Благослови зверей и детей [Глендон Свортаут] (fb2) читать онлайн

Свортаут Глендон Благослови зверей и детей

Овечки на месте,

А где пастушок?

Он крепко уснул,

Он прилег под стожок.

Пускай его кто-нибудь

Живо разбудит!

Не надо! Он спит —

Значит, плакать не будет.

1

Там царил ветер. И никогда не замолкал. Захлебывалась ветром горловина каньона. Рождаясь среди сосен, потоки воздуха уносились дальше, и их поглощали скалы. В таких вот местах все дело именно в соснах. Когда ветер стихал в теснине и воздух становился бездвижным и упругим, сосны не унимались. Они все подрагивали, шелестя об ушедшем ветре. Они скорбели. Они хранили память о нем.

Коттону снился сон.

Ранним утром они стояли вшестером посреди загона, за оградой из крепких досок и толстых бревен, и в ожидании сбились в кучу, но не потому, что были напуганы, — они просто еще не привыкли к загону, беспокоились, а ведь, стоя рядом, можно понять соседа по запаху. Они принюхивались друг к другу. Дрожащими ноздрями втягивали жаркий, дикий запах тревоги.

Потом появились люди. Всадники. Открылись ворота. Под улюлюканье они ринулись к выходу, но после того как первая тройка — Тефт, Шеккер и Лалли-1 — выбежала из загона, ворота захлопнулись. Оставалось ждать. Воздух разорвала ружейная пальба. Те трое в загоне всполошились. Они понеслись по кругу, натыкаясь на столбы ограды и ударяясь боками о перекладины, но гнал их не страх, а растущая тревога, ибо в ушах их гремел гром, смысла которого они не понимали. Потом наступила тишина, и они замерли.

Снова появились всадники. Открылись ворота, и вторая тройка — Коттон, Гуденау и Лалли-2 — очутилась в узком проходе, обнесенном по сторонам проволочной сеткой. Славно в такое веселое утро выбраться из загона на волю. У водоема они замедлили шаг, чтобы напиться, но всадники, улюлюкая и размахивая шляпами, погнали их дальше.

Выбежав из проволочного коридора, они остановились. В сотне ярдов от них цепочкой выстроились автомобили, а за автомобилями цепью стояли люди. Тех, что были выпущены раньше — Тефта, Шеккера и Лалли-1, и след простыл. Это было непонятно, так же непонятно, как винтовочный выстрел, от которого Гуденау сперва рухнул на колени, а потом, подогнув задние нога, — на бок. Он как упал, так и остался лежать. Коттон и Лалли-2 принюхались к новому, странному запаху, шедшему от упавшего тела.

Снова треснул выстрел, Лалли-2 подскочил, приземлился на сведенные судорогой ноги, а когда у него в ушах снова прогремел гром, в корчах повалился оземь с остекленевшими глазами, и ярко-красная жижа хлынула у него изо рта и из носа. Коттон учуял кровь. Этот запах был ему знаком.

Новый залп погнал его вперед: он метнулся в одну сторону, но там дорогу ему преградили автомобили, кинулся в другую, но там его встретили всадники. Сопя, он сделал еще одну попытку и боднул проволочную сетку, но от удара только осел на задних ногах. Он отскочил, негодуя на металлическую ограду, не расступившуюся перед ним.

Разгневанный, он остановился. Всемогущий, он взирал на цепь людей, потом увидел дуло винтовки, скользнул взглядом по стволу и остановился глазами на лице женщины, сидевшей на брезентовой подстилке и целившей прямо в него. Женщина выстрелила. И тут он узнал ее. И миг узнавания потряс его, как пуля, вошедшая в его мозг. Он узнал свою мать.

С криком Коттон проснулся.

На лбу, на ладонях, в паху выступил пот. Так что самому стало противно. Ему уже пятнадцать, он здесь старший, взрослым не положено видеть страшные сны.

Коттон проверил который час. Без пяти одиннадцать. И получаса не прошло, как заснул. Приподнявшись на локте, он привычно проверил, все ли на месте. Гуденау, Тефт, Шеккер, Лалли-1… А братец его где же? Тут Коттон вспомнил: после отбоя Лалли-2 перетащил подушечку и спальник под койку. На последней, седьмой койке похрапывал Лимонад, их вожатый, на которого им всем так и так начихать. Разрешите доложить, сэр, отсутствующих не имеется.

Коттон козырнул сам себе, повернулся на спину и прислушался к рыданию ветра в соснах и к писку транзисторов под одеялами. Так убаюкивали себя остальные пятеро — оставляли на ночь невыключенными транзисторы. Так умолкают и погружаются в сон пищащие щенки, если поставить поближе к их подстилке тикающий будильник — он заменяет стук материнского сердца. После отбоя эти пятеро залезают в спальные мешки и, пристроив под боком свои приемнички, ловят музыку в стиле «кантри» на волне Прескотта или задушевные песенки из Феникса. В темноте раздаются гнусавые стенания брошенных девушек, блюзы и электронное воркование, но по мере того как садятся батарейки, музыка угасает, и вот это уже не музыка, а просто кто-то присел у твоего изголовья и оберегает твой сон. Может, Эдди Арнолд, а может, и Арета Франклин. Радио себе пульсирует — и вот ночью уже не так одиноко.

Утром и вечером — вот когда всего хуже. Утром неохота вылезать из спальника, этого надежного укрытия. Гуденау подвывал. Тефт почесывался. Шеккер и братья Лалли тянули с одеванием, словно там, за стенами, жизнь уже затаилась и ждет их, держа наготове свои клыки и когти. А вечером их пугала наступающая тьма и ее спутники, страшные сны — заведомый уход сознания в неведомое. Чего только они не делали, чтобы не ложиться. Тефт отправлялся в уборную. Шеккер трепался. Гуденау при свете фонарика читал детективы и журнальчики. Лалли-1 швырялся подушками. Все хлебали воду из фляжек, повешенных у изголовья. Шеккер лопал шоколад. Гуденау в поисках опасностей высвечивал фонариком темные углы. А Лалли-2 своим фонариком рисовал на голых стенах световые иероглифы — неразборчивые послания из сегодня в завтра. Помолюсь на сон грядущий — пусть фонарик светит пуще. Впрочем, теперь вечера проходили не так уныло, как вначале. Коттон этим гордился. И все-таки радости мало, а уж сегодня все просто пошло насмарку. Худший вечер за все лето.

Они вернулись из похода с ночевкой в Каменном лесу не поздно. Умылись, сходили в столовку, кое-как поели. Только вышли оттуда, и Гуденау у всех на виду вытошнило. Вывернуло наизнанку.

Гуденау писался по ночам. За это его уже успели вытурить из двух домиков. Сначала по домикам никого не распределяли. Селись где хочешь или где можешь, куда пустят или просто где придется. Через несколько дней, согласно принятой в лагере теории, каждый сам найдет свое место, обретет дом вдали от родного дома и займет подобающее положение, ибо дух соревнования и особенности темперамента с неизбежностью разведут в разные стороны победителей и побежденных, нормальных и чудаков. Предоставьте детей самим себе, и тридцать шесть мальчишек естественным путем разобьются на шесть отрядов, каждый — в своем домике и со своим вожатым. Гуденау было четырнадцать, а он все еще писался. И вообще был неженкой и неумехой — только здорово умел делать из бисера индейские пояса и повязки. А еще он скучал по дому, все время плакал и, когда на второе утро его вытурили во второй раз, в одних плавках залез по горло в бассейн — маленький искусственный водоем — и так и стоял там, хныча и обещая утопиться. Ни вожатые, ни мальчишки не отнеслись к этому серьезно. На вопросы, когда же он нырнет да не вынырнет, Гуденау, всхлипывая, отвечал, что вода холодная. Ребята у бассейна так и покатились. Но когда его спросили, почему бы ему не утопиться в собственном спальнике — там хоть и мокренько, зато тепло, он, подняв фонтан брызг, с головой ушел под воду в том месте, где на привязи стояли байдарки. Так Гуденау и сидел в воде, пока днем Коттон не уговорил его вылезти и переселиться в его домик. Тут, обещал он, над ним смеяться не станут, а ежели попробуют, он, Коттон, им задаст.

Как прошел вечер, после того как Гуденау вытошнило, Коттон не помнил — помнил одно, что другого такого вечера за все лето не было. Мальчишки ходили как в воду опущенные, не в силах пережить то, что увидели днем. Заговаривать об этом они боялись. Возвращались из столовой, еле волоча ноги, словно стерли их в кровь, и каждый шел сам по себе, прячась от других в сумерках среди деревьев. Впервые они торопили наступление темноты.

После отбоя домик стал больше похож на больничную палату. Лалли-2 удалился под кровать. Остальные расползлись по спальникам, как по норам, и врубили транзисторы на всю катушку. Никто в этот вечер не бегал по маленькому, не трепался, не швырял подушками, не читал, не жевал, не пил воду из фляжки, не играл фонариком. Все искали спасения во сне, но покоя не обрели. Пришло время выговориться. Выблевать увиденное днем. Всю ночь в домике бушевало эхо. Гуденау вертелся с боку на бок. Тефт скрипел зубами. Братья Лалли подвывали от страха. Коттону снилось, что все они заперты в загон и в них стреляют собственные родители. И в их ночных воплях лепетали ид и эго, ^[1] запах крови сплетался с человеческой жестокостью, между тем как Дионна Варвик голосила о душе человеческой, а Рой Акафф пел о грехе и искуплении. Но тщетен был этот вокальный катарсис.

Коттон прислушался. Что-то было неладно. Он насчитал четыре работающих транзистора вместо пяти. Сев на кровать, он заглянул под соседнюю койку. Лалли-2 там не было. Надев кеды, Коттон — как был, в трусах — пришлепал к дверям и по дорожке дошел до сортира. Там горел свет, но никого не было. В душевой тоже. Назад Коттон вернулся уже быстрее и, снова заглянув под койку, обнаружил, что наполовину обгоревшей поролоновой подушечки, которую Лалли-2 привез с собой из дома, тоже нет. Все ясно. Минуту он не двигался. Спросонья познабливало. Коттон знал, что случилось, но и себе самому не признался бы, что знает.

Он подошел к койке Лалли-1, зажал ему рот ладонью и ткнул под ребра. Лалли-1 дернулся и замычал.

— Где твой брат? — прошептал Коттон и убрал ладонь.

— Смылся.

— Знаю, что смылся. Куда?

Лалли-1 объяснил куда и добавил:

— Он говорил, что сбежит. Вот и сбежал. Тебе-то что?

Коттон пришел в ярость. Лалли-1 было четырнадцать, а его брату только двенадцать.

— Неужели тебе наплевать? — прошипел Коттон.

— А чего? Дело хозяйское.

— Ну а мне вот не наплевать! И тебе плевать не советую. Он что, пешком туда и обратно?

— Сказал, до города пешком доберется, а оттуда — автостопом.

— Ненормальный. Ладно, вылезай из спальника. Отправляемся на поиски. Все вместе.

— Я пас.

— Ну нет, черта с два. Ты у меня пойдешь как миленький. Вставай. А я разбужу остальных.

Подходя к каждому по очереди, зажимая спящему рот ладонью, шепотом сообщая, что надо вставать и одеваться, потому что Лалли-2 дал деру и придется его ловить, Коттон разбудил Тефта, Шеккера и Гуденау, которые в холодном поту выскочили из пыточных камер страшного сна. Спасение было в действии. Как и Коттон, они понимали, почему сбежал Лалли-2 и куда он отправился. Даже ночь не могла напугать после такого дня. Когда Коттон натянул джинсы и майку, они уже были готовы, крадучись, как индейцы, вышли за ним на улицу и даже сообразили оставить включенными транзисторы, чтобы от непривычной тишины не проснулся их вожатый — Лимонад. Коттон мог ими гордиться. В кои-то веки проявили смекалку.

2

Домики птичьими гнездами расположились на склоне. На высоте трех тысяч футов над ними нависали ветви исполинских деревьев. Бревенчатые стены и крытые дранкой крыши, словно выход скальной породы, мелькали там и сям на пластах сланца, покрытого опавшей хвоей.

Пятеро осторожно пробирались по хвойному насту, огибая лагерь, чтобы выйти на грунтовую дорогу, которая сперва вела вверх, а потом спускалась в горловину каньона, а оттуда, через сосновый бор, скоро выходила к шоссе — в сторону города. Они дошли по дороге до перевала и остановились. Отсюда был виден весь лагерь: и домики, и корраль, и сараи, и тир, и стадион, и гараж, и бассейн. В двух уборных горел свет, но в домиках старших вожатых и начальника лагеря было темно. За лагерем стены каньона смыкались. Отрезанный мир лежал за баррикадой утесов. А над утесами вздымались горы Аризоны, а над ними — еще ряд и еще, черное тяжеловесное стадо, неспешно бредущее в неведомые пока края, сдувающее дыханием облака, задевающее головами небо и протыкающее рогами звезды. То была Моголлонская гряда. Мальчишки окружили Коттона.

— Давно он драпанул? — спросил Тефт.

— Минут двадцать назад. Ну, полчаса. Надо его догнать, пока он на шоссе не вышел. А то остановит машину, и ищи-свищи.

— Так я и знал: кто-нибудь да смоется, — ни к кому не обращаясь, изрек Гуденау. — Только вот не знал кто.

Шеккер зевнул:

— Этот спешить не станет. Сбежать сбежал, а вот сколько времени на это уйдет, не подумал.

— Ладно, поболтали, и хватит, — сказал Коттон. — Марш-бросок к шоссе. Пошли!

И они пустились рысью вниз по грунтовой дороге, через бор, пыхтя и в такт друг другу размахивая руками, только Лалли-1 тащился за ними в некотором отдалении — в конце концов, погоня-то за его братцем. Минут пять они быстро шли, беззвучно ступая по песку и то пропадая, то возникая в пятнах лунного света, пока Коттон не остановился и не велел держать ухо востро — не слыхать ли где радио. Лалли-2 прихватил с собой подушечку, а значит, скорее всего, и транзистор. Они прислушались, но услышали только свое собственное дыхание да скорбные вздохи сосен.

— Нам его не найти! — догнав их, заявил Лалли-1. — Стоит из-за дурачка шум поднимать…

Гуденау перевел дух. Среди них он был самым слабым.

— Не найдем мы его, — выговорил он. — Сами виноваты — надо было всем вместе идти.

— Двинули дальше, — тяжело дыша, скомандовал Коттон. — Только скорость сбавим.

Он повел их за собой, уже не так быстро. На шее у него болталась армейская бляха с личным номером. Потом они снова прибавили шагу. Их подгоняли слова Гуденау. Их подталкивало в спину чувство вины. Тяжело дыша, они миновали крутой поворот и приблизились к воротам, за которыми кончались владения лагеря, когда — все одновременно — увидели бредущего по середине дороги Лалли-2, а тот, в свою очередь, заметил их. На мгновение он окаменел, потом метнулся в лес.

— Держи его! — ловя воздух, закричал Коттон. — Врассыпную!

Увертываясь от хлещущих веток, они бросились в лес, заметались меж деревьев и, наконец вырвавшись из тьмы на поляну, застыли как вкопанные. Лалли-2, с обгоревшей вонючей поролоновой подушкой под мышкой и с включенным транзистором в кармане, сидел перед ними на валуне и держал во рту палец. Они, может, и отлупили бы его за милую душу, но Коттон запретил им подходить — он сам поговорит с Лалли-2. С этими словами Коттон приблизился к валуну.

— Привет! — кивнул Коттон.

Лалли-2 только крепче прижал к себе подушечку.

— Приятный вечер, — заметил Коттон.

Лалли-2 было двенадцать лет. Он ни с кем не разговаривал. Из шестнадцати комнат у них дома в Кенилуорте, штат Иллинойс, больше всего он любил семнадцатую, бубукину. Это, собственно, была никакая не комната, а сауна — его отец сперва ее оборудовал, а потом забросил. У Лалли-2 были молодые и красивые родители, наследники большого состояния, третье поколение в богатой семье. Что ни год, они раз, а то и два разъезжались, затевали бракоразводный процесс, а потом мирились и отправлялись кататься на горных лыжах в Шамони или куда-нибудь еще, а случалось, проводили время на яхте на Виргинских островах или еще где-нибудь. Словом, находили себе занятие. Когда родители были в отъезде, в доме становилось пусто и одиноко — старший брат, гувернантка, горничные, дворецкий, шофер и повар не в счет. И если Лалли-2 снился страшный сон, если он просыпался от кошмара в пустоте и безлюдье, Билли брал свою поролоновую подушечку, потихоньку прокрадывался в сауну, нагревал ее до 160 градусов и устраивался на деревянной скамье, подложив подушечку под голову. Тогда к нему приходили бубуки — человечки, которые жили под каменкой и делали пар, сотни и сотни бубук, и Билли Лалли сворачивался калачиком, а бубуки баюкали его, и только утром его находила там горничная или дворецкий. Лалли-2 часто простужался, оттого что проводил ночь в сауне, но ради того, чтобы спокойно отоспаться в тепле, стоит схватить насморк. О своих друзьях бубуках он никому не рассказывал.

Коттон уселся перед Лалли-2 на корточках. То, с чем они столкнулись днем, размышлял Коттон, наверное, потрясло Лалли-2 сильнее других, он ведь самый младший. После отбоя он под койку лезет, вот и здесь, в лесу, спрятался. С ним надо поласковей.

— Выключи радио, — сказал Коттон. — А то не слышно.

Лалли-2 выключил транзистор.

— Слушай, — продолжал Коттон, — мы ведь все заодно. Всё делаем вместе, — он заткнул бляху под майку. — Пошли назад, а?

Лалли-2 вынул палец изо рта.

— Вот приведи меня назад, приведи. Ты заснешь, а я снова сбегу. Понял?

— А если я запрещаю?

— Чихал я.

— Ты чуть не попал в беду, Лалли-2, в настоящую беду.

— Чихал я.

Коттон подобрал с земли камешек, подбросил его, поймал, отшвырнул в сторону. Оглянулся и махнул рукой остальным. Они подошли и уселись на корточки рядом с ним. Их вспотевшие тела остыли — они дрожали и ежились от холода.

— Мы тут с Лалли-2 побеседовали, — сообщил Коттон. — Он говорит: если мы его назад отведем, он снова даст деру. Я ему объяснил, что.

— Вовсе я не виноват! — возмутился несправедливыми обвинениями Лалли-2. — Надо было идти всем вместе! Вы ведь этого тоже хотели, когда днем оттуда вернулись. Надо было идти всем вместе — разве не ясно!

Это всем было ясно. Они и не думали ни о чем другом с той минуты, когда вытошнило Гуденау, они думали только об этом, когда залезли в свои набитые пухом и шерстью спальные мешки, они никуда не могли спрятаться от этой мысли — и во сне она слетала с их губ вперемешку с путаными негодующими криками. Эта мысль кипела у них в крови. Эта мысль забрасывала их мальчишескую фантазию в космическое пространство невозможного. И был в этом не только риск, не только геройство, но и долг, и они сами не знали, достанет ли им опыта и мужества, чтобы взять это дело на себя. Сидя на корточках, поеживаясь от холода на лесной прогалине, они взвешивали свои возможности, вспоминали, чего добились за эти два месяца: как сбежали на вечерний киносеанс, как устроили набег на другие отряды, как совершали восхождение на Большом Каньоне.

— Это он прав, — кивнул Шеккер.

— Вот был бы номер, — задумчиво произнес Тефт, — если бы у нас такое вышло.

— Вот именно что «если», — ответил Лалли-1.

— Мы должны туда попасть! — взорвался Гуденау. — Я готов. Хоть сейчас.

Коттон встал.

— Спокойствие. Спешить не будем. Подумайте сами — как туда добраться? На лошадях? Отсюда миль сто, не меньше.

— Автостопом, — ответил Лалли-2. — Я так и собирался.

— Вшестером? Кто же повезет шестерых, да еще среди ночи!

— Возьмем грузовик, — спокойно предложил Тефт.

— Ха! А кто твой грузовик поведет?

— Я и поведу.

— Ты что, умеешь?

— Ага.

— Да ты хоть раз в жизни за рулем сидел?

— Сидел, не беспокойся. Был бы руль — кручу я лихо.

Остальные пятеро были изумлены. Невозможно было поверить, что их ровесник два месяца станет скрывать, что умеет водить машину.

— Ну, ладно, — сказал Коттон. — Допустим. За сколько можно проехать сотню миль?

— Часа за два. В один конец.

— Итого четыре, — умножил Коттон. — Сейчас примерно полдвенадцатого. Двенадцать, час, два, три. Да еще час накинем на само дело. В четыре тридцать вернемся. К рассвету мы должны лежать по койкам.

Коттон прошелся взад-вперед.

— Ну так что? — спросил Гуденау.

— Мы отступать не умеем, — сказал Шеккер.

— Мы «за», — кивнул Лалли-2.

— Мы профессионалы, — напыжился его брат.

— Болтовня! — бросил им Коттон.

Он наклонился, подобрал с земли камешек и, замахнувшись, запустил им, как бейсбольным мячом, в ближайшее дерево. Захлопав крыльями и испустив пронзительный крик, с ветки вспорхнула птица. Крик испугал их до полусмерти. Одни упали ничком, другие подскочили от страха, хватая друг друга за руки, но немного погодя пришли в себя, поднялись и стали отряхиваться с бессмысленными улыбочками на физиономиях.

— О чем и речь, — с презрением произнес Коттон. — Птичка пролетела, и вы в штаны наложили. Нет, вряд ли нам по плечу такое дело.

— Сейчас или никогда, — сказал Тефт.

— Верно. Но по сравнению с этим все прежнее выеденного яйца не стоит. Тут можно запросто наколоться. Я не шучу.

Коттон был прав. Все молчали. Лалли-2 выключил свой транзистор. Их терзали сомнения. Они готовы были творить чудеса, но Лалли-1 отлично помнил первую линейку, а Шеккер не забыл провала, которым закончился набег на лагерь. Коттон никогда не простит себе проигрыша в бейсбол. Так или иначе их временный союз висит на ниточке. Малейшая трудность: или поиски разумного решения, или просто вспугнутая птица — и все бросаются врассыпную.

Мальчиков в летний лагерь «Бокс-Каньон» набирали из богатых предместий больших городов на Восточном побережье и на Среднем Западе, притом — за редкими исключениями — только в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет…Плата за два месяца, с конца июня по конец августа, составляла тысячу шестьсот долларов плюс стоимость авиабилетов. «Мальчишку возьмем — ковбоя вернем!» — таков был девиз лагеря. С этой целью за каждым закреплялась собственная лошадь — за ней нужно было ухаживать, на ней можно было ездить. Но на самом деле достигалась эта цель иначе — с помощью Соревнования. Сюда приезжали мальчики, незрелые, избалованные неженки с теликом вместо мозгов и студнем вместо характера, а выходили отсюда мужчины. Соревнование формировало их, ускоряло их рост. Сюда присылали хлюпиков, но идея Соревнования, двухмесячный срок и тысяча шестьсот долларов служили гарантией, что родители получат оплаченный ими товар: тридцать шесть гибких, как хлыст, твердых, как кремень, быстрых, как молния, немногословных, как индейцы, ковбоев.

К концу первой недели все действительно утряслось, и новички распределились по шести отрядам и шести домикам. Процесс начался с естественного отбора по возрасту и по жестокости, по совпадению интересов и по тому, кто откуда приехал. Остальные довершили предварительные испытания. Уже первые экзамены по верховой езде, по стрельбе из винтовки и из лука, по легкой атлетике, плаванию и бейсболу отделили зерна от плевел, верховодов от неудачников. Каждое лето, как того и следовало ожидать, среди мальчишек находился один-другой безнадежный случай, то эгоист, то невропат, но ничего подобного у отряда Коттона еще не бывало. Мальчишки прибивались к Коттону потому, что никто другой их не принимал. Как только их не нарекали — и «чудаками», и «психами», и «убогенькими». Они заняли самую нижнюю ступень иерархии.

К примеру, в первой же своей бейсбольной встрече они, подавая, не сумели открыть счет. Да они бы даже в слона с двух шагов не попали. Когда они вышли в поле, Коттон подал, Шеккер принял. Лалли-1 стоял у первого бейса, Гуденау — у третьего, Тефт держался слева, а Лалли-2 справа. Комичнее их игры в лагере не видывали. Шеккер, вместо того чтобы принимать мяч, увертывался от него да еще орал, что Коттон подает слишком резко и отбил ему все ладони. Соперники провели атаку и шутя обошли Лалли-1 и Гуденау. Тефт не смог определить направление полета мяча, убежал за ним в сосняк да так и не вернулся. Лалли-2 бросил биту, сел на землю и сунул палец в рот. При счете 21:0, под улюлюканье трибун, Коттон бросился на болельщиков, ввязался в драку с парнями, которым он едва доставал до груди, за что поплатился окровавленным носом и шатающимся зубом, и матч завершился.

