Не задерживаться у больного дольше десяти минут. Его нельзя расстраивать, — предупредила строго. И, указав на койку, где лежал отец, вышла из палаты.

Оксанка тихо подошла. Заглянула в бледное, осунувшееся лицо. Небритые щеки казались синими. Глаза закрыты.

— Отец! Пап! — тронула за плечо.

Человек открыл глаза. Глянул на дочь, не веря увиденному.

— Пришла! — замелькала жизнь в зрачках. Человек попытался привстать, но рухнул на подушку беспомощно. — Здравствуй, Ксюша! — выдавил сквозь боль, стыдясь собственной болезни.

Оксане стало жаль его. Она положила руку ему на плечо, спросила сочувственно:

— Тебе очень больно?

— Прости, Ксюша, если сможешь, забудь! Я очень виноват перед тобой!

— Я простила, иначе не пришла б!

— Ты у меня добрая девочка! Вся в мать. Самая лучшая на свете! — взял ее руку, поцеловал, задержав в своей руке, попросил: — Вернись домой, дочка!

— Хорошо! Сегодня же! — пообещала твердо.

— Вдруг мне не повезет, деньги возьми в секретере. Где всегда! Распоряжайся ими!

— У меня есть свои!

— Я знаю, как ты их заработала. Сосед тебя видел. Рассказал.

Обещал, как выздоровлю, показать, отвезти к тебе. Вернуть хотел. Да видишь, свалился не ко времени. Я во всем виноват! Сломал твою и свою судьбу. Хотел застрелиться. Да и тут сослуживцы, будто знали, забрали пистолет на время болезни.

— Зачем стреляться? Мы вместе станем жить, как раньше!

— А ты разрешишь мне вернуться домой? — спросил пересохшим ртом.

— Да кто ж мы друг без друга? Сироты, одиночки! Вместе — уже семья! — вспомнились слова Петра Ивановича о прощеньи, и словно камень с души слетел, исчезла тяжесть.

— Я звал тебя! Даже во сне! И ты услышала! Спасибо, что не отказалась от меня! — не отпускал руку человек.

— Я с тобой буду до самого выздоровления! — решилась Оксана.

— Не надо! Меня присматривают врачи. А вылечила ты! Если сможешь, навещай иногда! — попросил тихо.

— Пора прощаться! — услышала Оксана за спиной голос медсестры. И, наклонившись, поцеловала отца. Заметила, как у того в глазах сверкнули слезы.

— Спасибо, дочка! — услышала тихое.

Оксана, выйдя из больницы, поехала домой.

Весь день протирала пыль, мыла окна, полы, двери, чистила мебель. Проветривала квартиру, стирала, возвращая квартире былое, семейное тепло и уют, изгоняя, вытряхивая запахи чужих духов, пудры, кремов.

Она расставила мебель на прежние места, достала из кладовки запылившийся портрет матери. Протерла его и поставила на стол.

До глубокой ночи не присела, пока усталость не свалила окончательно, и Оксанка уснула в отцовском кресле.

Ранним утром ее разбудил телефонный звонок.

— Доброе утро, зазноба! — услышала знакомый голос, частый смешок. — Как настроенье?

— Погоди, дай окончательно проснусь! — огляделась Оксана вокруг и довольно улыбнулась в душе, словно вернулась в беззаботную пору юности. Вот только одна пока…

— Все в порядке! Я вернулась домой!

— Знаю! Со счастливым возвращением, Оксана! Будь счастлива!

— отчего-то медлил Петр Иванович. И вдруг спросил: — Чего же в гости не зовешь?

Оксанка растерялась.

— Мне ненадолго увидеться нужно!

— Тогда жду! — рассказала, как быстрее и легче подъехать к ней. Ждала не волнуясь, догадываясь. Видимо, предложенье хочет ей сделать.

Петр Иванович приехал вскоре.

Он неторопливо пил кофе, хвалил Оксанкин вкус и растороп

ность. О причине прихода говорить не спешил. Баба поняла его медлительность по-своему.

— Боится на отказ нарваться, хочет исподволь выведать, как к такому отнесусь? Вот чудак! Чуть приду в себя, поставлю отца на ноги и, конечно, с радостью! Мне тебя проверять не стоит. Давно знакомы.

— Ксюш, я не знаю, как сказать тебе, с чего начать? — волновался Петр Иванович.

Баба улыбалась. Обычное начало перед вопросом: хочешь стать моей женой?

Баба улыбалась. Человек мерил комнату взволнованными шагами, женщина смотрела на него с удивлением:

— Да что с тобой?

— Не со мной! Скажи, кем ты представляешь меня в своем будущем?

— Началось! — решила Оксанка. И ответила, не задумываясь:

— Тут не мое слово, за вами решение!

— Ты не совсем верно поняла меня! Я хочу остаться другом тебе! Навсегда!

— Конечно! Вот только отец поправится, — выдала себя Оксана.

— Девочка моя! — подошел вплотную, обнял Оксанку, подвел к креслу, усадив в него, сказал тихо: — Твой отец умер сегодня ночью…

— Я вчера была у него! Мы говорили с ним! Не может быть! Это ошибка? — не поверила Оксана.

— Успокойся! Я не ошибаюсь. Он у меня — в морге!

У Оксанки началась истерика. Она долго кричала, плакала, проклиная себя за все разом, виня саму себя в смерти отца.

— Тихо, Ксюша! Угомонись! Не только горе, случается, радость убивает жизнь. Не выдержало сердце. Он будто ждал твоего прощения, чтобы уйти с легкой душой, без греха и тяжести.

— Он не мог умереть! Он знал, что я жду его! Мы договорились жить, как прежде, как раньше — при маме…

— Взрослей, заноза! Крепись! И больше не медли с примирениями. Все делай вовремя. И хватит реветь! — тряхнул бабу за плечи.

— Может, это ошибка? Ведь ты не знал моего отца! — все еще тлела робкая надежда.

— Неужели ты думаешь, что я рискнул бы прийти, не убедившись? Вот его паспорт! А вот его офицерское удостоверение. Это я просил врачей не звонить тебе. Сказал, что сам сообщу. Они промолчали не случайно. Я о том узнал еще ночью.

Оксанка съежилась, ее трясло.

— Не уходите, Петя! Мне страшно одной! Я думала, что у меня семья будет! Но и отец ушел! И я опять одна! За что?! — плакала женщина от отчаянья и горя.

— Ты не одна! Я покуда живой! Собирайся! Надо оформить все документы и похоронить человека! — предложил врач.

Петр Иванович оставил Оксану у себя дома. Вместе с Юрием получил все справки для похорон. Когда все было готово, в морг пришли сослуживцы покойного. По их просьбе гроб с телом перевезли в Дом офицеров и решили устроить похороны с соответствующими почестями.

Оксана едва держалась на ногах. Вокруг суетились люди, соболезновали, о чем-то спрашивали, что-то советовали. Она смотрела на них потерянно. Молчала… И, если бы не Петр и Юрий, вряд ли выдержала Оксана внезапное потрясение.

Сотрудник горотдела милиции пришел сюда по просьбе Петра Ивановича.

Он увел Оксану на лоджию, подальше от похоронных церемоний и велел держать себя в руках.

— Ты, едрена мать, не кисни, не гробь себя на корню, не теряй товарный вид. Иначе от тебя твой потрошитель откажется. Папаню уже не воротишь! А сама глянь на кого похожа стала? Будто у меня в бухарнике без баланды целый год канала не сравши. Если я теперь тебя нашим алкашам покажу, они до конца жизни будут верить, что мертвецы у нас в ханыжнике дышат! Глянь на себя! Ни один пердун старый к тебе "на вальс" не приклеится! А ну! Подбери сопли и слюни! Собери все свои запчасти! Держись, как выродок солдатский! Чтоб отец в гробу за тебя не краснел! Человека с почестями провожают, а не сыростью на гробе. Ему не слезы, не вой, память добрая дорога! И чем дольше сохранишь ее, тем лучше! Поняла, девонька?! — шутил и отчитывал бабу одновременно. — Тебе на работу надо устроиться как можно скорее! Уходи из притона! Не позорься.

— Искала! И не нашла! Где найду теперь? Сейчас еще хуже стало!

— Я найду! И в институт свой вернешься! Договорился с ректором! Через неделю, чуть освоишься, скачи на свой факультет. Но… Смотри мне! Чтоб все чин-чинарем было! Без распутства и буханий! Иначе я с тобой разберусь! Я за тебя поручился! Потрошитель просил! Нас лажанешь, больше никто тебе не поможет! Откинешься и закопать на погосте станет некому! Доперла, бабочка!

Оксанка едва заметно кивнула.

После похорон и коротких поминок баба осталась одна в опустевшей квартире. Пока все убрала, занималась делом, была спокойна. А под утро, управившись, снова расклеилась.

Оксанка, сама того не зная, стала бояться одиночества. Она отвыкла от него. И теперь терялась, глохла от тишины, пустоты. Утром баба решила съездить к Тоньке, забрать свои вещи. Теперь ей не нужен был чужой дом.

Едва рассвело, она оделась и вышла из дома.

Антонина, увидев ее зареванную, позеленевшую, не на шутку испугалась. Но, узнав в чем дело, равнодушно отошла от бабы, не пожалев, не посочувствовав. Холодно подсчитала, сколько Оксана должна за жилье, и сказала вслед:

— Комнату за собой прибери! Нянек за тобой здесь нет!

Вернулась домой уже по потемкам, с чемоданами, сумками, едва

поместившимися в багажник такси. А в двери записка.

"Я не застал тебя, хотя приходил трижды. Ты вернулась на свою стезю! Что ж! Вольному — воля! Жаль только времени и сил, потраченных впустую! Такую, как ты, ничто не образумит и не остановит! Прощай…"

Баба рухнула на диван, взвыв от боли. Ей было обидно узнать, в чем ее заподозрили. Наревевшись вволю, набрала номер телефона Петра Ивановича, но тот либо не хотел поднимать трубку, предполагая, кто может звонить так поздно, либо уснул слишком крепко и не слышал звонка. Оксана не спала всю ночь, а утром позвонила Юрию, объяснила случившееся.

— Чего от меня хочешь? Помирить тебя с потрошителем? Да пойми, я в дела сердечные не лезу! Это — не по моей части! Я там, где беда, у тебя она миновала, коль про мужика вспомнила. Тут уж сама налаживай! Убеди, чтоб поверил! Если дорог он тебе, сама справишься! Третий, в таких делай всегда лишний! — положил трубку, не желая продолжать разговор.

Баба долго звонила патологоанатому, но бесполезно. Тот не подходил к телефону. И Оксана решилась съездить к нему.

— Петра Ивановича нет! Уехал он к своим на выходные. В пригород. А где они живут, я не знаю! — ответила старая санитарка тетя Дуся, смерив бабу недобрым взглядом и вытеснила из морга.

— Тетя Дуся! Он очень нужен мне! Я не могу без него! Помогите найти Петю! — взмолилась баба.

— Сама виновата! Терять легко, вертатъ мужика завсегда трудно! Чем подмогу, коль обидела его?

— Не виновата я! За вещами своими съездила, забрала все! Пока собирала, комнату прибрала, времени ушло немало.

— Ты эти сказки другому обскажи! На что одна поехала? Не предупредила, не сказалась заранее! Знать было что скрыть, свое на уме держала! Да не получилось! Теперь, когда не отломилось, хочешь к нашему соколику воротиться? Нет! Я на его месте не простила б! Не поверила тебе! — насупилась старуха.

Оксана постояла у двери дома, она впервые оказалась закрытой перед нею.

— Петя! Я люблю тебя! — вложила записку баба и пошла к могилам — на кладбище. Она пробыла там до вечера. А когда возвращалась, увидела, что в доме патологоанатома по-прежнему темно и пусто.

Вернувшись домой, решила сама поискать работу, позвонив по справочнику в фирмы, на биржу. Но… Были выходные дни и никто не ответил ей.

Оксанка страдала от одиночества. Целых два дня пустоты! Как пережить их?

Баба протирает книги на полках, следы пальцев с полировки шкафов. И неотступно думает о Петре, отце, обо всем, что случилось совсем недавно.

Петра Ивановича она долгое время считала обычным клиентом. Потом, общаясь с ним, стала привыкать к человеку, появилось уважение. Она незаметно для себя стала вспоминать его, когда тот не звонил, не звал к себе. Она выделяла его изо всех. Потом Оксанку потянуло к нему. Может, в том был виноват проливной холодный дождь, когда по его зову она пришла, не глядя на сырость и слякоть.

— Ксюшка! Ты все же приехала?! Ну, спасибо тебе! — взял ее за руки, заглянул в глаза улыбчиво, светло.

Сколько тепла и радости светилось в его глазах! Он радовался ей не так, как радуются потаскушке, он встретил, как друга, как любимую… А может, ошиблась и показались ей те искры в глазах, мелькавшие озорными огоньками, яркими звездочками, загоравшимися из самой души.

Они сидели перед открытой дверцей топки у горящей печки, прямо на полу. Он укрыл ее плечи пледом и долго рассказывал, как в студенчестве подрабатывал летом у лесорубов в глухой сибирской тайге.

Петр Иванович был прекрасным рассказчиком:

— Знаешь, я первое время не мог спать ночами. Все боялся чего- то. От каждого звука, шороха сразу подскакивал. Надо мною мужики смеяться стали. И все шутили, что я медведя по стойке смирно встречу. Но где там до мишки, ежа испугался, когда тот из куста выскочил, не стерпел оскорбления мочой. Я же — в палатку с воем! Мужики как увидели, кого испугался, от смеха мокрыми были. А в конце лета случилась оказия. Полез за малиной один из лесорубов, полакомиться вздумал. Там и медведь пасся. Нос к носу встретились. Зверюга сразу на дыбы. Вмиг подмял мужика. Я и сам не знаю, как это случилось! Топор у меня в руках был. Вот и бросился на медведя… Один раз топором его огрел. Оказалось — удачно. Добавлять не пришлось. Враз рухнул мордой на землю. На том конец ему пришел. Лесорубы на помощь припоздали. Им осталось вытащить мужика из-под медведя. Слава Богу, тот лишь испугом отделался. С тех пор надо мной уже не подтрунивали, хотя я не изменился. И до самого последнего дня боялся и не любил тайгу. Просто в экстремальной ситуации не растерялся. А может, именно со страху, от злости медведя убил, выместив на бедолаге все отношение к тай

ге! Мужики звали меня приезжать к ним каждый год на каникулы. Да куда там! Каждому свое… Лишь потом понял, что не я тайгу, она меня не признала. И выдавила из своей глуши навсегда. Ее, как женщину, любить надо. Без взаимности у тайги ничего не получишь…

Оксанка и теперь не могла понять, к чему рассказал он ей об этом случае? Почему так долго ждал ее ответа?

Женщина складывает в мешок старую обувь, потрепанную одежду. Собирается вынести в мусоропровод. Едва взялась за ручку двери, отпрянула в испуге от неожиданности, кто-то резко позвонил в дверь.

Оксана заглянула в глазок. На площадке темно. Кто-то выключил свет. А может, его вовсе не зажигали?

— Кто? — спросила, дрогнув голосом.

— Это я! — услышала в ответ знакомый голос и, рванув цепочку, торопливо щелкнула ключом.

— Ну, здравствуй, зазноба! — потянулись к Оксанке обветренные руки.

— Входи! Петька! Я так ждала тебя!

Он ступил через порог, пропахший снегом и холодом. Закрыл двери. И сняв с себя куртку, повесил на вешалку, туда, где обычно висела отцовская шинель.

— Своих навестил. У них все хорошо. Не стал задерживаться. Вернулся побыстрее. Оказалось, кстати. Меня ждут? — глянул в глаза женщине.

— Конечно! Прости, что не предупредила. Решила сама порвать с прошлым. Не было его. Только ты! Один у меня! И радость моя, и печаль. Не надо так жестоко наказывать. Ведь я люблю тебя!

— Не упрекай, Ксюша! Не ревнуют к тем, кого не любят, к кому безразличны! И только дорогих огорчают и радуют! Верой и сомнением. Но дело не в словах. Жизнь, как тайга. В ней не только зверье, буреломы да завалы, случается встретить и цветы…

ГЛАВА 6 ПАСКУДНИЦА

Так Юльку назвал Егор за несносный норов девки. Упрямая, вспыльчивая, она, как искра, бегала по дому. И всюду отмечалась опрокинутым ведром, разбитой чашкой, перевернутым стулом, либо бранью, брошенной ей вслед.

Суетлива, непоседлива, она как хулиганистый мальчишка часто огрызалась, никому не помогала, никого не признавала, ни с кем не делилась и не говорила по душам, любила язвить, подначивать, обзывать.

Недаром Егор не любил есть с нею за одним столом, считая Юльку сущим наказанием.

В доме укрепилось поверье, если кто-то увидит утром Юльку в коридоре, тому не повезет весь этот день. Именно оттого мимо дверей ее комнаты не проходили, а проскакивали на рысях, чтоб ненароком не столкнуться с паскудницей.

Ее считали инфекцией всех недоразумений, ссор и сплетен. Ее много раз пытались побить. Но Юлька хорошо умела защищаться. И, несмотря на хилое сложение, дралась, как мужик. Не цепляясь в волосы, не царапаясь по-бабьи, била в морду кулаками, костлявыми, не по-бабьи сильными.

Она не терпела высокомерных поучений, моралей, советов. Не прощала никому превосходства. Никого и в грош не ставила. Никого, кроме себя, не любила. А потому дерзила напропалую каждому, кроме Серафимы. Ее она щадила из-за возраста.

Как держала себя с клиентами, того никто не знал. Лишь изредка с ее же слов понимали бабы, что никому спуску не дает, гонорит- ся, держится грубо.

И все же клиентов у нее хватало. Она редко ночевала дома. Ей часто звонили, и она уходила среди дня. Куда? Юлька никому не отчитывалась.

Паскудница не только держалась, а и одевалась вызывающе. Облезлые джинсовые брюки или шорты, провонявшие всеми клиентами. Ярко-красная майка, не доходившая до пояса, туфли цвета детской неожиданности на толстом, грубом каблуке и ядови- то-зеленая косынка на шее, какую Егор назвал удавкой и обещал, если поймает паскудницу, на этой косынке подвесит на гвозде. Но… Попробуй ее поймать, такая не только руки откусить сможет.

Юлька — самая взбалмошная из всех баб — больше всего дорожила своею независимостью. Но и у нее была слабина. О ней знала лишь Серафима. Юлька очень любила, когда ее хвалили. Никому из обитателей дома, кроме старухи, в голову не пришло ни разу похвалить Юльку. Но Серафима находила повод и умело играла на этой струне. Она называла Юльку искоркой, звездочкой, та так хотела и впрямь стать чей-то звездой, мечтала, верила, млела.

— Сбегай за хлебом, моя ты пушинка! — просила Серафима Юльку.

Та мигом выскакивала из дома, приволакивая через пяток минут полную сетку хлеба.

— Спасибо тебе, козочка моя!

— Облезлая! — добавлял Егор, глянув на Юльку исподлобья.

Та в долгу не оставалась. Поливала Егора такими словами, что

мужик, прошедший сахалинскую зону, выскакивал из кухни, плюясь, и целыми неделями не смотрел на себя в зеркало.

Серафима не вмешивалась в эти перебранки, ждала, когда Юлька закурит, победно оседлав стул, потом подходила.

— Успокойся, девочка моя! Не сердись! Он больной человек! Трудно ему свыкнуться, что не может сам прокормить семью. Нет возможности заработать. Вот и срывается. Не со зла! От безысходности, от бессилия. Не серчай! Ты умная! Сердцем пойми и его беду!

— гладила морщинистой рукой голову, плечи Юльки. Та быстро успокаивалась, оттаивала.

Серафима единственная в доме знала о прошлом девки. С другими не откровенничала, доверилась бабке. Та жалела ее неприкаянность, сглаживала резкость, грубость. И Юлька согревалась душой рядом с этой женщиной, чужой, но чуткой.

— Эх, была бы у меня такая мать, как вы! — вырвалось однажды у Юльки. И Серафима спросила:

— Куда же твоя подевалась?

— Не знаю ее! Бросила! Оставила в роддоме. Отказалась. Ни имени, ни адреса не оставила. Будто высрала!

— Может, беда у нее стряслась?

— Какая там беда? Небось, нагуляла?

— Тогда аборт сделала бы! Их, милая, враз после войны разрешили! А коли губить тебя не стала, думала родить! — говорила Серафима и добавляла: — Гуляющие не вынашивают детей, выковыривают враз. Твоя для жизни тебя носила. А может, несчастье помешало домой забрать?

— Могла взять из дома малютки или из детского дома уже подросшую. Так ни разу не навестила, не объявилась. А несчастье не длится всю жизнь…

— Может, не жива она? — тихо вставляла Серафима.

— Таким лучше не появляться на свет. Конечно, я не одна такая! Нас много было в детдоме! При живых родителях сиротами стали. Без войны, без голодухи, без несчастий! Иных забирали в чужие семьи. Усыновляли, удочеряли. Короче, кому-то везло! Выбирали красивых детей. Чтобы ими похвастать можно было, как игрушкой. Из меня кукла не получилась. Дважды пытались воспиталки спихнуть из детдома, не обломилось им избавиться.

— А за что?

— Дралась со всеми! Как собака грызлась! Никому себя в обиду не давала! Однажды воспитка наша закрыла меня в кладовке за то, что пацана избила. Я в окно вылезла. Выбила стекло. И осколки ей в постель сунула. Чтоб на своей сраке прочувствовала, каково было из окна вылезать. Тогда она здорово порезалась. Ох и вопила! Меня за это в темный чулан сунули. Она и сторожила. Пять дней продержали на хлебе и воде. Ждали, когда поумнею и попрошу прощения! Вот им всем! — отмерила по локоть Юлька. — Ни хрена они не дождались. А я, когда выпустили, кусок колючей проволоки в подушку воспиталке сунула. А сторожихе дохлую крысу в каст

рюльку с супом подбросила. Ночью, когда все спали, сбежала из детдома. Но ненадолго. Маленькой была. Милиция на третий день меня отловила и вернула обратно. Получила я тогда трепку за все разом. От всех. Натравили на меня своих. Те устроили темную, тоже ночью. Когда я уже уснула. Ну, тут разобрало зло на всех разом! — вспомнила паскудница. — Я им отомстила! Меня дежурной по кухне поставили. Я им три горсти гвоздей в суп бросила. Самых мелких. В котел. Трое на тот свет чуть не ушли. Меня хотели в колонию засунуть. Но дудки. Меня даже туда не взяли! Испугались, узнав, что вытворяю! — смеялась Юлька.

— Все же сбежала ты из детдома?

— Нет! Андрюшка удержал, — вмиг изменились глаза Юльки, взгляд стал влажным, грустным. — Он был самым маленьким из всех. Такой тихий, как умный старикашка. Вот только часто болел. И редко гулял во дворе. Простывал. Я его не задевала, а он тоже никого не трогал. Боялся и дружить, и враждовать. Он часто лежал в изоляторе. Однажды и я туда загремела с ангиной. Первые два дня я его и не видела. А он рядом на койке лежал. Весь замотанный в одеяло. Одни глаза… Пить просил. Нянька не услышала, не подошла. Я его напоила. Он мне спасибо сказал, назвал самой хорошей и доброй. Мне понравилось, и я захотела стать такой для него… Я сама его кормила с ложки, поила, не давала няньке даже утку ставить. Рассказывала сказки. Отвлекала от болезни его и себя. За неделю мы сдружились, как родные. Вместе вышли из изолятора. Но друг от друга ни на шаг. Я оберегала Андрюшку от всех. Смотрела, чтобы был сыт, чтобы не промок и не упал. На ночь уносила к себе на койку. Воспитатели вначале ругались, отнимали его. Но вскоре смирились, заметив, что я перестала хулиганить, нашла себе забаву и не мешали нам дружить. За Андрюху я любому могла откусить башку, не подавившись. Я его стала считать своим, родным человеком. Он такой ласковый, теплый и несчастный. Мне всегда было жаль его. На него, кроме меня, никто внимания не обращал. Может, потому, что нас было много, а на всех тепла не хватало. Да и было ли оно?

— А как он в детдоме оказался? — полюбопытствовала Серафима.

— Его подкинули ночью на крыльцо. Зимой. Он замерз и стал кричать. Сторожиха проснулась, разбудила нянек. Те занесли пацана в детдом, развернули из одеяла. У Андрейки даже рубашки не было. Без пеленки. Весь мокрый, синий. Еле отогрели. Ни записки, ничего не нашли. Не отыскали родителей. Ни времени рожденья, ни имени никто не знал. Уже в детдоме назвали Андреем и врач, определив возраст, поставила предполагаемую дату появления на свет.

Серафима сокрушенно качала головой.

— Чему вы удивляетесь? Оно и теперь не легче. Чаще и хуже чем тогда случается. Ну а я остепенилась. Когда школу закончила, на

правили работать на швейную фабрику. Мотористкой. Я еще в детдоме научилась шить пододеяльники, наволочки. Мне не было трудно. Но перестали платить получку. Сначала три месяца никому не дали, потом совсем затянули — на пять месяцев. А жрать-то каждый день хочется! Нас директор обещаньями кормил всякий раз. От них в пузе волки воют, а тепла не прибавляется. Мне еще и Андрю- ху тянуть надо.

— Он же в детдоме на готовом? — удивилась Серафима.

— Как бы не так! И детдомовцев прижало! Нищета всегда первой бьет по детям. И его достала, как всех. Жратва стала хуже, чем в тюрьме. Кое-как до седьмого класса дотянул. Я ему привозила жратву, пока на подсос села глухо. Сознание на работе потеряла от голодухи. Загремела в больницу с истощением. Вышла, а меня уже сократили. Конечно, не одну. Многих. Оставили лишь тех баб, у кого дети дошколята. А нас на улицу. Мол, производство сворачиваем. За нерентабельностью. Не покупают нашу продукцию. Вот и все дела… А тут Андрей семилетку закончил и его под жопу из детдома выставили. Тоже проблемы заели. Кормить стало нечем. Выгнали на все четыре стороны. Даже не подумали приткнуть куда- нибудь. Сказали всюду, что своим взрослым работы нет! Куда вы суетесь? Андрейкины ровесники воровать стали. В шайки сбились. Этот на такое не годился. Его поймали в огороде сразу. Побили здорово. Так и пропал бы на улице, без угла и куска.

— Куда ж он воткнулся? — прервала Юльку Серафима.

— Я его пристроила мыть машины. В кооператив. К одинокой сторожихе на квартиру привела. Он вот так три года жил. Закончил школу, выучился на автослесаря по иномаркам. Хорошие бабки заколачивает и учится в институте на автомеханика.

— Чего ж он тебе не помогает? — удивилась Серафима.

— Это я ему помогаю! У него учеба платная. А ведь уже не пацан. Ему одеться, обуться надо. И поесть как положено, не так, как в детдоме. Вот и слежу, чтоб не хуже других жил. Навещаю, подбрасываю деньжат.

— Добрая ты душа, Юлька! Но ведь женится Андрей, и останешься одна, как былинка! — встряла Серафима.

— Это не скоро! Андрюшке еще на ноги стать надо, свой угол заиметь!

— А в армию его не берут?

— Он был уже! Чтоб его черти взяли, этот военкомат! Забрали прошлой осенью прямо с работы! Он мне не успел сказать ничего. В чем был, в том и сгребли! И сразу в Чечню отправили! А на кой хрен она ему сдалась? Чего он там потерял? Ни друзей, ни врагов в Чечне не было. А его через месяц подготовки заставили в людей стрелять. Андрюха — не я! Он даже драться не умел. Для этого надо потерять душу. Его предупредили, если не он, его прикончат чечен

цы. Третьего выхода нет. "А за что я их убивать должен?" — спросил командира. Тот его дураком назвал. Сказал выполнять приказ. "Чей?" — не понял Андрюшка. — "Грачева!" — "Пусть он сам этим занимается и живет в окопе! Мне, кроме самого себя и Юльки, защищать некого! Отечество от нас отказалось. А Грачев мне до жопы!" — вылез из окопа и бросил командиру автомат. Уйти хотел. Но в это время началась бомбежка с самолетов. Свои своих бомбили. Говорили, что по ошибке… Снаряды летели кучно, и два попали в окоп. Всех в клочья разнесло. Андрюху взрывной волной достало. Контузило. Три месяца в госпитале отлежал. Его по состоянию здоровья демобилизовали. Он вернулся и кое-как пришел в себя. Теперь уж наладилось. А то ведь провалы в памяти были, слух на ноле. Правда, уже не тот, что прежде был. Заводится с полуоборота! Психованным стал. Но врачи говорят, пройдет со временем. Уж и не знаю, сколько его потребуется? Недавно возила на обследование. Голова болеть стала у Андрюхи. Ночами плохо спал. Но поделали уколы с неделю, прошло.

— Ты и о себе не забывай. Тоже все хорошо, пока молода. А дальше как? — заметила Серафима.

— Для себя — неинтересно. Я Андрюшке нужна. Пока этим живу!

— И никто тебе не нравится? Неужели никого не имела в сердце?

— Ой, тетя Сима! Да кого теперь любить? Мужики — сплошь козлы! Раньше они думали, как семью прокормить. Теперь, какая баба выгодней, на чьей шее кайфовее дышать будет. Это разве мужики? Содержанцы, мать их в жопу!

— Не ругайся, Юлька! Разве такие, как наш Егор или Андрей виноваты, что так случилось?

— А что Андрей? Он вкалывает и учится! Не играет в карманный бильярд, не опозорился нигде! Ни на чьей шее не сидит. Если вы на меня намекаете, так я сама, он не просит ни о чем! — взъерошилась девка, подавилась дымом сигареты. Прокашлялась. — Он не знает, где я работаю, как зарабатываю. Когда спрашивает, говорю ему, что ухаживаю за детьми и стариками. За это платят. Не совсем стемнила. Средь чуваков и сопляки, и плесень попадаются. Да мне какая разница? Лишь бы бабки давали козлы!

— Юленька, а кто ж тебя подбил на это? — поинтересовалась Серафима.

— А че тут особого? Мы еще в детдоме все перетрахались. Бояться иль терять уже нечего! Да и не пещерная! Там даже стыдным считалось не проколотой дышать! Я с десяти лет вовсю с пацанами крутила. Сначала меня обучали, потом я! В детдоме все друг с другом перероднились. Он вроде малолеток стал. Я — главной была! С десятком за ночь переспать могла. Никто столько не выдерживал! Лихое дело — не хитрое. Я даже в стойке на ушах умею трахаться!

— Как? — отвисла челюсть у старухи.

— А вот так! — кувыркнулась мячиком со стула. Встала на голову, задергала ногами по-заячьи. — Старики такое любят! Кайфуют змеи. И платят кучеряво за удовольствие и за новый способ. Представляю, прихиляет он домой и поставит свою старуху на уши! Заставит молодой зайчихой прикинуться, что бабка с таким пердуном сделает? Наверное, каталкой угробит или самого на рога поставит, но уже за домом! — хохотала девка.

— Андрюшку тоже научила?

— Ну! Нет! Он совсем другое дело! Я его от этого берегла! Он как брат мне! С ним — нельзя! Наоборот от того удерживаю. Мальчишка еще! Успеет грязи нахлебаться вволю.

— А я думала, тебя беда столкнула.

— Конечно! Я ж работала! А когда пришлось зубы на полку класть, вспомнила, что у меня транда имеется. И она сумеет прокормить, — рассмеялась девка. — Знаете, в детдоме все иначе было. Без денег. За конфеты, булки, подарки к праздникам, какие всем давали. Тут же — совсем иное! За бабки в первый раз я с молокососом поимелась. Прямо в подвале многоэтажки. Тому пацану лет пятнадцать. Сам сопляк, зато его пахан кучеряво дышит. На «Вольве» мотается, падла! Фирмач! Я к пацану подвалила.Предложила мужика из него сделать. Сообразительный оказался! Быстро допер, что к чему! Я с него за обучение и удовольствие баксы сняла. И теперь иногда видимся. Но уже за деревянные…

— Ты от его папаши держись подальше. На всякий случай! — предупредила старуха.

— Зачем? Он тоже в мои хахали попал. Ничего чувак! Правда, слабоват в яйцах. Воробей! Хотя с виду — бык немецкий. Оттого его жена бросила. К другому ушла. И сына оставила. Сказала, что ребенку с отцом лучше будет. Сама с другим спуталась. И живет. Иногда навещает сына. Но возвращаться не думает. Хотя тяжко ей приходится. В двух местах работает. Все сама тянет. Здесь — забот не знала. Но, видать, не все в сытости. Есть что-то другое. Она вторым мужем не нахвалится. Он и ласковый, и внимательный, и заботливый! Аж в рыло ей дать охота! Мальчишку на кобеля променяла! И при сыне, при его отце хвалит взахлеб какого-то козла! Во! Падла! Видать, не знала, что такое без матери дышать? Я б вот этих сук своими руками вешала! Не можешь вырастить сама — не рожай! — загорелась в глазах злоба, девку трясло.

— Ты ее видела? — удивилась старуха.

— Разумеется. Меня представили приятельницей семьи. И эта баба даже не удивилась ничему. Хотя! Сейчас никого с толку не собьешь этим. Да и попробовала бы она разинуть пасть! Я нашла бы, как заткнуть ее! И чего это я с вами разоткровенничалась? Зачем свои заботы, как лапшу на уши, вам повесила? Их и без меня хвата

ет у всех! Только успевай из них выкручиваться! — вскочила со стула. Загасив окурок сигареты, пошла спать.

Утром, едва девка вышла из комнаты, Антонина сказала, что ее уже ждет клиент. И Юлька, наспех проглотив кофе, выскочила из дома, даже не оглянувшись на Егора, вздохнувшего с откровенным облегчением.

Юлька бежала к метро. Запыхавшись, вскочила в электричку. Не оглядываясь на пассажиров, достала карту, посмотрела, сколько остановок ей предстоит проехать. И, успокоившись, присела на освободившееся место.

— Потише плюхайся! Иль не видишь, куда мостишь свою костлявую задницу? Прямо на колени! Не знакомясь. Во, крутая! — увидела искаженное болью лицо молодого парня. Тот осторожно сдвинул ноги. Сцепленные зубы скрипнули.

В другой бы раз паскудница взорвалась фонтаном брани. А тут жаль стало человека, устыдилась своей неловкости. И чего с нею не случалось никогда, тихо извинилась.

У попутчика лицо просветлело. Он повернулся к Юльке, ответил неожиданно:

— В другой бы раз не отпустил бы! За награду счел. Такую девочку согнал! Прости, сестричка! Война окалечила! Вот заживет — встретимся! И поговорим с тобою уже о другом! — мелькнули в глазах озорные искры.

— О чем будем говорить? — спросила Юлька.

— О любви! О жизни!

— О любви?! — усмехнулась Юлька.

— Эх, сеструха! Только на войне понимаем, чего стоит жизнь и чем надо в ней дорожить. А жизнь без любви, как птица без крыльев, как солнце без тепла!

— Неужели у тебя нет никого? — удивилась Юлька.

— Была, да не дождалась. Вернее, как узнала о протезе, вмиг за другого замуж вышла. За целого. За гражданского, какой пороха не нюхал, все на месте, все при нем. А я один! С мамкой старенькой! Вообще, она у меня молодая была, до тех пор, пока не узнала, что я в Чечне! Ожидание состарило. Вот если бы девушки умели ждать, как матери! Может есть такие, но мне не повезло, — вздохнул горько. И, взявшись за костыли, встал. Он оказался на голову выше Юльки, широкий в плечах. Улыбнувшись белозубо, глянул на выход. — Позвони когда-нибудь! Запомни номер! Меня Костей зовут! Вижу, хорошая ты девчонка! Может, тебе не будет скучно со мной?

— шагнул из электрички и приветливо помахал рукой вслед.

Юлька записала номер телефона, имя. Не придав особого значения этой встрече, мимолетному знакомству в вагоне. Хотя парень запомнился ей и понравился своим простодушием, доверчивостью. Она торопилась к клиенту. А в ушах все стояли слова человека об умении ждать и любить…

О Косте она забыла, едва встретившись с клиентом. Но поздним вечером, возвращаясь домой, полезла в сумочку и наткнулась на номер телефона, имя случайного знакомого. И снова вспомнился попутчик.

Она позвонила ему совсем поздно.

— Не разбудила? Добрый вечер!

— Как хорошо, что позвонила! Я весь день думал о тебе!

— Уж не влюбился ли? — зубоскалила Юлька.

— Во всяком случае, ты мне запомнилась!

— А многим это говоришь?

— Тебе — второй! О первой рассказал.

— Чем занимался, Костя? Спал уже?

— Нет. Я поздно ложусь. А теперь работаю.

— Где? — изумилась и не поверила Юлька.

— Дома работаю!

— А что делаешь?

— Рисую…

— Баксы? Иль марки? — рассмеялась звонко.

— Тебя, — послышалось тихое, как шелест травы, как голос тихой реки. И Юльке стало неловко за свой вопрос и неуместный смех.

— Меня рисуешь? — плюхнулась на стул от удивления и растерянности.

— Да. Я художник. Потому работаю дома. Еще нет у меня мастерской. Но я очень постараюсь…

— А почему меня рисуешь?

— Я давно задумал экспозицию. В ней хочу рассказать всему миру, что пережито на войне, я ее не просто видел, перенес, она через сердце прошла. Мое и матери. Не один выстрадал. Друзья там остались навсегда. В память о них.

— А я причем? — не поняла Юлька.

— Я долго искал подходящий типаж девушки. С грустными глазами, с горькой усмешкой, но стремительную, смелую, способную защитить и отстоять свою любовь, наперекор самой смерти пойти! Мне кажется, я нашел!

Юлька слушала завороженно. Ей так хотелось, чтобы Костя говорил подольше.

— Знаешь, Юленька, многих ребят любовь от смерти спасла. Они чудом выжили. На удивление врачам, врагам, судьбе… Может, и меня для встречи с тобой обошла пуля. Не решилась убить… Я верю в судьбу. А ты?

— Я тоже!

— Ведь не бывает случайных встреч? Ты тоже так думаешь?

Юлька вспомнила множество клиентов. Покраснела, промолчала.

— Я готовлюсь к выставке своих работ! Буду счастлив, если со

гласишься взглянуть на них раньше всех. Мне очень дорого твое мнение.

— Я ничего не понимаю в них! — созналась Юлька честно.

— Художника, верней, его работы, не разумом — сердцем признают. Мои полотна понятны всем! И ты обязательно должна их увидеть, сказать мне, правильно ли я тебя понял?

— Знаешь, у меня мало времени! Некогда! Пусть тебе о картинах скажут те, кто в них волокет! Я ничего не смыслю в картинах и уважаю другие картинки! Ты уж не злись! И не придумывай себе сказку. Я — вовсе не та, какую представил и намечтал! Мои заботы

— не твои! Дай Бог выжить! Уж не до выставок! Не попасть бы в канаву!

— Юля! И мне приходится думать о хлебе насущном! Именно потому устраиваю выставку, где картины покупают лучше и дороже!

— Я — не покупатель! Я — продавец! — горько усмехнулась девка, думая, что Костя понял ее. Ведь сказала все.

— Продавец? Тем более! Мне как раз нужен человек, какой занялся бы реализацией моих работ. Нам просто необходимо встретиться! — услышала Юлька в ответ.

— Костя! Вам нужна помощница?

— Ты верно меня поняла! Я очень рассчитываю на тебя! — услышала Юлька, и сразу померкли краски. Она поняла, что в ней увидели торговку, но не друга, не женщину. Все сказанное ранее было лишь приправой к сути. Стало горько, досадно за очередное разочарование.

— Мне ваши условия не подойдут! Кто много говорит, мало платит.

— Юля! Нам надо встретиться! Запишите адрес!

— Ни к чему! Ты так и не решил для себя, кем меня держать хочешь? Для картин, чтоб меня рисовать на них, или торговать ими? Но ты меня не спросил. Я не гожусь ни для того, ни для другого!

— Юля! Я хочу увидеться с тобой!

— Выздоравливай! Может, тогда свидимся! Теперь нам встречаться рановато.

— Что хочешь этим сказать? Разве мой протез помеха для общения?

— Потом продолжим! Мне некогда! — положила трубку, удивляясь несообразительности человека.

— Вот дурак! Один раз увидел, а уже домой зовет! — поделилась с Серафимой, рассказав той о знакомстве, разговоре.

Старуха сразу о своем Егоре подумала, пожалела, что и ее сын живет холодно, одиноко. Ведь вот и с ним может случиться такое же. Где оно теперь, это человеческое сочувствие?

— Эх, Юленька! Солнышко мое светлое! Тебе ли этого парниш

ку не понять? Ведь он одиночеством болеет. Ты сама мало чем от него отличаешься! Разве что ходить можешь, куда захочешь. Но душа едино сиротой плачет. Коль не ты, кто его еще поймет? Он угадал тебя сердцем. А ты обидела! Если твоего Андрея вот так же оттолкнут?

— Пусть другую найдет! — оборвала разговор Юлька и вспомнила, что сегодня вечером она обязательно должна навестить Андрюшку.

Девка успела побывать у двоих клиентов. Был еще и третий адрес. Но туда она не успевала и позвонила Тоне, чтоб послала другую. Сама заторопилась к Андрею. Тот знал, что Юлька никогда не опаздывала. Всегда приходила в одно и то же время.

— Привет! Ну как ты? — оглядела парня.

Тот заварил чай. И ответил:

— Сегодня мы его втроем пить будем!

— Кого ждешь? Завел бабу?

— Юля! Она не баба! Моя девушка! Я с нею давно знаком. Люблю ее! Хочу вас познакомить!

— Ты что? Всерьез? — изумилась Юлька и ей почему-то стало больно, что Андрей успел полюбить кого-то. И скоро перестанет нуждаться в ней. Забудет и отойдет. Она останется совсем одна…

— Юлька! Она самая хорошая, вот сама увидишь! Ее зовут Ольгой! — глянул на часы. И торопливо начал рассказывать о девушке, с какою собирался познакомить Юльку. — Она вместе со мной учится. На одном курсе. Я давно хотел рассказать о ней. Я долго присматривался. Она необычная! И знаешь, хочет познакомить с родителями! И тебя! И меня!

— Сначала институт закончи! На ноги стань покрепче, чтоб семью завести, свой угол иметь надо! А ты под чужой крышей живешь! О чем мечтаешь впустую?

— Юль, ты сначала спроси меня! — изменился тон Андрея.

— О чем? — вскипела Юлька.

— Мы с Ольгой все обговорили. Я буду жить у них. Учиться и работать стану. Ну что мне тут осталось? Чуть больше года! Отец ее сумеет устроить меня на хорошее место, где буду баксы получать. А через год свою квартиру купим.

— Так вы уже обо всем договорились. К чему мне с нею знакомиться?

— Твое слово очень важно! Я хочу знать, как ты ее воспримешь?

— Это уже ничего не изменит, — отвернулась Юлька к окну и увидела белокурую, румяную девушку, остановившуюся возле дома. Она достала записную книжку, искала адрес. — И эта к клиенту возникла! Конкурентка! У, сука! — сжала Юлька кулаки.

А через минуту отпрянула от окна. Девушка уверенно пошла к подъезду, где жил Андрей.

— Может, она и есть та самая Ольга? — подумала паскудница. И услышала звонок в дверь.

— Сколько лет я растила его, как брата! Думала, всегда со мной будет. Не станет торопиться с семьей. А он… — знакомилась Юлька с Ольгой, с завистью подметив, как заботливо помог Андрей девушке снять пальто, предложил, кресло у стола, тут же налил чай. О ней, о Юльке, он никогда так не беспокоился.

Она вслушивалась в их разговор. И не могла понять многого. Что такое конспект, семестр, зачет? Потом они говорили о ее семье, своих будущих заботах. Юльку они словно не заметили. Она почувствовала себя лишней. И, улучив минуту, тихо, незаметно ушла, даже не сказав до свиданья. Ее уход заметили не сразу, когда Юлька уже вернулась домой. И сидела у себя на койке, не включая свет, думала о своем. Ей тоже хотелось быть любимой, нужной кому-то, чтобы и ее ждали всегда, радовались приходу, как празднику. Чтобы кто-то подал чай, разделил заботы, поговорил бы тепло и сердечно.

— Хотя… Чего это я? Моего прихода тоже ждут всегда! Клиенты! За всякий визит платят картинками — баксами. И тоже вниманием не обходят! Вино, коньяк, шоколад — всегда на столе имеются. В постели сколько ласковых слов слышу. Жены о таком мечтать не могут. Лишь в самом начале. А я — всегда! И со мной говорят душевно и приветливо! — усмехается девка. — Ага! До постели! А когда жар упадет, забываются мигом ласковые слова. Сразу спешат выпроводить за дверь. Уж куда там помочь одеться. Куртку —^: комом в руки. Смятые деньги в кулак. Кое-как успеваешь вскочить в туфли, а перед тобой уже двери нараспашку. Торопят… Любовь прошла… Любовь? А что это такое? Выдумка мещанок? Намечтали себе всякие переживания, страдания! А из-за кого? В чем беда? Ушел к другой? Ну и ты не теряйся! Мужиков хватает! Чего из-за них в петлю лезть? В темноте они все одинаковы! Переживать стоит за того, кто хорошо башлял и вдруг откинулся или уехал. С мужем, когда он один на всю жизнь, с тоски сдохнуть можно. Если он еще и голодранец, тогда совсем хана! Не пойму, как могут бабы с одним мужиком всю жизнь жить? Это ж наказанье, — утешает себя Юлька. И твердо решает, что замужество не для нее…

— Юлька! Иди ужинать! — позвала Тоня, приоткрыв дверь.

Девки уже потягивали кофе, когда паскудница появилась на

кухне.

— Ты чего это в темноте сидела? Мы думали — не дома! Иль спать легла рано? — спросила Серафима.

— С клиентами осечка! Не зовут хмыри. Безработной осталась!

— поддела Роза.

— Нет, она даже от хахаля отказалась! — вспомнила Антонина.

— Уж не заболела ль? — оглянулась на Юльку.

— С чего причитаете? Просто настроя нет!

— Хандра напала? Или влюбилась в кого-то?

Егор, сидевший неподалеку, даже чаем поперхнулся.

— Эта влюбится! Да кому она нужна? Кто себя проклял? Иль обиделся на собственный хрен? — вырвалось невольное.

— Да я, если захочу, такого оторву, что ты своими яйцами подавишься от удивленья! Не чета тебе!

— Ты заклеишь на ночь! А я о другом, о постоянном! Вот на это с тобой никто не решится! Разве только псих? — продолжил Егор, морщась.

— А кого ты мужиком считаешь? Уж не себя ли часом? Так ты лишь член от мужика, какой по бухой ненароком потеряли! Мужики бабам платят за общенье и постель. Ты же самого себя продержать не сможешь! — взорвалась паскудница.

— Уж чем такую бабу клеить, лучше добровольно урыться! С голоду сдохнуть, но не видеть рядом такое дерьмо! — вскипел Егор.

— Ох, бабы! Смотрите на него! Сокровище обиделось! Да если я дерьмо, ты — падла! Я с таким и за миллион баксов не легла б в постель!

— Юлька, не темни! За сотню баксов, не глядя, уломалась бы! И не вешай лапшу, что по тебе кто-то сохнет! — осекла паскудницу Нинка. И, подойдя к Егору, обняла, чмокнула в щеку. — Совсем испаскудили моего зайку! Обзывают ни за что! Ты, скворушка, не обращай внимания ни на кого! Слышь? Нынче все злые как собаки бездомные! А бабы в первую очередь. Все оттого, что перестали нас любить! Только пользуют, как по нужде! Скоро забудем, зачем мы на свет появились! Любить, рожать уже разучились. О семьях не думаем. Лишь бы прокормиться. Разве такое красит баб? Вот и звереем поневоле! От бед наших! Оно, хоть и несносная паскудница, но тоже не с добра. Обойдена теплом. И так же, как нас, никто не любит, никому не нужна. Оттого срывается…

— Это я никому не нужна? Ты о себе бреши! Тебя даже лягавый бросил! У меня таких забот нет! Захочу, запросто заклею чувака! Заморочу мозги и замуж выйду, — злилась Юлька.

— Ты? Замуж? Хотела бы глянуть на того дурака! — рассмеялась Нинка недоверчиво.

— Спорим? На сколько? — подскочила Юлька.

— Да тебя больше трех дней никто не выдержит, не потерпит рядом! — уверенно продолжил Егор.

— Ах, так! — Юлька подошла к телефону.

— Костя! Здравствуй! Это я! Вспомнил? Вот и хорошо, что не забывал! Решила убедиться, не остыли ль ко мне чувства? Ну, знаете, наслышана от подруг всякого. К вам это, знаю, не относится! Полотно скоро заканчиваете? И я там главная героиня картины? Спасибо! Хотелось бы взглянуть! Конечно! Интересно, как выгля

жу! Можно ли запомнить так быстро? Что? Любовь помогла вам?

— чуть не выронила трубку из руки.

Юлька увидела, как от удивления отвисла челюсть у Егора. Онемела Нинка. Антонина, не веря в услышанное, замерла у стола. Роза, не скрывая удивления, качала головой. Тихо, простодушно улыбалась Серафима.

Остальные девки сочли ее разговор за блеф.

— Давайте адрес. Записываю! — говорила Юлька. И пообещала, что завтра в восемь вечера обязательно придет в гости.

Утром все, кроме Юльки, забыли о телефонном разговоре. Девка о нем не забыла. Ее злило то, что вокруг считают ее никчемной, не нужной никому. Даже Андрей не позвонил. Не спросил, почему ушла, не прощаясь? Егор посмел высмеивать! И Юльке захотелось доказать им, всем сразу, что она многое значит для кого-то.

Девка смело шагнула в открывшуюся дверь.

— Проходите! Костик ждет вас! Правда, сейчас у него друзья! Пришли навестить. Но они недолго. Проходите! — повела в комнату, откуда слышался оживленный разговор.

Юлька вошла и онемела. Рядом с Костей, за столом, сидел вчерашний клиент — молодой парень. Увидев девку, он сразу узнал ее. И, оглянувшись на Костю, спросил:

— Это ты ее ждешь?

Костя вместо ответа встал навстречу, превозмогая боль.

— Костик! Погоди! Давай выйдем покурить! — потащил друг в спальню, закрыв за собой двери наглухо.

Юлька не слышала слов. Она лишь догадывалась, о чем говорят Косте.

— Что тут за секреты? — открыла она дверь. И, усмехаясь, смотрела на растерявшихся парней. — Ну что, мужчины? Или в моем присутствии говорить разучились? Почему сразу заткнулись? Иль правду сказать трудно? Я ведь не навязывалась в гости! — глянула на Костю. — И сама сумею ответить на все вопросы, черт тебя возьми! — обратилась к клиенту.

— Как ты посмела прийти сюда? — опомнился тот первым. И повернулся к другу. — Ты звал ее?

— Да! Пригласил!

— Она — путанка! Я сам с нею был! Но не в своем доме! Зачем она здесь?

— Я не знал. Но раз уж так случилось, проведем вечер вместе, — предложил хозяин.

В другой раз Юлька взбрыкнула бы и ушла, хлопнув дверью. Ей не рады… Но сейчас решила проучить недавнего клиента. И, сняв куртку, подсела к Косте, спросила о здоровье, о работе над полотном, попросила рассказать о выставке. Юлька умела внимательно слушать. А Костя, соскучившийся по общению, быстро забыл сказанное другом и с увлечением рассказывал, как он писал новое полотно.

— Знаешь, из моих ребят лишь трое в живых остались. Но в этой квартире мы все вместе. Как тогда! В тот день… Было много огня, еще больше — холода. Мы ничего не понимали — за что воюем? Кому нужна эта война и столько крови? Нам было жаль матерей. Каждому свою, — глянул парень на гостью и увидел сострадание. — Знаешь, я, наверное, погиб, если бы не мама! Она очень ждала и приехала за мною в госпиталь!

— Как тебе повезло! — вырвалось у Юльки.

— В чем? — не понял хозяин.

— У тебя есть мать. А я никогда не видела свою. Не знаю, какая она и какими бывают матери. Только по сказкам, что читали нам в детдоме. Мы слушали. А потом ночи нам казались теплыми, во сне видели тех, кого не имели наяву. Во сне мы были счастливыми. Я даже на войну согласилась бы пойти, только бы она приехала, только бы увидеть хоть раз, — созналась Юлька.

— Бедная девочка! Наверное, из тебя хорошая мать получится,

— предположил вслух Костя.

— Опомнись, кореш! Я же сказал тебе, кто она! — напомнил друг.

Юлька сделала вид, что не заметила напоминания.

— Вы часто получали письма от матери?

— Почта приходила нерегулярно. Зато письма сразу пачками доставляли. Случалось, по две-три ночи читал. Атаки мешали.

Костя рассказывал о друзьях, о всяких случаях на войне, о том, как вернулся в Москву и никак не мог привыкнуть к гражданке.

— Знаешь, Юль, я и теперь просыпаюсь всякий раз от трамвайных звонков, от сигналов машин. И никак не могу уснуть в грозу.

— Почему?

— Раскаты грома напоминают гул приближающейся бомбежки. Каждый раскат на ноги сдергивает. Подскакиваю в ужасе. Будто снова надо в атаку — воевать неведомо за что. Это было самым обидным.

— Оно теперь все обидно! Меня детдом на швею-мотористку выучил. Я работала. И вдруг сократили. Никто не поинтересовался, как живу, не помог устроиться на другую работу. Лишней стала. Как мусор в урне! Да что там я? Таких теперь много! Хорошо, что ты не без дела! Мне в этом не повезло! — опустила голову.

— Не горюй, Юля! Все наладится! Это знаешь, как мы перед боем мечтали о мире. Все проходит, — успокаивал Костя, теплея душой к этой едва знакомой, но очень несчастной женщине.

Вскоре и друг Кости разговорился, разоткровенничался, оттаял.

Они просидели до полуночи, так и не заметив, как пролетело время. Юлька спохватилась первой. И стала спешно прощаться. Костя помог ей одеться, просил не забывать, навещать его. Юлька

обещала позванивать. Вышла, уверенная в том, что никогда больше не придет сюда. Она понимала: такой, как Костя, ни за что не женится на ней.

— Где тебя носило? Клиенты замучили! Уже трое спрашивали! Давай, торопись, пока не опередили! — дала адреса Тоня, и Юлька, даже не перекурив, умчалась в глухую ночь.

Первый клиент — удачливый «челнок», придержал девку ненадолго. Уже через час открыл дверь из номера гостиницы и, убедившись, что в коридоре никого, выпроводил бабу, поспешив захлопнуть двери. Второй — приезжий с Кавказа, оставил до утра. Когда поехала к третьему, в метро ее попридержали двое мужиков. Хотели отнять сумку, но Юлька отбилась, вырвалась, насовав кулаками в зубы. Убегая, услышала вслед:

— Погоди, курочка! В другой раз не вырвешься! Порежем в лапшу!..

Девка видела их в вестибюле гостиницы и поняла, что эти двое

— сутенеры, имеют свои притоны, ревностно оберегают свои точки от залетных путанок. Они кровно заинтересованы в клиентах и заработках своих бабочек. Юлька знала, как нещадно обдирают они подопечных шлюх, забирая у них почти весь заработок.

Антонина брала лишь за квартиру, не требуя, кроме этого, ничего. Именно потому комнаты ее дома не пустовали. А милиция, получая свою долю, оберегала всех жильцов от неприятностей. Случалось, появлялись здесь всякие. Никто не миновал привода в милицию и крутого разговора с оперативниками в дежурной части. Второй раз никто не рисковал появиться вблизи дома.

Юлька часто бывала в гостиницах. Но еще ни разу никто не пытался убить или тряхнуть ее. Здесь же среди дня рискнули. Значит, припекло их, оскудела доля, поубавилось клиентов. Коли в гостинице подойти не решились, с милицией не законтачили. Не хотят делиться наваром. Видно, самим не густо перепадает. Одно хреново! Там, в «Измайловской», мне лучше не возникать, — решает Юлька, подходя к дому.

Во дворе ее Егор увидел:

— Эй, Юлька! Какой-то хмырь без конца звонил тебе. Просил вспомнить его. Уж не знаю как? Надоел не хуже тебя! Целый день на ушах висел. Зачем ты даешь номер всяким соплякам?

— Из них клиенты получаются! А вот из тебя и говна не вышло!

— огрызнулась зло. И, войдя в дом, рассказала Тоне о сутенерах, напавших в метро.

— Надо Вагину подсказать. Тот на них управу сыщет, — смекнула баба. И тоже напомнила о звонках Кости.

— Кой смысл звонить ему, навещать? Этот тип не для меня! Бить ноги, тратить время на халяву, кому охота? С него навар не снимешь. Он с нашим братом не кентуется. Серьезный. Таким все

гда платить нечем. А для чего звонить ему? Жалеть? Его и без меня найдется кому утешить. Долго помнить не будет. Позвонит и перестанет! Другую встретит. Может, с нею ему больше повезет, — убеждает себя Юлька. Но на третьем звонке не выдержала, подошла. — Здравствуй, Костя! Нет! Не забыла! Нет! Прийти не могу! Нет времени! И ни к чему нам с тобой видеться! Слишком разные! Нет! Говорить не о чем! Ты не одинок! У тебя друзья и мать. Я — лишняя! Нет, думать не о чем. Я не обиделась. Напрасно! Просто у нас с тобой нет ничего общего. Ты слишком чист для такой, как я, а потому продолжать общение не стоит. Сам знаешь, чем дальше в лес, тем больше дров… — хотела положить трубку, но услышала что-то такое, от чего щеки зарделись ярким румянцем и все доводы стихли. — Ладно, Костя, я приду, как только выберу время. Я сама позвоню тебе! Так будет лучше…

— Это надо! Такую кикимору кто-то полюбил? — удивлялся Егор, глядя в счастливое лицо паскудницы. — Неужель подходящего лешака сыскала? Я и не знал, что нечисть тоже в любовь играет?

— Это ты— козел безрогий! Да останься ты в единственном экземпляре на всей Земле, я в твою сторону не высморкалась бы! — задрала нос кверху и прошла мимо мужика гордой павой.

Тот матюгнулся молча. Но потом долго хохотал, вспоминая, как важно несла мимо него свой зад-кулачок нескладная, дерганая девка.

А повезло ей! Честное слово, пофартило, ведь влопался в нее чувак по уши, разглядел что-то в этой чувырле! Ну и дела! Красавицы-девки без клева канают, а эта — обезьяна, и смотри — ее уламывают. А значит, не без судьбы, не без счастья живет на свете!

Юлька едва успела перевести дух, как ее снова позвали к телефону. Звонил Андрей.

Спросив мимоходом о здоровье и настроении, поинтересовался, почему не объявляется у него.

— Сеструха! Я уже соскучился по тебе! Ты же знаешь, когда долго не приходишь, у меня все из рук валится! И ничего не в радость…

— Не заливай лишнее! У тебя уже своя радость имеется! Или успел поругаться с Ольгой?

— Что ты, Юлька! Нам с ней делить нечего! Все в норме! Посоветоваться с тобой хочу. Приди сегодня вечером. Я ждать буду.

— Чего хочешь? — спросила, усмехаясь.

— Это не по телефону! Увидеться нужно, — потребовал настырно.

А вечером, едва Юлька переступила порог, заговорил о своих

заботах. Не глянув, что сама паскудница пришла в легкой куртке, а на улице холод под тридцать градусов…

— Нам с Ольгой нужна спальня. Та, что имеется, уже старая, потертая, потеряла весь вид. На ней спать небезопасно. Ее родите

лям отдать надо. Им сойдет. Себе новую присмотрели. Надежную. Но баксов не хватает. Не знаю, что делать. Я за квартиру плачу каждый месяц по двести долларов. Если собрать за четыре месяца, это будет то, чего не хватает на спальню.

— Поспи пока на старых койках…

— А старики где будут? Им тоже надо. Нам тогда хоть на полу!

— На время можно раскладушки взять!

— Ты что, сеструха! Это же квартира! Не казарма! Зачем захламлять ее? Да и какой из меня муж, если не сумею спальню купить? Мы с Ольгой уж все прикинули, подобрали подходящую, измерили, облюбовали. Осталось купить и перевезти. Зато уже с оплатой за квартиру тебе не придется тянуться. Своя у меня будет!

— Своя? — усмехнулась Юлька, скривившись.

— Ну почти! Теща с тестем в маленькой комнате жить будут. Им по-стариковски много не надо. У нас в распоряжении — две комнаты. Пока хватит этого. А там… Родители не вечны! Придет их время… И вся квартира останется в нашем распоряжении. Да еще дача!

— А чего тесть спальню не купит?

— Мне Ольга сказала по секрету, что к нашей свадьбе готовит подарок! Хочет колеса купить. И сразу на меня оформит. «Вольву»! Потому теперь неловко его дергать. Пусть осилит свое. Дай попасть в семью, вжиться. А уж потом. Пока не могу трясти. Марку надо держать! Ты помоги! Я верну быстро.

— Андрюха! Ты видишь, в чем я хожу? Сапоги уже рассыпаются! Вторую зиму не могу на куртку скопить. В этой коченею.

— Я не в подарок. Я в долг прошу! Верну с тех, какие нам на свадьбу подарят. Ждать долго не придется! Это теперь дозарезу нужно! Неужели не врубишься?

— Так с подаренных на свадьбу и купи!

— Ладно! Обойдусь! Не хочешь помочь, сам выкручусь! — обиделся Андрей.

— У меня нет столько! Лишь половина того, что нужно. Если б немного подождал, я постараюсь набрать!

— Вот за это — спасибо! Я в долгу не останусь. Не все время ты меня тянуть будешь из прорухи! Я тебе тоже пригожусь. Кажется, очень скоро! — протянул руку за деньгами и, взяв их, тут же потерял интерес к визиту Юльки.

Та уловила перемену. Андрей, правда, предложил ей чаю. Но так, что девке, несмотря на то, что промерзла по пути, не захотелось садиться за стол. Она поторопилась уйти.

Юлька всю неделю ругала себя за дурь, но каждый день откладывала деньги на спальню для Андрея. Она урезала себя на еде. Моталась по клиентам днем и ночью. Перестала покупать продукты в дом. И не подходила к столу, обходилась чашкой кофе да угощеньем хахалей.

Ей было непонятно, почему Андрею перестало хватать своего заработка. Но спросить не решалась. Да и к чему? Она без его слов видела, как одевается парень, что ест и как живет. У него появился новый импортный телевизор, видик, радиоцентр и радиотелефон. Видеозаписи уже не помещались на полке. На кухне вместо старенького холодильника поселился новый морозильник. Его Андрей купил, готовясь к переселению. Вместо прежних электронных часов, на руке появились фирменные «Ориент». Андрей курил только «Мальборо». Ни одного дня не обходился без мяса. В его карманах всегда можно было найти по пять, шесть видов жвачки. Он пренебрегал отечественным бельем, одеждой и обувью, даже носки носил только американские.

Юлька поначалу радовалась. Уж если она того не имела, пусть Андрей ни в чем отказа не знает. И сама носила ему полными сетками бананы и ананасы, киви и хурму, даже не попробовав, что представляют собой заморские деликатесы, какие они на вкус и чем отличаются друг от друга.

Юлька говорила ему, что сыта по горло, и Андрей перестал ей предлагать поесть вместе с ним, отведать диковинки из-за границы.

Девка лечила его, когда он вернулся с войны. Тогда он был иным. Со временем прывык к опеке, перестал стыдиться помощи и даже требовал ее, не спрашивая о заботах, нуждах самой Юльки. Он никогда не интересовался, где она берет деньги. Не волновало его и то, как она живет. Он никогда не увязывал свое будущее с нею. И Юлька понимала, что во всем этом виновата она сама.

Андрей… Стоило лишь немного отойти памятью от дня сегодняшнего и ей снова виделся худой до прозрачности мальчонка с глазами полными слез. Он тянул к ней руки, прося каплю тепла. Большего не хотел. Он считал ее своею матерью, сестрой, своей жизнью и солнцем. Без Юльки он вряд ли выжил бы в детском доме…

Тогда он безотчетно любил ее одну. По-своему чисто, по-детски доверчиво. Он не мог без нее нигде и нуждался в девчонке всякую минуту. Она сама заставила его закончить школу, вырвала из шпа- новской компании. Защищала мальчишку кулаками и кошельком. Она и не заметила, как приросла к нему душой, поверив, что он и впрямь доводится ей братом.

— Андрюха! Я тебе обновку принесла! Давай примерь! — вспомнилось, как купила ему костюм фирмы "Адидас".

У парнишки глаза загорелись. Он немел от восторга. Как радовался, как благодарил тогда! Все лицо обслюнявил поцелуями, неумелыми, мальчишечьими.

— Андрюха! Я тебе гостинцев купила! — всплыл в памяти день, когда парень, вернувшись с войны, уже встал на ноги.

Юлька с горечью вспоминает, что ни разу за все годы он не спросил, когда у нее день рождения? Даже грошового подарка не

сделал никогда. Ни к Новому году, ни к Восьмому марта. Не подарки — Юльке тоже хотелось внимания. Но… Она делала скидку на недостаток воспитания, сиротство. Оправдывала перед самой собой. И никогда не обижалась, ни в чем не винила его.

Вот только в последнее время что-то надломилось. Юлька сама стала нуждаться в тепле и чьем-то внимании. Но ни от кого его не получала. Разве от Серафимы? Но она была совсем чужой…

— Еще стольник! Завтра уже можно навестить Андрея. Отдам баксы и начну собирать для себя. Приодеться надо. Иначе клиентов поубавится. Башлять станут жидко. Да и холодно, невтерпеж, — думает Юлька и вдруг почувствовала на своем горле цепкие пальцы.

— Попалась, курочка! — услышала хриплый голос. В ушах зазвенели колокола. Девка вмиг собралась в комок. Как когда-то в драке. Хотела вырваться. Но не получилось.

— Сама снесешься или тряхнуть? — увидела щетинистое лицо мужика, едва ослабившего пальцы. Этой секунды хватило. Ударила головой в лицо изо всех сил. Мужик отлетел. Но Юльку тут же прихватил второй.

— Ну, сука! — занес кулак над головой.

Но девке повезло, успела всадить в пах коленом. Она мчалась на освещенную улицу, слыша за собой тяжелый топот погони. Успеет ли? Ведь знала, что пасут сутенеры Измайловскую гостиницу. Нельзя было появляться там одной. Но Андрею так нужна спальня…

Юлька бежала по проезжей части дороги в надежде остановить такси, уйти от погони, а она настигала.

— Двести долларов оставила дома! А эти… Еще двести отнять хотят! Ну, падлы! — увернулась из-под самой руки. Услышала звук тормозов остановившейся машины, и сильный удар в висок отбросил девку чуть не под колесо.

Юлька не знала, как она оказалась дома. Кто привез, кто принес ее в комнату? Открыв глаза, увидела Егора.

— Очухалась, кикимора! Я же говорил, что нечисть убить невозможно! Она выживет! Давай, стерва! Дыши! Из-за тебя двое мужиков в ментовке попухли. Ждут лягавые, чтобы, одыбавшись, вякнула, какая разборка меж вами произошла? Чего от тебя хотели кен- ты? Ты гляди, не лажай их. Иначе тыкву твою не уберечь. Их коре- фаны тебя припутают. Поняла иль нет?

— Плевать мне на них. Не я — они хотели меня на баксы тряхнуть. Как было, так и скажу! — ответила Юлька, вспомнив все.

— Дело твое. Но как потом дышать станешь, соображай сегодня. Уже не двое притормозят. Орава! За все разом из шкуры вытряхнут. От них не слиняешь! Лягавые тебя спасти не успеют. Фортуна изменчива, бортанет — не успеешь охнуть. А стопоряг нынче половина города! Все без работы и зарплаты. У тебя башка одна. Вот и секи, как уберечь ее лучше. Что стоит сказать, о чем смолчать!

А вскоре к Юльке пришел следователь, вместе с ним — Вагин.

Юлька не могла оторвать голову от подушки. Она раскалывалась. Бабу мутило.

— Надо врача вызвать! — повернулся участковый к Тоне.

— А вызов и леченье кто оплатит? У меня лишних денег в карманах не водится! Сами знаете, сколько мне лечить братца! Одни уколы съедают половину того, что имеем. А у меня еще двое иждивенцев на шее. Если есть у нее чем оплатить эту роскошь, пусть вызовет. Никто не запрещает. Сама на то не пойду!

— Ладно! Успокойся! — поморщился Вагин, и спросил Юльку:

— Ты тех двоих мужиков узнала? Что произошло между вами?

Следователь торопливо открыл папку.

— Не знаю их. Ни одного! Что им нужно, не поняла. Может, спутали с кем-то…

— Так спутать нельзя. Они долго гнались за вами. И были вооружены! Ножи у обоих имелись. Ваше счастье, что милицейская машина шла, приметила неладное, остановилась. Очень вовремя. Считайте, с того света вырвала! А вы говорите, не знаете. Не бывает такого, — укорил следователь. — Благо, у нас в горотделе ваш участковый оказался. Он вас узнал. Сказал, куда отвезти надо. Иначе

— в больницу… Вагин вас на руках принес из машины.

— Ладно уж! Так и быть! Отработаю ему натурой!

— Чтоб тебя, заразу, бомжи оприходовали в очередь! — добавил участковый крепкое слово и выскочил из комнаты, как ошпаренный.

Следователь, коротко усмехнувшись, тут же забыл сказанное Юлькой. Снова спросил:

— Почему они гнались за вами?

— Их спросите!

— Хорошо. Но почему вы убегали от них?

— Испугалась, наверное.

— Чего?

— Подумала плохое.

— Так уж и без причины? — не верил человек.

— Не помню ничего! Голова болит! — отвернулась Юлька.

— Придется в следственный изолятор перевезти. Там врач имеется. Может, и память к вам вернется, — нахмурился человек.

— Не поеду никуда!

— А вас никто не спросит. Милиция вам жизнь спасла, а вы не хотите помочь следствию в раскрытии преступления. Ведь по этому случаю заведено уголовное дело.

— Я не могу помочь. Ничего не знаю. Дайте прийти в себя! — взмолилась Юлька чуть не плача.

— Согласен подождать до завтра! Постарайтесь вспомнить причину своего бегства! Больше мне от вас ничего не надо!

— Вагина позовите! — попросила, оглядевшись по сторонам. Юлька не увидела своей сумки.

Участковый, заглянув, спросил зло:

— Чего тебе?

