Ударная сила [Николай Андреевич Горбачев] (fb2) читать онлайн

Ударная сила

В романе раскрываются коренные изменения, какие произошли в послевоенные годы в Вооруженных Силах, в характерах и психологии людей, которым доверена новая сложная боевая техника.

Идут государственные испытания «Катуни» — ракетной системы. Всякому новому делу свойственны трудности, новое нелегко пробивает себе дорогу. В орбиту испытаний, которые проходят на полигоне и одновременно на головном объекте, включаются, естественно, конструкторы, военные (от маршала до солдата), журналисты... Участие в этих испытаниях, отношение ко всему происходящему и проявляет людей, определяет судьбы инженер-подполковника Фурашова, маршала артиллерии Янова, генералов Василина и Сергеева, главного конструктора Бутакова, журналиста Коськина-Рюмина и многих других.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Зима в Москве чудила — так мысленно, про себя, определил маршал Янов то, что происходило в природе, вложив в свое определение мрачно-иронический смысл. Да и как все это можно было назвать иначе? В декабре навалило снегу, — запорошенные снежной пылью очистители не успевали освобождать проезжие части улиц, редуты из спрессованного снега выросли на бульварах под самые кроны молодых липок, так что мальчишки на этих горках устраивали лыжные и саночные состязания.

Затем ударили двадцатиградусные морозы, они стояли почти две недели, загоняя людей с улиц в теплые квартиры; звенели закуржавелые провода, низко гудел лед на Москве-реке. А вот теперь первая декада января — и на тебе, развезло: внезапная, нежданная оттепель.

Янов, выйдя утром из подъезда и по обыкновению направляясь пешком к глыбившемуся впереди в молочной дымке дому, шел, утопая ботинками в слякотной каше. Машины перемешивали скатами эту рыжую кашицу — снег с песком, обдавали жижей тротуары. Было скользко, приходилось обходить лужи.

Непредвиденные перемены в природе заставили Янова торопиться, иначе в обычное, рассчитанное время он бы не успел, а опоздать на службу хоть на пять минут — не в его правилах, и, подходя к подъезду, к дубовым дверям входа, он почувствовал теплую испарину под плотной серо-голубого драпа шинелью и лишь тут, до этого занятый другими мыслями, мрачно ругнулся: «Черт те что! Чудит природа».

Другие мысли — это и просто и сложно: сегодня Совмин, сегодня в четырнадцать ноль ноль они, военные, должны быть на заседании. Да и не только военные — министр Звягинцев, конструкторы Бутаков, Абросимов приглашены на заседание... Просто — потому, что на рассмотрение таких вопросов отводится не более пяти минут, и, значит, за пять минут все решится в ту или иную сторону, а сложно — потому, что все должно быть продумано, взвешено до мелочи; доклады по трем вопросам — лаконичными, доказательными и, главное, допускающими только одно толкование, одно необходимое решение.

Все эти дни у Янова проходили в подготовке к Совмину, в спорах, в столкновении точек зрения — кабинет маршала обращался в арену острых словесных баталий. Народу набивалось немало: из Генштаба, разных управлений Министерства обороны...

Но сейчас, с утра, Янов посидит один, разберется до отъезда в Кремль со всеми бумагами, — он еще с вечера отдал все необходимые указания майору Скрипнику. И в том, что сейчас вошло раздражение, — причина в этой неожиданно расклеившейся погоде, в противной от ходьбы взмокренности (последнее Янов относил на счет своей старости) — признак дурной: быть этому раздражению, как скрытой болячке, целый день. И хотя теперь, миновав часового и вступив в лифт, он сказал себе, что раздражение вызвано лишь вот этими двумя причинами, он, однако, покривил душой: была и третья причина...

Третья — это записка с особым мнением командующего зенитной артиллерией генерала Василина и Главного конструктора зенитно-пушечного комплекса «Сатурн» Модеста Петровича Абросимова. «Да, подбил Василин, подбил старика!.. Мол, не только «Сатурн», у артиллерии, мол, есть и другие перспективы: стопятидесятидвух- и двухсотдесятимиллиметровые пушечные системы. Эк, куда хватили! Все, все надо сейчас проверить!» — подумал Янов, когда лифт плавно остановился на залитом светом третьем этаже.

Длинные коридор был пуст — тут кабинеты самого высокого начальства, и в такой ранний час еще никто не являлся с докладами. Света много, ковровая дорожка скрадывала звук шагов, впереди, у комнаты Военного совета, на столике горела лампа под зеленым абажуром. Тишина ли, длинный ли коридор, или стол в конце коридора вызвали эту ассоциацию, а может, сработало все вместе, — в памяти, будто озаренное блицлампой, вспыхнуло: первый день войны... Постой, постой! Этот коридор? Нет, другой, но все до странности похоже...

 

Да, как это было? Его, генерал-полковника, командующего артиллерией округа, назначили начальником главного артиллерийского управления — ГАУ. Приказ был спешный, он предписывал двадцать первого июня сорок первого года быть в Москве, в Генеральном штабе. Двадцатого Янов сел в поезд и, оставшись один в двухместном купе международного вагона, вдруг впервые ощутил тревогу, пытаясь понять поспешность такого приказа и тут же зримо рисуя свое будущее представление наркому, начальнику Генерального штаба, стараясь уяснить, что за работа ждет его, что предстоит делать и как.

Только в Москве, встреченный у вагона, в толкучке, незнакомым полковником из Генштаба, Янов вспомнил, что день этот — суббота, надо управиться с делами до обеда, а то, не ровен час, во второй половине дня начальство разъедется по дачам, и, не заезжая в гостиницу, отправился сразу в наркомат. Из бюро пропусков позвонил начальнику Генштаба, доложил, что прибыл, и услышал: «Ждем! Надо срочно принимать дела...»

Официальные представления по наркомату заняли время до обеда. Янов, выйдя из кабинета наркома — тот был озабочен, и разговор получился кратким, — из приемной позвонил в ГАУ, услышал суховатый, надтреснутый голос. Маршал... На портретах Янов видел маршала: бритоголов, суровый вид; знал — тот работал в ГАУ временно и только потому, что не могло пустовать столь важное место, постоянный же пост у маршала — замнаркома по вооружению.

«Вот и хорошо! — выслушав доклад Янова, сказал маршал. — В двадцать ноль-ноль у меня совещание с представителями промышленности, — приезжайте и входите в дела».

«Но ведь сегодня суббота», — заикнулся было Янов.

«Какая суббота! Жду вас».

Только после этого Янов отправился в гостиницу, отдохнул с дороги, пообедал в ресторане и в назначенный срок был в ГАУ. Маршал поздоровался — он оказался невысокого роста, «в натуре» выглядел не так грозно, бритый череп блестел сухим глянцем. То ли по каким-то соображениям маршал не захотел, то ли забыл — в кабинете было уже полно народу — представить Янова, и, когда началось совещание, Янов устроился в уголке, на последнем ряду стульев.

Совещание тянулось долго и вяло — разговор шел о каком-то новом взрывателе, кажется, для зенитных снарядов, — дело, как можно было судить, оказалось застарелым, запутанным. Янов, наконец вытащив карманные, на ремешке, часы, взглянул: был четвертый час утра. А потом на столике возле маршала зазвонил высокий горбатый телефон.

«Да, да, — повторил маршал, подняв трубку, и тут же как бы окаменел, слушая, потом с какой-то потерянностью сказал: — Я перейду к другому аппарату. — И встал, с той же потерянностью произнес: — Вызывают в ЦеКа. На сегодня закончим... Товарищ Янов, останьтесь».

Вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь. «Да, потерянный, — подумал тогда Янов. — Что-то с ним произошло».

Люди покинули кабинет быстро, видно, всем порядком надоело сидение, и Янов остался на несколько минут один. Маршал появился из-за двери неожиданно — они стояли теперь напротив друг друга, двое в кабинете.

«Немцы только что перешли государственную границу... Вот ваш стол, командуйте!»

После отъезда маршала Янов некоторое время постоял посередине кабинета, потом сел к столу — пустой стол, молчаливые телефоны сбоку. Нет, не растерянность — просто неожиданность от всего обрушившегося сковала его на время, парализовала мысль. Надо было услышать хоть чей-то совет, сориентироваться... Начал звонить по знакомым, по друзьям — были такие в наркомате, в его многочисленных управлениях, — но всюду отвечали: такой-то в ЦК, такого-то нет.

Кажется, было уже шесть утра, когда он встал из-за стола, приняв единственно разумное решение: срочно вызвать своих заместителей, — он их еще не знает, он тут новичок, а они бывалые, опытные. Надо немедленно входить в дела, а их, особенно организационных, видимо, накопилось немало.

В длинном коридоре, у стола, в бледном рассеянном свете настольной лампы виднелась фигура дежурного офицера — вечером Янов проходил мимо него. К нему и направился.

Майор неохотно, с достоинством поднялся. Ко всякого рода посещениям тут привыкли, место бойкое, в такое время не в диковинку было увидеть тут многих наркомов, любого ранга генералов. Что ж, приближение грозы, военного лихолетья Янов чувствовал еще там, в округе, объезжая с инспекционными целями приграничные укрепрайоны, но надо же было, чтобы эта страшная весть настигла его тут, в первый день заступления в новую должность, заступления и смешного и горестного: «Вот ваш стол, командуйте!»

Майор, поднявшись, ждал, пока Янов подходил к нему последние три-четыре шага по зеленой ковровой дорожке, и в жидком желто-зеленом свете Янов отметил настороженно-вопросительный взгляд майора, откровенный и ироничный: откуда вас и каким ветром в такую воскресную рань занесло? Отметил и припухлое, с заметной отечностью от бессонной ночи лицо майора, и крепкую, ширококостную фигуру, затянутую в тесную гимнастерку, — плечи и предплечья округло выпирали; на столе — раскрытая на последних страницах книга, от которой майор оторвался.

Да, майор плохо скрывал неудовольствие, и Янов в раздражении уже начал: «Я новый...» Он готов был сказать «ваш начальник ГАУ», чтобы сделать ударение, подчеркнуть именно это — «ваш», но не сказал так, а повторил без «ваш»: «Я новый начальник ГАУ». И увидел, как дрогнуло что-то в майоровых затененных козырьком фуражки и оттого, верно, темных, непроницаемых глазах. Но ответил майор просто, без тени смущения:

«Ясно, товарищ генерал-полковник».

«Попрошу срочно собрать моих заместителей».

«Сегодня воскресенье, товарищ генерал-полковник».

«Знаю».

«И потом... с машинами как быть? В гараже тоже выходной».

У Янова в секунду промелькнуло: «Эх, майор, майор! Вы тут, стараясь отбиться, отмахнуться, отделываетесь пустячными словами, а где-то уже горят города, гибнут люди, льется кровь».

«Товарищ майор, с машинами ваша забота! Повторяю: срочно».

«Есть собрать срочно».

Тогда в числе заместителей пред Яновым предстал и Василин, генерал-майор, товарищ по гражданской войне, своенравный и скорый на решения человек. Он на другой же день принес рапорт с просьбой откомандировать на фронт, сказал: «Не мое дело — протирать штаны. Или грудь в крестах, или голова в кустах...»

Да, тогда был сорок первый год, сейчас — пятьдесят четвертый.

 

На столе уже лежали подобранные и ровной стопой уложенные документы: Скрипнику не откажешь — аккуратен, исполнителен.

Позднее, когда из приемной Совмина позвонили: «Рассматривается десятый вопрос повестки дня, ваши вопросы поставлены с пятнадцатого» — и Янов нажал звонок к Скрипнику, чтоб вызвать машину, на улице погода окончательно зачудила: пошел противный, холодный дождь...

 

В приемной, двух комнатах, народу всегда собиралось немало: на каждое заседание ставилось два-три десятка вопросов, и в ожидании своей очереди люди, устраиваясь на полумягких стульях вдоль стен, чаще группировались по признаку причастности к тому или иному вопросу. За широкими столами в комнатах, в полумраке от абажуров, сидели две секретарши, обе словно на подбор, полноватые и вышколенные, спокойные, вежливые. Они, точно маги и чародеи, умело дирижировали, когда и кому отправиться туда, за массивную резную дверь, в зал заседаний Совмина, где и решится судьба поставленного вопроса.

Войдя в приемную, Янов тотчас увидел у дальней стенки знакомую группу: полнолицый, с довольной, уверенной улыбкой министр Звягинцев — он был центром этой группки; увидел и Бутакова, минорно-сосредоточенного, и Модеста Абросимова, в знакомом заношенном костюме, еще человек шесть штатских и военных, среди них Василин и Кравцов — невысокий, в лакированных сапогах-бутылках генерал из Генштаба, — оба чуть в сторонке... Василин насуплен, нахохлился, будто сердитая наседка, брезгливо слушал Кравцова, подобранного, упругого, тот весь как бы тянулся вверх, доставая лишь до подбородка Василину.

Направляясь к ним, Янов понял, Звягинцев рассказывает что-то веселое: он тут не новичок, бывает часто, и предстоящее его не беспокоит — явление для него обычное. А вот Кравцов, этот, кажется, развивал Василину свои взгляды. Отчетливо доносился басок: «Нет, требование времени таково, что надо серьезно думать о перспективе...»

Янов только успел поздороваться, пожать всем руки, как негромко, приглушенно секретарша сказала:

— Товарищи, по пятнадцатому, шестнадцатому и семнадцатому вопросам... Пожалуйста, пройдите.

— Ну, с богом! — Лицо Звягинцева залоснилось в поощрительной улыбке.

...Рассаживались за столом в строгой чинности. Впереди — один из первых зампредов, который вел заседание Совмина, вполголоса переговаривался с кем-то, должно быть давая возможность всем устроиться на места; потом поднял голову.

— Следующие вопросы по Министерству обороны... Предложения по противовоздушной обороне. Первое — уточненная программа формирования ракетных полков... Товарищ Звягинцев, министерство знает программу и может обеспечить ее?

Звягинцев шевельнулся за столом, спокойно сказал:

— Мы представили план поставки «Катуни» по указанным формированиям и выполним его.

— Значит, программа, предлагаемая командованием противовоздушной обороны, принимается? Возражений нет? — Зампред устало провел пальцами левой руки по лбу, но, видно, догадался, что по жесту поймут, что он устал, спустил пальцы к бровям, как бы приглаживая их, и взбодренным голосом провозгласил: — Второй вопрос — это предложение о прекращении работ по зенитно-артиллерийскому комплексу «Сатурн»... Товарищи, все ли ознакомились с запиской Главного конструктора Абросимова и командующего зенитной артиллерией генерала Василина? — Он остановил взгляд на Василине и Абросимове, сидевших вместе за столом. — У вас есть что-либо дополнительно к записке?

Василин, преодолевая внезапную сжатость в груди, выдавил:

— Нет, в записке все.

— Товарищи, по этому поводу Совмин получил заключение Генерального штаба, командования противовоздушной обороны и министра товарища Звягинцева. Сделанный анализ позволяет судить, что увеличение мощности проектируемых зенитно-артиллерийских систем ведет к крайне нежелательным, негативным явлениям... При незначительном увеличении потолка действия серьезно возрастает вес систем и расход снарядов на поражение воздушной цели. Предложение: разработку систем большой мощности прекратить. Так... — протянул зампред, почувствовав сгустившуюся тишину в зале, и, словно стремясь как можно скорее избавиться от нее, энергично крутнул коротко остриженной головой, сказал: — Совет Министров согласен с мнением, выраженным в заключении Генштаба и командования противовоздушной обороны, о постепенной, в перспективе замене зенитной артиллерии ракетными системами. Все, товарищи. Что касается слияния в одном командовании существующей зенитной артиллерии и будущих зенитных ракет, то Генеральный штаб снял этот вопрос с повестки дня в самую последнюю минуту... Так, товарищ Кравцов?

— Так точно. Наше мнение — вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни».

— Что ж, резонно. До свидания, товарищи.

Зампред удовлетворенно кивнул: он радовался — все решилось быстро.

Янов, вставая из-за стола, увидел: Василин с обрюзглым, недовольным лицом первый засеменил к выходу. «Да, товарищами мы не были, но судьба сводит нас на жизненном пути не в первый раз», — с внезапной жалостью к Василину подумал Янов.

Тесной кучкой вышли в узкий боковой проход у Спасских ворот, свернули к машинам, мокрым, приткнувшимся к крутому валу у кремлевской стены, буро-красной от потемнелых кирпичей.

Министр Звягинцев, благодушный, подвижный, острословил, пока выходили из Кремля, а у машины задержался — будто так просто, невзначай; не переставая говорить с Бутаковым, дождался, когда военные рассядутся по своим машинам. А дождавшись, смял привычно на полном лице улыбку, секунду помолчал, глядя на Бутакова, причмокнул сочными, налитыми губами.

— Вот что, дорогой Борис Силыч... наверху интересуются «Катунью». Поняли? Нужна быстрее. Да и вы понимаете, обстановка не ахти... Давайте заезжайте завтра с предложениями, посмотрим, есть ли возможность сократить сроки. И активизировать.

— Но ведь на Совмине не торопили, — сказал Бутаков. — О сроках ни слова.

Звягинцев с добродушной снисходительностью вяло взмахнул белой подушчатой рукой.

— Э-э, Совмин тоже поторопит! Вчера приглашали туда, — он сделал чуть приметное ударение на слове «туда», — чаи распивали... Сказано: особо пристальное внимание «Катуни». Считают, что за ракетами будущее. Ожидаются, по-моему, грандиозные события. Это, естественно, пока секрет. А верно ли по существу такое, не знаю. Надеются на нас, а надежда, считай, — приказ. Словом, понимаете, ситуация складывается — во! — Звягинцев с веселым, раскатистым смешком чиркнул ладонью по короткой шее, оголенной над каракулевым воротником пальто. И, давая понять, что он закрывает возможное продолжение разговора на эту тему, окинул взглядом брусчатую площадь, будто придавленные серенькой дымкой маковки Василия Блаженного, узорчатые стены ГУМа, зябко передернул плечами.

— Эх, погодка!.. Поехали!

2

После заседания в Кремле Василин ощутил, как внутри у него, будто опара в деже, поднималось неодолимое и тягостное чувство; оно, казалось, копилось где-то в груди и глухой болью отдавало под лопатку. Усилием отгонял Михаил Антонович возникшее чувство, но в те минуты, когда волевое усилие ослабевало, ему все случившееся представлялось, как в полуреальности: будто извечную, привычную твердь из-под него вышибли ловким, сильным ударом, и он, Василин, оказался на чем-то странно зыбком — не то на какой-то палубе, не то на известных в их округе дурной славой белоглазовских плывунах, где в детстве, забираясь в самую крепь, отстреливал осенних крякв.

В это утро, придя к себе, он окончательно понял, что бередившее его чувство не только не утихло, не сгладилось за эти два дня, а, напротив, в груди с перечной остротой «тянуло» — теперь уже неотступно, без «просветов». Да, этот Васька Кравцов, вахмистр эскадрона, сыграл, выходит, злую шутку... Циркач! Как же, теперь генерал! По двум пунктам — чего там по двум, считай, по всем — подножку подставил: и с пушками и с этим объединением... «Так точно! Наше мнение вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни»! Наше, ваше!.. Вернуться... Черт бы его побрал! А «нежелательные, негативные явления», о чем упомянул зампред, — это уже, видно, пилюля самого маршала, не иначе. Спелись! А этот телок, Модест Петрович, пальцем не шевельнул, чтобы отстоять соображения, изложенные в той записке. Тьфу! Нафталинная душа, а не конструктор!..»

Ведь все шло неплохо с тех памятных «грибов» у него, Василина, на даче. Да, тогда Василин собрал у себя многих — и Абросимова, и Бутакова, и этого Кравцова из Генштаба, «сошек» поменьше, главным образом этих «катуньщиков», надеялся утереть им нос: полковник Танков должен был сообщить прямо на дачу результаты стрельбы «Сатурном». Танков не оправдал надежд, стрельнул в белый свет, и тогда он, Василин, махнул в Кара-Суй, сам пошуровал — и стрельнули «Сатурном», пусть не ахти как, но зацепку получили. Дальше, надеялся, время покажет, и вот все рушилось... Да, рушилось, и надо настроить этого Модеста! Протестовать, доказывать, пока еще нет решения на бумаге. Да заодно прочистить этому телку мозги...

Но в трубке телефона голос не Модеста Петровича — голос его заместителя, деликатный, вкрадчивый. В этом голосе было что-то тоже округлое, обтекаемое, как и во всей стати зама конструктора «Сатурна», являющего собой полную противоположность Модесту Петровичу, — низенький, бочкоподобный, в роговых очках.

— Василин говорит. А где сам?

— Очень приятно. Но, знаете, Модеста Петровича нет... Стенокардия... Вчера в Архангельское отвезли, уложили эскулапы.

Василин не удостоил его простого «до свидания», опустил трубку на рычаг. Выходит, час от часу не легче. Ту зыбистость во всем теле, какую только предчувствовал, сейчас ощутил вдруг отчетливо. Василин даже невольно оперся о край стола. Что делать теперь? Как поступить?

Он так и не пришел к какому-либо решению. Была полная апатия и расслабленность, когда его вызвал Янов. И только тут к Василину вернулось знакомое чувство — раздражение.

Янов встретил его стоя, встретил обычным своим вопросом:

— Как самочувствие, Михаил Антонович?

— Самочувствие — лучше некуда, — нехотя ответил Василин, не глядя на маршала, не зная чего ждать дальше.

Янов посмотрел в окно, в пасмурный, блеклый день. Чудачества в природе еще не кончились: дымная муть скрадывала дома на улице. Что-то непривычно-придавленное было в Василине и вместе с тем злое, неприятное, точно он сейчас ударит кулаком по столу. Жалость, как тогда, в зале заседаний Совмина, шевельнулась у Янова.

— Переживаете, а зря, Михаил Антонович. Странной мне кажется такая позиция...

— Странной? — подхватил Василин и весь подобрался, глаза из-под бровей льдисто сверкнули. — А правильно ли, хочу спросить, только на «Катунь», как на меч-кладенец, рассчитывать? Одна «Катунь» — и швец и жнец... Не сказочка ли? Не шапки ли эти «Катуни», которыми собираемся закидать противников? Все долой, зенитную артиллерию долой, даешь одну «Катунь»! А чем встречать, если завтра сунутся? Чем? — Он отчужденно взглянул на Янова. — Слушай, Дмитрий Николаевич! Здесь мы вдвоем. Ты мне прямо скажи. «Негативные явления» — это «Сатурн»? Я так понимаю? Его под корень, значит, меня тоже под корень?

— Не так. Просто принцип — сокращать расходы на устаревшие виды вооружения.

— Так... — Василин качнулся. — Так это неправда, товарищ маршал! Неправда — и не иначе!

— Все это от упрямства... А упрямство, Михаил Антонович, от непонимания. Да, мы не имеем права вот так лбы расшибать. Не имеем права на личные привязанности, на вкусы, на то, чтобы сердце отдать одному делу, а для другого оставлять желчь. Нет у нас такого права. Ибо мы руководители. Когда спорят конструкторы, ученые-проектировщики, — это хорошо. Если они дерутся, расшибают друг другу лбы, — это тоже хорошо. Не до смерти, конечно. Они должны быть однолюбами. Отдавать все одному детищу. Они должны свято, всей совестью верить, что их детище единственное, лучшее, самое красивое, самое полезное, самое нужное. Иначе они не смогут быть творцами. А нам любовь надо распределять по строгим математическим законам. Видеть каждого — Абросимова и Бутакова и оценивать каждого, чего заслуживает его творение. Потому что каждый из них представляет как бы определенный и необходимый этап развития научной мысли. Абросимов — вчерашний и сегодняшний, Бутаков — сегодняшний и завтрашний... Нам нельзя ошибиться и надо видеть и тех, кто защищает наше небо сегодня, и тех, кто будет стеречь его завтра, послезавтра. И важнее тут — видеть, что будет завтра, послезавтра. Это, конечно, трудно, черт возьми! — Янов замолчал, словно что-то усиленно припоминая, короткие кустики бровей сползлись к переносице.

Василин хрипло, с нервной сдержанностью сказал:

— А не получается ли по той поговорке: обжегшись на молоке, дует и на воду?

Вскинув голову, Янов уставился на Василина, но видел и не видел его... «Намекает на тот случай? Определенно. А что же, он прав. Было, от правды не уйдешь».

Тот случай... Совсем еще свежий, всего трехгодичной давности. Тогда не «Сатурн» был, а другой артиллерийский комплекс, но тоже конструкции Модеста Абросимова, а он, Янов, был председателем Государственной комиссии, принявшей пушки на вооружение. Да, тогда, как снег на голову, посыпались сообщения из частей: пушки клюют носом, выходит из строя сложная гидросистема... Теперь-то ясно, что и не конструктора даже вина. Причина оказалась в металле: принцип, заложенный в систему, требовал сверхпрочного металла, но его пока не было, завод на свой страх и риск ставил заменитель по «близким показателям», но заменитель сначала держался, потом стал сдавать... Что ж, гидросистему после доработали, а Янову пришлось ехать на периферию: маршал артиллерии — и заместителем командующего округом...

Да, намек Василина понятен. Слишком прозрачен и, конечно же, ждет, что отвечу, — вон насторожен и возбужден. А что ему отвечать?..

Янов, повернувшись, взял со стола бумагу.

— Вот постановление...

— Постановление? Уже?

Янов увидел, как дрожали пальцы Василина, когда тот взял бумагу.

Прошли всего секунды, голос Василина заставил обернуться Янова. Василин сказал по слогам:

— Про-чи-тал. — Лицо землисто-серое, непроницаемое.

— Тогда... десять дней хватит? Доложите Военному совету, а после ответим в Генштаб и в Правительство. Если будут вопросы, заходите.

Нет, у него не было вопросов, и заходить ему совсем не хотелось, и на дачу в сплошном машинном потоке ехал с перекипавшей злостью: казалось, он был переполнен ею, как бурдюк, ткни — и брызнет, и ничто уже не удержит, польется гнев неудержимо, бешено. Да, правительственное решение: прекратить дальнейшие испытания зенитно-пушечного комплекса «Сатурн» как неперспективной системы... «Неперспективной!» Да еще и с предупреждением, хоть и деликатным: мол, кое-кто «тормозил» свертывание работ... И тут Кравцова, этого циркача, рук дело?

Он успел подняться на второй этаж дачи, пройти в свой кабинет, подумал: хорошо, проскользнул, не замеченный женой, сейчас приляжет на застеленную клетчатым пледом тахту. Но лишь расстегнул китель, сердито проталкивая в петли золоченые, дутые с гербами пуговицы, на пороге появилась Анна Лукинична. Взглянув на меловое, опалое лицо мужа, запричитала:

— Папочка! Да что с тобой?.. Что?!

Все, «ткнули». Он почувствовал словно тупой удар в груди, отдавшийся во всем теле, повернулся, бросил уже: «Да, черт бы...» И тут, странно, в горло ему будто вставили невидимый кляп, и он, синея, судорожно хватаясь за спинку стула, стал оседать размягченным кулем...

Очнулся уже на тахте, среди подушек, раздетый, в расселине незастегнутой рубашки проступала сметанно-белая, рыхловатая от жирка грудь в колечках темных волос. Пахло нашатырным спиртом. И такая была слабость, пустота, будто взрывом вынесло все — желания, силу, злость. Но беспокойство, теплившееся еще крошечным комочком, сработало: «Поползет слушок: Василина из-за «Сатурна» кондрашка хватила...» И, не глядя на горестно, по-старушечьи осунувшуюся жену, слабым голосом спросил: — Врачам не звонила?

— Не звонила, не успела. Да что же это, папочка, с тобой?

Она хотела по привычке всхлипнуть, омочить глаза — веки уже порозовели, — но он остановил ее вялым движением бескровной руки, лежавшей на одеяле.

— Позвони, скажи: радикулит, оступился... Приезжать не надо, лекарство известное — змеиный яд, новокаин...

Подумал: «Знаем, врачи — тоже источники информации! А радикулит — «благородная», возрастная болезнь, и, значит, врач может не приезжать».

Анна Лукинична, пытаясь справиться с безвольно трясущимися губами, в недоумении уставилась на мужа: «Почему это он? Какой же это радикулит?» Но спросить не посмела. Долгой жизнью с Михаилом Антоновичем была приучена не расспрашивать: не сказал, значит, нельзя — военный человек, всегда какие-то тайны; не допытываться — в кровь вошло, обратилось в натуру.

Две недели Василин отлежал, лечился своими методами и только перед выходом пригласил врача. Показалось, убедил в версии о радикулите, хотя молодая чернявая красавица, выслушивая, все прикладывала холодный фонендоскоп к груди, к лопаткам и поминала какие-то «тоны»... Но в эти длинные две недели он мысленно перебрал десятки раз всю историю с «Сатурном», не находил в нем изъянов, и провал с «Сатурном» — происшедшее он именовал лишь этим словом — относил на счет Модеста Петровича: «Будь он порасторопней да посмелей, будь вхожим, как Бутаков, туда, в ЦеКа, в дом на Старой площади, все бы было!» Да еще винил себя, объективно понимал: пусть меньше, но тоже виноват...

Однако именно в эти две недели он принял для себя решение: нет, он еще посмотрит поближе на этих «циркачей», на «катуньщиков», что-они такое.

ГЛАВА ВТОРАЯ

6 января

Я опять в своей лаборатории, в Москве, только вернулся из Кара-Суя, с полигона. Кажется, заводские испытания «Катуни» — ракетной системы — подходят к концу. Что же, и твоя, инженер-майор Умнов, кандидат наук, в том заслуга.

Но пока мир, человечество не знает наших имен — лишь потом в секретных реляциях да постановлениях скажут о нас, наградят, отметят. Такова твоя судьба. Ты же записываешь все, как было с «Катунью». У тебя есть утешение: пройдет время, все эти сложные перипетии забудутся, наши страсти, огорчения, ошибки, столкновения канут в Лету, сама «Катунь» станет историей, и ты на старости лет, древний, немощный умом и памятью, окруженный внуками и правнуками, где-нибудь на даче, в пижаме у камина, будешь читать им свой дневник.

Впрочем, забегаю вперед, а надо восстановить весь этот год по порядку — как было и когда было.

7 января

Да, именно в этот день провожали в Егоровск Алексея Фурашова — командира первой ракетной части... Чудно! Мечтал стать историком и вдруг — командир ракетной части. Валя Фурашова сначала держалась, но заметно была возбуждена, а когда объявили, что до отхода поезда осталось пять минут, обнялась с моей Лелей, сказала: «Прощай!» — и расплакалась. Почему — прощай? Так и ушла со слезами в вагон.

Ну вот, мало было думать о «Катуни», о ее сердце — «сигме», теперь думай и о другом: оборудование «Катуни» начали поставлять в войска, формируются первые ракетные части — дело ставится на широкую ногу. К нам в КБ, на полигон, на заводы хлынули первые группы офицеров, тут старые зенитчики, разные спецы, призванные из гражданки, — для них читаются лекции, они изучают аппаратуру, «глотают», впитывают все... Ай да генерал Сергеев, размахнулся широко!

Так вот, товарищ ведущий конструктор, считаете ли вы себя человеком чистой науки и, значит, вам наплевать на все, что не связано с наукой? Или вы не имеете права витать в облаках, должны все учитывать и взвешивать по-государственному? Как, к примеру, тебе следует отнестись к этому факту — усиленной поставке оборудования «Катуни» в войска, созданию первых ракетных частей? Можно догадываться: все это решается не по наитию, а по суровой необходимости. Не прав ли шеф, Борис Силыч Бутаков, закрывая глаза на новую мою «сигму»? Не оттянет ли она сроки введения «Катуни»? И не есть ли в этой оттяжке больший проигрыш, чем выигрыш? Заманчиво: ведущему конструктору пойти против Главного конструктора... Геройство. Но ведь и на фронте случалось: кто-то вырвется вперед, он вроде уже и герой, а на поверку, глядишь, все без согласования, без учета обстановки — и нет, геройства, а то и выходил пшик от хорошо задуманной и разработанной операции.

Эта мысль пришла мне в день проводов Алексея Фурашова и не дает покоя. И все-таки, все-таки...

С вокзала ехали на такси, Лелька щебетала о каких-то пустяках — о покупках, потом вдруг надулась: «Тебя вечно нет дома, вечно ты в разъездах, а когда дома... тоже вроде есть и нет: пустое место! Почему ты такой?»

А кто мне ответит на мои сомнения?

1

Когда дальняя электричка, со свистом шипя сжатым воздухом, резко сбросив скорость, затормозила, Валерий Гладышев шагнул на платформу перрона. В руке у него чемодан в защитном сатиновом чехле — обновка, приобретенная в училищном ларьке «Военторга», где к выпуску лейтенантов обычно «выкидывалось» самое необходимое для экипировки будущих офицеров. Новеньким на Гладышеве было все: сапоги, тупоносые, хромовые, с гармошчатыми голенищами, шапка, шинель, перехваченная ремнем с портупеей, — и все красноречиво говорило каждому, даже далекому от армейских дел человеку: перед ним свежеиспеченный офицер, выпускник.

Электричка откатила. Гладышев оглядел пустынный перрон и с удивлением обнаружил, что он сошел один, никого больше на всей длинной, высокой платформе, залитой неярким послеполуденным зимним светом, не было. Только на секунду, не больше, пустота перрона вызвала у него замешательство. Ничто не могло расстроить лейтенанта, точнее, техника-лейтенанта Гладышева. В училище он слыл непутевым, бесшабашным, по молодости лет легко переходил от огорчений к веселости, но и учился тоже завидно легко, не напрягаясь.

Деревянные сходни вели на земляной перрон, впереди виднелся небольшой желтый станционный домик. Вокруг станции тоже пустынно — ни людей, ни построек; оголенный лес примыкал вплотную к желтому домику и в пасмурном зимнем дне казался непроницаемой стеной. «Вот тебе и Сосновка!» — Гладышев улыбнулся, припомнив, как его наставляли в управлении кадров: «Приедете на станцию Сосновка. Там ищите деревню Потапово, а где она точно, мы и сами не знаем». Ну что ж, товарищ техник-лейтенант Гладышев, будем искать. Олег Бойков сказал бы: «Молоток, ищи!» Молоток — значит молодец... В Москве остался Олег, дома, — на сутки разрешили.

Еще раз оглянувшись и перехватив поудобнее ручку чемодана, Гладышев спустился на перрон, усыпанный мелкой галькой, — отшлифованные камешки стреляли из-под новеньких, еще не истершихся подошв. Рядок кустарниковой посадки отгораживал полотно дороги, кустарник обшарпан, точно веник-голик, весь прокопчен; позади рядка — вперемежку штабеля шпал, новых, отливающих черной смолью, и старых, растрескавшихся, покрытых рыже-серым слоем грязи и ржавым снежком.

Гладышев не заметил, как наступил на плоскую большую гальку, она выскользнула из-под сапога, точно брошенная из пращи, облетела в кусты. И тотчас оттуда ошалело под ноги Валерию кинулась курица, и лишь у самых начищенных сапог (над ними потрудилась в будке на московском вокзале дородная смуглая женщина) курица всполошно вскинула крыльями, кудахча, ринулась от Гладышева прямо по перрону, сверкнул черный, с оранжевым кольцом круглый глаз. Она была тощая, когда-то, видно, белая, сейчас серая, встрепанная, земляные крошки сыпались с нее. От неожиданности Гладышев остановился. Курица юркнула в кусты, где-то там среди них затихла, и Гладышев, вновь оглядывая штабеля шпал, угрюмый лес, желтый одинокий домик станции и пустой перрон, вспомнил, как их принимали в Главном штабе, вспомнил и притчу генерала, рассмеялся: «А прав, товарищ генерал, тот журналист!»

 

Утром их, выпускников-техников, назначенных на систему «Катунь», принимали в Главном штабе. Дом будто не сложенный, а сплавленный из камня, внушал уважение и чуть ли не страх, и они, недавние курсанты, веселые, беззаботные, охочие до шуток, а теперь техники-лейтенанты, притихли, теснее сгрудились, когда вошли внутрь каменной громады. Было еще и другое: пока их вели по длинным, бесконечным коридорам, то и дело попадались полковники, генералы, все озабоченные, с бумагами, — такого количества начальников им не приходилось видеть за всю трехлетнюю курсантскую жизнь. И они молчали, осторожно шагая по ковровым дорожкам, а там, где дорожки обрывались, лейтенанты ступали на паркет с опаской, невольно спружинивая ноги, чтобы приглушить стук сапог. Даже Олег Бойков, приятель Гладышева, шутник, умеющий держаться независимо, кому, кажется, море по колено, приумолк. Велика сила обстоятельств.

В актовом зале, куда их привели, ряды глубоких, массивных деревянных кресел блестели светло-коричневым лаком, как новенькие, — боязно садиться. Стол под зеленой скатертью стоял на невысокой сцене, и, когда вошло начальство и генерал (потом прошел шепоток — начальник управления кадров) доложил маршалу, что группа офицеров, направляемых в первые ракетные части, собрана, маршал, невысокий, со скобкой коротких седоватых волос, глухо сказал:

«Что это мы тут на сцене? Как в театре... Давайте стол вниз». И стол опустили со сцены.

Маршала да и все остальное начальство Гладышев разглядел подробно — сидел в первом ряду. Маршал сначала даже не произвел впечатления: невысокий, с кустиками сероватых бровей, он ими иногда поводил, и они, нависшие, образовывали косую линию, отчего лицо приобретало выражение угрюмоватой озабоченности. Потирал в задумчивости лысину — вперед-назад. А вот погоны на светлой габардиновой тужурке — это да! Вернее, особенными были даже не сами погоны, а большие, выпуклые, серебром шитые звезды и тем же серебром вышитые стволы пушек, положенные крест-накрест... Маршал артиллерии! Не часто встретишь!

Первым говорил генерал-кадровик, щеки его не двигались, и маленький рот вроде бы не раскрывался, — говорил о том, что они тут лучшие из лучших, что им делать революцию, которая грядет в военном деле... Олег дернул Валерия за рукав: «Ясно! Развивайся, сэр Могометри!» «Сэр Могометри» — курсантская кличка Гладышева: когда-то в споре об африканских операциях минувшей войны Валерий оговорился: «сэр Могометри» вместо Монтгомери.

Потом встал за столом маршал (до Гладышева докатился шепот: «Это же маршал Янов!») и, все так же перекосив брови и уставясь мимо стола куда-то на крупный, в елку, паркет, точно усиленно старался там что-то разглядеть, но вроде бы не мог, и, напряженно шевеля кустиками бровей, глуховато заговорил. Олег Бойков опять дернул Валерия: «Слушаешь? Голова, кажется...» Да, он, Гладышев, слушал. Маршал как бы не просто говорил, а будто раздумывал вслух. В тишину зала, словно отрезанного от внешнего мира наглухо зашторенными шоколадно-атласными портьерами, слова Янова входили легко, ложились одно к одному. Свет от решетчатых люстр красил все в тускло-оранжевый колер: покойно опиравшиеся о стол руки Янова, высокий лоб...

«О революции теперь модно говорить... Но дело не в моде. Верно, революция идет, стучится настойчиво в дверь, но мы еще сами не знаем точно, как ее направлять, куда вести, известно это только в самых общих чертах. Думать и думать — вот что нужно. Всем — от солдата до маршала. Каждому на своем посту. Сама революция не придет, ее делают люди, вам действительно дано прокладывать дорогу, верно сказал генерал Панеев. (Он у нас занимается кадрами.) Нерешенных проблем, прямо скажем, ворох, и вы с ними столкнетесь сразу, с ходу — завтра, послезавтра... И главное — сплошь и рядом вам придется с ними вставать один на один: никто не поможет, не подскажет, искать выход, искать решение придется самим. Сложно, ответственно и почетно, дорогие товарищи...»

В негромком, глуховатом голосе Янова отсутствовали привычные жестковатые командирские нотки, а в мягкости, с какой ложились в тишину слова, были удивительная естественность, доверительность, и они, техники, сидели уже без скованности, настороженности, захолодивших их души сначала при виде столь большого начальства, и каждое слово теперь падало, будто в добрую почву. Гладышев дал бы голову на отсечение, что и сам маршал забыл, что стоит перед ними, молодыми лейтенантами, кому, как он считает, суждено вершить дела, сталкиваться с неведомыми сложными и суровыми проблемами, какие для них пока еще «вещи в себе»...

Янов сел, потер ладонью узкую скобочку волос и улыбнулся кротко, застенчиво: «Давайте, товарищи, потолкуем. Есть вопросы?»

Мало-помалу раскачались. Яновская непринужденность сказалась: стали задавать вопросы. И когда кто-то робко спросил о жилье, Янов перекинулся какими-то словами с грузноватым генерал-лейтенантом, сидевшим рядом.

«Генералу Василину слово».

Поднявшись из-за стола, генерал усмехнулся.

«Пришлось мне как-то беседовать с одним журналистом... Подполковник. Спрашиваю его: как, мол, начать в книге разговор о молодых офицерах? «А вот так, — говорит журналист, — прямо с приезда в часть. Сошел офицер на станции — пусто, ни души, только курица на перроне поклевывает». А дальше, мол, с чемоданом по лесу отмахал километров десять, и вот — часть. На проходной дежурный: что ж, говорит, иди, устраивайся, лейтенант, в деревню, ищи постой с молодкой, с печкой, квасом, молоком...»

Лейтенанты заулыбались, оживились, заерзали в креслах.

«Что ж, близко к истине, — отозвался Янов. — Прав журналист».

 

Да, выходит, прав журналист, как в воду глядел: станция, курица... Гладышев, обрывая смех, поддел носком сапога обломок палки, он зашуршал, отлетая по перрону. И, еще раз окинув взглядом пустынный перрон, безлюдную высокую платформу, лес в дымке уходящего, тускнеющего дня, Гладышев припомнил последнее: к концу встречи в актовом зале вроде бы случился небольшой конфуз, когда Василин внезапно задал вопрос: «А ведь, наверное, не все из вас по желанию в ракетчики пошли? Есть такие, кто хотел в зенитную артиллерию?» — «Нет, все по желанию, в ракетчики!» — громче всех выкрикнул Олег Бойков. Василин вроде бы вспух, побагровел: «А как же вы тогда в училище... зенитной артиллерии пошли?» — «Когда поступали, ракет еще не было, товарищ генерал!» — «Таких патриотов на порог бы училища не пускал!»

Чего это он вдруг? Лейтенанты недоуменно переглядывались.

«Да, чего бы это он?» — вновь, как и там, в актовом зале, подумал Гладышев.

Из станционного домика в это время вышел железнодорожник в черной шинели, красной фуражке — дежурный, кажется, прибывал очередной поезд, и Гладышев заспешил по перрону: надо было узнать, как добираться до деревни Потапово.

 

Солдат в проходной долго рассматривал предписание Гладышева, будто не только читал его от буквы до буквы, но и изучал каждый квадратный миллиметр продолговатой бумажки. Потом, просунув ее в узкую щель под стеклом, дернул железный штырь, и невысокая фанерная дверца, преграждавшая узкий проход, скрипнув петлями, открылась.

Проходная, небольшой домик, сколоченный из рифленых, крашенных охрой досок, осталась позади, и Валерий, испытав внезапное волнение, опустил чемодан на асфальтовую тропку, всего метра в три длиной — от крылечка к дороге. Вот она, часть, где ему предстоит служить! Железные ворота — глухие, цельные, вверху внушительным частокольчиком как бы наваренные наконечники стрел, на двух зеленых створках — большие, нарисованные красной маслянойкраской звезды. За изгибом дороги, за реденьким, оголенным березнячком, притрушенным снегом, среди сосен виднелись черепичные крыши стандартных домиков; ближе, слева — приземистые сборно-щитовые казармы. А ведь ничего! Лес, природа... Или «поживем, увидим», как сказал бы Олег.

Волнение схлынуло, Гладышев почувствовал ломотную боль в плечах: небольшой чемодан, но оттянул руки, пока шел со станции.

— А-а, пополнение!

Валерий оглянулся на уверенный, с ленцой голос: перед ним стояли два офицера. Тот, который произнес эти слова, был сухопар, тощ, хотя, кажется, старше по возрасту; одет не очень опрятно: мятая шинель, брюки давно не глажены, погоны с тремя звездочками несвежие, носки ботинок белесые, сбитые. Фуражка же сидела с шиком — заломлена набок, с опущенными округлыми и примятыми боками. Валерий знал: так фуражки носили некоторые курсанты, попадая в городское увольнение, для этого надо просто вытащить из фуражки пластинчатое кольцо-пружину. Глаза у старшего лейтенанта с прищуром, зеленоватые, во взгляде — беззастенчивая пронизывающая острота. Лицо с усиками, одутловатое, под глазами припухлости. Видно, поддал накануне «парку», пришло Гладышеву на память словцо Олега Бойкова.

— Будем знакомы: инженер Русаков, «приписник». — Жилистая рука оказалась холодно-влажной, вспыхнул россыпью искорок недорогой перстень.

— Лейтенант Гладышев, — назвался Валерий.

Русаков кивнул на товарища, тоже старшего лейтенанта, невысокого, коренастого, с авиационными петлицами на шинели.

— Мой друг Андреас Коротеос, или просто Андрей Коротин. Старший инженер-лейтенант. — Русаков оглядел Гладышева быстрым, наметанным взглядом. — Я стартовик, а вот Коротин, может случиться, будет вашим начальником. На «пасеку»?

— Не знаю.

— Объясните, Андреас, популярно, что комплекс «Катунь» состоит из «пасеки» — станции наведения ракет и «луга» — стартовой позиции...

— Сам после поймет.

— Тогда — в «отстойник»! И... держись нас — не пропадешь! — Русаков покровительственно похлопал Гладышева по плечу.

— Надо бы в штаб, — неуверенно возразил Валерий. — Доложить.

— Доложить хочет! — Глаза инженера блеснули в усмешке. — Чудак! Командир новый — инженер-подполковник Фурашов, недели еще нет, как назначен, — днюет и ночует на «пасеке», на «лугу», знакомится! Капитан Карась вокруг белкой крутится — объект сдает. Так что утро вечера мудренее.

Через несколько минут они были в стандартном домике. Поднялись по дощатому крыльцу. Русаков толкнул дверь и широко, артистически повел рукой: в небольшой комнате тесно стояли приземистые солдатские кровати, застеленные темно-синими шерстяными одеялами.

— Вот хоромы. Там, брат, «пасека», «луг», тут — «отстойник»... Научно-сельскохозяйственные термины! — Он уставил глаза на Валерия. — Наверное, на государственном приеме блестящим молодым офицерам обещали ракетный рай? Номера люкс в офицерском отеле, искусственный климат, плавательный бассейн, казино, ресторация... Не так ли?

— Обещали общежитие.

— Вот-вот! Все впереди — и рай и ад! Я, конечно, согласен, верю в эти слова, готов есть их, как пельмени... Одного только не понимаю: отчего при господствующем принципе «все для человека» сначала все же «преобразовывают природу» — строят гидростанции, возводят шахты, заводы, устраивают «пасеки» и «луга», а потом уже вигвамы?.. Почему не наоборот? Не знаете? Ну вот... Это все так же неразрешимо, как неразрешимым казался Флоберу вопрос: «Отчего у англичанок дети получаются красивыми?»

Говорил Русаков грубовато, насмешливо, интонация немножко наигранная, немножко высокомерная, взгляд зеленоватых глаз пронзительный и вместе с тем какой-то летуче-ускользающий. Застывшая на скуластом, рубленом и непроницаемом лице Коротина улыбка как бы подсказывала Валерию: «Слушай, слушай... Вот дает! Вот заливает!» Но слушал Коротин сам все это скорее равнодушно и скучно — ему оно было уже известно и не забавляло.

Коротин наконец махнул рукой.

— Перестань, Аркадий! Надоел!..

— Ладно! У моего друга Андреаса нервы не выдерживают. — Он вновь увесисто прихлопнул ладонью по плечу Валерия. — В общем, располагайся.

И неожиданно улыбнулся, подобрел, двумя пальцами, будто вилочкой, провел по усикам, приглаживая их, и Валерий догадался: шел, оказывается, розыгрыш, маленькая забава, «кураж»... От такой мысли стало веселей. Все-таки еще минуту назад он, Гладышев, тоскливо, с курсантским испугом не мог отделаться от мысли: как это он, прибыв часть, не представится, не доложит о прибытии? Теперь это вдруг показалось не таким страшным и не столь важным: новый командир занят делами, бегает по неведомому «лугу» какой-то капитан Карась — им обоим не до него; а тут, в этой комнате, со стенами, облицованными сухой штукатуркой, с потолком из крашеных квадратов фанеры, есть как-никак постель, можно устроиться, а там видно будет.

Поставив чемодан к дальней, в углу, кровати, Гладышев уже собирался снять шапку, ремень с портупеей, разоблачиться, почувствовать желанную свободу и облегчение (до Потапова, деревеньки возле военного городка, шел пешком), он уже взялся за пряжку ремня, но Русаков, будто между прочим, сказал:

— А вообще... по закону полагается... как говорится, обмыть, спрыснуть.

«Обмыть» полагается? Он, Валерий Гладышев, это понимает. Что ж, за ним дело не станет.

— А где и... когда?

— Цивилизация! — Русаков сразу оживился и вновь пальцами, как вилочкой, удовлетворенно разгладил усики. — На бетонку, проголосовал — и через полчаса стольный град местного значения Егоровск, ресторация под названием «Уют». А когда? Воскресенье через три дня... Оперативное время будет установлено дополнительно. Принимается?

— Принимается.

2

В предрассветной сумеречи, сливаясь с теменью кустов орешника, небольшое стадо рассыпалось вразброс: каждый лось в одиночку. Ближе к вожаку — лосиха с сосунком. Лосенок замер, уткнув морду в пах матери, вдыхая ее тепло и вместе — влажную, холодную сырость земли. И то, что стадо рассыпалось, стояло не тесной кучкой, как бывало совсем еще недавно, вызывало у вожака нетерпеливую дрожь. Всей кожей, напряженными мускулами он чувствовал, ощущал за каждым в темноте кустом лосей, сторожкие взгляды — они направлены на него: лоси ждали, что еще придумает, что выкинет вожак.

В створе хрупкой стеклянно светлеющей полоски неба, бледным отблеском окрашивающей темную стену леса впереди, он, вожак, видел и нечетко белеющие столбы, и, казалось, ту вызванивающую, больно, словно огнем, колющуюся паутину. Он все помнит. Помнит, как в первый раз встретил тут это чудище, как пытался сломать, разрушить неожиданное препятствие, как, ошалев от боли, роняя капли рубиновой соленой крови, увлекая испуганное стадо, ринулся прочь...

Теперь раны затянулись, на лбу, между рогами, кожа заросла, лег только рваный рубец, метина от бетонного столба. Но его, вожака, влечет к этой извечной тропе, и в каком-то неясном упрямстве он водит сюда стадо изо дня в день, точно в слепой вере: рано или поздно тут должно что-то произойти, случиться. Не век же стоять чудищу! Однако всякий раз оно встает перед ним неизменно и неотступно.

Сколько он уже водит сюда стадо? Свирепо, с налитыми холодом глазами, стоит, вглядываясь сквозь светлеющую сутемь перед собой. Влажные розовые ноздри, нервно напрягаясь, улавливают в знакомых запахах леса, мокрой земли, в стыло-густом воздухе другие запахи — людей, их жилья. И люди теперь не собирались, кажется, уходить, как ушли когда-то те, кто рубил и корчевал лес, жег костры, пугающим гулом и рокотом машин наполняя окрестность, а потом, уйдя, оставил в Змеиной балке бетонную ленту дороги. И будто глухая, неодолимая ненависть вытачивала у вожака из глаз слезу...

Предснежье чудилось лосю. По утрам сырая, противно текучая холодность разливалась от земли, гуще и резче напахивало грибной прелью; дух этот, стоило потянуть воздух, покалывает ноздри тонкими иглами. Зоревая прозрачность уже не той чистоты — к рассвету мутнеет: поднимаются первые реденькие туманы. И знакомый силуэт, застывший над стеной леса, будто утратил свои четкие контуры. Совсем скоро падут обложные туманы, замокреет в молчаливом, безголосом плаче лес, роняя листья, оголится; потом ляжет снег, ударят морозы.

Конечно, вожак мог бы водить стадо иным путем; есть другие дороги. Но каждое утро он неизменно выходил сюда: а вдруг чудища нет, оно исчезло. Останавливаясь, вскидывал высоко голову, мокрыми ноздрями тянул воздух и коротко, трубно храпел. Вздрагивало позади стадо: в храпе вожака сливалось все — ярость, злоба, бессилие.

В стеклянно-мутноватой, уже поредевшей россвети гладкие столбы проступали пугающим неприступным частоколом. Той острой, колющей паутины меж столбами не было видно, но в холодной сторожкой предутренней тишине леса вожаку слышался металлический перезвон, от которого мелкой дрожью било по нервам и морозец накатывал по коже. Ярость подступала к самому горлу, теснила дыхание, короткими выхлопами вырывался воздух из ноздрей. Но не только этот частокол впереди был причиной его лютости. Вожак шерстью, напружиненной спиной чувствовал: позади, чуть ли не у самого его крупа, застыл тот молодой самец, четырехлеток; он, должно быть, не спускает глаз, дыхание у него ровное, упруго-сильное, оно совсем близко; молодой сердито вздрагивает рогастой головой, переступает в нетерпении.

И так — каждый день, каждое утро с того злополучного дня. Что он сделает, как он поступит?

И сейчас вскинется, пустится в неистовом беге?.. Сила еще есть! И есть власть, данная природой, — и они все пойдут за ним, даже этот молодой и нетерпеливый бычок. Но после в каждом его движении, крутом изгибе шеи будет сквозить нетерпение, а в блестящих фаянсово-темных глазах — открытая ненависть.

Впереди куст орешника проступил четче, высокой и крутой копной, слезливо-мокрые ветки неподвижны, обвисли под тяжестью редких желтых листьев. Уходить? Пора? Он, кажется, дольше обычного держит тут стадо. Отрывистый всхрап стегнул его, нервная волна прошла по коже, и вожак, дернув головой, увидел: молодой бык вышел из-за куста и, словно глыба, огромная, литая, медленно двинулся к лосихе. А если... сейчас лоси, стряхнув оцепенение, — там какое-то уже началось движение — покорно пойдут за ним?.. И все. Он, вожак, утратит свою власть — просто, без боя...

Не отдавая отчета, лось вскинулся упругим и могучим телом, и это угрожающее движение возымело силу: на полшаге застыл молодой самец... Но вожак не заметил этого: он не сводил глаз со светлеющих впереди бетонных столбов. Теперь он видел только их да с десяток метров чистого прогала. Прошли всего секунды, пока лось приладился, чуть сдал корпус назад, слегка расставив, спружинив ноги, и... рванулся.

В три маха, не слыша гулких перестуков копыт, достиг чудища и с ходу, не задерживаясь, вложив в рывок всю силу, взметнулся над столбами, перебрасывая через колючую проволоку тело...

Короткий рев огласил притихший лес и заглох в сыром предутреннем воздухе, как в вате. Шарахнулось стадо, ломая кусты, бросилось в синеву. Впереди несся не тот молодой, поджарый самец, а самка о бок с неуклюжим лохматым лосенком.

Позднее вожак нагнал стадо, на легком, красивом маху остановился, горделиво вскинув голову, — стадо покорно сгрудилось; замер, скосив голову, молодой самец, лишь настороженно глядел окольцованный желтым окружьем глаз... Это была победа его, вожака, еще одна победа.

3

Бодрящая свежесть пробиралась под шинель, знобила тело, хотя Фурашов шел ровным, походным, любимым своим шагом, отпустив «Победу» возле «пасеки»: в восемнадцать ноль-ноль по его просьбе на расширенное партбюро собирался офицерский состав части, — Фурашов как раз дойдет по бетонке до городка. А главное — в движении, на ходу лучше думается, ему же надо окончательно определить линию своего поведения: что скажет офицерам, что отметит из увиденного за эту неделю в части, какие поставит задачи, наметит перспективы...

Сбитой, плотной чередой вставали сейчас дни и события прожитой тут недели, и Фурашов легко, без усилия перебирал их в памяти.

С двумя-тремя офицерами он осматривал хозяйство части. День выдался пасмурный. Белесая, мутная дымка растекалась в воздухе, кутала среди почернелых мокрых стволов сосен домики с островерхими красно-черепичными крышами и низкие, грязные, тоже от дождя, помещения штаба и казарм. С перерывами сыпал холодный и резкий, как град, дождь; он будто возникал над самой головой и хлестал по шинелям, шапкам офицеров. Какая-то покойность, безмятежность была, однако, в этом дожде. А у него, нового командира, не было успокоенности, умиротворенности, наоборот, многое не радовало, раздражало.

На вопросы Фурашова чаще отвечал насупленный коротыш — капитан Карась. Фурашов отметил: капитан суровел, приосанивался для солидности, значительности и, прежде чем ответить Фурашову, зачем-то четко делал шаг вперед, точно выступал из строя. Карась до недавнего времени был, как он сам выразился, «на головном объекте царь и бог и воинский начальник», а официально именовался «начальник части», — досматривал, следил за всеми предварительными работами на объекте. Теперь он назначался командиром второго подразделения, на «луг». Фурашов догадывался, что и строгость капитана и эти нелепые и ненужные шаги вперед в немалой степени объяснялись его изменившимся положением, какому, вероятно, он, капитан Карась, не очень радовался. Фурашов не выдержал, попросил:

— Пожалуйста, Иван Пантелеймонович, мы не в строю... Давайте по-деловому.

— Я-ясно... — протянул Карась. Вышагивать он перестал, но еще больше закостенел в сдержанности.

Обход и объезд расположения части — городка, «луга», «пасеки» — не удовлетворили Фурашова. К концу знакомства он совсем помрачнел: всюду строительный хаос — кучи разбросанного материала, многое начато и не закончено, солдаты как-то неприкаянно, словно бы бесцельно передвигались — не в строю, кучками. Фурашов понимал: слякотная погода, зарядившая среди зимы, усугубляла, картину.

Когда подъезжали к «лугу», машина забуксовала. Солдат шофер Тюлин, с разномастными глазами (один желтоватый, другой коричневый, они щурились у него и будто подмаргивали друг другу), рвал машину взад-вперед, мотор «Победы» сердито взвизгивал. Фурашов, сказав шоферу: «Не надо, мы выйдем», открыл дверцу, ступил в вязкую жижу разбитой дороги. Глинистая, рыжая вода стыла в ямах.

— Дорогу невозможно заровнять, товарищ Карась? Как же возят оборудование, электронные чувствительные блоки?

— Не успеваем, — жестковато ответил капитан, стянув в болезненной суровости брови, над ними побелели бугры.

Фурашов промолчал, пошел к воротам на позицию.

«Вот это и все! Пока ты второй день тут, пока можешь лишь спросить — потребовать ты еще не имеешь права, формально ты пока не командир, сначала приказ о вступлении в должность издай». И в ту же секунду, как бы внезапно высветленное этой мыслью, ему открылось то, что угнетало его в продолжение всего знакомства с частью: вот это ощущение какого-то застоя, царившего здесь.

В тот же день офицеры собрались в кабинете — полупустом, с нелепо большим шкафом (на застеленных газетами полках жиденькая стопка уставов), с громадным сейфом, краска на нем полущилась, покоробилась, как высохшая чешуя. Фурашов заслушивал доклады о состоянии дел — людях, технике, ходе работ, о нуждах и заботах.

Вслушиваясь в слова каждого, он старался вникнуть в суть жизни части: теперь, выходит, это будет сутью его жизни. И действительно, из докладов четче рисовалось многое, шире, яснее становилось то, чем жили люди, но понимал и другое: истинное познание впереди, когда сам влезешь во все, почувствуешь смысл всего до мелочи самой малой, самой неприметной — без этого он себе не представлял будущее. И острота первых впечатлений, ощущение безмолвности, покоя, угнетавшие его, отступали, — он к концу большого разговора повеселел, шутил, хотя не радужной, ой как далеко не радужной, рисовалась картина, но он знал: неясность, неопределенность, а не трудности удручали его. «И все-таки что им сказать? — думал Фурашов. — Что остался недоволен первым знакомством, что многое не понравилось? Но ведь охаять, зачеркнуть то, что сделано до тебя, — это легко, а главное, просто бесчестно. Вот, мол, виноват во всем он, капитан Карась. Все, мол, здесь не мое, чужое, даже этот кабинет, где сидел капитан Карась, — и все не принимаю? Сказать так — значит обидеть всех, не только Карася. Пришел, увидел, осудил... Быть объективным — вот задача. Важно, чтоб люди поняли причины недостатков. Да и тебе самому они тогда станут понятней...»

И Фурашов, выслушав всех собравшихся офицеров, коротко рассказал о себе — только существенное: где воевал, когда окончил академию, как проходила служба в Кара-Суе, потом в Москве. Вглядывался в лица офицеров, тесно заполнивших кабинет, — слушали внимательно, заинтересованно. Когда сказал: «Будем теперь, товарищи, вместе работать», заметил: чуть дрогнуло в усмешке лицо капитана Карася, сидевшего в последнем ряду, у сейфа. Тогда еще не знал Фурашов значения этой усмешки...

Обратился к начальнику штаба Савинову:

— Огласите приказ о вступлении в должность.

Грузноватый подполковник поднялся энергично, легко. И еще припомнилось: на второй день знакомства с частью он предложил обсадить деревьями тот самый открытый участок дороги, где в первый день забуксовала «Победа». Наутро приехал посмотреть, как там шла работа. Карась встретил сурово, тонкие губы сжаты в ниточку, — Фурашов сразу почувствовал: не по нутру ему посадка. Что ж, он, Фурашов, тоже понимал: на стартовой позиции работы хоть отбавляй, а тут отрывались силы. Спросил как можно теплее:

— Как дела, Иван Пантелеймонович?

— Дела... — проговорил Карась, нехотя разжав губы. — Вот делаем! А зачем? Главное-то ведь там! Он махнул рукой в сторону «луга».

— То, что нам кажется второстепенным, может оказаться далеко не таким, — спокойно сказал Фурашов и увидел, как усмешка покривила сухие синеватые губы капитана.

— На ваш век, товарищ подполковник, и без этого можно. Вы же с полгода побудете и уедете. Опять в штаб, в столицу...

Фурашов сначала опешил, не сводил взгляда с капитана. В памяти мучительно пробивалось что-то знакомое, но что? Ах, да, усмешка... Видел ее у Карася там, в кабинете, когда сказал, что служил в центральном аппарате. Значит, тогда он и подумал: мол, как прилетел, так и улетишь, и вот наконец высказался, не утерпел.

— Работу продолжайте. Окончание — к установленному сроку, — сдержанно сказал Фурашов, твердо взглянув на капитана, и под этим взглядом Карась как бы сжался. — А по поводу столицы, Иван Пантелеймонович... не за этим я сюда приехал.

Капитан примолк, недобро, затаенно. «Ну что ж, видно, долго и трудно придется преодолевать сопротивление», — подумал сейчас Фурашов, но вывод не взволновал его. А вот то, что пришло вслед за этим, сбив размышления о Карасе, заставило Фурашова насупиться. Гладышев, Гладышев...

Было это вчера, после развода подразделений по рабочим местам. Когда за угол штаба завернула последняя «коробка» строя, они еще стояли на плацу — Фурашов, начштаба Савинов, замполит подполковник Моренов, всего два дня назад прибывший в часть. Что-то угнетало замполита: тень пробегала по крупному, широкому его лицу, и оно темнело.

— Как, товарищи, смо́трите, — прерывая молчание, сказал Фурашов, — если собрать молодых офицеров, поговорить с ними, заняться их бытом? Но подготовить разговор серьезно, с анализом всех плюсов и минусов.

Моренов валко, неуклюже переступил с ноги на ногу.

— Я за эту идею... — Он вздохнул. — Вы знаете, техник-лейтенант Гладышев прибыл в часть на днях, встретили его у проходной зампотех дивизиона Русаков и старший инженер-лейтенант Коротин. А вот вчера, в воскресенье, в «Уют», в Егоровск закатились. Обмывать прибытие в часть. Словом, одной ногой на порог части, другой — уже в кабак...

— Что предлагаете? — спросил Фурашов.

Савинов опередил Моренова:

— А вот вернуть всех троих сюда, пока строй не ушел далеко, и спросить...

— Пожалуй, верно, — согласился Моренов.

Да, тогда их вернули в штаб. Коротин и Гладышев не отпирались. Гладышев — молод, пушок на верхней губе совсем белый, резко выделялся на морковной красноте лица — все повторял: «Виноват...»

Русаков — тот держался с достоинством, у человека фанаберия, причуды, что-то в нем от дурного тона «приписников-прапорщиков».

— Я, товарищ подполковник, для армии — блудный сын. Мои альфа и омега — автоматика, рельсы дорог, поезда. Отпустите по чистой. Семь рапортов подал, пребывают в нетях...

Что ж, собрать и по душам поговорить с молодыми офицерами — это тоже он выскажет на партбюро. Вот и Русаков — проблема с гору: конечно, армия сразу не может справиться своими силами со столь мощной техникой, она призвала таких, как Русаков, инженеров. Правильно? Да, правильно, но все ли из них приживутся, почувствуют армию родным домом? «Чудак, он не знает, что я и сам — было дело — подал тоже семь рапортов, а восьмой был другим. Но то сразу после войны — в историки хотел...»

Проходная осталась позади, солдат за стеклянной переборкой козырнул, распахивая перед командиром фанерную дверцу. Впереди, у входа в штаб, ждали офицеры, сгрудившись вокруг Моренова, тут были и не штабники: бюро созывали расширенное. Обрывая раздумья, Фурашов подвел мысленный итог: «Ну вот, кажется, и линия... А главное — это должен каждый понять, — все для «Катуни», во имя «Катуни»! Ее окончательные испытания не только в Кара-Суе, но и здесь не за горами».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Она лежала в постели неподвижно, испытывая блаженное состояние покоя и той ленивой бездумности, какая еще жила первые минуты после сна. Чудилось: она босоногая, голенастая девчонка на далекой отсюда речке Уже. В глохлые осенние туманы на берегу все замирало, и тогда казалось, что она одна-одинешенька во всем мире. Вокруг — точно клейкая немота. Маргарита сжималась в комочек сама, сжималось сердце, самодельный пробочный поплавок на воде тоже затихал. Что ж, тогда надо было оправдывать звание мальчишки, Маргаритки-сорванца.

Теперь же не надо было ни доказывать, ни оправдывать ничего — бездумность, пустота были приятными. Расслабленное после сна тело сковывала истома, не было сил, не хотелось даже шевельнуться.

Глаза ее были устремлены в потолок, в желто-фанерные квадраты, расчерченные плоскими рейками. По коридору, за дверью, носилась из кухни в комнату и обратно соседка, жена капитана Овчинникова, звонко отстукивали туфли.

Овчинниковы занимают две маленькие смежные комнатки, а им, Милосердовым, дают двухкомнатную квартиру в новом доме. Овчинникова же отказалась: «Останусь тут — свой палисадник, весной цветы разведу — рай будет!» Что ж, рай так рай...

Негромко покашливает, осторожно шаркает у стола муж; крышка чайника неприятно дребезжит; наконец шаги удаляются к двери, туго колыхнулся воздух, щелкнула прикрытая дверь, пошел заварить кофе...

Милосердова не видела, но знала: муж в зелено-коричневой пижаме, в тапочках на босу ногу, на затылке светлые редкие волосы влажно взлохмачены, под ними поперечная глубокая складка подсекла затылок... Милосердова вмиг представила именно светлый, с подсечиной затылок мужа и внутренне вздрогнула.

Нет, если бы ей когда-нибудь в прошлом сказали, что можно содрогаться от одного вида, точнее, от одной даже незначительной черточки, она бы не поверила, она бы просто посмеялась, тем более, если такое касалось человека близкого, человека, с кем прожито восемь лет.

Голенастой девчонке, слывшей сорванцом, были милее и привычнее компании ребят, их выдумки, игры; первую жизненную травму ей пришлось пережить с опозданием, на пятнадцатом году; обиду, казалось тогда, ничем не заглушить и не излечить вовек.

Она помнила его, высокого поджарого спортсмена; он и щеголял чаще в легком спортивном костюме. Сын директора совхоза, студент, приехав на летние каникулы, ходил на речку, в лес. Мальчишки табунились, подглядывали за «директорским сынком». Странное и самой себе непонятное стеснение испытывала Маргаритка, дочь механика, при виде студента: юркала куда попало — за куст, в штабель бревен, за плетень, шарахалась даже в противный репейник, цеплявшийся своими колючками, — выдирай, вычесывай их потом три дня.

Однажды всех ребят «мобилизовали» в совхозный сад: поспел ранний «белый налив»; с корзинами, ящиками ребята носились под яблонями, трясли рясные ветки. Маргаритка, ссыпав яблоки, бежала с пустой корзиной от бурта, и тогда-то из-за вишенного куста ее окликнули: «Эй, парень, давай корзину сюда!» Она смешалась, узнав голос, и хотела уже шмыгнуть за куст, но не успела: студент вышел из-за куста. «Что же ты, парень...» — «Я не парень!» — «Ты девочка?.. — Он рассмеялся, оглядел ее, вспыхнувшую, с горевшими ушами. — Какая ты малявка еще!»

Она убежала, расплакалась, три дня не выходила из дому, хотя мальчишки кричали под окнами: «Маргаритка, айда на Ужу!», «Маргаритка, выходи в лапту!» Гляделась в потемнелое от старости зеркало, висевшее в простенке. Выгоревшие, будто прошлогодняя солома, волосы, шелушившийся нос, маленькие прижатые уши, «постная» шея, плоская грудь под сарафаном, — и заливалась тихими слезами, ртутные дробины катились безудержно — какая уж, действительно, девушка!

А когда вышла из дома — на плече упругое коромысло с ведрами, — была совсем другой: прошла мимо ребят молча. Те бросились к ней, наперебой выясняя: «Чё, болела, что ль?» Но что-то новое было в Маргаритке, неведомая перемена, какая-то неприступность, даже в одежде непривычное — чистый глаженый сарафан, тапочки и белые носки, в соломенных волосах белый бант. Ребята отступили, пораженные и притихшие... А потом она примкнула к табунку девчат повзрослее себя. Здесь другой мир, иные разговоры и интересы: присматривались к мальчикам, судили их, искали «в кого влюбиться», шептались об «изменах», снах и гаданиях, о своих маленьких «открытиях»...

Она опять не увидела мужа, а лишь услышала шарканье ног, острый, щекочущий запах кофе, будто подгорел сахар, донесло сюда, к постели. Муж вернулся из кухни, сейчас устроится за столиком в углу, обжигаясь, станет отхлебывать горячий кофе, узкие плечи будут в такт вздергиваться, как в испуге; вспотеет затылок, залоснятся и распрямятся волосы, но рассекшую затылок поперечину не прикроют...

Мысленно, по шагам, проследила его движение к столику, — тотчас новая картина встала перед глазами...

Вдвоем с подружкой по техникуму они задержались на взморье допоздна, и на платформе редкую в этот час электричку пришлось ждать долго. Прибалтийская ночь пронизывала ознобистым, влажным холодком, наносимым с моря, и под ситцевыми платьишками подружек вспухали на коже мурашки. На полупустынной, слабо освещенной платформе пассажиров было мало, и, чтобы согреться, они отстукивали каблучками по бетонному настилу. Когда к ним подступили двое парней в фуражках с лакированными козырьками, они не заметили. Парни заговаривали, приставали, и девчонки, «отлаиваясь», отступали по платформе к светильнику, под конус зеленоватого, неживого света, в беспокойстве подумывали о том, что могут оказаться с этими парнями в столь позднее время в пустом вагоне электрички, — она должна была вот-вот подойти.

И тут случилось нежданное: снизу, из рассеянной темноты — там, среди сосен, виднелись ларьки и торговые палатки, — по ступеням взбежал высокий летчик. Они потом разглядели, что это летчик, разглядели его сапоги, широкий, блестевший у колена зеркальным пластиком планшет, кожаный на голове шлем, из-под него светлый чуб. Взбежав по скрипевшим ступеням, летчик весело крикнул: «Эй, ребята, чего моих невест с фронта и с тыла атаковали? Ай-ай, нехорошо!» В ту первую секунду девчата не поняли, откуда и как он явился, их спаситель, — это Маргарита узнала позднее: он заметил их еще на берегу, шел за ними... Парни стушевались и ретировались неохотно, тот, что был поменьше ростом, поразвязнее, проворчал: «А не много ли, летун, двух на одного?» «Не много! — Летчик озорно сверкнул белками. — В самый раз».

Он подхватил подружек под руки, подтолкнул в дверь вагона подкатившей электрички, легко вскочил сам, сказал: «Считайте, повезло: задержался на аэродроме, да вот ополоснулся в Балтике...»

Потом три месяца в комнату номер восемь их общежития по понедельникам Павел присылал цветы, — по понедельникам, как объяснил, по одной причине: «Суеверие заедает, не летаем». Заявлялся и сам. Чаще без предупреждения, прямо с аэродрома, после полетов, во всех доспехах — в кожаном шлеме, с планшетом.

А в тот день, когда в учебной части техникума ей вручили направление товароведом в райпотребсоюз, он явился в кителе, синих брюках навыпуск, пуговицы, эмблемы, «капуста» на фуражке сияли, надраенные «зеленым камнем», сказал: «Я ждал тебя три месяца, теперь тебя ждет внизу такси». Помог собрать чемоданчик. «Куда ехать-то?» — только и спросила: сердце оборвалось — билось и не билось. «После увидишь. Давай, давай сюда чемодан».

Такси, отмотав с десяток километров, застопорило у ворот городка. На проходной он что-то сказал и, неся в одной руке чемодан, в другой держа ее руку, вел, раскланиваясь со встречными, сияя улыбкой, что-то говорил им. Прямая кленовая аллея врезалась, кажется, в бесконечность. Маргарита не слышала ничего, горела жаром и, не поднимая глаз от асфальта под ногами, чувствовала лишь: военные оглядывали ее, провожали взглядами... Малявка рядом с каланчой. Шла, будто сквозь шпалеры людей, сквозь строй, было плескуче-тревожно и радостно.

Длинный одноэтажный барак, беленный известью, открылся позади кирпичных домов. По коридору слева-справа двери. Павел распахнул третью: «Заходи! Считай, мы дома!» Железная армейская кровать у стены, столик возле окна под застиранной коробившейся простыней, две табуретки с овальными прорезями в центре. «Вот, отвалило начальство хоромы по случаю вступления в законный брак! Да ты не гляди, что пусто — не густо, дело наживное! Нравится?»

Ответить не успела: постучали в дверь соседи. Как по команде, набилась полная комнатка. Он оглядел, посмеялся: «Весь инкубатор молодоженов в сборе, можно начинать!» И, нагнувшись, принялся вытаскивать из-под кровати бутылки, консервы, разные другие закуски, выставлять все на стол...

Два года пролетели, как сон.

А потом удар... Она не ревела, даже не плакала, жесткая и странная сухость словно бы высушила глаза, из них не пролилось ни капли, она просто затвердела, окаменела. Жила и не жила тот год — без чувств, без желаний. Ходить, что-то делать, есть — ничего не хотелось. И перед глазами — открытыми ли, закрытыми ли — стояло одно: несли и несли гроб, медленно, бесконечно. А в гробу, красно-огненном, она знала, было пусто, — нет, не пусто, лежали две-три пригоршни мокрой, чем-то пропитанной земли (сказали: все, что осталось), даже фуражка, плывшая на приколоченной крышке гроба, новенькая, не надеванная еще, — значит, чужая, не его. Не его!..

Ходили к ней люди — доброе и щедрое население «инкубатора молодоженов», поддерживали искру жизни, а духовно, ей казалось, она умерла, и сколько осталось физически существовать в этой окаменелости, бесчувственности, она и сама не знала...

Да, она, Маргарита, даже не думала, это существовало в ней, было ее сутью: ей незачем больше жить, ей нечего больше делать без  е е  Павла. Управлялась ли она по дому, или куда-то шла (выходила редко — лишь в магазин, к колонке за водой), и вдруг обжигающая, заламывающая сердце боль: «Зачем? Зачем жить?» Бросала все, что бы ни делала, возвращалась домой, в комнатку (в ней за эти два года изменилось немного, он когда-то шутил: «Вот погоди, генералом стану...») и, потрясенная, сломленная, легко бы ушла, не печалясь, не сожалея, из жизни, — она была подготовлена к этому...

Надо было на что-то существовать, и она стала продавцом в посудо-хозяйственном отделе магазина. Ей казалось, что она продолжала оставаться в прежней отчужденности, но нет-нет да и ловила себя на том, что увлеклась, забылась, всматриваясь в рисунок, замысловатый резной узор по хрусталю. А потом она увидела и  е г о. Увидела, но не придала значения: ходит человек в магазин, стоит, наблюдает, мало ли почему и зачем. Вероятнее всего, она бы сама и не заметила этого человека, не скажи ей Лариска, младший продавец: «Вздыхатель-то опять пришел. Месяц ходит. Старший лейтенант из Дома офицеров. Да ты что, не видишь? Мы, женщины, сразу замечаем, кто к нам не просто...»

Старший лейтенант. Из Дома офицеров. Ходит и ходит. Ну и пусть ходит, ей какое дело! Он являлся, останавливаясь всегда в одном месте, у выступа стены возле окна, толпились ли в магазине покупатели или нет, застывал и смотрел не мигая. Она не глядела в его сторону, поначалу лишь равнодушно отмечая, что он пришел, и тут же забывая о его присутствии.

Потом ее стали раздражать его неожиданные появления; молчаливая, истуканья фигура, но даже это раздражение возникало отдаленно от нее — в ней и не в ней.

Он подкараулил ее, когда она возвращалась поздно из магазина: в тот день была ревизия. Выступив из темноты, он пошел рядом, говорил какие-то слова, извиняясь, что, верно, доставляет ей неприятные минуты, но не ходить и не видеть ее не может; знает о ее горе и не хочет быть навязчивым, но просит не прогонять его — станет реже являться...

Ей было все безразлично, она даже не дрогнула, когда он оказался рядом. Слушала равнодушно и от усталости и от внутренней глухоты, и не было желания, потребности что-то сказать ему, ответить.

Он стал ходить в магазин реже. Но как-то в воскресенье явился в ее комнатку с букетиком алых роз, пришел сказать только, что уезжает на месячные сборы клубных работников и просит разрешения писать ей. Пожалуй, только тут Маргарита отметила рыжину на узко-впалом лице, короткую, лишь намечавшуюся подсечину на затылке и впервые с состраданием и к себе и к нему сказала: «Не надо... Зачем это?» И поразилась, увидев блеснувшие слезы. «Не отвергайте! Я напишу, напишу вам все в письме...»

Письмо получила через несколько дней — конверт с тремя оттиснутыми веточками васильков, бледно голубели лепестки цветков. «Зачем, зачем все это?..» Два дня письмо лежало нераспечатанным на тумбочке. Вечером, укладываясь в постель, она пошарила на тумбочке ночник, чтоб включить его, — после гибели Павла спала, не выключая света, — зацепила конверт, он скользнул на пол, к кровати. Перед глазами возникло: навернувшиеся, непролившиеся слезы... Вспомнила его фамилию — Милосердов. Подумала: «Нехорошо, не прочитать даже...» Письмо было длинным; на пяти страницах, убористый, мелкий почерк. Он хотел бы быть понятым, хотел бы надеяться... Он знает ее горе, он готов разделить его, взять на себя... Он будет ждать и надеяться... От письма веяло тревогой, беспокойством — слова, фразы как бы наползали, сталкивались, будто железнодорожные вагоны (видела в каком-то немом кино катастрофу), — однако письмо не затрагивало ее: жило ощущение, как и от той катастрофы, что все нереально — картинно, эффектно, беззвучно.

Она не ответила. А потом письма посыпались ежедневно, приходили конверты со знакомыми бледно оттиснутыми васильками в уголке, одинаковые, точно близнецы, мелко-бисерная фиолетовая вязь адреса — буковка к буковке...

К концу месяца она привыкла их получать, конверты вырастали стопкой на тумбочке. Потом она стала распечатывать их, читать, хотя не было ни малейшего желания ответить, — просто пробегала строки глазами, не вникая в них умом, сердцем. Там, в этих письмах, по-прежнему сталкивались слова признаний, слова о готовности всю жизнь быть рядом, быть ее «верным другом», «носить на руках»...

И она сама порой удивлялась, ловя себя на мысли, что сознанием иногда хотела, чтоб хоть что-то шевельнулось внутри, дрогнуло; она бы поняла, что жизнь еще мерцала, словно уголек в золе угасшего костра, но — увы! — и равнодушно, как пустую безделушку, клала очередное письмо поверх стопки.

Милосердов вернулся неожиданно, пришел к ней. Был взволнован, сукровичная краснота подкрасила изнутри рыжину на лице, пятна проступили на исхудалых, запавших щеках. Голос был нервно-напряженным: «Я понимаю... возможно, тут не только горе ваше... возможно, не нравлюсь. Но поймите, Маргарита Алексеевна, не могу я. Буду ждать, пока не ответите, что готовы стать моей женой...»

«Зачем? Зачем все это, Василий Иванович, у меня же к вам...»

«Нет, нет, не говорите! Не хотите женой, я буду вам другом, постараюсь развеять вашу беду, вы убиваете себя... Подождите, время покажет. Я буду ждать, буду...» И ушел.

 

Замначальника Дома офицеров Милосердову дали двухкомнатную квартиру. Переезжали из «инкубатора», когда перевалило за полтора года после гибели  е е  Павла. Все делала с тем же прежним равнодушием, безразличием, а перенесли вещи — два чемодана, этажерку (шкаф и тумбочка были казенными), — вошла в пустую, голую комнату, перед тем, как совсем уйти, окинула взглядом стол, сетчатую кровать — и вдруг подкосились ноги, опустилась на табуретку, разрыдалась. «Прощай, прощай, Павел! И прости меня, дуру, прости...» Навзрыд повторяла, не стесняясь никого, не обращая внимания на то, что в комнату набились соседи, что  о н  стоял над ней бледный и беспомощный, кусая нижнюю бескровно-белесую губу, просил заведенно: «Ну, перестань, перестань...» Она отрывала от себя все, оставляла в этой голой комнате свою жизнь, прощалась с ней навсегда...

Потом Милосердов перевелся в другую часть, говорил Маргарите, что она «отвлечется, отойдет». А осенью вот дал согласие поехать начальником клуба сюда...

...За столиком прекратились звуки размеренных схлебываний, звякнула отставляемая чашка, кашель забил Милосердова, потом наждачное шарканье приблизилось, оборвалось у вешалки — надевал форму: сейчас уйдет на утренний развод. Не хотелось, чтобы он увидел, что она не спит. Он бы наверняка заговорил (это было бы в который раз!) о квартире в новом доме, квартиру надо посмотреть; обо всем этом она лишь подумала вскользь, смыкая веки и все еще продолжая жить в том вызванном ее воображением мире, мире далеком, наплывающем, как дремота. Она теперь твердо и непреложно знала одно: этот прошлый мир, вызываемый ее воображением, есть та отдушина, та слабая нить, какая держала ее в нынешней жизни.

Он наконец оделся. Вновь скрипнула дверь; теперь вылетит пробкой: чуть ли не каждый день опаздывает, а вот на пять минут раньше встать не может. Овчинников — тот давно ушел, у того казарма, солдаты.

Она вновь приоткрыла веки, и ей показалось: ярче, огненнее засиял над ней потолок. Должно быть, солнце ударило в просвет между соснами. Она невольно повернула голову к окну. Густой поток лучей косо бил из окна, и там, за окном, она увидела короткую цепочку офицеров: на развод, к штабу, торопились холостяки.

Холостяки за окном прошли и скрылись. Сейчас появится  о н. Милосердова откинула одеяло, в длинной ночной сорочке, сунув ноги в тапочки, не думая, зачем и почему так делает, скользнула к окну, дрожа от зябкости и возбуждения, прильнула к крашеному косяку. В широкий просвет между косяком и клетчатой шторой видна змеившаяся среди сосен, утрамбованная в снегу тропка; искрится, взблескивает цинковой стружкой снег. Сейчас по тропке прошли холостяки, теперь по ней пройдет  о н... Пройдет ли? Случается, он идет от дома улочкой, а не тропой, тогда среди сосен лишь мелькнет его шинель, размеренной походкой он преодолеет видимое пространство — и все.

Она успевает, как ей кажется, в это долгое, томительно остановившееся время вспомнить первую встречу с ним в тот зимний слякотный день у проходной... Они, трое или четверо женщин, вернулись из Егоровска, умаявшиеся, с авоськами и хозяйственными сумками, шли от остановки автобуса к городку, растянувшись гуськом по слякотной от растаявшего снега обочине. Ворота распахнулись, и выкатившая «Победа» внезапно притормозила, подрулив к обочине. Вместе с начштаба Савиновым — он с неделю появился в части, и женщины его знали — из машины вышел незнакомый подполковник. По опрятности, чищеным, шитым на заказ сапогам, свежести бритого лица — все это бросалось в глаза — она, Маргарита, тогда сделала вывод: очередной гость, их тут наезжало за последние дни много, до женщин доходило: на объекте начинается работа...

«Здравствуйте, товарищи женщины! — Подполковник поджидал у машины, пока подойдут все. То, что он гость, подтверждало и поведение Савинова: тот стоял позади, почтительно и строго. — Как жизнь-то?»

Сухая, болезненная Лажечникова, с лицом, лишь жиденько окрасившимся от ходьбы, опустила сумки с плеча прямо на мокрую обочину.

«Жизнь! Вот... не женщины — вьючные, только что горбы еще не выросли».

«Почему же так?»

«А есть-то надо. Кормить детей надо...»

«От кого зависит, Петр Савельевич, срок открытия магазина в городке?»

Савинов не успел ответить, та же Лажечникова сказала:

«Начальства много ездит... Но в гости — приехал да уехал».

Подполковник просто, без обиды, сказал:

«Я не собираюсь уезжать. Выберите ближайший день, Петр Савельевич, пригласим женщин, посоветуемся».

Сейчас она ждала, надеясь, что он все же пройдет тут, по тропке, но, когда из-за поворота, из-за темного, растрескавшегося ствола старой сосны действительно показалась его фигура, оцепенела в испуге: а что, если увидит ее здесь за ситцевой шторой...

Он вышел на освещенное солнцем пространство, шагал легко, держась прямо, в шинели, затянутой ремнем, и она, затаив дыхание, почти совсем не дыша, смотрела неотрывно на его лицо, возгораясь изнутри чем-то еще неясным, ощущая тепло на щеках, во всем теле. А он улыбался, щурился от света, оглядывался по сторонам, высоко поднимая голову, словно видел все впервые, словно оказался тут, среди сосен, снега и света, нежданно, и смотрел на все, удивляясь...

Он прошел. А она все еще стояла, не шелохнувшись, и все еще видела перед глазами его необычное, красивое и смелое лицо, и тихо улыбалась своим мыслям, сцепив руки поверх рубашки на груди и слушая, как учащенно билось сердце.

 

Она все делала легко и споро: убрала в комнате, тщательно, во всех закоулках протерла пыль, будто ждала гостей; вышла в кухню одетая, аккуратно причесанная, — попьет чаю, отправится в новый дом, в свою уже квартиру, начнет потихоньку ее обихаживать. И хотя к предстоящему переезду относилась в общем-то спокойно, даже равнодушно, однако теперь это событие представлялось даже вроде каким-то знаменательным и светлым.

Вера Исаевна Овчинникова, энергичная, опрятная, непоседа — она и сейчас, как догадалась, входя в кухню, Милосердова, куда-то торопилась, разрумянилась от плиты и спешки, коротко дышала, вздымалась грудь, завитки волос выбились из-под косынки, оголенные руки мелькали вместе с утюгом — гладила.

— Ой, своих всех вытолкнула, еле успела, — увидев Маргариту и словно радуясь тому, что можетподелиться этой нехитрой новостью, быстро заговорила Овчинникова. — Теперь доглажу, оставлю ребятам обед, а сама в Егоровск! Детский сад открывать, а еще ничего нет. Вот и едем — Савинова, Моренова, Карасиха... Ой, машина, верно, уже ждет?

Подслеповато взглянула на Маргариту, полные чистые руки застыли с утюгом. Она вдруг уловила состояние соседки, ее улыбчивость, внутреннюю проясненность и просветленность — что бы это значило? За то короткое время, что жили вместе, она не видела еще Милосердову такой. Ей, Овчинниковой, у кого семейные дела шли, по ее представлению, гладко — есть ребята, муж, заботы по женсовету, — кое-что казалось у соседей странным; и по доброте, сердечности своей, а главное, по своей не очень сложной концепции — все зависит от женщин — она становилась всегда на сторону малоухоженного, сохлого капитана — начклуба.

