Смута Новейшего Времени или Удивительные похождения Ивана Чмотанова [Николай Боков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]


Смута Новейшего Времени

или

Удивительные Похождения Вани Чмотанова

Николай Боков

Как думаешь, чем кончится тревога?

.................................

Слыхал ли ты когда,

Чтоб мёртвые из гроба выходили

Допрашивать царей, царей законных,

Назначенных, избранных всенародно...?

А.С. Пушкин «Борис Годунов»

Почти неприметный пассажир ехал в пригородном поезде, установив в ногах чемоданчик на молнии, крепко сжимая его пятками. Это был Ваня Чмотанов. Именно он - автор событий, потрясших весь цивилизованный

Поезд шёл в город Голоколамск. Пассажиров было не густо. Привычно клевали носами, просыпались, зевали и оглядывали местность, засыпанную февральским снегом.

Многие вздрогнули, когда двери в вагон отворились и вошли контролёры, щёлкая компостерами.

— Ваши билеты! — сказал толстый добродушный ревизор с пшеничными усами. Второй был тощ, с туберкулёзным лицом. Он гнал перед собой безбилетницу лет пятидесяти. Она доказывала, что не могла успеть взять билета. Тощий молча подталкивал её в спину щипчиками.

Холодок пополз в животах пассажиров. Проверка каких-никаких, а документов.

Билета не было у Вани Чмотанова. Он на мгновение смутился, но вспомнил о множестве бумажников в карманах пальто, приготовился выслушать негодование общественности и отдать трёшку. Неожиданно идея осенила Ваню. Он расстегнул молнию на чемодане и, глядя голубые глаза толстяка-ревизора, поманил его пальцем.

Ревизор надменно поджал губы. Ладно, он получит рубль, но не теряя собственного достоинства, - и нагнулся к Ване. Чмотанов открыл крышку. На толстом слое ваты, охваченная смертным сном, лежала... голова. Черты лица головы были знакомы до боли. Бородка, острые скулы, огромный покатый лоб и обширная лысина. Ваня нагло рассмеялся.

Ревизор чмокнул губами и закачался. На миг лицо его посинело, как от удушья, щёки прыснули щетиной.

— Вот так билетик... — прошептал он и пробил себе компостером ноздрю. Шатаясь, толстяк пошёл навстречу тощему, обнял за плечи и с нечеловеческой силой повлёк из вагона. Тощий безучастно подчинился.

Ваня застегнул чемодан, глянул в окно и отдался потоку воспоминаний. Казалось, прошло сто лет, а ведь ещё утром...

                                   *  *  *

В юности Ваня Чмотанов учился в хлебопекарном техникуме. Занимался хорошо, учителя не могли нахвалится. Конечно, стипендии не хватало, Ваня кое-как сводил концы с концами. Перед защитой диплома Ваня практиковался на Опытно-показательном хлебозаводе-полуавтомате им. Урицкого. Неожиданно он догадался, как можно улучшить положение с продовольствием. Каждый вечер привозили контейнеры с дрожжами в картонных коробках. Каждое утро Ваня выносил под платьем смятое в лепёшку нежное светлокоричневое вещество. Тёплый запах дрожжей окружал Ваню, но отравленные самогоном вахтёры (они варили его «на конус» тут же, в своей будке, переделав электропечь «Чудесницу») не слышали духа выносимого продукта.

Однажды «Чудесница» сломалась. Вахтёры стояли трезвые и злые, и наивному обогащению Вани пришёл конец.

— Что-то у тебя, как у бабы, раздуло! — Сказал вахтёр, ткнув Ваню в непомерный бюст. Вмятина от кулака так и осталась.

— Мускулы! Я спортсмен! — холодея, прокричал Чмотанов, но с него сорвали уже пальто и потрошили разорванную рубаху. Выбрали дрожжей 74 килограмма 250 грамм и бублик.

Бублик вызвал особое негодование суда и публики.

— Мало народных дрожжей подсудимому! — Гремел прокурор. — Ему бублички подавай! Работать - его нет, а на сладкое тянет! — Он с возмущением тыкал пальцем в бублик, подшитый к делу в качестве вещественного доказательства.

Судей поразило то, что до неприличия походил Ваня на молодого Владимира Ульянова. Все видели татаро-монгольский разрез глаз, скулы, пушистые ресницы, - удивительный образ того, великого, который пошёл другим путём. Чмотанову этого простить не могли, но никто не высказал вслух и намёка. Ваня получил десять лет.

В лагере Ваня прошёл свои университеты.

Каждый праздник с его помощью приготовляли живую картину: строили из смолистых брёвен подобие броневика, Ване взамен рваного ватника выдавали из реквизита КВЧ старомодное пальто и кепи, и ставили на брёвна, приказав вытянуть руку в сторону полей и лесов за проволокой. Развевался кумач, прожектор с ближней вышки выхватывал вдохновенное лицо Вани-Ильича; администрация запевала любимые песни вождя.

Урки добродушно, но тихо гоготали, подталкивая друг друга, а по окончании торжества обучали Ваню своим наукам. Искреннее восхищение Ваниных соратников по бараку вызывали его пальцы: длинные, стройные, с выпуклыми миндалевидными ногтями.

— Хорошо работать будет, Ваня. С такими пальчиками пояс снять и одеть - не заметят, не то, что бублик.

Чмотанов вышел в полсрока, но сел снова года через три: пытался вынуть бумажник у посла иностранной державы, когда тот любовался в Третьяковке «Троицей» Рублёва.

Итак, февральским днём 197.. года Ваня работал в очередях в ГУМе, где выбросили импортные подтяжки и собралась чудовищная толпа, захваченная единственной страстью: дойти до прилавка и получить свою пару небесного цвета с блестящими стальными пряжками. Ваня взял тринадцать бумажников и решил устроить обеденный перерыв. Ел он долго, не торопясь на верхнем этаже гостинницы «Москва». Затем Ваня вышел пройтись и был привлечён огромной очередью, тянувшейся из Александровского сада. Чмотанов побродил, подыскивая клиента, но публика двигалась небогатая, лучше сказать, бедная. Он продвинулся вперёд по очереди и поработал с попавшимся прибалтом. И спохватился: слишком уж близко пододвинулся к гранитному кубу, и выйти сейчас - значит, привлечь ненужное внимание. Мысленно выругавшись, Ваня побрёл со всеми.

— Подожмёмся к черте! — командовал старшина милиции. — Строго по два! Строго по два! — Ваня поёжился. «Точно в санпропускник идём», — огорчился он.

— Правее подожмёмся!

Прямым углом очередь повернула к дверям мавзолея и сняла шапки. Тихо вошли в полумрак, откашлялись и спускались вниз.

— Не отстаём! Не останавливаемся! Строго по два! — Негромко предупреждал офицер с голубой повязкой на рукаве. Пройдя два пролёта, Ваня повернул направо и стал подыматься по леснице. Розовый свет лился из стеклянного ящика, сверху громоздилась чугунная пирамидка, повторяющая очертаниями мавзолей. Стеклянные боковины украшали гербы и флаги из литого чугуна. Внутри в красноватом свете лежал Он. Невольно замедляли шаги граждане, но офицеры молчаливо оттесняли подальше от гранитного барьера к стене, торопили проходить и делали знаки друг другу, поднимая два пальца.

...Он лежал в тёмнооливковом френче, в той же позе и с тем же выражением усталости, с каким его застала смерть.

— Скорее пройдём! — бормотала охрана.

«Человек двенадцать стерегут, не меньше», — подумал Ваня. Выходя наверх по лестнице, он заметил портьерки и жёлтые латунные двери. Отделившись от потока, бегом поднимавшегося наверх, потрясённого не столько образом Его и пережитыми чувствами, сколько молниеносностью посещения, Ваня шагнул за портьерку и стал там, никем не замеченный. Он ещё не понял, зачем ему это понадобилось. На всякий случай проверил, заметят ли. Не заметили. Ваня быстро вышел и смешался со всеми.

Идя вдоль кремлёвской стены, Ваня осознал, что за идея неожиданно оформилась в голове.

Под стеклом лежали миллионы...

Рокфеллер, в газетах пишут, коллекционирует мумии голов узников Бухенвальда, — размышлял Ваня. — И платит за них сотни тысяч в валюте. Купить домик с огородиком на Кавказе. Женится на Маняше. Сотни тысяч за голову безвестного каторжника, миллиарды - за голову гениального зодчего. Миллиардов 40 дадут, а то и 200.

                                   *  *  *

На другой день Ваня подходил к удивительному по простоте линий сооружению, но вместе с тем и величественному, за дверями которого лежали все капиталы Америки и Африки, вместе взятые. При Ване было: нож, хирургическая пилка, пластмассовый баллончик со сжатым сонным газом (за недорого отдали на Минаевской толкучке), превосходный набор отмычек для банковских операций, электроминоискатель и то, что за границей называется вдохновением.

Чувствуя себя необыкновенно ловким и сильным, Чмотанов мягко ступал последним.

Офицер отвернулся посмотреть, не остался ли кто в гранитном тамбуре. Ваня скользнул к саркофагу. Безмолвные часовые, стоявшие по углам, как прежде заметил Ваня, спали, дыша ровно и не мигая. За одного из них Чмотанов и спрятался.

Офицер проверил пломбу в поддоне саркофага. Словно рысь, следил за ним вор века. Дежурный снял чехол с телефона и набрал номер.

— Аллё, аллё. Жорик? Это я, Шолкин. Закруглился. Всё в порядке. Что-что? Ха-ха. Волосы в бороде! Вот будешь завтра дежурить, тогда и считай. Ха-ха. Пока.

Потом офицер снова позвонил.

— Позовите Нинель. Аллё, Нинель? Здравствуй, дусик. Еду к тебе, моя девочка. С работы звоню. Порядок. Все ушли, один я остался. В Оперетту? Очень мило. А потом к тебе? Еду. Пока.

Офицер зевнул и, воткнув штепсель сторожевой системы, вышел в жёлтую латунную дверь.

Чмотанов зашевелился, подкрался к розетке и выключил иностранные хитрости. Поудобнее устроился рядом с телефонным столиком за портьеркой и отдался потоку мыслей о будущем.

Сменялись караулы, топоя сапогами. Негромко командывал разводящий.

Пробило полночь.

Час ночи.

Два.

— Кось! — сказал наружный часовой. В подземелье голос солдата раскатывался, как в бочке. Чмотанов замер.

— А? — вполголоса отвечали.

— Злодей этот Шолкин.

— Злодей. — Согласился второй.

— Ты, говорит, если ещё хоть раз пропустишь политинформацию, - всю зиму в наружке простоишь. Через час, говорит, стоять будешь.