— Я вас заставлять не стану, — сказал Коттон. — Проголосуем. Подумайте сами: сегодня вторник, идет последняя неделя — в субботу по домам. А домой надо вернуться победителями. Так что если мы возьмемся за это дело, ничто не должно нас остановить. Пораскиньте сперва мозгами.

Он дал им минуту на размышление, потом откашлялся.

— Давайте голосовать. Беремся за дело, только если проголосуем единогласно. Если кто против — всё по боку. Так. Кто «за», поднимите руки.

Руки подняли все.

— Ну а ты-то как? — пропищал Лалли-2.

— Да-да, — заволновались остальные. — Ты-то сам что?

Коттон приблизился к ним, и в лесной тьме они окружили его, дрожа от холода и неуверенности, подошли к нему вплотную, так что в ноздри им ударила его гордость, его волнение, его устремленность. Голос Коттона звучал глухо, но с такой страстью, что мурашки забегали у них по коже:

— Я-то? Во мне не сомневайтесь. За мной, парни.

3

Они грызли удила от нетерпения. Будь их воля, они бы устроили новый марш-бросок, но Коттон вывел их на грунтовую дорогу и сказал: нечего силы расходовать зря, им силы еще ой как понадобятся, — и задумчиво потрогал пальцем свой шатающийся зуб.

На подъеме, с которого был виден лагерь, Коттон снова остановил их.

— У нас будет вроде как партизанская акция, — сказал он. — Или разведка боем. Нам надо спланировать операцию, решить, кто, что и когда делает. Во-первых, надо одеться, и одеться тепло, потому что нам предстоит подняться на три тысячи футов, а холодно там, наверху, как на Северном полюсе. Возьмем фонарики, вообще прихватим, что захотим, — мы же на грузовике поедем. Дадим кругаля, чтобы никто нас не заметил. У вас, парни, имеется пять минут — через пять минут в полной боевой готовности встречаемся в гараже. Вопросы есть? Нет? Тогда за дело.

Лалли-1 тайком пытался отправить письмо домой. Родители бы его все равно не получили: они в очередной раз помирились, сбагрили сыновей в лагерь и улетели на фотоохоту в Кению. Коттон поймал Лалли-1 за этим занятием и письмо порвал. Стивен Лалли-младший пришел в неистовство. Визжа как резаный, он встал на койке на четвереньки и принялся биться головой об стенку. Остальные, бросив его одного, отправились на ужин. Когда они вернулись, Лалли-1 перебил всю их живность. Ящериц Гуденау, его жуков, пауков и змею, живших в картонных коробках под койкой, Стивен Лалли-младший вытряхнул оттуда и растоптал. У его брата Билли было два любимца — жаба и малютка кролик, у которого заднюю лапку когда-то прокусил койот. Лалли-1 раздавил жабу и растер ее по полу, а калеку-кролика загнал в угол и, воображая, что на месте кролика его обожаемый братец, зашиб малютку железякой.

Они шли гуськом через перелесок, огибая столовую и приближаясь к своему домику. Лимонад храпел во все завертки. Первым из домика выскочил Коттон — укрываясь за стволами сосен и стараясь не попасться на глаза какому-нибудь мальчишке, вставшему среди ночи по нужде, он двинулся мимо домика команчей. От мастерской он скользнул к гаражу, где и принялся ждать, нетерпеливо теребя завязки армейского подшлемника, купленного им в Кливленде, в магазине военного обмундирования. Постепенно, один за другим, прячась от лунного света, появились остальные. Одеты они были так, как было принято в лагере: синие куртки с белой эмблемой лагеря на спине, шерстяные фуфайки, джинсы в обтяжку, кожаные ремни с медными бляхами, шерстяные носки и ковбойские сапоги. Отличить одного от другого можно было только по головному убору. На голове у Гуденау была индейская повязка, которую он сам расшил бисером. В то лето в лагере было модно носить на голове черт знает что. Шеккер, например, задом наперед напялил кепочку, которую его папаше подарил Арнолд Палмер, сыграв с ним в гольф в Палм-Спрингс. Братья Лалли щеголяли в одинаковых фетровых шляпах, широченные поля которых, потеряв форму от дождя и небрежного обращения, свисали им на уши. Наконец, Тефт казался еще выше в немецкой военной фуражке с длинным козырьком — Африканский корпус Роммеля! — он откопал ее где-то в Гринич-Виллидж.

Увидев Тефта, Шеккер прошипел, как обычно, в своей театральной манере:

— Ах ты, фриц несчастный! Ганс проклятый!

Коттон велел Шеккеру заткнуться и тут заметил, что Лалли-2 прихватил с собой совершенно бесполезную подушечку, а Гуденау приволок бизонью голову — это уж ни в какие ворота не лезло.

— Зачем она тебе?

Гуденау надулся:

— Ты же сам сказал: берите что хотите. Все равно через три дня у нас ее отберут.

Коттон только плечами пожал. У Тефта он спросил, какой выбрать грузовик — «додж» или один из двух «шевроле»? Тефт в ответ прошептал, что это ему без разницы, были бы ключи.

— Неужели они ключи в машинах оставляют?

— А как же. Ключей я из поля зрения не выпускаю. Да и то сказать — кому может понадобиться грузовик?

Они остановили свой выбор на «додже», закинули подушечку, фонарики и бизонью голову в кузов и, когда Тефт залез в кабину, проверил зажигание и перевел рычаг на нейтралку, выкатили грузовик из гаража. Они условились, что будут катить его через сосняк, а потом — по грунтовой дороге, пока не окажутся на безопасном расстоянии от лагеря. Тогда можно и мотор завести — никто не услышит.

С ветерком они прокатили «додж» мимо домиков начальника и вожатых, потом мимо столовки, лихо вкатили его до половины дороги вверх — но дальше ни в какую. Тефт выпрыгнул из кабины им на помощь. Согнувшись в три погибели, упираясь руками в бампер, по щиколотку проваливаясь в песок, они пыхтели и сопели — но не сдвинулись ни на шаг. Шеккер предложил завести мотор и рвануть, пока никто не очухался. Нечего валять дурака, прорычал Коттон, за ними тогда точно погонятся да еще полицию вызовут. Несколько минут они пытались сдвинуть грузовик с мертвой точки, но, выдохшись — больше от безнадежности, чем от физической усталости, отвалились один за другим. Только непреклонный Коттон продолжал удерживать грузовик на месте.

Остальные молча наблюдали, как его воля молчаливо борется с тонной металла. Коттон понимал, что они поступили вполне разумно, но следовать их примеру не хотел. Тело его, выгнувшись дугой, вибрировало между непобедимым грузовиком и недвижной земной твердью. Подшлемник свалился на землю. В такие минуты Коттон внушал страх. На него нашло. Он впал в неистовство. Где-то внутри у него заклинило, и гнев свой он обратил на богов, слишком равнодушных, чтобы потерпеть поражение. Его нежелание мириться с бесспорными фактами — днем и ночью, слабостью и силой, жизнью и смертью и земным притяжением — граничило с психозом. Он был рыжий, этот Коттон.

На вторую неделю Соревнования в лагере продолжились — теперь всем начислялись очки. На доске объявлений в столовой ежедневно вывешивались результаты шести отрядов по верховой езде, стрельбе из винтовки и лука, легкой атлетике, плаванию и спортивным играм. Итог был подведен в субботу после ужина. Вечером в сосняке у тира состоялась первая линейка. Вокруг костра, сложенного из сушняка и источавшего едкий дым, собрались мальчики и вожатые, и начальник лагеря рассказал, как теперь будут называться отряды и кому какие вручат призы. Подсчет очков будет вестись оставшиеся полтора месяца. На субботней линейке отряды, которые впредь будут именоваться племенами, получают призы и переименовываются по итогам истекшей недели. Племя, набравшее максимум очков, носит имя апачей. Апачам положены некоторые льготы и поблажки — например, поездка в кино на вечерний сеанс или дыня на сладкое. После апачей, в порядке убывания, идут сиу, команчи, шайены и навахо. О названии последнего, шестого племени он, начальник, сообщит чуть позже.

Следует подчеркнуть, добавил начальник лагеря, что места в Соревновании, а значит, и названия племен, и призы определяются по итогам каждой недели. Коли есть желание и упорство, любое племя может занять более высокое место. И наоборот: раззявы могут опуститься вниз на одну-две ступеньки. Таким образом, в систему заложен мощный стимул, столь характерный для американского образа жизни. Вам охота стать апачами? Милости просим. Охота избежать позора и не торчать в самом низу тотемного столба? Пожалуйста. А теперь, сказал начальник, попросим представителя победившего отряда, отныне — племени апачей, выйти на середину и получить приз.

В свете костра появился один из мальчиков постарше. Начальник лагеря вынес из-за дерева большую бизонью голову, покрытую густой шерстью, настоящую голову с рогами, с красными стеклянными глазами, словно налитыми кровью, с раздутыми ноздрями, и вручил ее апачам.

Сиу получили голову пумы, команчи — голову черного медведя.

Шайенам и навахо достались головы рыси и винторогой антилопы.

Затем начальник вызвал представителя последнего отряда. На середину вышел Коттон, которому и был вручен белый ночной горшок. Согласно обычаям лагеря, сообщил начальник, отряду, занявшему последнее место, название индейского племени не присваивается. Более того, чтобы способствовать продвижению этого отряда вверх, он по традиции именуется отрядом писунов.

Мышцы Коттона расслабились. Он поднял голову. Как только Коттон оставил в покое бампер и натянул подшлемник, Тефт влез в кабину и потянул на себя ручной тормоз.

— Коттон!

— Ау?

— Почему бы нам не добраться до города верхом, а? — нарочито небрежно предложил Тефт. — А в городе? Машину я добуду.

— Как?

— Угоню.

— Украдешь?

— Одолжу на время. Съездим на несколько часов, потом поставим на место, а в кабине денежки положим. За бензин и эксплуатацию.

У всех шестерых не было недостатка в карманных деньгах.

— По тебе тюрьма плачет.

Но новая идея внесла свежую струю и сняла напряжение. Коттона окружили и принялись дурачиться, предлагая шепотом:

— Сопрем не одну, а две и гонки устроим!

— Ты сам говорил — ничто нас не остановит!

— Ну ты и жулик, Тефт!

— Садись сам за руль, вместо Тефта, хе-хе, — сострил Шеккер.

— Спокойно, — прошипел Коттон. — Тефт, ты что, правда можешь угнать машину?

— Правда могу. Я знаменитый угонщик.

Все захихикали.

— Спокойствие, — Коттон поскреб воображаемую щетину на подбородке. — Угоняем машину. Потом возвращаем. Может, это и есть единственный вариант. Ладно. Давайте загоним этот дерьмовоз обратно в гараж.

Много времени на это не понадобилось: они скатили грузовик вниз, после чего Тефт сел за руль, и машину поставили на место. Лалли-2 достал из кузова свою подушечку, Гуденау — бизонью голову, и гурьбой они двинулись к конюшне. В лагере царила тишина, свет горел только в уборных. Однако на полдороге, обходя толстую сосну, они услышали, как скрипнула, а потом хлопнула дверь. Они замерли. Щурясь, они вглядывались в фигуру, стоящую на пороге домика, и в красный огонек сигареты. Это начальник лагеря вышел покурить. Они и не знали, что он курит. Казалось, он смотрит прямо на них. Они стояли не шелохнувшись, но вот огонек описал в воздухе дугу, дверь снова скрипнула и захлопнулась. На подгибающихся от страха ногах они пошли дальше.

4

Зайдя на конюшню, они нашарили в темноте, среди охапок сена, ведер и упряжи, уздечки, седла и попоны и перетащили их в корраль. Лошади признали их и вели себя спокойно.

Подтягивая подпругу, Коттон шепнул стоявшему рядом Тефту:

— Дрейфишь?

— А ты?

— Не то слово. Понесло же нас сегодня днем на это объявление. Свернули туда невесть для чего. Потом смылся Лалли-2. Грузовик угнать не смогли. Не хочу я, чтобы все пошло кувырком перед самым отъездом домой. Проголосовать-то мы проголосовали, но разве они понимают, что на себя взвалили! Так все лето может пойти насмарку.

— Считай, уже пошло. Если только это дело не провернем.

Коттон опустил стремена.

— Ну и скрипел ты сегодня зубами во сне…

— А ты подвывал… Страшный сон приснился?

Этот вопрос Коттон оставил без ответа.

— Нам, по-моему, пора.

— Ага.

Они уже выехали из корраля, когда Тефт махнул им рукой, чтобы подождали, отдал поводья Лалли-1 и куда-то умотал на своих длинных, паучьих ногах. Через несколько минут он воротился и, к всеобщему удивлению, принес винтовку 22-го калибра, прихваченную в тире. Идя гуськом, они провели лошадей, еще сонных, через сосняк, окружавший лагерь по периметру, и, осторожно ступая по усыпанному хвоей сланцу, вышли на грунтовую дорогу — по ней они прошли сотню ярдов, и тут Коттон остановил их.

— Тефт, ты зачем это винтовку взял? — спросил он.

Остальные зафыркали:

— Банк будем брать, сынок!

— Крови мне, крови!

— Живыми не дадимся.

— Боезапас есть?

Тефт потарахтел коробкой с патронами.

— Я думал, они оружейный склад на ночь запирают, — сказал Коттон.

— Конечно, запирают.

Коттон покачал головой и посмотрел на часы.

— Одиннадцать сорок восемь. Отстаем от графика. Ну ладно. По коням!

Они вскочили в седло, потом все, как один, сунули руки в карманы курток и включили транзисторы, потом пустили лошадей рысью. Нет, ковбоями они не стали и с детства верховой езде не учились. Но за полтора месяца они узнали, как держаться в седле — пусть и не слишком ловко, затягивая повод, сбивая лошади бока и шлепая задницей о седло, словно аплодируя. От движения кровь быстрее побежала по жилам. Песок под копытами хранил их тайну. Верхом — вопреки запрету, верхом — при лунном свете, верхом — в глубокой тайне, когда копыта отстукивают ритм, возвышенная цель звучит основной темой, сбруя поскрипывает в контрапункте, а Джонни Кеш наяривает — «Оставь свою пушку у въезда в город» — для мальчишки во всем этом и вино, и дыня, и первый поцелуй, и костер, и счастье, и утешение.

Никто не прибывал в летний лагерь «Бокс-Каньон» с такой помпой, как Сэмми Шеккер. Из Лас-Вегаса его привез в своем лимузине папаша, Сид Шеккер, знаменитый комик, который собирался остаться еще на месяц в Лас-Вегасе, а потом съездить на месячишко в Тахо и решил, что его сыночку полезнее провести лето в горах Аризоны, чем закупориться на это время в гостинице, пусть и с кондиционером. Пока шофер выгружал из машины багаж, Сид и Сэмми осматривали лагерь. Сид покуривал сигарку, а Сэмми грыз ногти. Сид даже остался пообедать и за едой все пошучивал, до чего сложно с кошерной жратвой на Диком Западе, а после обеда дал бесплатное представление на полчаса, между тем как жирный Сэмми уплетал добавку за добавкой. Все ребята видели Сида Шеккера по телевизору, и, хотя его репертуар в основном повторял других еврейских комиков, хохмы насчет арабов, нацистов, мацы и Бруклина их насмешили. Мальчишки еще гоготали, а Сид отправился на кухню и презентовал поварам по двадцатке, чтобы не морили Сэмми голодом, потом отвел в сторону вожатого и вручил ему пятьдесят долларов, чтобы у Сэмми всегда был верный друг, и предложил начальнику лагеря сотню, чтобы Сэмми досталась лучшая лошадь в коррале. От сотни начальник отказался, но не обиделся, и знаменитый комик, отпустив под занавес несколько ударных шуточек, унесся в своем лимузине, оставляя за собой шлейф пыли.

За поворотом, где недавно был настигнут Лалли-2, они прибавили рыси и скоро очутились перед воротами лагеря. Натянули поводья и ждали, пока Коттон, нагнувшись, открывал щеколду и отворял ворота. Но дальше они не поехали. Им хотелось насладиться этой минутой. Казалось, их обожгло предчувствие озарения.

Коттон в своей каске давал смотр войску. Он смотрел в глаза, блестевшие под индейской повязкой, под немецкой фуражкой, под кепочкой для гольфа и под шляпами с обвислыми полями. Потом перевел глаза на обгоревшую подушечку Лалли-2, на бизонью голову в седле Гуденау, на винтовку Тефта. Потом взгляды скрестились — и надолго. Все были под сильным впечатлением. Одному было пятнадцать, четырем — по четырнадцать, еще одному — двенадцать. Но они были под сильнейшим впечатлением от самих себя и от того, что предстоит совершить.

Они были созданы для вестернов. Они обожали эти лихие истории, в финале которых — сундук, набитый золотом, ведро крови или звуки национального гимна. За все лето они посмотрели один-единственный фильм, но зато какой — «Профессионалы»! Вот это была потряска, полный финиш, история про великолепных ребят, блестяще владеющих оружием, про горстку настоящих мужчин, путешествующих по Мексике с благородной целью — вырвать шикарную красотку из лап бандитов, которые ее выкрали — разумеется, из самых гнусных побуждений. И в душе они чувствовали — фильм этот основа основ, история невинная и пряная, высоконравственная и брутальная, правдивая и лживая, древняя, как мир, и молодая, как каждое новое поколение. Такой фильм не смотрят — его впитывают. Ибо в том и заключается суть настоящего американского боевика: вооруженные мужчины отправляются невесть куда с невесть какой, но опасной миссией. Пересекают ли они континент в кибитке, защищают ли национальные интересы в дикой саванне, сражаются ли за демократию, бороздят ли океаны, вырывают ли с корнем джунгли, чтобы водрузить на их место наш флаг и насадить наш образ мыслей, суть мелодрамы не меняется: вооруженные мужчины отправляются невесть куда с невесть какой, но опасной миссией.

Как и на этот раз.

Они смотрели друг на друга. Коттон ухмыльнулся до ушей. Тефт, Шеккер, Гуденау и братья Лалли ответили ему улыбкой. Он кивнул и тронул поводья. Они нахлобучили свои шляпы. Внезапно — все, как один, — натянули поводья и пришпорили вставших на дыбы лошадей. И вот писуны понеслись вперед через ворота — прямиком на киноэкран, как старинные кавалеристы.

— Ур-р-ра! — орали они. — Ур-ра!

5

Они неслись карьером, пока лошади, непривычные к такой скачке, не покрылись пеной. К тому же Лалли-2 выронил подушечку, а без нее он ехать дальше не соглашался. Они ждали его у шоссе, ведущего к городу, и благодарили судьбу, что остались целы после такого галопа. Потом свернули вправо, и тяжело дышащие, спотыкающиеся от усталости лошади поплелись по обочине.

Осенью прошлого года Гуденау в один прекрасный день отказался идти в школу. Охваченный фобией, он боялся войти в класс. Он прерывисто дышал и явно испытывал сильнейший страх. В беседе с директором Гуденау признался, что боится за мать, которая живет с ним вдвоем. Его направили к школьному психологу, а тот мгновенно поставил ему диагноз — эдипов комплекс. Отец у Гуденау умер, когда Джералду было всего четыре года — даже восемь лет спустя мальчик спал в одной кровати с матерью. Когда ему исполнилось двенадцать, мать Гуденау вышла замуж за инженера кливлендской станкостроительной фирмы, у которого уже были взрослые дети. Психолог порекомендовал им всем — Джералду, его матери и отчиму — пройти курс психотерапии. Человек уже немолодой и слишком занятый, чтобы стать мальчику отцом, отчим отказался, а мать Джералда в конфиденциальном разговоре с врачом призналась, что мечется между любовью и враждебностью,что естественные требования сына несовместимы с требованиями нового супруга. Страхи Джералда усиливались, а с ними и его зависимость от матери. Он попал в специальную школу для эмоционально неуравновешенных детей в Шейкер-Хайтс и прошел там курс психотерапии. При первых же признаках улучшения отчим снова отправил его в обычную школу. Но проблема снова встала во весь рост. Джералд не мог войти в класс. Когда отчим обнаружил, что ночью Джералд мочится в постель, он сурово наказал мальчика.

Заспорили о том, какую машину угнать. Шеккер и Лалли-1 полагали, что, если уж браться за дело, стоит свистнуть «каддилак», или «империал», или, на худой конец, «линкольн», но Коттон не согласился. Шестеро мальчишек в шикарной машине, сказал он, всякому бросятся в глаза. Нужна машина, на которую никто и внимания не обратит, машина как машина.

— После того как мы в кино смылись, — продолжал Коттон, — был у меня разговор с начальником лагеря. И он сказал, что стоит нам хоть на минуту оставить лагерь без разрешения, как мы превращаемся в малолетних правонарушителей. Нас тут же сцапают и глазом не моргнут.

Это почему же так, заинтересовались остальные.

— По закону малолетним правонарушителем считается всякий, кому нет шестнадцати и кто нарушил закон или сбежал от родителей. В этом-то вся штука. Пока лето не кончилось, начальник лагеря вроде как наш папаша. Стоит нам дать деру, и мы, по закону, беглецы. Начальник говорит, у них специальное соглашение с полицией. Так что чуть что — и ищейки пойдут по нашему следу.

Мимо проехала машина — прячась от ее фар, они запахнули куртки и надвинули шапки на лоб.

— Черт! — воскликнул Коттон. — Чем скорей найдем машину, тем лучше.

Он перешел на рысь, и остальные последовали за ним по узкой асфальтовой полосе, которая змеей вилась в направлении к городу. Первая подходящая возможность представилась им у бара, рядом с которым были припаркованы три автомобиля. Они остановились и призадумались.

— Выбирайте любую! — расщедрился Тефт.

Коттон только головой покачал.

— Не годится. Через час бар закроется. Мы угоним машину, а хозяин ее выйдет и сразу увидит, что тачку у него свистнули. Вызовет полицию по радио и натравит на нас.

Они двинулись дальше. На дороге снова появилась машина, на этот раз — встречная. Когда они очутились в свете фар, заскрежетали тормоза и машина развернулась поперек дороги: не мог же водитель упустить такое фантастическое зрелище — процессию, двигавшуюся по обочине. Когда машина наконец тронулась, Коттон выругался и приказал всем спешиться и вести лошадок в поводу — их придется спрятать. Следуя за ним, они сошли с шоссе и очутились в мелколесье. Здесь они привязали своих гордых скакунов, засыпавших на ходу, простились с ними и выбрались обратно на шоссе. Вскоре они приблизились к очагу цивилизации — окраине Прескотта, изобиловавшей мелкими лавчонками, миновали афишные щиты, бензозаправку, лавки старьевщиков, антикварные магазинчики и склад вторсырья, после чего вышли к мотелю с примыкавшей к нему автостоянкой.

— То, что надо, — сказал Тефт и отдал кому-то из мальчишек винтовку. — Эти машины так и будут стоять до утра.

Коттон кивнул:

— Нормально. Теперь разделимся. Ты займешься машиной. Мы будем стоять на стреме там, у заправки. Да! Вырубите свои несчастные транзисторы!

Они перешли через дорогу и укрылись за грудой старых покрышек, между тем как Тефт неспешно прохаживался между рядами машин, с цинизмом автоспекулянта подбирая подходящую модель. В тот момент, когда он задержался перед «седаном», чтобы проверить, в каком состоянии шины, откуда ни возьмись вынырнула машина с калифорнийскими номерами, подъехала к мотелю, из нее вылез водитель, позвонил в дверь, внутри зажегся свет, и водитель вошел внутрь, чтобы получить ключ от номера. Пока развертывались эти события, Тефт исчез, а минуту спустя уже переходил улицу с таким видом, словно вышел подышать свежим воздухом. В укрытии из старых покрышек они обсудили обстановку.

— Может, переждать? — спросил Тефт у Коттона.

— Не стоит. Пока он там припаркуется да чемоданы выгрузит… На это у нас времени нет. Вот не повезло!

— Двинем дальше — авось подыщем что-нибудь.

— Ладно, пошли.

Они зашагали по улице. Перед следующим перекрестком их ожидало целое автомобильное пиршество — стоянка подержанных машин. На этот раз они увязались за Тефтом, но тут выяснилось, что все дверцы заперты, а у Тефта, по его собственному признанию, для взлома недостает опыта. Так они и бродили между рядами автомобилей, дергая за ручки и поглядывая, не опущено ли где стекло, и уже добрались до конца стоянки, когда вдруг, как гром среди ясного неба, на въезде появилась единственная в Прескотте патрульная машина и слева направо прошлась по стоянке своим прожектором. Кто пригнулся, кто нырнул под дно автомобиля, кто вжался в бампер, и, когда патрульная машина, не обнаружив ничего подозрительного, убралась восвояси, они, как последние пижоны, рванули со стоянки и остановились только на следующем перекрестке, под уличным фонарем. Испуганные, недовольные сами собой, они первым делом набросились на Тефта:

— Эх ты, ловчила!