Что означало такое состояние Милосердовой, она не знала, но по своей практической сметке подумала: «Вот ее тоже взять бы в Егоровск, пусть подразомнется, поможет», — и сказала:

— Вижу, Маргарита Алексеевна, настроение у вас хорошее. А не поехать ли вам с нами? Бегать из магазина в магазин... Доброе бы дело сделали.

— В Егоровск? Не думала...

— А вы подумайте!

— Можно и поехать, — неожиданно для самой себя согласилась Милосердова.

— Ну, вот и хорошо... Я сейчас! — сказала Овчинникова, радуясь и скорому согласию соседки и тому, что неловкость от пристального разглядывания Милосердовой, кажется, развеяна. Руки Веры Исаевны замелькали еще быстрее, орудуя утюгом.

 

Только к вечеру хозяйственная машина вернулась из Егоровска, и усталая от беготни по магазинам, но все с тем же неистраченным, неулетучившимся настроением Милосердова, не заглянув домой, не думая, что там и как с мужем, отправилась к двухэтажному дому; он белел среди сосен новенькими силикатно-кирпичными боками.

2

Возле двухэтажного дома следы совсем свежей строительной баталии: заляпанные известью и раствором козлы, доски, разворошенный и разбросанный кирпич, битые пластины шифера, куча выметенного мусора. Но дом с маленькими, будто прилепленными балкончиками по второму этажу глядел в предвечерней закатной тиши торжественно, светился ярким электричеством во многих окнах: строители перед сдачей мощными лампами досушивали квартиры.

Подальше, на расчищенной площадке, вставал другой дом: пустые оконные проемы, недоложенные, уступом стены... Словно бы неведомая, но мощная сила снесла верх дома, вышибла окна, обратив дом в руины.

Фурашов вошел в подъезд готового дома. Пустые квартиры не были заперты, и он переходил из одной в другую, осматривал свежевыкрашенные полы, беленые стены с темнеющими мокрыми пятнами, заглядывал в кухни, в ванные и забыл, что собирался пробыть в доме всего минут десять, поглядеть на выбор две-три квартиры...

Во втором подъезде двери двух квартир оказались запертыми; эта половина дома заканчивалась раньше, значит, хозяева здесь уже были, может, успели перенести часть вещей. Фурашов даже припомнил, кто должен поселиться в этих квартирах: списки утверждал третьего дня, память еще держала цепко. В одной — командир второй батареи из подразделения капитана Карася, в другой — старший инженер-лейтенант Коротин с семьей, приехавшей на днях.

По гулкой в пустоте лестнице поднявшись на второй этаж, подполковник остановился на площадке, оглядывал крашеные двери в раздумье, в какую зайти сначала. Вот, например, в этой, под шестнадцатым номером, кажется, будет жить капитан Милосердов. Милосердовы... Всего на долю секунды, пока взялся за никелированную дужку дверной ручки, подумал: загадочная пара...

Шагнул через порог навстречу режущему электрическому свету и теплу, хлынувшим из распахнутой комнаты. Коридорчик тесный, и Фурашов, пройдя его, оказался в комнате. В центре потолка горела крупная лампочка, на табуретке — рефлектор, от него и исходили отраженный свет и тепло. Фурашов уже собирался осмотреть квартиру, но позади вдруг стукнула стеклянная дверь. Оглянувшись, он увидел Милосердову.

В шерстяном платье, будто сшитом специально напоказ, облегавшем ее фигуру без единой морщинки, она стояла в дверях. Улыбаясь, щурилась от света или, возможно, от неожиданности, и Фурашову почудились и насмешливость и странная радость в серо-темных ее глазах — там перегорали фосфорические искорки.

— Здравствуйте, товарищ командир!

Голос грудной, глубокий, словно бы щекочущий, выдававший ту же насмешливость и смущение. Фурашову стала ясна неловкость положения: она была тут, в своей квартире, а он, выходит, ворвался без спроса, без стука.

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна. Осматриваю квартиры... У вас открыто. Никак не ожидал. Извините.

— Не ожидали... — протянула она тем же щекочущим грудным голосом и вдруг усмехнулась, потупилась. — А я вот почти десять лет жду. И, может, наконец дождалась...

Она хохотнула коротко, Фурашов уловил в смехе напряженность, но отнес это за счет смущения Милосердовой — как-никак появился внезапно — и сказал, отступая из комнаты в прихожую:

— Еще раз извините. Надеюсь, дождавшись, вы довольны? — спросил Фурашов и повел головой, как бы оглядывая квартиру. — Или есть претензии?

Теперь уже открыто насмешливо, чуть склонив голову и окончательно поборов смущение, она посмотрела на него.

— Квартира, претензии... Что-то, товарищ командир, не очень догадливые пошли люди.

— Да? Это как же понимать?

— Да уж ладно! — разочарованно сказала она, зябко передернув плечами. — А эти... недоделки есть. Но с ними проживем как-нибудь. Не такое переживали...

При последних словах голос ее дрогнул, словно внутри у Милосердовой что-то надломилось. Но теперь она была броско красивой — мраморный выпуклый лоб, матовое, без кровинки лицо, вдруг увлажнившиеся и потеплевшие глаза, глянцевая кожа шеи и бежевое обтянувшее плечи и грудь платье... Фурашов отвел взгляд: только теперь почувствовал какую-то волнующую двусмысленность всего разговора и обозлился на себя за то, что не мог до конца понять этого, понять вот ее, Милосердову. «Что ж, у нее, возможно, и в самом деле было немало трудностей, и она своим вопросом, выходит, приглашает его в свидетели, но у него-то — пусть она знает — все другое, другие беды и трудности, никак не схожие и не похожие на ее», — с внезапной жесткостью подумал Фурашов.

— Видите ли, Маргарита Алексеевна, каждому человеку суждены свои беды и своя возможность преодолеть их. Желаю вам всяческих благ на новой квартире. До свидания.

— До свидания, — ответила она.

Фурашов мельком отметил: глаза ее тут же погасли, их как бы затянула пленка, и, может быть, это обстоятельство шевельнуло в нем чувство какой-то вины, он обернулся на пороге.

— Если все-таки окажутся недоделки, сообщите в штаб.

Она не ответила, показалось: лишь грустно, вяло усмехнулась одними губами — полными, упругими, неподкрашенными.

Выйдя из подъезда, Фурашов при свете лампочки посмотрел на часы. Домой, на ужин, он не успевал, через пять минут в штабе начнется ежедневное совещание по итогам дня, подполковник Савинов теперь уже собрал офицеров.

Примороженный к вечеру снег с крахмальной сухостью похрустывал под сапогами.

3

Тропа вильнула, сделав крутое колено, и сразу лес оборвался, открылось проволочное ограждение и зеленые глухие ворота «пасеки». У Гладышева екнуло сердце: опять встречаться с Коротиным...

Однако новенький синекорый пропуск, пахнувший дерматином, показывал часовому уже горделиво, и даже не раздражало, что солдат разглядывал пропуск долго и сосредоточенно, все чернильно-фиолетовые штампы-фигурки на нем. Внутри у Гладышева билась веселая струнка: «Смотри, смотри, не бумажка, не разовый пропуск, как было до этого; я иду сюда, на «пасеку», и ты меня пропустишь в тайны тайн, я тут отныне полноправный...»

Миновав проходную, Гладышев вновь «настроился на ту волну», которая беспокоила его. Да, пошла третья неделя его службы. Конечно, шутливое предсказание генерала Василина не оправдалось, обошлось без поисков постоя, без молодайки с тремя «к» (квартира, кровать, корова), не было и «офицерского суда за моральное разложение», но головомойка была — от этого никуда не уйдешь! А главное — о ком он старался не думать, — это старший инженер-лейтенант Коротин... Нет, каков гусь? Как он отбрил его, Валерия Гладышева, тогда, на другой день после Егоровска.

«Ну, герой... сначала о вечере: пить не умеете — раз. Второе... — Коротин отстегнул левый кармашек гимнастерки, оторопевший Валерий увидел: оттуда показалась пачка денег, потом он ощутил их в своей руке. — Тут все ваши... Так вот, второе — с деньгами научитесь обращаться. И третье — у меня, как у Чапаева, правило: ем, пью — садись без всякого, а служба, значит порядки известные... Договорились?»

«Договорились!» Должно быть, словечко приклеилось от начальника станции наведения инженер-майора Двали. В другое время Гладышев не удержался бы, рассмеялся, — тоже мне новоявленный Чапаев! Скуласт, приземист, хотя и крепок, из кряжа вроде вырублен. Но какой уж смех: поди, что-нибудь поделай — начальник группы, сразу поставит на место! И ведь подсек-то как? «Пить не умеете, с деньгами научитесь обращаться».

На тужурке кроме новенького академического ромбика, «поплавка», справа — гвардейский значок, над ним узенькая желтая тесемчатая полоска — за тяжелое ранение. Да, выходит, воевал...

Отделаться от стыда Гладышев не мог и после, когда Коротин водил его между шкафами в координатной, рассказывал как ни в чем не бывало о том, какие настроечные работы велись тут. И было другое: восхищение техникой и боязнь этих шкафов, выстроившихся рядами. Матово-белый свет заливал их, и в многочисленных панелях, вставленных, как большие кирпичи в многоячеечную ферму, светились накальные нити ламп — красные точечные глазки; на узких боковинах панелей — десятки гнезд.

Коротин остановился, кивнул на цепочку шкафов за стеклянными дверцами.

«Ваша линейка... Что ж, будем трудиться, чтоб все железно было!»

Он принялся расспрашивать, много ли было в училище практической работы, приходилось ли устранять неисправности в аппаратуре.

«Не очень много, но приходилось», — ответил Гладышев бодрячком: пусть знает, тоже не лыком шиты.

Коротин прищурился, глаза — узкие льдистые щелки.

«Вон панель питания в третьем шкафу чего-то барахлит. Может, посмотрите?»

Эх, досада! И зачем ляпнул: «Приходилось! Где уж там приходилось? Но делать было нечего, и Гладышев, осторожно выдвинув тяжелую панель, с опаской глядел на трансформаторы, дроссели, лампы, обнажившиеся с тыльной стороны панели. Теплом нагретых деталей, ацетоном, лаком пахнуло в лицо. Найти неисправность... Хорошо, хоть Коротин ушел на другие линейки, не стоял, как Каин над душой, а такой, черт бы его подрал, мог постоять, да и техники, настройщики, кажется, уже перестали обращать на него внимание: экая невидаль — новенький! Осмелев, Гладышев принялся отверткой — она лежала тут же, в лоточке под осциллографом, — пробовать монтажную схему. И вдруг — треск, голубая слепящая вспышка, озонно-известковый запах... Отвертку вышибло из руки Гладышева, она отлетела на резиновый коврик.

Валерий даже не успел поднять отвертку, пальцы ходили ходуном, как явился Коротин, будто в сказке: сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной...

«Бывает и на старуху проруха. — Он осматривал панель. — Замыкание «на землю». Предохранитель проверьте. И вот... — Подал пухлый, потрепанный том технического описания. — Познакомьтесь с техникой безопасности... Полезно».

Так же мгновенно исчез, нырнул в проем шкафов.

Гладышев не нашел замыкания «на землю» — помогли настройщики, к вечеру общими усилиями устранили неисправность, поставили панель на место, в гнездо. Вернувшись с «пасеки» в домик, Валерий завалился в темноте на кровать во всей одежде — гимнастерке, бриджах, сапогах. Чертовщина творилась в душе. Что ж, как сказал на прощание Коротин, ядовито сощурившись: «Выходит, лейтенант Гладышев, закончить училище, надеть новенькое обмундирование, на плечи лейтенантские, серебром горящие погоны еще не значит стать офицером-ракетчиком? Договорились?» Договорились, черт бы его драл! Еще и подморгнул. За такие штуки у них, у курсантов, запросто «банки» отбивали, а тут? Значит, из тебя не получится тонкого знатока техники, специалиста высокого класса, значит, и те благородные замыслы и те перспективы, какие строил, изойдут дымом...

Да-а, такое было в самый первый день, а что-то ждет сегодня? Что выкинет Коротин теперь?

В координатной, между линеек шкафов, вовсю шла работа: перекатывали осциллографы, хлопали отбрасываемые кабели, распахивались на роликах стеклянные створки шкафов; тут перемешалось все — гимнастерки-хаки, темные рубашки, клетчатые пестрые ковбойки...

— А-а, лейтенант Гладышев! — Валерий хоть и ждал встречи с Коротиным, но сейчас, услышав его голос позади, дрогнул: так это оказалось неожиданным. — В самый раз прибыли! Начинаем общую отладку переходных процессов. Включайтесь в работу!

Ни в тоне, ни в поведении Коротина, к своему удивлению, Гладышев не уловил никаких «накладок»; вид деловой, озабоченный.

— Берите инструкцию и начинайте с последнего шкафа.

Гладышев провозился целый час: подключал к гнездам осциллограф, подкручивал отверткой шлицы, заглядывая в инструкцию. Вздергивалась и перекашивалась змейка — синусоида на круглом экране осциллографа, но нужной «картинки» не получалось. На спине, под гимнастеркой, выступил пот, не от жары, а мерзкий — от стыда. В висках зло, обидно стучало: «Все, конец, ничего, Гладышев, не выйдет... Специально так делает, чтобы показать: смотри мол, как ты мелок, что значишь в сравнении со мной!»

Нет, все! Отбросил «концы» — разноцветные проводники со штеккерами, упав, они раззмеились по резиновой дорожке. Разогнул натруженную спину, еще не зная, что и как будет... И вот он, Коротин, в левом кармашке гимнастерки, как пика, торчит лезвием вверх отвертка.

— Не получается?

— Нет! — отрезал Гладышев, стараясь вложить в короткое слово все, что кипело в нем в ту минуту.

— Лейтенант Губов! — позвал Коротин спокойно, словно не обратив внимания на состояние Гладышева, на его взъерошенный, ежистый вид.

Из-за шкафа выплыл, именно выплыл, тихо и не слышно лейтенант — блондин, светлые пепельно-льняные волосы взлохмачены. Гладышев его узнал: утром на разводе в строю они оказались рядом, и тогда еще Гладышеву он показался каким-то полубезразличным, словно он весь ушел в себя. О таких они, курсанты, в училище говорили: «Осенних мух не давит!» Или: «Он слушает, а сам одним ухом думает...» Губов чуть скосил голову, будто приглядывался к чему-то. В электрическом свете на серых глазах дымчатый туманец, — ясно: от этих глаз ощущение сонного безразличия.

— Губов, дело ваше перекинем на настройщиков, а вы займитесь с Гладышевым переходными.

Губов промолчал и только вздохнул, и до вечера, пока возились с крайним шкафом, произнес, может, с десяток слов, отрывистых, деловых: «Берем сигналы с этого и вот с этого гнезда...», «посмотри импульс пятый», «замеряем переколебания...» Он нимало, казалось, не обращал внимания на Гладышева. Гладышев тоже замкнулся, молчал, раздражение не отпускало, и уже трудно было понять: кем вызвано оно — Коротиным, Губовым?

На ужин в офицерскую столовую, в домик за штабом, где стояло всего шесть столиков, а народу набивалось, как сельдей в бочке, — холостяки-офицеры, настройщики, разные представители, — Гладышев не пошел, опять в темноте завалился на кровать. Олега Бойкова не было, стартовики еще не приехали с позиции, кровать его, заправленная синим одеялом, темно проступала в углу. На потолке, по стене лениво ползали ажурно-расплывчатые тени: снаружи гулял свежий ветерок и раскачивал фонарь на столбе. Тоска захлестнула удавкой: все с самого начала пошло через пень колоду, все — прахом, получается пшик, пшик...

У Олега Бойкова — иначе. Вчера беззаботно заявил: «Стартовая позиция — не станция, дела идут на ять! Через год в высшем инженерном училище буду!»

Кто-то скрипнул входной дверью, неторопко простучали сапоги, невидимый шарил по стене у дверного косяка, искал включатель. Конечно же это был не Олег Бойков, а кто-то другой — в двух комнатах «отстойника» жили холостяки и со старта и со станции. Наконец щелкнул включатель, во вспышке света Гладышев увидел Губова: он стоял у порога. Взгляд его словно приковался к стулу, стоявшему рядом с кроватью Гладышева: в самодельной бумажной пепельнице гора свежих окурков.

— Обиделся на старшего инженер-лейтенанта Коротина?

Гладышев промолчал: отвечать не хотелось. У этого тоже дела идут как по маслу. Всего на полгода раньше закончил училище — уже старший техник. Сейчас Губов выглядел солиднее, выше и строже, очевидно, оттого, что был в фуражке, белесые детски-пушистые волосы спрятаны.

— А зря, — сказал с равнодушинкой. — Такой характер: брать быка за рога. Со мной так же поступал. Было — тоже не получалось... Легко только кашу есть.

Валерий рывком приподнялся на кровати:

— Специально делает, чтоб унизить! Я ведь офицер.

— Не унизить. Показать, что техника сложная, это да. А насчет офицера... Закончить училище, надеть погоны — первая ступенька. Надо стать специалистом.

— Заладили! Начало! Стать специалистом! — вспыхнул Гладышев. — Что вы, как на скрипке с одной струной... А когда им станешь, специалистом? Когда это придет?

— Придет, сам почувствуешь.

Что-то разоружающее было в его спокойствии, в ленивости и какой-то вроде бы бескрылости. Раздражение Гладышева будто наталкивалось на неподатливое препятствие и разбивалось; он вдруг понял: взрываться перед Губовым, спорить с ним — никчемное дело, и замолчал.

Пауза тянулась долго. Как тогда днем, у шкафов, Губов вздохнул:

— Завтра продолжим с переходными. А Коротин по координатным — бог.

Лениво и неуклюже повернулся, ушел.

4

Над столиками, тесно жавшимися между гранеными колоннами с расписанными под мрамор панелями, плавал дым, пахло горелым: должно быть, тянуло из кухни по проходу, завешенному грязными тряпичными портьерами, куда то и дело скрывались официантки. Впереди возвышалась сколоченная из досок эстрада, квартет музыкантов — баянист, скрипач, ударник и трубач — наигрывал «Синий платочек», но на маленький пятачок, оставленный перед эстрадой для танцев, никто не выходил. Говор за столиками, не очень стройные, отраженные и резонирующие звуки музыки сливались в низкий гул под невысоким, в аляповатых виньетках потолком.

Еще когда ехали в Егоровск в автобусе, Русаков затеял разговор: он — «приписник», «войну прихватил краешком», демобилизовался лейтенантом, после института работал в отделении дороги старшим инженером по автоматике и сигнализации... Впереди были блестящие возможности и бац — повестка. «Получай старшего и айда революцию в военном деле делать!» Как обухом по голове!

— То бишь на чем мы остановились? — Русаков вскинул голову. — Ах, да! Как молодой холостой инженер с колоссальными перспективами стал кругом старшим! — Он пальцами провел по усам. — Да, когда-то, едва вступив на офицерский путь, я рванул когти. Теперь меня, как говорится, на аркане привели. И вот, пожалуйста: мои прежние сослуживцы давно майоры, а я в тридцать три года старший лейтенант и... зампотех дивизиона!

Для Валерия весь этот разговор, доходивший сквозь затуманившееся от выпитого сознание, представлялся чем-то удивительным. Слова Русакова воспринимались как откровение, крамольное и вместе желанное, и он, позабыв о своих дневных огорчениях, о посещении Губова, ловил каждое слово Русакова. Он-то, Русаков, придя в «отстойник» вскоре после Губова, минуту смотрел на Гладышева, потом изрек: «Ясно, начальство испортило настроение. У меня тоже настроение — дрянь, наше с вами место сегодня в «Уюте»!

Да, инженер будто завораживал тем, что о своих невзгодах говорил без жалобы, даже с каким-то добродушным подтруниванием, насмешкой. Валерий уже не жалел ни о чем: перед ним интересный человек, свободный, чуточку разочарованный.

Тускло, черным камешком посверкивал перстенек, когда Русаков, жестикулируя, вскидывал над столом тонкие пальцы. Все подкупало, нравилось Валерию, казалось оригинальным, необычным, даже то, как тот отрекомендовался в первый день их встречи у проходной: «Инженер Русаков, приписник...» «Да, мужик — что надо!»

Когда Русаков предлагал выпить, Валерий торопливо поднимал свою рюмку, лицо его, если бы посмотреть со стороны, было удивленным и восторженным. Рот полураскрыт, румянец возбуждения заливал щеки, на скулах, где кожу еще не трогала бритва, отчетливо белел пушок; глаза светились откровенным обожанием.

Все это видел Русаков и все безошибочно принимал на свой счет: «Ах, юноша, юноша! Ты мальчик еще, — думал он с легкой горделивостью, созерцая золотисто-розовую жидкость в рюмке и невольно настраиваясь на меланхолично-патетический лад. — Русаков всегда любил жизнь, и жизнь платила «барону» той же любовью. «Барону»... Он усмехнулся, и, может, на секунду всего мелькнуло перед глазами далекое: первый год после демобилизации, когда, бывало, поздно возвращался в студенческое общежитие, картинно, палец за пальцем, стягивал рваные кожаные перчатки, снимал офицерскую фуражку, кидал перчатки в нее и, крутнув фуражку, будто диск, швырял перед собой; ребята ловили ее с шутливым раболепием — «барон» пришел. Снимал потертую английского зеленого сукна шинель так, чтоб были видны красно-белые полосатые из старого матраца карманы, пришитые сердобольной хозяйкой, у которой стоял на постое в Белоруссии... Русаков усмехнулся этому прошлому снисходительно и вместе с тем извинительно: былого не вернешь.

Пили и с тостами и без них, и Гладышев чувствовал, словно тугой комок застрял в горле.

Напротив, на эстраде, в загустевшем чаду, баянист в потертом костюме с лицом аскета поднялся, равнодушно кивнув товарищам, растянул черно-лаковый баян с белым окладом по углам. Всплеснулся мотив:

Прожевав, Русаков повел головой в сторону двери, тонкие губы растянулись в насмешке:

— Милосердова.

— Кто? — переспросил Гладышев.

— Милосердова и с самим... рогатым Форестье! А что? — Инженер вдруг уставился на Гладышева. — Гранд-дама и... кажется, щедрая. Займись! Вот притащила самого. Клуба еще нет, а начальник есть! Капитан Милосердов... А у нее — глаза лани, хватка пантеры... Выпьем!

Милосердовы устроились за освободившимся столиком напротив, и Гладышев теперь близко увидел ее: темно-бронзовые волосы собраны в высокую копну, поддерживаемую роговой массивной заколкой, лицо матовое, холодно-строгое, губы подкрашены так, что кажутся вывернутыми, взгляд напряженно-настороженный и нервный. Она горделиво повела головой, оглядывая зал, и Гладышев остро ощутил пронзительную и удивительно притягательную силу ее взгляда. В усмешке дрогнули ее глаза. Должно быть, хороша же у тебя, Гладышев, пьяная, потная и красная рожа!

Захмелевший Русаков, сосредоточенно сбивая пепел в тарелку,сказал:

— Будь мужчиной, Гладышев! Пригласи ее на танец. Эх, офицер! Будущий ракетчик...

Возможно, привлеченная громким разговором, Милосердова посмотрела на них, и взгляд ее показался Гладышеву теперь спокойным, не насмешливым, а ждущим, точно она вот-вот готова была разомкнуть губы, сказать: «Ну что же вы?» Оркестранты все еще пиликали, скучно, отрешенно. «А что? И пойду и приглашу!». И, уже вставая на нетвердые, подкашивающиеся ноги, Гладышев успел подумать: «Напрасно, не надо этого делать». Но уже было поздно. Русаков развернулся за столом, китель небрежно расстегнут, остекленело, с пьяной удивленностью остановились глаза, почему-то переходя на «вы», кинул:

— Браво, Гладышев, вы мужчина!

Гладышев подошел к столику Милосердовых. Она в упор глядела на него, точно не понимая, кто он и зачем тут, и ему показалось, что на него сейчас устремлены взоры всех, кто находился в дымном, чадном зале, и все видят его смешную растерянность.

Милосердов перестал водить куском хлеба по тарелке, поднял с равнодушным ожиданием тоскливо-печальные глаза, словно спрашивая: почему ему помешали.

— Разрешите даму... вашу?

В серых глазах ее вспыхнул удивленный огонек, и Милосердов, наверное, еще не успел осмыслить происходящее, как она встала.

— Вася, я потанцую.

Она невесомо положила Гладышеву руку на плечо и улыбнулась одними глазами, и смешавшийся Валерий повел ее по кругу тесной площадки, думая об одном: не ударить об угол стола, не отдавить ноги в лаковых лодочках...

Ускорялся темп музыки, и Гладышев легко успевал в такт. Все происходило словно во сне: застопорись на секунду этот ритм, он бы, Гладышев, не поверил, что все было реально, существовало на самом деле, что он оказался «первой скрипкой», превзошел самого себя...

Она тоже раскраснелась не густо, но ровно, по округлому лицу растеклась ровная розоватость; горделивость, надменность, ужесточавшие ее лицо, исчезли совсем, сменились мягкостью, ласковостью. Теперь действительно почти все из-за столиков смотрели на них, в сизом чаду мелькали красные, потные лица, словно Гладышев несся на шальной карусели с перехваченным дыханием, поспевая за металлическим ритмом музыки; кровь звенела и колотилась в ушах, висках, в затылке. Ударник на сцене дергался, точно сам ввинчивался в этот ритм, взлетали волосы; баянист в потертом пиджаке с острыми, как пики, лацканами, водил плечами, худые его пальцы метались по клавишам; бился торопливый мотив: «У самовара я и моя Маша...».

Потом Гладышев отдаленно воспринимал гул зала и хлопки — аплодировали ему.

 

Полупустой, дребезжащий автобус довез их до поворота к городку. Сойдя в темноту, в бездонной пустоте ночи Гладышев нетвердо нащупывал бетонку. Впереди, скрытые мглой, переговаривались Русаков с Милосердовым.

А она шла почти рядом с Гладышевым. Она... Он и видел и не видел ее в темноте, скорее угадывал по запаху духов, по отчетливому постукиванию каблуков. И вдруг это постукивание оборвалось. Гладышев чуть не наткнулся на нее. Она, кажется, наклонившись, что-то искала.

— Извините... Вам помочь? — Он не узнал своего ссеченного, хриплого голоса.

Она выпрямилась, лицо ее было рядом, невидимое. Гладышев ощущал парок дыхания. Тепло мгновенно, как помрачение, ударило в голову, он обнял ее, привлек, в торопливой неловкости поцеловал в щеку.

Она спокойно, будто ничего не произошло, отстранилась, буднично раздалось:

— Вася, я потеряла туфлю.

— Сейчас, — отозвался прокуренный голос.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Еще с утра, до завтрака, точнее, даже вот до этой минуты, пока не выходил из дому, Фурашову казалось, что этот апрельский день предстоит обычным, деловым в ряду таких же дней. И уж по крайней мере Фурашов не думал, не гадал, что так всколыхнет, взбунтует душу неожиданное и в общем-то незначительное, столь малое, но чему суждено было окрасить весь этот  е г о  день иным светом, иными красками. Правда, в череде привычных дел были и необычные: строители окончательно сдавали первый двухэтажный дом, приезжают офицеры с семьями, и Фурашов должен будет выкроить время, посмотреть дом; прибыла рабочая часть Госкомиссии во главе с инженер-полковником Задорогиным. Фурашов слышал о нем в Москве, а вот вчера вечером познакомились, конечно же, надо быть на первом заседании комиссии. Словом, хоть и было кое-что новым, действительно особым, но все же просто дела, заботы, на которые потребуется израсходовать дополнительную силу, энергию, не более. И вдруг это настроение...

Теперь он понимал: первым толчком к такому настроению были слова Вали. Он, уже окончив завтрак, надевал шинель, мысленно переключаясь, обдумывая предстоящие дела, а они еще сидели за столом: Маришка и Катя допивали чай, перекидываясь какими-то колкостями, Валя, в чистом переднике, с перехваченными сзади коричневой лентой волосами, прибирала на столе. Собрав тарелки стопкой, она готовилась перенести их в раковину, подняла уже и вдруг сказала с задержанным вздохом: «Сегодня ровно четыре месяца, как здесь...» Он поначалу не осознал смысла, заключенного в ее словах, отторженно дошли до него и переговоры девочек за столом, кажется, Катя беззаботно, дернув хвостиком волос, сказала: «А здесь хорошо, мне нравится», — и Валя с какой-то поспешностью согласилась: «Да, хорошо, хорошо, доченьки».

Бросив привычное: «Я пошел», — он распахнул дверь из передней и оказался на крыльце. В лицо ударило, ослепило светом, пронзительной искристостью ноздревато-сизого снега, засыпавшего глубокими наметами голый палисадник перед домом. Когда въезжали в дом, Валя говорила, что весной тут посадит цветы — розы, гладиолусы. Водяные бусинки, торопливо срываясь с крыши, разбивались у самых ног в брызги, отмыли до восковой прозрачности пятачки на досках, вдоль стены на снегу пробили стежку лунок с льдисто оплавленными краями. В разреженно-влажной тишине стеклянное теньканье капель сливалось в немудрящую, но волнующую музыку. Фурашов секунду стоял, замерев, не смея шелохнуться, щурясь от блеска, яркости дня.

Потом, шагнув с крыльца, пересекая капель, стеганувшую упругой дробью по шинели и шапке, Фурашов почувствовал, его как бы осенило в этот миг: «Постой, постой, весна... Выходит, права Валя. Четыре месяца! Неужели?»

Удивляясь этой открывшейся истине, шагая к штабу по тропке, — под ногами хрумкал утрамбованный, но уже влажно-подтаявший снег, — думая об этом прошедшем сроке, повторял про себя прилепившиеся слова: «Четыре месяца, четыре...» В повторяемости была какая-то напевность, музыкальность, она накладывалась на чистый, негромкий, колокольчатый звон, еще стоявший в ушах, — незамысловатая мелодия наполняла Фурашова легким возбуждением.

«Приехал — была зима, теперь весна... Весна!»

В воображении его тут же эти четыре месяца предстали как нечто огромное, но как бы спрессованное, сбитое в один день: разводы на работу, короткие минуты в штабе, чтоб решить необходимые планы на день, объезды «луга», «пасеки», там дотошное разбирательство с оборудованием, аппаратурой, которые поступали, проходили первую отладку. Возникали сотни, тысячи непредвиденных вопросов, требовавших уяснения и решения. Дни, казалось, прошли в однообразной череде, но сейчас он вдруг порадовался наивно, радостью ребенка: нет, нет, не все однообразно! Он помнил многое. Например, три дня в середине января, в первый месяц их приезда, лил мерный, безостановочный дождь, на «лугу» солдаты и настройщики прятались в укрытиях.

Зима была чудной: зачиналась крутой, снежной, а в январе — странная теплынь, за три дня извело, истопило снег, вода хлынула на «луг»... Семнадцатого января перед ужином Фурашов объявил в части тревогу. Все люди, сам он, Фурашов, всю ночь делали насыпи, отводы, направляя потоки от «луга» в Змеиную балку. Тогда и произошел смешной, позабавивший всех эпизод: завклубом Милосердов, позже всех явившийся по тревоге, поскользнулся, рухнул в кювет в шинели и шапке, выбрался из ледяного потока весь до нитки мокрый, зуб на зуб не попадал, сплевывал мутно-глиняную воду... Шапку его солдаты выловили далеко, побегав с лопатами, палками по скользким берегам кювета.

«Весна, весна... и уже... че-ты-ре месяца!»

Перед тем как тропинке оборваться, слившись с бетонкой, скрытой под спрессованной снежной коркой, перед тем как выйти к штабу, — там он сейчас окунется в дела, заботы, — и, словно бы не желая дольше расставаться с этим размягченным, добрым чувством, пришедшим в это солнечное, блещущее утро с первой капелью, с влажным призывным весенним духом, исторгаемым землей, Фурашов несколько замедлил шаги, глубоко вобрав в легкие воздух, огляделся, словно все это — штаб, две казармы в ряд, дощатую столовую, водонапорную башню, домики с красночерепичными крышами среди заснеженных сосен — видел впервые.

У крыльца стоял плотный человек в темной с воротником куртке, какие носили «промышленники». В богатырском его виде, в рыжине волос, видневшихся из-под серой заячьей шапки, было что-то знакомое, но далекое, забытое.

А впрочем, представителей промышленности много, приезжают и уезжают, не удивительно, что мог видеть... До развода подразделений оставалось с полчаса, Фурашов рассчитывал просмотреть кой-какие технические документы к заседанию Госкомиссии и уже хотел пройти на крыльцо, но человек шагнул к нему.

— Вы подполковник Фурашов?

— Да.

— Я — Овсенцев. Вам письмо от Сергея Александровича Умнова.

Он подал конверт, достав его из-за борта куртки. Письмо было помятое, хранило тепло.

— А сам Сергей Александрович не собирается приехать?

— Сейчас нет. Запарка с «сигмой».

— Спасибо за письмо.

«Дорогой Алексей, здравствуй!

Как ты жив-здоров, курилка? Что у тебя делается на твоем головном объекте? Как семейство? Как сам?

В общем, задаю тебе вопросы, сыплю их и сам чувствую, можешь сказать: «Ох, и формалист Сергей Умнов!» Но ты же знаешь, как я «люблю» эпистолярное творчество?! А тут уезжает к тебе Интеграл-Овсенцев — и так захотелось подать весточку, будто какое-то предчувствие: произойдет что-то... Глупость, конечно.

Дома у меня терпимо: Сашка растет, ума набирается, но с возрастом подсекает Леле крылья, требует больше внимания. Конфликтуют! Словом, понимаешь, помимо основной, еще три школы: математическая, музыкальная, шахматная.

Новый год «по-старому» первый раз встречал дома. Нам с Сашкой ничего, после двенадцати вскоре легли, читали до утра, а Лельке это нож острый: не на людях, не в шумной компании. Были, как догадываешься, слезы, упреки...

Ну, да лучше по порядку тебе рассказать. Главное — о деле.

В Москве, на Старой площади, Борис Силыч Бутаков пошел сразу двумя козырями. Нам они казались неотразимыми. Еще бы! «Ил» сбит первой ракетой, двум следующим ракетам, пущенным с интервалами, оставалось лишь самоликвидироваться. Второй козырь: помогли генералу Василину, помогли «Сатурну».

Тут, на полигоне, я узнал, как оскандалился «Сатурн», и понял гнев генерала Василина: два боекомплекта снарядов расстреляли в белый свет. Говорят, майор Андреев потешался: его истребитель, поставленный на автопрограмму, выделывал пируэты... Мишень, не сбитая «Сатурном», ринулась за зону, тогда-то начальник полигона и дал команду — сбить «Катунью»... Мишень, как и «ил», — первой ракетой в щепки!

Так что наши козыри, как видишь, были неотразимы...

Но, Алеша, есть тут одно деликатное дело, и оно упирается в систему наведения, в «сигму». Ты же знаешь, это сердце всей «Катуни», как будет оно работать... Так вот, неустойчивость «сигмы» обнаружил еще в прошлом году Овсенцев. Это был для меня первый сигнал: думал, работал над «сигмой», кажется, что-то нашел. Новый принцип конструктивного решения. Новая «сигма»... Казалось бы, сам понимаешь, все ясно: можно делать ставку. Можно!.. Но ту историю с путевками ты, по-моему, тоже знаешь?

Тогда, в прошлом году, Овсенцев вернулся из Кара-Суя и ко мне: «В «сигме» все дело... Надо брать тайм-аут, форсировать новую «сигму». От меня он ринулся к Главному. Вот тогда-то в лабораторию и явился «сам». «Пришел посмотреть. Сказали, что у вас есть новая «сигма» и она панацея от всех наших бед».

Сам понимаешь, не мог я тогда сказать, что она есть: готов ведь был только макет.

Борис Силыч после того посоветовал Овсенцеву... отдохнуть и принес две путевки в Ялту, в санаторий — ему и жене. «Вот, Сергей Александрович, вручите завтра».

Так-то, Алеша. Но есть продолжение этой истории.

Двенадцатого января в лаборатории мы устроили встречу «старого» Нового года. Марат Вениаминович Овсенцев «со товарищи» явились ко мне: «Сергей Александрович, всей лабораторией, коллективно, посидеть не возражаете? А то встретимся теперь уже в следующем году».

Посидеть так посидеть. Согласился.

Подвыпив, Интеграл оттеснил меня к лабораторным координатным шкафам, задышал в лицо: «Не-ет, вы скажите, Сергей Александрович, вы коммунист, да? Вы думаете, я не вижу, как охладели к своей новой «сигме»? Не вижу, да? Тошно! Тишина в нашей лаборатории, в пору бежать, закрыв глаза... И думаете, не понимаю, почему тогда шеф две путевочки мне в санаторий пожертвовал? Но вы-то, вы-то...»

Словом, Интеграла пришлось успокаивать общими усилиями, от меня он ничего не добился в тот вечер: не говорить же было о своих сомнениях... Интеграл скрипел зубами, встряхивал рыжей волосней, тянул: «Не-ет, так не оставлю!..»

В метро, когда я ехал домой, клещами взяла тоска: посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Ты далеко, да и вообще не знаю, что у тебя у самого делается на головном объекте. Костя, наш журналист, все время в разъездах.

Впрочем, кажется, начал жаловаться... А вот это тебе будет небезынтересно услышать. Весь январь и февраль день за днем в Кара-Суе отрабатывалась программа заводских испытаний — число пусков ракет возрастает. Как-то подбили итог — ого, более полуторы сотни пустили! Набираем статистику, вычисляем проценты «за» и «против», подсчитываем вероятности. По старой «сигме» тоже набираем статистику: сколько раз из скольких работает устойчиво. Что ж, процент вполне приличный, отвечает тактико-техническому заданию... Новые блоки «сигмы» в лаборатории стоят под прогоном — тоже набирается статистика. Это уже делаем с Интегралом вроде по секрету. Как откроемся, аллаху известно. Похоже, Алеша, пока я бросился в омут...

После того новогоднего «взрыва» Овсенцев молчит, замкнулся, хотя упрямо возится возле новой «сигмы», но у него «челночные операции»: мотается между лабораторией, заводами, монтажным управлением и Кара-Суем. Чудак, «так не оставлю!».

Был с шефом на совещании. О твоем головном объекте тоже говорили, будто к сдаче будет готов в конце марта. Это так?

Ну вот, Алеша, письмо дописать не дали: жизнь внесла свои коррективы... В лабораторию ворвался Овсенцев, кричит: «Шефу — ура! Программа «заводских» кончилась. Принято решение, приступить к государственным испытаниям!»

Вот тебе и сенсация. Письмо заканчиваю. Надеюсь, скоро увидимся, последняя весть меняет кое-что: как говорится, впереди финишная прямая... Хотя так ли? На поведение «сигм» обрати внимание. Важно!

Жму руку. Привет Вале и девочкам.

Умнов».

2

На заседании Фурашов пробыл недолго. Настроение всех членов рабочей подкомиссии — военных и штатских — было благодушным. Фурашов, получив от Сергея Умнова письмо, знал, что в Кара-Суе, в полигонных условиях, начались государственные испытания «Катуни», и, видно, по этой причине тут, за столом, среди штатских представителей не оказалось «величин первого порядка» — ни Главного конструктора Бутакова, ни представителя от промышленности Волнотрубова, ни Сергея Умнова, «правой руки» Главного.

«Все ясно, — подумал Фурашов, — расчет верный: если в Кара-Суе испытания пойдут успешно, здесь, на месте, на головном объекте, они тоже пойдут без труда».

Инженер-полковник Задорогин, сидевший во главе стола, оглядел присутствующих весело и живо; вся его радость, неудержимая и открытая, какой он не стеснялся и словно бы хотел, чтобы она передалась всем, отражалась сейчас на его волевом, еще не старом лице, словно он говорил: «Вот смотрите, я радуюсь и не боюсь этого и вам советую!»

За столом сидели плотно, и не только за столом: вдоль стен, у прохода, запрудив его, застыв в трепете перед предстоящим историческим актом — государственными испытаниями, — тесно сгрудились офицеры «пасеки» — инженеры, техники. Задорогин, не сбивая широкой улыбки, красившей его лицо, поздравил с началом испытаний «на головном объекте» и еще минуту-другую говорил о значении и важности испытаний, о том, что комиссия ждет от личного состава части полной поддержки, активного участия и бескомпромиссной объективности. В конце он все же согнал улыбку, две вертикальные складки прорезали лоб от переносицы, и сразу стали заметны морщины: разговор обретал деловые рамки...

Обсудили порядок заседаний, зачитали длинную программу испытаний, обговорили календарный план первого этапа, — со следующего дня начинались проверки параметров всех систем аппаратуры...

 

С неотвязным, словно прилепившимся выводом: «Ну вот, началось и тут, началось», — Фурашов покинул приземистое здание, когда Задорогин попросил остаться лишь членов комиссии — для утрясения, как он выразился, деталей.

День не угасал, был по-прежнему яркий, блещущий. От сизоватого снега, к середине дня заметно осевшего в наметах по бокам бетонки, отражался режущий, слепящий глаза пламень. Отогретые солнцем ели, полуочнувшись от дремы, казалось, чутко прислушивались к тем таинственным, одним им известным процессам, какие происходили в этот весенний день в природе.

Фурашов медленно шагал по бетонке к «пасеке». Он сейчас вновь думал о тех четырех месяцах, что незаметно пролетели в делах и заботах, сваливавшихся на него, постоянных и каждодневных, и тех, что возникали внезапно и требовали его вмешательства, решения. И вот уже государственные испытания «Катуни»...

Раздумывая над своим положением, Фурашов находил его нелегким, однако тех подстерегающих нахально-дразнящих, как чертики, мыслишек, что вот, мол, угораздило, сунул нос, — тоже мне ангел! — сорвался из штаба, из Москвы, спустился в низы, не было.

С каждым днем у него зрел, проступал, точно неодолимый росток, один четкий вывод: такую технику примут, не могут не принять, он в нее верит, как в себя, только вот надо, по словам старшего инженер-лейтенанта Коротина, «подвыколотить потолок». Это будет! Рано или поздно. Но тогда он, Фурашов, солдаты, техники, инженеры — его воинская часть — останутся с этой махиной один на один. Они и техника. Да еще вот небо, которое — пусть и не знают пока об этом люди — будет чувствовать себя спокойнее: его станут стеречь ракеты.

Да, да, должны стеречь — это очень важно! — покой людей, покой Родины... Люди, страна после невиданной войны, разрухи, огромных человеческих жертв делают гигантские усилия, восстанавливают хозяйство, заводы, целые села и города. Вон об этом газеты пишут, и его, Фурашова, это волнует до дрожи. А ведь могло быть и так: тебе нет дела до всего, что происходит вокруг, ты военный человек, и твоя роль и положение особые. Могло быть. Но, если ты человек и коммунист, если ты не замуровался в башне из слоновой кости, тебе до всего есть дело, и оно, твое дело, сугубо военное, есть не что иное, как частица общего дела, общей заботы, и, значит, чем лучше исполнять каждое частное, тем лучше для общего...

Лучше, вот именно! И какой будет оборона неба, это теперь решается тут, в его части. Выходит, задача остается прежняя: осваивать «Катунь», насесть всем миром на нее, делать работу на будущее... Это с одной стороны. А с другой — не допустить малейшего послабления — мол, после доделаем, дотянем... Итут спасибо тебе, Сергей Умнов, письмом своим ты натолкнул, просветлил кое-что...

 

Войдя в длинный, гулкий проход «пасеки», освещенный потолочными плафонами, — в другом, открытом конце прохода виднелся узкий прямоугольник синего неба, — Фурашов свернул в боковой проход, оказался в аппаратурной. Навстречу с рапортом шагнул начальник станции наведения, сухощавый, со смуглым нервическим лицом, инженер-майор Двали. Он тоже был на заседании комиссии, но успел вернуться сюда, на «пасеку», раньше Фурашова. Горячий, чувствительный к технике, майор нравился Фурашову.

В напористом гуле работающих вентиляторов, гнавших воздух по железным квадратным трубам под беленым потолком, Фурашов вряд ли услышал бы доклад и поэтому остановил майора знаком руки.

Народу в аппаратурных скопилось много: собравшиеся накануне бригады и одиночки-представители теперь хлынули на «пасеку», будто подхлестнутые первой волной половодья. Каждый из них представлял какую-то организацию: КБ, завод, лабораторию и другие учреждения, каждый из них необходим на тот непредвиденный случай, на ту непредвиденную ситуацию, когда вдруг что-то случится, произойдет.

Фурашову была по душе размеренная суета у шкафов, шум вентиляторов, тонкое попискивание разрядников, слитный гул работающей аппаратуры, человеческий говор. И он, вновь подумав о том, что беспокоило его по дороге сюда, на «пасеку», обернулся к инженер-майору, спросил:

— Как считаете, Гиви Багратович, государственные испытания меняют задачи, какие мы поставили перед собой, — осваивать технику, учиться?

— Задачи не меняют, но выдвигают, как говорят математики, дополнительные условия.

— Вот-вот, дополнительные условия... Верно! Тогда подумайте над этими условиями.

— Подумаем, товарищ подполковник!

Двали понимающе улыбнулся, черные глаза блеснули под женски длинными ресницами.

— И еще одно: установите самый тщательный контроль за блоками «сигма». За их поведением, стабильностью параметров... поставьте задачу старшему инженер-лейтенанту Коротину.

— Есть!

 

«Победа» катила по бетонке. Шофер Василий Тюлин еще пять минут назад там, на «пасеке», по обычной привычке своей «кимарил, добирал на малых оборотах» (как-то объяснил: «До армии в рейсы ходил — остановился, значит, добирай»), сейчас бодрый, как будто и не дремал перед тем, вел машину небыстро, как бы угадывая настроение Фурашова. Справа, слева вдоль дороги — две цепочки вытянувшихся липок, словно линейные солдаты на параде.

— Товарищ ковник, а липки-то будут жить! — сказал Василий, повернувшись, и разномастные глаза его хитро перемигнулись между собой.

Он так и говорит, проглатывая первую часть слова, и получается лишь «ковник», скорее всего не потому, что трудно произносить «подполковник», а потому, что своя манера. Ничего не поделаешь — ростовчанин.

Фурашов смотрел на мелькающие деревца, еще голые, с красноватой обожженной морозом корой. «Кажется, пережили зиму, — подумал удовлетворенно, и тотчас представилась ему сцена с капитаном Карасем. — Что ж, четыре месяца прошло, а пророчество не сбывается, не уезжаю в Москву...» Усмехнулся оттого, что и липки выстояли и не сбылись незадачливые пророчества, сказал:

— Да, пойдут в рост.

Проехали железные ворота «луга»; солдат, выглянув из калитки на сигнал машины и угадав командира, распахнул створки настежь. Бетон дороги, будто заиндевелый, отливал белесо, от дороги разбегались ровные симметричные боковые отводы, и Фурашов невольно сравнил: в прошлом году, когда приезжал сюда из Москвы как «гость» в группе с генералом Сергеевым, с Борисом Силычем Бутаковым, чтоб посмотреть работу стартовой установки, тут все было перекопано, разбито, вместо дорог разворошенные, прорезанные колеями от колес земляные профили.

Василий свернул машину на боковую дорогу, и сразу увиделись зачехленные и открытые установки, штабеля оборудования под брезентом, люди, перемещавшиеся, как в замедленном броуновом движении, — привычная, без остатка занявшая все думы и помыслы картина. Фурашов кивнул Тюлину — остановить машину.

На позиции Фурашов пробыл долго, ходил от установки к установке; в записной книжке, удобно укладывавшейся в ладони, одному ему понятными знаками помечал, что надо согласовать с заказчиком, что подтолкнуть, какие принять меры по ускорению работ, на что обратить внимание офицеров на очередном подведении итогов. От взгляда Фурашова не скрылось: солнце съедало на взгорках снег, в кюветах над ледяной коркой взбухала зеленая талая вода — возможен паводок...

Вышагивал Фурашов споро, сапоги гулко отстукивали на подсушенном бетоне. Зампотех старший инженер-лейтенант Русаков нет-нет да и сбивался с размеренного шага, стараясь не отстать от командира; Карася подполковник не трогал, знал: тот с бригадой поставщиков разбирал какое-то запутанное дело по силовым шкафам.

Тюлин, пока Фурашов обходил один «куст» установок, прижимал «Победу» к кювету, дремал, откинув голову на спинку сиденья, но очухивался от сонливой на солнцепеке одури точно в тот момент, когда Фурашов переходил к очередной установке, — взвизгивал стартер, машина перекатывалась вслед за командиром.

Объехав позицию, вникнув во все, что делалось на местах — в блокноте у Фурашова появилось много пометок, — он, сев в машину, сказал Василию, чтоб подвернул на выезде к силикатному, такому же, как и на «пасеке», домику. В нем размещались службы и канцелярия подразделения. Надо было обговорить с Карасем все, что увидел на позиции, наметить меры по сохранению оборудования, по предотвращению возможного паводка.

Капитан Карась в канцелярии теперь оказался один, — разбирательство с бригадой по силовым шкафам, выходит, закончилось, — поднялся, увидев в дверях подполковника.

Говоря о чем-то важном, значительном, Карась обычно багровел, надувался, будто под кожу лица ему подкачивали воздуху, приосанивался, невысокая, кряжистая фигура будто становилась выше, значительней. И сейчас на вопрос Фурашова, как с бригадой, Карась, преобразившись, солидно и веско доложил:

— Прижали промышленников к ногтю, все признали. У нас не отвертишься. Мы тут до вас...

— Ну, хорошо, Иван Пантелеймонович, садитесь.

Фурашов перебил капитана деликатно — не хотел ни возражать, ни спорить, хотя порядком поднадоели напоминания Карася о том, что да как было тут до него, Фурашова, — Карась ревниво относился к утраченному положению. Присев на табуретку, Фурашов подробно расспрашивал о результатах переговоров с бригадой поставщиков, потом перевел разговор на то, что увидел во время объезда позиции.

Закруглились довольно скоро. У Карася спала багровость с лица, он то и дело повторял «Есть!», не замечая, что это раздражало Фурашова: что-то фальшивое было в покорности Карася.

Фурашов встал, собираясь уходить. Карась взял со стола бумажку, протянул.

— Вот, товарищ подполковник, график дежурства. Прошу утвердить.

Пробежав глазами листок, Фурашов хотел уже подписать, но взгляд натолкнулся на фамилию Русакова. Русаков... Так у него же день рождения. Вчера просматривал список, в сейфе хранится, ошибки быть не могло: единственная эта дата до конца месяца.

— А Русакова надо подменить, Иван Пантелеймонович.

— Почему? — Карась помрачнел. — У него на все причины, а как до дела... В Егоровск ездить...

— Скажите, а вам о чем-нибудь говорит дата — двенадцатое июня?

— Двенадцатое июня? Ну... мой день рождения.

— Пятнадцатое апреля у Русакова.

Карась несколько секунд молчал, потом как-то резко вскинулся, будто его внезапно укололи:

— Что ж, понимаю... До сих пор мы тут ни черта не петрили в службе, считали, дурачье, требовательность — мать дисциплины. Теперь будет новое... Ясно.

Фурашов спокойно выдержал его взгляд. Карась, нахохлившийся, первым опустил глаза. Да, нелегко ему было пойти на такое, но неожиданности тут нет: все, копившееся в нем, рано или поздно должно было открыться. Тем лучше, что все произошло сейчас: они вдвоем, и, значит, задача облегчается.

— Почему же, Иван Пантелеймонович, — Фурашов даже удивился своей спокойной интонации. — Все остается... И требовательность. Возможно, требовать придется жестче, «Катунь» ставит сжатые сроки. Но требовать не формально. А новое будет в другом: при высокой требовательности видеть человека, заботиться о нем... Прошу это иметь в виду.

Ровная багровость разлилась по лицу Карася, он молчал.

— Так что подправьте, Иван Пантелеймонович, график. Вечером в штабе подпишу. В двадцать ноль-ноль соберемся, посоветуемся. Госиспытания начались, оценим дополнительные условия.

3

Из штаба Фурашов с Мореновым уходили вместе. Было поздно, городок поглотила темень пасмурной ночи, лишь у входа в штаб горела на столбе лампочка, свет ее рассеивался, конусом пробивал темноту. «Вот — свету мало, а нужно, чтоб был залит городок, чтобы все сияло, — подумал Фурашов, — новое ведь дело, да какое! Надо потребовать завтра же от строителей!»

В штабе утрясали дела на очередной день. Вскрылось немало неувязок, просто безалаберности, особенно на «лугу», нарушались планы и порядок подготовки пусковых установок к испытаниям, возникали мелкие трения с бригадами наладчиков. Капитану Карасю досталось. «Но Карась Карасем, — думал Фурашов, — а вот удастся ли все отладить до четкого, без сбоев механизма?» Там, в штабе, капитан в конце концов огрызнулся: «Да что Карась, Карась! А что Карась может? Посмотрел бы на любого, когда гора целая навалится...» Он прав: гора не гора, а глыба — точно! А вот Моренов — за этот праздник... У каждого, выходит, свое!

За праздник... Моренов шел рядом молча. Сейчас они пройдут по тропке еще немного вместе и разойдутся — дома их на разных улочках.

Когда уже расходились из штаба, закончив дела, он, Моренов, подошел к Фурашову, сказал:

— Впереди, товарищ командир, майские праздники. Собрания, самодеятельность — это ясно, но есть предложение устроить офицерский вечер... Семейный.

«Вечер? Бал, танцы?.. — У Фурашова вскипел протест. — О делах бы заботился, — а тут о балах! Уж не из тех ли замполит любителей, что играют на дешевых чувствах?»

Но промолчал, сделал вид, что не расслышал мореновского предложения, не понял.

Однако холодок отчуждения к замполиту не исчез и теперь. Да, сейчас они разойдутся: Моренов свернет влево, Фурашов — вправо, и скроются в темноте. Ну что же, Фурашов, будешь и дальше молчать или... А сам-то он, интересно, не захочет больше возвратиться к своему предложению? Что он за человек? Ведь знают друг друга совсем мало, — вернее, не знают...

Приехал, Моренов в часть дней на восемь позднее Фурашова, и сначала показалось — оригинал. Прикатил со станции на попутном грузовике. Сидели тогда в кабинете уже больше часа, беседа текла неторопливо, кажется, они бы и дальше говорили, если бы Фурашов не спросил:

— Когда семью собираетесь привезти?

— Когда? У военного человека какие сборы? Уложил чемоданы, детей в охапку — и готов. Семья возле проходной...

— Чего же не позвонили со станции? — спросил Фурашов, готовый уже озлиться: ишь, оригинал!

Но Моренов обезоруживающе просто сказал:

— Знаю, в части одна грузовая машина, одна «Победа»... Приехал днем, — значит, машины в разъезде, люди не прохлаждаются, делом заняты. И вас не надеялся застать в штабе.

Фурашов подивился столь ясной логике, негромкому голосу, сразу проникаясь уважением к новому своему заместителю, признался:

— Да, верно, на минуту зашел в штаб, и машины в разгоне, все верно...

Моренов усмехнулся, тоже доверительно:

— Не думайте, не ясновидец: вверху в штабе всю обстановку разъяснили.

— Что ж, пойдемте. — Фурашов встал. — Из штабников кого-нибудь наскребем, помогут чемоданы поднести, устроиться.

У проходной действительно ждали жена и сын, стояли три потертых чемодана, хозяйственные сумки, детский велосипед.

Глаза Фурашова теперь различили в темноте развилку тропки — задержал шаг. «Так что же — оригинал, любитель сыграть на дешевых чувствах? Или...» Встретились взглядами — мореновский, показалось, пристальный, с антрацитово-ровным блеском, словно бы остановил размышления Фурашова.

— Вы мне не ответили на мой вопрос, — сказал Моренов. Голос негромкий, вроде бы усталый,но нотки твердые.

— Праздновать особо, балы устраивать нам вроде бы не пристало, нет достаточных причин... Как с партийных позиций?

Моренов помолчал, будто взвешивал сказанное Фурашовым, потом заговорил:

— Партийная работа — это любое, каждодневное дело... И я понимаю — особо праздновать нет причин. Мне понравилась поставленная вами главная задача: «Все для «Катуни», во имя «Катуни!» Отладка, настройка, освоение техники... Но и не надо забывать о человеке, его духовных запросах — это тоже дела партийные. Совещания, сборы, беседы — хорошо, но бал, — Моренов сделал ударение и даже паузу, — не по случаю одержанных побед, а с целью объединения людей...

Фурашова кольнуло: вот «упражняется в морали» да еще, чего доброго, думает, что смел, оригинален, а сам небось хочет спрятаться за широкую спину.

— А вы на моем месте как бы решили?

— Я? — словно бы с удивлением спросил Моренов и опять сделал паузу, глядел в темноте, не мигая, — резковатая интонация в голосе Фурашова не скрылась от него, — и очень спокойно, как бы тут же забыв о своем удивлении, никчемном и пустом, сказал: — Я уже принял решение — провести офицерский вечер, и, надеюсь, вы поддержите меня.

— А вверху... как на это посмотрят? — испытывая недовольство собой, сказал Фурашов.

— Беру на себя.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Приход весны, первое ее дыхание Валя ощущала особенно остро. Во взбудораженное состояние ее приводили, казалось, самые незначащие детали, приметы, но они воспринимались ею, воздействовали на нее подобно коротким, но мощным импульсам. Солнечный сфокусированный оконным стеклом зайчик на глади платяного шкафа, дотронься в этом месте ладонью — и от ласкового тепла по телу пронесется электрический вихрь; распахни дверь из передней — и пьянящим, возбуждающим ударом опахнет сырость, певучей мелодией войдет капель, будто сыплются и сыплются с крыши стеклянные бусы; на ноздреватом снегу прозрачные сизые наледи — в дрожь кидает от внезапной, как ожог, мысли: уж не по небу ли ступаешь?!

В такую пору вспоминалось детство. Почему-то именно детство. И она, Валя, не гнала воспоминания, они были для нее желанными, радостными; она отдавалась во власть их легко и безмятежно, они жили в ней, что бы она ни делала в такие минуты, в такие часы; она жила той далекой, недосягаемой жизнью.

Милые метины детства!..

По весне даже кузнец Прокопий преображался, степенел, пил меньше, казалось, забывал о своей философии: «Грязь земли не грязь! А грязь человечья и есмь грязь!» В полуразвалюху-кузню ходил в чистой сатиновой рубахе; иссеченное окалиной лицо его добрело, белки глаз наливались небесной синью, и он мурлыкал себе под нос:

Об отце память осталась смутная: три года ей было, когда на отца свалилась балка, вершившая конек крыши — артель ставила дом. С перебитым позвоночником отец промаялся всего два дня. И только одно помнилось до пронзительной ясности: отец, бывало, поднимал ее от пола, как пушинку, сажал на колени, и крупные, будто тарелки, шершавые ладони — темные ногти на пальцах почти все потрескавшиеся — становились осторожно-нежными, успокаивающими, от их прикосновения словно бы прибывала сила, уверенность...

Мать после смерти отца переехала в город, чужой, огромный, грохочущий трамваями: здесь жил дядя, брат отца, но не похожий на него — коренастый, неразговорчивый и мрачный. Мать устроилась на ткацкую фабрику. Жили в Московской слободе, снимая комнату на песчаной, пыльной окраине. У матери началась новая жизнь — веселые подруги, комсомолки в красных косынках, потом — рабфак, какие-то митинги, почины и шефство — все непонятные, чужеродные для Валиного восприятия слова. А мать помолодела, расцвела, какая-то легкость, окрыленность появились у нее. Так и казалось, что она птица и вот-вот взовьется, улетит: дочь почти не видела ее дома.

А однажды, придя из школы, Валя оторопела — все было непривычно: и мать в такое время дома и незнакомый мужчина — чернявый, разбитной, в новенькой коверкотовой гимнастерке; на синих ярких петлицах по рубиновому прямоугольничку, — Валя слышала от мальчишек в школе, — «шпалы». Он ринулся к Вале, сразу озаряясь улыбкой, а она, окатанная каким-то предчувствием, выпустила из рук черную тряпичную сумку с книгами; он бросился поднимать, приговаривая «Ничего, ничего», выкладывал ей на руки целое богатство: какие-то коробки, куклы... Мать, вся вспунцовев, сказала: «Вот, доченька... Илья Захарович. Он с нами будет». Ага, значит, отчим!

После были гости: те же подружки с фабрики, — шумливые и говорливые, — теперь без косынок, все с короткими мальчишескими стрижками. Мать тоже за несколько дней до этого отхватила тяжелую русую косу, и смешливо и больно было смотреть на ее голую, бритую у затылка шею.

За столом разговоры все те же — шефы, ударники, многостаночники; пели песню про «синеблузников», смеялись, мать то и дело обращалась: «Илюша, пожалуйста...» Тот с готовностью откликался: «Сейчас, Клавушка, сейчас!» — и бросался за стаканом, хлебом. Что-то не нравилось в нем Вале, — вот эта угодливость, что ли?

А потом... была пустая, неуютная квартира, ее получил отчим, он работал в каком-то малопонятном ей, таинственном «энкеведе» и нередко пропадал по нескольку суток, а появляясь, валился с,ног, и Валя иногда слышала из другой комнаты обрывки ночных переговоров «дяди Илюши» с матерью: опять было «оперативное задание». Мать дома тоже только ночевала, и в необжитой квартире становилось тоскливо, одиноко; Валя забивалась в угол, брала фотографию отца, он сидел в бекеше, в фуражке со звездой, опирался знакомыми большими руками на рукоять шашки и немо, грустными глазами смотрел на нее, свою дочь... И на какое-то короткое время, на мгновение она научилась вызывать удивительную иллюзию, — до реального, всем телом испытываемого ощущения: она у него на коленях, он покачивает ее, гладит вот этими большими жесткими руками.

Пропадала иллюзия, исчезало ощущение, какая-то обида, горечь подступали, и так хотелось одного — умереть... «Ну что же, вот возьму умру, и тогда пусть поплачут». И даже представлялось: как лежит в гробу, и мать и отчим убиваются, умоляют ее встать, ожить, просят прощения за все, за все. А за что, она и сама толком не знала.

Ей было жалко себя, подкатывал горький комок, от спазм першило в горле, слезы душили, она сглатывала их, но они, накопившись, сначала высыпались редкими градинами, потом выливались неудержимым облегчающим потоком.

Мать и отчим, придя домой, находили ее на полу, в углу, сморенную сном, среди тряпичных кукол, свернувшуюся в калачик, острые коленки подогнуты к подбородку — привычка, так и оставшаяся на годы. Находили и фотографию. Илья Захарович морщился, будто отведал чего-то кислого; тонкие брови и смуглое лицо матери сердито передергивались, — ишь, сантименты! — прятала фотографию (ее всякий раз становилось все труднее найти) и, кажется, больше заискивала перед отчимом, была ласкова с ним.

Город же стал раскрываться ей, Вале, позднее. Оказывается, он был красивым — с длинной центральной улицей, зеленой и тенистой, с широкой булыжной площадью и удивительными на ней зданиями — домом проектов и «госпромом», — будто сделанные из стекла, они поражали размерами; с лесопарком, примыкавшим к самому городу, с черным из гранита памятником Кобзарю в сквере, с тремя речками — Харьков, Лопань, Нетечь, о которых шутливо говорили: «Хоть лопни, Харьков не течет!»

А потом война... В пединституте на первом курсе только девушки; занятия шли через пень колоду: девчонки бегали то в госпиталь ухаживать за ранеными, то на курсы медсестер — учились перевязкам, накладыванию шин, эвакуации раненых с поля боя.

Война подступала к городу, и однажды отчим — в петлицах у него было уже по две «шпалы» — явился с вещмешком: уходил на фронт. «Ну, перестань, перестань, Клавушка! В случае чего не оставайтесь, уезжайте с управлением». Мать после окончания экономфака тоже работала в управлении НКВД, на воротнике диагоналевой зеленой гимнастерки по «кубику» — младший лейтенант. Выбирались из города на двух машинах запоздало — остатки сотрудников управления и семьи. На хилые, старенькие полуторки сложили чемоданы, сами — пешком, сто километров до узловой станции: там будет эшелон. В руки — только продукты; мать повесила Вале через плечо противогаз в матерчатой сумке: «Казенный! Береги, отвечать придется».

На станцию пришли через три дня. Ноги у Вали в волдырях, их пекло огнем, сумка противогаза, словно пудовая, натерла плечи, набила бока. Шли к станции днем и ночью, подгоняемые канонадой: она, казалось, гудела со всех сторон, вздыхала и вздрагивала земля; днем сходили с дороги, рассыпались цепочкой по полям, — самолеты с черными крестами на крыльях нахально гонялись за каждым. Ночью перед выходом к какой-то деревне поднялась паника — кто-то крикнул: «В деревне танки!» Полоснули выстрелы, огненные фонтаны прорезали темноту вдоль дороги, по ней густо — повозки, машины, люди... Крики, плач, ржание лошадей. Откуда-то появились красноармейцы, кто-то хрипло командовал: «В стороны, в стороны! Рассыпа-аайсь!»

Обезумев, бросились кто куда; Валя с матерью ринулась за красноармейцами: «Сюда, сюда! К оврагам выходи...»

Машин и вещей на станции не нашли. Объявились шофер да провожатый, объяснили: в лоб наткнулись на танки, машины расстреляли, второй шофер и два других провожатых убиты.

В переполненной с двухъярусными нарами теплушке еле приткнулись на нижние нары. Мать, будто квочка, оберегала ее, накидываясь на всякого: «Дочка, дочка тут!» Рядом с ними лежала с отрешенными, пустыми глазами беременная женщина; на голове ситцевая голубая косынка, живот под широченной кашемировой юбкой у нее вспучен и то вздымался, то опадал, и женщина, верно, от боли или еще от чего изредка содрогалась вся и не плакала, а тихо причитала: «Ой, Ваню, Ваню!»

К вечеру прибыли на какую-то узловую станцию, забитую эшелонами с беженцами: пропускали к фронту, не задерживая, армейские части; в вагонах красноармейцы, лошади, на платформах пушки, кухни, повозки...

Дымные, гаревые сумерки жиденько затянули закопченный, когда-то беленый кирпичный вокзальчик, депо и пристанционный, сморенный дневным зноем городок. Валя все это увидела, когда отправилась с чайником — добыть кипятку или просто воды. Беженцы из эшелонов — женщины и дети — рыскали, как и Валя, по всей станции тоже в поисках воды; у будки с надписью «Кипяток» возникла давка, и Валя вслед за другими побежала к дальнему гидранту и там в конце концов набрала воды. Возвращалась, огибая эшелоны, пролезала под вагонами, думая, что теперь напоит мать и ту беременную женщину. Противогаз в матерчатой сумке увесисто бил по бедру. Все вокруг казалось неживым, наполненным тягостным предчувствием; свет — предвечерний, рассеянный, сквозь дымно-гаревую завесу красил все в беспокойно-призрачный, желтоватый цвет. Этот цвет как бы пронизывал все окружающее — вагоны запрудивших станцию эшелонов, водокачку с островерхой крышей, толстые обшарпанные стены вокзала и даже людей, густо сновавших по всей станции.

Ей оставалось пересечь еще два пути, на которых стояли чужие эшелоны, и тут, мгновенно нарастая и все поглощая, возник свистящий, металлический рев. Она успела заметить, как копотную мглу с воем прорезали самолеты, и вслед за этим — грохоты взрывов, пулеметная стрельба, плач, стон слились в одно. Она бросилась под вагоны, расплескивая на мазутный гравий воду из чайника, и думала только об одном — добежать до вагона, к матери, хотя там-то, в конце эшелона, у металлического мостика, переброшенного над путями, над вагонами, все окуталось пылью, черным нефтяным дымом.

Поднырнув под вагонами, ртом, по-рыбьему, глотая сухой, прокаленный воздух, напитавшийся рвотной толовой и бензиновой вонью, она выскочила в узкий, как ущелье, проем между двумя эшелонами и увидела в пыльной заволочи — началась паника. Из распахнутых вагонов выскакивали люди — прыгали, сталкивались, кто-то кидал узлы, чемоданы, иные передавали детей, мешали в сутолоке друг другу, а самолеты проносились с вибрирующим воем, — рвались бомбы, стегали пулеметные очереди, и в этих противоестественных звуках тонули ругань, плач, крики, стоны людей...

Валя продиралась сквозь человеческую мельтешащую запруду вперед, не замечая, что сама всхлипывала, размазывала по худым щекам слезы; поминутно наскакивала на людей, метавшихся у вагонов, ее толкали, какие-то узлы, падая, больно задевали ее.

На какое-то время, когда она уже почти была у своего вагона, гаревая заволочь впереди прорядилась, самолеты, кажется, теперь бомбили позади — водокачку и депо, там грохотало и рвалось, галечная земля под ногами вздрагивала, и в той прореженной, осевшей гари Валя отметила: хвостовых вагонов не было, громоздились, курясь, груды ломаного, покореженного металла и досок, а дальше, за перекидным мостком, черный, смоляной дым, раздуваясь, вставал в небо гигантским конусом, — горели цистерны. Валя увидела и свой вагон с натыканными вокруг дверного проема завялыми ветками; несколько женщин, сгрудившись плотно, кучкой, снимали ту самую беременную, уложив ее на доски, как на носилки, — что-то красное, окровавленное, будто пламя, мелькнуло там. Среди них и мать: строгая, под мужчину прическа, коверкотовая гимнастерка. Чайник, который Валя сжимала до закостенелости в пальцах, был чужой, той, беременной. Переваливаясь под тяжестью узла, мимо пронеслась простоволосая, с безумными навыкате, белесыми глазами, полная, как тумба, баба, причитая: «Ой, да что же, господи, делается? Погибель и роды в одночасье...»

И тут, когда Вале казалось, что она сейчас окажется возле своего вагона, вот продерется только последние метры сквозь толпу, страшной силы удар расколол небо, воздух и этот желтоватый свет. Валю подхватило, точно невесомую пушинку, швырнуло, ударило обо что-то твердое, и, теряя сознание, она не почувствовала боли, лишь искрящаяся, багрово-красная вспышка возникла перед глазами и погасла. Валя не знала, что произошло, не могла видеть, что на том месте, где был их вагон, куда она стремилась, — взметнулся огненный, слепящий султан...

Очнулась она и словно бы стершимся сознанием старалась понять, где она. Стены, кровати и меж ними тесно — топчаны, раскладушки; голова ее забинтована, кругом бело-серое, застиранное белье. Валя с трудом повернула будто чугунную, тяжелую и вместе звеняще-пустую голову и внезапно — взгляд во взгляд — натолкнулась на словно бы выцветшие глаза, зрачки еле различались, и, сразу признав ту, с узлом вдоль эшелона промчавшуюся бабу, почувствовала, как голову заломила боль.

— Ожила! Два дня в бреду, господи, — отдаленно услышала Валя голос бабы. — Все за эвон ту сумку держалась, как с червонцами, — не отдавала...

Боль в голове не утихала, и, боясь, что опять может впасть в беспамятство, и одновременно испытывая еще неосознанное беспокойство, Валя спросила совсем тихо, безголосо, хотя самой ей представлялось — говорила громко:

— Что с мамой?.. С той беременной женщиной? Где мама?

— Беременная? Энта, что разрожалась? Мать, говоришь?

— Нет, нет... мать другая...

— Побили ту... Побили многих теми бомбами. И, сказывали, какую-то военную побили, а твоя, может, и жива... И мне ногу секануло...

Валя дернулась на подушке: «М-а-а!..» Ломотная, нестерпимая боль прорезала от головы до ног, перед глазами вновь беспорядочным вихрем заметались круги, и Валя рухнула в знакомую черную пропасть...

 

А дальше, за этими картинами, словно бы обрывалось время и возникала незримая черта, переступать которую она не хотела, — боялась. Война... Черта эта была ее внутренним пределом, запретом, своего рода табу, и силу этого запрета Валя со временем чувствовала все крепче. Но вместе с тем, чувствуя, как прочнее закрывалась, запечатывалась в душе та ее жизнь, связанная с войной, она сознавала: ей труднее и труднее становилось нести этот груз. И когда уже было совсем невмоготу, когда тяжесть накапливалась, давила, тогда приходило вот то страшное, перед которым, как ни крепилась, в конце концов пасовала, сдавалась. И тогда наступало облегчение. Но наступало на короткий час: после каждого срыва ощущение усталости брало жестче и тоскливее.

Вот и теперь, очнувшись за столом, она испуганно подумала, что грядет то ее состояние, его приближение она чувствовала. Но когда оно явится, она не знает, она еще будет бороться, она еще...

И, словно бы боясь обступивших сумерек, прихода вечера, она торопливо поднялась, включила полный свет; он вспыхнул в стеклянной люстре, откинул темень.

2

В разгар вечера, когда за длинным столом, накрытым белыми простынями, остались лишь рассеянные группки — большинство офицеров, их жены танцевали на свободном пространстве у клубной сцены, тут по очереди то включали проигрыватель, то на табуретку садился капитан Овчинников, растягивал на коленях «хохнеровский» с красными мехами аккордеон, — Фурашов поднялся, сказал Вале:

— Пойду пройдусь по городку.

Валя поняла его: «Мол, второй день майские праздники — и все ли там в порядке, за пределами клуба?» Она была в хорошем настроении, потому что за столом как-то сразу, с самого начала возникла веселая, живая атмосфера, много шутили и каламбурили. Алексей тоже был в добром настрое, в ударе, он раза три за все застолье вставал, говорил с подъемом, за столом стихали гул и разговоры, слушали его со вниманием, звонко аплодировали. Все же был один омрачающий момент, когда жена капитана Овчинникова провозгласила тост за то, чтобы «командиры, наши мужья, думая о сложной, новой технике, не забывали о своем тыле, о семьях». Женщины бурно поддержали ее. Чокнувшись с Фурашовым, Мореновым, Савиновым, чокнувшись с ней, Валей, — возбужденная, вся — пружина, — Овчинникова выпила рюмку до дна, крикнула:

— Вот за это — полную!

Валя отставила свою рюмку, ей показалось, что этого никто не заметил, но тотчас сбоку услышала:

— Валентина Ивановна, а что же вы?..

Валя тогда, теряясь, поспешно проронила: «Не пью» и почувствовала, как невольно покраснела.

Сейчас, забыв о том мелком инциденте, она была увлечена разговором с женой замполита Моренова и на слова мужа, что он пройдется по городку, согласно кивнула.

Вход в клуб со стороны казармы по случаю офицерского вечера закрыли, действовал лишь служебный вход, и Фурашов попал в него, обойдя сцену. Вчера, Первого мая, в честь праздника на сцене бушевала самодеятельность — солдатская и подшефников, — народу битком набито: не только солдаты, офицеры, но и жены, дети, Маринка и Катя Фурашовы тоже были на концерте. А теперь клуб освободили для офицерского вечера: простенькие деревянные кресла горой возвышались в дальнем углу зала, загромождали проходы у сцены.

Фурашов, оказавшись снаружи, спустился по невысокой, освещенной висячей лампой лесенке, вдохнул сырой воздух: уже несколько дней дул теплый, с дождем ветер. Теперь ветер утихал, но было сыро, свежо.

Городок освещен редкими фонарями, они поскрипывали на столбах. Фурашов прошел мимо штаба, завернул к проходной, потом к солдатской столовой — длинному низкому зданию с темными, неосвещенными окнами, — только на кухне горел свет, вероятно, там работал кухонный наряд. Обошел вокруг казарм, гаража — везде пустынно, безлюдно. Из второй казармы, самой дальней, — в ней тоже окна затемнены, — рвались усиленные динамиками звуки музыки, голоса, перемешанные звуки боя: для солдат, прямо в казарме, крутили подряд две картины. «Как раз до отбоя, а к отбою и офицерский вечер закончится», — подумал Фурашов.

Свежесть, прохлада ночи бодрили, подстегивали к энергичному шагу. Фурашов успокоенно думая о том, что Моренов — молодец, затеял этот офицерский вечер: чем бы занимались сейчас офицеры? Сидели бы по домикам, каждый замкнувшись в мирке своих семейных дел... А теперь все они, разнившиеся по возрасту, наклонностям, характеру, мало знающие друг друга, потому что съехались сюда не так давно, съехались отовсюду, сели за стол и как-то сразу — он это с радостью почувствовал — стали ближе, может, понятней друг другу. Сейчас было не только приятно сознавать и думать об этом, но и немного стыдно: ведь когда Моренов впервые сказал о вечере, Фурашов был резок с ним, даже заподозрил замполита в склонности зарабатывать дешевый авторитет... Что ж, вернешься в клуб, к столу, произнесешь за Моренова тост... Кстати, у тебя еще ни разу не было разговора с ним по душам. Ты его совсем не знаешь. В чем причина, что такого контакта не случилось? Кто виноват? Моренов? Ты сам? Но ты командир, тебе и начинать...

Уже в узком, плохо освещенном проходе Фурашов услышал, как аккордеон Овчинникова широко, мажорно разлил звуки, и они сразу поглотили говор и смех, до того долетавшие из-за фанерной переборки, Фурашов ступил в зал, откуда ушел полчаса назад, успел окинуть взглядом реденькое застолье — там было все, как и до его ухода, даже Валя с Мореновыми сидели на прежних местах. Зато справа, на половине для танцев, было тесно: подхваченные вальсом, кружились пары. Фурашов увидел, как у сцены качнулась Милосердова — высокая бронзовая прическа, бархатное вишневое платье, отороченное мехом на рукавах и по широкому овальному вырезу ворота, кожа молочной белизны, словно бы отшлифованная.

Она улыбалась застенчиво и открыто, и в ее взгляде была удивительная притягательная сила. Фурашов так же, как тогда, во время осмотра дома, забредя ненароком в квартиру Милосердовых, смутился, почувствовав эту силу, безотчетно задержал шаг. Она, все так же улыбаясь, кокетливо склонив голову, сказала грудным голосом:

— А я вас жду... Дамский вальс. Надеюсь, не откажете?

«Танцевать? Это уж совсем неожиданно. Как он будет выглядеть? И с Милосердовой... А Валя? Но... отказать?» Возможно, она почувствовала его секундное колебание — что-то дрогнуло в глазах, — улыбка, взгляд как-то потускнели. «А-а, черт! Не съест же...»

— А почему бы мне отказываться? — преодолевая внутреннее сопротивление, весело спросил он. — Только, Маргарита Алексеевна, вряд ли доставлю удовольствие: мастерством не славился даже в молодые годы.

Она опять вся засияла, сказала искренне, без тени наигранности:

— Скромничаете, товарищ командир...

Препираться дальше? Фурашов подчеркнуто галантно кивнул.

— Прошу! Но за последствия, как говорится, не отвечаю...

Они вошли в круг, Фурашов повел ее, чувствуя под правой рукой, лежавшей на ее лопатке, упругую напряженность тела Милосердовой. Она прилаживалась к такту, потом подняла глаза.

— О каких последствиях вы говорите?..

— О самых прозаических: наступлю на ногу, возможны телесные повреждения конечностей, ущерб материальный — порваны чулки, помяты туфли...

Она рассмеялась, глаза лукаво, искристо полыхнули.

— Если только это — беда небольшая!

— Видите ли, это при определенных обстоятельствах может сыграть роковую роль... Даже в женитьбе.

— То есть?

— Расскажу такой случай. Фронтовик, капитан из части, отведенной с передовой на отдых, явился на вечер в медсанбат... Ну, и было, нравилась ему одна медичка. Танцевал с ней, правда, отважился на этот шаг не сам. Да и не танцы это были, а оттаптывание ног, но ему-то, капитану, в те минуты казалось, он мастер, был на седьмом небе. На землю его спустили, когда предложил девушке проводить ее к панскому подворью, где жили медсестры. Тут-то ему и сказали: «Что, красавец, и так ноги-то все оттоптал. Ай еще не до конца? Не хочет она, чтоб провожал...» Сказала это не сама девушка, а бойкая, щекастая сестра-хозяйка...

— Ну и что же вы?..

— Ответил, что если оттоптал ноги, не может идти, значит, тем более пойду: нести, возможно, на себе придется.

— Нести... — машинально проговорила Милосердова, внезапно на ее лице как бы столкнулись два выражения: прежнее, веселое, и новое — задумчивое. — И, значит, краха не случилось? — медленно спросила она, точно возвращаясь сознанием издалека.

Грустное выражение на лице Милосердовой сгладилось, рассеянно-задумчивая улыбка сменила его, она молчала, автоматически, заведенно кружилась, подчиняясь его, Фурашова, воле — легко, безукоризненно, как будто невесомая, бесплотная.

Капитан Овчинников, сидя на табуретке, растянул аккордеон и оборвал звуки.

— Благодарю вас, Маргарита Алексеевна, — сказал, останавливаясь, Фурашов.

— Сильный вы человек. — Она словно очнулась, сняла руку с его плеча. — Счастливая, верно, Валентина Ивановна.

— Ну, это вы преувеличиваете, пожалуй. — Он кивнул ей, пошел к столу, наклонившись к Вале, но не только для нее одной, с неосознанным подъемом, бодро сказал: — Что же вы сидите? А я успел обойти дозором городок и даже станцевать вальс с Милосердовой.

— Да? — отозвался Моренов и с удивлением и интересом поглядел на него.

— Как это ты отважился? — спокойно спросила Валя.

— Второй раз в жизни. Первый раз тогда, в Польше, с тобой, медсестрой из санбата.

За столом шумно рассаживались, со смехом и шутками. Фурашов поднял рюмку.

— Товарищи, среди нас человек, кому мы обязаны тем, что собрались сегодня на этот вечер... Прошу внимания!

Он перевел взгляд на Моренова, тот тоже взглянул на Фурашова, смотрел, не отводя пристального взгляда. За столом поворачивали головы сюда, где стоял командир. Фурашов с улыбкой ждал, когда окончательно смолкнет шумок.

 

В «отстойник» Гладышев возвращался поздно: городок притих, на улочках пустынно, только светились окна стандартных домиков, и эта настороженность, пустынность бередили каким-то щемящим беспокойством. Он задержался на «пасеке»: перед самым окончанием работы «скисла» панель, и Гладышев вместе с курносым словоохотливым настройщиком подступал к ней и так и сяк, оба уже не разговаривали, а только хрипловато кидали слова, а где она, причина, — хоть бейся лбом о стеклянную дверцу шкафа!

Причину отыскали уже в десятом часу вечера: с булавочную головку темная точечка на зеленом глазированном цилиндрике — сгорело сопротивление.

Что ж, приятно — обнаружил эту «точечку» он, Валерий, и, наверное, настройщик раззвонил об этом техникам: кое-кто из них тоже задерживался, но уже расходились, а Гладышев еще оставался, чтоб заменить сопротивление, перепаять схему.

Губов молча вырос сбоку: лицо с чечевиченками веснушек хоть и было неулыбчивым, как всегда, но, кажется, подобрело.

«Ну что, пришло?»

«Что пришло?» — Валерий, не понимая, уставился на Губова.

«Забыл разговор в общежитии?»

«Иди к черту! — Валерий неожиданно для себя, уже не сдерживая своих чувств, ткнул Губова в бок. — Курить хочется... Понял?»

Он хитрил, будто не помнил того разговора, — давно ли это было? И давно и, кажется, совсем недавно, будто вчера, позавчера...

В словно бы заторможенном сознании Гладышева сейчас было пусто, лишь жило ощущение беспокойства, неизвестно чем вызванного. Он миновал домик, где размещались бригады настройщиков, и тут-то вдруг возникла эта неожиданная мысль. «А  о н а?.. Что  о н а  сейчас делает? Вот пойти, может, встретить ее, а там — что будет!»

Мысль будто подтолкнула Гладышева, и он свернул на другую улочку.

В возбуждении от страха, что его кто-нибудь заметит, наткнется на него в темноте, и вместе с тем от ожидания, что вот отодвинется штора и он увидит Маргариту в освещенном окне на втором этаже, Гладышев прижался к ребристому штакетнику. Но там, за окном, в комнате Милосердовых, казалось, было пусто, не шелохнется занавеска, не скользнет тень. Сколько он тут? Время словно бы остановилось, и Гладышев даже перестал чувствовать, что штакетины через гимнастерку больно вдавились в грудь. Он не знал, что его ждет, но ему важно было сейчас увидеть ее, увидеть — зачем и почему, он в этом тоже не отдавал себе ясного отчета, но повторял в уме: «Должен, должен! И увижу, дождусь и скажу, пусть что будет!.. Пусть!»

...Фурашов подходил к своему дому. Только минует соседний, двухэтажный, где живут теперь многие семьи офицеров, живут капитан Карась, начклуба Милосердов, и вот он, его домик. Он видел, в доме темно, лишь в кухоньке чуть светилось окно: Валя, выходит, не спала, ждала.

Обогнул густой куст бузины, разросшийся у тротуара, в глаза плеснуло светом, кажется, из окна Милосердовых. И тут же словно бы от штакетника метнулась тень. Фурашов невольно приостановился. И увидел лейтенанта Гладышева.

— Гладышев?

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

Голос неровный, одышливый, словно офицер испуган, смешался от неожиданной встречи.

— Откуда? Что так поздно?

— Я... у Губова был, товарищ подполковник, — соврал Валерий. — Домой иду.

— Ну, хорошо... — Фурашов козырнул.

Он не знал, что в эти минуты капитан Карась, тоже идя к дому по другой стороне улочки и уже собираясь пересечь ее, вдруг увидел Фурашова с Гладышевым, освещенных, всего в трех метрах от окна Милосердовых, и попятился в тень. Капитан не слышал, о чем они говорили, воспаленно в голове проносилось: «Гладышев — ясно, Милосердову выглядывал. Знаем, в Егоровске, в ресторане, трепака с ней отплясывал! Постой, постой!.. А этот? Тоже отплясывал на первомайском вечере! Ситуация!.. А что, бабенка легкая, скорая! Капа говорила, будто слышала, как та хвалила Фурашова, — мужчина видный... Интересно, уж не сопернички ли?..»

Из тени вышел, когда скрипнула невидимая дверь фурашовского домика.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Янову, когда он, случалось, оставался один, размышлял о происходящем в мире, раздумывал над обстановкой, какая складывалась после разрушительной и грозной войны, в какую-то минуту до отчетливости зримо воображалось: Земля, планета наша, — вовсе не огромный шар тверди, а всего маленькая светящаяся точка, которая мечется в бесконечной галактике, в вечном ее холоде. Вдруг внезапный катаклизм, вспышка как бы точечной спичечной головки... От подобной осязаемой ясности прошивало, точно иглой, содрогание. И невольно, скованный словно бы пришедшим из бесконечности морозным дыханием, он медленно возвращался к действительности. Давило в затылке, тягуче посасывало в груди.

И тогда возникало иное: перед ним, перед его глазами, представало все в увеличенном виде, будто под мощным, всеохватывающим микроскопом. Огромно реальная Земля: материки, океаны, цепи гор, бескрайние равнины, реки и озера, ледяное безбрежье полюсов, зной экватора, радостно будоражащие многоцветьем сады и поля, мертвое однообразие пустынь, города, деревни, поселки. И везде люди, люди... И то там, то тут пожарища, смоляно-черные космы стелющегося дыма...

Он зажмуривал глаза до ломотной боли — ввинно-красном огне вспыхивали и гасли золотистые черточки.

Да, война кончилась. Но отголоски ее еще живут в мире, — вспухают, лопаются язвы, курятся смрадные очаги. Но не в этих вспышках, не в этих отголосках дело. Как всякое сложное, взаимосвязанное явление, в котором были приведены к действию несметные силы и человеческие массы, оно не могло «остановиться», отсечься, точно одним ударом. Так тяжелый маятник часов, казалось бы остановленный с ходу мгновенно приложенной силой, потом делает еще несколько колебаний и лишь тогда затихает, успокаивается.

Но Янов отдавал себе отчет в том, что такое представление лишь чисто внешнее и что в случае с маятником все происходит по ясным, исследованным законам механики, в общественных же явлениях, к каким причисляется и война, действуют силы социальные, классовые, а значит, и процессы — сложней, запутанней, неожиданней...

Однако подобного рода мысли давали весьма слабое утешение: горечь и совсем свежее ощущение войны были живы, неизгладимы, преследовали маршала постоянно. Но суть заключалась в другом, в том зловещем дыхании «холодной войны», которая с неотвратимостью обвала, как казалось Янову, зрела, нарастала, готовая обратиться из «холодной» в новую горячую, еще более жестокую и всеохватную... Должно быть, в воображении маршала и возникала связанная с этим призрачная, эфемерная картина: планета не планета, а заброшенная светящаяся точка, и вдруг — вспышка, как результат неведомого катаклизма...