— У меня была сумка! Где она? Там баксы лежали в кошельке!

— Вот так и спасай их! Ее от смерти сберегли, а она какую-то мелочь вспомнила! О таком даже вспоминать стыдно! — зло захлопнул двери.

Юлька в истерике забилась. Выругавшись, выскочил из комнаты следователь, забыв папку. Когда вернулся, Юлька набросилась на него с бранью:

— Черт вас поднес на мою голову! Зачем спасали? Чтобы забрать последнее? Чем вы лучше тех двоих? Они, может, половиной подавились бы! Вы отняли все! Идите вон отсюда! Спасатели-маро- деры! Вам ли кого-то сажать за решетку? Самих из клеток нельзя выпускать до конца жизни! Бандюги! Грабители! Пидерня! Падлы! Чтоб ноги вашей не было! Паскуды зловонные! Чтоб вы подавились, мусоряги треклятые! Лягашня голодная! Говноеды!

Юлька орала до хрипоты. Она не увидела, не услышала, как исчез следователь. Она лежала в постели, ее трясло от обиды.

Лишь к вечеру немного успокоилась. Хотела пойти умыться. В это время в комнату заглянул Егор.

— Эй, кикимора! Жива, паскудница! К тебе, между прочим, гости! Смотри, чтоб не оказались корефанами тех, какие в мусорилов- ке канают! Если чуть чего, стукни в стену. Я рядом буду! — предупредил на всякий случай и открыл дверь перед людьми.

Юлька ожидала Андрея с Ольгой, либо посланцев от задержанных милицией. Но, увидев вошедших, онемела:

— Костя? Что случилось? — нашлась не сразу.

— Мне сказали, что ты больна, у тебя неприятности с милицией. Ну я и приехал с другом, — топтался в нерешительности, скрипя протезом.

— Присядьте! — спохватилась не сразу.

— Что у тебя стряслось?

— Да ничего, мелочи! — вытерла заплаканные глаза, не желая вспоминать случившееся.

— Знаешь, Юлька, давай без условностей, рванем ко мне! На свежий воздух! Тебе срочно надо поменять окружение, пока болото не засосало вконец! Собирайся живее! — подал Костя руку.

Юлька, глянув на него, молча покорилась.

Прямо от дома, от ворот уехала на машине, не заботясь и не спрашивая куда, к кому, зачем увозят ее. Юльке впервые захотелось покинуть и забыть всех сразу.

Машина, промчавшись по улицам, выскочила в пригород, миновала его и выехала на заснеженную проселочную дорогу, рванулась к лесу, холодному и молчаливому. Свернув с опушки, подъеха

ла к дачам, оставленным людьми еще осенью.

Небольшие домишки, как шаловливые дети, завязли в сугробах по пояс.

— Как здорово здесь! — выглянула Юлька из машины.

— А вот и моя берлога! Выходи! Не бойся! — помог Костя выбраться из машины. И, обогнув ее, что-то сказал водителю. Тот понятливо кивнул. Влез в салон. А через минуту исчез из вида.

— Давай, Юля! Входи! — подошел к аккуратному домику Костя. Открыл замок и пропустил Юльку вперед, вошел следом.

Через полчаса, когда от печки пошло тепло валом, Юлька разделась. Огляделась вокруг. Небольшая комната, кухня и прихожая. Ничего мудреного, но всюду чувствовалась заботливая рука хозяина. Каждый угол был оформлен, имел свое лицо. И не просто жил, а служил человеку, платя ему теплом за доброе.

Вон в том углу — оленья рогатая голова, будто из любопытства в человечье жилье заглянула. Под нею два дубовых ведра расписаны хороводами. В хороводе девки и парни, такие, что глаз не оторвать. Румяные да веселые. В сарафанах и рубахах, вышитых узорчато.

Юлька куцую юбку на колени натягивает. Стыдно за свою одежду стало.

Костя приметил, порадовался молча. Значит, не все потеряно.

В другом углу — сова глазами крутит. Как умудрилась часами прикинуться? Все перья на месте, глаза залеными огнями горят. Однако в лес не улетает. Приглянулось жилье человечье.

Под нею резной шкаф. На нем все цветы леса в букет собрались. Даже цветущий папоротник имеется, мечта невест. Кажется, стоит прикоснуться — и сбудется желание.

Каждый стул и стол, всякая полка имели свое лицо, свою особенность.

— Как здорово здесь! Это, правда, твоя дача? — спросила ошеломленная невиданной сказкой Юлька.

— Здесь моя мастерская! Тебе она нравится?

— Еще бы! Отродясь такой красоты не видела! Спасибо тебе, добрый кудесник! Ты первый, кто доказал, что сказки и в жизни бывают…

Костя накормил Юльку печеной картошкой, солеными грибами, копченой рыбешкой.

— Извини. Скудновато здесь у меня. Но ведь тут я работаю. Забываю о запасах. И зачастую сижу сам на подножном корме. И ничего! На пустой желудок хорошие полотна получаются. Жизнью проверено!

— Счастливый ты человек!

— Я до недавнего времени считал себя таким! — подошел вплотную. — А вскоре понял, что счастье не бывает однозначным, оно многогранно. И одинокие не бывают счастливы в полной мере.

— Я, кажется, поняла! Погоди! Не торопись сказать последние слова. Ты не знаешь меня. Я не должна слышать ничего. Не должна быть рядом…

— Юля, я знаю все. Я все забуду, что было до меня. Я никогда не напомню и не упрекну.

— Почему я? „

— Другую не хочет сердце.

— Ты совсем не знаешь меня!

— Тем интереснее. Каждый день, как загадка! Ты меня, я тебя узнавать будем. Глядишь, к концу жизни вовсе обвыкнемся!

— А ты не боишься ошибиться?

— Не хочу! Так честнее будет! — поправил Костя и попросил: — Налей чаю, хозяюшка! Хватит в гостях быть.

Они пили чай, заваренный на лесных травах. Неяркая свеча горела в руках Василисы Прекрасной. Юльке впервые было хорошо и спокойно на душе. Может, основательность и тишина подействовали на Юльку, она села рядом с Костей на плетеную циновку и, положив ему голову на плечо, предложила:

— Давай я сама расскажу тебе обо всем. Чтоб нечего было добавить твоим друзям. А уж потом сам решай. И уже не мне — тебе придется думать, стоит ли продолжать или пресечь, покуда не зашли далеко?

Костя молча обнял Юльку, притянул к себе.

— Слушаю, Юля, — улыбался в темноту счастливой, безмятежной улыбкой.

Юлька рассказала о детском доме, об Андрее, о том, как оказалась на панели, как пришла в дом Серафимы и о последнем случае с сутенерами. Она не упустила даже мелочей, понимая, как неприятно и больно Косте слушать все это, решила выложить все одним залпом, чтобы потом не возвращаться, не дополнять сказанное. Она ничуть не оправдывала, не выгораживала себя. Рассказывая, будто видела свое прошлое со стороны. И выворачивала наизнанку.

— Я хотела найти работу. Хотя бы такую, где давали бы жратву. Я просилась в столовые и рестораны посудомойкой или уборщицей. Но меня повсюду опередили. На макаронную и кондитерскую фабрики стояли толпы желающих безработных. О молзаводе и говорить нечего. К мясокомбинатам не пробиться. Вся улица, как на демонстрации, толпами забита. Куда ни сунься — ответ один: у самих перебор… И если бы не Андрюха, влезла б в петлю. За него стало страшно. А что если он с голоду умрет? Ведь многие не выдержали. Сама бы о панели не подумала. Слишком голодной была. Такие мысли лишь на сытое пузо приходят. А тут случайно остановилась у столба, возле центральной почты. Голова закружилась. Я ухватилась, боясь свалиться. Стою, ровно прилипла. Тут ко мне чувиха подвалила и спрашивает: "С хрена ли тут канаешь? Хмырей кле

ишь? Иль набухалась?" Я ее послала на три рубля. Она хотела мне по морде дать, но увидела,что еле на ногах держусь. И спросила: "Тебя кто ковырял?" Я врубилась, что она про подпольный аборт спросила. И ответила, мол, не до того. С голоду откидываюсь. Она расхохоталась. И говорит: "Ну и дура! У тебя кормилица меж ног имеется! Иль мозги посеяла? Все равно, когда сдохнешь, на том свете ее черви сожрут. Так хоть теперь ею воспользуйся по назначению!" Но где там, когда ноги не держат, а в глазах все рябит и плывет. А та бабочка гонит меня от столба. Это ее участок был. Недаром на подошве туфли мелом цена была написана. Она ту ногу на носке держала все время. Меня гнала, чтоб ей конкуренткой не стала. Я это не враз поняла. Но отошла на скамью, через дорогу. Села дух перевести, в себя прийти. Тут вскоре мужик подвалил ко мне. Клеиться начал. Я и не догадалась, что эта скамья вроде торгового ряда для потаскух. Туда только такие и садились. В другой раз, может, и дала бы по морде. Тут сил не стало. Он сгреб меня в машину. Увез домой. Накормил, напоил. Сделал свое дело. И даже денег дал. Я на них всю неделю от пуза ела. Когда бабки стали таять, снова к той скамье пришла. И опять приклеился чувак. Так я за неделю собрала не только для себя, а и для Андрея. Он ничего не знает и теперь.

— Не надо, Юля! Он — не ребенок! Должен понять, откуда сегодня у женщин деньги берутся. Не в пробирке живет. Все видит, понимает. Ему выгодно прикидываться незнающим. Но скажи, если не догадывался, как просил бы денег, зная, что сегодня никому не дают зарплату за полгода. Знает, что нет у тебя профессии, какая бы оплачивалась валютой без задержек, да еще в такой сумме! Тут большого ума не надо, чтобы высчитать, понять. Конечно, знал. И он не лучше любого сутенера! Те хоть охраняют, клиентуру находят. Этому просто выгодно прикидываться дураком. Но он хуже! Он — сволочь! Жаль, что там, в Чечне, хорошие ребята полегли. А дерьмо, такое, как Андрей, уцелело! — возмущался Костя.

— Не смей так говорить! — отшатнулась Юлька резко. — Если б не было его, мне незачем было бы выживать!

— В какой-то мере! Но он вот так не думал. Взрослея за твоей спиной, жирел. У него не мозги, пузо росло. Он никогда не считал тебя сестрой. Дойной коровой!

— Что?! — вскочила Юлька, багровея.

— Успокойся! Ты сама это уже поняла. Но поздно. Понимаю, обидно! Но уже не исправить его. Ты считаешь, что сама во всем виновата. Плохо растила. Проглядела. Но и он не в колбе жил. Не под колпаком. Вот и сделай вывод, кто из вас больше потерял, кто жизнью бит сильнее? Тебе на него не положиться в будущем. Он и не вспомнит, устроившись в семье, начнет доить еще и стариков и жену. Приживалка! Он даже не предложил тебе хоть какой-то выход! Он сказал, когда у него свадьба?

— Нет! Я думаю, он с ней не затянет! Как только купит спальню!

— Причем она? Это лишь пыль в глаза. Предлог, чтобы тебя тряхнуть, не пригласив на свадьбу, но урвав все возможное для себя. Он когда-нибудь брал деньги в долг? У тебя?

— Случалось, — припомнила Юлька.

— А возвращал их?

— Я не взяла! Оставила ему! Какие могут быть займы между нами? Да и жалела. Хотелось, чтобы скорее он на ноги встал.

Костя крутнул головой, сморщился:

— Теперь хоть понимаешь, что происходит? Он и женится из выгоды, не по любви! Он никого не любил, кроме себя. И уже не способен! Это особая порода! Таких теперь полно! Их называют вырожденцами. Они давно потеряли все присущее мужчине. И дело вовсе не в сиротстве, не в тебе. Он — приспособленец, мужик-пиявка, паразит! Это с зачатия в натуре заложено. Такие всегда выживают на чьем-то теле. В одиночку погибают. Либо приспосабливаются на время. Но чуть появляется возможность присосаться к сильному, никогда ее не упустят.

— Злой ты, Костя! Андрей тоже на войне был. Там без меня выжил! — напомнила Юлька.

— На войне все зависит от судьбы. Она не улучшит и не ухудшит человека. Мозги, конечно, многим прочистила. Из мальчишек

— мужчин сделала. Но не все людьми остались даже там. Иные жизни, здоровье теряли. Другие — душу и совесть. Вот те, кто последним не дорожил, чаще других выживали.

— Но ты тоже жив!

— Знаешь, Юлька! Я не убегал из окопа. Не прятался за спины. И хотя тоже не понимал смысла в этой войне, не подвел никого. И спокойно встречаюсь с сослуживцами. Не краснею ни перед кем, ни за одну минуту там…

— Но ты кого-то убивал?

— Тех, кто стрелял в меня, в моих друзей! Так поступали все! — бледнело лицо парня.

— Не злись. Я, кажется, задела за больное. Давай не будем ворошить его! — предложила Юлька, заметив перемену.

Она быстро отвлекла, повернув разговор на другую тему. Костя постепенно остыл, показал свои картины. Юлька, разглядывая полотна, словно заглянула в душу Кости. Восторгалась и сочувствовала, жалела и смеялась…

Особо приглянулись ей картины, взятые из жизни леса. Словно живые, смотрели из травы синеглазые незабудки, колокольчики, ромашки. Грузный шмель опустился на цветок шиповника, с удивлением оглядывает мотылька. Там гусеница ползет вверх по стеблю, ближе к теплу, солнцу.

На другом полотне озорной бельчонок прячется от матери-бел- ки, ему так не хочется возвращаться в дупло.

Красавец-лось, протиснувшись меж деревьев, вышел на росистую поляну. Трубит, зовет подругу порадоваться жизни.

Юлька разворачивает новое полотно. И вмиг узнает себя. На полотне еще не стих бой. Клубы дыма стелются над окопами, изрезавшими землю рубцами}. Не видно лиц воюющих, лишь тени. Где свои, где чужие — не понЯоъ. Их разделяет небольшая полоса земли, освещенная солнцем. Оно словно разорвало тучи дыма и осветило девушку. В ее руках белый платок, она бросает его на землю, призывая воюющих к примиренью. Добрый, кавказский обычай, какому обязаны подчиниться все. Юлька подметила, сколько души вложил Костя в эту работу. Ее он назвал "Когда умирает война". Юлька на этой картине была похожа на солнечный луч, бросивший вызов самой смерти.

— Ну как тебе? — спросил Костя тихо.

— Здорово! Спасибо! Здесь все понятно. Даже мне!

— Когда-то все закончится! Война и неразбериха, беспредел с нищетой! Забудутся горести. Потому что по закону жизни — зима, как и горе, не вечны, а жизнь все равно берет свое… Знаешь, Юлька, моя мама до того, как отправили меня на войну, была неверующей. Не мог бы назвать ее ярой атеисткой, но и в церковь — не ходила, не молилась. Во всяком случае, такого за нею не замечал. Но… Когда вернулся, увидел дома иконы. И мать, приехав вместе со мной из госпиталя, первым делом пошла в церковь, поставить благодарственную свечу за то, что Господь сохранил мне жизнь. Потом сама призналась, что только вера помогла, иначе свихнулась бы от горя. Бог не дал, увидел и помог. Да и кто ее мог утешить, кроме Господа? Все матери молились и просили об одном: "Спаси и сохрани". Одному Богу было жаль всех. И нас, и чеченцев. Когда-то всем нам будет стыдно за эту войну. И перед Богом. Но ведь не матери нас послали! Не по своей воле оказались там… Но и теперь во сне продолжаю стрелять. Война не скоро забудется. И даже когда стихнет последний выстрел, до конца войны будет еще далеко. Еще будут лить слезы по погибшим матери и вдовы, сироты. А их немало. Это тоже война…

— Костя! А о жизни когда заговоришь? — робко спросила Юлька.

— О ней я тебя спрошу!

— Меня? А что я отвечу? Мне нечего тебе сказать! Ты — человек! А я вот этот дым. Когда-то и меня разнесет ветром…

— Ну так уж и рассеет? Я о другом хотел услышать, — обнял за плечи. — Захочешь ли не на картине, а в жизни стать моим лучом? Навсегда, на всю судьбу? Ведь я тоже не подарок. Калека! Злой, как черт. И кроме вот этого, ничего не умею. Живу скудно, трудно, ра

ботаю сутками, забывая о себе и о других. Мало тепла во мне. Нелегко с таким ужиться. И предложить, кроме самого себя, по сути, нечего! Тесная квартира, вот эта дачка. И старенькая мать. Ни машины, ни денег не имею. Живу за счет удачи. Найдутся покупатели на мои работы — я оживаю! Когда их нет, перебиваюсь на подножном корме. Так что смотри сама! Тебе решать и выбирать. Что предпочтешь? Навязывать не смею!

Юлька глянула на парня снизу вверх:

— А ты детей любишь? Я давно мечтаю родить сына! Своего! Самого родного человека!

— Юлька! Ты — не оригинальна. Я тоже о сыне мечтал! Но ты не ответила на первый вопрос!

— Во чудак! Иначе второго не задала!

— Понятно! Тогда давай договорим все! Я чаще всего здесь живу. Тут работаю. В Москве — мама. Раз в неделю приезжаю к ней. Привожу готовые работы. Покупаю продукты и снова сюда.

— А кто продает твои картины?

— Тут как повезет. Случается, на выставке продадут. Иногда в магазине, в салонах.

— Надо их по разным городам предложить, а еще в гостиницы. В некоторых есть на стенах картины. Куда как хуже твоих. Попробуй предложить!

Костя задумался, согласно кивнул головой. И спросил:

— Ну а ты где жить станешь?

— Конечно, здесь, если не помешаю…

Они переглянулись, рассмеялись в один голос. Поняли друг друга без слов.

Они не сразу заметили, что ночь уже прошла, и наступило утро. Ясное и солнечное, как изначальный отсчет.

— А ведь сегодня Рождество Христово! С праздником тебя, хозяюшка! — поздравил Костя Юльку и предложил: — Вот и начнем новый отсчет в жизни…

Юлька, решившись остаться с Костей, уверенно убирала в доме. Сама затопила печь, принесла воды из колодца. Готовила, стирала, мыла полы и окна, стараясь не шуметь, не мешать Косте. А вечерами они отдыхали, переговариваясь тихо, вполголоса.

Иногда Юлька не выдерживала. И, подставив табуретку, влезала на нее, чтобы чмокнуть Костю в щеку, заглянуть через плечо на полотно и подсмотреть, кого рисует?

На холстах мерзли сугробы, усеянные красными ягодами рябин, похожих на капли крови.

— Как тебе? — спрашивал Костя.

— Очень нравится!

— Послушай, Юль, завтра за мною друг приедет. Отвезет в Москву. Пора мать навестить, узнать, как продаются картины, ку

пить продуктов и обратно вернуться. На все про все два дня уйдет. Сможешь здесь побыть сама? Конечно, я могу тебя с собой взять, но тогда мы рискуем теми работами, какие я начал. Готовые возьму. А незаконченные могут сжечь бомжи. Случалось, иногда они появляются и хозяйничают на дачах. Даже дома жгли. Если увидят, что дым из трубы идет, уже не подойдут. Могут и не объявиться. Но лучше не рисковать. Зимой бомжи повсюду.

— Да я останусь, зачем уговаривать? Чего в Москве не видела? Хоть отдохну, — успокоила Юлька и вечером проводила Костю, помахав ему с крыльца рукой.

— Ну что такого — два дня побыть одной? Всю жизнь жила в одиночестве, пока не встретила Костю! — улыбалась Юлька.

Всего три недели прожила она с ним. А уже привыкла, привязалась к человеку, будто знала его всю жизнь.

— Я рожу тебе сына! И ты перестанешь кричать во сне! Ведь дети к миру рождаются на земле. Ты станешь отцом. А я — матерью нашего малыша. Он будет очень красивым и счастливым. Он никогда не будет сиротой. И ты, Костя, забудешь о пережитом, — говорила Юлька, словно Костя был рядом, никогда не уезжал с дачи.

Юлька не сразу услышала голоса за домом.

— Здесь кто-то есть! Давай попросимся погреться! — забарабанило в дверь.

— Какого черта надо?! — хрипло отозвалась баба, добавив пару крепких слов.

За дверью на минуту стихло, потом послышалось:

— Эй, бабка! Дай огоньку, окоченели. Иль погреться пусти! Не то красного петуха под порог пустим! — послышалось из-за двери угрожающе.

Юлька нашла коробок спичек, решила отдать бомжам, чтобы они ушли от дома. Она открыла дверь и остолбенела от ужаса. Двое сутенеров, от каких едва спаслась совсем недавно, стояли на крыльце.

Юлька хотела захлопнуть двери, но не успела. Мужики узнали ее и, сшибив с ног, заломили руки.

— Попалась, сука! Мы в бегах из-за тебя канаем, а ты тут приморилась? Думала, не надыбаем? Получи свое, курва! — почувствовала Юлька короткую боль. Она не успела крикнуть, позвать на помощь. Смерть опередила последнее желание жизни. Да и была ли она?..

ГЛАВА 7 ЦЫПА

Ленку в доме Серафимы любили все. Да и правду сказать, уж слишком красивой была девка. Нежной и ласковой. От нее глаз не отвести. Белокурое облако волос обрамляло розовое, по-детски чистое лицо, где каждая черта будто выведена старательной рукой искусного художника. Черные брови, карие глаза, маленький рот с едва припухшими губами, ямочки на щеках.

Ее плечи, тонкая талия, упругие груди, выпиравшие двумя яблоками, подвижный, высокий зад, красивые ноги кружили голову даже Егору. Он не мог смотреть равнодушно, как Ленка сидела на стуле, слегка раздвинув ноги. Не мог не смотреть в глубокий вырез кофты, куда так и хотелось запустить обе руки, схватить эти молочно-белые нежные груди и забыть все на свете.

У Ленки была шелковистая, чистая кожа, пахнущая тонкими ароматами. Ее руки казались сотканными из лучей света — белорозовые, гибкие, с длинными пальцами — чувствительными и прозрачными.

Она прекрасно знала, сколь хороша собой, и пользовалась этим преимуществом везде и со всеми.

Густые пушистые ресницы доходили до бровей, отчего ее взгляд казался задумчивым, глубоким. Она покоряла собеседников, подчиняя себе, заставляя любоваться собой каждого.

Ленку даже бабы никогда не решались обидеть грубым словом и жгуче завидовали ее внешности.

Ей, единственной из всех, Егор самолично наливал каждое утро кофе и с нетерпением ждал, когда она соизволит проснуться и пожаловать на кухню.

Мужик балдел, видя ее в распахнутом коротком халате с голыми ногами. Он готов был схватить ее в охапку, унести на руках в свою постель и не выпускать из спальни никогда.

Ни одна баба за все время после возвращения из зоны не вызывала у него такого жгучего желания. Когда появилась Ленка, Егор почувствовал себя мужчиной. Она вгонялф его в жар и трепет всем своим видом, нежным, как звон колокольчика, голосом, томным, зовущим взглядом.

Он краснел и терялся, как мальчишка, когда Ленка обращалась к нему. И если бы не строгие взгляды матери, насмешливые, колкие замечания сестры, Егор потерял бы самообладание, поддавшись чарам Ленки.

И только Серафима с Тонькой не воспринимали девку как неземное создание. Относились к ней одинаково ровно, ничем не выделяя из других.

Только они не восторгались, не хвалили. Зная: она сыта и разбалована восхищениями. Понимали причину самоуверенности и лени. Девка и впрямь была ленивой. Даже постель за собой не стелила. А Антонина, заглянув поутру, всегда поругивала Ленкину неряшливость.

— Эй, Цыпа! А ну! Прибери у себя в комнате! За тобой негров нет! Шустри! Чего развалилась в ванне, отмокаешь уже два часа! Не то сейчас помогу выскочить из нее! — стучала шваброй в двери.

— Шевелись, бабочка, сама! Прислугу ни за кем не держим! — поддержала Антонину Серафима, окинув Цыпу строгим взглядом.

Ленка наспех совала в шкаф свою одежду, не развесив на плечики, комками запихивала. Закидывала койку одеялом, не расправив простынь. Девка не умела стирать и гладить. А потому испачканное белье просто выбрасывала, завернув в газету. Покупала новое. Это на втором месяце подметила Антонина. И, выругав Цыпу с глазу на глаз, затащитла в ванну, показала, как нужно стирать. Предупредив, что в другой раз опозорит при всех.

Имено Антонина назвала Ленку Цыпой. И словно забыла имя девки.

Серафима не ругала грубо, но заставляла готовить, убирать на кухне. Ленке охотно помогал Егор, подсказывал. Заметив, что Цыпа бездельничает, расставив ноги, заголив грудь, а мужик роняет слюни, приводит в порядок кухню, Тонька приходила в ярость.

— Чего развесила тут свои буфера? Ишь, расшеперилась, выставилась напоказ! Живо сдергивай задницу со стула! Не надейся на Егора! Он не нянька за тобой! — выпроваживала брата из кухни.

Принималась гонять Цыпу до тех пор, пока кухня не начинала сверкать чистотой и порядком.

Егор, покидая кухню, вздыхал, оглядывался на Цыпу. Но перечить сестре не решался.

Ленка бросала вслед ему тоскующие взгляды. Нет, она не любила его. Просто жалела о том, что не успел мужик полностью убрать кухню, и теперь ей самой предстоит мыть гору грязной посуды, стол и мойку, шкафы и пол, протирать от пыли стулья и подоконники, вытереть насухо стекла окон и двери.

— Как ты жила, что до сих пор ни хрена по дому не умеешь делать? — удивлялась Антонина.

— А кто бы меня учил, если я не жила в семье? Сколько помню себя, поначалу — детский сад. Там были няньки. Потом — интернат. За собою посуду не мыла. За другими и подавно! — отозвалась Ленка.

— Куда же родители делись?

— Да никуда! Они жили, работали! Интеллигенты! А потому в нашем кругу считалось неприличным самим растить детей. Это беспокойно и хлопотно. Отнимает много времени и здоровья. А мама

врачом работала. Ей просто необходимо было держаться в форме. Отец — режиссер театра. Он не выносил шума детских голосов, вида горшков и пеленок. Не любил возню с детьми. Поэтому я редко с ними виделась. Мною занимались няньки, потом домработница — кормила и обстирывала, убирала и в моей комнате, она была далеко от родительских покоев. У нас не принято готовить, стирать самим! Такое унижало женщин нашего общества. Мама тоже так росла. Никогда не брала в руки кастрюльку или утюг. Это считалось позором. Зато уже с детского сада я училась говорить по-фран- цузски.

— Что за детсад? Мой отец — физик! Но я в детсаде не училась языкам! — вспомнила Тоня.

— Моя мама работала в Кремлевке! Потому я ходила в круглосуточный детсад. Он был недоступен обычным детям. Туда брали избранных… Я к семи годам уже неплохо говорила на французском, играла на пианино, знала работы известных художников, скульпторов, архитекторов. Дружила с детьми из таких семей, что у тебя дух перехватило б от простого знакомства с ними!

— С чего ради? Я была счастлива со своими друзьями! — рассмеялась Антонина.

— Ну, не скажи! Мое окружение…

— Иди в жопу! — не выдержала хозяйка и съязвила: — Не дальше панели улетела пташка! И многие из твоих друзей с тобой теперь кентуются?

— Они живут своей жизнью!

— А ты как подзалетела?

— С интерната все началось. Я тогда закончила семь классов. И меня впервые привели к отцу в полном блеске. Я уже в совершенстве знала французский и английский языки. Знала все хорошие манеры, умела прекрасно держаться в обществе, прекрасно танцевала, пела. Отец, увидев меня уже подросшую, удивился искренне и сказал: "Оказывается, у меня уже взрослая дочь! И даже очень недурна собою! Ее уже можно показать в свете, театралам! Пора представить, гордиться ею! Девица хороша собой!"

И вечером меня привезли в театр, где шел спектакль, поставленный отцом. Я ни разу не была там раньше. Мы жили в своем микромире. А тут я словно вырвалась из клетки на волю. И не смотрела постановку. Я во все глаза таращилась на зрителей, актеров. В своем, охраняемом микрорайоне мы знали друг друга наперечет. Тут же, попав в большой мир, мне вскружили голову восторженные взгляды. Я впервые поверила, что меня могут любить. Ведь у себя ко мне привыкли, я примелькалась. Да и не внешность ценилась там. Положение семьи, ее достаток, перспектива. Это усваивалось с детства. А тут… У меня закружилась голова! Я впервые почувствовала себя принцессой! Все молодые люди смотрели не на сцену, а на

меня! Цветы, предназначенные актерам, сыпались в мою ложу. Сколько воздушных поцелуев, улыбок посылалось мне — не счесть! Это был самый счастливый день в моей жизни. Мы никогда не забыть его! — вздохнула Цыпа. — Когда спектакль закончился, там, внизу меня ждала толпа поклонников.

— А почему никто не пришел в ложу? — засомневалась Антонина.

— Ложу охраняли, как и положено, двое офицеров из кремлевской охраны. Они никого не пропустили, так велел им отец. Меня провели за кулисы. Там я увидела его! Едва наши взгляды встретились, нас потянуло друг к другу!

— В четырнадцать лет?! — ахнула Тонька.

— Любовь не спрашивает возраста! Он был на пять лет старше…

— Ну и дела! — удивилась Антонина.

— Никаких дел! Меня вскоре увезли домой, едва представив актерской труппе. Я лишь узнала его имя. Услышала и запомнила. Василий!.. Уходя, я посмотрела ему в глаза. Мне так хотелось, чтобы он все понял без слов. И увезла его имя в сердце, надеясь на встречу, как на чудо. Не решаясь ни о чем спрашивать отца, пыталась узнать о Василии исподволь. Отец оборвал меня грубо, сказав, что считает пошлыми разговоры в нашем доме о простолюдинах. И наотрез отказал мне в посещении театра!

— А мать? Может, стоило с нею поделиться?

— Мы никогда не говорили по душам и были слишком далеки друг от друга. Она виделась со мной реже, чем отец, и забывала, как меня зовут. Вряд ли она поняла бы меня. Ведь влюбленного способен понять лишь тот, кто сам любил. Вряд ли ей было знакомо это чувство! Ведь отец был на двадцать лет старше ее! А разве девушка могла такого полюбить? Я видела их фото в первые дни совместной жизни. Мать — совсем девчонка, волосы в локонах, очки надела, чтоб выглядеть старше, не слишком отличаться от отца. Он уже тогда был лысым и морщинистым, толстым, как арбуз, с ногами короткими и кривыми. Он тянул на деда матери. И уж никак не походил на мужа.

— Может, она тоже по расчету вышла за него замуж?

— Она была студенткой, когда познакомилась с отцом. Он пришел на новогоднюю елку в Кремлевский дворец вместе со своей труппой. По приглашению верхушки. В кремлевской охране работал его брат. Там и мать была — в числе лучших студентов города. Она хорошо пела. Познакомились. Ей до окончания института оставалось совсем немного, и поехала бы по распределению работать в район Крайнего Севера, как однокурсники. Но… Тут отец нашелся. У него на ухаживания уже времени не оставалось. На голове — ни пуха, ни пера! Он сходу — в лоб! Мол, выходи, не пожалеешь.

Распределишься в Москву. Будешь иметь квартиру и достаток. Если повезет и понравишься, получишь прекрасную работу… Мать очень боялась Севера, устала жить на тощую стипендию и согласилась вскоре. Они до росписи всего три раза выделись! А через год мать взяли в Кремлевку врачом. Почти тридцать лет прожили они вместе!

— Ты одна у них?

— Конечно! На второго, видно, времени не хватило! Я и то, наверное, по случайности получилась. Никто из них тепла не дал. Кажется, и не любили. Отец относился ко мне, как к старческой своей шалости, мать, как к случайному фрукту. И никто из них не интересовался, чем и как живу.

— Ну и ну! Сливки общества! Подонки!

— Нет! Они обычные! Так жили все вокруг. Никто не пылал любовью к детям. Это не было принято. Все занимались своими делами. Правда, я ни в чем не знала отказа. Захотела австрийское пианино, оно у меня через три дня появилось! Новое бальное платье мне привозили из Франции. В мою часть особняка никто не имел права войти без стука. Я носила пеньюары, подбитые лебяжьим пухом. Моим туалетам завидовали ровесницы. Моя спальня приводила в восторг даже самых респектабельных жителей нашего микрорайона. Кровать из слоновой кости! В подушках ни одного перышка — сплошной пух! Немецкие пуховые одеяла. Простыни — шелковые! Меня никогда не кормили из простой посуды! Я не знала дешевых украшений!

— Кончай хвост распускать! Стирай тряпку! Чтоб впредь чистою стол вытирала! — напомнила Тонька, косясь на Цыпу.

— Жила, как в сказке! Пока не появился в моей судьбе Василий,

— умолкла Ленка.

— Все ж ты отыскала его? Сумела вырваться? — взяла тряпку из рук Цыпы, усадила ее, принявшись стирать сама. Той это и нужно было, тут же в кресло плюхнулась.

— Расскажи! Как ты нашла его? — спросила Тоня.

— Я долго придумывала повод, как вырваться в город, попасть в театр к отцу. Но ничего не получалось. И я вздумала позвонить по телефону. Мне повезло. Вася словно услышал. Сам взял трубку. Мы с ним долго говорили и условились встретиться на катке. Я отпросилась у отца. Тот ничего не заподозрил. Отпустил. И я до позднего вечера пробыла с Васей.

— Без охраны отпустили?

— Да! Одну! Я и повадилась туда каждую субботу и воскресенье ездить. Вначале катались на катке, потом гуляли. А вскоре насме- лились поцеловаться. Мне понравилось, ответила взаимностью. Он осмелел. Пригласил меня к себе в гости. Я согласилась. Пришла. Забыла весь бонтон. От поцелуев голова шла кругом. Вася весь горел.

И мы наплевали на все. Забыли, кто есть кто. Отдались любви в ту же минуту. Вася просил меня не спешить с признанием отцу, подготовить его к серьезному разговору не торопясь. Но… Едва я вошла, отец что-то понял. Вышел из гостиной и, указав на часы — шел третий час ночи, спросил, где я была? Я ответила, что гуляла по городу, наслаждалась свежим воздухом. "А засос на шее каким ветром надуло?" Схватил меня за шиворот, толкнул в кресло. И спросил: "С кем путалась, шлюха?" Раньше в нашем доме никогда не говорили грязных слов. Я впервые услышала от отца оскорбления и обиделась. Не стала отвечать. Отвернулась от него. Да и не считала случившееся позорным. Я полюбила Васю. Но отец взбеленился. Стал бить по лицу. Называл сучкой. Требовал назвать имя того, кто оставил на моей шее свой автограф. Я хотела убежать из дома. Но не тут-то было! Отец выдрал меня ремнем, как какую-то кухарку. А чтобы я не вспомнила о побеге, меня остригли наголо. Меня держали под замком, не выпуская даже в коридор. Меня никто не навестил. И я впала в хандру, отказалась есть. Но самое страшное было впереди. Мать привела ко мне врача-гинеколога. Тот, проверив, подтвердил опасения, сказав, что я не только лишилась девственности, но и беременна.

— Вот так влипла! — посочувствовала Антонина, пожалев Цыпу.

— Была ли это задержка или беременность, никто толком не знал. Меня заставили проглотить таблетку, сделали несколько уколов, и на следующий день я чуть не сдохла от боли. Все пошло и вышло. А через два месяца, когда я пришла в себя и волосы на голове отросли, пришел отец и объявил, что они с матерью решили познакомить меня с моим будущим мужем?

— В четырнадцать лет?

— Нет, мне почти шестнадцать было в то время. И отец сказал, что будущий муж согласен взять меня, когда исполнится шестнадцать и подождать оставшиеся три месяца.

— А кто он?

— Вот и я спросила отца, надеясь, что это будет Вася! Готовилась к встрече с ним, как к празднику. Надела любимое платье, туфли и все смотрела в окно на дорогу из города. Но к дому подъехал военный джип. Из него вышел офицер охраны. Я думала, что он появился за разрешением на пропуск. И побежала за отцом. Тот потрепал по плечу: "Верно угадала жениха! Умница!" Подвел меня знакомить с седым, худющим, морщинистым полковником, у какого полгода назад умерла жена. Его трое сыновей уже имели детей школьников. Я своим ушам не поверила. Думала, свихнусь. А тот жених… Ну и глаза у него, будто из затылка смотрели, буравит меня и говорит: "Значит, вы уже провели согласовку действий! Это хорошо! Теперь мелочи обсудить осталось!" "Какие мелочи? Тоже

мне — муж выискался? Старый черт! Твои внуки скоро к девкам пойдут, а ты все не остепенишься! Ты хоть раз смотрел на себя в зеркало, плюгавый козел?!" — заорала я вне себя от злобы. Полковника будто ветром вынесло. Отец с сердечным приступом слег. Мать сказала, что я упустила последний шанс устроить свою жизнь по-человечески.

— Крутые старики у тебя! — присела Антонина напротив и спросила: — Они хоть живы?

— А что им сделается? — отмахнулась Цыпа.

— Они знают, чем теперь промышляешь?

— Им безразлично! Они отказались от меня. Это все равно, что похоронили заживо. Их не удивить, не растревожить. Они иной породы. Из бездушных! Новые русские! Это те, кто не умеет любить, сострадать и понимать даже собственных детей. Это — мои родители! Да и не только мои! Все так живут. Чуть что— скорее от детей отпочковаться. Любят жить в свое удовольствие. Без забот и хлопот. Для них дети — издержки глупой ночи. Любовь — неведома. Вот у моего папаши, знаешь, от чего сердечный приступ случился в тот день? Не из-за моей выходки и отказа выйти замуж за старика. А оттого, что тот обещал папаше отгрохать дачу на халяву! Да не обломилось! Не довелось породниться! Он меня три месяца уламывал, убеждал. А потом указал на дверь. Я тому только обрадовалась. Уж лучше жить на панели, чем так, как принуждал папаша — в золотой клетке, под замком делить постель с облезлым хорьком.

— Так клиенты тоже разные…

— С ними я не на всю жизнь! — рассмеялась Цыпа.

— А куда же твой Вася делся?

— Вася тоже продукт нынешнего времени. Отрыжка неразберихи! Я к нему примчалась, как только меня отец выпер. И говорю: "Вставай на уши! Радуйся! Я — целиком твоя! Насовсем и навсегда! Принимай в подарок вместе с любовью! Я из-за тебя все выдержала!” Рассказала об аборте, женихе, как из дома выперли. Думала, обрадуется, а у него, гляжу, челюсть отвисла. И вместо счастья чуть не плачет. И говорит: "Считал тебя умной девушкой. А ты совсем глупышка! Ну кто сегодня отказывается от выгодного брака? Ну и что с того, что муж старый? Зато десяток молодых любовников могла иметь за его спиной. И никто вслед плохого слова не сказал бы. И мне полезной была б. Замолвила бы слово перед отцом, чтоб продвинул на хорошие роли. Замужние — вне подозрений. Могли бы встречаться с тобой на даче! А что теперь? Ты — босячка, а я — нищий! Сам ищу невесту с приданым. Зачем мне тебя нынешнюю? Ведь ни прокормить, ни одеть не смогу". "А разве ты меня не любил?" — спросила его, не веря услышанному. Вася усмехнулся: "Любовью сыт не будешь! Ее не положишь в тарелку, не накинешь на плечи. А ночью, в темноте, с любою можно переспать, лишь бы

знать, что и на завтра имеется жратва в доме!" "Животное!" — крикнула я ему в лицо. Он открыл двери и, сказав «прощай», предложил покинуть его: "Ты мне еще спасибо скажешь за этот урок! Вернись к отцу!" Но куда возвращаться, если меня вычеркнули из списка жильцов, из семьи, из дома? Я шла по улице, думая, как лучше и быстрее уйти из жизни? Глядь, машина мчит на скоростях. Я ей навстречу бросилась. Но водитель успел затормозить. Выскочил, отхлестал по морде, обозвал по-всякому и сунул в проходящую мимо компанию пьяных парней. Назвал бухой путанкой. Те обрадовались, зацепили, поволокли с собой. Я с ними три дня жила где- то в Тушино. Потом я им надоела. Отпустили. Дали денег. Попала к ростовщику. Две недели у него. Потом у фартовых жила два месяца. Даже с рэкетирами спала. И тут повезло. Нарвалась на банкиров, коммерческих, конечно. С ними и теперь встречаюсь. Они мне ваш адрес подсказали…

— Знаю, — буркнула Тоня и, подскочив к телефону, вскоре позвала: — Цыпа! Тебя просят…

— Леночка! Мы ждем тебя! Собирайся! Тачку за тобой сейчас пришлем! — услышала знакомый голос фартового. И ответила звонко:

— К тебе, мой милый, с большим удовольствием примчусь!

Через полчаса она сидела за столом среди воров. Каждый знал

ее. Ленку здесь не обижал никто. Подвигая поближе к ней икру, крабов, ветчину, девку спрашивали о последнем клиенте — банкире. О чем говорил, чем хвастался, какие у него охранники, имеет ли связь с милицией, как и чем рассчитывался с Цыпой? Ленка рассказывала.

— Когда звал, обещал золотые горы. А потом расплатился, как потрох. Он, козел, как оказалось, даже считал, сколько сигарет у него выкурила, и высчитал за них, за угощенье. Деревянными расплатился. И все жаловался, что я его разорила. Будто набивалась к нему. Не на свой хрен, на меня сетовал! — возмущалась Цыпа.

— Где вы с ним переспали?

— У него дома! Жена уехала в круиз по Европе. Дочка к бабке на дачу смоталась, на все каникулы. Он один остался.

— Деньги откуда брал?

— В зал выходил. Там у него заначник. А где именно — не видела.

— Щелканье ключа или стук дверцы, ящика стола уловила?

— Нет!

— Значит, где-то в полу…

— Он долго там возился?

— Нет. Считал дольше. Переживал о расходе. Весь потный пришел, — вспомнила Ленка.

Фартовые переглянулись, разулыбались довольно, словно разгадали загадку. А поздно ночью, когда захмелевшая Цыпа уснула в объятьях пахана, все фартовые ушли на дело.

Цыпа спала, улыбаясь во сне по-детски чисто, безмятежно, прильнув к пахану свирепой малины, как к самому лучшему человеку на земле.

Тот бережно укрыл Ленку одеялом. Встал с постели, выглянул в окно. Увидел возвращающихся кентов, понял: все прошло, как по мази. И открыл двери.

— Тряхнули борова! — понял по взглядам.

— Навар кучерявый! — прочел по улыбкам.

— Путанке навар за наколку! — подмигнули двое. И, стараясь не будить Цыпу, вышли в другую комнату, плотно закрыв за собой дверь.

— Без мокроты обошлось. Тихо. Прижали в спальне бухого. Один канал. Мы его скрутили в штопор. Сам все выложил, паскуда. Баксы сняли. Деревянные оставили ему на развод. Чтоб не удавился. Не стали совсем вытряхивать. Пусть вкалывает и снова салом обрастает. Через полгода можно опять навестить!

— Шмару предупредить надо, чтоб не вякнула никому, о чем мы ее спрашивали.

— У этой крыша крепкая! Не стоит!

Утром, едва Ленка проснулась, пахан угостил ее и, расплатившись щедрее, чем ожидала, отпустил домой. А через час вся малина без шума, незаметно покинула Москву.

Ленка вернуться домой не захотела и попросила таксиста свернуть к гостинице «Космос». Там она, случалось, снимала пенки, пользуясь знанием языков. Другие девки подходили к иностранцам. Предлагались на жестах. Но их не все понимали. Многие опасались иметь дело с уличными бабами. Но Ленка была умнее. Она не предлагалась в постель. Не бросалась на иностранцев, как Матросов на амбразуру. Она присматривалась к ним в холле. Слушала, о чем говорят. Присаживалась на диван с газетой или курила, изящно держа сигарету в пальцах. Случалось, сама заговаривала с кем-либо на отвлеченные темы. Чаще — обращались к ней.

Мужики липли к Ленке, как мухи, не в силах отвести глаза от красивой женщины, разговором и манерами она никак не походила на путанку. Случалось, за день по нескольку клиентов обслуживала.

Она находила их в холле и в баре, в ресторане и сауне гостиницы. Ее одну без всяких сомнений пропускали подозрительные вахтеры, бдительные дежурные администраторы этажей. Цыпу выручало не только знание языка, манер, но и вахтерской психологии.

Надо было видеть, как Ленка входила в гостиницу. Ставшего у нее на пути вахтера она окидывала удивленно-презрительным

взглядом. Говорила несколько фраз по-английски. И возмущенно крутила пальцем у виска, вахтеры с извинениями отступали в сторону перед возмущенной «иностранкой», видимо, забывшей пропуск в гостиницу в своем номере.

Цыпа одевалась как все иностранцы.

Вот и теперь села в баре за столиком, взяла чашку кофе, пирожное, немного ликера и, покуривая, наблюдала за посетителями.

— Мадам! Вы в каком номере живете? — подошел белозубый, улыбчивый парень.

Несмотря на вопрос, заданный на безукоризненном английском языке, Цыпа усмехнулась в глубине души, тут же признав в человеке русского сотрудника федеральной службы безопасности, отлавливающего в гостинице всех посторонних и прежде всего путанок. Редко какая из них знала иностранный язык. А уж истинный англичанин никогда не обратится к женщине с подобным вопросом. Не Приблизится, помня о том, что недавно поел чеснок, от запаха его не только люди шарахаются во все стороны — мухи на лету дохнут.

Англичанин не обратится с вопросом, не поздоровавшись прежде. Не наденет галстук, заляпанный ужинами и обедами. Не выйдет в холл в нечищенной обуви. У него из нагрудного кармана не станет торчать грязная расческа.

— Молодой человек! Вы что себе позволяете? Почему пристаете к женщинам? Или мне нужно обратиться в вашу службу безопасности, чтобы вас обучали, как положено относиться к иностранкам? — ответила вопросом на вопрос.

— Извините, мадам! — покраснел парень. И отошел сконфуженный, пристыженный Цыпой. Та отвернулась возмущенно.

— О, эти русские! Охраняют, где не просят. А где надо помочь, спасти, их не дозовешься! Вчера моего соседа по номеру в такси ограбили! Двое! Хотели убить! Он пожаловался милиции. И что? Те руками развели. Ответили, мол, случается! Даже номер машины не спросили! Не попытались найти грабителей! — подсел к столику Ленки полнотелый бельгиец и поинтересовался, уж не соотечественница ли она?

— Нет! Я, к сожалению, никогда не видела Бельгию. Хотя, конечно, хотелось бы там побывать! Наслышана много доброго! — ответила Цыпа.

Услышав похвалу своему государству, бельгиец разулыбался, поцеловал Ленке руку, поблагодарил от души.

— Вы здесь, в России по делам? Или с семьей живете? — поинтересовался бельгиец.

— Я живу в Москве, — не стала уточнять Цыпа, семейная она или одинока. Работает ее муж в фирме или посольстве. И спросила:

— Как вам Москва? Вы здесь часто бываете?

Бельгиец рассказал, что в Москве, как и в России, он впервые.

До приезда сюда много слышал и читал о русских. Решил сам увидеть, присмотреться, подумать, может стоит рискнуть, вложить свой капитал? Побывал на некоторых совместных предприятиях. Поговорил с людьми. Поинтересовался, как у них идут дела? Имеет ли смысл ему рисковать? Но никто не посоветовал. Всех беспокоило одно и тоже — непомерные, удушающие налоги, делающие невыгодными всякие начинания. Нестабильность в стране! Отсутствие защиты иностранных вкладов и вкладчиков со стороны закона. Отсутствие гарантий!

Цыпа слушала, как сетовал человек, что приехал в Россию слишком рано. Потратился впустую. И увезет с собой в Бельгию одни разочарования.

— Вы потратились на поездку. Но сохранили основное. Может, через несколько лет здесь все будет иначе. Русские живучи и умеют воспрянуть там, где другие погибают. Москва — лишь столица! Но она — не вся Россия! Может, стоит вам побывать в других городах? Где мало иностранцев и много возможностей? Россия большая! О ней нельзя судить по одной только Москве!

— А вы во что вложили деньги? — поинтересовался собеседник.

— Пока не вложила ни во что!

— Тоже присматриваетесь, изучаете?

Цыпа пожала плечами неопределенно.

— Эх, если бы я знал русский язык так же, как английский! — посетовал человек.

— У вас проблема с переводчиком? — догадалась Ленка.

— О! Да! Это беда! Большая беда! Русские плохо понимают английский. А я их совсем не понимаю!

— Я могу помочь вам! — предложила Цыпа.

— Вы? Каким образом? — вспотели очки у бельгийца.

— Я — русская.

Собеседник покраснел до макушки, лоб, шея покрылись потом. Он извинился, достал платок.

— Вы изволили шутить, мадам? — улыбнулся, взял себя в руки.

— Ничуть. Я — москвичка!

— А почему вы в гостинице? Извините, я не хочу обидеть вас этим вопросом! Если это трудно, можете не отвечать.

— Отчего же? Здесь работает моя приятельница. Я пришла ее навестить. Живет она далековато. В пригороде. Я к ней на работу прихожу. Но оказалось, что она лишь послезавтра дежурит. И я ее не увижу.

— Значит, ее неудача — моя удача. Она не увидела, зато я познакомился. А как ваше имя?

— Елена! — прощебетала Цыпа.

— Какое нежное имя! — приложил руку к сердцу и назвал свое имя — Жак.

Он пригласил Цыпу в номер. Они долго говорили о том, что задумал человек, как он хочет вложить деньги, куда именно.

— Я уже совсем хотел уехать домой, но встретил вчера своего соотечественника. Он опередил меня и вложил свои деньги в русскую нефть. Он уже получил хорошие дивиденды. Но у него есть прекрасные помощники — консультант и переводчик. Если бы мне так повезло, я считал бы себя счастливым человеком.

— Может, я сумею помочь вам, если мы обо всем договоримся?

— робко предложила Ленка, веря и не веря в призрачное счастье.

Жак от волненья попросил разрешения снять пиджак и галстук. Предложил Ленке раздеться. Она охотно сняла пальто. Они говорили допоздна. Условились встретиться утром, чтобы начать работу буквально с завтрашнего дня.

Цыпа была довольна предложенными ей условиями. Ежемесячно ей будут платить неплохую сумму в долларах. В случае поездок дорожные расходы берет на себя Жак.

— Завяжу с панелью навсегда! Стану жить по-человечески! Может когда-нибудь поеду в Бельгию? А что? Вполне реально, по работе! И никакой гад не плюнет мне вслед! Не буду бояться, что подхвачу заразу! А когда стану на ноги, позвоню отцу! Уж тогда скажу, что сумела выжить без него!

— Цыпа! Тебя к телефону! — слышится голос Тони из коридора.

Ленка срывает трубку.

— Это ты, сука, навела не меня воров? — узнала банкира по голосу. — Ну, стерва, не сносить тебе головы! Из-под земли достану!

— Слушай, ты! Я уже который день занимаюсь работой! Завязала с панелью и не вижусь ни с кем! Но если ты еще раз отворишь пасть, я и впрямь встречусь. С киллером! И тогда пеняй на себя, паскуда! — бросила трубку на рычаг. Настроение сразу испортилось.

Цыпа даже от кофе отказалась, который был поставлен для нее заботливым Егором. Ленка впервые боялась опоздать к назначенному времени, зная, сколь педантичны бельгийцы, сколь требовательны ко всему, что касается работы.

Жак, как и обещал, вечером выписал для Ленки пропуск, и та беспрепятственно прошла в номер.

Цыпа опоздала всего на две минуты. Но Жак уже морщился, глядя на часы. Ленка извинилась.

Весь этот день они провели в торговом представительстве, ездили в банки, встречались с десятком банкиров, владельцами и совладельцами компаний.

От множества новой информации у Ленки голова шла кругом. А Жак торопил снова ехать на деловую встречу в офис новой фирмы, и они, сев в такси, мчались на другой конец города.

Какой там обед! К ужину тоже опоздали. Освободились лишь к

полуночи. И Жак предложил Цыпе заехать к нему в номер на чашку кофе.

— Хорошо! Очень хорошо сегодня поработали!

У Ленки от усталости дрожали руки. Она едва держалась в кресле, а бельгиец уже говорил о планах на завтра.

— Мне повезло! Вы — моя удача! Я, кажется, найду компаньонов и свою золотую жилу в России. Я об этом долго мечтал. Завтра с утра у нас важная встреча! Я назначил ее в гостинице. Прошу не опаздывать!

Ленка научилась вскакивать чуть свет и, едва сполоснув лицо холодной водой, бежала к метро.

Нет, она ни разу не подвела Жака. Она помогала ему изо всех сил. Бельгиец за две недели, как сам признал, сделал много больше, чем мог намечтать. Он стал совладельцем двух нефтегазовых компаний, купил основной пакет акций у коврового комбината и уже договорился о реализации русских ковров за рубежом. Теперь оставалось наладить бесперебойную поставку шерсти, красителей. И бельгиец старался успеть повсюду. С утра встречался с казахским торговым представителем, заключал договор. Потом вместе с Цыпой мчался на биржу узнать, как изменились сегодня цены на акции нефтегазовых компаний. Потом на ковровый комбинат. Проверить качество отправляемых ковров, проследить за их отгрузкой в контейнеры. Потом на железную дорогу — проследить за опечаткой, погрузкой на платформу, оформить все документы. И только после этого Жак вспоминал, что сегодня, как и всегда, они снова осталисьголодными.

— Где вы живете? — спросил он Ленку уже к концу третьей недели.

Узнав, что она живет на квартире и платит за комнату в доме на окраине города, пообещал что-нибудь придумать. Ленка не напоминала.

— А знаете, Елена, мне говорили, что русские женщины очень трудолюбивы. Я не верил. И отвечал, что если так, почему Россия так обеднела? Теперь я понял. Это оттого, что русские мужики ленивы!

— Даром никто не хочет работать. Дело не в лени! — отмахнулась Ленка.

Она и сама не заметила, как стала привыкать к Жаку. К его манере разговора, поведению, даже вспыльчивости. О нем самом, о его личной жизни Цыпа не знала ничего. Он не рассказывал о себе и о ней самой не расспрашивал. Каждую неделю она получала в конверте свою зарплату. Была ею довольна. И не интересовалась человеком, с каким работала целыми днями.

Может, потому крайне изумилась, когда он однажды спросил:

— Елена! Вам очень трудно со мной?

— Вы о чем? — растерялась Цыпа.

— Я, наверное, очень скверный человек! От меня ушла жена. Еще два года назад. Мы прожили вместе десять лет! Она сказала, что я погубил ее молодость! Что ей надоели мои авантюры и постоянное одиночество! Вроде есть муж и его никогда нет рядом!

— Все мы в этой жизни рискуем. В той или иной степени… Кто- то финансами, другие жизнью. Но все относительно. Ведь у каждого своя судьба. Как мне работается с вами? Но ведь знала, на что иду. Теперь привыкла, втянулась.

— А я тоже привык к вам! — покраснел человек от собственного признания. И добавил: — Завтра выходной! Если я не очень надоел, давайте проведем его вместе.

Цыпа согласилась. Она возвращалась домой, радуясь, что утром сможет выспаться.

Едва открыла двери дома, ее тут же придавил к стене человек в черной маске. Цыпа поняла — прозевала милиция. В дом пришли налетчики.

— Эй! Кенты! Прежде чем трясти эту хату, пораскиньте тыквами! Хотите иметь дело со Шмелем? Я это вмиг обстряпаю! Он каждого из вас ровно на кентель укоротит на своей разборке! Секите, падлы, пока дышите!

Мужик, прижавший Ленку к стене, отшатнулся. Позвал двоих, выкручивающих руки Тоньке и Егору.

— Кенты! Эта лярва вякает, что Шмелю нас сунет на разборку! Давай ее тряхнем!

— Откуда и какого Шмеля знаешь? — спросил державший Ленку.

— Вот такого! — вытащила из лифчика охранную грамоту фартового пахана, данную ей месяц назад. Шмель еще тогда советовал держать ее под рукой и никогда не расставаться, не терять.

— Мать твою! И правда, не стемнила! Она его кентуха! Ну и влипли! Выходит, шмара не только с банкиром трахается, а и с фартовыми флиртует?

— Ну с кубышкой мы и сами потрехаем. А со Шмелем не по кайфу махаться. Этот, падла, гоноровый! Ему замокрить, что два пальца обоссать! Линяем, корефаны!

— Ты, стерва, в другой раз знай, коли с фартовыми спишь, не подваливай к говну! Иль башлей не хватает?

— А ты, козел, не указывай! Отдай грамоту! И сквози отсюда!

— получила пощечину за обидное слово и тут же закрыла двери за непрошенными гостями.

На кухне никто не слышал этого разговора. Лишь Цыпа поняла, кто прислал в дом воров. Банкир выполнил свою угрозу. Теперь ему предстоит рассчитаться за прокол. Ленка знала: она может спать спокойно. Эти — не вернутся. А бывший хахаль долго не решится прислать сюда других.

Ленка вошла на кухню с горящей от удара щекой.

— Цыпа! Тебя сам Бог послал! Как ты сумела их выставить? — обняла Ленку Серафима.

— Это ее дружки были! — крикнула Тонька, растирая руки.

— Дружки не бьют по морде! А у нее все лицо горит! Иль не видишь? — вступился Егор. И добавил: — Оставили даже то, что нашли! И на том спасибо! Но твоим кентам я все выскажу завтра! — прикрикнул на сестру зло. Та отвернулась, замолчала.

Ленка, выкурив сигарету, успокоилась. Завтра у нее предстоял хороший день.

— Интересно, куда он меня потащит, или в номере предложит побыть с ним наедине? — думала Цыпа, засыпая. И когда начала посапывать, вспомнила, что Жак холост. Вот только никак не могла представить себя его женой. Лена улыбнулась призрачной мечте вслед и, отвернувшись к стене, уснула.

Утром ее разбудила Тоня:

— К телефону!

Ленка выскочила босиком.

— Нет! Я ушла из большого секса! Прости! Но не приду! Всему приходит конец! — положила трубку.

— Ты что? Всерьез? — не поверила Тоня.

— Я почти месяц работаю! А ты только теперь узнала, что я завязала с панелью!

Егор укоризненно глянул на сестру. Та, усмехнувшись, процедила сквозь зубы запоздалое сомненье. И спросила:

— Если с хахалями завязала, куда сегодня навострилась? Ведь выходной. А вырядилась, будто в кабак собралась.

— В кабаки и порядочные люди ходят!

Антонина, услышав такой ответ, рассмеялась на весь дом:

— Да кто тебе теперь поверит? Какой дурак пригласил тебя? Я вон блядством не отмечена, а мужичьего духа сколько лет не нюхаю! А ты — порядочный! Где же ему на кабак наскрести — порядочному? Придумала хреновину, да еще мозги нам пудрит!

Ленка не стала убеждать Антонину ни в чем. Она вернулась в комнату, оделась, вышла на улицу не спеша как обычно.

Цыпа постучала в номер ровно в одиннадцать. Жак открыл дверь, и Ленка отметила, что бельгиец тщательно готовился к ее визиту. Он уже успел принять ванну, тщательно побрился. На нем был выходной костюм и белоснежная рубашка.

— Здравствуйте, Елена! Я очень рад вашему приходу! Как прекрасно вы сегодня выглядите! — поцеловал ей руку и провел в номер. — Знаете, я еще не завтракал. Ожидал вас! Не откажетесь составить компанию! — позвонил метрдотелю и сделал заказ в номер.

— Видите ли, оказывается, и я подвержен тоске по общению! Как приятно завтракать вдвоем! Скажите, Елена, вы имеете семью?

— Я одинока, — ответила коротко.

— Выходит, у нас одно на двоих одиночество? Но у такой красивой женщины, вероятно, имеется много поклонников? Не обижайтесь, если этот вопрос покажется немного грубоватым! Я не хочу вас обидеть…

— Поклонники? Они были. Но с тех пор, как стала работать с вами, на них не остается времени.

— Значит, я отнял личную сторону жизни? Досадно! — покраснел Жак.

— Не стоит огорчаться. Мне нравится моя работа! Знаю, что нужна, полезна вам. Это придает свой смысл моей жизни. Что же касается личного, то и это, если подарит судьба, никуда от меня не уйдет. Всему свое время. Я не спешу.

— Вы не обижаетесь? — улыбался человек.

— Я благодарна вам!

— Это хорошо, что я не стал препятствием в вашей жизни. Обычно женщины придают ей большое значение! Мужчины больше времени уделяют работе, деловой стороне. Потому мне вдвойне приятно, что в вашем лице я имею надежную помощницу.

— Спасибо, Жак!

— С завтрашнего дня ваша зарплата увеличивается вполовину!

— обрадовал Ленку и предложил: — В распоряжении компании, где я стал акционером, имеется квартира, которую я собираюсь предложить вам!

Ленка слушала, затаив дыхание, думая, какую цену за квартиру назначит этот человек? Будет ли она по карману ей?

— Пока вы работаете со мной, о плате за нее не беспокойтесь, расходы я беру на себя! Когда решитесь уйти, тогда… Но, я думаю, что пять лет мы сможем проработать вместе и квартира станет вашей собственностью! Это двухкомнатная квартира в высотном новом доме рядом с метро, всего в трех остановках от этой гостиницы.

Ленка радовалась, как ребенок.

— Если вы не против, мы можем сегодня побывать в ней. И я стану первым гостем!

— А почему вы не переехали в нее сами? — поинтересовалась Цыпа.

— Елена! Вы рассуждаете по-женски! Я — деловой человек! Чтобы получать максимальную прибыль, нужно иметь надежных помощников. А чтобы они были таковыми, я обязан заботиться и помогать. Только тогда я могу быть уверен, что и завтра, и потом вы так же будете помогать мне и не искать работу на более выгодных условиях. Я не хочу потерять вас, — краснел Жак. — Вы уже говорили мне, что целиком располагаете своим временем и вас ничто не обременяет. Я тогда еще предположил, что вы одинока! Вы никогда не спешили домой. А значит, никто не ждал, как и меня. Не серди

тесь, Елена! Те, кого ждут, не задерживаются на работе допоздна. Я это знаю. Правда, в свое время недооценил. И потерял жену. Она ждала слишком долго. Для женщины одиночество самое страшное наказание.

— Есть кое-что пострашнее одиночества…

Жак внимательно посмотрел на Ленку:

— Что вы имеете в виду?

— Есть неприятности, сравнимые лишь с горем, когда своя семья становится хуже чужих. Можно смириться с непониманием посторонних. Своим труднее простить подлость, черствость. Уж лучше всю жизнь жить одной, чем иметь такую родню! — попросила разрешения закурить.

Вскоре они поехали смотреть квартиру. Жак решил отвлечь Ленку от темы, какую сам затронул невзначай.

— Входите! — открыл перед нею двери. И вошел следом, оглядываясь по сторонам. Новый дом недавно сдали строители. Еще не все жильцы успели заселиться. И в комнатах стоял стойкий запах краски, лака, обоев, побелки.

Цыпа прошла в зал, потом в спальню, вышла на кухню, порадовалась, что она довольно просторна. Ванная комната разделена с туалетом. Да и прихожая приличная.

— Елена! Посмотрите, какой вид открывается с вашей лоджии! Вся Москва, как на ладони! — позвал Жак.

Цыпа с восторгом оглядела открывающийся вид на дома и улицы.

— Пустовато, конечно. Но со временем обживетесь! Обставите свое жилье, приведете в порядок! — говорил Жак. — Может, здесь и закончится одиночество! Я искренне желаю счастья вам!

Они стояли рядом, всего в шаге друг от друга. Так близко и так далеко…

Между ними еще лежала пропасть прошлых разочарований, недоверия, предательств и ошибок.

— Жак! Не обидитесь на мой вопрос?

— Постараюсь!

— Вы любили свою жену?

— Я и сегодня люблю ее. К сожалению, именно я виноват в случившемся. Мало создать семью! Надо ее сберечь. А вот этого — не сумел. Она устала. Я поначалу обижался. А когда остался без нее, один, понял, как тяжко одиночество. Именно от него уехал в Россию. Но и здесь не ушел. Пока была жена, я знал, что любим и нужен. Я звонил ей. Теперь она не ждет моих звонков.

— Вышла замуж за другого?

— Да! Совсем недавно. И уехала из Бельгии. Я даже адреса ее не знаю…

— А почему у вас нет детей?

— Есть дочь. Она захотела отстаться с матерью. Я понял почему и ни на чем не настаивал.

Жак отвернулся к окну, чтобы справиться с воспоминаниями, бередящими душу, решил отвлечься.

— Вы, Елена, родились в Москве?

— Да! Я коренная москвичка и никуда отсюда не выезжала.

— Это плохо!

— Почему?

— Человек должен знать мир, землю, людей! Иначе скучно жить, как горе — всегда на одном месте и радоваться, думая, что она — пупок земли, центр мироздания! Но время разрушает даже горы. И слабое утешение становится горечью. Человек — не гора! Бог дал ему способность ходить, познавать. Я не смог бы долго жить на одном месте! Это не в моем характере!

— А сколько думаете прожить в Москве? — насторожилась Цыпа.

— Здесь вместо меня останется компаньон. Мы с ним вчера говорили после вашего ухода. Вы будете работать вместе с ним. В наших общих интересах. Я рекомендовал ему вас. Уверен, прекрасно сработаетесь. Он не такой скучный, как я. Немного говорит по-русски. Но не настолько, чтобы работать самостоятельно, без переводчицы. Он с удовольствием принял мое предложение. Да и я буду приезжать иногда, когда этого потребуют дела.

— Вы собираетесь уезжать? — сжалась Цыпа внутренне.

— Вас это огорчает? — удивился Жак.

Цыпа растерялась.

— Я не думала, что так скоро…

— Я еще с месяц пробуду в Москве! Но предупредить решил заранее. Я не думаю, что мы с вами прощаемся навсегда. Я вернусь через полгода. Мне нужно покинуть Россию и проверить, как идут мои дела в Бельгии и Германии. Это уже необходимо.

— А для чего дали мне эту квартиру?

— Чтобы вы жили и работали со мной, не искали другое место, чтобы старались. Ведь наша прибыль— это и ваша зарплата. Мой компаньон будет держать меня в курсе всех дел, информировать обо всех изменениях.

Ленка уже справилась с волнением и старалась спокойно воспринять все то, что говорил ей Жак.

Прошла неделя. Цыпа не торопилась занимать квартиру, опасаясь, что Жак, передумав, предложит освободить ее. Тот молчал, не заговаривал об отъезде. И Ленка не спрашивала, считая, что обстоятельства могут измениться.

В конце второй недели Жак спросил ее, как устроилась на новом месте? И узнав, что Цыпа не переехала, огорчился:

— Не понравилась квартира? Я понимаю: шумный район, высокая загазованность, много движения, сутолоки. Но ко всему постепенно привыкаешь…

— У меня нет права на вселение! Нет документов! — покраснела Цыпа.

— Вы ошибаетесь! Они ждут вас в квартире! Это контракт! Других документов не потребуется, наши условия вам известны…

В ближайший выходной Ленка вселилась в квартиру, купив на скопленные деньги кровать, стол, диван, пару кресел и кое-что из кухонной посуды.

— Когда пригласите на новоселье? — спросил ее на следующий день бельгиец. И Цыпа вечером позвала его к себе на чашку кофе.

Жак, удобно расположившись в кресле, отметил, что Ленка из неумелых хозяек. В квартире не чувствовалось женщины, не было уюта и тепла. Так же сиротливо смотрела по углам пустота. Даже занавесей не было на окнах, словно Ленка наплевала на окружающих, не видела или не хотела их замечать.

Ленка подала кофе, села напротив.

— Вы давно живете одна? — поинтересовался Жак.

— Всю жизнь! — ответила грустно. А потом словно спохватилась: — Конечно, есть родители. Но у нас не сложились отношения, и мы жили врозь. Я ушла от них. Года два назад.

— Елена, а вы любили кого-нибудь?

Цыпа напряглась. Вопрос удивил. Обычно о таком предпочитают не спрашивать женщин. И Ленка не готова была ответить. Стушевалась.

— Не стоит вспоминать. Все прошло…

— Значит, тоже вами не дорожили? Как и мною! — подметил Жак.

— Это была моя ошибка! Хорошо, что она не затянулась на годы. Теперь уже никому не верю.

— Не зарекайтесь, Елена! Жизнь всегда полна своих неожиданностей и парадоксов. Тем она и интересна! — рассмеялся Жак.

— Какую неожиданность приготовили мне на сегодня? — спросила Лена.

— О! Да вы меня хорошо изучили и прекрасно понимает! — похвалил Жак. — Действительно, у меня есть для вас новость. Не знаю, как воспримете ее! Вы говорили, что никогда не покидали Москву?

— Вы хотите предложить мне поездку?

— Да! Ненадолго! Вместе со мною.

— Куда же именно?

— Я хочу поехать в Казань! Ваша помощь мне необходима. Там наши поставщики — деловые партнеры! Думаю, в неделю уложимся!

— Я согласна! — вспомнила Цыпа недавнюю встречу в торговом представительстве.

— Тогда на следующей недели, в начале…

— Хорошо! Эта неожиданность не страшна.

— Что ж! Будем надеяться, что поездка принесет удачу!.. А пока отдыхайте от забот…

Ленка решила на выходной съездить на рынок в Лужники, купить там необходимое для квартиры, подешевле. А нужно было многое.

Цыпа приехала на рынок, когда торговля уже кипела вовсю. Что только ни продавалось здесь? Новое и старое! Зарубежное и отечественное! Антиквариат и откровенный хлам. Иконы и ордена с медалями, полудрагоценные камни и поделки из дерева, глины, металлов. Вязаные вещи и книги, видео- и аудиозаписи. Здесь было не столько покупателей, сколько зевак и всякого сомнительного сброда.

Кто-то прямо в ухо, громко крича, предлагал пирожки и булки. Продавцы наперебой расхваливали свой товар. Другие уламывали, торговались с покупателями. Иные ругались меж собой за место.

Чуть отойдя в сторонку, две молодые бабенки распивали водку из горла, "под ноготок". Грелись, продрогнув на холоде.

Цыпа рассматривала товар и почти не обращала внимания на продавцов, не приглядывалась к лицам торгующих. Да и до того ли было в суматошной толпе, когда вокруг толкают, отпихивают. Но… Где она видела эти часы? Они показались ей очень знакомыми. И поневоле глянула на продавца.

Василий не сразу заметил Цыпу. Он стоял рядом с дородной девахой, балагурил, прикуривая от ее сигареты, похлопывая бабу по толстому заду.