— Угнал один такой!

— Сначала соску у младенца стащи!

— Тебе что, ключик на блюдечке подать?

Тревога осаждала их комариным роем. Тефт промолчал, и их спаянный отряд затрещал по швам, распался на отдельных особей, и каждый, отъединяясь, брал с собой свои проблемы и трудности. Это удручало Коттона сильнее всего: гипертрофированный страх перед ошибками, затруднениями и малейшими неприятностями, скачки от уверенности в себе к отчаянию. В том, что писуны способны на спринт, Коттон теперь не сомневался, но к изнурительному марафону они психологически не подготовлены. И сам он, кстати, такой же.

— Герои мы, герои, ничего не скажешь, — преодолевая себя, усмехнулся Коттон.

— Я жрать хочу, — сказал Шеккер.

Гуденау был на грани слез. Он положил бизонью голову на землю.

— Надоело мне ее таскать — руки устали. Она общая, пусть все и носят по очереди.

— Как мы, интересно, сделаем то, что собирались, если даже добраться туда не можем? — воскликнул Лалли-1.

— Я — автостопом, — заявил Лалли-2, прижав к груди подушечку. — Меня всякий возьмет — я еще маленький.

— Мальчик с пальчик, — скривился его брат.

— Нет, пальчик за пальчик! — сказал Коттон. — Ну-ка!

Это были волшебные слова. Они с готовностью потянулись за Коттоном, вышли из полосы света на тротуар и двинулись под навес универсама.

Здесь они встали в кружок, взялись за руки, потом прижались друг к другу, начисто отделившись от внешнего мира.

Они закрыли глаза.

Они сцепились пальцами, обняли друг друга за плечи.

Закрыв глаза, сдвинув головы, они нежно терлись друг о друга лицами, касались пальцами носов и щек.

Словно слепые, они ощупывали друг друга, убеждались, что не одни на свете, и, проницая кожу, посылали один другому импульсы любви и надежды.

Так они делали всегда, когда становилось невмоготу.

— Смотрите-ка! — произнес Тефт, и они подняли головы. На той стороне улицы темнел приземистый кубик ремонтной мастерской, а рядом с ним, в тени, стоял старый белый грузовик «шевроле», забрызганный грязью, с помятыми крыльями, копия тех, что в лагере.

— Этот сойдет? — спросил Тефт у Коттона.

— Еще бы! Нам бы туда добраться, — ответил Коттон и с вызовом пристукнул кулаком о ладонь. — Поглядим, как ты с ним справишься, поглядим.

— Нормально, старик, — Тефт отдал ему винтовку. — Вы, ребята, отойдите подальше. А я мигом.

Но им хотелось присутствовать при том, как Тефт будет угонять машину. Вдобавок им нужно было вернуть былую веру в Тефта, снова испытать перед ним восхищение, а потому они спрятались за стоящий неподалеку рекламный щит, и головы их торчали из-за щита, как ботва из грядки.

Старина Тефт перешел тихую улицу с таким видом, будто он здешний шериф. Прислонясь к дверце грузовика, он убедился, что она не заперта, но ключей на месте нет. Пару раз пнул ногой по шинам. Одобрительно кивнул и, не теряя времени даром, обошел кабину и открыл капот.

Из кармана куртки он извлек провод, дюймов восемнадцать длиной, с клеммами на обоих концах. Залез с головой в мотор, одну клемму подсоединил к плюсу, другую к катушке. Захлопнул капот, открыл дверцу и сел в кабину.

В таких вот старых грузовиках кнопка стартера расположена на щитке, слева от руля. Тефт нащупал кнопку и нажал.

Тефт часто их удивлял. Худой, четырнадцатилетний, а вымахал на все шестнадцать. Сутулый такой парень, ходит себе да ухмыляется, ничем особенным не занят, а потом возьмет и выкинет какой-нибудь номер. Было в Тефте что-то сомнительное. Подозрительное. Шел он по какой-то кривой дорожке. Именно Тефт помог им избавиться от младшего вожатого, девятнадцатилетнего живчика, переростка, которого они прозвали Лимонадом — был он футбольной звездой в каком-то аризонском городишке, умел прилично ездить верхом, неплохо стрелял из мелкокалиберки и все разводил с ними тары-бары, хотел их по своему образу и подобию переделать, хотя был, в сущности, просто надутым ослом. Лимонад ненавидел их, они — его, и Тефт — пуще других. Для Тефта любая власть — тирания, и вот однажды, когда Лимонад был в городе, проводил там свободный вечерок, Тефт засунул ему в спальный мешок ящерицу. Когда Лимонад около часа ночи воротился и полез в спальник, то как полез, так и вылетел. И как взвоет — сперва от страха, а потом со злости. Включил он свет. Отобрал у ребят транзисторы. И говорит: другие вожатые вас считают эмоционально неуравновешенными, а, по-моему, вы эмоционально недоделанные. Недоделки — вот кто. Болтаются между небом и землей, места себе не находят. Только зря чужое место занимают. Никому они не нужны, неизвестно, что с ними делать. Так что вообще непонятно, зачем такие недоделки в природе существуют. А они, шестеро, самые несчастные, сопливые и плаксивые не доделки, каких только этот лагерь видел, и он, Лимонад, потому только их взял, что никто больше не соглашался, но теперь хватит, сыт по горло, пусть теперь либо будут тише воды, ниже травы, либо он их так разуравновесит, что придется санитаров вызвать и всю эту бражку отправят прямо в то самое учреждение, которое по ним давно плачет.

Пошел ты на фиг, сказал на это Тефт. Он вылез из спальника, вытащил из-под Лимонадовой койки чемоданчик и, не успел Лимонад и пальцем шевельнуть, открыл чемоданчик настежь и вывалил на пол все содержимое. Помимо одежды в чемоданчике обнаружилась бутылка виски, дюжина банок пива, блок сигарет и кипа порнографических журналов. Лимонад начал орать, что чемоданчик — его собственность, он его лично на замок запер. На это Тефт ответил, что неплохо разбирается в замках.

Так вот, Лимонад, сказал Тефт, во-первых, отдай транзисторы. После этого притворяйся нашим вожатым сколько влезет — на самом деле тебе вожатым не бывать. Если, конечно, не хочешь, чтобы я выложил начальнику, что ты за фрукт, как ты на нас пагубно влияешь и как твое присутствие угрожает нашей нравственности. А еще — что у тебя в чемоданчике. Тут Тефт улыбнулся своей кривой улыбкой. Так что теперь, киска, твое дело — отвались. Можешь в домике остаться, мы ребята не злые, живи себе, но домик этот наш, и жить мы будем на собственный лад. А ежели тебе не нравится, запихни себе этот домик в анальное отверстие.

Мотор дрогнул, завелся, чихнул и заглох, потом снова завелся и ровно заурчал. Как врач, вслушиваясь в этот звук, Тефт выжал сцепление, наугад рванул рычаг переключения скоростей и отъехал от мастерской. Он привык к автоматической коробке передач.

Тефт уже проехал квартал, когда заметил остальных — они выскочили из-за рекламного щита и бежали вслед за машиной. Он притормозил, дал задний ход и остановился посреди улицы, а когда они подбежали к грузовику, Тефт, не вылезая из кабины, поднял руку в нацистском приветствии и, ухмыляясь, проревел: «Ахтунг!»

Все пятеро были в экстазе. И сразу полезли в кабину.

— Ну, Тефт, ты даешь!

— Пусти, чего толкаешься!

— Вот это истребитель!

— Ребята, айда в Диснейленд!

— А ну заткнитесь! — рявкнул Коттон. — Разгалделись! Значит, так. Мы с Лалли-2 — в кабине. Остальные — в кузове. Потом махнемся местами. Поехали, да поживее. И без трепа.

Расселись: Коттон и Лалли-2 в кабине, Шеккер, Гуденау, Лалли-1 и бизонья голова в кузове.

— Так, внимание! — обратился Коттон к тем, кто залез в кузов. — Всем залечь на дно. Мы угнали машину, мы вооружены, и, если нас остановят, нам крышка. Сами видели: в городе патрульная машина. Так что до выезда из города лежите себе и помалкивайте.

Они легли ничком на дно кузова, а Коттон велел Лалли-2 слезть с сиденья на пол. Пусть только водителя будет видно. Лалли-2 повиновался — тогда Коттон, оставив винтовку на сиденье, тоже сполз вниз, захлопнул дверцу и сунул голову под панель.

— Тефт, — спросил он, — ты справишься?

— Придется.

— Ладно. Поезжай медленно, но смотри не переборщи. Фокус в том, чтобы проехать через город, не привлекая внимания. Грузовик как грузовик, водитель как водитель, тишь да гладь. Да, Тефт, надо же фары включить!

— Фары? Черт, чуть не забыл.

Тефт нашел тумблер и щелкнул рычажком ближнего света на щитке.

— Вы, братцы, не блещете сообразительностью, — фыркнул внизу Лалли-2, глядя из-под надвинутой на глаза шляпы. — Оба хороши.

— А что?

— Мне отсюда не видать, но готов поспорить, что Тефт забыл снять свою нацистскую фуражку.

Тефт скривился, фуражку снял и включил зажигание.

— Готов, сэр!

— Огонь! — скомандовал Коттон.

На этот раз обошлось без рывков. Тефт спросил у Коттона, как ехать — боковыми улицами или рискнуть и сразу выехать на магистраль. Поедем напрямую, решил Коттон, сэкономим время: если станем кружить переулками, это может показаться подозрительным. Машина ехала по Монтесума-стрит. По этой улице они добрались до центра и очутились на пятачке, в старые добрые времена носившем название Виски-сквер: здесь в салунах виски шло по 25 центов за две порции, пиво — по 10 центов за кружку, неудобоваримая закуска — бесплатно, вдобавок от бренчанья тапера лопались барабанные перепонки, покеристы платили за вход серебряный доллар и могли всадить пулю в лоб, не взяв за это ни гроша. Заведения назывались «Кентукки», «Веллингтон», «Дель Монте», «Паучий угол» и «Палас». В начале столетия все это пошло прахом. Теперь, когда раз в две недели наезжали в Прескотт ребята из лагеря, они шли прямиком в аптеку, усаживались на высоких табуретках перед стойкой, за которой торговали содовой, и платили бумажными деньгами — символами растленного Восточного побережья — за солодовое пиво, мороженое с орехами, молочные коктейли и двойные порции банановой шипучки.

— Вот тебе и на! — крякнул Тефт.

— В чем дело?

— Полиция. Все та же патрульная машина.

— Сиди как ни в чем не бывало, — распорядился Коттон.

Они с Лалли-2 затаились на полу, но наконец Тефт с облегчением вздохнул.

На пересечении с Герли-стрит грузовик остановился на красный свет. По правую руку открывалась городская площадь с зеленым газоном и клумбой, а в глубине находилось здание окружного суда и башня с часами. Посредине, на гранитном постаменте, застыл всадник. То была статуя Бакки О'Нилла, лихого рубаки, картежника, прескоттского шерифа и мэра, капитана первого эскадрона первого добровольческого кавалерийского полка, знаменитой «удалой конницы», героя, обретшего бессмертие под испанскими пулями у горы Сан-Хуан, а теперь изваянного в бронзе. Площадь была само великолепие. Летом на ней давали густую тень кусты боярышника, и в этой тени на скамеечках день за днем посиживали старички, приползавшие сюда из ветеранского госпиталя и приюта для первых колонистов. Их именовали «санаторными пациентами»: они были недостаточно убоги и безумны, чтобы запереть их на ключ, но чересчур беззащитны, чтобы ковылять на своих костыликах по миру, который наградил их пенсиями, но никогда не присутствовал у них на похоронах. В тени боярышника, под звон башенных часов что ни день собирались эти беспомощные вояки, сидели часами на скамейках, болтали, чертыхались и трепались обо всем на свете: о вставных зубах и боевых командирах, о врачах и неблагодарных дочерях, о налогах и Ветхом завете, о политике и рытье могил; осыпали проклятьями застарелый склероз и вспоминали допотопные времена. Поплевывали на землю. Строгали палочки. Набивали трубки и косили глазом на хорошеньких девиц. На мальчишек смотрели равнодушно или с презрением. Величием духа и добродетелью они вызывали жалость. Запылившиеся без дела трубы, они ждали, когда в них затрубят вновь. Письма из прошлого в опутанных водорослями, треснувших бутылках, они взывали к небу и гостеприимным берегам.

— Тефт! — окликнул его Коттон, когда они свернули на Герли-стрит, поднимавшуюся вверх по склону и уводившую к городской черте.

— Ау?

— Здорово ты угнал эту колымагу! Молоток!

— Рад стараться.

Грузовик затарахтел дальше. Мотор перегрелся, один или два цилиндра барахлили, передние колеса вихлялись, откидные борта немилосердно громыхали, ну да не беда. Миновав последнюю неоновую вывеску, они выскочили на шоссе, которое уходило на север, мимо ветеранского госпиталя, стоящего на месте форта Уиппл, а потом поднималось по пузырящемуся тесту нагорья. Когда на развилке они свернули направо и неожиданно оказались за городом, раздались вопли: «Привет полиции!», «Баю-бай, вожатые!», «Чао, Прескотт» — теперь они были в безопасности. Троица, лежавшая на дне кузова, ожила: по заднему стеклу кабины застучала барабанная дробь, Коттон и Лалли-2 влезли на сиденье и застучали в ответ, и тут все писуны прокричали «ура».

6

Часы Коттона показывали 12.35. Тефт, хлопнув ладонью по своей немецкой фуражке, объявил, что на месте они будут часа через два.

— Или раньше, если поднажмем.

— Постой-ка. В два тридцать мы там, полчаса на дело, значит, в три оттуда выезжаем. Дома будем в пять. Тютелька в тютельку, — сказал Коттон. — Поднажать придется.

Грузовик рванул. Он летел по узкой полосе, белой и ровной, как пробор на голове пижона, летел по бескрайним и безлюдным просторам — миль на двадцать вокруг ни перелеска, ни жилья. Вовсю светила луна. Далеко-далеко мелькали крылья ветряных мельниц, а перед мельницами у колод с водой виднелись черные крапинки — это коровы, пережевывая при лунном свете свою жвачку, раздумывали о сочной траве, вкусной соли-лизунце, любви и непостоянстве.

Лалли-2, как был — в шляпе, положил голову на плечо Коттону и спал. Из кармана его куртки звучала скорбная мелодия «Соблазна».

Коттон зажал винтовку коленями — она не давала ему покоя. Ни на минуту он не забывал о винтовке. Уж слишком изменилась ее роль. В лагере она была обычным инструментом, таким же, как уздечка или бейсбольная бита, но сейчас, среди ночи, от винтовки веяло только ей присущими маслянистостью и холодком. Был в ней свой сокровенный смысл. Коттон пожалел, что Тефт прихватил эту чертову пушку. Но еще сильнее жалел он, что вчера случилось то, что случилось, и потому они не лежат сейчас по койкам.

Лалли-2 у него под боком заерзал во сне и гневно забормотал. Едва Лалли-2 заснул, как снова увидел то кровопролитие, от которого после отбоя сотрясался весь домик, ту причину, которая побудила двенадцатилетнего пацана среди ночи идти одному через сосновый лес. И вот теперь в пути все шестеро, они едут той же дорогой, через те же города, что и тогда, наяву возвращаясь к источнику ужаса. Да, все они посходили с ума, думал Коттон, но разве они не молодцы, возражал он себе. А чертыхаться он больше не будет. Это теперь не нужно ни им, ни ему. Во рту держался кислый привкус, памятка вчерашней тошноты. Коттон закрыл глаза. В садах Господних пел единорог, плясал гиппогриф и блевал Гуденау.

Тефт вел грузовик вверх по склону горы Мингус. На крутых поворотах скрипели тормоза, и чем ближе к звездам, тем становилось холоднее. Под ними вилась широкоруслая и плодородная река Верде, а ниже по ее течению в густых зарослях скрывался старинный Кампо Верде, где был некогда комендантом сам Крук. Немало краснокожих полегло в этой долине.

Машина перевалила через Мингус. Тефт словно осатанел — но ведь всем им не терпелось. Спешили все, как один.

Они пронеслись по кривым улочкам Джерома — когда-то здесь было пятнадцать тысяч жителей, а теперь хорошо, если осталось человек пятьдесят. В этих краях нагорье походило на обнаженное женское чрево, распотрошенное и искалеченное. Усилиями Фелпса, Доджа и Дугласа это чрево было пронизано сотнями шахт, штреков и горизонтов, благодаря кесареву сечению кайлом и лопатой из этого чрева извлекли и отправили в переплавку медно-серебряно-золотого младенца общей стоимостью в миллиард долларов. По пути вниз грузовик, постреливая выхлопом, утюжил колесами кости шахтеров и грузчиков-китайцев, могилы потаскух и картежников, но вот наконец они оставили за спиной вонючую кислятину наживы и вырвались на простор безгрешной ночи.

— Притормози, — распорядился Коттон. — Они там в кузове небось шишек себе понабили. Проехав Кларкдейл, машина остановилась на обочине, и, когда Коттон выскочил из кабины, чтобы поменяться местами с теми, кто ехал в кузове, ком застрял у него в горле от того, что за зрелище ему открылось. Прислонясь спиной к задней стенке кабины, сидел Шеккер и крепко обнимал устроившегося спиной к нему Гуденау. Тот, в свою очередь, обнимал Лалли-1, сидевшего в такой же позе, с бизоньей головой на коленях. Им пришлось так усесться на перевале, чтобы совсем не замерзнуть. Три транзистора голосом Джимми Роджерса вопили песенку о сборе груш в Джорджии. Ребята, прижавшись друг к другу плотно, как яйца в корзинке, крепко спали. Коттон стоял и смотрел на них. Ему вспомнилась детская научно-популярная передача, которую он видел по телевизору: как из яиц вылупляются цыплята, как они наклевывают скорлупу, а потом вылезают наружу посмотреть, что творится на белом свете. Сперва на яйцах появляются трещинки, маленькие клювики стучат «тук-тук-тук», потом над скорлупой показываются мокрые головки и любопытные глазки. Мы должны справиться, думал Коттон, обязаны справиться. Сделать свое дело. Но удастся ли? Может, в этом-то яйце как раз болтун. Или скорлупа треснула еще под наседкой. Что-то наклюнулось у него в душе, что-то треснуло — и родилось что-то, влажное, нежное. Наверное, милосердие. Да, мысленно обратился он к спящей троице, мы справимся. Обещаю, что справимся. Мы вернемся домой героями. Богом клянусь. Коттон сердито вытер нос рукавом и что есть силы ударил по борту.

Подъем, сонная команда! — крикнул он. — Двое могут отправляться в кабину. Пошевеливайтесь!

Если вам так уж приперло стать апачами, утешал их начальник лагеря, вы ими станете. Если вы хотите избавиться от унижений и подняться вверх по тотемному столбу, вам и карты в руки. Это от вас зависит. И начальник не лгал: как бы вы ни дрейфили на бейсбольном поле или с луком в руках, у вас, согласно традициям лагеря, всегда оставался шанс, вы всегда могли подтянуть себя за волосы. Можно было устроить набег. Если ночью вам удастся выкрасть приз, принадлежащий другому, стоящему выше племени, он останется вашим до следующей линейки, а к вам перейдут название этого племени и его привилегии.

Поначалу набеги случались часто, особенно на апачей и сиу, призы которых были вывешены на почетных местах у них в домиках и находились под бдительной охраной. Однако дело ни разу не кончилось успехом, хотя племени навахо удалось заработать лишнее очко, стащив медвежью голову у команчей. Набеги начинались без предупреждения: от боевых воплей просыпался весь каньон, нападающие и обороняющиеся дрались чем попало — кулаками, лопатами, ведрами, а остальные обитатели лагеря, высыпав из своих домиков, позевывая, наблюдали за этой потехой. Вожатые не вмешивались. Набеги приносят мальчишкам пользу. Делают из них мужчин. Воспитывают смекалку.

Писуны знали, что никто не покусится на их ночной горшок, а спортивные состязания им подняться на верхушку лагерной иерархии не помогут. Разобщенные, но полные решимости, они приняли условия игры и устроили набег на вторую ночь. Метили они высоко. Апачи только что отбили нападение шайенов, и не успел лагерь угомониться, как писуны в одних трусах покрались босиком по склону за главным трофеем — бизоньей головой.

Разумеется, дело провалилось с треском. У писунов было одно преимущество: отбив атаку шайенов, апачи не выставили караул и самонадеянно завалились спать. Тихо и бесшумно писуны перебегали от одной сосны к другой. Гуденау не выдержал и хихикнул. Лалли-2 зацепился за корень и упал. Добравшись до домика апачей, они приоткрыли дверь. Самые сильные — Тефт и Шеккер — должны были пробраться в домик и снять трофей со стены, но оба оказались неповоротливы, как медвежата, а Шеккер к тому же, по какой-то идиотской причине, засунул свой транзистор за резинку трусов, и в темноте, когда напряжение достигло предела, транзистор включился. Заиграла музыка.

Их схватили в ту же минуту. Апачи, парни старше и крепче всех других, вытащили их на улицу и привязали веревкой к сосне, а один из победителей сбегал в домик к писунам за их ночным горшком. Гуденау расплакался. Потом, заплакали и все остальные, даже Коттон. Все, кроме Тефта. Другие племена повыскакивали кто в трусах, кто в пижамах и ну надрывать животики. Так этим писунам и надо. Вечные неудачники. И пока писуны плакали, а весь лагерь гоготал, апачи поставили горшок на землю и, соблюдая очередь, наполнили его до краев.

Они промчались через Седону и очутились в фантастическом краю «вестернов», где снимались лучшие фильмы, где Генри Фонда и Гленн Форд, Джеймс Стюарт и Джон Уэйн совершали перед камерой свои немыслимые подвиги за солидное вознаграждение. Коттон снова велел Тефту затормозить, чтобы опять поменяться местами. В кабину посадили Лалли-2 с Гуденау, а Шеккер, который трясся в кузове две смены, вызвался потрястись еще, и Коттон с ним спорить не стал. Прямо потрясающе, как Шеккер изменился к лучшему за это лето.

Теперь они были обречены. Приза им не украсть, уважения не завоевать. Не видать им арбуза на десерт, не попасть в кино среди недели. Остаток лета им суждено оставаться в глазах лагеря писунами — такой компании сопливых недоделков здесь еще не видывали. Наутро после нанесенного апачами страшного оскорбления они, боясь насмешек со стороны других племен, отказались вставать по подъему. Не сумев их растолкать, Лимонад отправился завтракать в одиночестве. Если не считать Лалли-2, затаившегося под койкой, остальные угрелись в своих спальниках и полеживали на спине с закрытыми глазами или глядели в потолок да слушали радио. В домике стоял застарелый запах тревоги и грязных носков, отчаяния и кроличьей мочи.

Коттон тоже лежал и размышлял. Не пора ли? И с кем прикажете дело делать? Один скрипит во сне зубами. Другой бьется башкой об стенку. Двое писаются по ночам. Один, обжора, ногти грызет. Другой пальца изо рта не выпускает и орет по ночам. Я среди них один нормальный. Я один на это способен. И если сейчас не взяться, будет поздно. Значит, пора. Откладывать нельзя.

Сев на койке и насвистывая, чтобы обратить на себя внимание, Коттон принялся копаться у себя в чемоданчике. У него там кое-что хранилось на всякий пожарный. На шею он нацепил несколько армейских блях, купленных в Кливленде, в магазине военных товаров. Бляхи звенели. Тефт и Гуденау подняли головы. Коттон достал электробритву, вставил ее в розетку и провел по щекам и подбородку. Ему было всего пятнадцать, брить пока было нечего, но бритву он приобрел заблаговременно. Теперь подняли головы Шеккер и Лалли-1, а из-под койки, как черепаха, высунулся Лалли-2. Затем, отложив бритву и снова покопавшись в чемоданчике, Коттон извлек оттуда короткую сигару и одну из четырех бутылочек виски, которые он спер с тележки у стюардессы в самолете, когда она чуть не чокнулась, приводя в чувство обезумевшего Тефта. Коттон устроился на койке, сорвал с бутылочки пробку, сделал глоток, закурил сигару и пустил дым колечками. Остальные аж глаза выпучили. Теперь они были у него в руках. Час настал.

И Коттон заговорил — как по писаному. Он сказал им, что за всю жизнь не видел хуже бардака, чем этот их ночной набег, что сыт он по горло, как, впрочем, и все остальные. От Лимонада они отделались, и слава Богу, но, если они хотят за это лето чего-то добиться и кем-то стать, им нужен вождь — такой, чтобы понимал их трудности, но и спуску не давал. Он, Коттон, готов это взять на себя. Если кто хочет отбить у него это право, он будет драться, если нет, он приступает к исполнению. Точка.