Нет, он не из слабонервных, он просто видел, ощущал, во что вызревала затеянная недругами нашей страны «холодная война», его жизненный опыт, проницательность военного человека подсказывали именно этот вывод: она может стать горячей... Он подолгу смотрел, отбрасывая шторки, на большую, во всю стену карту в своем кабинете. Да, вырастали, подобно грибам, за эти годы всевозможные военные блоки и союзы, зримым, отчетливым кольцом страну окружали военные базы...

Впрочем, поначалу, сразу после войны, там, за океаном, думали проще, еще не показывали кулак, рассчитывали поставить СССР в зависимость от денежного мешка, поставить на колени, предоставив заем: мол, страна выдохлась в войне. Да, Моргентау... Этот, с загребущими руками, уже предвкушал легкую добычу, готовя свой знаменитый меморандум. В строгом соответствии с тем меморандумом тогда и был задан провокационный вопрос послу Панюшкину в Вашингтоне: будет ли СССР вести переговоры с США о предоставлении займа в размере одного миллиарда долларов? Вот ведь как прямо, «человечно»! Что ж, достойно, достойно ответил посол на столь откровенно поставленную экономическую ловушку. Нет, не выдохлась Страна Советов, не предстала перед миром «колоссом на глиняных ногах» с протянутой за подаянием рукой.

Ему, Янову, было ясно, что экономическая ловушка — это только одна из граней политики капиталистических держав, есть и другие, более жесткие приемы; может, до времени они скрываются, держатся в секрете, но проявятся... И он не ошибся. Скоро, очень скоро все проявилось — президент Трумен с потоком брани выдал формулу: против Советов железный кулак и решительные выражения... А позднее, когда уходящая «звезда капитализма» Черчилль в Фултоне угрожал Советскому Союзу атомной бомбой, черствый, далекий от сентиментальности президент Трумен, говорят, долго и шумно аплодировал «другу», трогательно обнял престарелую лису от политики...

Так были посеяны зерна «холодной войны», они быстро проросли, поднялись всходы, зацвели на долгие годы зловещими, ядовитыми цветами.

Джон Фостер Даллес — отец политики «холодной войны». Холодной... Концепция же ее в секретных документах формулировалась с откровенной ставкой на горячую:

«Создать кольцо сил — политических, экономических и военных — вокруг района, находящегося под советским контролем...»

Подлинная стратегия, как водится, фиксируется в строго секретных документах, те документы хранятся в сейфах, под замками и печатями. Но война есть война, пусть даже «холодная», и она должна быть оправдана перед лицом общественности. Янов хорошо запомнил, как некий автор, скрывшийся под кратким псевдонимом «X», в журнале «Форин афферс» обосновывал «холодную войну» угрозой со стороны Советского Союза, в намерения которого будто бы входит... уничтожение Соединенных Штатов Америки.

Конечно, приемчик элементарный — валить с больной головы на здоровую, но, как ни парадоксально, а он срабатывает, сдобренный здоровой порцией демагогии. Кстати, за, этим псевдонимом «X» Янов легко угадал одного из сотрудников посольства США в Москве — Джорджа Кеннана. Встречался с ним маршал на приеме — нагловат, оголтелый кликуша. Те же самые разглагольствования: мол, действия по созданию кольца баз вокруг Советского Союза — мера вынужденная и имеет цель лишь «сдерживания»...

Но даже там, на Западе, нет-нет и прорывались здравые суждения о сути новой политики. Не без ядовитости писала одна газета, Янов знал, она далека от пристрастий к коммунистическому миру:

«Атлантический пакт рекламируется как средство сохранения мира. Странным будет мир, установленный путем превращения западного мира в вооруженный лагерь».

«Доктрина Трумена», «план Маршалла»... Думая о них, Янов приходил к совершенно ясным выводам, что это была питательная почва, на которой, как сорняки, буйно и вольготно стали взрастать один за другим военные блоки. Первым — «Западный союз». В нем, поставив подписи под Брюссельским пактом, объединились Англия, Франция, Бельгия, Голландия, Люксембург. Английский фельдмаршал Монтгомери сел в кресло главы военного командования союза во французском городе Фонтенбло.

А потом, спровоцировав «Берлинский кризис», односторонне проведя денежную реформу в западных зонах Германии и в Западном Берлине, зная, что Советский Союз не пойдет ни на какие уступки, США провели в жизнь свой главный стратегический план: расширить «Западный союз», возглавить его. Фарисейская машина заработала, прикрывая секретные переговоры о создании нового блока: «Строим мир. Коллективная безопасность в Североатлантическом районе». Что ж, такого рода демагогические приемы позволили обойти Устав ООН: нельзя создавать агрессивные блоки, — пожалуйста, у нас миролюбивый союз. «Броня, но не пика; щит, но не меч...» Можно вступать в оборонительные договоры лишь по региональному признаку, — опять же, пожалуйста: «Североатлантический» район, включающий... всего-навсего значительную часть земного шара.

«Броня, но не пика; щит, но не меч...» Фарисейство есть фарисейство. Демагогия на то и существует, чтобы, забыв про всякий стыд и совесть, выдавать черное за белое... Итак, организация Североатлантического договора. НАТО... North Atlantic Treaty Organization...

Янов видел, как, точно на дрожжах, блок вспухал, включая в себя все новых и новых партнеров. Щупальца его разрастались, охватывая Страну Советов. Создавались военные командования на Атлантике, Средиземном море, в Европе, стратегическая группа США — Канада... В НАТО вошли Греция и Турция. Нет, не мог удержаться от откровенных признаний все тот же журнал «Форин афферс»:

«С помощью одного этого хода западные союзники оказались ближе к большим кавказским нефтепромыслам, тогда как германские вооруженные силы смогли подойти к ним лишь за 18 месяцев дорогостоящего наступления».

Опять откровения, опять выболтаны истинные цели.

«Германские вооруженные силы...» Что ж, ту и не ту, но тоже Германию, федеративную, вновь усиленно вооружают, готовятся вручить ей атомное оружие, идет подготовка о включении ее в НАТО.

Создан новый блок АНЗЮС — союз США, Австралии и Новой Зеландии. Подписан японо-американский «договор безопасности». В Маниле готовят еще один блок стран Юго-Восточной Азии — СЕАТО...

Договоры, союзы, блоки... И базы, базы, базы.

А в Корее полыхает, ширится война, уже не «холодная»: рвутся бомбы, горит залитая напалмом земля.

И тот же Кеннан, теперь уже не просто сотрудник посольства США в Москве, а член конгресса, глаголет:

«С помощью самолетов, базирующихся на континенте, мы должны нанести удар по Москве и по всем другим городам России... Подписание Атлантического пакта дало нам необходимые базы... Теперь нам нужно иметь самолеты для перевозки бомб...»

Да, замыкается кольцо блоков, строятся стратегические базы, они зловещим гигантским ожерельем охватывают Родину.

И вновь, зажмуривая глаза, смыкая веки, Янов видел уже не точку-планету, затерявшуюся в бездне галактики, а огромный фронт Сталинградской битвы; он, представитель Ставки, облачившись в плащ-палатку, вновь лазил по буеракам, изрытым снарядами и бомбами, обходя надолбы, ежи, пробирался на передовые в сопровождении высокого, шагавшего странно, на негнущихся ногах, точно на ходулях, майора Сергеева... Тогда еще майора. Там он и увидел как бы навсегда запавшую в его память картину, которая вставала перед глазами совсем нежданно, по каким-то своим законам.

...В ярку с потемневшим от холода бурьяном, неподалеку от КП, — подростки, чудом пробравшиеся через передовую, грязные, худые, оборванные; они ели из солдатских котелков, рядом на мешковине горка наломанных кусков хлеба... Старшина, точно соблюдая правила устава, прижав обветренные красные кулаки к бедрам, ответил на вопрос Янова: «Как есть перед утром обнаружились... Из Гавриловки. Ночью переправим за Волгу в тыл. Определятся. Жить будут».

Уже спустившись в подземелье командного пункта, Янов по дрожи обшитых горбылями стен, по обсыпавшимся крошкам земли понял — немцы начали беглый беспорядочный обстрел из минометов. А потом эти слова за дощатой переборкой: «Там ребят побило и старшину Евдакова — от миномета «Ивана» штука в точности угодила».

Янов без раздумий бросился к выходу.

Двух ребят унесли — их тяжело ранило; четверо лежали на прежнем месте, уже навечно, и среди них девочка в мешковатой телогрейке. Голова в полушалке чуть запрокинулась в низинку, строго застыли глаза, устремленные в невысокое, придавленное небо, будто хотели разглядеть, что там, за предзимней неласковой хмурью. Хлеб так и остался зажатым в ее окаменевшей левой руке. Лежал рядом и старшина — без фуражки, шинель растерзана, залитое кровью лицо уткнулось в стылую, черную от гари землю.

Эти ребята, эта девчушка, с ее строгими, застылыми глазами теперь в его, Янова, памяти до гроба...

И еще одно событие войны с пронзительной отчетливостью всплывало перед ним, он даже явственно слышал грохот, гул, тяжелые утробные вздохи земли... Украинская деревенька была небольшая, но светлая, открытая всем ветрам и солнцу: по чьей-то странной прихоти ее построили на взгорке, господствовавшем над вольной равниной, распахнувшейся окрест на многие километры. И хотя в беленых хатах не жили — военная фортуна тут складывалась переменчиво, деревенька не раз переходила из рук в руки, — но она радовала глаз чем-то поразительно веселым, жизнелюбивым, должно быть, вот этими белыми хатами, вишневыми садами, серебряными свечами тополей, будто остров в теплом, тропическом океане.

...Волны немецких бомбардировщиков накатывались одна за другой; в дыму и гари, поднявшейся к небу, они ходили кругами, выстроившись косыми цепочками, пикировали с высоты; сбросив бомбы, прижимаясь к земле, ускользали низом... Было адово столпотворение: огонь, взрывы, дым, взметывавшиеся к небу обломки хат... Зенитки били, захлебываясь, звуки стрельбы сливались в одном кромешном грохоте, но мало-помалу батареи замолкали: самолеты обрушивали на них бомбы, подавляли... Всего два-три стервятника задымили, рухнули за деревней, и Янов, оказавшись на наблюдательном пункте дивизии, видя все и закостенев в бессильной ярости, только повторял: «Ах, сволочи! Ах, сволочи!..»

Потрясенный безнаказанностью, с какой в течение двух часов немцы расправлялись с деревней, — в конце концов появились наши ястребки, — а позднее, потрясенный тем, что увидел в деревеньке, дотла разрушенной, искореженной, с вишнями, посеченными будто топорами, с поваленными свечами-тополями, он, Янов, потом в течение нескольких дней видел, открытыми или закрытыми глазами, эту картину, задремывая, вскакивал в холодном поту...

Теперь, спустя много лет, все вставало с прежней четкостью, и пусть время сгладило ощущения и Янов уже не испытывал того потрясения, — но словно бы заледенелость касалась маршала на несколько минут, и он мысленно видел уже не ту украинскую деревеньку, а всю страну, огромно раскинувшуюся Родину, и на нее со всех баз, «паучьих гнезд», как он их называет, идут и идут армады «суперов», «крепостей»...

Да, выходит, прошли годы и годы, а цель политики капиталистов не изменилась: ослабить, изолировать Советы, оставить в одиночестве, а после, буде выдастся случай, и... поставить на колени. Ожигали, точно крапивой, слова Василина: «А чем встречать, если завтра сунутся? Чем»? И, отгоняя видение, Янов думал о том, что тут Василин прав. Прав. Надо торопиться, торопиться... Успеть создать заслон, крепкий щит, который был бы не по силам, не по зубам всяким охотникам ставить нас на колени. И опять и опять взвешивал все «за» и «против»: «Сатурн» или «Катунь», пушки или ракеты?

Нет, ракеты. «Катунь», «Катунь»...

2

В аппаратурных было жарко, душно, хотя вытяжные вентиляторы оттягивали горячий воздух из шкафов беспрерывно: ровный, приглушенный гул стоял в отсеках. Шел седьмой заход самолета ТУ-4 — заход «на станцию». По программе самолет пройдет над «пасекой», над головой, где-то далеко развернется, пойдет в обратный путь — «от станции».

Пятый час аппаратура работала без роздыху. Члены Госкомиссии — военные и штатские — ходили между шкафов, что-то помечали в блокнотах. Из контрольно-записывающего отсека, из-под самописцев то и дело уносили кассеты в домик, там их проявляли, сушили, а тут в самописцы вставлялись кассеты, заряженные новыми пленками.

Гладышев, распаренный, как в парной, лениво, лишь по заведенному порядку передвигался вдоль своей линейки шкафов, то бросая взгляд на шкалы приборов под стеклом, — там, будто живые, колебались стрелки, — то, нагнувшись, вглядывался в затененный экран осциллографа. Разноцветные концы-проводники перекрещивались, перепоясывая панели в распахнутых шкафах, обвисали дугами, тянулись к осциллографу. На сетчатом экране повыше голубой линии развертки трепетал остренький «пичок». Гладышев от усталости и разморенности раздраженно подумал, вглядываясь в пичок-импульс: «Какого черта утюжим и утюжим небо? Аппаратуру только греем, сами плавимся... Ведь железно все!»

Припомнил слова старшего инженер-лейтенанта Коротина: «Как мозговая динамика? Лучше следите за поведением «сигм». Как-никак сердце «Катуни»! Недостаточности, пороки, инфаркты...» Черт бы его подрал с этими его афоризмами! И потом... иди, следи! У него, Гладышева, возможности для этого с гулькин нос! Главные возможности определить поведение — по пленкам, по записям контрольно-записывающей аппаратуры...

Коротин будто выныривает из-под земли: так неожиданно появляется всякий раз. И его ровно ничто не берет: ни холод, ни жара, ни сладкое, ни кислое, как говорил дед Валерия Гладышева. Поистине верно!

Вот и сейчас Гладышев успел только поднять голову от осциллографа, собираясь распрямиться, как тут же уперся взглядом в Коротина: инженер стоял всего в метре, позади осциллографа. Но черта с два! Прошли те времена, когда Гладышев от таких внезапных появлений старшего инженер-лейтенанта вздрагивал. Теперь — дудки! Он, пусть и не «координатный бог», не Коротин, но тоже уже не новичок, не «салага», знает себе цену. Нет-нет да и бегают к нему техники других линеек посоветоваться. Даже Губов изредка является сюда, постоит, будто истукан, похлопает глазами минуту-другую, потом изречет свой очередной вопрос. И на занятиях, когда в свободные вечера Коротин собирает техников-координатчиков или опрашивает по индивидуальным заданиям, ему приходится, может, без удовольствия, против желания, скупо ронять: «Правильно, Гладышев», «Верно». Конечно, он не инженер, а техник, не та «теоретическая подкладка», как любит говорить Коротин, но кое в чем и он смыслит, — не лыком шит!

«Словом, дудки, товарищ старший инженер-лейтенант Коротин!» — вновь мысленно сказал Гладышев и спокойно выпрямился, как если бы был тут один, не стоял рядом над душой Коротин. Да и мало ли что привело инженера сюда. Стоит, ну и пусть стоит. И Гладышев хотел уже шагнуть мимо осциллографа к дальнему шкафу, проверить панели перед новым заходом самолета, как по громкой связи упругий голос инженер-майора Двали объявил:

— Внимание! Начинается седьмой заход от станции.

Пятнадцать часов десять минут...

И тут Коротин, совсем не догадываясь о всех тактических и стратегических замыслах, какие обуревали техник-лейтенанта, сказал:

— Товарищ Гладышев, есть пять минут, пока самолет войдет в зону. Подготовьте к записи следующий канал. На «сигму» особое внимание. Дело в том, что по другим линейкам обнаруживается какое-то барахление.

«А, барахление, барахление!» — про себя огрызнулся Гладышев, оборачиваясь. Они оказались рядом — техник на полголовы выше, у инженера взгляд глубоко посаженных глаз твердый, немигающий. Железный «координатный бог»... Гладышев отвел свой взгляд, сказал негромко:

— Ясно, готовить следующий канал.

И разом забыл и о Коротине, который еще стоял, не уходил, и о своих недавних размышлениях, и уже весело, будто запела внутри какая-то струнка, подумал: «А что, интересно посмотреть! Ну-ка, ну-ка, какое там барахление?»

Привычно, быстро выдергивал концы из гнезд панелей: сейчас перекатит осциллограф к очередному шкафу, настроит все для записи.

Голос Двали размеренно, со спокойными, хотя как и прежде упругими нотками, раздавался в динамиках громкой связи:

— Пятнадцать часов восемнадцать минут...

— Пятнадцать часов девятнадцать минут;..

Голос инженер-майора лишь слегка задевал сознание Гладышева, не мешал ему сосредоточиться и думать только о том, что делалось сейчас в одном из его шкафов. Но Гладышев знал: инженер-майор сообщал время не по своей прихоти, — это были опорные временные точки, к каким «привязывались» испытания и, конечно же, эти «точки» отпечатывались в сознании техника. Он даже автоматически, про себя повторял: «Девятнадцать минут...», «Двадцать минут...».

Однако главное же, что занимало его, жило в нем сейчас, — главное это было связано с тем, что ему виделось. Самолет где-то там, в бесконечной сини неба, напичканный всякой аппаратурой, с натугой прорезал толщу воздуха, словно бы в желании как можно быстрее оторваться, уйти дальше от «пасеки». А здесь, на «пасеке», тоже как бы в торопливости, крутились огромные антенны-жернова, и радиоимпульсы, сработанные и «выстреленные» всей мощью «Катуни» со скоростью света, легко и свободно настигали самолет, метили его и, отражаясь, неслись с той же скоростью назад, уже «истощенные», обессиленные. Чуть различимые, они принимались теми же антеннами, потом усиливались, «очищались» от всех посторонних наслоений и, проносясь по бесчисленным цепям и каналам «Катуни», раздавали информацию, которой были переполнены, подобно пчеле, возвращающейся в улей с богатым взятком, — информацию о самолете, о цели: координаты, скорость... Все это шло теперь беспрерывно: за целью незримо, автоматически «смотрели» следящие системы «Катуни».

Гладышев представлял, как импульсы врывались сюда, в этот шкаф, в многочисленные его панели, сейчас опутанные проводами, и казалось, даже отмечал, как там, в этих панелях, разгадываются, расшифровываются данные о цели. Потом они попадают в «сигму», в самое сердце «Катуни», где вырабатываются свои сигналы, свои импульсы и гонятся по «кроветокам» в следящие системы, управляют ими, чтоб они цепко и точно «смотрели» за тем самолетом, за целью...

Да, чтобы точно. Чем точнее будет работать «сигма», тем выше вероятность сбитая цели ракетой; тут непреложная истина, аксиома. Гладышев об этом и думал, то следя за поведением чувствительных стрелок на приборах панелей, то опять склоняясь к осциллографу, — на круглом экране в начале развертки сейчас подрагивал, будто живой, зеленоватый зубчик, — импульс «сигмы». Да, тут аксиома, и в этом импульсе как раз и зарыта собака. Гладышев теперь знает: им подробно втолковывали эти истины после училища в те три месяца в КБ, втолковывал сам конструктор «сигмы» инженер-майор Умнов. А теперь вот Коротин, «координатный бог», утверждает, что «сигмы» барахлят...

Импульс подрагивал на экране еле приметно. Казалось, он был прикован намертво к началу развертки так, что никакая сверхсила не могла стронуть его с места. Нет, не первый раз Гладышев наблюдал за поведением «сигмы» и ничего особенного не отмечал. Может, просто не был так внимателен, как сейчас? А что сейчас? Неужели... видит? Не ошибается? Но ведь импульс, действительно, как прикован! Однако он, Гладышев, видит, вернее, каким-то шестым чувством чует: все-таки импульс не прикован. Вот и по стрелкам приборов, — пусть они легко, чувствительно колеблются, — он тоже теперь кое-что замечает. И он готов биться об заклад: «сигма» барахлит. Биться об заклад — такая форма разрешения споров процветала у них в училище, и, будь рядом сейчас Олег Бойков, Гладышев бы непременно предложил «удариться». «Нет, шалишь, — мысленно спорил он с воображаемым оппонентом, — схватили за хвост! Явно, вносится ошибка. И главное — она не постоянна: то со знаком плюс, то со знаком минус. Значит, значит...»

Он не доводил мысль до логического конца: было боязно того, что за этим стояло. И, боясь этих приходивших выводов, Гладышев срывался, бежал в отсек КЗА — контрольно-записывающей аппаратуры, тормошил техника: «Ты записываешь? Записываешь по моему очередному каналу?» И сам заглядывал в узкие оконца самописцев, где беспокойно скользил, как в колодце, ярко блещущий световой зайчик...

Гладышев, возвращаясь из отсека КЗА, уже подумал, что сейчас найдет старшего инженер-лейтенанта Коротина, скажет ему о своих выводах, и только миновал проход к своей линейке шкафов, сразу увидел Коротина. Но не только его. Рядом с Коротиным тот рыжеволосый, в клетчатой ковбойке инженер из КБ — Интеграл... Овсенцев. Старший лейтенант что-то объяснял ему, стоя у третьего, опутанного проводами шкафа. Гладышев не слышал, о чем шла речь, но догадался: о «сигме»!

Когда Гладышев подошел по резиновой дорожке, скрадывавшей шаги, вплотную к инженерам, Коротин обернулся, оживление промелькнуло на скуластом лице.

— А, вот, кстати, техник линейки. Знакомы? — обратился, старший лейтенант к Овсенцеву.

Тот подслеповато сощурился под очками.

— Кажется, виделись... в КаБэ, должно быть.

— Виделись, — сдержанно произнес Гладышев.

Коротин по привычке поигрывал в руке блестящей отверткой, — отраженные блики скользили по стеклянной дверце шкафа.

— Как поведение «сигмы»? Что-нибудь заметили?

Гладышев помедлил — все должно быть солидно.

— Работает, по-моему, неустойчиво...

— Интересно! — Овсенцев сморгнул, плечи нервно передернулись.

— Да, проявляется затухание. И ошибка! Не постоянная, а с разными знаками...

— О чем я вам говорил? — Коротин встряхнул головой.

— Вы можете это показать и... даже доказать? — Глаза Интеграла смотрели пристально-строго на Гладышева.

— Постараюсь. — Гладышев почувствовал, как вроде бы затвердела в нем уверенность, точно взгляд Овсенцева сжег разом возбуждение и беспокойство. Так ему показалось, хотя было же совсем другое: он понял сейчас — его выводы правильны, неоспоримы. И после паузы повторил: — Постараюсь. Смотрите...

И шагнул к теплому, дышавшему, как живой, шкафу.

13 мая

Вот он, удар, и пришел он неожиданно не из Кара-Суя, а с головного объекта! Там, у Фурашова, казалось, тоже идет все «в норме»: программа автономных проверок систем аппаратуры завершалась успешно, отчеты, подписанные Задорогиным, все гладенькие, с бодрыми выводами — «параметры отвечают требованиям ТТЗ (тактико-технического задания)...».

А на третий день облетов, уже к вечеру, в лаборатории раздался звонок из Егоровска, — голос Овсенцева-Интеграла: «Сергей Александрович, третий день облетов — третий прокол. На автономных «сигма» еще держала, теперь — затухания...»

Этого еще не хватало! Голос Интеграла мрачно-загробный. «Вы сами обнаружили, Марат Вениаминович?» — «Нет, военные. Инженер Коротин и техник Гладышев». — «Причины?» — «Те же». — «Точнее... Что вы считаете?» — «Считаю?.. В Кара-Суе «сигму» лизали-перелизали, доводили и дотягивали на месте, перед стрельбой по «илу» лампы отбирали — лучшие по параметрам, тут же блоки пошли с конвейера, — разница!» — «Ну и что?» — «Сказал шефу о новой «сигме». — «Ну и... он?» — «Предложил уехать в Москву... Выезжаю!»

Этот Интеграл второй раз загоняет меня в угол: тогда — в сентябре прошлого года, когда бухнул шефу про новую «сигму». И вот опять... Тогда, Умнов, ты легко отделался: Интегралу шеф две путевки в Ялту выложил... А тебе что теперь?

Только когда Овсенцев вернулся в Москву, стало ясно, как все было. На заседании рабочей комиссии он сказал: «Затухания — следствие самой конструкции, несовершенного технического решения старых блоков «сигмы». Нужно принципиально новое решение...»

Что ж, понятно, почему шеф предложил ему уехать с головного объекта в Москву. Но ведь Интеграл высказал и твои слова и твое убеждение, Сергей Умнов! Как говорится, ты загнал джина в бутылку, а выходит он из бутылки сам...

Как бы то ни было, а финишная прямая дала первый зигзаг.

3

Когда на заседании рабочей комиссии генерал Сергеев высказал мнение — поставить на голосование предложение военной стороны, отложить на время испытания, разобраться с явлениями затухания в блоке «сигма» и инженер-полковник Задорогин с председательского места хрипловато сказал: «Ставлю на голосование», в дымном, прокуренном помещении поднялись руки. Фурашов отметил: только военные подняли, штатские члены комиссии косились на Главного конструктора.

Тот сидел с рассеянной улыбкой на узком лице, которое подступающая старость не только не портила, а даже, напротив, красила, делала благороднее: седеющие брови, виски, прямой крупный нос... Белая сорочка под темным костюмом, галстук с аккуратным небольшим узлом — все было строгим, внушительным. Он не поднял руки. Не подняли рук и другие штатские.

— Большинство, — сняв очки, проговорил спокойно генерал Сергеев и поглядел прямо вдоль длинного стола, за которым сидели вперемежку штатские и военные, потом на председателя. — Можно, Юрий Павлович? — И повернулся к Бутакову. — План, Борис Силыч, мы подработаем. Думаю, дней за десять провернем...

— Это бесподобно! Останавливать испытание, срывать правительственные сроки! — Бутаков резко встал.

— Но, дорогой Борис Силыч, — сказал Сергеев и привычно вытер губы левой рукой, — в постановлении записано и другое: система «Катунь» должна отвечать высоким тактико-техническим требованиям. Это вы знаете?

Последние слова генерала прозвучали уже тогда, когда Главный открывал дверь; сизый дым, качнувшись, устремился за ним наружу.

Старому «дипломату» профессору Бутакову первый раз, пожалуй, изменила выдержка. И Фурашов, сидевший наискосок, в ту минуту испытал внезапную жалость к нему и вовсе не из-за слов, а из-за того, что вдруг открылось. Секундное раздражение преобразило лицо Бутакова, и то, что пряталось — горькие скобочки морщин у рта, болезненная синь под умными глазами, дряблость тонкой, просвечивающей кожи, — вдруг проступило, стало явственным. Показалось и другое: вся эта «штатская» элегантность профессора, инженер-полковника, некогда грозы и одновременно предмета обожания слушателей академии, просто нарочитая, искусственная.

Черный лаковый ЗИМ газанул, набирая по гладкой бетонке скорость с места, шурша шинами, понесся прямо к зеленым железным воротам объекта: Бутаков уехал, ни с кем не простившись.

После отъезда Бутакова толпа военных членов комиссии хлынула из дыма и мрака наружу, на теплый, прогретый солнцем воздух.

Фурашов тоже вышел на бетонную площадку. Кавалькада машин, выстроившихся позади кирпичного здания, быстро редела. Вслед за Главным уезжали представители министерства, конструкторского бюро: ЗИМы, «Победы» с визгом сворачивали на бетонку. Было как-то неспокойно на душе, грустно глядеть на торопливо отъезжавшие одна за другой машины.

Хорошо это или плохо — отложены, прерваны госиспытания, — Фурашов пока не мог сказать, а вот в том, что надо разобраться с блоками «сигмы», у него теперь не было сомнений. Борис Силыч уехал с явно испорченным настроением. Что-то он предпримет?

Фурашов в задумчивости не заметил, когда сзади подошел генерал Сергеев, — почувствовал его уже рядом, обернулся. Удлиненное, с тонким хрящеватым носом лицо Сергеева улыбалось, словно неудержимая радость исторгалась из каждой клетки.

— Ну что, товарищ командир, дорогой Алексей Васильевич, полон трудных дум? Не нравится решение?

Вопрос застал Фурашова врасплох, — действительно, нравится или нет? Он об этом еще не подумал, ответил уклончиво:

— Просто, товарищ генерал, раздумываю...

— И я вот должен уехать, докладывать надо маршалу Янову: случай особый. Даже не могу посмотреть, как вы тут живете... Но молодцы твои Коротин и Гладышев! Помогли комиссии выявить, думаю, важный недостаток.

— По-моему, важный.

— Они и сами понимают... Недаром старший конструктор Овсенцев прямо сказал: показательно! Так что, Алексей Васильевич, даже малое, если оно на пользу «Катуни», считай, выигрыш...

Подошел Задорогин, по-спортивному подтянутый, в фуражке, с папкой в руке. Сергеев спросил:

— Поехали, Юрий Павлович?

— Поехали.

— А вы готовьтесь, Алексей Васильевич, возможно, придется вызвать вас в Москву. План, предложения... Короче, решение это на нас тоже накладывает ответственность...

Попрощавшись, Сергеев и Задорогин сели в подъехавшую машину, и, когда захлопнулись дверцы, всхрапнул двигатель, набирая обороты, Фурашов подумал: нет худа без добра, и в этот десяток дней полегчает, он займется давно поджидавшими делами — четче наладит боевую учебу, кое-что подтянет...

4

Гладышеву казалось, что транспортный «газ», на котором они втроем ездили на базу, чтобы получить измерительную аппаратуру, движется с черепашьей скоростью. Губов и старший лейтенант из штаба части сидели в кузове. Гладышев стоял позади кабины, упираясь руками в жестяной верх. Упругий горячий ветер давил на грудь, выбивал из глаз слезу.

Три дня они не были дома: аппаратуру прямо там, на базе, пришлось собрать и отрегулировать, и вот теперь они возвращались в часть.

Гладышев сейчас мысленно был уже не тут, в машине, а там, в городке, на «пасеке», с товарищами. Ему еще там, в областном городе, где размещалась база, когда ходил по магазинам в поисках подарка, казалось, что время остановилось, что никогда не наступит вот этот сегодняшний день, а если и наступит, — с  н е й  что-то произойдет, что-то случится. То думалось, что он приедет, а  е е  нет, уехала вообще, — он опоздал; то вставало перед глазами первое знакомство в ресторане, в Егоровске, видел себя в жалком виде — жгло стыдом; то представлялось — они подъезжают к штабу... О н а  тут, о н а  подходит и при всех — народу много, но кто тут, он даже не видит, — целует его, говорит пылко: «Мой, мой...» А он, тоже не боясь никого, торжественно надевает ей на шею и на руку свой подарок — набор украшений.

И от остроты, с какой рисовалось все это Гладышеву, глубинный холодок рождался у сердца и скоротечным током пробегал по телу.

Егоровск остался позади, машина неслась по бетонке, — белая, словно вылуженная, каменная лента прорезала лес, и впереди, на горизонте, Гладышев увидел знакомое: вершины деревьев образовывали силуэт, будто вздыбился над лесом старый матерый лось. Значит, до городка остались пустяки.

Чтоб умерить возбуждение, Гладышев попробовал вникнуть в разговор, который вели офицеры, но сосредоточиться ему не удавалось: опять вплетался калейдоскоп видений, опять вспоминалась первая встреча с ней, мрачное лицо капитана Милосердова, зовущий, поощряющий взгляд  е е  серых глаз: он расслаблял волю...

Лез в уши тот желчно-настойчивый разговор Русакова с капитаном Милосердовым, когда вышли из ресторана. Рассолодевший Милосердов лениво, как старый пес, отбрехивался и все порывался Русакову, мурлыкавшему «Не пьем, господи, — лечимся!», что-то безуспешно объяснить: «Вот я, когда учился, знаешь...» В пустынной и темной улице голоса их тогда то замирали, то усиливались, как биение радиоволн.

Потом поцелуй на дороге...

А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.

Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, — только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.

«А не встретит, — мелькнуло у Гладышева, — сам найду, схожу прямо домой...»

За поворотом открылся короткий прямой отрезок бетонки, он упирался в знакомые железные ворота, зеленые, с красными пооблупившимися звездами по бокам. Зеленая проходная будка, зеленый забор терялись слева, в сосняке. Краснели черепичные крыши стандартных домиков.

Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.

У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:

— Приехали!

На крыльцо выплыло начальство — глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.

Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е  не было...

 

Вечером, вернувшись с «пасеки», Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог придумать, как вручить подарок — рубиновую подвеску и кольцо, — плоская коробочка в кармане гимнастерки, казалось, мешала, давила. Планы, один другого нелепее и несбыточнее, рождались в голове Гладышева.

Пришел с «луга» старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: «А-а, сэр Могометри!» — и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: «Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога» — и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.

Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:

— Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...

Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, — значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.

— Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.

Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» — нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, — двухэтажный дом светился всеми окнами.

Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.

Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:

— Да-а... Сейчас!

Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой — должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.

— Вы?..

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...

Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.

И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, — в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, — сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: «Нехорошо получится... Он же не съест». Сказала, отступая от двери:

— Что ж, входите, Валерий...

Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила — не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.

Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...

Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.

— Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... — Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.

Она действительно торопливо заговорила:

— Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...

Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.

— Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!

Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.

От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:

— Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, — не придавайте значения. Думала — ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...

— Понимаю, Маргарита Алексеевна. — Он сглотнул сухость во рту. — Вы хотите сами любить и страдать... Понимаю. Я тоже... готов... Думал: вот с вами что ни случись, я бы всю жизнь...

— Не надо, Валерий, не говорите. У вас еще будет своя, а не чужая любовь...

Гладышев встал, чувствуя, как дрожат ноги, как пустота вселилась во все тело. «Она сказала, сказала, теперь уходи...»

— Понимаю, Маргарита Алексеевна, и...

Он не договорил, повернул голову к двери, увидел — повернула голову и она: в замочной скважине кто-то возился ключом.

Она спокойно сказала:

— Это муж. Открою. Я пригласила вас сама... — И пошла к двери.

Гладышева колотил озноб. Он метнул взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта: должно быть, Милосердова мыла ее перед приходом Гладышева. Он шагнул на балкон, перекинул тело через балюстраду: касаясь уже земли, спружинивая ноги, поскользнулся, упал — боль просверлила левую руку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Все три дня после отъезда комиссии Фурашов ловил себя на мысли, что вокруг, во всем жила какая-то тишина, та самая, что представлялась удивительной, вроде бы желанной, как покой после бури, но вместе с тем непривычная, отталкивающая.

С утра он поехал на «луг»; впервые лучший стартовый расчет проделает весь комплекс работы на учебной ракете — занятие показательное, — а после начнутся систематические тренировки других расчетов.

Фурашов приехал на стартовую позицию рано: солдаты после развода еще не подошли. По боковой линейке, где под брезентовыми чехлами виднелся ряд стартовых установок и стоек, наперерез командирской машине выбежал дежурный офицер. Высокий, неуклюжий, придерживая левой рукой на бедре сумку с противогазом, он вымахивал ногами, точно закашивал траву. Фурашов узнал: лейтенант Бойков. «М-да, дружок Гладышева, одно училище закончили... Тот пооткрытее, прямее, а этот, кажется, похитрее, — невольно подумал Фурашов, вылезая из машины. — Что-то еще из каждого будет?»

— Товарищ подполковник, — запаленно доложил Бойков, останавливаясь по-уставному в трех шагах от Фурашова. — На позиции происшествий не случилось!

— Значит, никаких происшествий? — здороваясь, в раздумье переспросил подполковник.

— Так точно, никаких!

— Расчет сержанта Бобрина готов?

— Тренировался, товарищ подполковник.

«Верно, похитрее, похитрее дружка... Ишь, не прямо — готов иль не готов — отвечает, а «тренировался»... Дипломат с самого порога службы!»

— Где дипломатии-то учились, Бойков?

Бойков качнулся высокой жердеподобной фигурой.

— Не понимаю, товарищ подполковник.

— Отвечаете уклончиво.

Фурашов зашагал по гулкому, цокавшему под сапогами бетону, зашагал просто так, на крайнюю от леса дорогу, чтобы убить время, пока подойдут расчеты. Позади, чуть сбоку, редкие и тяжеловатые шаги Бойкова, прерывистые вздохи — выравнивал дыхание. И, пожалуй, недоволен сделанным ему замечанием.

Над позицией рдела туманная кисейная дымка, словно только что выползла из мрачноватой темноты ельника. Утренняя свежесть холодила выбритые щеки. Ни звука, ни шороха, даже не долетали обычные в этот утренний час мычание и собачий брех из соседней деревушки. И только вот несогласованное цоканье шагов: его, Фурашова, — глуше, чаще; лейтенанта Бойкова — реже, тяжелее и звонче: подковки на сапогах. Нарушавшее покой и безмолвие, это цоканье было приятным.

На повороте дороги взгляд Фурашова наткнулся на следы, продавленные в бетонке. Следы шли наискосок, с боков бетонки чуть приметные, в центре — три следа глубокие и сильные. Остановившись, Фурашов рассматривал их: крупные, как тарелки, с застывшим язычком из бетона — от расселины в копытах; прозрачная чистая вода заполняла следы до краев. Лось!.. Дороги на позиции делали зимой, и, выходит, в одну из тех ночей «царь лесов» опробовал свежую кладку. Фурашов припомнил: был случай, солдаты видели — сохатый перемахнул через колючую изгородь, ушел, а вот как не заметили следов, как они остались с тех пор, было неясно.

— А говорите, никаких происшествий. Лоси по позиции гуляют. — Фурашов с улыбкой обернулся к офицеру.

— Зимняяистория, товарищ подполковник...

— Бригада строителей еще не уехала?

— Вчера на второй установке возились, — ответил лейтенант и вдруг озабоченно уставился на Фурашова: — А зачем бригада, товарищ подполковник? Следы? Так ведь память истории, товарищ подполковник!

— Да? — машинально откликнулся Фурашов, разглядывая Бойкова, и неожиданно подумал: «А в самом деле — история!.. Мысль, как сказал бы Сергей Умнов! Через десять — пятнадцать лет, скажем, увидеть эти следы, вспомнить, что тут делалось...»

Лейтенант подобрался, глуховато пробасил:

— Расчеты прибыли, товарищ подполковник.

Теперь увидел и Фурашов: позади елей в редкой дымке передвигались солдаты, долетали рассеянный говор, команды.

— Пусть по-вашему... для истории. — Фурашов улыбнулся.

Лейтенант тоже улыбнулся, открыв редкие зубы, угловато повернулся вслед за подполковником, — тот зашагал к подходившим расчетам.

 

Фурашов смотрел на то, что делалось возле стартовой установки, как на чудо. Отдавая две недели назад распоряжение подготовить в каждой батарее расчет для показательных занятий, он, конечно, предполагал, что в батареях и выберут лучшие расчеты и потренируют их в «свободное» время, какого не было и нет, но что станет свидетелем подобного каскада, фейерверка четкости, слаженности, этого он не предполагал.

Расчет уже дважды приводил установку с ракетой в боевое положение, а Фурашов в азарте потребовал показать и в третий раз, и теперь, пока тягач отвозил от установки весовой макет ракеты — болванку, закрытую под брезентом, выпиравшим на ребрах-растяжках, он смотрел, как по тропке Бобрин трусцой уводил цепочку расчета в укрытие.

Тягач, отъезжая, сердито пофыркивал, сплевывая сизый дымок. Каре солдатских расчетов, изогнувшись подковой, хотя и стояло вольно, но тоже в напряжении — солдаты были под впечатлением происходящего. Рядом с Фурашовым другое начальство — Моренов, Савинов; у начштаба в тугом кулаке зажат хромированный секундомер — запустит, как только расчету будет подана новая команда. Смешно, колобком обкатывался капитан Карась вокруг установки и каре, и Фурашов внезапно подумал: а ведь он в своей суетливости до странности ненужный, лишний тут, — и качнул головой, отгоняя неожиданную мысль.

— Можно начинать, товарищ командир? — спросил Савинов, повернув голову на короткой шее. — Все готово.

— Пожалуйста.

— Капитан Овчинников, начинайте!

— Расчет, к бою!

С этой командой комбата Овчинникова, настраиваясь только на предстоящее, Фурашов обернулся туда, к тропке, на которой две-три минуты назад скрылся расчет. И услышал, как там, в укрытии, Бобрин выдохнул: «Расчет, к бою!»

И сразу — грузный топот сапог, цепочка теперь не трусцой, аллюром вынеслась на бетонку, солдаты рассыпались возле установки, докладывали:

— Готов!

— Готов!

— Готов!

С какой-то особой чувствительностью Фурашов воспринимал происходившее: как тягач подавал полуприцеп с ракетой, как солдаты, взлетев на огороженные площадки полуприцепа, ловко срывали дуги и брезент, обнажая серебристое тело болванки, как после опять посыпавшихся «Готов! Готов!» и глуховатой, но резкой команды Бобрина «Подъем!» мерно заурчала лебедка, как, вздрогнув острым носом, пошел вздыматься вверх макет...

Савинов рядом чуть слышно посапывал от удовольствия, не стерпев, сдержанно пророкотал:

— А ведь побили все временные нормативы!

Моренов негромко отозвался:

— Зрелище! Дух захватывает!

Фурашов не ответил. Вспомнил: год назад их привозили из Москвы и именно на этой установке тогда демонстрировали показательное заряжание. Вон сосна, расщепленная надвое, верно, ударом молнии. Тогда здесь все было не так: только профилировали дороги, песчаные насыпи изрезали колеями. И что тогда сказал генерал Сергеев Главному конструктору Борису Силычу? Спор шел по поводу опасений, как будут справляться военные с такой техникой. Да, вот что сказал Сергеев: «Научим! Солдат наберем молодых, грамотных — орлов!»

— Пророчества, выходит, сбываются, — задумчиво проговорил Фурашов, — раньше даже, чем предполагалось...

— Сейчас легко быть пророками, — обернувшись, сказал Моренов. — Заяви, что завтра проснемся, а «Катунь» будет принята на вооружение, — и не ошибешься.

Нет, Моренов не понял Фурашова и не мог понять: просто не знал того факта.

Ракета вздыбилась почти вертикально, нос ее маячил, казалось, в такой бесконечной синей дали и неустойчиво рыскал, что в оторопи думалось: а вдруг упадет?

Солдаты с той же стремительностью вновь бросились к установке, закрепляли болванку, освобождали от полуприцепа... Фурашов в возбуждении слушал, как Савинов, называя фамилии солдат расчета, говорил о них:

— Сержант Бобрин — один из лучших командиров, жаль, осенью увольняется. Пилюгин — солдат-сачок, но и он мокрый. Что значит сила обстоятельств! А вот Метельников — прямая противоположность... Исполнителен. Посмотрите на его работу.

Фурашов давно смотрел: он узнал солдата. Тоже ведь на том показательном занятии столкнулся с ним, — тогда потрясло от догадки, что этот Метельников — сын Михаила Метельникова, спасшего ему, Фурашову, жизнь на фронте. «А ведь ты так и не знаешь точно, что это сын... Но похож... похож...»

Щелкнув стопором секундомера, подполковник Савинов сказал:

— Опять нормативы побиты! На двадцать секунд против нормы... Заслуживают благодарности, товарищ командир.

Болванка-ракета замерла, но острый нос ее, кажется, скользит по сини, вспарывая небо, как скорлупу. Бобрин подравнивает расчет возле установки, мрачно, насупившись, поводит взглядом с фланга на фланг — все ли в порядке? Наконец с хрипотцой (заметно волнуется) подает «Смирно», четко идет к Фурашову, не дойдя трех шагов, останавливается, вскидывает прямую ладонь к пилотке, докладывает: «Расчет построен по вашему приказанию...»

У Фурашова легкость в ногах, когда он делает несколько шагов к строю. Легкость и в голосе.

— Товарищи! Вы сегодня продемонстрировали умение владеть сложной ракетной техникой, показали свою власть над ней. Год назад здесь, на этом же месте, я был свидетелем спора: справимся или нет мы, военные, с такой техникой... Думаю, сомнения эти вы решили сегодня в нашу пользу. За отличные действия расчету объявляю благодарность. Спасибо, товарищи ракетчики!

— Служим Советскому Союзу! — слитно, в один голос расчет разорвал тишину.

2

Вернувшись в городок, пройдя к себе в кабинет, Фурашов подумал, снимая фуражку: сейчас останется один, сядет в жесткое деревянное кресло, вытянет ноги, расслабит мышцы, почувствует, как тяжесть начнет ощутимо оттягиваться... Но тут же в дверь постучали — вежливо, негромко.

— Да, — отозвался Фурашов, тотчас подбираясь и сгоняя расслабленность: остаться одному не было суждено.

Вошел старшина Гладкий с кожаной папкой в руке.

— Бумаги, товарищ подполковник.

Расписавшись в реестре, Фурашов отпустил Гладкого и пододвинул тяжелую, точно камень, папку.

Зазвонил «дальний» — прямая связь с начальством, вплоть до Главкома. Черный лакированный аппарат и звонил-то требовательно, резко. «Кто бы это? Начальство? Поздно... Впрочем, на то и служба».

— Слушаю, Фурашов.

— Алло, старик, привет! — будто совсем рядом, за стенкой штаба, послышался голос Коськина-Рюмина. — Как дела? Жизнь?

— Бьет ключом, Костя! Да все, как говорят остряки, по голове, — сказал Фурашов, сразу оживляясь, радуясь и неожиданному звонку и напористому голосу друга и разом припоминая: не виделись с самого отъезда из Москвы. — А как пресса? Домашние?

— Газета стоит, как колосс, корреспонденты живут, хлеб жуют. Что остается, доедают! — высыпал Костя без запинки, и Фурашов по тону понял: что-то особенно радостное, приятное, чем тот доволен, привалило товарищу. Фурашов помолчал — пусть говорит. — Так вот, старик! На днях встретимся... в местах не столь отдаленных. Понял?

— Встретимся? Где? — Фурашов забеспокоился, потому что в трубке вдруг резко затрещало, в ухо стрельнуло раз-другой, голос, такой еще секунду назад близкий, пропал, в трубке стало мертво и тихо. — Алло, алло!

«Вот, леший! — выругался Фурашов, досадуя на друга, со звоном пристукнув по рычагу. — Неужели специально так сделал? Разыграл? Встретимся... Остряк!» И рассеянно, думая еще над словами товарища, уставился в очередную бумагу.

В ней говорилось о мерах, которые следует принять на объектах: усилить караулы, наряды на «лугах» и «пасеках», назначить дежурных...

«Да что они? — взорвался Фурашов, отбросив ручку. — С ума спятили? Разве я этого сам не понимаю?»

Взгляд его скользнул к нижней кромке листа, на подпись. «Василин... Вот оно что!»

И вздрогнул: вновь звонил «дальний». «Опять Костя?» Фурашов отодвинул папку по столу.

— Да, слушаю, — он уж хотел обругать, — куда, мол, пропал, но вдруг в трубке голос Сергеева:

— Почему не дома, Алексей Васильевич?

— Бумаги... — Фурашов даже прикусил нижнюю губу — вот бы влип.

— А-а, — понимающе протянул генерал и принялся расспрашивать: готовятся ли к автономным проверкам блоки «сигмы», на месте ли «промышленники», работают ли строители на дороге?

В густоватом голосе генерала прорывались веселые переливы, будто подмывал смех, и Сергееву стоило труда подавить его.

А у Фурашова на языке крутилось: «Тихо, тихо стало». И он готов был уже сказать об этом, но генерал опередил:

— Значит, затишь? Но... перед бурей. Бутаков ее готовит. Решил дать «бой»: послезавтра в Кара-Суе показывает пуски. Будут члены Госкомиссии, представители ЦеКа, Генштаба, министерств. Вам тоже быть — приказ маршала Янова. Отлет послезавтра в девять ноль-ноль. Ясно?

— Ясно.

— Так что мои пророчества о десяти днях, как видите, не оправдались. Да и не в Москву вызываем, а сразу в Кара-Суй. Борису Силычу не откажешь — человек дела... До встречи, Алексей Васильевич.

Положив трубку, Фурашов еще сидел секунду недвижно, забыв и о бумагах, лежавших перед ним, и о звонке Коськина-Рюмина. Все, что сказал генерал, было неожиданным... Наконец подумал, что надо предупредить Валю об отъезде, связаться с квартирой, и только было хотел это сделать, дверь распахнулась — на пороге Моренов. Широкое обожженное лицо замполита потемнело. Что-то произошло.

— У нас, Алексей Васильевич, происшествие... Гладышев руку сломал.

— Как? Где?

— Дело деликатное. Вчера иду из казармы домой... Поравнялся с двухэтажным домом и вдруг слышу: в темноте что-то упало. Показалось — с высоты. Постоял, прислушался. Гляжу: на дорогу вышел... Гладышев. Без фуражки. «Вы что, упали?» «Поскользнулся, — говорит, — вот руку ушиб». «А чего без фуражки?» У начфизо, мол, был, рядом... Поверил. А сегодня утром — вы на заседании уже были — приходит Милосердов и кладет на стол фуражку. Кто-то, говорит, у меня в гостях был, через балкон уходил... Кто-то. Под околышем чернилами — «Гладышев». В общем, он в санчасти: трещина, гипс наложили...

— Милосердова... — Фурашов опустился на стул, потом взглянул на Моренова.

Сейчас сбоку замполит казался приземистее, придавленнее, черты лица будто укрупнились, проступали резче. Конечно, приятного в этой истории мало. Как снег на голову. Он ведь только на днях собирал женщин на душеспасительную беседу...

— Что предлагаете, Николай Федорович? С Гладышевым говорили?

— Было! Молодой... Ему и с девушками надо гулять, а он у нас с утра до вечера на «пасеке»... — Тон у Моренова негромкий, раздумчивый, будто сам с собой говорит. — А что мы ему даем? Новую технику? Новая техника, и культура должна быть новая! Тоже проблема. Закрывать глаза, делать вид, будто все в ажуре... таким путем еще ни одна, даже самая ничтожная, с ноготь величиной, проблема не решалась. А Гладышев что! Признался, будто любит...

«Да, Милосердова! — пронеслось у Фурашова. Ему припомнился осмотр дома. — А за Милосердовой-то вы не уследили: не только Гладышев мог попасть в сети!» Фурашов подумал об этом с внезапной веселостью. И она была вызвана не тем, что вспомнил встречу, а тем, что ясно и зримо — неожиданно для самого себя — представил ситуацию: Милосердов в дверь, а Гладышеву единственный путь — на балкон...

— Так что предлагаете? — прерывая раздумья, спросил Фурашов.

— Пригласить ее.

— Милосердову? И что же... Допрос снимать станем?

— Но и без последствий оставить — нам спасибо не скажут. Расползется слух — воду не удержишь в решете. Часть особая, закрытый городок — и не принять мер. Не допрос, конечно, поговорить, сказать, что ли...

— Не знаю. Не уверен, что надо... А если все не так?

— Выясним! Не съест же... — Моренов, не дожидаясь ответа, дотянулся до телефона на столе, сказал дежурной на коммутаторе: — Квартиру Милосердова.

В трубке услышал ее голос, игривый, протяжный:

— Да-а-а...

— Мы бы хотели вас видеть в штабе, Маргарита Алексеевна. Это Моренов.

— О, Николай Федорович! — сразу возбуждаясь, певуче зачастила она: — Приду! Приду! Сейчас!..

Клацнул рычаг аппарата, и словно бы этот звук заставил сработать воображение Фурашова. Представилось: она сидит тут, у стола, мрачная, сцена, возможно, слезы...

— Ну и разговаривайте вы с ней, а меня увольте, Николай Федорович. — Фурашов поднялся. — Я даже не знаю, как и о чем говорить.

Моренов вдруг улыбнулся первый раз за весь разговор. Эта улыбка сейчас оказалась такой же обезоруживающей, как тогда в день приезда, когда объяснял, почему не позвонил со станции. «Знаю, в части одна грузовая машина, одна «Победа»... приехал днем — значит, все в разъезде...»

— Так и я не знаю, как и о чем. Не знаю. Но уходить, не решать — еще хуже. — Моренов опять стал серьезным, после паузы сказал: — Как я понял, не одобрили мой шаг...

— Вы не ошиблись. Я не сторонник лезть руками в душу.

— Конечно, в прямом пути всегда кроются опасности, возможности ошибок, но лучше с ошибками, чем...

— Никак? — подхватил Фурашов. — Я вас тоже понял правильно? Давайте поставим точки после...

Но уйти Фурашову не удалось: Милосердова, постучав, открыла дверь.

— Можно? — Увидев Фурашова, она обрадовалась: — О, Алексей Васильевич, здравствуйте!

Она была одета нарядно, будто отсюда, из кабинета, где задержится всего лишь минутку, отправится прямо в гости. И если бы сейчас здесь оказался Гладышев, он бы тотчас определил: на ней было то самое платье, в каком он увидел ее впервые вечером в ресторане Егоровска — прозрачное, будто из тончайшей сетки, аккуратно облегавшее ее фигуру; копна бронзово-крашеных волос уложена башенкой...

В дверном проеме задержалась лишь на секунду, будто за тем, чтобы оценить, понять, что ее тут ждет, к чему ей быть готовой. Но, видно, в этом акте было и другое — маленькая уловка: облитая потоком света, вызывающая, красивая, она сознавала, что красота ее, весь ее наряд — только одно это теперь ее спасительная сила, и она хотела, чтобы те, кто в кабинете, кто будет с ней вести сейчас беседу — она догадывалась, какую, — почувствовали бы это. И она, заранее зная, о чем пойдет речь, но не ведая, куда все повернется, готова к защите и ничуть не склонна скрывать свои намерения. По крайней мере, так показалось Фурашову, увидевшему Милосердову в дверях, и он досадливо подумал о том, что своевременно не ушел, а теперь надо сесть за стол, чтоб встретить ее поофициальнее, пожестче, а не так, как она их застала: один стоит вполоборота к двери, вроде огрузневший; другой — у стула, тоже не орловский рысак...

Чуть вздернув голову — рыжая прическа встряхнулась медью, вспыхнула в солнечном свете, ноздри тонкого носа шевельнулись, недобрая улыбка тронула края губ, — Милосердова шагнула через порожек.

— Мне садиться? Или... стоять?

И Фурашов, к своему неудовольствию, открыл: она выдала себя. Оказывается, за внешней готовностью, неприступностью скрывались и обычный страх, ожидание неизвестности, и теперь все обнаружилось и в тембре голоса и в самом вопросе: неужели чувствует себя виноватой?

— Нет, почему же, Маргарита Алексеевна, не на суд вас... Присаживайтесь! — сказал Фурашов и неожиданно жестко подумал: «В конце концов за Гладышева, за все дела в части ты в ответе и должен знать, что произошло». Подтвердил приглашение: — Пожалуйста!

Кивнул Моренову: мол, что ж, начинайте, и, отойдя, сел на дальний у стены стул.

— А я думала, судить... — певуче сказала Милосердова, садясь возле стола, и морозные огоньки в глазах словно бы накалились. — А беседовать — пожалуйста!

Передвинулась, устраиваясь удобнее, положив черную театральную сумочку на колени, сомкнула на ней руки, потом открыто, с интересом взглянула сначала на Фурашова, потом на Моренова.

— Мы вот, Маргарита Алексеевна, — подбирая слова, проговорил замполит, — хотели бы знать, в каких вы отношениях с лейтенантом Гладышевым?

— С Гладышевым? — переспросила Милосердова, и веселые бесы заиграли в глазах. — В хороших!

— Я понимаю: в хороших... А вам известно, что он вчера был у вас и потом...

— Известно! Как же неизвестно, если был и в любви признавался? Добрый, сердечный мальчик!

— И... потом, прыгая с вашего балкона, сломал руку? Тоже известно?

— Ой! Глупый, глупый... — Искренняя жалость прозвучала в ее голосе, но тут же она деланно, как показалось Фурашову, рассмеялась, пальцы нервно вздрагивали на черной расшитой сумочке. — А вообще мужчиной надо становиться... закаляться!

Моренов мрачно насупился. Фурашов это видел боковым зрением: замполит прошел, сел за стол.

— Но вы понимаете, что эта связь...

— Я тоже закаляюсь, хоть и не мужчина. — Взгляд ее вновь стал холодно-далеким, вся она напружинилась на стуле, и только пальцы на сумочке все еще подрагивали, будто по ним пробегал ток. Заговорила с легкой раздумчивостью: — Да, тоже закаляюсь... Но, значит, его гнать? Гоню. И не виновата — в дверь бы его проводила... Милосердов тут ни при чем, не ему меня судить! Но мальчишка... Есть только один человек... Впрочем...

Так проникновенно, искренне прозвучали ее слова, что Фурашов, испытывая от них какое-то смутное и растревоженное чувство, глухо сказал:

— Мы не знаем, о чем вы, Маргарита Алексеевна, но...

Она быстро обернулась к нему.

— Знаете вы! Знаете все! — подхватила с какой-то радостью, скорее не возражая, а утверждая, с мягкой женственностью; глаза ее теперь увлажнились.

Моренов сидел, низко склонившись, опустив голову, сцепив между колен руки, веки прикрыты, морщина перерезала переносье. Фурашов подумал: «Доволен? Или осуждает?» И, вновь встретившись с глазами Милосердовой, Фурашов не выдержал взгляда, окончательно раздражаясь, сухо сказал:

— Меня не касаются ваши отношения с Гладышевым... Но часть особая. Военный городок... — И замолчал, осердившись на себя: к чему эти плоские, казенные слова?

Милосердова как-то разом вся угасла: поблекла, потускнела.

— Спасибо... — Голос ее осекся, зазвучал ломко. — Сказали вы мне, глупой, все. Но беретесь судить... а понимаете женскую душу? Женскую долю? — Она сказала это с безмерной тоской и укоризной; на глаза ее навернулись крупные слезы; смахнув их, она выпрямилась. — Ладно! Пусть все откровенно. Начистоту. Осудите — не боюсь: семь бед — один ответ. Сажа не убьет, только замарает... — Рассеянно усмехнулась, помолчала. — Семь лет с нелюбимым... Не жизнь, а сожительство. Еще хуже. Врагу не пожелаю. Как кара или вечное проклятье... Кляну день, когда случилось. Смалодушничала. Обещал любить, на руках носить... Польстилась. Но чужая любовь... Не знаешь, какая она, свою надо иметь. А в том не виновата — была своя, да авиация отняла. Разбился. В сорок седьмом. Войну прошел. Думала, не переживу. А сейчас — весна ли, лето ли — одно чувство: осень, лужи, и... холодно. — Она передернулась и испуганно-болезненно поморщилась. — А Гладышев... Мальчик! Приткнуться некуда... Не палкой же его! А с любовью?.. Придет время, найдет свою. — Милосердова замолкла, пугливо обернулась на голос за дверью.

Там слышался шум: дежурный кого-то убеждал, отговаривал, повторял: «Заняты», но другой голос возвысился: «Мне как раз и надо!»

Вошел Гладышев — левая рука на марлевой тесемке, пальцы вздуто-синеватые, кровь оттекла от лица, оно отбеленное, губы подрагивали. Милосердова настороженно оглянулась, но Гладышев будто не видел ее, бодливым бычком уставился на Фурашова.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить? Маргарита Алексеевна ни в чем не виновата. Виноват я. Во всем. С меня и взыскивайте, наказывайте...

Моренов оживился, словно почувствовал: вот теперь другое дело, теперь веселей, посмотрим, что-то будет.

— Зачем? Зачем вы пришли? — с болью спросила Милосердова и, встав со стула, шагнула к Гладышеву. — Никто меня тут не обвиняет... Ни в чем. Все будет хорошо. А вам не надо сейчас, не надо, Валерий...

Голос ее певучий красиво вибрировал, убеждающий и обвораживающий, как дурман. И вся она преобразилась, каждой черточкой тонкого, нервного лица, щеточками ресниц: не высохнув от слез, они мокро блестели...

— Идите, Гладышев. Надо будет... — Моренов покосился на Фурашова, сверяя, так ли поступает, — пригласим.

Фурашов кивнул утвердительно.

Гладышев еще секунду колебался, затравленно переводя взгляд с Моренова на Фурашова, потом на Милосердову, наконец толкнул дверь, вышел.

В тишине, которую никто — ни Фурашов, ни Моренов, точно по сговору, — не решался нарушить, Милосердова отвела глаза от закрывшейся двери; теперь в их темной глубине читалась кротость, умиротворенная ласковость, будто еще несколько минут назад она, Милосердова, не была другой — натянутой, как струна, с плотно сжатыми губами, с нервными, резко очерченными ноздрями.

Поправив на плечах легкую шелковую косынку, она встряхнула головой. Сейчас, в кротости, покое, просветленной одухотворенности, она была особенно притягательной, и Фурашов лишь тут догадался, что давно глядит на нее, глядит с жалостью и восхищением, которые, он понимал, не дают ему права ни чувствовать себя судьей, ни произнести хоть одно слово упрека, и он молчал.

— Мне-то оставаться или можно идти? — тихо спросила Милосердова.

Моренов опять покосился на Фурашова: какое, мол, будет решение?

— Можно... Маргарита Алексеевна, — проговорил Фурашов. — Извините нас...

Моренов после ее ухода поднялся, ежась будто от холода и неуюта. Поднялся и Фурашов, невольно обернулся к окну — с крыльца штаба спустилась Милосердова, не оглянувшись, уходила торопливо, нервной походкой.

Позади Моренов негромко спросил:

— Поверили, Алексей Васильевич?

Фурашов молчал, продолжая глядеть в окно: Милосердова уже сошла с асфальта на тропинку, терявшуюся между стволами сосен. Моренов подошел, встав позади Фурашова, тоже глядел в окно. Потом сказал как бы для себя:

— Старик Сенека прав: каждый человек — загадка...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

27 мая

Почему это пришло на ум и пристало как смола: «Джин сам выходит из бутылки?»

Может, не случайно?

В Кара-Суе запоздалое буйство тюльпанов: когда самолет сделал круг над степью, заходя на посадку, я прильнул к иллюминатору. Внизу — оранжевые, красные пятна, как будто кто-то с высоты, с небес обрызгал степь краской:

Давно не был здесь, аж почти месяц... Здравствуй, Кара-Суй!

В самолете одни штатские, много незнакомых: из ЦК, Совмина, министерств... Военные, оказывается, прилетят завтра, своим самолетом. Кстати, прилетит ли Алексей Фурашов?

Шеф в переднем салоне сосредоточен, больше слушает окружающих, веки набрякли, приспущены, рука на подлокотнике кресла сжимается и разжимается — нервы...

Поведение Бориса Силыча по отношению ко мне загадочное: ожидал, вернется из Егоровска, с головного объекта, выкинет какой-нибудь номер. Тоже вручит путевку, как в случае с Интегралом? Скажет: «Я беспокоюсь о вашем драгоценном здоровье, Сергей Александрович... Поезжайте отдохните!» Но ошибся: шеф — ни звука! Н-да, на него не похоже — оставить такой факт без внимания...

Значит, все впереди.

Ваши дальнейшие действия, кандидат наук инженер-майор Умнов?!

1

Дома из белобокого силикатного кирпича; улицы прямые, ровно нарезанные, и белоголовые в цвету акации. Все здесь было знакомо, привычно для Фурашова. Пьяняще-медовым запахом ударило в ноздри, пронизало, кажется, до самого мозга. Полюбил он ту первую весну тут и эту картину — дома среди акаций будто охвачены белым бездымным пламенем. И белая лепестковая налеть.

Степной шаловливый ветер дохнет в улицы и, заплутавшись в поворотах, сердито закружит на асфальтированных тротуарах и проезжей части удивительную поземку — лепестковую. А после найдет выход, умчится опять в степной простор, оставив под домами, под каменными бровками белые заструги, разливающие медоточивый запах. Утром водообмывщики с растопыренными, как у жуков-скарабеев, клешнями изомнут, смоют мощными струями опавшую цветочную кипень.

Все это знакомо, привычно, хотя и жил здесь меньше года после академии. А теперь прилетел как гость, как чужой и даже не совсем представляет, зачем, по какой надобности.

Только в начале полета из Москвы маршал заговорил о том, что предстояло им делать:

— Поглядеть надо! Что там профессор предлагает... — И сразу исчезла улыбка, посерьезнел, левая бровь поднялась, правая опустилась: закрученная, вислая. И уже не к нему, Фурашову, а ко всем, задумчиво: — Кто знает, кто прав? Ошибаемся? Быстрее принимать надо? Верно! За неделю на базах, на «паучьих гнездах» НАТО опять изменения. Обновляют парк стратегических бомбардировщиков, поступают новые высотные разведчики... Медлим? Но принять ведь надо умную, по-настоящему отличную технику!

Приподнял набрякшие веки, и Фурашов увидел в глубине глаз искреннюю горечь. Нет, этот пожилой человек ни на минуту — может, даже бессонными ночами — не переставал думать о том, о чем думал и он, Фурашов.

— Покажут стрельбу «Катуни», — опять сказал Янов. — Но ведь и правительство надо тоже понять: есть две стороны, два мнения... Дилемма!

— Не верю, что покажут хорошие результаты, — тихо отозвался генерал Сергеев. — Это попытка повлиять, чтоб не прекращать госиспытания. Последняя ставка.

Потом за всю дорогу в самолете ни Янов, ни генерал Сергеев, будто сговорившись, не возвращались больше к тому разговору.

Фурашову стало ясно: оба они не ждали ничего утешительного от этой поездки, и это их, видно, угнетало.

Янов остаток пути занялся книгой, но вряд ли читал ее — брови нет-нет и сводились к переносице, торопливая тень пробегала по лицу. Сергеев, весельчак и шутник, перешел во второй салон, примкнул к преферансистам, скучно, без интереса сбрасывал карты за узеньким столиком.

 

Незнакомый полковник, с кем поселили Фурашова в гостинице, оставив чемоданчик, ушел по своим делам. Раздевшись до пояса и поплескавшись вволю под краном — вода была мутная, теплая, — Фурашов, однако, почувствовал приятную свежесть и теперь, вернувшись в комнату, еще продолжал растирать тело и лицо махровым полотенцем. Багровые, как от ожогов, пятна разошлись по коже.

И не успел надеть рубашку, как постучали. Фурашов автоматически бросил «да», но тотчас, вспомнив, что без рубашки, кинулся к стулу, на спинке которого висела одежда. Но поздно: в проеме двери вырос Сергей Умнов. Без формы, в пестрой цветной безрукавке с расстегнутым воротом, красно-подгорелые лицо и руки, светлые волосы отбелились, отбелились и брови, нос в бело-розовых крапинках — только отшелушился. В Умнове трудно было признать инженер-майора, Гиганта, одного из ведущих конструкторов, «правую руку» Бориса Силыча Бутакова.

— Испугал? — Сергей шагнул через порог. — Можешь не одеваться: тут до адамова костюма раздевайся — толку мало! Мозги плавятся. С приездом в Кара-Суй! — Они крепко стиснули друг другу руки. — Узнал, что приехал, и вот зашел. Шеф собирал, давал «цеу», поименно зачитал, кто будет — от военных, от ЦеКа, промышленности...

Фурашов поставил стул, Умнов присел, но на самый краешек, — сейчас встанет и уйдет. Что-то неуловимо рассеянное было в его поведении, словно он кроме разговора чем-то был занят еще другим, какой-то внутренней работой.

Фурашов, наблюдая за ним, сказал:

— Ценные указания... Готовитесь?

— Готовимся. Покажем... Иллюминацию, фейерверк. Борис Силыч — главный церемониймейстер... — Он не договорил, махнул рукой.

— Разочаровался?

— В нем? Не то! — Сергей упрямо мотнул головой, выгоревшие, отбеленные волосы трепыхнулись. Фурашов знал эту привычку: так Умнов делал всякий раз, когда его жена-хохотуха, забывшись, расходилась в компании. «Не надо, Леля», — негромко говорил он угрюмо, тяжеловато. — Именно не то. Просто переоцениваются ценности, в результате чего каждая приобретает свою естественную стоимость... Говорят, даже в музеях это практикуется. Хотя там вещи неизменны, а тут живая природа. — Он усмехнулся горьковато, края губ опустились. — В Москве читал в витринах магазинов? «Продажа товаров по удешевленным ценам». По удешевленным ценам... понимаешь? Абракадабра, но есть в ней что-то. Вроде скрытой насмешки. Ладно! Как дома, Алеша?

— Так себе... По-прежнему, — ответил Фурашов, не желая вдаваться в подробности, видел: Сергей спросил это из приличия, его занимало другое. — А у тебя? Леля, ребята?

— Терпимо... — Умнов встал, прошелся, заложив руки в карманы брюк, остановился, глядя вниз, на ковровую красно-зеленую дорожку. — Так-то мы, друзья, расползлись... Разные дела у тебя, у Кости, у меня... В некотором роде лебедь, рак да щука!

Он замолчал.

Молчал и Фурашов, теряясь в догадках: что происходит со всегда спокойным другом? В академии слушатели шли именно к Сергею получить консультацию: он мог по десятку раз объяснять какой-нибудь «ротор», «дивергенцию», всякий раз по-новому проявляя их физическую суть, их «соль». И без тени недовольства, ровно, спокойно, даже если попадался «круглый тумак».

— Алексей, между нами... — проговорил он, все так же глядя вниз. — Я тебе писал о новых блоках, о новой «сигме». Принцип действия совсем другой. Точность наведения ракеты на цель — небо и земля, дружище! Если со старой «сигмой», чтоб поразить цель, нужно примерно две ракеты, то при новой «сигме» достаточно одной... Так-то! Представляешь, какой может стать «Катунь»? Что, думаешь, мне шеф сказал? «Поздравляю! Превосходно, Сергей Александрович! Но торопиться не следует, надо все проверить, взвесить... Притчу о синице в руке и журавле в небе знаете?» Вот так. И... на три месяца предложил поставить новый блок на лабораторные испытания. Что ж, завтра покажем, что старая «сигма» нормальная, паинька... А через три месяца тихо-мирно заменим ее на новую. Без шума. Дело сделано, но это уже доделки, это пустяки, в вину не ставятся... И опять же довесок к нашим акциям: мол, работали, думали! — Он опять сел на стул, потом так же резко встал, взглянув на Фурашова, — тот сидел недвижно, во все глаза глядел и, видно, не понимал, что происходило. Умнов усмехнулся. — Ничего этого я тебе не говорил, Алеша... Мы ведь с тобой как-никак противные стороны! Ты — принимающая, я — сдающая... Парадокс! — Рассеянно-печальная улыбка осветила его лицо. — Знаешь, троица завтра вся соберется — заявится наш журналист.

— Костя? — вырвалось у Фурашова.

— Он самый.

«Так вот какой смысл того звонка, — подумал Фурашов. — Не разыгрывал!» Он еще не знал, почему его обрадовало сообщение о приезде товарища, хотел уже рассказать о том звонке Коськина-Рюмина, потом расспросить Умнова, на что они с шефом надеются, затеяв эту акцию, — тот разговор Янова и Сергеева в самолете не улетучивался из памяти Фурашова.

— Будь! — Умнов вдруг махнул рукой. — Отдыхай! Утро вечера мудренее.

И пока Фурашов сообразил: остановить, удержать, что-то сказать, — Умнов вышел, и дверь, легкая, фанерная, закрылась за ним.

Фурашов в окно увидел, как мимо промелькнула цветная безрукавка Сергея.

 

Он поджидал Умнова в коридоре «банкобуса» — приземистого служебного здания, тоже из серого силикатного кирпича, — в нем-то и проходили во время полигонных испытаний всякие оперативные летучки, совещания. Фурашов помнил: когда-то тут стоял просто кузов автобуса, первые заседания по «Катуни» или, как их называли, «банки», разгорались в этом кузове, и кто-то метко окрестил кузов «банкобусом». Прошло время, нет того кузова, но к новому зданию та кличка приклеилась прочно.

В коридоре, пока не началось короткое, летучее заседание — на нем доложат программу сегодняшних пусков, утвердят ее, — толпились штатские и военные, смеялись шумно, говорили о совершенно посторонних вещах, словно собрались на веселую беседу, а не на серьезный акт. «Да, это будет акт, он решит своего рода гамлетовский вопрос: быть или не быть?», — думал Фурашов. Ночь для него прошла трудно, было душно, сушь наносило из-за Кара-Суя, из степи. Было и другое: растревожил разговор с Умновым. Ведь все ясно открыл Сергей, так очевиден выигрыш для «Катуни» с заменой «сигмы»! Тут не может быть, кажется, двух мнений. Но... почему тогда профессор Бутаков отнесся к этому спокойно? Он не видит выигрыша? Не верит? Но с Умновым они работают не один год — была полная вера... Кстати, и Сергей не мальчик, не пошел бы открываться Бутакову, не выверив все до тонкостей. Неужели только скорее сдать, и, значит, премии, награды?.. Впрочем, поведение самого Сергея не менее странно... «Ничего этого я тебе не говорил...» Странно, странно!

Теперь после плохого сна Фурашов испытывал тяжесть, усталость — позванивало в ушах, давило в висках. Он невольно разглядывал этих мирно и внешне безмятежно беседующих людей, и у него неотвязно вертелся вопрос: через час-другой начнутся испытания, пуски, как они пройдут, никому не известно, и все ли тогда мирно обойдется? «Нет, Сергей, надо, чтобы все вчерашнее ты сказал и именно сейчас, на этом заседании!»

Как бы краем уха слышал — один из знакомых конструкторов с упоением представлял сцену ловли щуки на воскресной «грандиозной» вылазке на озера, жестами и мимикой подкреплял свой рассказ.

— Щуке сто лет — прапрабабушка! Глаза красные — неонки, во! Мохом вся обросла. Силища! Она туда, сюда...

«Значит, убеждены, будет все в ажуре! Иначе воскресенье не воскресенье, «загорали» бы тут, на площадке, вкалывали бы до одури», — промелькнуло у Фурашова. Ощущение тишины, которое преследовало его все последние дни, каким-то странным и непонятным образом сейчас вроде бы усиливало, оттеняло тревогу.

Чуть дальше по коридору стоял Янов, курил и со знакомой, искренней улыбкой слушал высокого штатского. Кто он, Фурашов не знал. Тот возвышался над маршалом на две головы. Речь шла тоже о чем-то веселом: брови Янова взметывались, глаза под ними искрились молодо, задорно — была минутная отрешенность от дел, минутный отдых от забот.

На лице профессора Бутакова, во всей фигуре — привычное, отточенное до малейших деталей достоинство. Фурашов знал: в иных условиях, на отдыхе, в пойме реки, куда по воскресеньям, оторванные от семей и московских квартир, живущие здесь по нескольку месяцев безвыездно, одуревшие от недельной работы на бетоне, в духоте горячих, каленых аппаратурных отсеков, вырывались конструкторы и военные, Борис Силыч становился простым, естественным, заядлым рыболовом. Раздевшись до трусов, обтягивавших полнеющий, округлый живот, в тюбетейке, смастеренной из носового платка — четыре усика торчали из узелков, — он простаивал в воде часами, после сам варил рыбацкую, тройную уху, а позднее и первый, прикрякнув молодецки, поднимал стопку. Что ж, можно понять его подчиненных, понять восхищение Сергея Умнова, но вчерашние его слова...

— Все в сборе? — Янов взглянул на часы, повел головой влево-вправо по коридору, дымному и людному. Фурашову показалось: взгляд маршала, чуть удивленный, скользнул и по его одинокой фигуре. — Будем начинать, товарищи! Как, Борис Силыч?

И, широко расставив руки, как бы приглашая и вместе с тем пропуская своих собеседников впереди себя, Янов пошел по коридору к открытой двери.

— Сергей, стой! Откуда ты? — Фурашов схватил за рукав пиджака Умнова, появившегося тут, в коридоре, с опозданием. — Погоди, Сережа... — И потянул к стенке, радуясь, что наконец дождался, и сразу же испытывая во рту горечь и вязкость от волнения: как сказать?

— Контроль функционирования провели. — Умнов смотрел на него с веселым прищуром. — И знаешь, ажур! «Сигмы» держат железно.

— Слушай, Сережа... — Фурашов сглотнул вяжущий комок, будто только что, как в детстве, наелся терна. — Думал над твоими словами. Скажи все сейчас тут...

— Чудак, Алешка! — Умнов усмехнулся и звонко похлопал по руке Фурашова, и в этом похлопывании друга Фурашов почувствовал обидную снисходительность, точно тот хотел сказать: «Эх ты, клюнул... всего на минутную слабость!»

Фурашов даже опешил, когда вслед за тем услышал тоже весело сказанные и, должно быть, потому неприятно царапнувшие слова Умнова:

— Истина — джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство и выходить... Пошли, опаздываем!

2

Сдержанный, приглушенный говор на командном пункте сливался в общий низкий гул. И вдруг в динамике булькнуло, словно кто-то невидимый отпил из стакана воды, и вслед за тем отчетливо прозвучало:

— Внимание! В воздухе высотная скоростная цель!

И хотя этой минуты Фурашов ждал, но сейчас густой, усиленный динамиком голос руководителя испытаний заставил его внутренне сжаться: ну что ж, сейчас все начнется... Он представил, как где-то вырулил на взлетную полосу самолет-мишень, дрожа всем корпусом, словно иноходец, замер на мгновение у черты, и вот команда по радио — взлет! Взмыл, лег на строгий курс...

Полутемнота в индикаторной: маленькие лампочки отбрасывают от козырьков свет только на пусковые панели с глубоко спрятанными кругляками-кнопками. Голубоватые мерцающие развертки медленно скользят по квадратам экранов: слева направо, и опять — слева направо... На стойке — ряды лампочек под звездчатыми колпачками: одни темны, мертвы; другие перемигиваются, точно переговариваются на своем языке; третьи горят ровным матово-белым светом — ракеты готовы.

Торопливо от шкафов посыпалось:

— Есть цель! Дальность, азимут...

— Первая — есть захват! Вторая — есть захват!

— Есть автоматическое!

Щелкают кнопки на панелях шкафов, переключают невидимые схемы, настраивают всю эту аппаратуру, все эти шкафы на ту, еще пока далекую цель, на самолет-мишень: он идет к своей верной...

Усилием воли Фурашов оборвал воображаемую картину, заставил себя думать о другом. «Как Сергей? Его «сигмы»? Да, на «банке» Бутаков держался козырем! Веселым был профессор. Уверен! А Кости нет... Может, вообще не прилетит?»

— Цель в зоне пуска!

И опять включился, «булькнул» динамик руководителя, и тотчас явственно, с веселыми густыми нотками голос Бутакова ворвался в тишину:

— Прошу вас, товарищ маршал... Товарищи члены Государственной комиссии, наступает час...

— Вы уж не пугайте нас, Борис Силыч! Мы и так, будто на сковороде... Ну, пожалуйста, пожалуйста!

«Кто это? Тоже весело, но возбужденно. Да, да, маршал Янов. Рад. Волнуется?»

Потом — общий смешанный говор, во внезапном гуде и свисте динамика отдельные слова: «Исторический акт», «Ясно — готовы!», «Ну, пожалуйста, пожалуйста!».

То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым — вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в «банкобусе», — осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: «Ну вот, уже «исторический акт», высокие слова, а в «сигме» — сердце «Катуни», еще...» Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной — на выход.

 

Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом — только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты — черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.

Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы — подниматься наверх, мозолить глаза не хотелось, хотя генерал Сергеев, заметив его, сделал, ему знак. И в это время где-то вверху резко включился динамик, над помостом — голос офицера наведения:

— Пер-рр-вая, пуск!

Впереди, с «луга», скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета — серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.

Сколько прошло времени — секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.

И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:

— Промах! — Через некоторое время: — Ракета... самоликвидировалась!

«Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова», — автоматически подумал Фурашов.

На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:

— Пуск второй ракеты!

— Втор-рр-ая, пуск!

Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн — казалось, они остановились.

Голос офицера наведения долетает точно издалека:.

— В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.

— Сергей Александрович... «сигмы»?! — Это опять властный голос Главного конструктора.

— «Сигмы» работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!

— Оставьте шутки!

— Ясно, оставить шутки...

Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова — и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?

На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда — отрывистый, резкий, беспокойный — разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды — Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, — предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово издинамика:

— Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...

— Это не самое важное в сегодняшнем дне!

— Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...

— Поднять истребители, расстрелять?

— Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!

— Пуск!

Разговор в динамике оборвался: то ли кто-то наконец выключил динамик, то ли там молча ждали, как будут развиваться события. Опять воцарилась тишина. Тишина тут, у помоста. Тишина во всей вселенной. Какой-то всего один критический миг небытия, безмолвия, в котором оцепенело все окружающее. Вся тревога, вся усталость бессонной ночи точно бы спрессовались у Фурашова в эту тяжесть, оттекшую к чугунно-недвижным ногам.

Фурашов, закрыв глаза, не смотрел, не видел, как взмыла с «луга» ракета, что происходило рядом, на помосте, — он как бы отключился от всего. Ему казалось, что все, кто был вокруг него — внизу и там, на помосте, — замерли: будто над Кара-Суем пронесся секундный ледяной ураган, люди замерли, закостенели.

— Цель уничтожена!

Это опять включился динамик. И тут же долетел отдаленный звук взрыва. Фурашов невольно поискал руками позади себя опору: было желание прислониться спиной. Далеко, в незапятнанной, чистой сини неба лишь одно белое облачко протянулось рваным шлейфом к земле: там падали обломки ракеты и самолета-мишени. На помосте заговорили. Как сквозь вату было слышно:

— Зрелище!..

— Мишень — на кусочки...

— Крыло-то, крыло... Как пропеллер! Крутится!

Под грузными шагами заскрипела дощатая лестница помоста, и Фурашов, еще не увидев, кто спускался, услышал раздраженный голос Василина:

— Циркачи! Хваленые, перехваленные ваши «сигмы», «Катуни»! Звону больше, а толку-то кот наплакал...

Фурашов оглянулся. Василин уходил торопливой, нервной походкой по бетонной дорожке к рядку машин, сгрудившихся за травянистым холмом командного пункта.

Из боковой двери подземелья появился Янов, за ним — профессор Бутаков. У маршала голова откинута назад, будто ему трудно ее держать, синеватые веки опущены — казалось, он так, вслепую, вышел сюда, на свет. У Бутакова лицо спокойно, только кожа на щеках натянута туго и чуть сдвинулся узел галстука под крахмальным белым воротником рубашки.

— Нет, нет, Борис Силыч! Вы понимаете, мы отвечаем с вами за все... за тех детей... девчушку в полушалке...

Странный голос — тихий, надтреснутый, будто маршал говорит сам с собой.

— Какие дети, Дмитрий Николаевич? Какая девчушка?.. Не понимаю.

Янов не ответил. Всего на миг в воображении его встало то давнее, далекое: Сталинградский фронт, у самого берега Волги ярок со щетинистым, посеченным бурьяном по дну, четверо ребят, чудом перешедших линию фронта к своим и теперь убитых, старшина Евдаков, кормивший детей, а потом уткнувшийся окровавленной головой в стылую, гарью пахнущую землю, та девочка в полушалке, в мешковатой телогрейке, с куском хлеба в окаменевшей руке — мертвые глаза вопросительно устремлены в придавленное небо...

Впрочем, он, Бутаков, ничего этого не знает и не понимает!

Они успели отойти по той же дорожке, за Василиным, как перед Фурашовым выступил офицер — Фурашов даже не узнал, кто это, лишь отметил округлые, испуганные глаза.

— Товарищ подполковник, скорее! Инженер-майор Умнов... с ним там... Он вас просит.

Фурашов бросился в дверь мимо офицера. Позади завозились люди, спускались с помоста. Офицер, поспевая за Фурашовым по гулкому коридору, говорил:

— Понимаете... когда передали: срыв сопровождения ракеты, срыва не было. Из-за «сигмы» все. Он по блокам, по стеклам... руками. Я рядом был. Вижу: кровь...

В пролете между шкафами столпилось много народу. Умнов сидел на стуле, бледный, прикрыв глаза; ему бинтовали обе руки — они лежали, как култышки, белые, на переносном столике возле осциллографа. По экрану осциллографа еще медленно и торопливо пробегал пичок-импульс — с левого края к правому, и опять — с левого к правому... В этой простоте и обыденности сейчас было что-то жуткое и кощунственное — Фурашов выдернул штекер из гнезда. Пичок пропал.

В расстегнутом пиджаке, Бутаков раздвинул толпу:

— Как случилось, Сергей Александрович?

Нижняя губа Главного вздрагивала, возле рта легли короткие горькие скобочки.

— Случайность... Надо было довернуть... Разбивал крышки.

Умнов все это сказал, не размыкая глаз, потом полуоткрыл их, должно быть почувствовав на себе пристальный взгляд Фурашова. Шевельнул светлыми бровями, чуть кивнул, и Фурашов понял: «Хочу тебе сказать... не уходи».

Уже возле санитарной машины, когда носилки с Умновым собрались вдвинуть в распахнутый кузов, Фурашов протолкнулся к нему, взялся рукой за поручень. Солдаты придержали носилки.

— Сергей! Сережа...

— Это ерунда, Алеша... — Он слабо улыбнулся. — Есть «сигма». Новая... А вы с Костей ко мне в госпиталь. Поговорим... Костя будет.

И опять прикрыл посиневшие веки, будто подкрашенные, резко выделявшиеся на известковом лице.

...Он столкнулся с Коськиным-Рюминым у входа — офицерское плащ-пальто на руке, кожаный портфель. Журналист холеный, свежий, но опечаленный: верно, знал уже случившееся с Умновым. Обнялись.

— Увезли?

— Увезли...

— Пресса выходит с опозданием... — грустно сказал Коськин-Рюмин, но, не договорив, умолк. Они продолжали стоять так — молча, обнявшись, обхватив друг друга грубовато, по-мужски. Стояли, потому что, оторвавшись, должны будут говорить, а им хотелось просто помолчать.

3

Фурашов с Коськиным-Рюминым ехали в госпиталь. Представитель прессы на полигоне оказался впервые — этой поездки редакция добивалась долго, разрешение наконец пришло, не раз Коськин-Рюмин сам звонил генералу Кравцову, благо был знаком с ним лично. И хоть посмеивался в душе над слабостями генерала — тот неизменно, чтоб казаться выше, носил сапоги-бутылки на высоких подборах, а предательски проступившую лысину прикрывал тщательной и хитрой прической: со всех сторон волосы зачесывал к макушке, — но вместе с тем Коськину-Рюмину нравился рациональный, здравый ум Кравцова; он догадывался и о широком влиянии, о возможностях генерала и не ошибся. Именно Кравцов сказал: «Что ж, всякая революция без прессы не обходилась... Не будем нарушать историческую традицию, организуем вам поездку на полигон». И организовал.

И теперь, должно быть, по причине первого посещения журналистом полигона, начальство, не зная, как с ним поступить, встречало его настороженно и внимательно: Коськин-Рюмин получил в личное распоряжение машину. На ней они и ехали с испытательной площадки в жилгородок Кара-Суя.

После того тягостного события с Умновым — события, омрачившего и без того неудачные результаты стрельбы «Катуни», — уже неделю шло разбирательство. Тогда сразу Янов собрал в «банкобусе» совещание, молчал, казалось, даже равнодушно выслушивал выступавших и только в конце предложил: «Давайте составим группу из четырех человек, пожалуй, достаточно — от военных, промышленности, полигона. Пусть разберутся в двухдневный срок. Людей начинаем калечить...»

Однако разбирательство тянулось не два дня. К Сергею Умнову не допускали госпитальные врачи и только в этот день после настойчивых звонков Коськина-Рюмина наконец дали разрешение.

Фурашов настроен был невесело — сейчас, в машине, рассказал Коськину-Рюмину во всех подробностях о странном поведении Сергея Умнова накануне испытания в гостинице, когда тот ворвался в комнату, рассказал и о своем с ним разговоре в «банкобусе». Замолкнув, следил за скудным однообразием степи. Она медленным, огромным кругом разворачивалась вправо за машину; в открытое боковое окно забивало горячим полынно-кизячным настоем. Пришло давнее, детское, когда всей большой семьей на зиму готовили кизяки. Засучив штанины, голыми ногами месили густую черную жижу — помет с соломой, накладывали жижу в деревянные лотки-формы, потом вываливали на расчищенную площадку сырые кизячные кирпичи — сушиться.

Коськин-Рюмин тоже вглядывался в степь, в то, как она наплывала за ветровым стеклом бесконечной лентой; почувствовал, будто Фурашов вздрогнул, повернувшись, отметил: тот вроде съежился, взгляд прищуренных глаз нездешний, далекий.

— Ты чего, старик? О чем?

— Так. Разное... — рассеянно ответил Фурашов.