На секунду он почувствовал на себе взгляд и заметил Ленку, улыбка вмиг сползла с лица, превратившись в жалкую гримасу. Он сконфузился, поник.

Цыпа отвернулась от него. Ей стало гадко признать в этом небритом, неряшливом мужичонке того, кого любила. Что осталось в нем от прежнего? Только имя.

В потертом, замызганном пальто, в подшитых валенках, в облезлой шапке, он даже отдаленно не походил на прежнего Василия.

— Что случилось с ним? Выбросили из театра? Хотя какое мне дело до него? Прочь из памяти! — шла Цыпа рядами с хозяйственными товарами.

— Лена, постой! Не узнала? — вцепилась в рукав чья-то ладонь. Цыпа оглянулась. — Это я — Василий! Уже забыла меня?

— Припомнила. И что дальше? — стряхнула его руку, осмотрелась по сторонам.

— Вот видишь, как житуха бортанула! На самую обочину! Как

чувствовал тогда и тебя предупредил. Вижу, шикарно живешь! Цветешь, как и прежде! Не то что я! Весь в репьях, что барбос! Вот часы продаю! Последнюю память от матери! Жрать нечего! Зарплату не давали. Половина актеров сбежала из театра. Не выдержали. Полгода без денег… Тут уж не до искусства. О сермяжном пришлось думать. Так-то вот, — выдохнул горькое.

— Ты тоже ушел из театра?

— Меня вышибли! Твой папаша! За то, что на работу пришел в нетрезвом состоянии. Мало голодный, еще и трезыый должен был являться! И без опоздания! А не много ли он захотел?

— Отец тебя уволил?

— Не просто уволил, выкинул! Ну и ладно! Я не пропаду! Я — русский мужик, ко всему привычный. Но твоему папаше не с кем нынче работать! Он теперь и рад бы вернуть меня, но дудки! На дармовщину дураки гнут спину! А я — не дурак! Не хочу как твой родитель прозябать на кипяточке. А вечером ломаться перед толпой. Теперь другое искусство нужно. Никто не хочет ходить на «Гамлета», "Маскарад". Нынче подавай другой репертуар. Да гони на сцену голоногих, молодых! Чтоб умели пятки на ушах завязать! Но этого твой старик не понимает…

— А как же ты живешь без работы? — спросила Ленка.

— По-разному! Всего хлебнул. Поначалу даже на интимных вызовах работал, по объявлениям. Потом спрос упал. Сторожил дачи. Но бомжи перепились, сожгли одну, пришлось уходить. Теперь без дела. Скоморохи тоже не в цене. Вот и перебиваюсь с хлеба на воду,

— вытер нос рукавом пальто. — Да что обо мне? Давай лучше о тебе…

— Я работаю. Давольна всем.

— А где, если не секрет?

— У фирмача!

— Обслуживаешь и душой, и телом?

— Я — не ты! Не умею пускать на распыл саму себя!

— Ох, ох! Да я бы и теперь не прочь поджениться на какой-нибудь бабенке! Только б не слишком старой. Чтобы хоть как-то до тепла дожить. Да вот одна беда — желающих таких как я много стало! Не я ли говорил тебе, что не смогу обеспечить семью? Ты тогда обиделась. Зато теперь с тебя магарыч! Не соврал, не сломал судьбу! Так что зови в гости! Так и быть, вспомним старое! — осмелел Василий, оглядывая Цыпу.

— Кому ты нужен? Я прошлое забыла. К нему уже нет возврата. Отгорело и к тебе. Ни гостем, ни знакомым видеть не хочу!

— Смотри, зазналась! Вся в папашу, гордячка! Да только помни, придет время, рада будешь позвать, да я откажусь!

— Кончай базарить, Вася! Прощай! — повернулась Ленка чтобы уйти.

— Лен! Погоди! Я знаю, считаешь за подонка! Наверно, я и есть такой, мерзавец — одним словом! Ты, что хотел сказать тебе, не проклинай, прости меня дурака!

Цыпа не могла больше смотреть на Василия. Шагнула в толпу, та захватила ее, понесла, как в потоке — разноголосом, разноли- цем.

— На кипятке перебивается мой отец! Не может быть, чтобы его так захлестнула нужда! Да и мать не останется без зарплаты. Не оставит бедствовать, — думала Цыпа. Но, вернувшись домой, долго сидела у телефона. А позвонить так и не решилась.

На следующей неделе Ленка уехала в Казань вместе с Жаком.

Договоры, соглашения, контракты, обязательства, множество деловых встреч, поездки на нефтепромыслы, на перерабатывающие заводы, и снова встречи, подсчеты, заключение сделок с представителями официальных кругов. Ленка работала, как работ, все дни. Но однажды, возвращаясь с отдаленного промысла поздним вечером, уснула на заднем сиденье, прислонившись к плечу Жака. Проснулась от того, что почувствовала, как чья-то рука осторожно погладила ее щеку. Цыпа затаилась. Прикинулась спящей. Поняла: Жак осмелел, а может, стало оттаивать его сердце.

— Елена, мы приехали! — сказал тихо, чтобы не испугать, когда машина затормозила.

Они жили в одном номере «люкс» но в разных комнатах. Жак помог Цыпе выбраться из машины. Та устало вошла в номер.

— Совсем я вас измучил, — сказал он, помогая снять пальто и добавил тихо: — Вы — хороший партнер, выносливый человек, добросовестный работник, но главное, вы — самая красивая женщина! Это говорю я, кого все друзья считают гренландским ледником! Но вы и меня растопили, я никогда не восторгался женщинами! Считая, что на них нельзя ни в чем положиться. Но убеждаюсь— нет правил без исключения. И вы, Елена, одно из них!

Цыпа не отреагировала на сказанное. Она слишком устала. Но не жаловалась, привыкла молча терпеть все неудобства, недомогания. Она держалась изо всех сил, чтобы не потерять эту работу и никогда не высказывала своих претензий, зная, что желающих на ее место будет больше, чем она сможет предположить.

А еще через неделю, когда Цыпа пришла на работу, Жак представил ей своего компаньона, сказав, что завтра он улетает в Бельгию, а ей предстоит стать помощницей Рауля.

— Я надеюсь, что вы прекрасно поладите. И сумеете получить хорошую прибыль от вложенных в производства капиталов. Сообщения будет передавать мне Рауль. На него и на вас, надеюсь, как на себя самого! — сказал Жак, знакомя Елену с Раулем.

Цыпа не ожидала такого поворота. Она решила, что Жак шутил и никуда не уедет из России. Он лишь однажды сказал об этом,

потом долгое время молчал, словно передумал. И Ленке совсем не хотелось, чтобы Жак улетал из Москвы.

Вместе с ним она проработала больше полугода. Сначала притерпелась, потом привыкла. А вскоре и сама не заметила, как привязалась к человеку.

Он всегда помнил все, что обещал. Никогда не говорил впустую. Ничем не обидел. Считался с Ленкой. Ни разу не сделал даже слабого намека на особые отношения. Заботился о ней. Она лишь сначала видела в нем только своего шефа. Потом, привыкнув к человеку, не раз давала умные, очень своевременные советы, какие помогли избежать разорений и банкротства.

Цыпа имела особое чутье на людей, с какими приходилось встречаться, на ситуации, и Жак прислушивался к мнению Ленки, доверял ей после нескольких случаев, когда удостоверился в правоте ее выводов и оценок. Он убедился, что в лице этой женщины имеет не только переводчицу, а и хорошего консультанта, трезво видящего каждое обстоятельство дела. Он доверял ей.

Ленка не представляла, как она останется без Жака.

— Рауль — новый человек. К нему нужно привыкать. Сложится ли у них? Неужели Жак уезжает навсегда? — сжалось все внутри, но спросить о том она не решалась.

Весь этот день она работала с Раулем, постоянно думая о Жаке, который, занявшись сборами, не обращал на Цыпу никакого внимания. Это Ленку обидело. И, вернувшись домой, она расплакалась, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Всегда мужчины липли к ней, страдали, звали, ожидали ее, выказывали знаки внимания. Она милостиво принимала, либо отвергала их. Но никто, никогда не оставался равнодушен, не оставлял, не бросал Ленку, не пожелав встретиться еще.

Жак стал исключением. Он не домогался ее. Не объяснялся в любви. И его отношения ни разу не перешли за рамки деловых. Вот и прощаясь с ней, холодно поцеловал руку. В глазах не промелькнуло сожаление о предстоящей разлуке. Ни проблеска надежды на будущее, ни одного комплимента не услышала. Жак даже. желания не высказал, чтобы Цыпа проводила его в аэропорт Шереметьево. Она ждала этой просьбы с трепетом, но напрасно. Жак, садясь в машину, даже не оглянулся. И Ленка едва удержала слезы.

Весь день она злилась на него.

— Вот паразит! Контракт у тебя вместо сердца! Не мужик — налоговое обязательство! Джентльмен без яиц! Вокруг себя ничего не видит! Гоняется за сучкой, какая оставила его, бросила, как дерьмо! Он ее любит! А я чем хуже? — кусала губы, упав в постель.

Первую неделю она каждый день ждала его звонка по телефону. Но напрасно… От Жака не было ни слуху, ни духу.

Цыпа старалась изо всех сил не подать виду, что скучает по Жаку и заставляла себя держаться в форме.

Рауль был моложе Жака, привлекателен, изысканно вежлив, общителен, энергичен, но не столь подвижен и требователен, как Жак. В Москве он жил с семьей — с женой и двумя детьми. Может, потому не столь рьяно рвался в поездки.

Ленка нередко сама подсказывала ему о необходимости контроля на месте, а он предпочитал получать нужную информацию по телефону.

— У нас, в России нельзя доверять словам. Нужно постоянно проверять, держать под контролем. Иначе можно прогореть! — сказала она Раулю через месяц, засомневавшись в сведениях из Казани.

Рауль скептически усмехнулся. Но через две недели, поехав в Татарию, убедился, что Ленка оказалась права.

Понадобилась кропотливая сверка встречных данных. Количество отгруженной нефти было вполовину меньше обусловленной и оплаченной по договору. Требовали вмешательства Рауля и перебои с электроэнергией на эксплуатационных скважинах. Именно из-за этого не совпадали данные. Были неприятные разговоры, предупреждения о разрыве контракта в случае повторных нарушений.

Цыпа и сама не знала, почему она так старалась, для кого?

Рауль относился к ней ровно. Никогда не переходил границ приличия. И старательно умалчивал о Жаке.

Звонит ли он ему или нет? Рауль за целый месяц не обронил ни слова.

Лишь когда возвращались из Казани, где пробыли две недели, уже в самолете, словно вспомнив что-то, сказал, словно обронил:

— Вам Жак передавал привет!

Ленка вся вспыхнула. Загоревшись ярким румянцем, постаралась спросить спокойно, как идут дела у того.

— О том, что не касается дел, не принято говорить по телефону. Его работа вне России — его проблема. И меня она не касается, и спрашивать о том неприлично. Я — партнер, но не личный друг Жака. Поймите это, Елена! У нас иные отношения! — осек Рауль и Цыпа внутренне сжалась за допущенную бестактность, поняла: Рауль все подметил. Дала себе слово больше никогда не спрашивать о Жаке.

Наученный горьким опытом, Рауль сделал свои выводы и чаще бывал в поездках. У Ленки, несмотря на занятость, все же оставались выходные дни, когда она не знала, куда деть саму себя. И однажды решилась позвонить отцу.

— Здравствуй! — услышала в ответ прерывистый, до неузнаваемости осипший голос. Отец явно волновался. — Как здоровье, спрашиваешь? Это все равно, что у ночи солнце испросить. Где ему взяться? Нет его! Болезни, горести, одиночество уже одолели!

— Одиночество? Почему? А где мать? — удивилась Ленка.

— Приказала долго жить! Уже два года вдовствую! Умерла она! А и я скоро за нею уйду! Надоело мучиться!

— От чего умерла мама?

— Машина сбила на дороге! Днем. Уж так случилось глупо! Переходила она дорогу и не увидела красный свет. Водитель не затормозил. Мать умерла тут же. Я думал, ты придешь. Оказывается, даже не знала.

— А кто меня пустил бы к тебе?

— Я давно живу в другой квартире! Оставили лишь прежний номер телефона, вымолил это в память. Больше от семьи и прошлого ничего не осталось. Выселили в однокомнатную ’’хрущевку" на пятый этаж. Все продать пришлось. Некуда было ставить и не на что жить. Теперь вот на раскладушке обитаю. Тут и постель, и стол, и все другое…

— Ты работаешь в театре?

— На пенсии уже больше года! Да что с нее? В театре такие как я уже не нужны! Новое искусство потребовалось. Рыночное! Я ему не обучен! Да и налоги нас задушили. Перестали мы быть рентабельными! Что ни день — новый побор. За аренду помещения и земли, за свет и воду брали столько, что никакой выручкой не покрыть! За телефоны и охрану, за отопление и канализацию! А потом и с нас подоходный налог брать вздумали. А с чего? На спектакли зрители перестали ходить. Старым театралам платить за билеты нечем. А новому зрителю у Отелло учиться нечему. Они его давно переплюнули. Посидели мы без зарплаты восемь месяцев. Больше невмоготу стало. Разбегаться начали. Я держался. Но потом пришли из налоговой, а нам платить нечем. Предложили выметаться на улицу. Мол, искусство должно жить в народе! Будете ближе к жизни! К правде! Я и возмутился! Напомнил кое-что! Ты меня слушаешь? — спросил Ленку.

— Слушаю! — подтвердила тихо, отметив про себя, что никогда отец не был раньше таким разговорчивым. Видно, давно лишен общения.

— Так вот, я им о своих наградах сказал. А они, знаешь, что ответили на это? Ты, дядя, мозги не суши! Мы не за наградами пришли! На них сегодня ни куска хлеба не получить! Либо плати, либо

— шуруй отсюда! И свои награды спрячь подальше! Детей не смеши! Не то из дураков до смерти не вылезешь. Сейчас даже грудные дети понимают, что работать надо за деньги, а не за награды! Мы выполняем указ президента! Так что не поняли! Башляй! То не искусство, если вы не имеете денег и нечем платить налоги! Ты слушаешь?

— Слышу, — отозвалась Ленка.

— Я не вытерпел и спросил, мол, ваш президент своих детей не обложил еще налогом за то, что выпустил их на свет? Ведь искусст

во — дитя времени и власти! Ну и что б ты думала? Меня на другой день вышвырнули из театра навсегда!

— Ты один живешь?

— Кому я нужен — музейный экспонат, ломбардная находка! Спасибо, что ты вспомнала обо мне!

— Где живешь, скажи? — спросила Ленка.

— Ты хочешь навестить меня? — закашлялся на другом конце провода.

— Если ты не против!

— Не стоит! Я не хочу, чтобы ты возненавидела окончательно меня! Я не живу — существую. Дышу еще! Ты не узнаешь меня. Я опустился на самое дно. И нет сил изменить, исправить что-то! Если сама еще на плаву — держись! Ты молода и, может, выживешь. Я — уже прах!

— Отец! Я не узнаю тебя! — заплакала Цыпа. Жалость сдавила ей сердце.

— Я сам себя не узнаю. Живу, как в страшном сне, какому нет конца. Мне уж не проснуться. Но, может, ты еще доживешь до пробуждения, если хватит сил!

— Почему ты не спросишь, как я живу?

— Права не имею! Морального! Понимаешь? Есть такое понятие! Я во всем виноват! И теперь важно не то, как живешь, а то, что выжила! Это нынче удивительно и трудно. Чтобы я не узнал или услышал, не имею права на упрек… Я просмотрел этот спектакль жизни до конца и оказался в нем никчемным режиссером. А потому так хочется, чтобы скорее закрылся занавес и уйти за кулисы… Актер устал…

— Неужели ты не хочешь увидеться со мною?

— Зачем? Жалость и презренье всегда неподалеку друг от друга. Не стоит… Я виноват сам в этом антракте… Я выгнал тебя. А судьба надо мной посмеялась. Отняла все! За то, что не смог понять тебя

— свою дочь. А значит, не был отцом. Жил сценой! Но огни рампы погасли… И я один. Пришло время платить долги по векселям. А я самый большой должник. Перед своею старостью. Ты тут ни при чем.

— Отец! Я хочу увидеть тебя! Хоть ненадолго! Ты сможешь приехать ко мне? Запиши адрес! — продиктовала торопливо и попросила: — Если бы ты мог приехать завтра! У меня выходной. Мы провели бы его вместе, вдвоем. Я буду очень рада тебе.

— Ты мне рада? Лукавишь?

— Зачем? Я говорю это искренне.

— Если не сработает моральный стопор…

— Пусть победит отцовское! Ты нужен мне любой! Слышишь? Я жду тебя!

Весь следующий день она ждала его прихода. Несколько раз звонила, но никто не поднимал трубку.

Цыпа через справочную уже поздним вечером узнала адрес, по которому проживал отец. Она поднялась на пятый этаж и оказалась перед опечатанной дверью. Соседи сказали, что не имеют понятия о жильце этой квартиры. И Ленка обратилась в милицию. Усталый сотрудник ответил ей, что вчера днем старика из этой квартиры за большую задолженность по квартплате выселили из дома. Вывели во двор. А в шесть утра участковый нашел его замерзшим возле дома. Поскольку никто не знал о существовании дочери, старика за муниципальный счет отвезли в крематорий, сожгли вместе с такими же бомжами и закопали на новом кладбище.

Ленка вернулась домой, едва волоча ноги. Она ни о чем не могла думать. Вспоминался прежний отец и ее последний разговор с ним.

— Почему он не приехал ко мне? — сжималась в комок, чувствуя собственную вину за случившееся. — Не стоило ждать следующего дня. Надо было разыскать адрес, прийти, забрать его! — укоряла себя Цыпа, проливая слезы ручьем.

Она не сразу услышала звонок по телефону.

— Вероятно, снова кто-то ошибся! — подняла трубку.

— Елена, это я, Рауль! Вы вчера смотрели по телевидению информационный блок новостей?

— Нет, Рауль! Не включала телевизор!

— Скверные новости! Налоговая программа разработана. Новая! Она делает бессмысленной предпринимательскую деятельность в России! Я обязан проинформировать Жака! А вас прошу прослушать новости по телевидению и сегодняшние газеты внимательно прочесть. Это на случай, если я что-то недопонял. К завтрашнему дню жду ваших выводов и оценки ситуации.

Цыпа вздрогнула. Положив трубку, невольно подумала, что будет с нею, если Рауль окажется прав? Ей стало холодно и страшно.

— Нет, я слишком много пережила, чтобы вот так же, как отец замерзнуть на улице без угла и куска хлеба! — думала Ленка, а зубы неумолимо выбивали чечетку, то ли от холода, то ли от страха.

Просмотрев газеты, ужаснулась новому указу по налогообложению иностранных предпринимателей. Он рубил под корень все то, на что надеялись Жак и Рауль. Налог на прибыль, полученную ими, возрос настолько, что не окупал вложений, материальных и моральных затрат. Ленка знала: даже желая скрыть истину, завтра все средства зарубежной массовой информации раструбят о новом законе российского правительства по налогообложению иностранцев и тогда…

Она ворочалась в постели, словно лежала на раскаленной сковородке. А под утро ее поднял звонок телефона.

— Елена! Это я — Жак! Вы меня еще не совсем забыли?

— Жак! Это вы? Какое счастье! — вырвалось у Ленки невольное.

— Если позволите, я через полчаса поднимусь к вам.

— Вы в Москве?

— Само собою. Только что прилетел! И сразу в гости!

— Я жду вас! — обрадовалась Цыпа и, застелив постель, наскоро привела себя в порядок; едва успела сварить кофе, Жак уже позвонил в дверь.

— Здравствуйте, Елена! — поцеловал руку, всмотрелся в лицо.

— Вы чем-то расстроены?

— Жак, вы уже слышали о новом законе?

— По налогам? Меня о нем предупредили заранее. И я успел выгодно продать все свои акции. Их очень охотно приобрел у меня российский банк в Берлине. Теперь меня с Россией ничего не связывает.

Ленка враз поникла, поскучнела.

— Вы, Елена, очень хорошо работали. Рауль доволен вами.

Цыпа в благодарность едва заметно кивнула головой.

— Спасибо за привет, — добавила тихо.

— Елена! У вас плохое настроение, я рано разбудил?

— Нет, Жак! Не потому! Вы пришли, чтобы проститься со мною навсегда? Напомнить о квартире, чтобы я скорее освободила ее! У вас так принято — жить деловою жизнью! Я понимаю! Но трудно свыкнуться, я — русская! Я не могу вот так! — брызнули слезы из глаз Ленки.

Жак шагнул, обнял ее, поднял голову Ленки кверху, сказал смеясь:

— Я не имею дел с Россией, но и с россиянкой так просто не расстанусь! Ну почему не спросишь, зачем приехал сюда? Почему, не дождавшись утра, приехал к тебе? Почему я — деловой человек — прямо из аэропорта поехал не в гостиницу, не к Раулю?

— Почему? — не верилось Цыпе.

— Я больше не смог без тебя! Я хотел проверить себя и тебя! Временем и расстоянием! Пытался отвлечься, забыть, приказывал себе, но не мог. Жизнь стала мукой! Я больше не смогу без тебя. Ни в Берлине, ни в Оттаве, ни в Брюсселе!

— Жак! Вы ничего не знаете обо мне, — покачала головой Цыпа.

— Вы мне или себе не верите? — расстроился Жак.

Ленка припала к нему. Все прошлое, пережитое, все сомнения исчезли.

Жак от неожиданности выронил очки.

— Елена! Станьте моей женой! И я — даю слово — перестану быть бродягой. Мы уедем в Брюссель. Хотите, переедем жить в Канаду. Вы — мой талисман жизни. Я не смогу без вас! — заглянул в глаза Цыпы с тревогой и надеждой.

Ленка обняла крутые плечи Жака:

— Я согласна! Хоть на край света. Лишь бы вместе с тобой, никогда не разлучаться.

… Рауль ничему не удивился, узнав о решении своего компаньона. Он проводил их в аэропорт, оставшись в числе мечтателей, уверенных, что все изменения случаются к лучшему…

Ленка, сев в самолет вместе с Жаком, положила голову ему на плечо. Не оглядывалась в окно, ни о чем не жалела, никого не оставляла в России…

ГЛАВА 8 ТУНДРА

Ее привели домой к Егору поздним вечером. Зареванную, дрожащую, злую усадили за стол, накормили, напоили чаем, предложили отдохнуть, прийти в себя, успокоиться и оглядеться вокруг.

Фроська не замедлила воспользоваться гостеприимством и налегла на все разом без удержу. Боясь обидеть хозяев, ела так, что за ушами трещало. Половину кастрюли борща, полную тарелку гречневой каши с дюжиной котлет, два десятка ватрушек и полный чайник чаю с банкой варенья уплела Фрося. Сказав, что перекусила слегка, достала из своей корзины кусок сала и буханку хлеба. Съев все до крошки, довольная и успокоенная, погладила себя по животу, сказав, что теперь сможет уснуть спокойно.

Егор, глядя на бабу, еще с час не мог прийти в себя от удивления, стоял, отвесив челюсть, и бормотал невнятно:

— Ну и Хрося! Сильна в пузе!

Баба даже не оглянулась на его «комплимент». Оглядев онемевшую от ужаса Серафиму, успокоила:

— Уж что-то, а пожрать я всегда любила! С самого мальства! У нас порода такая — в пузе плечистые. Зато и на работу злые! Это доподлинно всякой дворняге в нашей деревне ведомо. Коль я взялась косить, никто за мной не угонится. Да и как иначе, коли тятька вместо кобылы ставил к плугу. Рядом конь падал, не выдерживал, а я хоть бы хны!

Серафима в ужасе руками всплеснула. А Фрося продолжала:

— Знаете, у нас на всю Солнцевку одна- единственная машина имеется. Как застрянет в канаве, шофер — зараза окаянная, враз ко мне бегит, выручай, Ефросинья! Я его из всех канав вытаскивала одна! Мужики всей деревней тужатся до килы, а вытащить не могут! Хлипкие они у нас!

— У тебя семья имеется? — спросила старуха, опомнившись.

— Бабка есть! Старая совсем! Больше, считайте, никого!

— А муж, дети?

— Какой муж? Откуда ему взяться? Одна полдеревни мужуков в горсть сгребу и на край света закину! Ну где сыщу себе под стать? Одна мелкота, да пьянь с хворобой! За такого не по нутру идти замуж!

— Жеребца ей в женихи надо было! — опомнился Егор.

— А я и коня на спор поднимала. На плечах! После того ни один сват в избу не заглянул! Все мимо пробегали, пужались, чтоб не придержала ненароком! — хохотала Фроська так, что в шкафу звенела посуда.

— Что ж ты делала в своей Солнцевке? Где работала? — полюбопытствовала присмиревшая Антонина.

— Да уж куда только не пристраивала бабка! Поначалу на дойку! Дали мне первотелок целую группу. Тридцать штук. Все норовистые, никого к себе близко не подпускают. Лягаются, норовят рогами бока пропороть. Ну, эти выверты хороши не со мной. Я им не то соски, вымя чуть не с корнем пооборвала! Враз — по хребту кулаком. Корова — хрясь с копыт на настил. И лежит. Я ее дою, покуда в себя не пришла. Так их приучила, что едва появлялась на ферме, коровы, заслышав, сами на мослы валились. Разом. Председатель увидел, чуть не свихнулся. Ругать меня стал. Я пригрозила, что и его подою, старого быка! Он с перепугу в кормозапарник сиганул. Поверил. А на другой день прогнал меня с фермы.

— Боялся, что вымя ему оторвешь? — усмехнулся Егор. Фроська даже не оглянулась.

— Тогда бабка порешила из меня трактористку сделать. Выпросила в прицепщицы на маломощный колесный ХТЗ-7. Я как плюхнулась на сиденье плуга, трактор враз захлебнулся. Сорвался. И ни с места! Тракторист ко мне с заводной ручкой, поздоровкаться хотел. Я встала. Трактор с плугом из-под меня как рванул! Будто спятил. Я — за ним. Тракторист с заводной ручкой — за мной. До самой деревни бежали! А супротив правленья трактор в канаве задохнулся, я подскочила к нему, чтоб вытолкнуть. Тут председатель колхоза выскочил и орет: "Эй, Фроська! Не тронь трактор, тундра! Ты ему все кишки вытащишь! А это — техника! Уйди от нее, окаянная!.." Тут и тракторист подоспел. Глаза навыкате. Из задницы пена клочьями… И кричит председателю: "Забери, Иваныч, от меня эту кобылу! Куда хочешь ее всунь, но не ко мне! Она, зараза, сама с бульдозер!" Убрали в тот же день из мехпарка за нестандартный вес. Так и в приказе по колхозу прописал председатель. А бабка слезами изошлась, куда меня приткнуть? И привела к косарям. Там одни мужики. Ну, косить я умела завсегда. Не оплошала. Но когда стоги метать стали, тут оплошка случилась. Я целую скирду брала на вилы. Подаю наверх, а этот навильник никто поднять не может.

Поставили меня на стог. А я навильники вместе с мужиками на стог забрасывала. За фулюганство на покосе и оттуда выгнали.

— Какое хулиганство? Ну, соскочил бы с сена человека? Что такого? — удивилась Серафима.

— Оно так! Но я вилами одному мужику жопу пропорола ненароком! — созналась Фроська нехотя. — Вот тогда и вовсе меня никто в пару брать не захотел…

— А отец с матерью имеются у тебя? — встряла Нинка.

— Не бабка же меня на свет произвела. Имелись! И нынче здравствуют оба. Только порозь. Они еще в молодости шалили. Озорничали на покосе. Отец мой до девок шибко охочий был. Ну и словил мать в скирде. Та и пикнуть не успела, как стала бабой. Обрюхатил ее папашка — барбос шелудивый. Когда узнал, что она на сносях, от шалости своей отрекся. Мол, ни сном ни духом ничего не знаю и не виноват… Мать с позора хотела в петлю влезть. Да бабка не дала. Вытащила, отходила, родить велела, обещалась сама вырастить. Маманя и народила меня. А через год, когда я на свои ноги встала, уехала в Уренгой на заработки. Завербовалась. Там через полгода замуж ее взяли. И в деревню она больше не вернулась. Письма писала иногда. Из них я узнала, что имею сестру и брата, каких никогда не видела, кроме как на фотографиях. Маманя ездила на курорты. К нам не заглядывала.

— А отец твой? — удивился Егор.

— О! С ним конфуз! Он от меня отрекался, а порода шилом вылезла! Я вся в их род удалась. Мордастая, горластая! Каплю в каплю — Потаповы! Вторых таких по всему свету нет. Вот и отрекись, коль на меня как в зеркало смотрел. Вся деревня его срамить стала! У нас с нимвсе одинаково! И голоса, и морды! Оба пожрать любим! Коль сядем за стол вдвоем, уплетем все, что на зиму заготовлено целой ораве. Бабка, глядючи сколько сожрано, до конца года хворала. Но не в том дело! Папаня отрекался, пока я не стала выскакивать из хаты, и вся деревня назвала меня его портретом, а папаню — супостатом. Опомнился иль усовестился, но на Рождество Христово сам объявился. С гостинцами и подарками. Бабка тогда аж обоссалась со страху. Он с порога поздоровался: "Как ты тут, старая карга?! Не заморила голодом мое семя?! Где Фроська?" Я аккурат на печке лежала. Выкатилась оттуда, с лежанки, враз за кошелки вцепилась, какие папаня приволок. Пока он бабку успокаивал, я почти все умяла! Папаня порадовался, что здоровенькой расту. Навещал часто. Харчами помогал. Иногда к себе домой приводил. Учил делу. Когда меня с косарей погнали, он к себе забрал — на кузню молотобойцем, подручным его! Я враз двух мужиков сменила! Одна поспевала! — похвасталась баба.

— Ну и хрукт из тебя поспел, Хрося! — едко заметил Егор, невольно вдавившись в стул, заметив, что гостья встает. А та, подой

дя к окну, повернулась спиной к стеклу, на кухне сразу стало темно.

— Помню, как бабка привела меня в школу, в первый класс. В нашу Солнцевку учителя не хотели ехать на работу, потому мы в поселковую бегали за три версты. Бабка прознала, где первачки, и меня к ним в зад пристроила. Я стою, жду, когда всех нас поведут в класс. Гляжу — директор школы подходит и говорит мне: "Что это вы под школьницу нарядились? Забирайте детей, ведите в класс, начинайте урок!" Когда узнал, что мне семь лет, у него очки сами на лоб полезли! Учительница вблизях со мной стоять боялась. И двоек не ставила. Не хотела, чтоб осерчала на нее! — хохотала Фрося. — А когда папаня вздумал научить на коне ездить, жеребец, поняв, враз на землю лег и ни за что не встал, покуда я не ушла!

— Ох и повезло ему! Иначе бедная животина до сих пор ходила бы в гипсе! — посочувствовал, похвалил коня Егор.

— А что это вы, дядечка, все подковыриваете меня? Вы кто этому дому приходитесь? Эдакий заморенный, да худосочный! Уж не чахоточный ли часом? Иль кровями маетесь?

— Ты что? Охранела, Хрося? С чего это у меня — мужика бабья болезнь появится? — взвился Егор и, став перед громадной бабой кривобокою былинкой, сказал твердо: — Я тут хозяин! Будешь гадости говорить, вышвырну за дверь, на улицу! Я тебя сюда не звал!

— Чего зашелся, дядечка? Я ничего худого не имела в виду! — растерялась Фрося. — Вот и в нашей Солнцевке все подчистую му- жуки, такие же ерепенистые, шебутные! Как петухи! Все грозятся! Ругаются. А коснись работы, и никого вокруг!

— Что у тебя сегодня случилось? Что за беда? Отчего ревела? — перевела Антонина разговор на другую тему, видя, что Егор начал злиться уже всерьез.

— Меня еще бабка упреждала, что в Москве одно жулье живет. И папаня остерегал. Я ж позабыла их наказы. И рот раззявила на прилавки. Не враз приметила, что мне за пазуху мужик почти целиком влез. Хотела испросить, кого он там забыл? Достала его оттуда. А он мне ножиком по руке и оттуда. Вместе с деньгами, какие я завсегда в сиськах прятала. Ни копейки не осталось, ни гроша! Все, что за год заработала, разом спер! — взвыла баба так, что на ее голос сбежались все девки.

— Что ж ты его не поймала? — удивилась Нинка.

— Он в толпу сиганул и потерялся сразу! Уж очень мелкий был!

— Что ж теперь делать будешь?

— Мне в Солнцевку с пустыми руками вертаться нельзя. Бабка со свету сживет. Всю душу застрекочит. С дому сгонит насовсем!

— А что в Москве делать будешь? — усмехнулась Роза.

— Да, девки! На такую тундру во всем свете клиента не сыскать!

— Люди добрые! Помогите, бабы! Сгину! На все согласная! Только бы не вернуться в дом обкраденной!

— В нашем деле не потянешь! — заметила Нинка и рассказала гостье, чем теперь подрабатывают многие бабы. Та слушала, выпучив глаза.

— Тебе и это не подойдет. Не найдется желающих разделить участь коня, на каком хотела научиться ездить! — съязвила Роза.

— Чего? А чем ты красивше? — стала перед девкой, подбоченившись горой. Насупилась, нахмурилась и пообещала: — Чем я хуже? Коль вам не зазорно, мне тоже не срамно! Отобью всех мужуков! Вот увидите!

Егор, услышав такое, до ночи хохотал.

— Хроська! Пошли клиентов клеить! Ты будешь стопорить, я — деньги собирать. За ночь с полсотни тряхнем!

— Ты, дядечка, не смейся про меня. Если я раззлуюсь, это все! — говорила гостья.

Ее в тот же вечер назвали Тундрой. И девки, и хозяева не верили, что удастся Фроське прижиться в Москве. Но… Судьба всегда смеется над сомненьем. И уже на следующий день к Фроське, попавшей на Рижский рынок, пристали трое азербайджанцев.

Они увезли ее к себе на квартиру и не выпускали целую неделю. Натешившись вволю, дали денег, фруктов, привезли на такси к самому дому Егора. Дали ей номер телефона, попросив позвонить, как только отдохнет.

Фроська заволокла на кухню тяжеленные корзины с арбузами и виноградом, персиками и гранатами. Выволокла со дна корзины пару бутылок и коробку шоколада, сказала:

— Я не искала! Сами нашли! А уж мужуки, скажу вам, бабы, не то что наши деревенские! От этих цветами пахнет! Не то, как от солнцевских — за версту говном прет. И сами с себя культурные! С форсом! Видать, грамотные! В городах жили, на кине росли, на пальмах. Не то что мы — все под копной. И любим, и нарождаемся, и помираем! У них там море! Они говорили, что это — прорва воды, и вся она соленая! И какой же то болван так озорничал? Видать, в нашем сельпо всю соль скупил, а там выбросил в воду. У нас две зимы соли не было. А они ее дарма получили! Уж не знаю, может, и сбрехали они мне?

— Сколько они заплатили тебе? — поинтересовалась Роза.

Тундра достала доллары. Пятьсот. Умолчала о том, что в чулке

спрятала столько же.

— Теперь тебе в деревню вернуться можно! Вон сколько денег заработала!

— Ишь, какая глазастая! Мне в деревне год на кухне коптиться надо, чтоб столько собрать! А тут за неделю! И горб не гнула! Ни одного мозоля не набила! Разве что там? — глянула вниз. И, хихикнув, успокоила саму себя: — Недолгая морока!

Трясущейся рукой отдав Серафиме сто долларов, Фроська по

шла спать в отведенную ей комнату. Оттуда вскоре послышался такой храп, что двери на кухню пришлось закрыть.

— Вот тебе и Хрося! — усмехнулась Тоня.

— Похудела Тундра за неделю! Укатали джигиты! И бока, и щеки опали. Раньше юбка на заднице трещала. Теперь она ее на поясок взяла! — подметил Егор.

— Не пойму, что они в ней нашли, эти азербайджанцы? — удивлялась Нинка.

— Они толстых баб любят. Я об этом много раз слышала! — отозвалась Роза.

— Но она ж… тупая!

— Чудачка! В постели все бабы одинаковы. И умные, и глупые. Иные мужики даже предпочтение отдают дурам, не терпят умнее себя, не хотят с ними иметь дело. Дуры они послушны и покладисты, как подушка, с ними удобно и просто, себя на высоте, человеком чувствуют. Мозги можно запылить. Вот тебе или мне трудно это сделать. А Фросе рассказали о море, о пляжах, горах, она и развесила вареники! Доверчивая деревня! Ей все в новинку! Все в диковинку. Но и она когда-то оботрется.

Фрося не слышала пересудов и спала крепким сном усталой кобылы. Она проснулась утром. И, выйдя на кухню, поздоровалась со всеми.

Егор подвинул ей табуретку, но едва Тундра присела, та заскрипела, затрещала, зашаталась под бабой.

— Эй, Хрося! Пересядь на стул! — встревожился хозяин.

Фроська ела так, что девки удивлялись ее обжорству.

— Ну, Тундра, тебе саму себя дай Бог прокормить! У тебя не пузо — вагон-морозильник!

— Прорва! Так вся деревня говорила! Недаром меня ни на одну свадьбу не приглашали! Потому как одна за всю Солнцевку со свадебной жратвой управлюсь! Мне одной целое ведро самогону надо! Его всем мужикам — до горла набраться! Я к одним на свадьбу пришла! Нажралась, напилась, пошла плясать и на тебе, только топнула ногой — у них печка развалилась. Молодые — в слезы, зачем свадьбу испортила? Так ведь не хотела! Они после того две зимы бились, чтоб на ноги встать. И все меня винили, ровно я ихние харчи все пожрала на свадьбе! Да только брехали они все!

— Хрось! А у тебе в своей деревне был ухажер? — полюбопытствовал Егор.

— Дядечка! Я ж говорила! По нашей потаповской породе никого вблизях не водилось. Только вот такие, как ты. Ну что я с тобой делать стала б?

Егор поежился. Ему сразу неуютно и холодно стало у горячей печки.

— Был, конечно, и у меня свой голюба! Ох, и играл он на гар

мошке! Звонко да голосисто! Я его трехрядку из всех узнавала. Озорной у нее был смех, заливчатый! Да только не насмелилась ему про свою любовь выложить. Один раз только спела частушку, что полюбила гармониста, положила ему платочек на гармонь. А он на другой день аж на войну сбежал…

Девки, услышав такое, чуть со стульев не попадали, смеясь.

— Чего рыгочете? Он до сих пор не вернулся. Наверное, в свое счастье не поверил, — уставилась томно на кусок сала. И, съев его, добавила: — Ох, и бередил он мое сердечко! Все на кусочки изорвал…

Девки хотели посмеяться над неразделенной любовью Фроськи, но в это время кто-то постучал в дверь. Тоня пошла открывать. И вернулась на кухню бледная, поникшая. Следом за нею — трое мужиков:

— Давай, колись, бандерша, за навар! Не то устроим твоему курятнику банный день!

— Нет у меня денег, — заплакала баба.

— Не темни! Не то сами тряхнем всех! И то, что надыбаем, в по- ложняк возьмем! Доперло? — подошел вплотную к Антонине рослый, лохматый парень.

Егор встал со стула. Ухватил его за ножку, хотел замахнуться. Но второй гость приметил вовремя, поддел в подбородок кулаком, хозяин с воем отлетел в угол.

— Канай, падла! И не дергайся! — процедил ударивший сквозь зубы, обратившись к девкам, бросил презрительное: — Чего тут квохчете? Живо! Башли на кон! Не то всем тыквы свернем! Шустрите, курвы! — достал из-за пояса нож, двинулся к Нинке, та завизжала от страха.

Третий уже полез в шкафчик, где Серафима держала деньги на повседневные расходы. Найдя небольшую сумму, мужик выругался. Но деньги сунул в карман. Двое других били Тоньку, Егора.

— Сама выложишь! Или тебе мало? — откидывал бабу в углы носком ботинка, та кричала от боли.

Фроська не сразу поняла, что за люди пришли в дом, какие деньги хотят от хозяев. Не выдержала, когда услышала стон Серафимы. Ее прихватили за горло и били у плиты, головой о стену:

— Колись, плесень!

Фроська встала во весь свой рост. Кровь прихлынула к вискам. Случалось ей и раньше в своей деревне усмирять разбуянившихся мужиков, раскидывать дерущихся по сторонам. Но в ее Солнцевке никогда не били старух…

Фроська ухватила мужика за голову. Сдавила так, что тот взвыл от боли и страха, не понимая, как он оказался почти на потолке. Баба со всего размаху швырнула его на пол. И, не оглянувшись, двинулась на избивавшего Тоньку. Тот увлекся, не заметил случившегося. Тундра прижала его к стене, отшвырнув от женщины. Мужик не сразу сообразил. Фрося лишь слегка наступила ногой

на носки ботинок, и гость взвыл взахлеб, задыхаясь от боли. Он упал, крича и проклиная всех и вся. Фрося наступила второй ногой на промежность упавшего и едва успела откинуть руку третьего, бросившегося к ней с ножом, тот, звенькнув, улетел под стол. Тундра поперла на человека, в ужасе пятившегося в угол кухни.

— Сгинь, падла, — бормотал заикаясь. Рот его кривился, лицо стало белее стен.

Гость сделал нырок, пытаясь ускользнуть от Тундры и расправы. Но не получилось. Оказался загнанным в тесный угол. Оттуда он прошептал:

— Линяй, сука! Так и быть, тебя не тронем!

Фрося, рассмеявшись, схватила его за грудки, подняв высоко, к самой люстре. Она трясла его так, что голова мужика крутилась шариком, жалким, матерящимся.

— Сколько денег уволок у хозяйки? Ах ты, говно! — перехватила в другую руку, взяв мужика за ноги, трясла, как мешок. У того из карманов сыпались деньги.

— Девки, подбирайте на пряники! — веселилась Фроська, тряся мужика сильнее. Потом, когда деньги перестали падать, взяла за шиворот и, открыв двери, швырнула его от порога за ворота, вернулась к двоим другим.

— Ну что? Супостат окаянный! Еще видишь свет Божий? — повернула того, кому раздробила пах и ноги. Мужик лежал, сцепив зубы, говорить он не мог. Холодный пот заливал его лицо.

— Нажрался навек? А ну выкатывай отсель! — вышвырнула за ворота.

Последнего, лежавшего без сознания, не велела трогать Антонина. Она позвонила в милицию, и вскоре к ним пришел Вагин.

Участковый не удивился случившемуся, сказав, что его ребята не могут, не справляются с рэкетирами, каких с каждым днем становится все больше.

— Жрать людям стало нечего. Работы нет, да и тем, кто работает, зарплату не дают подолгу. А семьи надо содержать. Вот и решились кормильцы на разбой. Да что вы хотите, если милиции денег не дают? Недавно троих милиционеров выкинули из органов и отдали под суд за то, что подрабатывали рэкетом. Другие — наколы дают. И здесь без этого не обошлось! — подошел к мужику, валявшемуся на полу. — Кто его уделал? Егор? — оглянулся на хозяина, перемазанного, в крови. Он не мог встать на ноги, беспомощно шарил рукой по стене.

— Бедолага худосочная, глистик наш сушеный, гнидка заморенная, — жалела его Фрося, подняв на руки, как ребенка, и понесла в ванную — отмыть и переодеть.

Участковый увидел Тундру, к стене прижался, когда та проходила мимо. Дыханье придержал. И спросил Тоню:

— А это кто?

— Баба…

— Да неужель желающие имеются? Это же самоубийцей надо быть, чтоб с нею встретиться! Такой только в киллеры!

— Если б не она, всех бы покрошили сегодняшние налетчики!

— Еще бы! Эта бабочка не только банду, всю милицию перекрошит в своих лапах! Где ты ее сперла?

— На базаре встретила. Обокрали бабу.

— Обычное дело… Так ты и держи за вышибалу! Она не только налет, нас в дом не пустит! — отскочил торопливо, приметив возвращавшуюся Фроську.

— Те двое уже в воронке. Сейчас ребята и этого заберут. Он хоть живой? — оглянулся на Фроську не без содрогания.

— Пропердится к вечеру! — ответила та уверенно. И, спустив с рук Егора, легко, как перышко, подняла рэкетира, вынесла из дома, запихнула в руки оперативников.

— Теперь как за каменной стеной жить станешь! Слушок о твоей новой кокотке быстро расползется по городу. А кому взбредет башкой рисковать? — сказал Вагин, не решаясь задерживаться, поймав на себе недобрый взгляд Тундры.

— Спасибо тебе, Фрося! — благодарили бабу хозяева. А Егор даже в щеку поцеловал.

— Заступница наша! Сам Бог тебя послал! — велел Тоньке вернуть деньги, какие та отдала за квартиру.

Все бабы старались наперебой угождать Тундре. Ей несли конфеты и бананы, колбасу и пирожные, ананасы и яблоки. Но Фросю как заклинило. Она долгими часами не отходила от Егора. Парила, разминала, отпаивала молоком, какое покупала у соседей через дом. Она кутала мужика в полотняную простынь и массировала через нее, не давая шагу ступить самостоятельно, выхаживала, словно ребенка, выпаивая человека медом, алоэ.

Егора сначала злила забота Тундры. Он просил оставить его одного, дать отдых, выспаться. Но Фрося словно оглохла.

— Рано тебе, мышонок, на свои ноги вставать. Слабый покуда! Гля, как заносит? А ну иди ко мне на руки, голубочек мой ощипанный! Ты — мое солнышко! Не серчай! Я тебе блинков спекла, иди- ка вот сюда! Принесу зараз горяченьких, да с медом, со сметаной! Тут снедай! Не суйся на кухню к бабам! Они хорошему не научат. От нас едино — страм! А ты хочь какой-никакой, а мужик! — несла его в кресло, спеленутого в верблюжье одеяло.

Он крутил головой, отнекивался, ругался, но Фроська, не обращая внимания, запихивала ему в рот блины, мед, молоко.

Она сидела у его постели до поздней ночи. Сама носила в туалет, умывала. И, взяв на руки, выносила во двор, подышать свежим воздухом через толстый шерстяной шарф.

— Ефросинья! Не вкладывай в меня силы и душу. Ты добрая, отзывчивая, чуткая. Я не стою тебя! Я не могу ответить взаимностью на твою заботу. Не старайся! — пытался отдалить, отпугнуть бабу.

Та слушала и не слышала ничего. Она вернее родни берегла его и ухаживала так, словно Егор доводился кровным, самым близким человеком на всей земле.

— Фрося! Я даже в тюрьме сидел! На Сахалине! На самом севере! Целых восемь лет! — вздумал окончательно отпугнуть Тундру.

Баба и впрямь отпрянула. Всплеснула руками.

— Песка ты мой горемычный! Что ж молчал так долго? Тебе морковный сок надо пить, да печеных яблоков всякий день давать, то-то гляжу — ни кровинки в лице! А с чего — не поняла! — засуетилась Тундра.

Егор был сбит с толку, что это случилось с Фроськой? Чего она прилепилась к нему со своими заботами?

Отдыхал он, когда Тундра уходила к своим азербайджанцам. Тогда в доме становилось тихо. Все двери закрывались на засовы, а окна ставнями. Никто не решался выйти даже во двор, когда за окнами сгущались сумерки.

Ни Тоня с Серафимой, ни Егор с Алешкой не чувствовали себя уверенно, когда Ефросинья была в отлучке.

Случалось, она отсутствовала неделю или две. Потом появлялась в дверях с полными корзинками фруктов, цветов, вина. Привозила шербет с орехами, орехи в меду и в шоколаде, орехи подсоленные, халву, пахлаву, какая во рту таяла, виноград, гранаты, яблоки и горы разных конфет, печенья, сдобы.

Разгрузившись, спешила угостить Егора. Никогда не забывала справиться о его здоровье. И снова опекала его целыми днями, будто не проводила время с другими мужиками, о каких не вспоминала. Они проходили мимо души, видимо, не нуждались в ее тепле и заботе.

Но однажды заметил Егор жгучую тоску в глазах бабы и спросил о причине.

— Пасха скоро! У нас в Солнцевке в каждой избе ее отмечают. Господен день! Все в церкву идут на всенощную. И я ходила с бабкой вместе. Теперь она одна мается.

— Навести! Съезди к ней! Обрадуй старую! — предложил Егор.

— А ты как без меня один останешься?

— Ничего, обойдусь! — обрадовался мужик.

И Фрося вскоре собралась. Она битком загрузила багажник такси и, садясь в машину, пообещала скоро вернуться обратно.

Тундра никогда не ездила по своей деревне в машине. Теперь же она с гордостью оглядывала кособокую улочку, обсаженные сиренью и черемухой дома.

Вон из ворот выглянула любопытная старуха. Ладонь над глазами козырьком держит. Ей так хочется узнать первой, кто же это в деревню прикатил с таким форсом на машине? Узнала… Засеменила к дому Фроськи. Захотела первая увидеть девку, услышать новости, авось гостинец даст городской, внучат можно будет порадовать.

Фроська на этот случай целую корзину пряников купила. У дома попросила таксиста просигналить погромче, дать знак бабке. Но та не поняла, не ждала, не вышла на крыльцо встретить внучку, не выглянула в окно. И Фроська, ухватив тяжеленные сумки, корзины, чемоданы, отпустила таксиста, вошла в дом.

— Бабуля! — крикнула с порога.

Но никто не отозвался на зов. Лишь какой-то слабый звук послышался с лежанки русской печки. Фроська заглянула.

Худое, изможденное лицо старухи еле различила в темноте.

— Бабуля! Ты чего там завалялась?

— Хвораю! Помру скоро! Все просила Христа, чтоб свидеться мне с тобой перед кончиной. И вишь, смиловался Господь, привел тебя в дом. Исполнил последнее желание, — шамкала бабка едва слышно.

В двери стучали сельчане, просились в избу, поговорить, посмотреть на Фроську. Но та вышла к ним насупленная, злая.

— Чего приперлись? Где раньше были? Когда бабка заболела, никто не навестил? Куска хлеба не принесли! Живую душу заживо схоронили? Теперь налетели, что мухи на говно! Городских гостинцев захотелось всем? А за что? Разве вы — люди? — оттеснила всех от дверей во двор.

— Самим жрать нече!

— Сколь люду померло! Всех не доглядишь.

— А где сама моталась? Зачем старуху кинула? — упрекнул кто- то запоздало.

— Песья свора — не люди! — крикнула Фроська зло. И добавила: — Некогда мне с вами! Пошли прочь!

— Гля! Загордила наша кобыла! — рассмеялся старый конюх Ипполит.

Тундра окинула мужичонку злым взглядом. Тот со двора задом попятился на улицу.

— А мы смекнули, что и тебя нужда свернула в бараний рог, померла где-нибудь. Нынче всем лихо! Добра нет. Оно заблудилось. Единое горе по свету шляется! — вытирала слезящиеся глаза соседская бабка, стараясь примириться с Фроськой.

— Меня рано отпевать вздумала! Я еще поживу покуда! — прикрикнула Тундра. И сказала, перекрывая голоса: — Пошли все вон со двора! Покуда бабку на ноги не поставлю, никого в избу не впущу! — вернулась в дом и задернула занавески на окнах. ^х

Фроська первым делом затопила печь. Принесла воды, приготовила постель, вытащила с лежанки бабку. Умыла, причесала, на

кормила. Та от радости плакала, говорила торопливо, сбивчиво, тихо.

Тундра, слушая ее, убиралась в доме.

— Я все ждала тебя с города. Выглядывала на дорогу. Даже серед ночи выскакивала. Все чудился мне твой голос. Ровно зовешь меня. Ан ни во дворе, ни за воротами — никого. Тут и смекнула, может, замуж взяли, и не пускает тебя мужик, не разрешает навестить.

Фроська отмалчивалась.

— Так-то бы оно терпимо! Да по осени, когда картоху копала, дожди пошли. Я уже последние мешки, считай, с грязи выволокла. В избе картоху досушила. Хватило сил в погреб скинуть. А как стала мешки стирать, в глазах замельтешило. Все красным-красным сделалось. Упала возле корыта. Потом к ночи пить захотела. Встала, искры колесят в глазах. Зажгла керосинку. Кое-как чай согрела. С малиной испила. Потом еще. Утром тоже. Вроде ожила..

— Тебя никто не навещал?

— Э-э, детка ты моя! Кому я сдалась, старая качеля? Всяк в своей избе, что крот зарылся! Нынче что мы? Уже не колхоз. На работу не ходим. И пенсий не дают. Почтарка говорит, что у властей на нас денег нету — на жизнь! А вот хоронить — дарма обещался президент! Стало быть, на это мы заработали. А на хлеб — нет! — заплакала тихо. И жалобно добавила: — С семи годов в ентом хозяйстве маялась. В пять — на колоски ходила. Все до единого зерна сбирали. То еще при Сталине. Войну одюжили. Страхотищу енту. Но не голодовали, как ноне. И хлеб был. Нехай прятали его от партизанов, чтоб начисто не обобрали детву, но и самим было. С тошнотиков на тюрю перебивались, а выжили. Теперь без войны дохнем, как мухи. За енту зиму, гля, сколько ушло на тот свет? Почти полдеревни проводили. И я собралась следом…

— Бабуль! А че за тошнотики, про какие сказываешь? — спросила Фроська.

— Ой, детка! Это оладки с мороженой картохи. В нее мукицы малость всыпешь, соли и жарь на постном масле. Тогда их ели от нужды. Нынче, чтоб ты думала, заместо конфетов детям дают. Те и рады до беспамяти. Сытости нет от их, зато пузо полное. Ты, гля, что ни дитя — рахитик. Взрослым, старым того не перепадает…

Фроська вымыла полы, отскоблила каждую половицу. Протерла окна, обмела паутину, вытерла пыль, побелила печь. Она и не заметила, как наступили сумерки. И баба, согрев самовар, поставила его на стол, усадила бабку пить чай с пряниками.

Фроська засмотрелась на зарумянившееся лицо старухи, ожившие глаза, потеплевший голос, и не сразу услышала под окном крадущиеся шаги. Она насторожилась, когда за окном послышался хруст последних сосулек под ногой чужого человека.

Раньше Фроська мигом выскочила б на крыльцо, отворила бы дверь нараспашку. Но… Она пожила в доме Егора, где приучилась к осторожности. А потому, притушив лампу, унесла бабку на печку, сама неслышно вышла в сени. Прислушалась.

— Еще не спит. Ождать надо. Не то соседи вскочат, — услышала чей-то шепот на крыльце.

— Поддень крючок ножом и все тут! Кобыла нас не ждет. Тряхнем по башке, заберем башли и все! Никто не догадается. Смелей! Сколько тут топтаться?

— Говорю, обе не спят!

— Да тихо в избе! Шустри! — торопил второй.

— Давай дождемся, пока спать лягут. Глянь, керосинка горит,

— показался знакомым этот голос. Фроська, освоившись в темноте, верила и не верила своим ушам.

— Дай я открою! Чего топчешься? — не выдержал второй, подойдя к двери плотно.

— Тихо ты!

— Чего ссышь? — увидела лезвие ножа, подсунутое под крючок.

— Дверь на себя отожми! — услышала Фроська и в ту же секунду крючок выскочил из петли. В темноту коридора шагнули двое. Один шарил ручку двери, второй чиркал спичкой.

— Попались, падлы! — грохнуло над головами непрошенных гостей.

Фроська, ухватив мужиков за шкирки, стукнула головами друг о друга. И, придавив слегка за горло, осветила лица спичками. Оба были "под сажей". Баба содрала с лиц черные чулки. Узнала обоих. Закрыла до утра в пустующем свином катухе. Сама, вернувшись в избу, оделась наспех. Прошла всего два дома, гулко постучала в двери:

— Мотька! Живо выходи, стерва! Не прикидывайся! Знаю, что не спишь.

Когда на крыльцо вышла баба, Фроська двинулась на нее.

— Иди, погляди, сука, как я твово говнюка вешать стану! Ты его подбила убить нас за деньги! Ноне он у меня в свинячем катухе связанный лежит, без памяти! Мало было тебе мужука иметь, еще и в барынях жить захотела. А землю на погосте не грызла зубами?

— Фрося, смилуйся, отпусти дурака! Выпил он лишку, лихое и взбрело! — упала баба на колени.

— Не выпросишь ни хрена! Обещалась зашибить и зашибу до смерти! И его, и Семку! Обоих вздерну на воротах! Как воров, убивц, сучье семя!

— Меня бей! Его не тронь. Я ему про нужду все ухи прожужжала. Он и порешился с горя. Не с жиру!

— На водку сыскали?!

— Самогону маманя дала…

— Нашла, что дать, коли жрать нече? Ну, да ладно, бухой легче сдохнет! — хохотнула в темноту.

— Фрося! Молю! Забери корову! Скоро телиться будет. Только не тронь мужика!

— Дешево даешь! — бросила баба.

— Я ж вместе с сеном! Больше нет ничего, — бежала за Фроськой босиком по мерзлой земле, голося, уговаривая.

— Веди Семкиного отца! Во дворе ожду! — прикрикнула на Матрену.

— Ты их не повесишь? — дрогнуло в ответ.

— Живей беги! Торгуешься тут, стерва! — цыкнула на бабу зло. Та, припустила бегом по улице, спотыкаясь и падая в кромешной тьме.

Фроська ждала во дворе, негодуя молча. Ее бесило, что не в Москве — в своей Солнцевке, где родилась и выросла, не чужаки и не приезжие — свои сельчане хотели убить за деньги.

Баба вглядывалась в ночь, слушая, как спит деревня. Вот брехнула сонная собака, зашлась хриплым лаем. Это Мотька вошла во двор Ипполита. Стукнула в окно, позвала конюха. Тот отворил скрипучую дверь. Голосов не было слышно.

Фроська сжимает кулаки…

Семка, Семушка… Тот самый гармонист, какого так горячо и затаенно любила в молодости… Из-за него не спала много ночей, вздыхая и замирая от песен его гармошки. Он казался ей самым лучшим на всем свете.

Фроська неуклюже пыталась обратить на себя его внимание. Но… Парень если и видел ее, старался скорее обойти, не задерживался, не смотрел на нее.

— Эх, дурашка певучий, я б тебя, соколика, на руках носила б. Берегла б, как ясно солнышко. Век бы слушала голосок твой звонкий. Никакой беде не дала бы коснуться пшеничных твоих кудрей,

— говорила Фроська своей подушке, много раз залитой слезами.

Семка не слышал этих слов. Но Фроське казалось, что парень любит, но не решается, никак не насмелится подойти к ней. И ждала, ждала…

— Вот и дождалась, дура! Он никогда не любил. Завсегда бандюгой был! Потому на войну нанялся! Там убивцем сделался, вконец испортился! — вспоминает баба, как однажды увидела Семку за деревней. Тот пахал огород на коне, под плуг. Оставались две последние борозды. Но жеребец устал. Семен не давал ему отдохнуть, и животина заупрямилась, не пошла дальше. Семка вырвал из-за пояса кнут и стал стегать конягу жестоко, нещадно. Тот, останься силы, убежал бы вместе с плугом или залягал злого пахаря. Но… Тот все силы вымотал, и конь упал на передние, тяжело дыша в борозду.

Семка взвился, ему хотелось скорее вернуться в деревню. Но конь устал, и парень хотел поднять его через силу.

Кнут хлестко впивался в круп, бока. Конь жалобно ржал, будто просил о пощаде, но человек оглох от ярости.

— Сдохни, гад! — замахнулся, но не ударил, не смог, Фроська перехватила руку, сдавила в своей ладони, что в тисках.

— Охолонь! Чего буянишь? Дай роздых животине! Ить замордовал вконец! — выпрягла коня из плуга, отвела на край поля, пустила пастись, сама стала вместо жеребца, крикнула Семке: — Держи плуг, касатик!

Шутя прошла она оставшиеся пару борозд, жалея, что оказались короткими.

Семка тогда даже спасибо не сказал. Не предложил посидеть над оврагом в ивняке, передохнуть. Не нашел для Фроськи теплого слова.

— Ну и сильна ты! Чисто кобыла! Я, как тятька в коне откажет, тебя звать буду.

— Зови! — обрадовалась Фроська, даже не почуяв насмешки. Эти его слова она обдумала уже потом, когда Семка ушел на войну и она опять ждала его.

— Дождалась? Я ж говорила, что не повесит она их до нашего прихода! — хлопнула калиткой Мотька, вбегая во двор. Следом за нею показался старик-конюх.

— Отпущай мужуков! — подступил к Фроське.

— Чево! — сдавила того за грудки, придвинув к себе, сказала в самое лицо: — В милицию их отвезу! Пусть до смертушки засудят окаянных! В самый Сахалин упекут!

— А на что звала? — осклабился конюх.

— Чтоб простился ты со своим Семеном! Навсегда! В моих руках они! Что схочу, то и утворю над ими!

— Побойся Бога, Ефросинья! Ить они — живые души! Не след девке грех такой на себя брать!

— Им дозволено, а мне нет?

— Прости супостатов!

— Уж нет! Не спущу! Обещалась с обоих души вынуть, и выбью!

— рванулась к катуху.

— Ефросинья! Добром сказываю покуда! Иначе не быть миру меж нами! Горючими слезами зальешься не раз!

— Ищо ты, грозилка лишайная, промеж ног путаешься? — схватила старика за шиворот, посадила на ворота. — Кукарекай замес- то петуха! А я всему люду доложу, с чего ты на воротах объявился!

— сняла вожжи с забора, принялась привязывать конюха.

— Не фулюгань, Фроська! Иль навовсе в Москве стыд потеряла? Над стариком изголяешься!

— Фрось, он тебе супоросную свинью даст. Я — корову! Давай миром поладим, без позору! — просила Матрена.

— Ради детей отпусти! Не срами нас!

— За себя сказывай, чего за этого ручаешься. Ить молчит!

— Мы по дороге уговорились! Правда?

— Да, порешили промеж собой! — подтвердил старик с ворот.

Фроська опустила Ипполита на землю. Привела к катуху, выволокла оттуда непрошенных гостей:

— Вот они! Видите обоих? Покуда не приведете выкуп, не отдам! А промедлите — не взыщите с меня! Утворю, что хочу. И никто не указ!

Мотька пообещала мигом доставить Фроське корову и кинулась со двора к себе домой. Ипполит к себе засеменил. Фроська затолкала Мотькиного мужа в катух. А Семку принесла на крыльцо. Сама села рядом.

— Что ж ты, Семен, так опаскудился? Где наловчился своих убивать? Разве вот такого ждала я тебя в гости? Выглядывала, какие тропки топчешь? Ноженьки твои готова была целовать! Милей да краше тебя никого в свете не видела! А ты по душу мою пришел?

— Прости, Фрось, на войне много потеряно. И тепло, и сочувствие. Была кровь! Много. Ее лишь поначалу пугались. Она была невинной! А кто за нее ответит? Никто! Убивали не глядя! И в нас без промаха. У живых души поубивали. Что толку в жизни моей? Я все оставил на войне. Мне лучше бы не возвращаться с нее!

— Лучше б не ходил туда! — заметила баба коротко.

— Думал, там мужчиной стану! Ан калекой на душу вернулся.

— С чего бы так-то?

— Сама видишь! Ни работы, ни заработков, а жить на что? В доме пятеро голодных ртов! Одной картохой не заткнешь! Постного масла купить не на что! Ты прости меня! В голове помутилось. Совестно. Знаю, не забудешь того. Но и ты поймешь, с чего люд на лихое решается. Бабку на прошлой неделе паралич разбил. Недвижной стала. А в доме на лекарства нет. Жить опостылело! — жаловался Семка.

— Вот, забирай! — открыла ворота Мотька, загоняя во двор Фроськи корову. — Сено нынче привезем тебе! Отпущай мово мужика! — потребовала баба.

Фроська отпустила мужа Матрены, развязав веревки на руках и ногах. Тот, увидев корову, понял все. Подошел к воротам, понурив голову.

— Еще раз появишься вблизях, голову выдерну, змей проклятый! — кинула баба вслед.

— Вот и ты семью обобрала до нитки! У них одна надежда была на корову. Теперь чем детей кормить? Вовсе с голода опухнут к весне! — сказал Семка тихо.

— А что? Лучше было б его убить?

— Может, и лучше! Корова была б цела и одним ртом меньше! Детям больше досталось бы! — умолк грустно.

— Твой старик свинью обещался пригнать за тебя! Чтоб без сраму отпустила!

— Свинью? Она ж супоросная! Вся надежда на нее, что к весне поросятами разживемся, на ноги встанем! Если ее отдаст, как жить будем?

— Раньше надо было думать!

— Пощади, Фрось! Ну хочешь, я для тебя избу починю, дров наготовлю на три зимы, колодец во дворе выкопаю, поставлю новый забор вокруг огорода. Не отнимай последнее.

— Ладно! Разжалобил! Так и быть! Ступай со двора! Отгони корову Мотьке! И свою супоросную — оставь себе! Но все, что обещал, сполна справь! Иначе — словлю! — развязала Семку. И, закрыв за ним и коровой ворота, вернулась в избу.

Керосинка тускло высветила бабку. Спящая, она улыбалась блаженно, выпустив из ослабших пальцев обсосанный пряник.

Утром Фроська рассказала ей о случившемся. Не упустив ни одной детали, ни единого слова.

— Верно, Фрося, порешила, то не в благо, что из детских ртов отнято! Оно впрок не пойдет. Нехай детва не растет в слезах. Им хоть что-то оставаться должно…

Баба готовилась к Пасхе. Белила потолки, стены, красила окна, обмазывала печь. И все ждала, когда придет Семен к ней в дом помогать, как обещал… Но того не было…

— Они тож православные. К празднику готовятся, как все люди. Вот отметят, тогда придут. Не иначе! Кто ж, не управившись, бежит подмочь к соседу? Свою избу никто окромя хозяев не доглядит. С неделю ожди! — успокаивала бабка.

И Фроська верила ей. Кому ж еще знать сельчан?

Баба пекла куличи, делала Пасху, варила холодец, жарила котлеты, делала винегрет. А когда до праздника остался всего один день, пошла в сельпо купить пару бытолок вина, чтобы вместе с бабкой выпить за светлое Христово Воскресенье, поблагодарить Господа за все светлое, что было, испросить прощенья и милости.

В сельпо было полно народу. Сегодня в магазин даже свежий хлеб привезли, городские конфеты и печенье.

Деревенский люд пришел не столько купить, сколько поглазеть на всякие диковины, какие привезли кооператоры.

Пиво, водки, коньяки, ликеры, вина — свои и зарубежные — выстроились на прилавке, примагничивая взгляды мужиков.

Сыры, колбасы, ветчина, рулеты, импортные сосиски и куры, от них даже витрина вспотела.

— Батюшки! А это кто? — тыкала старуха пальцем в ананас.

— Гля! Какая юбка! На дитенка! А как дорога?

— Не на ребенка! Это юбка молодежная! Для девушек! — горланил усатый кооператор.

— Чево? Так ей полжопы не прикрыть!

— А зачем прятать прелести?

— А енто что за конфеты в коробке?

— То не конфеты, презервативы! — ухмылялся в лицо старухе, так и не понявшей, что же это за товар.

Фроська пробилась к прилавку, раздвинув сельчан в стороны. Купив кагора, хлеба, на выходе лицом к лицу столкнулась с Семкой. И, выдавив его из магазина на крыльцо, спросила насупясь:

— Когда обещанное сполнишь?

— Что? Какое обещанье?

— Какое на крыльце давал?

— Я там связанный лежал. В таком положении что хочешь наобещает любой. А я тебе ничего не должен! Никакого урона не причинил никому. И отстань от меня.

У Фроськи в глазах потемнело. Если бы не покупки, поймала б мужика за загривок, проучила бы его. Но он не стал ждать, когда баба опомнится и тут же шмыгнул за угол, заторопился по улице без оглядки.

Фроська пошла домой, чертыхаясь, костеря свою доверчивость и мужиков на чем свет стоит. Хотела выругать бабку за то, что сбила с толку. Но едва вошла, увидела старуху на коленях перед иконой, та молилась Христу за нее, Фроську. И прикусила язык. Когда же та встала с колен, рассказала ей о встрече в сельпо.

— Бог с ними, Ефросиньюшка! Прощай и тебе простится Господом! Не поминай лихом людское зло. Не умножай его. Со светлой душой отпусти обиду с сердца. И не попрекай своим добром. Не жалей о сделанном. Оно для детей. Они — ангелы Божьи. В одной деревне живем. Все вместе стоим перед Пасхой. Соблюдай заповеди и законы Божьи, чтоб свою душу спасти. Всех и каждого Господь видит. Он — судья и милостивец! Один на всех.

— Им можно все! Они никого и ничего не боятся! Душегубы! Почему их не видит Бог? — возмутилась баба.

— Погоди! Не гневайся! Всяк на виду! Не торопи наказанье и кару на их головы. Моли Бога, чтобы простил всех…

Фроська всегда любила свою бабку. Всегда и во всем советовалась с нею. Давно хотела рассказать, как жила в Москве и все не решалась, боялась, стыдилась бабки. Оттого вечерами, когда старуха садилась к самовару, старалась опередить ее вопросы о городе, сама расспрашивала бабку о давнем прошлом, пережитом и дорогом.

Но в этот вечер, подсев поближе к лампе, бабка успела спросить:

— А скажи-ка, Ефросиньюшка, где ты в городе пристроилась, кем работала?

Баба чаем поперхнулась. Пряник поперек горла встал.

— Что ответить? — думала лихорадочно.

Врать она не умела с детства. Сказать правду бабке не решалась.

А старуха ждала, глядя в глаза внучке. Сухонькая, маленькая, седая, совсем ослабшая. Но от ее вопроса и взгляда бросало в дрожь громадную Фроську.

— Ты чего молчишь? Аль язык сглотнула? Пошто не сказываешь?

— Зачем тебе про то знать? Живу, как все! Куда было деться? Хоть в петлю лезь!

— Какая петля тебя сдюжит? Что за лихо приключилось? — встревожилась бабка.

— Обокрали меня в тот день на базаре! Сама не знаю, как зазевалась! Без копейки осталась в чужом городе! — начала Фроська, заплакав от воспоминаний. — Побоялась воротиться с пустыми руками к тебе. Совестно стало. Хоть живьем на погост беги!

— Во! Дуреха моя! Да разве в деньгах счастье? Их нажить можно! Не издохли б с голоду! Ить главное в здравии! Когда его нет, ништо не в радость. Вот ты — здорова, оттого и счастье мое!