Первый мой приказ такой, сказал Коттон, отхлебнул виски, но поперхнулся, пустил дым колечком, но закашлялся, однако никто и не подумал улыбаться. С сегодняшнего дня домой не пишем и не звоним. Живем сами по себе. Родители пусть идут к черту. Второе. Называем друг-друга по фамилиям. Лалли-1, Гуденау и так далее. Если кто назовет меня Джоном, зубы выбью. И последнее. Всем встать — и в столовку, и на то, что там услышим, ноль внимания. Пошли.

Через каньон Оук-Крик они пронеслись за милую душу, но дальше дело пошло медленнее — на подъеме Тефт сполз с третьей на вторую, а потом и на первую скорость. Грузовик подъехал к Моголлонскому перевалу. Эта гряда была капризом Земли, фантастической палеозойской причудой. Отвесная известняковая стена вздымалась на южной оконечности плато со дна того моря, где некогда плескались динозавры и панцирные рыбы, и ныне ограждала необъятную территорию четырех американских штатов. По этой стене и предстояло взобраться наверх. Грузовик полз с натугой, сотрясаясь и жадно глотая бензин. С четырех тысяч футов над уровнем моря они поднялись до пяти, потом до шести, потом до семи, и тут воздух вдруг снова стал разреженным и холодным. Глубоко вдохнув этот воздух, грузовик набрал скорость и вскарабкался на самый верх.

Сбившись в кучу, Шеккер, Лалли-1 и Коттон сидели в кузове. После того как они одолели с десяток миль по лесистому плоскогорью, Коттон выпустил из объятий Лалли-1, опустил завязку под подбородок, чтобы не сдуло каску, и подставил голову потоку воздуха над кабиной.

Что-то светилось на горизонте. Над ним на фоне багрового неба высились три черных конуса, в которых Коттон узнал пики Сан-Франциско, достигавшие двенадцати тысяч футов. Заметив далекий свет, Коттон кинулся вниз и забарабанил по стеклу кабины, пальцем указывая вперед. Тефт и Гуденау обернулись, а Лалли-2 открыл глаза и, посмотрев в ту сторону, куда тыкал пальцем Коттон, повторил его вопль — хотя Коттону только и было видно, как шевелятся его губы:

— Флагстафф!

7

— Мне жрать охота, — ныл Шеккер. — Хочу сандвич с салями, с маринованным огурчиком, а потом — земляничного мороженого.

— Останавливаться не будем, — ответил Коттон. — Сам знаешь — времени в обрез.

— Я бы тоже чего-нибудь слопал, — сказал Лалли-1.

— Помираю жрать хочу, — повторил Шеккер. — Желаю жратвы, королевской жратвы.

Он перелез через борт и спрыгнул на мостовую. Погрыз ноготь и добавил:

— Езжайте дальше без меня.

— И без меня, — вставил Лалли-1. — Нечего тут командовать, Коттон.

Коттон разозлился. Грузовик остановился на красный свет у въезда в Флагстафф. Теперь зажегся зеленый.

— А ну, полезай назад!

— Пошел ты! — ответил Шеккер. — Я и так всю дорогу в кузове не жрамши.

— Как захотим, так и сделаем! — выпалил Лалли-1.

Коттон не собирался вступать в пререкания. В окне кабины показались головы Тефта и Гуденау.

— Ладно, пусть остаются! — решил Коттон. — Поехали!

Тефт подчинился. Грузовик тронулся, а раскольники пошли себе по тротуару, но никому не верилось в происходящее. Неужели среди писунов разброд — шмяк, бряк и в стороны, и это на пустом месте, да еще у самой цели! Они еще не доехали до следующего перекрестка, а Коттон уже колотил в окошко кабины и кричал Тефту, чтоб тормозил. Через минуту их нагнали Шеккер и Лалли-1. Коттон сказал: ладно, лезьте пока в кузов, все проголодались, и, пожалуй, стоит подкрепиться. Пусть посидят в машине, а он разведает, что к чему — Флагстафф место бойкое, не чета этой дыре Прескотту. Коттон пересадил Гуденау в кузов, сам сел в кабину рядом с Лалли-2, и грузовик тронулся.

На пересечении с центральной улицей Тефт свернул направо. Это было национальное шоссе № 66, главная магистраль между Востоком и Западом. В добрые старые времена, ориентируясь на высокую сосну с обрубленными сучьями, известную как «флагшток», сюда заезжали на ночевку фургоны пионеров. Теперь от города Флагстаффа ^[2] был день пути до Лос-Анджелеса, а на его центральной улице, отрезке шоссе № 66, расположился настоящий караван-сарай: дешевые мотели, лужи в бензиновых разводах, грязные сортиры, чахоточные официантки, тонизирующие таблетки, хлебные огрызки, рваные покрышки, бумажные пеленки, пустые сигаретные пачки и комки кофейной гущи. Ночью улица выглядела зазывно, днем — удручающе. Коттон велел Тефту куда-нибудь свернуть, подальше от этого клоповника. На часах у Коттона было без девяти два.

Спасаясь от родительского внимания, непредсказуемые приступы которого выводили его из равновесия, Билли Лалли уходил в им самим сотворенный мир фантазии, в одиночество, куда не допускался никто. Сложность заключалась в том, что, как обнаружил Билли, чем глубже погружался он в себя, тем больше преимуществ появлялось у него перед старшим братом Стивеном, так что одиночество стало для него спасительным и необходимым. К этому привычному уединению добавились инфантильные привычки. Но Билли Лалли не только мочился в постель и не вынимал палец изо рта — он еще страдал ночными кошмарами. Дважды родители отдавали его в специальные школы, но потом сами забирали и везли с собой в путешествия. На протяжении его жизни Билли Лалли лечился у четырех психиатров, к одному его возили в Швейцарию, но там родители быстренько помирились и навострили лыжи. Ему было двенадцать лет — он был самым младшим в лагере, да туда и не принимали детей такого возраста, но как бы родители уехали в Кению, не пристроив обоих сыновей? Начальника уговорили сделать исключение. В домик к Коттону Билли Лолли попал не сразу. Сначала он оказался в другом домике, залез там под койку со своей, взятой из дому, поролоновой подушечкой и свернулся клубком в спальнике. Тогда мальчишки вытащили его оттуда, а он орал так, словно его вытаскивают из материнского чрева. Потом он залез обратно. Его снова вытащили. Так оно и продолжалось, пока проходивший мимо Коттон не забрал его к себе. У них в домике, заверил Коттон, Билли Лалли может прятаться сколько влезет — хоть под койкой, хоть на дереве, хоть в пещере, словом, где вздумается.

— Притормози, — сказал Коттон. — Вон там. Ты паркуйся, а я поеду на разведку.

Он вылез из кабины, пересек темную улицу, заглянул в освещенное окно, вернулся к машине и велел всем вылезать. Это местечко сойдет. Они повыпрыгивали из грузовика, мотор выключать не стали, а винтовку положили на дно кузова.

Закусочная работала круглосуточно. За стойкой шипели сковородки, между шаткими столами нашлось место для механического кегельбана. Два парня пили пиво и играли в кегли, а на полу, головой к стене, дремал пожилой седовласый индеец навахо в зеленой вельветовой рубашке. Писуны расселись рядком у стойки и живо заказали то, что предлагалось в висевшем на стенке небогатом меню: по стакану молока и по два гамбургера на брата. У костлявого, остролицего бармена глаза были налиты кровью, словно кетчупом. На стене рядом с меню красовалась табличка: «Если просишь ты кредита, отвечаем: «А иди ты!» В кегельбане грохотали шары и звякали колокольчики, но, когда партия закончилась, в закусочной воцарилась тишина — только скворчал жир на сковороде да Дедуля Джонс и Гледис Найтс через пять транзисторов наяривали свой кошачий концерт.

Парни, игравшие в кегли, взяли стаканы, двинулись к стойке и остановились за спиной у шести мальчишек. Обоим было лет по двадцать, у обоих — длинные баки, джинсы в обтяжку, широкие ремни с солидными пряжками и пижонские ковбойские рубашки.

— Вы что тут в такой поздний час делаете, молокососы? — спросил один.

В ожидании гамбургеров писуны потягивали молоко из пакетов.

— А чего это у вас у всех радио орет? — спросил другой.

— Мы музыканты, — ответил Шеккер. — Рок-группа. Ударник, четыре гитары и солист. Из Лос-Анджелеса.

— Музыканты? Хм. И как же ваша группа называется?

— Наша? «Групповуха».

— А потом мы переименовались в «Покойничков», — вставил Гуденау, — но уж больно это мрачно звучит.

— И как же вас теперь кличут?

— «Люди без комплексов», — ответил Шеккер.

— Да ну?

— Смотри сам, дружище.

Они повернулись к парням спинами — на куртках стояли эмблемы лагеря «Бокс-Каньон» ЛБК. Поглядев, парни перевели глаза на головные уборы, лежавшие на стойке.

— Хотите фото с автографом? — спросил Лалли-1.

— Или наш последний диск, — предложил Гуденау.

Парней с бакенбардами это ничуть не позабавило.

— Я спрашиваю, чего вы здесь так поздно одни делаете, — сказал один. — Ясен вопрос?

— У вас на Западе, — ни с того ни с сего изрек Тефт, — все равно все давно все г…

— У нас турне, — ответил парням Шеккер. — Мы ищем таланты. Открываем новых звезд эстрады.

— Ага, — кивнул Лалли-1. — Ну-ка спойте. Вы на всю страну прогремите, если нам понравится.

— Мы из летнего лагеря под Прескоттом, — пришлось вмешаться Коттону. — Возвращаемся после похода с ночевкой.

— Пешком?

— На машине.

Один из парней фыркнул:

— Откуда у вас водительские права, малявки?

— Учитесь играть на гитаре! — посоветовал Шеккер. — Станете похлеще Саймона и Гарфункеля. ^[3]

— Болтунов сопливых, — начал один из парней и плеснул пива Шеккеру в молоко, — вот кого не терплю.

— Да ты знаешь, кто мой папаша? — завелся Шеккер.

— Ладно! — Коттон соскочил с табуретки. — Ладно, пошли, ребята.

Он достал бумажник, бросил на стойку пять долларов и указал на выход:

— Идемте. И так опаздываем.

— А поесть как же? — заупрямился Лалли-2.

— Идем, говорю! — рявкнул Коттон, да так, что индеец в зеленой рубашке проснулся, а бармен уронил банку с горчицей, после чего все пятеро попрыгали с табуретов и как ошпаренные кинулись к дверям.

— Не бежать! Идти не спеша! — тихо проговорил Коттон. — Спокойненько садимся в этот чертов грузовик, едем себе, назад не оглядываемся, ведем себя естественно. Но не останавливаемся!

Они дошли до грузовика, заняли места в кузове и в кабине, и Тефт отрулил от бровки, когда дверь закусочной распахнулась и оттуда вышли парни с бакенбардами.

— С чего это мы драпаем? — спросил Гуденау, сидевший теперь в кабине рядом с Коттоном. — Ты что, сдрейфил?

— Они в увольнительной, — ответил Коттон. — Ищут, к кому бы придраться. А нам нельзя рисковать.

— Вот те на! — пробормотал Тефт, повернул налево, выехал на пересечение с шоссе № 66 и в ожидании зеленого света посмотрел в зеркальце заднего вида. — Беда! По-моему, это те самые — местная мафия.

— Посмотрим, сядут ли они нам на хвост, когда мы повернем. — Светофор переключился, и Тефт положил руку на рычаг. — Ну как, едут за нами?

— Ага.

Коттон постучал в стекло у себя за спиной и крикнул тем, кто ехал в кузове, чтобы пригнулись, а сам с остервенением треснул подшлемником по щитку.

— Черт! Почти доехали, а тут нарвались на этих, да еще Шеккер начал кривляться и строить из себя нью-йоркца. Ладно, пока не выехали из города, не забывай про ограничение скорости. Нам только дорожной полиции на голову не хватает.

Они поползли со скоростью тридцать пять миль в час мимо мотелей и бензоколонок, потом еще с полмили тянули на сорока пяти, ожидая, когда же появится отменяющий знак. Коттон спросил, что у парней за машина, и Тефт ответил: кусок железа, «плимут», модель 1963 года, был когда-то крик моды, но он, Тефт, так понимает, что они поставили на этом «плимуте» форсированный двигатель, восемь цилиндров, оборотов до фига — нашу колымагу мигом обгонит.

— Чего им надо? — нерешительно спросил Гуденау.

— Сцапать нас, — ответил Тефт. — Как только выедем из города, они нас обойдут и прижмут к обочине.

— А потом?

— А потом продемонстрируют нам свои таланты.

— Какие еще таланты?

— Какие? Музыкальные.

Внезапно фары у них за спиной мигнули раз, другой, третий, лимузин взвыл, поравнялся с ними и пошел параллельным курсом, хотя Тефт выжал газ. Потом «плимут» вырвался вперед и начал забирать вправо, нависая над грузовиком и оставляя простой выбор: либо столкнуться, либо затормозить. Пока хватало духу, Тефт не нажимал на тормоз.

— Коттон, — в конце концов произнес он. — Этого я не умею. Нос не дорос.

— Тормози, — принял решение Коттон. Гуденау закрыл лицо руками.

— Что же нам теперь делать?

Тефт плавно затормозил, свернул с шоссе, и грузовик, запрыгав по обочине, остановился, а «плимут» встал у них перед носом с потушенными фарами. В свете фар их грузовика хорошо были видны широкие, гладкие покрышки «плимута» под гоночными обводами и четыре фырчащих выхлопных трубы под его днищем.

Парни медленно шагали в сторону грузовика. Даже теперь в них не чувствовалось ни угрозы, ни злости. Оба были выбриты и опрятно одеты — совсем как старина Лимонад. Но было и отличие, пугающее отличие. Старина Лимонад был глуп. А эти просто не считали нужным думать. Лимонад был под завязку набит мелкими страстишками и прописными истинами. У этих внутри было пусто.

Коттон положил винтовку на пол, велел остальным сидеть и не дергаться, высунул голову из окна и тем троим в кузове тоже приказал сидеть тихо и от шуточек воздержаться.

— Ба! — сказал один из парней. — Да ведь это «люди без комплексов»! Какая встреча!

— Убери-ка фары, — сказал второй. Тефт выключил свет.

— Вы покусеньки забыли, — сказал один.

— А ну, вылазьте, — сказал второй.

Заложив пальцы за ремень, парни стояли на краю шоссе и ждали, пока все шестеро не вылезли и не выстроились напротив, у борта грузовика.

— Лагерь ваш под Прескоттом, а едете вы в Альбукерк. Это как же понимать? — спросил один.

Никто не ответил.

— Надо мотор заглушить, — сказал другой и полез в кабину, но сразу оттуда вынырнул. — Да тут ключей нет, будь я неладен.

— А, она у них от проволочки заводится, — просиял первый.

— Слушайте, чего вы вяжетесь? — спросил Коттон.

— Полегче, — сказал парень. — Поглядим, чем вы еще богаты.

Он заглянул в кузов.

Вслед за ним в кузов сунулся и второй парень, потом оба выпрямились и с ухмылкой уставились на шестерых мальчишек, выстроившихся в цепочку у грузовика, на их встревоженные, напряженные лица. Мимо одна за одной шли машины.

— Ночью такие чудеса не часто встретишь. Шесть молокососов угнали машину, а в ней добра навалом: и шляпы диковинные, и огрызок подушки, и бизонья башка с дыркой от пули.

— Чего вы вяжетесь? — повторил Коттон.

Один из парней поскреб затылок:

— А я почем знаю?

— Понятия не имею, — поддержал второй.

— Вот чего, — сказал первый. — Придется сообщить полиции во Флагстаффе, чего мы тут обнаружили. Про угон скрывать не положено. Они нам еще спасибо скажут.

— Правильно, — согласился второй. — Сразу видать, что ты — настоящий талант.

— Я сейчас вам одну штуковину покажу, — сказал Тефт.

— Валяй!

Тефт стоял у открытой кабины. На пять секунд он скрылся за дверцей. Раздался щелчок. Тефт появился из-за дверцы и упер ствол винтовки о скошенный борт грузовика.

— Э, да у вас пугач, — сказал один из парней.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последний, — ответил Тефт.

— У тебя духу не хватит выстрелить.

Тефт сделал шаг назад, повернулся, поднял винтовку и нажал на спуск. Вслед за сухим щелчком что-то жахнуло, потом издало скорбный вздох, и «плимут» заметно осел на правый бок. Тефт прострелил шину.

В аэропорту Кеннеди его погрузили в самолет как арестанта. Всем заправлял его папаша: он поднялся вместе с Тефтом в самолет и стерег сына, пока не откатили трап. В самолете было еще восемнадцать мальчишек, летевших в Финикс, да еще десяток должен был сесть на промежуточной посадке в Чикаго. Там никто не должен был сойти. Однако Тефту это удалось. В Чикаго служащие авиакомпании побегали за ним по всему аэровокзалу, с трудом отловили его и с не меньшим трудом втащили обратно в самолет. До Финикса посадок больше не предвиделось, и Тефт сделал все от него зависящее, чтобы этот полет надолго запечатлелся в памяти экипажа и пассажиров. После того как на высоте 35 тысяч футов он чуть было не открыл аварийный люк, второй пилот привязал Тефта к креслу. Над Канзасом стюардесса отпустила его в клозет. По дороге туда Тефт выдрал из потолочного люка кислородную маску, чем довел до истерики нескольких пожилых дам, которые свято уверовали в то, что салон разгерметизирован и им теперь крышка. В клозете Тефт заперся и отказался выходить. Пока второй пилот ковырял отверткой защелку с надписью «Занято», Тефт забил сток туалетной бумагой, бумажными полотенцами и мылом и пустил воду, залив таким образом весь пол. Его привязали к креслу у иллюминатора и приставили к нему стюардессу. Но когда под крылом показался штат Нью-Мексико, он прекратил борьбу и с открытым ртом уставился в окно. Лоренс Тефт-третий жил в Мамаронеке, штат Нью-Йорк, такие пейзажи видел только в кино и не верил, что эти бескрайние, отливающие красным просторы существуют на самом деле.

Вовремя среагировать писуны не успели. Отделенные от парней грузовиком, они стояли по стойке «смирно», как оловянные солдатики. Не успели парни и глазом моргнуть, а Тефт уже перезарядил винтовку, щелкнул затвором, изогнулся и, уперев ствол о борт грузовика, прицелился прямо в них.

— Духу у меня хватит. — сказал Тефт, пожалуй, чересчур громко. — Патронов тоже. Мотайте в Флагстафф, пока я одному из вас не залепил пулю в ухо. С такого расстояния я не промажу. Так что гуляйте, пижоны, а не то кто-то из вас явится домой со свинцовой серьгой в ухе.

Парни уставились на него.

— Вы что, оглохли, дешевки? — заорал Тефт. — Марш отсюда!

— Ох, ты и ответишь за это, малыш, — сказал один из парней.

Парни развернулись и пошли, похрустывая гравием, и фигуры их то увеличивались в полосах света, то укорачивались, попадая в темноту. Когда они удалились ярдов на сто, Коттон вышел из оцепенения:

— Живо в машину! Едем!

Они полезли в кабину и в кузов. Коттон отобрал у Тефта винтовку, разрядил ее, грузовик рванул и помчался по шоссе. Уж тут они дали себе волю:

— Ура, Тефт!

— У Тефта духу хватило!

— Дорогу героям!

— Свинцовые сережки!

— Нас просто так не остановишь!

— Тефт, чертяка, у меня нет слов! — ликовал Коттон. — Чудеса, да и только!

8

— Ой-ой-ой…

Одна мысль не давала покоя Коттону. Он вздохнул, и энтузиазм улетучился вместе со вздохом.

— Во Флагстаффе они позвонят в полицию, — сокрушался он. — Опишут и нас, и эту колымагу. Из участка свяжутся с полицией штата, а оттуда вышлют на шоссе патруль. Так всегда в кино делают. И окажемся мы в западне. Если только с шоссе не свернем. Далеко до поворота?

— Миль семь-восемь, не больше, — ответил Тефт.

— Тогда прибавь газу!

— Прибавить газу? — Тефт скорчил геройскую мину, надвинул на глаза фуражку и вцепился в руль. — Яволь!

Они поглядывали на спидометр. Стрелка дошла до 80 миль в час и больше не отклонялась влево. Перекрикивая вой мотора И свист шин, Тефт завопил, что это предел — быстрее этот старый гроб не выдюжит, и, ежели не развалится, его миль на семь при такой скорости хватит. Они мчались вперед, боясь, как бы сидящие сзади не повылетали из кузова. Их завораживала несущаяся под колеса асфальтовая серая река, а по встречной полосе пролетали, как мошкара, грузовики, легковушки с прицепами и без и тягачи.

Коттон сжимал в руках винтовку.

Гуденау сидел как каменный. Пальцами он перебирал свою индейскую повязку, словно выдергивая из нее бусинки.

— У-лю-лю! — вопил Тефт.

За первые два дня Шеккера выставили из четырех домиков. На третий день Коттон пустил его к себе, а на следующий сам об этом пожалел. Шеккера так же тяжело было выносить, как и его папашу, прославленного Сида Шеккера, избалованной копией и задерганной жертвой которого он стал. Шеккер раздражал, как скрежет ножа о тарелку. Он был громогласен, неуравновешен, назойлив и хвастлив, как Нью-Йорк. Он постоянно грыз ногти, постоянно жевал, постоянно повторял шуточки своего папаши — словом, ни на минуту не выключался. И Коттон дал отпор Шеккеру.

У них в домике запретов почти нет, сказал Коттон, но всему есть предел. Им надоели шуточки его папаши, истории про то, по каким салунам он ошибался, в каких концертах выступал, с какими знаменитостями знаком и сколько зашибает долларов. Короче, будь как все или катись. Ему ясно, в чем дело, ответил на это Шеккер. Дело в том, что он еврей. Коттон вздохнул и покачал головой: нет, дело не в этом, и большая просьба — избавить их всех от мании преследования. Шеккер обозвал писунов фашистами. Тут Коттон вышел из себя. Нет, ответил он, мы не фашисты. У нас свои проблемы — чтобы решить их, требуется спокойная обстановка. Тут и Шеккер потерял самообладание. Почему бы им не назвать этот лагерь так, как есть — концлагерем? Если он, Шеккер, им поперек горла, пусть построят крематорий и отправят его в печь. Коттон взвыл и допустил ошибку — повернулся к Шеккеру спиной. Шеккер бросился на него. Выше ростом и фунтов на сорок тяжелее, он быстро подмял Коттона, как куль, придавил его и тузил до тех пор, пока их не разняли.

После этого инцидента атмосфера разрядилась. Шеккер успокоился и стал вести себя по-человечески. А если он забывался, откалывал свои бродвейские номера или прохаживался насчет фашистов, остальным достаточно было рявкнуть хором: «В крематорий его!» — и Шеккер бросал валять комедию.

Внезапно фары выхватили справа от дороги вывеску — большие желтые буквы на фоне коричневого дерева. Тефт притормозил, съехал на обочину, развернулся и въехал в открытые ворота — и вот в одно мгновение поток машин, механические кегельбаны и вся цивилизация остались позади, и вокруг осталась только волшебная ночь американского Запада.

На часах было 2.36. Из лагеря они выехали в 11.48 и вот через три часа — после того как угнали грузовик, попили молочка и устроили стрельбу на всю округу — оказались почти у цели. Правда, последние три мили быстро не преодолеть, потому что дорога здесь — нитка раскисшего грунта, то спускающаяся в лощины, то проходящая через высохшие русла — была в таких колдобинах, что весь корпус грузовика сотрясался от вибрации. К чувству горной высоты и необъятной шири примешивалось ощущение безыскусной простоты их грузовика, который, как четвероногое насекомое, полз по телу спящей земли, ощупывая поверхность светящимися усиками-фарами в поисках пищи и натыкаясь только на заросли дубняка, кедровники и низкорослый кустарник. Чтобы почувствовать себя увереннее и не ударить лицом в грязь, они выключили транзисторы, сварганив какофоническую смесь из «Десяти заповедей» Пичиза и Херба и «Приближения смерти» Кантри Джо в сопровождении группы «Рыбки».

Машина миновала сухое русло, проехала по деревянному мосту, и, когда она поползла вверх по склону, мотор зачихал.