— Командир первой ракетной части, а сам... — Константин взял было шутливый, резонерский тон, но Фурашов поморщился, и тот, натянув фуражку, положил руку на его колено. — Не думай! С Сергеем, старик, будет все в порядке.

Машина резко затормозила. Подъехали к перекрестку бетонок. У шлагбаума с полосатой, точно пограничной, будкой стоял лайнер-автобус «промышленников» — металлический журавель шлагбаума перекрыл дорогу. Солдаты проверяли пропуска. Один из них, в хлопчатобумажной панаме, с автоматом за спиной, спрыгнув с подножки автобуса, подошел к «Победе», долго рассматривал, поворачивая, временные пропуска Фурашова и Коськина-Рюмина. Козырнул, возвращая.

Когда журавель шлагбаума взлетел вверх и машина, вильнув, обошла автобус, Константин с нескрываемым восторгом сказал:

— Видал? Вот он, новый солдат, олицетворение революции в военном деле! Строг, четок...

У Фурашова шевельнулась злое желание — сказать товарищу неприятное.

— Патетика! Отчего ваш брат-журналист любит приукрашивать действительность? Это же вредно!

— Так, так. Интересно, старик!

— Трубите, в литавры бьете — революция в военном деле! Вроде уже все свершилось. А ты видел, как трудно она идет — с техникой и людьми? Чтоб не попасть впросак, надо быть реалистами, Костя.

— Так, по-твоему, не видеть ростков?

— Реально надо смотреть!

— Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?

— Да брось ты...

— Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы — вытягивать!

Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал:

— Вижу, при своих остаемся...

— Время рассудит.

— Так говорят всегда! — Фурашов усмехнулся. — Но забывают: время — только пассивный регистратор событий, вот беда... А ты... знаешь, похудел.

— Чем толще журналист, тем тоньше его портфель. Из собрания афоризмов Астахова. Сюда я, как говорится, с корабля на бал. С учения. Вот, старик, грандиозно!..

— На этом? С атомной? Краем уха слышал: все в прах, как ураганом?..

— Да. Опубликовали сообщение.

 

В приемном покое им дали халаты.

Перед стеклянной дверью на втором этаже сестра, провожавшая их, остановилась, проговорила:

— Только прошу вас: минут пять, не больше.

Умнов лежал на широкой кровати, закрытый простыней до подбородка; от зашторенных окон в палате стоял сумрак, и, должно быть, поэтому обоим показалось, что он спит: лицо меловое, чуть похудевшее, застывшее; синюшная налеть на прикрытых веках и сомкнутых бескровных губах. Но Умнов тут же поднял веки, не изменив позы, вроде бы с трудом разлепил ссохшиеся губы.

— А-а, Алексей, Костя... Приехали, значит? Садитесь. — Скосил глаза — белки мраморно-синеватые. — Стулья есть?

— На пять минут допустили... Здорово, герой! — Коськин-Рюмин держался бодрячком.

Подставили два белых крашеных стула.

— Пять минут, — Умнов говорил трудно, — в ином деле стоят вечности...

Константин осторожно, будто боясь причинить Умнову страдание, дотронулся до кровати.

— Зашли... Вот Алексей завтра улетает в Москву, а я на несколько дней останусь, буду навещать.

— Плохо? — тихо спросил Фурашов.

— Это чепуха! — Умнов опять глазами показал на одеяло, под которым выпирали руки. — Через двадцать дней заживет. Врач сказал. Плохо другое...

Губы у него покривились, и Фурашов вновь припомнил внезапное появление Умнова тогда в гостинице, его состояние, и боль отозвалась у самого сердца. Сергей опять прикрыл веки — думал ли он или набирался сил, понять было трудно, — но тут же шевельнул губами:

— А решение принято на заседании после пусков?

— Пока разбираются, уже неделю... После, наверное, будет окончательное решение.

Умнов лежал минуту без движения, словно задремал. Фурашов в опаске покосился на Коськина-Рюмина: не забытье ли? Бледное лицо без кровинки. Но Умнов, не открывая глаз, заговорил:

— Теперь ясно: надо останавливать испытания... Шеф на три версты в землю глядит: понял, что я, разбив крышку, соединил цепи напрямую, отключив «сигмы».

Опять умолк: ему трудно было говорить.

— А зачем ты тогда?.. — Вопрос слетел у Фурашова неожиданно, и только тут он подумал: зря это делает — и не докончил мысль.

У Умнова глаза полузакрыты, не дрогнул ни один мускул — неужели ждал такого вопроса? Не поворачиваясь, чуть слышно спросил:

— Лучше было бы и третьей ракетой промах? Так?

— Лучше — не знаю... Но тогда было бы ясно, что старая «сигма», идея решения задачи точного наведения, заложенная в ней, не годны.

Умнов слабо усмехнулся, и Фурашов отметил: улыбка снисходительная.

— Все верно, Алексей... Только ты не учел существенной детали: и старая и новая «сигмы» — мое творение...

— Напишу обо всем! — сказал Коськин-Рюмин, загораясь и оглядываясь на Фурашова.

— Брось! — Фурашов вяло махнул рукой. — Никто не даст. На что замахиваешься?..

— Не дадут, старик? А почему? Почему не дадут? Мы кто? Коммунисты или слюнтяи?

Коськин-Рюмин, казалось, совсем забыл, где они находятся, крутился на стуле, говорил громко. Фурашов показал взглядом на молчаливого Умнова, и лишь тут журналист подчеркнуто примолк, поджав губы, уперев руки в колени, втянул голову, вроде бы обиженно вздулись еще московской бледности бритые щеки; весь его вид как бы говорил: «Пожалуйста, я могу и замолчать».

— А доказывать надо иными методами, — тихо сказал Умнов.

— Какими? — Коськин-Рюмин подался к нему.

— Вот... Алексей хоть и в историки когда-то метил, а человек рациональных методов... — Подобие улыбки, слабой и тусклой, вновь отразилось на лице Умнова. — Предлагал мне при всем честном народе сказать напрямую, что есть новая «сигма»... Может, он и прав... Не знаю.

Фурашов молчал: растравлять Сергея, продолжать спор было жестоко.

— Щадишь, Алексей... — опять медленно заговорил Умнов. — Конечно, не думайте, не герой перед вами... Но там доли секунды решали, некогда было тряпкой руки обмотать — и вот...

— Журавль в небе — хорошо, но не надо забывать о синице в руке, — невесело отозвался Коськин-Рюмин. — Можно оказаться на мели. Вот так! — Он причмокнул полноватыми, сочными губами.

— Шеф те же слова говорит.

Приоткрылась дверь, показалась голова сестры.

— Пора!

Оба поднялись. У Умнова чуть приметно скользнула по бледному лицу тень. Словно какая-то внутренняя боль заставила его содрогнуться.

— Алеша... ты там, в Москве... позвони Лельке. Ничего не произошло. Задержался я, и... все. А ты заходи, Костя.

Фурашов и Коськин-Рюмин спустились по лестнице, сдали халаты, вышли на широкий бетонный приступок молча. Говорить не хотелось, было тягостно то ли от всего увиденного, то ли еще оставался горький осадок от той сумрачности на душе, от недоговоренности — собрались втроем, друзья-товарищи, а разговора не вышло.

Молчание затягивалось, и Фурашов, подумав, что как-то неловко все получилось, вроде даже обидел товарища, задержал шаг перед ступеньками, сказал:

— У Гиганта дела не ахти...

— Да, хорошего мало.

— А ты лучше приезжай ко мне, в часть. — Фурашов взглянул на Коськина-Рюмина и тут же покраснел: «Фу, черт, ляпнул, поймет еще, что отговариваю писать о «Катуни», — и поспешно сказал: — То есть я не отговариваю тебя от намерений... Но вот технический прогресс и люди — тоже тема!

Коськин-Рюмин усмехнулся, долгим взглядом смерил товарища.

— Я тебя, старик, понял! Садись в машину.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Расставшись у штаба с офицерами — они коротко доложили, что происходило в его отсутствие: все было спокойно, тихо, так же тихо, как и перед отъездом в Кара-Суй, хотя утром уже наехали отладчики, — сказав, что подробные доклады ждет вечером, Фурашов пошел с чемоданчиком к дому. После степной суши Кара-Суя дышалось влажным, смоляным воздухом легко. Хрупко, сахарно вдавливался под ногами влажный песок с гравием — уже успела лечь на землю роса. Узкий тротуарчик вдоль стандартных домиков, по которому они шли с подполковником Мореновым, не был заасфальтирован: строители еще с весны насыпали песок с гравием, но почему-то дело не довели до конца, а теперь — Фурашов это знал — строителей срочно сняли со всех второстепенных участков, послали заканчивать работы по «Катуни» на других объектах. Нет, все-таки молодец Борис Силыч, говорят, вопрос ребром поставил: мол, задел аппаратуры «Катунь» большой — хоть сейчас на все объекты можно поставлять, а строительные работы безбожно отстали... Фурашов услышал об этом в Кара-Суе от представителей промышленности: хотя не все гладко прошло с пусками и случай с Умновым омрачил обстановку, но Борис Силыч вовсе не собирался сдаваться. Видно, и утренний наезд «промышленников» в часть — звенья одной цепочки...

Все эти соображения и выкладывал Фурашов подполковнику Моренову; он испытывал доброе, умиротворенное чувство, вдруг обнаружив для себя, что рядом с замполитом ему сейчас легко, покойно, и рассуждал он будто вовсе не с собеседником, а с самим собой. Моренов слушал не перебивая, склонив голову, по привычке сложив руки ладонь в ладонь за спиной. Фурашову казалось, что молчаливость замполита объясняется той озабоченностью, какую ему удалось передать, и, чего греха таить, испытывал от этого удовлетворение.

Однако он не знал, что причина молчаливости Моренова крылась далеко не в том, о чем рассказывал Фурашов, — Моренов, безоговорочно принявший «Катунь», поверил в новое дело и знал: тут какие бы ни были трудности, все в конце концов образуется, встанет на место. Угнетало его иное... То, о чем ему когда-то сообщили под секретом в политуправлении и чему он тогда не больно поверил, теперь подтвердилось, это уже не упрятать, и, думай не думай, скрывай не скрывай, — все откроется, станет известным. Шила в мешке не утаишь. Было досадно от беспомощности: да, в таких делах не очень-то поможешь. Видеть, как погибает человек, созерцать трагедию, сознавая, что не можешь отвратить гибель, — это угнетало и бесило его. В огонь, под пули, на мины, в открытую сцепиться с пороком, злом, за человека Моренову привычно, он в таких случаях вроде бы знал все мудреные приемы — жизнь научила. А вот что делать, ежели речь идет о женщине, жене командира, и порок особый? Это не с Русаковым вести душеспасительные беседы, а он тебе: «Не пьем, господи, лечимся...»

И надо же было увидеть ему эту картину вчера! Допоздна он задержался на «лугу», а потом еще и заглянул в казарму. Сумерки уже сгустились, тусклые огни зажглись в домиках, когда он шел домой. Тепло и уют, обжитость, так нравившиеся Моренову, царили в окружающем; были и еще поводы для доброго настроения: укреплялись связи — в районных организациях оказывают полную поддержку, понимают значение их части да и шефов нашли активных.

Он подходил к домику командира и тут-то увидел ее, Валентину Ивановну. Увидел и не поверил своим глазам: она шла впереди него, неуверенно, судорожно стремясь сохранить равновесие, — ее то и дело уводило с дорожки в сторону. Светлое платье помято, волосы в беспорядке, оголенные руки словно бы искали опоры в воздухе. Он успел подумать: с ней плохо, что-то случилось — не с сердцем ли? Но из калитки выбежали девочки, прижались с боков, повели к дому. «Мамочка! Мамочка!» — ударили по нервам испуганно-тревожные голоса. «Так ведь она...» — Моренова испугала невероятная догадка.

И сутки эти для него оказались омраченными, он и сейчас испытывал страдание, — конечно же, Фурашов, рассказывая ему о кара-суйских делах, не знал и не догадывался о его истинном состоянии.

Впереди за редким штакетником у крыльца фурашовского домика открылись круглоголовые, аккуратно подстриженные липки. «Сказать или нет?» — мучительно, до боли в затылке думал Моренов; эта боль являлась постоянно, когда он не знал, как поступить.

Поравнялись с домиком, в котором жили Овчинниковы и майор Карась; участки у дома резко отличались: на карасевской половине — ухоженные грядки зеленого лука, клубники, огурцов, помидоров, на овчинниковской — буйное господство цветов: садовые ромашки, хризантемы, флоксы, гладиолусы... В глубине двора перед домом меж двух сосен — белый гамак; кажется, Милосердова лежала в нем: спортивные брюки, цветная кофточка, в руках книжка.

— Как она? — Фурашов кивнул на гамак, чтоб перевести разговор: все равно всего, что было в Кара-Суе, не перескажешь, да и впереди дом, сердце призывно екнуло.

— А-а, — протянул Моренов, проследив за взглядом Фурашова. — Был разговор. В самодеятельность хотел... «Тридцатилетней бабе ноги перед солдатами задирать? Другое бы предложили!» Отчитала! — Он качнул крупной головой.

От Фурашова веяло опаленностью и жаром степи, травами, в подтянутой, упругой фигуре — сила, уверенность. «И такому-то человеку напасти!» — с горечью подумал Моренов и стал рассказывать о другом: ездил к новым шефам на отбелочно-красильную фабрику; работает магазин; открыли детсад; Вера Исаевна Овчинникова просто молодец. Но есть и загвоздка...

— Какая? — спросил Фурашов.

— Загвоздка существенная. Воспитательницы одной нет, а главное, медработника... Медсестра нужна.

Замполит прямо, открыто посмотрел на Фурашова: сказать ему — может, Валентина Ивановна, она же медик, могла бы... Но Фурашов опередил:

— Поищите. Поговорите с женами офицеров.

— А может, Валентина Ивановна?

— Не знаю...

Напротив, через узкую проезжую часть, тоже немощеную, лишь окопанную, запрофилированную, с детской площадки выскочили дочери Фурашова и, сверкая худыми, голенастыми, точно журавлиными, ногами, подлакированными загаром, поскакали наперерез отцу. Все повторилось на глазах Моренова, как вчера, но теперь они облепили отца. Моренов, глядя на их возню, подумал: может, хорошо, что так оборвался его с Фурашовым разговор, — разберутся в конце концов сами. Фурашов обнимал дочерей, гладил по блестящим, как у матери, темным и гладким волосам. Катя уже завладела чемоданчиком и, прижавшись щекой к рукаву отцовского кителя, вдруг сказала:

— Папочка, а мама... опять...

И словно ее ломкий голосок ударил по расслабленным нервам Моренова, и он тут же отметил: Фурашов будто обмяк, опустил руки.

— У-у, дурочка! — оглянувшись на Моренова, строго и недовольно сказала Маринка.

— Ну, пошли, пошли... Дома обо всем! — спохватился Фурашов и, кивнув замполиту, легонько подтолкнул девочек к калитке.

Моренов невольно проследил за ним: Фурашов прошел калитку, грузно передвигая ноги.

 

Она, должно быть, не ждала. Когда он ступил на веранду, Валя, увидев его, удивленно обрадовалась, поднимаясь с дивана и откладывая вязанье, сделала навстречу шага два. Волосы всклокочены, не прибраны, под глазами усталые складки, губы поджаты, возле уголков просеклись скобочки. У Фурашова больно отдалось в сердце: а ведь она постарела! «Здравствуй, мать». Ему казалось, интонация его была обычной: он минутой раньше, входя на крыльцо, решил ни словом, ни намеком не дать ей почувствовать, что уже знает о ее срыве, и теперь полагал, что не выдал себя.

Но отметил: шаг ее спутался, и словно бы радость и горечь, как две волны — прямая и обратная, — столкнулись на ее лице у припухлого, расслабленного рта, губы чуть покривились, по ним будто прошла рябь. А дальше — шаги торопливые, неровные. Покорно, отчаянно ткнулась ему в грудь, забилась в беззвучном плаче.

— Ладно, ладно, — повторял Фурашов, поглаживая ее волосы, пахнущие знакомым, волнующим теплом, почему-то хвоей, и чувствовал — комок застрял в горле. — Выходит, подрасшатались нервишки...

Девочки застыли у дверей, горестные, сиротливые: они все понимают, хотя лучше бы им быть в неведении. И, усилием преодолевая гнетущее состояние, Фурашов легонько отстранил от себя Валю, сказал:

— Ну, будет, будет, мать! Давай лучше поужинаем все вместе, наверное, и дочки пробегались...

— Сейчас! Сейчас! — Она заторопилась, ладонями, по-детски вытирая слезы.

Рука Фурашова скользнула по волосам дочерей — по одной головенке, по другой. Те сразу ожили: Катя, улыбаясь, заспешила с отцовским чемоданчиком к кровати — раскрыть, узнать, что там. «Айда, Марина, будем смотреть!» Марина, хоть и степеннее, направилась за ней. Фурашов грустно улыбнулся: ну вот и этот инцидент вроде заглажен... А надолго ли? Все равно неприятный разговор еще впереди — сама не выдержит, начнет. А лучше бы не слушать, не говорить... Не знать!

Он вдруг содрогнулся, поймав себя на том, что впервые так подумал; захотелось не видеть ее трагедии, не знать, что рухнули надежды, что зря тешил себя — больница, врачи помогут...

Валя ушла в кухню, слышно было, как она возилась с посудой.

Он опустился на стул, раздумывал, снимать китель или нет. «А если... с ней что-нибудь?» Он испугался этой неясной, но страшной мысли, и в ту же самую секунду на кухне что-то, падая, загремело. Кажется, Валя уронила сковороду. Дурное предзнаменование? Или случайность? «Чепуха! Конечно же, чепуха!» — успокаивая себя, должно быть, вслух проговорил он; Катя от раскрытого чемодана, хрумкая вафлями, откликнулась:

— Что ты, папочка, говоришь?

— Ничего, Каток.

За ужином Катя много тараторила, выкладывала немудрящие новости городка, о которых Фурашов уже слышал, потом засияла вся, вспомнив, как жена старшего лейтенанта Коротина родила в машине, когда ее повезли в роддом...

— Такой хорошенький мальчик! Ножки, глазки, только весь красненький!

— Глупая! Цветет, — по-взрослому спокойно рассудила Марина.

Валя, почти не вступавшая в разговор, улыбнулась, взглянув на дочь.

— В няньки записалась, не оторвешь от Коротиных. На обед не зазову!

Фурашов представил Коротина, скуластого старшего инженер-лейтенанта с «пасеки», — значит, у него новый наследник появился. Поздравить надо. Шевельнулась в памяти — теперь уже давнее — та ресторанная история. Держался Коротин с достоинством... Что ж, он ведь, Фурашов, к сожалению, позднее только узнал, как благородно тот поступил с «салагой» — лейтенантом Гладышевым, вернув ему деньги. Инженер крепкий! За «сигмы» его и Гладышева должен благодарить Борис Силыч! Но доходят слухи: мол, притесняет, жучит старший инженер-лейтенант всех, кто попадает на координатные. Но вот парадокс: к Коротину же и просятся... Людей не обманешь, может, раскусили: любить дело и людей — значит требовать?..

«А Тюлин не сказал о родах... В машине ведь произошло!»

— Папочка, это в твоей машине Олежка родился! — словно угадав, о чем он думал, выпалила Катя.

Фурашов, подивившись такому совпадению, улыбнулся.

— Добрый признак! Человек в моей машине родился.

— Верно, папочка! Олежка — прелесть!

Поднявшись из-за стола и сказав, чтоб разбирали подарки, Фурашов обернулся к Вале.

— Схожу в штаб. Узнаю, как и что...

— Да, да, иди! — откликнулась она, и в торопливости, готовности, просквозивших в ее голосе, Фурашову показалось, словно она ждала обратного: он не уйдет, и тогда надо начинать неприятный, трудный разговор. «А если сказать ей? Может, действительно пусть работает — в этом спасение?»

— Кстати, вот детсад... Слышала? Моренов говорит, медик нужен, медсестра... Не пойти ли тебе, мать?

— Мне? Медсестрой? — Она взглянула на него настороженно, с испугом, тут же стала поспешно собирать тарелки. — Нет, нет, я ведь, Алексей, дала зарок, что никогда... И уже столько лет...

— Девять лет — немного! Забыла профессию?

— Почти десять, Алеша...

— Да ты не сразу... Подумай. Ладно?

— Хорошо, хорошо, Алексей...

 

Девочки закрылись в детской, возились с отцовскими подарками; голоса слышались изредка, приглушенно. И Валя, убирая со стола посуду, передвигалась из столовой в кухню и обратно неслышно, в мягких тапочках, будто боясь спугнуть сумрак, гнездившийся по углам и за шкафами — книжным и платяным. Она испытывала нервное возбуждение: оно словно бы приливало и отливало накатами. Что ж, она понимала: Алексей желает ей добра, и предложение его — идти работать — продиктовано искренними побуждениями. Он верит, он еще надеется.

Он верит в нее. Но она... Она уже не может, она устала бороться с собой, ей все труднее и труднее противостоять искушению, не поддаваться ему. Догадывается ли Алексей, что она в его отсутствие опять не выстояла, не удержалась? Она уже не может этого даже скрывать — не иголка в стогу сена! И надо ли? Не надо, ни к чему! Вот и Моренов не мог не заметить всего, когда она возвращалась вчера из Егоровска. Она затылком чувствовала, как он шел позади, — надо же было такому случиться! Она изо всех сил старалась держаться прямо, и странная злость прорвалась в ней: «Ну и смотри, гляди! Хочешь знать — знай! Все вы, все...»

Она тогда не отдавала себе отчета, откуда взялась у нее эта обида на всех, горькая и внезапно вспыхнувшая, это-чувство не пробивалось до конца, не выкристаллизовывалось ясно, однако обиду эту она ощущала. Но, видно, мало ей было одного испытания, мало было одного Моренова — должны были из калитки выскочить девочки, облепить ее. Позор, стыд и та обида — все это переполнило чашу. Валя успела войти в дом, опуститься на диван — с ней началась истерика. Всхлипывали, суетились вокруг нее девочки, подносили воду...

И тогда-то возник, пришел этот вывод: «Ты мешаешь ему. Поперек дороги стоишь. Поперек... Ведь у него дело — большое и важное. Ты видишь, как он бьется, мотается в этих делах, и ты для него — путы... Путы!»

Сказать Алексею об этом? Нет, нет. Но, наверное, она все равно когда-нибудь себя выдаст. Все равно не скроет. Что ж, боясь этого, стремясь оттянуть срок, ту минуту, она ухватилась, как за соломинку, за его слова, что он пойдет в штаб... Она и сейчас, вспомнив разговор, повторила: «Да, иди, Алеша! Иди...»

2

Подполковник Моренов ворочался: ни желания спать, ни знакомой предсонной размягченности, когда хочется вытянуться, расслабиться, не было. В темноте, точно бы скованной, ничем не нарушаемой, сосны за стенкой домика, разморенные дневной жарой, глубоко спали. А тогда, зимой, когда он приехал сюда, в городок, сосны по ночам словно бы стонали и тревожно, беспокойно скрипели, переговаривались.

Непривычно тихо в доме, даже будильник в соседней комнате не тикал. От жены не укрылось состояние Николая Федоровича, и, верно, стремясь создать полный покой, она сунула будильник под подушку — так делала не впервой. В голову Моренова лезла всякая всячина, память уводила в прошлое и словно расставляла там вехи, и он бы не сказал, почему сейчас ворочался, почему это лезло — случайно, беспричинно или вот открывшаяся история с Валентиной Ивановной и, значит, с самим Фурашовым вызвала это давнее?

...От клокочущего водопада сеяло в лицо, как из пульверизатора, мельчайшей водяной пылью; днем над мельничной плотиной сказочной дугой вставала радуга, и в бешеной пучине, куда падала вода, в пенных бурунах с лета брали чеканно-серебряные хариусы. Тут, на обрывистом берегу, в тени, под боком старой деревянной мельницы — доски испрели, от них пахло сыростью и склизлой зеленой плесенью — Николай Моренов любил читать книжки. Читал все подряд, что попадалось под руку, а попадалось немного в этом сибирском селе. Грохот водопада не мешал чтению, наоборот, он словно аккомпанировал могучей грозной симфонией той жизни, что вставала из книг.

Однажды после комсомольского собрания подошел к нему не больно-то старый, может, всего лет на пять постарше человек, но форма полувоенная: френч, галифе. Он только что слушал выступление Николая. «Айда, парень, к нам, в горком комсомола».

Городок показался сначала большим, напугал — и театр, и железная дорога, и даже металлозавод. Инструктор горкома комсомола Моренов был горячим, бедовым, до всего ему было дело, во все совал нос. А потом страшная напасть — война! Городок жил, хотя и тихо, пасмурно — слухи с фронта нерадостные, — но пока особо примечательного, отличного от прошлого не обнаруживалось; одно было новым — призывные пункты работали день и ночь. Позднее через город по однопутной колее пошли эшелон за эшелоном — новобранцы будущих дивизий сибиряков...

И опять был день, не тот памятный, зимний, с орудийной пальбой льда на Бухтарме, когда уезжал из села в город на санях, а другой: ясный, чистый, летний, какой выдается только тут, в предгорьях, когда сахарная островерхая голова Белухи кажется рядом — протяни руку и потрогай обжигающую ледяную вершину. В такие солнцестои раньше бы уже тянулись в горы люди, с ведрами, корзинами — за кислицей, ревенем. День, казалось, принесет удачу, и Моренов явился в военкомат. За столом знакомый батальонный комиссар, усталый, с красными глазами, — дел невпроворот, день и ночь работа. Долго он перечитывал длинную петицию Моренова и, видно, не удивился бы словам «прошу отправить на фронт» — теперь это было не ново, но, дочитав и наконец с трудом поняв, что инструктор горкома комсомола просится на фронт, подняв голову, скосился на Николая — и за черную лакированную трубку: «Алё! Горком? Товарищ Петрашов? Да уж дела! Точно! Вот Моренов... Да, заявление принес. На фронт просится. Ну да, считает, без него фашистов не придавим! Ясно, ясно, посоветоваться хотел, товарищ Петрашов... До свидания!» И сразу разворот плеч под коверкотовой гимнастеркой, взгляд ласковый, улыбчивый, а руки медленно свернули заявление, еще раз свернули и еще... «Возьмите, товарищ Моренов. Товарищ Петрашов считает: здесь тоже фронт».

Моренов тогда ушел к вокзалу. Площадь запрудили снующие, торопливые люди из проходящих эшелонов: бегали к ларькам, за водой с чайниками, бутылками, разными посудинами. Николай растворился в человеческом муравейнике на перроне. Озабоченно проходили вдоль вагонов командиры, нервно, крикливо отдавали распоряжения, подгоняли, и Моренов слышал: то там, то сям один-двое отстали... Оттого-то, видно, нервничали командиры. Уходил один эшелон, кое-как собравшись; над скрипучими товарными вагонами летели тревожные призывы трубы «та-та-та», на его место, трудно отдуваясь, паровоз выкатывал из-за стрелок новый эшелон, и все повторялось: бросались из вагонов люди, как муравьи, заполняли перрон, булыжную щербатую площадь, и опять Николай слышал, когда сходились командиры, — есть отставшие... И вдруг словно ударило его: «Отставшие?! Значит, могут быть приставшие?»

На другой день, сложив бумаги в сейф, пришел снова на вокзал, уверенно влез в один из вагонов отходившего эшелона. С «сидорами», полными домашней снеди — пирогов, яиц, гусятины, колбасы, — ехали будущие солдаты, а у него, Моренова, в сумке — пяток книг да каравай хлеба, но сибирский, пшеничный... «Дык как ты, паря, отстать смудрился?» К Николаю тотчас подсел крепкий бородач с карими блескучими глазами, с виду кержак. После он щедро раскрыл свой «сидор» с припасами — на всю дорогу.

Разгружались в Казани, строили всех на пустыре, за товарной станцией, выкликали по списку и тут же в стороне перестраивали по ротам, переписывали фамилии в форму первую — списки личного состава. Перечитав всех по тем спискам, командир глянул по пустырю, на котором еще недавно было не меньше полутора тысяч человек, увидел — по пустырю разбросанно торчат три фигуры, подскочил к Николаю, хрипло спросил: «А вы! Ваша фамилия?» «Сейчас начнутся разбирательства — кто да что... — мелькнуло у Николая. — А в двадцати метрах роты, туда бы — и все...» Покосился — рука капитана (шпала в петлице) сжимала списки, один лист отвернут, хоть и далековато, но прочитал все же фамилию, имя, отчество.

«Федоров Сергей Федорович...»

Стрельнул капитан глазами в список.

«А почему спите? В десятую роту!»

На душе — радость, а ноги приросли к выжженной земле: пронесло. В строю роты, когда подошла очередь, назвал уже свою фамилию: Моренов Николай Федорович...

И новые видения: горькие дни отступления.

Осень стояла золотая, как на старинных картинах. Запоздалая паутина плавала над землей и обматывала тонкими серебряными нитями пожелтевшие, но густолистые березы, прихваченные багрянцем клены у дороги; в глубине перелесков пламенела несорванная рясная калина, отяжелело гнула к земле гибкие пустотелые ветви; кусты волчьей ягоды играли красными, зелеными, фиолетовыми листьями — глянцевыми, будто обрызганными лаком, и темные, переспелые, ядреные от сока ягоды, казалось, вот-вот начнут лопаться сами. Тоска витала над всем.

Куда уходили, зачем уходили, пожалуй, толком и не знали. Ночами позади, на западе, полыхали зарева, гудели орудия. Шли колонной и спали на ходу. Бухнуться бы на обочину дороги, в жесткую, пыльную траву — и сразу в сонное небытие! Никогда до этого Моренов не предполагал, что можно спать на ходу.

Суток десять отходили — говорили, на новый рубеж: ночью — многокилометровый марш-бросок, днем — оборона, окапывались на всякий случай.

Объявят привал — прилечь бы, смежить глаза, расслабиться, но тут как тут он, Зубов, большой, по-медвежьи тяжеловатый боец, просит: «Ну-тко, друг, почитай этого... Есенина-то! Как там про наши-то места. Больно-тко, честная мать, хорошо!» Попал Николаю томик Есенина в теплушке, оставленный вместе с другими книгами, видно, по ненадобности — на фронт ехали.

За Зубовым тянутся другие солдаты. Даже из соседних повыбитых рот заявятся, лежат, курят, слушают, лица, как на иконах, строги. Зубов же подложит под голову самозарядную винтовку, обнимет ее ручищами и не спускает наивно-детских, завороженных глаз, не смигнет.

Кончал Моренов читать одно стихотворение, другое, сламывала усталость, а в глазах слушателей настороженное ожидание: ужели бросит? И сглатывал в першившем горле слюну.

Затаившись, молчат, даже цигарки, загашивая, вдавливают в землю осторожно, пугливо и словно забывают обо всем, будто нет ни войны, ни горя, нет и не будет через минуту властной, отрывистой команды капитана Пухомлина: «Встать!»

Пухомлин — высокий, суховатый. Кадык на тонкой шее кулачком ходит взад-вперед. Затянут по гимнастерке наплечными портупейными ремнями, скупой на слова и вроде семижильный — ничто его не берет, глаза только налиты красным свинцом. Однажды отвел в сторону. «Приглядываюсь к вам, красноармеец Моренов... Кем на гражданке были?» Замялся было Николай Федорович. «Только правду!»

И странно, рассказал, как на духу. Постегал капитан по планшету сизым прутиком тальника. «Комсомольский работник... Доложу командиру полка. Оборону будем занимать, заместителем политрука назначим. А самовольство — плохо, хоть и на фронт, а не с фронта...»

И назначили.

Потом был тот черный день. Врубился он топором на всю жизнь. Батальон отрезали от полка и танками загнали в лес — нелегко гитлеровцам это удалось. Но и от батальона после собрали всего человек сто двадцать, две пушки-сорокапятки да три лошади. И все.

Двое суток шли лесом, бруснику и чернику ели, рты — будто синие чернила каждый пил. На третий день подошли к реке, за ней по карте — широкий грейдерный тракт. Верили, что наши там, на восточном берегу, заняли оборону. Соединиться с ними — единственная задача.

Капитан Пухомлин объявил привал, собрал командиров. Портупеи по-прежнему опоясывали его, только левая раненая рука — в шинах, на перевязи, пальцы — вздувшиеся обрубки. Но выбрит, как перед театром. Коротко при общем молчании объяснил положение: «В разведку сам пойду, места знакомые. Со мной — замполитрука Моренов и три красноармейца».

Отправились уже в сумерках. Надо было сделать километров двенадцать в один конец. Пухомлин вел уверенно, знал все лесные тропинки, балки и поляны: оказывается, охотился тут. Шли к хутору — всего семь-восемь дворов в нем, глухомань, надеялись, что здесь проще переправиться через реку.

Лес пугливо отзывался на канонаду. Звезды между верхушками деревьев крупные, яркие до рези в глазах, точно кто начистил их наждаком.

К хутору пришли под утро. Уже забрезжил рассвет, когда неожиданно наткнулись на немецкую колонну, стоявшую на грейдере без всяких признаков жизни. Они, пятеро, рассыпались цепочкой, и вдруг — очередь автомата на фланге, крик, на чужом языке команды: разведчик выдал себя. Через минуту все в колонне пришло в движение.

И уже треск автоматов по березняку, в котором укрылись разведчики, шум мотоциклов. А березнячок в километре от хутора, площадь леска каких-нибудь триста на триста метров, и, чтобы попасть в тот большой лес, откуда пришли, надо пересечь косогор — открытый, с двумя-тремя кустиками. Замешкайся минуту — отрежут на мотоциклах, не уйдешь!

Капитан выскочил из-за куста — рука на перевязи, скомандовал: «Зубов, ручной пулемет! Замполитрука Моренов, отводите всех! Я прикрываю! С опушки прикроете меня».

Мог бы возразить... А какое имел право? Пухомлин переполз с пулеметом по скату косогора к ближайшему от гребня кусту.

Моренову не хотелось оставлять капитана, перебегал к опушке позади всех, выпускал обойму за обоймой из «самозарядки» по тем, кто выползал с боков на бугор, — ясно, хотели подобраться к капитану.

На опушке залегли, отстреливаясь. Гитлеровцы, не зная, что имеют дело всего с пятью человеками, цепью, по всем правилам прут и на гребне косогора в реденьком рассвете вырастают отчетливо, как мишени.

Капитан сек короткими очередями, заставлял их ложиться, а сам переползал к другому кусту. И вот уже каких-то сто метров осталось, видели Пухомлина отчетливо, а он как одержимый вошел в азарт: мелькает крыло — перебитая рука. Немцы залегли в замешательстве, команды и галдеж за гребнем. Потом с пронзительным нудным свистом оттуда мины: ротные минометы, «лягушки», пустили в ход. Мины ложились точно: жак, жак... Капитан быстро пополз к опушке. Уже оставалось метров пятьдесят.

Тут-то и случилось все: он вдруг ткнулся головой, затих.

Вдвоем с Зубовым выхватили его чудом. Однако у самих ни шинели, ни палатки. Долго ли так пронесешь на руках? Сзади трескотня и гомон усилились: немцы преследовали. И, видно, бывает у человека просветление, когда неожиданно рождается единственная и верная мысль. Капитан дорогой обмолвился, что в километре от хутора — дом лесника, деда Михася, у которого Пухомлин в прошлом не раз во время охоты останавливался. Вот туда и приказал Моренов двигаться. А капитан в беспамятстве постанывает, зубы скрипят, шина на руке сбилась, пальцы вроде бы сильнее вздулись.

На крыльце встретила лесничиха — плоскогрудая, с мужскими чертами лица, зашептала бескровными, белесыми губами, закрестилась. Вспомнила ли она капитана, когда Моренов сказал ей, кого принесли,неизвестно, но твердую характером старуху прорвало: «Да что же это такое, милые? Господи! Эти анчихристы... А тут мой лесной бирюк пропал, наказал не искать».

Вынесла дерюгу, ведро воды. Наскоро сделали из дерюги и кольев носилки, перевязали Пухомлина: осколок мины прошел под правое подреберье, и оттуда при частом дыхании забывшегося капитана с сипеньем вырывался воздух.

На обратном пути он так и не приходил в себя, метался на самодельных носилках, просил пить.

До батальонной стоянки добрались — еле держались на ногах, руки в кровяных мозолях. Положили капитана в палатке на подстилку из еловых веток, покрытых бабкиной дерюгой. И только тут увидели, как он худ, глаза запали, на подбородке поднялась светлая щетина. Фельдшер осмотрел рану, мрачно изрек: «Плевра... если бы сшивать или склеивать научились. А тут одна камфора».

Очнулся Пухомлин, попросил пить. Фельдшер поднес флягу. «А-а, медицина!» Напился, повел глазами, заговорил трудно, прерывисто: «Замполитрука Моренов... командуйте батальоном. Приказ... Выводите... не у хутора... ищите другое место... Идите, отдайте распоряжение... время...»

И опять забылся. Фельдшер принялся готовить шприц для укола камфоры — все, что у него осталось.

Потом готовились к ночному выходу: пересчитывали наличные силы, оружие, патроны, назначали дозоры, команду для выноса капитана, уточняли маршрут.

Из палатки появился, шатаясь, фельдшер, сказал короткое слово — Моренов слышал и не слышал его...

Хоронили Пухомлина у лесной заброшенной сторожки, в землю положили во всем обмундировании — портупеи перепоясывали гимнастерку. И такой был печальный вечер! Не шелохнутся деревья, ни единой пташки не слышно, в просеку уставилось багровое остывающее солнце и, точно кровью, окрасило свежую могилу. Уж лучше бы все тогда гремело и грохотало, как в аду, чем такая тишина!

Батальон, а вернее, его остатки, Моренов вывел тогда не сразу — неделю еще петляли по лесам, путали следы; немцы после боя у хутора, верно, думали: большая часть — и гнались по пятам...

И эти давние картины, вновь остро и бурно пережитые, стомили наконец Николая Федоровича, и он задремал в начавшей редеть темноте.

17 июня

Давно я не брался за дневник — теперь надо все записать.

В госпитале отлежал девятнадцать дней. Времени для раздумий было достаточно. Мне ясно: новая «сигма» должна быть.

После того как у меня в госпитале побывали Алексей и Костя, журналист еще приходил один раз, но мы уже не касались случая с «сигмами», как будто заключили молчаливый договор — тема запретная...

Седой начмед-подполковник передал привет от шефа: решение Госкомиссии шефу не понравилось, и он умчался из Кара-Суя в Москву. Что-то предпримет?

И вдруг заявился Интеграл. Было неожиданно, когда его литая, будто у тяжелоатлета, фигура, обтянутая тесным халатом, появилась в дверях палаты. От рыжеволосой головы вроде стало светлей. Сел к кровати, хмуро поглядывал на мои забинтованные руки, на вопросы отвечал скупо, явно не хотел чего-то открывать. Уходя, мрачно сказал: «Выписывайтесь, Сергей Александрович, уж тогда о деле поговорим. Мне в Кара-Суе загорать».

Он же приехал за мной в день выхода из госпиталя. «Куда, Сергей Александрович, в гостиницу?» — «Нет, на испытательную площадку». — «Зачем вам туда? Отдохните в гостинице, все равно завтра с утра в Москву...»

Он неохотно согласился, когда я настоял на своем — ехать на площадку. Меня качало от воздуха, солнца, долгого лежания.

В прохладе подземелья столкнулся с инженер-подполковником Шугой, обрадовался ему, как родному: «Василь Назарыч!» Забросал вопросами: как? что? Нижняя губа у начальника радиотехнической команды отвисла, крапчатые, светлого оттенка глаза озабоченно сощурены, нос вроде больше вытянулся. «Дела как сажа бела, Сергей Александрович. Испытания остановлены».

Да, милейший Василий Назарович...

В координатной сразу увидел: стеклянные дверцы раздвинуты, блоки «сигмы» вытащены... Вот почему Овсенцев уговаривал не ездить на площадку! Наши взгляды с Овсенцевым встретились, и он мрачно сказал: «Шеф вернулся в Москву, потребовал чертежи и расчеты «сигмы». На другой день придумал переходную цепочку в схеме. — Он помолчал, нагнув лобастую, щетинисто-рыжую голову. — Вот делаем, но, сколько ни латай, зипун-то старый! В Москву вам надо, Сергей Александрович...»

Так, так... Выходит, товарищ ведущий конструктор, там, где ты рукой замкнул напрямую, Главный конструктор переходную цепочку поставил, и все?..

18 июня

На пороге квартиры меня встретила Леля, отступила в испуге: «Ты болен? Бледный...» «Нет, Леля, устал, в Кара-Суе сорок градусов...»

Снимая пиджак у вешалки, забыл об осторожности — руки открылись, еще перебинтованные. Кинулась: «А это что? Что такое?!» — «Так, ерунда...»

Она глядела расширенными глазами, что-то постигая, потом опустилась как-то медленно на стул, расплакалась: «Теперь понимаю, понимаю! Звонки Кости и Алексея... Алексей говорил: мол, Лелька, он герой, цени его... И еще какие-то слова...»

Поди распознай этих женщин! Стал успокаивать, гладил по голове — она вся в жестких, уложенных одна к одной трубочках бигуди...

Подошел Сашка: «Как же, папа?» — «После, Сашок, после».

19 июня

В лаборатории глухота, как в склепе. Может, отвык, просто давно тут не был? Что ж, больше месяца... Но ведь такие перерывы случались и раньше, но чтоб сердце, как в тисках, такого не было.

Позвонила Асечка, секретарша шефа, тягуче-вибрирующим голоском протянула: «Сергей Александрович, с приездом... Как ваше здоровье? Просит Борис Силыч».

Зачем бы?

В комнатке позади большого кабинета полумрак, музыка чуть слышна — будто из далеких миров, сквозь толщу километров... Асечка провела сюда. Значит, принимает на доверительной основе.

Шеф поднялся из-за стола. Тревожный и вопросительный взгляд, задержанное пожатие руки. Простой, обычный, даже немножко растерянный человек — за такого в огонь и в воду...

«Здравствуйте, дорогой Сергей Александрович! С приездом... Все ли благополучно?»

«Как на собаке зажило».

«Ну, прекрасно, прекрасно! — И сразу деловой взгляд мимо, в пространство. — Вы познакомились с изменениями в «сигме»?»

«Да, цепочка улучшает условия наведения ракеты на цель, делает это наведение как бы более эластичным...»

«Вот, вот! Совершенно правильно».

«Но принципиально нового, Борис Силыч...»

«Не дает? Так? Это я уже слышал не только от вас. Проконтролируйте: нулевой приказ о введении цепочки возможно быстрее должен поступить на объекты...»

Вот и все. Больше нечего было тут оставаться.

В лаборатории, когда вернулся, сотрудники обступили молча. Сказал им: «Берем под контроль нулевой приказ по «сигме», а еще... включайте шкафы с новой «сигмой» на ускоренную прогонку».

3

В этот день на стартовой позиции расчет сержанта Бобрина, приданный (так распорядился лейтенант Бойков на утреннем разводе) заводской бригаде, целый день не покидал позиции.

Работали уступом: на одних установках уже шла вовсю «чистовая» проверка действия оборудования; на других заканчивалась отладка подъемников, силовых шкафов; на третьих только-только раскладывался «пасьянс» из проверочной аппаратуры.

На стартовой установке бобринского расчета как раз подходила к концу «чистовая» проверка: солдаты вместе с настройщиками второй день опробовали двигатель подъемника, контролировали, как накатывалась и сламывалась, точно нога в колене, металлическая стрела, проверяли, равномерно, без сбоя ли набегают тросы на барабан лебедки, проходит ли сигнализация... Сержант Бобрин, по-стариковски плотно сомкнув губы, точно боясь, что ненароком откроет их и тогда выпорхнет вся сосредоточенность, то и дело ходил по тропке от установки к пункту управления, горбившемуся среди сосен. В аппаратной за узким столиком сидел лейтенант Бойков, взъерошивая пятерней светлые блестящие волосы, расстегнув ворот гимнастерки, тыча пальцем в «синьку» — большой лист схемы, точно скатерть, устилавший стол, — бросал: «А давайте теперь эту цепь!» И устремлял взгляд на лицевые панели блоков, на частые, словно пуговицы-клавиши баяна, рядки сигнальных лампочек.

На лейтенанта Бойкова и сержанта Бобрина было интересно смотреть, когда возникала неожиданная заминка и они низко склонялись над схемой: над столом замирали две светлые головы, обе вихрастые — у лейтенанта вздыбился на макушке вечно торчащий, неприминавшийся хохолок, у сержанта — два вихра, как два застывших сжатых колечка спирали. У них много общего: оба почти одногодки — пока Бойков кончал училище, Бобрин те же три года прослужил в зенитной артиллерии, а теперь вот в ракетчиках, так что осенью выходило ему увольнение в запас. У сержанта лицо покрупнее — скулы выпирают; у лейтенанта оно узкое, помельче, на верхней губе темно-русые усы. А вот ростом Бойков вымахал выше Бобрина: когда сидят и головы их рядом, спина лейтенанта выгибается вполколеса.

И в этот день с утра была загвоздка. Бойков с Бобриным — голова к голове — разговаривали чудно:

— Значит, не маячит, Бобрин?

— Не будет.

— Двадцать шесть вольт с этих клемм идут сюда, потом сюда...

— Еще сюда заходят.

— Шуруплю, шуруплю... Не подберемся, Бобрин?

— Прозвонить надо общую цепь, товарищ техник-лейтенант...

— И что? Задача с тремя неизвестными?

— Отсеем два.

— Попробуем.

И пробовали. Имитировали сигналы с «пасеки», смотрели, как они проходят, бегали по тропке от пункта управления к стартовой установке, и опять Метельников коротко бубнил в трубку: «Есть, нет...» А потом лейтенант Бойков резко разгибался над столом, откидывался на спинку железного стула — стул под ним тоскливо скрипел. Пальцы, длинные, будто карандаши, выстукивали дробь прямо по «синьке», и Бойков раздельно произносил привычную фразу:

— Зеленая муть с голубыми разводьями... — Тут же упирался вытянутыми руками в кромку стола, казалось, собирался рывком турнуть его по узкому, тесному бункеру; прищуренный взгляд острый и далекий. Но вдруг присвистывал раз-другой, негромко, неуверенно, пока еще только настраивался, потом тоже тихо, себе под нос, напевал:

Но это чужая песенка: старшего лейтенанта Русакова.

А сержант Бобрин, будто ничего ровным счетом не произошло, будто не провалилась с треском его идея, не «прозванивали» цепи впустую битый час, а то и больше, — только чуть натянется кожа на скулах да еще плотнее, совсем в ниточку, сдавятся губы, упрется в блок отверткой, молча разгребает тонкие проводнички, связанные в жгуты, трогает конденсаторы, глазированные цилиндрики сопротивлений.

Настройщики, бросив работу, налепятся вокруг, советы сыплют разные, предположения строят — Бобрин глух и нем: то ли не слышит, то ли слышит, но делает свое. Потом поднимет багровое, кровью налитое лицо.

— А вот тут, товарищ техник-лейтенант...

Техник вскидывается — железно грохочет по бетону съехавший с резиновых ковриков стул. Зря Бобрин со стула поднимать не станет: ясно, нашел обрыв или пробой, а то еще какая-нибудь чертовщина.

— Ну-ка, ну-ка! Маячит?..

Бобрин не отвечает: выпрямившись, с уважительным достоинством ждет, когда подойдет техник.

 

Метельников и видел, и слышал, и делал все в этот день в каком-то полусознательном состоянии, а вернее, его руки привычно делали нужную работу, а глаза и уши лишь регистрировали происходившее вокруг — в голове же неотступно повторялось: послезавтра, послезавтра...

Днем, когда на позицию привезли в термосах обед, расчет устроился на обочине бетонки, в траве. Здесь, на влажно-низинном, сыром месте, она вымахала за эти жаркие дни вольготно, зелено-изумрудная, сочная, выкинув метелки стеблей, источая густой аромат. Метельников черпал из алюминиевой миски борщ и не ощущал его вкуса — хороший ли, плохой ли. Автоматически, без желания занялся и вторым: разжевывал медленно, точно это была не перловая каша с консервированным мясом, а резина, которую ни прожевать, ни проглотить.

Бобрин степенно заканчивал обед, осторожно выскребывая ложкой остатки каши. Торопились сдавать не только «пасеку», но и «луг»: тут верный признак — частенько наезжало разное высокое начальство, гражданское и военное, не в одиночку, а скопом, ходили от установки к установке. Тщедушный, с прыщеватым лицом солдат Пилюгин подшучивал по этому поводу: «Импульсы дают!» Но то, что торопились, следовало и из другого: на утренних разводах капитан Карась после коротких указаний, которые давал, вызывая офицеров перед строем, прежде чем повернуть строй и скомандовать наконец «Ше-е-гом, арр-ш!», напружинившись, побагровев, «толкал речь»: «Знайте, мы головной объект! Задача поставлена — через десять дней предъявить «луг» Госкомиссии. «Пасека» предъявлена, теперь — «луг». Понимать надо!»

Что ж, вот и обеды стали возить прямо на позицию — экономия времени на хождении от «луга» до городка и обратно. И видно — сержант Бобрин проголодался: «мозговая динамика» тоже может укатать человека! Формулировочка лейтенанта Бойкова: «У ракетчиков не физическая динамика — коли, руби, короткими перебежками вперед — мозговая динамика! Шевели мозгой, ворочай, давай ей гимнастику».

Пилюгин, управившись со вторым, вылизывал коркой хлеба алюминиевую мятую миску, насытившись и подобрев, лениво отругивался от соседа:

— Чего я-то? Настройщик мне не начальник. А потом — лысый я, что ли? Он мне: «Тащи это, тащи то!» Таскаю. А тут: «Давай колено стрелы подъемника!» Пудов пять... и одному. Ну и сказал ему: «Гуляй, не задерживайся...»

Он отставил миску на землю с явным сожалением — кончилось удовольствие.

В другое бы время, в ином настроении Метельников уже не выдержал бы, подпустил «ежа», сбил бы бездумность Пилюгина. Но сейчас в голове было одно: письмо Вари...

Он получил его утром. Вернее, это было даже не письмо, а торопливая короткая записка. И писала Варя ее, как он догадывался, не дома, а прямо на почте, помещавшейся вместе со сберкассой в деревянном сельском домике. И записка не записка — крик души:

«Здравствуйте, Петя! Что делать?! Меня сватают за Гришку-шофера. Дед каждый день одно и то же: моя воля, перед смертью. Как ему перечить? Воспитал. Больше у меня никого нет. В субботу приходят сваты. Не знаю, что делать».

В субботу, в субботу... Суббота послезавтра. И значит, послезавтра все должно совершиться: Варя и Гришка-шофер. Ощущение чего-то непоправимого, что должно произойти, захватило его, не отпускало. Метельников все делал механически и жил только этим своим внутренним, неотступным чувством: что делать, как быть? Представлял фатоватую, с рыжими полубаками, жиреющую физиономию Гришки: один раз видел его — лихо подкатил на дребезжащей крыльями полуторке, с ходу тормознул — машина аж как-то крякнула. В нем была, конечно, грубая сила, такие, верно, иным девушкам нравятся, он к тому же приодет в костюм, рубашку с галстуком.

Лезли в голову скрипучие слова старика: «А ты под Варьку-то шары зазря не подкатывай: молокосос еще. В шоферы поначалу выбейся». Варя рассказывала: дед ценил на земле только одну профессию. — шофера и судил о ней по Гришке: и дров привезет, и кирпич, и сено... Дед загибал не гнущиеся от старости, крючковатые пальцы, перечисляя Гришкины достоинства: «Дом кирпишный поставил, крыша шиферная, всей живности на дворе не перечесть... Сыт, пьян и нос в табаке». Куркулистый старик не шутил, на Гришку давно прицел держал.

«Послезавтра, послезавтра...» С открытыми глазами, даже не смыкая их, — помогал ли он в пункте управления Бойкову и Бобрину или следил за сигнализацией на старте, односложно ли повторял в трубку «есть, нет», или шагал по тропке к пункту управления — видел одно и то же: ее, Варю, сосватали... Хотя и тут всякий раз картина представала по-разному: то Варя в белом платье, лицо бледное и печальное, то уже перед глазами вставало скопище людей с лоснящимися, потными от выпитого и не в меру съеденного лицами, и старик, дед Вари, тоже встряхивает,редкой бородой, скрипучим дискантом сорванного голоса верещит: «Горько!» На мясистом, как картофелина, носу вспухают крупные капли пота, а запалые неулыбчивые глаза холодны...

От этих картин Метельникову легче не было. Что-то надо сделать, помешать, не допустить!

Но что?! И как?!

Дед Вари, сутулый, костистый, точно усохшее дерево, тронь — и зазвенит; жидкая борода сивая, иссушенное, морщинистое лицо. Этот ни перед чем не остановится — камень.

Как-то подкараулил он их вечером. Явился рядом неслышно, ровно тать, проскрипел: «Молокососу неймется! Вот-ко, возьму оглоблю...» Варя будто вся съежилась. «Никакой он не молокосос, дедушка!» — вспыхнула она. Но старик оборвал: «Цыц! Ступай в дом. А ты, солдатик, подобру с богом шагай».

И она покорно пошла в дом — мрачноватый, как крепость, с голубыми глазницами-наличниками. Дед тоже пошел вслед за ней, вздергиваясь на ревматических ногах, — он и в летний воскресный день был одет в ватную засаленную стеганку-безрукавку, в допотопный треух, облезлый, вытертый, должно быть, столетней давности.

Старик закрыл дверь, громыхнул деревянным засовом. И только тогда Метельников опомнился, прорвалось, как у истинного одессита: «Пижон на всю Дерибасовскую! Охломон! Не ответить! Дубина!»

К разомлелой духоте трав примешивался запах машинного масла, краски, металла: неподалеку грелось настроечное оборудование на жарком солнце, зависшем в зените над лесом. Метельников перестал есть: ложка в вялой руке была опущена в миску.

По бетонке на газике проехал капитан Карась, открыв дверцу, прокричал:

— Бойков, поторапливайтесь, не у тещи на блинах!

Лейтенант сидел напротив Метельникова. Его красивое смуглое лицо с пробившимися темно-русыми усиками сосредоточенно, — доедал он спокойно, неторопко, даже появление капитана Карася не вывело его из сосредоточенности, он только негромко, когда машина откатила, проговорил: «Ни тещи, ни блинов, ни даже карася в сметане». Вряд ли слышали эта солдаты: Метельников сидел ближе всех. Сказал лейтенант не зло, не сердито.

Бойков доел, поднялся с обочины.

— Давайте, сержант Бобрин, заканчивать обед.

— Все закончили? — Сержант оглядел солдат, отложил миску. — Встать!

Встать так встать. Метельников все в том же полуотрешенном состоянии поднялся с бетонного окрайка, теплого, пригретого солнцепеком. Пилюгин, вынырнув сзади, зыркнул в миску Метельникова.

— Хо! Каша целехонька. Ты что? — Уставился хитрыми кругляшками глаз, губы лоснились. — С утра замечаю... Мешком, что ли, прибили?

— Посуду сдать! Пилюгин, соберите... Строиться!

Бобрин подравнял расчет, скомандовал «Направо»; солдаты, разморенные обедом, отбили шаг «дробью», Бобрин поморщился, но, тоже размягченный от сытости, промолчал, возле установки распустил строй:

— Разойдись по местам!

Метельников отступил к стенке: из-за шкафа шагнул старший лейтенант Русаков, скользнул мимо, в дверь. Метельникову бросилось в глаза: в гармошечных складках нечищеных сапог застарелая, въевшаяся пыль, воротник расстегнут, гимнастерка напуском нависла на блестящую пряжку офицерского ремня. Округлость и припухлость подглазий, бледная кожа, лицо утонченно-хрупкое...

Вот и у Вари тоже... Смешно — поцеловать боялся! А слова ее в записке — не пустые. За ними — беда. Что же он должен сделать? Что-о?!

Процокали по железным плитам и вошли, пригибаясь в двери, Бобрин и Пилюгин, из-за шкафа явился лейтенант Бойков.

— Начнем проверку третьей установки.

Метельников торопливо прошел к блоку: не заметил бы Пилюгин, уже подозрения вкрались. Попадаться на его язык — невелико удовольствие.

 

После ужина «свободный час» солдаты использовали по собственному усмотрению: одни читали, другие писали письма — «конспекты на родину», третьи занимались личными мелкими хозяйственными делами, а кто и просто, сбившись в курилке, против казармы, смолил — плавала сизая туча «местного значения», — и крутили треп, темы самого широкого диапазона...

Разговор в курилке еле теплился. Да, собственно, Петр Метельников не вникал в него, он по-прежнему лишь отдаленно слышал и чувствовал, что делалось вокруг. Наконец он поднялся, побрел бесцельно мимо плаца, мимо офицерской столовой — ни замысла, ни решения не было, просто надо двигаться, не сидеть. Вроде бы обезлюдел в этот час городок, даже там, среди сосен, у офицерских домиков, замерла жизнь — не бегала детвора, не выскочит с ведром к колонке женщина. «Послезавтра, послезавтра все...»

На обочине дороги у железных ворот Метельников натолкнулся на машину — чуть не ударился о борт. Поднял глаза — новенький грузовик, его использовали для хозяйственных целей. Метельников даже знал шофера. Почему машину оставили тут, а не загнали в бокс гаража, который был позади офицерской столовой, неизвестно.

Остановился, смутно раздумывая над этим. Внезапно лихорадочно возникло: «А если?.. Если на машину — и туда? Тридцать километров, а там посмотрим... Будь что будет!»

В два шага он оказался в кабине, ключ зажигания торчал в гнезде, витой из разноцветных проводничков брелок-столбик... Нервная дрожь колотила Петра Метельникова: «Только за ворота... Только бы удалось!»

Повернул ключ, нажал стартер — двигатель фыркнул и завелся. Нет-нет, надо унять волнение: не заподозрил бы караульный солдат. Метельников коротко посигналил а испугался: показалось, сигнал прозвучал оглушающе громко, на весь городок, — еще прибежит шофер, хозяин машины.

Из проходной будки вышел солдат. Как он долго идет, чуть ли не вечность, но — о везение! — караульный знакомый, не раз видел, как Тюлин, шофер командира, давал Метельникову погонять «Победу» на площадке за воротами.

— Куда? — Солдат смотрел пытливо и вроде бы подозрительно, скосив левую бровь над прищуренными кошачьими глазами.

— Разрешили! — бросил Метельников из кабины, стараясь придать голосу больше равнодушия.

Солдат помешкал, раздумывая, словно еще не рассеял подозрения, но в следующую секунду шагнул к воротам, поднял крюк, отбросил на две стороны железные половинки ворот, — распахнувшись, они с лязгом защелкнулись замками.

Открылась ровная лента бетонки — прямая, сужающаяся вдали, как пика. Только у леса, у развилки на «луг», острие пики согнули, свернули налево. Там дальше — Акулино, там Варя.

Метельников выжал сцепление, дернул рычаг скорости — машина рванула за ворота.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Резкий, дребезжащий звонок разбудил Фурашова. Показалось, еще не успел уснуть, а только задремал, — тягостно, муторно, будто под наркозом. Чувство это было Фурашову знакомо: тогда, после Зееловских высот, когда перебили руку, ноги, осколком перерезало артерию на шее и думал, каюк, — тогда не раз перед операциями надевали Фурашову маску — эфир переносил тошнотно, засыпал трудно, затяжно.

Вечером из штаба он пришел поздно, когда девочки спали, да и Валя уже была в постели, — казалось, тоже спала. От ночника-грибка в спальне тусклый свет. Фурашов осторожно разделся, лег, загасил ночник и минутой позже почувствовал — пружинный матрац под ним подрагивал. Валя плакала. Он протянул руку к вздрагивающему плечу. «Перестань, Валя! Завтра поговорим обо всем». «Алексей! Алексей! Я поганая, падшая! — торопливо, шепотом, сквозь слезы говорила она. — Только дочек, что случится, не бросай!»

Опять эти глупые слова! Все в нем перевернулось — разговор вышел крупный; он опять ей сказал: шла бы работать в детсад...

Сейчас, поднявшись, в мгновение представив все это и думая, что, может, удастся не потревожить Валю, Фура-шов торопливо снял трубку с аппарата на прикроватной тумбочке.

— Товарищ подполковник, капитан Карась докладывает: машину угнали... Чепе.

— Говорите толком, — перебил Фурашов.

— ГАЗ транспортный угнали! Солдат Метельников. Вот только караульный с проходной доложил.

— Сейчас буду в штабе.

Быстро одеваясь в зеленом мраке комнаты — сквозь тонкие паутинно-сетчатые шторы просачивался свет взошедшей луны, — Фурашов еще раз подумал: «хорошо, что Валя не проснулась».

И вдруг она негромко, не открывая глаз, спросила:

— Ты уходишь?

— Да. Машину угнали.

На улице было свежо, светила луна — огромная, стылая, она запуталась между темных стволов сосен. Охлажденный песок похрумкивал под сапогами — Фурашов шел быстро. В открывшемся за поворотом штабе свет горел всего в двух окнах — белые прямоугольники. «Метельников! Сюрприз... Черт бы побрал! До сих пор не удосужился поговорить: кто он и что он! Занят? Но занятость не освобождает от необходимости знать людей...»

Дверь в дежурку приоткрыта, с черного, обитого дерматином топчана при виде Фурашова проворно поднялся, расправляя гимнастерку под ремнем, знакомый младший сержант — дежурный.

— Капитан Карась здесь?

— Так точно! У подполковника Моренова.

Фурашов хотел спросить: «Что, Моренов тоже пришел?» — но тут же передумал: замполиту обычно многое становится известным чуть ли не раньше всех, даже вроде бы и не относящееся впрямую к его обязанностям; это нравилось Фурашову. Подумав: «Вот почему светились два окна», он прошел по гибкому дощатому полу коридора к замполиту. Моренов и Карась стояли посреди кабинета молча: должно быть, обо всем уже переговорили. Моренов кивнул:

— Ну, докладывайте командиру.

Переступив с ноги на ногу, Карась принялся рассказывать, как шофер оставил машину у проходной, сам ушел ужинать, а тут Метельников...

Карась был свекольно-багровый, натужливо подобрался, ни дать ни взять — мяч, колобок. И вместе с тем в нем что-то было горестное, жалостливое. «А ведь из старшин, старый служака, — подумал Фурашов, вспомнив, что читал личное дело Карася, когда знакомился. — Восемь лет в старшинах... Парадокс: ракетная техника — и люди старой закваски!»

— Я думаю, товарищ подполковник, — прервал его размышления Моренов, — капитану Карасю надо брать машину и отправляться на поиски.

— Это правильно. — Фурашов взглянул на Карася. — Лейтенанта Бойкова возьмите с собой.

...Капитан Карась, сидя в машине, боролся с сонной обволакивающей одурью; она накатывалась под ровный шорох газика по влажному от росы бетону и мутила сознание: капитана «вело» на сиденье. Он судорожно выпрямлялся, косил глазом на шофера; в затылок будто ввинчивался буравчик: лейтенант Бойков небось позади ядовито-тоненько усмехается. И как на грех, не проверишь догадку: шофер отвернул в свою сторону узенькое зеркальце. Не тянуться же, чтоб заглянуть!

Выпрямившись, Карась думал — обступали злые и мрачные мысли. Ночь исколесили по разным дорогам, все больше по проселочным, избитым — от тряски в животе устойчивая боль, — заезжали в пустые, сонные деревни, светили по дворам бортовой фарой, нет ли где машины. Машины попадались и на большаках, и во дворах за пряслами, за штакетниками, но чужие. Придирчиво обследовав их, капитан возвращался на сиденье, коротко кидал шоферу: «Давай!» Нередко за штакетником, во дворе, с хриплым лаем бросалась собака, ей откликались другие, взбудораживали деревню, и случалось, рассерженный селянин вываливался на крыльцо со сна, поминая бога и святых...

Все возможные варианты исчерпали, оставался последний — Акулино. На него Карась согласился вынужденно. Это был вариант, с которого, как только они отъехали от городка, предлагал начать лейтенант Бойков, но капитан отверг: «Зачем он погонит по бетонке? Небось подальше забился».

Теперь же ничего не оставалось делать, как ехать в Акулино. Тем более, день давно начался. А если и там нет, тогда что? Возвращайся, докладывай: не нашел? Не-ет, отыскать бы этого разгильдяя! Он, Карась, знает, как бы поступил. Упечь прямым порядком на «губу»! Никакие причины, никакие оправдания... А если, пока они тут ищут, он уже в части, они разминулись с ним, и тот храпит себе в блаженном сне праведника?..

Злость знакомо, холодком вступала в ноги капитана: когда он злится, всегда холодит — не сердце, не голову, именно ноги. Вернуться? А вдруг заявишься, а его нет? Подполковник, командир, хоть и инженер, вежлив, не накричит, но побольней получается, когда скажет: «Как же вы, товарищ Карась?» Тут не скажешь: «Карась! Карась!.. А что я могу сделать?» К крикам он, Карась, относится спокойно — всяких повидал командиров, сам учился «горлом брать», а тут что Фурашов, что замполит Моренов, будто — как его там? — в салон или будуар попал, все у них вежливо, интеллигентно, а не по себе...

И вообще, как думал капитан, что-то не так и не то получается сейчас в армии, в родном для него доме. За двадцать лет такое тревожное, сосущее чувство — устойчивое, неотступное, с которым встает и ложится, — вселилось в него впервые. А что происходило? И почему? Понять, осмыслить все он не мог, и эта смутность точила, как затяжная болячка. То ли дело были времена — он тогда до войны ходил в старшинах — все держалось на них, младших командирах. Их боялись... А без боязни какая дисциплина! Внешняя стать, голос, умение «снять стружку» — киты командирской науки. От этого никуда не уйдешь. Какой же это командир, если не распушит, не снимет стружку, не накрутит хвоста? Чего греха таить, он, Карась, да и его товарищи считали такое умение высшим назначением и сами в меру учились ему, и особо лестной похвалой звучало у них: «О, этот даст разгон так даст!» А сейчас? С каждым панькаются, подходы ищут... Офицеры вон с утра до вечера с солдатами, одно и то же делают: прозвонка схем, разводки кабелей, настройка аппаратуры; вместе, глядишь, уткнутся в схему-простыню... Фурашов с Мореновым днюют и чуть ли не ночуют на «пасеке»: учатся, познают! Мол, через полмесяца пожалуют на «луг», тут начнут осваивать... Опять к солдатам, опять рядом с ними! Какая боязнь, дисциплина будет? Откуда возьмется? Панибратство да разгильдяйство разводим, вот и садятся на голову! То ли дело такие, как генерал Василин! Этот, бывало, нагрянет, даст разгон так разгон, — от приезда до приезда потом помнили.

Для капитана Карася генерал Василин известен: сколько жить будет, столько и помнить будет. Тот случай особенно. Тогда он, Карась, лейтенантом был, война еще шла.

...Вечером синоптики сообщили на зенитную батарею: ожидается сильный ветер, и, как водится, сразу команда — укрепить дальномерные линейки! У Карася свои правила: встал рано утром — и на позицию. Только вышел из домика, еще к позиции не дошел, подкатил газик. Увидел Василина и офицера с фотоаппаратами — екнуло сердце.

— Вот с фотокорреспондентом... Будет фотографировать. В газету. Показывайте вашу отличную батарею.

На позиции генерал направился сразу к дальномерной линейке. И тут Карась обмер: ржавая и толстая проволока опутывала треногу дальномера, даже прокладки не проложены, концы проволоки примотаны к кольям, небрежно вбитым в землю. Ни жив ни мертв, только успел подумать: «Сейчас...» Василин, будто на ходулях, крутнулся, лицо серое, нижняя губа дернулась.

— Артисты! Циркачи! В газету фотографировать? В «Крокодил» их! Веник комбату в руку — и вот тут, у дальномера!

Василин сел в машину и уехал.

Не появились тогда фотографии ни в окружной газете, ни в «Крокодиле», но строгача он схватил. И ничего! Не тесто, не раскис, а Василин еще уважения себе прибавил!

А теперь? Солдаты? Молодые офицеры? Бойкова взять или его дружка Гладышева... Ни почитания старших, ни страха — во всем сами с усами. Из пеленок только, еще почем фунт лиха не знают, а туда же. Умные! Конечно, всякие там схемы-пересхемы «разукрасят», распишут, что делается в аппаратуре.

Нет, все не то и все не так! Война?.. На ее счет? Но уже минуло девять лет. Не-ет, вожжи подотпустили, а теперь поди тяни, когда вразнос пошло!

— Куда, товарищ капитан?

Только тут, после вопроса шофера, Карась увидел: въезжали в Акулино, дома открылись внезапно, за поворотом дороги.

«Ишь ты! Товарищ капитан! — вскользь подумал Карась о шофере, которого держал, не в пример другим начальникам, в строгости, без панибратства. — У меня не сядешь на голову». И, мягчея самую малость и оттого, что уловил в интонации шофера уважительность, и оттого, что не хотел проявить резкость в присутствии лейтенанта Бойкова и показаться слишком убитым — не нашли, мол, Метельникова, оттого злой, — Карась шевельнул шершавым языком:

— Давайте... к сельсовету.

2

Вернувшись с «луга» в штаб, Фурашов спросил у встретившего его дежурного по части, приехал ли капитан Карась, и, получив отрицательный ответ, пошел прохладным сумеречно-затемненным коридором. В середине коридора просторная, огороженная барьером ниша: место для будущего знамени части и часового. Знамени не было, пока пусто, только в центре ниши возвышалась деревянная, крашенная в красный цвет тумба, и на ней уже стоял плексигласовый прозрачный конус — пенал для будущего знамени, подарок от лаборатории Сергея Умнова. Дело было еще тогда, в начале зимы, когда на «пасеке» начались первые отладки аппаратуры, тогда приехал Сергей Умнов и, увидев пустую нишу в штабе, сказал: «Сделаем тебе красивый пенал! Первая ракетная часть, первый объект... Пенал из плексигласа, как?» Фурашов попробовал искренне отговорить его: «У тебя дел других хватает... Зачем утруждаться еще?» — «Э, к тысяче больших забот одна маленькая — только развлечение!»

И сделали, привезли. «Что ж, знамени еще нет, значит, фактически нет части, а неприятностей хоть отбавляй!» — берясь за ручку двери кабинета, невесело подумал Фурашов. Его удручало отсутствие Карася: прошла целая ночь, вот уже полдня, а капитана все нет.

Настроение подпортило и другое: полдня он провел на «лугу», увидел кое-что, и это невольно привело его в раздражение. Ничего, конечно, страшного не было, отладка идет нормально, но как в «недотянутом» оркестре: вроде все хорошо, но то там, то тут музыканты сфальшивят, всего чуть-чуть, самую малость, ее не все уловят и отметят, порой даже сами оркестранты, но она есть, и от этого никуда не уйдешь.

Мелочи... Там не затянули на лебедке гайку, там точечками веснушек на оборудовании появилась коррозия, там забарахлило реле...

Сравнение пришло на ум кстати. Верно, как в оркестре: каждый инструмент главный, каждый первый, но только вместе, а не порознь создают музыку, гармонию. Он, Фурашов, думал над будущим «Катуни», представлял: готовность такого оружия к действию тоже, как в оркестре, зависит абсолютно от каждого номера, от каждого члена коллектива, от того, как он выполнит свою маленькую или большую роль в исполняемой симфонии, но симфонии особой... Есть ли тут маленькие, большие роли? Вряд ли. Промашка, нерадивость одного человека могут обернуться бедой всего коллектива. Выходит, это высшая коллективность? Можно представить: в стрелковом батальоне солдат не почистил свой автомат, не подготовил его к бою, и автомат отказал в атаке... Что ж, от этого бой, вероятнее всего, не будет проигран. Было же! Например, под Зееловскими высотами. Тогда не автомат вышел из строя, а он, Фурашов, но бой не был проигран. Конечно, пример не ахти как удачен... Но тут другое! Придет время, вот закончатся госиспытания, и ты, Фурашов, встанешь рядом со всеми у «Катуни» — это твое оружие, — встанешь против самолетов. Пусть даже против одного. Но он, тот один, может когда-нибудь оказаться с атомной бомбой... Тут-то и особенность! Значит, допусти хоть маленькую скидку в готовности — не проделай каждый на своем месте точно, скрупулезно проверку ракеты и аппаратуры перед таким боем, не выставь во время регламентных работ хоть один из многих параметров в допуск — и... атомная бомба не пуля, не снаряд... Вот и думай, какие вокруг тебя люди. Едины ли? Понимают ли все это так же? Коллективность... Сама она не приходит, ее надо воспитывать, лелеять...

Он собрал офицеров, прямо там, на «лугу», на боковой бетонке, все это и выложил; слушали внимательно, с пониманием, лишь зампотех Русаков, когда Фурашов закончил, подал реплику не реплику, вроде раздумывал вслух: «Так ведь когда она еще, готовность-то? Улита едет...»

Фурашов почувствовал — подвох. Если не сломить его, не нейтрализовать, то, считай, насмарку твои слова. Подумал: «А вот найти поддержку у них, у офицеров...»

— Как думаете, товарищи, когда начнется готовность? Я думаю, она уже началась, началась с момента развертывания наших установок...

Ответили дружно:

— Верно! Правильно! Согласны, товарищ подполковник!

Фурашов пригласил Русакова, и они вместе снова обошли все установки, — зампотех хоть и хмуро, без удовольствия, но делал пометки в блокноте.

На выходе с «луга» Фурашов остановился, оглядел старшего инженер-лейтенанта — пятнисто-выцветшая шерстяная гимнастерка, на сапогах въевшаяся пыль, оплывшие, морщинистые поля фуражки, — сказал:

— По замечаниям примите меры... И договоримся, Аркадий Николаевич, в таком виде вы больше не будете появляться на службе. Офицер, инженер — интеллигенция армии.

— А, ясно! — Русаков натянуто усмехнулся. — Я ведь «приписник», товарищ подполковник, подам вам новый рапорт.

— Рапорт — дело ваше, разберемся, а с внешним видом потрудитесь...

Теперь, сев за стол, Фурашов с минуту оставался недвижным, прохлада овевала, успокаивала.

Идти домой обедать не хотелось: испортишь настроение Вале — скрывать своих чувств он не умел. А она в последнее время воспринимает любую мелочь болезненно, относит все сразу на свой счет, допытывается как-то уж очень дотошливо, что да почему. Не все же ей объяснишь, расскажешь! Сколько у него за день раздражителей, которые, как гирьки-разновески, колеблют чашу его настроения! У нее же, у Вали, его короткие объяснения, а то и отмалчивание вызывали свою реакцию — она не верила: в глазах читал боль, смятение. И видел: все это по капле откладывалось и накапливалось у нее. Вместе с жалостью к ней Фурашов испытывал подступавшее раздражение: как она не понимает, не догадывается, о чем и почему он не говорит ей и надо ли принимать все на свой счет? Он раздражался, и это раздражение не скрывалось от нее, еще пуще усугубляло ее неверие. Фурашов отдавал себе отчет в том, что получался какой-то безвыходный, замкнутый круг.

А вчера вечером у него все прорвалось. После тех ее неожиданных слез и слов: «Только дочек не бросай» — он стал говорить о том, что беспокоило его: о недоделках на аппаратуре, неувязках, которых пруд пруди, — пусть хоть знает, чем он живет!

Она вдруг сказала: «Ну, что ж, все так...» «Что так?» — переспросил он. «Из Москвы уехали... От добра добра не ищут, Алексей. Ты мне счастье предлагаешь — детский сад...» Губы ее покривились, тень скользнула по лицу, на глаза опять навернулись слезы, и она уткнулась в подушку. И тут у него прорвалось: да, да, она должна понять его сложности, его заботы, должна заняться делом, не сидеть в четырех стенах, и детский сад — да, счастье, счастье!.. Не на Москве свет клином сошелся, — у него интересное, новое, хоть и трудное дело...

Она притихла, не оторвала голову от подушки и после того, как он, выдохнувшись, умолк.

Утром увидел ее на кухне, у плиты. Плечи покато, вяло опущены, движения замедленны, казалось, она живет каждую секунду чем-то другим, даже во внешнем виде небрежение — гладко зачесанные волосы заколоты второпях, высыпались прядки; жестче сжаты губы — легли лучики старивших ее складок... Глаза большие и печальные, и в них нет-нет да и вспыхивали беспокойные огоньки. Они-то и пугали Фурашова.

Уходя из дому, он, выбрав момент, в передней негромко сказал дочерям: «Присматривайте за мамой». Маришка с умной грустью взглянула на него и промолчала, Катя порывисто прижалась к бедру: «Боюсь, папочка!»

Он тут же пожалел, что ненароком слетело это предупреждение, — только лишний раз расстраивать, вносить смуту, дочери и без того все видят, понимают. Однако тот внутренний протест против нее черствел и жестчел в душе: что же она не берет себя в руки?

Валя вышла его проводить. Он сделал над собой усилие, мягко сказал, как говорил когда-то: «Ну, давай повеселей!» Показалось: она радостно оживилась, податливо качнулась к нему, когда он обнял ее за плечо, но выпрямилась, обожгла слабой и печальной улыбкой...

Он сидел теперь в задумчивости, опершись локтями о край стола. С Валей замкнутый круг! Лучше об этом не думать. Лучше... Что это? Подкосил ее веру, надежду? Думала — Москва, вылечится? Тут все рухнуло? Что ж, при первой оказии заедет в институт на Пироговскую, к главврачу, к Викентию Германовичу, — авось снова положит, обещал ведь тогда. Старик — чудо. Пенсне, седая бородка... Друг маршала Янова.

Да, Янова... С Валей — дело будущего. А сейчас сиди не сиди, а надо докладывать по инстанции о ЧП, о Метельникове, — дойдет все до Василина, станет известно маршалу Янову... А Карася все нет.

Взгляд Фурашова задержался на бланке — солдатской учетной карточке: утром попросил ее принести, она так и осталась лежать на столе. Метельников Петр Михайлович... Все точно сходится: сын Михаила Метельникова. Да, Фурашов, не нашел ты времени раньше встретиться, поговорить! Занят?.. Слабое утешение для командира...

 

Все вопросы заданы, все ясно — солдат ничего не скрыл, объяснил подробно, без утайки. Фурашов всматривался в светло-карие глаза — они такие же, как у отца, — и видел в них спокойствие и даже смелость. И в конце концов не мог выдержать прямого взгляда, — он, Фурашов, виноват, он не знал и не ведал всего. И чтобы все прояснилось, стало известным, нужно было случиться ЧП, события должны были докатиться до столь скверного завершения. Что же теперь делать? Как поступить?

И, злясь то ли на себя, то ли на солдата, который стоял перед ним и которого, кажется, совсем не занимало, что тут сейчас происходит, что произойдет с ним в будущем, как поступят с ним командиры, сгрудившиеся в кабинете, — он, кажется, весь в прошлом, недалеком прошлом, и там для него все, — Фурашову вдруг захотелось найти резкие слова, чтоб отстегать этого молодого человека... Что ж, все происшедшее с Метельниковым — ЧП, и за него еще отломится ему, Фурашову, впереди.

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— Где родились?

— В Дербенте. На берегу Каспия. Отец рыбаком был.

— Где... сейчас отец?

— Убит.

— Михаилом звали?

— Да.

Вопросы цеплялись один за другой, и, распаляясь все больше, Фурашов спрашивал и спрашивал; отрывисто, резко, и сам проговаривался, сообщал такие подробности, какие могли навести на любопытные размышления. Замполит уже скосил глаза — в них удивление, какая-то догадка. И только Метельникова, кажется, не беспокоила столь глубокая осведомленность подполковника...

— Он воевал в четыреста семьдесят пятом гвардейском артиллерийском полку?

— Да, он был артиллеристом.

— Он погиб под Берлином, а под Зееловскими высотами спас жизнь... командиру. Вы об этом знаете?

— Нет, не знаю.

Фурашов осекся, не хватало воздуху, в один миг стало душно. Помолчал, успокаиваясь. Удушливость отпускала медленно. Спросил глуше, не глядя на Метельникова:

— Шофером — это мечта?

— Мечта, товарищ подполковник. Такведь и дед Вари хочет.

— Как собираетесь дальше? С женой... или с невестой?

— Не знаю, — тихо, искренне сказал солдат. — Люблю ее... Если судить будете, значит, после... уедем, может, отсюда.

И Фурашов подивился наивности и простоте: мальчишка, мальчишка, отец-то покрепче был, тверже.

— Что предлагаете, товарищ Карась?

Капитан переступил затекшими за сутки, сжатыми в сапогах ногами.

— По закону, считаю... судить. Чтоб неповадно другим.

— Как вы, лейтенант Бойков?

Качнулась высокая фигура лейтенанта — он тоже устал, небрит, однако нотки неожиданно веселые, будто ничего не случилось:

— Не судить, товарищ подполковник! А что делать, не знаю.

Фурашов снял телефонную трубку:

— Дайте районный центр... Дайте Акулино! Товарищ председатель? Фурашов приветствует! Как? Хотите подъехать ко мне? Буду рад.

Фурашов, отложив трубку, взглянул на подполковника Моренова — умная грустинка на смуглом лице, неторопкость человека, немало повидавшего на своем веку, неторопкость даже в позе: чуть склонена голова, полноватая фигура расслаблена, руки покойно сложены за спиной.

— Думаю, — сказал Фурашов, — Николай Федорович согласится с моим решением... Рядовому Метельникову пять суток строгого ареста... А потом, товарищ Карась, назначить шофером на боевой тягач, отправить на краткосрочные армейские курсы. Договорюсь сам. Вы, Метельников, комсомолец?

— Комсомолец, товарищ подполковник! — растерянно, только тут начиная понимать, что происходит, пролепетал солдат.

— Тогда... после гауптвахты свадьбу готовить. Комсомольскую. Вместе с комсомольцами Акулино... С председателем сельсовета, думаю, договоримся.

— Спасибо, товарищ подполковник! — сказал Метельников, но голос его упал, и солдат как-то сразу притих, словно разом понял: говорить нечего.

— Идите, Метельников!

— Слушаюсь!

Он был уже у двери, сделает еще один шаг — и все, окажется за дверью.

— Метельников! — окликнул Фурашов.

Солдат обернулся, красный и от возбуждения и от радости, но Фурашов отметил тень настороженности, мелькнувшую в глазах. «Сказать об отце? Сейчас, прямо? При всех. Поймут? А если... отец, мол, спас тебе жизнь, а ты теперь... Вон Карась — багровый, будто его из кипятка вытащили, решение ему явно не нравится. Или... не сейчас?»

— Нет, Метельников, все. Идите.

3

Капитан Карась подходил к домику в дурном настроении. Короткие ноги с усилием вдавливали сапоги в песчаную, хрусткую дорожку. И под стать этим шагам в голове трудно ворочались думы.

Получать шишки? И из-за кого? Ну и времена пошли — солдат безобразия творит, машину угоняет, женится (до чего дошли!), а тумаки и шишки получай командир. Еще и антимонию разводят: дисциплина на сознании!

Думая о «временах», Иван Пантелеймонович холодел, словно бы душа его внезапно одевалась ледяной коркой, тогда уж элементарной логике не было места — шел «вразнос»: вот он — этот умный, инженер, пришел командовать на готовенькое да еще шпыняет в хвост и в гриву! И ты терпи. А первый-то Карась тут начинал, крутился белкой и в руки твои передал все. Понимать бы такое надо! Первый на первом объекте. На другие объекты теперь тоже начинают поставлять аппаратуру, командиров назначают, но таких, как он, Карась, тоже зачинателей, ставят повыше — начальниками штабов частей, а не так, как его, — толкнули командиром подразделения на «луг»! А что он может поделать? Конечно, он тогда сказал кадровикам: «За непочитание родителей такое? Вроде бы чту — честь по чести...»

Его, Карася, уже ничем не удивишь, на всяких насмотрелся командиров, всякое повидал на своем веку службы, — немного надо, чтобы все насквозь понять, а вот тут, кажется, опростоволосился, поверил тогда: как же, интеллигент, складно, умно говорит! «Работайте, Иван Пантелеймонович, покажите себя, возможности для роста будут». Но теперь-то шалишь! Как голенький виден. Вот уж верно, как в пословице: ставили, думали — голова, на поверку — головка...

Хрумкало под ногами. И однотонный такт шагов и размышления выстраивались как бы в четкие ряды — неодолимо, до зуда хотелось вдавливать и вдавливать песок, словно от этого что-то могло измениться. «А я будто не работаю, не вкалываю, как говорят эти умники, «железно»? Вот темень, ночь — только плетешься домой».

Он поравнялся с соседним домиком, домиком холостяков, минует его и окажется у себя, в тепле и уюте — домашнем, особом, — значение которого он постигает не умом, а всем существом. И в ту самую минуту, когда он готов был уже миновать домик, окно в торце распахнулось, кто-то выставил на подоконник проигрыватель, капитан увидел лишь голые руки, и тишину ночи, как ударом, расколол джаз...

Вздрогнув, будто удар этот обрушился на него, Карась чертыхнулся, проговорил вслух:

— Вот они, умники, возьми их за рубль двадцать! Не офицеры, а техники! Небось Гладышев! Оргии устраивает, руки ломает, а находятся добрячки, все покрывают и...

Оборвал себя: за этим «и» крылось такое, чего он не мог произнести вслух. Что лейтенанты?! Подполковники, возможно, ходят туда же!.. Не только тогда, у домика, встретил их на пару — Гладышева и Фурашова, видел и одного Фурашова, как выходил из подъезда двухэтажного дома, — мол, проверял работу строителей. Но он-то, Карась, знал: там в это время была Милосердова...

Прибавил шагу, подгоняемый джазовой, резкой скачью. На крыльце тупо и тяжело обивал сапоги, испытывая злое помрачение; с ним и вошел в дом, прихлопнув с силой дверь, — за ней остался стегавший по перепонкам рев меди. В коридорчик, навстречу выплыла приземистая, округлая жена, расцепив руки, привычно сложенные под обвисшей грудью, заторопилась принять у мужа фуражку, ремень. По стуку сапог на крыльце, по хлопку дверью она поняла: он не в духе.

— Случилось что, Ваня?

Карась отвел ее протянутые руки. Сам снял фуражку, расстегнул ремень.

Такое было ему не внове: подавшись к нему, Капа вся сразу напряглась в привычной готовности — если нужно, принять на себя всю тяжесть. Это нравилось капитану в жене. И еще: вот уж чего-чего, а за нее его не упрекнут — общественница, в женсовете фигура первой величины. И тут же, сознавая, что, кажется, ненароком обидел ее, помягчел:

— Ничего, Капа.

Ужинали молча. Порядок в доме был заведен такой, что Ивана Пантелеймоновича ждали, без него не садились за стол, только в исключительных случаях Капа позволяла детям — мальчику и девочке, — светловолосым, некрупным, в родителей, поесть отдельно, и этот порядок тоже мил сердцу Ивана Пантелеймоновича. Попадая в такую привычную, домашнюю атмосферу, он как бы оттаивал, но сегодня — сам чувствовал — дурное настроение не исчезало, словно вселилось навек. Капа приглушенно кидала детям: «Не сопи», «Не на пожар — торопись помалу». Мишка, курносый, с бледной, как на воробьином яйце, россыпью веснушек по скулам, посапывал, старательно выгребая из тарелки картошку. Надя, яблочно-щекастая, тоже с россыпью веснушек, ела торопливо, открывая мелкие мышиные зубы.

После ужина Карась устроился возле телевизора: в маленьком стеклянном квадратике «КВН» метались игрушечные люди. Он любил смотреть футбол, волнение его в такие минуты доходило до крайней степени, и волновался он не за какую-нибудь команду, а вообще. Сидел, точно на куче иголок: ерзал, то и дело вскакивал, хватался за сердце: «Тьфу! От набрали команду! Гола хочь купи!» В перерыве бежал на кухню, доставал из шкафа пузырек валерьянки, выпивал двадцать капель. Во втором тайме, не дожидаясь конца игры, снова бегал на кухню, после чего соловел и, сморенный сонливостью, дремал на стуле...

В этот вечер, как на грех, футбола не было, шел какой-то спектакль, — лишь глаза Ивана Пантелеймоновича видели, что там делалось на экране, умом же, сознанием он был далек от происходившего: думы с репейной цепкостью сидели в голове, а ушные перепонки рвали медные всплески джаза, возникавшие откуда-то из неведомой, глубины. «Вот вам — надежда, будущее! Техники... Даже инженеры! Вот он, возьми его за рубль двадцать, Русаков, зампотех! Какой из него военный? Гражданский шпак — и все! Спец по этим самым — как их? — по коктейлям да по «тройчатке». Хотя зря я так — дело-то они знают все: Русаков, Бойков, Гладышев, — троица холостяцкая, а вот с дисциплиной... Как в полевой бригаде, да и то в плохой. А дисциплина — главное. Нет, не такой была армия! Случалось тогда, до войны, он, старшина, торчком ставил — в рот смотрели, слово боялись проронить, а теперь? Одного надо воспитывать, специалистом делать, другой шуры-муры разводит с Милосердовой, руки себе ломает. Солдаты — дошло уже! — женятся... Цирки, да и только!