— Нет, бабуль! Не счастье, горе твое! Вот кто я теперь! — всхлипывала Фроська, размазав громадным кулаком слезы по лицу.

— Это пошто? Какое горе?

— Привелось мне гулящей стать. Чтоб хоть как-то воротить украденное и домой уехать.

Бабка рот открыла, не верилось в услышанное. Кто б чужой сказал, каталкой огладила, тут же сама Фроська созналась. А о себе кто соврет?

— Ты с мужиками путаешься? За деньги? — ухватилась старуха за стол.

— А что? Даром лучше? На что я все это купила? Без денег кто даст? Только сдохнуть! — рассказала о доме Тоньки, о бабах, Серафиме и Егоре, об азербайджанцах с Рижского рынка и о рэкетирах.

Бабка слушала, смеясь и плача, ругая и хваля, жалея сироту, какая по неразумению попала в город, как в омут, и он засосал ее в свою трясину.

— Сказываешь, нынче это не срамно? А в наше время за такое кнутами, камнями побивали, сгоняли с дома, из деревни. Отрекались от таких и семья, и весь люд! Всем миром заразу ту выковыривали из деревень. Нынче, получается, в уваженьи разврат стал?

— Ни одна работа не оплачивается нынче! По многу месяцев не дают получки и пенсии! И только мы не живем без денег. Все за наличные!

— А те, кто платит, где берут?

— Торгуют! Во всяком случае, мои клиенты платят чистыми деньгами! Это доподлинно знаю!

— Грешно живешь, Фроська!

— А сдохнуть лучше было б?

— Все растеряла! Ан взамен ничего не сыскала! Не то жаль, что бабой сделалась! А то, что не видать тебе семьи, а мне — детей твоих! Кому нужна гулящая? А я так хотела на твою детву глянуть! Жила той сказкой. Ан ныне нет ее у меня. Стало быть, и не нужна вовсе! Ни к чему мне жизнь. Ты в ней уже без меня сама обойдешься!

— подошла к лежанке и долго молчала, не разговаривала, не отвечала на вопросы Фроськи…

— Бабуль, зачем терзаешь? — встала перед лежанкой горестным стогом. И тут же на ее спину опустилась каталка.

— Слава Богу! Простила! — просияла Фроська. И полезла к бабке на печь, поговорить, послушать старую, как когда-то в детстве…

— Не от нужды нонче люд мается, от безбожья, от неверия, от грехов своих, — говорила старуха Фроське. — То давно было. Затужила я, когда твоя маманя испозорилась и в петлю полезла от срама. Я жизнь возненавидела. Ну кому она сдалась с дитем? В деревне девок пруд пруди. А ей куда деваться? Но и жаль. Своя! Горемычная! И вот так-то встала я перед иконой на колени, молилась весь день. А под вечер, как нынче с тобой, на лежанку легли вдвоем и уснули. Одолел меня сон. И вижу, что забрела я в какое-то место, где никогда не бывала. Вокруг горы высокие, а я сама не пойму, где оказалась. Навроде песок под ногами, кустишки мелкие, колючие. Едва огляделась, вижу свет столбом стоит. Я переполохалась, приметила, что этот столб ко мне двигается. Упала на землю со страха, поняла, что перед Господом нахожусь. Голову поднять жутко и начала молиться. Тут слышу голос, повелевший встать. Я поднялась. Вижу лестница. Пороги. От самой земли вверх идут. И мне приказывают подняться по тем ступеням. Я стала подниматься. Порогов пять одолела, да вдруг приметила, что лестница эта, по какой иду, ни на чем не держится. Нет у ней опоры. И стало страшно подниматься выше, а что, как упаду? Ведь расшибусь! Только подумала, впрямь упала на песок. И слышу голос: "Такова вера твоя!" Не могла я спать дольше. Тут же всполошилась. И поняла: Господь велел мне подняться вверх по ступеням. А я усомнилась в силе его. За то и поплатилась. Так оно завсегда было! Считаем, что от нас судьба зависит, мы ее, как коня в узде, держим. Ан нет. Все от Бога! Наши лишь грехи! От них страдаем. Взбудила я маманьку твою, повелела родить дитя. И она послушалась. Ох, и натерпелись мы с ней пересудов, пока она на сносях ходила. А как ты народилась, все умолкли. Говорить стало не об чем. Сама показала, кто отец! Не беда, что родила! Горе было б, если вздумали б сгубить тебя! И вишь, Бог увидел! Мамка взамуж вышла. А и ты взросла! Когда к Господу человек сердце поворотит, помощь получит. Я после того сна со сту

пенями все боюсь оступиться. И тебе сказываю к Богу обратиться за помощью. Он всех видит!

— Бабуль! А почему тятьку не наказал Господь? Признать ему пришлось меня поневоле. Но отцом так и не стал.

— Погоди, внученька! Его горе завсегда караулит! Ить жена бесплодной оказалась у него! Ну, нынче радуются, мол, забот нет! Только ты не верь в этот смех сквозь слезы. Ить и они знают, что будет с ними, когда придет старость? Она за все спросит с каждого. Рад будет воротить прошлое, да не в силах. И твое сердце к нему не повернется, не признает родителя. Запоздал он… Упустил.

— Бабуль! А ведь я Семку по молодости любила крепко! — созналась Фроська.

— Знаюпро то!

— Как? Откуда? — удивилась баба.

— Видела, как в окно его выглядывала. Щеки маками цвели! Да не твой он! Не стать Семке твоим суженым.

— А почем знала?

— Кобель он завзятый! Все сеновалы извалял с бабами, девками. Нет в нем сурьезности! Такого и в постели каталкой надо гладить.

— Бабуль, а как думаешь, Егорка, ну тот, что в Москве, у кого я на постое живу, женится на мне?

— Не рви душу впустую! Без нужды ты ему! В няньках может и держал бы! Но что за жизнь у тебя будет без любви и тепла? Он не полюбит. А чуть что, в попреках утопит. Слабые — все злопамятные.

— Выходит, не повезло опять? — загрустила Фроська.

— Послушай, что я проскажу тебе. Уж и не знаю, сколь правды, сама тех людей не видела, но слышала много, — пожевала бабка губами, словно вспоминая давнее, полузабытое. — При помещике в нашей Солнцевке лесов много водилось, сады росли до самой реки. А на взгорке, где школа, именье стояло! Ах и домина, сказывают, был! В него всю деревню заселить можно! Громадный да белый весь. А у помещика имелись три дочки и сын. Молодой хозяин редко в деревне нашей бывал. Все по заграницам мотался, при царском дворе. Зато девки часто отца навещали. Двое в гимназии учились. А младшенькая неразлучно с отцом жила. В утеху ему. Да и то, правду молвить, пригожая девица из себя, и ласковая, и добрая — чисто солнышко ясное. Любили ее в деревне и стар и млад. Она каждого по имени помнила, не гляди, что барынька! Вон наш председатель колхоза за двадцать лет не сумел всех припомнить, потому как редко трезвым был. А эта даже детву малую по имечку величала. Уже взрослеть она стала в невестин возраст. Помещик наш решил жениха ей приглядеть, и на Рождество Христово пригласил соседей, таких же, как и сам помещиков вместе с детьми. Те приехали со взрослыми сыновьями, разнаряженные, веселые да сытые. Ох, и знатную пирушку закатил тогда барин. Вся прислуга с ног посбивалась. Скоморохи да певчие до утра гостей веселили. Плясала вся деревня. Барина любили. Всяк с кожи выскакивал, чтоб угодить гостям. И был серед наших ребят один, Иванушкой величался. Пригожий да смирный. Ладный человек. Кудри до плеч — золотистые. Глаза — синей небушка. Улыбнется, ровно солнышко из тучи выглянуло. А уж как работать умел молодец! Косить станет — залюбуешься! Пахать возьмется — поле загляденье! Жил он с матерью. Отец его в извозе молодым помер. Простыл крепко. Иванушка тогда малым был. Не запомнил тятьку. Но мать пуще жизни берег. Она, не гляди, что смолоду вдовой осталась, в другой раз взамуж не пошла. Об сыне пеклась, не схотела забидеть отчимом. Хотя сваты часто к ней наведывались. Сурьезной была баба. Ни чета другим. Так-то и жили они с Иванушкой вдвоем немало годов. Взрастая, молодец избу выправил. Из кособокой, слепой хатенки дом поставил. Всем на загляденье. Крепкий да пригожий. С резными ставнями, с дубовыми воротами. На крыльце — кружева из дерева. Во дворе свой колодец да банька. В хлеву — скотина всякая! На Ивана все девицы заглядывались, вздыхали! Многим мечталось сделаться молодой хозяйкой! Да сердце молодца оставалось к им холодным. Глянулась ему лишь единая — меньшая дочка барина. Он по ей сохнуть стал. Никто про это не разумел. Но однажды встретил он девицу в саду яблоневом. И просказал про свою любовь. Узнал, что и ей он по сердцу пришелся. Шибко боялась родителя. И на той пирушке не веселилась девица. А и молодец тосковал. Приметил, как соседский помещик сватает его любимую. Сговаривается с ее отцом про приданое. Хвалится доходами, угодьями. Оно и впрямь богатый был. Конечно, этой девицы много старше. Годков на двадцать. Чуть моложе самого отца. Но в те времена на разницу эту никто не глядел.

— А чего он до тех пор не женился? — удивилась Фроська.

— Все мужики считали зазорным для себя заводить семью раньше сорока годов! Особливо — богатые! Им перебеситься нужно было! Втай по бабам бегали! А женились на молоденьких, чтоб весь остаток жизни любоваться ею! Кому сдалась старая баба? Никто не хотел жить под единой крышей с кикиморой, на какую глянешь — и все на свете опостылет. Другое дело — молодайка! Эта и в старике молодца расшевелит…

— А ты у меня озорная! — рассмеялась Фроська.

— Сущую правду сказываю, — отмахнулась бабка и продолжила: — Приметила сговор и Аринушка, так девицу величали. Вовсе закручинилась. Люд вокруг веселится, она чуть не плачет. Отец ее, ровно ослеп, не видит горя чада своего. И с соседом, какого в зятья наметил, веселился все Рождество. На последнем дне порешился обручить с ним свою дочь, даже не испросив ее согласия. Знал: завсегда покорится его воле, не ослушается слова родительского.

— Во, змей! — досадовала Фрося, ворочаясь на лежанке раздосадованной горой.

— Да только Аринушка не выдержала. И перед последним днем заявилась к отцу, упала в ноженьки. Умоляла со слезами родителя не отдавать замуж за соседского барина. Призналась, что любит Иванушку, что он ей — жизни милей! Просила сжалиться, не губить. Но барин озлился! Ударил дочь, повелев одуматься: "За холопа собралась? Честь и имя опорочить вздумала? Иль запамятовала, чьих ты кровей?!" Повелел не выпускать дочь из светлицы. Аринушка слезами горючими зашлась. А барин ни о чем знать не хочет. Иванушку — в рекруты в один день отправил. Не глянул, что единый сын у матери. И порешил после Пасхи обвенчать свою дочь с соседским помещиком. Когда повезли их под венец, на Аринушке лице не было. Будто с самою смертушкой обвенчаться собралась. Ни кровинки в лице не осталось…

— Бедная! Уж я бы на ее месте такому тятьке голову откусила! — распереживалась Фроська.

— Встали они под венец в церкви. Начали их венчать. И батюшка испросил у Арины, как полагается: "Своею ли волей, раба Божия, идешь замуж за раба Прокофия?" Арина глянула на икону Богоматери и ответствует: "Нет, батюшка! Не своею волей, а по принужденью родительскому! Мне это замужество лютей смертуш- ки…" И перекрестилась в подтвержденье. У святого отца чуть кадило из рук не выпало. Прекратил венчать. А барин, озлившись, повелел девицу увезти в монастырь. Навсегда! До конца жизни! И здесь же, в церкви, от нее отрекся…

— Во, ирод окаянный!

— Аринушка, услышав слово родительское, обрадовалась! С легким сердцем наказанье приняла. Сочла его за избавленье от мук. Отказалась домой воротиться. И прямо с церкви в монастырь пошла.

— А отец? Родитель ее не одумался? — ахнула Фроська, выронив из-за щеки недогрызенный леденец.

— Вслед проклял! Уехал в карете в деревню, даже не оглянувшись. Аринушка постриглась в послушницы и обрела покой в Господе.

— А Иванушка как?

— В ту пору война шла с пруссаками. Иван на ней шибко отличился перед государем и тот пожаловал ему окромя Георгия две деревни. И содержание от казны до самой смертушки. К тому времени наш барин совсем спился. Стал в карты на деньги играть. Спустил Солнцевку, Загорское. От него не то что соседи-баре, свои дети отворотились навовсе, как от чумы. Деревенский люд им требовал. Будто проклятье, какое вслед Арине послал, самого настигло. Кто- то с сердобольных иногда подкармливал его, давал ночлег. Но…

Тут же с этим благодетелем беды приключались. Выходило, не всякая милость — впрок. И выгоняли бывшего барина за ворота даже из богодельни. Скитался он бездомным псом годов пять. Навовсе испаскудился и вид человеческий потерял. А на шестом году верта- ется Иванушка хозяином Солнцевки, Георгиевским кавалером, видит в канаве мужик валяется. Повелел вознице остановить коней. Узнать, кто это из солнцевских мужиков так набрался? Глядь, а это бывший барин. Лежит, лыка не вяжет. Иванушка повелел его уложить в бричку и привез окаянного в деревню. Повелел отмыть, от вошей сбавить, в одежу новую одеть, накормить. И когда все справили, сказал привесть его перед глаза нового барина. Так и сполни- ли. Усадили супротив. Иванушка за те годы, что минули, лишь в плечах раздался и ростом выше стал. Ну чисто Еруслан! Богатырь

— не молодец! Он и спрашивает бывшего барина: "Что приключилось с тобой, что позабыл про кровя и породу свою?! Отчего худче анчихриста сделался, по канавам и обочинам живешь? Пошто лишился всего в свете? Ить за свое звание дочь в монастырь согнал, меня в рекруты. Думал, загину, не ворочусь вживе? Я вот, хочь и в холопах родился, барином сделался! Не пропал на службе у государя! Верой и правдой ему служил. Как и тебе! Только он приметил и наградил, а ты… Смерти моей хотел! Ан жив я! Вот только едино горе — матушка меня не дождалась. Померла в одиночестве с горя." "Прости меня, Ваня! За все горести не поминай лихом. Уж и так я наказан самим Господом! За то, что плохим родителем был. Все отнято у меня! Все меж пальцев упустил. И что толку в бывшем званьи моем? Подзаборным псом издохну где-нибудь! Об одном тебя молю! Когда помру, пусть схоронят меня рядом с женой! На семейном погосте! Где все мои! Чтоб не лечь мне рядом с бродягами, как безродному! И если жива моя Аринушка, да благословит вас Бог, прощенья у ней хочу вымолить. За все прошлое."

— Очухался, змей! — выдохнула Фроська, предвкушая счастливый финал.

— На другой день Иванушка в монастырь отправился за своею невестой. С тех пор, как разлучил их родитель, много годков утекло. Постучал он в ворота монастырские, попросился к игуменье. Та Георгиевского кавалера с радостью приняла. Обсказал ей наш богатырь, зачем сюда пожаловал. Та, слушая, печальной сделалась. Позвала послушницу, велела ей принести письмо. Та мигом сполнила. Игуменья передала его в руки Иванушки. "А где Аринушка?" — не понял молодец-"Прочти письмо! В нем все! Все ответы имеются. На каждый вопрос. Арина в прошлую зиму к Господу ушла. А перед тем это письмо написала. И просила, коли кто-нибудь о ней вспомянет и придет навестить, передать письмецо всем, кому оно назначено. Мы ее просьбу выполнили. Хорошая была монахиня. Кроткая, добрая! Такие у Господа в раю живут! Царствие ей небесное! Хорошей женой была бы она! Но не судьба! Может, ей больше всех повезло!.." Воротился Иванушка в Солнцевку опечаленный. Порешил письмо невесты вместе с ее отцом прочесть. Ить неграмотный был. А барин, знамо дело, даже по-заграничному брехал востро. Вот так-то, воротившись в Солнцевку уже под вечер, повелел привести Арининого родителя. Ему в руки дал письмо Иванушка, просил прочесть, не сказав, от кого оно и кому назначено. Барин тож недо- кумекал. И начал читать: "Это письмо к вам, живым, попадет, когда меня средь вас уже не будет! Я покину этот мир, простив всех, и моля прощения у каждого, кого обидела! Прости меня, папенька, что ослушалась, не подчинилась твоей воле и предпочла подневольному замужеству — монастырь. Тут я была счастлива средь монахинь, заменивших мне семью. Я молила Бога о прощеньи для тебя и каялась в своих грехах. Я знаю, огорчила тебя! Но на целом свете никто не любил и не дорожил тобою больше меня! Я — перед Господом! И не лгу тебе! Ты был мне и отцом, и матерью, другом и советчиком, самым лучшим не земле. Но ты не любил меня! Я это поняла уже в церкви, когда отрекался и проклял! Любимых не клянут! Дети даются родителям не для выгоды, а в радость, в опеку при старости! Ты предпочел свою выгоду. Не думал о будущем! Я не упрекаю! Боже упаси от греха! Но скажи, отец мой, кто любил тебя в эти годы? Неужели ни разу не вспомнил, не пожалел о содеянном? Я просила Господа спасти и сохранить тебя. Все горькое позади! Не обессудь за напоминание! Это лишь слабый отголосок прошлого, которого уже нет. Как нет и меня! Я думаю, когда нам доведется встретиться, мы будем рады тому счастью вновь обрести друг друга, чтобы никогда не разлучаться и жить, греясь душевным пониманием и теплом друг друга. Я и теперь бесконечно люблю тебя. И не сердись, не менее люблю Иванушку! Его образ всегда со мной. В горестях и в радостях просила Господа уберечь любимого от лихой смерти, от горя и бед! Он жил моей мечтой и счастьем, моею радостью и смехом! Я, не задумываясь, загородила бы его собою на войне. Спасибо ему, что он был в моей жизни. Я любила его всегда и ухожу из мира с любовью к нему! Уж если суждено будет мне родиться вновь, я хотела бы хоть в следующей жизни стать его женой, коль в этой не повезло! Я была счастлива, покуда была любима! И, уходя, прошу: Господи, умножь, убереги на земле любовь!

По щекам Фроськи текли слезы.

— А что дальше? — обидчиво затеребила умолкшую бабку.

— Что дале? Прочел барин письмо! Как-то просиял весь. Улыбнулся. И молвил: "Теперь можно помереть, простила дочь!" С этими словами и отошел. Врачи сказывали, не перенес он прочтенного. Паралик его ударил. Так и помер в кресле. Доказал, что кровями все ж остался в баринах. Вот и поспешил за Аринушкой, чтоб та долго не ждала.

— А Иван как?

— Он с деревни уехал на службу к государю. Не схотел в Солн- цевке остаться. Память допекала. Сказывали видевшие его, навроде в большие чины выбился. Но… Погиб на войне с турками. За свое Отечество. А может, искал у жизни смерти. Иль нет в ей проку, когда в сердце могильный холод и нет любви ни к кому… Вот тут-то и вспомнится, как молилась девица Господу за любовь на земле. У кого ее нет, тот не живет в свете…

— Спасибо, бабуль, — тихо проговорила Фроська, задумавшись о чем-то своем.

Она еще долго сидела у окна, отвернувшись, молча. Вытирала со щек стыдые слезы. То ли Арину жалела, то ли себя…

Перед Пасхой Фроська вместе с бабкой истопили баньку.

— Вот и попарюсь напослед! Потри мне спину хорошенько. Вдругорядь не доведется. А и на что лишняя морока? Вот так и положишь меня. Черный сарафан надень, да голубую кофту, какую я сама вышила. Платок кашемировый не надо. Простым подвяжешь. И новые обувки без нужды. Мои старые, что любила, сандали, их надень. Иначе выкинешь или сожгешь…

— Бабуль! Зачем пустое городишь? Нам жить надо! Я с тобой останусь. Уже порешила. Ни на шаг с деревни!

— Вот дуреха! Да разве можешь кончину не допустить? Иль она тебя спросится? — рассмеялась бабка тихо. — Мне смертушка — подруга закадычная! Ее сгонять не след! Давно ожидаю! Чую! За порогом стоит. Уйдем мы с ей об руку, навовсе! Как полагается! Она дороженьку укажет верную. К самому Господу нашему! Там, в грехах покаявшись, вымолю дозволенья на встречу с сродственниками. Может, навовсе оставит с ними Всевышний?

— Баб? А я как? Меня на кого кидаешь, ведь неразумная покуда? Не взросла! Нешто не жаль вовсе? — обиделась Фроська и, громко засопев, отодвинулась.

— Ох, Фрося моя, бедолага горькая! Да оно кажному свое времечко отведено на земле! Нету вечных! Жаль мне тебя или нет, одному Богу ведомо! Но… приходит мой час! Ты не сетуй! Ить к Отцу Небесному ухожу! Зачем удержать хочешь? Нынче я всем без надобности. И ты уже взросла! Что умишка маловато, так это мне не поправить. Так Бог отмерял тебе. Видать, большего не стребуется. И не сетуй. А когда помру, не реви по мне! Воспрещаю! Светло проводи, помолясь за меня! На погосте долго не сиди. Не держи мою душу на цепи. Не вой вслед! Ибо не смерти я боюсь. А твово завтра! Нешто появишься перед Богом вся в грехах, что барбос в блохах?

— Я без тебя пропаду! Не помирай! — хлюпала баба носом.

— Нынче не отойду! Я еще услышу звон колоколов, какие споют "Христос Воскресе!" В такой день не умирают!

— Тебе вовсе нельзя помирать!

— Когда отзвонят колокола церкви заутреннюю, а деревенский люд, выйдя к освященным куличам, заспешит к разговенью, вот тогда и я тебя встречу! А теперь не валяйся, собирайся на всенощную! Тебе есть чего просить у Господа! Он увидит и благословит. Ты только отвори Ему душу. Настежь, как окна в доме по весне… — смотрела бабка на сборы внучки, успокоенной обещанием встретить со службы.

Фроська шла в церковь, неся две корзинки с куличами, Пасхой, крашеными яйцами, колбасой, рыбой. Не забыла пакетик соли. Все это нужно было освятить в церкви после заутренней. А уж потом сесть с бабкой за стол, разговеться, порадоваться празднику.

Не только Фроська, весь деревенский люд спешил в церковь с узелками, кошелками, сумками. Мужики и бабы, старики и дети, торопясь друг за дружкой шли, заслышав колокольный звон.

В церкви уже собралось полдеревни, когда Ефросинья, войдя, перекрестилась на образа и встала поближе к бабам. Она усердно молилась, глядя на яркий свет множества свечей.

Слушая молитвы хора, пела в лад, не замечая, как бегут слезы по лицу.

— Господи, прости и меня, грешную! — просила баба, вымаливая здоровья бабке, прося себе вразумления.

— Господи, помилуй! — запел хор и вся деревня поддержала молитву.

— Отче наш! Сущий на небесах! Да святится имя Твое! — повторяла Фроська вслед за священниками. Ей было хорошо и легко, словно за порогом церкви оставила все заботы и беды, все прошлые неприятности и тревоги о будущем. Ей показалось, что сам Господь улыбается, глядя на нее, а значит, простил, отпустил грехи.

— Помоги мне, Боже! Подари жизнь достойную! Чтоб, не стыдясь себя, идти судьбою, указанной Тобой! — просила баба. Она молилась до утра, не передохнув, не присев на лавочке у церкви.

Дождавшись освящения принесенного и благословения священника, ушла, лишь когда служба закончилась.

Христосовалась с селянами, одаривая пряниками, конфетами, получая взамен крашеные яйца, куличи.

— Прости меня, Ефросинья! Ради Христа! — подошел муж Мотьки.

И сказал, что после Пасхи придет к ней сам, выкопает колодезь.

Фроська не восприняла всерьез, не поверила человеку, простив случившееся, дала ему крашеное яйцо, поздравила с праздником и свернула к своему дому.

— Бабуль! Христос Воскрес! — шумнула от самого порога и позвала: — Ходи к столу, разговляться станем!

Но в доме было тихо. Ни шороха, ни голоса, ни шагов…

— Бабуль, хватит спать! — поставила корзины Фроська и, ски

нув сапоги, прошла к печке, заглянула на лежанку — там пусто. Баба оглянулась и тут же увидела бабку. Та лежала на лавке спокойная, тихая, едва приметная морщинка прорезала лоб, губы улыбались, глаза были открыты, смотрели в потолок.

— Ну что лежишь? Пошли к столу! — взяла за руку и почувствовала леденящий холод.

— Бабуля! Так как же это? Ведь обещалась дождаться, встретить! — укорила Фроська бабку, все еще не веря в случившееся. Только теперь приметила, что бабка одета так, как велела обрядить себя в последний путь.

— Что ж ты утворила? На кого меня бросила, горемычную?! — взвыла Фроська, упав на колени перед покойной. — Родимая ты моя! Иль я повинна в кончине твоей? Добавила горечь и срам на голову и душу тебе! Как отмолю нынче этот грех? Как очиститься перед тобой, что даже отойти при мне не схотела? Потребовала! Сама отмучилась! А я как теперь жить стану? В стыде пред памятью твоей! На что порешиться нынче, родимая, надоумь! — выла на всю избу, в окна которой уже заглядывали любопытные сельчане.

Осмелев, тихо вошли в дом старухи, перекрестившись, стали тенями за спиной Фроськи, молились, вытирая слезы, за упокой усопшей.

Вскоре изба была полна народа. Во дворе трое мужиков ладили гроб и крест в изголовье. Бабы — соседи, выведя Фроську во двор, предложили свою помощь в подготовке поминок.

Баба, плохо соображая, дала им продукты, деньги на вино и водку, оплатила предстоящую работу могильщиков.

— Побудь на воздухе! Успокойся! Охолонь! Не рви душу! Тем не воротишь. Все смертны! Вона сколько уже ушло! Едино поминки отмечали. Свадеб и родин давно нет! Ты не первая и не последняя! Одно неведомо — кто следующий помрет? — говорили бабы.

— Угомонись! Бабка твоя легко отошла. Без мук, без горя! Не с голоду иль с холоду — от старости! В своем доме, при тебе. И схоронена, и помянута, и отпета будет. Легко ей станет на небесах! Я б помечтал так отойти. Да не выйдет. Один в свете, как шиш, остался. Некому даже поплакать. А и тебе уже обсохнуть пора. Будет дудеть на всю губерню! Дай бабку в гроб уложить! Взавтра схороним. Нельзя доле держать в избе. Не то сама свихнешься! — увел Фроську от бабки сухонький дедок.

После похорон и поминок Фроська осталась совсем одна в пустой избе. Ее больше никто не ждал, не окликал и не любил. Баба сидела у окна, где еще совсем недавно она разговаривала с бабкой, делилась своими заботами, строила какие-то планы на будущее. Теперь ничего не было нужно. Все опостылело. Все валилось из рук.

Фроська сама себе показалась жалкой козявкой, раздавленной горем.

И вдруг она услышала звон колоколов.

Над деревней, над всей землей звенели малиновые перезвоны Пасхи.

Люди снова шли в церковь, очиститься от грехов, забот и горя. Шли с твердой уверенностью, что даже лютые холода не вечны. И в каждой судьбе наступает новая весна, подаренная Богом. Только нужно верить, не потерять свою мечту и она обязательно сбудется.

Малиновый звон радости плыл над Солнцевкой, стуча в каждый дом, в каждое сердце и душу.

Никто из деревенских не видел, как покидала Фроська свою избу. Как вся в черном, словно смерть, пришла проститься с погостом и, став на колени перед могилой, сказала тихо, но твердо:

— Прости, бабуля! Кажется дошло, что делать надобно! Ухожу в монастырь. Навовсе. Пока не все растеряла и еще есть время. Буду жить в молитвах и покаянии. Стану просить милости у Бога! Может, смилуется, увидит и простит! И ты не серчай. Если помнишь, помолись за меня…

Всю ночь она шла пешком до монастыря. Редкие встречные шарахались от нее в испуге, крестились поспешно. Их она не видела, не замечала.

Когда первые лучи солнца осветили землю, Фрося была далеко от Солнцевки. Она стояла на коленях перед монастырем, прося Бога о милости — дать приют заблудшей душе.

Вскоре перед нею открылась дверь. Она вошла, не оглянувшись, ни о чем не пожалев. Сюда она пришла навсегда…

ГЛАВА 9 КУКУШКА

Райку привели в дом к Серафиме уже под вечер две подружки.

Подвыпившую, пропахшую луком, усадили на стул, потребовав молчания, пригрозив, если отворит пасть, своими руками утопить в канаве. И стали слезно просить за девку, взять в дом на проживание.

— Она тихая, спокойная. Только вот у нее жизнь не удалась…

Райка кивала взлохмаченной головой так, что обесцвеченные под цвет соломы волосы отлетали от ушей сальными косицами. Девка молча соглашалась с каждым сказанным словом. Она очень любила, когда все вокруг жалели и сочувствовали ей. Когда переставали обращать внимание на ее персону, она встревала в разговор и несла такую глупость, что окружающие уже не удивлялись невезению девки, а лишь отплевывались, матеря тупую собеседницу.

Райку все считали набитой дурой, но она искренне сомневалась в правдивости такой оценки, всегда старалась доказать обратное всем. Вот и теперь, когда подруги, расхваливая Райку, просили не обращать внимания на ее замкнутость, молчаливость, Райку, как всегда, прорвало:

— То правда! Бывает целыми днями на меня находит. Молчу, если за весь день ни глотка водяры не хлебнула. А когда глотку промочу, ну тогда, едрена мать, выдаю все разом! С авансом на год вперед! — созналась девка.

Она тут же получила тугую пощечину от подруги и злую угрозу — дать пинка от самого порога. Райка враз умолкла.

Обе подруги пообещали Антонине не спускать глаз с Райки, следить за каждым ее шагом и, приучив к порядку, заведенному в доме, держать девку в ежовых рукавицах.

На том они и порешили.

Райку вытряхнули из замызганного плаща, заставили разуться и погнали в ванну, подталкивая пинками и подзатыльниками, не давая остановиться, оглядеться и подумать.

— Давай, шустри!

— Да я в прошлом месяце мылась. Чего гоните? Еще чистая совсем. Глянь, вон кофта совсем как новая! — оттянула воротник, пропахший потом, какой-то едкой вонью.

В ванной ее продержали три часа, заставив не только помыться, почистить зубы, а и постирать белье, одежду до безукоризненности. Из ванной она вышла в халате, в тапках, с накрученными волосами, собранными в замысловатую прическу. Подруги и впрямь поусердствовали над нею, подкрасили брови, ресницы, глаза и губы. И теперь новая квартирантка преобразилась.

Она не узнавала саму себя. На руках — маникюр, на ногах — педикюр, на лице — макияж, всех этих названий не удержала ее маленькая голова. Она очень возмущалась, зачем ей надевать тапки, если ей сделан педикюр, каким нестерпимо хотелось похвастать перед всеми обитателями дома. А потому, выйдя на кухню, увидела скопление баб, первым делом сбросила с ног тапки и, вытянув их до середины кухни, спросила:

— Ну как вам мой мардияж? Мне его с самого детства делали. С пеленок! Вот только лак бледный! Я люблю яркий! Чтоб за километр было видно — культурная женщина тащится! Благородная! Такую к плите ставить просто грех!

Бабы, переглянувшись, усмехались молча, ничего не ответили. Поняли Райку без дальнейших разговоров. Но та зашлась.

— А чего это вы хихикаете? Иль никогда не видели и не знаете, как положено женщине следить за собой! Чего у вас ногти обычные? — вылетело из головы нужное слово.

Но ей снова никто не ответил. Бабы накрывали на стол, готовились к ужину.

— А что жрать дадите? Я уже за столом! Или не видите? Значит, мне пора подать! — получила тугую оплеуху от подоспевшей подруги, заставившей незамедлительно помогать девкам резать хлеб, разложить ложки, вилки, ножи, тарелки, салатницы.

Райка протирала все это чистым полотенцем, не понимая, зачем ее заставляют делать дурную работу? К чему чистую, сухую посуду, вместо того чтобы положить в нее жратву, заставляют протирать до блеска.

Райка не решалась спросить об этом вслух. Она воспринимала все по-своему.

Райка целыми днями не бывала в доме. Возвращалась под утро, случалось, не ночевала по нескольку дней и, приезжая на такси, усталая, как выжатый лимон, заваливалась в постель на сутки. Потом снова уходила.

Кто она? Что за горе привело ее на панель, знали только две подружки, предпочитавшие не говорить о Райке ничего. Да и знали ль они истину?

Для этой бабы Антонина не искала клиентов и ни к кому не отправляла девку, боясь опорочить себя и репутацию своего заведения. Собственно, Райка и не нуждалась ни в чьей помощи. Она была неразборчива и неприхотлива во всем. Легко забывала обидные слова и прозвища, грубые замечания и откровенные насмешки. Ни с кем, кроме двух приятельниц, не пыталась сдружиться. Казалось, ее не одолевали заботы и проблемы, и она была вполне довольна своей жизнью.

Собственно, в доме Серафимы никого-не тянуло на общение с Райкой. И две подружки никогда не скучали и не вспоминали о Райке, когда той подолгу не было дома.

Прошло полгода с того дня, как девка поселилась здесь. Но о ней никто ничего не знал. Егор почти не видел бабу. Серафима лишь изредка сталкивалась с нею на кухне. И, с трудом вспомнив, молча кормила бабу.

Райка, усвоив порядок дома, не нуждалась в помощи подруг. Старалась реже находиться в доме Серафимы.

Но однажды поздним вечером старуха, прибрав на кухне, пошла в ванную. Дверь оказалась закрытой. И бабке послышался сдавленный плач, словно кто-то усиленно сдерживает рвущиеся наружу рыдания.

Старуха постучалась. Послышался шум воды, короткое плескание, а вскоре двери в ванной открыла Райка.

— Ты чего это тут закрылась?

— Да вот привела себя в порядок! — ответила та, вытирая лицо.

— А ревела почему? Что случилось?

Райка растерялась от прямого вопроса. И ответила, угнув голову:

— Да так… Мелкие неприятности…

— Я смогу помочь? — спросила старуха.

— Не знаю. Хотела с подругами поговорить, а их теперь нет. Может, что-нибудь подсказали б, — вхлипнула баба.

— Иди в свою комнату. Мы с Тоней сейчас придем к тебе. Если не я, то дочка постарается помочь. Она — умница. А ты перестань реветь, успокойся! Я сейчас позову Тоню.

Вскоре Серафима с Антониной вошли в комнату, где Райка жила вместе с подругами. Теперь она была одна и ждала прихода хозяев.

— Что стряслось?! — спросила Тонька, едва прикрыв двери.

— Беременной стала! — заревела Райка.

— Сделай аборт! — посоветовала Антонина.

— Срок большой. Не берутся. Двадцать недель! Только искусственные роды…

— Ив чем проблема? — не поняла Тоня.

— А в том, что за это бабки большие нужны. У меня столько нет.

— Почему родить не хочешь? — встряла Серафима.

Райка, шмыгнув носом, глянула на старуху исподлобья:

— И так троих родила. Куда еще?

— У тебя трое детей? — не поверила Антонина в услышанное.

— А что я могла сделать? Трое! Куда этого дену? Мне с теми мороки хватило.

— Где ж они, твои дети? — ахнула старуха.

— Небось родителям подкинула? — прищурилась Тонька.

— Как бы не так! Не всем, как тебе везет! Моя мать едва узнала, что я беременная, враз за бутылку ухватилась! Не думай, что решила обмыть радость! Вино уже выжрала. Бутылкой башку хотела раскроить. Я вовремя увернулась. Иначе проломила б черепушку. Она — крутая! Я ее с час за руки держала, пока не протрезвела. А когда соображать стала, пообещалась найти клиента на товар.

— На какой товар? — не поняла старуха.

— Да вы что? Не проснулись? Ну на ребенка — покупателя! Есть такие семьи, где жена иль муж не способны детей иметь. А хотят. Но без огласки. Чтоб никто вокруг и сам ребенок не знал, что он не родной. Таких всегда хватало. Они все делают тайно. Платят деньги той, какая родила. Забирают ребенка, расстаются навсегда.

— Не пойму, а чего в детдоме не взять?

— Там уже большие дети. Помнить будут, что это не родные родители. Да и соседи, родня проговорятся. Здесь же — совсем крохотный. Таких в детдомах не бывает. Их выращивают в доме малютки, а уж потом отдают в детдом.

— Чего ж ты в роддоме не оставила? — не поняла Антонина.

— Чудная! Пусть я дура! Зато у меня мать умная! Нашла поку

пателей! Едва родила, его тут же забрали из-под меня и увезли! Куда-то за границу. Я даже в лицо не успела запомнить. Не дали разглядеть, хоть на кого похожий! Отдали баксы и прощай…

— Чего ж себе не оставили? Иль не жаль? — удивилась Тоня.

— Во чудная! Зачем он мне? Его ж кормить, растить надо! Сколько пеленок, одежды покупать пришлось бы! А сколько сил отнял бы! Тут же сбыли за тыщу баксов и гужевали с мамашей целый месяц!

— Сколько лет тебе тогда было?

— Четырнадцать! Теперь до вас дошло, почему я не могла себе оставить его? Мамаша так и заявила, что у меня еще полгорода в транде пищит. Успею сопляками обзавестись. Сама покуда зеленая, не жила, ничего не видела. На чью шею повешу?

— А от кого ты его заимела в таком возрасте? — удивилась Серафима.

— Это дело нехитрое. Сама точно не знаю! Может, от Толяна или от Юрки. Хотя… И с Генкой была! Разве разберешься! Там фонариком не посветишь. А сопляк был слишком мал. Не мог сказать, кто его на свет произвел.

— Выходит, ты уже давно по рукам пошла? — спросила Тонька.

— Что? По рукам? Да все девки теперь как сорвались! Этим кормятся! Чего толку дарма ее беречь! Пусть содержит! — отмахнулась Райка.

— А двое других детей? Ты их тоже продала? — поинтересовалась бабка.

— Вторую — девку, иностранцы не купили. Пришлось ее северянам загнать за деревянные. Мамаша чуть со свету не сжила. Девка родилась убогой. Еле сбыла ее. А третьего — сама не знала как завелся. Видать «скафандр» слетел у кого-то из дружков. По бухой и подзалетела. А сопляк родился аж на пять кило. Чуть не сдохла, пока родила. Баксам не обрадовалась. Целый месяц в себя приходила. Мать сказала, чтоб завязала я свое хозяйство на морской узел. Потому как приварок расходы не покрыл. На таблетки, уколы больше половины ушло. Я уж так стереглась, чтоб не залететь. И на тебе, как назло.

— Чего ж с мамашей не живешь? — удивилась Тонька.

— Во чудная! Да я с ней давно не кентуюсь!

— Почему?

— Бухает она. И дружки, когда под кайфом, нас с ней путают. Ко мне прикипают, хмыри облезлые! Она злится! Потому что потом алкаши не ее, меня водярой поят. А ее гонят от стола.

— А кто твой отец?

— Э-э, нашли о чем спросить. Мне мамаша каждый день про него рассказывает басни. И всякий раз про нового. Уже восемь их насчитала. Один — кочегар. Второй — машинист из метро, третий

— строитель. Еще шофер такси, потом электрик — дядя Вася, сантехник — Гриша, продавец из овощного — Николай, а последний

— участковый милиционер. Но, по-моему, она забыла девятого, основного виновника моего появления. Уж если честно, то на такую, как я, половинки мужика хватило б с головой. Либо сделал какой- нибудь замухрышка, либо в перерыв меня состряпали, наспех. Оттого в башке не удержалось, кто моим родителем стал. Мамаша хвалится, что все ей носили бутылки с шоколадкой, про любовь брехали. А вот меня признать своею никто не захотел.

— А мамаша давно пьет?

— Сколько ее помню. Я когда соображать стала? Когда под столом ползала и из бутылок остатки допивала. Мамаша меня выволокла за ногу, когда засекла на этом, да так отдубасила!

— Конечно, кому охота, чтоб ребенок с малолетства алкоголем увлекался? — одобрила Серафима.

— Хрен там! Она колотила и приговаривала: "Я тебе, сучка, покажу, как у меня опохмелку из зубов рвать!" Но отучать она и не думала. Случалось, расщедрится. Сама поднесет стакан. И говорит при том: "Помни, двухстволка, доброту мою…"

— Так всю жизнь она пила? — пожалела Райку Серафима.

— Ну иногда ее забирали в вытрезвитель. Там никто не угостит,

— умолкла Райка.

— А теперь опять к ней пойдешь, просить, чтоб нашла клиента?

— Теперь не могу. Погрызлись мы с ней из-за Сашки. Я с ним с самого детства по подвалам трахалась! Правда, ей про то не сознавалась. Тут же он зашел за мной, получку обмыть, мамаша его и пригрела. Затащила к себе в постель бухого. А когда я пришла и увидела их голыми, она мне ответила, что я у нее десяток дружков увела. Она лишь одного. Мол, злиться не на что. Да и делить нечего. Протрезвеет — к тебе переползет! Я не уступила своего. И набила ей морду. Она меня за это выгнала и не велела приходить.

— Ты любишь Сашку? — поняла Тоня.

— Как и всех. Он угощал хорошо. И вообще, прикольный чувак. С ним не скучно. Видать, перебухал, что на старую метелку полез.

— Если ты к ней не пойдешь, придется рожать ребенка. Или…

— Я уже два раза искусственные роды пережила. Врачи в последний момент сказали, что больше я не выдержу. В организме непорядок. Плохо кровь сворачивается, могу помереть, — расквасила губы Райка, готовясь заплакать.

— Послушай, девонька, мы тебя и ребенка принять не сможем. Здесь за ним смотреть некому. Это ты и сама должна понимать. Так что надо тебе хоршенько подумать над своим будущим и что-то решить! Время идет! — предупредила Тонька, указав на живот.

— А может, твоя мамаша одумалась? Ты когда была у нее в последний раз?

— В тот день, когда к вам перешла. С того дня с нею не виделась.

— А где живет она?

— В бараке. На Гагарина! Там все бывшие лимитчики. И моя такая же!

— Навестила бы ты ее, девочка моя! Какая ни на есть — мать она тебе! Может, за ум взялась? Помиритесь! Родишь для себя! И ей внучку или внука! Заживете спокойно. Хватит тебе в кукушках вековать да детей для чужих рожать за деньги. Придет и твое времечко, хватишься, рада будешь всех деток вернуть к себе. Да поздно. Годочки катятся. О старости думают с младости. Вон мамаша твоя родила тебя! Не продала! В роддоме не оставила! Как могла растила. Себе на старость…

— Да уж куда там! В лотерею я ее выиграла! Уж лучше б продала кому-нибудь. Иностранцу например. Зато бы жила теперь на широкую ногу. Не думая ни о чем! Может, она и хотела загнать, да не купили как дефективную. Вон у меня никто девку брать не захотел. Не для себя и я рожала… А она, видать, до самых схваток не врубилась, что случилось…

— Грешно это — детей за деньги отдавать! — поморщилась Серафима.

— Кто про то дознается? Не только моя мамаша, другие тоже так делали, — оправдывалась Райка.

— Хорошо! Мы тебе ничего не можем посоветовать. Но что сама надумала? — сдвинула брови Антонина.

— Да что я сама могу? Ничего не знаю. Совсем запуталась… Хоть удавись, — хлюпала носом Райка.

— Где выход? Ты хоть где-нибудь работала? Имеешь специальность?

— Ну что вы, когда? Я ж все рассказала про себя. Всю правду! С мамкой жила. Бичевали вместе! Ну алкашничали. Кто возьмет нас на работу, если по всему городу, едва назову адрес, все хохочут, мол, из бухарника!

— А мать?

— Она оттуда же! Раньше работала. Давно. Когда только приехала в Москву. Три года на стройке подсобной рабочей вкалывала. Зато ей дали комнатуху в бараке. До того в общаге жила. А как переселилась, там пошло и поехало. Уже ни до чего. Со стройки выперли. Она не жалеет. Заработков едва хватало на чай с хлебом. А выматывалась за день так, что чуть живая возвращалась.

— А теперь разве лучше? — насупилась Серафима.

— Оно не лучше, зато не обидно. Хоть ни на кого горб дарма не гнула!

— Тогда у нее оставалось главное — имя! — выпрямилась Серафима.

— Какое? Всех лимитчиц в городе обзывали. Виноватых и чистых. Никто не разбирался. У них одно на всех было имя. Ладно, когда запила, хоть не обидно стало. А до того? И я… Покуда там жила, из грязи не выбралась бы никогда!

— А ты пробовала? — суровела старуха.

— Зряшная затея! И к чему? Как вылезу из болота? Вон девки умнее и красивее, а выше хрена не ускакали. Вместе со мной козлов клеют! За всякого чумарика зубами держатся! Лишь бы заплатил или угостил на худой конец! — отвернулась Райка.

— Но как думаешь выйти из положения? — поинтересовалась Антонина настырно.

— Сама не знаю. Всегда она обо мне пеклась, теперь я — о ней!

— похлопала себя баба ниже живота. И, помолчав, продолжила: — Вот придут подруги, с ними посоветуюсь. Они подскажут, как мне дальше быть.

— Образумиться пора, коль дите под сердцем носишь. Твое оно! В награду от судьбы! Рада будешь потом родить, да короток век бабий! И силы наши — малые! Остепенись. Еще не поздно! Вернись к матери! Возьми в руки ее и саму себя! Стань человеком! Найди в себе силы, отстой своего ребенка. Защити его! Кто знает, может эта ошибка радостью тебе обернется! — увещевала Серафима девку, но та иронично скривилась, слушала вполуха.

Антонине некогда было сидеть с бабой. И она, оставив мать с Раисой наедине, вышла из комнаты, постаравшись поскорее забыть о чужой неприятности.

Серафима, оставшись наедине с бабой, чувствовала себя раскованнее:

— Многие люди ошибаются. Жизнь — это постоянный экзамен. И кто-то проваливается, уходит в отсев, другие — выживают и остаются людьми. Мне так хочется, чтобы ты выстояла, поднялась из своих горестей. Почему-то верится, что сможешь.

— Я — дура! Потому не сумею!

— Дуракам всегда везет. У них особое, свое счастье. Ан и настоящий дурак никогда в том не признается…

— Мамаша меня с детства так называла. Я привыкла и поверила в это! — призналась Райка простодушно.

— А хорошее, доброе за нею помнишь? — спросила Серафима.

Баба посерьезнела.

— Вот эту память почаще буди в душе, — посоветовала Серафима уходя, поняв, что Райка найдет выход из своей беды, ничего дурного не утворит над собой.

Баба, едва за старухой закрылась дверь, легла на койку. Но уснуть не удавалось. В голову лезла всякая чертовщина, а память выталкивала наружу давно забытое.

И снова всплыл тот день, когда она — Райка впервые возненавидела всех жильцов барака, где жила она с матерью много лет.

В тот день лимитчикам выдали получку, и все жильцы барака мигом оживились. Кто-то чистил на кухне селедку, нарезался хлеб, другие поторопились за вином в ближайший ларек. Мать тогда не пила. И с получки принесла Райке кулек печенья. Она запретила выходить в коридор и наглухо закрыла дверь.

Соседи в складчину собирались обмыть получку. Звали мать, уговаривая из-за двери скинуться "по рваному". Мать, прикладывая палец к губам, велела Райке молчать.

— Открой! Знаем, дома сидишь! Чего заперлась? Брезгуешь нами?

— Ишь, гордячка! От людей рыло воротит! Строит из себя чистую! Дура! Выйди, послушай, что про тебя говорят? Хуже нас склоняют!

— Давай, мужики, приобщим соседку к нашей компании! Все ж в одной бригаде работаем, вместе в бараке живем. Она ж, дикарка, уже позабыла, что такое мужик и для чего он нужен бабе!

— Давай ее оприходуем — замолотили в дверь кулаками.

Мать заметно побледнела. Выглянула в окно. Оно выходило на

обрыв — в овраг, залитый до краев грязной, холодной водой. Баба оглянулась на Райку, та поняла, сжалась в комок от страха.

— Отвори! Не то вышибем дверь! — доносились голоса из коридора.

Райка, не выдержав, заплакала от страха.

— Слышь! Ее соплячка воет! — рассмеялась хрипло какая-то соседка. И подзадорила: — Да что вы? Не мужики? Докажите этой недотроге, что она ничем не лучше нас! И пусть не зазнается! Девку ей не ветром надуло! Подсобите вспомнить, как ночи надо проводить. Не свечкой пользоваться, а мужика звать.

— Подналяжем, мужики! — подошел к двери грузчик Костя. Налег. Дверь затрещала и, не выдержав напора, резко распахнулась, впустив в комнату свору полупьяных мужиков.

— Вот она, красуля наша! А ну давай сюда! Зачем скучать, когда в доме полно мужиков! — рванулся к матери первым Костя-грузчик.

Баба кинулась к окну. Но он поймал. Разорвал на ней кофту. Мать успела влепить ему пощечину. Это взбесило мужика.

— Ты, сука, еще в рыло лезешь? Я с тобой культурно хотел! А ты так?! — рванул бабу с пола, швырнул на кровать, мигом сорвал одежду и крикнул: — Эй, мужики! Затвори двери! Я ей покажу сейчас, кто она и кто мы! — забрался в постель в сапогах.

Мать кричала, ругалась под громкий хохот соседей.

— Костя! Достань до горла, чтоб заглохла!

— Ишь, сучит костылями, лярва! Соскучилась по мужику! Давай, Костя, не оплошай!

— Иль придержать? — навалился на руки и ноги бабы. Та взвыла нечеловечески.

— Ну так-то оно лучше! — хохотнул грузчик и запыхтел. Райка боялась вылезти из-под койки. Мать насиловали всем бараком, не давая встать, опомниться. Потом, когда желающих не стало, а баба не смогла встать с постели, ей влили в горло бутылку водки и гогоча посоветовали отдохнуть до завтра.

Мать хотела ночью влезть в петлю. Но Райка заорала. На ее крик прибежали соседи, сорвали петлю, сшибли бабу с табуретом на пол. Пригрозили пустить в клочья саму и Райку, если вздумает что-нибудь отчебучить.

Мать утром еле встала с постели. Впервые не спецовку, платье надела. Увидев это, соседи всполошились, вошли в комнату гурьбой.

— К лягавым навострилась, лярва?! Заявить на нас вздумала? Так знай — тебе это даром не сойдет. Из-под земли достанем саму и твою дебилку! Обоих уделаем насмерть! Если даже нас сгребут, будет кому с тем управиться. А потом барак подпалим. Устроим так, что ты, дохлая, сама останешься виноватой во всем! Допри, дура! Не ерепенься! Тебе же лучше! Дыши тихо, как все! — заставили переодеться в комбинезон. Увели на работу. А вечером усадили за общий стол.

Теперь ночами к ним в комнату заходили мужики. Ночевали по очереди. Утром бабы ругались с матерью. Грозили ошпарить кипятком. Но вечером, напившись, мирились, забывали обиды, и всеповторялось сначала.

Вскоре мать перестала покупать Райке пряники. Попойки с общей кухни перешли в их комнату. Райка поначалу играла бутылками, потом стала допивать остатки вина, водки, пива.

Сколько лет ей было тогда, она не помнит. Но она еще не ходила в школу. Ее позвали играть в прятки соседские дети. Они всегда пользовались моментом, когда взрослые жители барака — их отцы и матери — уходили на работу, либо валялись пьяные под столами, в коридоре или где-нибудь на полу. В такие часы оживала детвора. Никто не даст пинка или оплеуху за то, чтоб не мотался под нога- ми, никто не обругает, не запретит доесть оставшуюся закуску. И, пошарив по карманам пьяных, выгрести всю мелочь, купить на нее жратвы и курева на всех.

Райке это нравилось. Она добросовестно выскребала деньги и у матери, и у соседей. Вместе с девчонками и мальчишками торопливо уплетала хлеб и колбасу, картошку и селедку научилась есть нечищенными. Курила вместе с пацанами папиросы и сигареты. А когда с ног сваливались свои сандали, носила чьи-нибудь тапки или ботинки. Мать совсем перестала обращать внимание на Райку. И когда та просила купить куклу, грубо отдергивала девчонку от прилавка. Потом даже била за любую просьбу. Случалось, запускала в нее пустой бутылкой. О куклах и других игрушках пришлось забыть.

Еще не так давно мать покупала Райке с получки булки, обсыпанные сахарной пудрой. Теперь о них не говори. Мать принималась кричать так, что в ушах звенело. Девчонка в один из дней поняла, что ее детство ушло навсегда и безвозвратно.

— Райка! Пошли играть в прятки! — позвал девчонку, как обычно, сын Кости-грузчика. Он был на два года старше Райки, и, заведя на чердак, достал из-под кучи старого хлама полбутылки вина, несколько кусков колбасы.

— Давай играть во взрослых! — предложил девчонке.

— А чем мы хуже? — согласилась быстро.

На чердак один за другим влезли все ребятишки барака. Кто-то принес надопитое пиво, кусок хлеба, луковицу, кусок селедки, даже сыра уцелевшие ломтики появились на старой газете.

Вся добыча была мигом проглочена.

— Давайте, как большие, в пап и мам играть. Чур, я с Райкой!

— ухватил ее за руку, потащил в темный угол чердака, куда не доставал дневной свет.

— Ложись и снимай с себя все!

Райка послушалась. Она увидела, что и другие девчонки не теряют времени даром. Но кому-то из мальчишек не хватило пары. Он злился. Ему велели подождать. Вскоре Райка играла в маму со всеми мальчишками барака.

Вначале ей просто нравилось это занятие, а потом стала требовать угощенья, как мать. С пустыми руками к себе не подпускала. Ее примеру последовали остальные девчонки барака. И теперь детвора стала во всем подражать взрослым.

Продала Райкина мать кофтенку жене Кости-грузчика, а сын уже эту кофту Райке в подарок принес, в уплату за всю предстоящую неделю. Жена грузчика, увидев проделку сына, лишь рассмеялась на весь коридор:

— Весь в отца пошел, барбос!

Другой принес колготки совсем новые. И тоже мать не разозлилась:

— Уже в кобеля растет!

Райку со школы встречали сворой. Но она умудрялась снять навар со своих одноклассников во время перемен. Иногда убегала с уроков с двумя или тремя мальчишками. С одним за поющую зажигалку всю неделю бегала за мастерские. Со вторым — за часы целый месяц отрабатывала. С третьего — кейс потребовала. Потом и на более крупное перешла — на фирменные спортивные костюмы, свитера, кроссовки, дорогие меховые шапки.

Конечно, ее примеру последовали и другие девчонки. Скоро ей стало тесно в своем классе и она перекинулась на ребят постарше. Там уже пошли в ход деньги.

Райка не отдавала их матери. Сама научилась тратить быстро.

На еду и барахло, на курево и выпивку. Уже с пятого класса содержала саму себя и ничего не просила у матери.

Ей уже не нужны стали куклы. В карманах всегда имелась жвачка, сигареты, презервативы.

Мать, перепутавшая с похмелья свою одежду с Райкиной, залезла в карман — найти мелочь хоть на кружку пива — и нашла в кармане дочери полную горсть денег.

Смекнула, как та заработала их, чем промышляет нынче. Но не расстроилась, не ругала Райку. Вздохнула понятливо. И, отстегнув молча на бутылку, поплелась в киоск. Вернувшись, разбудила дочь.

— Давай выпьем! — предложила коротко. И, оглядев полуголую, словно впервые увидев, сказала: — А ты почти взрослая! Когда успела вырасти, что я и не заметила!

Райка оделась. Мать подошла поближе.

— Откуда у тебя этот костюм? А свитер? Где ты все взяла?

Райка молча усмехалась.

— Вон оно как? Дошло! Сама зарабатывать научилась. Выходит, проглядела я тебя, прозевала! Ну и ладно! Все равно ничем помочь не смогу. Такая теперь житуха проклятая! Сколько ни работай, кроме спасибо — ни хрена… Нет получки! Не дают! Так все соседи говорят! Мне хоть не обидно — не работаю! А они?! — рассмеялась сипло. — Все они дураки и болваны! Сами на халяву спину гнут, а ко мне с наваром! Со стройки мешок цемента сопрут, загонят за бытылку, а уже с нею — ко мне! Рассуди, кто умней и правильнее живет? Выпила из горла глоток водки и оживилась. — Вот и ты у меня умная! Знаешь, что всегда в цене. И этот товар всегда при тебе! Его воровать или одалживать не надо. Зато одета, обута и пузо сыто! Что толку с нынешних институтов? Одна морока! Вон Костя вчера хвалился, его сын учится в техникуме на прораба! Дурак и он, и сын! Уже неделю без хлеба сидят! А получку уже три месяца не дают! Доживет ли его сын до диплома? Кому он нужен, если пацан сдохнет с голоду? Зато грамотным помрет.

— Хватит Сашку полоскать! — вступилась Райка за старого дружка.

— А я не про Сашку! Костя — дурак! Он сыну мозги не вправил! А хоть бы и Сашка! Не лучше! Рогами уже шевелить должен! Уже яйцы по коленам стучат, он мозги не заимел! Нынче кому нужно образование? Теперь девки — в шлюхи! Мужики — в воры! Иного ходу нет! Или в бомжи уйти! Но и там все в куче!

— Да тихо ты! Не кричи! — осекала Райка мать. Но та уже допивала водку из своего стакана и остановить ее было трудно:

— Вот ты! Я ж не подсказывала! Сама додумалась, как прожить легче. И я рядом с тобой продержусь!

Райка помнила, как однажды к ним в комнатенку заявился разгневанный папаша одного из дружков. Тот пацан все лето таскался

с девчонкой по кустам парка. И лишь осенью рассчитался норковой шапкой. Она оказалась отцовской. Видно, хорошо поприжал сына, что тот признался во всем и рассказал, где живет подружка. Родитель вздумал забрать свою шапку, пригрозив милицией, оглаской, позором. Но не учел, на кого нарвался. У Райки к тому времени уже был хороший опыт, взятый из жизни барака. Она, едва узнав, зачем тут объявился этот мужик, подняла такой хай и крик, что жильцы со всех камор мигом оказались в их комнате и, защитив Райку, избили гостя до полусмерти, выкинули на снег без пуховки и шарфа. А через день в их барак пожаловала милиция.

Полным нарядом заявились. С дубинками, на воронке. Ох и досталось лимитчикам в тот день. Никого не обошла вниманием милиция. Всех пошерстила. Особо — Райку. Ее не просто измолотили. Ее швыряли по углам, выбивая из головы то, чего там никогда не водилось. Ее пропустили через конвейер. Но и это не испугало. Она и больше пропускала за день.

Правда, урок для себя извлекла — не путаться впредь с ментовскими сынками…

Шапку у нее, конечно, забрали. Но… Ни милиция, ни даже сама Райка не предполагала последствий этой внезапной разборки. Райка к тому времени подцепила гонорею. От кого — сама не знала. Но половина милиционеров и сама девка попали к венерологу.

Райку измучили уколами. Целых полгода нашпиговывали лекарствами. Она много раз пыталась убежать, но ее ловили, возвращали в палату, кололи вновь. Выпустили уже летом, надавав кучу советов, рекомендаций, о каких забыла, едва вышла за ворота.

Мать встретила ее радостным пьяным воплем:

— А я думала, что ты сдохла!

В тот же день, наплевав на все увещевания и предупреждения врачей, баба напилась до одури, вспомнив многомесячное воздержание.

Милиция теперь навещала ее каждую неделю. Требовали, чтобы устроилась на работу. Райка обещала, но даже не думала о том. Почти год следила милиция за жильцами барака, а потом, заметив, что Райка беременна, оставили всех в покое, решив, что возьмется за ум с появлением ребенка, и перестали навещать.

— Кто пузо набил? — приметила мать живот дочери, когда до родов оставался всего лишь месяц.

— А я почем знаю! Я со всеми трахалась, кто платит! — ответила Райка честно. И, получив оплеуху, завалилась в постель. Ревела до ночи, пока мать пила с соседями. Она вернулась почти в полночь. Подошла.

— Чего воешь? Не хнычь, дура! Завтра все уладим! — пообещала коротко. И, вернувшись на другой день, велела рожать.

Не для себя. О том не могло быть и речи. Этого ребенка не хотел никто.

— Сама зеленая! Оттого и поверили, что по глупости, по ошибке все стряслось! А нам-то что? Баксы на стол и прощевайте! — радовалась мать.

Становиться бабкой она не хотела.

Райка и сама не рвалась в матери. Она была довольна своею жизнью и ничего не хотела в ней менять.

Та, первая беременность стала для нее внезапной бедой, снегом средь лета. Она выбила из привычной колеи. И Райка весь последний месяц была вынуждена просидеть дома, в бараке без приработка, выслушивая соседские дрязги, упреки матери, что она, родная дочь, совсем не заботится о ней.

Пока были деньги, мать пила каждый день. И все, что дала Райка, вскоре растаяло. Мать стала несносной, как все алкоголики, какие лишь из стесненных обстоятельств вынуждены оставаться трезвыми. Она отвыкла жить без выпивки. Хмельной голод раздражал. Мать придиралась к Райке по всякой мелочи, набрасывалась с бранью совсем без причин. Она никак не могла дождаться, когда дочь родит.

Райка вспоминает, как готовили ее к предстоящим родам жильцы барака. Надавали кучу советов.

— Ты, как схватки начнутся, дербалызни бутылку водяры и в отруб! Ни хрена ни почувствуешь! А, кроме этого, еще бутылку водки меж ног поставь. Дите увидит ее и как пробка выскочит на свет. Чтоб враз свое появление обмыть. Нынче сопляки ушлые! Сразу знают, что в этой жизни им нужно!

Райка, едва начались схватки, выпила бутылку водки прямо из горла, как ей и советовали. Но схватки не прекратились, не стихли, а вскоре лишь усилились. Мать вызвала «неотложку». Врачи, приехавшие за роженицей, ругали за грязь, за пьянку, за то, что Райка едва держалась на ногах и ни на один из вопросов не могла дать вразумительный ответ.

И все же ее забрали в родильный дом, где заставили помыться, сделали бабе клизму, провели в палату.

Райка корчилась, кричала от раздирающей боли, ругая врачей за клизму и мытье, заставившие протрезветь.

Двое суток каталась от боли по койке.

— Ничего, родимая! Матерью всегда нелегко становиться. Чем больнее рожаем, тем дороже ребенок! — успокаивала девку пожилая санитарка.

— Да провались он пропадом, этот ребенок! Глаза б мои его не видели! Вконец измучил! Хоть бы не сдохнуть! — заорала баба в ответ.

Когда оглянулась, рядом никого не было. Ни санитарка, ни роженицы из палаты больше не подошли к Райке, ни с чем не обраща

лись, не разговаривали, не сочувствовали, не жалели бабу, словно ее здесь и не было.

Лишь на третий день увели в родильный зал. Там уложили на стол.

— Тужься! Дыши глубже! — командовала строгая акушерка, глядя на бабу сквозь очки. Она и приняла ребенка на свои руки. — Эх, бабонька! Такого сына лишаетесь! Красавец-малыш! Загляденье! Умный парень вырастет! Не в мать! Хотя… Может, в чужой семье ему больше повезет! — говорила строго, взвешивая, измеряя, пеленая малыша, прочищая ему нос и рот.

Райка услышала его первый крик. Она привстала, чтобы хоть мельком увидеть.

Успела заметить русую головенку, спокойное, розовое личико, маленькие ручонки. Весь он был похож на живую куклу.

— Куда? Ложись! Нечего подскакивать, не на кого смотреть! За ним уже приехали родители. Им его отдадим. Ты же сама отказалась от него, еще не родив. Он теперь в Америке будет жить! Там и не узнает, кто он на самом деле, — обронила акушерка и, передав спеленутого малыша медсестре, велела ей отнести новорожденного в детскую палату. А Райку уже на следующий день выгнали из роддома.

Она ехала в метро опустошенная, усталая. Нет, она ни на миг не пожалела о случившемся. Ей был безразличен нежданный малыш. Она даже не попыталась взглянуть еще раз, запомнить его.

Мать тащила ее за рукав скорее домой. Ведь в Райкином кармане лежали деньги за рожденного мальчонку. На них можно было купить много выпивки и закуски. Пить днем и ночью. Не тянуть по глотку, а сразу из горла и до дна. Так, чтобы согрело всю душу и помогло впасть в зыбкое забытье.

Ей не терпелось скорее добраться до ларька, там отовариться с запасом.

Райка пила вместе с матерью. Сколько дней гужевали, баба не помнила. Очнулась от шума в комнате. Галдели соседи, набившиеся в камору. Не сразу дошло, что с матерью плохо. Перебрала. Не рассчитала силы. И теперь ее приводили в чувство всем бараком.

Мать лежала на грязном полу. Синюшное лицо опухло до неузнаваемости. Волосы спутались, слиплись. Губы почернели.

— Райка, слышь, помираю! Хана мне! — едва разодрав рот, обратилась к дочери. — Крышка мне! И ты сдохнешь скоро! Нет нам просвета! Нет счастья!..

Но к вечеру пришла в себя. Впервые за несколько месяцев умылась. И, сев на край постели дочери, заговорила неузнаваемо осипшим голосом:

— Я уже все — пропащая! Не поднимусь. Вконец испортилась. Только могила выправит. Тебе еще можно встать! Уходи от меня

насовсем! Из барака! Иначе скоро на погосте окажешься! А тебе еще рано! Не жила! Ничего не видела! Не любила! И тебя никто не любит! Смой всю грязь с себя! Сумей! Иначе сгинешь! Это говорю тебе покуда трезвая! Не опоздай жить! Сдохнуть всегда успеешь! Я не думала, что у нас с тобой такая корявая судьба будет! Все в ней изгажено! А мечталось совсем о другом! Я виновата за детство твое! Но теперь ты взрослая! Сыщи мозги! Уходи! Забудь меня!

Райка никогда раньше не слышала от матери таких слов и немало удивилась.

— А как жить иначе? Как очиститься? Если хотела б, не получилось бы! Вон и ты сломалась не с добра! Ну куда денусь!

— Захочешь жить — вырвешься из болота!

— Как?

— Сначала сбеги из барака! Потом оглядись! Ведь живут вокруг другие люди! Не все воруют, простикуют и пьют! Живут иначе.

— Ты тоже жила иначе! Надрывалась на стройке! А что имела за это?

— Мало получала. Это верно! Но было то, что не оценишь деньгами. Было свое счастье. Тяжкое, но имелось. Я к чему-то стремилась, строила планы, чего-то хотела. Теперь ничего, кроме бутылки. Тогда я была матерью! Теперь — алкашкой стала. Тогда я могла вернуться в деревню. К своим! Нынче о том даже думать нельзя. Я никому не нужна! Даже тебе. А все оттого, что вместо светлой судьбы оставлю в наследство горе и обиды. Выберешься из них? Только сильные это сумеют.

Райка не восприняла всерьез этот разговор. И, едва встав на ноги, вернулась на панель, даже не попытавшись изменить свою жизнь.

Мать не упрекала. Она снова запила.

Сколько времени прошло с того дня, как она решила всерьез покинуть барак? Да и то не своею волей. Даже по самой глубокой пьянке она никогда на поднимала руку на мать. Здесь же не удержалась, влепила пощечину за Сашку.

Мать не ожидала такого. И, несмотря на выпитое, враз протрезвела, побледнела, как мел. И указала на дверь;

— Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь не было никогда! Забудь порог! И даже на могилу ко мне не приходи! Не прощу!

Райка не заставила повторять и через считанные минуты ушла из барака молча, не обронив ни слова, ни с кем не прощаясь.

О матери она вспоминала лишь в первый месяц. Тогда она по привычке шла к знакомой станции метро, но тут же спохватывалась, меняла маршрут. И ругала собственную забывчивость.

Может, она и не вспомнила о матери, если б не беременность и не Серафима, настоятельно советовавшая вернуться к матери или хотя бы навестить ее.

С Серафимой считались в доме все, даже подруги Райки. Нередко советовались, избегая откровенных разговоров с резкой, прямолинейной Антониной. Бабку считали мудрой, душевной. И Райка поневоле задумалась над советом старухи.

Баба уже несколько раз обращалась к частным гинекологам с просьбой прервать беременность. Те поначалу соглашались. Но, взяв анализы, тут же отказывались. И не слушали слезных просьб, не хотели никаких денег.

— Я за вас не хочу поплатиться репутацией и оказаться на скамье подсудимых. Тут не просто риск. Реальная опасность! Ее не избежать. Вы не выдержите!

— Но ведь я дважды прерывала беременность искусственно! И ничего!

— Это и сказалось! Наступил предел! Организм не выдержит. У вас нет шансов выжить!

Райка пыталась обратиться к абормахерам. Но и те, прощупав живот, качали головами и отказывали.

— Рожай! — советовали в один голос.

Легко сказать, а как родить, куда деваться с ребенком? Да и не хотелось связывать руки в неполных девятнадцать лет.

— Успею, если надумаю! С этим спешить не следует, — говорила сама себе, вглядываясь в темноту комнаты.

— Нет! Надо навестить мамашу! Уж та что-нибудь придумает!

— решила Райка и, помня, что трезвой мать можно увидеть только ранним утром, едва проснувшись, заспешила в метро.

В бараке за все время отсутствия ничего не изменилось. Та же свора грязных ребятишек носилась вокруг, грозя всякому незванно- му гостю расшибить голову бутылкой. Те же запахи неслись из коридора, каждой комнаты.

Взрослых нигде не было видно. Куда все подевались, детвора не знала.

Райка подошла к двери матери. Сюда ей запретили входить. Но, может, забылась обида? Дернула дверь, вошла в камору.

Мать стояла у корыта, стирала. В комнате было непривычно убрано. Да и сама — причесана, подвязана платком.

— Заявилась? Не запылилась? — сказала вместо приветствия и добавила: — Где носило? Тебя весь барак и я разыскиваем уже второй месяц.

— Соскучилась? — удивилась Райка.

— Еще чего? Ишь, размечталась! Тут вот какое дело выгорает, наш барак сносить собрались. Подчистую. Хотят на этом месте высотку строить. А нас переселить в новый дом. Со всеми условиями. С туалетом и ванной на каждую семью. Ну и всех уже переписали. Если мы вдвоем, обещали дать однокомнатную, потому что мы — однополые с тобой. А если ты сумеешь зацепить хахаля, то и двухкомнатная выгорит.