— В декабре я нос из-за него отморозил - три часа стоял через час. Градусов 30 было.

— Это он любит.

— Ох-хо-хо, скоро ли пересменка?

— Три четверти пробило.

Ровно в три часа ночи Чмотанов натянул респиратор и открыл баллончик с сонным газом. В склепе зашипело. Часовой сон превратился в наркотический.

Пробило четверть четвёртого.

Чмотанов встал и подумал: «Размяться бы». Он залез на саркофаг, сделал на руках стойку и походил немного. Затем спрыгнул и быстро сорвал пломбу. Осмотрев замок, Ваня коротко хохотнул. Вместо замка под трёхбородочный японский ключ вор века обнаружил обычный замочек от канцелярского стола. — Средств не было! — хихикал расхититель, отпирая замок булавкой. Он поднял стеклянный верх на петлях, словно кузов автомобиля, и залез на ложе. Став рядом с Ильичём на колени, Ваня вынул пилу. Осторожно, как мину, приподнял он голову с налёженного места и... голова осталась у него в руках. Положив её рядом с собой, Ваня лихорадочно, словно золотоискатель, сунул руку в отверстие, прикрывавшееся головой и нащупал что-то комковатое.

Он вытащил горсть обыкновенной пробковой крошки.

— Это как же так... — Ошеломлённо сказал Ваня. На глаза навернулись слёзы. Он схватился за кисти рук, будто утопающий, и они, твёрдые и холодные, как железо, отвалились - из рукавов посыпалась толчёная пробка.

Страшный гнев охватил Ваню Чмотанова. Невидящим взором оглянулся он вокруг, - сломать, разбить! Так подло обмануть его!

Донёсся отрезвляющий бой курантов. Осталось полчаса до смены караула. Ваня завернул голову в тряпицу и сунул запазуху. Спрятал под платье не понадобившийся инструмент, закрыл крышку саркофага.

Тоска душила Ваню. Он подошёл к сопевшему часовому и толкнул его кулаком в живот.

— Чаво? — спросил часовой. Он стоял смирно и, не мигая, глядел на Ваню.

— Плохо служишь! Побывали здесь до меня.

— Так точно, товарищ капитан.

 — Завтра под суд пойдёшь.

   — Служу Советскому Союзу. — Прохрипел часовой и засвистел носом.

Чмотанов поднялся по лестнице, тихонько потянул на себя стылую бронзу двери. В узкую щель Ваня увидел заиндевелую брусчатку площади. Гудели прожектора. В косой тени стоял часовой - вольно, чуть пристукивая каблуком о каблук.

«Ишь, распустились, — с неожиданной злобой подумал Ваня. Четвёртый час ночи - они и рады, что никто не видит. Ишь встал, будто семечки покупает!»

Ваня достал из кармана кепку с большим козырьком, нахлобучил на уши, поднял воротник.

...Часовые остолбенели. Из чёрного проёма двери, бочком, протиснулся Владимир Ильич. Щурясь от резкого света, он искоса снизу взглянул на лицо белобрысого солдата и ловко подхватил выпавший из его рук карабин:

— Остогожнее товагищ! Дегжите погох сухим.

 Ильич вложил карабин в безвольную руку часового, осторожно потрогал пальцем лезвие плоского штыка и покачал головой:

— В наше вгемя кгасноагмейцы лучше относились к огужию. Сознайтесь, батенька, ведь штык туповат?

— Туповат, товарищ... Владимир Ильич, — выдохнул белобрысый. И позабыл, что надо дышать. Его товарищ, смуглый парень, закатив белки, медленно сползал, обтирая спиной стену из чёрного лабрадора.

— Вы из каких мест будете, товагищ? — остро глядя на белобрысого и ухватившись за лацканы пальто, спросил Чмотанов.

— Вологодские мы... — прохрипел часовой.

— Значит - шутить не любите! — резюмировал Ленин. — Тогда - пгощайте. И помните - импегиалисты тоже шутить не любят. Так и пегедайте товагищам... — Ильич ловко взял под козырёк и деловитой походкой зашагал вдоль трибун к Историческому музею.

— Очнись, дура! — пнул сапогом белобрысый своего напарника. Тот со стоном разлепил веки, поднялся, опираясь на карабин.

— Слышал, как я тут с Лениным разговаривал? — спросил вологодец. — Наказ его знаешь - всё беречь и никому не отдавать...

— Докладывать будем? — простонал смуглый.

— Кому? Лейтенанту? Нос у него не дорос, ему докладывать... Я - Ленина видел, а он что? Пусть он на политзанятиях докладывает...

Чмотанов подошёл к Историческому музею. Отделившись от стены, к нему шагнул человек в штатском. Он заглянул Чмотанову в лицо, открыл рот - да так и застыл.

   — Здгаствуйте, товагищ! — не вынимая рук из карманов, кивнул агенту Чмотанов и свернул за угол.

Агент, прирос к асфальту. «Докатился, — мелькнуло в его мгновенно вскипевшем мозгу. — Не зря баба пилит: не пей! Уже и Кузмичи мерещатся... ».

Чмотанов миновал Лубянки, когда далеко-далеко куранты проиграли четыре часа ночи.

            Простота похищения разочаровала Ваню. К чему все приготовления, если его изощрённой изобретательности не предвидели хранители древности?

            — В Египте потруднее было, — с обидой рассуждал Ваня. — Лезешь в усыпальницу к фараону и вдруг - хлоп! - плита позади падает. Или в лабиринт попадёшь, рыдай, пока не здохнешь...

            Полный тоски и безучастности, Ваня выехал в Голоколамск, к знакомой вдове, его верной подруге Маняше, чтобы отдохнуть и обдумать дальнейшее. Дело предстояло трудное. Снова Чмотанов почувствовал в душе разгорающуюся любовь к риску и удаче.

                                   *  *  *

            Караулы сменялись. Привычно печатая шаг, усыплённые Чмотановым люди дошли до казармы и повалились на нары.

            Доступ, как обычно, начался в 11 часов. В Александровском саду царила давка, но подходили к дверям тихие, благоговейно снимали шапки и парами шли мимо стеклянного ящика. Тихонько плакала старушка, мутно вглядываясь в бессмертный образ того, кто за десять дней потряс земной шар. Многие, не видя лица, полагали, что так и должно быть. Другие мысленно дорисовывали недостающие дорогие черты.

            — Не останавливаемся. Пройдём скорее. — Командовал дежурный офицер Жорик.

            Последней в этот день вошла супружеская чета. Должно быть, приехали они из провинции. Одеты были оба в старомодные китайские плащи из крашеного брезента.

            — Скорее! — Предупредил Жорик. Они ринулись вниз, подчиняясь команде. Чета разлетелась и ударилась лбами в дверь листовой латуни. Дверь запела, словно уронили гитару.

            — Тихо! — Грубо сказал Жорик.

            Трепеща, чета взошла на смотровую площадку и, щурясь после белоснежной площади, приглядывалась к мумии.

            — Паш! — Спросила жена шёпотом. — У него почему головы нет?

            — Тихо, дура! — Супруг напряжённо оглядел ложе. Самой существенной части тела действительно не было. Пот хлынул ручьями по спине супруга. Он увидел, что лежит целых три головы, потом их стало шесть, и головы, размножившись, заполнили целиком стеклянную коробку, словно кузов машины, гружёной навалом капустой.

            — Чёрт! — Глухо крикнул супруг.

            — Чёрт!

            Он качнулся и ударился головой об острый край гранитного парапета.

            — Паша! — Закричала женщина и упала рядом с ним на колени. — Паша, прости меня! Ну, закатилась куда-нибудь, всякое бывает!

            — Посетителю плохо. Нашатырь. — Скомандовал Жорик, подготовленный ко всем случаям в жизни.

            — Не беспокойтесь, мадам, — нарушая устав, офицер взял под руку обезумевшую от горя женщину. — Вашему мужу окажут необходимую помощь.

            — Ну, вот, ни объявления, ничего... — Всхлипывала женщина. — Лежит безголовый, а у меня муж нервный, контуженный, инвалид второй группы... В сто лет раз в Москву приедешь, дороги не знаем, ничего не знаем...

            — Кто безголовый? — ледяным тоном спросил Жорик.

            — Безголовый, безголовый! — зарыдала женщина, тыкая пальцем в сторону саркофага. Жорик оглянулся. Неожиданная слепота затмила взгляд. Он сбежал вниз и, приподнявшись на цыпочках, прижался носом к стеклу.

            Красноватый свет. Френч. Ботинки. Всё по уставу. Протёр глаза. Головы... не было. «Как поступает настоящий офицер на моём месте?» — подумал очень медленно Жорик. Он вынул пистолет и вложил кислую сталь в рот.

            — Товарищ капитан... умер товарищ, наверное.

            Грохот выстрела потряс благоговейную тишину. По стеклянному торцу опустевшего саркофага, трепеща кусочками холодца, с мелкими прожилками сосудов, сползали мозги дежурного офицера.

                                   *  *  *

            В эту ночь Правительство не расходилось. Гарнизон развели и посадили под замок. Составили список лиц, допущенных к чрезвычайной государственной тайне. К столице были подтянуты танковые дивизии. Улицы и общественные места патрулировались агентами в штатском и переодетыми солдатами.

            Ждали возникновения враждебных слухов и приготовились брать всех.

            Совещались.

            Словно угроза чёрной оспы нависла над городом. В пижаме и ночном колпаке привезли академика Збарского.

            Совещались.

            Генеральный секретарь плакал как ребёнок, размазывая краску с бровей. Плакали все. Никто не знал, что делать. Подсказать было некому. До начала работы мавзолея оставалось около полусуток.

            — Так быстро реконструировать невозможно... — сказал оправившийся от приступа ужаса Збарский. — Если постараться... месяцев за шесть... сможем!

            — Полгода! — застонало Политбюро.

Гениальное всегда просто.

            — Знаете ли что, — сказал Генеральный секретарь. — Актёра положим на время.

            — Ура! — закричали в интимном кругу.

            — Привезти актёра Роберта Кривокорытова! — распорядился Начальнил искусств.

            Через полчаса актёра доставили, - дрожащего, с подтёком под глазом.

            — Фингал откудова? — раздражённо спросили допущенные к тайне.

            — Сопротивлялся гражданин! — чеканил агент. — Кричал, что не имеем права.

            — Чёрт вас дери! Чисто ни одного задания выполнить не можете! — кричал Начальник искусств. — Загримировать Кривокорытова!

            Актёр что-то бормотал и вырывался. Его почти унесли и... ввели вскоре пожилого и растерянного Ильича.

            — Годится! — сказали все.