Что ни говори, а именно хвастовство Шеккера толкнуло писунов на их первый подвиг. На четвертую неделю их жизни в лагере в прескоттском кино под открытым небом крутили картину, которую им ужас как хотелось посмотреть, — «Профессионалов» с Бертом Ланкастером и Ли Марвином. Ясное дело, в кино должны были отправиться апачи, племя победителей, а у писунов шансов было не больше, чем выиграть бейсбольный матч. Три ночи подряд Шеккер, привыкший к свободе в своем Нью-Йорке, клялся и божился, что смоется после отбоя, автостопом доберется до города и попадет на последний сеанс. Разумеется, он этого не сделал. Но его треп на третью ночь надоел Коттону. Ладно, сказал Коттон, заметано. Мы все отправимся в кино, нечестно все считать по очкам, и мы на эти очки наплюем. Так они и поступили. Когда Лимонад завалился спать, они оделись, прокрались в корраль, оседлали лошадей, вывели их из лагеря и проехали две мили до окраины Прескотта, где и находилось кино на открытом воздухе. Сперва хозяин не хотел их пускать, потому что они были не на машине, а верхом, но день был будний, на площадке стояло всего несколько автомобилей, в которых обжимались парочки, и, после того как Шеккер сунул хозяину двадцатку, тот продал им билеты. Они въехали, привязали лошадей к столбу, на котором был укреплен динамик, накупили кукурузных хлопьев, мороженого, горячих сосисок, хрустящего картофеля, кока-колы и всякой мексиканской снеди, уселись и получили полное свое удовольствие. Когда крутили последнюю часть, нагрянул начальник лагеря — ему, наверное, позвонил двуличный хозяин кинотеатра — и произнес неприятную речь насчет малолетних правонарушителей. Но пока начальник вещал, писуны седлали лошадей и, таким образом, насладились фильмом до конца. По возвращении в лагерь начальник предупредил их: еще один подобный номер, и они отсюда вылетят. Писуны внимали ему и многозначительно переглядывались, как Ланкастер и Ли Марвин.

Тефт нажал на газ, и дело пошло — мотор заурчал, они проехали еще ярдов сто. И встали. Мотор заглох с последним тяжелым вздохом карбюратора. Шестеро сидели не двигаясь.

— Умоляю, не произносите этого слова, — сказал Тефт.

Все молчали.

— Умоляю, даже про себя!

Но про себя все об этом подумали.

— Может, провод отошел, — сказал Тефт, вылез из кабины, подошел к капоту, открыл его и, достав из кармана фонарик, посветил на мотор. Выключив фонарик, он сунул его обратно в карман и медленно, не без торжественности закрыл капот.

Через ветровое стекло на него смотрели Коттон и Гуденау. Из кузова выглядывали Шеккер и братья Лалли.

В свете фар Тефт стоял, как в свете рампы. Серебряный орел поблескивал на его фуражке. На лице у Тефта блуждала улыбка.

— Как вам это понравится? — жалобно произнес Тефт. — Я и не поинтересовался, полный ли бак… Верьте или нет, мне уже приходилось угонять машины, и проблем с этим не было. Если кончался бензин, я угонял новую.

Улыбка сползла с его лица.

— Я конченый человек, — сказал он. — Правда, конченый.

Тефт капитулировал. В знак раскаяния он выставил свои длинные руки и прихлопнул ими по своим столь же длинным ногам. Потом распахнул на груди куртку.

— Предаю себя в руки ваши. Принесите меня в жертву господу нашему Бензину.

И, отвесив низкий поклон, с мученической миной на лице он распростерся на белом алтаре капота.

— Вырвите мое сердце, — добавил он, — и сожрите его.

Внезапно рампа погасла, и Тефт пропал в темноте. Это Коттон выключил фары. Лучше бы он этого не делал. Над ними нависла ночь. И их обуял страх перед ночью, а еще больше — перед истинным смыслом пустого бака. Наступила тишина — слышно было, как щелкает остывающий двигатель. Как потерпевшие кораблекрушение, они сидели молча, подавленные темнотой и новым, позорным доказательством их беспомощности.

— Простите, ребята, — произнес Тефт. — Ради Бога, простите.

9

— Простить? Это тебя-то простить? — взорвался Коттон. — Да на кой нам ляд тебя прощать?

Шеккер и братья Лалли выпрыгнули из кузова, а Гуденау выскользнул из кабины. Но слова Коттона лупцевали их, словно кнут.

— Недоделки! Недоделки! Верно Лимонад говорит — мы недоделки! Все у нас идет вкривь да вкось… Зачем только мы землю топчем!

Фраза оборвалась на середине. Не понимая, в чем дело, они приблизились к кабине. У Коттона случился обычный его приступ кататонии. Прямой как палка, он сидел за рулем, нижняя челюсть отвисла, руки впились в рычаг коробки скоростей — казалось, он ведет грузовик дальше, казалось, достаточно силы воли и рожденной бешенством ярости, чтобы заправить бак и катить дальше.

Мать Коттона трижды выходила замуж, трижды разводилась и теперь на ее иждивении жил мужчина на десять лет ее моложе. Из этих четырех любимцем ее был второй муж, богатый и пожилой владелец подшипникового завода, ибо только благодаря его щедрости после развода она обзавелась домом в Рокки-Ривер, вступила в кливлендский яхт-клуб и приобрела финансовую независимость. Второй муж был любимцем и для Джона Коттона, потому что он состоял членом рыболовного клуба в Квебеке и однажды, когда Джону было десять лет, повез туда жену и пасынка на ловлю форели. Из Норт-Бея, Онтарио, они вылетели на гидроплане и совершили посадку на озеро, рядом с охотничьим домиком. На следующее утро Джон отправился с отчимом на рыбалку. Мальчик ловил на блесну, а отчим сидел на веслах. Джон рыбину за рыбиной подсекал квебекскую красную речную форель, называвшуюся красной потому, что в бурой воде брюхо форели окрашивалось алым. Их сносило течением, а на берегу стояла лосиха с лосенком и завтракала листьями кувшинок. Утро было прозрачное и бодрящее. Мальчик вдруг почувствовал, что нигде и никогда ему еще не было так хорошо, и желал только одного — чтобы так было вечно. Отчим улыбнулся ему:

— Ты отличный парень, Джон. Жаль, нам не придется жить вместе.

— Ты с ней разводишься? — спросил мальчик.

— Похоже на то. Ей нужен мужчина помоложе. И денег побольше — не дают ей деньги покоя.

— Жаль, — сказал мальчик.

— Может, она тебя мне уступит, если заплатить как следует?

— Может быть, — ответил мальчик.

Когда они вернулись в охотничий домик, мать, которой уже осточертел Квебек, потребовала, чтобы на следующее утро они вернулись в Кливленд. Муж: и сын сопротивлялись. Она устроила сцену и победила.

В ту ночь Джон Коттон, прихватив молоток и шило и раздевшись догола, нырнул в ледяную воду и подплыл к гидроплану, стоявшему на якоре вдали от берега. Набрав воздуху, он поднырнул под самолет и пробил дыру в одном из поплавков.

Наутро выяснилось, что гидроплан накренился на одно крыло. Пилоту пришлось пешком добираться через лес до Де-Ривьер и по телефону вызывать механика из Норт-Бея. На ремонт ушло три дня, и за это время Джон Коттон поймал тридцать одну форель.

Понимая, что он намертво вцепился в руль и рычаг, остальные пятеро отвернулись и стали ждать, когда кончится припадок.

Когда припадок кончился, когда Коттон пришел в себя, писуны уже отдалялись друг от друга. То, что еще несколько минут назад было сплоченной группой, превращалось в неорганизованное стадо. Как шарики перекати-поля, они раскатились по разным углам грузовика. Странники в пустыне сомнения, они слонялись без цели, погруженные в себя, не помня об общем деле, оставшись один на один с роем своих нелепых забот. Коттон кожей почувствовал, как они напряжены. Хвати у него духу отмочить такую шутку, он нажал бы на клаксон, и они вспорхнули бы с земли, как вспугнутые птицы. Коттон вслушался в их слова. Ну вот, снова здорово, вздохнул он, пошло-поехало…

— Я устал, — произнес малыш в ковбойской шляпе, держа под мышкой подушечку и не вынимая изо рта пальца. — Я здесь, между прочим, самый маленький.

Мальчик в кепочке для гольфа писал в кустах мансаниты.

— Ох, жрать охота, — жаловался он. — Дождались бы тогда гамбургеров, с собой бы их взяли. Маковой росинки ведь во рту не было…

— Я, может, больше вашего жрать хочу, — проскулил парнишка с индейской повязкой на голове. — Вы хоть ужинали, а меня ужином-то и стошнило.

Парень в немецкой фуражке кругами ходил вокруг грузовика.

— Я машину добыл. Я баранку крутил. И я же за бензин отвечать должен?

— А я вообще жалею, что с вами связался, — заныл другой мальчишка в ковбойской шляпе, только повыше ростом. — Виноват я, что ли, что у меня братец чокнутый?

— Я телик хочу посмотреть, — не обращая на эти слова внимания, произнес его брат. — Без телика долго жить вредно.

— Вот бы сейчас да в Лас-Вегас, — заявил парнишка в кепочке для гольфа. — Моему папаше в Вегасе такое мясо жарят…

— Вот вернусь домой, — продолжал тот мальчишка в ковбойской шляпе, что постарше, — и целую неделю просижу у телика как пришитый. У меня свой телик, цветной.

— А как я им шину продырявил? Бум! — расхвастался юный Роммель. — И как это я в тире мажу — непонятно!

— Да, здорово было, — признал мальчишка в индейской повязке. — Тому парню жить оставалось считанные минуты. Бац — и готов. Полный мрак!

Они ныли, они куксились, они совсем достали Коттона. Ладно, подумал он, ладно, еще поглядим. К черту декорации — посмотрим, смогут ли они выжить в реальном мире. К черту вестерны — посмотрим, хватит ли у них силенок на настоящее дело. И если не хватит, если они сейчас поднимут кверху лапки, пусть все катится к чертовой бабушке: и весь их план, и они сами. Потому что они, если не накопили после такого лета силенок, не воспользовались всем, что я для них сделал, просто прирожденные неудачники, настоящие недоделки. А вот если сил им хватит, если они хотя бы попробуют обойтись без меня, значит, рубеж взят, они победили и, вернувшись домой, станут людьми и справятся с чем угодно, даже с собственной семьей.

Коттон вылез из кабины. Обойдя грузовик спереди, он снял каску и поставил ногу на бампер. Остальные покорно приблизились и присели на корточки вокруг Коттона, как в тот раз в сосняке.

— Докладываю обстановку, — сказал Коттон. — В том, что кончился бензин, виноват не Тефт — виноваты все. Но это ставит под угрозу срыва всю операцию.

Им осталась всего миля пути, продолжал он, но теперь, без машины, приходится заглядывать вперед. Есть две возможности. Вернуться на шоссе № 66, автостопом добраться до Флагстаффа, увести еще одну машину, доехать на ней до Прескотта, отыскать оставленных лошадей и воротиться в лагерь до света. Никто ничего не узнает. Никто ничего не заподозрит. Если же двигаться дальше и выполнить задуманное, время будет потеряно, в лагерь они к утру не поспеют, начальник будет с пристрастием выспрашивать, где они пропадали, и, даже если они будут молчать как мертвые, в газетах он вычитает, что произошло в заповеднике, и почует, что дело нечисто: выяснит насчет грузовика, угнанного в Прескотте и брошенного здесь, а во Флагстаффе, конечно, опознают и их самих и грузовик — и тогда писунам придется туго, начнутся неприятности и с лагерным начальством, и с полицией, и с родителями. Вот такие дела. Возвращаемся домой и, если повезет, укладываемся в график или двигаем дальше, и нас ловят за руку. Как лучше?

— Так что давайте голосовать по новой, — заключил Коттон. — Я вам уже сказал: на этот раз я вас за собой тянуть не буду. Но вот что я хочу вам сказать напоследок — об этом вы, наверное, не задумывались. Само собой, я знаю, с чем вы столкнулись сегодня… то есть уже вчера. Знаю, как это на вас повлияло. И этой ночью все мы хотим кое-что сделать — иначе нас бы здесь сейчас не было. Но если мы надеемся в результате стать героями какого-нибудь поганого вестерна, то этого не случится. Остальным на это начхать. Скажу больше, кое-кто так обозлится, что нас и шлепнуть могут. Так что это важно только для нас самих. И не забудьте: через три дня лагерь закроется, мы разъедемся. И может быть, больше никогда не увидимся. Коттон снял ногу с бампера:

— Ладно. Голосуем. Результат должен быть единогласный. Кто за то, чтобы бросить всю эту дикую затею, вернуться в лагерь и чтобы все было шито-крыто, поднимите руки.

И поднял руку сам.

Коттон не смотрел на них, но кожей почувствовал, как это на них подействовало, как потрясло. Руки он не опускал. Никто не шевельнулся. Все молчали.

— Коттон, ты предатель!

Это выкрикнул Лалли-2. Он вскочил на ноги, отшвырнув в сторону подушечку.

— Я пошел один, а ты меня отговорил, а теперь завел нас сюда — и в кусты?

— Залезь под кроватку, — захихикал его брат. — Под грузовик спрячься!

— Заткнись ты! Давайте голосовать! Кто за то, чтобы идти вперед, как договаривались, идти во что бы то ни стало?

Лалли-2 поднял руку.

Остальные четверо разрывались на части. Они по-прежнему сидели на корточках и теперь взвешивали свое решение и примеривались к ожидающей их впереди трудной дороге.

Лалли-2 опустил руку. С презрением поднял он с земли полуобгоревшую подушечку, с презрением смахнул с нее пыль.

— Недоделки позорные, — сказал он. — Без Коттона ни на шаг. Когда по домам разъедетесь, как без Коттона проживете?

Сунув подушечку под мышку, он нахлобучил шляпу на уши:

— Ну а я без вас проживу. Из лагеря я один ушел и дальше один пойду. А если кому охота со мной, айда!

И Лалли-2 двинулся вперед по ночной дороге с тем же упрямством, с каким шел поздно вечером через сосновый бор. Коттон все стоял с поднятой рукой — рука ныла. Он покрылся потом. Один ушел, думал он, осталось пятеро.

— Стой-ка! — окликнул Гуденау младшего Лалли.

— Чего тебе?

— Поможешь мне нести бизонью голову?

— Ладно.

Гуденау подошел к кузову и вытащил оттуда голову с рогами.

— Извини, Коттон, — сказал он, — но Лалли еще малыш, его одного отпускать нельзя.

Лалли-1 не выдержал:

— Тьфу! Зачем ты это сказал, черт тебя возьми! Теперь мне тоже придется идти. Если с ним чего случится, с меня дома голову снимут. Ты и представить себе не можешь, как с ним все возятся.

Лалли-1 присоединился к Гуденау, и они ушли.

— Слушай, знаешь анекдот про аистов? — спросил Шеккер, встал и потер руки, предвкушая эффект. — Мама-аистиха спрашивает папу, что он сделал за день, а папа-аист отвечает: принес в одно семейство тройню. «А ты, мама-аистиха?» — спрашивает пала, и та отвечает, что осчастливила одну дамочку двойней. Потом папа-аист и мама-аистиха спрашивают сыночка-аистенка, чем он занимался, а сыночек отвечает: «Похвалиться мне нечем. Подкинул младенчика одной школьнице с ее одноклассником». — Шеккер закусил губу и покачался на каблуках. — Ладно, как говорится: идти так идти. Может, я о тебе еще в газете прочитаю. А может, за решеткой встретимся. Хе-хе.

Шеккер ушел, и Коттон наконец опустил руку. Тефт встал, притворно зевнул, притворно потянулся, поднял капот, вынул свой провод, сунул его в карман, закрыл капот, полез в кабину, вытащил винтовку и с ленцой повернулся к Коттону.

— Счастливо, старина! — прогудел он в нос, как заправский ковбой в финале вестерна. — Немало миль мы проехали бок о бок, но, видать, теперь наши дороги разошлись. — Закручинившись, он сделал вид, что смахивает непрошеную слезу. — Ауфвидерзеен!

Поворот кругом — и Коттон остался у грузовика один: взяв винтовку на плечо, Тефт шагал по дороге и медленно терялся в тумане. Ибо глаза Коттона заволокло туманом, а в груди засела заноза одиночества. Вот как выходит: он им больше не нужен. Не сходя с места, он провел пятерней по спутанным рыжим волосам. Но боль утихла, и в груди его истекла соком спелая гроздь восторга, так что Коттон едва удержался — так хотелось ему кинуться за ними, закричать им вслед: «Я не всерьез… Я не предатель… Я проверял вас… Я хотел увидеть, как вы себя поведете — и вот увидел! Вы молодцы, ребята, молодцы! Теперь мы справимся, справимся с чем угодно, потому что теперь вы можете обойтись без меня, обойтись без посторонних! Честное слово, мы наконец-то заслуживаем кое-чего получше, чем ночной горшок, и добились этого мы сами! Так вперед! Вперед, черт возьми, и плевать нам на самого дьявола, на ураган, на лагерь, на скандал, на родителей, на Вьетконг! Вперед!» Но кричать Коттон не стал, а нацепил свою каску и пошел вслед за отрядом. Он шел, а не бежал, шагал ровно и гордо и старался справиться с искушением и не свистеть им вдогонку. Через минуту-другую они замаячили вдалеке — он заметил их по буквам ЛБК на куртках. Коттон нагнал их и пошел рядом, а они только покашляли — в знак приветствия и с чувством облегчения — и зашагали за ним сплоченным строем, особенно же Коттон был им благодарен за то, что они проявили такт и не стали говорить вслух о том, что и так ясно. Но молчание смущало и его и остальных, а потому через некоторое время он заговорил. «А ну, прибавь шагу! — скомандовал Коттон. — Поторапливайся! Ать-два, левой».

10

Теперь они шли легко и весело. Но через четверть мили в испуге остановились. И остановил их звук их собственных шагов, удвоенный эхом топот — один этот звук в полной тишине.

Потому что вокруг была тишина. Они повытаскивали из карманов транзисторы, но как ни трясли их, как ни крутили ручки, все без толку. Молчали все диапазоны, все гнусавые голоса и бас-гитары. Писуны осиротели.

Чтобы отвлечь их от этого удара прямиком в солнечное сплетение, Коттон посветил фонариком на циферблат часов. Было 3.02. Нормально, прошептал он, скоро будем на месте, фонари не зажигать, разговорчики отставить, дурака не валять, держаться поближе друг к другу.

Ну, что держаться надо поближе, было и так ясно. Когда Коттон повел их за собой, они пошли за ним гурьбой, и, чуть он замедлял шаг, они тоже притормаживали, наступая ему на пятки. Шаг за шагом они превращались из волонтеров в настоящих солдат. И дело было не в том, что каждый ушел в себя. Здесь, в холодной тишине, на высоте семи тысяч футов, они сами себе казались младше, беззащитнее, ниже ростом. Лик ночи между тем менялся. Пока они двигались через леса, города и горы, их три часа сопровождала своим благословением луна. Теперь она их бросила и залегла где-то на западе среди пожилых августовских звезд. По временам луну полностью заволакивали хмурые тучи. Писуны то теряли дорогу, то находили ее, рыская вместе со знавшим лучшие времена ветерком. Им раскрылась одна тайна. Неизвестно, где рождается погода, думалось писунам, ни с мальчишками, ни с целыми народами погода не церемонится, но вот здесь, на высоте, на этом плато, где нет ни души, она старится, скукоживается, слабеет. Видно, тут, на лысой макушке Аризоны, погоде и суждено сыграть в ящик.

В тучах образовался разрыв, и стало светлее. Пришли! Еще ярдов пятьдесят, и они упрутся в запертые ворота. За воротами — грунтовая дорога, которая тянется мимо лагеря, кишащего машинами, автоприцепами, трейлерами, грузовиками, джипами и огромными автохолодильниками, тянется мимо тлеющих костров, мимо палаток, установленных теми, кто не пожелал спать в машине, мимо разделочного сарая, мимо каменного дома и уходит дальше. Машин было больше, чем показалось вчера, а значит, опаснее и противостоящее им войско — войско хладнокровных и азартных убийц.

Коттон остановил их перед воротами. За воротами был виден обнесенный оградой проход, выводивший к загонам и к той самой площадке для отстрела, огороженной проволочной сеткой, на которой, как приснилось Коттону, пал сперва Гуденау, за ним — Лалли-2, а потом метался он сам, прежде чем узнал в лицо свою мать и ее пуля пронзила его мозг.

Они ждали, пока луну снова не затянуло облаками. Тогда они перелезли через забор, перекинули на ту сторону винтовку, подушечку и рогатую бизонью голову и, сойдя с дороги, двинулись к площадке для отстрела.

Вдруг они потеряли почву под ногами. Скользили и спотыкались. Гуденау упал. Удерживая равновесие, они ожидали, что он встанет, но он не поднимался. Его вырвало. Стоя на четвереньках, он не мог двинуться, сотрясаемый мучительными рвотными позывами.

Гуденау во второй раз пригрозил покончить с собой, после того как Коттон как-то вечером застал его на месте преступления. Гуденау звонил матери. Коттон вырвал у него трубку и повесил ее на рычаг. Гуденау разрыдался — это он делал по любому поводу. Коттон напомнил ему о своем приказе: никаких звонков и писем домой. Пообещав Коттону, что повесится, Гуденау с ревом кинулся в темноте в конюшню. «Веревку не порви!» — презрительно бросил ему вдогонку Коттон, не забывший, как этот нюня целый день, как последний дурачок, проторчал по горло в воде, и удерживать Гуденау не стал. Минут через десять, хорошенько подумав и вспомнив, что они земляки — оба из Огайо, — Коттон отправился на конюшню. Гуденау, готовый к прыжку, стоял на баке с отрубями, на шее у него была петля, а конец веревки он перекинул через балку под потолком. После этого Коттон полночи убил на то, чтобы убедить Гуденау в правильности и общеобязательности их закона. Если они хотят стать взрослыми — а ведь Гуденау уже четырнадцать, если они хотят крепко стоять на ногах и смотреть жизни в лицо, начинать надо уже сейчас, этим летом. В конце концов Гуденау слез с бака и по дороге к домику рассказал Коттону, какую штуку они придумали в специальной школе — там он учился, когда жил в Шейкер-Хайтс. Штука называлась «пальчик за пальчик». Когда всем становилось худо и требовалась помощь, притом побыстрее, учитель разрешал им сбиться в кучу, за; крыть глаза, обняться и коснуться друг друга пальцами — это здорово помогало. Гуденау добавил, что и здесь он бы от этого не отказался, да и всем бы понравилось, на что Коттон ответил: ладно, попробуем. Он так и не узнал, собирался ли Гуденау повеситься на самом деле или нет.

Они никак не могли поднять Гуденау, а его так выворачивало, что он ничего им не мог объяснить. Чтобы помочь ему, они опустились рядом на колени и, естественно, притронулись ладонями к земле, но тут же инстинктивно отдернули руки. Сперва их ноги, а потом и руки вошли во что-то холодное, мокрое и склизкое. Они пытались обтереть ладони о куртки и джинсы, но безуспешно. Они пытались встать и убежать с площадки, но поскальзывались и падали. Они копошились в ужасной слизи, как малыши в песочнице.

Тут шторка облаков приоткрылась. И они увидели. Они поняли. Перед объективом мертвенной луны писуны застыли — кто на коленях, кто на корточках, кто на четвереньках, застыли, окаменев от ужаса, с искаженными лицами, беспомощно хрипя. Щелчок лунного фотоаппарата: истина открылась, и приключение закончилось. Один взгляд-вопль: стало понятно, в чем измазаны их ладони, и брюки, и лица, и ботинки. В крови.

11

Управление охоты и рыболовства штата Аризона Ранчо «Роско» — заповедник бизонов

До заповедника 4 мили. Добро пожаловать!

Так гласили желтые буквы на большой коричневой доске, установленной на обочине шоссе № 66 в восьми милях к востоку от Флагстаффа. Они заметили эту вывеску из кузова грузовика, когда вчера рано утром возвращались в лагерь после похода с ночевкой в Каменном лесу. Лимонад сидел за рулем, с ним в кабине было двое, а остальные четверо тряслись в кузове со спальниками и всем снаряжением.

У всех родилась одна и та же идея. Те, что сидели в кузове, забарабанили в окошко кабины, двое в кабине затараторили, что им так и так можно в лагерь до обеда не возвращаться, а это, может быть, единственная возможность поглядеть на настоящее бизонье стадо, и, поспорив несколько минут, Лимонад сдался, развернул грузовик, доехал до поворота, и, въехав на территорию заповедника, машина двинулась по грунтовой дороге через плато.

Они задержались у запертых ворот. По ту сторону дорога продолжалась и проходила мимо каменного дома и автостоянки, на которой разномастные машины выстроились в ряд, образуя баррикаду. Мужчины, женщины и дети сидели — кто на бампере, кто на капоте — и ждали. У ворот, тоже выжидая, кружили всадники.