Постой, постой! Цир-ки? Цирки... Да ведь это любимое слово генерала Василина! Василин... Забыл генерал командира зенитной батареи лейтенанта Карася? Немудрено, десять лет прошло! А если... если вот ему написать? Там он, в штабе, вверху, имеет прямое отношение к ракетным делам. Пусть знает, что делается. Обо всем и написать, вспомнит, не вспомнит — неважно, а он, капитан Карась, не может, не должен молчать.

Он с усилием заставил себя досидеть до конца передачи, вовремя подумав, что встань он, уйди — и Капа тотчас выключит телевизор, отправит детей спать, и, досиживая уже, вызывал в памяти факты, мысленно складывал слова в фразы и чувствовал, как билось, трепетало под ложечкой, будто живым клубочком, возбуждение. Встав со стула, сказал жене:

— Укладывай детей и сама ложись, а я...

Недосказал: ни к чему. Нашел тетрадку, чернильницу-невыливашку, сел в кухне за маленький столик и, вздохнув, подумав, решительно опустил перо на бумагу; оно заскрипело, легла первая фиолетовая строчка:

«Здравия желаю, товарищ генерал! Пишет вам ваш сослуживец по фронту капитан Карась...»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Уже спускаясь со своей «голубятни» по скрипучей, пересохшей деревянной лестнице, крутой, точно трап, Коськин-Рюмин запоздало подумал: «А чего вызывает? Зачем понадобился?» Голос замредактора Князева был подчеркнуто официальным: «Зайдите, пожалуйста».

У «секретарской» в проходе толпилось человек пять, кто-то сидел на продавленном, облезлом диване, — была горячая пора подписания полос. Густо пахло свежей типографской краской: полосы висели на стене, загромождали столы «секретарской». Литсотрудники столпились вокруг замответсекретаря, черноволосого, цыганистого Журавина, он что-то рассказывал, к «трепу» его привыкли, слушали, «подливали масла». Коськин-Рюмин завернул сюда: Журавин все знает.

Константин протиснулся ближе, спросил:

— Чего, Федя, понадобился Якову Александровичу?

— Со статьей, старик, застопорилось, — ответил Журавин.

«Еще этого не хватало! Что такое?» Коськин-Рюмин пошел в знакомый затененный коридорчик. На этот раз в приемной дежурила секретарь Ниночка, круглолицая, полная, царственно улыбнулась.

— К Якову Александровичу? Пожалуйста.

Князев поднял глаза. Ничего в них не понять — вымуштрован, вышколен: спокойствие, как у старого опытного бобра, который видит и понимает все. Ну что ж, и ему, Коськину-Рюмину, тоже волноваться нечего.

— Знаете, Константин Иванович. — Голос Князева звучал с привычной дрожью, негромко, точно вот-вот оборвется, и Коськин-Рюмин внезапно подумал: неужели этот человек мог быть грозой, как рассказывал «литраб» Беленький? И оттого, что, наверное, думал об этом, он пропустил, что сказал Князев, но ощущение — сказал плохое — дошло до сознания, и Коськин-Рюмин нетерпеливо переспросил:

— Как вы сказали?

— Я говорю, что мы посылали на отзыв вашу статью о «Катуни»... Отношение отрицательное. Вот профессор Бутаков. — Князев поднял листок со стола. — «Факты статьи не соответствуют действительности. При всей остроте и бойкости пера журналисту не удалось разобраться в сложном существе становления новой техники. Поспешность, поверхностность газетного выступления не будет способствовать усилиям целых научных коллективов...» — Князев читал ровно, бесстрастно, в такт голосу подрагивала вислая кожа на подбородке. — «К тому же трудно понять, что статья адресована коллективу, делам нашего конструкторского бюро, — она грешит эзоповщиной. Что касается случая, описанного с «сигмой», дело не в устарелости «сигмы», как намекает автор статьи, а в другом — высокой мужественности, героизме конструктора инженер-майора У.» Как видите, Константин Иванович...

Князев отложил листок, лицо вяло осветилось подобием улыбки.

Так вот в чем дело! И Коськин-Рюмин, не думая, как это будет воспринято, с сарказмом воскликнул:

— Но... Яков Александрович! Вы же понимаете, послать такую статью на отзыв Бутакову все равно, что послать карася к щуке с жалобой на нее!

— Ну, положим! — протянул Князев, и в этом «ну, положим» прозвучала предупреждающая холодность и уверенность. — Тут есть и другое мнение: «Публикацию статьи не считаю целесообразной».

— Чье? — вырвалось у Коськина-Рюмина.

— Маршала артиллерии Янова.

Коськин-Рюмин молчал: да, его прихлопнули. Прихлопнули, точно куренка, как сказал бы Беленький, просто кепкой.

— Что же мне делать? — спросил глухо.

— Работайте...

— Тогда я буду искать к этой теме другой подход.

— Пожалуйста! — Князев подал рукопись.

Взбешенный, еле сдерживаясь, чтоб не наговорить лишнего, Коськин-Рюмин не заметил, как до того в вяло, равнодушно глядевших под нависшими веками глазах Князева вдруг вспыхнул точно бы иглистый пламень. Вспыхнул и мгновенно погас. Не знал Коськин-Рюмин, рванувшись из кабинета, что замредактора, усмешливым взглядом вперившись в его затылок, думал, пока журналист выскочил за обитую дверь: «Ишь, вещуны революции! Новоявленные мессии... Небось полагает — с небес спустился, чтоб вверх дном всю журналистику поставить! А нам, выходит, что же... место уступать? Мол, пожалуйста? Нет. Мы писали, служили этой древнейшей музе и до вас... Так-то!»

 

Когда Коськин-Рюмин вернулся к себе в отдел, на «голубятню», в коридорной клетушке ни у дверей в морской отдел, ни у входа к «библиографистам-критикам» никого не оказалось. Обычно «литрабы», как по сговору, выползали сюда из кабинетов — покурить, перемолоть редакционные новости, обменяться анекдотами. Теперь было пусто, только за дощатой перегородкой моряков бойко стрекотала старенькая «Олимпия».

Впрочем, состояние Коськина-Рюмина было таково, что, и находись тут кто-нибудь, он вряд ли бы заметил: бешенство, колотившее его после разговора с заместителем главного редактора, сейчас сменилось апатией, бесчувственностью — так все провалилось! А ведь, чего греха таить, тогда, вернувшись с полигона и садясь за статью, уже предвкушал: выстегает кое-кого сибирским голячком, чувствительно будет...

И хорошо даже, что тут, в клетушке, сейчас безлюдно: начались бы расспросы, — вид у него, верно, тот еще!

Беленький в синей просторной толстовке, вытертой столом у подгрудья, пользуясь отсутствием старшего консультанта Смирницкого, смолил сигаретой вовсю, низко склонившись над столом: корпел над письмами.

Беленький, казалось, не заметил его прихода, однако Коськин-Рюмин только успел сесть, как тот, не отрываясь от дела, спросил:

— Очередной звон литавр?

— В корзину статья! «Работайте...» Черт бы его побрал!

— Стена, старик! — Беленький раздавил костистым пальцем окурок в самодельной, из ватмана, пепельнице.

— Об этом говорить надо!

— Не говорить, а делать.

Коськин-Рюмин не ответил: не хотелось вступать ни в какой разговор. Сработать впустую, «сработать на корзину» — такого у него еще не было! Он просто чувствовал себя оглушенным, раздавленным, будто его мяли, топтали и, измочаленного, бросили.

— Значит, сказал: работайте? Знакомо! Теперь что же — лапки опускать? На то мы и журналисты: выгоняют из одной двери, мы — в другую...

— Впустую, вот что...

— Впустую ничего не бывает! Инженерное образование... Новое несешь в журналистику! Будь у меня... — Беленький вздохнул с такой искренностью, что после всегдашней ядовитости и подковырок это прозвучало жалостливо. — Был бы, может, теперь не журналистом, а инженером.

Коськин-Рюмин раздумывал: «А что, прав Беленький: выгоняют из одной двери, иди в другую... Вот махнуть к Фурашову и не статью, а очерк накатать. Масштаб помельче, но людей показать и идеи ввернуть те же! Приглашал же Алексей в Кара-Суй».

И вслух проговорил:

— Вешаться не собираюсь, а на летучке скажу: новая техника — это общий ребенок, и всем о нем печься!

— У семи нянек дитя без глазу.

— Пусть тогда хоть жалоба на щуку не попадает к щуке, — не сдавался Коськин-Рюмин.

Беленький промолчал. Лицо его саркастически щерилось в дыму — сам дьявол из преисподней.

2

Свадьба была в разгаре, когда Фурашов с Мореновым в воскресенье приехали в Акулино. «Победа» остановилась у чайной, деревянного, с высоким крылечком дома, возле которого толпились деревенские зеваки, мальчишки же, точно мухи, обсеяли крыльцо и окна. Внутри, в доме, вовсю танцевали, через распахнутые окна вырывалась музыка — играл духовой оркестр части, — веселые вскрики, короткие припевки то и дело заглушали музыку.

С крыльца навстречу спускался председатель сельсовета. Фурашов, встречаясь с ним и раньше, в Егоровске, в райкоме, знал, что председатель — бывший майор. Ходил он неизменно в косоворотке. Сейчас на нем поверх заправленной в брюки свежей, чистой рубахи легкий, светлый пиджак, и весь он сиял радушием, молодостью.

— Здравствуйте, дорогие сваты!.. — троекратно, по русскому обычаю, перецеловался с Фурашовым, Мореновым, широко распахнув руки, сияя от щедрости, сказал, тоже чуть впадая в старомодность: — Милости просим в дом! К гостям, к невесте с женихом...

Музыка, голоса в доме оборвались: по цепочке через ребятню передали о приезде командиров. Лишь поднявшись по ступеням в прохладные деревянные сени, Фурашов отметил, что оркестр перестал играть, и обернулся к председателю:

— Чего ж, Иван Акимович, веселье остановилось?..

— Гостей готовятся встретить!

Фурашов хотел уже возразить, мол, зачем обращать внимание, как тут же две девушки, выступив сбоку, без слов надели ему и Моренову через плечо длинные широкие полотенца, расшитые красными петухами. Фурашов ощутил у шеи, у шрама, льняную свежесть, смутился, подумав, что, должно быть, в форме, с полотенцами через плечо, они с Мореновым выглядят смешно, снял фуражку, вошел в зал чайной, окидывая взглядом людей, длинный стол, заставленный едой, сдвинутые с мест стулья, табуретки. Оркестр грянул туш, и Фурашов поднял руку — оркестранты-солдаты перестали играть.

— Извините, товарищи, за опоздание... И потом договоримся: пусть свадьба идет своим чередом. У вас были танцы?.. Пусть будут танцы!

Кивнул оркестру, и старшина в углу вскинул узкую ладонь, оркестр ударил плясовую.

Взяв за локоть Фурашова, председатель повел его к молодым, в передний угол, и Фурашов увидел Метельникова с Варей, увидел, как они напряженно и с радостью смотрели на него, отмечал вокруг незнакомые и знакомые лица: тут было десятка полтора солдат, два-три офицера...

Фурашов глядел на Варю — мила, симпатична, что-то детское, трогательное было в ней, в как бы незащищенном взгляде, в губах, чуть припухших, возможно от поцелуев (верно, много кричали «горько»), в глухой белой кофточке, в тщательном зачесе волос, толстой косе. Метельников — смущенно-красный, и Фурашову вновь, как тогда, когда допытывался после угона машины, пришло: «Отец его, Михаил Метельников, покрепче был, тверже, сказано — рыбак! Но и сын, видно, с характером... Что ж, и машину угнать, и вот Варю отбить...»

Он пожимал руки молодым, поздравлял. Вслед за Фурашовым к невесте и жениху подходил Моренов, а когда закончили церемонию поздравления, с восхищением сказал:

— Молодые — загляденье! Грешен, люблю свадьбу... А вы?

Фурашову не удалось ответить, председатель показал на подходившего к ним старика:

— Калинаев Филимон Кузьмич, дед невесты.

«Вот он какой, дед Вари... Колоритная фигура!» — мелькнуло у Фурашова. Дед пробирался, расталкивая гостей, столпившихся возле жениха и невесты. И хотя он, видно, успел пропустить несколько стопок, отчего замасленная безрукавка-душегрейка была распахнута на плоской узкой груди, однако лицо с носом-картофелиной выглядело тяжело и сурово. Редкая бороденка смазана, блестит.

— Калинаев, значит, Филимон Кузьмич, — отрекомендовался он, подойдя к Фурашову. — Выходит, сватья бесштанные? За женишком-то ни кола, ни двора, ни даже сватов нормальных... По всем статьям...

Тон и слова старика были далеко не дружелюбными.

— А вы кого же считаете небесштанными сватами? — спросил Фурашов жестковато, но тут же подумал: зря, — пересиливая себя, смягчил тон: — Кстати, мы все сваты Петра Метельникова. Вся часть!

Старик недобро произнес: «Эва как!», — но тут же ребята оттерли его, кто-то из них рокотал баском: «Ты вот что, Кузьмич, давай-ка пойдем...»

Музыка надрывалась в плясовой, возле оркестра на небольшом пятачке отплясывали — от дробного чечеточного перестука упруго подрагивали доски пола. Фурашов увидел, как к Моренову, оттиснутому от него и теперь оказавшемуся на виду, подплыла в танце круглолицая, раскрасневшаяся молодица, вся в цветных, струившихся с головы лентах, остановилась, призывно перестукивала каблучками. Моренов — с полотенцем через плечо — как-то весело, отчаянно вертанул головой, словно ища поддержки, мысленно оценивая, как быть, в следующий миг взмахнул руками и, ударив ногой, пошел на молодицу сдержанно, с достоинством, как бы выводя ее по узкому человеческому коридору на простор, на площадку.

В комнате примолкли — от неожиданности и ожидания, что произойдет. Председатель шепнул Фурашову:

— Люба Клунникова, огонь-девка!

Крупная фигура Моренова в кителе и брюках навыпуск была уже на площадке, музыка рванула быструю, залихватскую: «Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — и подполковник, чтобы только взять разбег, прошелся всего шага два-три и вдруг взвился, легко, свободно, опустился на согнутые ноги и пошел, пошел... Руки, ноги, хлопки — все смешалось в стремительном вихре. Завороженный, загипнотизированный Фурашов да и все, кто находился в чайной, смотрели туда, на «пятачок», на площадку возле оркестра. Плотное тело замполита взлетало стремительно, будто в невесомости, ввинчивалось в воздух штопором, опускалось пружинно на пол, в замысловатых коленцах мелькали начищенные ботинки, выше плеч замполита красными петухами трепыхалось полотенце. Партнерша, точно завлеченная этим внезапным вихрем, с застывшей улыбкой на лице разгоряченно ходила по кругу, то наступая на Моренова, то как бы увертываясь, увлекая его.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — торопился-частил оркестр, стараясь попасть в такт вихря, какой он сам породил, но с каким не мог теперь справиться.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» Взвившись над полом, Моренов, когда ноги его коснулись пола, отбил негромкую дробь, распрямился, раскинул руки, вздернул голову — все, как вначале перед выходом, — и застыл, точно вкопанный.

Оркестр, как бы тут же запнулся, сразу сбиваясь с такта, но еще по инерции, неслаженно отбил: «Барыня, барыня...»

Председатель первым расколол секундную тишину, металлически резко хлопнул в ладоши. Хлопал и Фурашов — искренне, радостно: еще одной гранью раскрывался для него замполит.

Моренов, все еще в кругу, сняв фуражку, улыбаясь, отирал платком околыш.

— Варя! Товарищи! — раздался басок председателя. — Комсомолия! За стол, за стол! Гостей на сухую держим? Не годится! Не по-русски...

Твердой рукой он повел к столу Фурашова, говорил:

— Тут порядок, товарищи! Не сомневайтесь о дисциплине! Службу знаем... Всем — комсомольские сто граммов за всю свадьбу, и ни грамма больше! Остальное веселье — за счет лимонада, песен, танцев.

Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение — оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой — и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался — ему дадут слово.

Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.

— Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. — Он оглянулся на Фурашова. — По-фронтовому, крепко и точно...

Вобрав воздух и задержав его — слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, — Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:

— Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, — он кивнул на Моренова, — тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба — первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, — мы это доказали. — Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. — Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне — конкретно — спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... — Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. — Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.

Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:

— Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...

Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.

Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...

...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, — председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал:

— Мне завидно, Алексей Васильевич: придумать с коляской... Это вы здорово! Вот только в секрете держали до отъезда на свадьбу...

— А вы где этак отплясывать научились? — обернувшись, спросил Фурашов. — Эффект необычайный.

— Утехи комсомольской молодости. Сибирских кержаков надо было чем-то удивлять, призывая их в колхозы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1 июля

На головном объекте, у Фурашова, вновь собирается рабочая комиссия по «Катуни»: она должна доложить «большой комиссии» свои предложения — возможно ли продолжать государственные испытания. Все это мне объяснил шеф, пригласив к себе. Теперь он принимал не в той комнатке — не по «интиму», а в обычном своем кабинете, строгом, с полированной мебелью. «Отправляйтесь, Сергей Александрович, проконтролируйте. Думаю, теперь, после введения изменений, «сигма» проявит себя хорошо».

Мне его стало жалко: усталый, подглазья набрякли, кожа на лице бледная, болезненно-рыхлая...

Возвращаясь в лабораторию по коридорам-лабиринтам, думал о нем, не мог избавиться от жалости. А она-то мне ни к чему: парализует решимость. Ведь когда шеф заикнулся «поезжайте, проконтролируйте», толкнуло: вот туда надо доставить новую «сигму» и там проверить ее!

В лаборатории сел к столу в странном изнеможении: вот черт, будто тонну груза вез! Что, что делать?..

Вырос Овсенцев — в белом халате, над выемом майки — волосатая, в рыжих колечках грудь: «Какие цеу?» — «На головном объекте облет — выявить, как поведет себя «сигма». — «Судьбы удары! Счастье само лезет в руки! На одной линейке координатных шкафов поставить новую «сигму», на другой — старую... Готовлю, Сергей Александрович? Очкарика, то бишь Эдика, подключаю».

Я промолчал. Молчание принято за знак согласия. Интеграл крутнулся волчком...

1

Со вторника начинала работу комиссия — об этом Фурашову стало известно вечером в воскресенье. Значит, относительно спокойные, бессуетные дни позади. Начинались опять облеты станции, эксперименты, расчеты пленок, заседания в белокирпичном домике на «пасеке». Передышка, на какую Фурашов втайне рассчитывал, заканчивалась нежданно-негаданно.

С тех пор как отложили госиспытания, шла усиленная работа. На станции наведения ракет вводили всякие изменения, «нулевые приказы»: заменяли детали, узлы, тщательно отлаживали каждую панель, каждую схему. В аппаратурных «пасеки» теплынь — обвешанные, опутанные кабелями, шкафы не выключались круглые сутки. На ночь у шкафов оставались заводские настройщики, оставались и военные — операторы, техники, инженеры. Профессор Бутаков, видно, торопился, а по тщательности всего, что делалось, Фурашов понял: ставка серьезная. Что ж, после неудачи в Кара-Суе у него нет другого выхода. Стягивались лучшие силы сюда, на головной объект; многих Фурашов узнавал в лицо — настройщиков, опытных, «съевших зубы» еще там, в Кара-Суе, когда только-только начиналась «Катунь». Однако Сергея Умнова, ведущего конструктора, Фурашов не видел: тот не появлялся на головном объекте давно. Иногда у Фурашова вспыхивал вопрос: «Как у него после госпиталя?» Видел: в «сигму» тоже поступали «нулевые» приказы-переделки, схемные уточнения. А где же новая «сигма»? Эх, Гигант, Гигант! И Костя... Тоже хвастал: «Старик, продерем, пропесочим через газету!» Не так все легко, как кажется.

Вечером к Фурашову явился постоянный представитель промышленности — начальник объекта, как он именовался, симпатичный, тихий, с ним у Фурашова установился добрый контакт.

— Сами понимаете, Алексей Васильевич, за это время всяких изменений, нулевых приказов в станцию ввели, — у плохого хозяина блох меньше! Облет бы устроить завтра, в понедельник. Не дай бог во вторник блин комом — и кепку не на чем будет носить! — Он хохотнул и выразительно похлопал себя по голове. — Захода бы всего три...

Фурашов согласился: облет так облет.

 

О том, что едет генерал Василин, Фурашову передали с контрольно-пропускного пункта. Приезд этот был внезапным, не ко времени, и удивил Фурашова: шут знает, что он вообще нес с собой.

Заход «Ту-4» на станцию только начался. От контрольного пункта Василину ехать было три километра. Фурашов подумал: до встречи еще успеет посмотреть начало работы, — в динамике уже пошел размеренный отсчет времени: «Четырнадцать часов семь минут, четырнадцать часов восемь минут...» Но когда из затемненной индикаторной Фурашов вышел в коридор, он сначала увидел далеко в проеме, будто в перевернутую подзорную трубу, ЗИМ, а потом и самого генерала: тот шел уже по коридору, по резиновым выстеленным дорожкам. Позади полковник Танков.

Выходит, опоздал. Подумав, что надо все же доложить, Фурашов вскинул ладонь к фуражке, но Василин нервно махнул рукой:

— Какой уж доклад! Сразу видны порядки: опаздываете встретить, часовой требует пропуск... Командующего не знают! Армия начинается с порядка — пора понимать!

Небольшие глаза Василина обдали ртутным холодком. За долгое время, пока не виделись, а не виделись с тех пор, как Фурашов уехал из Москвы, Василин вроде похудел, известковая бледность появилась на тонкой, пергаментной коже щек.

— Виноват, идет облет...

— Виноват! Облет!.. — проворчал Василин. — Ведите, показывайте ваши пасеки-пчельники.

И, не подав руки, прошел мимо.

«Что ж, если им, этим циркачам, будет понятен его жест, тем лучше! — переступая порожек, думал Василин. — В былые времена... не подаст старший начальник младшему руки, — песенка младшего спета! Иных намеков не требовалось — все ясно!»

Позади, приостановившись, Танков повел осуждающе значительным взглядом на Фурашова: «Что же это вы?»

Василин, проходя под низкой притолокой дверного проема, наклонился, упружистой багровостью налился вздутый, будто припухлый загривок. «Неужели только из-за того, что опоздал встретить, так разошелся? — мелькнуло у Фурашова. — Вряд ли... Есть другое? — И опять подумалось: — Все-таки похудел! И почему он приехал? Что случилось?»

...Случилось же вот что. В субботу, отлежав две недели на даче под присмотром Анны Лукиничны, Василин приехал на службу утром и явился к Янову — доложиться.

— С выздоровлением! Радикулит — благородная возрастная болезнь! — сказал Янов, пожав руку. — Частенько он вас навещает...

Василину показалось: в тоне маршала ирония, а под надбровьями, в глубине прятавшихся по-стариковски проницательных глаз мелькнуло что-то хитрое, насмешливое. Намекает? Мол, такой же «радикулит», как тогда, после заседания в Совмине? Нет, это вы бросьте: тогда — верно, хотя и выдавал за радикулит, но симптомчик был похлестче, можете догадываться, а сейчас — шалишь... Все правда. И Василин сказал:

— Врачи — народ точный! Не хотел бы верить, да приходится.

Янов сделал вид, что не уловил мрачно-колкого тона в ответе Василина, заговорил о делах:

— Принято решение возобновить работу Госкомиссии по «Катуни». В четверг, возможно, придется ехать на головной объект. Не хотите ли вместе, Михаил Антонович?

А вот это уж было ни к чему для него, Василина, ехать, чтоб оказаться в роли цыганенка, которого тычут носом, — нет, такая перспектива не для него. Вместе им туда не с руки — двум медведям... И он деликатно отказался, невнятно буркнув, что приступ радикулита не вполне еще прошел.

Однако, вернувшись от Янова к себе, принял решение: поедет сам на головной объект «Катуни», опережая маршала. Позвонил адъютанту — вызвать полковника Танкова...

И вот с ходу, как говорится, с порога раздражение, и он, Василин, конечно, понимал истинные причины и истоки его: все-таки сдался, поехал, пусть без Янова... Посмотреть эту «Катунь» — антипод «Сатурна», поставившую под нож его, Василина, замыслы и надежды, и, главное, к кому поехал? К Фурашову, новоиспеченному командиру, у кого самомнения, спеси хоть отбавляй, а на деле что умеет, — кажется, уже видно! Командир, даже встретить не удосужился!..

Кстати, в те дни, когда лежал пластом, пришло письмо — адъютант привез — от капитана Карася: о каком-то солдате, о какой-то свадьбе... Карася он, Василин, не помнил, хотя тот, черт его знает, усиленно расписывает какие-то случаи с ним, Василиным. Но история со свадьбой — образчик деяний этих новых командиров!

В аппаратурной яркий свет заставил Василина на секунду зажмуриться, а когда разомкнул веки, увидел сплошные, плотные линейки шкафов; между линеек, у приборов, — озабоченные люди, про себя отметил: чисто, несмотря на скученность. Но и кольнуло: у пушек, на позиции, появись он, Василин, — все бы замерло, встало, а тут дела никому до него нет. И, оборачиваясь, но совсем немного, чтоб только было понятно, кому адресован вопрос, проговорил:

— Ну, рассказывайте, что у вас тут.

Хотел добавить опять «пасеки-пчельники», — как показалось, нашел словечко подходящее — едкое, обидное, однако сдержался: в конце концов не унижаться, не выказывать перед ним своего раздражения!

Слушая спокойные, уверенные пояснения Фурашова, переходил за ним из отсека в отсек, скользил взглядом то по глухим черно-муаровым, то по застекленным коробкам шкафов, непонятным и чуждым, отворачивался, чтоб не глядеть прямо на подполковника, но иногда все же невольно глаза их встречались, и тогда Василин мельком видел и упрямую, косую складку на переносице, — новая, вроде за эти месяцы появилась; неровную дорожку шрама на шее, уголком проступающую из-под жесткого стоячего воротника кителя, бритые щеки с той вроде бы и незаметной, не бросающейся в глаза усталостью, а лишь угадывающейся чутьем. «Командирский-то хлеб — не шаньги сибирские!»

Общие принципы работы комплекса уловил, а от технических тонкостей — «контур наведения», «принцип слежения», «интеграторы», «дискриминаторы» — мысленно отмахивался, пропускал их мимо ушей.

Ровно и монотонно разносилось во всех уголках, отсеках: «Четырнадцать часов сорок минут... Четырнадцать часов сорок пять минут...»

Остановились между шкафов. Три осциллографа, будто киноаппараты, вскинув морды на дутых, оканчивающихся колесиками подставках, загораживали проход; разноцветные провода, перекрещиваясь, протянулись к шкафам, стеклянные дверцы шкафов были сдвинуты к бокам; ряды панелей, точно соты в ульях. «Верно, пасеки-ульи!»

Василин обернулся, угрюмо взглянул на Фурашова.

— Ну... смотрю, восторг полный! Так, что ли, командир?

Слово «командир» произнес с иронической растяжечкой: мол, до настоящего командира нос еще не дорос!

Фурашов почувствовал иронию, однако, вновь отметив бледно-розовые пятна на пергаментной коже Василина, запалость глаз, без обиды, с сочувствием подумал: «Похоже, не очень здоров!» Мысленно прощая иронию, с мелькнувшим желанием — сейчас скажет сокровенное — заговорил:

— Да, «Катунь», товарищ генерал, может вызвать восторг! Это то, что совершит техническую революцию в военном деле. За ней, за «Катунью», пойдут новые системы, — мы еще будем свидетелями этого! И пусть пока, товарищ генерал, идет отладка, отстройка, всякое новое становится на ноги нелегко...

— Что вы мне заладили: увидим, свидетели, нелегко? — насупившись, проговорил Василин. Он заметил: вокруг собирались офицеры, прислушивались. Ближний — невысокий, скуластый старший лейтенант, — поднявшись от осциллографа, смотрел откровенно заинтересованным взглядом. — Вы лучше скажите, какой максимальный угол возвышения при стрельбе?

Фурашова ошарашил неожиданный и нелепый вопрос, он смотрел на Василина: что же ответить? И не успел.

— Угол возвышения? — подхватил скуластый старший лейтенант, и в немигающих его глазах блеснул насмешливый огонек. Василину стало неприятно.

— А что, ваша хваленая «Катунь» без этого обходится?

— Обходится! Тут принцип наведения с помощью радиокоманд, которые вырабатывает сама же аппаратура. Без участия человека. Так что эффективность в сравнении с зенитной артиллерией, товарищ генерал...

Побагровев, не слушая больше Коротина — а это был он, — Василин обернулся к Фурашову, со скрытым гневом сказал:

— Вы, подполковник, можете оставаться, если надо, а мне начальника штаба — получит указания... В шестнадцать ноль-ноль смотр, постройте всех до одного! По строевой записке... Выполняйте!

Танков с папкой в руке, отстранившись, давая Василину дорогу на выход, чуть не оступился на змеившихся по полу кабелях.

2

Василин с Фурашовым еще не выходили из штаба. На грязном, размытом предутренним дождем плацу строй стоял вольно, передние ряды изогнули линию в строгом согласии с географией лужиц, и линия строя подполковнику Савинову виделась неровной, как сточенная пила, и это еще больше подогревало его досаду.

А для досады были веские причины. Какой это строевой смотр? Люди только от аппаратуры, после облета, оделись — и в строй! Что говорить, на подготовку к смотру нужно время. Да и не только на подготовку. Нужно, чтоб все шло по строгому распорядку, а может он, начальник штаба, сказать, что в части существует распорядок? Только разве подъем, отбой, приемы пищи — и все! Остальное время люди на «пасеке», на «лугу», работают от зари до зари. Какая тут строевая выправка, строевая культура? Но прав подполковник Фурашов: надо выбирать меньшее зло! Конечно, освоение техники, работа вместе с настройщиками — дело первой важности... А вот внезапно и смотр!

Савинов размышлял невесело. Ему, привычному к четкости, ясности, к умению делать все наверняка, было трудно примириться с неизбежным выводом: с «таким войском» строевой смотр как пить дать сгорит, и они ославятся. Он видел все изъяны: там разное на людях обмундирование, там вон не почищены пуговицы, а здесь не пришиты подворотнички... И плотная фигура Савинова, аккуратная и подобранная, перетянутая ремнем по кителю, как бы перекатывалась перед строем. Налево-направо подполковник бросал: «Пришить подворотнички», «Живо переодеться», «Почистить обувь»...

Сознавал: все, что делал сейчас, в последние минуты, имело смысл лишь для очищения совести, истинная же цена всему этому — как мертвому припарки, но все равно отдавал приказания — по инерции, по долгу. Знал он и другое: сейчас в штабе все сидят по разным кабинетам — командир у себя, генерал с приезжим полковником — в его, начальника штаба, кабинете, и то, что они сидят порознь, — признак тоже дурной.

И, еще раз пройдя вдоль строя, Савинов подумал: теперь уже ничего не исправишь, не переменишь, времени не осталось... Он взглянул на часы: две минуты до шестнадцати — и мысленно ругнулся одним-единственным ругательством, какое употреблял, — «химики-пиротехники», оглянулся на крыльцо штаба, увидел вышедшего генерала, с ним полковника и командира. Коротким вдохом набрав в легкие воздуху и поведя головой вдоль строя, скомандовал:

— Р-рр-аввв-ни-яйсь!..

 

Василин стоял, заложив руки за спину, и все ему было не по сердцу: и этот слякотный, пасмурный день, и солдаты, которые только что прошли перед ним, не очень точно выдерживая равнение в рядах, путая ногу, от чего было такое впечатление, будто это не строй, а хиленький подвесной мост ходил ходуном.

Сейчас не больно многочисленные колонны завернули за здание штаба, обходили его, и Василин сердито хмурился. Ясное дело: заняты, недосуг такими «пустяками» заниматься, но армии, как ни крути, какими «пасеками-пчельниками» ни занимайся, без шага, без строевой подготовки нет! И нет!

Не оборачиваясь, знал: «позади Фурашов и Танков, — сказал резко, раздраженно:

— Сена-соломы не хватает! Давайте с песней.

— Есть с песней! — негромко выдохнул начальник штаба.

Фурашов подумал, что это он должен был ответить Василину, но равнодушие и какая-то апатия словно бы вступили в тело и загрубили восприятие, — так бывало всякий раз, когда понимал: все уже случилось, что-либо изменить, повлиять на ход событий уже нельзя. Но все же сквозь заслон равнодушия слабо дошло: Савинов — молодец, сделал за два часа невозможное, пусть конечный результат сам по себе и не блестящ. Савинов уже энергично подкатился к углу штабного здания, скрылся за поворотом.

Первым на площадку перед штабом вышло управление части — маленькая «коробочка» из четырех рядов: офицеры самых разных служб, одеты пестро — в кители, гимнастерки, сапоги и ботинки; нестройной — многие, видно, не знали слов песни — разноголосицей ударило по городку, зааукало, отражаясь, в притихших соснах позади:

Теперь не надо было поднимать руку к фуражке, и Василин так и стоял, не изменив позы, — пальцы сцеплены за спиной, и Фурашову впервые они увиделись близко: худые, костистые, переплетенные, как корни, и он внезапно подумал: «А почему, собственно, Василину это должно нравиться, и почему он должен не выказывать своего неудовольствия? Ведь плохо, Фурашов! Плохо идут и плохо поют...»

Выдержав дистанцию, дробно отбив первый шаг, от угла пошла другая «коробка», покрупней — станционники. Впереди, выпятив грудь, инженер-майор Двали. С горечью Фурашов подумал: «Вроде и не военные, никогда не ходили в строю».

Станционники грянули чуть послаженнее, хотя тоже без подъема, без слитности, — два-три голоса из всей «коробки» выделялись силой, остальные словно в ленивой необходимости подтягивали:

И Василин сквозь раздражение От этой разноголосицы — нет души в песне, разве так пели зенитчики! — в мгновенном озарении увидел давнее...

...Сначала по кругу ходили «фоккеры», пикировали один за другим на позицию зенитного дивизиона, потом все всклубилось — гарь взрывов, пыль, дым пожаров, — слилось в адовом грохоте бомб, пулеметных очередей и ответных выстрелов батарейцев, и уже ничего не было видно ни на позиции, ни в предвечернем излинявшем небе. И только в переклик знакомые команды: «Гранатой! Прицел! Трубка...» Он не испытывал страха, была полная отторженность от боязни, от мыслей о смерти, такой реальной и почти неизбежной в те минуты, и, перебегая из одного орудийного окопа в другой, он, Василин, лишь требовал и кричал охрипшим голосом: «Огонь! Огонь!» Но что было требовать: лежали убитые солдаты, дымились орудия, будто игрушечные, искореженные и разорванные, разворочены снарядные ровики, и сколько осталось в живых людей и сколько боеспособных пушек — поди знай, и, спрыгивая в очередной окоп, он вдруг услышал... Услышал песню, она прорвалась через весь немыслимый грохот слабо, чуть слышно. Сначала он подумал — чудится, может, порвало перепонки, контузило, но песня звучала все явственнее, ближе. Он догадался — ее подхватывали от расчета к расчету по всей позиции. И остолбенел, когда увидел: двое солдат у пушки — один на сиденье крутил штурвалы наведения, другой курносый, в пилотке, натянутой на голову поперек, успевал вталкивать в дымящийся казенник снаряды, — и оба пели, голоса их вплетались в другие.

Вся позиция гремела в грохоте, в песне. Он, Василин, не считал, сколько «фоккеров» было тогда сбито, но падали — в дыму и пламени — и наконец не выдержали, отвернули, уходили разбросанно.

Ничего подобного он больше за всю войну не видел, не слышал, но какой-то художник после в точности нарисовал ту картину боя, так и назвав ее — «Песня»...

Теперь снова все встало перед его глазами...

Фурашов по-прежнему, не спуская взгляда, почему-то прикованного к спине Василина, отметил — она вся напряглась, сжалась, будто даже голова ушла в плечи, и, еще не отдавая отчета, почему и что с ним, слушая рядом ровно-сдержанное дыхание замполита Моренова, успел подумать: «Чашу испей до конца...»

Василин негромко сказал:

— Песня — душа солдата... А это что? Панихида! — Махнул рукой и полуобернулся — отхлынувшая краснота резче оттенила бледность. — Начальник штаба, давайте офицеров на снаряды... Физгородок за казармой?

— Так точно!

Василин зашагал размашисто, ни на кого не глядя, не обращая внимания на две последние малочисленные «коробки», тоже что-то разноголосо певшие — слова перемешивались, пересекались эхом. Фурашов с прежней апатией кивнул Моренову, молча пошел вслед за генералом и полковником Танковым. Савинов, опережая Василина, метнулся вокруг штаба с другой стороны.

Позади казармы — спортивный городок, не до конца оборудованный: один турник, двое брусьев — ни каната, ни колец не было; пока стояли врытые в землю свежеошкуренные столбы с бруском-перекладиной.

Василин нервной походкой шагал по дорожке, отпрофилированной, с бровками, но растоптанной, размешанной, стараясь попасть ботинками с галошами в натоптанные следы. Опередив генерала, Савинов уже был тут, у спортснарядов, возвышался возле той первой «коробки», певшей «По долинам и по взгорьям», и давал последние указания: рука резко рубила воздух. Он срезал путь «по целине», и теперь на сапоги его, начищенные и сиявшие глянцем голенищ, налипли жирные комья грязи, он не успел их сбить. Савинов, увидев подходившего генерала, скомандовал «Смирно». Василин вяло, в небрежении и раздражении, отмахнулся.

— К турнику! — Помолчав, добавил: — По одному, кто что умеет.

Первым вышел помначштаба, щеголеватый капитан: вскинувшись к железной трубе и подтянувшись, вывернул локоть вверх, старался выжаться, вздрагивая ногами в сапогах, но не удержался, скользнул и, повисев секунду-другую, видно, решив — ничего не выйдет, соскочил на землю. Стоял, опустив глаза. Василин молчал, словно не замечая ничего, -и Савинов, метнув взгляд на Него, сердито скомандовал:

— Встать в строй! Капитан Овчинников, к снаряду!

Угловатый, крепкоскулый Овчинников выжался, взлетел над турником и, вытянувшись в струну, с силой крутанулся на прямых руках, но явно не рассчитал: обернувшись, сорвался. На земле еле сбалансировал на ногах.

Василин быстрыми движениями расстегнул куртку с гербастыми золочеными пуговицами и, бросив ее на поручни брусьев, сверху — фуражку, оставшись в серой шелковой рубашке, подошел к турнику, носками сдернул галоши с ботинок и, рывком подкинувшись к трубе, махнул дважды сильно ногами, взлетел над перекладиной — чистая работа! Да, это была «склепка»... Сделал полный оборот, тоже чисто, и соскочил на землю, притрушенную старыми опилками. Не качнулся, зафиксировав «стойку». Офицеры замерли, молчали.

Василин обернулся к строю — были и горделивость, и законное довольство собой, — утер нос этим новоявленным спасителям армии! Но вдруг глаза его наткнулись на невысокого, приземистого капитана во второй шеренге. Грудь под кителем у того вздулась, а главное — взгляд, настороженно уставленный на него, Василина; он, этот взгляд, чем-то в мгновение разозлил — пугливостью, ожиданием? Еще не думая, как поступит, Василин спросил:

— Ваша фамилия?

— Карась... — Голос у офицера пресекся. — Капитан Карась, командир второго подразделения...

— Хм! — фыркнул Василин. — Черт те что! Карась?!

— Так точно!

«Карась, Карась... — пронеслось в голове Василина, сразу возбуждая какое-то воспоминание. — Постой, постой! Письмо...»

— Я вам... — Карась запнулся, краснея.

— Ясно! Знакомые. Вот и покажите, как старый зенитчик, утрите всем нос... Можете?

Словно сразу став бесплотным, оглушенный, бесчувственный, Карась вышел к снаряду. И, подпрыгнув, зацепившись за круглую, холодившую ладони перекладину, завис, жалко дергаясь, пытаясь подтянуться подбородком к трубе, но безуспешно.

— А-а, тоже сосиска!.. — Василин отвернулся, раздраженно надел китель, фуражку. — Поедемте, Танков!

До ЗИМа, остановившегося у дороги, шли молча: Василин сердито вытягивал ноги из грязи. Возле машины правая нога увязла, он дергал ею, и вдруг его прорвало:

— Циркачи! Революцию собираетесь делать! А кругом кавардак — по уши в дерьме!.. — Он с силой выдернул ногу, тяжело перевалил тело на переднее сиденье открытой машины. — Командиры!.. Свадьбы солдатам устраиваете! Как его? Метельников?.. Его судить надо, а вы... На свадьбы только и способны, отцами посажеными быть!

Захлопнул дверцу. Машина, фыркнув сизой гарью, резко, с ходу, набрала скорость.

Только тут оба, Фурашов и Моренов, одновременно, словно по сговору, увидели: галоша Василина краснела байковой подкладкой в густой грязи...

3

Странно, Фурашов не осуждал Василина и, думая сейчас о нем, впервые не испытывал непримиримого протеста и, как бы продолжая тот неожиданный вывод, возникший еще там, когда подразделения проходили с песней, спорил с каким-то вторым собой: «А почему должно ему такое нравиться? Почему? По форме он не прав? А по существу?.. По существу ты, Фурашов, возразить ему не можешь!»

Чавкала под сапогами размешанная грязь, то и дело приходилось переступать, перепрыгивать через глубоко вдавленные колеи от самосвалов — они разрезали вкривь и вкось пустой участок между казармой и штабом: строители заканчивали гараж, столовую, пожарную.

«Да, Фурашов, если ты честен, если ты коммунист, должен признать: прав Василин! Пока все это мало походит на порядок, на армейский уклад, хотя, конечно, ты мог бы найти оправдание... Мог!»

Но, видимо, чтобы не вилять, не прятаться за всякие «оправдания», надо, чтобы в человеке утвердилось что-то главное, что делает его несгибаемым. Но в чем оно, главное, для тебя? Вот в этой революции, революции в военном деле? Ты же веришь в нее, подобно генералу Сергееву, веришь, что она идет, а уяснил ли, что для тебя это главное? Как он сказал, Василин? «Революцию собираетесь делать, а кругом кавардак!» Что ж, есть правда в его словах... И все-таки ты не можешь не признать: у Василина твердое убеждение, вера во всемогущество пушек, пусть и ошибочная вера, но тут у него своя сила! И ты сегодня это увидел, почувствовал, понял. Ты же взялся вершить революцию вместе с сотнями, тысячами подобных тебе! И значит, она должна дать опору тебе, всем... Опору. Точку. Ту самую точку опоры, о которой всю жизнь на своих лекциях говорил доцент Старковский. Но говорил лишь как о разрешении извечной математической задачи, тебе же она нужна в жизни, в каждодневных делах — сегодня, сейчас, всякую минуту...

Только на пороге штаба Фурашов вспомнил — рядом всю дорогу шагает замполит Моренов — и, подумав: «Неловко, иду молчуном», обернулся.

— Что ж, минуй нас пуще всех печалей... Однако не миновали ни любовь, ни гнев Василина?

— Да, конечно, — отозвался Моренов, — не лучшим образом показали себя. Но у Василина — неверие и недоверие...

— Ко мне это у генерала Василина давно, Николай Федорович... С Москвы.

— Да? — На секунду оживление согрело лицо Моренова, словно замполита коснулось радостное, сокровенное, но тут же живинка в глазах угасла. — Недоверие... если бы его можно было использовать в качестве топлива, то человечество давно бы улетело в другие миры.

— Но нам с вами не в другие миры, Николай Федорович... Надо думать, как эту извечную формулу «нос вытащил — хвост увяз» и наоборот, как ее разрешать.

— Понимаю... А я его узнал.

— Кого?

— Василина.

Фурашов прищуренно взглянул на замполита — знает Василина?

Что-то грубовато-тяжелое было в лице Моренова, словно неведомый скульптор трудился над ним, не задумываясь об изяществе, о тонкости черт, а заботясь лишь о крепости, основательности. Сейчас эти черты в тусклом свете проступали особенно отчетливо. На большом выпуклом лбу вольготно кустились подвижные брови; нос широкий, ноздри будто отсечены глубокими прорезями, подбородок массивен. Но все — в той, хоть и своей, особой, может, не всякому лю́бой, но ладной гармонии. Есть в нем притягательное, но в чем оно? В этом лице или в той не «комиссарской» какой-то скупости на слова? Говорит он неторопливо, точно взвешивает слова так и сяк про себя, а потом произнесет, обнародует. Он даже не умел, кажется, произносить больших речей, однако короткие речи его были тоже вроде литыми, крепкими, где каждое слово к месту, прилажено одно к одному. И был он лет на пять старше Фурашова, а по виду — должно быть, из-за своего лица — на все десять.

— Да, я его узнал, — прервал молчание Моренов. — Комбриг. Зенитчик, а в сорок первом оборону на одном участке возглавлял... Батальон наш встречал после выхода из окружения. Свирепый. Построил батальон. «А почему вы, замполитрука, людей выводили, а не командиры? Вон, вижу — старший лейтенант и лейтенант есть...» А после своему адъютанту: «Два кубика ему, лейтенанта! Приказ сегодняшним числом».

— Почти как в сказке, — проговорил Фурашов.

— Может, и не как в сказке, а на предсказания гадалки смахивает! «Ваши пути пересекутся, и личная жизнь изменится...»

4

С утра у кирпичного здания, в тени деревьев, вновь выстроились машины. Подходя сюда, Фурашов, однако, отметил: их было меньше, чем в тот день, когда комиссия приняла решение приостановить государственную приемку «Катуни». Что ж, тогда сюда съехались все члены комиссии, сегодня же лишь рабочая часть, поэтому-то сейчас среди машин совсем не было ЗИМов, да и «Побед» виднелось всего с полдесятка.

Небо за ночь очистилось, голубело стираным шелком с бледными перьями-прожилками. Солнце огненным куском металла поднялось невысоко, и на небосклоне у горизонта плавало, как в растопленном масле; день обещал быть горячим, душным — испарения истаивали в стеклянном воздухе, и Фурашов чувствовал одышливую тяжесть.

Он уже свернул сюда, на короткую бетонную тропку, ведущую к зданию; у входа, на солнечной стороне, курили члены комиссии, сейчас он присоединится к ним. Но его вдруг окликнули:

— Подполковник Фурашов!

Сергей Умнов? Это был его голос.

На нем легкий серый пиджак, рубашка без галстука, ворот расстегнут — простой, будничный вид спортсмена. Но очки в роговой массивной оправе новые, каких еще не видел Фурашов.

— Извини, приехал — не доложился... Вот сразу сюда, к «сигме».

Они постояли, полуобняв друг друга.

— Жив курилка? — спросил Фурашов, заметив обнажившуюся на запястье дорожку-шрам, когда Умнов подтолкнул рукой очки.

— Жив, жив...

И ломкие нотки в голосе и подчеркнуто мягкое обращение Умнова были удивительными. Обычно сдержанный, умевший в общем-то прятать свои чувства, он теперь хоть и пытался, видно, умерить их, но тщетно: лицо светилось, губы растягивались в непроизвольной улыбке, в глазах, под очками щурившихся будто от резкого света, прыгали веселые бесинки.

Что-то произошло... Вот сейчас скажет, как тогда, в Кара-Суе: «Истина — джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство выходить...». Так же снисходительно похлопает по руке...

Но Умнов вдруг взял Фурашова под локоть, потянул с бетонных приступок в сторону.

— Слушай, Алексей, не говорил тебе! Вчера перед облетом на одной линейке блоков заменил «сигму», поставил будущую, новую. А сегодня явился сюда, к расчетчикам, с утренними петухами посмотреть на пленки. Понимаешь, рано, — твои часовые даже пускать не хотели!..

Только теперь, вблизи, Фурашов отметил: возбужденное лицо Умнова бледноватое, усталое, нервно подергивающиеся губы бескровны.

— Сначала не поверил расчетчикам, сам пересчитал записи в опорных точках. В общем, Алексей, по этой линейке параметры сопровождения целей в сравнении с другими — небо и земля!

— Понимаю и поздравляю, Сергей!

Оглянувшись на толпившихся членов комиссии, словно желая убедиться, не подслушивают ли — на них никто не обращал внимания, — Умнов сказал:

— Но пока... тайна! — Он приложил палец к губам и громко, может быть, затем, чтоб его услышали, сказал: — А я вчера вечером к тебе заглянул — ты все совещаешься! С Валей, с Маришкой-Катеришкой поговорил... Н-да, Валя расплакалась. На Москву, говорит, надеялась... — У Сергея был теперь пристально-пытливый взгляд. — Все по-старому?

— По-старому. Москва — хорошо, но не мог оставаться... А Валю отвезу, положу опять в институт.

Кто-то из коридора в это время позвал: «Заходите, товарищи, начнем». Отбрасывая окурки в урну, все потянулись в проем двери.

 

Представитель расчетного отдела закончил сообщение и взглянул на инженер-полковника Задорогина: мол, будут вопросы?

— Есть вопросы? — спросил полковник и, не желая затягивать молчание, сам ответил: — Нет вопросов. Тогда — главный инженер. Пожалуйста! Характеристика работы систем «Катуни» в ходе облетов, замечания...

Слушая спокойный, негромкий голос инженера — до сознания долетали слова: «устойчивость ручного сопровождения», «переход на автоматическое осуществлялся...», «захват отметок на экранах», — Фурашов невольно думал об ошибках сопровождения, о которых доложил расчетчик, да и инженер начал с них, сказав, что «по малости ошибок тут, кажется, результат получен непревзойденный», но думалось о них почему-то в связи с тем давним — своими делами в Москве, в управлении. Фурашов вновь мысленно перебирал врезавшиеся в память цифры — дальности обнаружения, захвата, тасовал их, как карты, сравнивал в уме одну с другой и не заметил — возбудился, в висках застучали упругие молоточки. Да, маршал Янов прав, тысячу раз прав, не уставая говорить и думать о тех «паучьих гнездах». А Бутаков? Не понимает? Или в чем-то ином тут дело?.. Но вот в руках у тебя, Фурашов, доказательства: новая «сигма» Умнова — лучшее подтверждение твоих прежних выводов. И как же ты поступишь, ты, командир, коммунист, чтобы доказать реальные большие возможности «Катуни»? Как? Хотя есть и обратная сторона медали. Случись в будущем несчастье — можно кивок сделать на технику: ничего не поделаешь, мол, возможности... И все, и ты, командир, ни при чем, у тебя своего рода алиби. Словом, перестраховка обернется в твою пользу. Обернется... Ну, а люди? Тысячи людей? Города, заводы, объекты... Ведь один случай, одно проявление перестраховки — и... потом считай! Цена случайности — это не в прошедшую войну — ой как выросла! Одна «летающая крепость» прорвется, даже «случайно» обронит бомбу — атомную, водородную, — и, значит, города, тысячи людей... И выходит, в том, какой будет дальность действия «Катуни», не простой смысл. И для тебя, Фурашов! Тут сложный узелок, твердый орешек... Тогда там, в Москве, эта проблема возникала как теоретическая, даже в некотором роде абстрактная, теперь она реальная, очевидная. Как ты отнесешься к этому сейчас? Промолчишь, сделаешь вид, что забыл «за давностью»? К тому же никто этого не знает, не видит... Ну, а ты-то? Ты-то сам все это знаешь и понимаешь!..

Фурашов очнулся от легкого толчка Умнова:

— Алексей, все!

И словно бы в ответ на его слова, Задорогин за председательским местом в торце стола, оглядывая в дымном чаду членов комиссии, спросил:

— Значит, принимаем решение — рекомендовать продолжить госиспытания «Катуни»? Других мнений нет? — И поднялся. — Что ж, товарищи, перерыв! Подготовим протокол, после обсудим и подпишем.

«А что же Сергей? Что же он со своей «сигмой»?»

Фурашов оглянулся — Умнов продвигался к выходу, голова его с чуть просвечивающей проплешиной была возле двери; туда, в узкую горловину, устремились люди, а по́верху, над их головами, слоисто вытекал дым.

Фурашов протолкался наружу, догнав, взял Сергея за рукав пиджака.

— Почему... опять промолчал?

— Ага, промолчал, — с какой-то неожиданной дурашливинкой ответил Умнов.

— Хитришь? Или...

— Скорее «или»... — сказал Умнов, сняв очки, подышал на них, протер платком и, только надевая, сказал: — Эту бомбу надо рвать не тут. Здесь, видел, без того принято решение: по расчетам вчерашних облетов все в норме. А что новая «сигма» даст лучшие показатели — это категория другая... Тут надо наверняка. Понимаешь? Например, на большой комиссии, в Москве.

«Ну, ясно, — подумал Фурашов. — Кажется, не о чем толковать. Как говорится, нет контакта».

— Извини, Алексей... Мотаю сейчас назад, в столицу: надо, понимаешь...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Поезд из Егоровска приходил в Москву рано утром. Состав плохонький — пассажирско-почтовый, и Фурашов не спал всю ночь: матрац был кочковат, со сбившейся ватой — давил, как будто в нем булыжники; вагон сухо — дерево по дереву — скрипел, все гудело от заходившейся под полом динамо-машины. Не спал и оттого, что в голове теснились думы. В телефонограмме, подписанной генералом Сергеевым, было сказано:

«Ваше выступление на большой Госкомиссии желательно».

Желательно...

А как поведет себя Сергей теперь, на «большой» комиссии? Что означают его слова: «Эту бомбу надо рвать не тут»? Что не назрел тот момент, объективные условия? Так он считает? Или все не то и не так? И как должен поступить ты, Фурашов? Не выступать? Посмотреть, как станут развиваться события? Но можешь ли ты умолчать, если в новой «сигме» все преимущества налицо? Тут альфа и омега, тут смысл того дела, которому служишь! А если... не наступили те «объективные условия»? Тогда дело легко поставить под удар... Словом, дилемма, черт бы побрал!

Он так и не решил, как поступит на комиссии, не решил до той самой минуты, когда дверь купе с визгом откатилась и проводник объявил:

— Товарищи, вставайте. Москва.

В разреженном, еще прохладном воздухе под сводчатым стеклянным куполом вокзала — перемолотный галдеж пассажиров, переклики носильщиков: «Поберегись!», из репродуктора — перепончато-рвущие объявления о камере хранения, детской комнате, экскурсиях по столице. Все сливалось в гул и грохот, и неожиданно атмосфера эта напомнила Фурашову давние дни первой академической сессии. Сидели ночами, готовились к экзаменам, утром вставали трудно. И тогда-то Сергей Умнов придумал: вносил в комнату общежития пустое мусорное ведро, ставил на дно будильник — утром жестяной грохот заставлял ошалело подхватываться всех...

Фурашов улыбнулся и налегке, только с портфелем, потому что не собирался задерживаться в Москве — вечером в обратный путь, — заторопился, обгоняя пассажиров, из-под стеклянного купола вокзала на площадь, полупустынную, с жиденьким рядком разномастных машин-такси, опоясанных по бокам шашечными поясками.

Метро еще не работало — было без двадцати шесть, торопиться некуда: не ехать же в такую рань, будоражить Костю или Сергея? Заседание комиссии в десять, в кабинете маршала Янова. Впереди целых четыре часа! Фурашов подумал: пойти пешком через всю Москву? Как раз явится ко времени и, возможно, приведет после бессонной ночи в порядок мысли. Да, почти год, по существу, не видел Москвы — посмотрит!

Он свернул направо, под мост, по которому с шумом пронеслась переполненная электричка. Низкое медно-красное солнце выглазурило дома и еще невзмутненный прохладный воздух розовой прозрачной пленкой. Позванивали трамваи, выворачиваясь из темного чрева моста; по мокрой, политой проезжей части троллейбусы шуршали, как по расплавленному асфальту. Шаги отдавались в пустынной улице, гулко, четко.

У перекрестка, на Садовом кольце, Фурашов чуть не столкнулся с трамваем, вывернувшимся из-за поворота, — длинный дребезжащий звонок заставил Фурашова оторопело остановиться. Мелькнула белая косынка вожатой; распахнутые, битком набитые вагоны с железным, сверлящим скрежетом пронеслись всего в метре, обдав ветерком и спертым теплом. И только тут Фурашов увидел — тротуары гуще заполнились людьми — и понял: отмахал от вокзала добрый путь; за раздумьями, верно, не заметил, как бежало время. «Галопом бегу — и Москвы не увижу». Там и сям торчали изломанные шеи кранов, на площади достраивался высотный дом с башенками и острым, как пика, шпилем; два игрушечных крана чудом прилепились у его макушки. Москва... Она явно хорошела, наряжалась. С приглушенной, тупой тоскливостью кольнуло: «Вот уехал, бросил. И с Валей бы...» Желтая «Победа» с зеленым глазком вынеслась из-за угла противоположной стороны улицы, и Фурашов внезапно подумал: «А если... махнуть на Октябрьское поле, посмотреть, где жил... Успею!»

Вскинул руку.

Водитель — курносый, редкозубый — вез скоро; на улицах, на переходах теперь было полно народу, и шофер посмеивался, крепкословил, когда кто-либо неосторожно, торопливо перебегал перед самой машиной.

На Октябрьском поле, у дома, Фурашов попросил остановиться, вылез из машины. Внизу, по первому этажу дома — стеклянные витрины универмага, заставленные манекенами, образцами товаров. Рядом достраивался новый дом, дальше вставал остовами целый район застройки. И теперь, как тогда, когда Фурашов в прошлом году искал здесь свой дом, тоже возвышались краны, их было не меньше, но уже дома теперь не торчали одиноко, как зубы в щербатом рту, — высокие коробки встали плотно, одна к одной.

За год много утекло воды... Фурашов обошел дом, взглянул на знакомые окна на третьем этаже. Глухо затянуты шторы — в красно-желтую веселую клеточку. Интересно, кто живет? Почему подумал как об утраченном, невозвратном? Все из-за Вали?.. Человеку всегда кажется, что, поступи он иначе, все было бы по-другому, лучше...

Шофер, выпятив мягкие пухлые губы, с прищуром смотрел на подходившего к машине Фурашова.

— Что, подполковник, жил, что ли, тут?

— Да.

— В райское место небось перебрался?

— Из Москвы уехал.

Шофер присвистнул удивленно.

— Чего так?

— Бывает...

Может быть, вот такая неожиданность — человек сам уехал из Москвы — расположила водителя, он крякнул:

— Молодец! Другому москвичу горы золотые на стороне давай — так из московского подвала ни ногой!

Потом принялся выплескивать какие-то пикантные истории, несмотря на отчужденность и явное нерасположение Фурашова к разговору. Вошедшая в него не очень ясная и вроде бы даже беспричинная грусть не отступала.

Да, подспудно он сознавал, откуда эта грусть, но почему, в чем ее конкретная причина, так и не мог понять, возможно, из-за того, что сознание рассеивалось: вновь начинал возвращаться мыслями к предстоящему заседанию комиссии. Однако когда таксист подвернул к знакомой глыбине дома, лихо, на скорости подкатил ко входу в бюро пропусков, Фурашову внезапно, как от толчка, пришло: «А почему Валя торопилась, скоропалительно отправила детей? До этого ведь не хотела и слышать об экскурсии со школой! Три дня — мол, как они без нее будут... И вдруг — пусть едут. Почему такая перемена? Или все просто? Не становишься ли по отношению к ней подозрительным, мнительным?»

Может быть...

 

Людей было много. Сидели плотно вдоль зеркально отливавшего стола и на мягких стульях у стен. Пестрое разноцветье одежд — военных, штатских: собрались не только члены государственной комиссии, были и приглашенные — всего человек пятьдесят. По какой-то неписаной субординации за столом сгруппировалось начальство покрупнее: генералы, солидные штатские; против каждого на полированной глади стола — кожаные папки, тисненые, с кнопками, со сверкающими змейками «молний». Шоколадного тона сборчатые шторы на трех окнах полузатянуты; в кабинете золотисто-ровный свет; он на литом шаре глобуса возле двери, на белой занавеси, прикрывшей карту, на линкрустовых обоях. Лишь стеклышки-висюльки старинной низкой люстры под вдавленно-клетчатым потолком, напоминавшим громадную вафлю, — лишь эти отграненные, отполированные висюльки, преломляя свет, нарушали спокойствие царствовавших тут тонов: вспыхивали то малиновой звездой, то сине-чистой, режущей лазурью...

Сев к окну, Фурашов, пока все устраивались — в кабинете было движение и переговоры, — осмотрел собравшихся. Янов впереди, у стола: брови добродушно нависли, улыбается, скобочка свежеподстрижена, чало-седоватые волосы чуть приметны, сияет, словно натертая воском, лысина. Рядом — Бутаков и еще незнакомый штатский с двойным подбородком, тоже рослый, как и Главный, но более грузный, плечистый; так что Янова рядом с ним можно было бы принять за подростка, если бы не маршальские погоны на светлой габардиновой тужурке. Незнакомец, видно, «фигура»: крупный, держится солидно и по одежде судя — наглажен, при галстуке, как и Борис Силыч; и во главе стола, кажется, ему тоже оставлено место. А вот и генерал Василин — наискосок за столом, раскрыв папку, просматривает какие-то бумаги. Фурашов поежился: неудачно сел — поднимет Василин глаза от папки — и, пожалуйста, «здрасте». Лицо в лицо. Удовольствие ниже среднего... А вообще что-то с ним произошло. Фурашов еще тогда отметил, когда Василин приезжал в часть: под пергаментной тонкой кожей — бледность, полукружья под глазами, щеки оплыли, словно блинное тесто на сковороде, выражение лица сердито-брезгливое.

Генерал Сергеев оказался в одном ряду, человека через два, и Фурашов мысленно сказал себе: хорошо, что не рядом; рядом с ним чувствуешь, будто давит глыбой. Возле него — знакомый авиационный генерал, начупр, смешливый, живой; он сейчас что-то говорил Сергееву — лучики то и дело пересекали смуглое некрупное лицо.

А где же Умнов?.. Неужели его нет? Не окажется Умнова — и для него, Фурашова, будет плохо. Фурашов, вытягивая шею, обвел взглядом ряды сидящих. Ерзая, задел соседа, сухопарого старика, горделивого, с породистым лицом, в добротном синем, но не очень опрятном, неотутюженном костюме. Старик взглянул на Фурашова не сердито, а как-то иронически-удивленно.

— Вы как будто потеряли день — «дием пардиди...».

Фурашов отметил — длинные костлявые пальцы соседа сцеплены в «замок» на остром, выпиравшем колене — и пробормотал:

— Извините.

И тут увидел: впереди по своему ряду, ближе к тому месту, где Янов, потирая скобочку волос, с полуулыбкой слушал Бутакова, восседал Умнов, сосредоточенный, как Будда, — он и сейчас был не в форме инженер-майора, а в светлом костюме и светлой рубашке-апаш.

Сидевший за столом наискосок от Фурашова генерал обернулся — брови густые, голос твердый, поставленный — генерал сказал соседу Фурашова:

— До слуха долетела латынь! Как живется-можется, дорогой Модест Петрович?

— Утехи старости подобны шагреневой коже: малы и убывают с ракетной скоростью... А как поживает Генштаб, Василий Фомич?

Генерал был невысокого роста, в сапогах-бутылках на высоких подборах. Густые брови его скользнули вверх, стягивая на лбу горизонтальные ровные складки-воланчики. Он довольно зарокотал:

— В трудах, в трудах! Спать-почивать не дают, Модест Петрович! Господа империалисты подписывают соглашения, а нам аукается!

Тонкое, со впалыми щеками лицо Модеста Петровича слабо осветилось.

— Да, господин Черчилль — фигура зловещая.

— И зловещая и умная! С таким противником иметь дело — мозги не засохнут! И «Катунь» сейчас нам, как воздух...

«Э-э, да это, кажется, Абросимов, конструктор зенитных пушек, о котором рассказывал Сергей!» — догадался Фурашов и покосился на Модеста Петровича.

Впереди, у стола, произошло движение: Янов, Бутаков и тот, незнакомый, рослый с двойным подбородком, занимали свои места. Янов, однако, не сел, положил руки на спинку стула, глуховато сказал:

— Начнем, товарищи, заседание. — Он сделал паузу, вскинул голову: — Нам предстоит обсудить результаты летных испытаний «Катуни», принять решение о переходе к окончательному этапу госиспытаний, как предлагает сторона Главного конструктора... Пожалуйста! — Покрутил головой, отыскивая кого-то, сказал: — Слово имеет инженер-полковник Задорогин.

Задорогин поднялся — чист и выбрит, прокуренным голосом начал говорить, похрипывая на низких тонах...

Янов не глядел на Задорогина, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и метелочки взъерошенно торчащих бровей то сходились к переносице, то всползали вверх: ему все было ясно, отчет он накануне изучил детально. Задорогин докладывал толково, по существу, и было понятно, что решение придется принимать положительное — дело большое, важное. Но какая-то залихватскость, мажорность, то и дело проскальзывавшие в словах Задорогина: «Катунь» доказала», «высокие параметры», «успешное решение» — зачем они? Только раздражают и затеняют объективную суть. «Не на симпозиуме по изящной словесности, — думал Янов. — Или не понимает остроты момента: обстановка-то требует мужественной сдержанности!» Он, Янов, знает цену всем этим соглашениям, поездкам, тайным визитам Черчиллей, Эйзенхауэров...

Утром дежурный генерал, моложавый, смуглый, со Звездой Героя, докладывая ему, Янову, о появлении двух новых баз, новых «паучьих гнезд», с тревожным недоумением, будто еще не веря своим же выводам, сказал: «Кольцо замыкают, товарищ маршал!» Что ж, теперь и другим, не только ему, Янову, начинает открываться закономерность размещения «паучьих гнезд» — окружить кольцом баз, затянуть петлю вокруг нашей Родины... И какая тут мажорность, к чему она?

Или к твоему раздражению примешивается другое, личное? Опять хуже Ольге Павловне. Утром лишь по шевелению губ — точно высушенно-глиняных, непослушных — догадался: просит, чтоб вызвал сына Аркадия... Сердце заломило от сострадания, когда увидел: крупная, будто горошина, скатилась по ее виску слеза, оставив мокрую дорожку. Мысли о конце?.. Вчера был консилиум, врачи сказали: долго, но вылечим... Долго! Уже три года лежит... Паралич. А Аркадия, теперь майора, вызвать нелегко: не ближний свет — Дальний Восток...

Перед Бутаковым лежал листок чистой бумаги. Остро отточенный граненый карандаш скользил в руке автоматически, черточки, штришки, завитки ложились на бумагу. Слушал Борис Силыч полковника рассеянно: он, как и Янов, накануне получил протокол рабочей комиссии и знал: что бы ни толковал теперь словоохотливый, милейший Задорогин, решение будет принято. Как говорится, «воленс-ноленс», а «Катунь» свое доказала не только на головном объекте, но и в Кара-Суе. На полигоне все введено, втиснуто в допуски тактико-технического задания, и для него, Главного конструктора, «Катунь», по существу, уже отрезанный ломоть. Кончились дни и ночи бдения возле аппаратуры, опостылевшие рыбные консервы, «слепое» движение от незнания к знанию...

Конечно, кое-кто наверняка думает; Бутаков подгоняет «Катунь», подстегивает, возможно, кто-то усматривает корысть. Возможно... Но он не только человек ученый, он еще и государственный человек и должен руководствоваться реальной обстановкой, рассматривать явления и события с позиции исторических категорий... Вот, например, категорий необходимости и достаточности. Да, он не только помнит те слова министра Звягинцева, сказанные им, когда они вышли после заседания Совмина: «Катунь» нужна быстрее», — помнит, как спустя несколько дней в уютном, простом, располагающем, как и сам хозяин, кабинете Звягинцева они пили чай из тонких стаканов в ажурных подстаканниках; позванивал по-комариному никелированный самовар, и Звягинцев развивал прежнюю мысль о «Катуни»... Но он, Бутаков, и сам понимает, видит, как складывается в мире ситуация. И тут совершенно очевидна  н е о б х о д и м о с т ь  скорейшего введения в действие «Катуни». А  д о с т а т о ч н о с т ь? Она тоже удовлетворяется: вероятность сбития цели примерно двумя ракетами не предел, но показатель высокий. Отрицать это трудно. Так что «Катунь» — та самая нужная и важная синица в руке...

А как ученый, он уже делает новый и необходимый шаг вперед на бесконечном пути познания; да, его не станет, но по его пути будут все равно идти другие, его ученики, вот такие, как Умнов. И несть им числа: встают все новые и новые. Другие. Еще другие... Он покосился на генерала Василина и, припомнив прошлогодний вечер у него на даче, внутренне усмехнулся: сколько с тех пор разбилось в прах неоправданных, призрачных надежд! Хотя бы с «Сатурном», с пророчествами относительно «Катуни»... Что ж, все естественно и закономерно. Вчера этот рассеянный меланхолик Дикорский выдал, наконец, расчеты по системе «дальней руки», — его, Бутакова, новой «боли», новой заботы. Результаты обнадеживающие. Еще усилие, совсем малое, — и можно входить с предложением перед военными, входить в Правительство.

«Дальняя рука»! Так он назвал ее для себя, в шутку, может, даже с иронией. Но смысл и суть это название, пожалуй, отражает достаточно точно: встречать воздушные цели как можно дальше, иметь для этого «дальнюю руку»... Он прав: через четыре-пять лет можно ждать, что противоядием, противооружием для «Катуни» станут тоже ракеты — да, ракеты. Их будут нести самолеты-ракетоносцы, они станут приближаться на расстояние, до которого не достанут ракеты «Катуни», и ракетоносцы, пустив ракеты, будут уходить безнаказанными. Он представил это отчетливо, словно реальную, живую картину, видел армады самолетов, слышал их гул... И совсем забывал, что это лишь картина, вызванная воображением, что ничего этого нет и он всего-навсего в тиши домашнего кабинета или в уютной комнатке в КБ.

Отступало, исчезало видение... Да, он вступил в бесконечную пору свершений: за «Катунью» — «дальняя рука», а за ней... Что за ней, он пока не способен представить во всех тонкостях, но он не может, не должен проиграть: ему верят, на него надеются, от него, может, зависят судьбы людей, государства.

И вновь Борис Силыч потаенно, про себя улыбнулся утвердившемуся в нем радостному удовлетворению. И тотчас на листке, лежавшем перед ним, увидел: давно рисовал какие-то фигурки, вернее, головы. Получались не то чертики, не то кошки: остроухие, пучеглазые... А брови — странно — вроде человечьи: короткие кустики, один взлетел вверх, другой опустился вниз. Рожицы хитрые. По бровям — что-то схожее с Яновым — тоже одна поднята, другая опущена. Ну вот, еще не хватало Янову узреть подобное «художество», да и Звягинцеву, министру, — рядом сидит, — Главный, мол, в чем упражняется! Свернул листок, ногтем провел по сгибу — тонко, четко, как лезвие. Еще согнул...

Руки Василина лежали ладонями на папке; тисненая мягкая кожа словно бы излучала ровное, чуть ощутимое тепло, и оно входило через ладони, растекалось успокоительно, и Михаил Антонович чувствовал бы себя совсем расслабленно, тоже успокоенно, если бы не какая-то встречная раздражительная волна. Он понимал; откуда она: слова этого полковника Задорогина нет-нет да и задевали по самой кромке души, как по ране... «Ишь, циркачи! Им все ясно! Они уже всего достигли этой «Катунью»! А старый тюфяк Модест Петрович сидит, будто икона. Как же, сложил лапки! Сдал свое КБ, теперь консультант, член Совета, короче — в «райскую команду» подался! Не-ет, я посмотрю еще на вашу «Катунь»!»

Алексей Фурашов склонился, не желая встретиться взглядом с Василиным; черт знает, что еще будет, как еще все обернется? Не очень вслушиваясь в смысл задорогинской речи, он думал рассеянно, перед глазами возникали девочки, Валя... Вновь со щемящей остротой подумал: «А почему... почему она торопилась, скоропалительно отправила детей? Неужели... опять?.. И не хочет, чтоб стали свидетелями?»

И тут... выступать? Надо выступать. Хорошо, что Сергей Умнов здесь, — посмотрим, как поведет себя. И сразу — домой, в Егоровск, не задерживаясь в Москве. Даже не заезжая в институт, на Пироговскую, — потом специально приедет, тогда и посоветуется с главврачом...

Между тем Задорогин закруглялся:

— Я отдаю себе отчет, что скажу высокие и, может, не соответствующие обстановке слова, но... «Катунь» — предвозвестница новой технической эры, несоизмеримая с прошлым ступень в нашем вооружении, и ею, «Катунью», ученые, инженеры, наша промышленность доказали: им по плечу самые сложные современные технические задачи... Все, товарищ маршал.

Взглянув на Янова, Задорогин ощутил: под кожей лица подергивались, сокращаясь, жилки мускулов, — кажется, стал замечать у себя подобное вот после той «пушечной эпопеи». Подумал: и у Янова какая была шевелюра! Теперь лишь скобочка. Седеющая...

Янов потер эту скобочку и, оживляясь, словно появилась наконец возможность поразмяться — на стульях тоже зашевелились, начали оглядываться, — с ворчливой добродушностью сказал:

— Ладно, ладно, учтем ваше заявление! Захвалили — дальше некуда! — Вскинул тяжелые веки, засветилась усмешка. — Давайте, товарищи, по существу... Кто готов?

Граненый карандаш все еще крутился в руках Бутакова, тускловатые блики поигрывали на глади стола. Но вот карандаш замер — Борис Силыч подождал ровно столько, чтоб быть первым и чтоб не показалось, будто он только и ждал этого мига — ринуться сразу после Задорогина. Широко улыбнулся — нет, ему понравилось и сообщение, и последнее заявление Задорогина, и он не намерен скрывать своих чувств. Глаза его полыхнули на Янова огнем острым, молодым.

— А что, Дмитрий Николаевич, прав, прав, по-моему, Юрий Павлович Задорогин! Подписываюсь под его словами! Хоть сейчас... Предлагаю утвердить протокол, принять решение на проведение последнего этапа госиспытаний. Да, мы не ждем милостей, как говорится, от техники, берем их, все дальше вторгаясь в технические тайны, и для нас открываются бесконечные возможности...

Глаза его не гасли, но голос прозвучал с извинительными нотками: мол, понимаю сам, что скокетничал. Он уже хотел закончить — ему больше и не нужно расточать слов, — просто подыскивал последнюю энергичную емкую фразу, скажет, и все...

И вдруг негромко, но отчетливо прозвучало:

— Им все уже ясно!

Многие обернулись. Подстегнутый чутьем — что-то произойдет, — поднял глаза и Фурашов. Опять Василин испортил обедню.

Бордовость у Василина на лице сменилась бурыми пятнами, будто краска стянулась в отдельные очажки, спеклась.

— Одной «Катунью» стратеги хотят все решить.

— Давайте, товарищи, все же к делу — без препирательств! — Брови Янова всползли на лоб, образовав косую линию: левая выше правой.

Надувшись, Василин умолк, бледнели, отцветали пятна.

Янов, повернувшись к Бутакову, сказал:

— У вас все? Или вы хотели бы продолжить, Борис Силыч?

Улыбка вновь тронула лицо Главного, но тусклая, вымученная.

— Так ведь слова не дела! Я сказал все, хотя, может, что-то есть у других товарищей, выслушаем. Но, думаю, просто надо принимать решение. Поддерживаю предложение Юрия Павловича, предложение рабочей подкомиссии.

— Ясно, учтем. Кто еще хотел бы высказаться?

Фурашов покосился на край ряда, где сидел. Сергей Умнов, — тот вроде бы не менял позы: согнулся, локти твердо поставлены на колени, кулаками подпер голову. Что он? О чем думает? Бутаков хитро поступил — упредил, сказал, — поди теперь после шефа раскрой рот! В общем, представители КБ, как говорится, вышли из игры, а он, Фурашов, рассчитывал на Сергея, пусть и не знал, как все получится. Как теперь?..

Генерал Сергеев нет-нет да и поглядывает в его сторону — ждет, чтоб он, Фурашов, брал слово? Но после сообщения Задорогина и предложения Бутакова все настроены мирно, даже реплика Василина не сбила настроя, а тут кто-то, какой-то полезет с критикой, «бомбу» попытается взорвать...

Рядом старый конструктор, сидит в прежней позе, даже не шевельнулся, пока «перестреливались» Василин с Бутаковым, не расцепил на коленях костистых, тонких пальцев. Своя тоже дума.

Поднялся за столом Волнотрубов — представитель промышленности: плоская широкая спина; бугристый затылок словно начищен — въелся кара-суйский загар; кончик порыжелой, выгоревшей брови завился, будто ус. Говорит солидно, неторопливо, на ветер слов не бросает. По его словам, выходило: промышленность усиленно поставляет комплексы в войска, и у них, представителей промышленности, нет сомнения в полном соответствии «Катуни» тактико-техническому заданию, высокому уровню достижений мировой практики. Этоследует из протокола рабочей подкомиссии и доклада товарища Задорогина. Доработки и улучшения систем оперативно вводятся в аппаратуру. И переход к последнему этапу госиспытаний, скорейшее его окончание есть требование логическое, жизненно важное, государственное.

В конце он предложил резолюцию:

«Учитывая международную обстановку, происки империалистической реакции, считать скорейшее окончание государственных испытаний «Катуни», принятие ее на водружение задачей номер один».

— Срок принятия... предлагаю... — Голос его с сиплинкой загустел, зазвучал весомо, чеканно: — Первое сентября текущего года.

Неторопливо сел.

Заспорили о резолюции. Одним она нравилась, но кто-то подал голос: «У нас не политическая ассамблея! Преамбула не нужна». Янов повеселел, лучились глаза — его будто согрела эта внезапная оживленность. И, выждав тишину, сказал:

— Нет, конечно, мы не можем не учитывать обстановки, не можем проявлять беспечность... Мы, военные, в первую очередь. Империалистические блоки, соглашения, очевидная гонка вооружений, ставка на атомное оружие — все это мы учитываем. Учитываем! Вот эти базы... — Кивнул на карту на стене и сразу потемнел. Они разрастаются... На дрожжах! — Секунду помолчал, что-то мысленно взвешивая, заключил: — Так что не имеем права не учитывать. Не имеем! Но объективная оценка оружия, в частности, системы «Катунь» — не умаляя ее достоинств, — тем более важна... Знаем мы с Модестом Петровичем! — Улыбнулся, сказал: — Хотя, пожалуй, лишь в личном плане...

«А ведь он это о той «пушечной эпопее»!» — пришло на ум Задорогину. Да, эпопея... На секунду в памяти точно бы неслышно открылась дверь... Что ж, вот они тут — и маршал Янов, и старый конструктор Модест Петрович. Тогда одного маршала коснулась опала. Старого же конструктора хватил сердечный удар, а чуть оправившись, Модест Петрович написал письмо «самому». Подписался и он, полковник Задорогин...

— Знаем, знаем! Истина, как говорится, дороже! — Старый конструктор после слов маршала качнулся, но замка на коленях не расцепил.

— Мы же, коммунисты, народ закаленный! — сказал Янов. — Но давайте к делу... А если нам послушать представителя войск, командира части? Ему ведь иметь дело с «Катунью»! Да и скоро оставаться один на один, держать оборону воздушных рубежей.

— Правильно! — баском отозвался генерал Сергеев и повернулся к Фурашову. — Пусть расскажет, как входит в строй «Катунь», как ее осваивают. Интересно, думаю, всем: военным, ученым, представителям промышленности...

С тяжестью, родившейся где-то в груди, Фурашов подумал: «Ну вот и дошло...» Но возник и другой, обрадовавший вывод: «Он, маршал, так же думает, как и ты! Оставаться один на один, держать оборону. Вот тебе ответ, как должен поступить».

Янов спросил:

— Здесь инженер-подполковник Фурашов?

— Здесь! — Сергеев опять весело подал голос, будто обрадовался, что наконец дадут слово Фурашову. — Ему карты в руки!

— Готовы, товарищ Фурашов?

— Готов, товарищ маршал! — сказал Фурашов, вставая. Выдержал паузу, теперь уже как-то отдаленно, безбоязненно чувствуя на себе многие взгляды, — старый конструктор переложил даже ногу, приподнял голову, лицо напряглось. Для Фурашова они, члены высокой государственной комиссии, сидевшие тут, как бы растворились в эти секунды — в фокусе лишь Янов: кустики бровей приподняты в ожидании, лоб в нерезких морщинах; из-под припухлых век в глазах сквозь усталость — и подбадривание, и затаенный интерес.

— Я хочу, товарищ маршал, присоединиться к высоким словам, сказанным о «Катуни» полковником Задорогиным. — Увидел или не увидел, может, просто почувствовал: улыбчивое, живое лицо Задорогина сияло нескрываемым довольством. — Можно даже, пожалуй, сказать и больше: она имеет внутренние потенциальные возможности для совершенствования. Это выявлено последними облетами на нашем головном комплексе...

На стульях — за столом и вдоль стен кабинета — зашевелились. Кто-то подал голос:

— Как это?

Бутаков склонился к Янову, и Фурашов услышал окончание его со смешком сказанной фразы:

— ...Вот, пожалуйста!

— Еще яичко в курочке, а они видят: будет петух... — Василин сказал это негромко, расплывчатые пятна опять пошли по лицу.

Оживление словно слетело сюда в кабинет — заговорили, гул наполнил кабинет.

Насупившись, Янов сдержанно сказал:

— Давайте выслушаем. Продолжайте, товарищ Фурашов!

— Я повторяю... — Фурашов чувствовал себя сжатым, собранным в кулак: сейчас он скажет главное, и пусть как хотят, маленькая заминка его не сбила с толку. — Да, у системы есть возможности для совершенствования...

— В будущем или сейчас? — подал голос Бутаков.

— Сейчас, Борис Силыч.

— Ну-ну, любопытно! — Бутаков замкнулся, словно разом утратил интерес ко всему, что скажет Фурашов.

— Так вот, беру на себя смелость обратить внимание членов комиссии на одно обстоятельство: «Катунь» достаточно хорошо отвечает тактико-техническим задачам, однако такие главные параметры, как дальность захвата цели и точность наведения ракеты на цель, можно уже теперь значительно улучшить в сравнении с требованиями тактико-технического задания...

— Загадка!

— Прожекты!

— Товарищи, товарищи!

Фурашов невольно посмотрел на Бутакова: как он? Тот, казалось, равнодушно и отчужденно взирал на стол. Не видел Фурашов полковника Задорогина, но по голосу, хрипло-прокуренному, догадался: о «прожектах» выкрикнул именно он.

— И это все дает введение новых блоков «сигмы», которые разработаны и показали отличные результаты...

— «Сигмы» новой пока нет, — спокойно перебил Бутаков, и в тишине, которая внезапно воцарилась, Фурашов осекся, другие члены комиссии обернулись к Главному. А тот, чуть откинувшись к спинке стула, сощурившись, — сеточки морщин стали резче, сизоватые подглазья очертились четко, словно под кожей были пятаки, — принялся неторопливо рассуждать о «судьбе и превратностях науки» — он так и сказал. Получалось, что в науке теперь нет неоткрытых столбовых дорог, остались трудные горные тропы, по которым двигаться можно, лишь опираясь все больше и больше на предыдущие накопления, на совокупный опыт... Но «Катунь» — это тем не менее нащупывание особой, своей тропки. Ибо она, «Катунь», родоначальница нового направления, и можно, не боясь, сказать: она тот самый качественный скачок, который является в результате многих и неизмеримо долгих количественных накоплений. И тут особенно во всей своей жестокости проявляется простая жизненная истина: не сделав первый шаг, не сделаешь второй...

И всем своим видом — чуть усталой позой, приспущенными веками, негромким, доверительным голосом — Бутаков словно бы говорил: «Ну, что ж, меня понуждают на откровение, оно мне не очень приятно, но я ничего не таю, честен и открыт перед вами».

Почувствовал ли он состояние Фурашова или понял, что нужный эффект достигнут, повернул лицо, — оно светилось, как у учителя, с достоинством отчитывающего своего полуневежественного ученика.

— Простите, перебил вас. Но... считал долгом уберечь от излишних наслоений в дальнейшем. К сожалению, дело в том, что пока ее нет... Нет «сигмы». Может быть, позднее... Что поделаешь, пока мы вынуждены идти от незнания к знанию. Пока так. — И умолк. Спокойно, буднично, не изменив позы. Только опять приспустил устало веки.

Секунду-две длилась тишина. Фурашов уже хотел рассказать про испытание, про эту линейку шкафов, на которой стояла новая «сигма». И тут в этой тишине раздался голос Сергея Умнова:

— Есть «сигма».

Голос — пресеченный волнением. Если бы Фурашов не видел, что это сказал Умнов, он бы подумал: сказал кто-то другой.

— Вы? Сергей Александрович? — чуть удивленно, негромко спросил Борис Силыч, полуобернувшись, будто еще не веря. — Но «сигма» на прогоне, на лабораторном стенде!

Янов в замешательстве потирал волосы, быстро взглянул на все еще стоявшего Фурашова и, видно, решил выручить:

— Товарищ Фурашов, у вас еще что-то есть?

— Есть, товарищ маршал! — Неожиданная поддержка Умнова придала ему силы. — Я прошу членов комиссии обратить внимание в протоколе на результаты, полученные по четвертой линейке шкафов... — Увидел: многие потянулись к протоколам, принялись листать. — Параметры по этим шкафам выше, чем по другим. Это не требует доказательств... Причина? На линейке шкафов во время последних испытаний были установлены новые блоки «сигмы»...

— Как установлены? — От лица Бутакова, от тонких его губ вроде отхлынула вся кровь — бледность стала заметнее.

— Да, Борис Силыч, эксперимент дал интересные результаты, — вновь сказал Умнов. Теперь голос был чище, тверже. Фурашов успел подумать: «Молодец Гигант! Для него это — геройство...»

— У меня все, товарищ маршал! — Фурашов сел, чувствуя мелкую дрожь.

— Что ж, товарищи, — весело проговорил Янов, — ситуация, как говорится, сложилась интересная. Прав командир части, по отчетам видно: параметры действительно лучше. Какие соображения у членов комиссии?

Чуть выпрямившись за столом, Бутаков негромко, но раздельно, веско сказал:

— При такой ситуации я прошу срок... в десять дней. Разберемся и доложим комиссии.

— Предложение резонное! — Янов легко вскинул брови. — Возражений нет?

2

Весомое, будто глыбой давившее раздражение испытывал Василин, поднимаясь к себе. Войдя в приемную, увидел: адъютант, склонившись над столом, читал. Перед ним лежала книжка малого формата, опять, должно быть, детективная. Поднялся лениво, оперся кулаками. «Верно, мышей ловить уже не может. И вот дальше этих детективов...» — мелькнуло у Василина, и он на секунду, точнее, на миг почувствовал взрывное помрачение. Рванул на себя бронзово-начищенную ручку обитой двери. В кабинете швырнул на край стола кожаную папку, ощутил слабость и испарину. Да, не те времена, не тот конь... А бывало, виртуоз — кавалерист, спортсмен, Василин туда, Василин сюда: рубка, скачки, спортивные снаряды... Закалка и сейчас дает себя знать. Но уже все не то и не так. Вот и перестук сердца не тот: то четкий, наполненный, то потише, вялый. Опять «звонок»?

Вытерся платком. Присесть в кресло, переждать? К черту! В кабинете сумрачно: кремово-кофейные шторы затянуты, как бы в мрачноватой сосредоточенности застыла мебель. У Янова она посовременнее, легче, изящней, а тут — стол, тяжелый, на бочкообразных ножках, стулья старой модели, с высокими спинками, каменной тяжести. А все адъютант расстарался, черт его! «Солидно, на уровне, товарищ командующий!» И шторы задраивает, мрак, как в тюрьме...

Василин шагнул к окну, дернул за витой шпур — хлынул медово-прозрачный свет. Василин подходил к каждому окну, дергал с остервенением шелковые шнуры, — режущая яркость залила кабинет, мириады пылинок мельтешили, словно мальки в солнечной, угретой заводи.