— Не надо никого цеплять. Я беременна!

У матери из рук выпала мокрая юбка.

— Опять? — но тут же сообразила и сказала спокойно: — Это нам теперь на руку! Смотри, не скинь. Справку возьми у врачей, скажи, что рожать будешь.

— Когда сносить собираются? — перебила Райка нетерпеливо.

— Через полтора месяца. В том доме, куда нас собираются поселить, уже малярка началась. На переезд дают неделю.

— А где тот новый дом?

— В Строгино. На метро до станции Щукинской, а там автобусы ходят.

— Далековато. Считай, окраина города!

— Зато здесь — на окраине судьбы живем. В змеюшнике! Ко мне когда из мэрии пришли, чтоб в список внести, так и предупредили: если в другой раз к их приходу не приберусь, не дадут квартиру, а отправят на высылку — на принудительное леченье до конца жизни. И я никогда не выйду из-за решетки.

— На это лечение принудительно не посылают! — не поверила Раиса.

— То было раньше! Теперь Москву решили очистить от всякого сброда. От бомжей и алкашей, от воров и проституток. До всех доберутся. Раньше, сама знаешь, как бухали в бараке! Теперь всяк день лягавый патруль навещает нас. В каждую комнату нос суют. Чуть не нюхают. Вишь, все на работе! А почему? Пригрозили, что тунеядцам квартиры не дадут! И заставили вкалывать!

— Но ты ж не работаешь!

— Я — на лечении. Еще две недели мой курс продлится. Если сорвусь и выпью, обещают вшить в пузо какую-то ампулу. Она за первый же глоток водки убьет меня насмерть. Так и предупредил нарколог, мол, нам дешевле один раз всех алкашей перехоронить, чем много лет мучиться! И тоже навещает барак каждую неделю.

— Выходит, скучно у вас стало?

— И не говори! Раньше все в одной постели спали! Кто от кого родил, не знали. Все ели за одним столом. Детей растили вместе. Теперь все по своим клетухам сидят. Тихо. Друг к другу не ходим. Боимся! Без бутылки чего соваться? А принеси — любой взашей выставит. Никто не хочет лишаться возможности переселения в новый дом. Уж там мы свое наверстаем!

— Ты-то как выдерживаешь? — удивилась Райка.

— Поначалу невмоготу было. Спать не могла. Все болело, пропал сон, аппетит. Нервы в струну. Но теперь легче.

— А живешь на что?

— Кое-как перебиваюсь. Даже побираюсь в метро. Но мне мало подавали. Чаще ругали. Мол, молодая, ступай работать. Куда пойду? Кто возьмет меня? А вот тебе надо что-то найти! Иначе менты прикапываться станут. Им только дай повод.

— Лихо тебя наполохали! Теперь по городу полно путанок. Ни одну не забрали в лягашку! Не имеют права! У нас свобода! И на профессию тоже! А может, я всю жизнь хочу быть путанкой! Кто запретит? Это мое право! Я не ворую, не убиваю, не граблю! А собой распоряжаюсь, как хочу! Кто меня выселит за это? Пусть попробуют! Да я любого… — вздрогнула от внезапного стука в дверь.

На пороге стоял участковый.

— Сама объявилась? Или знакомые передали, чтобы пришла? — усмехнулся, глянув на Райку.

— Сама пришла! А что? Или по мне соскучился?

— Боже упаси! Никто даже вспоминать не хочет! Я ведь к чему! Тебе надо пойти в мэрию с заявлением, что иной жилой площади, кроме как у матери, нигде не имеешь и просишь включить в список жильцов!

— Я еще и беременна!

— Ну тем более справками запасись. И хорошо бы на работу устроиться, чтобы у мэрии все сомнения отпали.

— Да кто меня возьмет с таким пузом?

— Я попытаюсь помочь. Ведь нынче по уходу за ребенком можешь два года сидеть дома! И деньги получать! Понимаешь? Если образумишься, может еще замуж выйдешь!

Увидев, что обе женщины трезвые, участковый вскоре ушел. А мать, закончив стирку, села напротив.

— А что, Райка! Рожай! Два года — большое дело! Палец о палец не бей, а деньги будут идти. Да еще пособие, как одиночке! Вырастишь незаметно для себя. Да и я, пока жива, помогу!

— Ты что? Свихнулась? Только мне и не хватает обрасти этими гнидами! Всю жизнь на них потратить, чтобы в старости одной жить! Ну уж нет!

— Дура! Тут все от тебя! Как вырастишь, то и получишь взамен.

— Не хочу!

— Молчи! Нам от него теперь никак нельзя избавляться! Двухкомнатную квартиру получим на троих! Она тебе на всю жизнь! И ребенку места хватит!

— Вырастим? А на что?

— Найдет участковый, раз обещал! А ты время не теряй! Завтра же стань на учет, возьми справку в поликлинике, все остальное сама сделаю! — уговаривала мать, успокаивала Райку, как когда-то в детстве.

Райка поначалу не могла слышать о том, чтобы растить ребенка самой. Она боялась связать себе руки. Но мать убедила.

— Не ты его, она нас прокормит. А главное, квартиру получим путевую.

И уже через неделю Райка встала на учет в женской консультации. Взяла справку, побывала во всех инстанциях. Ее и будущего

малыша внесли в список жильцов нового дома. А к концу недели участковый, как и обещал, рассказал, какую работу может предложить.

— Есть несколько вариантов. Нужны работницы в отделение связи — на сортировку почты. Можно на хлебокомбинат — в цех готовой продукции. На конфетную фабрику — в упаковочный цех. Но всюду плохо с зарплатой. Задерживают ее. Есть дорожная служба. Это от мэрии. Но зарплата маленькая. Есть один вариант — в метро уборщицей. На новую станцию. Как раз людей набирают. Если хочешь, могу посодействовать, чтобы взяли контролером или дежурной на эскалаторной линии. Зарплата невысокая. Но и работа — не бей лежачего. Включила эскалаторы и сиди всю смену на заднице. А в метро куча льгот для работников. Проезд, кроме как в такси, во всех видах городского транспорта — бесплатный. За квартиру лишь пятьдесят процентов оплаты. За свет тоже…

— Согласна она! Давай ее в метро! И меня туда же воткни! — обрадовалась мать.

— А как там с получкой? Вовремя дают?

— Это же метро! Если там задержат зарплату и рабочие забастуют, город сразу задохнется! На подземке многое держится. Она — самая доходная! Без нее Москве не обойтись. К тому же там контролеры дежурят по графику. С шести утра до часу ночи отсидела в будке, потом трое суток дома отдыхай!

— Вот это здорово! — понравилось Райке условие.

— Но запомни! Ни капли спиртного в рот! Ни одного прогула! Ни в коем случае не опаздывать на смену! И никаких шашней! Только при этих условиях я могу хлопотать о тебе! — предупредил участковый.

— И меня тоже туда устрой! — просила мать, умоляюще сложив на груди руки.

Через несколько дней Райка вместе с матерью вышли на работу.

Райка впервые надела форму и вошла в стеклянную будку так, словно провела в ней половину жизни.

Работа и впрямь была не пыльной. Смотри, как люди спускаются либо поднимаются на эскалаторе. Следи, чтобы никто не упал на выходе, в случае малейшего сбоя вызови вовремя ремонтников, следи за чистотой эскалатора. На случай драки — вызови милицию. Если кто-то забудет вещи — сдай дежурной по станции. Следи за порядком во время работы эскалатора.

Райка быстро усвоила все требования. Самым тяжелым оказалось невысказанное — не уснуть во время работы.

Монотонный людской поток, равномерное движение эскалаторов вскоре стали действовать усыпляюще. Райка едва сдерживала себя, чтобы не уснуть. Ей приходилось часто выходить из будки. И вот так однажды столкнулась лицом к лицу с Антониной.

Баба удивленно отшатнулась.

— Ты здесь работаешь? Как тебя взяли? И ребенка носишь? — приметила округлившийся живот.

— К матери вернулась. Примирились мы с ней! Решила родить. А на работу участковый помог устроиться. Теперь я над всеми пассажирами — начальник! — ответила заносчиво.

— Ну да! Это самое подходящее место для тебя! В перерыве подработать сможешь, не отходя далеко! — усмехнулась Антонина недоверчиво.

— С этим я завязала! Гляди, сколько лягавых вокруг! Чуть что, тут же выпрут!

— Выходит, ты их первыми обслуживаешь? Вне очереди?

Райка поняла намек, ее разозлило недоверие, ударившее по самолюбию.

— Я свой хлеб зарабатываю чисто! — ответила, покраснев.

— Посмотрим, надолго ли тебя хватит? — рассмеялась Антонина и ушла.

А у Райки до конца смены было испорчено настроение.

В бараке уже на второй день узнали, что Райка и мать устроились в метро. Никто не высмеял их. Не подначивал. Все жильцы молча радовались — будет у кого одолжить деньжат на случай нехватки. Обмыть новую жизнь не предлагали. Знали, не согласятся бабы. Но пуще их отказа боялись милиции, неусыпно следившей за каждым. Опасались неприятностей для себя. Вон засек патруль каменщика Володьку. Тот вечером после работы выпил бутылку вина. Ну и повздорил с женой. Надавал по морде. Баба в крик. Володьку забрали в вытрезвитель. А на следующий день взяли в бригаду другого каменщика. Володька остался без работы. Жена через пару недель из дома выгнала. И скатился мужик в бомжи…

Второй каменщик, Витька Лавров, не увидел за спиной участкового. Взял в ларьке бутылку водки. Ох и пожалел о своей неосмотрительности. Чуть из списка жильцов не вылетел. Жена на колени упала перед начальником милиции, умоляя за мужа. Лавров с тех пор с работы другой дорогой возвращался, чтоб не видеть ларек, а главное — участкового.

Райка тоже нелегко свыкалась с новой жизнью. Но понимала — любой шаг в сторону может закончиться для нее крушением. Мать, быстро втянувшаяся в работу, не заговаривала о выпивке, хотя мучительно боролась со жгучим желанием сделать глоток-другой. Но… Один из ее экспериментов закончился плохо. Выпила стакан пива. Не поверила наркологу, что может умереть от безобидной дозы. А через минуту скрутило Дарью в крутой штопор. Да так, что небо показалось с овчинку. Судорогами свело весь желудок. Тошнота помутила разум. Бабу рвало так, что казалось вот-вот кишки поползут изо рта. Слабость и боль парализовали все тело. Дарья

упала на пол, не в силах позвать на помощь соседей. Райка в тот день была на работе.

Дарья промучилась до полуночи. Кое-как вскарабкалась на постель, уснула лишь под утро. Но и последующие дни ходила, как во сне. Она дала себе зарок — завязать с выпивкой навсегда.

Она стала придирчивой, угрюмой. И часто шпыняла Райку, запоздало прививая той хозяйские навыки.

Свою первую зарплату они получили в тот день, когда всем жильцам барака были выданы ордера на квартиры в новом доме, и представители мэрии предупредили, чтобы в течение недели все жильцы покинули барак.

Райка вместе с матерью собрались к переезду за один вечер. Договорились с Костей — грузчиком, с водителем грузовика. И уже на следующий день, закинув в кузов узлы, старую, убогую мебель, посуду и подсадив Дарью в кузов, Райка оглянулась на барак. Они выезжали из него первыми.

Райка оглядела покосившуюся крышу, темные бока барака, жильцов, сиротливо стоявших у окон, притихшую детвору, только теперь осознавшую, что вскоре им придется разлучиться. Ведь жителей барака расселили по разным подъездам высотки. А это значит, что встречаться они будут крайне редко.

Кто-то из окна прощально помахал рукой. Райка тоже. Что-то защемило в глубине души. Ведь в этом бараке прошло детство. Здесь она выросла. И, как бы ни было плохо, привыкла к этим условиям, к людям. Как приживутся все на новом месте? Будет ли оно своим, родным кровом? Принесет ли радость и покой семьям? Все это ждали, надеялись…

— Поехали! — влезла Райка в кабину. И уже через полчаса машина остановилась у нового дома. Все вещи были вскоре подняты на грузовом лифте к самой двери квартиры. Райка первой вошла в нее и растерялась. Она обошла комнаты, кухню. Заглянула в ванную. Радостная улыбка не сходила с лица. Нет, она не в гостях, она

— у себя дома. И все равно не верилось.

— Счастливым будет твой малыш! Вон как ему повезло! С самого начала! Не в бараке станет жить! В квартире! Да еще в какой! — ходила мать по комнатам, выглядывала с лоджии вниз. Там тоже строились дома. Много. У одних был заложен фундамент, у других стены поднялись больше чем наполовину.

— Здесь будет целый городок! Так из мэрии говорили. Постро- ют магазин, детсад, школу. Может, метро подведут, — мечтала Райка.

— А я буду водить нашего малыша гулять во двор!

— Да хватит тебе о нем! Не зуди! Надоело! — оборвала Райка раздраженно. Ее злило каждое напоминание о ребенке, причинявшем кучу неудобств. Бабу мучил токсикоз. Ее часто рвало от запа

хов подгоревшей еды, какие раньше вообще не замечала. Постоянно изжога доводила до того, что баба боялась подумать о еде. Частые рвоты, головокружение и слабость валили с ног. Райка ненавидела саму себя за неповоротливость. Она ужасалась, как обезобразила ее эта беременность. Лицо стало похожим на лепешку, губы растолстели. Нос распух. Все тело, словно на дрожжах, плыло из одежды, не влезая, не втискиваясь в прежнее.

Дарья шила Райке халаты. Широченные, теплые. И уговаривала носить.

Райка успокаивала себя тем, что это состояние не вечное, скоро закончится. И все же ругала собственную неосторожность, из-за какой забеременела, а теперь будет вынуждена рожать.

— Счастливая ты, Райка! — завидовали ей бабы на работе.

— Квартиру получила новую! Ребенка родишь! Есть кому помочь вынянчить его. И главное, при этом осталась свободной! Никакой засранец мужик тебе не указ! Не облает, воротившись пьяным, не потребует жратву, не надо стирать и гладить для всякого обормота. Вдвоем с матерью незаметно поставите на ноги ребенка и — порядок! Что еще нужно от этой жизни?

Райка, слушая их, не слышала. Молча кивала головой, думая о своем.

— Вот бы теперь самое время пожить для себя! Так нет! Угораздило забрюхатеть…

Дарья уже купила материал на пеленки. И в свободное время оверлочила их, складывала в шифоньер на отдельную полку. Распашонки и чепчики, пинетки и ползунки, одеяла и пододеяльники, подгузники и клеенки накупила впрок заранее. А в тот день, когда Райка пошла в декретный отпуск, Дарья даже прослезилась. Присела рядом с Райкой, обняла:

— Вот и спасибо ему, малышу нашему, что заставил нас жить иначе. У меня теперь хоть смысл появился, для чего я белый свет копчу? Не впустую! Скоро нужна стану. Авось и я услышу, как меня родной бабкой назовет. Разве мечтала о таком еще год назад? Думала, так и сдохну пьяной где-нибудь в канаве иль в вытрезвителе. Но судьба пожалела. Теперь и мне есть для кого жить. А уж я о нашем малыше позабочусь. Ни в чем отказа знать не будет! Никому не дам в обиду!

— Давно ли такой стала? С чего вдруг в бабки навострилась? — не верила дочь в искренность сказанного.

— Все просто. Тепла хочу! Хочу, чтобы малыш любил меня. Ведь ничего такого в жизни не имела. А вот родится, и будет мне кого любить. И я стану нужной! Это не сразу, такое с гадами приходит. И поверь, если б не этот малыш, впустую прошла бы и твоя жизнь. Теперь уж нет! Матерью скоро станешь!

— А разве не хочешь загнать его кому-нибудь за башли?

— Нет! Своя старость за плечами стоит. Недолго ждать осталось. Она за всякую ошибку спросит. Нельзя человеку в жизни сиротой оставаться. Кто-то должен душу согреть.

— Чего ж враз, когда я пришла и сказала про беременность, ты испугалась?

— Я не очень верила, что останешься со мной в бараке! Да и образумиться нелегко. Все обдумала.

— А чего раньше на это не шла?

— Раньше мы с тобой бухали! Теперь завязано. Малыша ждем. Он нас из пропасти вытащил. Обоих!

Райка усмехнулась недоверчиво.

Она и теперь с завистью оглядывалась на веселых путанок, одетых модно, вызывающе, крикливо накрашенных, в компании беспечных парней; они не пересчитывали в карманах мелочь, курили самые дорогие сигареты. Их карманы были забиты до отказа самыми ароматными жвачками. Им не надо было спешить спозаранку на работу в любую погоду. Они жили, порхая мотыльками, вольные, как снежинки, они ни о чем не заботились. Их ничто не угнетало. Они каждый день имели хорошие деньги и легко тратили их, не боясь завтрашнего дня.

Все это имела Райка, но потеряла. Теперь она училась не только считать, но и беречь всякую копейку, обсчитывая расходы на будущее, какое виделось тягостным, безрадостным и скучным.

Она заранее ненавидела свой завтрашний день, пропахший мокрыми пеленками, детским криком, бессонными ночами. Дни без радостей и просветов потянутся однообразно. Сколько она выдержит? Да и вынесет ли вообще это наказание за пьяную неосмотрительность?

Райка оглядывает себя в трюмо, морщится, зло сплевывает.

Она много раз пыталась сыскать в глубине своей души хоть крупицу тепла к тому, кого должна произвести на свет и не находила ни малейшей искры, ни отклика, словно тело с разумом жили врозь, навсегда поссорившись друг с другом.

Она поделилась этим с матерью:

— Наверно, я не буду его любить. Ведь даже не знаю, кто отец ему.

— Это пройдет, как только родишь! После первого кормления самым родным человеком на всем белом свете станет. А об отце не вспоминай. Какая разница — кто он? Это твой ребенок! Ты его выносишь и родишь. В нем твоя кровь. Сколько баб разводятся с мужьями? Не по одному, по двое, а то и по трое детей остаются с матерями. И ничего! Сколько кобелей убежали из семей! Одни к сучкам, другие — воли захотели. Заботы задавили. А бабы и без их помощи детей вырастили! Еще и лучше, спокойнее. Чем ты хуже?

Райка со злостью задвигает в угол купленную матерью детскую кровать.

— Ты чего бесишься? Что на тебя нашло? — посуровела Дарья.

— Опять всю ночь изжога мучила! Не могла уснуть!

— Волосы у ребенка растут. Обычное дело! У всех это бывает. Потерпи, немного осталось. Родится, все неприятности скоро забудешь.

— Как бы не так! — молча злится Райка, вспоминая, как ее, беременную, перестали узнавать бывшие дружки. Обходили уже в метро, словно незнакомую. А с ребенком и вовсе никому не нужна. Осмеют, если окликну, — думает баба, вздыхая горько. И чувствует, как шевелится ребенок в животе.

— Наверное, мальчонка! Вон живот какой острый! — замечает Дарья, тихо улыбаясь.

Теперь она, возвращаясь с работы, всегда спрашивает, как чувствует себя дочь? Ела ли она? Нет ли болей внизу живота? Не болит ли спина?

— Мне до родов еще две недели. Чего торопишь меня?

— Девчонки на две недели раньше на свет появляются. А мальчишки — наоборот! Ты сама кого хочешь? — спросила тихо.

— Никого! — выдохнула грубо.

Плечи Дарьи сразу опустились устало.

— Неужель ты сердце пропила ненароком? — горестно охнула мать, с укором оглядев Райку.

— Сама виновата! Себя спроси за все! Что видела, живя с тобой? Да ничего! А и теперь какая это радость? Будь ты иной, может со мною такого не случилось, — укорила запоздало.

Дарья плакала всю ночь.

— Не простит! Таила в себе зло! И высказала, не сдержалась! Я

— плоха! Но речь теперь не обо мне. О собственном ребенке. Он не в ответе за барак, за нас! Ему жить надо! А как? Если она его и теперь не хочет и не любит, не ждет! Причем здесь я? Ведь не заставлю! Если нет сердца, свое не вставишь! Чего же ждать самой, если родное дитя в наказание! Господи! Сохрани теплинку малую! Пусть родится счастливым! Дай светлую судьбу, и образумь дочь! — просит Дарья Бога впервые в жизни.

Райка теперь не выходила из квартиры никуда. Стеснялась своего вида. Не хотела, чтобы даже соседи по площадке увидели ее с таким громадным животом. Она целыми днями лежала либо сидела у окна, то скучала, то злилась.

Со времени переезда в новую квартиру никто их не навестил, не пришел в гости. Даже бывшие соседи по бараку будто выбросили их из памяти, ни разу не позвонили в дверь, хотя уже никто не мог помешать их общению.

Райка с Дарьей иногда видели в окно, как бывшие барачные соседи вместе идут на работу. По слухам знали, что им повезло работать на строительстве дома вместе с болгарами. Те взялись постро

ить высотный жилой дом с нуля под ключи по чешскому проекту за полгода и привлекли в подсобные рабочие бригаду лимитчиков.

Конечно, они получали гораздо меньше болгарских строителей, но намного больше чем в других — своих бригадах, выполняющих такой же заказ. Квартиры в этом доме стоили очень дорого, и купить их могли лишь удачливые коммерсанты, воры, банковские воротилы.

Но бригаду лимитчиков не интересовала дальнейшая судьба дома. Она исправно получала зарплату, без задержек и занижения расценок. Что будет после выполнения этого заказа, не знал никто. Продлит ли контракт заказчик, пошлет на другой объект? Или, поблагодарив за сотрудничество, попрощается навсегда?

Чтобы не случилось последнего, в бригаде завели строгий сухой закон. На работу никто не опаздывал. О перекурах не вспоминали. Из бригады отсеяли лентяев и алкашей. И Дарья даже не осмелилась попросить бригадира взять ее на объект. Знала, что откажет. И с завистью смотрела вслед тем, с кем жила под одной крышей.

Вот так вечером Дарья с Райкой сидели на кухне, когда к ним кто-то позвонил в дверь. Обеим не поверилось. За три месяца, какие они здесь прожили, никто не пришел, словно боялись люди переступить порог квартиры. И вдруг кто-то насмелился. Дарья заспешила к двери, открыла. В прихожую с веселым смехом и щебетом впорхнули обе Райкины подружки. Приехали навестить, выкроили полчаса и теперь говорили без умолку:

— Ой! Да ты совсем непохожа на себя! Была такая стройная, подвижная! Теперь, как гора! Скорее бы вернулась в норму! Мужики о тебе спрашивают. У нас новые чуваки завелись! Прикольные! Башляют клево!

— Вы еще у Серафимы живете? — поинтересовалась Райка.

— Пока там! Но на горизонте кое-что маячит. В содержанки предлагают. Снять на год-другой. Там, если повезет, и дальше можно! — выкладывали на стол шоколад, жвачки, сигареты.

Они обошли комнаты, лоджию, заглянули в каждый угол, восторгались. И вдруг увидели детскую кровать, онемело уставились на нее.

— Тебе это зачем? Ты что? Решила себе оставить бэби?

Райка промолчала, поджав губы.

— Не дури! Ну на кой тебе сдалась эта обуза? Надеть на себя цепь еще успеешь! Поживи для себя! Тебе надо встряхнуться! Глянь, у тебя ни хрена нет! Ни кайфовой мебели, ни посуды! Ни башлей! Совсем дошла, опустилась! Что тебе метро? Там ты только на хлеб заработаешь! Но сухая корка горло рвет. Не то ребенка, себя не прокормишь!

— Мамаша уперлась! Родить заставляет, в бабки захотелось ей вдруг! — отмахнулась Райка.

Подруги прикрыли двери на кухне.

— Сама не будь дурой! Мать бесится от старости, тебе о своем будущем надо позаботиться! Ну скажи, зачем обуза?

Дарья сидела в спальне, обвязывала крючком детский чепчик и ничего не слышала, решила не мешать дочери пообщаться с подругами, каких давно не видела.

А они приглушенно переговаривались, спорили, что-то доказывали Райке. Та сначала отмалчивалась. Потом о чем-то спросила и взвизгнула от радости.

Подруги, поговорив, попили кофе, пообещали навестить вскоре и заговорщицки подморгнув, ушли. Райка после их визита совсем умолкла. На мать не смотрела. Ничего не рассказала, о чем говорила с подругами. При напоминании о ребенке криво усмехалась. А через два дня у нее начались схватки.

Вскоре ее увезли в родильный дом, и Дарья долго не хотела уходить, все ждала, кого произведет на свет ее дочь. Внука или внучку родит?

Она слышала стоны и крики рожениц. Ей казалось, что это кричит Райка. Та никогда не умела терпеть боль молча, стиснув зубы.

— Потерпи, моя девочка! Это проходит и забывается. Плохо, что ты так и не придумала имя дитю! Но ничего, я подскажу! Если девочка родится, назовем Катенькой! Так твою бабку звали. Хорошей женщиной была. Ну а мальчика — Юркой! Или Сережей! Как самой нравится.

— Идите домой, бабуля! Она еще не скоро родит! — сжалилась над Дарьей медсестра.

И женщина, вернувшись, решила убрать в квартире, подготовить ее к появлению малыша.

Райка не кричала. Она лежала, уставясь в потолок сухими глазами. Тихий стон изредка срывался с губ. Баба сжимала пальцы в кулаки и терпела изо всех сил, пытаясь отвлечь саму себя в коротких перерывах между схватками.

В памяти мелькали лица. Многие. Улыбчивые и пьяные, злые и потные, бледные и раскрасневшиеся.

Любила ли она хоть кого-нибудь из них? Райка помнит, как три года назад безнадежно влюбилась в студента, в тихого, застенчивого парня, случайно попавшего в веселую компанию. Он еще не знал женщин и краснел от смелых намеков. Не знал, как вести себя, путанок он называл на вы, что всех смешило. Райка стала в его жизни первой женщиной. Он, единственный изо всех прежних, не был грубым. Внимательный, ласковый, ни одним словом не обидел, не обозвал. Лишь краснел от смелости Райки. Иначе так и не стал бы мужчиной. Он стеснялся всех. И Райкестал бесконечно дорог своей неопытностью, неловкостью. Она вцепилась в него руками и ногами. Она два дня ходила за ним верной тенью. А когда проснулась на третье утро, студент уже исчез. Он больше не появился. Она за все годы нигде, ни разу не встречала его. Он словно приснился.

— Эх, если бы я училась вместе с ним, уж не выпустила б из рук. Обязательно окрутила б его! И как это я проспала такого чувака!

— ругала себя Райка и тогда, и теперь. — Как его звали? Игорем! Так он сам представился, знакомясь с нею. Почему запомнился? Наверное, оттого, что не был похож на всех других…

Райка тяжело дышит. Новая схватка, более сильная, чем прежние, разрывает болью все тело. Баба хватает зубами подушку. Ее трясет, как в ознобе.

— Доктор! У женщины воды отходят! — услышала Райка голос медсестры совсем рядом и даже не поняла, что это к ней позвали врача.

— Сейчас, сейчас! — услышала голос. И торопливые шаги приблизились.

— Успокойтесь, мамаша! Оставьте подушку! Расслабьтесь. Дышите ровнее. Позвольте мне осмотреть вас! — наклонился врач к Райке. Та, увидев его, вжалась в постель. Узнала. И, не поверив глазам, спросила тихо:

— Игорь?

Врач глянул в лицо роженицы быстрым, скользящим взглядом. Не узнал, а может, не захотел вспоминать ту мимолетную шалость. И, обратившись к медсестре, сказал коротко:

— На стол!

Райку быстро переложили с кровати в каталку и повезли в родильный зал. Баба не успела опомниться, как ее положили на стол.

— Игорь Павлович! Скорее! — услышала Райка. И увидела врача уже в маске, торопливо надевавшего перчатки.

— Спокойно! Сейчас будем рожать! — сказал тихо, уверенно. А Райке было и смешно, и стыдно. Она хотела что-то ответить, но адская боль выбила из памяти все слова.

— Тужьтесь, мамаша! Давайте, тужьтесь, иначе погибнет малыш! — услышала баба и постаралась так, что и лицо, и халат врача забрызгала. Ребенок выскочил на руки доктора.

— Ну и торопыга! — услышала Райка укор то ли в свой, то ли в адрес ребенка.

— Мальчик! Сын у вас родился! А кого хотели? — поинтересовался врач, улыбаясь глазами.

Райка ничего не ответила, лишь взглядом сказала:

— Тебя!

Гинеколог, густо покраснев, отвернулся, отошел к другой роженица, не оглянувшись на Райку, и старался не смотреть в ее сторону. Он вспомнил…

Райку вскоре увезли из родильного зала в белую, сверкающую чистотой палату.

— Отдыхайте, мамаша! Скоро принесем вам сына на первое кормление! — предупредила медсестра.

— Не надо! Я не буду его кормить!

— Как так? Почему? — удивились вокруг санитарки.

— Не хочу!

— Своего сына? А зачем родила? — не понимали женщины.

— Видно, нагуляла иль с мужем разошлась! Теперь вот злится.

— Ничего. Помиритесь! В семье всякое бывает. И мы со своими гавкаемся! А потом прощаем их! Куда деваться? Пройдет и у тебя! Отдохни, успокойся! Малыш хороший! Как кукла! На загляденье! Без единой патологии! Такое нынче — редкость! Поспи пару часов. Одумайся! — уговаривали бабу.

Райка и впрямь вскоре уснула.

Очнулась от осторожного прикосновения к руке.

— Это я, Раиса, не пугайся. Поговорить хочу, пока мы в палате одни. Мамаши на обеде. Я слышал, что ты не хочешь кормить ребенка. Почему? — смотрел в упор Игорь.

— Это мое дело. Вот если бы он был от тебя, может, и подумала и оставила б себе!

— Ты хочешь оставить его в роддоме, у нас, отказаться от него?

— Нашел дуру! Я не всегда такая! На халяву подарки не делаю, просто, за здорово живешь, не отдам! Я его целых девять месяцев вынашивала!

— Не понял! Ты что задумала?

— Это мое дело! Тебя не касается…

— Ладно! Но покуда ребенок у нас, мы отвечаем за твое и его здоровье. А значит, ты должна кормить сына!

— Я никому ничего не должна! И ему тоже!

— Ты знаешь, я очень порадовался, увидев тебя беременной. Узнал сразу. Подумал, что ты навсегда ушла с панели, решившись стать матерью. А значит, и я мужчиной стал не с потаскухой, а с нормальным человеком, с сильной женщиной, сумевшей взять себя в руки.

— Уйди! Не трепись впустую! Все вы только на словах хорошие. Какая тебе разница, в кого нужду справил? Это было очень давно!

— Как хочешь! — резко встал Игорь, потеряв всякое желание убеждать мимолетную подругу молодости.

Райка уже вечером получила передачу с яблоками от матери. В пакете нашла записку. Мать поздравляла, писала, что ждет ее домой вместе с Юркой.

А чуть позже ее позвали к телефону.

— Вас просят! — позвала медсестра.

Райка сразу узнала голоса подруг:

— Родила? Все благополучно? Уже на ногах? Ребенок нормальный? Не урод? Вот и хорошо! Мы все разузнали. Как и договорились. Там его возьмут! Домой не повезешь, сразу из роддома поедем. Все быстро делается. У твоего бэби возьмут кровь на анализ. Если все в порядке, тут же деньги на бочку и уходи. Тебе еще спасибо скажут. Там нуждаются в детских донорских органах. В ту клинику часто привозят детей. Кому лечить, кому избавиться от сопляков надо.

Райка договорилась, что подруги, узнав, когда ее выпишут, приедут за нею, постаравшись опередить мать. Те обещали. И, обманув Дарью, забрали Райку из роддома сами, приехав за нею на такси. И, назвав водителю маршрут, заговорили с бабой:

— Вот теперь ты красавица! Будто на курорте побывала! Смотри, какое лицо стало чистое, румяное! От чуваков отбою не будет! Эх, заживешь шикарно!

Таксист, затормозив, остановилося у клиники. Подружки вошли первыми, вскоре позвав Райку.

— Давай бэби! Анализ нужен! — взяли из рук тихо спящего малыша, передали в руки хмурого человека. Тот понес ребенка, и малыш, проснувшись, закричал жалобно, просяче.

Райка заткнула уши, чтобы не слышать его голос.

— Ты выйди! Подожди во дворе, на лавке, — вывела наружу одна из подруг. И осталась с нею. Но вскоре их позвали.

Райка подписала какую-то ведомость. Ей выдали деньги. Много. Баба даже не поверила. Это было куда как больше, чем она предполагала.

— Все! Вы свободны! — услышала тихое.

И вместе с подругами вышла из клиники.

— Ты поезжай домой. Обрадуй мать. А мы через недельку заглянем к тебе. Как раз молоко перегореть успеет. Ох и бухнем!

Райка позвонила в дверь резко. Мать, открыв, изумленно уставилась на дочь:

— Ты? А где Юрка? Мне сказали твои девки, что только завтра тебя выпишут. Я все собрала, приготовила…

— И зря! Не надо! Ему уже ничего не нужно! — ответила зло.

— Как? Что с Юркой?

— Я сдала его! В доноры!

— Что?! Своими руками? Ты? За что?! — пошла шатаясь в комнату, словно ослепла. — Эх ты, кукушка! Зачем сама живешь? — хотела добавить что-то, но схватилась за сердце, мешком рухнула на пол.

Райка не предполагала, не поняла, что случилось с матерью. Не имеющей сердца не понять этой боли. Она пролежала на полу до вечера. А утром умерла, так и не придя в сознание.

— Вот дура! И с чего это ее шибануло? При таких башлях… Видно, вправду состарилась раньше времени, сошла с ума! — сказала Райка подругам, уезжая с кладбища…

ГЛАВА 10 КРАСОТКА РОЗА

Роза пришла в дом Серафимы почти сразу после Нинки и считалась здесь старожилкой. К ней давно привыкли, знали все ее слабости, любили девку по-своему и прощали ей многое, что не сошло бы с рук другим.

Роза была весьма привлекательна. И внешне вполне соответствовала своему имени. Она одинаково ровно относилась ко всем обитателям дома. Никогда ни с кем не ругалась. И даже если кто-то ссорился, Роза спешила помирить разругавшихся. Ей это часто удавалось. Она не любила злых сплетен, пересудов и никогда не принимала в них участия.

Даже грубоватая Тоня за все время ни разу не разозлилась на Розу, не обидела, не обозвала, ни в чем не упрекнула бабу. Да та и поводов не давала к такому отношению.

Общительная, веселая, она любила посидеть на кухне вечером в свободные часы. Слушала всякие истории, какие случались с бабами, иногда сама рассказывала что-нибудь, да такое, что потом у многих от смеха животы всю ночь болели. Без нее на кухне было скучно. Она умела растормошить всех, забыть о болезнях и неприятностях. Умела пошутить незлобно. И никогда ни с кем не враждовала.

Может, поэтому не было у нее врагов. Все любили эту женщину и никто не избегал общения с нею.

Ее любили и клиенты. За Розой часто приезжали на импортных машинах. Сигналили, вызывали. Увозили на сутки, а то и на неделю. Возвращали тоже на машине. Прощаясь, целовали в щеку или руку. Никогда, никто не спешил проститься с нею. Ей смотрели вслед с доброй улыбкой обожания и грусти.

Роза входила в дом Егора со смехом, ее встречали приветливо. Антонина сама варила ей кофе. И пока женщина плескалась в ванне, все бабы собирались к столу, чтобы пообщаться с Розой, пошутить, посмеяться вместе с нею.

Розу окружали. Спрашивали, как она провела время. Та отшучивалась. Не любила сальных подробностей.

— Да что я? Так же, как и все! Но вот думаю, надо же мне присмотреть новых поклонников. Наверно, соседских мужиков пора кадрить. Клевые чуваки. Оторву я их от благоверных! Нельзя всю жизнь с одной и той же в постели кувыркаться! Жалко фрайеров! Всякий раз, как прохожу мимо их дома, они, несчастные, слюни глотают. Из рук все валится. И будто жеребцы, копытами землю бьют! Того гляди — забор перемахнут!

— Ой, Роза, они такие жлобы, эти Свиридовы! Не обращай на них внимания! — предупреждала Антонина.

— Знаю! Если б не это, давно бы у моих ног были оба! Они за копейку удавятся, не говоря о долларе. У них на воротах надо девиз дома написать: "За зеленую купюру продаю родную шкуру!"

— А нашему дому какой девиз придумаешь!? — хохотала Тонька.

— Мы поддержим новый строй своей собственной..! — не задумываясь выпалила Роза.

Бабы дружно рассмеялись.

О самой Розе в этом доме знали мало. Не любила она рассказывать о себе. Не всегда отвечала на вопросы, касающиеся ее прошлого. Уходила от ответов, переводя разговор на другую тему.

Как старожилка и любимица хозяев Роза жила в отдельной комнатке, одна. Беспрепятственно пользовалась телефоном. Могла прийти и уйти, когда вздумается. У нее одной из всех баб были ключи от входных дверей дома, что означало высочайшее доверие хозяев.

Все в доме считали, что этой женщине живется легче всех, нет у нее ни забот, ни тревог, ни проблем. Она всегда была в хорошем настроении, никто не видел слез на ее глазах, не слышал жалоб, сетований на судьбу.

Роза была понятной каждому, но при этом оставалась загадкой для всех…

Просидев с бабами на кухне до полуночи, она уходила спать в свою комнату, никогда не забывая закрыть двери на крючок. Все считали, что это страховка от рэкетиров, какие однажды напугали изрядно всех баб дома.

Эта мера предосторожности никого не удивляла и не коробила.

Но и Роза, и все остальные в глубине души понимали, что этот крючок не помешает рэкетирам войти в комнату. Он мог сдержать лишь жильцов дома. Но почему закрывалась, почему не хотела впускать к себе никого, знала только сама Роза.

Оказавшись одна в своей комнате, женщина словно снимала маску и становилась сама собой.

Не надо прикидываться, сдерживаться. Не стоит смешить всех, когда саму душат слезы… В этой комнате, как в раковине, она прожила не один год.

Розу порекомендовал Антонине один из клиентов, серьезный, порядочный человек, уловивший особым чутьем невысказанную проблему. Клиент поручился за Розу своим именем. Этого было больше чем достаточно, и женщину взяли без лишних вопросов. Не спрашивали, кто она. Что привело на панель? Впрочем, с дури или с жиру никто не влетал в путанки. Сюда всякую из женщин приводило свое горе, общая для всех нужда. Искательницы острых ощущений с необузданным сексуальным желанием быстро набивали оско

мину и исчезали с панели, убираясь восвояси под семейный кров, под крыло родителей, предпочитая жалкое существование — сытости и роскоши панели. Лишь жуткое горе, безысходность и презрение ко всему, ненависть даже к самим себе, могли удержать в притоне баб — любимых и ненавидимых всеми.

От девчонок-подростков одиннадцати лет до тридцатилетних женщин поглотили, приютили у себя притоны города. Их число росло с каждым днем. Хотя каждый день на окраинах, в метро, на вокзалах и в гостиницах находили убитых проституток. Нередко сжигали и громили притоны лихие молодчики, крутые рэкетиры, недовольные, пьяные клиенты.

Случалось, делала облавы милиция. Сгребала всех потаскушек вместе с бандершей в одну камеру, требовала свой положняк. Но путанки не хотели откупаться деньгами, какие все труднее становилось зарабатывать. Они предпочитали расчет натурой. Милиция, продержав потаскух с неделю в камере, понимала, что не получит свой навар в деньгах, довольствовалась предложенным расчетом и с треском выгоняла потаскух, чтобы обыватели близлежащих домов видели — не бездействуют стражи порядка, стоят начеку нравственности и морали горожан.

Путанки разбегались без оглядки. И с неделю, а то и две в притоне царила тишина. Потом лишь глубокой ночью из-за плотных занавесок прорывался свет, и приглушенная музыка, едва слышная прохожим, возвещала, что самые смелые клиенты уже вернулись…

Роза была украшением своего притона. Могла поговорить на любую тему, держаться на равных в любом обществе. Она всегда была обаятельна, умна. Но таковых немного можно было насчитать по городу. Роза считалась элитной, люксовой путанкой и не путалась с кем попало. За нее всегда находилось кому вступиться. И попытавшийся хоть однажды обидеть эту женщину жестоко платился за свою наглость. Розе стоило лишь молвить слово… И обидчика находили хоть из-под земли…

Случилось так, что участковый Иван Вагин замел весь притон вместе с Тонькой. Вздумал проявить свою безупречность перед сослуживцами. Но… Вскоре начальнику райотдела последовал телефонный звонок, и тот распорядился выпустить женщин, а перед Розой даже извинился. Вагин кинул ей вслед грязное слово. И в этот же вечер, возвращаясь с работы, был жестоко избит тремя дюжими парнями, час игравшими в футбол участковым.

Случилось, придержали Розу возле гостиницы двое налетчиков. В эту же ночь их закопали в старой могиле кладбища.

Роза не ходила пешком по темным улицам. Ее возили. Но если б и пошла после случая с налетом, никто из городской шпаны не рискнул бы подойти к ней, обидеть словом или взглядом. Знали — расплата не помедлит. Ее обходили все.

Ее клиентам завидовали. Даже почтенные отцы семейств, встре- тясь с Розой, невольно оглядывались ей вслед, краснея от шальных мыслей и собственной смелости.

Молодые мужчины, парни, впервые увидев женщину, останавливались оторопело.

Что и говорить — пройти мимо нее равнодушно было мудрено.

Роза, словно не замечая этого трепета и восторгов, шла мимо — спокойно, с лекой улыбкой на губах. Она никого не рассматривала в упор, никем не восхищалась. Она лишь слегка наклоняла кудрявую голову в знак благодарности. И все вокруг млели от ее взгляда. Слова были излишни…

Роза никогда не искала поклонников. Их у нее было в избытке.

Ее привыкли видеть в «Мерседесах», "Вольво", «БМВ». И никому не пришло бы в голову, что изредка она ездит на далекую окраину города в старый дом и там, вдали от всех, от поклонников и развлечений, проводит время совсем иначе.

В этом трехэтажном кирпичном доме без элементарных удобств жили с незапамятных времен более трех десятков семей. Они хорошо знали друг друга, но старались не общаться и видеться, как можно реже.

Здесь, в одной из квартир, на втором этаже жила Роза. Сюда ее привезли совсем крохотную прямо из роддома. И, положив в кроватку, возле печки, пошли по воду, чтобы искупать впервые. Роза проснулась, закричала. Не услышав материнского голоса, заорала во все горло.

На ее голос дверь открыла соседка. Увидев ребенка, сморщилась в печеное яблоко, сказала зло:

— Эти негодяи еще и размножаются…

Услышав за спиной шаги матери, соседка поспешила захлопнуть двери, ретировалась с кислой миной, заметив вслед матери едкое:

— Им бы подальше от людей сбежать, от греха! А они еще обнаглели и расплодились!

Мать, резко хлопнув, закрыла двери. А вечером рассказала отцу, вернувшемуся с работы, о реакции жильцов на появление Розы.

— Не обращай внимания! — ответил он.

Эти же слова много раз слышала и Роза. Маленькая, она не понимала, что происходит вокруг. Почему ее семью так люто ненавидят в доме. Эта злоба выплескивалась и на нее. Душила, доводила до слез. Но никто ничего не мог изменить.

Уезжали на новые квартиры старые жильцы. На их место заселялись другие и вскоре становились лютыми врагами семьи Розы, хотя ни с кем из них они не общались.

Причину этой ненависти она узнала от матери, когда стала подрастать, разбираться в людях и в жизни.

— Наша семья здесь с самого начала поселилась. Эти комнаты получить считалось великим благом. Зеленый пояс Москвы! Сюда приехали высокие чины. И жили спокойно. Но… Лишь поначалу. Твой дед работал тогда в органах безопасности. Под началом самого Лаврентия Павловича Берия. Вон его дом, видишь, совсем неподалеку. И, конечно, выполнял все его поручения. А они были не из легких. Но куда деваться? Не выполнишь — попадешь не просто в немилость, а под подозрение в сообщничестве или пособничестве врагам народа. Вот он и участвовал в аресте таких. Случалось забирать и соседей, хотя внутренне не верил. Но приказ не оспаривают. В те годы все молчали и боялись деда хуже черта! Нас не только в гости пригласить, пугались встретить на пути. Никто не общался. Многие из тех, кого он забрал, никогда домой не воротились. А те немногие, кому повезло выжить, и теперь считают нас заклятыми врагами. Будто не Берия, не те, кто кляузы настрочили на них, а твой дед один во всем виноват. Он молчал. Терпел все. А когда при Хрущеве начались реабилитации, жильцы потребовали от правительства, чтобы нас выселили из дома от греха подальше. Вот и приехала комиссия по письму. Собрала всех. Дед не знал, для чего вызвали. Когда услышал — не сдержался. Ткнул пальцем в одного, кричавшего громче всех, да и сказал: "Ты бы, Осип, молчал! Из семи твоих кляуз — шесть сработали на погибель! Не ты ли в смерти этих людей виноват? Сколько получил за свои сообщения? Хоть раз признайся, как на духу! Не только соседей, родного брата запродал. Чего меня позоришь? Оглянись на себя!" Тот сразу убежал, спрятался. Но тут баба вылезла. Тоже потребовала нашего выселения. А дед и скажи: "Кому б говорить, тебе — заглохнуть надо! Мы не успевали человека в машину посадить, как ты со своей семьей принималась мародерничать и грабить квартиры, чьих хозяев замели. А потом сбывала на толкучке все, вплоть до кальсонов. Чего ж о себе молчишь? Коли нас, подневольных, выселять, тебя и вовсе выкидывать надо с грохотом!" Но, как бы там ни было, и фискала, и мародерку не тронули. Собака кусает ноги, то, что видит, то и хватает. Думать, искать настоящего виновника никто не хотел, всем недосуг. Да оно и сподручней выливать ярость на того, кого годами проклинали. Вот так получилось и у нас. Деда, на потеху толпе, выкинули из органов на улицу. Без пенсии, без работы, под общий свист. Он был военным. Его никуда не взяли. Все отказывали в работе. И дед стал сдавать. Он пробовал попасть на прием к Хрущеву, но куда там! Его, полковника отбрасывал от дверей лейтенант.

— А почему они так делали? Разве не понимали, что дед не виноват? — удивлялась Роза.

— Ну это кому как удобнее! Разве можно обвинить солдат за то, что в войну убивали немцев? Нет! Те были врагами и это знали все!

Тех, кого забирали, тоже объявляли врагами, и с этим тоже соглашались все! Дед их конвоировал, но не расстреливал. Ни одного не тронул даже пальцем. Но солдат не порочат. Их награждают. А твой дед был вынужден застрелиться. Перед этим он написал записку. Вот она! Читай.

— Дорогие мои, бесконечно любимые! Простите меня за все, за горе и горечь, за все обиды и страдания, какие вы перенесли из-за меня! Я один виноват во всем. Я должен был умереть вместе с теми, кого арестовывал! Я всегда сочувствовал им, но не хватило духу признаться в этом! Теперь понятно, что жил впустую. Хотел уберечь вас от бури, а вверг в пучину! Может, моя смерть охладит и остановит людскую злобу, и над вашими головами засветит солнце! Пусть хоть эта моя мечта сбудется! Прощайте и простите!

— Теперь ты поняла? — спросила Розу мать и продолжила: — Твоя бабка не пережила утраты и меньше чем через год ушла следом за отцом. Нас осталось совсем мало. И если бы не друзья твоего деда, мы погибли бы…

— А что за друзья? Тоже чекисты?

— Нет, Розочка! На работе друзей не было. Там лишь сослуживцы. В друзьях остались те, кому отец сумел помочь уйти от ареста, либо бежать из-под стражи.

— Такое было?

— Конечно. Больше тридцати человек… Предупреждал о грозящем. И люди вовремя скрывались, исчезали из Москвы в неизвестном направлении.

— А почему они не вступились за деда?

— Связь была оборвана, не знали. Лишь спустя годы… Но и теперь, как видишь, кипит злоба. Она долго не остынет. Твой отец не выдержал.

— Он бросил нас?

— Нет, дурочка, поехал на родину, искать лучшей доли в Израиле. Мы — евреи. Но все родились в России. Мне от нее лишь в могилу… Отец последнее письмо прислал в прошлом году. Обещал приехать за нами, забрать к себе. Да, видно, не близок путь от Синая.

Роза училась в седьмом классе, когда мощная держава развалилась на республики-государства, и в России началась неразбериха. Это сразу отразилось на жизни каждой семьи. Прежде всего на несоответствии цен и заработков. Зарплаты матери перестало хватать даже на неделю. Та, проработав всю жизнь в библиотеке, возвращаясь с работы, со слезами рассказывала, что их библиотеку собираются закрывать, а работников увольнять. Как жить тогда, она не представляла.

В школе ученики перестали носить форму и одевались кому как захочется.

Одноклассницы приходили на уроки подкрашенные, разодетые в импортные джинсы, бананы, обутые в «Саламандры». Роза средь них смотрелась белой вороной. Ее дружно высмеивали. Она возвращалась домой в слезах, порою, не выдерживая, убегала с занятий.

— Эй! Жидовка! Тебя из ломбарда стыздили? — кричали ей вслед.

— Вылезай из нафталина, метелка! Пошли за угол, переткнемся! Я тебе за это башли дам! — предлагал одноклассник, прижав в углу.

Роза вырывалась, плакала. Но матери ничего не говорила, щадила ее. Хотя уже не раз возникала мысль бросить школу.

Вот так однажды сидели они в выходной с матерью дома. Никуда не ходили. Деньги кончились. А до зарплаты еще неделю ждать. Продать нечего было. Думали, как дотянуть до получки, когда в дверь позвонили.

Румяная, пышнотелая женщина вошла в комнату, волоча за собой пузатый чемодан.

Она вчера вечером прилетела из Израиля. Решила навестить родню. Привезла для Розы с матерью подарки от отца и деньги. Гостья отдала доллары. И, оглядев Розу, удивленную и обрадованную, заметила:

— А ты красивая девочка! Вся в отца! Хочешь, познакомлю с родственниками? Будете дружить, все ж не так одиноко станете жить. Эти люди имеют вес в обществе. Может, пригодится это знакомство?

Роза, глянув на мать, согласилась. Вместе с гостьей она приехала на Старый Арбат. Там ее приняли радушно, как давнюю знакомую. Девчонке очень понравилась большая дружная семья, где никто не задавал ей лишних вопросов. Ее угощали. А Сара рассказывала о жизни в Израиле. Об отце она упомянула лишь вскользь, обронив, что он работал поначалу автослесарем. Но потом подвело здоровье, простыл. Выучился на дамского парикмахера. Теперь хорошо зарабатывает, доволен жизнью и возвращаться в Россию не собирается.

Думает ли он забрать семью к себе? Об этом Сара не сказала или не знала.

Роза с матерью перетрясли весь чемодан, каждую вещь, но не нашли ни письма, ни записки.

Мать после этих поисков как-то сразу сникла. Роза, помня ее рассказы о рассеянности, забывчивости отца, пыталась успокоить ее. А сама, придя в гости на Старый Арбат через три дня, решила спросить Сару о письме. Может, она забыла передать его? Но та уже улетела домой. Не захотела побыть в Москве, которая стала раздражать иностранку своей грязью, ругливостью, откровенной нищетой.

Розу успокоили. Дескать, что письмо? Помощь важнее. Живи и радуйся тому, что не забыта.

Здесь, в этой семье, были трое сыновей и две дочери. Они по- доброму восприняли Розу. Увели к себе на верхний этаж особняка. Разговорились. Потом включили музыку, танцевали. Роза впервые выпила клубничного ликера, потом посмотрела смелый эротический фильм.

— Будь раскованней, смелее! В жизни все удается рискованным, дерзким! — советовал ей Славик, младший из семьи. Ему шел восемнадцатый год. А он уже готовился в банкиры.

— Держись королевой! — учили дочери. И предлагали коньяк.

Вскоре к ним в гости пришли друзья. В особняке стало шумно,

весело, звонко.

Роза познакомилась со всеми. В этот дом была вхожа вся элита города.

По заведенному правилу молодежь развлекалась наверху. Пожилые — внизу. Там же случались очень нужные, деловые разговоры. Чьих детей пристроить на учебу или на работу, куда именно?

Роза не решалась замолвить слово о матери. Откладывала разговор, понимая, что с этим нельзя спешить. Старалась держаться в новой компании непринужденно, бездумно. И это понравилось.

Домой ее отвезли под утро на «Мерседесе». Прощаясь с нею, Славик дал ей номер телефона, предложил в следующий раз позвонить, когда она решится снова навестить их.

Роза позвонила через неделю, и Славик приехал за нею. Она пробыла с ним два дня.

— Ты — не первая. И не последняя. Так теперь живут многие. Не связывая себя никакими обязательствами! Оно проще и легче жить! Сама скоро поймешь. Только не стоит сходить с круга и путаться со всеми напропалую. Это опасно для тебя! И невыгодно! Нынче не сетовать надо, а выживать, — говорил он ей.

— А твои сестры тоже так живут? — спросила робко.

— Смешная! Им это ни к чему! Они, если и пойдут на такое, то не ради денег! Отблагодарить за помощь, за оказанную услугу. Или еще за какую выгоду. Впрочем, из такого никто не делает историю.

— А замуж они не собираются?

— Да что ты, Роза? О какой семье теперь думать, когда все кувырком летит? Для семьи нужна стабильность во всем. А кто из нас уверен в завтрашнем дне? Вот и берем от жизни все, что она дает сегодня! Потому что завтрашнего дня может не быть. Поняла? Ну то- то!

Здесь же, в машине он отдал ей первые триста долларов. И, оставив машину у подъезда, напомнил, что ждет ее следующего звонка.

Роза застала мать в слезах. Та беспокоилась за дочь. И, увидев, рассказала, что ее уволили с работы.

— Что делать будем? Как станем жить? Отцовские деньги не бесконечны. Их надолго не хватит! Цены не по дням — по часам растут! — залилась слезами.

Роза присела рядом. Уговаривала:

— Что изменишь слезами? Этим не поможешь. Я найду выход!

— Какой? — опешила мать.

— Ну не сдыхать же с голоду!

— Ты о чем? Не смей думать о распутстве! Постыдись! Отец не простит, когда приедет за нами! — урезонивала мать.

И Роза, не выдержав, заплакала.

— Мама! Не приедет он! Напрасно мы его ждали, искали письмо. Та женщина, какая привезла нам от него подарки и деньги — его новая жена! Они с нею уже семь лет живут. И не собираются расходиться. Случайно я узнала о том. Славик проговорился…

Мать сразу онемела. Перестала упрекать дочь. Та молча отдала ей первый заработок. Женщина все поняла без слов. Тихие, горючие слезы катились по лицу ручьями.

— За что? Почему все это на наши головы свалилось? — всхлипнула женщина.

— Не сетуй! Другие вообще не имеют никакой возможности заработать. Нулевой шанс на выживание у половины людей. А тоже заслуги имели, награды, должности, образование! Подотрутся теперь всем тем багажом! Сейчас иные цены и ценности! — прервала стенания матери.

Та, вытерев слезы, слушала дочь, повзрослевшую за считанные дни.

— Ты думаешь, мне этого хочется? Нет! Но где выход? Я когда услышала об отце, поняла — ждать нечего! Хотя и раньше, честно говоря, на него не рассчитывала. Помнила, тебя давно собирались сократить. Теперь это уже факт! А куда податься, если еще в школе слышала от одноклассников, как их семьям достается. Не все жируют! Единицы! Остальные кое-как дышат! Наши еще с восьмого класса многие подались с родителями в «челноки». Но для такого тоже нужны деньги, для разгона. У нас их нет! Что остается? Мне этот аттестат, как зайцу кальсоны, вообще не нужен! И поступать никуда не собираюсь! Пустое это дело! Работать всю жизнь на государство, чтобы получать копеечную зарплату и видимость от пенсии на старости? Нет! Я на твоем примере насмотрелась, себе подобного не хочу!

— Я тоже сглупила, — призналась мать. — Написала жалобу в органы, где мой отец всю жизнь проработал. Напомнила о нем. Сказала, как мы живем. Попросила помощи в устройстве на работу, прямо указала, что жить не на что, и нам либо сдохнуть с голоду, либо в петлю влезть осталось. Попросила, чтобы не дали помереть нашей семье от нужды, чтоб вспомнили прежние заслуги отца и ради его памяти поддержали б нас! Указала телефон, адрес. Ждала

целый день, второй. Никуда из дома не вышла. Ведь я это письмо не по почте отправила. Сама отнесла. Хотела на прием попасть, чтобы лично все выложить. Но меня не приняли! Тогда попросила дежурного передать жалобу. Он помнил твоего деда и уважал его. Жалобу он передал лично в руки. Сам мне сказал. И добавил, что, судя по реакции, ничего хорошего не дождемся. Руководство не воспримет. У него свои проблемы и заботы. Ему ни до кого. Тем более не до умерших сотрудников, когда нынешних, живых кормить нечем! И посмеялся, что скоро и они всем аппаратом бастовать начнут. Голодовку, дескать, объявлять можно! Что она у них уже два года длится! Вот только жаль, что эту участь с ними разделили семьи… Я, когда услышала такое, всякую надежду потеряла, — тихо вздохнула женщина. И спросила: — А этот Славик кем приходится Саре?

— Очень дальняя родня. Да и то по первому мужу. Он от нее ушел или она его выгнала, я так и не поняла. Одно уяснила, что в его семье поддерживают отношения лишь с теми, кто выгоден или может оказаться нужным.

— А ты им зачем? — удивилась мать.

— Они не хотят, чтобы их сыновья рисковали здоровьем и репутацией дома и семьи и брали девок с панели. Там всякие есть. Иные не в одиночку промышляют, под защитой рэкета. Они и вытряхнуть могут, и под выкуп застопорить. И даже убить…

— Понятно! Игрушкой стала! Кто ж у него отец?

— Я не спрашивала. Такие вопросы считаются неприличными. Ведь меня тоже не спрашивали о тебе!

Роза собралась отдохнуть, как зазвонил телефон. Славик пригласил ее в гости.

— Компания будет веселая! Все свои. Соглашайся! Пообщаемся, побалдим!

Роза согласилась без долгих уговоров. И к назначенному времени Славик подъехал за нею прямо во двор.

Утром следующего дня Роза вернулась домой и отдала матери доллары. Много. Та удивленно смотрела на дочь, но ответа на немой вопрос так и не получила.

Роза не сказала ей, как с трудом переломив себя, ушла в спальню со вторым, с третьим парнем из семьи. Потом ее угостили ликером, разбавленным коньяком. И все поехало, завертелось по второму, третьему кругу. Кажется, кто-то из гостей приметил ее, пожелал. Подошел к Розе познакомиться поближе. Пожилой человек. Ему уже за сорок. Розе он показался стариком. Хотела отказать. Но Славик вовремя шепнул:

— Не будь глупышкой! Соглашайся!

Роза сообразила. И, улыбнувшись томно, изобразила проснувшуюся страсть…

Старик обрадованно потащил ее в спальню. За свою шалость он выложил вдвое больше, чем трое сыновей. И, дав визитку, просил Розу позвонить, когда будет настроение.

Старик… Розе вскоре стало неловко перед собой. Этот человек оказался нежным, очень внимательным мужчиной.

Он сам отвез ее домой на «Ситроене». И предложил Розе навестить его уже на следующий день.

Она не поторопилась с ответом. Сказала, что хочет отдохнуть, а уже потом…

— Я буду ждать вашего звонка, — поцеловал руку Розе и долго смотрел ей вслед.

Понравилась она ему или напомнила кого-то? Только не торопился уехать человек. Может, ждал, что выглянет в окно и пригласит к себе, но Роза никогда не спешила.

Вскоре позвонил и Славик. В его тоне уловила другие нотки. В голосе звучало подобострастие и лесть. Парень понимал, что может потерять подружку, а этого ему не хотелось.

— Ты не прикипайся к нему накрепко. Он пархатый! Но… Не без своих вывихов. А потом для тебя он — старик! Хотя в ночи все одинаковы. Особо под одеялом! — смеялся парень, приглашая Розу в гости на выходные.

— Бухнем, побалдим! У меня клевые записи будут на видаке. Посмотришь! Отдохнем от стариков! Они собираются к знакомым на дачу слинять. Мы — сами останемся!

— Не знаю, я пока ничего не решила!

— Роза! Да что с тобой? Или Андрей Михайлович в душу запал, затмил всех нас? Я понимаю, он — человек умный! Деловой! Но с такими скучно. Они без живинки. Хотя тебе виднее! Но я не думаю, что нас забудешь?

Роза не забыла. Но, вернувшись домой, подолгу прокручивала в памяти каждый свой визит, всякий разговор, любое новое знакомство.

Ею восторгались все. Она верила не словам, отношение к ней проверялось в разных ситуациях.

Поднималась она домой по лестнице. А соседи сверху облили ее помоями. Роза позвонила Славику, пожаловалась мимоходом. На следующий день к соседям заявились крутые мальчики. Всех выбили из комнаты, кувырком спустили по лестнице. Затолкали в машины, увезли куда-то. Вернулись они лишь через неделю. На Розу даже глянуть боялись. Ни с нею, ни с матерью не разговаривали. И весь дом предупредили, теперь даже дворовые кошки и собаки старались не попадаться им на пути.

Пристали в подъезде двое бомжей. На следующий день их нашли мертвыми в овраге за домом.

Накричал на Розу участковый за то, что паспорт просрочила. На следующей неделе был уволен из органов.

— Совпадения! — усмехался Славик поначалу. И об очередной неприятности слушал вполуха.

— Дворничиха, ядовитая старуха, на весь двор стала мать обзывать! Все кричала: убирайтесь в свой Израиль, проклятые! Все беды из-за вас на наши головы валятся! Уезжай к своему мужу! — рассказывала Роза.

Вскоре старуха исчезла бесследно. И никто из жильцов дома, даже новый участковый не вспомнили о ней. Словно и не было ее здесь никогда.

Лишь через месяц назначили нового дворника, громадного мужика, какой ни на кого не обращал внимания.

В квартире Розы понемногу стала меняться обстановка. Первым появился палас. Мягкий, на всю длину и ширину комнаты. Мать полюбила его сразу. Снимала все соринки, чистила губкой каждый день, покуда Роза купила пылесос. Потом ковры появились на стенах. Большие, яркие. Мать с них глаз не сводила. Вздыхала, ведь давно хотела иметь такие, да все денег не хватало. Гладила их, любовалась. Потом купили деревянные кровати. Матрацы — легче пуха, хотя и толстые. За ними — кресла, мечта семьи с давних пор. Столовые и чайные сервизы «Мадонна». Потом импортный цветной телевизор. Там и мебельная стенка незаметно прижилась. На потолке вместо старого абажура неопределенного цвета засверкала немецкая хрустальная люстра. А мать, сняв линялый ситцевый халат, надела новый — китайский, шелковый. И, ступив в турецкие тапочки с загнутыми носами, поняла — дочь сумеет обеспечить ее старость.

Роза лишь через две недели позвонила Андрею Михайловичу, решив напомнить о себе. Конечно, не без корысти вспомнила о человеке. Присмотрела в магазине холодильник. А денег на него не хватало. Вот и подумала, как раздобыть быстрее.

— Роза! Как я счастлив, что не забыла меня! — услышала в ответ на приветствие и густо покраснела. Поняла, что для него она не просто баба, с какою можно переспать ночь, а утром проститься навсегда. Она поняла, что дорога, нужна этому человеку, что он всегда помнил ее и ждал…

— Роза! Я сейчас приеду! Спуститесь вниз, во двор! — попросил торопливо. И добавил: — Я мигом!

Женщина довольно улыбнулась. Стала собираться. А через десяток минут уже мчалась в «Ситроене» по улицам города. Андрей Михайлович вел машину, улыбаясь, как счастливый мальчишка, постоянно оглядывался на Розу, будто боялся, что она может исчезнуть.

— Роза! Вы любили кого-нибудь в своей жизни? — спросил внезапно.

— Конечно. И теперь люблю.

— Кого?! — прорезала лоб складка. В глазах заметался испуг.

— Маму! Кого же еще?

— Я не о том! У вас есть любимый человек из мужчин? — уточнил вопрос.

Розу об этом еще никто не спрашивал.

— Пока нет! — ответила, не задумываясь.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать! А что? Почему вас это заинтересовало?

Заметила, как густо покраснело лицо человека. Он ответил не

сразу. Долго справлялся со смущением:

— Понимаете, я несколько лет жил рядом с вашим домом. Знаю почти всех жильцов в лицо и по имени. Но вас — не припоминаю. Вероятно, были слишком малы. А дети с возрастом резко меняются!

— Я редко выходила во двор. Нас в доме недолюбливают, — рассказала про деда.

— О нем знаю. Хороший был человек. Его счастье, что не дожил до сегодняшнего дня. Не приведись ему столкнуться с нынешним. Так и счел бы, что не тех арестовывал. Что вся его жизнь, и не только его, — сплошная ошибка.

— Почему?

— То, с чем он боролся, теперь махровым цветом распустилось! Ведь вот раньше спекулянтов хватали и судили. Отправляли на Колыму до конца жизни. Теперь их называют коммерсантами — деловыми людьми. Они всюду пролезли, наводнили державу! Куда ни сунься — коммерческие магазины, целые предприятия, даже аптеки, банки, транспорт! Спекуляция стала нормой жизни — чумой, язвой, проклятьем для нормальных людей!

— А где же выход? Как жить, если других доходов нет? — возмутилась Роза.

— Вы одобряете негодяев?

— Я не одобряю, но понимаю ситуацию. Людей загнали в угол безысходностью. Либо сдыхай с голоду, либо платись своими принципами. А они нынче ничего не стоят!

— Ваш дед вас не понял бы!

— А отчего он застрелился, как по-вашему?

— Не выдержал человек забвения! Обидно стало! Новая власть, я имею в виду Хрущева, никогда не сумела б стать у кормила, если б ей не поверили такие, как ваш дед! Но, к сожалению, коней меняют и седоки не вечны! — остановил машину у особняка, спрятавшегося за высоким забором. — Разве я для того вас увез, чтобы спорить о политике? Приехали, Роза! Прошу вас! — открыл дверцу машины, въехавшей во двор, густо обсаженный сиренью.

Женщина заметила, как бесшумно закрылись ворота, хотя рядом не было ни души.

— Входите! — пригласил женщину в дом, распахнув перед нею массивную входную дверь.

Андрей Михайлович не спешил. И не горел затащить поскорее бабу в постель. Он предпочел вначале пообщаться.

— Вы обронили, что отец уехал в Израиль. Уже несколько лет там живет. Он не звал вас с матерью к себе?

— Раньше обещал. Давно. Теперь у него другая семья, так что нам там делать нечего, — вздохнула Роза.

— А вы хотели бы его увидеть?

— Теперь нет!

— Почему?

— Не стоит склеивать осколки. Трещины не исчезают. Там, где болит, не всегда заживает. Он не знает, что пришлось нам пережить, и бросил нас в самый тяжелый момент. Я не сумею его простить и забыть случившееся. Для меня он трус и негодяй! Подлец!

— А мать тоже так считает?

— Не знаю. Она говорила, что он всегда был нерешительным человеком, растерянным и робким. Мне кажется, мужчине это не к лицу.

— А если она продолжает любить его?

— Не верю! Нереально! Любят за что-то! Когда в человеке нет ничего, за что его можно уважать, о какой любви говорить?

— Он ваш отец!

— Он — мой родитель! Отцом его признать не могу, потому что не растил меня! — вспыхнула Роза.

— Не сердись, девочка моя! Я не хотел обидеть, — погладил руку Розы. Но та кипела.

— Знаете, Роза, я тоже был женат. И мне казалось, что люблю ее больше жизни. Считал, будто это взаимно. Три года мы с нею встречались. Я был уверен, что знаю ее, как самого себя. Вместе с нею мы учились в университете. Перед защитой дипломов — расписались. Получили распределение на работу и квартиру в Москве. Что еще больше желать? Моя мать себе во всем отказывала, помогая нам обставить квартиру. Помогала жене во всем. Учила готовить, стирать, убирать. Короче, делала из нее хозяйку. Трудно ей приходилось. Моя избранница оказалась неспособной ученицей. Ленивая, неряшливая. Она обижалась на мать, считая придирчивой и злой. Та поняла, что невестка ищет причину, чтобы избавиться от нее. И ушла к себе, не сказав мне ничего. Я часто бывал в командировках и не вникал в женские дрязги. Но когда узнал, что мать ушла, решил спросить о причине. Вот тут-то она и закатила истерику. Мол, я считаюсь только с матерью. И поставила условие — не навещать ее.

— Жестокая женщина! — обронила Роза.

— Я не утомил вас своими воспоминаниями? — спохватился Андрей Михайлович.

— Нет! Мне интересно!

— А что тут любопытного? Банальщина!

— Но не впустую заговорили о больном. К чему-то сведете разговор? Что-то хотите прояснить! Я слушаю! — ответила Роза.

— Да, конечно, не впустую, не без умысла рассказываю. Но поверьте, ни в одном слове не кривлю душой! Теперь уж успокоился. Обида улеглась, — закурил человек и продолжил: — Три года мы с нею прожили без матери. Я в отъездах. Возвращаюсь, у нее дом полон гостей. Друзья, подружки, сослуживцы, приятели, я их, честное слово, при всем желании запомнить бы не смог. Наедине почти не оставались. И вот однажды я ее спросил: когда собирается образумиться? Ответила, что старалась для моего блага, не хотела связывать руки, давая возможность пожить для себя. Я тоже оторопел. Прикрикнул на нее. Запретил забивать дом гостями. Упрекнул в легкомыслии. Она как-то искоса глянула. Словно камень за пазуху спрятала молча. И с полгода в доме не было гостей. Во всяком случае, когда возвращался из командировок, ни на кого не натыкался. Ну порадовался, мол, образумилась жена. И вот так однажды вернулся утром, всю ночь в поезде ехал, продрог, решил принять ванну и в постель. Хотел с часок отдохнуть. Откинул одеяло и онемел,

— усмехнулся человек. — Презерватив увидел на простыне. Я ими не пользовался. И никогда не покупал. Ребенка хотел. А тут… Я жену позвал. Потребовал объяснения. Она мне заявила, что я надоел ей своими претензиями. Мои постоянные командировки отдалили нас. Она не Ярославна, чтобы ждать меня всю жизнь из походов. И если она не устраивает, я могу уходить, держать не станет. Хотя на моем месте не стоило бы хлопать дверью. А, взвесив разумно, смириться с тем, что есть.

— Дерзкая, нахальная женщина! — качала головой Роза. — Она была слишком уверена в себе.