            — Роберт! — мягко, по-отечески начал Генеральный Секретарь, взяв из рук референта текст речи. — Вам выпала трудная, ответственная, но почётная, благородная задача. Дело в том, что тело Ильича взято... так сказать, на реставрацию... Но было бы неудобно и политически неверно прекратить доступ в мавзолей. Это прекрасная почва для слухов и враждебных домыслов...

            «Неужто спёрли Кузмича? — нервно подумал Кривокорытов. — Не может быть».

            — ...Так вот, Роберт, вам придётся полежать вместо праха. Справитесь ли? Сумеете ли воссоздать образ вечно живого Ильича, но вместе с тем и как бы неживого, то есть он, конечно, вечно живой, но в мавзолее он не совсем живой вечно живой, не так ли? На время работы переведём Вас на кремлёвское снабжение.

            — Нужно подумать, — сказал Кривокорытов и решил про себя: «Ясное дело, спёрли».

            — Да, системе Станиславского предстоит трудная проверка, но она выдержит, я уверен! Константин Сергеевич требовал, чтобы на сцене... всё было, как в жизни... Но мавзолей лишь в определённом смысле сцена... мне предстоит создать не совсем живой образ неживого... то есть, я хотел сказать, неживой образ вечно живого... или, точнее, живой образ не вечно... простите... вечно неживого!

            Кривокорытов запутался и вспотел. На него в упор смотрели Начальники искусства и безопасности.

            — Ну вот и прекрасно! — облегчённо закончил Генеральный секретарь и кивнул Начальнику безопасности:

            — Отберите у товарища актёра подписку о не выезде, подписку о неразглашении, - и пусть обживает рабочее место...

            Стояла чудная зимняя ночь. Около Спасской сопровождающие Кривокорытова лица отперли дверцу в стене и долго спускались вниз по мраморной лестнице. Затем шли по узкому коридору под площадью и вновь начали подниматся. Ярко освящённая крышка люка поблескивала надписью «Запасной выход». Офицер открыл её, и группа вылезла в мавзолее.

            Суетились рабочие, откинув кузов саркофага, - проводили трубы микроклимата.

            — Здесь, товарищ Кривокорытов! — рапортовал офицер охраны. Актёр оглянулся. Тошнотворный приступ тоски морозил душу. «Боги, боги искусства, зачем вы покинули меня! Неужели лежать в гробу по системе Станиславского?» — внутренне стонал актёр.

            И лёг репетировать.

            Он сосредоточился, положил руки: левую - плашмя на грудь, правую - чуть сжав в кулак. Скорбно расслабил веки.

            — Великолепно! — раздался по радио, спрятанному под подушкой, голос Начальника искусств. — Но уж слишком живой. Нельзя ли немножко умереть?

            Приказывал Начальник.

            Кривокорытов подчинился.

            — Так держать!

            Доступ в мавзолей начался в 11 утра.

            В интимном кругу обсуждали, что делать.

            — Не лучшая находка, этот Кривокорытов.

            — Идея! — воскликнул Начальник искусств, бешено вращая глазами. Столпившись, выслушали проект. Смеялись и гладили себя по животам.

                                   *  *  *

            Ваня Чмотанов сошёл в тихом Голоколамске. Душа его наслаждалась прекрасным зимним днём и покоем провинции.

            Он прошёл через город. Рядом с развалившейся церковью стоял аккуратный чистенький домик. Из трубы шёл дым. «Нежданная радость - это я», — тщеславно подумал Чмотанов и свистнул. В окне мелькнуло лицо. Загремели засовом.

            — Ванечка! — восклицала Маня. — Соколик мой необыкновенный!

            Маняша была совершенно круглая по телосложению, курносая: она встречала друга в чудесной махеровой кофте цвета весенней лягушки.

            Они расцеловались в дверях.

            — А я, дура, думаю: заловили моего соколика, давно не видать.

            — Нет, Маняша, жив твой соколик, прилетел с миллионами.

            Маня раскраснелась и с истинно голоколамской страстью впилась в губы Чмотанова.

            — Экий архипоцелуй, Маняша! — шутил Ваня, обвиваясь вкруг неё плющом.

            Они сели за столом в передней избе под образами.

            Выпив самогону, Чмотанов поцеловал подругу и сказал:

            — Эх, заживём, Маняша, вскорости...

                                   *  *  *

            Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Кривокорытова успокаивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу тяжелы были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но явилось второе дыханье. Догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго. Неустанно следили и за идейностью актёра. «Сегодня я прочту лекцию на тему, — услышал однажды Роберт вкрадчивый голос, — почему не следует верить в Бога».

            «Все люди смертны, — ласково говорили в наушниках, — и всем предстоит умереть. Но не совсем. Человек превращается в атомы и электроны, которые неисчерпаемы. Бессмертно также дело пролетариата, его диктатура. На давным-давно загнившем Западе полагают, что она постепенно смягчится! — доверительно сообщил лектор. — Этому не бывать! Диктатура установлена раз и навсегда и постепенно распространится на всю бесконечную вселенную. Лежите спокойно, Роберт».

            По чьей-то невидимой просьбе им заинтересовались журналисты. Разумеется, расспрашивали и писали об официальной половине деятельности маститого актёра, - в театре, дома, среди коллег. Слава Кривокорытова росла. Завистники распостранили слух, что он подкуплен одним учреждением. Кривокорытов с негодованием отвечал стихотворением поэта, написанным по-новаторски - «от противного». «Да, я подкуплен. Я подкуплен берёзками белыми... я подкуплен глазами любимой...» Завистники смеялись: «Бэрьозкой!», намекая на известный магазин. Но в наш век рационализма, смешавшего арифметику и поэзию, стихи эти подкупали искренностью чувства.

            Однажды в середине марта Кривокорытов проснулся и принимал ванну. По актёрской привычке он решил поупражняться перед зеркалом. Взглянул - и охнул: на лбу набух огромный фиолетовый прыщ. «А через три часа ложиться!» — сокрушался Роберт.

            Он спешно вызвал гримёра, тот кое-как справился. Можно даже сказать, что теперь лицо поклонника "Апассионаты" обогатилось печатью раздумий великого философа, мыслившего не понятиями, а континентами.

            Кривокорытов не оценил нового штриха, а даже расстроился. Он шёл по служебному подземному ходу в отвратительном расположении духа.

           Но когда он лёг и мимо пошли тысячи людей, он вновь преисполнился важностью задачи и подобрел.

            Всё шло хорошо.

            В полдень с последним ударом курантов Кривокорытов ощутил неудобство в левой ноздре. Постепенно осозновал он причину. Невыстреженный волосок щекотал в носу. Тихо, но губительно, с каждым вздохом приближая страшное, Роберт собрал в кулак весь профессиональный опыт актёра. О, если бы можно было почесать нос рукой. Ведь и раньше бывали подобные случаи. Роберт вспомнил, как нужно было зарыдать, когда положительная героиня в одной пьесе провалилась в сортир и утонула. И он закрыл лицо рукавом из бутафорского шёлка и превратил гомерический смех в трогательный плач.

            Волосок шевелился. Рушились города, кричали женщины, свергались правительства, и весь земной шар объял огонь новой мировой войны.

            Фокстрот по радио оборвался.

            — Аллё, аллё, Кривокорытов! — раздался голос Начальника безопасности.

            — Что это Вы задумали?

            Кривокорытов напряг железную волю актёра.

            — Бросьте Вы эти штучки! — загремел Начальник. Неумолимо приближался миг предательства Родины. В голове Кривокорытова помутилось, он раздулся, как лягушка. Земной шар сошёл со своей орбиты и неотвратимо падал на раскалённое солнце.

            — Ап-чхи!

            — Я тебя расстреляю, собака! Продажная шкура! Фашист! — орал Начальник в подушке фальшивой мумии. Актёр понял, что всё кончено. С воем он вскочил на четвереньки, запрыгал, рыдая, под стеклом.

            Ударившись головой о крышку, падая, Кривокорытов каблуком распорол перину, и гагачий пух затопил хрустальную гробницу. Актёр бился в застеклённом пространстве, словно гусь в пухощипательной машине.

            Оцепенение посетителей длилось вечность. Страшным рёвом взорвались сошедшие с ума. Толпа бросилась к саркофагу.

            — Воскрес! Воскрес!

            — Задохнётся!

            — На помощь!

            Чудесная весть, словно ток, пронизала очередь. Народные массы хлынули в склеп, повалив и растоптав охрану. Вмиг была сорвана крышка. Под вой и хихиканье сумасшедших, затравленно глядя, выпрямлялся Кривокорытов.

            — Воскрес! — орали кругом и плакали, хватаясь за полы тёмнооливкового френча.

            Офицер Шолкин побледнел и протискался в каморку с телефоном. Он отрапортовал о случившемся Генеральному секретарю и, деловито поглядев на часы, застрелился.

            Охрана, залёгшая под голубыми елями, встревожилась гулом и бегущей толпой.

            — Наверное, мятеж. — Решил майор Разумный. Он долго пытался дозвониться до начальства. Никто не подходил к аппарату. Чувство одиночества сдавило сердце майора. Он подумал, что Кремль взят, вспомнил о своей ответственности и скамандовал:

            — Рота! Рассеять мятежников!

            Застучали пулемёты из-под елей. Стрельбу услышали на крыше ГУМа, на Спасской и Покровском соборе, и поддержали Разумного. Ударили крупнокалиберные, из древних бойниц со стены били из карабинов и автоматов.

Генеральный секретарь плакал, как мальчик, рвал телефон, вызывая с окраины танковую дивизию.

            — Самозванец...! — кричал он и тёр кулаками глаза. — Гад несчастный!

            Дозвонившись к Слепцову, побежал по гулкому коридору, сзывая товарищей по классовой борьбе. Споткнулся, упал на ковёр и втянул голову в плечи, решив, что сзади на него бросился десант мятежников. Но в коридорах никого не было. Бросился по лестнице. Распахнул неприметную дверь кабинета для совещаний. Выпучивая глаза, застыл: на окнах, прицепив ремни к защёлкам фрамуг, висели Начальнили искусства и безопасности.

            — Караул! Убивают! — закричал Генеральный секретарь, отступая задом и не отрывая глаз от конвульсивно дёргавшихся ног соучастников.

                                   *  *  *

            — Скажи! Слово скажи! — выла толпа.

            «Сказать, что случайно здесь - убьют!» — вспыхнуло в мозгу Кривокорытова. Медленно, как во сне, поднял он правую руку, простёр её над толпой.

            — Товарищи! — начал актёр. — Да, я воскгес. Может быть, вгагам габочих и кгестьян это покажется вздогом, небылицей. Нет, воскгесение меня отнюдь не опговегает учения Магкса. На том свете я часто мучался тем, что многого не довегшил, не пгедусмотгел. Как вы знаете, электгон неисчерпаем. И атом тоже. Использовать все возможности, собгать все силы, - это задача, котогая по плечу только тому, кто готов отдать все силы пголетагиату. И вот я сгеди вас, догогие товагищи. Сообща мы одолеем все тгудности, всех бюгокгатов!