Устав и вместе с тем испытывая удовлетворение, точно от тяжелой, но важной работы, сел в кресло. Перебои в сердце не отпускали. Достал из кармашка металлическую блестящую капсулу. Таблетка под языком холодила, отдавала мятной сладостью. Света в кабинете теперь было много, Он проник во все закоулки, во все тайники — за сейф в углу, за дубовую дверь, ведущую в комнату отдыха, за портреты в узких золоченых рамах. Сейчас и мебель, минуту назад в сумраке казавшаяся нелепым нагромождением, при свете была не такой унылой — Василин уже мельком, спокойно взглянул на нее. И внезапно подумал: «А может, они, эти циркачи, правы?! «Катунь», «пасека», «луг»... Время другое, песни другие?»

Может быть, им действительно открывается что-то большее? Поди узнай. А тебе, Василин, пора вроде бы в распыл, в тираж? Согласишься? И, еще не сознавая до конца, почему так делает — просто скользнула мгновенная мысль, — надавил кнопку звонка в приемную.

Адъютант встал у двери подобранно, со знакомой напряженной готовностью в глазах; непривычно-резкий звонок насторожил его, да и поведение генерала там, в приемной, когда вернулся с заседания Госкомиссии, показалось странным: побледнел, качнулся... Что с ним? Василин же, взглянув на адъютанта, не сдерживаясь и всем видом — насупленным, строгим, ястребиной, нахохленной позой над столом, — всем этим как бы отрезая возможные возражения, проговорил:

— Скажите там... пусть описание этой системы, как ее?.. В общем, пусть принесут...

— «Сатурна»? Стотридцатки?

— На память можете себе оставить... Да в придачу этого Модеста... О «Катуни» говорю!

— О «Катуни»?! — Нескрываемое удивление прозвучало в протяжном голосе капитана. — Все шесть томов?

У Василина застучало в висках.

— Нечего переспрашивать... Читаете там... эту всякую литературу... — Махнул рукой. — Выполняйте!

— Слушаюсь, товарищ командующий!

3

В кабинете маршала Янова после заседания комиссии задержались министр Звягинцев, Главный конструктор Бутаков, Модест Петрович и представитель промышленности Волнотрубов. Стояли у стола, готовые уходить. Фурашов, чтоб не привлекать внимания — внес, мол, смуту да и тут лезет на глаза, — остановился в сторонке, позади Янова.

Как сквозь слой ваты, долетали голоса:

— Я понимаю, конечно, Борис Силыч прав: идем от незнания к знанию... Но для нас, военных, для дела обороны лишние километры, даже малое улучшение параметров... И если верно, что «сигма»... надо форсировать...

Ага, это маршал — неторопкий, глуховатый голос. А вот уверенный басок, кажется, того, полного:

— Нет, тут мы обеспечим... Гарантия! Так, товарищ Волнотрубов?

— Обеспечим, товарищ министр. Только почтовым ящикам, вернее, заводам потребуется... дополнительно выделить...

Да, Волнотрубов. Каждое слово выталкивает нелегко, с усилием. Живет между молотом и наковальней, и жизнь вся там, в Кара-Суе.

Опять голос Янова:

— Кстати, о гарантии. Имею в виду другое: гарантийную эксплуатацию комплексов «Катуни» после принятия на вооружение... Мы написали письмо в ЦеКа и Совмин. Промышленность на определенный срок — этот срок можно согласовать — не устраняется от совместной с военными эксплуатации боевых комплексов, контролирует военных и помогает им. Кстати, вот можно спросить мнение войск... Товарищ Фурашов?

— Принципиальных возражений этот вопрос, думаю, не встретит! Рассмотрим, Дмитрий Николаевич... А, товарищ Фурашов... — Министр обратил полное, гладко бритое лицо к Фурашову — на широком лице глаза, веселые и пронзительные. — Он уже сослужил службу...

Его крепкие, сочные губы покривились.

Янов развел руками, примирительно сказал:

— Что ж, товарищ Фурашов, не хотят слушать... Побережем мнение для другого раза...

— Так ведь мнение ясно какое! — подхватил Звягинцев. — Точно совпадающее с мнением начальства... — И он довольно рассмеялся.

Стали прощаться. Янов, сказав Фурашову, чтоб задержался, по-хозяйски провожал всех до двери кабинета. Фурашов, оставшись на месте, смотрел вслед. Маршал шел твердо, у двери кивнул всем, а когда возвращался назад по ковровой дорожке, видно, расслабился: устало опустились под тужуркой плечи, ноги передвигались словно бы осторожно. У стола остановился, будто забыв, что рядом Фурашов, подвигал тяжеловато метелками бровей, но спохватился.

— А вы садитесь, садитесь! — Легонько увлек Фурашова к дивану в простенке; усадив, снова прошелся, сцепив руки за спиной, сказал, как самому себе: — Поганое дело! Выходит, они сосредоточивают эти У-2 на основных направлениях... — И вскинул взгляд. — Я о том, товарищ Фурашов, что на некоторых иностранных базах появились особые разведывательные самолеты. Пресса, хотя в другое время жадная до сенсаций, скупо говорит о них. Новые самолеты окружены сверхсекретностью. Высотные, скоростные... Словом, что-то замышляется! А вот что? Очередное поддувание «холодной войне» — этому хроническому туберкулезному больному? Или... В этом «или» вся загвоздка! — С огорчением причмокнул губами.

И замолчал. Стоял вполоборота к Фурашову: свет обтекал его фигуру, пронизывал зеленоватое, набрякшее, по-стариковски приспущенное веко; и весь он сейчас, в тишине большого кабинета, освещенный с ног до головы, вдруг показался Фурашову одиноким перед тысячами людей, которые верят ему, надеются на него... Да, на нем лежит огромная забота — оборона с воздуха всей страны!

Янов вновь подвигал метелками бровей, словно что-то припоминая, вскинул голову.

— В общем, в пессимизм ударился! Хотя не так все страшно. «Катунь» — наша надежда, и из нее надо выжать потолок... И тут ваше сообщение как нельзя кстати. — Улыбнулся, глаза хитровато заискрились. — А этот ваш друг, как его?.. Гигант, кажется, недоволен... Подвели?

Янов глядел уже весело, брови подрагивали, будто чувствительные стрелки приборов.

— Пожалуй, товарищ маршал, — сказал Фурашов, смущаясь и краснея.

— Ну-ну, генерал Сергеев выдал тайну, что вы с Умновым друзья. С генерала и спрос! — Пригасил улыбку, стянул брови к переносице, лицо построжело. — Ладно, рассказывайте, как у вас там, на головном... В первом ракетном полку. Уже есть приказ, поздравляю! Заказано боевое Знамя, скоро будем вручать.

Фурашов опешил: полк, Знамя... Мог ли он этого ждать? Выходит, конец эмбриональному состоянию, конец полуармейскому, как сказал бы замполит Моренов, артельному бытию...

— Спасибо, товарищ маршал! — с проникновенной искренностью сказал Фурашов.

Майор Скрипник встал в дверях.

— Извините, товарищ маршал. Позвонили: консилиум врачей для Ольги Павловны на шестнадцать часов.

— Спасибо. — Янов взглянул на часы. — Вот видите, товарищ Фурашов, — жена... Вы куда отсюда собирались?

— На вокзал.

— Тогда поедемте. Дорогой все расскажете.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Купив билет, Фурашов заторопился из душного, многоголосого Казанского вокзала. Желаний никаких не было, и он с портфелем в руке бесцельно и бездумно брел по тротуару. Не хотелось заходить даже в магазины, людные, переполненные в этот вечерний час, да и тротуар был густо запружен: площадь трех вокзалов перехлестывали ручейки — живые муравьиные тропки — к вокзалам, на электрички, стекался рабочий люд. Трамваи то и дело дребезжаще вызванивали; с трудом пробираясь по середине площади, машины, троллейбусы натыкались на нескончаемые человечьи реки, стопорились, нервно-настойчиво гудели. Но пеший поток был неутомим, он двигался, разрываясь лишь на секунду, чтоб пропустить косяк автомобилей, и снова смыкался.

Собственно, все это: и людские цепочки, перепоясавшие площадь, и густое, многолюдное течение по тротуару, и пестроту, духоту вечера — Фурашов воспринимал лишь чисто фотографически. Глаза замечали происходящее вокруг, приходилось то и дело увертываться, лавировать, чтоб не наткнуться на людей, но все это было странно отторжено от сознания; все шло как бы само по себе, а он, Фурашов, двигался, действовал по инерции. Такое состояние он испытывал в детстве, болея малярией; после получасовой изнурительной, словно на вибрационном стенде, тряски наступало полузабытье, какая-то бестелесность, и все, что делалось рядом, воспринималось полуосознанно. Так и сейчас.

Площадь дышала сухим банным паром. За день нагрелись старые каменные здания вокзалов, асфальт, ослепительно блестевшие трамвайные рельсы, темные, прокопченные крыши пакгаузов; от зноя першило в горле.

Янов подвез Фурашова к вокзалу. Еще в машине, по дороге, рассказывая маршалу о последних облетах «Катуни», о делах в части, вспоминая и ту ресторанную историю Гладышева с Русаковым, и свадьбу Метельникова, фронтовую дружбу с отцом солдата, и приезд в Егоровск генерала Василина, Фурашов ощутил тоску. Она, таившаяся в нем с самого утра и то усиливавшаяся, то приглушавшаяся, сейчас нахлынула с новой силой и уже не отпускала; этому, верно, способствовала сцена, которую он увидел в кассовом зале.

Там, перед кассами, хвост очереди загнулся меж деревянных, тесно сдвинутых диванов, на которых по-хозяйски с чемоданами и узлами, с разным домашним скарбом разместились транзитные пассажиры. Кто прямо на узлах, чемоданах трапезничал, кто спал; в проходах дети затевали беготню, нехитрые игры. Фурашов оказался возле дивана, рядом с широким фигурным окном.

На диване сидела женщина лет тридцати, с темными, стянутыми на затылке волосами, смуглая, с иконописным узким лицом, с гнутыми в ровную дужку бровями.

Фурашова поразили ее глаза: черные, отрешенно-тоскливые, они словно источали какую-то застарелую безысходную боль. Ему внезапно пришло: «Как у Вали — боль, тоска!» Тонкие, бледные пальцы чистых, не тронутых тяжелой работой рук двигались взад-вперед по подолу темно-синей юбки; казалось, она стирала с него что-то невидимое и не могла стереть. Да и глядела она перед собой строго, подобравшись и напряженно застыв, сжав губы, точно прислушивалась к чему-то, что происходило в ней. Рядом безбровая, в берете молодайка безостановочно, торопливо, видно, уговаривая, частила о чем-то, будто боялась, что смуглолицая оборвет ее, не дослушает.

Очередь подвигалась медленно. Фурашов отвернулся к окну, рассматривал площадь, хаотичное мельтешение фигурок и машин внизу. Позади что-то мягко, но грузно шлепнулось. Фурашов подумал: мешок или узел. Но тут же слух прорезал негромкий визг. Фурашов мгновенно обернулся и обомлел.

Та смуглолицая, теперь простоволосая — коса рассыпалась по полу, — билась головой между диванами, вскидывая изломанно руки и ноги, словно ее корежили и крутили. Глаза закатились, белки выпирали из орбит, как у слепца, пена сбрызгивалась с губ на грязный паркет.

— Ой, держите ее, держите! — беспомощно причитала женщина в берете. — Побьется вся как есть...

Фурашов трясущимися руками ловил руки женщины, пытался держать ее голову, чтоб смягчить удары, но все тело женщины было гуттаперчево твердым, упругим, усилия Фурашова оставались тщетными, он выдохся от волнения, бесплодных попыток. Вокруг столпились. Кто-то ему помогал, потом появились и санитары.

Ее унесли на носилках, бледный мальчик, видимо сын ее, только тут заплакал, но тихо, безголосо, а соседка, зачем-то кутая его в платок, совала ему баранку, всполошно, прерывисто говорила:

— Все она — война проклятая! Была — несла горюшко, кончилась, а горю-то еще когда конец будет...

Получив билет, Фурашов, оглушенный этой сценой, покинул вокзал. Поток людей уплотнился. Фурашов то и дело кого-нибудь задевал портфелем. Все вокруг жило своим, и никто не знал, что произошло несколько минут назад в вокзале, и Фурашову это казалось нелепым, страшным, и он повторял: «У нее тоже, как у Вали, — война».

«Как у Вали, — война...» И тотчас же удивительно отчетливо он увидел ту картину под Зееловскими высотами. Несмотря на духоту, дрожь ожгла кожу. Секунду сознание его словно было ослеплено яростью того боя, и странно, он услышал совершенно реально все звуки тяжелого военного дня... Опять заговорило, забубнило, застрекотало, мешаясь в дикой какофонии: «фью-юю... бу-бу-бу... тах-тах... та-та-та... рра... рра...» И снова он полз. Нет, не полз, барахтался, как рассеченная гусеница. Гусеница — смешно! Обе ноги перебиты, а из-под пальца, онемело сжавшего артерию, стекает по шее за гимнастерку липко-клейкая кровь, и в затылке (отсюда, что ли, начинается смерть?) омерзительное, с тошнотой леденение, будто кто-то невидимый, огромный, навалившись, дышал жутким холодом.

Постой, постой... Тогда Валя уговаривала, умоляла его не ходить на НП в передовую линию стрелков. Предчувствие? А ведь думал: вот увидела майора, того, что привезли без ног, ну и вообразила... Впрочем, и Фурашов и она — они уже повидали на войне столько крови, смерти, что он стал жестче, равнодушнее, а она... Да, он тогда думал, что не столько в майоре дело — просто нервы взвинтились. И даже не помогает «чекушка». Чекушка...

И вспомнил. Вспомнил, когда впервые он уловил у нее этот запах спиртного...

Бои тогда шли за сандомирский плацдарм. Фурашов на пятый день по дороге в штадив, куда его вызвали, чтоб ввести дивизион в состав ударной группы прорыва, заглянул по дороге в санбат: хотел повидаться с Валей хоть на минутку.

В хуторке, в заброшенном панском подворье, где смешались запахи навоза, шерсти, лекарств, Фурашов встретил полную, разбитную сестру-хозяйку: она горласто распоряжалась погрузкой раненых на машины.

«Эх, мил человек! — сказала она. — Всю ночь, как есть, на операциях, бедняжка, сморилась, прилегла только».

Фурашов раздумывал. Конечно, не будить же ее, хотя кто знает, что ждет ударную группу, когда еще увидятся, и уже хотел вернуться к поджидавшему за воротами виллису, но тут же за спиной услышал: «Алеша!» В проеме узкого, готического окна стояла Валя, в халате, устало-бледная, с запавшими глазами.

В приземистой глухой «келье» он присел на Валину смятую постель, три другие были заправлены, пусты.

Целуя ее, он почувствовал запах перегара и, возможно, сделал движение, подсознательное, невольное, ни о чем еще не догадываясь — просто от нее всегда пахло, как он говорил, «медициной».

«Ты от этого? Запах?.. — Она испуганно смотрела на него, потом отвернувшись, сказала: — Понимаешь, Алеша, посоветовали мензурку перед операциями... Пять суток днем и ночью операции... Такого еще не было».

И вдруг прижалась боязливо, с какой-то лихорадочной порывистостью, словно хотела спрятаться, скрыться, раствориться в нем, и, захлебываясь, говорила: «Алеша, смерть, кровь, ампутации... Больше не могу. Понимаю, что надо, но не могу. Кончится война — ни за что не буду медиком. По ночам все будет сниться. Как сейчас. Вот проснулась в поту, трясусь, все в кровавом месиве... Не могу, не могу...»

И расплакалась, нервно, неудержимо. Успокоил ее с трудом.

А вот теперь... Разве это утешение, что и других война не пожалела и другим оставила разные «родимые» пятна? Разные... Потому что и люди разные: один крепче, другой слабее. Человеки... И ты сам крепок ли духом, верой?

«Да не в тебе дело, черт возьми! — выругал он себя. — Эгоизмом отдает. Тогда она спасла тебе жизнь, она — вместе с Метельниковым-старшим. А чем ты ей отплатил? Любовью, например, за любовь? Беззаветной, безмерной привязанностью? Или хотя бы просто облегчил ей участь? Предложил в детсад медсестрой, забыв о тех ее словах-клятве. Что ж, есть оправдание: некогда было все эти годы — сначала учеба,- потом работа в Кара-Суе, теперь здесь, в Егоровске. Ничего не сделал... Ничего!»

Слово «ничего» прозвучало в нем, как выстрел. Он остановился прямо на тротуаре, как шел, так и встал, и люди, обходя его, оглядывались: что с подполковником?

А он лихорадочно думал: «Нет, надо немедленно везти ее в Москву. Может, завтра, послезавтра? Только так!»

 

Поезд едва тащился, подолгу стоял на каждой станции. Фурашов лежал на второй полке, с тоскливой мрачностью ругал и поезд и себя: какого черта не сел на скорый, проходящий, — был бы в Егоровске ночью, а не утром.

Пахнувший карболкой вагон резко покачивался, трясся на жестких рессорах, скрипел, и от этого скрипа, тряски, все поглотившей темени за окном начинало казаться, что вагон летит под гору.

Внизу, на столике, железная лампа на массивной подставке, с красным матерчатым абажуром, — гнетущая багряность разлилась в купе. За столиком трое — двое мужчин и женщина — едят, переговариваются, лица тоже огненные, будто густо нагримированные.

Фурашов прикрыл глаза, поворочался; беспокойство, смутная тревога не покидали его; сейчас, в поезде, тревожное состояние усилилось, он не находил себе места и за эти три часа в вагоне то брался читать, то выходил в коридор, в тамбур, но избавиться от тоски и тревоги не мог. Чутье словно подсказывало ему: быстрей в Егоровск, домой.

Лежать наконец стало невмоготу: надо подняться, выйти из купе, вообще двигаться. Он посмотрел на часы, в багряном отблеске отметил: без десяти одиннадцать. Поезд стоял на каком-то полустанке; в окне ни огонька, антрацитовая темень. Фурашов спустился с полки, отдернул ржаво скрипнувшую на металлических роликах дверь. Позади пассажиры примолкли, смотрели вслед. А-а, черт, лучше бы уж накричали, обругали, — мол, мешаю...

В коридоре сумрак; тусклый, неживой свет с трудом пробивался из потолочных плоских плафонов по концам длинного коридора; пусто, ни души; все пассажиры спят или, как его соседи, сидят в купе. Фурашов встал у раскрытого окна. Удушье и тоска не отпускали, и он расстегнул пуговицы кителя. За окном чернота, ткни кулаком — отскочит, как от резины, и только впереди, на пристанционной будке, одинокой точкой светилась лампочка. Какого черта стоим? Он в нетерпении пошел к другому окну, ближе к тамбуру. Дверь в тамбур, в темень, кто-то оставил открытой, на миг показалось: там — конец всего, шагни — и провалишься. Он лишь успел подумать об этом, как оттуда, из тамбура, что-то огромное, бесформенное — тень не тень — внезапно надвинулось, обдало холодом и сыростью, и Фурашову показалось, будто Валиным на срыве голосом вдруг позвали: «Алексей, Алеш-а-а!..»

В следующую секунду по мелким, дробным толчкам пола догадался: поезд тронулся, проплыла темная будка полустанка, черная тень скользнула дальше по коридору... Фу, чертовщина!

На неверных, подкашивающихся ногах, придерживаясь рукой о стенку, он пошел в купе.

2

Странная эта песенка, ее нелепые слова прилипли и неотвязно повторялись в ушах Вали, словно коленце мотивчика шарманки:

Она делала в это утро все, как обычно: убрала в комнатах, даже полила у крыльца Маришку-Катеришку — две крепкостволые, с густыми кронами липки — коричневая кожица в продолговатых белесых рябинках у них точно отлакирована. Эта обычность проявлялась лишь во внешнем — просто делала все по заведенному порядку, а значит, и в это утро не могла не делать всей, изо дня в день повторявшейся работы, необходимой, как сама жизнь. Но в это утро — она с точностью знала — могла бы всего этого и не делать, однако, напротив, делала с еще большей тщательностью, хотя сознавала, что все — все, что делает, — впустую, не нужно: в этот день случится  н е ч т о  (а что, сама еще не знала), но случится обязательно, и тогда все утратит смысл, не будет для нее существовать, оборвется...

Ожидание было и тревожным и опасным, оно напряженно жило во всем теле — приход  т о г о  был неизбежен, неотвратим, — и, делая уборку, протирая комод, шкафы, письменный стол девочек, вылизывая тряпкой пыль, забившуюся в щели и пазы, она не призналась бы даже самой себе, что растягивала уборку, не желая остаться только со своими мыслями, оттягивала приход  т о г о, что должно было произойти неизбежно, неотвратимо.

Валя давно заметила это в себе — она как бы внутренне раздваивалась, и тогда в ней жили два человека, противоречивых, непримиримых. В бескомпромиссном споре, порой немногословном, а случалось, и в бессловесном, в каком они схлестывались, верх одерживал то один, то другой. И она нередко могла заранее предсказать, кому из двух, сидящих в ней, удастся одержать верх.

Один из них ей иногда представлялся маленьким гномиком, с лицом темным, испещренным морщинами, как старая дубовая кора, желчным и въедливым старичком. И странно, иной раз казалось, будто он внешне чем-то напоминал кузнеца Прокопия, но напоминал лишь обличьем; однако и это ощущение возникало мельком, как видение, а повадками, желчностью гномик никак не вязался с добродушным, сердечным, хотя и молчаливым Прокопием. И это он, тот сморчок, сейчас с издевкой, скрипуче и въедливо, словно настраивая шарманку, тянул нелепый мотивчик:

Появлялся он, брал верх редко, но прихода его Валя боялась, это было всегда накануне или в  т о т  страшный день, и она знала, как ни сопротивляйся, как ни борись, — он в такой день подавлял ее, опустошал, сламывал в конце концов, парализовывал ее волю, желания; его насмешки, желчная ирония, уничижительные вопросы сыпались на нее ударами. «Крепишься? Ну-ну... А понимаешь ты все, но думаешь обмануть себя... Получается? Ну-ну... Блажен, кто верует. Подумай: нужна ли ты кому? Дети? Чада милые... Маришка-Катеришка... Только жалеют тебя... Жалость не любовь, хотя... Утешайся, утешайся! Муж! Э-эх... Дела, работа. Да любит ли он тебя? Мягкий, добрый. Ну и... тоже жалеет. Жалость, жалость. Э-хе-хе! Жалостная ты...»

И смутная на всех и вся обида дурманила, захлестывала, и уже не было мочи избавиться от нее, обида палила внутри, а старичок, словно бы угадывая ее состояние, повеселев, зло светясь морщинистым лицом, скрипел: «Ты в прошлом, в прошлом — в детстве, в войне! Ты вспомни, вспомни!..»

Она уставала сопротивляться, сдавалась, сквозь глухую обиду, апатию и вялость просачивалось: «Надо... всего одну мензурку, одну...» И уже то неодолимое, властное забирало жестко и твердо, и ей казалось, что кто-то невидимый тянул ее, и сопротивляться ему не было сил. В такие секунды промелькнет тот, другой человечек — печальный и убитый, и, хотя она уже была поглощена иными заботами, его печальное появление вызывало беспокойство. Не оттого ли, что лицо его в такие минуты не угадывала: оно проскальзывало смутно, будто виделось сквозь толщу воды... Кто же он? То ли Алексей, то ли... Кто же? Кто?

А потом, когда наконец выпивала с отвращением опаляющую жидкость, оба человека, точно по уговору, разом исчезали, как проваливались.

Вот и теперь снова явился тот сморщенный, желчный гномик. Но впервые появился он еще позавчера, и она, парализованная и исхлестанная его вопросами, в тот первый день все же устояла; ей казалось, что и дочери и Алексей догадывались о ее состоянии, о ее мучениях, в темных больших глазах Маришки нет-нет да читала немой пронзительный вопрос; Катя ластилась, тыкалась в бок, будто вислогубый теленок, и лепетала, вздернутый мягкий нос смешливо морщился; Алексей в своей отрешенности, замкнутости тоже вроде взглядывал на нее за обедом пристально, но стоило ей обернуться, тотчас начинал равнодушно есть. «Вот-вот, наверное, думает — жалкая, поганая, мерзкая!» — приходили горькие мысли, и Валя со страхом и содроганием сознавала, что не удержится, не выстоит, все может произойти в их присутствии, на их глазах... А потом — что это, везение? — после обеда девочки прибежали возбужденные, запыхавшиеся и, перебивая друг друга, объяснили: школа на три дня отправляется в поход...

И уж совсем неожиданное: Алексея вызвали в Москву.

Все к концу дня, выходит, сложилось в ее пользу, можно было радоваться: не увидят ничего, не будут свидетелями ее позора, но, когда Алексей, с портфелем, садясь в «Победу», поджидавшую против домика, махнул рукой, что-то перехватило ей горло, она бросилась с крыльца в домик, доковыляла до дивана, вяло опустилась на него и разрыдалась — от пустоты, одиночества, обиды...

Потом, успокоившись немного, взяла с полки книгу, открыла ее как раз на том месте, где речь шла о страхе Анны Карениной, о старичке со взлохмаченной бородой, что-то делавшем «в железе над ней», дочитала до слов: «Избавиться от того, что беспокоит», и в миг, как в вихре, пронеслось, — что было дальше — и красный мешочек, и женщина, упавшая под вагон на пути... И тут же ее, Валю, ожгло мгновенным пламенем, она ужаснулась, подумав: «Так и у нее, у нее...» Не додумав до конца, в смятении и страхе отложила книгу сначала на стол, но после, вскочив с дивана, засунула ее на полку — подальше, за другие книги...

В том же смятении, охваченная внутренней дрожью, легла в постель, уснула, не раздеваясь, подтянув колени к подбородку, по давней, с детства, привычке. И снились ей долгие, отвратительные сны, изматывающие, мучительные, в которых являлся старик-гномик, он повторял загадочно: «Все там будут. Все! И ты там будешь».

Проснулась рано, на рассвете. Шумело в голове, дергало в висках, стучало сердце.

От тревоги, беспокойства, отключенности от всего реального она не избавилась. И затеяла эту уборку, чтобы отвлечься, развеяться в делах.

Она вытирала зеркало. Толстое стекло на срезе вспыхивало ослепительно, будто расплавленное, и тряпка скользила, как по льду, оставляя дымчатые дорожки-полукружья, которые тут же стаивали, высыхали. Прикосновение к холодному гладкому стеклу было приятным, успокаивающим. Валя взглядывала из-под ресниц в узкое зеркало, в котором отражалась вся комната: странно неестественно, казалось, косо была составлена мебель. И сама Валя глядела из глубины стекла незнакомо: отчужденно-безразлично и устало. Всклокоченные волосы тусклы; тусклая кожа; бледно подсиненные подглазья, нос, маленький, пуговкой, вроде бы разрыхлился; рот покривился, уголки губ оттянулись книзу; в глазах, глубоких и застекленевших, печаль...

Отворачивалась от зеркала, тряпка ходила еще торопливее по гладкой, скользкой поверхности.

На лакированной полочке зеркала в глиняной вазе — ветки вербы; миндальный беспокойный запах исходил от овальных листьев, подбитых с изнанки белым бархатистым пушком: накануне Маринка и Катя бегали с подругами в лес, наломали веток. Верба уже давно отцвела — листья темно-зеленые, литые, сережки теперь не пушистые, усеяны еще не созревшими, но уже жестковатыми уголками, и Вале невольно приходит на память: за вербами она девчонкой бегала в пойму, спускаясь с кручи сразу за кузней Прокопия, в самый разлив, когда, взбухая по весне, речушка заливала низину. Вода густо-голубая и ледяная, ноги заходятся, немеют в мгновение, только ступишь в нее, подняв юбчонку. Секундный страх сжимает тисками сердечко, но острое желание добраться до вербы пересиливает страх, бесчувственные ноги бредут упрямо вперед к развесистым, с серебряной, корой кустам. Но уж сколько радости — наломать охапку веток, еще безлистых, с шелковисто-пушистыми сережками, желтыми, мягкими, с фиолетово-серыми ворсинками.

А потом девчонки водили хороводы, «салили» друг дружку, пели неустоявшимися дискантами:

И синие, напряженно-тихие сумерки смутно тревожили и беспокоили — то ли таинством окружающего бытия, то ли неизвестностью будущего. И по ночам спалось в такую пору тоже беспокойно: со снами, полными движения, со вскриками, внезапными пробуждениями, — может, просто росли, тянулись, кто знает.

Все, самое вроде бы мелкое, пустяковое, обретало в такую пору свой смысл, свое особое значение, непередаваемое и трогательное...

Теперь она терла стекла книжного шкафа. И тут сизые, дымные круги, легкие, чуть проступающие, оставались под тряпкой на лакированной глади и тоже сбегали, стаивали. И будто сквозь эти легкие, радужные кольца приходило к ней прошлое, высвечивалось, открывалось, и какая-то чувствительная струнка дрожала все время в глубине, и от этого хотелось, как в детстве, в долгую осеннюю пасмурь, тихо, безголосо плакать.

Плакать... Сколько она плакала тогда, после гибели матери, а потом закостенела, все в ней ссохлось. С той разбитной, полной, белесоглазой женщиной, Полиной Ивановной, они и пошли сначала в тыл с больницей, а после — по фронтовым медсанбатам. Сестра-хозяйка, старшина медслужбы, она была бой-баба. А мать так и осталась на той станции. Осталась...

Что повторять? И зачем все повторять? «Все там будут... И ты будешь!» — это уже вплелись в ее мысли словечки сморщенного пигмея, старичка гномика, и сам он — вот он появился, лучится хитростью темное, спеченное личико. Одно его присутствие парализует всю ее, и тряпка в руке не скользит с прежней легкостью, и ноги, тело наливаются ленивой, тягучей истомой. «Пропусти, пропусти мензурку...» Стой! Кто это? Кто это говорит? Ведь это Полина Ивановна, она — белесые глаза, зрачки как бы растворились в сером однотонье глаз. Лицо полное, курносое, кулаки уперты в подушчатые бедра, синяя форменная юбка подзадралась, оголив икры, стянутые голенищами брезентовых сапожек. Они теперь рядом — сморщенный пигмей и сестра-хозяйка — с радостным согласием кивают: «А ты пропусти, пропусти мензурку... полегче станет».

Сопротивляясь этому зову, все еще протирая мебель, она чувствовала и сознавала, что силы иссякают, она не может противиться сосущему, будто червь, желанию. Это было выше ее сил, выше истерзанного борьбой и сопротивлением ее духа. И она знала другое: стоит ей поддаться этому зову, и сразу исчезнут и пигмей-искуситель, и тот, другой, немо и печально маячивший перед глазами; и она, еще противясь, оттягивая срок, уже поддавалась этому зову, как единственному спасению, единственно возможному исходу.

Бутылка стояла в буфете, спрятанная, заставленная в уголке чем попало, никто бы и не подумал, что тут тайник. И сейчас, в трепетном, нездоровом волнении, отодвинув в сторону безделушки, Валя достала ее. И тотчас, еще слабо противясь, подумала: «Зачем, зачем это делаю?» Перед глазами опять немо мелькнул тот, второй, вызвав мгновенное беспокойство: «Кто это? Кто? Алексей...» Но рядом засияла, заслоняя видение, морщинистая хитрая рожица пигмея: «Не бойся, смело, все равно в последний раз...»

«В последний, в последний...» Она выпрямилась, шагнула к столу, и в мгновение провалились, опрокинулись, как мишени в тире, возникавшие до того перед глазами видения...

 

Все лежало сейчас перед ней, аккуратно разложенное, извлеченное из заветного чемодана, который, сколько бы и куда бы она ни переезжала в беспокойной армейской жизни с мужем, всегда был рядом, под руками. Он, этот чемодан, а точнее, его содержимое хранило как бы вещественные знаки ее жизни, ее больших и малых забот. По этим знакам она могла в точности проследить шаг за шагом годы, какие для нее укладывались главным образом в одни рамки: заботу о семье, о дочерях, Маринке и Кате. И все, что лежало теперь перед ней, все, что она оглядывала вместе и порознь, было связано с ними, ее дочерьми, ее плотью, ее «кровинушкой» — кружевные, будто не с них, а с кукол рубашечки; распашонки, воздушные, в рюшках и оборках платьица; стираные носки, белые стоптанные пинетки; силуэты растопыренных, карандашом обведенных ручонок; пучки волос, перевязанные ленточками; первые их каракули; ракушки, самодельные куклы, сшитые им платьица, трусики...

Вялыми, непослушными пальцами она брала наугад каждую из этих вещей, разглядывала, как драгоценность, безмерную, хрупкую; все имело для нее свое значение, свой смысл, особый, неповторимый, известный ей одной, и картина за картиной, как вспышки отошедшей, но яркой грозы, вставали перед ней. Это была ее жизнь, ее заботы; это было то самое счастье, как она его понимала, счастье, на какое она еще имела право до  т о й  поры — до  т о й, но не сейчас; т о г д а  еще она не представлялась себе и другим столь жалкой, еще не ловила, как прожигающий укор, эту жалость ни в глазах Алексея, ни в глазах дочерей. «Жалостная... Ты вся в прошлом, в прошлом...» А в настоящем только мешаешь, только...

Все эти маленькие вещественные свидетельства оборачивались для нее весомыми и серьезными событиями, полными своего, до конца не изъяснимого смысла и значения: вот впервые Маринуподстригли в два годика, а Катю — в три; у Кати хуже росли волосики, они светлее, мягче, чем у Маринки. А вот белые пинетки, их Алексей привез из Москвы после первой академической практики, на них еще и сейчас следы зубов Кати: все тащила в рот...

Все это, сейчас вспоминаемое, воскрешаемое, живое и трогательное, не могло не вызывать и вызывало боль и жалость, словно она прикасалась к своим внутренним, скрытым ранам, и, перебирая, перекладывая все вялыми, неверными пальцами, она не замечала, что в глазах ее стояли невылившиеся слезы. Острота жалости усугублялась еще и тем, что к притушенным чувствам, к отрешенности от всего окружающего, к возбужденной теплоте во всем теле примешивалось сейчас нечто новое. В том, что всегда в такие минуты перед глазами проходила вся прошлая ее жизнь с одинаковой силой и яркостью, с щемящей, острой четкостью, ничего не было необычного, особенного, но именно  т е п е р ь  в этом было особенное: с осязаемой ясностью она сознавала и ощущала, что расставалась с этим прошлым, прощалась. Сознание это было и мучительным и вместе с тем словно бы высоким, поднимавшим ее и делавшим ее сильнее той жесткой мысли: «В прошлом... Вся ты в прошлом». И в этом было теперь новое, и еще в том, что ни страха, ни боязни перед  т е м, что неизбежно пришло, она не испытывала. Лишь щемила где-то в глуби болевая жилка, горечь докатывалась до горла и першила.

Поздние летние сумерки влились внезапно и незаметно в распахнутые окна, должно быть, так сразу темень сгущалась под соснами, обступившими дом. В еще жившей, но уже сломленной духоте, теперь лишь гуще витал смолистый запах, и словно от толчка, прошедшего по телу, она поняла — пора и тут же спокойно, хотя и неизвестно почему, как бы об Алексее и вроде не о нем, подумала: «А он... он знает, все давно знает» — и поднялась.

Подойдя к шкафу, машинально открыла ящичек, где лежали всякие лекарства — домашняя собранная от случая к случаю аптечка, — порылась в потайном углу, нащупала  т о т  пузырек. Десять — пятнадцать капель — и все. Не глядя на пузырек, зажатый в пальцах, присела к столу и внезапно почувствовала отечную слабость во всех мышцах, но лишь на секунду, тут же внутренне одернула себя.

Рюмка стояла на столе, Валя налила в нее воды, наклонив флакон, шевеля губами, отсчитывала капли, ударяясь, они расшибались о воду.

Он снова явился — этот сморщенный, с темненьким и будто спеченным ликом человечек, и его глаза узко и холодно, будто лезвия, сияли магическим светом; и, как бы пританцовывая в радостной возбужденности, он юлил своим тельцем, сучил какими-то бесформенными конечностями. Следя за ним, Валя машинально взяла со стола рюмку с бесцветной жидкостью, медленно подняла ее и на миг, занятая этим движением, забыла о человечке, но тут же снова, успев сомкнуть веки, внутренним зрением увидела его кривенькое личико, — теперь его улыбка была хитренькой, насмешливой, точно он понял ее колебания, ее последнюю борьбу и вот сейчас скажет: «Ну что, боязно? Не хватает сил?» Но он молчал. И она вдруг содрогнулась: у него лицо кузнеца Прокопия, и, может быть, от этого очень уж ясно увиденного она вздрогнула — плеснулась в рюмке жидкость, и, испугавшись, что сейчас прольет содержимое, она опрокинула рюмку в рот. Кипятком полоснуло по горлу, и жгучее пламя охватило грудь... Чувствуя, что теряет сознание, Валя успела шагнуть к дивану, опуститься на него; горло сжало, будто на шею накинули петлю, стянули, перехватив дыхание, и сразу черные круги в беспорядочном вихре заметались перед глазами, и, холодея от страха, хватая опаленным, сухим ртом воздух, она крикнула:

— Алексе-ей, Алеш-а-а!.. Что я наделала?..

 

Фурашов вернулся в купе, расслабленный, обессиленный. Верхний плафон был погашен, настольная лампа с красным абажуром теперь была прикрыта салфеткой, багряный свет был резким, неприятным. Пассажиры, покончив с ужином, укладывались спать, перекидывались словами в неторопком, ленивом разговоре. Их фигуры в мешковатых пижамах показались удивительно крупными, призрачными в этом багряном свете. Скинув ботинки, недоумевая, что у него за состояние, не заболел ли, Фурашов влез на верхнюю полку и, не имея ни сил, ни желания раздеться, лег прямо в кителе и брюках. Может быть, минуту-другую он лежал, раздавленный какой-то неизмеримой тяжестью, чувствуя удушье, словно в горле что-то стояло, низко покатый потолок над лицом будто тоже давил.

Неужели и вправду захворал? И надо же такому случиться, когда едет домой, когда, кажется, худо ли, хорошо ли, а дело с «сигмой» свершилось, и как ни повернутся теперь отношения с Сергеем Умновым, дело прежде всего! И еще он успел с тоской подумать о Вале, и как только подумал о ней, перестало давить грудь, тянуть жилы, невидимый кляп словно вынули из горла... Вскользь отметив: часы на руке показывали, кажется, четверть двенадцатого, — это было последнее его реальное ощущение, — он рухнул в обволакивающий, бездонный сон.

3

Подполковник Моренов, спустившись с широкого дощатого крыльца казармы (он приходил, чтоб вручить обещанные Метельникову книжки по шоферскому делу — подарок не подарок, но хорошо, что приспел к случаю), шагал наискосок, через плац, угадывая в сумраке брусья, турник, высокую, как ворота, стойку с кольцами, канатом. Вот тут, на этом плацу — только тогда тут была непролазная грязь, а сейчас под ногами черный гудрон, — разыгралась сцена: Василин уехал не простившись, даже не заметил, что оставил галошу...

За галошей он не присылал, а передать ее с оказией тоже вроде было неловко, и лежала она с тех пор, завернутая в газету, на сейфе в кабинете начштаба Савинова. Густо-сиреневая вечерняя мгла окутала городок, так что лес за офицерской столовой вставал темной стеной и бронзово проступали меж стволов сосен квадраты первых зажегшихся окон, и мгла эта настраивала замполита на философский лад.

Николай Федорович не любил рыться, ковыряться даже в недалеком прошлом, если оно не дает «ключа» к сегодняшнему, если оно не освещает это сегодняшнее, не проявляет каждодневную жизнь, сложное движение окружающего. И наоборот, если это прошлое пусть по маленьким, ему, Моренову, одному видимым черточкам помогает понять этот «ход», это движение, такое прошлое он признает и не отмахивается от него. У него существовала своя формула, своя внутренняя «колодка», по которой он примерял, сравнивал не только далекое прошлое, но и вчерашний день: «прошлое — для настоящего».

Неужели он, генерал Василин, не сумел понять, пусть даже Карась наплел ему с три короба, значение той свадьбы? Или уж по крайней мере мог же, должен был разобраться, что тут и как было. Ведь тогда, тринадцать лет назад, на дороге в Смоленских лесах, куда он, замполитрука Моренов, вывел остатки батальона после гибели капитана Пухомлина, — тогда, да и позднее, в тот месяц, пока держали оборону вплоть до отвода в тыл на переформировку, генерал Василин (что не узнал теперь Моренова — не беда) восхищал мужеством, смелостью и даже сердечностью, душевностью. А тут? Ведь если разобраться — что такое техническая революция? Если бы его, Моренова, спросили, он без малейшего сомнения, не задумываясь, сказал бы: это прежде всего люди, их дела, отношение к этому новому всех — Янова, Василина, Фурашова, Бойкова, Карася, Русакова, Гладышева, Метельникова, Бобрина и других — всех, всех, и кого он знает и кого не знает, но кто причастен к «Катуни», к этой революции.

И тут же он с подъемом и волнением — потому что для него это являлось как бы откровением — подумал о другом, о следствии этой революции. Новые условия должны порождать и новые взаимоотношения, новые человеческие связи. Должны! Но как и какие? И какие из них будут верными? В этом, конечно, загвоздка. И опять, если бы его, Моренова, спросили, он бы сказал, что и тут все упирается в человека и что в итоге верно будет то, что пропущено через разум, сердце, душу, партийную совесть — через эти главные составляющие человека.

Он подошел к домику холостяков — цель эту поставил себе еще днем: зайти, посмотреть, что у них нового, вообще посидеть, потолковать.

Моренов уже открыл в штакетнике легкую калитку, но его окликнули с дорожки — жена, Галина Григорьевна, — голос встревоженный. Под торопливыми шагами хрустел гравий.

— Ты знаешь... вернулись из похода девочки Фурашовых, но домой попасть не могут. Закрыто изнутри. Сейчас они у нас... Валентина Ивановна, по-моему, никуда не уходила, вечером поливала «Маришку-Катеришку»...

Она дышала трудно, и Моренов понял, что это у нее не от ходьбы и жары, а от волнения, и, поворачиваясь, закрывая за собой калитку, почувствовал, как тягуче заныло в груди.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Из обложных, мутно-расплывчатых туч с перерывами, отвесно и неторопко сеялся мелкий, словно пыльца, дождь. Но Фурашов не замечал ни этого дождливого дня, ни того, что делалось тогда в домике, где ходили молчаливые, горестные люди, топтались у порога, подходили к гробу, утешали детей, что-то говорили, знакомые и незнакомые; не замечал он и того, что делалось теперь тут, на кладбище: толпа народа, медные, будто когтями рвущие сердце звуки оркестра. Валя — в гробу. Глинистая, отвесная яма. Один могильщик еще выбрасывает лопатой землю, комья глухо бухают, двое разбирают размочаленную, намокшую веревку, кто-то рядом негромко отдает распоряжения... Ах да, кажется, Моренов. Фурашову представлялось, словно у него наступил некий перекос в чувствах, в восприятиях: все происходит не с ним, не вокруг него, а с кем-то другим.

Но в те секунды, когда в едином порыве, где-то за толпой, которую Фурашов ощущал позади, били громом литавры и взрывались трубы, тогда сознание обжигало: нет, нет, это с ним, — слезы подступали к горлу и, невылитые, перекипали.

Раз или два в довольно плотной толпе знакомых — офицеров, их жен — и незнакомых, откуда-то набравшихся людей, егоровских зевак, большей частью темных маленьких старух, привлеченных необычными, с множеством военных, похоронами, мелькнуло лицо Милосердовой. Он не запомнил, было ли у нее что-то надето на голове в эту промозглую погоду или нет, но вот глаза и рот запомнились: нижняя губа, теперь припухлая, поджата и прикушена. Застыли слезы в глазах.

В те мгновения, когда звуки траурной мелодии, взлетая к самому небу, невысокому, серому, били в виски, Фурашов с тоской, с пронизывающей болью вспоминал свое состояние в поезде из Москвы в Егоровск, думал: «Ведь знал, знал... Зачем оставил ее одну, уехал?» И, забывая, что не поехать не мог — его вызвали на заседание Госкомиссии, — забывая о той простой и непреложной истине, что не мог предвидеть такого, весь вздыбливался во внутреннем протесте: «Нет, мог, мог, обязан был все предусмотреть!» Это говорил голос не благоразумия, а боли, отчаяния.

Он видел в мельчайших подробностях события того утра — от момента, когда сошел в Егоровске из вагона на перрон вокзала...

Раннее дымчатое утро, еще не набрав духоты, дышало земляной свежестью, хотя примешивался запах гари, и Фурашов на узком перроне, в тесноте высыпавших пассажиров вдруг увидел замполита и девочек — Маринка и Катя были в коротких пестрых сарафанах, в них, как он помнил, они уходили со школой в поход в день его отъезда в Москву. Ему показалось издали, что они обе заплаканы... Обдало еще не осознанной догадкой: что-то случилось? В такую рань поднялись встречать? Да и замполит с ними.

Девочки увидели его, бросились навстречу, лавируя среди пассажиров на бетонной ленте перрона, впереди Марины бежала Катя — перетянутые на затылке лентой волосы стегали по плечикам. Она с ходу ткнулась в его бок, заплакав в голос. Ткнулась и Марина, захлюпала сдержаннее, но узкие плечи тоже остренько подрагивали.

Катя подняла голову — глаза красные, в слезах: «Папа... а мамы... мамы нет...» «Как нет?» — автоматически вырвалось у него. «Она... она что-то приняла». У Фурашова все замерло: после слов Кати еще мелькнула мысль — ну, ушла, ну найдется, отыщется, но слова «она... она что-то приняла» оглушили его. В уши словно вставили ватные пробки, и слова Моренова он услышал точно бы издали: «Да, Алексей Васильевич, горе... большое... мужайтесь...»

Все же слова замполита будто привели Фурашова в чувство, хотя ему показалось, что его как бы заключили под невидимый колпак, из-под которого выкачали воздух, — это ощущение уже не покидало его во все последующее время. Оно жило и сейчас. А тогда Фурашов дошел до машины на привокзальной площади, прижимая за плечи девочек, приехал в городок, в раскрытый, пустой дом — в нем, видно, побывали уже многие люди, — он это понял по сдвинутому столу, беспорядочно брошенным вещам, и, лишь ощущая рядом испуганно жавшихся дочерей, вошел в полутемную комнату и встал, больше не имея сил двигаться, боясь, что упадет...

Потом ездил в Егоровск, в морг, куда отвезли тело Вали еще вечером, когда Мореновы открыли дверь и нашли Валю окоченевшей. Николай Федорович тоже поехал в Егоровск и позже, во всех предпохоронных, трудных и хлопотных делах, был с ним, Фурашовым, брал многое на себя, организовывал, мотался.

Речи кончились. Фурашов подсознательно уловил, что наступила последняя минута, надо прощаться, — замер над гробом. Кто-то плакал, навзрыд, надсадно, кажется, Милосердова; кого-то оттаскивали, потом подняли и его — это тоже сделал Моренов. После стучали молотки, опускали гроб, глухо били комья сбрасываемой земли, и Фурашов вздрагивал.

Усилием воли он заставил себя оторвать глаза от выраставшего холма. Рядом стоял Моренов, опустив голову, и чувство теплоты и благодарности шевельнулось у Фурашова.

— Николай Федорович, прошу вас... организуйте... поезжайте со всеми... И девочек на вас с Галиной Григорьевной... прошу. А я останусь. После пришлете машину.

Фурашов остался один. Могильщики в перепачканных глиной робах, не обращая внимания на него, стоявшего с непокрытой головой, буднично переговариваясь, ногами подгребли на холм глинистые комья, потом, собрав веревки, лопаты, лом, тоже ушли.

Старая церквушка за оградой, на самой вершине бугра, разрушенная и обшарпанная, зияла оконными проемами, полузаваленными кирпичом, стены кое-где проросли пучками травы и кустиками вербы; крест на главной маковке сломился, прогнила, провалилась жесть, некогда крашенная в зеленое; на четырех других маковках, пониже главной, крестов не было, а две маковки и вовсе были сбиты — косые кирпичные срезы черны от времени и сырости. Темные пятна кучно усеяли маковки — воронье. Кладбищенская печаль, усиленная пасмурью, давила, как тогда, в вагоне поезда, — Фурашову не хватало воздуха. Покосившиеся проржавелые кресты, рассохшиеся деревянные ограды — белые и зеленые; могильные холмики, обвалившиеся, поросшие травой — давние, забытые; другие — свежие, заботливо ухоженные, — все это Фурашову сейчас виделось и не виделось. Глаза его были неотступно прикованы к горке венков из живых и искусственных цветов, к мокрым, тускло блестевшим шелковым лентам, белым, красным, черным, которые тоже, успев намокнуть, потемнели, слиплись, обвисли — в этом сейчас было что-то жалкое и печальное, бередившее душу, и Фурашов, беззвучно шевеля губами, сам того не сознавая, читал полуфразы и отдельные слова на лентах: «Незабвенной и горячо...», «...от друзей и...», «...Валентине...», а в голове, точно бы в полой, пустой, еще рвались медью всплески траурной мелодии. Взгляд его уперся в белую ленту, она аккуратно прилипла к ярким гвоздикам и белым трубчатым лилиям, лишь самый край загнулся, был невидим: «Дорогой и любимой мамоч...» Слова не доходили до сознания, скользили, он перечитывал их, все так же шевеля сухими губами, но в это время с церквушки на взгорке, чем-то вспугнутые, с противным карканьем взлетели вороны, и тут же словно что-то ударило Фурашова в грудь или он натолкнулся на что-то невидимое. Он как будто впервые осознал, почему стоит тут с непокрытой головой, осознал все, что случилось в его жизни, чему нет и не может быть меры, не может быть забвения. Он пошатнулся, но устоял, удержался на ногах. «Неужели... неужели? Все так просто — была и нет... Нет — и никогда не будет?!»

Еще минуту постояв так, в горестном безмолвии, повернулся, пошел по тихому пустому кладбищу, обходя беспорядочные могильные холмики, к выходу, к полуразрушенным воротам.

Парило, влажным удушьем давило на голову и плечи, внутри все было пусто и бесчувственно; пустынной, примолкшей была и узкая окраинная улочка Егоровска, обсаженная тополями, по которой шел Фурашов, — шел бездумно и отрешенно. Шофер Тюлин, отвезя Моренова и девочек, подлетел навстречу, но, увидев, что подполковник не заметил его, развернул «Победу» и, пристроившись, вел ее позади, на почтительном расстоянии, на самой малой скорости, пока Фурашов сам не обернулся, не встал, поджидая машину на обочине.

2

Реденькая, прерывистая цепочка офицеров и солдат растянулась по тропе от «пасеки», теряясь за поворотами, за коленцами, какие выделывала тропа по густолесью.

Валерию Гладышеву спешить было некуда. Пока сдал пухлый, истрепанный том описания и синьки-схемы в домике на «пасеке» — тут всегда, утром и вечером, возникало веселое, бесшабашное, с переругиванием и шутками столпотворение «технарей» и настройщиков, — оказался в хвосте цепочки.

В голове Гладышева зыбко, нечетко вставал вопрос, — он пробивался еще там, у шкафов, во время работы, но день был напряженный, и Гладышев, в делах и суете, отгонял этот вопрос. Что делать? Гладышев думал о  н е й, он видел  е е, лишь только исчезал естественный заслон — работа. Вот и сейчас, автоматически следуя всем изгибам и коленцам змеившейся тропы, переступая через ребра-корни, видел перед глазами ее туго стянутые волосы, будто высокую шелковую монгольскую шапочку; из-за этого выпуклый лоб кажется особенно открытым, как бы оголенным; подвижные ноздри, серые настороженно-испуганные глаза... И вместе с тем взгляд ее, словно магическая сила, влек Гладышева, манил, и тогда приходили те слова — убедительные, веские, какие должны были приходить в присутствии ее. Но именно в присутствии ее Гладышев терялся.

Сейчас он представил и тот свой приезд с базы, куда ездил за измерительными приборами, и скоропалительное, словно бы в состоянии аффекта, принятое решение — пойти к ней. Что ж, тогда оказался не перелом руки — всего-навсего трещина, он давно снял ненужную, мешавшую ему повязку. Но на другой день, после приглашения к командиру, она пришла в «отстойник», при всех вернула подарок... «Милый, хороший Валерий, возьмите, вам еще придется подарить его девушке. У вас, я верю, будет любовь».

Она всячески избегает встреч с ним. Возможно, он как-то неверно поступил? Или... Или тут причина другая? Неужели Фурашов? Командир? Видел же: на кладбище, когда хоронили жену подполковника, она, Маргарита, плакала навзрыд, искренне. Но показалось... Показалось, оплакивала не смерть Валентины Ивановны, а плакала из жалости к нему, командиру.

Гладышев не заметил, что отстал от цепочки людей, он вышел на небольшую, вытянутую пролысину среди мелколесья. Тут тропа разделялась: одна ветвь ее круто отвернула, пролегла короткой лентой по углу полянки и скрылась в ольховнике — эту ветвь пробили к «лугу» стартовики; вторая — вела на «пасеку» — по ней и вышел на поляну Гладышев. Отсюда, от поляны, через проредь березняка — уже недалеко городок, — виднелись частокольный забор и будка проходной. Валерий вздохнул, подумав, что до вчерашнего дня он лишь догадывался, что она избегает его, вчера же все встало, кажется, окончательно на свои места. На свои места... И, главное, он сам нарвался, сам!

Он торопился в офицерскую столовую: опоздай на пять минут — и за час не управишься, в маленький зал набьется офицеров, настройщиков, всяких иных представителей. Валерий завернул за угол штаба и... замедлил шаг. От столовой, возможно от продсклада, с авоськами, сумками шли три женщины, он сразу узнал ее, Маргариту, потом уже других — невысокую, полную, округлую жену начштаба Савинова и ладную, опрятную Овчинникову, жену командира стартовиков, у кого в подчинении, ходил дружок Гладышева Олег Бойков.

Она тоже увидела его, немигающий взгляд пронзил Валерия. Ему показалось, в ее взгляде были просьба, предупреждение: «Пожалуйста, пройдите — вы меня не знаете, не видели...» И это, странно, вызвало у него жесткую реакцию: «Нет, она должна, должна все сказать. Пусть ответит!»

Он видел лишь ее одну среди этих трех женщин и, когда поравнялся, остановился.

«Маргарита Алексеевна, можно вас на минуту...»

Голоса своего не узнал. Перед глазами ее лицо — нетерпеливая судорога промелькнула на губах.

«Мы обо всем переговорили, не будьте ребенком, Валерий...»

И пошла. Сумка с пакетами колыхнулась в ее руке.

Сейчас, как и вчера, Валерий почувствовал стыд. Он не понимал, не мог связать воедино, как ему представлялось, столь разноречивые ее поступки — ведь был же, был тот его поцелуй в первый вечер! — и теперешнюю холодность, отчужденность. И оттого ему казалось, что нет и не может быть меры его страданиям, и это представало теперь даже как своего рода героизм, «подвижничество», ведь он страдал, нес «крест» любви, он верил, что она у него есть, она неодолима, и, сам того не замечая, шептал беззвучно: «Ну что ж, ну что ж, все равно, все равно...»

Те курсантские забавы, бравада, мнимые амурные победы, чем он любил прихвастнуть перед дружком Олегом Бойковым, теперь отступили в далекое прошлое. Бывало, удавалось всего лишь взять девушку за руку, иной раз неуклюже поцеловать, но он умел потом передать это в таком усиленном преломлении, что Олег Бойков «развешивал сушить уши»... Да, теперь те забавы отступили в прошлое, были и не были. А вот это неистребимое чувство было. И он, Валерий, не знал еще, как поступит, что сделает, но то, что он в конце концов что-то сделает, — непреложный факт.

Он почти пересек поляну, оставалось несколько шагов и он углубился бы в березняк, но в это время сзади послышалось:

— Эй, сэр Могометри!

Олег Бойков... Гладышев не сразу остановился, не сразу обернулся. Рядом с длинной фигурой Бойкова, выступившей из ольховника на поляну, вполголовы ниже — Русаков. С Русаковым встречаться не хотелось — была к нему неприязнь, — ее ничем не вытравишь. Выслушивать сейчас его циничные колкости — удовольствие малое.

— Чего в одиночестве? Чайльдгарольдовы муки? — Олег, видно, был в добром расположении духа: светлые глаза блестели, полные, упругие губы передергивались, он сутулился, демонстрировал развалочку — верный признак какого-то успеха.

Породистое бледное лицо Русакова непроницаемо — под козырьком фуражки еле приметная, рассеянная тень, — лицо сумрачно, помято: накануне вечером зампотех исчез из своей каморки, явился поздно, мурлыча: «Нас двенадцать молодцов... Кого убьем, кого зарежем...» — долго укладывался спать. Теперь Русаков утешился, найдя себе дружков в бригаде отладчиков. Гладышев промолчал, но Русаков мрачно отозвался:

— Небось, будешь в одиночестве: Дульцинея отставку дала. — Он взглянул на Гладышева, скрипуче сказал: — Но есть утешение, сэр... Одиночество — удел великих людей.

Гладышеву не хотелось поддерживать разговор, было все равно, что и как они скажут: сейчас в нем жило предощущение решения — он что-то сделает, как-то в конце концов поступит, и это возвышало его в собственных глазах.

В березняке светлее: должно быть, редкий сумеречный свет уходящего дня, отражаясь от белоствольных берез, усиливался, чудилось какое-то беспокойно-скрытое мерцание.

Шагавший сбоку и чуть позади Русаков процедил все с той же мрачностью:

— Вот, сэр, любовь, достойная песен!

Гладышев увидел в просветах, в стороне от проходной будки девушку. Она кого-то дожидалась.

— Эх, черт! Точно она! — отозвался, оживляясь, Олег Бойков. — Везет же людям, а? Молодец Метельников, такую девушку присушить!

— Любовь — высшее благо! Такая достойна всяческого поощрения.

— А капитан Карась на днях брюзжал: «Что это такое? Какие еще тут свидания?» А теперь она жена Метельникова.

— Карась, друг мой, — рыба донная, чистой воды не любит, предпочитает озерную, илистую.

— Слушай, Могометри! — Олег приблизился, плечом легонько подтолкнул — старая привычка, будто пробовал: подастся или нет, — заулыбался, щурясь, как кот на солнышке. — И знаешь, как ее звать? Варя, Ва-а-а-ря...

В растяжке, с какой Бойков повторил имя, Гладышев уловил завистливое уважение и опять промолчал.

Когда вышли из березняка, перед самой проходной Русаков и Бойков, оказавшись на дороге, одновременно, будто по команде, оглянулись туда, где была девушка. Гладышев тоже повернулся. Девушка небольшими шажками удалялась по гравийной, выщербленной обочине дороги. Гладышев отметил: до самой талии толстая коса, белое с пояском платье, голые стройные ноги... И во внезапно прилившем раздражении, с запозданием, точно лишь сейчас поняв Бойкова и споря с ним, подумал: «При чем тут какая-то Варя!..»

7 августа.

После Госкомиссии шеф три дня не появлялся, заперся в кабинете, Асечка к нему никого не пускала, сухая и неприступная. Но от нее же «по секрету» и пошел слух: Главный потребовал всю документацию, все расчеты по новой «сигме».

Интеграл сиял, кажется, готов был пуститься в пляс, точно бес у смоляного котла.

Предгрозовая тишина спрессовалась, как в камере высокого давления. «Что будет?» — вопрос этот я читал во взглядах сотрудников, своих товарищей по КБ, но существовал некий негласный сговор: о случившемся никто не заикался — в доме повешенного не говорят о веревке.

Теперь джин — новая «сигма» — выпущен, и я готов ко всему. Шеф мог выкинуть любой непредвиденный номер...

К вечеру он позвонил в лабораторию. Голос ровный — ничего не произошло, — а у меня, Сергея Умнова, провалилось и остановилось сердце. «Готовых «сигм» у вас полный комплект?» «Да, товарищ проф... да, Борис Силыч». «Берите их с собой, отправляйтесь в Кара-Суй. Через три дня — облет по «Ту-шестнадцатому», договорился вверху».

«Ту-шестнадцатый», новейший скоростной бомбардировщик, кажется, пока еще опытный...

И... неужели без взрыва? Неужели все? Все?

Я сидел так, будто из меня выпустили, словно из мяча, весь воздух, забыл даже о телефонной трубке возле уха, там давно настойчивые отрывистые гудки.

10—13 августа.

Ай да «сигма»! Отличные результаты по «Ту-шестнадцатому» — по самому скоростному, по самому высотному, по самому...

Только бы радоваться.

И вдруг ошеломительная новость. Она пришла от генерала Сергеева, потом от Кости. Страшно, страшно это представить! Алексей, Алексей...

3

Пойма расступилась перед глазами бесконечной панорамой: темно-зеленая трава, густо, на илистой почве вымахавшая в полчеловеческого роста, бочажины, обросшие тальником, серебристо-шатровые купы ветел, словно семейства гигантских грибов-боровиков, белесо-бритвенная гладь озерков разной величины и формы — круглых, овальных, вытянутых, — поросших камышом.

Среди этих озерков и петляли три машины.

Было воскресенье, день, свободный от испытаний, и группа конструкторов и военных отправилась половить рыбу, позагорать, сварить уху. Позади, за машинами, крутой, обрывистый берег словно бы оседал, уменьшался на глазах и теперь казался совсем неширокой изрезанной полоской, там осталась безбрежная, без конца и края степь, в конечность ее нельзя было поверить, как нельзя было поверить и в этот райский оазис, по которому они ехали. После зноя Кара-Суя — над ним воздух истекал слюдяным маревом — в пойме живительная прохлада разгоняла по телу бодрость; кто бы мог поверить, что всего десяток километров — и столь разительные превращения.

Коськин-Рюмин с Сергеем Умновым ехали в последней машине, с ними еще двое, кажется военных, тоже откуда-то из Москвы, но Коськин-Рюмин их не знал, да и признать в них военных тоже представлялось делом мудреным: оба в неформенных рубашках, брюках, на одном соломенная легкая шляпа прикрывала бритую голову. Сергей переговаривался с ними.

Прилетел Коськин-Рюмин сюда, в Кара-Суй, вчера утром, и, хотя события вчерашнего дня захватили его, однако перед глазами вставало то, что было там, у Фурашова...

В домике Фурашовых царили придавленность и тишина: ходили осторожно, говорили полушепотом, будто Валя тяжело болела, лежала в соседней комнате, и Коськину-Рюмину в какие-то минуты казалось: откроется дверь, и на пороге как ни в чем не бывало появится Валя.

На запущенном кладбище, когда они прошли между холмиков к возвышавшемуся вороху венков, Фурашов лавировал тяжело, неловко, у свежей могилы застыл с поникшей головой.

На обратном пути с кладбища Коськин-Рюмин молчал, но Фурашов вдруг сказал: «Вот мы говорим: война кончилась... Не кончилась она! Одних она убивала сразу, других — медленно, постепенно, через года. Кончилась, а смерть сеет. Одни продолжают умирать от физических ран, другие — от душевных...»

«А ведь он прав, прав!» — понял сейчас Коськин-Рюмин, и тут же собственные сомнения и горести, какими страдал и болел в эти дни, показались мелкими, ничтожными, он мысленно ругнул себя: «Эх ты, олух! Какие уж у тебя такие страсти, господи? Сняли статью? Чепуха! Вот приехал на полигон, «понюхаешь», разберешься, что к чему, авось, прояснится, встанет все на свои места. Тут в конце концов они все — Янов, Бутаков, Сергеев, Умнов...»

Разглядывая открывавшуюся все новыми и новыми озерками, островками кустов пойму, он вместе с тем как бы вторым зрением видел и другое, то, что осталось позади, то, что было вчера: крутились жернова антенн, гул их размеренный, приглушенный, будто эти жернова размалывали зерно. Возле шкафов, в аппаратурных, жара застойная, хотя на полную мощность работали вентиляторы, тонким, чуть слышным зуммером попискивали разрядники, попахивало разогретым озоном...

Самолет целый день пилил и пилил в мутном, словно бы пыльном небе на «пасеку» и обратно — заход за заходом. Бутаков, сбросив пиджак, засучив рукава белой рубашки, появлялся то в одной аппаратурной, то в другой — делал короткие замечания; тонкое лицо бледно, дыхание одышливое, сухость, жара брали свое. Сергей Умнов не отходил от «сигмы», во время заходов что-то помечал в блокноте, быстро подсчитывал, бегал в затененный отсек контрольно-записывающей аппаратуры, подолгу глядел в окошки самописцев — там скользили остренькие, дрожащие «зайчики». Под очками близорукие глаза Умнова в такие минуты не видели ничего иного, он был весь сосредоточен лишь на этих блоках, шкафах, заставлявших все отсеки, на лампах, тысячах мелких деталей, составлявших панели, он, словно маг и чародей, понимал все таинства, какие происходили внутри, в их недрах.

В сумерках уже закончились облеты, и выключенные антенны, медленно проворачиваясь, затихали, успокаивались. В «банкобусе» подводили краткие итоги: испытание прошло хорошо, только расчетному бюро предстояло по пленкам рассчитать в течение ночи и следующего дня ошибки, они станут известны в понедельник. Впереди было воскресенье, маршал Янов убывал в Москву, на Военный совет. Коськин-Рюмин не мог бы в точности сказать, какие из этих причин влияли в первую очередь, но видел: Главный конструктор Борис Силыч был в веселом расположении духа, а когда кто-то напомнил, что теперь надо новую «сигму» вводить «нулевым» приказом, пошутил: «А вы знаете, что такое одногорбый верблюд? Это тот же верблюд, но после введения нулевого приказа». А потом возвестил:

«Ну, завтра в пойму, на уху! Сколачивается веселая компания рыбаков и едоков. Кто хочет? Налетай, записывайся!»

«На вашем бы месте бесплатно никого не брал бы, — отозвался глуховатым, но тоже шутливым голосом Янов, закуривая и стоя еще у стола. — Оброк, ясак, или как его там... брал бы».

«Это само собой! Само собой, — скороговоркой прочастил Бутаков. — У нас без этого не бывает! — И обернулся к Сергееву, по-молодому возбужденный: — А вот Георгия Владимировича берем без выкупа, без дани — в ухе больше моего понимает толк!»

Полноватый, трудно дышавший в духоте «банкобуса» начальник полигона качнулся в коротком смешке.

«Насколько известно, вы же степняк, Борис Силыч, а по ухе мастер? Где успели научиться?»

«Секрет! Секрет!»

Сергеев весело блеснул глазами, подвижные ноздри передернулись.

«Надо вот прессу пригласить! Какая же уха без оповещения широкой общественности?»

Коськин-Рюмин тогда смутился, но тут же нашелся:

«А я ни в рыбе, ни в ухе и даже ни в апельсинах...»

«Ничего! — опять блеснув глазами, сказал Сергеев. — Не боги горшки обжигают: есть-то по крайней мере искусство не трудное».

«Разве что».

«Верно! — Борис Силыч прищурился, открыто взглянул на Коськина-Рюмина. — О какой же полноте понимания Кара-Суя может идти речь, если не побывать на рыбном пиршестве? Кстати, знаю вашу рукопись «Сигма» — трудный блок»... Так что вы уж присоединяйтесь, товарищ подполковник!»

Весь этот разговор помнился так, словно он состоялся только что, всего несколько минут назад. Коськин-Рюмин улыбнулся, подумав, что, в сущности, безобидный и даже вроде пустой разговор кое-что выявил для него — дух Главного конструктора. Что этот человек еще способен создать, какие роятся в голове его замыслы?

Коськину-Рюмину пришло на ум: ведь почти три месяца назад он был тут, и тогда все и случилось с Сергеем Умновым. Госпитальная палата, порезанные вены, перебинтованные, как культи, руки Сергея... Теперь вот Умнов сидит позади, может, только чуть возбужденно (но это дано лишь понять тому, кто с ним, как он, Коськин-Рюмин, съел пуд соли) ведет отвлеченные разговоры. Конечно, его идея теперь восторжествовала. Гигант может чувствовать себя победителем, и Коськин-Рюмин ощутил мгновенное желание: сейчас, неожиданно обо всем и спросить его — и обернулся.

— Сергей, мне пришла на ум та эпопея с госпиталем... Три месяца прошло, не забыл? И... победа!

Умнов как-то с опаской взглянул из-под очков: что ж, неожиданность, желанная для него, Коськина-Рюмина, была достигнута.

— Видишь ли, — проговорил Умнов и помолчал, привычно подтолкнул очки, но уже по той холодноватости, с какой он произнес первые слова, Коськин-Рюмин понял: тот «закусил удила», сейчас парирует. — Считать «сигму» победой, тем более личной, было бы самонадеянно и неверно, товарищ журналист. — Слово «товарищ журналист» Умнов подчеркнул интонацией, усмешка тронула его губы. — Потому что во всех процессах — и «Катунь» не исключение — объективно существуют противоречивые моменты, и это находится, как тебе известно, товарищ журналист, в строгом соответствии с марксистской теорией о единстве противоположностей... Объективное, истинное пробивает себе дорогу в результате естественной борьбы этих противоположностей, а не по воле — желанию или нежеланию — личности. Так-то, Костик! — Он примолк, но тут же сказал: — «Катунь» — загадка. Она может принести неожиданные сюрпризы. Так что по отношению к ней «победа» — понятие скользкое. Я суеверен до поры...

— Когда таким стал, товарищ кандидат наук?

— Жизнь научила. Разве мы знали, что случится, например, с Валей Фурашовой?..

Сергей вздохнул и умолк, замкнуто из-под очков смотрел за открытое боковое стекло, губы сжаты, он явно не был настроен продолжать разговор.

Впереди ЗИМ свернул с дороги и, покачиваясь, переваливаясь, точно черный жук, двигался вдоль длинного, с полуоткрытыми берегами озера к зеленому островку ветел.

— Ну, приехали, — сказал военный в шляпе. — Любимое место Бориса Силыча. Все озера в пойме наперечет знает.

«Никакой ты не суеверный, — без огорчения, скорее с какой-то внутренней веселой радостью, запоздало подумал Коськин-Рюмин, искоса рассматривая приникшего к боковому стеклу Умнова. — Просто стал похитрее, даже с профессором Бутаковым... Но своего-то ты все равно добиваешься! Тут ты, дорогой Гигант, остался прежним, и это главное, хотя, действительно, жизнь научила...»

Впереди под ветлами шла работа: в тень натаскивали охапки старого сена из ближайшей копешки, поверх растягивали хрустящий пересохший брезент, из багажника выгружали бутылки минеральной воды, соки, выкатывали полосатые каменно-валунные арбузы, на траву выставляли разные припасы.

Главный был уже в трусах, в сетчатой майке; тело хотя и бледное, без загара, однако выглядело крепким, мускулистым — он казался еще довольно нестарым. Белый, отменной чистоты носовой платок, связанный по концам так, что торчали в стороны четыре сосульки, венчал, будто тюбетейка, его голову; он энергично, споро налаживал спиннинг.

Пока Коськин-Рюмин помогал выгружать из багажника ведра, кухонные принадлежности, Борис Силыч оказался у берега. Здесь был открытый плес, и, встав по щиколотку в воду, сразу ощутив прохладную влажность сквозь плотную ткань кед, он с силой забросил блесну — паутиной мелькнула в воздухе леска.

Это была вторая его, Бориса Силыча, страсть — страсть столь же яркая, способная захватить всего без остатка, отгородить его от того мира, какой еще пять минут назад бурлил вокруг, заставлял его думать, решать, нервничать, спорить, разговаривать, — все это разом отступало. Что ж, и в своем кабинете дома или в комнатке КБ он тоже уходил от этого беспокойного мира, вырывался из его плена, погружаясь в мир формул, мысленно двигаясь там осторожно по бесконечным, безмолвным, но чутким лабиринтам, каким нет конца, сознавая, что ничто не должно быть пропущено, оставлено незамеченным. И он, этот мир, пронизан тишиной, покоем, наполнен палево-золотистым, сумеречным светом — неведомое подводное царство... Здесь же, на рыбалке, со спиннингом в руке, он испытывал иное — бодрящую напряженность в теле, молодость, силу, азарт.

Сегодня, в эту утреннюю свежую рань, возле успокаивающей прохлады, что шла от дымчатой глади воды, в которой глубоко, бездонно отразилось белесое кара-суйское небо, он, немолодой человек, испивший в жизни чашу добра и зла — профессор, Главный конструктор, — чувствовал прилив очистительной беззаботности. Эта детская радость от всего окружающего — озерной воды, дремотного простора камыша, сырости, обжигавшей голые икры и грудь под сетчатой майкой, — захлестывала его, и теперь ему чудилось, что все эти ощущения пришли к нему просто и ясно, как было всегда, когда он добирался до воды.

Правда, если бы он, Борис Силыч, захотел ответить сам себе — так ли уж, как всегда, и на этот раз пришли к нему знакомые ощущения, — то, не рискуя впасть в самообман, он, пожалуй, вынужден был бы внести коррективы. И довольно веские, существенные. Вот хотя бы это обстоятельство: перед самым отъездом сюда, в Кара-Суй, он сделал новый важный шаг в своем движении к системе «дальней руки», теперь с расчетом всех звеньев «замкнутого контура» он практически увидел, зримо ощутил решение. Оставалось лишь дать задание теоретическому отделу КБ отшлифовать, просчитать общий замысел, и пусть не успел этого сделать — отъезд из Москвы оттянул на три-четыре дня тот момент, когда все «ляжет на бумагу», — но это уже не беда. И не только не беда, это отвечает его убеждениям: не торопиться. А тут оттяжка естественная, за эти дни он еще раз по всем расчетам пройдется внимательно. Что же, он умел не одним лишь слушателям говорить эту сакраментальную фразу: «Просто тщательно просчитайте», — умел говорить и себе.

И другое обстоятельство. Оно имело прямое отношение к тому, что именно сейчас он, профессор Бутаков, торчит тут, в Кара-Суе, хотя, казалось бы, чего уж в том особенного: он здесь не гость, полигон для него близкий и привычный, как Москва, и он порой в делах, заботах, в сутолоке дней забывал, где находился, в Москве или в Кара-Суе, и не раз в подобной забывчивости, случалось, набирал номер домашнего телефона или московского учреждения и вдруг слышал в ответ незнакомый мужской или женский голос: «Куда звоните?» Он понимал, что обмишурился, пробормотав извинение, клал трубку, смеялся.

Теперь он тут, в Кара-Суе, находился из-за «сигмы», из-за нее же затеяны и эти трехдневные облеты. Конечно, новая «сигма» утвердила себя, показывает неплохие результаты, можно радоваться, и он радуется. Мужество ученого — в умении признать свои просчеты, равновеликость, как говорится, своего противника. Пусть и не тот в чистом виде случай.

Он забросил блесну в третий раз — с легким и звонким причмокиванием раскололось зеркало воды. Борис Силыч энергично крутил дырчатый барабан, сматывая податливую леску. И вдруг в десятке метров от берега гладь всколыхнулась, вязко взбурлила, и тотчас азартно отозвалось в руках и в сердце Бориса Силыча: «Ага, попалась, голубушка!»

Леска напряглась и тонко позванивала, будто там, в воде, ее старались растянуть, — ясно, щука! Борис Силыч достаточно изучил повадки этого хищника, вероятно, крупная. Ее надо первым делом поводить, чтоб уморилась, подержать на леске, не приспустить самой малости, иначе щука, извернувшись, полоснет, как ножом, — и была такова. Вытащишь «окусок» лески без рыбины, без блесны. Но резко тянуть тоже нельзя, и Борис Силыч неторопливо, но упорно крутит барабан и, оглянувшись, кричит: «Сачок!»

Кто-то стремглав бежит от ветел с сачком, подсачить у берега рыбину; бегут многие, кто еще не успел настроить удочки и спиннинги, бегут поглядеть на почин.

Через минуту щука на берегу, изгибается пятнистым телом, с силой бьется в траве, отблескивая масленой свежестью, потом притихает, лишь зевотно разевая зубастую пасть. Она крупная, матерая, нижние плавники побиты, бахромчаты, спина угольной черноты, по бокам сквозь темную пятнистость проступают блестки золота...

Бутаков стоял над щукой с рассеянно-довольной улыбкой, стараясь скрыть всепобеждающий, всезаслоняющий азарт, владевший им, и с рыбацкой гордостью думал о своем почине. Его поздравляли, каждый отпускал реплику, шутку, и Коськин-Рюмин тоже встал в тесный кружок, отметил: Главный с достоинством принимал похвалу и поздравления. Высокая, будто на ходулях, выросла фигура генерала Сергеева, он тоже в майке, но в брюках, заправленных в резиновые сапоги, улыбчивое лицо добродушно, без формы он выглядел простецки, казался сухопарее, выше.

— За вами не угонишься, Борис Силыч! По «сигме» — не успели оглянуться — полный порядок! Догадываюсь: и на рыбалку военных пригласили не без умысла, чтоб показать первенство.

— А как же? Игра честная, соревнование справедливое... — Бутаков вскинул взгляд, многозначительно, с вызовом сказал: — В рыбалке, разумеется!

— Ясно, ясно, Борис Силыч! — Сергеев рассмеялся.

Вокруг все оживленно, но с корректной сдержанностью — начальство пикируется! — переглядывались, помалкивая. Бутаков, сгоняя с лица насмешливость, проговорил:

— Ну, за дело, за дело! А то ведь и, верно, неизвестно, за кем окажется первенство. — И неторопливо пошел к заросшему камышом окрайку воды, на ходу поправляя спиннинг, — все для него разом отсеклось, он уже вновь был в своей рыбацкой стихии.

 

Он щурился под очками от ядовитого дыма костра, то и дело снимал бурую накипь-пену,пробовал деревянной щербатой ложкой навар, булькавший в ведре, солил, досыпал каких-то специй, поглядывал на часы — кожаный ремешок охватил оголенную волосатую руку. На корточках, по-гусиному переваливаясь, охаживал кострище, раскрасневшийся от натуги и жара. Веселое молодое довольство, озабоченность, связанная лишь вот с этой «тройной» ухой, какую он заваривал, отражались сейчас во всей стати Главного, могучего, большого, как думал Коськин-Рюмин, глядя на него, устроившись тут же на коряге. Смешливо вздрагивали остренькие кончики натянутой на голову Главного импровизированной тюбетейки. Они вздрагивали словно бы в согласии с тем, что говорил Борис Силыч:

— Вольно́, вольно́ думать нам, что все происходит по мановению волшебной палочки, хочет человек или не хочет... Но это заблуждение, а оно подтверждает лишь наше невежество, не больше! Человеку выпала великая честь, как творению природы, осознать и понять самое же природу, вскрыть глубокие, зачастую спрятанные за семью замками естественные законы и обратить их во благо себе... Великая честь!

Коськин-Рюмин, слушая, размышлял: почему он из такой дали начал? Куда клонит? Казалось, в будничности, простоватости вида Главного, его «колдовстве» с ухой, кипевшей в закопченном ведре, в спокойно-сдержанном тоне Бутакова было столько покоя и мира — какие уж тут основания для волнения, — но Коськин-Рюмин чуял скрытый подвох.

Он сам затеял этот разговор и сам теперь пожинал плоды, черт дернул его за язык! Все произошло в тот момент, когда Борис Силыч, вооруженный ножом-финкой, распластывал щучьи туши прямо на траве, резал их на куски, забрасывал в ведро — руки Главного были перепачканы слизью, кровью. Коськин-Рюмин, тоже помогая чистить рыбу, припомнил тот разговор с Умновым в госпитале и, еще не осознав, какие могут быть последствия, лишь мельком подумав, авось Бутаков не догадывается, откуда дует ветер — и в этом был его просчет, — сказал: «Мне кажется, Борис Силыч, наша наука ушла бы дальше вперед, а значит, шагнул бы дальше технический прогресс, если бы ученые выдавали свои открытия на-гора сразу, в полном объеме, а не растягивали выдачу сознательно по частям на года, чтоб быть все время на коне! Мол, такой-то, имярек, ученый беспредельной творческой потенции... Как вы на это смотрите?»

Бутаков даже перестал резать очередную щуку, взглянул изучающе, под очками мелькнуло подобие насмешки, короткой, колючей, спросил: «Это что же, некий прозрачный намек?» Показалось, он повел мгновенным скользящим взглядом на Сергея Умнова, но не осуждающе, не тяжело, скорее, снисходительно, и Коськин-Рюмин лишь теперь подумал: «А ведь подложил Умнову свинью — Бутакова на мякине не проведешь! Догадался о ветре-то». Умнов, кусая губы, сказал: «Позавидуешь вашему брату журналисту! Легко живется! Как по тому анекдоту: и везде-то вы бывали, все-то вы знаете...»

Грохнул смех, даже Бутаков рассеянно улыбался, Коськин-Рюмин тоже натянуто, неловко смеялся: что ж, Сергей подсек, знай наших! Видно, сообразив, что дальше ему тут не стоит быть — шеф не преминет ответить, даст «бой», — воспользовавшись разрядкой, Умнов, закончив дочищать рыбину, встал и пошел к воде. К костру не вернулся, нашел там, у берега, какое-то важное дело...

«Так, так, — думал между тем Бутаков со странной подступившей грустью. — И вы туда же, товарищ журналист... Корыстные, мол, цели... Только как у вас там, что ставите на первое место, премии или награды, не знаю...» Что ж, и раньше догадываясь, что таким образом кое-кто мог думать, даже его близкие, он всякий раз легко отмахивался, отметал подобные мысли в самом зародыше, он просто был выше этого. Теперь же, после вопроса журналиста, он почувствовал — разозлился и еще не знал, на кого: на себя, на этого подполковника?

— Вот вы сказали, — отхлебнув с ложки горячий навар и морщась, продолжал теперь Бутаков, — что по вашему мнению, ученые должны выдавать свои открытия на-гора́ сразу, не припрятывая. Что ж, не хочу вас обидеть, но это дилетантский подход. Если бы все было легко и просто! М-да, просто и легко... — Он, набрав ложкой соли, сыпанул в ведро, туда же из кулька бросил три лавровых листа. — Не просто, не легко потому, что само открытие — явление редкое, потому что отслоить, очистить, получить его в нужном виде, удается столь же редко, как и обнаружить новое созвездие в галактике. Попытки, желания не всегда увенчиваются успехом, нередко остаются втуне. Или уж по крайней мере это достается не сразу — медленно, трудно, мучительно. И тут, отвечая на ваш вопрос, можно сказать, что существует аксиома: не сделав первого шага, не сделаешь и второго. Да и шаги в таком деле, как наука, не всегда шаги... Прав тот коллега, который на вопрос, что такое наука, ответил: это цепь хаотических, суетливых движений мысли.

— Любопытно! — подхватил Сергеев. — Журналистам стоит взять на карандаш.

Коськин-Рюмин трудно шевельнул во рту языком:

— Я, конечно, не имел в виду, что существует общая закономерность...

— Уже легче! Ну, а в частности, может быть, и есть, не смею возражать. Однако радость открытия столь велика, что удержаться, скрыть ее нет сил, и в общей массе ученые немедленно оповещают о ней мир. Кстати, к открытию, к выявлению этой концентрированной закономерности, к истине, иначе говоря от незнания к знанию мы движемся асимптотически, то есть с каждым шагом максимально приближаясь к абсолютной истине, но не достигая ее, потому что, достигнув одного, нам лишь на секунду может представиться: все, конечный пункт. Но вдруг сквозь мрак замаячит новая, дотоле сокрытая дверь, за ней другая, может быть, третья... Мир в бесконечном движении и развитии — вот где главное, вот где причина. Простите, что вынужден напоминать азы, столь общеизвестные истины, вы их, возможно, слышали, но кое-что, как показывает опыт, повторять нелишне...

— Слышал, Борис Силыч.

— Великодушно извините. А уху, сваренную под моим шеф-поварством, будете есть впервые. Две тарелки ухи — и уверяю: все встанет на место.

— Это как в песне о Копернике? «Чудак! Чего он не напился, тогда бы не было сомненья?» Так, Борис Силыч? — Худая фигура Сергеева колыхнулась в смехе.

— Совершенно верно, совершенно верно! — шутливо, привычной скороговоркой проговорил Бутаков. — Природа — мать щедрая, в ее владениях все удивляет сложной целесообразностью, она готова открыть человечеству свои кладовые, свои тайны, но она строго при этом соблюдает возрастной ценз человечества, исходит из его умственной и духовной готовности понять и осознать происходящее. И я не убежден еще, что мы не ошибаемся, делая ставку лишь на что-то одно, выделяя это что-то одно, истина в гармонии...

— Это что же. Борис Силыч, теперь уже в наш огород камни? — В тоне Сергеева вызов, брови поползли на большой лоб, он прорезался морщиной.

— Общие соображения, Георгий Владимирович, но и не без частного прицела. — Бутаков улыбнулся, взглянул на Коськина-Рюмина прищуренными глазами. — Ну, а если отвечать на ваш вопрос прямо и... конкретно, а вы, наверное, ставя его в общем плане, имели в виду и конкретный случай с «сигмой», то дело и тут тонкое: не знаешь, где выиграешь, а где проиграешь... А поэтому приходится действовать по пословице: семь раз отмерь, один раз отрежь...

Коськин-Рюмин понял: Главный обошелся с ним деликатно. Напряжение отступило. Коськин-Рюмин поспешно сказал:

— Мне нравится многое из того, о чем вы говорили, и мне хотелось бы осознать все это в преломлении к «Катуни».

Бутаков, чуть скосив глаза, все так же щурясь, смотрел на него, и трудно было понять, щурился ли он от дымка или что-то осмысливал, хотел во что-то проникнуть. Веселые бесы играли в этих умных глазах.

— А вы оставайтесь, поживите в Кара-Суе, все для вас открыто.

— Останусь. Спасибо.

— Вот и чудесно, — равнодушно сказал Бутаков и, уже оглядев всех, весело возвестил: — Так-с, уха готова!

...Пиршество заканчивалось, все насытились, хотя в закопченном ведре еще оставалась наваристая, аппетитно, всеми специями пахнущая уха. Кое-кто поднялся с брезента, под жидкой тенью ветел курили, иные, особо азартные, потянулись к спиннингам и удочкам — вновь покидать. Тут действовал уже чисто спортивный интерес: у берега ходила ходуном вода — там в мешке добрый улов щук, когда вернутся в Кара-Суй, все это будет сдано в столовую, в общий котел.

Коськин-Рюмин тоже встал с прохладного от земли брезента. Захотелось побыть одному: после разговора с Бутаковым жило какое-то беспокойство, будто кто-то ворвался, смешал мысли, — требовалось привести их в порядок. Пошел вдоль берега.

За тот вчерашний день, да и сегодня тут, на этом рыбном «разгуле», по каким-то деталям, крупицам, наблюдая за Бутаковым, Коськин-Рюмин понял и бесповоротно почувствовал, что «Катунь» для доктора наук Бутакова пройденный этап, «отрезанный ломоть», на который он еще не может не смотреть, но к которому интерес его уже утрачен. Коськин-Рюмин не мог бы в точности обосновать свой вывод, аргументированно доказать его, но что интуиция, чутье его не подводили — в этом он был уверен бесспорно.

Эта мысль вызвала внезапно другую: «Да, верно, прав генерал Сергеев — надо быть певцом «Катуни», а не ее критиком». И сразу та воинственность, на какую был настроен там, у костра, разговаривая с Бутаковым, показалась наивной, нелепой, и он порадовался такому выводу.

Коськин-Рюмин зашел далеко: за дальний узкий, искривленный край озера, поросший камышом; траву тут выкосили, и остюки, присохшие на срезах, будто их прижгли, мягко пружинили под ногами. И вдруг до слуха отдаленно и слабо долетело:

— Товарищ журналист! Товарищ журналист!

Зов этот, преодолев наконец порог слышимости, заставил Коськина-Рюмина обернуться. От ветел, от рыбацкого стана, ему махали, кричали. «Опять небось Борис Силыч поймал диковинную щуку!» Коськин-Рюмин усмехнулся, вспомнив, что перед его уходом Главный вновь потянулся за спиннингом...

Рыбацкая компания тесно столпилась под ветлой, возле которой догорал костер, истекая сизоватым редким дымком; на перекладине курилось закопченное черное ведро с ухой. Подходя сюда, Коськин-Рюмин услышал металлические хрипловатые звуки радио, а потом увидел и знакомый переносный приемник — его держал на весу один из тех военных, с кем ехали в замыкающей «Победе», — тот бритоголовый, невысокий.

Сергеев обернулся, на лице блуждающе-задумчивая улыбка.

— Вот, товарищ журналист, правительственное сообщение... Наши испытали водородную бомбу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Самолет монотонно гудел двигателями, однако на ровный их гул словно накладывались подголоски, тревожившие слух. Янов невольно прислушивался к этим подголоскам. Ему казалось, что самолет, точно живое существо, весь сжимался в напряжении: за бортом, на высоте, бушевало, должно быть, нечто более значительное, чем то, о чем буднично, равнодушно доложил еще на земле командир корабля: «Будем идти при встречном ветре, товарищ маршал».