Писуны открыли ворота, въехали за ограду, закрыли ворота за собой и поехали дальше. Лимонад припарковал грузовик рядом с другими машинами. Перед ними была пустая площадка, местами покрытая бурыми пятнами. С противоположной стороны вдоль площадки шла ограда из проволочной сетки, а в сторону уводил огороженный проход, рядом с которым находился небольшой пруд. В десяти ярдах перед строем машин, грузовиков и людей с фотоаппаратами на земле был расстелен брезент, а на брезенте сидела молодая женщина в джинсах и держала на коленях крупнокалиберку с оптическим прицелом.

Мальчишки застыли в ожидании. Утро было солнечное. По обводам машин скользили солнечные зайчики. Сухой, разреженный воздух был насыщен неизвестностью.

Мужчины, женщины и дети перешептывались. В проходе появились три неуклюжих четвероногих коричневых силуэта — на расстоянии они казались игрушечными. У пруда они приостановились, чтобы напиться, но всадники, покрикивая и размахивая шляпами, погнали их дальше, на открытую площадку.

Оказавшись перед баррикадой машин и цепочкой людей, они — бык и две взрослые самки — замешкались. С интересом уставились исподлобья на людей. То были полуприрученные бизоны в возрасте от четырех до десяти лет. Рожденные здесь, в заповеднике, они не боялись человека. Благодаря прививкам, они не знали болезней. Когда зимой выпас застилало снегом, бизонов подкармливали сеном, и они брели за автокормушкой, как овцы. Они не ведали ни стрелы, ни копья, не видывали молний и огненных вспышек, от которых их предки, обезумев, мчались в горы и кидались в бурные потоки, не знали они до вчерашнего дня и звуков и смысла огнестрельного оружия.

Теперь от женщины на брезенте до трех бизонов осталось не больше сотни ярдов. Она подняла винтовку, лежавшую прежде у нее на коленях, и прицелилась в быка. Раздался выстрел. На пригорке за оградой поднялся фонтанчик пыли, и трое животных очертя голову понеслись к воротам. Их скорость была немыслима. У ворот их оттеснили помчавшиеся вдогонку всадники, и бизоны, обогнув каменный дом, вновь выскочили на площадку для отстрела, где другая группа всадников преградила им дорогу.

В отчаянии от промаха молодая женщина закрыла лицо руками. У нее на спине натянулась рубашка, и видно было, как трясутся ее плечи. Когда животные вновь оказались перед ней, тяжело топая и переводя дух, женщина подняла голову, прицелилась снова и выстрелила во второй раз. Облачко пыли взвилось на холке у быка. Он подпрыгнул, ударил оземь всеми четырьмя копытами и получил еще одну пулю, и еще одну. Но не упал. Это был крупный экземпляр, великолепное животное. Он возвышался, как мраморная статуя итальянского фонтана. Бизон в гневе опустил голову, выставил рога, вывалил свой толстый серый язык, и тут из его открытой пасти потоком хлынула зловещая алая жижа. От его дыхания вокруг ноздрей вздувались розовые пузыри и, наливаясь солнечным светом и лопаясь, пеной стекали к ногам. При виде этой первой кровавой жертвы по толпе прошел глубокий вздох — судорожный вздох наслаждения.

Молодая женщина еще два раза выстрелила в быка. Он упал. Раздались аплодисменты. Загудели автомобильные клаксоны. Высоко подняв над головой винтовку в знак торжества, женщина вскочила на ноги. На щеках ее блестели слезы. Лицо пылало от почти физического наслаждения.

Ее место на брезенте поспешил занять седовласый мужчина лет шестидесяти, похожий на врача; он встал на одно колено и прицелился. В этот момент две самки служили идеальными мишенями. Они, словно в глубокой печали, стояли над трупом, тычась мордами в голову и холку, принюхиваясь к неведомому запаху. Врач выстрелил. Он всадил пулю в живот более крупной самке. Нога ее напряглись. Она подняла хвост и выпустила желтую струю. Врач выстрелил снова, самка упала и, поднимаясь, была подкошена новой пулей. Дважды она вставала, дважды, пошатываясь, поводя головой, подергивая шкурой, пыталась сойти с места. Раны ее не кровили. Наконец, она с трудом сделала шаг, нога подогнулись и, когда она рухнула на землю, еще несколько минут дергались, словно и упав она убегала, убегала из смерти в жизнь.

Оставшаяся в живых самка попыталась спастись бегством: она понеслась мимо баррикады машин, а за нею — всадники, миновала разделочный сарай, обогнула каменный дом, но там ее тоже ждали загонщики, опять направившие ее на площадку.

Пришел черед следующего стрелка. Мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати неуверенно занял огневую позицию на брезенте. Из толпы зазвучали подсказки: «Начинай!», «Цель ей в ухо!», «Не робей!», «Не спеши!». Винтовка, размером с него самого, ходила ходуном в руках у мальчишки. Он торопливо, почти не целясь, выстрелил, промахнулся, и перепуганная самка снова помчалась кругом по заповеднику. Когда ее снова пригнали к месту, где валялись тела быка и первой самки, она уже еле дышала. Наклонив голову, с вышедшими из орбит глазами, она вывалила язык чуть не до земли. Мальчишка снова выстрелил. Задние ноги у нее подогнулись, но она удержалась на прямых передних ногах. Это вывело мальчишку из равновесия. Он принялся нажимать на курок как заведенный. После пятого выстрела животное, как ни удивительно, встало на все четыре ноги и, развернувшись к проволочной ограде, попыталось перепрыгнуть ее. Задев за верхний ряд проволоки, самка подмяла ограду под себя и рухнула, суча ногами, так, что голова ее оказалась по ту сторону ограды, а задние ноги — по эту. Она лежала беспомощная, как кит, выкинутый на берег в час отлива, хрипела и агонизировала, а мальчишка, успев перезарядить винтовку, вгонял в нее пулю за пулей, пока струи крови не брызнули у нее из ушей, изо рта и из-под хвоста.

Перед надвигающейся церемонией он неделями потел по ночам от страха. Но не худел — отъедался днем. Текст речи можно было купить или взять напрокат, но его папаша, Сид, пожелал сочинить ее сам, с помощью своих текстовиков, и до того затянул дело, что у Сэмми не хватило времени выучить речь наизусть. Настало утро бармицвы. ^[4] Из городской квартиры на 64-й улице они отправились в синагогу. Там было человек шестьсот, из них добрая половина — приятели Сида, эстрадные знаменитости. Вечером в ресторане гостиницы «Тафт» это событие должна была отметить тысяча приглашенных, что обошлось Сиду, как он охотно всем сообщал, в десять кусков. Сэмми прочел по-еврейски отрывки из Торы и Хафтары, после чего раввин выступил с кратким приветствием. Затем Сэмми, облаченный в новый костюм, занял свое место на кафедре и начал: «Глубокоуважаемый ребе, дорогие родители, родичи и друзья. Вы почтили меня своим присутствием в этот важнейший день моей жизни. И, став мужчиной, я не забуду ваших добрых пожеланий и ценных советов. Вы придали мне сил, а ваша поддержка… ваша поддержка…» Дальше он забыл. Не помнил ни слова. Весь покрылся испариной. Лицо отца посерело. Мать опустила голову. По наитию Сэмми рассказал анекдот, слышанный от отца, про двух гоев, проводящих отпуск в Майами. Анекдот смеха не вызвал. В отчаянии Сэмми уже не мог остановиться и взялся за другой анекдот — про еврея, плывшего зайцем на «Майфлауэре», но тут к нему кинулся Сид Шеккер…

Писуны по случайности стали свидетелями трехдневной «охоты», организованной управлением охоты и рыболовства штата Аризона. Из шестидесяти миллионов бизонов, которые, по приблизительным оценкам, паслись на американском Западе столетие назад, теперь сохранилось поголовье всего в несколько тысяч — небольшими стадами они живут в заповедниках, находящихся либо под контролем отдельных штатов, либо под управлением федерального правительства. Чтобы поддерживать научно обоснованное соотношение естественного прироста популяции с ограниченными территориями заповедников, необходимо периодически «прорежать» или «прочесывать» каждое стадо. В течение ряда лет два стада в Аризоне — одно в Кайбабе, к северу от Большого Каньона, другое недалеко от Флагстаффа — в результате выбраковки сокращались с двухсот пятидесяти голов до ста пятидесяти здоровых маток и быков-производителей. В то лето с помощью аризонских охотников должны были выбраковать девяносто животных за три дня, по тридцать в день.

«Охотой» это и не называлось. Охотников именовали стрелками. Каждый год спрос превышал предложение. Несколько сотен стрелков подавали заявления, чтобы получить разрешение на отстрел, и платили за это по сорок долларов. Проводилась жеребьевка, девяносто первых номеров получали разрешение и разбивались на три группы — по группе в день. Счастливчикам сообщалось, когда и куда явиться. Их, кроме того, извещали, что большая часть мяса предназначается медицинским учреждениям штата, а за свои сорок долларов они получат голову, шкуру, лопатку, сердце и печет» убитого животного. В назначенный день стрелки выкликались в порядке номеров. Каждые полчаса из загона выпускали по три бизона. Отстрел начинался.

То был уже второй день отстрела, и первая тройка бизонов была убита. После того как стрелки налюбовались на свои трофеи, туши с помощью лебедки загрузили в машину, подвезли к разделочному сараю, там, привязав туши за задние ноги, снова подняли с помощью лебедки, и три бригады живодеров в резиновых фартуках взялись за дело, орудуя резаками и электропилами. В это время новый стрелок уже изготовился на брезенте, всадники заняли исходную позицию, и из загона с улюлюканьем выгнали трех новых животных.

На отстрел тридцати бизонов требовалось шесть-семь часов. На таком расстоянии хватило бы выстрела в ухо, чтобы быстро и гуманно прикончить животное, как и поступают с коровами на бойнях, но что-то странное творилось с американцами — мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, бывалыми охотниками и любителями, —когда они брали на мушку это самое американское из всех видов животных. Стреляя с дистанции менее чем в сотню ярдов по колоссальным неподвижным целям из крупнокалиберных винтовок, они обнаруживали психическую и эмоциональную неспособность убивать аккуратно.

Они стреляли в живот.

Калечили пулями рога.

Мазали.

Занимались мучительством, уродуя сухожилия и копыта.

Проливали ведра крови, пока не добивали животное.

Вели безжалостный и бессмысленный огонь по всему пространству площадки.

Вокруг царила праздничная атмосфера. Охота превратилась в школьную экскурсию, турпоход, пикник с костерком, патриотическую церемонию и кровавый карнавал. Умолкли чувства — зрение, слух, обоняние. Умолкла совесть. Чистый воздух, разрываемый выстрелами, на которые отвечало эхо, провонял порохом. В знак победы гундосили клаксоны. В машинах орали приемники, сотрясая округу музыкой и рекламой. На земле росли горы пивных банок. Детишки рыскали в поисках гильз. Дробя кости, взвывали электропилы, и пол разделочного сарая покраснел от крови.

Еще теплые, окровавленные лопатки тащили к автохолодильникам. Взвешивали срезанные бизоньи горбы. Вносили задаток за место в холодильных камерах.

Все пошло в дело, не только мясо. Головы отдавали на отделку чучельщикам, копыта шли на пепельницы, хвосты — на мухобойки, кожа — на чехлы для автомобильных сидений. По словам знатоков, из бычьей мошонки можно было заказать оригинальный кошелек.

И одно за другим, доведенные до изнеможения, загнанные в проволочную ловушку всадниками, не понимая сути происходящего, умирали под лазурным небом мифические существа. Но смерть они принимали без благодати, без подобающего им величия и умирали, как самые малые в жизни сей, как изгои природы. Умирали в пыли унижения, оплеванные свинцом.

И было в этом нечто большее, чем опошление слуха, зрения, обоняния и души. Нечто большее, чем заурядное убийство. В этом была сама душа американца, ее человеческая суть.

Мы рождены с кровью бизонов на руках. В нашем далеком прошлом возникают эти атавистические звери. Они пасутся на лугах подсознания, стадами проносятся через наши сновидения, и сквозь сон мы провожаем их проклятиями. Жестокосердные существа, мы знаем, что сотворили. Знаем, что один биологический вид не создан для уничтожения другого, и потому, когда видим уцелевших от побоища, глубоко в наших душах пробуждается страсть, неукротимая ненависть, неискупимая вина. Пока бизон жив, он не дает нам покоя. Ему нет места, нет оправдания. Это незаконнорожденное дитя, чудовище, с которым нам не ужиться и без которого не прожить. Поэтому мы убиваем, убиваем вновь и вновь, ибо, пока жив хоть один бизон, в грехе наших отцов, а значит, и в нашем грехе нет совершенства. Но есть и нечто большее в убийстве бизона. Кажется, что земля ханаанская, куда мы пришли, слишком прекрасна, и, пока мы не совершим на ней насилия, пока не изгадим, не убьем и не испакостим все, чем эта земля нас благословила, пока не сотрем с лица ее следов нашего бесчинства, пока не омоем руки, обагренные кровью агнцев, в крови уцелевших агнцев, не будет нам покоя. Слишком велика наша гордыня, чтобы воздать хвалу Господу. Невыносима нам доброта Его.

12

С младенчества Стивен и Билли Лалли оспаривали друг у друга родительскую любовь. Они, как болонки, тявкали и выпрашивали лакомые кусочки, которые доставались то одному, то другому. Если один из братьев разучивал какой-нибудь трюк, к примеру начинал сюсюкать, второй немедленно придумывал что-нибудь другое. Вот что они получили на Рождество, когда Стивену было одиннадцать, а Билли девять: одинаковые игрушечные танки с полным вооружением, одинаковые космические скафандры и шлемы, одинаковые наборы комнатных и спортивных игр, одинаковые спиннинги с катушками, одинаковые ковбойские костюмы, шляпы и сапоги с шестизарядными револьверами в придачу, одинаковые кассетники, одинаковые ласты и маски, одинаковые наборы игрушечных гоночных машин, одинаковые дополнительные детали для одинаковых электрических железных дорог и одинаковые гоночные велосипеды, только один был красный, а другой — золотистый. Вручив подарки, родители отправились в гости. Стивен получил красный велосипед, а хотел золотистый. Билли меняться не пожелал. Вернувшись, родители увидели, что Стивен в припадке бешенства, рыдая и раскачиваясь из стороны в сторону, бьется головой об стенку. Чтобы его утешить, мать пообещала поменять красный велосипед на золотистый, а отец взял все семейство в Аспен покататься на лыжах. После этого родители оставили сыновей на попечение дворецкого, горничных, шофера, повара и гувернантки, а сами отправились проводить зимний сезон в Марокко.

После того как на их глазах пристрелили первого бизона, они сказали Лимонаду, что пора ехать дальше, с них этого достаточно. После второго они стали настаивать. После третьего — умолять. Лимонад только посмеивался. Поедет он, как же! Не он же канючил, а они. Уговорили его проехать аж через весь округ Коконино, лишь бы глянуть на настоящих бизонов, другой-де такой случай не представится. Они уговорили, он согласился, а если им не нравится, пусть терпят. Потому что ему. Лимонаду, нравится. Может, он вообще ничего лучше в жизни не видел, может, такого даже в цирке не покажут. Так что он не сдвинется с места, пока всех бизонов не начинят свинцом, пока с последнего шкуру не сдерут.

Сели перекусить, но еда не лезла им в горло. Лимонад сожрал все, что осталось в рюкзаках.

Только часа в три, когда под крики восторга пало последнее животное и зрители допили свое пиво, они выехали в направлении лагеря. В кабине с вожатым они сидеть отказались. Все шестеро тряслись в кузове, с посеревшими лицами, в полном молчании съежившись на груде спальников. Казалось, дороге не будет конца: Флагстафф, Джером, перевал Мингус. Наконец, когда они остановились перед светофором на площади окружного суда в Прескотте, самый младший, Лалли-2, прервал тошнотворное молчание:

— Сколько еще их осталось?

Все его поняли сразу.

— Тридцать, — ответил Тефт. — На завтра.

— Где их держат?

— Там, в загонах, — сказал Шеккер.

Они въехали в лагерь на вздыхающем под ветром склоне, въехали под приветственные возгласы других мальчишек, но шестеро ничего не могли рассказать другим и держались обособленно. Разгрузив грузовик, они пошли прямиком в корраль, чтобы позаботиться о лошадях, выскребли их, задали им корму, поговорили с ними, а потом болтались без дела до ужина. Казалось, общество других человеческих существ для них невыносимо.

Никто так не скрипел зубами во сне, как Лоренс Тефт-третий. Много ночей подряд Коттон вслушивался в этот скрип, дивясь, как это Тефт не сточит зубы до корешков, и не понимая, что за дикая внутренняя борьба таким образом находит себе выход. Вдобавок Тефт часто кричал во сне, спорил с кем-то — путано и пылко. Когда ему было двенадцать, он стащил у матери кошелек. Дело было не в деньгах, на карманные расходы он получал щедро. Сам Тефт не умел или не хотел объяснить причину. В прошлом году, когда ему уже было тринадцать, он угнал отцовский «империал» и с ветерком прокатился от Мамаронека до Уайт-Плейнз, а там, на пересечении с вестчестерским скоростным шоссе, столкнулся с двумя машинами сразу. И опять он не сумел или не захотел объяснить причину своего поступка. Стоял и молчал, сунув руки в карманы, улыбаясь своей кривой улыбкой. Отец оплатил убытки и перестал оставлять ключи в машине. Два месяца спустя Лоренс Тефт-третий угнал машину у соседа. Когда в Куинсе кончился бензин, он угнал другую. Полиция схватила его на следующий день, в полдень, около Элизабет, где взимается подорожный сбор на въезде в штат Нью-Джерси. Тефта оштрафовали за превышение скорости, опасную езду, вождение без прав и кражу автомобиля. Последнее обвинение было, впрочем, смягчено и заменено похищением автомобиля для временного пользования. Чтобы разобраться в этой истории и сокрыть ее от газет и суда по делам несовершеннолетних, понадобилось три недели и немалые расходы. Впрочем, отец Тефта был совладельцем инвестиционного банка на Уолл-стрит.

Поковырявшись в тарелках за ужином, они вышли из столовой, и тут Гуденау вырвало. Потом до отбоя они шатались в сосняке, чужие друг другу, боясь и себя, и себе подобных.

Когда часы Коттона показывали пять минут двенадцатого, он проснулся от страшного сна. Прислушавшись к звукам радио и насчитав всего четыре транзистора вместо пяти, он заглянул под соседнюю койку, обнаружил там пустой спальник и разбудил писунов известием о том, что Лалли-2 сбежал.

13

Они все еще копошились.

Еще минуту они, сдерживая тошноту, барахтались в массе грязи и крови, пытаясь помочь ослабевшему Гуденау. Наконец, волоча его за руку, они выползли на сухой песок, поставили Гуденау на ноги и от площадки побрели к маленькому прудику — там, поднимая брызги, они отмыли руки и, черпая воду горстями, смыли грязь со щек и соскребли ее с коленей и локтей.

Они с минуту посидели. С рук и с лиц стекала вода. На ранчо, на автостоянке и в палатках было тихо. Стрелки отсыпались перед завтрашним днем. Из глубины заповедника донесся жутковатый реквием, и они покрылись мурашками. Это раздирали душу воем койоты.

Коттон повел их по огороженному проходу, тому самому, по которому гнали из загонов животных, но шел медленно, почти неохотно. Был уже четвертый час ночи.

Ясного плана у писунов не было — только простая цель: любым путем вызволить из загона тридцать бизонов, обреченных умереть на следующее утро. Дело, однако, было в том, что они лишь смутно представляли себе эти загоны. Писунам они представлялись чем-то вроде корраля, в котором достаточно просто открыть ворота. Но это совсем другие ворота, поняли они, подойдя к загону. Через эти ворота бизонов просто выпускают на площадку для отстрела, чтобы там их прикончить. Должны быть еще ворота на противоположной стороне: туда загоняют бизонов перед началом охоты. Если их открыть, бизоны окажутся на воле, разбегутся по заповеднику, и это спасет их от казни на целых два года. Теперь они стали понимать, что найти эти ворота и выпустить узников на волю не проще, чем сыграть в хоккей на том свете.

Они пошли вдоль ограды. И вдруг окаменели. Оки услышали, учуяли рядом огромных зверей.

Было совсем темно. В щели забора ничего не было видно. Но они услышали фырканье и топот, в их ноздри ударил горький, дикий и первобытный запах, и внезапно, сопя и топоча, к ним приблизилось огромное, не меньше динозавра, существо: горячее дыхание пахнуло им в лицо, и они отпрянули, обдирая кожу на локтях, роняя свой рогатый талисман и цепляясь о землю прикладом винтовки. К забору кинулся один из быков.

Они осмотрели ограду. Высотой в восемь футов, она состояла из бревенчатых перекладин толщиной с железнодорожную шпалу, привинченных к столбам около фута в диаметре. Иначе, очевидно, нельзя было удержать пленников. С этой стороны ворот не было.

Они завернули за угол. Сюда, на пастбище, прямоугольник загона выходил своим основанием. Они прошли мимо грузовика с надписью и эмблемой на борту, рядом лежало прессованное сено. Коттон сказал, что теперь разговаривать можно, только негромко — ранчо и славные охотнички уже довольно далеко. Впрочем, так можно всю ночь прошататься — он влезет наверх и посмотрит.

Забравшись на третью снизу перекладину, он дождался, пока немного разойдутся облака, и махнул остальным. Они залезли вслед за ним, привстали на цыпочки и вгляделись в то, что сперва показалось им лабиринтом. Когда глаза привыкли к темноте, они увидели, что ограниченный оградой прямоугольник разделен внутренними стенками на четыре квадрата, а бизоны как будто бы находятся в дальнем правом отсеке, выходящем к воротам и проходу, который ведет на площадку для отстрела. Поверх внутренних перегородок, сбитых из таких же тяжелых бревен, на высоте восьми футов были настелены для прохода узкие доски. Писуны спрыгнули на землю.

— Проклятье! — сказал Коттон. — Не думал я, что мы наткнемся на такую махину. Жаль, что вчера мы не подошли поближе и не посмотрели.

— Мы же не знали, что сюда вернемся! — ответили они хором.

— Ладно. Надо найти ворота и сообразить, что делать дальше. Придется кому-то пройти поверху по этим доскам.

Остальные запаниковали:

— Только не я!

— Еще упадешь!

— Они мигом затопчут!

— Я высоты боюсь! Коттон вздохнул:

— Трусы несчастные. Ладно, я сам.

— Нет, — вмешался Гуденау, — ты и так много сделал. И Тефт тоже. Так будет нечестно.

Шеккер влез с одной из своих вечных шуточек:

— Может, войдешь к бизонам, как тореадор?

Он накинул на руку воображаемый плащ и притопнул ногой:

— Торо! А ну-ка, торо! Тут они на тебя поднапрут, а ты откроешь ворота и…

— В крематорий его! — набросились все на Шеккера.

— Придумал! — оживился Лалли-1. — Бросим жребий. Кто вытянет самую короткую соломинку, тому и идти. Сейчас я соломы надергаю.

Он убежал, притащил соломинки и, прежде чем кто-нибудь успел задуматься над его предложением, принялся раскладывать их по длине.

— Пусть только Коттон соломинки держит, — заявил Тефт. — Ты жухать будешь.

— Не буду!

— Даже когда я на стуле стою, у меня голова ужас как кружится, — канючил Гуденау.

— Темно, ни черта не видно, — сказал Коттон. — Ребята, а где Лалли-2?

Они поглядели по сторонам. Вечно приходится искать этого вонючку — то под койкой, то в лесу!

— Стой! — взмахнул рукой Коттон.

Одним прыжком он взлетел на третью перекладину. Остальные, покидав соломинки, последовали за ним.

А Лалли-2, уже вне пределов досягаемости, полз на карачках по узкой доске к центру загона. И это для него было до того серьезно, что он даже подушечку с собой не прихватил.

Летний лагерь брал лошадей напрокат в одном пансионате около Финикса: зимой там держали лошадок для пижонов-постояльцев, а летом стремились пристроить их в место попрохладнее. В большинстве своем это были ленивые животные, которых приходилось хорошенько стегать, чтобы с рыси они перешли в галоп. Лалли-2 панически боялся отданной в его распоряжение немолодой кобылы по кличке Шеба. Он наотрез отказался ездить на ней и даже садиться в седло. Однажды вечером, в первые дни их жизни в лагере, Коттон не мог найти Лалли-2, отправился на розыски и обнаружил его у ограды коралля беседующим с Шебой. «Ты мама-лошадь? — спрашивал Лалли-2. — У тебя есть детки?» Потом он перелез через ограду, подошел к кобыле, обнял ее за шею и зашептал: «Шеба, знаешь, куда я ухожу спать дома? В сауну. Там, под каменкой, живет народец — бубуки. Сотни бубук выходят ко мне и со мной спят». Лошадь фыркнула и ткнулась носом в его пижаму. «Когда у тебя рождались детки, — спросил Лалли-2, — ты оставалась с ними или бросала их одних и убегала на волю?» Коттон принес из сарая уздечку, помог мальчику забраться в седло и поводил лошадь по кругу. На следующий день Лалли-2 ездил сам. После этого он почти не слезал с лошади. Он шептал что хотел на ухо старой кляче, а она уж старалась для него, как цирковая. В лагере они завоевали первое место на родео.