— Вы правы, Роза! Настолько уверена, что через восемь месяцев после случившегося подала на алименты… Сказав, будто этот ребенок мой. Знала заранее, что я не стану рассказывать о презервативе никому.Не захочу себя позорить. И верно высчитала. Я платил на содержание сына восемнадцать лет.

— Ну а какое отношение ко мне имеет эта история? — удивилась Роза.

— Не спешите, девочка моя! Выводы потом. Сначала дослушайте до конца.

— Когда мальчонке было пять лет, я решил отвезти его на лето к своей матери. Но бывшая жена не разрешила.

— Вы жили в одной квартире?

— Нет! Что вы! Я просто верил в то, что это мой ребенок! Она часто приводила его. И тот называл меня отцом. Когда же оставался один месяц до исполнения сыну восемнадцати лет, она позвонила

мне по телефону и сказала, чтобы я не посылал ей деньги на мальчонку. "Все эти годы ты растил чужого тебе ребенка! Он не от тебя родился! Понял? Теперь я могу сказать, что ты — дурак!" Ох и горько мне было в тот день. Словно в душу наплевала мне злая баба. Уж лучше бы смолчала! Лежу дома, сам себя избить готов за глупость. Решил, что никогда ни на одну женщину не гляну, не женюсь, ни к одной не прикоснусь. Взял отпуск на работе. Сижу дома. Никого видеть не хочу. Не подхожу к телефону, хоть тот на части разрывается от звона. И вдруг слышу, звонит кто-то в дверь. Открываю! Сергей заявился!

— Тот самый сын?

— Да! Он! И упрекает, мол, почему я к телефону не подошел, не взял трубку. Я ему рассказал о разговоре с матерью. Выслушал он меня. А потом сказал: "Я не знаю, кто родитель. Но ты — мой отец! И другого у меня нет! Да и не надо! Пусть она сама живет, я к тебе насовсем пришел, если не прогонишь! Так и остался. Уже институт заканчивает. Хирургом хочет стать. В нынешнем году диплом защитит. Уж и неважно от кого, главное, что он мой! Это годами проверено. На многих ситуациях. Да таких, что не всякая родня такую проверку выдержит. Только кровный, кому я — дороже жизни… Вот и пойми сама, где можно потерять, а где найти! Никогда нельзя предугадать заранее, что ждет впереди? Не любила жена, зато любит сын! А ситуация тоже не из легких. И у тебя — путаница. Отец есть, и в то же время — его нет. Но отрекаться от него не спеши. Ведь твоя жизнь только начинается. Не торопись копить потери.

Роза усмехнулась, понимая, что этот человек пытается навязать ей свое мнение с высоты собственного опыта и возраста. Но не учитывает главного — он мужчина, ему проще справиться с неприятностью. Из-за него никто не пошел в путанки. И бывшая жена даже теперь не осталась без помощи, как Роза с матерью. Вот их бросили, их забыли…

Андрей Михайлович рассказывает какой-то анекдот. Роза слушает вполуха. Человек пытается ее отвлечь от неприятных воспоминаний. Это ему удается не сразу.

— Знаете, Роза, в студенчестве мы ездили на целину, на заработки. Это время все называли летним семестром. Так вот, я работал трактористом в совхозе Кустанайской области. И однажды… Пашу поле. Конца края ему не видно. С утра до ночи. Из трактора не вылезал. Нормы были большие, а трактор старый.

— Совсем как теперь, — вяло отшутилась женщина.

— Трактор тарахтит. Мне так спать хочется. Ну сил нет. А сменщик, как назло, запаздывает. Я оглядываюсь назад, не едет ли вахтовая машина со сменщиком. И вижу, как за плугом что-то сверкает. Включил задний прожектор, гляжу, волк за плугом бежит. Их

там много было. Но к тракторам не рисковали приближаться. Этот чуть ли не зубами в лемехи цепляется. Я сигналю, а зверюга не боится, не убегает, бежит, как на цепи привязан к плугу. Тут же, как на зло всегда бывает, приспичило меня. А попробуй — выйди из кабины. Волк в один прыжок рядом окажется. Ну я и нажал на скорость… "На петушке" мчусь к краю поля. Решил на развороте зверюгу смять. Даже не увидел вахтовую машину. Об одном думал, как дотерпеть до края поля, ведь живот уже в штопор скрутило. А волк не отстает. Я жму на газ, выжимаю из трактора предел, а зверь следом за плугом, как бригадир. Я его уже по всем падежам вспомнил. В глазах темно. Ну, думаю, не выдержу! Опозорюсь! И вдруг, глядь, впереди фары машины мигают, высветили меня, плуг и волка. Вижу, сменщик бежит наперерез. Я к нему. Он на плуг показывает и хохочет. Я глянул и опешил. На сиденьи прицепщика сидит заяц. От волка убегал и запрыгнул. Сообразил косой, как от серого спастись. И все время отдыхал, зная, что меня ему опасаться нечего, а волку не достать. Я, не зная, почему зверюга не уходит, боялся выйти из трактора. Ну а как бы тот ушел, если заяц в прицепщики определился и сидит на самом виду?! Так бы я и пахал до горизонта, не зная, что в сменщиках косого катаю. Как потом однокурсники смеялись, вспоминая тот случай, мол, Андрюхе надо премию за перевыполнение плана, зверье заработать помогло. Не перекурить, не по нужде выскочить не пускали! Смех смехом, а одного из наших чуть не разорвали насмерть…

— Сейчас люди хуже волков! Я когда маленькой выходила во двор, такое слышала, видела и пережила, что не в каждом зверинце прочувствовать удается.

— Роза! А что если вам сменить жилье?

— Зачем? Теперь уж поприкусили языки, да и мы привыкли. Не стоит.

— А вы подумайте!

— Теперь это нереально. Квартиры стоят дорого. Мне не осилить покупку. А обменяться на такую же, но в другом районе, какой смысл?

Андрей Михайлович предложил кофе, перевел разговор на более приятную тему, о фильмах, о музыке… Он шутил, Роза смеялась, когда Андрей Михайлович вспомнил, как он, нарядившись Дедом Морозом, проводил новогодний вечер в подшефной школе. Стал плясать со Снегурочкой. Увлекся. И в самый разгар пляски у него отвалилась борода.

— А маленький первачок подскочил ко мне и просит: "Дед! Ты топни другой ногой, чтоб мешок с подарками отвалился!"

— Я до пятого класса сказки любила. А потом перестала им верить. Жаль, что детство быстро кончается! — вздохнула Роза.

— Смотря как относиться к жизни! Можно сказку не увидеть, пропустить мимо. Случается, горе со сказкой легко переносят…

— Что вы хотите этим сказать?

— Знаете, Роза! Я до сих пор счастлив тем, что имею сына! Может, за это судьба подарила встречу с вами! За терпенье в награду. А вы родного не прощаете. Трудно жить вот так! Мне бывшая жена столько гадостей сделала. Я ей злом не отвечал. И теперь помогаю. Нет, никаких отношений не поддерживаем! Через Сергея помогаю. Она по телефону списибо говорит иногда. У вас отец…

— Он далеко! Ему мое отношение безразлично.

— Как знать? — улыбнулся человек.

Вернувшись домой через неделю, Роза опешила у двери. За столом, удобно расположившись в креслах, сидела мать, рядом с нею…

— Роза! Отец вернулся! Поздоровайся с ним, дочка! — услышала, не веря ни глазам, ни ушам. Из рук посыпались коробки, пакеты…

— Как? Ты простила его?

— Я вернулся насовсем, — услышала Роза тихий голос.

И знакомое до боли, забытое лицо вымучивало жалкую улыбку. Дрожали губы, лицо бледнело. Он смотрел на дочь, не смея подойти.

Мать встала, обняла за плечи:

— Пойми, Роза! Я люблю его и простила. Он многое пережил. Постарайся его понять, дочурка…

— Понять? Да что там понимать? Турнула его Сара! Третью жену искать уже поздно. Вот и решил к тебе вернуться. Одному трудно. Он привык жить легко. А о нас думал? Ты можешь прощать. Но только за себя — я не прощаю! — позвонила Андрею Михайловичу, намекнув, что хотела бы снять жилье. В тот же вечер она переехала к Серафиме.

Ни в доме Егора, ни Славик, ни Андрей Михайлович не спрашивали о причине спешного переезда. Роза решила никогда не навещать родителей. Она не могла простить отца. А мать… Теперь не одинока, утешала себя Роза, стараясь забыть всех навсегда.

Через полгода у Розы появились новые поклонники. Влиятельные, богатые люди. Они любили женщину. Опекали, помогали, развлекались с нею. Роза как должное принимала дорогие подарки, беззаботно проводила время, старательно избегая даже малой возможности случайно оказаться возле знакомого дома.

Она продолжала встречаться в Андреем Михайловичем. Тот уже не спрашивал Розу о семье. Лишь иногда ловила она на себе пристальный, задумчивый взгляд человека. Он настораживал. Ей казалось, что он читает ее мысли. И женщина невольно вздрагивала, краснела от собственного предположения. Может, потому старалась встречаться с ним реже, чем с другими. Может, она и не приезжала бы к нему, но Андрей Михайлович звонил сам. И приглашал так, что отказать ему было трудно…

— Сколько лет мы с вами знакомы? Уже давно! Пять лет! Когда-то я думал, что этого времени вполне достаточно, чтобы присмотреться друг к другу! А вы как считаете? — улыбался открыто.

— Для проверки — жизни мало! — отвечала Роза, краснея, уходя от продолжения разговора.

— Вы так считаете? Вас устраивает ваша жизнь? Вы не хотите ее изменить?

— Нет! Не хочу! Мне некуда спешить. Я уже на своей станции, а имя ей — недоверие. Не обижайтесь, Андрей Михайлович! Я очень плохой человек! — говорила о себе Роза.

— Внучка чекиста! Чему удивляться? Ну что ж… Подожду еще! Мне терпенья не занимать…

Роза понимала, что этот человек хочет взять ее в содержанки. Но тогда она целиком будет зависеть от него. А этого ей никак не хотелось. Она привыкла быть любимой всеми. Жить в содержанках, один на один с пожилым человеком, лишиться развлечений, удовольствий и вздыхателей ей никак не хотелось.

Роза за эти годы стала самой изящной, роскошной, самой дорогой и малодоступной путанкой Москвы. Она могла при желании давно купить квартиру и жить в ней отдельно, как вздумается самой. Но срабатывала сила привычки. Здесь, в доме Серафимы, к Розе прекрасно относились. Здесь она не чувствовала себя одинокой и получала тепло за все упущенное ранее с лихвой. Роза знала, как тяжело будет ей, лишись она этой семьи, этого дома, к какому привыкла и полюбила.

Роза любила его уклад. И дорожила им, не поступаясь ничем, оставалась сама собой. Не очень задумываясь над днем грядущим. Но… Судьба словно решила наказать беспечность. И Розу, выходившую из шикарного магазина со множеством покупок, сбили на дорожках двое дюжих парней. Затащив в подворотню, оглушили, ударив кулаком по голове. Выскребли все деньги из сумочки и вскоре исчезли, затолкав бабу в какой-то грязный подвал.

Роза пришла в себя лишь под утро. До дома Серафимы — рукой подать, не более двухсот метров. Но как пройти их, если не держат ноги, а в голове гул и боль. Едва оказалась на улице, участковый как из-под земли вырос.

— Набухалась, стерва? — не узнал Розу. И вскоре доставил в отделение. Женщина с трудом дозвонилась Тоне, та тут же прибежала в милицию. Забрала Розу домой. Ту рвало. Ночь в подвале, на холоде не прошла бесследно. У Розы поднялась температура, а к вечеру она стала терять сознание.

Антонина поняла, что срочно нужно вызвать врача. Но оплачивать вызов самой не хотелось и она позвонила Андрею Михайловичу, рассказала о Розе. Тот через десяток минут прислал врача, заранее оплатив ему все хлопоты и лекарства. Сам не приехал, улетел

в срочную командировку на несколько дней, предупредив Антонину, что по возвращении оплатит все расходы, лишь бы она помогла Розе одолеть болезнь.

Врач не отходил от постели женщины. Та бредила в забытьи, плакала, звала мать. Антонина позвонила Славику. Тот, приехав и узнав о случившемся, хотел броситься искать виновников.

— С этим ты успеешь. Слышишь, мать она зовет. Не знаешь, где она живет? Привези ее. А вдруг уже не увидятся. Пусть простят друг друга! Я ведь и не знаю ее. Помоги! — трясла парня за плечо.

Тот, напуганный синюшной бледностью Розы, поехал за матерью.

Он привез ее, ничего не знавшую, растерянную. Успел лишь сказать, что Роза больна и хочет увидеть мать. Та поняла, что случилась беда, и бросилась к Розе, пыталась услышать хоть один вразумительный ответ на вопросы. Но… Напрасно… Роза металась по постели в жару и не узнавала никого.

Врач делал ей уколы, просил мать и Антонину не мешать ему.

Розе виделась серая комната в доме на окраине. Мать наливает воду в корыто, зовет купаться, как когда-то давным-давно. Роза хочет влезть в корыто, но не может поднять ноги. И пугается своей немощи, просит мать:

— Помоги, мама! Помоги мне! — протягивает руки.

И чувствует, как ее пальцы легли в теплые ладони, знакомые и сильные.

— Прости меня! — шепчут пересохшие, потрескавшиеся губы.

— Давно простила! — слышит уже не во сне.

И, не веря, открывает глаза.

Нет. Это не видение. Настоящая мать. Значит, все прошлое — дурной сон?

— Мам! Мы дома? Я с тобой? — пришла в сознание Роза лишь на пятый день.

— Мы вместе, я с тобой!

Через две недели, когда опасность миновала, Роза начала понемногу ходить по комнате. Двухстороннее воспаление легких еще давало знать о себе резкими проколами, всплесками температуры по вечерам, мать не отошла от нее ни на шаг.

— Отец переживает! Он уже весь город исколесил в поисках работы. Но никакой надежды, ни малейшего просвета. Поначалу держался. Теперь скисать начал. Жить трудно. На бирже таких, как мы

— толпы. Ждут хоть какую-нибудь работу. Даже к коммерсантам обращались. Брали на день-два. Грузчиком. Вот так и приноровился. Сегодня у одного, завтра у другого. Все же какой-то заработок! Не сидеть же сложа руки. Трудно ему. Не может свыкнуться с безысходностью. Там, в Израиле была постоянная работа, стабильный доход. Теперь этого нет, — рассказывала мать.

— Он опять хочет вернуться в Израиль?

— Сами обстоятельства выдавливают нас отсюда. Всех! И тебе не стоит здесь оставаться. Надо уезжать. Там начнем жизнь заново.

— Кто мы в Израиле? Эмигранты из России! Там таких полно. Будут смотреть, как на чужаков, нахлебников. Потребуются годы, чтобы изучить язык, освоится с условиями. Своими нас признают в третьем поколении, если оно будет! Сколько придется пережить и перенести? Что мы увидим и хлебнем? Сколько будет разочарований и сожалений? А вернуться обратно будет ли возможность? — не соглашалась Роза.

— В чем-то ты права! Там нас не сразу воспримут. Оно и понятно. Ну а тут чего ждем? Здесь родившись, стали лишними. Отказы в помощи, в работе измотали. От нас все отворачиваются, как от чумы. И ждать нам нечего! Нет надежды! Там хоть работа будет, заработок, нормальное жилье! Там никто не обзовет, не унизит. Говоришь, годы потребуются на приживание? Но есть чего ждать! Здесь до конца жизни никому не нужны! Отец уже через год на ноги встал. А здесь сколько времени потребуется, чтобы все наладилось? Да и наладится ли? Я уже ни во что не верю. Надоело вымаливать то, что обязаны обеспечить! Устали от хаоса и беспредела. Люди озверели! Невозможно жить среди них! Да и ты! Не будешь весь век в путанках. Пора семью иметь. Здесь на тебе никто не женится. Там скорей выйдешь замуж и я стану бабкой! Пустим корни и навсегда забудем, как жили в России!

— Я не готова ответить тебе теперь! Я не могу, не обдумав, решаться на переезд. Здесь я не чувствую себя чужой! — не соглашалась Роза.

— Где гарантия, что недавнее не повторится? Ведь грабителей не нашли! Они могли убить тебя!

— Такое и там бывает!

— Нет! Отец говорит, что в Израиле с этим покончено. Случалось, шалили эмигранты, но взяли их в руки. Приструнили. Не без жестких мер. К тому же там мы вместе жить будем. Семьей. Как раньше…

— А меня ты спросила, хочу ли я этого? Ведь годы прошли. Немало… Я привыкла… Меня все устраивает…

Мать еще долго уговаривала Розу одуматься, согласиться на переезд, но та уперлась. И женщина через неделю вернулась домой одна. Дочь наотрез отказалась простить отца, вернуться в семью и решила жить в доме Серафимы, ничего не меняя в своей судьбе.

Через неделю ей позвонил Андрей Михайлович, вернувшийся из зарубежной командировки. Он предложил Розе встретиться. Женщина попросила отложить встречу на неделю, чтобы покрепче встать на ноги. Человек согласился. А Роза, позвонив матери, узнала, что отца нет дома, решила навестить ее. Взяв денег, поехала на такси.

Мать обрадовалась, засуетилась у печки. Она не хотела быть назойливой и не говорила о переезде, ждала, когда Роза будет готова к продолжению этой темы.

Роза недолго пробыла у матери. Не желая встретиться с отцом, отдала деньги и вернулась в дом Серафимы, где Тоня сказала ей о звонке Славика, просившего Розу позвонить ему, как только вернется.

— Нашли налетчиков! Они уже все вернули. Я привезу. Мне нужно встретиться с тобою и поговорить серьезно. Никуда не уходи. Я скоро приеду!

И через полчаса уже сидел рядом.

— Почему отказываешься от Андрея Михайловича? Что случилось?

— Он даже не звонил, когда я болела. Не приехал, не навестил. Я ему нужна здоровой. Как кукла, с какой можно развлечься. И ничего большего! Он — потребитель! Кобель! И не более! — выплеснула обиду, не сдержавшись.

— Остановись! Одумайся! Сопоставь! Кто он? Может ли рисковать именем, появившись здесь? Это, по крайней мере, — глупо, неосмотрительно! Его никто не понял бы! Не думай, что он до безрассудства в тебя влюблен! В наше время всякий шаг обдумывается! Он и так многое тебе позволяет. Удивляет даже нас — мальчишек! Я никогда на его месте не привел тебя в дом и не задерживал по стольку дней! Такое не остается незамеченным в его окружении. А кто ты, небезызвестно. Он рискует именем, положением, карьерой! В дне сегодняшнем — это слишком дорого стоит. И только теряется легко!

— Чего ты от меня хочешь? — прервала Роза парня.

— Не требуй невозможное! И не выламывайся! Андрей Михайлович — величина. Ему многие обязаны всем. Ты — ноль. И если он захочет, любому не поздоровится.

— Послушай, Славик! Зачем я ему? Ведь ни на что не претендую! Хочу жить без принуждения. Любить и отдаваться тому, кто нравится.

— Ты — путанка! Не забывайся! Не ты — тебя выбирают! Твое дело малое — кто купит. Кто больше платит!

— Наглец! — хотела дать пощечину, но Славик успел, перехватил руку, сдавил в цепких пальцах.

— Шалишь, девочка? Умнеть пришло время! Сначала обеспечь себя на завтра, а потом вольничай! Пока у тебя за спиной кое-кто имеется. А не станет, пропадешь! Будешь жить, как все! Скатишься вниз и уже не поднимешься!

— Что предлагаешь?

— Встреться с ним! И хорошенько обдумай, что он предложит! Не спеши с отказом! Ведь не ему — себе все усложнишь! Исправить станет невозможно!

— Это уже похоже на ультиматум.

— Считай, как хочешь!

— Но и в содержанках недолго буду. Ему надоест однообразие. И тогда он захочет отделаться от меня!

— Сначала обеспечит и устроит…

— Сомневаюсь…

— Напрасно. Он — порядочный человек.

— А если откажусь?

— Тогда снимем опеку. Обижаться будешь на себя. Никто из нынешних твоих любовников даже не оглянется, забудут вмиг. Что останется? Скатиться на дно. Желающих занять твое нынешнее положение — больше чем достаточно. Подумай о своем будущем…

Роза молчала.

— Ну, так что ответишь мне? — спросил Славик, хмурясь.

— Пусть пришлет машину! — собрала губы в бантик.

— Вот это разумный ответ! Сейчас я позвоню, а ты собирайся! Я сам подвезу тебя! И, кстати, чуть не забыл, у меня в багажнике все покупки, какие отняли у тебя. И сумка, и деньги! Сейчас принесу! — заторопился Славик к машине. — Проверь, все ли на месте?

— Денег было меньше.

— Я знаю. Это тебе компенсация от грабителей за ущерб.

— А они живы?

— Это тебя не должно интересовать! — заторопился к телефону. Когда вернулся, Роза уже собралась.

— Поехали! — рванулась машина с места на скорости.

— Славик! А кем работает Андрей Михайлович? — спросила Роза.

Парень оглядел ее вприщур, ответил тихо:

— Как вижу, ты не вполне здорова. У нас подобных вопросов не задают. С чего тебя стала интересовать деловая жизнь человека.

— Из любопытства спросила, извини! — покраснела женщина.

— Низменное качество! Не думал, что ты этим страдаешь!

— А что тут предосудительного? — обиделась Роза.

— Ну вот если я спрошу, сколько тебе платят за ночь наши знакомые? Что ответишь? Неприятно будет? Не поймешь меня, не станешь отвечать! Сочтешь дураком! Так этот вопрос почти однозначный твоему. Их не стоит задавать вслух. Да и не стану отвечать за Андрея Михайловича. Если нужно, он сам тебе скажет…

— Славик, а почему он не возьмет в содержанки другую? Помоложе меня!

— Его спроси о том! Видно, консерватор, однолюб! Я этим не болею!

— А ты знаешь, что мой отец вернулся из Израиля, теперь опять туда уехать хочет!

— Знаю! Намыкался человек! Устал! Думал тут ему все обраду

ются. Оказалось, никто не ждал. Сам виноват, что стал кочевником. Такие нигде не нужны! Он, как саксаул! Без корней и сердца! Зачем уехал, зачем вернулся, сам не знает. Не судьба — сплошная ошибка! Не бери пример с него! — затормозил машину в знакомом дворе, открыл дверцу машины, поцеловав руку Розе, сказал тихо: — Будь умницей, моя радость! — и, не входя в дом, уехал со двора.

Андрей Михайлович, тепло поздоровавшись с Розой, провел в гостиную, усадил у камина в глубокое, мягкое кресло. Сам сел рядом. Расспросив о здоровье, предложил кофе с ликером.

— Я слышал, вы помирились с родителями?

— С матерью… С отцом не виделась.

— Обо мне ей рассказали?

— Нет! — увидела Роза, как расслабился, вздохнул человек, будто с его души свалился камень.

— Понимаете, хотелось бы, чтобы обо мне не складывалось впечатление, как о старом распутнике, совращающем молодых девиц…

— Теперь девицы сами совратят кого угодно. На возраст не смотрят.

— Я думаю, мне не придется пользоваться их услугами. Но родители, узнав, что мы встречаемся шестой год, поймут, вам тогда было семнадцать лет и вы были несовершеннолетней!

— Это уже прошло! И я знала, на что шла. Не было иного выхода!

Роза увидела, как смутился человек.

— Я понимаю. Вы неохотно приезжали ко мне. Вот и теперь — отказывались встретиться, откладывали визит… Видимо, на это есть свои причины. Я ваши отказы расцениваю по-своему, — глянул на пламя в камине, задумался.

— Вы на меня обиделись? — нарушила молчание Роза.

— Что вас не устраивает в общении со мной? Стыдитесь разницы в возрасте? Так прочие ваши друзья даже старше меня!

— Возраст ни при чем! Я, честно говоря, предпочитаю тех, кто старше меня! И встреч с вами не избегала!

— Я не мальчик, Роза! Давайте говорить откровенно! Вам нравится ваше нынешнее положение — повелевать мужчинами! Быть желанной для многих и в то же время оставаться свободной от всяких обязательств! Вы любите порхать по жизни и знаете лишь удовольствия! Снимаете пенки! Но ведь это — пока! Сегодня вы молоды, а эта пора не вечна! Она проходит. И что тогда? Вы знаете, какие подножки ставит судьба! Сколько молодых девиц споткнулись на этом пути и закончили жизнь в больнице, либо скатились на самое дно! И теперь лишь существуют. Они тоже были красивы и молоды. Не всем повезло устроить свой завтрашний день. Многие его просмотрели, не задумались. Другим просто не повезло.

Роза незаметно для себя согласно кивнула головой.

— Як чему завел весь этот разговор. Хочу знать, как представляете свой завтрашний день? Подумали над ним, подготовились? Что решили, как жить станете? — встал, медленно прошелся по залу, остановился перед Розой. — У вас имеются какие-то планы, задумки на будущее?

— Есть один вариант!

— Какой? — удивился Андрей Михайлович.

— Уехать вместе с родителями в Израиль.

— А что вы станете там делать? Вас не возьмут, узнай, чем занимались в России! Да будет вам известно, в Израиле очень крепкие семьи, и разврат пресекается на корню. Тем более, что там главой семьи считается женщина. Можете представить себе, как вас там воспримут…

— Там я освою какую-нибудь профессию.

— Желающих много. В Израиль из России поехали сотни тысяч эмигрантов. Спасаясь от голода и анархии, пытаются найти свое счастье там. Но… Не всем повезло. Дипломированные, опытные специалисты не выдерживают жесткой конкуренции и вынуждены браться за любую работу, лишь бы зацепиться и хоть как-то выжить. Там требования суровы. Вам не выдержать. Потратите все, что здесь накопили, а через полгода запроситесь обратно. Таких случаев полно. Об одном заранее хочу предупредить, чтобы не питали пустых иллюзий. Я помогаю до тех пор, пока вы живете здесь. Когда решитесь уехать, я тут же забываю ваше имя. Ваша судьба перестанет интересовать всех нынешних знакомых.

— А почему так жестко? — удивилась Роза.

— Всякая ошибка и непослушание наказываются. Обществу не нужны неудачники. С ними много хлопот и забот. А отдачи, как всегда, мало. Тем более, никто не гарантирован, что оступившийся не повторит ошибку. Вон ваш отец — яркий пример тому. Нигде не смог себя найти. Мотается из крайности в крайность. Везде лишний, везде чужой.

— Я, если уеду, уже не вернусь!

— Не зарекайтесь. Так говорят все уезжающие…

— Что же вы предлагаете?

— Хорошенько подумать! Взвесить то, чем бросаетесь и что приобретете взамен.

— Но ведь и здесь нет будущего. Еще лет пять. А что дальше? Я никому не буду нужна. На мое место тоже хватит конкурентов, более молодых, сговорчивых, согласных на все!

— Верно! Такие, как Славик, не надежны. Они любят перемены, новые, острые ощущения и не болеют постоянством. Потому предлагаю остаться со мной…

— С вами? В каком качестве?

— Многого я не обещаю. Я привык к вам, но не влюблен! Сами

понимаете, нельзя требовать невозможное от человека моего возраста. Будете жить на содержании. Но на том и все! Без обязательств и гарантий. Я потребую одного, чтобы вы не сожительствовали с другими. И если это условие будет нарушено, мы расстанемся в тот же день!

— А на какое время вы собираетесь взять меня? Пока не надоем?

— Женщине не к лицу задавать подобные вопросы! Все зависит от вас!

— А если я захочу уйти? Ну, через год или через два?

— Силой держать не буду. Рассчитаюсь, попрощаемся и все на том. Вас должен интересовать один вопрос: сколько я буду платить на содержание?

Роза покраснела. За все годы она никогда не называла сумму. Ей платили сами, щедро. Этот же разговор бил по самолюбию.

Андрей Михайлович ждал. Роза молчала, чувствуя себя неловко с человеком, какого знала годы.

— Что вы ответите мне?

— Как предложили — подумать нужно хорошенько! — ответила женщина.

Ей было обидно, что этот пожилой человек разговаривает с нею, как торгаш. Раньше он не позволял себе такого тона.

— Как долго ждать мне вашего ответа?

— Я позвоню! Сама скажу вам, что надумаю.

— Что ж, пусть будет по-вашему! Но не тяните долго. И давайте обговорим условия! — предложил сухо.

Роза слушала молча, только внутри все дрожало от возмущения.

— Вы подыщите подходящую квартиру. Конечно, без размаха. Я считаю, двухкомнатной Достаточно. Я ее буду оплачивать. Обставим поуютнее. Там у вас представится возможность проявить себя хозяйкой. Поймите, оставить в своем доме — не могу. Это может быть плохо воспринято моим окружением. Да и не стоит нам постоянно быть вместе. У меня не тот возраст, да и вам такое ни к чему. Но навестить могу в любой момент, без предварительного звонка. Вы не станете нуждаться ни в чем. Я имею в виду материальную сторону жизни. Ограничено лишь общение. Вы можете сами пойти по магазинам, навестить родителей. Поможете им деньгами. Обо мне желательно не говорить. Излишне. Думаю, за пару месяцев свыкнетесь со своим новым положением и не захотите его изменить. Привыкнете к постоянству. Оно необходимо каждому из нас.

— А когда надоем, что меня ждет?

— Я выкуплю эту квартиру и документы оформлю на вас. Обеспечу будущее. И мы расстанемся добрыми друзьями. Даже если между нами не будет интимности, я буду помогать, опекать вас.

— Короче, вы предлагаете мне жизнь без забот, но в золотой клетке! — усмехнулась Роза.

— Такому предложению обрадовались бы теперь многие. И не брали время на размышление, боясь, чтобы я не передумал.

— Наверное, я глупее прочих! — выдохнула женщина, села перед пламенем камина, напряженно обдумывая услышанное, взвешивая все «за» и "против".

— Я понимаю, ситуация необычна, не хочется жертвовать привычным. Зато приобретаете большее. Я не буду клясться в любви и от вас того никогда не потребую. Рассчитываю лишь на понимание и уважение, со временем, возможно, появится привязанность, и мы сможем прожить так много лет!.. — добавил тихо и признался: — Я не могу оставить вас здесь еще и потому, что живу с сыном. Не хочу лишних вопросов и осложнений. Он может неверно понять меня.

— Не стоит объяснять. Я поняла все!

Роза уже на следующий день решила навестить родителей. Узнать, что надумали. Они оба оказались дома.

Мать, обрадовавшись дочери, сразу засыпала ее вопросами. Роза отвечала скупо, боясь проговориться, и поинтеровалась, собираются ли уезжать.

— Отца берут. Нам с тобой — отказали. Нет профессии. Там своих таких много. Остается одно — прежнее. Отправить отца. И когда устроится, вызовет к себе. Но как иждивенцев. Это единственный выход. Государство не хочет брать обузу на свою шею! — ответила мать.

— Вот как? — растерялась Роза.

— Никому мы с тобой не нужны. Ни здесь, ни там! Всюду чужие! — выкатились слезы-горошины.

Роза через две недели позвонила Андрею Михайловичу.

— Я согласна! Я все обдумала! — сказала твердо.

— Это похвально, что вы умеете принимать верные решения. Что ж, я жду вас! — ответил без особой радости в голосе.

Роза уже через неделю поселилась в новой квартире, снятой для нее Андреем Михайловичем. Он и впрямь выполнил все свои обещания. И Роза приказывала себе свыкнуться с человеком хотя бы из благодарности. Но однажды позволила себе слабину и оставила на ночь старшего брата Славика, думая, что об этой встрече никто не узнает. А через три дня пошла в магазин напротив дома. Едва стала переходить дорогу, как из-за угла на громадной скорости вылетел знакомый «Мерседес». Роза увидела улыбавшееся лицо Славика. Больше ничего не заметила, не успела. Тот не успел затормозить…

ГЛАВА 11 КАТЬКА

Динка пришла в дом Серафимы вместе с двумя девками, такими же, как и сама — дерганными, накрашенными потаскушками, пропахшими дешевым табаком и вином, одетыми в потертые джинсы. Едва приткнувшись под чужой крышей, Динка достала из кармана куртки замусоленную колоду карт и села гадать.

— Вот гад! Опять у меня сегодня неклевый денек будет! Выпадает бухая ночь только с одним фрайером. Про любовь будет трепаться много, а отбашляет жидко! Непруха! Небось опять нарвусь на бомжу или студента!

— Кинь на меня! — попросила толстощекая, румяная, как яблоко, Катерина. Дина, перетасовав колоду, разбросила карты, сально ухмыльнулась:

— С тебя магарыч! Пархатого зацепишь! Благородный король выпал! Не здешний он! Приезжий! Станет предлагаться весь вместе с мудями!

— На хрен мне они сдались? Ты вякни, как отбашляет, — обиделась Катька, усевшись рядом.

— Навар выложит кучерявый. Но не отстанет. Приклеится, как рыготина! И уламывать будет, чтобы осталась с ним навсегда!

— Не темни! Кому мы нужны? Разве только на ночь! Нынче путевых не клеют. Нас и подавно никто не захочет всерьез приметить!

— не поверила Катька и, отмахнувшись, отошла от Динки, забыла о сказанном. А через пару часов уже появилась на Белорусском вокзале, присматривалась к приехавшим, уезжающим, ожидающим пассажирам, строила глазки, напропалую кокетничала с мужиками, задевала их, давая понять, что не прочь повеселиться, познакомиться поближе.

Катька лишь изредка оглядывалась на дежурный привокзальный патруль, отлавливающий воров и проституток, оберегавший гостей столицы от всякой городской накипи.

Катька стреляла глазами по сторонам. И вдруг приметила, как один из мужиков, прилепившись спиной к стене вокзала, смотрит на нее, подает ей знак подойти. Катька не заставила долго ждать, налетела вихрем, едва не сшибла с ног первого за этот день клиента. Тот недолго переговорил с нею, поплелся сзади девки в метро. А через полчаса вышел из подземки улыбающийся, довольный.

Катька вскоре появилась уже в зале ожидания. Подсела к дремавшему парню. Заговорила с ним. Повела за киоск. Пользуясь перерывом у продавцов, затащила клиента за ларек. Там темно. Никто не увидит, не приметит, не вытащит и не наорет, не позовет милицию. Катька управлялась быстро, наощупь. Вот и этот клиент доволен. Все в ажуре. Рассчитался сполна.

Катька спешит в другой конец зала ожидания. Там столовая. Можно перекусить, перевести дух и осмотреться.

Она уже допивала чай, когда к ее столику подошел плечистый, рослый человек и спросил:

— К вам можно присесть?

— Об чем речь? Хоть прилечь! — радостно взвизгнула девка и подвинулась с готовностью.

Она уже не оглядывалась по сторонам, не спешила выпить чай, тянула его мелкими глотками, искоса бросая озорные взгляды на внезапного соседа. Тот приметил их. Заговорил с девкой.

— Вы уезжаете или встречаете кого-то? — обратился к Катьке.

— Провожаю в основном!

— Кого же, если разрешите спросить?

— Друзей! У меня их до черта! Весь город! — решила похвалиться и выдала себя с головой.

— А где ваши друзья?

— Появятся! — усмехнулась девка.

— А я вот приехал в Москву на неделю. И снова уеду к себе — на Север.

— Вы первый раз в Москве? — полюбопытствовала Катька.

— Нет! Уже бывал здесь. Но давно! Очень давно. Все перезабыл. Теперь все заново!

— В командировку? По делам приехали?

— Да! Думаю, в неделю уложусь! И обратно домой, на Камчатку! Вы имете представление о ней? — спросил улыбчиво.

— Конечно! Там холодно! А еще, что там медведей больше чем людей! Они заходят в дома! И если бабу прижмут, все сиськи откусят, а мужику и того хуже! — глянула меж ног соседа, тот невольно колени сдвинул. И расхохотался.

— Кто это вам наплел такие небылицы? Медведи в дома не заходят к нам! Ни одного такого случая не знаю. У них свои берлоги есть! Зачем им жилье человечье?

— Мне говорили те, кто жил там много лет!

— Брехня все это! Да! Медведи есть! Но живут далеко от людей, в тайге, в тундре. И многие в глаза не видели этого зверя, прожив на Камчатке всю жизнь! Только шкуры имеют! Снятые с убитого зверя.

— А вы видели медведя? Живого? — поинтересовалась Катька.

— Приходилось…

— Страшно было? — затаила дыхание.

— Кому?

— Вам, об ком еще речь? — удивилась девка.

— А я думал медведю! Сам испугаться не успел!

— Он уже откусил? — глянула меж ног, и человек, сдвинув колени, снова захохотал.

— Нет! Не успел! Не до того ему было! Я убил его…

— Медведя? — удивилась Катька.

— И не одного! Потом тоже приходилось.

— А как вы их находили? На бутылку приманивали! Я слышала, они водку любят!

— На брудершафт ни с одним не привелось выпивать! И эту медвежью слабинку не знаю. Специально не искал встречи с ними. Случайно столкнулись на рыбалке! Нос к носу! И зверь, и я ловили рыбу. Кету. Как раз нерест начался.

— А что такое нерест? — перебила девка.

— Время, когда рыба икру мечет.

— Прямо в банки?

— Нет. На дно реки. В ил, меж камней, чтобы потом из нее мальки выросли. Рыбьи малыши! Понимаете?

— Об чем речь! — кивнула Катька.

— Отметав икру, кета погибает.

— Зачем?

— Выполнила свое предназначение. Дала потомство и умерла…

— Как моя мама! — вздохнула Катька, и улыбка исчезла с ее лица.

— А что? Вы без матери живете? — участливо спросил человек, уловив резкую перемену в настроении девки.

— Да! Она умерла! Не совсем, как рыба! Немного пожила. Мне всего шесть лет было! Почти не помню ее.

— Ас кем жили потом? — забыл о медведе собеседник.

— Да отчим был, собака! И бабка! Она в прошлом году умерла. А отчим… Об чем речь, чужой! Стал бухать! И ко мне прикипаться! Как к бабе приставал! Грозился оприходовать! Я и сквозанула от него! — опустила голову.

— Уж не он ли медведя оболгал?

— Да! Он срок тянул на Камчатке!

— А родной отец где?

— Не знаю. Разошлись они с мамой, как бабка говорила. Я его совсем не помню. Да и к чему он мне теперь?

— Ну, отец есть отец! Вступился бы!

— Где его искать стала б, если фамилию и имя не знаю. И адреса нет! Он, видно, тоже отметал икру и умер, может, раньше матери. Ни разу не появился. Да и что это я об них? У вас своих забот хватает. Зачем душу морожу? — виновато глянула на собеседника.

— А где теперь живете?

— Да где придется! Когда как повезет! — отмахнулась Катерина.

— Может, примете мое приглашение? Я в гостинице устроился. В одноместном номере. Проведем вечер вместе!! — предложил сосед.

— Об чем речь? С радостью! — согласилась девка и в назначенное время вошла в номер.

— Какая завидная точность! — встал ей навстречу человек.

— Да я уже с час околачивалась возле гостиницы. А на улице колотун. Вся в ледышку замерзла! Будешь точной, когда в сосульку превратилась. Я б и раньше пришла, если б не боялась, что прогоните! Вся душа колотится! — сняла с себя жидкую куртку, сапоги, берет. Дрожа всем телом, прижалась к батарее и сидела, замерев, греясь щедрым теплом отопительных радиаторов.

— Хочешь, прими ванну! Быстро согреешься. А я в буфет схожу, соображу ужин!

— Ванну? У меня сменки нет с собой. Да и не стоит. Я ж не останусь до утра. А выйти мокрой на улицу теперь опасно. Тут же простыну! — говорила, выстукивая зубами чечетку.

— Ну что ж! Ванна — дело вольное! Тогда подождите меня, я в буфет и обратно! — пошел в двери.

— Во, дурак! Да разве можно чужого в номере оставлять? А если башли уведу? — спросила простодушно.

— Деньги у меня всегда при себе! — похлопал себя по нагрудному карману. — А на тряпки не позаришься. Велики, да и зачем тебе мужское?

— Загоню барухам! Те же башли! Иль ни разу не накалывали?

— Нет! У нас на северах не воруют!

— Там что? Одни лопухи канают?

— Наоборот, самые счастливые люди!

— Такого не бывает теперь! — не поверила девка.

— Ладно! Тогда пойдем в буфет вместе! Сама выберешь себе на ужин все, чего захочется!

— Во, кайф!! Но я на пузо сильна! Хватит ли потом башлей на свою Камчатку вернуться? Я одна за троих мужиков ем! — предупредила Катерина.

Человек улыбнулся в душе простоте девки. Никогда таких не встречал. Те, что были, держались иначе. Эта — вся нараспашку. Он открыл дверь, жестом пригласил Катьку с собой. Та мигом выскочила из номера. Пошла рядом, сутулясь, сопя простуженно.

— Здесь поужинаем или в номере?

Катька, оглядев жареную курицу, котлеты, сосиски, пирожные, сглотнула слюну и сказала:

— Лучше в номере. Там спокойнее. Никто в рот не станет заглядывать!

Вернувшись из буфета, девка разделила пополам всю еду и ждала, когда человек, помыв руки, сядет к столу.

Катерина сгорала от нетерпенья. Ей очень хотелось есть.

— Может, познакомимся? — подошел к столу хозяин.

— А зачем? Ведь все равно скоро простимся и больше никогда не увидимся! — не поняла девка. Но все же назвала свое имя.

— Юрий! — услышала в ответ. Кивнула головой наскоро и без приглашения набросилась на еду.

— Может выпьем? — достал бутылку водки.

Катька покраснела до корней волос.

— Я не пью!

— Я тоже не увлекаюсь. Потому предлагаю выпить, а не напиться!

— Не могу! Не буду! — отодвинула Катька стакан с водкой.

— Почему? Я предлагаю отметить знакомство!

— А что тут такого? Познакомились, а через час разбежались и позабыли друг друга. Таких знакомых у вас миллион! Со всеми знакомства обмывать — всю жизнь на карачках ползать будете. Так и не протрезвеете никогда.

— Уж и не знаю, как у вас, Катя, а я такими знакомствами не увлекаюсь! У нас, на Севере, не до того. Если у кого есть женщина, то она — одна на всю жизнь. Случаются, конечно, иногда осечки!

Ее долгими годами помнят. Ошибка в личной жизни, как болезнь. Трудно переносится и забывается нескоро.

— Вы женатый? Дети есть? — спросила девка.

— Да! Двое детей! Сын и дочь. Они с женой живут.

— Почему с ней? А вы?

— Мы разошлись! Пять лет назад…

— Она вас выгнала?

— Нет! Никто никого не выгонял. Разъехались тихо и спокойно, без скандалов, оскорблений. И теперь переписываемся, поддерживаем добрые отношения, как старые друзья.

— А зачем разбежались?

— Она не любила меня!

— Как? Двоих родила и тогда поняла, что не любит? — изумилась Катерина.

— Что делать? Себе не прикажешь! Ни годы, ни дети, ничто не удержало и не привязало.

— Она тоже на Камчатке живет?

— Нет! В Москве! Вот я их приехал навестить! Пять лет не виделись…

— А почему у них не остановились?

— Зачем связывать руки себе и ей?

— Она вышла замуж?

— Нет. И не собирается!

— Дура!

— Это почему? Она честная, порядочная женщина, прекрасная мать, хороший, надежный друг! Не смей оскорблять ее! — нахмурился Юрий.

— Да нужна она мне! Я сама жила с такою же! Разошлась с отцом неизвестно зачем и привела отчима! Сама умерла, а меня отчим живьем в могилу вгонял: Потому, что чужая ему! Свой, родной отец никогда такого не позволил себе. Он меня еще при живой матери бил. А как обзывал! И сукой, и блядью — в шесть лет! Я столько хлеба не съела, сколько проплакала от него. Не засыпала и не просыпалась без скандалов. А как колотил меня! Как большую! В коленях зажимал и ремнем по спине, по голове, рукам и ногам. Потом на мороз выбрасывал, чтоб там отревелась. А ведь мать его сама выбрала. Променяла отца на этого гада! Тоже о себе думала, не обо мне! Иначе не решилась бы сиротить. А свой отец, он всегда — родной. И сердце, и жалость поимеет к кровному. Его чужим дядей не заменить. Коль родила, да еще двоих, уже не о себе, о детях думать надо. Их любить! Чтоб выросли без горя. Чтоб чужой кобель не лез к дочери, грозясь поиметь ее! Вы говорите, она хорошая. А я не верю! Через годы ваши дети мое подтвердят!

— Мои дети не маленькие. Дочь уже в медучилище второй год учится. Сын — на будущий год в армию пойдет. Выросли! Я рано женился. Жена на шесть лет старше меня. Так что ее уже не потянет на приключения. Да и детям ничего не грозит.

— Дай Бог! — тихо отозвалась Катька и с жадностью набросилась на еду.

Юрий не успел расправиться с сосиской, как девка уплела весь ужин и с тоской смотрела на еду Юрия. У того кусок поперек горла встал.

— Хочешь? — подвинул ей тарелку с курицей, котлетами.

Катька молча прикончила все, обсосав каждую косточку. Пакет

пирожных словно приснился. Катька глотала их, не жуя.

— Вот вы выбражаете из себя! И небось думаете, что у меня вместо пуза прорва? А я просто впрок наедаюсь. Потому что не знаю, когда в другой раз обломится пожрать. Добрых теперь нет. Кто вспомнит, что я тоже есть хочу? Мало таких! А то, что получаю, надо и за комнату заплатить, и на барахло выкроить. А ведь не всякий день обламывается жирный навар. Случается, по два, три дня без гроша сидеть, — разговорилась Катька.

— Ты давно промышляешь на вокзалах?

— Как из дома ушла. Уже шесть лет! А тебе зачем про то знать?

— Крепкий ты орешек, коль за это время пить не научилась! — похвалил девку.

— Я после отчима зарок себе дала— не прикасаться к буханью!Знаешь, чего расскажу? Уссышься со смеху! Мне тогда лет восемь было. Матери не стало. Бабка то ли на базар, то ли в магазин пошла. Отчим, кирной, под столом заснул. А недопитая бутылка возле ножки стола осталась. Обычно он досуха все выпивал. Тут чего-то не осилил. Я подобралась, решила попробовать, что же такое — эта водка? И по глотку всю выжрала. Первое, что почувствовала, голова закружилась и весело мне стало. Захотелось побеситься, а в доме никого, кроме меня и отчима. Я поскакала по койкам и вдруг вспомнила, что отчим, проснувшись, вспомнит про водку и побьет

меня. Кого же еще заподозрит? И стала думать, что делать, как от ремня спастись? Полезла к бабке на полки. Пошарила. Глядь, в бутылке из-под водки что-то закрыто. Почти столько, сколько я выпила. Ну, не будь дурой, ту бутылку к ножке стола приспособила. А пустую — на полку. Успокоилась. И вскоре уснула, забыв свою проказу. До самой темноты все тихо было. Бабка у соседей была, отчим, чуть очухался, потянулся к недопитой. Выглушил и снова под стол свалился. А через десяток минут как выскочил из-под стола. Как вылетел в дверь. Чуть бабку с ног не сбил. И бегом в сортир. Но не успел. Половину по дороге потерял. Сидел там с час. А тут бабка вздумала лампаду перед иконой зажечь. Хвать за бутылку. А там пусто. Она вставную челюсть так и выронила. Куда подевалось конопляное масло? Ох и колотили они меня в ту ночь. Правда, с перерывами. отчим всякие три минуты в туалет бегал. Целую неделю опомниться не мог. Бабка весь чай извела, не помогло. Отчим грозил с меня шкуру снять, да только свою чуть не потерял. С тех пор никогда, ни одного глотка не оставлял недопитым. А и я зарок дала. С неделю на задницу сесть не могла, так отдубасили меня отчим с бабкой. Закаялась пить и допивать. Нет от нее добра! — умолкла Катька.

— Иди ко мне! — позвал ее Юрий. И, обняв, посадил на колени. Гладил плечи, лицо, голову.

— Бедная Катюшка! — вырвалось невольное.

Тугие груди девки, прижавшейся к нему, всколыхнули давнее, забытое. Катька обвила руками шею, прижалась к щеке человека.

— Юра! Юрка!

Сама не поняла, что случилось с нею. Ведь он не первый! Целовала взахлеб едва знакомого человека, ставшего в считанные секунды самым дорогим на всем свете.

— Что это со мною?

— Проснулась. Стала женщиной!

— Спасибо тебе за все! Ты самый лучший на всем свете! Жаль, что далеко живешь и, расставшись, никогда не встретимся. Я всегда буду помнить тебя! — прижалась Катька к плечу человека.

— Ты любила кого-нибудь? — спросил он тихо.

— Теперь не знаю. Нравились иногда. Ненадолго. Скоро забывала. В сердце никто не застрял, ничье имя не помню. Да и меня стараются не узнавать. Я не обижаюсь. Я никого не любила. Мать слишком скоро ушла из жизни. Отчима ненавидела. Бабку жалела. Но она не стоила даже уважения. Злая была старуха, безжалостная. Такую даже вспоминать не хочется… Она не умела любить никого. Все время попрекала каждым куском хлеба. Я из-за них и убежала из дома. Куда глаза глядят. Хоть в петлю, хоть под колеса, только бы не возвращаться к ним. Они и не искали, и вряд ли хватились меня. Я насовсем ушла! Любимых — не бросают…

— А как попала в путанки?

— Сначала в шпановской кодле была. Целых два года! Я когда из дома убежала, враз в метро. Хотела под электричку сунуться башкой. А меня за шиворот успел поймать Jlexa. Это главный шпа- нюга Москвы. Отбросил на скамейку. По морде надавал, чтоб поверила, что на этом свете дышать осталась, сдохнуть не повезло. И в тот же день привел меня в свою банду. Там меня учили воровать. Но… Я невезучая была. Все время попадалась. Меня выручали. Но когда из-за меня лягавые припутали троих, Леша выкинул меня из шайки. Сказал, что зря выдернул из-под электрички. И я ушла от них, поняв, что попала не в ту хазу… Леха все забыл. Да и что ему помнить?'В банде было много девок таких, как я. Он со всеми спал, каждую оприходовал. Другого выхода не было. Я не стала исключением, как и он моей любовью. Когда выгнали из банды, я ничего не потеряла. Наоборот, все заработанные уже не отдавала на общак, оставляла себе. Промышляла в одиночку. Без опеки. Никто меня не дергал, кроме ментов. Те иногда сгребали, когда зазевалась, не успевала смыться. Держали дня три, потом отпускали. Так вот и ка- наю…

— А пыталась жить иначе?

— Как? Об чем речь?

— Ну замуж выйти, жить семьей? Иль не предлагали тебе такое.

— Было! Один чувак клеил! Поимел меня, а рассчитаться не думал. Лопухом прикинулся. Давай меня спрашивать, что я умею. Смогу ли я корову подоить, свиней накормить, быка отвести на выгон, у кур яйца собрать, приготовить пожрать, да в избе прибрать? Я офонарела! Не врубилась, к чему клонит. И ответила, если он деньги не отдаст, я не только у кур, у него яйца оторву. И скажу, что таким он в свет народился! А мужик обиделся. Отвечает, мол, не думал, что на дешевку нарвался. Решил, что пришелся по сердцу, вздумал осчастливить меня, взять в бабы, ввести в дом как жену. Что он не крученый, на хозяйстве живет. Хотел семью завести со мной, а кто своей бабе за утеху платит? Что он меня на всю судьбу приглядел. А моего согласия не спросил. Я его послала подальше, под хвост корове! Прихватила за душу. Тряхнула так, что о женитьбе думать забыл. Отпустила, когда отбашлял. Долго потом обходила всех, от кого навозом несло. Они — первые жлобы. Но и смеялась долго, когда вспоминала его. Он прежде, чем про женитьбу сказать, все кликухи коров и свиней назвал.

— Простой человек! И, видно, не врал. Те, кто на земле вкалывают, редко спешат жениться. Присматриваются годами. А этот торопился. Видно, ты ему понравилась…

Катька отмахнулась. Глянула в лицо Юрия.

— Скажи, зачем тебе надо про меня так много знать?

— Видишь ли, Катюша, я считаю, что в жизни не бывает слу

чайных встреч, знакомств. Все для чего-то нужно. Вот и я уже много лет живу один, — внезапно умолк Юрий.

— А почему? Иль на Камчатке не всем бабы достаются? Или их у вас по лотерее выигрывают?

— Хватает женщин всем. Не думай, что у нас медвежий угол!

— А почему один живешь?

— Однолюб! Не умею размениваться. Ты у меня первая после жены! Не веришь?

— Юра, я не знаю тебя. Расскажи, кто ты?

— Моя жизнь скучная в сравнении с твоей. Работаю рыбаком. С весны до глубокой осени — в море. Зимой живу на берегу в поселке Октябрьский. Уже много лет.

— А как на Камчатку попал?

— По вербовке. Поехал на сезон, на путину. Хотел деньжат подзаработать. Я тогда едва закончил школу. Думал, заработанных мне хватит, чтобы поступить в институт и прожить год. А на стипендию одеваться. Мечтал в авиационный поступить. Но когда приехал в Октябрьский, все закрутилось иначе. Я до вербовки знал о Камчатке лишь понаслышке. Тут же впервые увидел настоящее море, вулканы, громадных рыб. Ты когда-нибудь видела чавычу? Эта рыба одна весит до шестидесяти килограммов. Если я ее возьму за голову и взвалю на плечо, хвост по земле волочиться будет. Я ее поначалу за акулу принял. Боялся подходить близко, а вдруг ноги откусит. Потом привык. Работал на разделке рыбы. С утра до ночи. Поначалу только рыбу ел. Во всех видах. Вареную и жареную, вяленую и копченую, соленую и маринованную. Чавычу и кету, нерку и кижуча, семгу. Горбушу даже в руки не брал. Уж на третьем месяце картошки захотел. А потом и вовсе поостыл к рыбе. Приелась, надоела.

— А как с заработком было? — перебила Катька.

— Никто не пожаловался. В месяц до семисот рублей выходило. В те годы было очень много.

— Чего же не уехал? С жадности? Не смог с заработками расстаться? Еще хотел?

— Нет! Не потому! Жену встретил…

— А почему женился на той, какая на целых шесть лет старше?

— Послушай, Катька, моя жена была самой лучшей! Она не путалась ни с кем. Ее никто не валял на берегу, не зажимал в темном углу, не лапал. Она не пила и не курила. Не позволяла себе вольности, как многие другие. К тому же она не была сезонницей, и в Октябрьский приехала по распределению института и работала в школе преподавателем физики.

— А чего она в девках засиделась?

— Училась в институте! Серьезная девушка.

— Сколько ей лет было, когда вы поженились? — полюбопытствовала Катька.

— Двадцать четыре года!

— Ого! И до того времени она в девках была? — округлились глаза у Катьки.

— Да!

— Нечастный Юра! Выходит, никому не была нужна! И только ты ее подобрал, старуху! — возмутилась Катька.

— Не смей так говорить о ней! Таких, как ты, там было много. Молодые, озорные! Они ребят меняли, как перчатки. За ночь с двумя, с тремя. Ладно бы с парнями. Случалось, даже со стариками. Лишь бы свою трешку или пятерку сорвать. Хоть с козла! Насмотрелся я там на вашего брата до тошноты! Ни одной серьезной девки. Одна шелупень, накипь. Когда свою встретил, ожил. Она была чистой, как ромашка. И я даже слышать не хотел о возрасте! Из-за нее не вернулся домой. Остался на Камчатке. Целый год за нею ходил тенью, пока вымолил согласие стать моей женой.

— Она, небось, в обморок упала от счастья? — не выдержала Катька.

— Это я чуть на уши не встал, когда она согласилась!

— Дурак! Какая радость от старухи? Пусть у нее хоть десяток дипломов будет! Она всю жизнь гнойной кочкой проживет, жалуясь на болячки и хворобу. Чем грамотнее баба, тем меньше от нее проку в семье! Все заботы на мужика взвалит, если у него диплома и должности нет. От кухни и детей, все он, родимый, на своем горбу тянет. И стирки, и уборки. Им, образованным, воспитание не позволяет черной работой заниматься.

Юрий ничего не ответил. Смутился, закашлялся. Возразить было нечего. Катька будто заглянула в замочную скважину. И, не щадя, выпалила правду.

— Ну а ты-то что умеешь, кроме постельных развлечений?

— Все могу! Меня бабка с семи лет ко всему приучала. Я и стирала, и готовила, и в доме прибирала сама. По магазинам, на базар ходила. Торговалась лучше бабки. Потому, когда она болела, дом сиротой не оставался. Все были сыты, в тепле и в чистоте. Хоть на душе ночь стояла.

— А что готовить умеешь?

— Все! Были бы харчи! Меня бабка сразу сложному учить начала, как борщ варить. Ох и била, когда заправку пережаривала, или кости не разварила для бульона! Задницу в котлету месила и приговаривала: "То не баба, что готовить не умеет! Такую взашей с дому гнать надо пинками да оплеухами!" И все грозилась, что свекровь мне уши оборвет, если я по хозяйству не буду справляться. Да только не будет у меня свекрови! И мне ею никогда не стать. Зря она стращала!

— Как знать? Может, и тебе судьба улыбнется?

— Теперь уж нет. Я не хочу.

— Скажи, а случалось, чтобы твои подружки-путанки замуж выходили?

— Об чем речь? Сколько хочешь! Даже чаще порядочных. И какие чуваки их клеют! Вот в том доме, где я теперь живу, была такая

— Галина! За фермера замуж вышла. В Белоруссию. У него двое детей остались. Жена померла. А мамаша состарилась. Так Галька ему еще сына родила. Со свекровью, как с родной матерью, живет. Детей любит не меньше своего, кровного. И дом держит всем на зависть. За два года они скупили фермы у двоих соседей. Развернулись с мужем так, что заимели свои тракторы и комбайны, коров — две сотни. Да кур под тысячу. И не гляди, что хозяйство большое, сами везде управляются, никого не нанимают. Два грузовика купили. Свою картоху, молоко, яйца сами возят продавать. А ведь Галка — городская. В деревне не жила. Всему научилась. Потому что ее в семье полюбили, поверили, признали. И она теплом ответила. Всех полюбила. Признала родными.

— А на прежние шалости ее не тянет?

— Вот дурак! Зачем? У нее мужик заимелся. Свой, постоянный, на всю жизнь! Кто, кроме него, нужен? Да и некогда о таком думать! На хозяйстве так выматывается, ни до чего! Сына родила в коровнике, до избы добежать не успела. Едва мальца покормила, побежала коров доить. А сына свекруха нянчит. А одной из наших и вовсе повезло. Цыпа аж в заграницу замуж вышла! Какой-то пархатый приметил и уволок! Та ему враз двойню родила — девок! Живет барыней. Работает! В бизнесе вместе с мужиком своим. И любит его. Потому что и он в ней души не чает! Це попрекает прошлым. А Лидка? Та за какого-то ученого пошла. Поначалу в домработницы ее взяли. Потом хозяин пригляделся, привык, предложение сделал. Она созналась, что сына имеет, какой от нее к чужой семье сбежал. Нашел ученый ее мальчишку. Определил учиться, выводит в люди. И семье, что приютила, хорошо помог. Нынче в новом доме квартиру получили, пособие им идет хорошее. И Лидка в люди выбилась. Теперь в какой-то фирме работает на компьютере. А дома все на себе тянет. Сама. И стариков смотрит, родителей мужа. Те совсем помирали. Лидка их, считай, с гроба, с того света вытащила. На ноги заново поставила, заставила жить. Они с мужем дачу для них купили и на все лето вывозят туда родителей, чтобы они свежим воздухом дышали, свежие фрукты и овощи ели. Скажи! Какая грамотейка так сделает? Она про себя позаботится! Про свой маникюр и педикюр, чтобы не испортить. Ей без перманента не дышать. Она хочет всем нравиться! Наши бабы этим отболели и за семью зубами держатся. О себе забывают. Ни одна из наших девок, выйдя замуж, не ушла из семьи! Все держатся за мужиков, дорожат покоем, надежностью!

— Так уж и все? — не поверил Юрий.

— Чтоб мне провалиться, если брешу! Я не ручаюсь только за содержанок! Эти, как гниды в кальсонах, канают до первой стирки! Их берут на время! Случается, на годы. Но всегда без гарантий. Она уже не путанка, но и не жена! Ее любой бортанет в любой момент. Ведь у них в соперницах — жены, либо целые притоны. Я никогда не уломаюсь в содержанки! Побалует какой-нибудь хрыч года три. А когда сдохнет, враз родня его объявится. Все отнимут, отсудят, а саму на улицу вышибут. Голиком! И докажи им, что за те три года, что их пердуну подарила, могла б не на одну хату зашибить. И жила бы веселее, не на привязи!

— А тебя звали в содержанки?

— Клеился один! Да я его бортанула! Склизкий тип, гоноровый! С претензиями. Он все учил меня, как надо себя вести. Морали читал. У меня от них вся транда прокисла. Послала того козла подальше. С тех пор не кручу с интеллигентами.

— Послушай, Кать, а не боишься по случайности забеременеть? Что тогда станешь делать?

— Ну и вопросик на засыпку! Ты чего-нибудь полегше придумай! — испугалась девка не на шутку.

— А вдруг? Как поступишь?

— Не знаю! Даже не думала. Пока, тьфу, тьфу, проносило мимо!

— Если когда-то не пронесет?

— Наверно, аборт сделаю, чтобы безотцовщину не плодить на свет. Своей доли никому не пожелаю.

— А вообще детей любишь?

— Во всяком случае — не обидела никого. В шайке были всякие. И те, кто меньше меня. Я их жалела всегда. Защищала, чтоб не били, между собой не дрались. И от воровства отговаривала. Недавно одного встретила. Он сам ко мне подошел. Я его и не узнал. Большой стал. В метро работает. Машинистом. Из банды ушел. В гости звал. Я отказалась. Зачем ему позориться? Сумел оторваться, пусть всех забудет. Я еще не та, чтобы к нему в гости пойти.

— Кать, а ты хотела б выйти замуж?

— Я? Может, и выйду, пока желающих нет.

— Но ведь были!

— Это не то! Я хочу как Галка! В семью! В большую, крепкую, про какую мне иногда бабка сказку рассказывала. Чтоб все друг друга любили не за деньги, а сердцем. И меня… Ну, хоть немного…

— Кать, уже семь утра…

— Мне уходить?

— Завтракать пора! Давай одевайся, умойся, причешись, — встал с постели Юрий.

Он принес из буфета два больших пакета. И, накормив Катьку, рассчитался с нею. Та чмокнула его в щеку на прощание. Прошла к двери.

— Катя!

Девка оглянулась.

— Ты будешь вспоминать меня?

— Да, Юра! Всегда буду помнить! — торопливо схватилась за ручку двери, выскочила в коридор.

— Погоди! Постой! — бросился следом. Но Катерина уже нажала кнопку лифта, опускалась вниз. Она быстро пересекла вестибюль и, свернув за угол, смешалась с горожанами, торопившимися на работу, в метро. Катька ехала домой. Там, у Серафимы она спокойно отоспится. А завтра, если ничто не помешает, снова выйдет на панель, на свой участок — на Белорусский вокзал, где она ошивалась на первый год.

— Ну как дела, подружка? — встретила ее Динка в дверях дома.

Она уже торопилась снимать пенки на том же вокзале. И, оглядев Катерину, усмехнулась: — Встретила благородного короля?

— Набрехала ты мне! Никакой он не благородный. Простой рыбак с Камчатки. И вовсе не звал замуж.

— Значит, магарыч мне не обломится? А где ж всю ночь кувыркалась?

— С ним! Да что толку? Как всегда! За такое не, магарычат, — пошла в дом, опустив голову.

Катька пересчитала деньги. Спрятала их. И легла спать, даже не выйдя на кухню. Проснулась через час. Ощупала себя. Так и есть… На три дня засела дома, без заработка и чуваков…

…Юрий, оставшись один, долго ходил по номеру, вспоминая случайную знакомую, какую встретил на Белорусском вокзале. Скажи ему кто-нибудь на Камчатке, что он проведет ночь с путанкой, в лицо рассмеялся бы. А теперь не просто переспал, не может забыть ее. Стоят перед глазами ее глаза, губы, брови, пышная, упругая грудь. Вот она, словно из березы выточена. Красивая. Но грубая, резкая, вся на противоположностях. И снова вспоминается ее удивление:

— Юра! Юрка! Что со мною случилось?

Он сам не сразу понял, что разбудил в ней женщину. Потом обижался за ее рассуждения о жене. Для Юрия эта тема была самой больной. Он прожил с женой тринадцать лет. Скажи, что она плоха, значит, себя признать дураком. Иначе зачем потратил впустую столько лет? Но все равно разошлись. Какая разница, тихо или громко? Семья распалась. Жена забрала детей и уехала навсегда. Почему? Ведь он никогда ее не обижал. Помогал во всем. Жена не нуждалась в деньгах. Он отдавал ей весь заработок до копейки. Сам готовил и стирал, когда был дома. Никогда не напивался. Жена не знала, как рубить дрова. Их он всегда заготавливал впрок. Даже грибы сам солил. А когда встретился с медведем… Зверь мог разнести в куски и в клочья. Но… Повезло ему, Юрке. Целый грузовик мяса привез он домой. Жена даже не спросила, все ли обошлось благополучно. Окинула гору мяса равнодушно и сказала:

— Оставь немного на котлеты. Остальное увези на судно. Или отдай соседям…

Конечно, мелочь. Но и теперь обида точит при воспоминании. Юрий ругает себя:

— Ну зачем небольшой семье гора медвежатины? Где хранить? Правильно подсказала.

А память снова свое выковырнула наружу. Как занозу задела. Тот день Юрий помнил все годы. Он вернулся домой с близнецового лова. Навагу ловили спаренные суда. Всего на пару дней отпустил капитан домой. Он три недели не видел семью. Обнял жену, та оттолкнула, сказала, что хочет поговорить с ним серьезно. У Юрки внутри заныло.

— Не обижайся, будь мужчиной! Я больше так не могу. Все годы молчала. Думала, привыкну к тебе, но не смогла! Мы слишком разные. Я не хочу больше терзать себя и тебя мучать! Я хочу вернуться в Москву!

— А дети? — вырвался крик из пересохшего горла, как мольба о пощаде, последняя надежда хотя бы на видимость семьи. Но жена даже не поняла.

— Они поедут со мной! Ты сам понимаешь, что в условиях Москвы они получат нормальные условия жизни, прекрасное образование, все то, чего они были лишены здесь. С этим ты не будешь спорить.

— А как же я без вас?

— У тебя останется море. Его никто не отнимает. Ты не можешь без него! Значит, каждый должен мириться со своими потерями. Я не упрекаю тебя! Ты хороший, добрый человек! Прекрасный семьянин. Но всего этого недостаточно. Ты — рыбак! Я — преподаватель! Быть мужем, нужно еще оставаться другом. А у нас с тобой слишком мало общего.

— Светка! Подожди! Ведь у нас очень много общего— наши дети! Как ты решаешься оставить их без отца?!

— А они и так без тебя растут. Ты все время в море. Твоя путина никогда не кончится. Мы устали ждать. Если бы мы были нужны тебе, ты не уходил бы в море так надолго. Впрочем, зачем упреки? Все решено! Билеты куплены. И как ты говоришь, поднимаем якоря…

— Значит, бросаете одного? Даже не предложили поехать с вами?

— Зачем? Я знаю, что это бесполезно. Когда соскучишься, можешь навестить нас. Адрес тебе известен, я уезжаю к отцу с матерью. Сам знаешь, квартира там большая, места всем хватит. К тому же нас уже ждут!

— Скажи, Светка, ты другого любишь?

— Нет! Я устала от всего. Мне все надоело. Хочу домой, в Москву! Хочу жить в человеческих условиях и детей растить в нормальном климате, хорошем обществе. А не в зверинце! Ты — их отец! Можешь навещать в любое время! Никто тебе не запрещает!

— Только навещать? Жить с ними мне уже не позволено?

— Обойдись без истерики! Ты знаешь бесполезность этого разговора. Давай расстанемся красиво. Тихо. Как жили все годы…

Юрий не смог проводить своих на пароход. Ночью он должен был вернуться на судно, где пробыл два месяца, не выходя на берег. Когда пришел домой, в почтовом ящике его ждала пожелтевшая, отсыревшая телеграмма: "Добрались хорошо. Дети довольны. Привет тебе от всех нас…”

Юрий каждый месяц высылал им деньги. Он и теперь помнит, как трудно перенес разлуку с семьей. И если бы не море, не команда судна, спился б человек, скатился б в грязь. Да рыбаки не оставили в беде одного. Особо капитан. Всяк какое-то дело находил. Не давал остаться один на один с бедой. Так и уберегли. А через полгода пришло первое письмо от детей. Писали, что Москва им нравится, что живут хорошо и дружно, вот только его им не хватает. Просили прислать фотографию. Мол, все твои мама оставила дома — на Камчатке.

Юрий выслал им целую пачку снимков. Все на судне сделаны. Но в душе обиделся:

— Фото вышли! Самого не зовут. Рожей не вышел, порода не подошла! Работяга — всего-навсего! Не педагог! Нет диплома! Со мной скучно! Ничего общего!

Написал скупое письмо. И, забив посылку балыком и икрой, отправил детям, чтоб не забывали они откуда родом.

С год ходил по поселку, опустив голову. Стыдно было людям в глаза смотреть. Жена бросила, детей увезла. Хороших не бросают. Иное попробуй докажи.

Юрий с тех пор на баб не оглядывался. Ни на местных, ни на сезонниц не смотрел. Никому не верил. Словно замерз в нем мужик. И хотя никогда не поддерживал осуждающих жену, в душе думал, что все бабы одинаковы.

Со временем начал легче относиться к случившемуся. Убедился

— не только его семья оставила, бросила, как пса. Других тоже предали. И ничего! Никто не пропал с горя. Юрий тоже совсем свыкся с одиночеством, когда вдруг пришло письмо от жены. Она приглашала его на свадьбу дочери: "Она очень молода, я понимаю. К тожу же учится. Но отказать ей не могу. Может, она будет счастлива!"

Юрий приехал ночью. Он еще дома решил, не вваливаться к родителям Светланы, зная, как те отнеслись к недипломированному зятю еще по письмам. Не советовали Светлане связывать свою судь

бу с мальчишкой. А когда они приехали в отпуск, родители на другой день умчались на дачу, назвав дочь глупой, а Юрия — дикарем, лишь потому, что тот за обедом ел курицу, не пользуясь вилкой, а разорвал ее руками.