В салоне самолета все привычно, знакомо до мелочи — зачехленные белые ряды кресел, задергивающиеся, но сейчас откинутые голубые шторы, орехово-лакированный столик, мягкие с голубой обивкой кресла, диван. По-разному бывало в этом самолете: когда маршрут его лежал в Кара-Суй, салон переполняли до отказа не только военные, но и штатские — кители, пиджаки, рубашки, кепи... Теперь пассажиров немного, только военные: в отсеке с Яновым в креслах сидели Василин и начальник одного из управлений, мелко трясущийся от контузии генерал, на диване — Сергеев и подполковник-журналист с любопытной фамилией Коськин-Рюмин...

Совсем недавно Янов впервые встретил его в Кара-Суе, как-то даже неожиданно было видеть там журналиста, а вот теперь пригласил сам: подполковник и видом своим, и беспокойным нравом, и, главное, той рукописью о «Катуни», резкими, прямыми суждениями приглянулся Янову, что само по себе уже явление не частое. «Больше-то ворчишь, брюзжишь, недоволен, — мысленно обратился Янов к себе. — Просто стареешь, подурнел характер».

Оба они — Сергеев и Коськин-Рюмин, — в свободных позах откинувшись на спинку дивана, о чем-то переговаривались, и хотя Янов и не слышал и не старался понять, о чем у них речь, но догадывался: шел доверительный разговор.

На соседнем диване все было иначе: Василин сидел недовольный, с сухим, отчужденным взглядом, слушал невысокого тщедушного начальника управления. Янов и тут не слышал слов, но без труда представил, как контуженый, когда-то боевой генерал говорил с трудом, будто выталкивал из себя каждое слово. Янов даже догадался о сути их разговора: Василин ретиво отстаивает свою идею — объединить зенитную артиллерию и ракеты, — напролом, ва-банк идет, но склонить соседа, от кого немало зависит, не так-то просто — вот потому и брезгливо, утратив интерес к нему, слушает его Василин. Тогда, зимой, в решении Совмина было записано: «Вернуться в будущем к этому вопросу». Но объединять или разъединять, об этом надо серьезно думать. Василин хоть и выдвинул в своей докладной концепцию объединения, но отчетливо проглядывают и «рубашечные» интересы, а тут надо исходить из тщательного анализа взглядов вероятного противника на применение средств нападения и, как следствие этого, выработать концепцию построения своей противовоздушной обороны... Тут и только тут лежит правильное, объективное решение. Что ж, придется, выходит, собрать широкий, представительный совет, — он, Янов, все эти дни думает о том, чтобы войти с таким предложением к Министру обороны. И цель этого полета не только вручить знамя первой ракетной части, но и кое-что понять на месте, осмыслить, посоветоваться да послушать «низы», вот того же Фурашова.

В середине общего салона особняком, в белом окружении кресельных чехлов, сидели три офицера. На аэродроме они представились Янову: подполковник Савинов — начальник штаба, полный, даже тучноватый, но подвижной, два лейтенанта — оба высокие, совсем молодые, еще, верно, усы не брили: светлый пушок чуть приметен. Фамилии вроде бы Гладышев и Бойков. Кажется, вот этот Гладышев улыбнулся на аэродроме, обрадовался: «Знаем вас, товарищ маршал! На приеме у вас были, когда в первую нашу ракетную часть нас назначили». Подполковник взъерошился, строго, даже испуганно посмотрел: мол, куда с такими пустяками к начальству лезешь? А ведь это прекрасно — не утратить естественности, непосредственности! Годы?.. Вот он, этот высокий лейтенант, помнит, а ты уже нет, стерлась, исчезла из памяти та встреча, хотя на приеме было их, молодых, не больше двадцати человек. Давно ли это было? Осенью прошлого года. И вот он едет вручать знамя, а подполковник и эти два офицера — охрана знамени. Теперь оно для них свое, теперь это уже боевая часть, первая, ракетная — событие! И знамя, зачехленное, завязанное, пристроили рядом на креслах, будто в самолете, на тысячеметровой высоте мог кто-то позариться на их воинскую святыню.

Прилила радость: ему, старому солдату, подобные чувства и понятны и близки, окажись он на их месте, поступил бы таким же образом. Только вот почему сели в сторонке, особнячком? Мы — тут, они — там...

Откинув дверную штору, из пилотской кабины вышел командир корабля, с непокрытой головой, в сапогах, стянутых по икрам «молниями», и только слегка, для видимости подсобравшись — во всей же стати его сквозило небрежение человека, повидавшего всякое начальство, — доложил:

— Егоровск через пятнадцать минут, товарищ маршал.

Капитан пошел, балансируя на крепких ногах, в хвостовой отсек.

Янов, проводив его взглядом из-под прикрытых век, почему-то неожиданно подумал: не он ли, этот капитан, отвозил его в один из дальних округов? Маршал артиллерии — и заместителем командующего округом. Три года... Да, кажется, именно на этом самолете, честь, так сказать, известная оказывалась... Стой, стой! Уж не случилось ли и у тебя перекоса в сознании? Несправедливо? Некоторые думают: мол, затаил обиду, иначе и не может, иначе противоестественно, непонятно. А он принял то как должное, как справедливое, потому что действительно был виноват, подписав акт Государственной комиссии, и пушки были Модеста Петровича, старого друга и приятеля. Что ж, это теперь все понятно, а тогда сам по себе факт (отовсюду поступавшие тревожные сообщения — пушки выходят из строя) представлялся, да и не только представлялся, а объективно был катастрофой. И ему ли таить обиду, ему ли, видевшему реальную цену непредвиденной катастрофы? Он не только тогда, но и сейчас признает: та мера, выпавшая на его долю, просто малая, незначительная. Нет, такое понимание той меры не было следствием рефлексии, следствием самоуничижения — это вытекало из его веры, его убеждения коммуниста, старого, кадрового военного.

Так какая же несправедливость, какое ущемление? Их не было и нет. Но беда, какую он сознавал, заключалась в том, что ведь не соберешь людей, не встанешь на высокий помост, не скажешь, кто ты и что ты, как ты обо всем этом думаешь сам, в противовес тому, что думают и чаще измышляют другие...

Сквозь полуприкрытые веки — оставались лишь узкие щелки — Янову сейчас все виделось в молочно-расплывчатой пелене, и в этой расплывчатости он увидел, как прошел из хвостового отсека обратно в пилотскую кабину тяжеловесной, балансирующей походкой капитан, — шторка задернулась, звякнули металлические кольца. И сразу, словно от внутреннего, еще не осознанного порыва, к Янову пришло желание посмотреть вот сейчас, в эту секунду, на офицеров в салоне, и он вскинул налитые, побаливающие веки. Офицеры сидели в прежних позах, точно застывшие (Гладышев и Бойков, вытянувшись, глядели в круглые иллюминаторы, подполковник сидел, глубоко вдавившись в кресло), и так же между ними, древком вперед лежало на спинках кресел зачехленное знамя.

Покосившись и увидев Василина, все еще с отчужденным взглядом, с брезгливо выпяченной губой слушавшего генерала, начальника управления, и по-прежнему мирно беседующих на диване Сергеева с журналистом, и, вновь переведя уже живой, даже веселый взгляд на сидевших поодаль офицеров и подумав: разные все это люди, — оживленно шевельнулся в кресле, сказал:

— А что же это наши хозяева сидят в стороне? В самом деле... Товарищ Савинов, товарищи офицеры, давайте-ка поближе. — Заметив смущение и неловкость среди офицеров — они переглядывались, — шутливо продолжал: — А знамя... ничего, не украдут: три тысячи высота и территория — наша, суверенная. Поближе, поближе, на эти ряды!

За полным, почему-то сразу скрасневшимся подполковником поднялись оба молодых офицера: эти, кажется, с охотой.

2

Разговор с Сергеевым, как понял Коськин-Рюмин, в свои последние встречи с ним действовал на него благотворно: вера, четкие суждения Сергеева покоряли, и Коськин-Рюмин ловил себя на том, что будто всякий раз обретал какую-то дополнительную силу, уравновешивались сомнения и душевные «бури», мысли обретали стройность, более четкую направленность. Вот и теперь, до этого самого момента, когда маршал, вздремнув по-стариковски, всего на каких-то пять минут, а до того хмурый и мрачный — взлохмаченные кустики бровей шевелились, перекашивались, — вдруг очнулся и шутливо, но настойчиво пригласил офицеров пересесть ближе, — до этого момента Коськин-Рюмин испытывал вот этот покой, внутреннюю уравновешенность.

Они с Сергеевым беседовали как раз о том, чему он, Коськин-Рюмин, был свидетелем в последние дни на полигоне. В Кара-Суе, воспользовавшись предложением Бориса Силыча Бутакова, он прожил две недели. Главный и Умнов улетели на другой день после рыбалки, в понедельник, сразу, как только стало ясно: по новой «сигме» результаты отличные. Коськин-Рюмин все те дни не выходил с объекта, с утра до поздней ночи торчал вместе со всеми в аппаратурных отсеках «Катуни». Среди военных испытателей царило тоже радостное настроение, поминали Сергея: «голова», «уникум», «далеко пойдет». Коськин-Рюмин принимал все эти слова, будто в свой адрес: нет, черт, все-таки друзья же! Поговаривали и о другом: теперь уж Борис Силыч дожмет, додавит всех, гляди, через несколько дней начнется последний этап госиспытаний, недаром укатил в Москву, прихватив почти всю свою свиту, всех ведущих конструкторов. Но хоть по форме такое говорилось вроде с нотками осуждения, по существу же все сходились на одном: «Катунь» доведена, созрела окончательно.

Поддавшись общему приподнятому настроению, Коськин-Рюмин тоже радовался и спустя две недели возвращался в Москву, в редакцию, окрыленный, распираемый впечатлениями, переполненный ими, но сознавал: все пока уложилось хаотически, перемешалось, потом, позднее, все разложится по порядку, по известным ему одному логическим полочкам. Он еще не задумывался, когда и как распорядится подобным достоянием — сразу ли или через какое-то время, — но что бесследно все это не пройдет, не утечет полой водой, в этом был уверен и был признателен и Сергееву и Бутакову: один «вытащил» в Кара-Суй, другой — там, на рыбалке, в пойме, предложил остаться, пожить и посмотреть.

В редакции, когда он, пройдя по залу экспедиции, где пахло свежей типографской краской, машинным маслом, поднялся к себе на «верхотуру», его ждал сюрприз. Майор Беленький, зажав догорающую папиросу, скривившись от дыма левым глазом, сказал:

— А-а, буревестник... с прибытием! Заждались, старик: секретарь партбюро Марысин заходил, справлялся, когда приедешь. Партбюро тебя ждет не дождется.

Стол Беленького, как всегда, представлял собой наглядный пример «художественного беспорядка» — завален письмами, книгами, обрывками полос, машинописными оригиналами. Лысеющая голова «литраба», волосы с боков более густые, торчавшие, словно рожки, скривившееся лицо — все напоминало сатира в минуту «высшего блаженства».

Потом пожаловал сам Марысин, слепо поморгал ресницами под стеклами очков в тонкой оправе, сказал, как бы извиняясь:

— Так вот, старик, завтра партбюро... В известность поставили тебя еще до командировки. Считаем, подготовился. Планы, творческие замыслы, старик, — ну сам знаешь!..

Коськин-Рюмин воспринял это спокойно: за эти две недели острота от той стычки с Князевым из-за статьи «Сигма» — трудный блок» сгладилась. Что же, партбюро так партбюро. И на другой день в тесной комнатке Марысина на «чистой половине» редакции, куда плотно набилось народу — тут были не только члены бюро, но и партгрупорги отделов — Коськин-Рюмин изложил все, что сделал за последнее время, вспомнил историю со статьей «Сигма» — трудный блок», рассказал, что вернулся из Кара-Суя, присутствовал на испытаниях новой «сигмы» — испытания прошли успешно.

Стоя меж тесно составленных стульев в комнате партбюро, Коськин-Рюмин видел Князева — тот сидел сутуло, свет падал на него, просвечивал землисто-рыжеватые редкие волосы, тщательно зачесанные назад. Коськин-Рюмин отметил: именно при последних словах «испытания прошли успешно» Князев, до того вроде безучастный, равнодушный, вскинулся, распрямляя спину, на миг тонкая усмешка скользнула по лицу замредактора. Эта усмешка и взбунтовала спокойный настрой Коськина-Рюмина, и он тут же, скомкав, закончил свое сообщение.

Марысин удивленно взглянул на него из-за стола, с сомнением протянул: «Все?» — и после короткого «да» открыл прения:

— Давайте поговорим о творчестве товарища Коськина-Рюмина, о направлении, сильных и слабых сторонах, по-дружески посоветуем...

Он говорил медленно, негромко, явно надеясь таким образом придать себе солидность. Но при всей тихости, ровности, с какими он произнес фразу, все же сделал нажим на словах «направление» и «посоветуем» — подобный ход, видимо, не остался незамеченным.

В коротких выступлениях членов бюро то и дело звучало: «новое направление», «очень современно», «отражение технического прогресса», «проникновение в деликатную сферу», «слияние человека и техники»... «Но в то же время», «однако», «следует сказать» — эти слева царапали Коськина-Рюмина, словно металлический скребок. «Но в то же время увлечение сугубо техническими проблемами для журналиста оборачивается серьезными просчетами...», «Однако — и об этом надо говорить прямо — очерки «Дифференциал» и другие перегружены техницизмами, математическими терминами», «Следует сказать, что и...».

Коськин-Рюмин не вникал в смысл всех «но», «однако», в смысл того, что стояло за ними. Как ни хвалили, а выходит, и парку поддали! И, думая об этом, он не расслышал первых фраз Князева. Но этого-то он должен послушать — что-то скажет.

— Я думаю, — говорил Князев, — нам, журналистам, совершенно очевидна роль и значение нашей партийной печати. Ее роль — помогать нашему движению вперед. Тот, кто не понимает этой роли газеты, у того неизбежны творческие срывы. Далеко за примерами ходить не надо... Вот как раз о Константине Ивановиче. Разве вся история со статьей «Сигма» — трудный блок» не есть творческий срыв? Безусловно! Но товарищ Коськин-Рюмин, выступая тут, коснулся своей статьи вскользь, не нашел мужества самокритично взглянуть на факт... Жаль, очень жаль, Константин Иванович! А ведь теперь ясно: появись она, мы бы по воле журналиста ударили бы по хвостам. Товарищ Коськин-Рюмин, когда было принято решение не печатать статью, проявив амбицию, встал в позу, а теперь, мы видим, сам признал: испытание «сигмы» прошло успешно... Так что это такое? Это — следствие самомнения и политической незрелости, торопливости. Такое следовало бы понимать. И еще о том, о чем говорили товарищи:-увлечение техницизмами... Признаюсь, читая статьи товарища Коськина, я понимаю процентов на двадцать то, о чем идет речь... Что же, выходит, мы тут все «не ко двору»?..

Слушая эти слова, Коськин-Рюмин думал о той усмешке Князева, какую невольно подсмотрел, когда сказал об успешном испытании «Катуни» в Кара-Суе, и взгляд его сейчас не отрывался от подбородка и кадыка Князева, на которых в такт голосу подрагивала морщинистая, вислая кожа.

«Видно, пригласить на бюро была ваша идея! — подумал Коськин-Рюмин. — Продраить с песочком, повозить, выходит, мордой... Ну, хорошо, хорошо! — в запальчивости мысленно повторял он. — Тоже скажу вам, товарищ полковник! Конечно, товарищи правы: увлечение техницизмами, может, перекос — допускаю, но вы-то, Князев, просто воспользовались ситуацией, вы теперь ясны, ясны...»

— А я не согласен, Яков Александрович! — подал вдруг реплику майор Беленький. Он сидел, забившись в углу. — Я завидую своему товарищу, что он может так писать. Будь я инженером...

— Не знаю, чему можно завидовать. — Голос Князева дрожал, впалые щеки чуть порозовели.

— Чему? — Беленький поморщился, казалось, он съел что-то остро-кислое. — А тому, что Коськин-Рюмин отражает технический прогресс... Этот прогресс грядет, являются высокотехничные люди, и с ними надо говорить о том, что их интересует. Не то в одно прекрасное время обнаружится, что говорим-то мы на разных языках! Читатели сами по себе, а наш брат, журналисты, сами по себе.

— Товарищи, товарищи! — взволнованно проговорил Марысин, подтолкнув очки. — Товарищ Беленький, вы получите слово.

— А я все сказал, — мрачно произнес тот.

Коськин-Рюмин пропустил момент, когда Князев кончил, лишь вновь как бы тем железным скребком царапнуло слух: «Мы должны со всей партийной прямотой сказать коллеге, что «подручным партии» не пристало ошибаться».

Князев сел. Коськин-Рюмин больше не глядел на подбородок, на складчатую кожу Князева, — смотрел на склонившегося за столом Марысина: под стеклами, точно оплавленными с одного бока электросветом, веки опущены, небольшой, аккуратно точеный нос обтянулся, заострился, полные, добрые губы поджаты с усилием, — он, верно, чувствовал на себе взгляд Коськина-Рюмина и весь, нахохленный над столом, как бы говорил: «Я к этому не причастен, я думал совсем иначе». И он, действительно добрая душа, «активное перо», недавно выбранный секретарем, представлял себе более спокойное и мирное заседание.

Коськин-Рюмин стряхнул оцепенение лишь тогда; когда Марысин в наступившей тишине тесного кабинета, шевельнувшись за столом, во второй раз спросил низким, мрачноватым голосом: «Кто еще, товарищи?»

Установилась тишина. «Мне можно?» — Эти слова, какие-то просительные, по-школьному выброшенная вперед рука для самого Коськина-Рюмина оказались неожиданными: что бы степенно, обдуманно поступить, не впервые ты так, сломя голову. Но уже было поздно, он встал, не слушая, что ответил Марысин, разрешил или не разрешил говорить...

Может, всего секунду стоял, утихомиривая волнение. Все смотрели на него, Коськина-Рюмина, он чувствовал эти устремленные на него взгляды. И, точно боясь спугнуть стеклянно-прозрачную тишину, заговорил сдержанно:

— Я понимаю... здесь у многих добрые намерения... Мне есть о чем подумать... взвесить и оценить критические замечания, советы... И я признателен товарищам, коммунистам. Это пойдет на пользу. — Он сделал паузу: задержанный воздух давил в груди, шумно выдохнул. — Но поскольку мы коммунисты, то я должен по-партийному и ответить... прежде всего вам, Яков Александрович... — Он повернулся к Князеву. — Да, теперь я понимаю сам: появись сейчас статья «Сигма» — трудный блок», и газета бы ударила по хвостам... Это верно. Тут вы правы, Яков Александрович, это был бы газетный прокол...

Коськин-Рюмин снова остановился, умеряя волнение. Слова его легли в добрую почву: многих сбоку, позади себя он не видел, но чувствовал, хотя и не мог бы объяснить, почему, согласную поддержку. Это давало дополнительную силу логики, и он подумал: «А теперь, Яков Александрович, кто кого еще последним об стол повозит!»

— Да, такой вывод сейчас объективно верный... И казалось бы, вы, Яков Александрович, замораживая статью, шли от понимания событий, от предвидения. Но это далеко не так. Ведь такой вывод — ударили бы по хвостам — стал верным лишь сейчас, спустя полгода с тех пор, как была написана статья. Ни вы, ни я тогда, полгода назад, не могли это предвидеть. Нет тут вашего предвидения... Это заслуга технического прогресса, бурного, скоротечного... Вы же лишь воспользовались счастливой для вас ситуацией и говорите: «Мы тоже пахали...» А я убежден: появись статья тогда, полгода назад, она бы сыграла свою роль. И это говорю не я, так сказал генерал Сергеев. А вы же, Яков Александрович, всегда были, мягко говоря, не за прогресс, не за «движение вперед»... Так что «не ко двору» тут неуместно...

Коськин-Рюмин сел. В тишине бледные губы Князева выдавили: «Мне непонятно заявление товарища Коськина...»

 

Теперь, в самолете, они и говорили с Сергеевым обо всем этом. Генерал удобно и свободно откинулся на спинку дивана. Крупнолицый, с хрящеватым носом, пахнущий душистым табаком, Сергеев был в хорошем настроении, располагал к откровению, добродушно повторял: «Верно, верно — ринулся, не измерив броду!»

Эти слова Сергеев произнес как раз в тот момент, когда сквозь тягучий гул моторов, бисерную дрожь, какая глушила звуки, Коськин-Рюмин услышал голос маршала: «Товарищ Савинов, товарищи офицеры, давайте-ка поближе!» Увидел, как после слов «Поближе, поближе, на эти ряды!» с кресла поднялся подполковник, за ним офицеры смущенно и неловко встали с мест.

Предчувствуя, что неспроста маршал просит их пересесть ближе — верно, пойдет разговор, — совсем не думая, что, быть может, неучтиво поступает по отношению к Сергееву, повинуясь лишь скорее журналистскому чутью, Коськин-Рюмин повернулся на диване: сейчас что-то произойдет...

Офицеры устроились в креслах ближе к столику Янова, теперь все сидели компактно. Василин тоже смотрел на пересаживавшихся со своих мест офицеров, прежняя мина брезгливости, с какой он слушал соседа, еще не сошла; пальцы-дутыши растопыренно лежали на коленях.

И хотя Коськину-Рюмину казалось, что он сразу переключил свое внимание на Янова и офицеров, но все же он, видно, опоздал и не услышал первых вопросов маршала, то ли из-за тихого его голоса, то ли из-за вибрирующего, с замираниями гула моторов — самолет будто взбирался в гору.

Отвечая Янову, лейтенант Гладышев, со светлым пушком на верхней губе, озорно сверкнул глазами и подобрался в кресле, на молодом лице одновременно отражались почтение, беспокойство, невольное желание блеснуть, отличиться:

— Служим, товарищ маршал! Нормально...

— Что ж, оба техники? Оба на «пасеке»?

— Никак нет, товарищ маршал, лейтенант Бойков с «луга», хотя училище одно кончали.

— Давно в части?

— Скоро год.

— Как встретили?

— Встретили? — Гладышев будто внезапно вспомнил что-то смешное, ухмыльнулся откровенно и совсем по-ребячески мотнул головой, даже у Янова весело, искристо залучились глаза.

Василин колыхнулся на диване, прорвался короткий смешок:

— Тут, товарищ маршал, все, наверное, получилось так, как вот журналисты предсказывают. — Он кивнул на Коськина-Рюмина. — Лейтенант, мол, едет в часть, сходит на маленькой станции с поезда — пусто, никого нет. Одна полудохлая, полуощипанная курица на перроне... Циркачи! Придумают же! Ну, пятнадцать километров по лесу до части топает лейтенант, а там начальник штаба направляет в деревню: иди, ищи, мол, частную квартиру. Находит лейтенант квартиру с молодайкой, а через год — офицерский суд чести...

Василин опять колыхнулся — он был доволен собой.

Коськин-Рюмин отметил: лейтенанты мгновенно переглянулись и, опустив головы, прятали ухмылки, но безуспешно: губы у обоих растягивались. И только подполковник, сидевший посередке, опытный, понимавший: когда начальство говорит, лучше не ввязываться — сохранял неуязвимую строгость — полное лицо спокойно, веки прикрыли глаза.

— А что? Точно, товарищ генерал, было дело! — со смешком проговорил Гладышев.

— Какое дело? — Василин притушил улыбку.

— А как вот журналист говорит. — Гладышев неуверенно покосился на Коськина-Рюмина. — С курицей — точно!

— Да? Точно? — Янов рассмеялся, привычно потирая скобочку волос. — Журналисты, они народ наблюдательный, острый — им не откажешь в этом!

— И пятнадцать километров до расположения по лесу — тоже верно!

Подполковник Савинов теперь ворочался в кресле, полное лицо — в напряженном беспокойстве, светлые брови изломились уголками. «Ну, этот Гладышев! Перед маршалом... язык распускает. Эх, офицеры пошли! Говорил же командиру — не посылать, чего он в нем находит? Вот, пожалуйста...» Обычно добрые глаза начштаба не раз уже сверлили лейтенанта, авось, поймет, но тот, кажется, совсем освоился, не вертел в смущении головой, живо что-то отвечал Янову, и захолодевший в ожидании ЧП Савинов даже не воспринимал теперь смысла их разговора, хотя от Гладышева его отделяло всего одно кресло, а гул двигателей за бортом стал, кажется, ровнее, покойнее...

— Знаем, знаем этот народ. — В голосе Василина прозвучал скрытый намек: всяких видели! — Один такой на фронт приезжал... Было! Сейчас встретимся — как черт от ладана прячется! — Василин хохотнул, будто горох просыпал. — Циркач! Нализался, на бруствер выскочил: мол, обабились тут, в обороне, немца, мол, давно перед вами нет. Дурака спасать бросились, а в это время «иван», шестиствольный миномет... Капитан Кандурин, комбат сибирячков, да солдат поплатились.

— Это кто же такой, если не секрет? — Янов настороженно посуровел.

— Есть такой... Даром ему тоже тогда не прошло, да и потом высоко не поднялся, хоть и фамилия что надо — Князев. — Василин брезгливо оттопырил нижнюю губу. — И сейчас напишут иной раз, хоть стой, хоть падай: читаешь — и диву даешься! Новшества им все подавай... То командиров в капусту секут, то о революции кричат — дым до небес! Но не зря говорят: новое-то — чаще хорошо забытое старое.

— Не совсем, не совсем так... — Янов в задумчивости потирал скобку волос у затылка. — Вы тоже утрируете. И что новое — это хорошо забытое старое, тут тоже надо разобраться: что,оно такое новое и что такое старое.

— Что «не совсем», товарищ маршал? Слюни распускаем, а надо дело делать! Мы привыкли не словами, а делами говорить. Война научила. А этих выскочек, скороспелок что научит?..

— А вы пояснее, Михаил Антонович! Все мы тут люди свои. «Катунь» доказала...

— Цыплят по осени считают! Тогда и становится ясно, чем их кормили — зерном или половой.

— Знаем, знаем! Вы против «Катуни». Вы в нее не верите. А время покажет... Да, покажет! Оно будет не на вашей стороне. — Янов вдруг оживленно повернулся в кресле, лицо стало мягче, приветливей. — Вот давайте спросим у молодых, их отношение к «Катуни».

— Чего тут, товарищ маршал? «Катунь» — это грандиозно, это будущее! — выпалил Гладышев.

— А вы как считаете? — Янов обратился к лейтенанту Бойкову.

— Система железна, как у нас говорят, товарищ маршал.

Василин налился бурачной краснотой, казалось, от лица его сейчас исходил жар, как от раскаленной жестяной печки.

— Железна! Будущее!.. Не рано одних беленьких цыплят считать? А черненькие? Серенькие?..

— Отмахиваться, Михаил Антонович, от прогресса, знаете ли, это не дело, — сказал Янов. — Прогресс есть прогресс, он ставит новые задачи перед нами, военными. Это, конечно, не значит, что надо отмахиваться от всего старого, не видеть преемственности.

Голос Василина прозвучал металлически:

— Я за сочетание пушек и ракет.

Открылась дверца в пилотскую кабину, капитан, выглянув, сказал:

— Идем на посадку, товарищ маршал. Внизу Егоровск.

— Ну, хорошо, хорошо... — Янов помолчал, словно недоволен был, что перебили, брови подвигались, потом поднял взгляд на Гладышева. — Ну, а по версии журналистов, там в конце — молодайка и суд... и это оправдалось?

— Н-нет, — с запинкой сказал Гладышев. — Не было.

Самолет коснулся земли, подпрыгнул, качнулся с крыла на крыло и побежал по зеленому полю, мелькавшему за круглыми иллюминаторами.

3

Кабинет Фурашова стал тесным: набились свои и гости. Стульев не хватило, пришлось приносить из разных кабинетов. Гостей много: не только прилетевшие с маршалом Яновым генералы и офицеры — их Фурашов встречал на полевом аэродроме в Егоровске, — но и местные партийные и советские работники. Люди разные, многие были приятны Фурашову, желанны, и он впервые после гибели Вали чувствовал растроганность и этими встречами и тем, что предстояло, ради чего они собрались, чему суждено было произойти через несколько минут.

В кабинете дымно: многие курили. Янов еще в самом начале, войдя сюда и пристроившись сбоку стола, сразу спросил: «Разрешаете, командир, курить? Тогда будем», — и сам первый вынул сигареты. Разговор теперь то возникал общий, то неприметно рассыпался, однако Фурашов ловил на себе взгляды и Янова, и Сергеева, и Коськина-Рюмина и без труда отмечал во взглядах и участие и подбадривание: держись, мол! Все это сейчас окрашивалось особой теплотой, особыми красками. Фурашов думал о том, что вот дождался, теперь — оформленный воинский организм, полк со знаменем, а не какой-то расплывчатый «объект», полк со всеми вытекающими последствиями.

В голове вспыхивали, будто в электронной машине, сотни чисто практических вопросов, какие требовалось в суматохе не упустить, не забыть: есть ли строевая записка для доклада Янову, подготовлены ли линейные к торжественному маршу, как пройдут на этот раз офицеры «пасеки», не заслужат ли презрительного василинского «циркачи»? Как он примет от маршала знамя, какие слова скажет, как потом пойдет впереди полка, а за ним заместители: — Моренов, Дремов, совсем новый еще тут человек, потом начштаба Савинов, потом уж знамя с ассистентами Гладышевым и Бойковым, внушительно ли это будет выглядеть со стороны? Все ли готово для праздничного обеда, и надо напомнить начклуба Милосердову о концерте самодеятельности. И хотя об этом давно — даже не сегодня — отданы все необходимые распоряжения, и очевидно, они исполняются положенным порядком, ему, Фурашову, в эти последние минуты казалось, что забыто то одно, то другое, и он то сам выходил, отдавал распоряжения дежурному по штабу, то передавал их Дремову или Моренову — они время от времени появлялись тут, в задымленном кабинете.

Мундир, сшитый еще на последнем курсе академии и с тех пор надеванный всего раза два — когда Фурашов фотографировался для «личного дела» да вот представлялся в Москве при назначении в штаб, — сейчас, то ли с непривычки, то ли действительно стал маловатым, жал под мышками, а высокий воротник костяным замком охватил шею, туго стянутая грудь округло выпирала; красная окантовка, металлические, серебром игравшие «катушки» на воротнике, на рукавах — все было непривычно, и Фурашов испытывал раздражение. Но было, однако, еще одно, совсем незначительное, маловажное, в чем даже себе бы он не признался, — стрелка на синих галифе, заглаженная чуть вкось... Ее по очереди утром утюжили Марина и Катя — он недосмотрел, и вот теперь стрелка пологой дугой предательски выбегала из-под левой полы мундира. Конечно же, ее все заметили, и это, как заноза, беспокоило и болью отдавалось: «Была бы Валя! Нет ее, нет сейчас, вот в этой радости...»

Он посмотрел на часы. Было без десяти минут двенадцать — торжественная церемония вручения знамени назначена маршалом на двенадцать ноль-ноль. Оставалось десять минут. Он хотел уже попросить у Янова разрешения выйти — посмотреть, как там начштаба Савинов выстраивает полк (он с удовольствием, хотя горечь не прошла, опять мысленно повторил: «По-оо-лк»), — и уже перевел взгляд к столу, где сбоку сидел Янов, еще не четко различая его в сизой толчее дыма, но Янов опередил его:

— Не пора, товарищ командир полка?

И уважительный тон и обращение «товарищ командир полка» (словно маршал подслушал его тайные мысли) заставили Фурашова вздрогнуть: Янов понимает все, понимает его волнение, подбадривает его.

— Десять минут, товарищ маршал, до двенадцати ноль-ноль. Разрешите проверить, как идет построение?

— Хорошо, хорошо, командир.... Пожалуйста!

Уже повернувшись и уходя, Фурашов вспомнил, как тактично, когда он встретил самолет на аэродроме в Егоровске, маршал не спросил, не напомнил о Вале, только, здороваясь, задержал руку Фурашова в своей, пожав ее не резко, а как-то проникновенно, и негромко сказал: «Рад вас видеть». Но во взгляде, устремленном из-под приподнятых и, кажется, чуть дрожавших бровей, добром, настороженном, Фурашов тогда прочитал невысказанный вопрос: «Ну как вы тут, в горе своем большом?» И Фурашов понял, что этим молчаливым вопросом маршал хотел соблюсти своего рода тайну, вопрос как бы стал достоянием лишь их двоих, потому что не задать его Янов не мог, но и произнеси он его вслух, при всех — что-то кощунственное было бы в том, и Фурашов, поняв все это, ответил тогда в тон и тоже проникновенно: «Благодарю, товарищ маршал».

В гулком коридоре штаба сейчас было пусто: по такому случаю Савинов, верно, «подмел» подчистую весь штаб, — лишь дежурный у входа молча вскинул руку, отдавая честь. Фурашов, поворачивая к выходу, увидел в углублении, в нише, знакомый пластмассовый пенал — конус наподставке. Вспомнил слова Сергея Умнова: «Не пройдет и года, как станешь комполка, вручат тебе знамя, и тогда...» Ну, вот и оправдалось. Все сооружение — острая высокая пирамида — блестело, прозрачное и начищенное, и тут, видно, забота Савинова. Что ж, сейчас знамя стоит у начштаба, а потом, когда кончится церемония вручения и подразделения пройдут торжественным маршем, знамя поставят в пенал, рядом встанет часовой, замрет недвижно, и уж потом никогда, даже на секунду, не останется оно без строгого, неотступного стража — лишь потекут вереницы бесконечных смен: один часовой будет сменять другого.

День не очень яркий, в поднебесье гуляли ветры, гоняли, как снежные комы, облака в густой, налитой сини; режуще-беспокойный свет ударил навстречу Фурашову, вышедшему из коридорного сумрака на крыльцо, и пока рассеивался в глазах радужно-золотой туман, Фурашов задержал шаг. Но и сквозь этот туман увидел: строй уже стоял перед штабом; пока он еще не замер по всесильной команде «смирно», пока солдаты стоят в вольных позах, но у Фурашова, окинувшего взглядом четкие «коробки», растянувшиеся от левого края штаба до самых ворот, опять сердце екнуло в радости и гордости: полк! Все сейчас показалось удивительным и необыкновенным: солдаты и офицеры в начищенных мундирах, свежий асфальт, отражающий солнечный блеск, дощатая трибуна, бордовая краска, тоже свежая, гомон массы людей, сдержанный всплеск то трубы, то флейты на правом фланге, в оркестре, стайка ребятишек, высыпавшая на спортивную площадку; плотная, затянутая в мундир, перепоясанная ремнем фигура подполковника Савинова перед офицерской «коробкой» на правом фланге, и негромкий, перекатно-удаляющийся по цепи переклик: «Командир... Командир идет...»

Сразу приметное движение в строю, самостоятельное, без команды подравнивание. Гомон сбит, словно придавлен прокатившейся и угасшей на флангах волной «командир, командир», в следующий миг зычным голосом Савинова вознеслась над строем команда:

— Рррав-няй-йсь!

Команда откатилась, дробясь о стволы сосен, замерла. И уже новая, как бросок, настигла застывший строй и одним ударом отрубила все звуки, все мысли:

— Смир-рна-а! Рр-равнение на... середину!

Воздух только долю секунды звенел высокочастотной на биениях нотой — оркестр, грянув «Встречный марш», взорвал медью:

— Тра-та-та... Тра-та-ата-таа...

Савинов, повернувшись, четко, стремительно — Фурашов с удовлетворением отметил это, — горделиво понес вдоль строя свою крупную фигуру, печатая в такт музыке шаг, и Фурашов, явственно, сквозь музыку и даже, пожалуй, не сквозь нее, а как бы над ней слыша лишь этот чеканный шаг, тоже повернулся и под сотнями устремленных глаз пошел навстречу начальнику штаба — асфальт звонко отдавал под сапогами.

 

На трибунке, пахнувшей свежей краской, было тесно, часть гостей, не уместившись, стояла внизу, возле трибунки. Фурашов лишь косил глазами, видел и гостей внизу, и ровные «коробки» строя и в перенапряженной тишине слышал глуховатый, но приподнятый голос маршала, читавшего с листа:

«...Приказываю... войсковую часть... впредь именовать: «Первый зенитно-ракетный полк». — Янов сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и, отделяя слово от слова, веско дочитал: — Министр обороны Маршал Советского Союза... Начальник Генерального штаба...»

Закончив читать и сложив папку, Янов повернулся, и Фурашов будто впервые разом отметил светлую тужурку маршала, погоны с крупной вышитой звездой, отороченной красной ниткой; под козырьком тоже светлой, с черным околышем фуражки глаза затененные, в них торжественный, острый огонек и одновременно застарелая усталость от этих неблизких мотаний на самолетах.

— Знамя, командир...

Тихие оброненные Яновым слова Фурашов скорее не услышал, а почувствовал и сделал знак рукой. Позади строя, на крыльце штаба, — Савинов со знаменосцем и ассистентами. Знамя в чехле, у Гладышева и Бойкова на груди вороненые новенькие автоматы. До трибунки долетела негромкая команда Савинова: «За мной марш!» — и тотчас зачехленное знамя поплыло позади строя на правый фланг, долетали слитные, звонкие удары шагов знаменосцев. Янов кивнул Фурашову, и они стали спускаться с трибунки.

Фурашов видел, как чуть дрожали пальцы маршала, развязывавшие тесемки чехла, как полыхнул красно-огненным пламенем тяжело опавший шелк с шитыми буквами и шитой звездой, как Янов, взяв древко из рук знаменосца, твердо подняв знамя, подержал на весу... Потом маршал передал знамя ему, Фурашову, и он, взяв его, ощутил еще прохладное, лакированное древко и тут же, передавая его снова знаменосцу, подумал: «На колено, на колено... целовать знамя». И, сразу опустившись на левое колено, на асфальт, припал губами к скользкому краю бахромчатого полотна.

Над головой вновь возвышенный, высокий голос Янова:

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры первого ракетного полка, вы ударная сила войск противовоздушной обороны... Отныне на вас возлагается оборона неба. Будьте достойны этой высокой задачи! Поздравляю вас с вручением боевого знамени!

Громом, заглушая слова маршала, взорвалось на правом фланге «ура», покатилось по строю, замирая слева; но там, справа, взметнулось новое «ура», оно наложилось на предыдущее, еще не затихшее; обвально нарастая, пронесся ликующий крик, а справа, уже вдогон, взметнулась третья волна.

Фурашов не видел, все еще стоя на колене, как Янов, да и гости — возле трибуны и на трибуне — вскинули в приветствии руки. Поднявшись, Фурашов со стеснившейся грудью, в тишине, которая оглушила сейчас, после криков «ура», чувствуя какой-то остро-нетерпеливый порыв, вобрав воздуху, скомандовал:

— По-о-лк! Под зна-амя... сми-рр-но-о!

Савинов, придерживая шаг, почти на месте вскидывай ноги, оглядываясь назад, дал возможность знаменосцу и ассистентам выровняться и, когда те развернулись строго в затылок, чуть приметно кивнул, и все четверо ударили первый печатный шаг, словно шагнул один человек. Кивок подполковника был знаком оркестру: музыканты разом сыпанули под первый шаг: «Тра-тра-тра...»

Капитан Овчинников держал древко перед собой, как винтовку наперевес, — шелк спадал ровно, лишь середина морщилась длинными складками. Знамя поплыло вдоль строя, и снова, как пять минут назад, там, впереди, куда уплывало знамя, навстречу ему родилось, накаляясь и нарастая, покрывая музыку, перекатное, восторженное и ликующее «ура».

Знамя, удаляясь, даже не плыло, а точно бы парило, торжественно, величественно и одновременно легко, и шелк играл, переливаясь на солнце, меняя тон — от ярко-красного, светлого, до бордового, — и казалось, оно, знамя, как живое, сознавало всю значимость этого момента: в степенном и плавном полете даже не колыхалось. И Фурашову на миг представилось: это, распластавшись, парила над строем огромная красная птица, купаясь в лучах солнца, в стеклянной прозрачности воздуха, — казалось, это будет вечно.

Музыка захлебывалась, ее покрывал все тот же перекатный клич, рождавшийся вновь и вновь:

— Урра-ра! Ур-ра! Ур-аа-аа...

Ликующий крик затих, оборвался разом в ту самую секунду, когда знамя достигло правого фланга. Оборвалась и музыка. И тогда Фурашов, уже не думая, хватит ли воздуху в легких, раздельно, медленно стал бросать слова команды:

— К торжественному маршу... Дистанция на одного линейного...

А в висках ударялось, билось: «Полк, полк! Сейчас он пойдет мимо трибуны, мимо Янова, и впереди ты, командир...»

4

В домике Фурашова во всех комнатах щедро горел свет, и, хотя время уже перевалило за десять, спать не ложились.

Ушедший день был насыщен многими событиями, и Фурашов испытывал утомление от всего пережитого: после торжественного марша был обед, потом концерт художественной самодеятельности, гости разъезжались вечером. Янов с генералами улетел поздно. Сейчас, в тепле, в покое, за столом, Фурашов с тихой ласковостью наблюдал за шумным поведением дочерей. Катя липла к Коськину-Рюмину, не отступая от него ни на минуту, — то ластилась к его плечу, то заходила сзади, перегибаясь, заглядывала в лицо с несдержанной радостью, пухлые мочки ее ушей малиново пламенели. Приезд Коськина-Рюмина разрядил обстановку. Константин, в свою очередь, трепал тугие Катины щеки, с улыбкой перебирал в пальцах шелковистые, связанные ленточкой в пук волосы. Марина сдержаннее проявляла свою радость, но ходила по комнатам торопливо и на правах хозяйки подставляла гостю фужер, накладывала в тарелку салат — нарезанные помидоры и огурцы с луком; живо, беспокойно блестели ее печально-большие глаза, она встряхивала коротко стриженными волосами и все, казалось, старалась отогнать набегавшие думы.

Свет заливал стол. В углу горел приземистый торшер, напоминавший гриб, в открытых настежь двух других комнатах тоже буйствовал свет, и Фурашов вдруг подумал, что и эта непривычная яркость в доме и вся оживленность и радость дочерей — впервые после трагедии — есть не что иное, как отдушина, как награда им за подавленность этих дней, и они отдавались неожиданно выпавшему им случаю полно, по-детски беспечно, забыв обо всем. «Да, забывают мать и так вот забудут совсем, а ведь рано, рано...»

Рюмки стояли недопитые, а бутылка водки только начатая: пить не хотелось.

Смеясь, погладив по голове Катю, Коськин-Рюмин проговорил:

— Большая, большая ты, коза!

— Дядя Костя, — вдруг сказала Катя, — а я помню, когда вы приезжали к нам в Москве. Еще тогда мама была...

Фурашов в задумчивости — не сознанием, а лишь зрительно — отметил: Марина дернула Катю за рукав. Должно быть, Коськин-Рюмин тоже заметил это, повернулся, настороженно потер пальцами лоб.

— Да, да, деточка, помню... — В голосе было смущение и желание быстрее загладить неловкость, словно не Катя, а он ненароком коснулся запретной темы, и, твердо глядя на Фурашова, поднял рюмку перед собой, негромко сказал: — Ну, давай за...

Фурашов понял: выпить в память Вали, — они молча, встретившись взглядами, не чокаясь, выпили. Вновь, как там, на аэродроме, во взгляде Янова, Фурашов прочитал сейчас и у товарища этот невысказанный вопрос: «Ну, как ты тут?» Наверное, теперь глаза Фурашова могли бы выдать все, загляни в них Коськин-Рюмин, но Фурашов, не поднимая взгляда от тарелки, бесцельно ковыряя вилкой, сказал глуховато:

— Не пора ли, доченьки, спать?..

— Нет, нет! — Катя капризно замахала руками, трепыхнулся сзади хвостик волос. — Мы дождемся Ренату Николаевну.

— Да, папа, подождем. — Большие глаза Марины застыли, глядели на отца.

— Кто это... Рената Николаевна? — тихо спросил Коськин-Рюмин.

— Учительница музыки. — Фурашов сказал глухо, словно за этим что-то скрывалось, была какая-то тайна, и тут же, смутившись, добавил, как бы желая упредить возможные вопросы: — Учит девочек...

— Понятно... Ну, а я у тебя останусь, поживу в твоем полку несколько дней. Не возражаешь?

— Какие разговоры, Костя? — Фурашов усмехнулся. — Живи сколько хочешь — вон хоромы!

Коськин-Рюмин, оживляясь всем лицом, точно подогретый изнутри, ерзанул на стуле.

— Давай еще по одной? — И взялся за бутылку, разлил по рюмкам. — Я тоже рад: горести горестями, а сегодня у тебя событие, сегодня ты, Алексей Фурашов, шагнул высоко, и этому событию не только мы, журналисты, но еще и историки когда-нибудь воздадут должное... За тебя, за полк! — Он опрокинул рюмку, поморщился, закусил и, прожевывая, сказал: — И все! На этом, как говорят, завяжем — работать!

Девочки, видно, почувствовали, что они тут лишние, взрослым надо поговорить, притихли, хотя и не уходили. Фурашову было сейчас легко, покойно: от Коськина-Рюмина веяло уверенностью, неколебимой целеустремленностью — «работать»!

И как он ему был благодарен за то, что и тогда, в трудную минуту, сразу после похорон Вали, прилетел, оказался рядом, — рядом он и в этот для него, Фурашова, не простой, торжественно-поворотный день. Фурашов усмехнулся.

— Ты все «курить и работать»?

— Нет другого выхода, Алеша! Журналисту спать — статей не видать! — отозвался Коськин-Рюмин, продолжая в задумчивости гладить Катины волосы.

«Нет другого выхода» — тоже любимая поговорка, как и «курить и работать». Поговорка академической поры...

— Ты чего смеешься?

— Я вспомнил, как ведро с будильником ставили... Помнишь?

— А-а, ведро! Было!.. — Коськин-Рюмин задумчиво постучал вилкой о стол, женственно крупные глаза словно бы затянулись мгновенной дымкой. — Хочу написать нечто особое... Понимаешь? Вот... человек и ультрасовременная, ракетная техника! Человек велик, он создает ее, отдает ей часть своей души, но и эта техника, в свою очередь, влияет на человека, формирует его. Словом, раскрыть смысл и суть вот этой происходящей в военном деле революции. Как тут у тебя?

— Как? — Фурашов усмехнулся. — На головах ходим, пытаемся перевернуться на ноги, но плохо получается. Так у нас говорят.

Маринка поморщилась, как от зубной боли.

— Ну, папа...

Катя взметнула пучком волос.

— Он шутит, дядя Костя!

Коськин-Рюмин помолчал, потом заговорил:

— Понимаешь, Алексей... Я должен понять, куда идти, где главное? Что низвергать, что высвечивать? Не тебе говорить, какая обстановка... Черчилль бросил спичку в костер холодной войны в Фултоне, Даллес раздул этот костер и поддерживает его. Холодная война — это балансирование на грани новой войны, опасный танец на острие ножа... Понимаешь, новая война, Алеша? Читаю сообщения — блоки, военные базы вокруг, станции обнаружения и перехвата. Вот и в одной южной стране, в горах, поставили мощный локатор, просматривают нашу территорию. Есть сообщения, что строят сверхсовременные самолеты-разведчики, новые стратегические бомбардировщики. Не для забавы же все? Понимаем мы это? Перед Отечественной не хватило времени, не хватило года, чтоб во всеоружии встретить Гитлера, и теперь... допустить?

Фурашов показал глазами на девочек, мол, не забывайся, слушают: те действительно примолкли, не улыбались и, возможно, ничего не понимали, но тревожно и недоуменно поглядывали на взрослых.

— Не пора ли все-таки ложиться? — спросил Фурашов.

— А дядя Костя у нас останется? Останется? — затараторила Катя, снова ластясь и прижимаясь к Коськину-Рюмину.

— Конечно, одну ночь, первую... А об этом, Костя, — Фурашов понизил голос, словно не желая, чтоб слышали дочери, — поговорим завтра, но, думаю, надо способствовать быстрейшему становлению ракет, надо создать особое направление в армии, особое командование — условия максимального благоприятствования... Только так.

Негромкое, осторожное движение послышалось за дверью. Девочки опрометью бросились: «Рената Николаевна!» Тотчас в проеме появилась худенькая, невысокая девушка. Коськину-Рюмину показалось: совсем девочка. Из сумрака, сгустившегося возле двери, пристально смотрели большие строго-серьезные глаза: на тонком, худеньком лице они были самым приметным — глубокие, влажно-проникновенные и настороженные... Всего секунду она смотрела сюда, в глубину комнаты, смотрела, пока не подбежали девочки. Там сразу началась возня.

Голос Фурашова прозвучал с глуховатой мрачностью:

— Рената Николаевна.

И словно сразу забыл о ней, стал расспрашивать о делах, и, отвечая на его вопросы, Коськин-Рюмин сделал невольный вывод: с приходом учительницы девочки утратили интерес к нему, переговаривались с ней, а вскоре принялись проворно и быстро убирать со стола. Коськин-Рюмин поймал себя в какой-то миг на том, что следит за сдержанными и аккуратными движениями хрупкой в цветном платье учительницы; отметил и другое — Фурашов будто сознательно избегал смотреть в ее сторону... А может, показалось?

Укладывались они с Фурашовым тут же, в столовой: гость — на тахте, Фурашов — на раскладушке, застеленной ватным матрацем. И, уже погасив торшер, раздеваясь в темноте (в соседней комнате еще разговаривали девочки с учительницей), Коськин-Рюмин услышал голос Фурашова:

— А вот с Гладышевым, с техником, поговори... Много найдешь шелухи, но есть и зерно. Шелуха отвеется, зерно останется. Это — будущее нашей армии.

— Ладно. Спасибо за совет.

 

У Гладышева не было и секунды времени. Он, совершая, как говорил старший инженер-лейтенант Коротин, «челночные операции вдоль линейки», только что перекатил осциллограф к очередному координатному шкафу, и тут-то над ним раздалось:

— Вы техник-лейтенант Гладышев?

Знакомый подполковник — в самолете вместе летели — без фуражки, светлые, золотистого оттенка волосы мягко распадались на стороны, взгляд внимательный. Гладышев выпрямился.

— Да, товарищ подполковник.

— Что ж, знакомы! Тем лучше... Я из газеты. Хочу ближе познакомиться, — сказал подполковник, протянув руку.

— Слыхал, товарищ подполковник, только не знаю, чем обязан... Не герой!

Подходили офицеры. Толпились вокруг, подавали реплики:

— Чего там... в лучшие техники выходит.

— В фельетонах тоже герои...

— Верно! — Гладышев подмигнул, нисколько не обидевшись, настраиваясь вдруг на веселый лад, авось, отступится корреспондент. — Для фельетона гожусь!

— Разберемся, в какие герои годитесь! Не первый случай. Побеседуем вечером... А сейчас, вижу, заняты, что-то делаете. Посмотрю...

— И о технике будете писать? Что делаем — да?

— И о технике.

У Гладышева явилась внезапная озорная идея: а если почудить с корреспондентом? Разыграть? Он опять подмигнул обступившим офицерам, настройщикам, операторам, те побросали работу: предстояло зрелище.

— Так что, товарищ подполковник, могу рассказать, что делаю!

— Ну, расскажите, — согласился Коськин-Рюмин, сощурившись. Он перехватил «подмиг», понял: техник собирается «поиграть». «Что ж, поможем!» — подумал журналист и вытащил записную книжку, авторучку: как полагается — корреспондент в готовности номер один. Только вот голос, когда сказал «я слушаю», был не таким доверительным, каким был вначале, — прозвучал отчужденно, но Гладышев не придал этому значения: ясно, корреспондент настроился на деловой лад! А розыгрыши всякие, чудачества у них в училище были в чести, и он по такому делу спец, мастер, даже дружку Олегу Бойкову не спускал: однажды разыграли — к начальнику училища, генералу, явился Бойков, а тот ему: «Я вас не вызывал». Разразился скандал, но и тогда все сошло...

— Ну так вот, товарищ подполковник. Идет проверка дискриминаторных панелей. Капризная штука, самая тонкая, деликатная, скажу... Чувствительный элемент. Назначение? А вот: видит она цель — конфигурацию там, размеры — все в точности... И говорит нам: вот, мол, смотрите, какая цель... Говорит, конечно, не словами, а с помощью приборов.

Коськин-Рюмин делал вид, что, увлеченный, захваченный, записывает все в книжку; теперь уже стало ясно: техник откровенно и беззастенчиво «загибает». Но... смеется тот, кто смеется последним, — он, Коськин-Рюмин, доведет эту игру до кульминации, а потом посмотрим. Видел: то и дело техники, операторы юркали за шкафы, за соседние линейки, но он не слышал, как там, сдерживая смех, давясь, они выкладывали товарищам: «Гладышев-то, Гладышев дает! Корреспонденту, подполковнику, такое загибает — тот в блокнот не успевает записывать! Во, в газете липа будет!»

Вокруг Коськина-Рюмина и Гладышева становилось все теснее.

Фантазировал Гладышев неудержимо, раскованно, сам чувствуя, что зашел далеко, подбадриваемый улыбками, смешками, репликами: «Правильно», «Давай», «Ух, ты!».

— Вот, товарищ подполковник, на осциллографе и видна цель со всеми ее ножками и рожками!.. Нет, не там, на экранах, в индикаторной, — там только отметка, вроде точки, и все! А вот у нас... Сейчас не видно, а настроим — пожалуйста, глядите!

В какую-то секунду журналист залюбовался фантазером — складно и ловко получалось, но, кажется, кульминация наступила: еще минута — и люди утратят интерес к «сказкам» Гладышева, начнут расходиться, а его-то, этот момент, упустить нельзя.

И когда Гладышев сказал, что «цель, как есть, будет видна на осциллографе», Коськин-Рюмин прищуренно, не смигивая, — знал, взгляд такой получался остро-холодным, он мог смутить, «срезать» — уставился на техника, а Гладышев действительно вдруг заколебался, сбился с тона, повторил не так уверенно:

— Ну, конечно, увидим... в общем, фигурально, конечно, товарищ подполковник, но все-таки...

— Хорошо, Валерий Павлович... Не ошибся? — Голос Коськина-Рюмина прозвучал твердо. — За фантазию спасибо. Давайте о другом... Вот я вижу, у вас осциллограф подключен к седьмому и десятому гнездам панели... Так?

— Так, товарищ подполковник! А насчет фантазии — нет...

Коськин-Рюмин сделал вид, что не обратил внимания на возражение Гладышева.

— Тут, как я понимаю, вы измеряете величину дискриминаторных импульсов... Так?

— Та-ак, — сникло протянул техник.

«Ага, он уже кое-что почуял...» Выдерживая паузу, журналист искоса оглядел толпу между шкафов: что ж, не ошибся — перемена очевидна, примолкли, улыбок уже не было, а полуулыбки — будто стершиеся, бледные, и ожидание — что дальше? Позади всех вон старший лейтенант — широкое, скуластое лицо, жесткие, ежиком волосы... Этот в открытую улыбается. А, Коротин! Познакомились в Москве, было дело, когда присутствовал на выпускном вечере молодых инженеров. Коротин поддерживает его улыбкой: мол, давайте, «покажите, где раки зимуют».

— А не могли бы вы сказать, почему величину этих импульсов вы замеряете на уровне «ноль семь десятых»?

— То есть?! — Гладышев внезапно задохнулся, чуя скрытый подвох; молнией мелькнуло: «Корреспондент, а такие вопросы!»

— Да, почему на уровне «ноль семь», а, скажем, не на уровне «ноль пять» или вовсе не по вершине импульса?

На полных губах техника блуждала улыбка, и вдруг он пролепетал:

— Не... Не знаю, товарищ подполковник... В училище нам этого не давали.

Кто-то переговаривался по громкой связи, приглушенно гудело в вентиляторах, за шкафами слышались голоса, команды, но тут все смолкло в ожидании. Журналисту показалось, что он улавливает, как тюкает сердце сникшего, вроде бы осевшего Гладышева, слышит сдержанное дыхание окружавших людей.

— У вас есть рабочая тетрадь, Валерий Павлович?

— Есть, есть, — суетясь, проговорил Гладышев, оттесняя толпу, взял с железного столика тетрадь, с облегчением, словно в этом было его спасение, выдохнул. — Вот, товарищ подполковник!

— Ну, пожалуйста, смотрите...

Отвернув чистый тетрадный лист, Коськин-Рюмин ловко нарисовал «двугорбие», жирно, повозив пером, отметил точку пересечения пологих горбов-импульсов, принялся объяснять физическую суть. Когда он кончил, протянул тетрадь совершенно опешившему технику, сквозь толпу протиснулся старший лейтенант Коротин, с той же разлитой во все лицо улыбкой сказал:

— Так-то, Гладышев, газеты надо читать, тогда бы не влип. Корреспондент-то инженер-подполковник, понял? Про унтер-офицерскую вдову читал, как сама себя высекла?

Гладышев кивнул. Толпа грохнула смехом.

— Ладно, ладно! — Коськин-Рюмин поднялся со стула. — Бывает, Валерий Павлович... А о делах поговорим вечером, как договорились... Идет?

— Идет, товарищ подполковник... Есть!

Рассасывалась, расходилась толпа со смешками, шутками. Подполковник вместе с Коротиным ушел за шкафы, и только тут Гладышев в истоме и слабости опустился на стул: ну и корреспондент!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Осень стояла жаркая, суховейная. Даже сентябрь, против обыкновения, не принес прохлады. И вдруг словно там, в небесной канцелярии, что-то стряслось, закрутило, захмарило, а потом пали на землю молочные туманы.

За железными воротами «луга» колонна — пять тягачей с полуприцепами, на которых горбатились ракеты под дугами, выпирающими из-под брезента, точно ребра, — вытянулась на бетоне. Впереди на повороте в пелене тумана показался газик зампостроя подполковника Дремова, колонну замыкал «холостой», без прицепа тягач, чем-то напоминавший Фурашову кузнечика с оторванным брюшком.

Мальчишкой удил он черноспинных голавлей на тихом, поросшем ракитами Битюге. Хитрая рыбина умудрялась одной ей известным способом оторвать с крючка брюшко кузнечика. После трепетного подергивания поплавка Фурашов с екающим сердцем, бывало, подсекал, думая: вот сейчас... Но на крючке, выскользнувшем из воды, видел: у кузнечика, судорожно раскинувшего прозрачные сетчато-розовые подкрылья, брюшко аккуратно, словно лезвием бритвы, отрезано, жало крючка предательски оголено...

Голова колонны миновала поворот, и «поезда» степенно поворачивались в рассветной синеве ребристыми брезентовыми боками. В туманную просветь нырнул последний тягач, в кабине мелькнула знакомая фигура младшего сержанта Метельникова — только он мог сидеть так прямо, уверенно, точно вел машину не в рейс, а правил ею на арене цирка, на виду у публики. Фурашов, подумав об этом, улыбнулся застылыми губами.

Последним юркнул газик-пикап замыкающего, капитана Овчинникова.

Было промозгло, хлопья тумана осели, зацепившись за макушки ельника по бокам дороги. Густая ржавая, вода залила кюветы с листьями на дне, из темного чрева леса несло прелью, грибным застойным запахом, пронизывающей сыростью от луж, отсвечивавших меж стволов.

Сырость пробиралась под шинели, холодила спины, подполковник Моренов вздрагивал, гусиная рябь приливами накатывала на его бледные щеки — они будто опали за ночь. Начальник штаба Савинов, стоявший у самой бровки, тоже зябко ежился, переступал ногами в хромовых сапогах — мокрый бетон точно бы заледенел. Что ж, все они уже половину ночи провели в беготне по позиции, по «лугу», под открытым небом, готовя эту первую ракетную колонну, и конечно же порядком перемерзли!

Проводив взглядом последнюю машину, Фурашов подумал, что рейс колонны будет нелегким, Дремову основательно достанется, и обернулся к начальнику штаба.

— Прикажите, Петр Савельевич, связь с Дремовым поддерживать по радио беспрерывно.

— Есть! — Подполковник переступил на бетоне. Ноги у него занемели, словно их сдавили колодками. — Значит, не только на узловых точках маршрута?

— Да. Пусть во время первого сеанса связи передадут это Дремову.

— Ясно.

— И попрошу держать в готовности кое-что из транспортной техники по вашему усмотрению.

И подумал: тон у него далеко не радужный, вроде он косвенно выражает недоверие Дремову, в общем-то новому человеку, к которому, быть может, и следует проявлять осторожность, хотя у него, Фурашова, для этого и нет оснований. Разве только вот отношение подполковника к младшему сержанту Метельникову, — не может он забыть случай с угоном машины... Составляя список водителей для первой колонны, а потом накануне утверждая его, Фурашов не случайно предложил Метельникова, надеясь втайне: младший сержант наверняка проявит себя в рейсе, и подполковник авось изменит свое мнение о солдате...

Все это в один миг пронеслось в голове Фурашова и, подняв глаза на начальника штаба, будто вскользь, он добавил:

— Это на всякий случай, Петр Савельевич. — Потом, уже обращаясь ко всем, сказал: — Прошу в машину.

Заторопились все, словно нежданно выпала возможность размяться, разогреться. Подполковник Савинов усиленно заработал руками, взмахивая ими, точно крыльями, будто собирался взлететь, хлопал себя по бедрам, пыхтел, раздувая ноздри крупного носа.

Моренов шагал к зеленой «Победе», чуть горбатясь, будто под тяжестью. У машины оглянулся, посмотрел на дурашливо гревшегося начальника штаба. Тут же представил вдруг жену Савинова — дородную, пышнотелую. Казалось, ее кормили одними подовыми с пылу ситниками да еще мыли каждодневно в парном молоке — такой она была чистой, белой, с ямочками на щеках — ни дать ни взять сошедшая с картинки красавица купчиха. Начальник штаба женился поздно, но уже четверо ребят мал мала меньше бегали по военному городку, не бог весть как ухоженные. Говорили, Савиновы живут душа в душу. Друг друга они звали ласкательно — Петюня и Манюня, и среди жильцов городка, если речь заходила о Савиновых, непременно слышалось: «А-а, это у Петюни-Манюни?» или: «Гляжу, идут Манюня-Петюня».

Савинов раскраснелся: к щекам прилила кровь, он кряхтел тяжеловато, с заметной одышкой, но в глазах, на лице светилась детская простота и неподдельное довольство. «Может, вот в такие минуты и проявляется — счастлив человек или нет?» — почему-то подумалось Моренову.

Дверная ручка «Победы» щелкнула под рукой Фурашова. Дремавший за баранкой Тюлин вскинулся, струной выпрямился за рулем. Моренов заторопил все еще усердно махавшего руками начальника штаба:

— Давай, Петр Савельевич! Мария Аркадьевна небось третий сон досматривает, — в голосе замполита прорвались шутливые нотки, — а ты петухом, да не там!

— Свое возьмем! — тоже шутливо отпарировал тот, но греться перестал, одернул шинель, зашагал к машине, вздымая широкую грудь, точно мехи.

— Ну, в этом мы не сомневаемся! Увидел вечером твой выводок, подумал: скоро взводного надо ставить.

И оба рассмеялись.

— Надо, надо! — повторил Савинов, грузно протискиваясь в дверцу на заднее сиденье.

В машине все молчали, словно прислушиваясь к ровному шуршанию шин по мокрому от тумана бетону. В белесой пелене вдоль дороги чуть проступала темнеющая стена леса. Моренов припомнил: когда он говорил о детях Савинова, по лицу командира полка скользнула печально-озабоченная тень. Как у него там? За всю ночь, пока готовили колонну ракетных поездов, тот ни разу не позвонил домой. Моренов наклонился с заднего сиденья, спросил:

— Что дома, Алексей Васильевич? Как Катя?

Фурашов вздрогнул: именно о доме, о дочери думал он в эту минуту. Чтобы скрыть замешательство, помедлил и сказал:

— Ничего. — Помолчал и, почувствовав неловкость оттого, что ответил с неохотой, добавил: — Кажется, лучше. Поправляется.

Моренов откинулся на спинку, тоже испытывая неловкость: не в такт попал, как он называл те случаи, когда понимал — разговора не получится. А воображение Фурашова с внезапной отчетливостью захватили события трехдневной давности.

Тогда действительно еще стояла жара. Даже трудно представить, что такое могло быть всего три дня назад. Знойная духота калила, под окном домика липы млели в недвижном воздухе. Возвращаясь на обед с «пасеки», Фурашов невольно задержался у крыльца. Листья на липах пожухли: одни — бледно-желтые, другие — словно подпаленные, с коричневым ободком по зубчатым краям, но все — выгнутые, покоробившиеся, и уже не тем медовым тонким ароматом разливало вокруг, а кисловато-терпким запахом. Тотчас тупо отозвалось в сердце воспоминание о Вале, зазвучал в ушах ее голос: «А Маришку-Катеришку поливали?»

Маришка-Катеришка... так звали эти липы, и обязанность поливать их и ухаживать за ними лежала на девочках.

У него, Фурашова, эта боль не проходила, саднила и забывалась на время только там, на работе, среди людей, среди аппаратуры, шкафов. Дома, с самого крыльца, все напоминало о жене: бочка под дождевую воду с алюминиевым ковшом, грядка астр со снежно-белыми и густо-фиолетовыми тяжелыми маковками цветков, пудреница, расческа — каждая мелочь была связана с ней. А девочки? Некрепкая у них память, потихоньку в своих детских заботах забывали мать и явно с каждым днем привязывались к своей молодой, по-девичьи худенькой учительнице музыки Ренате Николаевне, и это злило Фурашова, вызывало у него неосознанный, подспудный протест. Выходит, такова жизнь, так было всегда и будет, что память прочно держит лишь то, что напоминает о себе, что ощутимо и зримо? Но подобный вывод не приносил успокоения, наоборот, пуще злил, и Фурашов в душе негодовал на девочек за их легкомыслие, веселый щебет, безмятежные забавы с подружками, за эту привязанность к учительнице. Но все это оставалось у него в душе, как горючий камень, — высказать подобное он не решался, да и не имел права, один он в ответе перед своей совестью, один он знает цену этой нелепой смерти.

И однако, в тот день он стал свидетелем случая, осадок от которого не проходил и сейчас.

В доме от ребячьего шума, гвалта, топота ног, голосов было непривычно, и Фурашов, помогая в кухне двум соседкам готовить бутерброды и чай для всей этой ватаги ребят, явившихся на день рождения старшей дочери, Марины, испытывал, пожалуй, в первый раз после смерти Вали размягченность от праздничной суеты, шумной детской компании, разбежавшейся по всей квартире. Он еще утром, выкроив часок, съездил в Егоровск, привез разных припасов — колбасы, сыру, конфет — и выложил все это перед женщинами на кухонный стол.

Вера Исаевна, жена капитана Овчинникова, открыв дверцу кухонного шкафа, достав Валин цветастый фартук, надела его, повязалась такой же цветастой косынкой и принялась ловко резать у стола круг колбасы — аккуратные ломтики с белыми глазками сала отваливались на доску. Пухловатые сметанно-чистые пальцы Веры Исаевны орудовали быстро и споро. Она и ее муж капитан Овчинников были под стать друг другу — веселые, неунывающие люди. И за этот вот добрый, светлый нрав солдаты батареи любили капитана, высокого худого блондина. Нравился он и Фурашову. Прибыл Овчинников в полк, тогда еще в часть, и следом за ним, как анекдот, пришла притча. Будто в тот самый год, когда вышел приказ солдат при увольнении в запас не одевать в новое обмундирование, Овчинников вырядил своих во все отменное, с иголочки, а после предстал перед Военным советом округа. На совете полковник из тыла, невысокий, точно срубленный из кряжа сибирского кедра, наскакивал на капитана, которому еле доставал до плеча: «Ну что с вами делать? Что, скажите?»

Овчинников веско, со свойственной ему степенностью и невозмутимостью повторял, что «солдату негоже показаться в драном перед родными — что это за армия?». А когда полковник вновь наскочил с вопросом — что делать, Овчинников сказал негромко: «Дайте выговор, да я пойду, товарищ полковник».

Подобной неожиданностью полковник был сражен напрочь, он даже утратил дар речи, но непосредственность капитана покорила строгих членов Военного совета: они заулыбались, о чем-то переговорили за длинным столом, и генерал, командующий, сказал, прихлопнув по зеленому сукну длиннопалой рукой: «Быть по его!»

Вера Исаевна стояла в кухне боком ко входу, дорезала колбасу, раскладывала ломтики по тарелкам; напарница ее выходила в комнату, относила всю эту снедь, расставляла на сдвинутые столы под белыми скатертями.

Фурашов слушал Веру Исаевну, она рассказывала о делах в детском садике; его недавно открыли, и, конечно, там был ворох всяких недоделок: недостроены шкафчики, нет игрушек, некомплект мебели... Фурашов почему-то неожиданно для себя подумал: «Как там Милосердова?» Припомнил: она пришла к нему в кабинет за три дня до открытия сада, необычная — притихшая, бледная и даже смущенная. Сказала, хочет стать воспитательницей. Помолчала, положив руки на колени, добавила грудным голосом, ровно, без интонации: «С жиру взбешусь. Еще руки наложу на себя».

Ему показалось, намекает. Взглянул на нее, но не увидел и тени усмешки: она сидела на краешке стула, будто, каменная, чуть бледная, повязанная косынкой, и эта бледность делала ее красоту особой, грустно-трагической.

«Решайте, Алексей Васильевич», — все так же без интонации проговорила она, не глядя на Фурашова, точно его тут и не было в кабинете.

Он поднял взгляд от бумаг, твердо, глаза в глаза, посмотрел: «Возражать не буду, Маргарита Алексеевна, если... нет возражений у женсовета».

На щеке ее вдруг дернулся мускул, на секунду отразилось знакомое — злое и неприятное: она, видно, поняла его намек. Но промолчала, поднялась, горделивая и холодная.

Фурашов, слушая Овчинникову, подумал: уже две недели открыт садик, а он, командир полка, туда не заглянул, хотя не раз являлось желание зайти. Но какое-то подспудное чувство останавливало — и хотелось и не хотелось встретиться с Милосердовой, она теперь там... Пересиливали в такой внутренней борьбе какие-то неожиданные причины: вдруг возникала необходимость срочно ехать на «луг» или на «пасеку».

«Глупости. Завтра же пойду посмотрю».

Торопливые детские шаги из комнаты в кухню, переливчатый, со всхлипом смешок младшей дочери Кати (ребята в комнате забегали, зашумели) он услышал, успев принять решение о завтрашнем дне... В следующую секунду он сжался от стегнувшего по нервам испуганно-радостного возгласа дочери: «Мама?! — И тут же в крик, в голос: — Ма-мочка!»

Похолодев, Фурашов обернулся, успел отметить: Катя бросилась вперед, к Вере Исаевне... Та тоже обернулась — недоуменно, оторопело; Катя, не добежав до нее полшага, резко остановилась, лицо вдруг исказилось в ужасе, глаза неестественно расширились, остекленели, и она рухнула на дощатый пол кухни.

Он подхватил ее обмякшее, словно бескостное, тело, и лишь тут взгляд его остановился на испуганной, в замешательстве застывшей у стола жене капитана Овчинникова. Фурашов поразился: в профиль, в переднике и косынке, она удивительно походила на Валю.

Катя почти не дышала на руках. Он кинул обеим женщинам: «Пожалуйста, врача!»

Кто-то из них бросился в коридор, к телефону, а он мимо притихших ребят понес дочь в комнату, уложив на кровать, поискал нашатырный спирт, долго открывал трясущимися пальцами резиновую пробку, потер виски Кати. Через минуту она стала дышать ровнее, хотя известковая бледность не сошла со щек и синеватые круги легли под сомкнутыми глазенками. Вошла испуганная Марина, молча прижалась к отцу. Появились и обе женщины. Вера Исаевна была уже без косынки. Суетливо развязывая фартук, виновато, тихо проговорила: «Это из-за меня... Как это я? Господи! Алексей Васильевич, сейчас будет врач».

Фурашов не ответил, положил руку на голову Марины: «Иди к ребятам. Нехорошо их оставлять».

Катя не встала с постели. Нервное потрясение оказалось глубоким: к вечеру подскочила температура. В жару, с тряпкой на лбу, которую то и дело меняла ей Марина, Катя потрескавшимися губами звала Ренату Николаевну... Скрепя сердце Фурашов послал за учительницей машину, та приехала и вот уже третий день не отходила от девочки. Катя слабенькой, худенькой рукой цепко держала ее за руку. Не очень-то отличались друг от друга эти руки — девочки и учительницы, — худые, бледные, с чистой и нежной кожей.

Собрав в тот же вечер оставшиеся после жены вещи, Фурашов связал их в узел, затолкал в дальний угол антресолей.

Остаток дороги до городка каждый думал о своем, Савинов о том, как сейчас вернемся домой, поправит одеяла на ребятне, разметавшейся по двум кроватям, а после часок еще поспит, привалившись к мягкому, податливому боку жены. А Моренов почти физически ощутимо чувствовал: досада на себя поднималась и зрела в нем, «Почему, — думал он, — люди не могут быть откровенны друг с другом? Вот бы один рассказал, а другой бы разобрался во всем, тепло, по-дружески: легче бы всем было, красивее бы на земле жилось! А то ведь какая-то скованность, условность, деликатность, что ли, — не спроси, молчи... Но ведь по-разному можно сказать, по-разному спросить, и не обидится человек. Вот бы этому искусству учить нас, политработников, духовных отцов. А какой ты «духовный»? Спросил, почувствовал, не в такт попал, и ушел, спрятался, точно улитка в раковину, — не мое, мол, дело...»

Фурашов под пружинное покачивание машины на волнистой глади бетонки сначала думал о колонне, Дремове и Метельникове, после думы перекинулись на Коськина-Рюмина. Месяц прошел, как он уехал, и Фурашов ни разу не смог выбраться в Москву, а вчера прочитал его статью в газете. Смело, хотя и несколько завуалированно, говорит о «болезнях» системы «Катунь». Но тем-то, кто знает о «Катуни» не понаслышке, а на собственном хребте испытал и авралы, и нажим, и уговоры, в статье все ясно. Молодец Костя, молодец Коськин-Рюмин! Авось кое-кто задумается.

Машина притормозила у здания штаба, мокрого, облизанного туманом, казавшегося теперь совсем низким. Когда все вышли, Савинов заторопился по аллейке из молодых лип ко входу — отдать распоряжение о радиосвязи с колонной — и домой.

— Ну что? — стараясь побороть свою мрачность, спросил Моренов. — До развода на занятия — по домам?

— Да, конечно, отдыхайте. — Фурашов обернулся, задержав шаг. Встретил пристальный взгляд замполита, словно спрашивающий: а куда же ты? Отвел глаза. — Я не пойду... Не хочу будить детей.

Моренов понимающе кивнул. Он знал, что у командира полка в домике сейчас спали не только дочери, но и учительница музыки — и в этом-то, как он догадывался, пожалуй, вся причина. Знал он и другое: в кабинете Фурашова, за ширмой, стояла узкая солдатская кровать. Она появилась после смерти Валентины Ивановны. И спал командир там, в кабинете, в тех редких случаях, когда учительница задерживалась допоздна и, не успев уехать домой, оставалась ночевать. И кто его знает, из деликатности ли он поступал так или из каких иных соображений. «Что-то молчать ты стал, дружище? А может, правильно — не досаждать? Сам человек должен все перемолоть?» — невесело подумал Моренов.

Поднявшись по дощатым ступенькам входа в штаб, Фурашов подождал, пока замполит тоже взошел по ступеням, спросил:

— А вы почему не домой, Николай Федорович?

Моренов взглянул на командира полка — формально ли спрашивает? — увидел пытливые, в упор смотревшие глаза, понял: говорить надо прямо.

— Дело есть! Хоть и не по моей части, но хочу разобраться... Вчера пришли распоряжения по технике, «нулевые» приказы по блокам «сигмы». Умновым подписаны...

Упоминание о Сергее вызвали в памяти Фурашова слова, сказанные на полигоне в Кара-Суе: «Разные мы люди: Костя, ты и я». «Разные? Нет, вот только полегчает, вернется колонна благополучно — вырвусь в Москву, соберемся все! Держаться должны вместе!» — твердо решил Фурашов и почувствовал облегчение, словно бы отхлынула от ног тягучая ломота, вызванная бессонницей, не так вроде бы стала давить на плечи набухшая за ночь влагой шинель. И, улыбнувшись, шагнул в штаб.

Он успел только раздеться, повесить в кабинете шинель, когда вбежал растерявшийся, с бескровным лицом Савинов.

— Товарищ командир, беда! В колонне... катастрофа, младший сержант Метельников... Несчастье. Только что радиограмма...

Словно бы на разом одеревеневших, негнущихся ногах Фурашов обернулся.

— Машину! Полкового врача!

2

Туман не рассеивался, клочковатый, тяжелый, стлался над землей, над бетонной лентой дороги, и свет фар с трудом пронизывал молочную пелену, бунтующую, как дым. За кабиной тягача было темно и пугающе глухо, будто в склепе, предрассветная сырая свежесть обжигала щеку Метельникову — боковое стекло было приспущено.

Тягач шел замыкающим в колонне, двигатель работал с ровным, мощным напором, и Петр Метельников в острой возбужденности, какую испытал еще там, на «лугу», когда сел в кабину тягача, и которая не покидала его, словно бы спиной чувствовал позади тягача полуприцеп и ее — ракету. Нос ракеты под брезентом был совсем близко — за кабиной.

Впрочем, если бы Метельников задумался над происходящим в нем, над радостно-просветленнымсостоянием, над той непонятной трепетностью, какую чувствовал, он без труда бы сделал вывод: такое состояние носит в себе не с этой ночи, когда с «луга», со стартовой позиции, тронулась ракетная колонна — хотя и это было дополнительным импульсом, — все дни, весь месяц он жил в подобном просветленно-возбужденном состоянии. И окружающее и все, что бы он ни делал по службе, представлялось ясным, легким, за что бы он ни брался, получалось ловко, нетрудно, словно играючи. И если бы не дремотная, особенно сейчас, на грани ночи и дня, засасывающая одурь, заставлявшая Бойкова, сидевшего рядом в кабине, клевать носом, лейтенанту бы непременно бросилась в глаза некая странность, какой было отмечено лицо младшего сержанта. Глаза его внимательно и строго уставились за ветровое стекло, брови вздыбились, но губы, обросшие редким пушком, непроизвольно растягивались в чуть приметной улыбке. Она рождалась словно где-то в глуби, внутри Метельникова и отражалась на лице уже как бы притушенной, прошедшей через неведомые лабиринты и препятствия. И он, Метельников, не видя и, быть может, не чувствуя этой своей улыбки, тем не менее подсознательно сдерживал ее: по-юношески нетвердые губы подбирались.

Бойков, колготившийся с полуночи на позиции — пока ракеты приняли, проверили их маркировку, заполняли многочисленные графы паспортов, потом полковое начальство выстраивало колонну ракетных поездов, — в сутолоке, в этой суматошливой деятельности разогнал сон, поначалу вглядывался в дорогу, в красные сигнальные огни, передней машины, расплывчатые, нечеткие в тумане. Но теперь, разморенный теплом кабины, мерным гулом двигателя, уже не мог совладеть с собой: сон засасывал неумолимо, как болотная жижа, и лейтенант глубоко и все более затяжно задремывал.

Метельников не отрывал взгляда от бетонной ленты — распарываемая надвое острым конусом капота, она бесконечно скользила под машину. Строгий, озабоченный взгляд младшего сержанта пронизывал бунтующую молочную пелену, всматривался в скользившую бетонку. А внутри — нет, не перед глазами, глаза были заняты этой серьезной, напряженной работой, — именно внутри, вставали другие картины, Метельников жил иным миром, не связанным непосредственно с этим окружающим, — тягач, дремлющий рядом лейтенант Бойков, бетонка, туман... Но хотя этот мир существовал сейчас как бы в стороне, однако он был связан с внутренним миром Метельникова, потому что все это было неделимым и неразрывным. То, что выбор пал на него, Метельникова, и теперь он ведет тягач в первой ракетной колонне, казалось Метельникову знаменательным, и он волновался и беспокоился все дни во время тренировок, радовался, когда колонну формировали, отправляли, и это волнение, накладываясь сейчас на то, другое, сокровенное, оттеняло внутренний мир больше. И подсознательно, не желая, чтоб кто-то вторгся в этот его интимный мир, даже просто догадался о нем — лейтенанту Бойкову, конечно, не до этого, его ломает, корежит сон, — Метельников стягивал губы, приглушая улыбку.

Нет, чудно́ у него все получается! Особенно с дедом Вари — Филимоном. За это время после свадьбы считанные разы был в увольнении. И едва лишь старшина успевал проверить увольняемых (старшина — аккуратист, из-за любой мелочи во внешнем виде спуску не дает), распустить строй, Петр спешил за проходную, в темпе отмахивал на бетонку, ловил попутную машину до Акулина.

Кое-кто из солдат шутил, намекая на ту историю с угоном машины, — нет, не забылась она: мол, чего, Петро, мотаешься на попутных-то? И так подмигнет, что Метельникова бросит в краску: он не только не мог теперь подумать о новом таком поступке, но сердце его холодело, падало куда-то в пятки от одной мысли, что он тогда сделал, на что отважился. Другие видели его смущение, отступались, но тщедушный, сухопарый Пилюгин впивался, будто пиявка, будто клещ:

— Ха, краснеет!.. Гляди-ка на него. Машину угонял, небось, ухом не повел? Весь полк переполошился. Гляжу, Метельников по части правды слаб, чувствителен больно. Вот уж верно — мягкосердый!

Маленькое, как печеная картошка, остренькое лицо его сияло довольством, а жилистая, длинная шея свободно ворочалась в просторном стоячем воротнике гимнастерки. Наскоки свои он оставлял, только когда, случалось, Тюлин, шофер командира полка, отрезал:

— Слушай, Пилюга, хватит! Поди попили себя. Давай, давай, рули на малых оборотах!

Метельников не испытывал к Пилюгину зла — наскоки солдата смешны. Да и можно ли было омрачить ту бесконечную радость, чувство чего-то непонятного, но огромного, переполнявшего его, Метельникова? Нет, не было ничего сущего — материального и нематериального, — способного разрушить это его чувство: он жил им, он видел окружающее сквозь него, окрашенным и осветленным этим живущим в нем необоримым чувством, и все ему в том внутреннем, скрытом от посторонних свете представлялось удивительным, добрым — он все любил, все его радовало, и он готов был на все...

Даже деда Филимона в этой своей радости он любил, прощал его злые «художества», и Варе в этом своем захлестнувшем через край чувстве говорил с горячей верой, убеждением:

— Ничего, ничего, Варюша, он хороший, он добрый. Это только с виду. Вместе будем жить, я его тоже, как тебя, не оставлю, не покину — вот только до осени дослужу.

И он верил, он знал, что так все будет, что только так и может быть, — для него будущее не было ни загадкой, ни безвестностью, оно укладывалось в те рамки, какие рисовало его воображение: счастливым, бесконечным, с Варей и дедом Филимоном.

Дед встречал его в редкие дни увольнения неизменно сурово, появляясь у порога: колюче сверлили слезливые глазки, сивая, с рыжиной борода торчала воинственно.

— Ну, входи, солдат буланый, зятек драный... Что, поди, машину дров жене привез? Мешок муки? Пуд сала?

— Дедушка! — Варя вскакивала, загораживала Метельникова.

Дед в показном бессилии сухо, без слюны сплевывал, тряслась бороденка.

— Тьфу! Не муж, не жених, не жена, не вдова — ни два, ни полтора...

— Дедушка! Ведь осталось немного, до осени.

— Человек предполагает, а бог располагает...

И уходил в горенку, кряхтя, шаркая подшитыми, высокими, тоже сивыми, выгоревшими валенками. В доме йодисто пахло геранью, стоявшей в горшках на подоконниках, парным молоком, мытым крашеным полом.

А когда в день назначения его командиром отделения зачитали и другой приказ — ему, Метельникову, присвоено звание младшего сержанта — и на следующий день он явился к Варе со свежими ярко-красными лычками на погонах, дед, набычившись, хотел, видно, встретить его привычными словами, но слезливые глазки с кровавенькими оторочками по векам впились острыми буравами в погоны.

— Эть, никак в вашброди... выбился? — Но вдруг махнул мослатой, в черных вздутых венах рукой. — Так ведь все едино: паны — на двоих одни штаны.

Чудак, чудак дед! Строгость его напускная... Ничего! Дай вот только срок, заживем с Варей, ты — рядом, все изменится, все наладится. А срок — вот он, уже не за горами, какие-то две недели — и вольный казак, и впереди жизнь, долгая, радостная, бесконечная, как та удивительная лестница, без конца и краю, — в небо, ввысь, какую он, Петр Метельников, видел во сне. Он лез по ней, и было жутко и радостно от высоты, огромности и бесконечности простора, такого голубого и хрустально-прозрачного, что казалось, он был звенящим... Да, это приснилось ему вчера, перед самым подъемом.

О самом сне он помнил смутно. Однако от ощущения высоты, восторженного и жутковатого, до дрожи в каждой клетке тела — он один на один со светом, простором, — от этого Метельникова нет-нет да и прошивало разрядами. Он рассеянно улыбался и сознавал это, лишь чувствуя на себе пристальный, даже тяжеловатый взгляд сержанта Бобрина. В перерыве между политзанятиями, когда вышли из канцелярии батареи в коридор, Бобрин негромко, чтоб не слышали другие, спросил:

— Ты что, Петр, пятак нашел? С подъема, вижу, лыбишься... И слова капитана Овчинникова для тебя как мертвому грамота!

Метельников хотел было рассказать о сне — перед Бобриным он мог бы раскрыться, — но точно из-под земли вырос рядом Пилюгин, по привычке шмыгнул носом, сухопарое лицо усмешливо сморщилось, бобрик пшеничных волос взъерошился.

— А-а, товарищи сержанты! Как начальство изучает политграмоту? Небось завтра прочитаем в газете: «Молодой сержант товарищ Метельников, отвечая на вопрос руководителя труппы политзанятий, проявил...»?

— Осадите, Пилюгин, — сказал Бобрин и насупился. — Знаете притчу про третьего лишнего?..

Пилюгин огрызнулся:

— Ну да, ясно! Только Метельников — начальство без году неделя.

Гмыкнув, он юркнул, растворился в потоке солдат, но Метельникову расхотелось уже говорить Бобрину о своем сне. А потом на занятиях на «лугу» (отрабатывали заезды и выезды с ракетой на полуприцепе) все отлегло. Было и другое: чем ближе время подступало к вечеру, свободному часу по распорядку дня, тем чаще беспокойное чувство подступало и овладевало им, и он знал, что за этим чувством кроется одно имя, вобравшее в себя все, — Варя!

Метельников не представлял себе, что Варя не придет, что ей помешает что-нибудь, — даже и на секунду такое сомнение не посещало его. Но порой ему казалось, что счастье его призрачное, что оно словно бы тоже существовало во сне: очнись — и улетучится, оборвется. Такое чувство приходило тогда, когда он не видел ее, Варю, и потому мучительными, тяжкими были недельные ожидания: силы его то взлетали на недосягаемую высоту, то падали — он испытывал, хоть и ненадолго, страх: не произошло ли с ней чего. Но стоило ему увидеть Варю, ощутить рядом, все отступало — тревоги, сомнения, — захлестывало радостью, буйной, бесконечной.

Темнота за кабиной, набегающий туман, ровный рокот двигателя — однообразие всего этого словно бы оборачивалось теперь безмолвной и бесконечной лентой, и на этой ленте, как искры, высекались перед Метельниковым неторопливые и хаотические видения.

Три дня назад... Тогда было еще тепло, и он, смахнув с сапог у крыльца казармы пыль, с нетерпением, забыв о том, что ныли руки и ломило лопатки от этих бесчисленных заездов и выездов, забыв обо всем, — уже ничто для него не существовало, кроме той тропки, вернее, того места, где раздваивалась на взгорье тропка, и Вари, — он проскользнул проходную, свернул вдоль проволочной изгороди...

Варя ждала его и, заметив еще внизу, в лощинке, когда он только начал торопливо всходить на взгорок, пошла навстречу. Из-за куста волчьей ягоды, зеленого, перевитого нитями паутины, Варя выступила неожиданно, и Метельников оторопело остановился.

— Варя? А я думал, буду ждать тебя...

— Торопилась. Еле дождалась срока в сельсовете: какая-то тревога, будто опоздаю, не увижу тебя.

— Что ты? К этому дню привыкли, отпускают без всякого — приказ подполковника Фурашова.

— Хороший он у тебя.