            Кривокорытов кончил, и в наступившей тишине отчётливо проступила пальба.

            — Что это? — спросили в толпе.

            — Кое-кому теперь не поздоровится! — раздался истерический крик. — Мы не дадим в обиду нашего Ильича!

            — Впегёд, товагищи! — обрадованно воскликнул Кривокорытов.

            Толпа хлынула к выходам. Актёр, пятясь, приподнял крышку служебного входа. Торопливо шагнул - мимо ступеньки - и с грохотом провалился в подземелье. Тяжёлая лепёшка чугуна, захлопнувшись, долго гудела над лежащим в беспамятстве самозванцем.

                                   *  *  *

            Генерал Глухих сразу разгадал манёвр генерала Слепцова, двинувшего танки в столицу. «Ага! Вот тебе и хунта! Врёшь, не проедешь!» — подумал он, но позвонил Слепцову.

            — Что-то ты поехал. Григорий Борисыч, — медовым голосом спросил он.

            — Генсек приказал, — уклончиво ответил Слепцов.

            — А мне вот почему-то не приказал! — радостно засмеялся Глухих.

            — Значит, не та фигура...

            — Да? Ну, будь здоров, Григорий Борисыч.

            Глухих выдвинул фланги и ударил на дивизию Слепцова, охватывая её с северо-востока и юга-запада. Завязался тяжёлый, изматывающий бой.

                                   *  *  *

            — Пекин дайте! Пекин! — кричал Генеральный секретарь в белый правительственный телефон.

            — Соединяю, — безучастно отозвалась телефонистка.

            — Аллё! Это кто?

            — Сяо-сяо? Фай дунь фо?

            — Это я, Москва! Фео жень чин чи!

            — Кто говолит?

            — Москва, Генеральный секретарь! Дайте председателя Мао!

            — Пледседатель занят. Звоните на длугой неделе.

            — Нельзя! У меня тут государственный переворот!

            В трубке затихли. Слышны были посторонние разговоры и споры по-китайски.

            — У вас пелеволот? — отозвались из Пекина.

            — Да!

            — Плосили пеледать: так вам и надо. — И в трубке щёлкнуло.

            — Предатели! — взвился Генеральный секретарь. — Все предали! Всё пропало!

            Он оторвал трубку и топтал телефонный аппарат.

            Бросился вон.

            «К Ульбрихту!» — стучало в висках.

                                   *  *  *

            Ваня Чмотанов, кряхтя и зевая, просыпался рядом с Маней на жаркой перине. Натоплено было ужасно, во рту еле шевелился язык, высушенный самогоном. Он слез с кровати и босой вышел в сени. На лавке стоял заботливо приготовленный ковш с ледяным огуречным рассолом.

            — Хорошо! — ухнул Ваня, выпил - и схватился за щёку. Чудовищно заныл зуб.

            Встала подруга и готовила самоварчик.

            — Мань, — оглядывался Ваня, — а чемоданчик где мой?

            — Чемоданьчик-то? Помню, помню, спрятала... вон на печке-то, под валенками пошарь.

            — Забыл сказать, Мань, чтоб наоборот на холод вынесла. Как бы не запахло...

            — А что в нём-то?

            — Сувенир, Маняша, стомиллиардный.

            Ваня залез на печку, разгрёб кучу подшитых валенок и луковой шелухи. И спрыгнул с чемоданчиком.

            — Гляди, Маняш.

            Молния заела. Ваня долго дёргал. Маня смотрела выжидающе. Наконец, она заглянула. И обомлела. В чемодане на вате лежал череп. Ваня смотрел тупо. Маня перекрестилась.

            — Так, как... — прохрипел Чмотанов. — Вот, значит, какой прах бывает...

            В желтоватую корку, окружавшую череп, встыли щетинки. В глазнице лежал некрашенный деревянный глаз. Тоскливо торчал фаянсовый носик от чайника. Ваня вытащил гофрированное картонное ухо.

            — Мощи, значит... Вот те и миллиарды, Манюшка...

            — Вань! — тревожилась подруга — Или по кладбищам шаришь?

            — Да-а, святыня. — Он вынул череп и бессмысленно вертел в руках. И в затылке увидел аккуратную дырочку.

            — Это как же?.. То есть, конечно, стреляли... Только вроде бы не сюда...

            Ваня расстроился. Зуб разболелся сильнее.

            — Налей, Манюш, стопку. Что же это.

            Чмотанов выпил и сидел долго, задумчиво хлопая челестью черепа на пружинках.

            — Тёмное дело, история, Маня. Что там, зачем - не понятно нам.

            В дверь постучали. Ваня скрыл череп одеялом, глянул в окно. У крыльца топтался Аркаша, дружок верный.

            — Открой, Мань.

            Друзья обнялись и выпили. Горчило во рту, не столько во рту - на сердце.

            «Опять по карманам», — с досадой думал Ваня. Но прислушался к рассказу Аркаши.

            Да мы, Вань, через чердак пойдём. Я смотрел, доска одна ходит, вынуть и вниз. Ты не думай, дело верное. И на Кавказ. А попозже Маньку выпишем.

            — Это мы обдумаем, Аркаша. Налей-ка, Мань. — И крякнул. — Ох! Зуб дёрнуло!

            — Дай-ка платком перевяжу, — засуетилась Маня. — Спиртом пополощи, уймётся...

            Друзья пошли осматривать местностсь - работать или нет в сберкассе.

            — Ванюшка! — окликнула Маня вслед. — А ... с костью что делать-то?

            — А! — Махнул рукой Чмотанов. — На печку сунь.

                                   *  *  *

            Не смотря на будний день, улицы Голоколамска на глазах закипали возбуждённой толпой. Милиция жалась к отделению, неуверенно прикрикивая издали:

            — Шли б работать, чего языками трепать!

            — И тут встал он и говорит: хватит народ притеснять! Одних буржуев, говорит, скинули, теперь вы, говорит, на шею сели.

            — Точно, точно. Чтоб, говорит, всех министров к завтрему в слесаря отдать.

            — Так что ж, воскрес, значит. А в Бога то не верил!

            — Дурак! Он-то, афей, десяти праведников стоит! — сказал лучший плотник города.

            — Ну, Томка, а дальше что?

            — Ну, тут всё начальство и убежало. Главные, говорят, в Америку на танке уехали.

            — Через море-то? — скептически сказал лектор по распостранению знаний Босяков.

            — У них всё есть, не беспокойся. А потом говорит: всем по 200 рублей оклад, мануфактуры по десять метров, квартиры всем выправить. Чтоб, говорит, населению никакого гнёту. И пусть, говорит, неп будет полный.

            — А ещё проводник говорил, будто насчёт водки распорядился.

            — В первую очередь. Чтоб, говорит, снова старые деньги были и чтоб поллитровка пять рублей стоила. Полтинник на новые.

            — Чудесное дело!

            — А военные тут и задумали: танки на него выкатили. А он идёт и улыбается. Махнул рукой раз - половины танков и нету, махнул другой - глядь, а один генерал уже с другим бьётся. Во как!

            — А он?

            — Распорядился он и пошёл по Рассее смотреть, как народ живёт. В скором времени вернусь, говорит, вплотную делами займусь.

            — Всё это сплетни и враждебные слухи — разъяснял лектор Босяков. —  Как это может воскреснуть мумия?

            — Это кто мумя!? — всполошились бабы — Это для тебя мумя! Отъел брюхо-то, народ дурачишь. А в магазин пойдёшь - мыло да консервы. Сам-то за польтом в Москву ездишь, а нам некогда, работаем! Ишь расфуфырился! Ужо объявится у нас, то-то тебе работу подыщет!

            — Иди-ка, парень, — сказал лектору мужик в телогрейке. — За такие слова зубы ломают.

            — А я что? — смутился распостранитель, поправляя кашне и пыжиковую шапку. — Только по всем законам физики такого быть не может.

            — А по какой физике в магазине колбасы нету? — насел мужик — «Всё знаю, знаю», — передразнил он — Чего же ты не знаешь?

Подошедшие толпились вокруг лектора, потихоньку потыкивая его кулаками под рёбра.

            — Милиция! — истошно заорал распостранитель знаний. — Убивают!

            Тут всё и началось.

            Навстречу трём испуганным милиционерам бросилась людская стоножка. Смертельно побледнели блюстители и побежали к огородам.

Председатель горсовета Члеников, промахиваясь дрожащим пальцем, звонил в воинскую часть.

            — Кто это? Снегирёв? Ты-то мне и нужен. Пришли батальон черте-что в городе происходит.

            — Не могу, — сказал Снегирёв, — в баню идём.

            — Какая к чёрту баня?! Бунтуют у меня!

            — Ну и что? — злорадно сказал Снегирёв. — Помнишь, я машину тёсу у тебя просил, ты мне что сказал? А?

            — Снегирёв! Я жаловаться буду! Я до обкома дойду! Нет у меня тёсу!

            — А у меня солдаты тоже люди.

            — Снегирёв, пойми, нет у меня тёсу, нет!.. Ну, ладно, дам я тебе два кубометра!

            С треском вылетела дверь вкабинете и сшибла Членикова на пол.

            Из окон исполкома полетели стулья и пишущие машинки. Вследза ними, вздымая снежную пыль, попадали депутаты трудящихся. В пробежавших по переулку товарищей в нижнем белье с восторгом признали начальника милиции и первого секретаря горкома.

            Рассеяв власть, жители бросились к магазинам. Ваня и Аркаша хохотали, любуясь упразднением порядка: стихия была друзьям по сердцу.

            И вдруг толпу, мчавшую мимо похитителя головы, повело, и она замерла, уставившись на Ваню и Аркашу.

            Оба смутились.

            Город смотрел и видел бессмертные дорогие черты того, кто поднял Россию на дыбы.

            — Он! — истерически закричала учительница начальных классов. — И щека перевязана, чтобы не схватили ищейки!

            Буря оваций грянула на площади перед сельпо. Раздались крики: «Ильич с нами!».

            — Аркаша, пора уходить.

            — Затопчут Вань. Речь скажи для виду.

            Ваня залез на пивную бочку. Говорить речи ему часто не приходилось, всего дважды в качестве последнего слова.

            — Товарищи! — загремел его могучий голос. — Да, я воскрес. Пора навести порядок...

            («Картавь, картавь, Ванька, затопчут!» - шипел Аркаша).