Ухватившись за столб и подтянувшись, Коттон полез наверх. Как он и думал, за ним последовали остальные. Стоит дать им пример, и они на все готовы. Лалли-2, кстати, оказался не таким уж бесстрашным. Он остановился на полпути и ждал их.

Леса были сделаны из пары сбитых вместе узких досок, приколоченных поверх внутренней стенки, разделявшей прямоугольник пополам. В темноте доски казались уж совсем узенькими, как ученическая линейка, а перегородка — высокой, как небоскреб. И писуны поползли гуськом, как разведвзвод, — мальчишки из Кенилуорта и Рокки-Ривер, из Мамаронека и с 64-й улицы в Нью-Йорке, из Шейкер-Хайтс и Кенилуорта. Устройство загона постепенно становилось понятнее. Четыре квадрата, четыре больших отсека, в которых должно было размещаться во время клеймения все стадо, нужны были, чтобы разбить поголовье на удобные группы и отсечь от него особей, предназначенных для вакцинации. Бизонов поодиночке можно было загонять в маленький ромбовидный загончик посредине большого прямоугольника, а оттуда — в железную клетку, в которую бизон попадал, как в ловушку; там животное фиксировали, пока ветеринар делал укол. К счастью, доски по необходимости были настелены поверх всех внутренних загородок и ворот, ибо ни один нормальный человек не рискнул бы просто войти в загон.

Когда писуны достигли середины загона-клетки, ветер разорвал облачную пелену и ползший впереди Лалли-2 замер. Поскольку остальным ничего не было видно, они, держа друг друга за руки и балансируя, поднялись на ноги и выглянули у него из-за спины. Тут Лалли-2 ахнул. Перед ними во всем своем великолепии стояли бизоны.

Бизон — самое крупное и самое грозное животное, на которое когда-либо охотились на Американском континенте. Бизон достигает шести футов в холке — и это не считая горба, имеет более девяти футов от головы до хвоста и весит от 2 тысяч до 2600 фунтов, а самка — всего на несколько сот фунтов меньше. Тело бизона от мощной груди, головы и горба сужается вдоль спины, так что изящный кострец опирается на тонкие лодыжки и небольшие копытца задних ног. Пучки шерсти висят у него под мордой, на шее, на ногах и на хвосте. Даже в тусклом лунном свете изогнутые, словно резные рога бизонов посверкивали, под гладкими шкурами перекатывались мышцы, а в глазах прыгали огненные искры. И они были сами не свои. В нормальной обстановке человек может сообразить, чего ждать от бизона, но поведение этих животных, угнанных с обычного пастбища, лишенных привычной свободы, известной им с рождения, отрезанных от стада, уже три дня живущих без воды и пищи, раздраженных незнакомыми звуками и запахами, — их поведение было непредсказуемым.

Например, прежде они никогда не занимались тем, чем теперь. В старые времена одним из самых замечательных зрелищ в весенних прериях были круглые проплешины с целиком вытоптанной травой. «Ведьмины следы», называли их первопоселенцы, не зная, чья это работа. А оставлял такие круги бизон, ходивший кругами вокруг самок и детенышей и оберегавший их от волчьих стай. И вот теперь, учуяв запах человека, их нынешнего смертельного врага, втянув раздувающимися ноздрями этот запах, который впервые стал означать для них смерть, быки, составлявшие половину стада, выступили вперед и загородили коров, фыркая, топая копытами и наклонив головы, чтобы поддеть на рога любого обидчика.

Но обижать их никто не собирался. Напротив. Там, наверху, шестеро мальчишек, вцепившись друг в друга, задрожали при виде бизонов. Писуны в испуге развернулись и поскорее отползли назад к середине загона. Там, свесив ноги, они уселись рядком, как птицы на ветке, и попытались переварить увиденное. Их подавляла тяжесть предстоящего дела. Чтобы освободить стадо, надо сначала провести его через фиксирующую клетку, потом — через большой загон. Для этого надо открыть ворота: одни между загоном, где сейчас находятся бизоны, и фиксирующей клеткой, вторые — между клеткой и большим загоном, третьи — в наружной ограде, откуда стадо вырвется на волю. И через эти ворота им предстоит прогнать криками или уговорами огромных, в тонну весом, зверюг, злобных, как черт, и издерганных, как они сами.

Нащупав под носом корочку засохшей крови, Коттон содрал ее, не переставая размышлять. Потом сказал, что дело не такое трудное, как может показаться. Вот что нужно сделать. Вторые и третьи ворота они преспокойно откроют прямо сейчас — тут проблем не будет. Он, Коттон, останется здесь, над клеткой, у ворот № 1. Остальные вылезут, тем же путем, каким пришли, завернут за угол и подойдут к тому отсеку, где находится стадо. Это привлечет бизонов к ним и отвлечет их от Коттона. Тогда Коттон спрыгнет вниз, откроет ведущие в клетку ворота № 1, заберется обратно, и, когда все будет готово, остальные залезут на ограду под носом у стада и все, как один, начнут — но только не орать, а размахивать шляпами и стучать по перекладинам. Тогда стадо промчится мимо Коттона и проскочит одни ворота за другими.

— Ясно? — спросил Коттон. — Усекли?

Он понимал, что они застыли от ужаса.

— Так вот, — решительно продолжал он, — ты, Тефт, по дороге откроешь ворота № 2 и № 3. И Бога ради, когда окажетесь на месте, а я спрыгну вниз, чтобы открыть эти ворота, дайте мне время залезть обратно, а уж потом поднимайтесь сами. И помните: для этого мы здесь. Ладно, начали.

Никто не шевельнулся. Коттон уже пришел в отчаяние, но тут Лалли-1, от которого этого никак нельзя было ожидать, Лалли-1, испугавшийся не бизонов, а того, что его брат станет героем дня, встал на четвереньки и пополз, а за ним тронулись остальные.

Коттон смотрел им вслед. С этой компанией никогда не угадаешь, как повернется дело. Они не лучше бизонов. Он следил взглядом, как Тефт спрыгнул вниз, открыл ворота № 2 на противоположной стороне клетки, как он снова влез наверх, дополз до наружной ограды и открыл ворота № 3. Потом все пятеро исчезли во тьме.

Коттон прикинул, сколько времени им нужно, чтобы обойти загон. Спешить они не станут, тут он не сомневался — потащатся, поджав хвосты. Потом Коттон заметил, что стадо задвигалось. Он привстал, почти ничего не видя, но чувствуя, что происходит что-то. Ему показалось, что бизоны зашевелились и повернулись мордами к наружной ограде. Коттон услышал фырканье и топот. Густые облака не давали разглядеть, пришли ли писуны на место, — должно быть, пришли и готовятся к штурму стены: это и привлекло внимание стада. Коттон натянул под подбородок завязку подшлемника. Хотел помолиться, но во рту пересохло.

Он сиганул вниз. Ворота были заперты на цепь и засов. Едва коснувшись подошвами грязной земли, он схватился за цепь, выдернул засов и, ухватясь за перекладину, настежь распахнул ворота; потом без промедления бросился к ограде, цепляясь руками и ногами, в едином порыве взмыл наверх, пока бизоны не успели поддеть его на рога.

Далее события развернулись столь стремительно, что Коттон едва не свалился вниз. Как ему показалось, под наружной оградой замелькали шляпы. Потом послышался чудовищный топот и гул, шляпы исчезли, раздался треск, в воздух взлетели щепки, и Коттон успел подумать: «О Боже, они пробили наружную ограду…» Затем внизу, под ним, бизон и две самки попытались протиснуться через открытые им ворота, клетка заходила ходуном, Коттон упал ничком, вцепившись пальцами в доски, а осатаневшие бизоны проскочили через ворота № 2 в большой загон и, вместо того чтобы бежать к воротам № 3 и поставить на этом точку, описали круг и рванулись обратно в тот отсек, из которого выскочили и где оставалось остальное стадо.

Будь его воля, Коттон бы в голос выматерился. Будь он плаксой, он бы запрудил весь загон соленой водицей разочарования. Но вместо этого он спрыгнул вниз и — черт с ней, с опасностью! — закрыл ворота № 2, вышел через ворота № 3, миновал грузовик и прессованное сено, отдуваясь, завернул за угол и двинулся вдоль наружной ограды, повторяя про себя: «Не дай Бог! Не дай Бог, если бизоны прошибли стенку, когда на ней сидели ребята… Это моих рук дело! Я убийца. Они погибли — все до одного…».

14

Коттон наткнулся на них у огороженного прохода. Все были целы.

Но они снова раскисли. Приткнувшись у забора, они приникли к столбам, как к друзьям детства, и, заикаясь, сообщили Коттону, что все бизонье стадо бросилось на ограду и чуть не своротило ее, когда они сидели наверху, а Коттон с облегчением оперся о перекладину, снял каску и рукавом вытер пот со лба.

— Где моя подушечка? — ныл Лалли-2.

— Я ноги стер! — сокрушался Гуденау.

— Почему мы назад не повернули? — канючил Лалли-1. — Мы бы уже давно во Флагстаффе были, если бы не мой драгоценный братец.

— Не забывай о братьях наших меньших! — изрек Шеккер.

— Трах! Шмяк! — в восторге вспоминал Тефт. — Как они врежутся в забор… трах-тах-тах!

— Заткнитесь, — с отвращением произнес Коттон. — Надо пораскинуть мозгами.

Он прислушался. В загоне все еще колобродили бизоны — хорошо, что на шум не повыскакивали из палаток и автоприцепов аризонские охотники! А еще он прислушался к писунам: они жаловались, что транзисторы включить нельзя, что сил нет, ну никаких, и что с самого начала ясно было — только психи могут за такое дело взяться. Судя по всему, писуны опять были готовы расклеиться. Дурацкий повод всегда найдется: то птица из кустов вылетит, то полицейская машина из-за угла выскочит, то бензин кончится, а теперь вот их согнали с забора несколько эмоционально неуравновешенных бизонов. Были бы писуны нормальными американскими мальчишками, которые любят кукурузные хлопья и брызгаются дезодорантом, Коттон бы их живо привел в чувство — да они не такие. Они мысленно все еще там, на заборе, шляпами размахивают. А озверевшие бизоны все еще кидаются на них. Нужен был план, и поскорее. Но сперва стоило применить испытанное средство.

— А ну, пальчик за пальчик, — сказал Коттон. — Живо!

Они заколебались.

— Ну, живо же! — настаивал на своем Коттон.

Он прислонился к столбу, вытянул руки, а они медленно, неуверенно приблизились к нему, образовали магическое кольцо и замкнули круг, опустив головы.

Закрыли глаза.

Обнявшись, нежно потыкались друг в друга носами, пальцами коснулись лиц.

Прошла минута, другая. Глухие, немые, слепые, но объединенные надеждой и страхом, укутанные в теплый мех человечности, они стерегли то, что создали вместе за это лето.

И средство снова сработало. Даже подступить к ним волчья стая не посмела!

Коттон открыл глаза.

— Вот что, парни, — сказал он, — попробуем по новой.

Кольцо разомкнулось — как им хотелось, чтобы оно помогло!

— А почему бы и нет? Сейчас почти утро, и без машины мы все равно попадемся. В тот раз ведь все почти получилось — хотите верьте, хотите нет. Когда я открыл ворота, три бизона проскочили в другой отсек, но потрясены они были не меньше нашего и вернулись назад. От нас требуется одно: без шума поднять все стадо, чтобы оно бросилось бежать и уже не останавливалось. И я знаю, как этого добиться.

Вот что они сделают, объяснил Коттон: кто-то встанет на пост у ворот № 1, кто-то — у ворот № 2. Ворота № 3, ведущие наружу, останутся открытыми. Когда стадо минует ворота № 1 и № 2, те двое спрыгнут вниз и закроют их, чтобы ни один бизон не повернул назад. Тогда стадо в суматохе конечно же двинется в единственно возможном направлении — к последним воротам.

— Кто будет дежурить у ворот? — перебил Коттона Гуденау.

— Я и Тефт.

— Нет, это нечестно, — опять вспомнил о справедливости Гуденау. — Дежурить будем мы с Шеккером. А то от нас никакой пользы. Меня просто стошнило, а из-за Шеккера мы сунулись в закусочную в Флагстаффе. Теперь наша очередь сделать что-нибудь стоящее.

Обеими руками вонзив себе в грудь воображаемый кинжал, Шеккер изрек:

— Сражен наповал!

Коттон побарабанил пальцами по каске.

— Ладно, поступайте как знаете. Вот как мы спугнем бизонов. Опять влезем вчетвером на стену, все вместе, как в тот раз, только теперь будем светить в них фонариками, а еще — пошвыряем в них шляпы и транзисторы. И тогда они рванут, вот увидите.

— А транзисторы зачем? — забеспокоились остальные. — С какой стати ими бросаться?

— А что же еще бросать? — голос Коттона зазвучал жестче. — Мы все сознаем, что это не детские игры. Это наш последний шанс испытать себя. Понять, чего же мы добились за лето. Так давайте проверим! Гуденау и Шеккер, отдайте нам ваши транзисторы и шляпы, и вперед. Когда мы зажжем фонарики, вы приступите к делу. А пока мы здесь подождем, чтобы вы успели залезть на клетку и приготовиться. Вот так-то, парни. Счастливо вам. И нам.

Шеккер и Гуденау сдали свои фонарики, транзисторы, индейскую повязку и кепочку для гольфа и в задумчивости двинулись вдоль ограды. Коттон заставил свою тройку — Тефта и братьев Лалли — разложить все по карманам, чтобы удобно было бросать сначала фонарики, потом транзисторы, потом шляпы. По его сигналу, сказал Коттон, забираемся на ограду, примерно до третьей перекладины, одной рукой держимся, другой бросаем. И все будет нормально, заключил он, все будет как надо.

Они ждали. По ту сторону ограды фыркали, топтались и тоже ждали бизоны. Коттон отмерял время по бегу низких облаков, то застилавших, то открывавших слабо мерцающую звездочку.

Их презирали — они презирали в ответ. Их отвергли — они объединились. Они не звонили домой, преодолев себя. Они привыкли называть друг друга по фамилиям.

Не будучи прирожденным вожаком, Коттон завоевал себе авторитет игрой в «настоящего мужчину» — бритьем, курением, бутылочкой виски и армейской бляхой — и теперь держался за свой авторитет зубами и когтями. Если надо было вступить в драку с чужаком, он не уклонялся и, хотя бывал бит мальчишками постарше, переносил свои синяки со стоицизмом краснокожего. У себя в отряде он был и другом, и вожатым, и служакой-сержантом: то по-отечески увещевал свою команду, то поднимал ее на смех. Чудаки и недоделки, по-коровьи сидящие в седле, загоняющие пули в молоко, попусту машущие бейсбольной битой, писуны к концу первого месяца в лагере, то есть на середине срока, в некотором смысле преодолели невротический пик. Ночная поездка в кино позволила им сбросить напряжение и почувствовать себя много увереннее. А предпринятый ими второй набег, удививший весь лагерь, заставил их уважать.

Набег был задуман Коттоном и превосходно осуществлен. Поздно ночью они открыли ворота корраля, лошадей отвели в сосны, а сами побежали в лагерь с криками: «Лошади сорвались! Лошади сорвались!» Повсюду зажегся свет, мальчишки и вожатые, чертыхаясь, выскочили на улицу и рассыпались по лагерю в поисках лошадей, пока те не ускакали в Калифорнию. Поскольку лошади уже один раз убегали, когда кто-то неплотно закрыл ворота корраля, никто ничего не заподозрил. Держась поближе друг к другу, писуны вернулись в опустевший лагерь. Из брошенных без присмотра домиков они одну за другой вытащили головы бизона, пумы, медведя, рыси и антилопы и разложили их в ряд на площадке. Тефт привнес в их торжество мрачноватый элемент. Велев им минутку обождать, он сбегал в тир, принес винтовку с патронами и, встав перед рядом голов, засадил в каждую по пуле, пробив дырку между глаз. После этого писуны сразу разбежались и, смешавшись с другими мальчишками в сосняке, рыскали вместе со всеми, пока поиски не завершились и лошадей не загнали в корраль.

Обнаружив, что стряслось в их отсутствие, мальчишки во второй раз повыскакивали из своих домиков. Апачи, сиу, команчи, шайены, навахо — все пришли в бешенство. Это, конечно, была работа писунов. Они разве могут не сподличать? Послышались призывы к мести, кто-то предложил запереть негодяев до утра в отхожее место. Так им, вонючкам, и надо. Нечего жулить. Но начальник лагеря осадил разъяренную толпу, а обвиняемых отвел в столовую и там учинил им допрос. Они ни в чем не признались. Сидели, набычившись, и помалкивали. Коттон насупился. Шеккер грыз ногти. Тефт ухмылялся. Гуденау вертелся. Лалли-1 сжимал кулаки. А Лалли-2 держал во рту палец.

Под конец начальник лагеря не выдержал и сказал им, что их лечить надо. Им место не здесь, а он сам не знает где — только не в летнем лагере для нормальных мальчиков, у которых в здоровом теле здоровый дух. Он бы их выгнал на все четыре стороны, но остался всего месяц и не хочется огорчать их родителей, которые заслуживают отдыха и уж конечно рады были сбыть их с рук. Поэтому пусть остаются, но при одном условии. Еще один такой хулиганский выверт, и он сажает их на ближайший самолет до Финикса. Что потрясло весь лагерь, так это простреленные головы. Была в этом какая-то ненормальность, сознательная враждебность. Такой поступок, перешептывались между собой старшие вожатые, свидетельство параноидального развития личности. По-прежнему презираемые, даже ненавидимые другими мальчишками, психи из отряда Коттона избавились, однако, от издевательств и насмешек. Их побаивались, хотя вслух в этом не признавались: почем знать, как они еще могут насолить. С ними не угадаешь.

На этом набеги прекратились. Они перестали быть игрой. Приобрели новый смысл. На оружейный склад повесили замок. По субботам на линейке писунам больше не вручали ночной горшок. Они всюду таскали его с собой, как почетный приз.

В темноте Коттон подтолкнул Тефта и братьев Лалли.

— Пора! — шепнул он. — Не забудьте: сперва фонарики, потом транзисторы, потом шляпы… и не шуметь!

Лалли-2 извлек палец изо рта:

— Коттон, а Коттон!

— Что?

— А вдруг они, бизоны то есть, кинутся на нас, а совсем не туда, куда надо?

— Не кинутся, — ответил Коттон. Обещаю. И бросай как следует… как будто это не фонарики, а гранаты… Ну, вперед!

Два прыжка к ограде, первая перекладина, вторая, третья, и вот их головы показались наверху, над стадом — Коттон с Тефтом по бокам, братья Лалли посредине. Прошлое встретилось с будущим. На одно жуткое мгновение на них нахлынул острый запах и отчаяние, наполнявшие загон, и тут фонарики вспыхнули, за ограду полетело шесть желтых факелов, за ними — пять транзисторов, а потом — неразбериха из индейских бусин, пластмассы и фетра, и все это посыпалось на бизоньи горбы и рога; черные тени попятились, тяжелая туша навалилась на бревенчатую ограду, копыта застучали, как набирающий скорость локомотив, и стадо понеслось.

Они спрыгнули на землю, очертя голову побежали вдоль загона, а там, внутри, трещали бревна и скрипели болты — это стадо протискивалось через центральную клетку. Когда они завернули за угол, наступила оглушающая тишина. Задохнувшись, они перешли на шаг. Гуденау и Шеккер ждали их и указывали пальцами в темноту.

Измученные, грязные, все шестеро стояли с обнаженными головами. Они совершили больше, чем могли вообразить. Их трясло. Ноги гудели песенным гудом. Сердца стучали, отбивая стихотворный ритм. Из онемевших кончиков пальцев вылетали на волю их души. Ибо при свете заходящей луны, вприпрыжку, играя и взбрыкивая, выбежал из ворот на свободу бизон.

15

То был лучший момент в их жизни. Они поразили сами себя.

— Гм, — кашлянул Коттон.

Они обернулись к нему.

— Гм. У меня в кармане… — неуверенно произнес он. — Я их все лето берег. На случай, если мы сделаем что-нибудь стоящее.

Он порылся в кармане и достал что-то завернутое в туалетную бумагу.

— Я их взял, когда мы уходили из лагеря.

Они окружили Коттона, и он развернул бумагу. Внутри были три бутылочки виски — такие подают на авиалиниях.

— Ух ты! — оживились остальные. — Где достал?

— Стырил в самолете, пока Тефт скандалил. Дело нехитрое. Стюардессы совсем очумели, а тележка осталась около моего кресла. Я стащил четыре штуки. Одну выпил в то утро, когда мы с первым нашим набегом в галошу сели. Помните? А теперь каждому причитается по полбутылочки. Мы это заслужили.

Он показал им, как свинтить пробку.

— Итак, за писунов, — провозгласил Коттон. — За самых отчаянных ковбоев Дикого Запада.

Он приставил бутылочку к губам и под их взглядами сделал первый глоток.

Коттон разделил свою бутылочку с Лалли-2, Гуденау — с Шеккером, Тефт — с Лалли-1. Вышло что-то вроде причастия. В темноте у пустого загона одни ждали своей очереди, другие пили по глоточку, надувая щеки, чтобы не поперхнуться. Действие виски они проверяли на Гуденау и, когда тот закашлялся, по-дружески похлопали его по спине.

«Очень прилежен, другим занятиям предпочитает чтение. Друзей мало. Негативная реакция на школу сохраняется. В последнее время проявляет склонность к самодеструкции. Причины коренятся в по-прежнему сложных внутрисемейных отношениях». Отчим Гуденау разорвал этот годовой отчет школьного психолога на кусочки. Ученые мужи сделали, что могли, заявил он матери Джералда, теперь моя очередь взяться за парня. Вчера один знакомый говорил в клубе, что в Аризоне открылся летний лагерь, там мальчиков учат ездить верхом, стрелять и вообще делают из них мужчин. Вот крошка Джералд летом туда и поедет. Мать Джералда всплакнула. Аризона так далеко, а Джералд необщительный, свалится с лошади и на всю жизнь останется калекой. Калекой так калекой! — проревел отчим. Ты должна сделать выбор. Во-первых, между мужем и младенцем, который до сих пор писается в кроватку. И во-вторых, кого ты из него растишь? Сам он всего лишь инженер, а не какой-нибудь гений, но он, черт возьми, способен отличить винт от гайки. И мужика от бабы. Так что пусть поскорее выбирает, что дальше делать с ее малюткой — надеть на него джинсы и сапоги или купить ему платьице и губную помаду.

Джералд подслушивал, стоя на лестнице.

Допив виски, они торжественно и многозначительно поглядывали друг на друга. Должна же на них подействовать такая порция! Лалли-1 попробовал было рыгнуть, но на пустой желудок это вышло как-то несерьезно.

Тут до Шеккера дошло, что наступил его час. Он не стал кривляться и повторять папашины шуточки, а прошелся вместо этого по кругу, согнув руки в локтях. Они спросили его, что это он изображает.

— Это бизонья пляска. Я об этом читал. Когда бизонов не стало, индейцы чуть с катушек не съехали. И пляски устраивали, чтобы бизоны вернулись. Плясали до упаду.

Набычившись, Шеккер замотал головой и захрипел:

— Великий вождь Шеккер пить огненная вода… плясать индейский пляска… звать назад бизоны… звать на большой потлач…

Остальные не знали, как себя вести. Наконец, чувствуя необходимость как-то проявить опьянение, они выстроились перед Шеккером — Тефт, Гуденау и братья Лалли. Согнувшись в поясе, поматывая головами, подергивая локтями, они медленно двинулись по кругу, хриплыми голосами выкликая: «У-ху-ху, у-ху-ху». Они были удивлены: им нравилась эта пляска. В их ушах гремели призрачные барабаны. Ноги отбивали ритмы старинных преданий. Вместе с потом из пор вымывался постыдный страх. Из старых горьких трав стряпали они новое зелье. От виски просыпалась гордость и наследственная память. Они топали, подскакивали, наставляли друг на друга воображаемые рога и вполголоса повторяли: «У-ху-ху, у-ху-ху, у-ху-ху».