— Хороший, Варя.

Они еще стеснялись друг друга, чувствовали скованность. Тряхнув косой, она положила руки ему на плечи. И во всем — в толчками ходившей под белой кофточкой невысокой груди, и в свежем лице, и в увлажненных, с нерассеянной тревогой серых глазах — было невысказанное ожидание. И шепот ее губ он сначала увидел, а потом услышал.

— Петя, ну поцелуй... поцелуй меня!

...Потом, когда они сидели на траве, прислонившись спиной к шершавому, растрескавшемуся дубку — под ним трава была усеяна прошлогодними крепкими желудями и жесткими, словно жестяными, листьями, — он со смешком пересказал Варе тот свой сон.

— Моя покойная бабушка сказала бы: сон к высоким делам. Сделаешь ты, Петя, такое, что ахнешь... Это мое тебе предсказание.

— Да что ты, Варя, какие уж высокие дела!

— Сделаешь, сделаешь! — Она кокетливо взглянула на него, брови, тонкие, пологие, изогнулись дужками. — Смешно! Муж и жена, а встречаемся вот... — И повела головой.

— Скоро, Варя! Две недели каких-то.

Он не мог не видеть ее грусти, она болью отзывалась в нем, и Петр, взяв ее руки, перебирая прохладные пальцы, видел на них неотмытые пятнышки фиолетовых чернил и тогда-то проникновенно сказал, о чем думал: скоро они будут вместе, будут долго, бесконечно, как вот та лестница, без конца и краю, какую видел во сне, и все у них будет в согласии, в радости.

Туманное молоко обтекало радиатор, капот, скользило по ветровому стеклу, оставляя на нем тонкий налет, — «дворники» бесшумно смазывали его, лаково-прозрачная пленка оставалась на стекле. Сквозь нее Метельников вглядывался в бетонную мокрую дорогу, в живые клубы, налетавшие на машину. Бойков, склонив голову на плечо, убаюканный, спал, и Метельников подумал: хорошо, что он спит — одному покойнее, вольготнее и думается яснее, а дорогу он знает до каждой мелочи — изгиба, поворота, — на тренировках изучили весь маршрут. Подполковник Дремов гонял по схеме, требовал запомнить все назубок. Что ж, он понимает: сам потом с шоферами своего отделения штудировал — надо!

Свет от приборной доски рассеивался по кабине. У Бойкова во сне совсем детское лицо: смешно выпячены пересохшие губы (тоже на воздухе, в промозглой сырости колготился всю ночь!), между ними узенькая щелка, кажется, воздух посвистывает через нее, остановись мотор тягача — и явственно тот свист раздался бы в кабине; мочка уха малиновая, подбородок напряжен, в мелких ямочках, и от этого на лице в рассеянном свете словно бы обиженно-горестное выражение... Лейтенант. А так — молодой, двадцать, как и ему, Метельникову, вот только в каком месяце родился, неизвестно, глядишь, он, Метельников, еще и старше. А главное, теперь женат, семейный человек, значит, и серьезнее, солиднее, и в руках у него баранка — ответственности больше. Это уж точно! Ракетный поезд: позади тягача на полуприцепе — ракета.

Метельников улыбнулся про себя: пусть поспит, вернее, поборется со сном! Скоро поворот, потом будет мост — первый опорный рубеж маршрута. Тогда и разбудит лейтенанта, тот передаст по рации — она вот в кабине, у ног Бойкова, посвечивает красными глазками да белым кругом шкалы подстройки: мол, миновали опорный рубеж номер один. А дальше — второй, третий... Сдадут ракеты, их проверят, заполнят формуляры — и обратно, домой. Завтра воскресенье, завтра, он знает, дадут увольнительную, и они с Варей проведут вместе целый день!

Он живо, как наяву, представил: у сельсовета его обязательно встретит председатель, в неизменной косоворотке, свободной, отстиранной и наглаженной, майор запаса, командир дивизиона, и неизменно спросит: «Как служба, сержант Метельников?» И хотя вопрос этот повторяется всякий раз без каких-либо вариаций, правда, раньше вместо «сержант» звучало «солдат» — только и всего, но такое постоянство председателя, его вопрос не коробят Метельникова: с уважительной интонацией спрашивает. А в прошлый раз он спросил: «Так что — считанные дни остались? Ждем, примем как своего, родного. Мужчин, брат, раз-два — и обчелся!»

Председатель — человек уважаемый в Акулино, и он, Метельников, многим ему обязан, и, конечно же, никуда он отсюда не тронется. Да и что там — под Одессой, на Черноморье? После смерти матери с теми местами его теперь ничто не связывает. А тут — Варя, еще недавно Калинаева, а сейчас Метельникова. Да и подполковник Фурашов. Отец был рядом с ним, даже спас ему жизнь — как все удивительно совпало...

Эти размышления, приходя на ум, будоражили и волновали его, будто все происходило не когда-то давно, а имело прямое отношение к нему теперь, и в полутемноте кабины перед глазами вставали то председатель в полотняном костюме, то подполковник Фурашов, то отец — каким он помнился, молодым, сильным. Но над всем этим, захватывая все, оттесняя все, вставала Варя — как и что она говорила вчера, неделю, даже месяц назад, как держала голову и встряхивала тяжелой косой, как пленительно и стыдливо-скромно получалось у нее все... Чувства переполняли его, жили, разрастаясь неотступно. И то восторженное, щемяще-радостное рождалось в нем, жило в нем. И от полноты чувств он — безголосый, чего стыдился обычно, — запел бы, не будь рядом лейтенанта Бойкова. Верно, ему, Петру Метельникову, все под силу, все он может, на все он способен, и, возможно, пусть смешно, но права Варя, — способен и на те «высокие дела»...

Поворот он, кажется, раньше ощутил, потом уже увидел окраек круто закруглявшейся дороги, — тут высокий откос, тускло-глянцевитый, будто луженый, бетон скользок, как лед. Метельников сбросил газ, машина послушно и плавно, кренясь на левый бок, пошла на заворот. Бойков сонно качнулся по спинке сиденья, фуражка на вяло откинутой голове чуть съехала, на лакированном козырьке — отражение лампочек от приборной доски.

Машина выправилась, впереди прямой путь. Метельников, переведя дыхание, успокаиваясь, слегка расслабил руки и ноги, улыбнулся, вспомнив прерванные размышления, увидев свою улыбку в стекле приборной доски, тут же, устыдившись ее, занял на сиденье положение поудобнее. И вдруг почувствовал спиной, руками, сжимавшими гладко полированную баранку, как упруго дернулся тягач, как повело сзади полуприцеп с ракетой. Еще не сознавая, что бы это значило, Метельников автоматически снял ногу с педали газа, медленно, осторожно притормаживая ножным тормозом, подвернул тягач к окрайку бетонки.

Распахнув дверцу, спрыгнул на мокрый бетон, мельком отметил: рассвет точно бы просочился с трудом сквозь туманную мглу. Высоко, холмом, темнел над прицепом брезент, натянутый ребрами дуг, и Метельникову бросилось в глаза: полуприцеп накренился.

Он обежал поезд с ракетой. То, что представилось глазам, заставило его рвануться к задним скатам полуприцепа: они сползли к краю бровки — травянистый крутой скос обрывался прямо из-под скатов. Еще секунда-другая, скаты скользнут на мокрую, вылизанную туманом траву откоса, и тогда... Тогда кубарем полетит полуприцеп, вместе с ним ракета. Метельникова точно бы обожгло. Всем существом он ощутил грозную опасность, сокрытую, затаившуюся в стремительной форме полуприцепа, теперь накрененного, в могучей ракете, спрятанной под темнеющим в высоте брезентом. Скаты сползали с гребня медленно, словно нехотя...

Бежать в кабину, что-то найти, подложить? Да, да, подложить! Он увидел впереди по бровке груду плоских камней: строители ремонтировали дорогу, выворотили камни из бровки.

Он подхватил крайний, остроуглый, бросился назад, кинул его под скаты, наклонился, чтобы приладить. В это мгновение ни испуга, ни сомнения Метельников не испытывал, лишь жило в сознании: остановить!

Пружинисто, до явственного звона в позвоночнике он напрягся, но вдруг сапоги, врезавшиеся в крутой откос, поросший мокрой травой, скользнули, поехали... Холодея в испуге — камень не подложен, и скаты сползают с бровки, — забыв обо всем, где он и что он, забыв о том, что впереди колонна, а позади должен быть замыкающий газик капитана Овчинникова; забыв, что в кабине работающего на малых оборотах тягача лейтенант Бойков и ему можно крикнуть, позвать его, — забыв обо всем этом, видя лишь перед собой глыбу мокрых скатов, ощущая нависшую обвальную стену, эту громадину полуприцепа с ракетой, Метельников воспаленно, с прерывистым дыханием, уже лежа, ударил ребром сапог, отыскивая упор на травянистом откосе.

Ноги опять скользнули. Метельников в судорожной торопливости раз-другой перехватил пальцами по рубчатому протектору надвинувшихся скатов, пытаясь изловчиться, вывернуться. Но перенапряженное, негибкое тело было уже трудно удержать, и в следующий миг Метельников, крикнув наконец: «Товарищ лейтенант!» — ощутил одновременно удар о землю правым боком, сдавливающую тяжесть, дикую боль... В багровой пелене перед глазами забегали, хаотично мешаясь, золотистые искры, на миг показалось: только эти удар, боль, перехваченное, остановившееся дыхание и жар остались от всего. И в замутневшем сознании, отлетая куда-то в пропасть, мелькнуло последнее: «Скат, скат...»

 

Стылая влага шла от земли, подбиралась щекотно к пахам, живым холодком скользила по бугорчатым губам, обжигала розовую слизь ноздрей, когда лось втягивал с силой воздух. Челюсти вожака двигались, перетирали горькую осиновую жвачку — белопенная слюна хлопьями слетала в траву, в рыхлый, прелый валежник. По плоско-округлому крупу пробегала нервная дрожь, скатывалась к вжатому обрубку-хвосту, к ногам, и весь он, вожак, со вскинутой головой, казался изваянием, слитым с кустом мокрой, слезящейся безлистой ветлы, — лишь лопатки ушей бесшумно поигрывали в чутком напряжении да встряхивалась борода...

Лоси замерли позади, он слышал их сторожкое дыхание, их запахи, возбуждавшие и волновавшие его, и вместе — слышал и ощущал другое: тяжелый беспрерывный гул, будто идущий из глубины земли под копытами, перемешанные запахи людей, железа, остро-летучей гари.

Гул и эту гарь вожак почуял еще задолго до того, как стадо очутилось тут, в сумрачной, сырой котловине Змеиной балки, и неожиданное, внезапное открытие взбудоражило лося. Пугая его, гул и запах, однако, подталкивали вперед, и вожак шел сюда, замирая, и стадо позади, сбиваясь в тревоге, тоже следовало за ним. Теперь в жидком, словно бы линялом, рассвете за деревьями ничего не было видно. Лишь обвальный гул и грохот, сдавалось, будет бесконечным, а россветь светлела, наливалась синевой медленно, и тревога сковывала вожака — стылые волны прокатывались вдоль хребтины, копыта тяжело, каменно вдавились в землю: скоро день, стадо надо уводить — кто знает, чем обернется то неведомое, пугающее, когда наступит рассвет, начнется день? И пожалуй, страх и благоразумие уже готовы были взять верх: он повернет и огромными махами — воздушными саженками ринется в лес, прочь отсюда, из Змеиной балки; стадо бросится за ним.

Но вдруг он явственно уловил: гул как бы начал удаляться и уплывать, затихая и замирая в сыром, туманном воздухе, и вскоре слух вожака выделил отчетливо лишь негромкое, одинокое и приглушенное урчание двигателя. Этот приглушенный гул уже был покойнее, с ворчливыми нотками, будто впереди, за густым осинником и ольховником кто-то умиротворенно, незлобно ворчал, глухо пофыркивал. Такое продолжалось довольно долго, и еще в оцепенении, но подталкиваемый любопытством, вожак сделал вперед несколько бесшумных шагов.

Темные стволы ольховин оборвались сразу, и на фоне светлеющей с прозеленью полоски неба лось увидел совсем рядом возвышающуюся, как стена, насыпь, по ней бетонная лента и на возвышении — то чудище, длинное, вытянутое. Вобрав ноздрями текучую холодную струю, лось тотчас ощутил знакомые запахи противной гари, железа и человека, услышал пофыркивание — оно исходило от этого чудища. В рассветной мгле впереди и позади огненно горели глаза чудища, и вокруг него бегал человек...

Лось шагнул передними ногами на взгорок; огромная бородатая голова его с развесистыми тяжелыми рогами (один отросток косо сколот) теперь возвышалась над жиденькой молочной пеленой тумана, зависшей тут, в низине. Ноздри вожака раздувались, глаза вглядывались вперед, на дорогу, кровь упругими толчками пульсировала. Забыв о страхе и о стаде, лось будто хотел сейчас понять одно — что разыгралось там, на бетонной ленте, на возвышении, всего в каких-то пятидесяти метрах? Глаза вожака наконец различили: чудище перекосилось, точно подраненное (вожак видел однажды молодого лося, задетого пулей в заднюю ногу, он волочил ее, двигался боком, с перекосом); высокие черные круги чудища сползли с гребня по откосу...

И снова лось в беспокойстве потянул холодный воздух и лишь сейчас в знакомых запахах — земли, лесной прели и в чужеродных — железа и бензиновой гари — ощутил отдаленно, чуть слышно запах тот, что вызвал это беспокойство: такой запах исходил от тех людей, какие гнали его, вожака, попавшего в то огненное паутинное кольцо... Да, да, это тот запах, он яснее теперь чуял его ноздрями: один из тех людей, кажется, лежал теперь тут.

Новый гул, нарастая, приблизился. Из-за поворота насыпи выбежали разом два, тоже на колесах, юрких существа, из них выскочили люди, кинулись к тому, что лежал на земле, на крутом скосе. Голоса, отрывистые и непонятные, коснулись слуха вожака, тревожа и опять вызывая страх, — в светлеющем рассвете все было сейчас отчетливее.

Люди подняли того человека, понесли осторожно; в волне запахов, острых, щекотных, вожаку почудился сырой дух крови, он молотом ударил по всем нервам вожака, и, точно от этого удара, лось перекинулся, рванулся мимо стада, уже тоже бросившегося прочь отсюда. Треск ломаемых сучьев, кустов, тяжелое дыхание катилось по Змеиной балке.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Двое суток, пока Метельников не приходил в себя в гарнизонном госпитале, в Егоровске, Фурашов испытывал отвратительное состояние, будто сам был виноват в случившемся с солдатом, и не находил себе места. Перед глазами стояло то, что видел, что запечатлелось во время посещения госпиталя: истончившееся, безжизненное лицо Метельникова, сиплое и частое дыхание. Жутко и непривычно было слышать, как воздух при дыхании у Метельникова выходил не только через рот, но свистел где-то в боку, через марлевую повязку, — там, под марлей, хирург сделал «окно», удалив раздробленные ребра.

Да, это было уже после операции. Фурашов с Мореновым тогда с места происшествия, не заезжая в часть, приехали в госпиталь, их даже не допустили к солдату, и увидели они все, когда Метельникова провозили из операционной. Уезжая из Егоровска, Моренов спросил: «А жене-то как, Варе?» — «Надо немедленно сообщить», — только и сказал Фурашов. А потом всю дорогу до части оба не обмолвились не единым словом.

Фурашов в эти дни дольше задерживался на. объекте, переезжая с «пасеки» на «луг» и обратно, допоздна сидел в кабинете, выслушивал доклады, читал бумаги — всевозможные распоряжения и указания, домой являлся только ко сну, с тем чтобы утром рано подняться и до развода подразделений на занятия — опять в казармы, по городку, в солдатскую столовую. Кто мог предположить, что такое произойдет с осью? Что за пять минут до того случая спустит скат у замыкающего газика? Откуда, откуда на бетонке гвоздь? И капитан Овчинников опоздает на те пять минут. И потом... Эта случайность, поскользнуться — и под колесо и не успеть увернуться! Жестоки твои удары, судьба!

Мысли эти и свистящее, противоестественное и жуткое дыхание Метельникова являлись Фурашову внезапно, и он сразу выключался из делового разговора, уходил в себя.

На «пасеке» в эти дни установилось относительное затишье: рабочая комиссия уже не заседала, облеты по программе закончились. Результаты тут, на головном объекте, оказались неплохими, и что будет дальше — ограничатся ли этими или испытания продолжат, внесут в них коррективы, — зависело теперь от того, что будет там, в Кара-Суе, где собралась вся Государственная комиссия, туда же умчался полковник Задорогин. Фурашов слышал, там затевается что-то сложное, чего побаивается сам профессор Бутаков, но на чем, говорят, настаивает маршал Янов. Об этом перед своим отъездом сказал Фурашову взволнованный Задорогин, в конце добавил:

— Словом, маршал собирается устроить ракетный фейерверк! Не знаю... — И в самих словах и в тоне Задорогина просквозило сомнение, даже упрек, точно он хотел сказать: «Что это даст?» Потом скосил на Фурашова глаза — в них настороженные чертики, — добавил: — Кажется, и ваши старые идеи, еще высказанные в Москве, о возможностях «Катуни» по дальности маршал требует проверить. Вижу, Алексей Васильевич, вы, если учесть последнее заседание Госкомиссии в Москве, не одну, как говорится, бомбу подкладываете под «Катунь».

— Они на пользу, — не желая ввязываться в разговор, коротко ответил Фурашов. — Мне с ней один на один оставаться.

— Понимаю, понимаю...

И только на «лугу» подкомиссия по старту работала вовсю. Расчеты с утра до ночи, меняя и варьируя режимы, «гоняли» установки и электрооборудование, «прозванивали» цепи, проверяли скорость и время срабатывания подъемников, — с жужжащим рокотом крутились лебедки. Темп на старте, пожалуй, даже возрос, потому что несколько расчетов две ночи подряд работали выборочно на отдельных установках, — шла проверка аппаратуры в условиях темноты. По всему было видно: торопились закончить дела на головном объекте до зимы; приближение ее уже ощущалось в моросном, волглом, каком-то давящем воздухе, сырых низовых туманах, по слезливым потекам на деревьях, как-то разом сбросивших листву. Листва легла на землю не пушистым покровом, легла каменно-плотно, набрякшая влагой и уже схваченная гнилью.

И над всем витала придавленность, вызванная трагедией Метельникова, — в расчетах царила сдержанность, не было прежней веселой легкости, незлобивых подначек. Лейтенант Бойков ходил подавленный, убитый.

В памяти Фурашова вставала та картина: Бойков, беспомощный, потерянный, суетливо и как-то странно поскуливая, бегал от кабины тягача к полуприцепу. Тогда почти одновременно подъехали они к повороту дороги у Змеиной балки: в «Победе» — Фурашов и Моренов, в газике — капитан Овчинников. Выяснять, что произошло, было некогда: полковой врач, ни секунды не мешкая, лишь сделав укол, увез не приходившего в чувство Метельникова в Егоровск, в госпиталь. Да, выяснять все обстоятельства было некогда — с ракетой следовало тоже принять меры, уже рассветало, — но он все же спросил Бойкова: «Как получилось?» — «Я в кабине сидел... Метельников сказал, что сейчас... Выскочил. А потом не то стон, не то... Не знаю даже что. Может, послышалось. Проходит несколько минут, нет его, ну, я — из кабины. И увидел...»

Фурашов выслушал Бойкова, не придав значения его состоянию, оно показалось даже естественным, а на другой день, когда вернулся из госпиталя, и на короткое время заглянул, в штаб, постучал Бойков, встал у порога. Тогда таким и увидел его Фурашов: ссутулившимся, с обвислыми плечами, потухший взгляд уперся куда-то, пальцы безвольно опущенных рук перебирали что-то невидимое, как бы смятым голосом проговорил:

«Вчера неправду доложил, товарищ подполковник... Не видел, когда Метельников вышел из кабины: на «лугу» ночью промерз, а в кабине жарко, разморило... Очнулся то ли от крика, то ли стон услышал, двигатель работает, стоим, а Метельникова в кабине нет».

В мгновение представилось Фурашову, как Метельников остановил тягач, выбежал и увидел сползающие скаты, может, звал Бойкова, от этой картины заломило голову. То, что сказал Бойков, в чем он признался, не имело никакого значения, не могло помочь Метельникову, не приходившему в себя в госпитале, откуда только явился Фурашов. А будь все иначе в ту минуту, не усни разморенный Бойков, не отстань газик Овчинникова, все могло быть по-другому. По-другому! И Фурашов, усилием отгоняя прихлынувшее желание накричать, выгнать Бойкова из кабинета, лишь хрипло проронил: «Идите, Бойков...»

И не взглянул, как уходил Бойков, как закрылась за за ним дверь. Он сказал лишь: «Идите, Бойков», — а в голове теснились, точно в ледолом глыбины, тяжелые слова. Он сознавал, что все это бессмысленно — говорить, упрекать, тем более теперь, когда дверь за Бойковым закрылась, но они, эти слова, стучали по самой черепной коробке:

«Уснуть?! За-дре-мать...»

«Как вы могли? Как?!»

«Вы же старший! Вы офицер! Понимаете или нет?»

И все-таки он их не сказал. Опустился в жесткое кресло, сидел в глухой тишине кабинета без движения, словно, не примерившись, оттащил не по силам груз и выдохся. Но в таком состоянии он был недолго: почувствовал — пустота кабинета угнетала, он встал, выходя из штаба, бросил на ходу дежурному, чтобы тот закрыл кабинет, уехал на «луг».

За неделю заглянул сюда, в кабинет, всего раза два.

2

Взбудораженное состояние не покидало Варю в то утро; она не понимала, почему и откуда оно. В таком возбуждении, поднявшись рано, управилась по дому: деду Филимону и себе сготовила завтрак, посыпала курам, залила на целый день гущи в корыто поросенку. Думала: состояние это у нее от той последней встречи с Петром, ее Петей... Встреча жила перед глазами — каждой деталью, словом, интонацией, взглядом, — все имело свое значение, свой глубокий и неповторимый смысл, и Варя в мыслях жила этим. Как он говорил ей о той лестнице, по какой взбирался во сне, как красиво и вдохновенно на словах рисовал их будущую, совсем скорую жизнь, как вскользь упоминал о каком-то сложном рейсе; как она отвечала ему (сделает, сделает он великое) и как расстались они в тот вечер... Варя настаивала, чтоб из лесочка он прямо шел в часть, но Петр и слушать не захотел, проводил ее на дорогу, ведущую в Акулино...

Окончив домашние дела, оставив деда на печке — он простудился, — Варя пришла к себе, на почту. И только тут, поднимаясь на скрипевшее крыльцо, обнаружила, что явилась раньше времени. Все, конечно, из-за этого состояния; такого с ней еще не случалось. Бывало, на часы смотреть не надо, приходила тютелька в тютельку и этим гордилась. Привычно начала рабочий день, открыв окошко в стеклянной стойке: выдавала газеты, принимала письма, помогала упаковывать посылки, споро, ловко. Казалось, мало-помалу возбуждение улеглось, отступило, за работой забылось, но она сама того не заметила, как постепенно вошло другое — раздражение, и проявлялось оно по пустякам; не в том углу конверта приклеена марка, на бланке пришедшего перевода размазанная, исправленная надпись (как могли такое принять!), почтовая машина опоздала на пять минут, а потом шофер не вовремя ушел в закусочную...

Перед обедом в узкую дверь бочком вплыла полная, ступоподобная Василиха: как по расписанию, каждую неделю она отправляла внуку-солдату посылку с яблоками «анисовочками». Отдуваясь, поставила фанерный ящик на стойку — яблочный, пряный запах растекся по тесной комнатке.

— Вот анисовочки, — выдохнула женщина.

Варя привычно взяла тяжелый ящик, но тут же, словно что-то внутри у нее взбунтовалось, отставила ящик назад.

— Что же вы опять, бабушка Василиха, пишете: «Солдату Косьяну...» Говорила вам: сначала адрес, войсковую часть...

— Так ведь солдат он у меня, — сникшим голосом проговорила женщина. — Анисовочек посластиться...

«Да что же это я с ней так? — вдруг подумала Варя, испытывая стыд за свою вспышку. — Старая, неграмотная бабуся... Самой сделать, и все».

Взяв нож, она принялась соскабливать с фанеры каракули, написанные химическим карандашом, и в эту-то, минуту в конторку вошел председатель сельсовета. У Вари, взглянувшей на него, екнуло и заныло сердце — суровым, растерянным и бледным был председатель. «Не с дедом ли что?..»

— Ты вот, Варя... Васильевна пусть подождет с посылкой, а ты... Звонили из части: с Петром там твоим... В госпитале он. Поезжай в Егоровск...

— Ахти, господи! — Старуха всплеснула руками, подхватила ящик. — Я пойду... Завтра, завтра ужо зайду!.

Варя стояла онемевшая, она не слышала слов старухи, не видела, как та выскользнула за дверь...

 

Вторые сутки Варя не отходила от постели Петра, сидела днем и ночью в маленькой и тесной палате, у тумбочки, в напряжении и тишине прислушиваясь к тому, что происходило на койке. В палате царил полумрак, и в этом полумраке казалось, что стойка прибора особенно высоко вздымалась над кроватью, и Варя, обращенная в слух, чутко улавливала неровное, с провалами дыхание Петра и даже будто слышала, как медленно истекал физиологический раствор из цилиндра по трубкам в прикрытую одеялом руку Метельникова.

Ее сначала не хотели допустить в палату, да и сестры по первости смотрели на Варю с недоверием и отчуждением: чего тут путается, и без нее — вроде не видит — дел позарез, с ног сбиваются!

Начальник хирургического отделения, к кому провели Варю в тот первый день, когда она приехала в Егоровск, вежливо усадил и, положив руки на стол, взглянул из-под очков устало и равнодушно: что надо этой молодой девушке? Он только что закончил сложнейшую операцию, она длилась три часа сорок минут, в руках и ногах у него еще застоялый гуд, а перед глазами кровавое месиво: порванная живая ткань, раздробленная тазобедренная кость... Гарантий никаких: возможно, один шанс из ста... Что же этой девушке надо? Если на работу, так он явно не то просил у кадровиков — ему нужна опытная хирургическая сестра, а эта...

— Так, слушаю вас.

— Я о Метельникове, Петре Метельникове... Что с ним, доктор? Как он?..

Только тут врач заметил возбуждение этой симпатичной девушки с косой — она даже подалась со стула к нему, и глаза ее, удивительно большие, густо-васильковые, ожгли и мольбой, и ожиданием, и боязнью. Врач невольно съежился за столом. Метельников... Да, это тот самый сержант-ракетчик...

— А вы... кем ему доводитесь?

— Жена. Что с ним?

— Гм... Ему сделана операция. Попал в аварию. Кажется, герой... Положение тяжелое, но думаю...

Он замолчал, будто озлившись на себя, ниже пригнулся к столу, и насупленное, сморщившееся лицо его выдавало гнетущую усталость. Помедлив, бесцветно добавил:

— Пока больше ничего сказать не могу... — Он поднялся, давая ей понять, что разговор окончен.

И тогда Варя сказала тихо, возможно, щадя его усталость, но так твердо, что потом, за эти два дня вспоминая, сама удивлялась, как это вышло:

— Я никуда, никуда, доктор, не уйду отсюда! Буду рядом, что бы ни случилось... Допустите! Ему со мной будет легче. Знаю. Допустите!

— Он не приходит в себя...

— Все равно! Все равно...

Врач смотрел сурово, даже будто бы зло, но потом нажал кнопку звонка. Вошла сестра.

— Допустите в восьмую... — И когда у сестры изобразилось на лице недоумение, добавил: — Да, к оперированному Метельникову.

Сестры поначалу не замечали ее, сидевшую у тумбочки в углу, — они ходили в палату, делали уколы, меняли кислородные подушки, проверяли отток физиологического раствора, однако к вечеру принесли ей ужин, ночная сестра попросила проследить за дыханием, подержать подушку. Варя несмело взяла из рук сестры холодную резиновую упругую подушку, а к утру освоилась, вместе с сестрой делала процедуры, на миг только выскальзывала из палаты, чтоб сменить ледяной компресс, тампон, подстилку, вновь торопилась к нему, чтоб он ни на минуту не оставался без присмотра. В эти двое суток тут, в хирургическом отделении, когда видела больных на костылях, с палочками, перебинтованных — больные высыпали днем в коридор, — она забывалась, ей казалось, что еще идет война и она, Варя, со своими подружками, как тогда, в сорок четвертом, помогает в том эвакогоспитале, что размещался временно в их школе в Акулино. Они читали раненым газеты, книги, танцевали, пели частушки, мыли полы... «Сейчас то же, то же самое!» И вот он, ее Петр, он не просто, спасая ракету, попал под колесо тягача, — он, как на фронте, ранен. Тяжело ранен. И она рядом с ним. Она не верит, что это все, что это конец, нет, нет, нет! Пусть врач, начальник отделения, кажется, считает иначе, недаром оборвал фразу, сказав лишь: «Положение тяжелое, но думаю...» Он заходит в палату часто, долго сидит на табуретке перед кроватью, суровый, слушает, морщится, молчит, уходя, отдает сестрам короткие распоряжения, роняет:

— Все теперь зависит только от него самого...

Но она думала по-своему: не только от него самого.

Ведь был же в том эвакогоспитале случай — о нем в Акулино все знали. Она как сейчас помнит фамилию раненого — Георгий Россохин, без правого глаза, без правой руки, отрезанной у плеча... Он срывал бинты, не ел, отказывался сообщить адрес эвакуированной семьи и даже делал попытку выброситься с третьего этажа, случайность помешала: зацепился халатом...

После его перевели на первый этаж, держали под неослабным контролем. Они, девчонки, были свидетелями, как в один из дней приехала к Россохину жена, красивая, но худая, изможденная. Выяснилось: ей о тяжелом ранении мужа сообщил фронтовой товарищ из части, и она кинулась туда, разыскала часть, а потом полтора месяца мыкалась по разным санбатам и госпиталям, пока наконец не напала на эвакогоспиталь... Она подняла Россохина к жизни, не отходила от него, кормила, как дитя малое, с ложки, но сама так истощала, что госпитальное начальство в конце концов поставило и ее на казенное довольствие... Россохина увезли в госпиталь, в родной город, с ним уехала и жена.

И, выходит, пусть врач что ни толкует, а от нее, Вари, тоже зависит — вот только бы, только бы вернулось сознание! Она тормошила сестер, не давала покоя, делала все, следила за назначениями и лишь на короткие минуты присаживалась на стул у тумбочки, устало переводила дыхание. Теперь и сестры относились к ней иначе — они признали ее право быть тут, делать все вместе с ними.

Только бы вернулось сознание, только бы он открыл глаза, она поступила бы так же, как жена Россохина... Да что «так же»! Кормить с ложечки? Читать, петь? Танцевать перед ним? Это все пустяки! Сказали бы ей сейчас: нужна ее кровь, нужна ее кожа — она бы не задумалась и на секунду. Или скажи ей кто-нибудь (пусть глупо, нелепо!), мол, отруби руку, ногу, лишись глаза, и он, твой Петр, вернется к сознанию, она бы тоже не раздумывала, согласилась. Ей даже представлялось тут, среди рассеянной фиолетовой темноты, в эти минуты забытья, как какие-то бесформенные, но огромные существа бесшумно колдуют вокруг нее. Очнувшись, она невольно трогала руки, ноги — целы ли? В тревоге и надежде, сразу сбрасывая сонную налеть, устремлялась к кровати... Он лежал, обложенный компрессами, примочками, и лицо истонченное, бледное, под цвет белья... И он не дышал.

Нет! Нет! Нет!

Петя?! Петя-а-а?

Закусив до боли губу, чтоб не крикнуть, опускалась перед кроватью, припадая к нему. Улавливала: чуть всплескивало перетруженное сердце.

Жив! Жив! Живо-ой!

Бросалась к дежурному врачу, к сестрам — давайте что-то еще делать, что-то еще предпринимать: он должен, должен жить!

К концу вторых суток сон сморил Варю на стуле возле тумбочки.

 

Метельников пришел в себя перед рассветом. Полуоткрыв глаза, минуту не понимал, где он и что с ним. Фиолетовый притушенный свет рассеянно заполнял комнату — он исходил откуда-то из угла. Стойка рядом, над головой. Стеклянные трубки, шланги... Или все сон, он не кончился? Этот фиолетовый свет Метельников видел и до этой минуты, свет жил в нем, казалось, целую вечность. Все, что происходило с ним, почему-то происходило вот в таком фиолетовом свете... А что происходило? Все являлось до странности смутным. Фиолетовый свет. Потом какая-то пустота, тошнотная до рвоты. И сквозь нее четкие — в той же пустоте, — отрывистые, короткие слова: «скальпель», «пинцет», «зажим»... Постой, постой! Лейтенант Бойков? Так ведь был ракетный поезд, потом... А-а, вот она, дикая боль, она мутит сознание, не дает сосредоточиться. Нет, что же все-таки потом? Потом будто его бросили в пламя, и оно охватило все тело... А что сейчас? Есть тело или нет его? Вот губы спеклись, и жжет все внутри. Где? Где он? Воды бы...

Он шевельнулся. Всего на миг расплывчато увидел: там, откуда исходил притушенный свет, у тумбочки, человек в белом, кажется, женщина... Но огненная боль ударила по слабому сознанию, и, снова впадая в помрачение,Метельников успел шевельнуть губами:

— Сестра, пить... воды...

Тоненький, негромкий голос Варя услышала. Подхватив поильник, думая, что она не могла ошибиться, Варя скользнула к кровати.

— Родненький! Петя! Не сестра я, не сестра... Варя я. На, попей, попей... — Она поднесла узкое горлышко поильника к губам Метельникова. — Ну, что тебе сделать? Что? Я тебе почитаю, хочешь, спою? Только ты больше... не надо, не спи... Не спи, Петя-я-я!

— Варя... какая ты у меня... хорошая... красивая.

— Не говори, не говори... Не надо! Береги силы.

Из глаз у нее текли слезы — слезы радости, веры, скатывались чистыми, прозрачными градинами по щекам, она их не вытирала, она улыбалась.

3

Конусом разведены портьеры на окне, белые шторки растянуты — из вертикальной щели тускло-слюдянистая солнечная полоса: день этот неожиданно засветился, проклюнулся через обложную пасмурь, но, словно испугавшись этой своей смелости, светился тускло, неуверенно. В щель Фурашову виделось и другое: там, перед штабом, выстраивается полк, выстраивается в этот субботний день, чтоб торжественно, с почестями отправить первую группу увольняемых в запас солдат и сержантов. Что ж, событие немаловажное, не пустячное в судьбе этих парней в гимнастерках, шинелях. Разъедутся парни, у каждого свои замыслы, цели в большой, долгой жизни.

Накануне на «лугу» в перерыве между проверками нормативов работы расчета к Фурашову подошел сержант Бобрин, красиво и четко откозырял:

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? Я от имени нашей первой группы, которая увольняется. — И когда Фурашов кивнул, Бобрин сказал: — Ребята хотели бы проститься... с полком, со знаменем, товарищ подполковник. Ну, не просто чтоб разъехались — и все, а чтоб память... какие-то слова хотят сказать тем, кто остается с «Катунью».

И замолчал в ожидании — скулы обтянуты, на губах меловой налет, словно для него решалось нечто крайне важное, решалась сама судьба.

Рядом подполковник Моренов произнес:

— Надо уважить, товарищ командир! Думаю, заслужили.

И вот теперь полк выстраивается, скоро ему, Фурашову, идти туда, вынесут знамя, перед строем выйдут они — десять первых, начштаба Савинов зачитает приказ — всем благодарность и памятные подарки, — Моренов с женсоветом давно уже в секрете, оказывается, готовились к этому событию. Что ж, молодцы... Молодец Моренов! Вот уж верно, призвание человека — политработник! Это его жизнь. А ты? А твое призвание? Неожиданный вопрос вызвал давнее воспоминание. «Ты же хотел тогда, сразу после войны, демобилизоваться!» Хотел, верно. Но тогда, как коммунисту, сказали: служи, командуй — и командовал. Тоже верно. А понимал ли свое положение, свою роль, назначение до конца? Вот тут стоп! Командовать командовал, но подспудно, все еще жило: историк, педагог... Формально «прибился к берегу», ведь так может быть! Даже, точнее, так было! Умей, Фурашов, здраво смотреть на реальные вещи. Не сможешь — грош тебе цена. Ты просто не понимал, в чем твое истинное призвание! Ты колебался, пусть скрыто, делая вид, что все благополучно, но это... как у страуса — голова в песке, а все иное снаружи, и другим это было видно. Вот у Сергея Умнова, у Коськина-Рюмина — у них все ясно, у них полное согласование целей и пути, по которому идут, идут всерьез и верно, у тебя же всегда была про запас тайная лазейка, был тайный ход. И ты подумывал, что воспользоваться ими никогда не поздно. Так-то, педагог, учитель истории! А тот, кто не выбирает твердо единственный путь, не прибивается к одному берегу, тому жизнь мстит, даже великим мира сего не прощается раздвоенность. Ты думал: служба в армии для тебя явление временное, преходящее, что бы ни случилось, у тебя есть путь к отходу, к возвращению «на круги своя». И в академию тебя, по существу, привели силой, как бычка на веревочке... Да, строжайший Виктор Михайлович. Полковник Виктор Михайлович Рогов. Тогда они уже вернулись из Европы домой, в «Песчаные лагеря», и после седьмого рапорта («Прошу уволить, хочу применить свои силы в мирных делах») его, капитана Фурашова, до того получавшего лишь резолюции на своих рапортах «Нецелесообразно», «Нет оснований, армии нужны опытные офицеры», «Отказать», вызвал полковник Рогов. Что ж, он, Фурашов, повоевал, его никто не мог упрекнуть, война оставила ему до гроба памятные отметины, и он, историк, принимал ее как необходимость, жесткую необходимость, и воевал, делал это сознательно, справлял свое ратное дело достойно — у него есть основания сказать так. Но кончилась война, и он хочет забыть ее, уйти в свое любимое дело, окунуться с головой, и пусть это знает полковник, пусть поймет, что судьба кадрового офицера не его, Фурашова, судьба. Да и Валя — ей тоже нужно было совсем другое, война расшатала нервы, ей нужен покой, она мать его детей... Так думал Фурашов, шагая с занятий вслед за солдатом — посыльным из штаба.

Но Рогов... Рогов встретил не тем ожидаемым вопросом, мол, объясните наконец причины, а другим, коротким, как выстрел: «Долго собираетесь марать бумагу?» И потряс рапортом — прошуршал тетрадный листок. «Я по партийному набору надел форму. Профессия сродни вашей: художник, только успел институт окончить... И еще ошибаетесь, Фурашов: кончилась война, и теперь, по-вашему, снята задача обороны? Армия крепче должна быть. Задача, думаю, станет посложнее — не допускать больше войны... Вот получил приказ — создается новая академия. Учиться, инженером стать хотите? Отпущу! Будущей армии инженеры как воздух... У вас есть только одна возможность написать восьмой рапорт — проситься в академию. Подумайте! Идите, капитан Фурашов!»

Тогда ему ничего не оставалось делать, и через два дня он подал восьмой рапорт. А теперь? Теперь позади годы, и за эту неделю он передумал многое — переболел и перегорел — и понял, что обманывал и себя и этих вот людей, что выстраиваются там, у штаба, будто бы с ними, а на самом деле не был до конца с ними, не был! И не мог связать в один узел, казалось, такие разные факты: смерть Метельникова-старшего и Вали и вот этот совсем уж нелепый случай с Метельниковым-младшим. И вдруг связалось это все неожиданным образом, как прозрение, как сошедшее во внезапной своей ясности откровение. И явилось оно утром там же, на «лугу», когда объезжали вместе с Мореновым рабочие точки комиссии.

Они подошли к установке, расчет устроил перекур на обочине дороги, за силовым шкафом, солдаты поднялись, и Фурашов, проходя на бетонную площадку, махнул рукой: «Продолжайте». Возле установки что-то делали два штатских инженера, они не обратили внимания на приход офицеров: Фурашов, не желая прерывать их занятия, молча наблюдал за ними. Позади солдаты, видно, настраивались на прежний разговор. Фурашов слышал слова, не вникая в их смысл, они словно бы затрагивали и не затрагивали его слух.

Но внезапно кто-то со вздохом сказал: «Вот и Метельников... Еще неизвестно, выкарабкается ли». Фурашов невольно обернулся, и в это время за силовым шкафом кто-то уверенно, безапелляционным тоном произнес: «А что? Это тоже война». И все промолчали, не ответили, то ли соглашаясь со сказавшим это, то ли просто не желая продолжать разговор. Фурашова словно бы подстегнули эти слова, он пошел от площадки к машине, сам не замечая, что повторял про себя обжегшую его фразу: «Это тоже война...» И думал: как она, эта мысль, ясная и пронзительная в своей простоте, не приходила ему?

Сейчас, ожидая, когда построят полк и Савинов пришлет дежурного сообщить, что все готово для церемонии проводов, он не думал, какие слова произнесет, они уже отложились — обычное напутствие, пожелание трудиться на мирном поприще, помнить и хранить солдатские традиции — все это отложилось, было в готовности. Думал же он о том, что все теперь связалось, сцементировалось в его представлении вот той простой истиной; и оттого, что понял, осознал эту внезапную истину, на душе было и печально, и успокоенно, и вместе светло.

Из этой истины, открывшейся теперь, с неизбежностью следовало и другое: он, Фурашов, должен сделать все, чтобы не было войны, чтоб ее жестокое, бессердечное оружие не вкладывалось в жестокие руки. Значит, ты, Фурашов, должен закрыть навек, запечатать сургучом в своей душе те лазейки. Закрыть, как ложные. «Сильная, крепкая армия нужна, чтоб не допустить войны». Это же не только Рогова, но и маршала Янова слова. Янов и Рогов... Одинаковые слова. Кажется, парадокс. Армия не для того, чтобы воевать, а для того, чтоб не допустить войны. Ну, а если... Тогда и тебе, историку, она, эта задача, понятна и открыта. Ты уже ее однажды решал и тогда знал, не сомневался, в чем твоя духовная опора. Точка опоры...

Что ж, доцент Старковский, видно, суждено помнить ваши слова: «Возьмем опору, вот она. Она точечная... Всего точка. Точка опоры. И рычаг. При малых силах и большом плече эти силы обретают свойство как бы удесятеряться, умножаться. И я, доцент Старковский, заявляю вам вслед за Архимедом: дайте точку опоры, и я сделаю невероятное...» Дайте! Чудной доцент с этим своим требованием, с этими чудаковатыми легендами об ученых мира, о романтическими картинками: «Черная, черная ночь. Мрак. И в этом мраке ни звездочки. Но вдруг... одна зажглась...»

Выходит, не все было смешно в тех историях и картинках. Так что же ждать тебе, Фурашов? Вставай и иди к ним, к тем людям, привычным и знакомым тебе, с кем твоя жизнь связана отныне и навеки и с кем делить тебе все твои радости и невзгоды, и чем открытее, легче и свободнее ты будешь доверяться им, тем лучше ты исполнишь долг, тем вернее обретешь ты равновесие, познаешь окончательное свое назначение...

Все это Фурашов сказал себе мысленно и, испытывая легкое и щемящее возбуждение, встал из-за стола и с сознанием чего-то большого, значительного, что произошло с ним, вышел из кабинета.

На крыльце он вспомнил — был конец октября; невысокое солнце светило блещуще-резко, но холодно, и холодноватые блики поигрывали на бляхах солдатских ремней, на вороненых автоматах, на примкнутых штыках карабинов, — строй еще вольно растянулся по бетонной дорожке, гудел слившимся говором. Недалеко от крыльца в группке офицеров — Моренов и Савинов; начштаба — в шинели, туго перепоясан ремнем с портупеей, поглядывает на строй, поджидает, пока командиры дадут последние указания. Фурашов шагнул с крыльца, сейчас он присоединится к офицерам, да и, пожалуй, пора начинать церемонию, но в это время позади скрипнула открывшаяся дверь, и дежурный по штабу с заметной взволнованностью доложил:

— Товарищ подполковник, вас вызывают по дальнему. С «семафора» из Москвы.

Весь еще во власти владевших им мыслей и чувств, еще не думая, что это за звонок, что бы он значил — мало ли откуда и зачем, дело-то, в общем, привычное, — Фурашов ступил мимо сержанта в дверь.

Когда он автоматически сказал: «Слушаю, подполковник Фурашов», — в черной, прохладной трубке рассыпался насмешливый рокоток адъютанта генерала Василина:

— А-а, командирам привет! Говорят, жизнь идет со всеми прелестями и неприятностями? Жизнь — зебра полосатая, а? Черные и белые — вперемежку?

Фамильярный тон раздражал Фурашова. Молчал, слушая болтовню адъютанта, — ничего хорошего она не предвещала. Представилось: за столом полный, рыхлый капитан, лицо неестественно маленькое, непропорциональное для такой глыбы. И шпарит-то василинскими фразами; «Со всеми прелестями и неприятностями...» Адъютант, возможно, почуял в молчании Фурашова отчуждение, сбавив рокоток, сказал:

— Ну, ладно, с хозяином соединю! Желаю арбуза поменьше! Не отходи от телефона.

«Чем обязан этому звонку?» Но тотчас после слов адъютанта услышал знакомые сердитые нотки: «А-а, знаем, циркачи!» Василин, должно быть, с кем-то разговаривал, кто находился у него там, в кабинете. Вслед за тем на том конце провода выстрелило резко и раздраженно:

— Да!

Это уже явно относилось к нему, Фурашову, и, внутренне подбираясь, он, как и две минуты назад, даже чуть с большим спокойствием повторил:

— Слушаю, товарищ генерал. Подполковник Фурашов. — Ему самому понравилось это спокойствие, оно вернуло равновесие: теперь он готов ко всему.

— Гм, Фурашов! — протянул Василин и словно бы споткнулся от неожиданности, но в следующую секунду загремел: — Командиры! Дрова ломаете! Еще слюнявчики нужны. Что у вас там? Сюрпризы все... Теперь вот новый? Циркачи! Вам не полком командовать, а... а... Черт! Филькины грамоты шлете, а не донесения! Ракетчики! Новые люди! А нового-то одно: разваливать армию умеют...

— Товарищ генерал, может, я и не состоятелен как командир. Готов согласиться. Но при чем тут ракетчики, товарищ генерал?

Фурашов поздно понял, что произнес это резко, холодно.

— Что вы мне — генерал! Генерал! — Василин окончательно взорвался, мембрана возле уха Фурашова дребезжала. — Вам, кажется, придется расстаться с полком. Вот так!..

В микрофоне стукнуло, металлически клацнуло. Фурашов некоторое время смотрел на трубку, испытывая какое-то странное, безразличное да, пожалуй, смутное неверие: было ли все в реальности? Был ли этот разговор?

Положив наконец молчавшую трубку, Фурашов неторопливо пошел из кабинета, как бы боясь упустить спасительную, счастливо пришедшую мысль: «Да было ли? Был ли разговор?..»

Он вновь очутился на крыльце, в холодно-блещущем, непрогретом сиянии дня и тотчас привычно, наметанно оценил: строй стоял уже четкими «коробками», ни летучих папиросных дымков, ни говора. Все это он успел увидеть, как тут же прозвучал хлесткий голос подполковника Савинова:

— Р-ррав-вня-я-йсь! Сми-и-иррр-но! — Круто повернувшись, Савинов отбил навстречу Фурашову несколько шагов. — Товарищ подполковник, полк для торжественных проводов увольняемых солдат и сержантов построен!

Приняв рапорт, Фурашов глядел в округло-настороженные глаза Савинова и вскользь в голове мелькнуло: «Для проводов... Придется расстаться с полком...» И тут же пришло другое: «А ведь он ничего не знает, не догадывается даже. Что ж, может, все правильно? Все, что ни делается, все к лучшему? Теперь, выходит, полк построен, не только чтоб простились эти десять солдат, прощайся и ты...»

Спокойно и равнодушно Фурашов подал негромкое: «Вольно». Савинов, словно догадываясь о чем-то, повторил команду тоже негромко и пошел вслед за Фурашовым на правый фланг, в сторону железных ворот — там, на фланге, отдельная «коробочка» тех, ради кого построен сегодня полк.

Подойдя к ним, Фурашов поздоровался с каждым — шершаво-наждачные ладони в ответ сжимались горячо и порывисто, и Фурашов в эти короткие минуты, говоря приходившие на ум слова пожеланий, забылся, отвлекся: думал вот об этих торжественных и, возможно, значительных минутах. Может быть, ему, этому событию — как их провожали, — дано на всю жизнь стать определяющей вехой, отложиться доброй метой пусть не в судьбе каждого из них, пусть лишь в судьбе кого-то, — так пусть ничто не омрачит такое событие!

Они были тут все, он их знал в лицо, по фамилиям — первые, лучшие солдаты с «луга», с «пасеки»: Бобрин, Жиганов, Остапчук, Кунников... Нет среди них младшего сержанта Метельникова, а мог быть, должен был быть!

Позади шли Моренов, Дремов и Савинов, казалось, они все направлялись к знакомой дощатой трибуне напротив штаба. Так, собственно, полагали Моренов и Савинов. Но когда, поравнявшись с крашеной невысокой трибуной, у которой стоял стол под красным ситцем, Фурашов не свернул к столу, а продолжал обходить строй, двигаясь к левому флангу, они, Моренов, Савинов, задерживая шаг, невольно переглянулись, в первое мгновение подумав: командир по инерции прошел, сейчас это поймет, вернется. Они даже остановились: зачем делать лишних три — пять шагов? В следующую минуту взгляды их вновь встретились. Нет, оба увидели: Фурашов, не обращая на них внимания, шел уверенно, удаляясь от трибуны, и Моренов прочел в глазах начальника штаба немой вопрос: «Что с ним?» И в ту же секунду вспомнил, что слышал, как дежурный по штабу вызвал командира к дальнему телефону, и когда он вновь появился на ступеньках штаба, замполиту почудилось: печально-замкнутым было лицо командира. «Должно быть, разговор был не сахар... Да и откуда ему, сахару, взяться? ЧП есть ЧП, от этого никуда не уйдешь. Не об этом ли был разговор?»

Дойдя до конца строя и повернув назад, мельком взглянув на отступивших, дававших ему дорогу Моренова и Савинова, Фурашов подумал, что они все, весь строй, не только его заместители и начштаба, может, догадываются, что это ритуал не только в честь их десяти, догадываются, что он совершил этот обход для себя, прощаясь с полком. Он думал об этом, шагая к столу, но, странно, думал как-то просто, без боли, без ощущения утраты: что-то внутри прорывалось и не могло еще прорваться — другое, кажется, более важное, значимое, вмещавшее, как он чувствовал, все его раздумья, вмещавшее в себя годы, последние эти месяцы, эту неделю, и что заслоняло обиду, которую он испытал там, в кабинете.

У стола он кивнул Савинову — мол, исполняйте положенный ритуал, — и Савинов принялся, как опытный дирижер, разыгрывать все точно по нотам. Выносили знамя, увольняемые во главе с сержантом Бобриным, отстучав сапогами по асфальту, выстроились у трибуны, перед серединой полка. Подав команду «Смирно», Савинов читал приказ, и Фурашов слушал и не слушал «вводную часть» и лишь те слова, какие дописал сам утром, когда Савинов принес приказ на подпись, те слова сейчас медленно, автоматически повторял вслед за начальником штаба. «Твердо верю, что вы встанете в первые ряды строителей нашей жизни, будете всегда верны солдатским традициям высокой дисциплины, дружбы, коллективизма, будете готовы, если потребуется, вновь встать в строй защитников Родины...» И слова эти, помимо его желания и даже вопреки его воле, замкнутости, ожиданию того, что совершалось где-то в глубине, что прорывалось и не могло пока прорваться, — вопреки всему этому слова ударяли по чувствительным и расслабленным нервам.

Потом он стоял у стола, брал с красного ситца памятные подарки, вручал их каждому из той десятки, снова ощущал горячее сжатие наждачно-жестких ладоней, видел, как, отойдя от стола, солдаты опускались на колено перед знаменем, целовали край блещуще-рдяного шелка. Оркестр обрывал туш, и в тишине, обрушивавшейся, казалось, на весь мир, явственно слышалось сдавленное дыхание многосотенного строя. И должно быть, ритуал этот, торжественный и строгий, тоже взбудоражил солдат, потому что, когда дошла очередь до сержанта Бобрина, тот, взяв подарок, остановился у стола, повернувшись к строю, сказал сдавленным голосом:

— Спасибо всем, спасибо армии... Мы будем, как сказано в приказе... В приказе командира... Да только чтоб и вы тут служили по чести и совести...

И осекся и с валкой, неуклюжей торопливостью шагнул к знамени, и все видели: опустился на оба колена, сорвав фуражку, уткнулся скуластым лицом в бахромчатый угол знамени, оставался так несколько секунд, а поднявшись, нетвердо пошел на свое место, к товарищам.

Потом они трое — Фурашов, Дремов, Моренов — поднялись на трибуну. Савинов распорядился: стол убрали, внизу осталось знамя да эта десятка увольняемых, и, сознавая момент, они тоже подравнялись, застыли, как только Савинов, расправив грудь, четко, с расстановкой стегнул словами команды:

— Сми-и-ирр-но! К торжественному маршу...

Эхо разнесло слова команды, и первый удар слитных шагов, и бодрый взрыв марша — строй неудержимо поплыл мимо трибуны, «коробка» за «коробкой».

Фурашов глядел вниз, собственно, даже не вниз, потому что трибуна была невысокой, на уровне голов, и видел этих десятерых — они стояли у знамени, и полк четко и чеканно, равняясь на них, проходил торжественным маршем, и словно не командиры на трибуне, а они, эти десять, принимали парад. Да это так и было. Оркестр разметывал неровное, блещущее сияние осеннего дня, звуки глохли в мокрых плесневело-медных стволах сосен. И, окидывая сейчас проходившие подразделения, знамя, шелково, золотом по красному отражавшее блики, десяток солдат, сгрудившихся у трибуны, видно, сознававших, что все это для них и ради них, Фурашов вдруг почувствовал, будто прорвалось то, что еще было скрытым...

Он всех их знал, там, в строю, он всех сейчас любил, готов был обнять, впустить в свою душу. Теперь, когда он понял, что без них он ничто, былинка одинокая, беспомощная, подвластная ветру, а с ними его судьба, его будущее, теперь, когда он все это понял, он должен будет их оставить, и что ему уготовано впереди, что его ждало, неведомо, сокрыто. Но странно, что это, еще несколько минут назад казавшееся важным и существенным, перестало беспокоить, тревожить его.

Он вдруг постиг, открыл для себя сейчас просветленным, разгоряченным умом те важные проявления, бесконечные связи того, что называется жизнью, и понял ту простую истину, что жизнь и в беде, и в радости, и в этом по-осеннему тускло блещущем дне, в сером, словно придавленном, низком небе, и пусть он не сознавал, что это старо, как мир, он открыл эту истину для себя, потому что в критические моменты нам дано постигать извечные, старые истины  д л я  с е б я  и  п о - с в о е м у.

Но главное он понял: что бы ни было впереди — переведут, назначат с понижением, — он знает свое место, свое предназначение. И сейчас, здесь, на миру, перед этими колоннами, еще четче и обостреннее пришло: теперь он с ними, с солдатами, с этим делом до конца, навек, теперь оно, это дело, у него одно, как одна-единственная любовь. И, сознавая и понимая это, радуясь и весь, как бы всеми клетками, отзываясь на медные звуки оркестра, на печатный, четкий шаг колонн, он вдруг снова подумал? «Да был ли?.. Был ли тот телефонный разговор?»

Моренов, стоявший рядом, в какую-то секунду ощутил передавшуюся дрожь от локтя командира, скосил глаза и увидел просветленность, одухотворенность худого лица Фурашова, лучившиеся, большие, расширенные глаза и обветренные губы, шевелившиеся в какой-то детской радостной улыбке, и, подталкиваемый догадкой, Моренов тихо, чтоб не слышали другие на трибуне, спросил:

— Что там, Алексей Васильевич, по-дальнему-то?

Фурашов расслышал, и не расслышал вопроса, не ответил. Не хотел, не мог пересилить себя, спугнуть счастливое состояние.

 

Обед в солдатской столовой затянулся.. Они все — Фурашов, Моренов, Дремов, Савинов — сидели среди той десятки за передним длинным столом, вместе ели от гущины непроворотистый борщ, перловую кашу с кусками свиного мяса, вышли из столовой в уже уходящий день. Солнца не было; набухшее, рыхлое небо потемнело, тянуло свежим, знобким, как сквозняк, холодом — внезапная, неожиданная перемена.

Моренов смешливо, ноздрястым носом вобрав воздух, сказал:

— А ведь снегом пахнет.

— Это откуда? — с сомнением отозвался Савинов. — С небесной кухней сносился, Николай Федорович?

— Сибиряк! Чутье точнее, чем у метеоролога.

Савинов шумно, не сдерживаясь, вздохнул.

— А не предсказывает, случаем, чутье, долго будет так с Госкомиссией? Как говорили в войну: бои с переменным успехом?

— Вот чего нет, того нет... Начальнику штаба поперек горла текучесть людей?

— Она, проклятая! Как на вокзале.

Фурашов молчал. То состояние взбудораженности, просветленности не покидало его; внутри, в душе его, жила очищенная успокоенность и ясность, какие возникают в окружающей природе после бури, грозы, — все это вошло в него, утверждалось и жило в нем. И потому-то он молчал, не трогали разговоры Моренова и Савинова. И, только входя на крыльцо штаба, как о само собой разумеющемся, подумал: «Завтра объявлю им о разговоре с Василиным. Если сдавать дела, то, конечно же, Савинову — начальнику штаба...»

В кабинете полумрак вдруг посветлел, проступила отчетливо нехитрая мебель. Фурашов шагнул к окну, откинул штору — за стеклом плотно сыпали хлопья снега, сыпали неудержимо, скрыв в белой пелене сосны, бетонку, по которой еще недавно проходил торжественным маршем полк, — скрыв разом весь мир.

Все стояли зачарованные. Звонок телефона, долгий и пронзительный, оборвал это очарование. Фурашов поднял трубку — и сразу в ней напористый, упругий голос Кости Коськина-Рюмина:

— Алло! Привет, старик! Как жизнь? Тыщу лет тебя не видел. Сегодня из Кара-Суя вернулся.

Фурашов улыбался, слушая его, улыбался тому, что журналист сыпал словами, не давая возможности ответить.

— Из Кара-Суя, говорю... Чего молчишь? Пропал, что ли? Так вот, поздравляю, старик: «Катунь» показала такой фейерверк — загляденье! Запомни, старик: вчера, двадцать девятого октября одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Бутаков, полигонное начальство пир закатили. Ясно! Госкомиссия, маршал Янов завтра-послезавтра подпишут акт... Значит, и у тебя скоро подведут черту. Поздравляю! Алло! Алло! Ты что там молчишь? Не рад?

«Да нет, чего же до завтра откладывать, сказать сейчас, и все», — с той же прежней покойностью подумалось Фурашову.

— Рад, Костя, только у меня обстоятельства некоторые...

— Какие еще?

— Не командир, пожалуй, уже... Генерал Василин сказал: придется сдавать дела.

— Что-о-о? — взорвалось в трубке. — Иди к черту! С Яновым летел из Кара-Суя, о тебе говорили... Я немедленно к нему! Все!

И опять, как и в случае с Василиным, в трубке оборвалось неожиданно, тишина будто спрессовалась в кабинете, и Фурашов, еще не положив трубку, не глядя на Моренова и Савинова, ощутил на себе их взгляды и обернулся. В немых, в упор встреченных взглядах прочитал и недоумение и растерянность. Красный, будто только из парной, Савинов проронил:

— Как же... это?

— Возможно, вам придется принимать полк, Петр Савельевич.

— Не буду я принимать... Пусть и меня снимают!

— А если приказ, Петр Савельевич?

Савинов упрямо набычился. Моренов сипло, горестно вздохнул.

— Да, Василин... генерал Василин... Неужели так? — И встал. — Не-ет, этого оставлять нельзя!

Прежнее, утвердившееся настроение жило твердо, неистребимо, — Фурашов смотрел сейчас на этих двух уже немолодых людей, строгих, понуро стоявших, — смотрел с улыбкой, словно ничего не произошло и они зря расстраиваются, как если бы в чем-то провинились, и в голове у него тоже легко, весело складывались шутливые слова, какие говорил доцент Старковский, объясняя сложный закон механики — ускорение Кориолиса: «Черная, черная ночь. Мрак. И в этом мраке ни звездочки. Но вдруг... одна зажглась. И на этой точке-звездочке вспыхивает зеленая стрелка. Вспыхнула другая... Вы узнаете эти стрелки? Это наши тащители, то есть силы. Они действуют на звездочки. Но коль есть тащители, должны быть и крутители. То бишь моменты. Но вот появляется волшебник в остроконечном колпаке, с тросточкой. Это грозный призрак маркиз Гаспар Кориолис, и он начинает давить... Вы догадываетесь, что возникло ускорение Кориолиса...»

За окном снег все сыпал, падал безостановочно ватно-белыми хлопьями.

ЭПИЛОГ

Лось лежал на левом боку, поджав ноги, зажмурившись, — на месте глаз виднелись лишь темнеющие прорези-углубления, обрамленные бурой, седеющей, будто пылью подернутой, шерстью. Правый бок методически, с чуть приметными толчками вздымался крутым бугром, и светлая, снежно белеющая паховая шерсть шевелилась то ли от этих вздымлений, то ли от свежего протечного ветерка, гулявшего тут, в тени, на взгорке, между зеленым травянистым вытянутым холмом «пасеки» и проволочным ограждением.

Рядом на траве — куски хлеба, горки сизоватой перловой и пшенной каши, осиновые свежие ветки, пахнувшие сладкой горечью; он, лось, налакомился, был равнодушен сейчас ко всему. Тень на взгорок падала от густого леса, стеной вставшего сразу за «колючкой», и во всей позе лося — спокойно поджатых ногах, одетых в желтовато-белые чулки, в вытянутой гривастой шее, в запрокинутой голове, длинномордой, с всклокоченной бородой, в плотно сомкнутых глазах — глубокий покой, дремотное, бездумное блаженство...

Он не пошевельнул головой с развесистыми лопатами рогов и тогда, когда из проема, из входа в «пасеку», высыпали плотно солдаты; но он чувствовал, отмечал все, что делалось вокруг, — он привык к этому. Оказывается, эти существа в зеленом — под цвет окружающего мира — вовсе не страшны, и он, стареющий, уже немощный лось, ничего, кроме добра, не видел от них с тех самых пор, с той роковой предрассветной рани...

 

Фурашов и подполковник Двали появились из прохода в «пасеку», вышли на ослепительный, но прохладный, ласковый по-утреннему свет. Солдат на площадке уже не было: их построили, и невысокий, плотный, как комель, инженер-майор Коротин увел строй в городок. Фурашов подумал, что сейчас строй уже на полпути к городку. В городке новый начальник штаба — Савинов сам уже год командует частью, — готовит полк к праздничному построению. Да и он, Фурашов, и вот главный инженер Двали тоже должны быть там. Они задержались оба на КП после ежедневной проверки готовности станции: полк на боевом дежурстве, и такая мера предписана строгой инструкцией. Сейчас на станции, во всех ее отсеках, остался дежурный боевой расчет. Розовыми глазками перемигиваются лампочки-неонки на блоках питания, да затихшие отсеки заливает яркий свет.

Мелькнувшая мысль о Савинове заставила Фурашова отвлечься от разговора с подполковником Двали. Что ж, много воды утекло, вот и Двали теперь главный инженер, на висках, в черных волосах — белой дымью. седина; у индикаторов во главе боевого расчета — Гладышев, капитан Гладышев... Впрочем, многих уже нет, разлетелись, выдвинулись; нет не только Савинова, нет замполита Моренова — в политуправлении, большой человек... Что ж, и он, Фурашов, полковник, и в штабе поговаривают: мол, засиделся на одном месте. Пока, конечно, спрашивают желание, деликатничают, и он находит причины, отшучивается, мол, еще покомандует, у него давняя любовь с «Катунью»... А сокровенные, сокрытые мысли — кому он о них скажет? — держит в тайнике, к ним нет никому доступа, даже сам он, оставаясь наедине с собой, касается их редко, гонит в самые отдаленные закоулки души, но, бывая в Егоровске, проезжая кладбище, неизменно оставляет машину, пролавировав между могильными холмиками, останавливается у железной скромной изгороди... Тут, на кладбище, ничего не изменилось, воронье так же обсеивает маковки старой церквушки со сломанными крестами и так же, чем-то вспугнутое, с карканьем взлетает черной тучей. Ничего не изменилось... А ведь прошло пять лет.

Но он, Фурашов, знает, что там, в Москве, деликатничают  п о к а, до поры, и в одно прекрасное время издадут приказ и... Впрочем, незачем об этом думать! Вот другое... Кончатся, пройдут эти майские праздники, и предстоит еще одно расставание — с капитаном Карасем и старшим лейтенантом Русаковым, расставание грустное, неприятное...

День начинается ярким, солнечным, хотя голубоватая реденькая дымка еще упрямо стелется понизу, у леса; небо же, синей чашей опрокинутое над головой, бесконечно высокое, без дна и краев. Все это отозвалось у Фурашова будоражащей радостью, оттеснило некстати вторгшиеся размышления о Карасе и Русакове.

Взглянув на смуглое, узкое лицо Двали, чуточку бледное, должно быть, от недосыпаний — что ж, работка у главного инженера нелегкая, да еще умудряется писать диссертацию, — Фурашов подумал: «Вот тоже долго не задержится, пригласят куда-нибудь в академию — преподавателем или в науку».

Сказал, кивнув на холмик, на котором в дремотном блаженстве со слепленными глазами покойно лежал лось:

— Выходит, окончательно прижился «Иван»?

— Прижился.

— А ноги? Ведь зашиб о бетон, когда перемахнул через проволоку.

— Кажется, зажили.

— Что ж, в городок, Гиви Багратович!

— В городок, Алексей Васильевич.

Пошли по бетонке, на выход, к зеленым крашеным воротам, и обоим казалось, что в мире царила праздничная приподнятость и благодать; в тишине утра, в воздухе, разреженном, еще не успевшем замутнеть, сгуститься, явственно и чисто разносилась бравурная музыка: в соседней деревне Потапово во всю мощь включили репродуктор — из Москвы передавали марши.

Из проходной будки вышел навстречу солдат, напряженно вытянувшись, доложил:

— Товарищ полковник, тут товарищ лейтенант... К вам. Буду, говорит, ждать сколько угодно.

«Кто бы это? — без особой заинтересованности подумал Фурашов, отвлекаясь мысленно от тех дел, какие ждали его через несколько минут в городке. — Прибыл новый офицер? Так вроде бы в штаб должен...»

Шагнул через две ступеньки и в створе с проходом, по ту сторону будки, увидел лейтенанта — Петр Метельников... Вот так новый офицер! Непроизвольно екнуло сердце, отбило неровный, со сбоем такт. Отметил: Метельников тоже увидел его, одернул новенький китель, подвижная улыбка осветила лицо, малиновый неровный румянец проступил на щеках. Человек был на грани смерти, три операции, и вот — офицер... Сколько же ты, Фурашов, не видел его? Письма приходили, а вот самого не видел. Пять лет? Так получалось. После училища Метельников приезжал за женой, за Варей, а в прошлом году — в отпуск, но увидеться не удалось! В обоих случаях Фурашова не было в полку. И вот нагрянул, встретились...

— Товарищ полковник, лейтенант Метельников прибыл...

Фурашов сбежал, уже не видя ступенек, порывисто обнял Метельникова, стиснув, подержал, потом чуть отвел от себя.

— Какими судьбами? — В радостном возбуждении еще держал за плечи, вглядываясь в знакомое лицо, угадывая в нем новые суровые черточки.

— На праздник. Заглянул в госпиталь, к своему крестному, к хирургу, и вот к вам, товарищ... — Метельников хотел сказать «товарищ полковник», но еще больше покраснел, понравился: — К вам, Алексей Васильевич.

— Вот и хорошо, вот и здорово! Сейчас построение полка, потом праздник... Весь день и проведешь у нас... Можешь?

— Могу.

— Вот и хорошо, Петр Михайлович Метельников, — подхватил Фурашов и обернулся к подполковнику Двали, стоявшему рядом. — Какие люди пополняют армию, Гиви Багратович! С крепкими корнями, героическими.

— Согласен, товарищ полковник.

Метельников освоился, краска сошла с лица.

— Поворотными, Алексей Васильевич, были для меня те ваши слова: «Крепкая нам нужна армия — против войны...» Вот тоже ракетчик, но система новая, «дальняя рука»... Осваиваем.

— А здоровье? Как оно?

— Мой врач-спаситель сказал: только физкультура, только самая жестокая закалка... В общем, делаю. Себе польза, и опять же для службы важно.

— Хвалю, хвалю. Молодец!

В проеме проходной встал солдат, глаза растерянные, доложил:

— Товарищ полковник! Тревога... Боевая. Начальник штаба просит вас к телефону...

 

Когда всего десять минут назад была закончена ежедневная утренняя проверка боевой готовности аппаратуры — сокращенно ее называют проверкой «БГ» — и Гладышев, доложив полковнику Фурашову о результатах, подал по громкой связи во все отсеки команду «Поддерживать аппаратуру в боевой готовности», он подумал о той тишине, о том покое, какой теперь утвердится на весь день на «пасеке» и на стартовой позиции, потому что день необычный, праздничный и, значит, ни регламентных работ, ни занятий на аппаратуре не предвидится...

Проводив до выхода из КП командира и главного инженера — они торопились в городок, на построение — и получив разрешение остаться, Гладышев вернулся в аппаратурную, обошел ее, заглянул во все отсеки. Везде свет уже притушен, тесно громоздившиеся шкафы — одни за стеклянными дверцами, другие задраены наглухо — могли бы показаться заброшенными, замершими в строгом порядке, если бы между ними кое-где не виднелись операторы и техники. Да, людей было мало, он, Гладышев, возглавлял сокращенный дежурный расчет, и расчет этот на случай, когда... А когда произойдет тот случай и может ли он произойти, бабка надвое сказала.

После обхода аппаратурной Гладышев ушел на место начальника станции, сел на стул, потянулся облегченно, свободно распрямил ноги; длинные, в сапогах, они высунулись под столом далеко вперед. Размягченно, даже лениво подумал о том, что в городке теперь готовятся к праздничному построению, и еще о том, что к вечеру он, Гладышев, сменится с дежурства, засядет в своем холостяцком отстойнике за учебники: совсем скоро покинет Егоровск, поедет держать экзамены в академию. Он безоговорочно и определенно принял для себя решение: станет инженером. Что ж, не так уж быстро осуществляется его мечта, пришлось послужить эти годы, все получилось совсем не так, как думал когда-то Олег Бойков: на другой год после училища в академию. Олег Бойков... После того случая с Метельниковым он подал рапорт с просьбой перевести в другую часть. Уважили. Где-то тоже в ракетной части... Слышал Гладышев, будто Олег повысился — теперь командир батареи. А вот в академию...

Мысль об академии вытянула, словно звено всю цепь, другую мысль — она отозвалась в груди горечью, на секунду запершило, Гладышев подобрался на стуле. Он уедет, а  о н а  по-прежнему останется здесь. Теперь это ясно. Стало ясно с того случая... Впрочем, и до того все было понятным, но он еще надеялся — на что, и сам бы не сказал, а вдруг... Это «вдруг» было призрачным, но жило в нем, жило слабой надеждой авось совершится чудо. И это чудо могло стать реальностью, оно забрезжило, засветилось отдаленно, когда начклуба Милосердова перевели в другую часть, а она, Маргарита, оставалась тут и позднее дала капитану развод. Вот тогда реальность чуда стала казаться близкой, хотя практически для него, Гладышева, ничто не изменилось. Не изменилось ее, Маргариты, отношение к нему: она все так же избегала его, а когда все же выпадало встретиться, торопилась поскорее уйти, сказав две-три незначащие фразы. Гладышев нередко видел ее то окруженной малышней в детском городке, то на прогулке — она впереди, а позади растянутая парами цепочка ребят... И вдруг реально, как бы осязаемо представлялось: она — и рядом всего два-три малыша, е г о  малыши... е е  и  е г о  дети.

Видел он ее несколько раз с девочками Фурашова — мирно и оживленно беседовали, и Гладышеву казалось: с повзрослевшими, вытянувшимися дочерьми Фурашова она держала себя, как с ровнями. Он знал и другое: она бывала в домике Фурашова, но всякий раз лишь тогда, когда самого Фурашова там не было. Неужели неравнодушна?.. Неужели любит его?.. Что ж, он и сам, Гладышев, восхищен командиром и при нем, когда тот рядом, испытывает благоговение и удивительное спокойствие, а главное, все эти годы после трагической смерти Валентины Ивановны Гладышев не перестает поражаться аскетизму командира: кажется, для того больше ничего не существует — дом и работа, работа и дом. Что ж, ее, Маргариту, можно понять. И странно, Гладышев даже не испытывал зависти, ревности: ему было достаточно лишь видеть  е е, и он не представлял, что будет с ним, когда он уедет, не станет  е е  видеть, не станет чувствовать, что  о н а  где-то рядом, совсем недалеко...

Он и отважился, когда подгадал тот случай, отважился еще раз напрямую заговорить с ней. Он, как сейчас, помнит: было это в тот день, когда в штабе ему объявили приказ — едет в академию. Встретился с ней лицом к лицу на тропинке к детсаду — ни ему, ни ей свернуть было некуда: слева — справа пошелушившиеся, растрескавшиеся до черноты стволы сосен. Он помнит дословно, что сказал ей: «Маргарита Алексеевна, я уезжаю в академию... Я прошу вас... Я готов увезти, если согласитесь... Вы теперь свободны». Она грустно, даже печально улыбнулась, и он понял: нет, не из-за его слов эта улыбка, просто у нее реакция на что-то свое, внутреннее, больное и сокровенное. Тонкие черты лица женщины как бы застыли в этой обращенной в себя улыбке. Боль шевельнулась в Гладышеве. Но такое состояние у Маргариты было лишь секунду. Она тут же словно очнулась, оживилась, казалось, оттого, что видела его, Гладышева, перед собой, и сразу стала прежней Маргаритой — загадочной, дерзкой. «Спасибо, Валерий... Спасибо. Но... пусть останется в силе наш первый разговор, тот, в квартире. Сейчас, когда я свободна, тем более... я рада, что вы едете в академию».

Вот и все. И ушла. Он дал ей дорогу, отступив с тропки.

У него не было раздражения, не было ревности к Фурашову, к командиру. Не было? Нет, не так, раздражение есть. Неужели тот, умный и толковый, ходит в шорах, не видит, что она, Маргарита, любит его и что дала развод мужу и живет тут, в части, из-за него? Неужели не понимает? Глух и слеп? Для него, Гладышева, эти ее страдания в тысячу раз горше, — уж лучше бы Фурашов понял все, лучше бы они соединились, оказались вместе... Какого черта, в самом деле, он думает!

Гладышев раздраженно встал. Нет, теперь он не может сидеть в этой маленькой, тесной комнатке, он должен идти, он пойдет сейчас снова по аппаратурной, отвлечется, забудется...

Занятый этими мыслями, он не уловил, когда включился динамик громкой связи; он услышал уже с металлическим жестким тембром голос:

— Капитан Гладышев, срочно в индикаторную!

Сразу обрывая все, о чем думал до этого, он бросился к двери. В индикаторной еще до доклада своего помощника, только взглянув на пульт, понял: объявлена боевая готовность. А выслушав доклад, Гладышев нажал кнопку «ревуна» — сейчас в городке завоет сирена...

 

Фурашов и Двали, откинув штору, прикрывавшую вход, оказались в индикаторной, полутемной, сумрачной. Светились мерцающим голубоватым светом индикаторы шкафов наведения; впереди, подсвеченный с торцов, ровным квадратом сиял экран планшета. В полутемноте, пока осваивались глаза, Фурашов все же заметил у двух шкафов наведения склоненные фигуры офицеров, а в центре, у пульта командира, высоко возвышался Гладышев; на фоне светлого экрана планшета он вырисовывался отчетливо: широкие плечи, стянутая ремнем талия, сборчатым веером из-под ремня гимнастерка... «Вот тоже уходит в этом году в академию, уже есть приказ, — инженером станет...»

Голос у Гладышева четкий, отдает распоряжения без лишних слов:

— Расчету: доложить о готовности аппаратуры!

Почувствовал за спиной — кто-то подошел, обернулся.

— Товарищ полковник, полку объявлена готовность номер один! В воздухе — реальная цель. Высотная, скоростная... Информация поступает с командного пункта. — Он сделал паузу, тише добавил: — Видно, иностранный самолет-нарушитель...

Фурашов кивнул, вглядываясь в антрацитово-темные, с остронервическим блеском глаза офицера.

Тут же от шкафов, накладываясь один на другой, долетели доклады:

— Первая готова!

— Вторая готова!

На пульте горели, белые лампочки, затененные звездчатыми колпачками. Значит, там, на старте, на «лугу», расчеты тоже на местах, ракеты на пусковых установках подготовлены. Позади, за спиной Фурашова, хлопали резиновые коврики — вбегали солдаты-операторы, офицеры; после бега дышали сипло, занимали у шкафов места — скрипели железные стулья. Фурашов знал: то же самое сейчас происходит во всех других отсеках; нажал кнопку дальней связи. Тотчас в динамике отчетливый, совсем близкий голос генерала Сергеева:

— Да, ноль первый.

— Товарищ ноль первый, докладывает двадцать первый: полк в готовности номер один.

— Хорошо, — спокойно проговорил Сергеев, — Алексей Васильевич, цель, судя по всему, разведчик иностранныйУ-2...

Фурашов покосился в сторону шкафов — люди прислушивались к разговору.

— Может, товарищ генерал, связь перевести на телефон?

— Нет, почему же? Пусть слушают все. Так вот, цель, очевидно, разведчик... Средства противовоздушной обороны следят за ним. Может войти в ваш сектор огня. Будьте готовы к уничтожению. Указания получаю прямо с Красной площади... Сами понимаете, идет парад. Там маршал Янов. Будьте готовы...

— Есть быть готовым к уничтожению цели!

Гладышев сидел перед экранами. Мириады светлых точек вспыхивали и гасли на голубоватом поле — казалось, сюда, на экраны, перенесены, спроектированы кусочки неба с бесконечно далеким Млечным Путем: он тут жил, «дышал», искрился, притушенный расстоянием.

Что же, у него, у Гладышева, всякий раз, когда садился к экранам, возникала эта ассоциация, и он, случалось, забывался, отвлекаясь от всего окружающего, и ему представлялось: вокруг никого нет, он один да вот еще небо... И словно бы растворялся в радости, в светлом, возвышенном и вместе с тем гордом чувстве: он видит это небо удесятеренным зрением, он чувствует его каждым нервом, каждой клеткой тела... Сейчас над этими ощущениями, светлыми и мажорными, подавив их, возвышалось глыбой другое: в этом чистом, мерцающем голубом небе — реальная цель, враг, он где-то еще далеко, и в каждый миг он может появиться на экране, вернее, может появиться отметка от него, белое овальное пятно в мерцающих точках поля...

И Гладышев сосредоточен, думает лишь об этом, и правая рука его сжимает гладкую металлическую рукоять наведения, нагревшуюся в ладони. И в голове настойчиво отстукивает: сейчас, сейчас...

 

Разморенный солнечной теплынью, выйдя за проходную городка, Русаков остановился в нерешительности. Сквозь внезапную, в общем-то странную обиду, какую испытал из-за этих дурацких слов совсем молоденького, белобрысого, с конопатинами солдата-вахтера, в голове лениво шевельнулось: куда идти? Обида глупая и странная. Подумаешь, солдатик ляпнул из всех своих калибров глупости и искренности! «Товарищ старший лейтенант, вы же опоздали... В полку боевая тревога». Ха, опоздал!.. Неужели сдает, обветшал твой защитительный критицизм? Но в том-то и дело, — черт бы все побрал! — что уколола, «достала» тебя вот эта искренность и простота в словах солдата. Против нее, выходит, бессильна твоя защита. Опоздал! Ирония судьбы... Он, пожалуй, не только тут опоздал — вернее, здесь-то он уже не опоздал, есть приказ — он уволен. Но вот не опоздал ли там, куда все эти годы стремился, о чем с методической последовательностью писал рапорт за рапортом?..

Веки Русакова были прищурены, в глазах — оранжевое, буйное пламя. Русаков поэтому смутно различил идущего человека. Карась?.. Вот это встреча! Старший лейтенант разлепил глаза и уже совершенно отчетливо увидел: грузноватый, распаренный, с раздутыми сетками в обеих руках, тот шел по бровке к проходной. Русаков оживился, меланхолия слетела с него, он уже весело смотрел на приближавшегося Карася.

— А-а, командир, в заботах о хлебе насущном? Из стольного града Егоровска?

— Командир, — с иронией, одышливо протянул Карась, — отставной... Да и вы тоже.

Полное лицо его было хмурым, разогретым.

— Да, оба отставные, верно! — Русаков с прищуром смотрел на Карася, точно мерил сокращавшееся между ними расстояние, и с усмешкой предложил: — Да вы отдохните, Иван Пантелеймонович!

Карась взглянул настороженно, глаза остренько вперились в Русакова, однако, остановившись, Карась опустил сетки на пробившуюся у бровки траву, проворчал:

— А что все вымерло? В городке ни души.

— Готовность объявили.

— И в праздники играются... Все небось идеи скороиспеченных полковников?

— Не знаю, но я о нем иначе думаю.

— Иначе?.. — Карась недобро усмехнулся. — А чего же он тогда при такой-то любви вместе со мной и вас?..

— Э, Иван Пантелеймонович, вижу слабинку! Плохо разбираетесь в исторических процессах. Человек — объективный строитель истории, но судит он о ней субъективно... Вся загвоздка в этом. — Русаков приподнял плечи, глубоко сунул руки в карманы потертых синих форменных брюк. — Верно: мы с вами — продукты одного исторического процесса — революции в военном деле. Правда, продукты отхода, но продукты... И даже при такой родственности, Иван Пантелеймонович, знака равенства между нами ставить все равно нельзя: от вас этот процесс освобождается за ненадобностью, от меня же, как говорят медики, в силу несовместимости, чужеродности... Так-то! — Взглянув повыше головы Карася, Русаков сказал: — А вот начальство жалует... Черный ЗИМ. Выходит, начальство высокое.

Карась не успел ответить, лишь повернулся. ЗИМ шуршаще подкатил по бетонке, тормознул перед воротами, качнулся ослепительно надраенным корпусом.

Знакомый Русакову солдат с конопатинками выбежал из будки, и в это время задняя дверца открылась, из машины выглянул генерал Василин в светло-сером форменном пальто, колюче уставился на офицеров.

— А почему тут? В полку боевая тревога, а вы...

Русаков в меру с ленцой и с достоинством выпростал руки из карманов, подобрался.

— Отставные, товарищ генерал...

Василин все так же колюче зыркнул на Карася, на сетки, расползшиеся у его ног, протянул:

— А-а, знакомые! — Василин фыркнул и обратился к растерянно вытянувшемуся солдату: — Где командиры?

— Там, на «пасеке». — Солдат козырнул.

Хлопнула со звоном дверца, колыхнулась боковая шелковая шторка. ЗИМ рванулся задним ходом на площадку разворота, видневшуюся метрах в десяти.

...Со света, войдя в индикаторную, генерал Василин минуту осваивался в темноте. Голубовато мерцали, перемигивались экраны, и отсветные блики слабо окрашивали темноту; что-то, казалось, таинственное и глубокое совершалось тут и властно и безоговорочно требовало тишины, сдержанности. Василин невольно задержался у входа, у плотной шторы, прикрывавшей вход. В тишине от пультов почти одновременно раздалось:

— Первая — есть автоматическое сопровождение!

— Третья — есть автоматическое!

— Цель — в зоне пуска!

Теперь Василин увидел впереди, у командирского пульта, три-четыре в рост фигуры и хотел уже шагнуть туда, но оттуда тотчас же, лишь успели отзвучать доклады, размеренно, отчеканивая каждое слово, знакомый Василину голос точно бы стал ударять в эту тишину:

— Первой группе. Капитану Гладышеву. Цель — скоростной самолет-разведчик. Высота — двадцать два километра. Одной ракетой... Огонь!

— Пер-рвая... пуск!

Василин не отрывал взгляда от планшета впереди: там черная, выпуклая, с зигзагами линия из верхнего левого угла дотянулась до красного кольца — рубежа пуска ракет... Что произойдет? Оборвется ли она, эта черная линия, или протянется дальше? Иначе, будет ли сбит разведчик или уйдет безнаказанным? Он, Василин, еще в соседнем полку соединился с Москвой и узнал: там, в Москве, надеялись на «Катунь». Нет, он, Василин, не хотел попервоначалу заезжать к Фурашову, у него не было до той минуты такого плана, — пусть сгладило время те события, но он еще помнил, не забыл, какой состоялся тогда «разговор» у Янова из-за этого «циркача»...

Однако когда стало ясно, что разведчик-нарушитель пройдет через зону огня Фурашова, Василин, не раздумывая, приказал подать ЗИМ. Сев в машину, бросив шоферу: «Гони к соседу!», он тогда не знал еще, что его ждет, с чем столкнется — с триумфом или поражением. Он думал лишь об одном: нарушителя до́лжно сбить, снять, как говорили в войну зенитчики.. Это уже не игрушки — в небе реальная цель, тут не до обид, не до всяких там личных счетов — на карту поставлены честь, достоинство Родины. Ему, Василину, не раз за его долгую военную жизнь приходилось отбрасывать личное, когда дело касалось высоких интересов защиты, обороны Родины — в малом и большом, — для чего, собственно, он жил и трудился и в чем видел свое предназначение. Он никогда не прятался, точно улитка в раковину, в трудную, критическую минуту, — случалось, сам вставал к зениткам, как тогда, в том «бою-песне», или тогда, когда водил бойцов в атаки, отбивая натиски фашистов... «Значит, и теперь твое место там, где решается все. Ты, Василин, должен быть там. Должен!» Так думал он в машине, хотя и не знал, нужен ли будет, поможет ли чем. Ему просто не приходило это в голову. Не приходило и другое: что он может опоздать туда, что он, более того, может даже не ездить совсем — никто его не упрекнет, не поставит этого ему в вину...

— Цель падает, теряет высоту! Цель уничтожена! Расход — одна ракета.

Этот доклад вернул Василина к тому, что происходило тут. И когда он, преодолев скованность, шагнул от входа в глубь индикаторной, у пульта повернулся Фурашов и тоже, шагнул навстречу.

— Товарищ генерал, полк выполняет боевую задачу. Сбит иностранный самолет — нарушитель воздушных границ Союза Советских Социалистических Республик. Командир полка — инженер-полковник Фурашов.

— Слышал и видел все... — Лишь на миг внутренне колебание коснулось Василина, но тут же он твердо повторил: — Да, слышал и видел все, командир, и поздравляю!

Подал руку, и, когда Фурашов протянул свою, Василин крепко пожал ее, почувствовал ответное пожатие — оно было коротким, но твердым и, как показалось Василину, искренним.

 

Василин слушал густой и размеренный голос диктора, читавшего последние сообщения:

«...Государственный департамент в специальном заявлении признал, что факт нарушения границы СССР американским самолетом «вполне возможен». Представитель государственного департамента по вопросам печати Уайт зачитал корреспондентам краткое заявление, в котором указывается, что американский самолет типа «Локхид-У-2», якобы производивший исследование погоды в верхних слоях атмосферы в районе турецко-советской границы первого мая этого года, «сбился с курса» из-за неисправности кислородного питания единственного пилота.

Уайт заявил, что «вполне возможно», что после того, как пилот потерял сознание, самолет, управляемый автопилотом, залетел на территорию СССР, нарушив советскую границу...»

«Ишь ты, выкручиваются, заметают следы!» — подумал Василин.

В умиротворенном, размеренном голосе диктора чудились откровенно иронические нотки, и когда диктор дочитал сообщение, генерал вдруг в радостном приливе, вспомнив все, что пережил там, в индикаторной у Фурашова, пять дней назад, не сдерживаясь, сказал вслух, хотя в кабинете никого не было:

— Ну и циркачи! Просто молодцы — снять такую птицу!

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  1

  2

ГЛАВА ВТОРАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ПЯТАЯ

  1

  2

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  1

  2

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  1

  2

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  1

  2

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  1

  2

  3

ЭПИЛОГ