            ...И мы наведём погядок. Наш габочий погядок. К чёгту милицию и пгокугатугу! Долой следственные ог'ганы! Мы можем жить без надсмотгщиков. И будем жить без них, дагмоедов.

            — А вытрезвиловки закроем, Владимир Ильич?

            — Конечно!

            — А водка точно дешевле будет? — недоверчиво спросил мужик в шапке-ушанке.

            — 50 копеек бутылка.

            — Ура-а-а! — гремела площадь, спугивая галок и голубей.

            Так в резолюции, составленной Аркашей, и записали.

            К вечеру на ногах никто не стоял. Воспользовавшись новым положением дел, Ваня и Аркаша (теперь комиссар по иностранным делам) проникли в сберкассу и вышли с чемоданом купюр.

            Неделю торжествовали. Ваня подписал множество декретов, один другого вольготнее. Трое местных интеллигентов подсунули декрет о свободе печати. Чмотанов подмахнул. «Голоколамская правда» вышла с новым названием «Ленинская правда», с огромным объявлением «Ильич с нами!» и большим портретом Вани Чмотанова.

            Съели месячный запас продуктов. На Ваню легло бремя власти. Робкие, постучались к нему первые ходоки.

            — Тово, Володимер Ильич, распорядились бы, чтоб пища была. Бедствуем мы немного. Хлеб сырой, консервы... Нельзя ли насчёт картофелю.

            Ваня открыл партраспределитель и кормил город ещё неделю. Кончились табак и водка. Скыто начало зреть народное возмущение.

                                    *  *  *

            Тяжёлый бой измотал Слепцова и Глухих. Генералы равные по выучке, образованию и броневой мощи, не могли одолеть друг друга. В дивизиях нашлись герои, бросавшиеся под танки противника с гранатой.

            Лес горел. Местное население ушло в партизаны. Москва молчала.

            Генералы бросили в бой последние резервы.

                                   *  *  *

            Горечь и раздражение накапливались в Ванином сердце.

            — Побеспокоил прах-то, вот он меня и бередит, — думал Чмотанов. — Кто же это мог быть? Раз с дырочкой - значит не Ленин, Дзержинский бы этого не допустил... Неизвестный вождь?

            Остатки праха Ваня сунул в кожаный чемоданчик и, не предупредив охрану, ушёл из дому.

            Чемоданчик жёг, оттягивал руку. Ваня вышел на торговую площадь. Ларьки, лабазы... Двое шагнули навстречу - в дрожащих руках зажаты смятые рублёвки, глаза бессмысленные:

            — Третьим будешь?

            «Не узнают... »

            Ваня кивнул.

            Пили из горлышка, нюхали корочку, отплёвывались. Ванины собутыльники ожили, стали веселее.

            — Халтуришь? — осклабился один, тыча пальцем в чемодан.

            — Раскрой, посмотрим, — гаркнул третий, протягивая лапищу к ручке.

            — Идите вы к...! — Ваня подхватил чемоданчик и зашагал по незнакомой улице. Двое тащились сзади, грозились, улюлюкали.

            Ваня сворачивал за углы, торопился и незаметно оказался в поле. Суковатые телеграфные столбы тянулись под гору, гудели провода. Двое не отставали. По твёрдому насту Ваня выбрался на косогор, спустился в балочку.

            Дальше Ваня помнил всё очень смутно.

            Он побывал в одной деревне, в другой. Оглядывался - сзади всё время кто-то шёл - и Чмотанов устремлялся дальше. Во рту горело.

            «Самогон пили, не водку, — тупо подумал Ваня. — Жульё».

            Вечерело, когда он обнаружил, что сидит на смёрзшейся горке земли. Вокруг - вкривь и вкось деревянные кресты. У ног - неглубокая яма, головешки. На дне ржавая лопата. Ваня шагнул в могилу и начал копать. Поначалу ему казалось, что нужно выкопать клад. Потом Ваня осознал, что он сидит на краю ямы, держа в руках столичную свою добычу.

            — Бедный, бедный! — причитал Чмотанов. Он встал на колени, из угла могилы выкатился ещё череп, другой, третий...

            — И в каждом - дырочка... — коснеющим языком констатировал Чмотанов, рассматривая черепа.

            Столичный прах затерялся среди прочих.

            Над всеми ними Ваня насыпал маленький холмик.

            Затем он шёл, сшибая кресты и размахивая руками. У горизонта стыла бледная вечерняя заря.

                                   *  *  *

            ...Чмотанов очнулся в избушке, освящённой пятнадцатисвечёвой лампочкой. Ветхий лысый дед в латаной-перелатанной жилетке стоял у самодельной книжной полки. Пятьдесят пять томов в одинаковых переплётах и несколько рваных брошюрок с буквой ять в заголовках - вот и вся библиотека.

            — Возвгащение блудного сына, — картавил старичок, стягивая с Чмотанова заляпанное грязью пальто. — Прошу, батенька, садитесь. Сейчас будем пить чай! А вы, действительно, случайно не... в некотогом годе не годственник мне? Внешнее сходство есть, и довольно большое...

            Чмотанов таращил глаза, силился понять: «Картавит, отроду лет сто».

            Дед возился у электроплитки, сердился:

            — Опять пегегогела! Ну, ничего, мы это починим. Но каковы кгохобогы: столько тугбин постгоено, и до сих пор эне'гия - четыге копейки киловатт. Никакой пенсии не хватает. И опять выход один - нелегальное положение.

            Дед ловко вставил проволочку в счётчик, тот перестал крутится, а плитка занялась малиновым огнём.

            Пили чай. Дед толковал о дружке своём Сашке, который живёт в Америке, и, как и раньше, ни хрена не понимает в мировой политике.

            — Сто лет пгожил, а ума не нажил. Так и не понял, за что его из Госсии выпегли.

            «На что намекает?» — недоумевал Ваня и осторожно спросил:

            — А ты, дедок, чем занимаешся?

            — Бегегу кладбище, это меня устгаивает. Пенсия полностью плюс загплата. Летом подгабатываю, стогожу сено на лугу. Дело это мне знакомое издавна... Вы скажете - есть дела и поважнее. Лет пятьдесят назад я бы с вами согласился, а сейчас, батенька, увольте. Вы пейте чай, не то остынет. Так вот, заботы были не малые, здоговьишко пошатнулось, суета вокгуг, доктога заде'гали, а я их стгасть не люблю. В Госсии меня всегда тянет уйти в подполье. И я в одно пгекгасное утго ушёл из дому. Совсем как г'аф Толстой. Несколько лет жил инкогнито. Писал, думал... К сожалению, ничего не могу показать, на полке этого нет, хганю в укгомном месте. Так вот. Когда спохватился - было поздно: товагищи всё уже гешили за меня. Появление было бы пгосто не уместно... Я занялся своим здоговьем. Изучал йогу, пегестал читать газеты - кгугом твогилось что-то непонятное... Изгедка пегеписывался с Сашей, мы знаем дгуг дгуга ещё с гимназии. В общем, не стоит и вспоминать, что было - того уже не вегнёшь...

            Ваня впился в очертания стариковской тени... Голова, плечи... До ужаса знакомые... Тень зашевелилась... Буднично зазвенел о блюдце стакан...

            Руки у Вани задрожали в нервном тике...

                                   *  *  *

            ...Очнулся он в избе у Маняши, с мокрым полотенцем на лбу. Помнил только одно: как он шёл, перебирая руками колья плетня, а в небе висел колдовский серпик луны, и зелёные огни - парой - светились позади в темноте, - глаза не то собаки, не то волка...

                                   *  *  *

            Настал день, когда Ваню Чмотанова разбудил невнятный гул и ропот. Он выглянул в окно. Площадь запрудили голокомчане. Мялись, переговаривались, ждали выхода вождя. Было двенадцать часов.

Чмотанов почувствовал нехорошее и подумал: не позвонить ли в милицию? С досадой вспомнил он о поспешной и непродуманной ликвидации следственных органов.

— Ванюшка! Что-то будет?! — пугалась Маня, стоя у окна в полотняной ночной рубахе.

Вбежал, тяжело дыша, единственный комиссар Аркаша.

— Ванька! — кричал он. — Беги! Бить будут!

— То есть как?

Зазвенело стекло в отдалённом конце зала заседания.

Ропот толпы усилился. Ваня спешно натягивал штаны. Из нижнего этажа слышались мощные удары в дверь.

— Пора говорить с народом, — решительно сказал Ваня.

Он вышел на крыльцо горсовета. Толпа онемела. Так привычен был дорогой образ, что впору повернуть обратно и терпеть.

— Товарищи!! — гаркнул Чмотанов. — Что привело вас сюда? Почему вы не на своих родных фабриках и заводах? Они принадлежат вам, ступайте работать!

— Курева нету, — юродиво заныли в толпе.

— Жратвы мало! — басом рявкнула баба в грязном тулупе.

— То есть как мало? — грозно спросил Ваня. — Что, так уж всё и слопали?

Толпа утвердительно засопела.

— Можно сказать, нету пищи, Владимир Ильич! — бойко крикнул инженер игольного комбината.

Ваня растерялся. Все долго помолчали.

— Вы б позвонили в центр, пусть эшелон пришлют! — посоветовали бабы.

— Накорми, накорми! — разгуживалась толпа. — Пять тысяч нас здесь, сотвори чудо, чтоб ещё и запас остался! Твои мы, в столицу пойдём, если б надо.

— Иль не веришь нам?! — прорвался вперёд плотник номер один. — Да, я за тебя... руку отрублю! Хошь?

— Отруби, — бессмысленно сказал Ваня.

Плотник крякнул, побледнел и вынул топор.

— Товарищи! — плачущим голосом сказал он. — Вот, для родного Ильича руки не пожалею!..

Стало тихо. Плотник поднялся на крыльцо и поплевал на ладони. И положил правую руку на перила крыльца. Потом подумал и положил левую. Высоко над головой лучший плотник занёс блеснувшее лезвие - жахнув - ударил. И промахнулся.

Толпа крякнула, ничего не поняв, и присела. Плотник упал в безсознательном состоянии.

— Виданное ли дело - людей калечить! — заголосили бабы, а пуще всех визжала красавица Полина, жена плотника.

— Ай, какой мастер был! Ай, где ж теперь заработка возьмёт! Ай, гроба дрянного сколотить не сможет!

— Действительно, чтой-то очень странно, товарищ начальник, — сказал рослый парень в спортивном костюме. — Вот лежали вы, где положено, и вдруг у нас в городе объявляетесь, народ смущаете...

В доме напротив горсовета с треском распахнулось окно, и по пояс высунулся распр остранитель Босяков.

— Да здравствует Ленин! — провозгласил он на всю площадь.