Юрий позвонил им из гостиницы утром. Трубку взяла Светлана.

— Ты в Москве? Из гостиницы? Когда прилетел? Вчера вечером. Понятно. Ну приезжай! Мы ждем тебя!

Юрий приехал на такси. Поднялся на лифте на знакомый этаж. Двери открыл сын. Совсем большой стал. Легко внес чемоданы с балыком, икрой, крабами. И, не глянув на них, подскочил к отцу, обнял крепко:

— Спасибо, что приехал! Я так ждал тебя!

Дочь в щеку чмокнула, жена — в другую. Старики, узнав, что Юрий должен приехать, исчезли, как когда-то, на дачу. Юрий оглядел своих. Изменились. Дети повзрослели. Жена постарела. И почувствовал, что все к ней отгорело. Будто никогда ее не любил. В душе звенящая пустота.

— Проходи! Раздевайся! Вот тапочки! Можешь с нами пожить эти дни, пока в Москве будешь! — предложила Светлана.

— Не стоит. Я уже определился! — отвернулся, заговорил с детьми.

— Прости, пап, что сорвали тебя! Но свадьба откладывается. Моего жениха забирают в армию. Пусть служит. Я его дождусь. До армии жениться смысла нет. Мы с ним так решили. Ты на меня не очень сердишься? — спросила дочь.

— С замужеством, как и с женитьбой, спешить не надо. Не бери пример с меня. Лучше подожди, оглядись, проверь! А я на тебя никогда не обижусь. И на свадьбу приеду, если доживу и позовешь!

— А я так боялась, что рассердишься! — призналась дочь.

— Ведь теперь так дорого стоят билеты на самолет!

— Не дороже радости! А я очень рад вас видеть.

— Завтракать будешь? — спросила жена.

— Нет! Я уже поел в гостинице!

Поговорив с детьми пару часов, не задал ни одного вопроса Светлане. Стал прощаться. Сказав, что позвонит, что хочет походить по Москве, сделать кое-какие покупки для рыбаков своего судна. И через полчаса встретился на Белорусском вокзале с Катькой.

— Юра! Юрка! — звенит в ушах ее голос. Простушка, грубая, но вся нараспашку. Ни одного закоулка души не оставила в занач- нике. Все выдернула наизнанку бесхитростно. Поверила без оглядки, хоть и не знала его. Ну почему не выходит она из памяти? Ведь ушла. Нет ее! Не услышала, когда хотел остановить, предложить встречу. Где ее теперь искать, да и зачем? — пытается остановить себя. Но через час он уже был в зале ожидания Белорусского вокзала.

Юрий искал ее всюду, среди сидящих и лежащих, жующих и снующих, на перроне и у касс, у ларьков и за киосками, у всех входов и выходов. Но Катьки не было нигде.

— Не меня ли ищешь, красавчик? Чувачок мой ненаглядный? Сколько лет и зим я тебя ждала! — подошла Динка к Юрию.

— Не тебя ищу! Но, может, ты ее знаешь, Катю!

— Да зачем она тебе? Я даже лучше ее! У меня ноги стройнее, грудь выше! И я сумею приласкать тебя так, что забудешь свою толстуху! Давай со мной за киоск! И ты почувствуешь себя джигитом на горячем скакуне! — задергала, закрутила ягодицами, затянутыми в прозрачные лосины.

— Лихая! — удивился Юрий и спросил: — Скажи-ка, кобылка моя незаузданная, где моя Катерина прячется? Не на халяву прошу! Компенсирую твое времечко. На такси смотаемся. Идет?

— Во, чувак! Дай свой адрес, я ей передам. Сама примчится!

— Передать бы, что жду ее там, где сегодня она провела ночь.

— Во трахнутый на мозги! Да кто всех вас упомнит? Она пошла срать, забыла, как тебя звать! Не теряй время! Если моя подружка еще оставила кой-какую пыль в карманах, пошли за ларек, пока я согласна! Чего ломаешься? У нее ничем не лучше моей! Не отнимай время ни у себя, ни у меня! — убеждала Динка, но Юрий уперся.

— Дай ее адрес или телефон! — понял, что не уговорит девку поехать с ним.

— Крыша у тебя поехала? Да она дома не сидит. Кувыркается, небось, с каким-нибудь чуваком! Когда появится, черт ее маму знает!

— Дай адрес! — потребовал Юрий.

И Динка нехотя процедила сквозь зубы номер телефона. Тут же отвернулась, потеряв всякий интерес к Юрию. Тот пошел к автоматам, загадав, если Катька окажется дома, значит все по судьбе.

Трубку подняла Антонина:

— Катю? Сейчас позову! Подождите немного! — пошла за девкой.

И, разбудив, велела подойти к телефону.

Катька спросонок не могла понять, кто решил разбудить, кому она потребовалась в такую рань, кто не сумел дотерпеть до темноты.

— Катя! Это я! Юрий! Ты еще не забыла меня?

— Чего ты хочешь? — не успела проснуться девка.

— Увидеться надо!

— Не могу!

— Почему? — удивился человек.

— Заболела. На три дня. Придется отложить встречу на это время.

— Да мне поговорить с тобой надо! Не для постели зову!

— Об чем речь пойдет? Я дарма не возникаю! А и башлять не за что!

— Катя! Опомнись! Неужель все забыла?

— Не посеяла! Только не врублюсь, на что я тебе?

— Когда прийти сможешь?

— В гостиницу?

— Давай! Через час жду! — повесил трубку.

А через час Катьку в вестибюле задержала милиция. Убедившись, что та не проживает в гостинице, не найдя при ней никаких документов, Катьку тут же отправили в отдел, не желая выслушать, что ее ждут, она пришла по приглашению.

— Таких приглашенных теперь, как блох у собаки развелось! Мало вам ночи, среди дня возникать стали, не успеваем отлавливать. Нашли промысловое место, заработать пришла, твою мать?!

— втолкнули в дежурку на скамью и прыщавый сержант влепил девке крутую пощечину, пригрозил запереть в камере до конца жизни.

— Наверно, это она облапошила того жильца с седьмого этажа? Все башли увела, когда бухой вырубился! Ведь вот сумела мимо швейцара проскочить незаметно! Мы ее у лифта припутали, сучку!

— добавил второй оперативник.

— Сами кобели вонючие! — не сдержалась Катька.

И тут же получила пару увесистых оплеух. Взвыла, закричала на все отделение, грозя утопить всю милицию в жалобах.

Оперативники рассмеялись:

— Жаловаться на нас? Ха-ха-ха! Кому? Ты что? Мозги посеяла? Иль забыла где канаешь, канарейка? Да мы кого хошь живьем уро- ем! Вместе с жалобами! Пикнуть не успеешь, прощелыга недоноше- ная! Нет бы навар выложить, упросила, чтоб отпустили добром, она еще клыки выставила, курва! — рванул Катьку из куртки прыщавый сержант.

Но та успела поддать его ногой в пах.

— Лягавый пидер! Мусор вонючий! Козел облезлый! — завопила так, что стекла в окнах дрогнули.

Сержант не в силах продохнуть, скрутился в штопор, упал, скрипя зубами на пол. Второй оперативник хотел оглушить, ударить Катьку стулом по голове. Та успела отскочить, схватив со стола тяжелый бюст Дзержинского, замахнулась коротко, угодила в висок. И, не оглядываясь на упавшего, пулей вылетела из милиции, помчалась домой без оглядки.

Какая там гостиница? Юрия забыла. Села в первое такси и перестала дрожать, лишь оказавшись в доме Серафимы. Щеки девки горели.

— А о тебе уже спрашивали! — встретила ее старуха, и Катька впервые за все время рассказала ей о случившемся.

— Может, он сам на меня ментов навел, чтобы отнять деньги?

— предположила девка.

— Нет, Катюха! Если б так, выкинул бы из номера, не уплатив ни копейки. И ничего ты ему не сделала б! Это точно! — убеждала Антонина.

— Они спрашивали тебя, куда шла?

— Нет! Я им говорила, да лягавые слушать не хотели! Сгребли враз! А в ментовке по морде надавали! — жаловалась Катька.

— Погоди! Сейчас найдем твоего Юрия! — взялась Антонина за телефонный справочник и, найдя в списке названный Катькой номер, в каком остановился Юрий, предложила позвонить.

— Зачем? — отскочила та от телефона в испуге.

— Объясни случившееся человеку!

— Я больше не пойду туда. Менты будут пасти, поймают, убьют насмерть!

— Не обязательно вам в гостинице видеться. В городе полно других мест. В любом сквере, кинотеатре, в кафе, даже на вокзале переговорить сможете, было б желание…

— О чем? Зачем я ему нужна? Только для постели. А и это — в отсрочке на три дня!

— Но ведь он звал! Говоришь, что не пацан, взрослый мужик. Может, с серьезными намерениями. Может, и ему надоело одному на свете жить. Глядишь, тебе повезет! — выдохнула Антонина, позавидовав в глубине души Катькиной молодости, возможности устроить свою судьбу. Сама она об этом уже и не мечтала.

— Боюсь я этого, не верю никому! А что как потом бить да попрекать станет, обзывать будет и позорить перед всеми. Себя благодетелем выставлять, вроде я ему теперь пятки лизать должна, что из-под забора поднял. Все они такие! — хлюпала Катька.

— Дура ты, набитая! Вон я девкой отдалась, любила больше жизни, сына родила! Ну и что? Чего все это стоило? Он ни на что внимания не обратил. Исчез, уехал, как в воде растворился. Ничто не удержало! А скольких баб с детьми бросают? И хороших хозяек, и верных жен! Знать оттого, что не боялись потерять, не дорожили, не дрожали за них. Все оттого, что прочный дом забот не требует. А шаткий да ветхий всегда в хозяйских руках нуждается да в заботе, — выдала Антонина наболевшее. — Хлипкий дом от первого ветра рухнет. И самого хозяина раздавит. А кому охота под обломками подыхать? Так и с бабами поступают! Чем она сильнее любит, тем ненадежней мужики. И наоборот, чем меньше мужик уверен в жене, тем больше о ней заботится. Боится остаться покинутым, осмеянным. Вот и держатся за ветрогонок навроде тебя! А ведь, скажи по совести, что в тебе есть такого, чтоб за тебя держаться? Лишь то, что отвернувшись от него, тут же другого сыщешь. Прежнего забу

дешь вмиг. А ведь не все способны на такое. Не все забывчивы. Но дорожат нынче не верными, а теми, кто меняет мужиков чаще, чем нижнее белье! — начала заводиться Антонина.

— Ты с сыном и матерью спокойно живешь, тебя не ловят лягавые по всем углам, не колотят мужики-сутенеры, не окружают в метро малолетние потаскушки! Ты — хозяйка в доме и любую из нас можешь среди ночи выкинуть на улицу. И мужика, если не по кайфу придется! Ты ни одному не стирала, не готовила! Встречалась со своим на стороне. Да и то недолго! А мы всякого навиделись! Иной клиент такой попадется, что свои все до копейки рада отдать, только бы от него поскорее отвязаться. Мало, что измочалит вдрызг, еще отлупит. А все потому, как не угодила. Не так легла, не так стала, медлительна иль слишком шустра, плохо и мало ласкала! А сам — говно, сморчок, чинарик! И молчишь! Потому что знаешь: он не постоянный! Уйдешь и забудешь его! С чего, за что таких помнить? — горячилась Катька.

— Телефон звонит! Кончайте спорить! Тоня, подойди! — вмешалась Серафима.

— Катька! Снова тебя! — позвала Тоня.

И девка, взяв трубку, сказала зло:

— Слушаю!

— Почему не пришла?

— Спасибочки за приглашение! До сих пор от него жопа мокрая! Только вот вернулась домой из лягашки. Уж не ты ль меня ментам подставил?

— Катька? Ты о чем? Я все это время жду тебя в номере!

— Трудно было вниз спуститься, встретить меня, как нормальных людей приглашают в гости! Иль не знаешь, что у вас лягавые стремачат все подходы к гостинице? Если б спустился, никакого шухера не было б! А так, самой по себе, мне еще и морду набили! Не пойду к тебе! Не о чем с тобой говорить! — положила трубку.

Но не успела отойти, звонок повторился.

— Не догадался. Не ожидал такого поворота! Прости, Катюша! Давай встретимся у тебя! — предложил робко.

— Здесь нельзя! Это не мой дом! Нам запрещено тут видеться!

— Сама назови место! — предложил Юрий.

— Давай на вокзале. Где первый раз. Там же, в столовке! — смекнула Катька.

— Когда придешь?

— Скоро буду! Ты уже выходи!

Катерина, положив трубку, сразу пошла переодеться. И через полчаса была на Белорусском вокзале. Она не поторопилась в столовую. Увидела из зала ожидания — Юрий еще не приехал. И остановилась у окна, из какого ей был виден каждый выходящий из метро.

— Кого ждешь, сестричка? — услышала за спиной знакомый голос.

Оглянулась, увидела Леху, главаря шпановской банды. Он был не один. С десяток пацанов опекали его, шныряя вокруг спящих пассажиров, чистили их карманы, сумки, багаж.

— Чего тут прикипелась? Иль ждешь какого-то фрайера? — ухмылялся Леха бледными губами.

— Да жду!

— В путанках приморилась? Клево ли дышишь? А то, может, вспомним прошлое? Бухнем? Вали к нам на ночь. Покайфуем, по- балдим! Чего киснешь? Фрайера теперь всякую копейку считают. А я не скуплюсь! Сама помнишь! Айда с нами! Заквасим, повеселимся всей кодлой!

— Нет, Леха! Не могу с тобой! Да и толку от меня нет! На три дня загремела!

— Темнишь! Чего ж здесь ошиваешься? Иль твой фрайер без му- дей? — не поверил Леха.

— Я без перетыка…

— Не вешай лапшу на уши, не делай из меня Му-му. На кой ты нужна иначе? Иль мною брезговать стала, лярва?

— Отцепись, Леха! Правду говорю!

— Ну ладно, стерва! Пожалеешь, что загонорилась не ко времени! — вытянул губы в ехидной улыбке.

Но тут же осекся. Один из пацанов подал сигнал о шухере. Его знали все. На горизонте появилась милиция, банда мигом покинула вокзал, забыв о Катьке. Та огляделась, хотела выйти из зала ожидания, но поздно. Ее локоть накрепко схватила рука милиционера.

— Она! — услышала голос совсем рядом. И, оглянувшись, узнала прыщавое лицо сержанта.

— Попалась, пташечка-канареечка? Теперь не выскользнешь! Сюда тебя тоже в гости звали? А ну к нам иди! — подтолкнул вперед и, закрутив руку за спину, повел мимо проснувшихся, удивленных пассажиров к выходу.

Катька поначалу попыталась вырваться, но получила удар в печень, резкий, сильный, от какого в глазах потемнело и черные круги поплыли.

— Тихо, не шали! Не слиняешь! — сдавил и закрутил руку покрепче сержант.

Девка шла, опустив голову, чтобы никого не видеть.

— Воровку поймали!

— Да нет! Шлюху отловили!

— Банду накрыли! Из тех, кто в метро взрывы устраивает. Эта из них! Я точно знаю! У них бабы, как наживка! — рассуждал серый, пропойный старикашка.

— Пропустите! — орал сержант, расталкивая толпу.

— Стойте! Куда это вы ее ведете?

— Уйдите с дороги! Не мешайте!

— Отпустите! По какому праву вы взяли ее? Сейчас же отпустите! Не позорьте нас! Иначе отвечать будете!

— Прочь с дороги!

— Не пущу! По какому праву?

— Я тебе покажу права!

— Катя! За что тебя взяли? — только теперь узнала голос Юрия.

— А хрен их знает? Вот этот мент меня в гостинице сгреб, а потом в лягашке бил!

— Ах ты, гад! — рванул Юрий сержанта от Катьки за душу, отшвырнул в толпу зевак, с улюлюканьем, остервененьем набросившихся на оперативника. Его топтали грязными сапогами, били, пинали, оплевывали, материли до тех пор, пока на выручку не подоспел милицейский наряд.

Катьку с Юрием допросили наспех. За окном отдела милиции вокзала негодовала толпа, готовая в любой момент разнести в клочья всех сотрудников.

— Бабу ни за что опозорили!

— Хотели изнасиловать хором!

— Только на это они мастера!

— Лягавые сволочи! Небось кишка тонка один на один с мужиком? На бабах да на старухах отрываются, козлы вонючие!

— Эй, мужики! Чего стоим? Давай им вмажем по самые, покуда они не достали печенки тем двоим! — полетели камни в окна милиции. Толпа накалялась с каждой минутой.

— Отпустите этих двоих! Разгоните толпу от милиции! Зачем устроили свару? Не умеете тихо привести свидетелей, убирайтесь из отдела! — услышала Катька чей-то громкий голос.

И ее вместе с Юрием спешно вытолкали из отдела на улицу под восторженные вопли расходившейся толпы.

— Ага! Струхнули, мудаки! Не думайте, что отделались! Мы вас достанем! — ринулись к двери, оттеснив Катьку с Юрием в самую гущу.

Человек, схватив девку за руку, вырвал ее из кипящей толпы, выволок с привокзальной площади. И, приведя в метро, оглядел растрепанную, уставшую, злую, сказал, рассмеявшись:

— Ну здравствуй, Катюха! Куда теперь нам податься?

— Не знаю, Юра! Ума не приложу! — смотрела на него растерянная, оглохшая от шума и сутолоки.

— Пошли со мной. Я знаю одно тихое место. Там мы переведем дух и поговорим! — потянул за собой Юрий. Вот сюда, в этот двор. Здесь нас никто не увидит и не услышит. Тут когда-то жил капитан моего судна. Здесь вся его молодость прошла. Теперь никто не жи

вет. Ни одной души. Дом заброшен. В нем грязно и холодно. Как на душе у сироты. Потому сам в нем не остановился и тебя не зову.

— Все ж в доме лучше, чем на дворе, — оглядела девка унылый, заснеженный двор без единого следа, без признаков жизни.

— Ладно, если не боишься, пошли! — повел к двери, открыл, рванув на себя изо всей силы. Дверь, словно зубами щелкнула, отворила гнилую пасть. Запахло плесенью, сыростью, пылью.

— Смотри, не наткнись ни на что в этой темноте! — нашарил выключатель. И Катька уже при свете прошла узким коридором в комнату.

— Давай здесь посумерничаем, — предложил Юрий.

— Подожди, дай коврики с кресел вытряхну. Да скатерть выбью на улице. Иначе дышать нечем.

— А давай окно откроем. Проветрим комнату. Потом рефлектор включим! — открыл окно настежь и в комнату ворвался морозный воздух.

Катька, не выдержав, протерла пыль, подмела полы. Прямо в окно вытряхнула пыль со скатерти и ковриков, с покрывал и подушек. Даже подоконники протерла. И, оглядев комнату, сказала тихо:

— Дом без хозяина, как дите без мамки!

— Тебе здесь нравится?

— Мне надоели чужие углы. Они не греют.

— А свою квартиру иметь хочешь?

— Где ж ее возьму! Нет у меня столько денег, чтоб себе купить хотя бы однокомнатную. Я невезучая. Ту, в какой жила, отчим занял. Видно, никогда не будет своего угла. А тут… Есть жилье, но не дорожит им человек. Бросил и уехал. Нашел другое место. Может, лучше там ему. Но жилье сдавать мог. И деньги бы имел. И квартира не гнила бы. Вернулся — она в порядке.

— Эх, Катька! Здесь другое. То, что не позволяет вернуться в эту квартиру, как в прошлое. Это память. Она и через годы болит,

— наблюдал Юрий за бабой, протиравшей стол, тумбочки.

— А почему капитан уехал отсюда?

— Тогда он не был капитаном. Им он стал на Севере. Здесь работал инженером на автозаводе. Как и другие. Получал свои сто двадцать рублей. Жена — на часовом. Тоже сотню имела. Растили дочку. Все шло спокойно, пока не отправил жену на курорт. Она, как все жены, любила болеть, а еше больше — лечиться на курортах, в санаториях. Будь возможность, она не вылезала бы оттуда. Но наш кэп, словно чувствовал, и не позволял мотаться по курортам. Он и теперь прижимистый человек. А тогда умела баба обломать его. Уговорила. Уехала на месяц. А когда вернулась, заметил перемену в ней. Поначалу решил спросить, откуда взялись кольца, перстни, браслеты, ведь он их не покупал ей. Ответила, что нашла

на берегу моря. Кто-то потерял. А браслет забыла женщина, какая жила с нею в одном номере. Ну, поверил. А через полгода сказали соседи, что жена ему изменяет. Он решил проверить. И застал свою прямо в этой комнате с тем, с кем отдыхала на курорте целый месяц… Он был обычным старым распутником, зато при должности и хорошем окладе. Вот это и прельстило бабу. Наш кэп, глянув, кому предпочла его жена, все понял. Старику указал на двери, а жене велел собирать барахло и выметаться поскорее. Они ушли. Оба. Но через неделю у кэпа начались неприятности. Он терпел два месяца. А потом завербовался и уехал на Север. С тех пор вот уже двадцать лет даже в отпуск не приезжает. Слышать не может о Москве, хоть здесь родился и вырос.

— Там он до сих пор один живет?

— Нет! Давно женился. Имеет двоих детей, жену, счастлив и доволен своей судьбой. Его вторая жена не мотается по курортам. Ей хватает мужа. Да и болеть некогда. Недавно дочь замуж выдали. Первый внук появился. Сын служит на флоте. Пишет — девушка у него появилась. Невестой называет. Так что все наладилось. А этот угол не принес человеку счастья.

— Дело в самом человеке, а не в квартире. Вон моего отчима куда ни посели… Он и в Москве, и на Камчатке сволочью отстанет- ся! И зачем такие в этой жизни нужны? Оно, может, и мне, дуре, не стоило родиться! Да ведь не от моего желания все случилось, — вздохнула Катька и сказала тихо: — Ой, как жрать охота…

— Тут рядом магазин. Я мигом. А ты порядок пока наведи на кухне…

Когда Юрий вернулся, увидел отмытую газовую плиту, сверкающую раковину и стол. Все стулья ужебыли протерты. Катя домывала пол.

— А из тебя хорошая хозяйка получится! — похвалил девку.

— Так еще бабка говорила. Даст мне по башке каталкой и приговаривает: "Хорошая хозяйка получается из той девки, какая суп слезами солила! Из небитой да избалованной путя не жди." Ее саму когда замуж отдавали, отец жениху вместе с приданым отдал кнут. И велел не выпускать его из рук никогда. Тот даже ночью держал его под подушкой. Все тридцать лет…

— Круто! Но мне кажется, дурной бабе мозги кнутом не вправишь. Неоткуда их взять. А умную бить не за что!

— Это все вы говорите. А в жизни совсем иначе!

— Кать! Я правду говорю. Как можно избить жену, а потом с нею в постель ложиться? Избитая всегда на сторону смотреть станет, искать доброго.

— А где сыщет?

— Зачем искать? Я — вот он! — обнял бабу за плечи.

— Ты об чем? Я же сказала, нельзя мне! — отступила на шаг.

— Да я вовсе не потому. Вот глупая! И впрямь перестаралась бабка, все мозги тебе отшибла! — усмехнулся Юрий и, сев к столу, усадил девку напротив. — А если всерьез? Пойдешь за меня замуж?

— Ты что? Офонарел? Ты знаешь, кто я?

— Была! Теперь, если согласишься, прошлое меня не касается! Оба заново жить начнем! На Камчатке! Где никто тебя не знает и не упрекнет, если не заслужишь!

— Но ведь ты знаешь!

— Жена короля — всегда королева! И я с тебя спрошу с того дня, когда дашь согласие! — придвинулся к Катьке.

— Где жить станем? Как? — спросила девка, не веря в услышанное.

— На Камчатку поедем! Домой! Там у меня квартира есть! Конечно, без московских удобств. Но я не жалуюсь. Две комнаты, кухня, кладовка, сарай…

— А что я буду делать?

— Это, как сама решишь. Можешь дома сидеть, моего заработка хватит. А захочешь, пойдешь на рыбокомбинат в какой-нибудь цех. На разделку рыбы или в консервный, икорный цех, научишься и будешь работать как все! Копейка в доме не бывает лишней. С твоим приходом многое приобрести нужно. Я ведь один жил. Дома ночевал редко. Все больше — в море, на судне. На берег выходил, когда заканчивалась путина, уже зимой.

— Выходит, я все время одна буду? — испугалась Катька.

— А как все рыбачки живут? Работают, ждут. Со временем привыкнешь и ты. Но если привыкнешь… Для этого много нужно.

— Разве другую работу нельзя найти, чтобы дома жить всегда?

— Мне до этого далеко! Сама решай. Но я из рыбаков не уйду! Это лишь в старости придется, когда на судне не смогу работать. Тогда уйду на пенсию, если доживу…

— Почему так? Хотя я тоже слышала, что рыбаки тонут в море! Как тогда? Опять останусь одна? А если дети будут? Неужели ты и тогда пойдешь в море?

— Рыбацкие дети быстро взрослеют! Рано становятся взрослыми и учатся помогать. А потом сами становятся рыбаками. Такая судьба у всех, кто живет у моря.

— Но твой сын не стал рыбаком!

— Его увезли. Не дали полюбить море. Внушили отвращение и страх. Это потому, что чужими они жили в поселке, не любили ни меня, ни море.

— А ты когда-нибудь тонул? Или все обходилось? — заглянула Катька в глаза.

— Не стану врать. Бывало всякое. И мы, случалось, едва выживали. Приходили с лова, не веря, что выжили.

— Расскажи! — попросила Катька.

— В последний раз, когда в шторм попали, не успели вернуться к причалу, пришлось лечь в дрейф. Я вышел на палубу, хотел проверить, хорошо ли задраен трюм. А меня волной смыло в море. Сам не знаю, как в воде оказался. Да оно и неудивительно. Волны уже рубку окатывали. Хорошо, что не ночью. И капитан заметил. Развернул судно по ветру, бросил мне канат. Не раз. Я его на третий раз поймал. И вытащил меня, как селедку! — рассмеялся Юрий. — Кок меня до ночи чаем отпаивал. Но зря боялся! Пронесло. Море просто поиграло со мною слегка. Я даже испугаться всерьез не успел.

— А если бы ночью?

— Тогда, как знать… Но все по судьбе. Бывало, ночью смывало в море. Включали прожекторы. Находили, вытаскивали человека на борт. И до сих пор живут. А бывало, на берегу гибли. На штабель бревен присел наш боцман. Тот оказался незакрепленным. Бревна посыпались. Раздавили насмерть. А ведь в море больше сорока лет проработал. В крутых переделках был. Выходил живым. Здесь же в сотне метров от дома такая нелепица случилась. Его жена все уговаривала уйти с судна. А видишь, именно на берегу погиб. Море любило человека и щадило его.

— А как жена? Уехала оттуда?

— Нет, Катя! У боцмана к тому времени трое сыновей выросли. Все в море ушли работать. Рыбачат и теперь. А на берегу кто-то ждать должен. Без того нельзя. Мы любим море! Но якорь жизни — на берегу, дома! Это — семья! Она жить и выживать помогает в любых переделках, так и жена боцмана… Осталась. Куда ей от сыновей отрываться? Теперь уж не отговаривает. Знает, бесполезно! Не послушаются!

— Все время в страхе живет?

— Это лишь поначалу, потом привыкают. У нас в каждом доме живут рыбаки!

— Не знаю я твоей Камчатки! У меня для нее ничего нет. Даже теплого! А там, все так говорят, снегу по макушку, и колотун, аж дышать больно!

— Оно теперь и в Москве не легче. Холод собачий. У нас и то лучше. Здесь дышать нечем. Человеком себя не чувствуешь, какою- то мошкой, особо, когда попадаешь в метро. У нас другое дело! Места всем хватает, не расталкиваем друг друга плечами, не сбиваем с ног. Дышим вольно. И подлецов у нас меньше. Они не выживают в северных условиях, им климат не подходит. И так уж получается, каждый на виду живет, хотя не следим друг за другом. Но, если кто- то опозорится, все узнают. Поневоле уезжает. Ведь с ним никто не здоровается, не разговаривает, не навещает, к себе не пускают. Словно заживо хоронят, этот бойкот не пережить. Северяне быстро проверяют людей, оценок и мнений не меняют. Они безошибочны.

,— А если я твоей ошибкой стану?

— Почему?

— Но ведь ошибся с первой женой?

— Это не я, она ошиблась. Да и не стал тогда северянином, когда женился на ней. Не стоило уговаривать и спешить. Молодым был, неопытным…

— И меня не знаешь…

— А что в тебе узнавать? Вся, как на ладони. Сама все о себе рассказала!

— Юра, а у тебя никого, кроме московской семьи, нет?

— Теперь никого. К стыду моему стариков своих я проглядел! Все о семье заботился. Домой редко писал. Еще меньше помогал. На жену надеялся. На ее порядочность. Она только своим отправляла посылки и деньги. О моих — забывала. Я только разойдясь с нею узнал, что отец, уже выйдя на пенсию, пошел работать сторожем. Не хватало на жизнь. Воры убили моего старика. Мать написала, но жена это письмо не показала. Может, даже не прочтя, сунула куда-нибудь и затеряла, забыла о нем. Потом мать… Пока были силы, хозяйство держала. Но не надолго хватило. Пришлось продать, помочь стало некому. До того дошло, что побиралась. Ни одна из троих невесток не взяла ее к себе в дом. И это при том, что все трое братьев жили рядом, работали. Но… Деньги им по полгода не давали. Еле выживают и теперь…

— А мать? Она где? Жива?

— Нет! Умерла… Кое-как наскребли на похороны. И это при том, что рабочего стажа у нее на троих хватило бы! Пенсия — одна видимость. Ее на хлеб внатяжку. Так-то вот стараться на государство! Оно отблагодарит! Я получил телеграмму о смерти матери через три месяца после похорон. На путине был… Потом письмо прислали. Не могу простить братьям смерти матери. Знай я тогда, к себе забрал бы ее! А с ними даже переписку оборвал.

Катька слушала внимательно, думая о своем. Они просидели всю ночь на кухне, говорили обо всем. А утром Юрий решил съездить вместе с Катькой к Серафиме, забрать вещи девки и, расписавшись, дождаться в квартире капитана разрешения на переезд Катерины на Камчатку и тут же вернуться на Север уже вдвоем.

Юрий с Катькой вошли в метро. Девка сама отговорила брать такси.

— Здесь недалеко. Всего пять остановок! Вернемся мигом. Я и одна управилась бы за час! Ты бы отдохнул пока!

Но Юрий решил не отпускать Катьку ни на шаг от себя.

Они спустились на эскалаторе вниз, стали на платформе в ожидании электрички. Тихо переговаривались, не смотрели вокруг. Но вот Катька вздумала глянуть, скоро ли подойдет поезд. Подошла к краю платформы, заметила приближающиеся огни поезда, хотела сказать о них Юрию, но не успела повернуться, как внезапный удар

сшиб с ног, девка рухнула вниз на рельсы, больно ударилась головой о железо.

Лишь на короткий миг увидела она ухмыляющееся лицо Лехи, стоявшего в окружении своей шпаны. Катька не успела крикнуть, позвать, сжалась от ужаса. Она видела поезд, надвигавшийся черной махиной. Его не остановить…

Юрка мигом спрыгнул вниз. Подхватил Катьку на руки, положил на перрон. Попытался вскочить, но грохот электрички парализовал, охватило оцепенение, панический страх перед неотвратимым. Он вобрал голову в плечи, услышал визг, лязг тормозов. И вдруг резкий удар о платформу всей спиной. Словно какая-то неземная сила вырвала его из-под колес.

Юрий открыл глаза. Вокруг него собралась толпа людей. А рыжий, громадный детина говорил раскатистым басом:

— Чего хлябала раззявили? Не цирк! Живой он! Очухается малость мужик! Отойдите от него! Не затопчите человека!

Юрий почувствовал на щеках мокроту. Это Катька сидела рядом. Прижалась к нему, дрожа всем телом.

— Юра! Юрка! Давай скорее уедем! Пока живы! Я виновата во всем! — плакала девка навзрыд, благодарила рыжего верзилу за спасение Юрки.

Тот подморгнул лукаво. И, не ожидая, когда рыбак встанет на ноги, вошел в вагон электрички и, выглянув в окно, приветливо помахал рукой.

Катька помогла Юрию встать, подвела его к скамье, села рядом, прижавшись накрепко. Губы дрожали. Бледное лицо перекошено страхом. Впервые смерть была так близка.

— Прошу пройти с нами! — словно из-под земли выросли двое милиционеров.

— Чего вам надо от нас? — заорала Катька.

— Задержали виновного! Нужно опознание провести!

— Отстаньте! Я сама упала! Не ищите виновных! — отвернулась к Юрке.

— Сама? А люди почему говорят другое?

— Даже помогли задержать, догнать!

— Показалось им, померещилось! — отмахнулась девка, едва справляясь с дрожью во всем теле.

— В участке разберемся! Пошли с нами!

— Некогда! Время дорого! — встал Юрий.

И, морщась от боли, заспешил к электричке, остановившейся у платформы. Он взял Катю под руку. Вместе с нею вошел в вагон.

— Я знаю, кто столкнул меня. Это был Леха. Может, не сам, по его слову сделали. Какая разница? Я отказалась пойти с ним, когда позвал бухнуть. Тебя ждала. На Белорусском, вчера. Он подошел. А я уперлась. Леха обиделся и пригрозил отомстить. Но если я его вы-

дам, банда нас из-под земли достанет. В живых не оставили бы! Это

— верняк! Так было и будет! Лягавые всегда опаздывают. Да и сами мандражируют шпаны. Она кого хочешь уделает. Зато от нас теперь отстанут. Это точно! Никто не станет возникать. А когда уедем, все забудут…

Серафима, увидев Катьку с мужчиной, хотела отругать: мол, зачем клиента в дом приволокла? Но девка опередила.

— Замуж выхожу! За него! Уезжаю на Камчатку! Насовсем! Он мне троих сыновей заказал! — смеялась громко.

— Значит, уходишь от нас? Ну дай Бог тебе светлой судьбы! Живите счастливо, — желали хозяева дома, прощаясь с Катериной.

А через три недели, сев в кресло самолета рядом с Юрием, сказала на ухо:

— Ты рыжего мужика помнишь? Какой тебя в метро на перрон выволок, из-под колес электрички выдернул! Так вот я знала его до тебя. Он из Магадана. В отпуск приехал в Москву. Аж на полгода! Считай, последняя моя шкода! Но какое совпадение, тоже северянин! Узнал меня. Счастья пожелал. Наверное, мне повезет, коль там такие люди живут! Чужих спасают, не жалея самих себя. Спасибо тебе, Юрка! Может, и не стоило из-за меня рисковать. Но я этого век не забуду!

— Все прошлое уже за бортом! Оно там, позади осталось! Завтра утром ты проснешься уже на Севере! Там много снега! Он белый, чистый, как само начала! Вот с него и начнем отсчет нашей жизни!

— Скажи, а ты любишь меня? Ну хоть немножко, хоть чуть- чуть? — заглянула Катька в глаза человека.

— Ох и дуреха! Ну чего пытаешь? Не принято у нас на Камчатке тарахтеть про любовь! Чего стоят слова? Они как шелуха — сплошная банальщина, пустой звук. А истинное отношение доказываем жизнью, годами. Они — важней болтовни и клятв! Да и я уже не мальчик. Нас обоих проверит будущее. Его недолго ждать. Оно уже под крылом. И ты почти северянка, почти рыбацкая жена, почти мать наших детей. Завтра ты забудешь вчерашнее! А сегодня спи последним московским сном! Он кончится на закате…

ГЛАВА 12 ДИНКА

Ее старались не злить. Уж эта девка умела постоять за себя и глоткой, и грязным языком, а если надо, то и костлявыми кулаками. Правда, в доме Серафимы до такого ни разу не доходило. С Динкой все старались ладить. И не потому, что боялись ее. Уважали удивительную способность этой бабы к гаданию. Стоило ей разложить карты, словно в зеркале видела и прошлую, и будущую судьбу любой бабы. Будто в душу умела заглянуть, чертовка. Уж сколько баб гаданьем балуются, на бобы и кофе, на кольцо и карты, но Динку никто не превзошел. Она никому не соврала, редко бралась гадать по просьбе, только по настроению, когда сама вздумает.

Именно за этот взбалмошный характер ее обходили. Но… Какая из баб не питала слабость к картам? Какая не хотела из любопытства заглянуть в будущее хоть краем глаза? Гадать умели многие. Но не так, как Динка. Сложись судьба иначе, она могла бы сколотить состояние только на гадании.

А потому, когда девка возвращалась домой поздним вечером, путанки, выглянув из дверей и приметив ее на кухне, мигом окружали стол. И ожидали, сгорая от любопытства, когда та поест…

К ней подкатывались исподтишка, подсовывая лакомые куски. Авось, наевшись, раздобрится и согласится раскинуть карты.

Динка знала причину этих сборищ на кухне. И, чувствуя себя хозяйкой положения, набивала голодное пузо, не щадя.

Наевшись, медленно пила кофе, курила, отдыхала от собственных забот. А потом вытаскивала из-за пазухи замусоленную колоду карт и кричала:

— Эй, Егорка! Вали сюда! Сейчас тебе трехну, какая курва тебя оттрахает первой. Не веришь? Ну и дурак!

— Погадай мне! — протискивалась к столу Тонька.

— Тебе не буду! Плохо выпадет — выгонишь. Хорошо ляжет карта, тем более выпрешь! Зачем себе на голову беду брать? Живи, как живешь! — отказывалась Динка.

— А мне погадаешь? — попросила Нинка и, навалившись грудью на стол, внимательно смотрела, как тасовала колоду карт Динка, шепча что-то невнятное.

Нинка подперла щеку кулаком. Ждала терпеливо.

— Ну, подружка моя толстожопая, и закручено у тебя! Перемены будут скоро в жизни твоей! Нежданные и резкие! Долго ждать не будешь! Предстоит тебе дорожка дальняя. Сквозанешь из Москвы насовсем, навовсе! Оторвешься с ветерком из потаскух! Заделаешься в чест- няги! А там король к тебе подвалит. Трефовый, ты его знаешь! Тоже тертый ферт. По башке каталкой трахнутый! Он в мужики предложится.

— Ты хоть опиши его! Какой из себя? Чтоб знать заранее, не пропустить мимо. Я его постараюсь поскорее отловить! — смеялась Нинка, не веря сказанному.

— Скалишься, подружка? А зря! Того, что я натрепалась, ждать недолго! Помяни мое слово! — собрала карты в кучу и, сбив их в колоду, снова сунула в лифчик.

— А мне погадать не хочешь? — подала голос Зойка, закадычная подруга Динки. Гадалка отмахнулась, как от назойливой мухи:

— О тебе я и так все знаю! Отвяжись, чума ходячая!

— А мне! — посыпалось вокруг.

— Картам отдохнуть надо. Они не скажут правду сразу на многих. Крыша поедет. Пусть отлежатся! А и я дух переведу!

— Да что им отдыхать? Они не живые! Ну раскинь! — просила Лелька.

— Во даешь! Сама на себя кинь! Иль слабо?

— У самой так не получается!

— То-то! Потому не зуди над ухом. Имей терпение! Придет время — брошу на тебя!

— Динка, а ты своим клиентам гадаешь? — спросила Нинка.

— Было, даже сегодня! — рассмеялась Динка и, отодвинув пустую чашку, вспомнила: — Я этого гада возле киоска подловила. Он журналы разглядывал, где голые бабы во всех позах… Ну я и вякни, мол, чего слюни пускаешь на ненатуральных, если я — живая, возле тебя околачиваюсь? Ну, он уже подогрелся на иллюстрациях и, не сопротивляясь, шмыгнул за киоск, следом за мной. И надо ж так случиться, под конец карты выпали. Он меня и спроси: мол, гадаешь? И попросил его уважить! Я, понятное дело, напомнила, чтобы сначала за первую услугу рассчитался. Ухмыльнулся, но отдал. Бросила я на него колоду карт и рассказала все, что выпало. А у него встреча была назначена. Не посоветовала туда идти. Предупредила, что неприятность ждет большая. Женщина подведет. Надо ему иначе, с мужиком законтачить. Так вернее и надежней, и навар свой получит. Останется доволен. Он все лыбился. Но поверил. Хотя и призадумался. Это утром было. А вечером, когда уже темнеть стало, сам меня нашел. Подвалил и ботает: "Пошли, голубушка, в сторонку! Кинь на меня еще разок. Ты как в зеркало смотрела. Всю правду выложила. Если б не послушал, уделали б меня! Так скажи, что теперь ждет!" Я ему в ответ, мол, позолоти лапу! Так он мне отвалил больше, чем за удовольствие. Ну я ему все выложила! Что дома жена рога наставила! А дочка, хоть и небольшая, уже вовсю с хахалем крутит. Что сын живет с бабой, у какой ребенок есть не от него, а сам он имеет двоих любовниц. Одна — молодая, крученая сучон- ка! Вторая — давняя кадриль. Что с нею ему век доживать, потому, когда домой воротится, благоверную с хахалем застанет и бросит ее, к любовнице уйдет. Жить будет хорошо. Но жена задергает. Если вернется и простит — дураком будет! А по деловой части — нельзя ему с бабьем связываться. Слабый он на передок, а в расчетах — жадный. Бабы таких не любят и наказывают жестко! Он рассмеялся. Башкой покачал. И сказал, если все сбудется, сыщет меня! — хохотала Динка.

Девку эту знали даже в милиции. Поймав у киоска пристающей к мужчинам еще три года назад, привели в отделение милиции. Будь она взрослой, никто внимания не обратил бы. Но Динке в то время еще не исполнилось и пятнадцати лет.

— Поймали «зелень» на проституции! Вот эта, желторотая, промышлять вздумала на вокзале! Сама к мужикам лезет! — возмущался усатый дежурный, жалуясь на Динку, и хотел стукнуть ее, но девка, вздрогнув, закричала:

— Зачем врешь? Я вовсе не приставала! Я предлагала погадать!

— Чего? На чем? Я ж своими ушами слышал, куда ты мужика звала!

— Да! Погадать! Я проституцией не занимаюсь! — испугалась Динка участи подружек, высланных милицией из Москвы за легкое поведение. Их сгребли на этом же вокзале. Она знала — за гадание ее просто выгонят с вокзала. Но ведь завтра туда можно вернуться.

— Ты гадаешь?! — расхохотались оперативники, не поверив девчонке. Но та достала колоду карт.

— Ну и что? У нас тоже имеются! — вытащил из ящика стола замусоленную колоду усатый милиционер.

— Вы в дурака режетесь! Я — гадаю! — настаивала Динка.

— Во, брехушка! Гадалка мокрожопая! Да кто ты есть? Гнида!

— возмутился второй.

— А мы сейчас проверим! Ну-ка, погадай мне! — попросил усатый, щурясь лукаво, и добавил: — Сбрешешь, выгоним из Москвы!

— А если правду скажу?

— Оставим в покое! — пообещал усатый, подморгнув, и позвал к столу.

, Динка привычно перетасовала колоду. Руки дрожали. Впервые пришлось ей выкручиваться вот так. Но иного выхода не было. Пришлось гадать:

— У вас, дядечка, большие неприятности дома. Болеет пожилая женщина — родственница. Уже давно. Вам очень тяжело. Вы с этой старухой вдвоем живете. От вас ушла жена…

— Вот это да! Ну и девка! Откуда ты про все знаешь? — удивился усатый, заерзав на стуле.

— У вас скоро предстоит суд с женой! Видимо, из-за квартиры. Но успех ваш. Жена потратится впустую. Ее хлопоты пустые, она только зря потеряет деньги.

— Так-так! Верно говоришь! У меня через два дня процесс по разделу жилья. Значит, ничего не обломится?

— Нет! Она скоро уедет из Москвы к родственникам. Далеко и насовсем. А вы останетесь здесь!

— Ну, если так, с меня магарыч! Я тебя сыщу, малявка! — разу- лыбался усатый. А через три дня нашел Динку. Та спала на стульях в зале ожидания, он разбудил ее и взял за локоть.

— Пошли со мной! — привел в дежурку и, указав на пакет пирожных, сказал:

— Ешь! Это все твое! Не обрехала тогда! Всю правду выложила! Когда слопаешь, раскинь еще! — попросил, оглядевшись смущенно.

— На голодное пузо гадать надо! — взялась Динка за карты с видом знатока.

— А на работе неприятность будет скоро. Неделю нервы помотают. Переведут на другое место. Злиться будете. И зря! Там вдвое больше получать станете, работа спокойная, скоро привыкнете к ней…

— Да что ты мелешь, дура? Куда меня перевести могут, если я всю жизнь тут проработал? Ничего больше не умею! — разозлился человек и выгнал Динку из дежурки, посоветовав не попадаться ему на глаза нигде и никогда.

Девка старалась не видеть никого из оперативников. Она, как и все ее подруги, ненавидела милицию. Постаралась поскорее забыть усатого. Но через полгода, ожидая на перроне берлинский поезд, почувствовала, как чья-то крепкая рука вцепилась в плечо. Хотела вырваться, не признавала грубого обращения, не прощала его клиентам. А тут, приметив милицейскую шинель, и вовсе струхнула. Ноги подкосились.

— Забыла меня, шмакодявка! А я тебя помнил! Ищу уже сколько дней! Куда это ты запропастилась? — глянула вверх, увидев усатое лицо, успокоилась.

— Пошли со мной!

— Я подругу встречаю!

— Ладно, не темни! Знаю твоих подруг. Думаешь, провела вокруг пальца? Да все твои шкоды насквозь известны! Сто раз видели, чем промышляешь, с кем за углы шмыгаешь! Но тебя другое спасло. Я попросил ребят не трогать, не заметать и не обижать тебя!

Динка, тяжко вздохнув, повернулась к усатому, покорно пошла следом за ним.

— Вот она! Запомните! — указал на Динку оперативникам, войдя в дежурку.

— Мы так и думали! Именно ее обходили и не дергали! Тут их трое промышляют! Ну давай, гадалка! Садись с нами! Тут о тебе легенды ходят, вроде нашего брата насквозь видишь! — попросили Динку двое оперативников.

— Нет! Я сначала на него погадаю! — указала на усатого. Тот доверчиво придвинулся.

— Скоро с женщиной познакомитесь. Неожиданно, в компании. У нее ребенок имеется. Мальчишка. Она без мужика живет. Встречаться будете. А потом совсем с нею останетесь. Богатая. Но моложе вас. А мать ваша скоро умрет!

— Что? Пошла вон, стерва! — побагровел человек и, схватив Динку за шиворот, выкинул из дежурки, матерясь.

Через две недели нашел ее. В привокзальном буфете увидел. Динка хотела незаметно исчезнуть, но не удалось.

— Куда линяешь? От меня не сбежишь. Ты забудь, что в тот раз обидел. Опять всю правду сказала. Горько было с тем смириться. Да только ты тут ни при чем.

С того дня, едва приметив девку в зале ожидания, оперативники подзывали к себе. И, заведя в дежурную часть, просили погадать.

Ее одну не обзывали, не грозили засадить в камеру, выслать из Москвы. И даже когда видели с клиентом, проходили мимо, словно не замечали…

Случилась однажды у Динки непредвиденная неприятность. Затащила клиента за ларек. Увлеклись. А тут жена нагрянула, нашла. Подняла такой хай на весь вокзал, словно не мужика соблазнили, а ее саму лишили девственности.

Широченная баба загнала в угол обоих. Вдавила в стену, не дав опомниться. И выкинула помятую Динку без штанов в зал ожидания на потеху толпе. Та и рада б убежать. Но баба вцепилась в волосы намертво. Визжит, блажит, плюется, обзывает девку последними словами, грозит ей глаза выбить. И все на пол норовит свалить, под ноги толпе. Та хохочет, улюлюкает, свистит, окружила кольцом. Как на редкого зверя, на оголенную девку уставилась. Кулаками, сумками у ее лица машут, накаляются. Может, и побили бы ее пассажиры, не успей в это время оперативники милиции, мигом разогнавшие толпу. Они велели Динке натянуть брюки и, взяв ее, клиента с женой, завели в дежурную часть.

Баба по пути радовалась, требовала, чтобы шлюху наказали по всей строгости закона. С нею соглашались. И тут же закрыли ее мужа в камере.

— За что? — взвыла толстуха.

— За сожительство с несовершеннолетней. Вы же сами настаивали на законе. А перед ним все равны! Вот и он пойдет под суд по статье, и срок ему грозит немалый! Так что ваша поездка домой отложится лет на десять…

— Из-за этой потаскухи? — взвыла баба истошно.

— Осторожнее, гражданка, в выражениях! Если эта девица сейчас укажет в заявлении, что состояла в близких отношениях с вашим мужем, ему конец! — спокойно ответил оперативник и подал Динке ручку и лист бумаги.

— Она сама ему на шею повисла!

— Может быть! Но он у вас не слепой? Пишите! — поторопил Динку.

— Не надо! Слышь, ты, прощаю тебе! — сообразила толстуха.

— А чего это вы распоряжаетесь здесь? Учинили шум на весь вокзал, а теперь в кусты? Кто как не ваш муж оскорбил общественную мораль, занимаясь сексом на глазах у десятков людей? Ему уже под пятьдесят! Женатый человек! Дети старше этой девицы! С него и спрос! С нее что взять? В голове — ветер! Ни семьи, ни жизненно

го опыта нет! Не знает о последствиях, чего не скажешь о вашем муже! И вы вместо того, чтобы его в руках держать, устроили балаган в зале ожидания! Тоже не останетесь без наказания за избиение, нецензурщину и беспорядок! — предупредил оперативник и, глянув на Динку, повторил строго: — Пишите, как все произошло!

— Не надо, прошу вас! — заголосила баба.

— Пишите! — прикрикнул оперативник.

— Умоляю! Отпустите нас! Внуки дома. Родители старые! Ну, погорячилась я!

— Речь не только о вас!

— Да уж я ему мозги сыщу! — сдавила ладони в тугие кулаки.

— Не скоро доберетесь до него! — усмехнулся оперативник. И, кивнув на Динку, заметил: — Если девица не простит вас, мы ничего не сможем поделать!

— Она?! — баба подавилась матом, застрявшим в горле. Уставилась на девку. Та молча взялась за бумагу. — Чего ты хочешь? — прохрипела толстуха.

— Пятьсот! — коротко ответила Динка.

— Пятьсот рублей? — уточнила баба.

— Долларов! — уточнила девка.

Лицо толстухи покрылось крупными каплями пота. Она вытаращилась на Динку не в силах вымолвить и слова.

— Это еще пощадила вас девочка! Передачи и посылки за десяток лет вытянули б гораздо больше! — нашелся оперативник. И предложил: — Впрочем, вернее будет отправить его сразу на Лубянку! Мадам себе нового мужа сыщет, отсидев за свое пару лет. Чего мы тут уговариваем? Нам такое даже слушать не положено! Пиши!

— напомнил Динке оперативник.

Та взялась за ручку, придвинула лист бумаги.

— Да подавись, змея проклятая! — полезла баба за пазуху. Выдернула узелок.

— Нет! Не хочу деньги! Раз я змея, пусть все будет по закону! — заупрямилась Динка и начала писать.

Оперативники демонстративно отвернулись от толстухи.

— Мало! Прибавляй сотню за оскорбления! — сказала Динка твердо.

Оперативник одобрительно подморгнул ей. Баба, добавив сотню, плакала молча, не в силах упрекать, ругаться.

— Отдайте мужика! — попросила хрипло. Когда их отпустили, женщина сразу за дверью милиции схватила мужа за шиворот и пинками погнала впереди себя к составу, который вот-вот должен был отойти от перрона.

— Смотри, как колотит благоверного! Она ему этих баксов до смерти не простит! — смеялись оперативники.

И, взяв со стола доллары, разделили на троих поровну, отдав Динке двести, заметили шутя:

— Молодец, гадалка! Вот и нам помогла навар снять! Врубилась. Смотри, наперед не отходи от нас далеко, чтоб не разнесла тебя в куски такая вот свинья!

— Клей чуваков с оглядкой! У кого баба на хвосте не висит! Се- кешь, Динка? Но если припутает какая, ты ее к нам волоки не медля! — подошли к пивному ларьку, отпустив девку на все четыре стороны.

Динка вскоре совсем освоилась на вокзале, перестала пугаться оперативников. Боялась всерьез лишь одного лейтенанта, пожилого, седого, строгого человека, какой никогда не просил гадать, не верил в карты, не ждал навар и люто ненавидел потаскух всех возрастов. Его боялись даже оперативники. Завидев издали, вытягивались в струнку и переставали узнавать Динку. Она это уловила. Изо всех избегала даже безобидной, случайной встречи с этим человеком, понимая, что попади к нему в руки, уже не вырвешься на волю.

Пронзительный взгляд лейтенанта, казалось, прожигал насквозь душу. Он никогда не улыбался, не кричал, не матерился. Ходил немного сутулясь. От его взгляда ничто и никто не ускользнул.

— Динка! Смотри! От любого отвертишься, но не от Петровича! Не приведись попасть в его лапы! Тут тебе никто не поможет. Это я тебе говорю! — сказал как-то девке молодой сержант милиции и посоветовал: — Смени вокзал! Иначе не миновать беды. Петрович у нас недавно! Но перед ним старики пасуют. Он из особых! Стерегись его!

Динка и рада б сменить вокзал, но сделать это не так просто было. На каждом имелись свои путанки, и они ни за что не пустили бы к себе чужую конкурентку, какая отбивала бы у них и клиентов, и заработок.

Динка, появляясь на Белорусском вокзале, постоянно оглядывалась, чтобы даже случайно, ненароком не попасться на глаза Петровичу. Уж на какие хитрости не пускалась, только бы избежать его взгляда, а хуже всего — задержания.

От него она убегала в туалет, под лестницу, выскакивала пулей с вокзала, чтобы переждать внезапную проверку кассового зала и зала ожидания.

Необъяснимый, панический страх охватывал девку, когда она видела лейтенанта даже издалека. Динка научилась чувствовать приближение этого человека седьмым чувством. Но однажды забылась с клиентом под лестницей, ведущей в зал ожидания. Была уверена, что за горой пустой тары их никто не приметит. И вдруг почувствовала, как холодные, словно железные пальцы схватили ее за шиворот, выдернули из темного угла, потащили из кассового зала на улицу. Ей не дали встать на ноги. Ее волокли, как тряпку. Она не успела увидеть, но уже была уверена, что попала в руки Петровича.

Он заволок Динку в дежурный отдел.

— Садись! — сказал глухо. И, устроившись напротив, спросил:

— Сколько лет тебе?

— Семнадцать, — плакала девка, боясь глянуть на человека.

— Как твое имя?..

— Динка…

— Где живешь?

— Нет у меня своего угла. Живу, где придется.

— Кто родители? Где они?

— Нет их у меня! — отвернулась девка.

— Куда делись?

— Отказались, — хлюпнула носом.

— Почему? За что?

— Не знаю, — пожала плечами.

— За что отказались, скажи! Без причин такое не случается! — настаивал Петрович.

— Не нужна я им. Вот и отказались. Всю жизнь лишней была. Мешала им. Теперь каждый по-своему дышит. Ни я им, ни они мне не нужны.

— Взрослой стать захотела пораньше? Надоело жить по указке родителей? Волюшка потребовалась? Что ж человеком не сумела стать? Предпочла семье панель? Ссучилась! — зазвенел в голосе гнев.

— Если взашей гонят, что делать? — всхлипнула Динка.

— За добрые дела не выбросят из семьи!

Динке стало обидно. Ей вспомнилось свое. И злоба вытолкнула страх перед человеком, сидевшим напротив:

— Да что знаете обо мне? Небось, и сам такой, как мои. Для вас дети — отрыжка дурной ночи! Издержки неосмотрительной беспечности! Зачем меня родили? Я что? Просилась к ним? Да сто лет не видела бы! Если б меня хотели, так родили б! А то — высрали! И то наспех! Видите ли, они не могут мириться с моим характером! Его что, по заказу приобретают? Не они в том виноваты? То меня заставили ходить на уроки музыки, какую я переносить не могла! Отец под ремнем держал два года, пока не понял, что музыкальный слух от Бога, а не от его хрена! И ремнем не вбить! Когда допер, вздумал в шахматный кружок всунуть! Я конь от ладьи и теперь не отличаю! Тогда в балетную меня впихнули! Я им такой балет оторвала, что училка, наверное, до сих пор с инсультом канает! Показала ей современные танцы! Она, дура, позвонила моим, чтобы забрали и больше не приводили к ней на занятия. Я там всю кодлу на уши поставила. Весело было! Танец живота враз освоили! Будто ему все годы учились! А мой папаша приволок домой и опять за ремень. Через неделю определили в хор. Я им спела… Ту саму, что во дворе от пацанов слышала. Про Лельку-минетчицу! Конечно, отказались

взять. Сказали вежливо, мол, у нас классика, а ваша дочь любит народный фольклор. Отец из меня этот самый фольклор две недели ремнем выколачивал. Когда проверил, что до единого народного слова из башки выбил, решил меня отдать в художники. Привел в мастерскую. Мне картины стали показывать, повели в свою галерею. Я смотрю и смех разбирает! Мазня! На заборах лучше рисуют. А они эту херню назвали абстракционизмом! Там на картинах, будто бухой пивбар наблевал. Все в кучках, в брызгах, в грязи! Я и спроси, мол, чем этот бред нарисовали? Больной сракой? Мне за такое в школе единицу поставить пожалели б! С урока выгнали б за хулиганство! Отец за то, что правду сказала, за ухо взял. И выволок башкой в угол. Потащил в спорт. Решил меня в фигурное катание приспособить. Они вздумали проверить мою пластичность. Ну я дала маху! Как вывернулась, у экзаменатора очки на яйцах оказались! Он, бедный, дара речи лишился вмиг и только руками замахал. Дескать, вон отсюда! А мне того и надо! Не терплю спорт! Ненавижу, когда бабы на коньках кривляются, как вошь на гребешке! Ну, и ходу оттуда! Думала, угомонятся родители, оставят в покое. Так нет! Едва шкура на спине и заднице поджила, потащил папаша в школу, где изучают иностранные языки. Там первичный запас знаний решили проверить. Я и выдала стишок. Какой в школьном туалете зацепила. Вообще немецкий язык не знаю. Но тот стишок понравился. Мне, но не училке. Покраснела, отказалась принять меня. Я и не горевала. Только думала, сколько раз проваляюсь в постели с ободранной задницей. И куда теперь впихнет меня папаша? Когда привел домой, мать услышав, что я отчебучила, сказала, что хватит со мной цацкаться, что я их повсюду опозорила! Наплела, вроде я совсем никчемная, лишняя в семье, непонятно в кого удалась и пожалела, что не избавилась от меня еще в начале беременности! Отец ее не остановил, не отругал. Лишь вздохнул. Но так, что стало понятным его согласие с матерью. Объяснять не потребовалось. Поняла все сама. И в тот же день выгнали меня из дома.

— Давно это случилось?

— Четвертый год пошел.

— Тебе не хотелось вернуться в семью?

— Нет! Никогда! Я в тот день поняла, что не вся родня родной бывает. Мне за все годы даже чужие никогда не говорили столько обидных слов, сколько я от своих слышала. Когда отец колошматил, так обзывал, что никто такого не простил бы! Я не только не была такой тогда, я даже значения тех слов не знала! Он сам меня заставил возненавидеть семью, ставшую адом! Я не только охладела к ним, заживо урыла обоих! И не только вернуться, случайно не хочу встретить никого! Под забором сдохну, не вспомнив о них, знаю, откинуться помогут. Да и я от них ничего не возьму. Лучше сама в петлю влезу, чем к ним обратно прийти. И человеком себя

почувствовала, когда осталась на улице. Без них, сама! Таких, как я, теперь много по городу. Дети интеллигентов! Куда там! Дело в том, что эта интеллигенция считает, будто мы ей во всем обязаны подражать. Жить и думать, как они! С хрена ли такое? Вон моего папашу сократили на работе. Не нужны стали военные офицеры. Он и остался, как затычка в чужой заднице! Нигде не нужен, потому что ничего не умеет. Он только меня мордовал. И солдат, какие ему подчинялись. А случилась другая ситуация — остался не у дел! И кого винит? Правительство! Оно, мол, забыло его заслуги в Афгане! Он там кровь проливал, сам не знал за что. Кто ему виноват? Дурацкие приказы выполняют только недоноски!

— Молчать! — грохнул по столу лейтенант так, что все зазвенело, подпрыгнуло, посыпалось на пол. Лицо Петровича посинело.

— Как смеешь ты, соплячка, судить о тех, кого не знаешь, о чем понятия не имеешь? Как можешь порочить погибших, позорить раненых, смеяться над большой бедой, не зная ее цену? Мерзавка! У тебя болела задница! Она быстро заживет. Ты своей мизерной обиды не простила! А на ребят, какие в Афгане полегли, ушаты грязи выпилила! Что понимаешь в войне?

— Я не о них! Я о своем, выжившем! Те, может, зря погибли! Может, не были такими, может, нужны были? Да, судьба — слепая дура! Убрала хорошее, а дерьмо жить оставила! — пошла на попятную Динка.

— Выходит, я — дерьмо, коли жить остался? — потемнели глаза человека.

— Вас не знаю! О своем говорю!

— Не тебе его судить! Кто Афган прошел, тот пять жизней прожил. Любой, вернувшийся живым оттуда, не только смерть в лицо повидал не раз, а и все круги ада проскочил!

— Если б так — боль другого понимать должен. И не звереть дома, дорожить не только своей жизнью, а и того, кого сам на свет пустил! Разве это мужчина, какой отрывается на пацанке и колотит каждый день? Небось, слабо ему было там — на войне свою прыть показать? Небось, там самого пороли?

— Дура! Там не тело, душу выпороли. У всех! Это не заживает! До самой смерти будет помниться!

— А я причем? — перебила Динка.

— Ты? Должна была понять отца! И помочь ему! Кто ж еще?

— В чем? Себя измордовать? Его хватало с лихвой! Как жива осталась?

— А зачем жить, если нет в тебе тепла? Не успев повзрослеть, научилась ненавидеть! Не умея прощать, живешь. Чужих понимаешь, развратников ублажаешь, а отца бросила!

— Он этого хотел, долго добивался того! Я сама не хотела верить, что лишняя в доме! Да убедили! Оба!

— А мать кто?

— Военврач! Вместе с ним была в Афгане. Хирург! Когда пришло время меня родить, ее оттуда отправили в Москву. Отец еще несколько лет там был. Я уже в школу пошла, когда он приехал. А через год ушли наши из Афгана. Совсем! Ну, отец в Москве работал. Правда, поначалу в госпитале лечился. Раненье было. В голову. Уж лучше не выжил бы, чем вот так меня мучил!

— Не тебе судить! Он выжил, значит нужен! Не всем повезло, как ему!

— Я ж говорю, судьба — дура! — согласилась Динка.

Петрович сидел напротив, но словно не видел ее. Памятью вернулся в свое прошлое — в далекий, чужой, незабываемый Афганистан.

Дымилась в пальцах сигарета, падал пепел на бумаги, на стол, обжигал огонь кожу, человек ничего не видел и не чувствовал. Дрожали руки…

Динка тихо встала, хотела незаметно уйти из кабинета, под ногою автоматной очередью затрещали половицы. Лейтенант вздрогнул:

— Куда? Вернись?

Девка послушно метнулась обратно к стулу.

— Сиди тихо! — приказал жестко. И, выглянув из двери, попросил сержанта принести два стакана чаю.

— Ты сегодня ела? — спросил внезапно.

— Вы помешали! Клиент слинял, не расплатившись. Осталась без жратвы, — созналась Динка, запоздало испугавшись собственной откровенности, втянула голову в плечи. А вдруг и этот звезданет в ухо?

— Выходит, голодной осталась из-за меня? Так-то зарабатываешь на кусок хлеба? Знали б мы тогда, до чего дойдут дети? — морщился человек. И, повернувшись к сейфу, открыл, достал снизу сверток, выложил его на стол. Развернул. — Не густо, конечно. Но, что имею, тем делюсь! Ешь! Оно, может, не столько вкусно, но есть можно! — подвинул хлеб, пару сосисок, вареную картошку и огурец.

Сержант, войдя в кабинет, от удивления чай выронил, виновато вдавился обратно.

— Ешь! Не ломайся! — уже не предложил, а приказал Динке Петрович. — Ты когда отца в последий раз видала? — спросил дев- ку.

— Мельком в электричке. С год назад. Они с матерью ехали. Меня не заметили. Я спряталась, чтобы не поймал и не избил. А уже на следующей остановке выскочила. После того — не встречала.

— Где они живут?

Динка картошкой подавилась, поняла, что задумал и молчала.

— Номер телефона скажи!

— Не надо! Не хочу! — перестала есть.

— Не ори! Хуже, чем нынче, уже некуда! И бояться нечего! В семью силой не вернешь. Одного прощенья то же недостаточно. Понимание нужно! А оно лишь взаимным должно быть. Ты догадываешься, к чему я это говорю?

— Помирить нас собираетесь? Не стоит. Поздно. Мы никогда не привыкнем друг к другу. Я одичала! И они не жалеют о случившемся! Слишком озверели в Афгане! Все человечье растеряли. Такое не воротить, не склеить! Да и не одна я такая! Вон по подвалам города сколько нас — не счесть! Все от родителей убежали! Не с добра! Кто от колотушек, от пьянок, от голода, попреков! У одних родители в Афгане, у других в Чечне душу потеряли, третьи никогда ее не имели! Всех не помирите! Да и невозможно! Мы сами по себе выживаем. Как придется, как повезет. Не только жить, а и выживать научились, не в пример нашим родителям! Не жалуемся ни на кого, не клянем правительство. Что в том толку? Оно нам не поможет, точно так же и нам на него наплевать! Но… Никто из нас, а это верняк, не сунет свою голову за него в пекло. Не будем защищать его! И никаких их законов и указов выполнять не будем! Средь нас нет романтиков. Нет патриотов! Все это уйдет с вашим поколением навсегда! Нас не обманут обещаниями. Мы ими сыты по горло на примере отцов и не захотим, как и они, остаться в дураках! Мы сами себя растим и кормим, сами учимся взрослеть. У нас свои правила и законы: никому не верь, кроме как собственному кулаку. Помогу лишь тому, кто мне помог. За ваши лозунги мы и плевка пожалеем.

— Во, нахалка! — удивился Петрович.

— С чего бы? Вон дурье на площадях бастует! Тоже интеллигенты! Учителя, врачи, всякие старики! Им положняк не отдают! А мы сами свое находим, кто как может! Зато все наше! А то отец провалялся в госпитале с раненьем и все боялся, что его за длительное лечение демобилизуют. Посадят на копеечную пенсию, забудут, что это раненье он не в пивбаре, на войне получил! Ну и что? Сократили! А нас не сократят! Каждый день все больше становится. Нас бьют, конечно! Все, кому не лень. От дворников и клиентов до вас! Но разве мы виноваты, что такими стали? Почему не хотят подумать и только кулаки об нас чешут? — осеклась Динка.

— В чем-то ты права! Но во многом не разбираешься!

— Выходит, все не разбираемся? Такого не бывает! Вот я разве с жиру на панель пошла, если дома меня за человека не считали? Если попрекали, сколько на меня потрачено?

— Да остановись! Трудно теперь даются деньги! Вот и сорвались! Хотели из тебя человека вырастить, чтобы ты себя в жизни нашла, определилась.

— Спасибо! Сыта по горло их заботой. Лучше я беззаботно прокантуюсь. Зато без попреков и кулаков! И не надо вам обо мне заботиться. Не ищите предков. Вся моя нынешняя родня живет, как я! Такое всех устраивает.

— Тихо, Динка, успокойся! Ешь! Давай поговорим спокойно. Вот ты сама говоришь, что бьют все, кому не лень, что каждый кусок дается тяжко!

— А что иное предложите? На работу устроиться? Куда? Без меня полно желающих. Они что-то умеют! А я? Пойду бастующих на площади обслуживать? Так им платить нечем! Вы гляньте по Москве! Каждый третий — безработный. Каждый второй — нищий. Голодных — весь город. Вон нынче старухи о чем говорят, послушайте их! Раньше о детях и внуках Бога просили,теперь себе смерть вымаливают. Да поскорее! А ребятня? Вы поговорите с ними! В космонавты никто не хочет. Знают, там с голоду сдохнешь. Только в банкиры и воры. Впрочем, это одно и то же. Раньше девки в актрисы мечтали податься. А кто теперь в театре и в кино? Одни голые! И тоже сексом развлекают публику. Чем они лучше? Тем, что им еще за это иногда платят? Стоило пять лет мозги сушить? А эти

— ученые? Все на паперти стоят. Перевоспитываются. А мы не хотим терять время впустую.

— Выходит, ты решила навсегда отстаться на панели?

— А как еще проживу? Нет другого выхода! — осмелела Динка.

— Давай вместе подумаем! Уверен, найдем выход!

— Ну да! Куда-нибудь в уборщицы сунете! Или в деревню, на принудиловку загоните?

— Неужели не боишься заразиться? Ведь всякий раз рискуешь?

— Нет! Я гарантирована резинкой!

— Нашла гарантию! — брезгливо поморщился человек и спросил: — Самой вешаться на мужиков, ловить каждого случайного, встречного неужели не надоело? Ведь это унизительно, саму себя опустить до уровня скотины, быдла, грязи? Ведь среди твоих клиентов случаются последние подонки! Ты их ублажаешь за деньги, не из любви! Прощаешь все, лишь бы платили! Терпишь оскорбления, унижения! И в то же время согласна жить вот так всю жизнь? Без своего угла, без гарантий на будущее?

— А у кого они теперь имеются? Никто ни в чем не уверен!

— Послушай, Дйнка, неужели не устала рисковать собою каждый день?

— Смотря как воспринимать? Я как к игре отношусь к этой жизни. Сегодня не повезло, завтра — как знать…

— А если долго не повезет?

— И такое бывало! Ничего! Выжила!

— Ты знаешь, на войне мы понимали, ради чего рискуем. Другой вопрос, правы ли были? Но знали цену своего дня. Но ты ради

чего? Ведь жить можно иначе. Стоит подумать и решиться, переосмыслив сегодняшнее.

— Ну что вам до меня?

— Логичный вопрос! Давно пора его задать. Сама подумай, чего же стоил мой вчерашний день, а ведь я тоже из афганцев, если дочери такого же, как сам, не смогу помочь?