— Скотина! — заорали в толпе. Метко брошенный ком стылой земли ударил Босякова в лоб. С воем отвалился он внутрь помещения.

— А вот я думаю... что, если... — начал спортсмен и, не договорив о своём намерении, ударил Чмотанова в ухо. Толпа перекрестилась.

В ушах Вани поднялся колокольный трезвон.

«...в ухо?..» — запаздывая, проявлялось в сознании самозванца. Инстинктивно он уклонился от второго удара, и кулак молодца врезался в дубовую двухметровую стойку, подпиравшую козырёк крыльца. Она запела, как струна, и вылетела из пазов.

Крыльцо с грохотом упало и завалило Чмотанова. Публика протрезвела.

— Эх, променяли кукушку на ястреба! — заплакали голокомчане и бросились разбирать доски. Ваню вытащили полузадохшегося, посиневшего. Откачивали. Спортсмена деловито дубасили станционные грузчики.

В дверях новенького финского своего домика показался, держась за косяк, лектор Босяков с перевязанной головой.

— Я же говорил, — плаксиво начал он, — что никакого воскресения быть не может: физика, партия и правительство учат нас...

— А тебя мы поучим! — заревели голокомчане. Босякова повалили и топтали ногами.

Чмотанов охнул раз и затих. Его понесли на руках.

Шли мрачные.

Два агента, сброшенные на пригородном болоте ночью, проснулись и позавтракали калорийным пайком, свернули надувные матрацы и двинулись к городу.


— Буратино, — сказал агент шедшему рядом товарищу. — Я Звезда. Как слышите, приём.


— Хорошо, — сказал Буратино.


— Впереди на дороге скопление народных масс. Что это? Приём.


— Несут кого-то, — сказал Буратино.


— Проверим, приём.


— Поглядим, конечно.


Агенты шли по снежному полю в белых синтетических куртках.


Они выбрались навстречу процессии. Как было условлено, Звезда ушёл вперёд.


— Хороните? — спросил шёпотом Буратино у бабы, завороженно уставившейся на импортную форму агента.


— Где брали? — спросила она тоже шёпотом, ощупывая материял.


— Чего?


У бабы адским пламенем разгорались глаза: — Шить отдавали или так достали?


— А! — отмахнулся агент. — На работе дают, спецовка.


— Ну уж! — поджала губы женщина. — У нас тоже вон спецовки да телогрейки дают, срамота да и только.


— А куда идут все эти рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция?


— Да вот Ленин у нас в Голоколамске объявился, помяли сгоряча. В больницу несём.


— Ленин?! — заволновался Буратино.


— Ну да, Ленин. А что?


Агент протискивался вперёд. Баба вцепилась в него и тащилась сзади: — А как, со скидкой дают шубки-то или дорогие?


— Отцепись!


И точно: на руках членов месткома Игольного комбината им. Павлика Морозова лежал Ленин.


«Звезда, я Буратино! — засипел агент в микрофончик, зашитый в носовом платке. — Я у цели, у цели! Как слышите, приём».


— Отлично слышу! — рявкнула шапка на голове Буратино. Тот, чертыхнувшись, стащил шапку, растроганно мял в руках, вертя ручку громкости.


Впереди на дороге маячил Звезда.


«Вызови транспорт, приятель, берём цель!».


— О'кэй! — заорала шапка.


Звезда сошёл в ковет, зарылся в снегу и вытащил из живота прутик антенны.


Буратино дёрнул в кармане предохранитель двенадцатизарядного кольта, и шёл сзади месткома, пожирая Ваню глазами.


«Полное сходство. Где только он уродился», — радостно думал агент.


Профессиональным острым взглядом заметил над горизонтом стрекозу, почти не двигающуюся с места.


— Товарищи! — Буратино выбежал вперёд, останавливая процессию. -- Ваше превосходительство рабочий класс! Успеем ли мы донести товарища Ленина? Вызовем скорую помощь! Вождь пролетарской революции в опасности!


В небе раздался гул двигателей. Буратино замахал носовым платком.


Звезда выстрелил из ракетницы. Вертолёт медленно снизился. Голокомчане зачарованно смотрели на транспорт будущего. Вывалилась верёвочная лестница. Подпрыгнув и забравшись на перекладину, Звезда подплыл к членам месткома. Уцепившись ногами за лестницу, агент свесился и обнял Ваню за талию.


И тут голокомчане разглядели на светлозелёном брюхе вертолёта иностранные буквы: UdSSR.


— Шпионы!! — что есть силы закричал зампредседателя месткома Барашков (сам председатель лежал, трепеща, на комбинате в ящике с конторскими кнопками). Он подпрыгнул и ухватил Чмотанова за штиблеты. На заместителе повисли четыре члена профсоюза, а последним прицепился Буратино.


— Караул! — заорал Чмотанов.


— Невежи! — визжал лектор Босяков, вынырнув из толпы. — Человек именно тем, и только тем и отличается от атома, что он неделим! — Его моментально смяли.


Буратино не потерял присутствия духа. Он лез вверх по живой цепи, применяя против месткомовцев приёмы из всемирно известной борьбы Хун-Ци.


На высоко болтавшейся лестнице висели агенты и Чмотанов. Заместитель Барашков сорвался и тяжело ударился о землю. За ним просвистел Чмотановский ботинок.


Сельповский сторож Аггеич сорвал с плеча неразлучную двустволку и прицелился в выпуклое брюхо вертолёта.


— Бей, Аггеич! Уйдут, бей Христа ради! — кричал у него над ухом безоружный председатель ДОСААФа.


— Дык у меня в одном стволе - соль, а в другом горох! — по-бабьи причитал Аггеич, не отрываясь от приклада.


— Да не тяни ты! Огонь! — скомандовал побледневший председатель и рубанул воздух рукой.


Аггеич нажал на спусковой крючок.


Громыхнул выстрел. Вертолёт крутануло в воздухе. Лестница оборвалась, посыпались люди, и —


расторопные официанты из ресторана «Дорожный» поймали Ваню Чмотанова на растянутое полотнище переходящего Красного знамени.


— Огонь! — опять рубанул воздух досаафовец, и сторож Аггеич всадил горох в моторную группу вертолёта.


Машина ринулась к земле. Грянул взрыв.


В стороне от дороги взвилось пламя над грудой продырявленной фанеры.


— Так их... мать! — ахнул председатель. — Будут знать, как Ленина воровать!


Доблестных зенитчиков окружила толпа. Им жали руки, пытались качать. Аггеич самодовольно крутил ус и кричал: «Знай наших!»


Заграничный стервятник догорал в поле.


...Ваня Чмотанов со строгим лицом, вытянувшись в струнку, лежал на алом полотнище. Люди жались к нему всё ближе, держались за края знамени. Осторожно положили рядом с Ваней обронённый ботинок.


Барашков прикладывал снег к раздувшемуся носу.


— Ладно, пошли обратно, — сказал он. — Не вышло, просчитались злодеи. Впредь будем бдительнее.


— Заступник ты наш родной! — причитала баба в телогрейке, протягивая к Ване руки. — Веди нас! Будем холод и голод терпеть, только не серчай на нас, скорее поправляйся!


Ваня, пришедший в себя, слабо улыбнулся и, превозмогая чудовищную головную боль, взял под козырёк.



            *  *  *



— Аркадий, — сказал Чмотанов. — Мне пора соскакивать. Подыщи машиниста на станции, скажи: надо ехать в Разлив. Или как сумеешь, но чтоб паровоз был. Сегодня ночью я отбываю.


— А я? — тоскливо протянул Аркаша.


— А ты останешся здесь в качестве Чрезвычайного и Полномочного Комиссара! Мандат выписать?


— Мы можем и без мандату кровя пускать кому следовает, — презрительно усмехнулся Аркаша и расправил плечи. Ну и тряхну я их в тереберину мать, пусть знают, кого потеряли. Хошь, речь скажу, когда отъезжать будешь? «Уходя от нас товарищ Ленин завещал нам... »


— Брось паясничать! — нахмурился Ваня. — Промедление смерти подобно. Дуй за паровозом.



            *  *  *



Глухой ночью с запасного пути станции Голоколамск - 1 без гудка отходил паровоз «овечка». И хотя все свершалось инкогнито, без свиде­телей исторического события не обошлось. В дубленых полушубках, плат­ках и валенках толпились они у отдувающегося белым паром локомотива. Сыпал сухой снежок, с невидимой мачты слепили глаза станционные прожектора.


Старый опытный машинист Стакашкин потянул ручку реверса, и городские огни медленно поплыли назад. Чмотанов не выдержал и выглянул, сжав кепку в руке.


Его сразу узнали.  Раздался сдавленный   крик:   «Да  здравствует...», но кричавшего повалили, накрыли тулупом. Люди бесшумно рукоплеска­ли. Корреспондент «Ленинской правды» бешено чиркал неработающей авторучкой в крошечном блокнотике. Рядом с подножкой набирающего скорость паровоза бежала заплаканная учительница начальной школы и, закидывая вверх голову, впитывала навеки любимый образ вождя.


Чмотанова проняло это непосредственное проявление чувства. Он понял, что должен сейчас, сию минуту сделать что-то для этой жен­щины, осчастливить на всю жизнь... Резкий ветер бил Чмотанову в лицо, выжимая слезу. Он нащупал за пазухой тяжелый пакет с деньгами голоколамской сберкассы, но тут же ощутил в глубине сердца укол: «Не то…» Он высунулся по пояс в окно и, глядя в глаза задыхающейся, отстающей учительницы, крикнул:


— Держи-и! — И швырнул в протянутые руки свою историческую кепку.


Паровоз прогрохотал по выходной стрелке, окутался паром, - и все скрылось.



            *  *  *



— Не так, паря, лопату держишь... — начал было машинист Стакашкин, но осекся. — Простите, Владимир Ильич...


— Николай Иванович, — мягко поправил Чмотанов. — Теперь меня зовут Николаем Ивановичем. Так надо. — Пояснил он, заметив, что Стакашкин чешет в затылке.


— Надо, так надо, — добродушно согласился машинист. — Я одно в толк не возьму, как это мы до Разлива доедем? Я по карте смотрел – не нашел...


— Добегемся, догогой товагищ, непгеменно добегемся, — вспомнив что надо картавить, успокоил его Чмотанов.


— А что вы там будете делать, товарищ Ленин, опять книгу писать? — блестя белками глаз, возбужденно спросил молодой помощник маши­ниста.


— Вот чегт, бгигада попалась инфогмигованная! Видать, ни одного политзанятия не пгопустили, —  вживаясь в образ, подумал Чмотанов.


— А ты, Гарька, не в свое дело не суйся, — оборвал Стакашкин. — Смотри вперед да помалкивай.


— Я что, мое дело маленькое, — забормотал сконфуженный Гарька. — Смотри – не смотри, все равно никого нет, поезда неделю не ходят.


Дрожащий луч паровозного фонаря выхватывал из тьмы серебря­ные полоски рельсов, уходящих в белую мглу.


На сто первом километре Стакашкин остановил паровоз.


— А? Что? Где мы?... — озирался спросонок  Чмотанов, прикорнув­ший на разножке. Снег валил все гуще. Стакашкин взял лом и ушел в темноту.


Ярко пылал уголь в открытой топке.


— Кум тут у старика, обходником, — пояснял Гарька, заметив   беспо­койство пассажира. – Мы у него завсегда чай пьем, а то и обедаем. Удобно, здесь запасной путь есть. Вот, говорят, нас на электровоз скоро переведут, не знаю тогда, что и делать... Придется самим над запаской провода натягивать, иначе с главной линии не свернешь и не жрамши останешься.


— А лом зачем? — подозрительно спросил Чмотанов.


— Так стрелку переводить, — сказал Гарька, прикуривая от уголька. — Тут раньше рычаг был, как положено, да наехали инспектора и от­винтили, чтоб мы не баловали. Переночуем и дальше подадимся. Распи­сания нет, светофоры не работают, неровен час, на повороте врежемся в кого-нибудь.


«Бестолковщина и газвгащенность и ни на г'ош тгудового энтузиаз­ма», –возмутился Ваня, но промолчал.



            *  *  *



В домике обходчика было тихо и тепло. Уютно стучали ходики. За окном мягко, хлопьями валил снег.


Чмотанова поместили на сухой и горячей лежанке. Ему не спалось.


«Нет, мне с этими паровозниками не по пути. Как пить дать, сами засыплются, и меня засыпят. Ну и кадры у Аркадия. Поселились на же­лезной дороге – и живут, не думая, что по ней летит локомотив истории. Ладно, черт с ней, с историей, надо уносить ноги... и деньги. Тьфу, чуть было не кинул их той дурехе. Вот ей ничего теперь не надо, полное удовлетворение получила. А я еще нет. Будем действовать».

— Доброе утро, ребята! — радостно закричало радио. — Пи-а-нерская зорька!


Запели фанфары.


Проснувшись, Ваня глядел в потолок и вспоминал. Голоколамск, стихия народных масс, кладбище, рейд на паровозе... э, а деньги-то!


Пакет был на месте, под подушкой.


Радио жило своей жизнью.


В комнате хозяев шумел самовар.


Ваня оделся и, открыв дверь, замер.


За столом сидел пожилой милиционер с погонами младшего лейте­нанта. Оттопырив губы, он дул на блюдечко с чаем. На столе лежала ветхая черная кобура.


С невозмутимым видом сидели присутствующие. Машинист уткнулся в чашку. Гарька и хозяин дома в ситцевой рубашке внимательно слу­шали милиционера.


— Всю ночь, почитай, шел. Участок большой, а лысых и скуластых у нас вон сколько. Я вам розыскной лист сейчас покажу.


Милиционер расстегнул кобуру. Из нее выкатилась катушка с нит­ками, попадали на пол пуговицы («Женские -то зачем», – не к месту удивился Ваня), баночка с асидолом и граммов сто пятьдесят дешевых бледнозеленых карамелек. При виде конфет участковый заметно сму­тился:


— Забыл совсем... Берите, ребята...


Смущенно он оглянулся. В дверях стоял Ваня Чмотанов. Наметан­ный глаз не отрывался от заспанного лица незнакомца, медленно нали­ваясь кровью.


— Гражданин! — позвал участковый служебным голосом. — Подойдите сюда.


— Это Николай Иванович, гость наш, — засуетился хозяин. — Зна­комься, Ерофей Кузмич!


— Я не Ерофей Кузмич, — отрезал милиционер. — Я теперь участ­ковый Усякин!


— Следуйте за мной, гражданин! – кивнул он Чмотанову, подвешивая к поясу кобуру.



            *  *  *



Растеряв личный состав, генерал Глухих продирался через чащу. Выйдя на обтаявшую полянку, изможденный, повалился он без сил, но вдруг услышал, как в лесу чертыхаются. Насторожившись, Глухих поднял голову. На противоположном конце полянки стоял Слепцов и счищал щепочкой грязь с кителя. Словно волна, вскипала в Глухих благородная ярость. Слепцов вышел на солнечный пятачок и сладко потянулся. Глухих не выдержал. Страшно захрюкав, он побежал на противника, спотыкаясь короткими ногами, выставив вперед могучий лоб, словно кабан на охотника.


Слепцов немедленно узнал гнусного соперника. Узенькие глазки его засветились, как у Голема. Когда Глухих, хрюкнув, ударил головой в жи­вот несостоявшегося диктатора, Слепцов что есть силы рубанул ребром ладони по тол­стой набрякшей шее изменника. Они расскочились.


— Хунту устроить хотели, Григорий Борисыч? — провизжал Глухих.


— Предатель! — зарычал Слепцов.


Они снова сошлись. Ревя медведями, ходили они в обнимку по поля­не, споткнулись и покатились. Слепцов разорвал воротник изменника и сладко впился клыками в жилистую шею. Противник елозил под ним, стараясь достать из кармана финский нож.


Челюсти Слепцова медленно сомкнулись, когда правая рука Глухих, действуя сама по себе, вонзила жестокий клинок в спину мятежного генерала.



            *  *  *



На сцене Дворца съездов торжественно воссел поредевший прези­диум. В зале, оборудованном по последнему слову техники умелыми заграничными рабочими, поместилось 1000 человек. Их сходство застав­ляло думать об исполинском лоне, сумевшем породить стольких детей, до ужаса похожих друг на друга. В зале сидели с красными блокнотами узбеки и туркмены, казахи и русские, азербайджанцы и биробиджанцы.


Это был ленинский форум.


Среди делегатов с мандатом № 666 находился Ваня Чмотанов.



            *  *  *




В примолкшей столице, подавленной грохотом шестидневной войны Слепцова и Глухих и неумолимым комендантским часом, циркулировали слухи. Од­нако воскресение показалось горожанам немножко преувеличенным. Они с жаром приняли версию о том, что прах, по всей видимости, продан за границу на валюту.


— Почему бы и нет? — рассуждали обыватели. — Газ продаем? Про­даем. Нефть? Лес? Икру? Водку? Картины? Иконы? Рукопи­си? Книги? Фильмы? Романы?


— Почему бы и нет?


— Ну что уж так, Петр Христофорович. Святыня. Знамя нации.


— Хе-хе, Пал Палыч, куда хватили, хе-хе!


Мавзолей пустовал. Естественно, официально об этом молчали.



            *  *  *



— Товарищи! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! — начал Генеральный секретарь. — Близится великое торжество. Мы долж­ны прийти к нему, как всегда и все как один. Бесконечно благодарны мы великому, гениальному, но вместе с тем и самому простому  человеку. Он – самый простой гений всех времен и народов. Свет его идей озарил, с одной стороны, все континенты, а с другой стороны, затмил все другие идеи. Все мы должны ясно осознать это. Если бы не было Его, что было бы с нами сейчас? Я лично работал бы простым землеко­пом. Благодаря новым идеям я получил все, что я теперь имею. Мы воочию видим всепобеждающую силу его учения, потому что оно верно.


И вот мы пришли к самому большому празднику на земле. Его будут отмечать все народы. Можно сказать, что если взять любого другого че­ловека, даже оставшегося в памяти потомства, то он просто клоп по сравнению с Ним, его не разглядишь и в самый сильный телескоп, к сожалению, американский. Мы должны ясно осознать это. Перед вами, товарищи, стоит важная и нужная задача, а именно: найти здесь, в этом зале, того, кого природа сделала похо­жим на Него как две капли воды. Он должен быть товарищем идейно зрелым, морально кристальным. Так-то, товарищи. Ему предстоит боль­шая работенка.


Бурно аплодировали делегаты и эксперты. Зал буквально взорвался песней «Ленин в тебе и во мне».


В перерыве рванулись к буфету. Мгновенно набили сумки, портфели и мешки разнообразной снедью. Многие делегаты познакомились и по­дружились.


— А ты откуда? интересовался рыжеватый плешивый делегат с та­тарскими чертами лица у седоватого плешивого делегата с острой бо­родкой.


— Я, значит, с Урала. Приходит повестка из военкомата: с вещами. Баба моя  струхнула, война, говорит, с китайцами. Ничего, говорю. Ан нет – никакой войны, сюда привезли на самолете. Под суд, думал, пойду. Ну, а у вас как там?


— С мясом плохо.


— А у нас с посудой.


— Так у нас и с водкой плохо.


— Это что! У нас и вина не найдешь, сами гоним.


— А у нас ботинки поди купи.


— Ботинки! Я в кепке всю зиму хожу, шапки ни за какие деньги не найдешь.


— Шапка! У нас попробуй картошки достань!


— Картошка. У нас водопровод поломался, три месяца снег таяли чаю попить.


Прозвенело в третий раз. У дверей в зал дежурили эксперты. Явно неподходящих мягко останавливали и делали знак товарищам в штат­ском.


В вестибюле стоял стон. Безжалостно вытряхивали из мешков и портфелей продукты и относили снова в буфет. У подъездов Дворца фыр­чали автомобили. Не пригодившихся кандидатов увозили на вокзалы и в аэропорты, вручив три рубля и билет до места жительства.


Бурно негодовал Ленин с Урала, когда отобрали у него шапку, ботинки и семь килограммов колбасы. Ильичи посмекалистее выносили пищу под платьем.


Уцелело после селекции всего двести человек.


Их по одному заводили в комнату, где заседала комиссия экспертов под председательством академика Збарского. Приглашены были врачи, художники и старые большевики. Если кандидат не подходил (то есть получал менее 20 баллов), председатель поднимал красный флажок; кандидата уводили направо в коридор. В благоприятном случае – вверх налево по лестнице.


Ввели, наконец, Ваню Чмотанова.


— Чудесный экземпляр! — громко прошептал профессор Сухин.


— На редкость, на редкость, — согласился  доктор Лунц.


— Самородок!  — поддакнул  живописец Трезоркин.


— А вы что скажете, Марья Конспиратовна? — спросил Сухин ста­рую большевичку Пролежневу.


— Вылитый Владимир Ильич! — сказала старушка, поднося к носу лорнет.


— Он. Как сейчас помню... Ах, я тогда была молода, и за мной уха­живал шикарный ротмистр... забыла его имя... Малиновский, кажется. Знаете, как в старое время, с усами и саблей. И вот однажды в Мариинском театре, представьте себе, на сцене светло, а в зале темно. И мы сидим с ним в ложе...