— А почему вы, афганец, в лягашке работаете? Тоже не с добра?

— Это уже отдельный разговор. Нашей темы не касается! Давай первый вопрос обговорим. Что ты умеешь, что любишь, что предпочитаешь?

— Ясное дело! Башли люблю. Предпочитаю — в баксах получать!

— Ты что? Считаешь меня сутенером? — возмутился лейтенант.

— Среди ваших и такие водятся. Подрабатывают кучеряво! Оклады у вас жидкие! Вот и нашли выход. Тоже научились выживать!

— Хватит! Я с тобой как с человеком говорю, помочь хотел! А ты что себе позволяешь? — нахмурился лейтенант.

— Я не о вас, о других сказала…

— Кончай кривляться! Не на панели стоишь! Стыдно дочери афганца проституткой жить!

— Причем здесь отец? Я свое сама выбрала. Могла, конечно, стать воровкой. Но за это срок можно получить.

— Одумайся! Хватит криминала! Скажи номер телефона отца!

— Я не помню его! Честно говорю! Столько времени прошло, ни разу не звонила.

— Надеюсь, фамилию свою не запамятовала? И адрес, где жила?

— Помню. Но не хочу называть! — уперлась Динка.

— Упрямишься? Ну нет! Отца боишься! Его ремня! Клиенты не испугали. Свой постыдный заработок не наполохал! С каждым гадом находишь общий язык! С негодяями сожительствуешь, не брезгуя и не боясь, а отца испугалась. Ну ладно, когда выгнали из дома, была глупой, что и теперь не поумнела? Не понимаешь, к чему тебя приведет панель? Ты хоть вслушайся в сводки милиции. Ведь каждый день по городу убивают проституток! Не по одной — две! Не думаешь, что когда-то сможешь оказаться в их числе? Рано или поздно, все они этим заканчивают! Как перспектива? Вчера четверых нашли… Одна из дома Серафимы, где ты живешь. Лелькой звали. Избитую бросили трое пьяных клиентов под поезд. Сами убежали. Ведь и с тобой может случиться такое!

— Лелька?! Как же так? — поежилась Динка, умолкла, слушая Петровича.

— Тебе не поздно начать жизнь заново. Подумай сама! Где сумеешь справиться помимо секса, что по душе? Я и сам поищу, поинтересуюсь, где что есть?

— А зачем вам эта морока? Кто я для вас? Что потребуете за свою услугу?

— Да ничего, ровным счетом — ноль! А тебе хочу помочь бескорыстно, потому что твой отец — афганец, может, даже знакомы с ним. Там многие друг друга знали не только по имени. Иного не за имя, его не успевали спросить, а и теперь добром помню.

— Может, и моего отца знаете. Скворцов его фамилия. Леонид

— имя. Не помните? Запишите номер телефона, — предложила Динка и попросила: — Но обо мне ему не говорите. Мы с вами сами разберемся, если получится. Его не надо вмешивать! Не стоит нас мирить!

— Ладно! Попробую сам тебе помочь. Ты загляни ко мне через тройку дней. Договорились? Сможешь продержаться без клиентов это время?

— Постараюсь…

Динка, вернувшись к Серафиме, спросила о Лельке.

— Да! Вызывали на опознание в морг. А ты откуда о том узнала? Уж не от тех ли клиентов, что угробили девку? — спросила Антонина.

— Случайно услышала на вокзале. А с клиентами мне сегодня не повезло! — решила раскинуть карты на себя. И, разложив, удивилась. Не поверила своей колоде. И пошла спать, решив, что к утру все забудется…

…Лейтенант, едва Динка вышла из отделения милиции, позвонил ее отцу, назначил на утро встречу, не объясняя причину. И до самого вечера обзванивал сослуживцев, однополчан, искал, узнавал, просил работу для девки.

К сумеркам у него уже кое-что имелось на примете. Но… Душою чувствовал, что все это не то, что привлекло бы, понравилось Динке. Он хотел подобрать ей место по характеру. И, вернувшись домой, продолжал обдумывать, вспоминал разговор с девкой.

Он понимал, что подростков с ее судьбой теперь по Москве немало бездомничает. Убежали из семей, других выгнали, как Динку. Всех не обогреть, не пристроить. Не хватит ни сил, ни жизни. Но эта девочка была дочерью афганца…

— Дал маху мужик, просмотрел дочь. Не хватило нервов, тепла, терпения. Да и у кого оно осталось после Афгана? Сколько лет прошло, а все не верится, что живы! Сам не враз взял себя в руки. Поначалу срывался на всех. Заводился по пустякам. За каждое слово и взгляд, показавшиеся обидными, готов был разнести в клочья. Ночами не спал. Бесили громкие голоса, крики на улицах. Злила тишина. А ведь я не был один. Мать помогла выйти из афганского штопора! Все понимала, терпела. Видно, уж очень любила, потому сумела помочь. А уж сколько пережила из-за меня? — оглядывается на старушку. Та примостилась у лампы с бесконечным вязаньем. Тихая, мудрая женщина. Она никогда не лезет с лишними вопросами, ждет, когда сын сам заговорит с нею. Она чувствовала его настроение, как никто другой.

— Толик, сядь поешь, — предложила тихо. И, накрыв на стол, приметила, как глубокие складки раздумья прорезали лоб ее мальчонки.

Совсем взрослый стал. Вон уж вся голова седая! А ей вспоминается, как азартно играл он в футбол с ровесниками во дворе, как звонко смеялся, любил гитару и пел под нее задушевные песни. Мечтал стать вратарем в серьезной команде «Динамо». Ни одного ее матча не пропустил. Пешком ходил на стадион… Но… Детство кончилось в тот день, когда сына забрали в армию. Отец, провожая, заметил с грустью, что лопнули струны у гитары и не возьмет ее сын с собою. Все просили писать почаще, беречь себя.

Толик успокаивал. Говорил, что вернется через два года и все будет в порядке. Уговаривал не переживать, не беспокоиться за него.

Перед армией он впервые побрился.

Через месяц от него пришло первое письмо. Тогда Толик принял присягу. Отец беспокоился, чтобы сына не послали в Афганистан, где уже год шла война. Сын не писал, видно, не случайно, чувствовал, как отразится на семье сообщение о том, что служить его отправили именно в Афганистан.

Отец узнал о том, когда взял в руки письмо в необычном конверте с чужими штампами. Не выдержал человек, впервые заплакал. Единственный сын… Больше никого на всем свете. И тот на войне. Оттуда каждый раз привозили тела погибших ребят "Черные тюльпаны".

Мать потеряла покой и, узнав где служит сын, впервые пошла в церковь. Там поставила свечу Богородице, просила, умоляла сберечь сына.

Отец на глазах стал таять. У него все валилось из рук. С того дня, как узнал, где служит Толик, резко изменился. Часами сидел молча, давя в себе страх. Оживал лишь когда получал письмо. С неделю не выпускал его из рук, вчитываясь в каждое слово. Но, включив телевизор, слушая сводки из Афганистана, снова мрачнел.

Он ждал письма, как новый глоток жизни. А они шли долго. Случалось, не приходили целый месяц. И в семье замирала жизнь. Ожидание становилось мучительным.

Месяц… Нет письма. Выглядывают почтальона стареющие родители.

— Нам что-нибудь принесла? Не потеряла наше письмишко? — караулил отец почтальонку в подъезде.

— Нет ничего!

Прошел еще месяц… Писем не было.

— Может, в плену? — дрогнул голос отца.

Мать руками замахала.

— Бог с тобой! Быть не может! Наш мальчонка шустрый! Из любого плена сбежит. Такого не связать! Сам кого хочешь уложит! Крепкий парень!

Прошло три месяца. И лишь на четвертом пришло письмо. Толик сообщил, что лечился в госпитале. Ранение было легким, написал сын и просил не беспокоиться.

Неровные строчки, корявые буквы насторожили мать. Она молчала, не зная, что муж заметил это сразу и вовсе почернел с лица. А вскоре увидела, как стал хвататься за сердце.

Время словно остановилось.

Через месяц получили письмо, где Толик сообщил, что стал сержантом и награжден медалью, а в следующем прислал фотографию. Ноги, руки целы, лицо улыбающееся. Но вот очень похудел, возмужал их сын.

И только обрадовались, соседи с воем пришли. Их сына — ровесника и друга Толика привезли в цинковом гробу из Афганистана.

— А ведь вчера письмо от него получили! — плакали родители.

У отца от этого известия внутри словно что-то оборвалось. А

вечером заболело сердце. Сколько ни приказывал себе, тревога, страх за сына не улеглись. Словно назло запаздывало письмо.

Месяц, второй… И лишь на третьем, когда нервы окончательно сдали, принесла почтальонка письмо.

В семье ждали, когда вернется сын с войны. Счет вели на месяцы, на недели. Они казались бесконечными.

Отец с матерью решили не писать сыну, что его Наташка, обещавшая дождаться Толика из армии, выходит замуж. Обидно было. Но коли так, выходит, не любила их сына. Пусть он узнает о том, когда вернется. Сами не стали огорчать, зато друзья сообщили. Толику до окончания службы оставалось совсем немного.

За месяц до демобилизации он написал, что остается в Афганистане еще на год. Хочет забыть Наташку навсегда. А теперь не может, боится сорваться и натворить горестей.

— С вас и так хватило бед. Я понимаю, как нелегко дается ожидание. Простите, родные мои, что причиняю новую боль. Но я не могу вернуться, не будучи уверенным в самом себе, что все забыто и прошло. Это первое в жизни предательство надо пережить достойно. И я сумею себе приказать, только нужно время…

Двоих ребят привезли в гробах из Афганистана за этот год. Отец совсем сдал. Высох, ослеп. Он стал молчаливым, раздражительным. И однажды утром подошла мать разбудить, а он уже умер…

Мать отправила сыну телеграмму. Ждала на похороны. Но его не отпустили… Он вернулся домой через полгода после смерти отца.

Уже под вечер стукнул в окно. Мать выглянула. Незнакомый седой человек, худой, в военной форме, подошел к ней вплотную, выронил чемодан из рук.

— Мама! Это я! — прижал к груди. — Я вернулся, не плачь, родная! — ввел в комнату, и мать долго прятала слезы в платок. Отправила в армию безусого парнишку. Через три с половиной года он вернулся стариком.

Лишь много месяцев спустя по скупым рассказам узнала, что пришлось перенести и пережить ему. Она понимала: он щадит ее и делится лишь малой толикой. Ведь неспроста из веселого, красивого парня стал мрачным, подозрительным, угрюмым человеком, не похожим на того беспечного мальчишку, какого отправляли на службу. Он перестал интересоваться футболом, не мечтал стать вратарем. И на третий день после возвращения пошел устраиваться на работу.

Нет, он не интересовался девушками. Даже не оглядывался на них.

Встретившись случайно во дворе с Наташкой, спокойно поздоровался, даже поговорил с нею. И, отойдя на шаг, тут же забыл о той, какая была его первой любовью.

— Жениться тебе пора, — напомнила мать через пару лет. Но сын лишь усмехнулся.

— Когда встречу такую, как ты, даю слово, не пропущу. Тут же приведу домом. А пока — не увидел.

— Детей тебе завести нужно! — вздыхала мать, напоминая, что она не вечная и ей хочется увидеть внуков.

— Мам, не торопи! Мне нельзя ошибиться. Ведь жену выбрать не просто. Надо полюбить, а я не смогу. Отгорел. Теперь уж никому не поверю. Не переживу второго предательства. Да и не это в жизни главное! Не дергай, дай душе отойти и успокоиться…

Прошло пять лет. Анатолий работал, учился в школе милиции, часто встречался с сослуживцами. Казалось, он начал успокаиваться. Мать видела, сын уже реже встает по ночам, меньше курит, сидя у окна. Не подскакивает оголтело, когда над домом пролетает самолет, не вздрагивает от внезапного стука или громкого голоса во дворе. Не просыпается, когда она нечаянно загремит посудой или уронит что-нибудь.

Морщины на его лице понемногу разглаживались. А еще через пару лет он научился изредка улыбаться.

Казалось, остывала память. Но ночами он часто кричал, бил кулаком подушку, матрац, сам просыпался, извиняясь перед матерью, что разбудил ненароком.

В тот вечер он пришел с работы как обычно. Принес зарплату. Отдав матери деньги, хотел поужинать. Но в дверь внезапно постучали.

— Ты накрывай на стол. Это ребята! Мои афганцы! Кто же еще? — пошел открыть дверь и удивленно отступил. В квартиру вошла Наташка.

— К вам можно? — спросила неуверенно.

— Входи!

Мать хотела уйти в спальню, но сын остановил.

— Не уходи. Побудь здесь, — попросил тихо.

И, пригласив Наташку, спросил о жизни, здоровье.

— Ты все один? — поинтересовалась она, оглядевшись, и спросила: — Чего же семью не заведешь?

— Сапер ошибается один раз! Второго случая не хочу!

— Не можешь меня простить?

— Да что ты! Давно забыл. Все отболело. Еще там — в Афгане. Просто очень не ко времени, некстати пришло письмо. Чуть бы позднее. Хоть на месяц. Но ничего! Забыто! Лишь урок запомнил. И теперь никому не верю. Любовь — это не просто слова и песни на скамейке. Ее проверяют разлукой, умением ждать. Годами жизни! Тяжелая проверка. Не все выдерживают. И не все знают, как она помогает выжить или… Впрочем, о чем я?

— Знаешь, мне тоже пришлось нелегко. И я за свое наказана! Да еще как! — вытерла хлынувшие слезы.

— С чего это ты плачешь? Муж богатый, семья родовитая! Все при должностях! У тебя дочь растет!

— Да! Привезла к матери. Пусть у нее поживет немного!

— Почему?

— А ты разве не знаешь? Мужа посадили!

— За что?

— За рэкет. Так уж случилось. Сама ничего не знала. Только в суде! Я не верила, пока не услышала показания свидетелей. Ужас, да и только! — взвыла женщина.

— Сколько ему дали? Какой срок?

— Пятнадцать лет! Амнистии не подлежит, как и приговор — обжалованию…

— Да, трудная ситуация! — обронил Анатолий и спросил: — Как же намерена жить дальше?

Наталья удивленно оглядела Анатолия:

— Ты что? Не понимаешь?

— Не врубился! — признался честно.

— Я сама к тебе пришла.

— Ну и что из того? — недоумевал он.

— Не куковать же мне одной все пятнадцать лет! Да и где гарантия, что он оттуда вернется живым и именно ко мне? Я еще молода! А через пятнадцать лет что от меня останется? Я состарюсь, не увидев в жизни ничего, кроме передач, посылок, коротких свиданий. Кстати, я предупредила, что буду разводиться с ним и уже подала на развод. Я узнала, что у него была любовница. Он изменял мне! Подлец! Кругом меня опозорил!

— Выходит, все возвращается на круги своя? — усмехнулся Анатолий.

— Мы не дети! Я не стану врать, тебя помнила и жалела, что не дождалась из армии. Но жизнь сама исправила ошибку, и мы можем остаться вместе. Тем более, что ты свободен. И, как говорила моя мама, ты не встречался с женщинами, а значит, остался моим. Разве не так? Что нам мешает? У меня трехкомнатная квартира, машина, дача. Дочка будет жить у бабки! — просохли слезы на щеках Наташки.

Она была уверена, что все идет как по маслу. Ее внимательно слушают, не перебивают. Даже кофе подал Анатолий. Сел напротив.

— Значит, хочешь вернуть прошлое? — уточнил он.

— В прошлом мы не стали близки. Мы только любили… Только мечтали. Теперь я предлагаю тебе конкретное! Стать моим мужем!

— Ну и дела! Из несостоявшегося жениха сразу в мужья! То полная отставка, то полное признание. Не слишком ли крутой вираж? Не закружится ли голова?

— У кого? — удивилась Наташка.

— У обоих!

— С чего бы? Или тебя удивляет, что я сама предлагаю такое? В этом нет ничего особого! Мы хорошо знаем друг друга!

— Знали! Пожалуй, так точнее будет! Это было давно. Теперь я в эти игры не играю! С меня хватило одного раза! Ты не смогла дождаться, а теперь не хочешь ждать мужа! Я как побочный вариант! Самый легкий и, как думаешь, беспроигрышный. Ты все заранее высчитала! Квартиру с машиной не забыла упомянуть. Даже дочь к бабке загодя отправила. Развод предусмотрела. Но не подумала обо мне! Не сумела предположить, что между нами легла пропасть. Это — годы! Война! Твое предательство! И главное, жизнь тебя ничему не научила. Ты осталась прежней! Такою же ветреной, легкомысленной! В юности я любил тебя. Но не теперь. Многое изменил Афган и я уже не смотрю на смазливых бабенок и девиц! Дорожу надежностью. Она — опора в жизни! Когда получил письмо от друзей, что ты выходишь замуж, стал гоняться за смертью, жить не хотелось. А смерть в Афгане всегда была рядом. И я хотел ее поймать. Да судьба уберегла. Отделался ранением. А в госпитале поумнел. Было время обдумать спокойно. Ты не единственная, кто предал. Моих сослуживцев, обманутых вами, много. Не все вернулись. Но выжившие никогда не повторят ошибку. В дорогую цену они отливаются. Не стало тебя! Зато меня дождалась моя мать. Вот когда-нибудь найду такую же, чтоб умела ждать… А с тобой ничего не получится. Отгорел!

— Хорошо! Не можешь сразу решиться, давай повстречаемся, приглядимся! Не спеши, Толик, с отказом! Проверь себя и меня! Я ведь тоже не прежняя! И меня била жизнь кнутом. Не все гладко складывалось. Ведь не случайно к тебе пришла. Не в один день решилась. Я люблю тебя!

— Не надо, Наташа! Ты если и любила, то прежнего мальчишку! Теперь от него ничего не осталось. И я не могу ответить тебе взаимностью! Прости меня!

— Я оставлю номер своего телефона и адрес! Подумай, взвесь все. И если решишься, позвони! — положила на стол визитную карточку, торопливо пошла к двери.

— Постой! Возьми визитку. Ни к чему! Я не вернусь! — закрыл дверь за гостьей.

Мать ничего не сказала тогда, лишь по плечу потрепала, как когда-то в детстве.

Она больше не напоминала о семье. И Анатолий все время уделял работе.

Утром, едва он пришел в отделение милиции, дежурный сказал, что его ждет Леонид Скворцов.

Анатолий увидел человека в летной форме, он встал навстречу Петровичу. Лейтенант жестом пригласил его в кабинет.

— Что случилось? Чем обязан вызову? — удивился Скворцов, сказав, что никаких правонарушений в его жизни не было.

— Это верно, браток! Ничего не совершил. И претензий не имею. Только вот поговорить хочу. Тема есть одна — общая. Знаю, что Афган за плечами у нас обоих, а значит, и мой вопрос решать будем вместе.

— Тоже Афган прошел? — потеплел взгляд Скворцова. Он спросил у Анатолия, где и в какое время тот воевал в Афганистане? Слово за слово— разговорились. Нашли общих знакомых, вспомнили погибших.

— Я в авиации с самого начала был, — говорил Скворцов.

— Вы нас, артиллерию, частенько выручали. Особо в ущелье…

— Жарко вам приходилось! Мы видели. Но и нас доставали маджахеды! Меня так накололи, что еле дотянул до своих на посадку. Самолет загорелся. Я сажаю его, а все, кто в укрытии стояли, увидели мой костер, выкатили машины, чтобы в случае взрыва самим крылышки не подпалить, и взлетели один за другим. Мою машину спасатели погасили. Хорошо, что топлива в баке было мало. Иначе не миновать бы нам фейерверка! Но обошлось! Залатали и через три дня опять взмыл! — вспоминал Леонид.

— А у нас в батарее один хохмач был. Сидим как-то у зенитки, отдыхаем после боя. Тишина там, сам знаешь, короткой была. А тут что-то затянулась. Ребята радуются. Но мне не поверилось. Чую, не к добру. И неизвестно, откуда беду ждать. Душманы окружить нас хотели. Разнести в пыль. Сами же мы замаскировались в ложбине. А как узнать, где эти черти? Тут-то наш хохмач сообразил. И говорит мне, что сам, без орудийного расчета управится. И чтоб ты думал, слышу через пятнадцать минут пальба идет в соседнем распадке. Грохот, взрывы! А я знал, там никого нет. Связался по рации с ребятами. Тоже не знают, в чем дело. С час в том распадке все гудело. Потом наш Ефим появился. С данными, где «духи» скучились. Мы и дали по точкам тем из всех орудий. Когда проверили результат, восемь огневых точек разнесли в брызги. Они нас доставали! Ну, на радостях Ефима вспомнили. Спросили: как удалось ему выявить, узнать, пронюхать все так быстро? А он смеется, мол, в разведку не один ходил, а с Васькой. Тот и помог. Его заслуга! Мы не врубились. Ефим, зараза, недолго думая, как завизжал по-свинячьи, как захрюкал! Ни дать, ни взять, кабан под ножом орет. Даже запах пошел похожий! Ну, а у афганцев свинья — вроде нашего черта! Они не только не едят, голоса, вида не переносят! Мозги сеют. И давай лупить на свинячий визг. Думали, мы обед готовить решили. А Ефим успел слинять подальше от греха и зафиксировал, чем, откуда лупят. Ну не дурье? Где бы там — в горах свинью раздобыли живую? Пленные афганцы потом долго злились на Ефима. Поняли свою оплошку. Мы их оглушенных, раненых и контуженных больше полусотки приволокли в тот день! Три дня тишина стояла вокруг!

— Я слышал об этом случае! — смеялся Скворцов.

— Наш Ефим теперь в Смоленске живет. Сколько ребят ему жизнями обязаны! Хороший парень. Душа батареи! Теперь вот двоих детей растит. Недавно с ним виделся! Работает! Все такой же хохмач! Пришел сюда меня навестить, а сам как заорал Васькой! Дежурный сержант чуть не офонарел! Я-то сразу понял, кто пришел! Мой сотрудник на Ефима и теперь косится…

Скворцов хохотал, как мальчишка, над проделкой Ефима:

— Ну и позывной у вас!

— Это точно! Неповторимый! А ты как? Отошел от Афгана или еще дергаешься? — спросил Петрович, осторожно нащупывая путь к основной теме разговора.

— Теперь уже проще! Снова на крыло встал. Уже полгода в небе. До этого не допускали к полетам из-за контузии. Слух подсел, нервы шалили. Теперь полегче. Да и я уже в гражданской авиации. Это не военка! Грузы, пассажиров вожу! На жизнь хватает! Жаловаться грех. Пока внутренние, российские линии обслуживаю!

— Ты в штурманах? — поинтересовался Петрович.

— Командир корабля!

— О-о! Выходит, все в порядке! Пилот какого класса?

— Первого! А вот без проблем не обходится и у меня! — погрустнел Скворцов.

— Что случилось?

— Дочь… Понимаешь, выпер я ее из дома. Психанул! Уже четвертый год пошел. Не знаю, где она. Соплячка еще! Да норов покруче моего! Ни разу не пришла, не позвонила! Даже не знаю, жива или нет моя Динка?

— За что выгнал?

— Пойми, Толик, забодала она нас! Хуже пацана росла! Куда ни пытался ее приткнуть, всюду проколы! Нам с матерью грубила. Колотил, как собаку! Да не помогло!

— А может, по-доброму стоило с нею?

— Пытался! Бесполезняк! Как стерва! Огрызается, хамит всем напропалую, будто не я, она Афган прошла…

— Ты ее все время растил или у родни?

— С матерью, с моей женой росла.

— То-то и оно, к тебе ей привыкнуть нужно было, полюбить! А за что, если ты враз за ремень ухватился? Жена не остановила вовремя…

— Она тоже в Афгане была. Врачом. Вся издергана. Теперь на неотложке работает, вызовы обслуживает. В себя прийти некогда. Жизнь, видишь, как повернулась? Задницей ко всем! Вчерашние заслуги нынче называют преступлением. Разве мы в том виноваты?

— Мы — нет! Детвора тоже! Твоя Динка нуждалась в тебе с первого дня! И никто тебя ей заменить не смог бы! И мать! Не с того начал! Ремнем девчонку не воспитаешь! Ей матерью, женой быть. Как справится, если саму растили без тепла?

— У тебя свои дети есть? — перебил Скворцов.

— Нет!

— Когда появятся, поймешь меня! Советовать проще! Самому вырастить совсем иное дело!

— Куда как легче выпороть пацанку! И всегда себя считать правым! А ты пробовал узнать, чего она хочет?

— Да я у нее в куртке сигареты нашел! Знаешь, ей тогда десяти лет не было!

— Ну и что? Давай с тобой зайдем за угол. Там семилетние у прохожих курево стреляют, — усмехнулся Петрович.

— Те — бездомные! Им голод задавить надо. Моя тогда домашней была.

— Ты сам во сколько курить стал?

— В десятом классе!

— Дома курил?

— Нет, конечно! В школьном туалете!

— Теперь все в ускоренном…

— Да? А ты знаешь, чем она занималась в подвале с мальчишками? Я ее чуть не убил, когда увидел!

— Поверь, не удивил. Мы каждый день облавы устраиваем по городу. Всякого насмотрелся.

— Может, и мою подловил? — побледнел Леонид.

— А ты как думаешь? На что ей жить? Жрать, одеться, обуться, на какие шиши? Иные, конечно, воруют. Попадаются! Гремят в колонии, зоны! Но это уже срок, судимость, испорченная биография…

— Я понимаю! Она жива?

— Пока да!

— А что случилось с нею? Ты из-за нее меня вызвал?

— Угадал!

— Что отмочила?

— Пока ничего. Вот и вызвал тебя, чтоб дальше не случилась беда! Пока не поздно.

— Где она? У тебя в камере?

— Нет! Но я с нею увижусь скоро!

— А я свою Динку так давно не видел!

— Чего же не искал? Не заявил? Не попросил помощи у нас?

— Не верил. Да и толку в том? Теперь ей семнадцать! На привязи не удержать. Все равно сорвется!

— Зачем живую душу на цепь сажать? Сам, случись такое, зубами перегрыз бы! Иль мало горя хлебнул в Афгане, что со своей пацанкой говорить разучился?

— Да как с нею? Все испробовал!

— Ты сказал, что командиром экипажа работаешь?

— Само собой!

— На пассажирском самолете летаешь?

— Да.

— Там у вас положены бортпроводницы. Может, сыщешь возможность для своей Динки? Уверен! Это ей подойдет. Будете вместе работать. А потом, может, свыкнетесь, согласитесь жить под одной крышей? Но без кулаков, оскорблений и упреков за прошлое!

— Это идея! Только не опозорит ли она меня на работе?

— Не думаю! Сколько получают у вас стюардессы? — спросил Петрович.

— Неплохо! У нас они за свою работу зубами держатся!

— И еще! Я не гарантирую ничего. И не знаю, согласится ли Динка в бортпроводницы, тем более в один экипаж с тобой? У нее и по сей день рубцы остались после тебя. На памяти и в душе. Потому на первое время ей потребуется место в общежитии! Ты меня понял? Возврат домой целиком зависит от вас обоих! Ты не дави! И главное! Не ее вини в случившемся! От хороших родителей дети не убегают. Это говорю по своему опыту! Не огорчай, браток, меня! И присмотрись, где маху дал. В чем оплошка твоя кроется? Дочь у тебя не глупа! Характер настырный! И выводы умеет делать правильные! Так что не оплошай, командир!

— Тогда я вечером позвоню тебе, Толик! Все обговорю, подготовлю! Но думаю, сложностей не будет!

— Да, знай, я Динке не скажу, что работать ей с тобой придется! Пусть станет фактором внезапности ваша встреча! Иначе она откажется! А тут перед полетом деваться некуда! Сначала смирится, притерпится, потом привыкнет. Помни, многое от тебя! — предупредил Анатолий.

— Согласен! Вот обрадую жену! Даже не ждал! Неужели артиллерия нам, небесным, поможет летать в небо со спокойным сердцем? Всегда мы расчищали ваш путь! Теперь ты помоги! Как там, где наша память живет…

Он позвонил лейтенанту на следующий день утром. Сказал, что все уладил. Даже с общежитием. И одну из своих стюардесс уговорил перейти в другой экипаж.

— Я так боюсь, чтобы не сорвалось! — выдал себя человек и несколько раз напомнил номер телефона, чтобы не забыл Петрович позвонить после разговора с Динкой.

Та и не думала прийти к лейтенанту на обговоренную встречу. Пользуясь сутолокой в кассовом зале, присматривалась к пассажирам, искала клиентов, когда вдруг почувствовала, что ее взяли за локоть. Оглянулась и вмиг сморщилась. Узнала Петровича. Тот усмехнулся:

— Что ж не пришла, как договорились?

— У меня еще крыша не поехала, чтоб самой к вам возникать!

— Чем обидели тебя? Или нагрубили?

— Это у вас недолго! — попыталась высвободить руку. Но не получилось.

— Не дергайся! Иди спокойно! — нахмурился лейтенант. И, приведя девку в отделение, спросил: — Иль не поверила мне? Я для тебя лоб расшибал, искал работу. А ты даже результат узнать не хочешь!

Динка отмахнулась равнодушно:

— А что без толку спрашивать?

— Да не скажи! Даже несколько вариантов имею! Вот, к примеру, самая, на мой взгляд, подходящая! И главное, даже место в общежитии имеется!

— Новый притон открылся? Я согласна, если на коммерческих началах! В муниципальный не пойду! Там живых баксов до конца жизни не увижу. А клиентов заставят обслуживать в три смены!

— Сейчас по всему городу с фонарем ищи, на одну смену желающих не наберешь! У людей на кусок хлеба нет!

— Да, поубавилось клиентов! — вздохнула Динка.

— Вот потому предлагаю переквалифицироваться, пока не поздно! Да и работа хорошая! Чистая, легкая, всегда с людьми…

— Ой, уж не в бухарник ли барухой?

— Тебя в барухи не возьмут! И кончай кривляться! Не забывайся! Я к тебе как к человеку обращаюсь! К разумному, — посуровел Петрович.

Динка вмиг стихла, улыбка исчезла с лица. Перед нею сидел тот, кого она снова испугалась.

— Ты когда-нибудь летала в самолете?

— Нет. Отец все обещал. С самого начала. А потом, видать, испугался своей затеи.

— А хотелось бы?

— Если на Колыму, конечно, нет! А вообще, я даже не знаю, как в самолет входить надо. Только во сне летала. Но сама, без самолета. И на отца злилась за то, что обманул, не взял с собой ни разу в полет. Но теперь, даже если и предложит, сама откажусь. Хотя он на военных летал…

— Есть место бортпроводницы на самолете, выполняющем российские рейсы. Заработок там приличный…

— Стюардессой?! — широко распахнулись глаза Динки. — Не возьмут. У меня всего шесть классов! А там среднее образование нужно.

— Этот экипаж берет. Но с условием, что будешь учиться сама. Помогут.

— А как отбашляю? Кто на халяву станет стараться?

— Там командир — афганец. Жизнью бит. Ему плата не нужна! Хороший, честный человек. Он тебя никому не даст в обиду. Я с ним говорил, он мне обещал.

— Неужели возьмут меня? На самолет? А зарплату там всегда дают?

— Без задержек!

— Что мне нужно, чтобы туда попасть?

— Пройти медкомиссию, взять направление в общежитие. А прежде всего прийти в отдел кадров. Там все объяснят. И с Богом! Отрывайся от своего прошлого насовсем. Пусть твоя жизнь будет чистой и светлой, как путь над облаками!

— Вы правду говорите? — все еще не верилось Динке. Но вскоре, получив адрес отдела кадров «Аэрофлота», вылетела на улицу пулей.

Петрович, предупрежденный Скворцовым, приехал во Внуково, чтобы увидеть, как пойдет Динка к самолету в свой первый рейс. Она еще не видела экипаж. И поднималась по трапу беззаботно.

Нот вот знакомое лицо одного из пилотов привлекло внимание. Узнала. Остановилась, замерла от неожиданности. Оглянулась назад. И вдруг услышала:

— Давай, дочка! Поторопись! Тебя ждем! Полетим вместе, мое пернатое семечко! Не бойся! Не подведи меня, постой за честь нашу и фамилию! — протянул к ней обе руки. Как долго он готовился к этой встрече. Обдумывал слова, а Динка уткнулась лицом в его ладони, заплакала. До боли знакомо…

ГЛАВА 13 КОНЕЦ ПРИТОНУ

Нинка встала в тот день раньше всех. По давней привычке поставила две чашки кофе. Себе и Егору. После этого хотела поехать к гостинице. Но… На кухню вошла Антонина.

— Кофеек попиваешь? А за жилье когда платить думаешь? Третий месяц без копейки живешь и все обещаниями кормишь! У меня от них теплее не стало, в карманах не прибавилось. Надоело все! Если в два дня не рассчитаешься, вещи на улицу выброшу!

— Послушай! Я у тебя не первый год живу! С меня твое заведение начиналось. Если б не я, чтоб ты тогда делала? Ведь погибали!

— пыталась пристыдить бабу, но та словно взбесилась.

— Вот это да! Выходит, за свое доброе должна благодарить тебя? Ну уж обнаглела! Если каждая вот так станет рот открывать, не платя ни копейки, далеко зайдем! Скажи спасибо, что столько времени ждала!

— Ну, плохо с клиентами стало! В гостинице пусто! Цены адские! Сама знаешь!

— Ничего знать не хочу!

— Тонька, не наступай на горло! Будет — отдам! Ты меня не первый день знаешь! — взмолилась Нинка.

— Когда будет! Каждый день одно и то же говоришь! Если и другие так, на что нам жить? Вас пожалей, а о семье забудь! Так что ли? — подбоченилась Антонина.

— Что случилось? — вошел на кухню Егор.

— Выгоняют меня…

— За что?

— А за то, что третий месяц за жилье не платит!

— Ну это ты, Тоня, круто берешь! Кого другого, а Нину стыдно тебе упрекать!

— Ты с чего здесь возник? Я круто беру? А когда к столу садишься, не думаешь, откуда жратва взялась? Иль на твою пенсию станем жить? Да на нее кота не прокормить. Ты с таким пособием неделю не протянешь, сын и мать есть! Ты о том думаешь?

— Думаю! И знаю, не последний кусок доедаем! Оставь человека в покое! Остановись! Не дери глотку!

— Ты кто такой, чтоб мне указывать? Ты — иждивенец, нахлебник, дармоед! Еще меня позоришь перед потаскухой? Она дороже меня? Я тебя кормлю, одеваю, обуваю и вот как отблагодарил?!

— Дом не только твой, а и мой. Ты с него имеешь! Не вкалываешь!

— А кто на базар ходит? Кто стирает, готовит, убирает? Кто лечит тебя? Или это ничего не стоит? Хотя разве поймешь? Ты не че

ловек, не мужчина! Захребетник! Устроился на моей шее, еще и понукаешь! Ну, уже черта с два!

— Остановись, Тонька! — подошел к бабе, дал хлесткую пощечину впервые в жизни, чтобы опомнилась, встряхнулась.

— Ты?! Как посмел? Вон из дома! Вместе с этой шлюхой выметайся!

— Черта с два! Дом этот — отцовский, а не твой! Я тут прописан! Не нравится, сама выкатывайся, стерва!

В перепалке с сестрой Егор и не заметил, как ушла Нина. Она шла на почту, чтобы дать матери телеграмму, решила попросить у нее денег.

Нинка никак не могла заполнить бланк. Слезы размывали бланк, слова невозможно разобрать.

— Что это ты ревешь? — услышала баба, оглянулась, увидела Вагина. Участковый стоял совсем близко.

— Да так, мелкие неприятности!

— Пошли выйдем! Поговорим спокойно, — указал на скамейку рядом с почтой.

Нинка присела, рассказала Ивану, что произошло:

— Не везет мне, Вань! В последнее время ну хоть лопни! На жратву себе еле зашибаю. А она за глотку взяла! На Егора сорвалась. Тоже наехала! Обозвала, унизила, гонит из дома!

— Зажралась баба! А ведь я ей во многом из-за тебя помогал! Сниму своих ребят со стремы, перестанут они дом присматривать, рэкетиры его враз разнесут! И Тоньку к ногтю, пикнуть не успеет. Нынче крутых много! Давненько за нею охотятся. Мои всякую неделю выдергивают от дома налет. Может, пусть тряхнут, пощекочут стерву? Проучат немного! Нам она уже полгода не платит. А я молчал. Ждал, не напоминая. Хотя и ребята, и сам без зарплаты насиделись. Тоже есть хотим. Но не борзеем…

— Мне уже все равно. Что будет с Тонькой, какое мне дело? Егора жаль! Хороший человек, тихий, безобидный, съедает его Антонина. Жадная баба, все ей мало!

— Ничего! Подожди немножко!

— Как ждать, чего? Она мне сказала, чтоб без денег не возвращалась.

— Ладно! Но тебе все равно уходить придется. Нельзя оставаться, мало ли кто нагрянет. Они по ночам заявляются. Не смотрят, кто жилец, кто хозяин. Всех трясут. Подряд. Не хочу, чтобы и ты под горячую руку попала.

— Мне некуда уходить. И к матери вернуться не на что. Ни гроша на кармане, как назло!

— И мне помочь нечем. Резве вот, пятьдесят тысяч… Больше нет у меня, — протянул деньги, Нинка отказалась.

Но Вагин сунул купюру в карман пальто. Встав, предупредил бабу:

— Постарайся не ночевать у Серафимы. Опасно для тебя! Да и днем осторожней будь. Найди другую крышу. Жаль тебя, потому предупреждаю.

Нинка подошла к электричке и, сев в нее, встретила одну из путанок, когда-то жившую у Серафимы. Невезучей была девка, потому немного жила в притоне. Нашла что-то другое и ушла без сожаления. Ее у Серафимы никто не вспоминал, скоро забыли. А вот теперь, спустя время, увидела Нинка девку. Та обрадовалась старой знакомой:

— Теперь я иначе живу. Работаю телефонисткой на почте. Вышла замуж. Живу в семье. Сынишку имею. Игорешку. Ему второй год. Уже ходит, лопочет. Все нормально. О моем прошлом никто не спрашивает. Оно даже самой не нужно. Дурной сон. Был и нет его. А ты как?

Нинка поделилась с нею откровенно.

— Послушай! Какого хрена мучаешься? Давай к нам! Уезжай из Москвы! У нас в Смоленске человеком станешь! Заново жить начнешь! У нас люди!

— А ты не в Москве?

— Нет! Я здесь всего на два дня. Завтра домой уезжаю. На выходные приехала по делам вместе с мужем! Он попросил. Я из дома не люблю уезжать!

— У меня никого нет в Смоленске!

— А я? Возьмем на первое время! А там устроишься на квартиру к бабе Дусе. Хорошая старушка. Уборщицей работает у нас! Чистюля! Добрейшая душа. Я сама у нее жила. От нее замуж вышла. Все наши девчата через ее дом прошли. Замуж повыходили. Может, и тебе повезет. У бабки Дуси рука легкая. Девки не задерживаются. Ты с ней легко поладишь. У нее отдельный домишко, тихо и спокойно. Никто не помешает. Забудешься и все пройдет.

— А возьмут ли меня?

— С руками! У тебя среднее образование?

— Да! — подтвердила Нинка.

— С неделю подучим и начнешь самостоятельно работать! Тебе главное зацепиться! Потом, может, другое найдешь. Но мне нравится! Люди у нас хорошие! Запиши мой адрес! — продиктовала и сказала, заторопившись к выходу: — Не медли! Может, у нас твоя судьба!

Нинка уже подходила к гостинице, когда ее нагнала импортная "Вольво".

— Вас подвезти? — улыбнулся человек.

И на ломаном русском объяснил, что он живет в гостинице.

Нинка усмехнулась. Объяснила, зачем она направляется туда же. Человек открыл дверцу машины, пригласил ее, а вскоре привел в номер.

Баба забылась с ним на три дня.

Повезло! Но что будет завтра? — задумалась, едва оказавшись на улице. Она решила пересчитать деньги. Их было много. Здесь хватало на оплату жилья и на месяц жизни. А-дальше?

Белый лоскуток бумаги выпал из кармана. Нинка подняла. Смоленский адрес. Она совсем забыла о встрече в метро.

— Не медли! Может, у нас твоя судьба? — вспомнила и улыбнулась невесело.

— Где она, эта судьба? Давно не жду от нее ничего хорошего! Нет ничего у меня! Ни в прошлом, ни нынче, а и от завтра добра не жду. Сама от себя устала! — плетется домой, не оглядываясь по сторонам.

И только вошла в коридор, увидела свои чемоданы. Их уже выставила Антонина, не стала ждать. Как и обещала.

Нинка дернула двери в дом. Заперты. Постучала. Открыл Егор, провел на кухню. Виновато опустил голову:

— Твое место уже занято! Прости меня, Нинуля! Ты мне очень дорога! Почему ты не моя сестра? Как не хочу отпускать тебя! Да и идти тебе некуда…

— Не надо, Егор! Есть куда пойти! Пока зовут. Видно, мой час настал. Надо отрываться, пока не поздно и не все потеряно. Может, там повезет?..

— Куда ты?

— В Смоленск! Говорят, там еще есть люди! Там можно встретить судьбу и начать жизнь заново. Глядишь, не выгонят, приживусь. Возьми вот деньги за жилье! — поспешила Нина.

— Не надо денег! Оставь себе! Понадобятся, пригодятся. Обойдется змеюка без твоих. Ты на меня не сердись, не держи обиду! Будь моя воля, выкинул бы всех клевых, оставил бы тебя и мать. Жили бы спокойно. Пусть не каждый день ели бы мясо, зато спокойно спали бы. И никто не плевал бы нам вслед. Но я не один! И не могу распоряжаться по-своему. Есть сестра! Но если можно, оставь адрес!

— Когда устроюсь, позвоню тебе! — спрятала деньги, взяв чемоданы, вышла на улицу, не оглядываясь, не жалея ни о чем.

Вскоре Нинка приехала на Белорусский вокзал. А когда совсем стемнело, подошла к поезду, отправляющемуся в Смоленск.

Всю ночь лежала, не сомкнув глаза. Думала, взвешивала, ругала себя, что не ушла от Тоньки раньше, не искала, не имела запасных вариантов и осталась на улице, как состарившаяся дворняжка, изгнанная за непригодность жестоким хозяином.

Ранним утром она приехала в Смоленск, нашла Надюху. Та, накормив, вскоре отвезла ее к бабе Дусе. А через день Нинку взяли работать телефонисткой.

— Ничего, девонька! У тебя все наладится. Ты вон какая краси

вая, молодая! Погоди, попривыкнешь к нашей жизни, не захочешь вспоминать Москву! — утешала старушка.

— Век бы ее, проклятую, не знать! — сорвалось у Нинки невольное.

— Видно, всю душу тебе там изгадили! Но ничего, пройдет зима и в твоей душе. Даже старый клен каждой весной в женихи рядится! А уж возле березоньки, такой, как ты, обязательно тополь появится! Помяни мое слово, девонька! — говорила бабка, улыбаясь светло.

Нинка быстро освоилась на работе. И ей она пришлась по душе. Девчата-телефонистки сразу признали и через месяц перестали считать приезжей.

— Летом на Днепре купаться будем! В лес с нами сходишь за грибами. У нас здорово! Весь город весной в сирени утопает!

— Я летом к матери поеду хоть на три дня. Так давно ее не видела! — отвечала Нинка.

— Что ж это ты такая невеселая? Почему никуда не ходишь с подружками? Гляди, сколько ребят по тебе сохнут! А ты их замечать не хочешь. Иль есть у тебя сердешный? — спрашивала бабка Нинку.

— Никто мне не нужен! Все эти мальчишки еще не стали взрослыми! Им нужна баба! Чтобы прыть согнать! О серьезном с ними даже думать нечего! У меня эта пора прошла. Я свое отгуляла! Семью хочу. Но с мужчиной! С пацанами не буду связываться! — отвечала Нинка, и баба Дуся на неделю умолкала.

Нинка пришлась по душе старушке. Они вместе коротали вечера за неспешными делами. Девка сама удивлялась, что так легко и безболезненно отошла от разгульной, бесшабашной жизни. Ее не тянуло к возврату в нее. Она не реагировала на восторженные комплименты. И торопливо проскакивала мимо гостиниц, словно стыдясь своего прошлого. Она становилась иною, спокойной, ровной, приветливой, но очень сдержанной женщиной. Она не верила словам. И к людям относилась настороженно, не доверяя, не распахивая, как прежде, душу настежь…

…Егор с того дня, какНина ушла из его дома, почти не разговаривал с сестрой. Редко выходил на кухню, да и то лишь перекинуться несколькими словами с матерью и Алешкой. Но однажды не рассчитал. И, свернув из коридора, столкнулся с Антониной лицом к лицу. Та несла в кастрюле кипяток и от внезапности выронила. Закричала от боли.

Егор тоже не успел увернуться. И вошел на кухню, чтобы снять носки.

— Дохляк вонючий! Все ноги ошпарил. Черт тебя поднес, ублюдок! — орала Тонька.

— Еще и я виноват! Ты же кастрюлю выронила! Меня обожгла!

— Ты посмотри, что с моими ногами сделал? Чего выполз? Кто тебя сюда звал? Сидел бы в своей комнате, козел!

— Что ты сказала! — встал со стула, забыв, зачем оказался на кухне.

— Что слышал! Одно горе от тебя! Живешь, как домовой! Никакого толку! Одна видимость от мужика! Неужели до старости на моей шее сидеть будешь!? — плакала Тонька, натирая ноги сырым белком яйца.

— Спасибо, сестричка, что призналась! Век не забуду лютости твоей. Одного не пойму, с чего срываешься? Что нужно, чего хочешь? Чтоб я ушел из дома?

— Если б было куда сплавить тебя, сегодня в твою комнату четверых баб поселила! От них доход! От тебя одни убытки!

— Да провались ты, стерва! Довела! Все тебе мало! Не нажрешься никак! На доме красный фонарь горит! Скоро у себя на заднице повесишь! Не стыдишься Алешки, матери! Имей возможность, и нас продала бы!

— Тебя даром никто не возьмет! Никому говно не нужно!

— Подавись своими деньгами, змея подколодная! — выскочил в комнату, оделся наспех, сунул в карман остатки пенсии, документы и выскочил из дома, хлопнув дверью. Он решил никогда не возвращаться сюда. Его обидело молчание матери. Она не одернула Тоньку, не пристыдила, не попыталась успокоить и остановить его. А значит, согласна с дочерью.

— Надоел всем! Обузой стал. Кому я помешал? Что сделал плохого? — шел, не разбирая дороги, не глядя под ноги.

Как оказался на Белорусском вокзале, сам не мог понять.

— Вы в Смоленск? — спросил его седой старичок- попутчик.

— Да! Там, я слышал, еще есть люди…

Егор даже не заметил оглянувшихся на него пассажиров.

Утром он вышел из вагона без копейки в кармане. К кому, зачем он сюда приехал? Егор и сам ответить не мог. Он знал, сюда уехала Нина. Может, найдет ее? Но зачем? Если перестал быть нужным семье, разве примет его чужая женщина, ведь между ними ничего не было, даже разговора…

Смоленск оказался большим городом. Куда как больше, чем его представлял себе. Он ходил по улицам без цели. Он радовался, что оторвался от дома, где рядом с ним жила ненависть.

Егор отдыхал на лавочках, вглядывался в лица смолян. Нет. Нинки среди них не было.

— Куда деваться? Куда идти? — почувствовал, как холод пробирает душу. — Может, попроситься на ночь к кому-нибудь? Но кто пустит? Родная сестра без денег не откроет! Обсчитала, сколько потеряла из-за меня! Козлом назвала, ублюдком. А все из-за жадности. Проклятая жизнь! Никого и ничего в ней не осталось! Ни род

ни, ни друзей, ни бабы! — устало опустился на парапет. И глянул в темное небо. — Там звезды живут. Даже черноту разрывают! Светят кому-то! В моей судьбе ни одной искры! Как в могиле заживо! И даже плюнуть некому станет вслед, — подумал невесело.

Бродячий пес, подойдя к Егору, обнюхал человека и, повиляв хвостом, отошел, словно понял, что этот мужик голоднее его и угостить ему нечем.

— Что делать? Среди людей как в пустыне остался! Да и чему удивляться, сам от себя устал! — почувствовал, как леденеют ноги, холодный ветер морозит лицо. Человек поежился, собрался в комок.

Некуда податься. Колючий снег застревал в волосах, сыпал за шиворот, вышибал из глаз слезы.

Двигаться… Только этим можно согреться и прогнать из тела леденящую стужу. Но к чему? Отодвинуть смерть на завтра? И знать наверняка: ее не избежать. Тогда к чему усилия? Они излишни. Все равно идти некуда.

— Что с вами? Почему вы здесь сидите? — услышал Егор удивленный вопрос. Он оглянулся. Увидел невысокую женщину. Та подошла поближе: — Кто вы? Приезжий?

Егор хотел ответить, но скулы свело холодом. Человек мучительно пытался открыть рот.

— Да вы совсем окоченели! Вставайте! Живее! Пойдемте со мной!

Егор сделал шаг и упал на обледенелые широкие ступени. Женщина взошла по ним и, войдя в громадный, освещенный дом, кого- то позвала.

Двое людей, подхватив Егора, потащили на руках к зданию.

— Гостиница «Россия», — прочел он вывеску из разноцветных огней. — Мне нечем платить за ночлег. Я не могу туда идти! — хотел, но не смог сказать человек.

Его внесли в вестибюль, усадили в мягкое кожаное кресло.

— Девчата, помогите человеку! — открыла женщина двери в ресторан.

Возле Егора засуетились люди. Кто-то принес горячий чай, другие предложили закурить.

— Нина Владимировна! Где вы его нашли? Еще немного и конец пришел бы человеку!

— Он внизу сидел. Почти не ступенях, едва заметила, — ответила та, которую назвали Ниной Владимировной.

— Наверное, бомж! — предположил вахтер, вглядевшись в лицо Егора. Тот отрицательно замотал головой.

— Вы из Смоленска?

Егор отрицательно качнул головой — нет!

— Попейте горячего чая! Согрейтесь! — предложила Нина Владимировна. И, подойдя к женщине, выглянувшей из ресторана, сказала тихо:

— Накормите человека…

Егора завели в небольшой кабинет. Предложили снять куртку.

— Так скорее согреетесь! Это что же за беда выгнала вас в такую погоду на улицу? — хлопотала вокруг человека молодая горничная.

— Он, наверно, напился и заблудился!

— Нет, он немой!

— Девчата, отстаньте, дайте согреться. Пусть поест, попьет чаю. Не мешайте!

— Я случайно здесь! — еле вытолкнул Егор слова сквозь стучавшие зубы.

— Случайно около гостиницы или в Смоленске? — подошла Нина Владимировна.

— Везде случайный…

— Даже так? У вас беда? Хотя о чем я спрашиваю? От радости никто не замерзает на улице! Вы уж не обижайтесь за вопрос. Ешьте! Потом поговорим, — хотела уйти Нина Владимировна, но Егор попросил:

— Можно в вестибюле побуду?

— Зачем? Там прохладно. Найдется для вас место!

— Мне нечем платить!

— Успокойтесь! Придите в себя!

— Свои выгнали! Выдавили, как собаку! Здесь же… ну кто я им всем? — пил Егор чай, согревая ладони и душу. Клацали зубы о края стакана. Ведь умереть хотел. Не дали… А ведь чужие, совсем незнакомые люди… Не оставили на улице. Выходит, правду сказала Нинка, уходя в тот день из дома, что в Смоленске не перевелись люди, — снова вспомнилось человеку.

Его кормили, поили чаем. Не требовали плату. Он чувствовал себя неловко.

— Нина Владимировна! Я очень благодарен за все. Возможно, не стоило обо мне беспокоиться. Ведь я всюду лишний, везде помехой стал, — начал тихо. И рассказал женщине обо всем, что случилось. О пережитом и передуманном, о выстраданном и, признавшись, как оказался у гостиницы, сам того не зная, добавил: — Я ни на что не надеялся. Ни на сочувствие, ни на доброту. Потерял веру в эти качества. Ведь теперь живут инстинктами, как в зоне. Есть сила и деньги — выживешь. Ослаб — сдыхай. А у меня нет сил! Нет ничего. Что-то потерял, другое — отняли, иное — вытравили. У меня нет главного — смысла, ради которого стоит жить!

— Сейчас вы не в том состоянии. Слишком жива обида. Не стоит на ней зацикливаться. А о жизни, смысле в ней еще будет время подумать, когда отдохнете! Хоромы предложить не могу. Но койка имеется. Горничная вам покажет, где вас поместим! — сказала уходя женщина.

Егора поселили в маленькой комнате, где горничные хранили постельное белье.

— Здесь тепло и сухо, а главное, никто не беспокоит, — пожелала спокойной ночи и тихо прикрыла за собой двери.

Утром Егор проснулся от шума в коридоре. В гостинице начинался рабочий день. Убирали в номерах, в коридоре, вестибюле. Вскоре и к нему постучалась горничная, ей потребовалось постельное белье. И женщина, открыв шкаф, пожаловалась, что дверцы плохо закрываются, а столяра в гостинице никак не найдут.

Егор подошел, глянул, попросил найти ему стамеску и отвертку. Через десяток минут двери шкафа закрывались легко и плотно.

Горничная тут же рассказала об этом Нине Владимировне. Та ничего ей не ответила. Решила сама поговорить с человеком. Тот не заставил себя ждать.

— Как вы намерены жить дальше? Что решили для себя? Я вчера думала, как помочь вам. Конечно, проще всего было бы дать деньги на обратный билет, чтобы вернулись домой! Семья есть семья! Может, помиритесь, все наладится, ведь там мать, она, конечно, беспокоится! Матери каждый ребенок дорог, и о вас ее сердце болит. Но… Станет ли это помощью? Где гарантия, что случай вчерашний не повторится вновь? А ваша сестрица не воспримет возвращение как ваше поражение? И уж тогда постарается взять реванш! Может, нужно переждать время, чтобы ваша семья поняла, что вы способны прожить без них, прокормить самого себя? Это было б вашей победой! Но решайте сами, как разумнее и правильнее поступить.

— Мне по душе последний вариант. Но имеется заковырка. У меня нет ни гроша даже на еду!

— Не спешите, Егор! О проблемах поговорим чуть позже. Сначала по сути! Вас устраивает самостоятельная жизнь, я правильно поняла? — спросила Нина Владимировна.

— Конечно! Хочу человеком стать! Жить без попреков. Зарабатывать себе на кусок хлеба своими руками! Чтоб не стыдиться заработанного, чтоб мне никто вслед не плевал!

— Что вы умеете?

— В зоне работал на шахте. Там же научился немного столярничать, плотничать. Пусть не совсем профессионально, но своими руками делал ремонт в доме матери. Штукатурил, белил, красил, сам заменил ванну, мойку, старые трубы сменил на новые. Без дела не сидел. Мне за дом краснеть не пришлось бы!

— Я предлагаю вам остаться у нас в гостинице! Работы хватит! Без дела не соскучитесь. Конечно, наш дом гораздо больше вашего. А потому и забот поприбавится. И работать придется побольше, как всем нам. Ведь хозяину всегда не до отдыха!

— Значит, снова в домовые? — усмехнулся Егор.

— У нас по штату положен столяр. Оклад неплохой! Уверена, что устроит. На вашей совести — вся мебель гостиницы. Ну а если придется помочь сантехникам или малярам, тут отдельный наряд выпишет бухгалтерия. Но помните, Егор, никаких выпивок! Этого у нас не прощают!

— Я не пью! После аварии в шахте в рот глотка не взял. Хотя годы прошли.

— Жить вы будете в той же комнате, где сегодня ночевали! О вашем питании не беспокойтесь. Получите талоны и по ним вас станут кормить в ресторане, какой до семи вечера работает в режиме столовой! Помыться всегда сможете в служебном душе.

— Но мне нужен инструмент для работы.

— Составьте список. И завтра все получите!

— Еще одно! Мне надо будет съездить домой, чтобы взять вещи, сменное белье! Я ведь в чем стоял, в том и ушел.

— Дело ваше! Но мне кажется, с этим визитом стоило бы повременить. Всем остыть надо! И прежде всего нам, Егор! Дело не в гордыне! Это чувство низменное. Вам надо закрепиться у нас, поверить самому себе, вернуть достоинство и имя! Стать нужным, почувствовать вкус к жизни, дорожить ею, чтобы не вымораживать душу и сердце на ступенях! Вы — мужчина, и сумейте это отстоять и уберечь! Когда твердо почувствуете себя на ногах, моя помощь вам уже не понадобится! А я буду считать, что свое сделала. Дай Бог, чтобы у вас получилось и я не ошиблась, поверив вам! А теперь идите завтракать! Приятного аппетита! — подала талоны директор гостиницы.

Вскоре Егор начал работать. С раннего утра до позднего вечера сбивал, склеивал столы, стулья, кровати, тумбочки, шкафы, ремонтировал двери и оконные рамы.

Он не спешил, работал основательно, ремонтировал надежно. Клеил шпон, менял ручки на мебели. Без лишних слов подтягивал протекавшие краны, менял сальники, чистил системы в номерах, даже не говоря о том директору, не требовал дополнительную оплату за сантехнические работы, не мелочился. Случалось, по неделе возился в одном номере, в ином управлялся за два дня. Он не жаловался на усталость. Хотя, возвращаясь поздним вечером в свою комнату, валился в постель, как подкошенный, и тут же засыпал. Ему вскоре перестали сниться сны. Егору некогда было думать, вспоминать прошлое. Он жил днем сегодняшним и не хотел, чтобы завтра что-то изменилось.

Человек не замечал времени, не считал переработок, не просил помощи. Он не сразу заметил, как из его комнаты исчез бельевой шкаф, а на полу появился палас.

Вернувшись однажды уже к полуночи, огляделся, к себе ли попал. На тумбочке стоял цветной телевизор.

— Не новый, конечно, но работает хорошо! Нина Владимировна распорядилась поставить! — ответила дежурная по этажу.

Вскоре у него в комнате появилось кресло. Одно из списанных. Его он отремонтировал своими руками. Заменил обивку и кресло стало, как новое.

Таких не меньше трех десятков вернул к жизни, обновил диваны для холлов, отремонтировал стойки в буфетах, уголок администраторов.

Три месяца пролетели незаметно. Словно три минуты прошли. Человек не сразу заметил, что на улице вовсю буйствует весна, и город, оживший после зимних холодов, повеселел, заулыбался, украсился молодой листвой, сиренью и черемухой.

Егор не выходил из гостиницы. Он редко смотрел в окно, да и то не на улицу, а на рамы и подоконники. Там, за окнами, был чужой мир, здесь, в гостинице — его дом, к какому привык и полюбил. Здесь ему помогли. Считали человеком, мастером. Своим.

Порою он забывал об обеде. И тогда горничные приносили поесть в номер. Женщины охотно взялись купить Егору все необходимое для жизни. Приобрели для него сменное белье, обувь и одежду. Распорядились его получкой бережно, отчитались до копейки, даже на конфеты взять отказались.

Егор работал и по выходным. Сам так хотел. Загружал себя делами, а их всегда хватало. Он избегал отдыхать. И на майские праздники по-настоящему страдал от безделья. Он не находил себе места и слонялся по комнате неприкаянно. Он отвык от отдыха и мучительно ждал, когда кончатся праздники. Ему нечем было заткнуть эту пропасть свободного времени, свалившуюся на него внезапно. Егор отвык от телевизора и ни разу за все время не включал его. Человек только тогда решился выглянуть в окно и к своему удивлению увидел прямо перед окном зеленую голову березы.

— Весна! Вот это да! А я совсем забыл, что на дворе — май! Потерял счет времени. Да оно и немудрено. Слишком долго замерзал. Сначала на Севере, потом в Москве! Оттого оттаивать довелось немало! Зато все и всех из души выбросил. Словно и не было у меня никого! — усмехнулся самому себе. И, глянув в стекло, сказал своему отражению: — А ведь не на получки вел счет времени! И за пенсией не бегал всякий день! Ну ругался с бабами за оплату жилья, не ждал от Тоньки на курево. Сам жил и зарабатывал. Ни у кого в долг не клянчил. Никому ничем не обязан, кроме Бога! А после него

— Нине Владимировне! Если б не она, откинулся б тогда на ступенях! И никто б не знал, почему сдох. Но ведь жив! Назло всем! Прежде всего, Тоньке! Уже эта, небось, поминки по мне справила. Надо ей кайф обломать! Подпортить настроение! А что? Мало того, что живой, скажу, мол, заявился за вещами! Пусть побесится лярва! Она с ума сойдет, облезлая крыса, когда увидит, что выжил и

человеком стал заново! — подошел к Ирине — дежурному администратору и попросил заказать для него разговор с Москвой, написал номер телефона, вернулся в комнату, ожидая вызов.

Резкий, внезапный звонок телефона вырвал из кресла.

— Кто заказывал Москву? — услышал Егор голос телефонистки и он показался ему очень знакомым.

— Я заказал!

— Ваш номер снят с обслуживания.

— Почему? Там мать! Я с нею хочу поговорить. Постарайтесь, пожалуйста! — попросил Егор и услышал удивленное:

— Егор? Это ты?

— Я! А ты?

— Нина!

— А я тебя целый день искал зимой! Вскоре и меня выгнала Тонька! Я следом за тобой сюда приехал. Чуть не сдох у гостиницы. Но ты права оказалась! В Смоленске люди не перевелись. Подобрали, спасли, приютили. Теперь дали возможность человеком стать. Самого себе вернули. А ты как?

— Тоже в порядке! Живу, работаю! Уже старшей по смене стала. Прошлое забыто. Вот услышала знакомый номер, дай, думаю, узнаю, кто гадюшником интересуется? Такое зло меня взяло! А тут ты! Сюрприз! Ты давно в Смоленске?

— Больше трех месяцев! Как раз на Крещенье ушел! Скорее — вынудила, выгнала Тонька. Я не выдержал. Ты ее знаешь!

— А я звонила тебе, когда устроилась! Трубку взяла Серафима. Тоньки не было! Ох и плакала бабуля! Жаловалась на Тоньку. Сказала, что тебя сестра довела, выжила из дома. И никто ничего о тебе не знает. Жив ты или нет? Не звонишь, не приходишь. А теперь вот я узнала, что номер снят с обслуживания…

— А почему такое бывает? За неуплату отключили аппарат?

— Нет, Егор! В этом случае нам говорят причину. Тут другое! А что — не знаю…

— Нина! Ты можешь узнать у Вагина?

— Егор! Какой Вагин? Сегодня он отдыхает. Ведь праздники! Только третьего могу дозвониться!

— Прости, Нина, забыл совсем! Придется срочно ехать!

— Так лучше будет! Когда вернешься, позвони! Запиши мой телефон и адрес…

Егор приехал в Москву утром. Город праздновал весну. Но лица людей неулыбчивые, хмурые. Они словно не проснулись, лезли в электрички, не глядя по сторонам, отталкивая локтями стариков и детей, беременных баб.

— Звери! — сплюнул Егор зло. И, сев в электричку, старался не смотреть на пассажиров. Вот и знакомая станция, она такая же грязная, вонючая, как и прежде. Торговцы и нищие, воришки и жу

лики, проститутки всех возрастов, гадалки и милиция уже были на своих местах. Ничто не изменилось… Словно минуту не отсутствовал.

Егор идет знакомой дорогой. По пути купил Алешке конфет, матери — ее любимое печенье к чаю. Вот и последний переулок…

— Как встретят дома? Мать, наверное, обрадуется. До ночи будет расспрашивать, как живет, где работает и кем. Тоньку зарплата заинтересует. Другое не нужно. Алешка в прятки позовет играть во двор. В доме не любит быть. Задыхается пацан в притоне. Интересно, держат ли они шлюх, как раньше? Или разогнали всех? Ну нет! Тонька на такое не пойдет! Скорее удавится, чем копейку упустит. От нее, как от барухи, ни один грош в щель не упадет. Эта из дерьма масло выдавит! Вся посерела, сморщилась на своих диетах. Прикрывает ими скупость. Сама себе в жратве отказывает, брешет, что фигуру сохраняет. А кому она нужна? Да при такой харе да проклятом норове только камикадзе может на нее оглянуться, да и то в последний миг, чтоб не жалел, что из жизни уходит… Только вот мать с Алешкой жаль. Она за какие грехи с такой стервой мучается?

— подошел к калитке и онемел…

Егор не верил своим глазам. Нет дома… На его месте обгорелые головешки да потрескавшиеся отстатки фундамента. Пыль и пепел вокруг. Почти у калитки валяется ржавая труба…

— Пожар?! Но когда он случился? Где мать, Алешка? — встали волосы дыбом.

— Егор! Ты что ли? — услышал из-за забора голос соседа Свиридова. — Откуда ты свалился?

— Из Смоленска приехал. Там живу!

— Вон что! Знать, припоздал! Иль не знал, как тут приключилось? Уже давно пожар отгорел. Как раз в последний день февраля. Ночью полыхнуло со всех сторон. К дому подойти нельзя было. Его бензином облили отовсюду и подожгли. Пока пожарники приехали, только вот это пепелище и осталось. Больше ничего. Никого не спасли. Всяк свое стерег, чтоб огонь не перекинулся ненароком. А пожар за полчаса все сожрал. Ни утащить отсюда что-нибудь, ни хоронить некого! Все прахом пошло! Видать, крутые навестили. Но кто именно, попробуй сыщи! Да и кто искать будет? Кому это нужно теперь? Видать, заразили потаскухи сифилисом кого-нибудь, тот и отомстил. Всем — одним махом! А может, Тоньку наказали, что наваром не делилась. Нынче как: живешь сам — давай дышать другому. Иначе перекроют горлянку. Все так канаем. А ей мало было. Вот и получила! По самую маковку! — закашлялся мужик. — Я грешным делом думал, что и ты сгорел вместе со всеми. Тут вижу, вроде ты подошел. Вишь, какое дело? Живем и не знаем, что будет завтра. Не на кого надеяться и положиться. Даже пожаловаться некому. Нет власти! Нет хозяина! Кругом воры и убийцы. Они слабых

не видят! Топчут в грязь! Вот и помираем. Молча. Всяк в своей норе. Как придется. Хорошо, если сам помрешь, никто не помогает. Вот в этом без отказа, только свистни. Желающие вмиг появятся! Дожили до стыда! Не то помочь, вступиться за нас некому.

Егор отошел от соседа. Под ногами что-то хрустнуло. Глянул. Обгорелая машинка — Алешкина игрушка. Чуть дальше — потрескавшееся зеркало матери, какое висело на кухне.

Ничего не осталось, ничего не уцелело. Была жизнь, казалось, совсем недавно. О ней уже стали забывать соседи. Им не до чужой беды, свои горести одолели.

Когда-то давным-давно дружили меж собой. Потом отгородились заборами, не только по меже.

— Эх, люди! Да где же вы?! — выдохнул Егор горестно.

— На кладбище люди! Здесь только соседи остались, да и то бывшие! — обронил вслед уходившему Свиридов.

Егор вернулся в Смоленск. В гостинице встретил Нину Владимировну. Рассказал о случившемся.

— Жаль семью! Обидно, что не спасли их, не помогли выбраться из огня. Жестокие у вас соседи, бездушные. У нас народ отзывчивее, добрее. Может, оттого, что много выстрадали сами, а потому всегда стараются помочь попавшему в беду! — и, вздохнув, продолжила: — Слава Богу, что вас судьба уберегла. Мы давно считаем вас своим. Пусть не столичные мы, но тепло в душе не растеряли. Знаем: сей добро, получишь добрые всходы. Тому детей учим. Хоть и нам трудно теперь. Но ведь это не от ситуаций должно зависеть. От нас самих! Теперь вы справитесь с бедой, Егор! У вас есть мы! И день завтрашний! В него, как в память, берите нужное. А лишнее отбросьте. Пусть прошлое не тяготит. Из него уроки помнить стоит. Не повторять ошибки. И дорожить, что за науку не заплатили жизнью… Распорядитесь ею светло…

Егор до утра ворочался в постели, потом не выдержал, позвонил Нинке на телефонную станцию, рассказал обо всем. И предложил встретиться вечером.

Нинка пришла минута в минуту. Егор не сразу узнал ее. Одета без крика, просто. На лице нет ярких красок. Все в меру. И даже держаться стала иначе.

Она привычно чмокнула Егора в щеку.

— Это все, что от тебя осталось?

— А чем. хуже стала? Избавилась от пыли. Ведь я была такой и раньше! Теперь вот ржавчину отчистила. Дышать стало легче. Словно заново родилась.

— Не флиртуешь ни с кем? — удивился Егор.

— Нет! Я свое с лихвой получила!

— Не скучно тебе?

— Без кобелей? Нет! Завязала с сексом!

— А семьей не думаешь обзавестись?

— С кем? Пока нет подходящего. Сам знаешь, мне труднее, чем другим. Не всякому поверю. Знаю, как изменяют женатые! И какими бывают негодяи, тоже знаю не по наслышке!

— Так уж и нет у тебя никого? — улыбался Егор.

— Ну чему ты смеешься? Я ж тебе как старому кенгу колюсь! Никого нет!

— А я? Иль посеяла все? Ведь обещала, как завяжешь с флиртом, сразу за меня замуж выйти! — напомнил Егор.

— Это в шутку трепалась.

— А если всерьез?

— Ты слишком много знаешь обо мне.

— Ты тоже! О прошлом… Но его уже нет. В нем даже вспоминать нечего. Чего ж его бояться? Мы выжили оба врозь. Как сироты! Люди не оставили! Мы стали их частью. А значит, так лучше.

— Так ты всерьез? — удивилась Нинка.

— Любому другому ни ты, ни я не поверим. Решайся! Мы оба биты жизнью. Может, она подарит нам свой рассвет — один на двоих…

Оглавление

ГЛАВА I ВОЗВРАЩЕНИЕ

ГЛАВА 2 ХОЗЯЕВА И ЖИЛЬЦЫ ПРИТОНА

ГЛАВА 3 ПОДКИДЫШ

ГЛАВА 4 МЕСТЬ ШМАРЫ

ГЛАВА 5 ГРУСТНАЯ КОБЫЛА

ГЛАВА 6 ПАСКУДНИЦА

ГЛАВА 7 ЦЫПА

ГЛАВА 8 ТУНДРА

ГЛАВА 9 КУКУШКА

ГЛАВА 10 КРАСОТКА РОЗА

ГЛАВА 11 КАТЬКА

ГЛАВА 12 ДИНКА

ГЛАВА 13 КОНЕЦ ПРИТОНУ