Збарский наклонился к Пролежневой и зашептал что-то на ухо.


— Да, да, конечно. — Спохватилась Марья Конспиратовна. — И вот я решила во что бы то ни стало встретиться с Ульяновым. Я поехала в Берлин. Приезжаю, а мне говорят: Тулин в Париже. Тулин – это кличка  Владимира Ильича. Я еду в Париж, страшно волнуюсь, а мне говорят: он в Баден-Бадене. Я сажусь на поезд, приезжаю в Баден-Баден... увы! Он, чуд­ный мужчина, с усами, точь-в-точь мой ротмистр. Я говорю: здравствуй­те! Ну, и говорят мне, в Женеве. Я немедленно ночным скорым выезжаю в Женеву. Прихожу в клуб социалистов, и мне навстречу выходит чудный мужчина, с усами, точь-в-точь мой ротмистр. Я говорю: здравствуйте! Ну, и пароли, конечно, все чин-чином. Он расспросил меня о наст­роениях в России, о жизни пролетариата. Чудесно  поговорили. И он провожает меня до гостиницы, настоящий джельтмен! Мы прощаемся, он целует мне руку, – о, чудный, чудный! – и я говорю: до свидания, Владимир Ильич. А он засмеялся и говорит: «Я – Красин». Как, говорю? — Вы, наверное, имели в виду Владимира Ильича? — Да! — Так он сейчас в Лондоне. — Вы представляете? Денег до Лондона у меня уже не было, пришлось вернуться в Петербург.


— Так Вы не встречались с Владимиром Ильичей? — раздраженно спросил Збарский.


— Очень сожалею, но не пришлось.


Лунц скрипнул зубами.


— Красин тоже был хороший большевик! — заволновалась Пролежнева.


— Следующий! — крикнул Збарский и заметил, провожая взглядом Чмотанова. — Вряд ли встретим лучший экземпляр.


Комиссия выбраковала человек десять, когда вошел коренастый, ши­рокоплечий, с заложенной в карман рукой Токтоболот Абдомомунов.


— Он... он... он... — зашелестело в комиссии. Да, это был живой Он. Лукавя, смотрели раскосые глаза. Торчала бородка клинышком.


«Вдруг грим?» — подумал Збарский и невольно спросил: — Не хотите ли умыться?


— Зачэм? Савсэм чыстый, — улыбнувшись широкой ленинской улыбкой, ответил Токтоболот.


— Ваш мандат? — ласково сказал Сухин.


Мандат Абдомомунова значился под № 317. Он получил высшую оценку – 40 баллов.


— Очень хорошо, Токтоболот. Вам бы лет на 100 раньше родиться. Еще неизвестно, кто бы Лениным был... — сказал Збарский кандидату № 1.



            *  *  *



...В глухой комнате без окон при одной запертой двери собралось семеро Лениных.


— Не нравится мне это, ребята. В тюрьму попали, — нарушил мол­чание Чмотанов.


— Хватил! Вон жратвы сколько набрали, на месяц.


— В начальство пойдем, должно быть. Смотри, какие костюмчики, как на фотках в «Правде».


Пол заскрипел в коридоре, и дверь распахнулась. Вошли врачи в белых халатах.


— Товарищи. Быстренько пройдем медосмотр. Всем раздеться. — Негромко приказал д-р Лунц.


— Совсем? — злобно спросил Чмотанов. «Ясно, шмон будет», — по­думал он с яростью.


— Да. Побыстрее.


Перед врачами стояли голые копии вождя. Мерили рост. Взвешивали. Выслушивали.


— Сердечко у Вас пошаливает? — весело спросил Сухин у номера триста семнадцатого.


— Есть нэмного, — встревожился Токтоболот.


— Ничего, ничего, — успокаивал врач. — Вам это не помешает.


— № 666! Будьте добры, нагнитесь. Так. Теперь...


Чмотанов, не дожидаясь команды, раздвинул ягодицы, подумав: «Сядем».


Д-р Лунц остро вгляделся в волосатую темноту и сделал запись в вахтенном журнале.


— Следующий!


Врачи осмотрели всех и ушли с богатым эмпирическим материалом.



            *  *  *




Каждый член отборочной комиссии получил семь билетов с номе­рами кандидатов. На нужном билете следовало поставить крест.


Голосование было тайным, на сто процентов демократическим, что бы там ни кричали разные «голоса» и их подпевалы.


В присутствии особой ревизионной комиссии вскрыли урны и огласили ре­зультаты.


Пятеро получили по одному кресту. Чмотанов собрал три. Абдомомунов – 37 крестов. Конкурс на вакантное место завершился с большим успехом.

В банкетном зале Дворца собралась масса гостей. Правительство, члены комиссии, семеро кандидатов, представители общественности.


Множество было тостов. Закусывали от души. Щелкая каблуками, сновала обслуга. Компетентные лица многозначительно переглядывались.



            *  *  *



В кремлевской кухне стоял отдельно поднос с семью бокалами.


Д-р Лунц вошел в сопровождении ассистента, несшего  маленький баульчик.


— Будьте добры, наполните бокалы шампанским. — Приказал доктор дворецкому.


— Сию минуту-с.


Шипя, золотистое вино лилось из толстогубых бутылок.


Вошел переодетый официантом мужчина. Суровый шрам пересекал его лоб.


— Оставьте нас одних. — Распорядился доктор.


Он расстегнул баульчик и достал широкогорлый флакон оран­жевого стекла с притертой пробкой. Надев резиновые перчатки, он извлек пинцетом прозрачный кристалл.


Мгновение пинцет помедлил... и выронил вещество в бокал. В лилию из ниток пузырьков обратилось оно. Кристалл исчез. Токи винного газа поднимались со дна бокалов. Отличить было невозможно.


— Запомнили, молодой человек, в каком именно? — с коротким смеш­ком спросил доктор агента.


— Так точно! Справа, второй по часовой стрелке.


— Прошу вас, маэстро! — улыбнувшись, врач в белом халате похлопал агента по плечу и подтолкнул его к подносу.



            *  *  *



В дверях банкетного зала показался ловкий молодой официант. Ака­демик Збарский оживился.


— Дорогие товарищи! Позвольте мне предложить самый главный тост – за того, чье имя живет в веках!


Хлопнули пробки. Изящно лавируя, официант подошел к стайке кан­дидатов. Они чувствовали себя несколько стесненно в роскошной обста­новке дворца.


— Прошу вас!


Все разобрали бокалы. Чмотанов мрачно курил.


— А что же... Вы?


— Я только крепкое пью, — сказал Ваня. — Этого не принимаю.


«Вот черт! Нужен ты нам, собака!» — выругался в душе агент, но улыбнулся:


— Не обижайте нас, попробуйте! Из лучших погребов дружественной нам Франции. И потом... особый тост. За Ленина!


Чмотанов смял сигарету и залпом выпил шампанское.



            *  *  *



Глубокой ночью разбрелись спать тут же, во дворце.


Врачи, почти не пившие, собрались в смотровой комнате.


— Я думаю, Абдомомунов уже готов. Подождем для верности еще полчасика, — заметил д-р Лунц, сравнивая пилочкой заусенец на очень красивом ногте.


В пять утра шестеро взрослых мужчин в белых халатах шли гуськом по слабо освещенному коридору.


— Он здесь, — томно сказал Збарский и нажал на дверь. Она была заперта. Д-р Лунц вынул отмычки и моментально открыл замок.


В комнате храпели. С неприятным чувством врачи включили свет в прихожей. На диване, разметавшись, спала уборщица этажа Капа.


— Что за черт! — шепотом сказал Сухин.


— Тихо! — сжал ему руку Лунц.


Рядом с Капой под одеялом виднелись очертания еще одного чело­века.


— Бедный. Он словно чувствовал и торопился вкусить последние радости, — прошептал с умилением Збарский.


— А каково ей, этой женщине. Вдруг проснуться рядом с трупом, — сказал Сухин.


— Смерть в твоей постели, это ужасно, — подтвердил д-р Лунц.


Врачи приблизились и осторожно приподняли одеяло. Лицом в по­душку, нелепо расставив ноги, лежал Токтоболот Абдомомунов, № 317.


— Взяли! — скомандовал Збарский.


Жаркими руками взялись эксперты за труп и понесли. В полутьме неловко ткнули его головой в шкаф.


В тот же миг труп ожил в их руках и вырвался. Благим матом заорали врачи в белых халатах, никогда прежде не терявшие присутствия духа. Экспер­ты, споткнувшись, попадали сверху на Токтоболота и образовали бушу­ющую кучу мала.


— Это провокация! — слышались задушенные голоса.


Первым вылез совершенно голый Абдомомунов. В ужасе таращил он глаза на беспорядочную свалку. Охая, хватаясь за бока, от месива светил отделился акад. Збарский. Голая Капа, уборщица, в панике нырнула под кровать. Там же укрылся, хватаясь за сердце, № 317.


— Это что же, уважаемый коллега Лунц, вы ему aspirini всы­пали? — ехидно спросил Сухин у Лунца, когда, оправившись, доктора сто­яли на ногах.


Лунц обескураженно молчал.


— Отвечайте, Лунц! — со злобой сказал Збарский. — Диверсия, зна­чит? Под суд захотели? Мы вас в ваш институтик и запрем!


— Что вы... ради Бога! — Лицо Лунца позеленело. — Я прописал на­стоящий sublimate… обязуюсь... выполнить и перевыполнить...


Лунц в белом халате упал на колени и умоляюще протягивал руки к коллегам. Но что могло спасти Лунца?


О, улыбка судьбы! Как часто, отняв у человека последнюю надежду, ты даруешь ему спасение!


Страшный глухой крик донесся из-за стены. Медленный, но сильный яд одолел, наконец, железный организм Вани Чмотанова.


class="book">Лунц был спасен.



            *  *  *



22 апреля ровно в 11 утра открылся для доступа мавзолей. Тысячные толпы непосвященных и тех, до кого дошел невероятный слух, в сапогах, ботинках, калошах и без калош, повалили на Красную площадь.


На подушках лежал Он. Наличествовали все части тела.


Люди, подгоняемые повеселевшей охраной, шли и старались задер­жаться на секунду дольше, чтобы навсегда сохранить в памяти дорогие черты самого человечного, самого простого и гениального человека – Ивана Гавриловича Чмотанова.



            *  *  *



Вечером того же дня грянул салют. Заплясала Москва. Запели и за­плясали все города мира. Ликовал весь земной шар.


Мало того, по Тверской катили бочки с бесплатным пивом! На площадях громоздились лотки с бесплатными бутербродами!


Стоп. Здесь начинаются недопустимые для исторического свидетель­ства домыслы, а ведь честное, незапятнанное имя для меня дороже всего.