Они замерли. Им недоставало Коттона. А он влез на ограду и поверх загона всматривался в автостоянку и каменный дом. Они присоединились к Коттону.

— Эй, Коттон!

— Бледнолицый брат не плясать. Почему?

— Вы лучше туда гляньте, — ответил он. Они повиновались.

— Через час-полтора рассвет. Стрелки проснутся и начнут приводить в порядок оружие. А кто-нибудь сходит сюда взглянуть на добычу. — Коттон развернулся на перекладине. — А теперь посмотрите туда.

— Они обернулись.

— Вот они, бизоны. Никуда не ушли. Стоят здесь, здоровые, жирные, и травку щиплют, Я думал, они убегут, но они-то совсем ручные.

— Ну так что же?

— В чем дело?

— Бледнолицый брат говорить загадка.

Коттон спрыгнул вниз и уселся на землю, прислонясь спиной к ограде. Остальные тоже спустились и сели рядом. Расстегнув «молнию» на куртке, Коттон вытащил из-под майки армейскую бляху и принялся теребить ее, как четки.

— Худо дело? — спросил Лалли-2.

— Ага.

— А в чем проблема?

— В том, что мы своего не добились. Ни черта мы не добились!

Коттон обжег их взглядом, от волнения речь его стала невнятной.

— Что мы сделали? Выпустили бизонов на волю. А утром их окружат и убьют. Эти охотнички явились сюда, чтобы завтра пристрелить три десятка бизонов, и они своего не упустят.

Мы тут виски распиваем, пляски устраиваем, домой собираемся — а ни черта ведь не сделано!

Поколению Коттона войну доставляли на дом. Играть в полицейских и гангстеров, в ковбоев и индейцев — этого им было мало. Стоило нажать на кнопку, чтобы с головой окунуться в сплошное насилие — так выглядела вьетнамская война на телеэкране. Коттон бредил Вьетнамом. Это была переносная война: поставишь телевизор в гостиной — вот тебе воздушный налет, перетащишь в спальню — вот тебе карательная операция, унесешь в ванную — вот тебе артобстрел с моря. Напалм на завтрак, горы трупов — к обеду. Мысленно Коттон не расставался с картой боевых действий. Его воображение щетинилось новейшими видами оружия. Вьетнамская деревня была для него реальнее индейского поселка. Он распростился с ребяческими фантазиями — первым высадиться на Луну или стать лучшим бейсболистом Америки. Вместо этого Коттон с остатками своего взвода пробирался через рисовые поля, поднимал в атаку солдат, осколком ему отрывало ногу, и президент награждал его орденом в Белом доме. Больше всего Коттон боялся, что, пока он вырастет, война кончится.

Вдвоем с матерью они жили на берегу озера в Рокки-Ривер, предместье Кливленда. Как-то вечером, после последних известий, покрутив ручку, чтобы найти программу с подробной военной сводкой, Коттон, распахнув с размаху дверь, явился к матери в спальню и — с воображаемым автоматом в руках — залег в засаде на кровати, а она между тем, сидя перед трюмо, готовилась к выходу в свет. Мать наложила на лицо тон, накрасила глаза, наклеила фальшивые ресницы. Коттон вспомнил, как в Квебеке она в первый же день потребовала вернуться в лоно цивилизации, потому что ей уже надоело. Мать обвела глаза карандашом и в уголках поставила черные точки. Коттон стал Замечать, что в последнее время она все хуже играет в теннис. Раньше она тигрицей металась по корту. Набрав на щеточку краску из серебряной коробочки, мать наложила тени на веки. Она то баловала Коттона, то муштровала. На скулы она наложила немного румян и растерла их. Джон вдруг подумал, что мать, должно быть, боится: молодость уходит, приближается одиночество, не хватает денег. А еще пуще она боится сына, потому что скоро он станет взрослым. Двумя оттенками помады она подкрасила губы, сверху прошлась бесцветным карандашом и приложила ко рту бумажную салфетку. Чтобы сохранить молодость, размышлял Коттон, матери нужно, чтобы сын оставался ребенком. Капнув духов за ушами, она поглядела на него в зеркало, улыбнулась и спросила: «Правда, мамочка у тебя красавица?».

— Чего ты боишься? — спросил Коттон. — Старости?

— Ну-ну, не хами.

— Я не хамлю, — ответил он. — Мне пятнадцать лет. Постарайся это усвоить. Меньше чем через два года мне исполнится семнадцать. И знаешь, что я тогда сделаю?

— Что?

— Пойду в морскую пехоту. Это разрешается, если родители дают письменное согласие.

— Я такого согласия не дам.

— Дашь. Ты наклюкаешься в день моего рождения и даже не посмотришь, что подписываешь. А если не подпишешь, яповешу на шею плакат и выйду с ним к кливлендскому яхт-клубу. А на плакате напишу: «Моей мамочке сорок два года».

— Только попробуй! — воскликнула мать.

И, взглянув в зеркало, побледнела под слоем косметики. У нее за спиной Джон Коттон, упершись локтями в шелковистое покрывало, держал ее на мушке, словно в руках у него был автомат.

Их познабливало. Похолодало, пот после недавней пляски подсох. Наступил тот последний, немощный предрассветный час, когда правда в цене, а иллюзии не в ходу.

Поаккуратней с ними, попридержал себя Коттон, поаккуратней. Они выложились до конца. Они сами не знали, что способны на такое. Они ведь еще пацаны — чуть пережмешь, и они разбредутся по загону, начнут драть на себе волосы, грызть ногти, подвывать сквозь сон от страха, и тогда их уже не собрать. Осталась самая малость. Так что поласковее. Сейчас нужен не кнут, а пряник.

— Вы ведь сами понимаете, в чем суть, — сказал им Коттон. — Наша цель — спасти бизонов. И мы своего почти добились. Почти — наша цель всего в двух милях отсюда. Вчера я поговорил с одним парнем из управления охоты и рыболовства: отсюда всего пара миль до границы заповедника. Другая граница проходит через Моголлонский перевал. От нас что требуется? Погнать стадо к границе заповедника и выставить его за ограду. Тогда бизоны окажутся на воле.

Коттон встал, засунул бляху под майку и застегнулся с таким видом, словно им предстоит сгонять в город поесть мороженого.

— Ладно, пошли! До рассвета осталось около часа, а самое трудное позади. Теперь нам надрываться не придется — понадобится только смекалка. Да вы только вообразите! Бизоны убегут куда хотят — хоть на сотню миль отсюда! И заповедником для них станет весь штат Аризона.

Остальные так и сидели на корточках.

— Как мы их погоним? — спросил Лалли-1.

— Проще простого. Так же, как их пригнали сюда парни из управления охоты. Тут, сказал мне этот парень, не хватает травы. Бизонам немного надо: пустили перед ними грузовик с кормушкой и подбрасывали им сена. А уж они бежали за грузовиком, как овечки. Они сейчас уже третий день не кормлены и оголодали.

— Мало ли кто оголодал! — возразил Шеккер. — Мне пока не, ясно, как все это будет.

— Да брось ты! Мы себе цену знаем, — улыбнулся Коттон. — Мы профессионалы, мы все можем и доказали это! Вот сено. — Он показал пальцем на сено. — Мы подадим его бизонам на блюдечке. Вот грузовик. — Он ткнул в грузовик. — Писуны опять за рулем! А вот Тефт. — И он указал на Тефта.

И Тефт, разрушитель самолетов, вскочил на ноги. Нависнув над остальными, он стал по стойке «смирно», щелкнув каблуками, на секунду сунул руку в карман и, застыв в нацистском приветствии, высоко поднял свой проводок:

— Зиг хайль!

16

Тьма сгущалась. Череда низких туч, сея мелким дождем, ползла над головами писунов. Но глаза их привыкли к темноте, дел было хоть отбавляй, а на изморось им было наплевать.

Лалли-2 отправился в загон спасать все, что уцелело, — фонарики, транзисторы, головные уборы.

Тефт обследовал грузовик. Коттон, Шеккер, Гуденау и Лалли-1 грузили сено. Даже опустив задний борт, им пришлось по двое закидывать в кузов тяжелые брикеты — весом от ста до двухсот фунтов.

Лалли-2 вернулся с одним транзистором, который кое-как работал. Остальное, сообщил он, пришло в негодность, в том числе и шляпы. Вряд ли кто захочет разгуливать с кучей бизоньего дерьма на голове.

Тефт доложил, что грузовик, выпущенный два года назад «форд», в приличном состоянии, горючего вполне хватит на две мили, в этом можно не сомневаться — когда в кузов падает сено, слышно, как в баке плещется бензин. Провод подсоединен, и машина готова.

Они забросили в кузов пять брикетов, подняли задний борт, положили в кузов винтовку и, по требованию Гуденау, бизонью голову и сами полезли в кузов, но тут Коттон вспомнил:

— Да, а подушечка?

— Ну ее! — ответил Лалли-2.

— Ну ее? — удивился его брат. — Вот так номер!

— Ты серьезно? — спросил Коттон.

— Серьезно, — с достоинством ответил Лалли-2. — И хватит об этом.

Соперничество между братьями Лалли граничило с психозом. Не умея держать в узде свои порывы, Лалли-1, после того как перебил в домике всю живность, еще раз открыто проявил ненависть к брату. Лалли-2 стал победителем в лагерном родео. Это было соревнование на время: требовалось проскакать от старта до расположенных в пятидесяти ярдах пустых бочек из-под бензина, отстоящих друг от друга на одинаковом расстоянии, как можно быстрее объехать вокруг каждой, свесившись в седле набок и не выпуская поводьев, а потом, снова сев в седло, вернуться к месту старта. Секундомер был пущен, но, поскольку Шеба относилась к Лалли-2 совсем как к собственному жеребенку, они умудрились на целых три секунды обойти соперника, занявшего второе место. Впервые за все лето победу в соревновании одержали писуны. Прошло несколько минут, и кто-то заметил, что над их домиком курится дымок. Все бросились тушить пожар. Как выяснилось, Лалли-1 поджег поролоновую подушечку, привезенную братом из дома, ту самую, без которой Лалли-2 не мог заснуть, ту самую, с которой он залезал по ночам под койку. Пока подушечку заливали водой, она наполовину сгорела и изошла черным дымом.

— Кончен разговор, — сказал Коттон, перелезая через борт. — Как будем проволоку резать?

Он вцепился в проволоку, стягивавшую брикет и потянул, но безрезультатно.

— Тефт, в кабине должны быть кусачки.

Кусачек Тефт не нашел.

— Черт! — огорчился Коттон.

— Гои несчастные, — усмехнулся Шеккер. — Здесь без бедного еврея не обойтись.

Он взял винтовку, поддел ее стволом проволоку и стал поворачивать приклад по часовой стрелке. Под слоем жира у Шеккера пряталась крепкая мускулатура. Наконец проволока лопнула.

Гуденау уже открыл рот, чтобы прокричать «ура», но Коттон зашикал на него:

— Тише! А то набегут охотнички и возьмут нас на мушку. Им один черт куда палить, лишь бы цель была живая. Так, все готовы? Тефт, помни: фары не включать. А когда мотор заведется — если, конечно, он заведется, — не гони, езжай помалу. Ну, давай!

Они ждали.

— Заводи же, Тефт! — сказал Коттон.

Подождали еще.

Потом из окна кабины высунулась длинная, словно пластмассовая, рука. В руке было что-то стыдливо зажато.

От Лоренса Тефта-третьего требовалось совершенство во всем. Предполагалось, что курс обучения он, как и его отец, пройдет в Эксетере и Дартмуте. Поскольку в школе мальчик не блистал, отец в марте сам повез его в Нью-Гэмпшир, чтобы лично договориться с директором колледжа. Пройдя через покрытый лужами квадратный двор, они подошли к административному корпусу, который студенты прозвали «Кремлем». Директор принял их, предложил им сесть, и, когда отец Тефта начал свою речь, из которой вытекало, что для сыновей старых питомцев этого учреждения правила приема следует смягчить, Лоренс перебил его и подробно рассказал, как ему приходилось угонять машины, после чего добавил, что Эксетер, на его, Лоренса, взгляд, может сам себя поцеловать в анальное отверстие. В наступившей гробовой тишине директор предложил мальчику выйти из кабинета и подождать, пока они с его отцом побеседуют. Лоренс повиновался. В приемной он обнаружил вазу с яблоками, приобретенными для студентов из директорского фонда. Одно яблоко он съел, остальные выкинул в окно. Между тем директор порекомендовал отправить мальчика в военный колледж или в летний лагерь подальше от дома. По мнению директора, мальчика необходимо приучить к дисциплине. Нужно, чтобы он созрел, приучился к компромиссам и как следствие приспособился к окружающей действительности. Директор сказал, что подходящий лагерь есть поблизости от Прескотта, в Аризоне. В результате родители и посадили Лоренса Тефта-третьего в июне на самолет, вылетавший из аэропорта Кеннеди, посадили под строгим надзором — как арестанта.

В руке у Тефта были зажаты ключи. Он высунул из кабины голову — на лице его играла идиотическая улыбка.

— Ключи! — промолвил он. — А я и не посмотрел! Они ключи в машине оставили! Вы только подумайте!

— Так поехали! — взмолился Коттон.

— Едем, едем!

Мотор завелся с пол-оборота. Но в коробке скоростей что-то затарахтело, грузовик затрясся и подпрыгнул, а писуны чуть не перелетели через борт.

— Ты чем там занимаешься, Тефт?! — гаркнул Коттон.

Снова показалась голова Тефта.

— Прошу занять места, джентльмены. Я в жизни не сидел — за рулем такого чудовища. У него четыре скорости — переключатель у руля да еще рычаг для передних и задних ведущих колес на полу. Вроде бы так. В общем, пока я ничего не понимаю. Наберитесь терпения.

Они сидели и ждали. Со второй попытки Тефт стронул грузовик с места, и, обогнув скирду, они — уже без тряски и тарахтения — поехали в направлении открытого выпаса.

Дождь перестал. Под беззвездным небом грузовик полз по заповеднику. Казалось, это утлая лодчонка пустилась в плавание по коварному морю: земля под колесами вздымалась высокими серебрящимися валами и чередой волн уходила в неведомое. Весной, после таяния снегов, и осенью, когда ливни увлажняли почву, здесь росли великолепные травы, но лето выдалось сухое, и зелень пожухла. Пятеро в кузове, встав коленями на брикеты сена, облокотились на крышу кабины и всматривались перед собой. Наконец впереди замаячили силуэты бизонов. Они по-прежнему держались вместе и пожевывали травку. Грузовик тихо приближался.

В ста ярдах от стада Тефт остановился и, высунув голову из кабины, повернулся к остальным:

— Извините, но мне не часто доводилось иметь дело с бизонами. Какие будут указания?

— Договоримся насчет сигналов, — сказал Коттон. — Я буду стучать тебе в заднее окошко: один стук — тормози, два — поезжай. Ладно?

— Отлично. Вопрос в том, что теперь делать. Сейчас, сию минуту. Как вести себя с бизонами?

Коттон помедлил с ответом, и минутного колебания было достаточно, чтобы вызвать тревогу у остальных.

— А если они на нас кинутся? — спросил Гуденау. — А если…

— Помните, как они чуть ограду не снесли? — вмешался Лалли-1. — Если они бревна, как спички, ломают, то что им грузовик, а значит…

— Вот что надо сделать, — влез Шеккер. — Подойти, пожать бизонам ручку и сказать на ушко: «Мы с вами братья по духу».

— В крематорий его! — заорали остальные.

Коттон положил конец беспокойству:

— Заткнитесь! Парень из управления говорил, что они почти что ручные и от сена их не оттащишь. А сено-то у нас в грузовике — это они живо смекнут.

— Но мы-то им чужие, — сказал Лалли-2.

— Попробовать нам все равно придется, — нетерпеливо ответил Коттон. — Главное, их не спугнуть. Надо, чтобы бизоны нам доверяли. Так что давайте без разговоров и без лишних движений. Тефт, поезжай помедленней, на самой малой скорости. И прямо на них.

Тефт насторожился:

— Прямо на них?

— Ну да. Когда окажемся в середине стада, я стукну в окошечко один раз — тогда стоп.

— Стоп? В середине стада?

— Все, договорились, — сказал Коттон. — А вы садитесь пока, где хотите. И не вылезайте. Не дергайтесь.

Все расселись на брикетах.

— Давай, Тефт! — скомандовал Коттон. — Мать честная! — помотал головой Тефт. Он повел грузовик на стадо. Животные перестали щипать траву и замерли. Повели головами. Потом повернулись — сперва быки, а потом и самки, — вглядываясь, внюхиваясь, вдумываясь. Может быть, они не поверили собственным глазам.

Из темноты на них выползало чудовище. На спине оно тащило свою молодь — пятерых попрыгунчиков с белыми мордочками. У одного в лапах была зажата железная палка. Другой держал за рога величественную голову благородного бизоньего вождя.

Со своей стороны, чем ближе подъезжали писуны к бизонам, тем меньше верилось им в успех дела. Легко сказать — затесаться в стадо чудовищ, гнев и мощь которых не под силу человеку. По собственной прихоти и собственной глупости писуны рисковали жизнью и безопасностью.

Грузовик приблизился вплотную к стаду, и оно расступилось. Бизоны разошлись в стороны. Когда машина оказалась в середине, Тефт услышал за спиной стук. Он нажал на тормоз и перевел рычаг на «нейтралку».

Наступила тишина — только пофыркивал выхлоп да иной раз копыта шуршали о гравий. Животные подошли ближе. Они окружили грузовик: до быков и самок, грознорогих, с клочковатыми бородами и тяжелыми горбами, было рукой подать. Коттон, Шеккер, Гуденау и братья Лалли застыли на своих брикетах. Они не смели ни почесаться, ни моргнуть. Им стало по-настоящему страшно.

Звери и дети вглядывались друг в друга. Они принюхивались друг к другу. И внезапно мальчишки двенадцати, четырнадцати, пятнадцати лет вновь стали детьми. Благословением на них снизошло дыханье невинных зверей. Их переполняло доселе неведомое чувство — нежность. Они обрели покой, и страх пропал. Минуту-другую все было как когда-то, в начальные времена — до страха, до зла, до смерти, в миг творения, когда земля была совсем новая и все живое процветало на ней, когда справедливость царила на земле и все живое держалось вместе и не забывало своего родства. На минуту-другую звери и дети стали друзьями — друзьями в тиши сладостной ночи, друзьями на мирных лугах Господних.

— Привет, бизоны!

Лалли-2, младший из них, заговорил с бизонами, как когда-то — со своей лошадью. Бизоны терпеливо внимали тоненькой флейте его голоса.

— Привет! — сказал Лалли-2. — Вы голодные? Мы хотим выпустить вас на волю. Идите куда хотите и делайте что хотите. Как раньше. У нас тут полно сена. Пошли с нами — мы вас накормим. Пошли с нами — никто не сделает вам больно, никто не будет в вас стрелять. Потому что мы выпустим вас на волю.

Из вскрытого брикета он вытащил клок сена и перебросил его через борт. Стоявшая рядом самка наклонила голову и принялась жевать.

Другие последовали примеру Лалли-2. Вырывая сено из брикета, они бросали его бизонам, и массивные головы склонялись за ним к земле.

Коттон дважды постучал по стеклу. Грузовик тронулся.

17

И стадо пошло за ним, нетерпеливо ожидая новой порции сена. Все шло в точности так, как сказал Коттону человек из управления охоты. Бизоны были наполовину приручены: дразнить их, конечно, было опасно, но, родившись в заповеднике и живя на скудных пастбищах, они привыкли, чтобы их подкармливали с грузовика, как домашний скот.

Коттон крикнул Тефту, чтобы не прозевал ограду.

С помощью винтовки силач Шеккер сорвал проволоку со всех пяти брикетов. Мальчики устроились поудобнее: уселись на сено, спиной к кабине, и принялись вырывать из брикетов клочья и перебрасывать их через борт или подбрасывать в воздух — лишь бы стадо не отставало. Чтобы дать отдых ногам, они стащили сапога и теперь с наслаждением шевелили затекшими пальцами.

— ЛБК, — вспомнил Гуденау и хихикнул. — «Люди без комплексов».

Все так и покатились. Они стосковались по смеху. Хлопая друг друга по спине, они сползли с брикетов на дно кузова, они перебрасывались сеном, и оно застревало у них в волосах. То ли их насмешили тридцать диснеевских зверей, шествующих за машиной, то ли дало себя знать виски, то ли показалось невероятным, что те, кто недавно в ярости кидался на бревенчатую ограду, преобразились в мирных жвачных, то ли радостно было впервые за долгое время заговорить в полный голос, — но у писунов началась истерика.

Играя в Лас-Вегасе, Сид Шеккер загребал по сорок тысяч в неделю. Каждый вечер, после второго концерта, он отправлялся в казино: там он играл в кости и крупно проигрывал, наводя панику на жену. «Ну, продул я пять кусков, но за год-то я зарабатываю в сто раз больше. Мне тоже отдых нужен!» — обычно говорил Сид в свое оправдание. «В Штатах, — повторял он жене и детям, — если у тебя водятся деньги, ты и для гоев человек. Так и знайте: пока есть деньги, остаешься человеком». Однако мать Сэмми это не утешало. Иногда она будила мальчика часа в два ночи, одевала его и посылала вниз, в вестибюль гостиницы, и там он торчал у карточных столов, на случай если папаша заметит сына — всклокоченное, сонное напоминание о том, что Сид Шеккер в долгу перед семьей и человечеством.

Однажды ночью, когда Сэмми уже час простоял в вестибюле, Сид подхватил его и отправился в кафе, сопровождаемый свитой — агентами, менеджерами, поклонниками и подхалимами. Великий комик был в жутком раздрае. Он только что проиграл шесть тысяч, и, хотя прилипалы в прах расшибались, чтобы его развеселить, Сид был безутешен. Заметив, как его сынок пожирает кусок шоколадного торта, Сид Шеккер предложил пари: Сэмми для своих двенадцати лет, конечно, жирноват, но он, Сид, ставит тысячу долларов, что мальчишка проглотит дюжину кусков шоколадного торта за четыре минуты, по куску — за двадцать секунд, и это не считая того, который он сейчас приканчивает. Компания за столом немедленно откликнулась на эту идею. Официант принес и разрезал два торта. Были сверены часы и дан старт. Сэмми вгрызся в торт, полный решимости доставить отцу удовольствие. На третьем куске он заплакал. Его нестерпимо тянуло погрызть ногти, он не отказался бы от лимона, вишен или кокосового ореха, но времени, чтобы открыть рот и попросить, не оставалось. У Сэмми свело живот, щеки были в слезах, шоколаде и взбитых сливках. На одиннадцатом куске Сэмми сдался. Присутствующие отвратили от него свои взоры, а Сид Шеккер повлек сына к лифту. По дороге в номер отец дал сыну добрый совет: всегда играй по-крупному. Делаешь ставку — ставь по-крупному. Жрешь, как свинья, — жри тоже по-крупному.

Писуны пересмеялись. Смех служил для них защитным механизмом, отходом от той грани нервного истощения, на которой они очутились. Но смех их подвел. Он только подтолкнул их через грань. Начав за здравие, они кончили за упокой. Их ушные раковины обернулись пепельницами, мошонки сморщились кошельками, и, хотя они по-прежнему восседали на брикетах сена и продолжали подкармливать бизонов, делали они это словно в трансе. Их речь стала аморфной. Клочки воспоминаний, пригоршни слов перелетали через борт грузовика или вспархивали в безлунное ночное небо. Они перестали понимать других и себя.

— Какой сегодня день? — прозвучал вопрос.

Казалось, годы прошли с тех пор, как они покинули лагерь.

— Интересная была книжка, — сказал Шеккер. — Про бизонью пляску. А еще там написано, что поезд останавливался в чистом поле, пассажиры вылезали и, развлечения ради, стреляли бизонов.

— Вы чего тут ржали, шутники? — спросил Тефт.

Они только плечами пожали в ответ. Тефт наполовину вылез из окна, так что одни его длинные ноги остались в кабине, и рулил пятками.

— Как это у тебя выходит? — спросил его кто-то.

— Как видишь, отлично.

— Сегодня девятнадцатое августа, — удалось кому-то вспомнить. — Кто тут день спрашивал?

Они уже наполовину забыли, как угоняли первый грузовик в Прескотте.

Коттон сунул руку в карман куртки, достал сигару — вторую свою сигару за это лето, чиркнул спичкой и осветил циферблат часов.

— Елки-палки, десять минут шестого! Когда я в последний раз смотрел на часы, было три. Два часа кошке под хвост. Вот-вот рассветет, быть беде.

— Не нервничай!

— Ничего себе! Не нервничай! Я успокоюсь не раньше, чем бизоны окажутся по ту сторону ограды.

— Серьезно, ребята, какой сегодня день недели?

История с парнями из Флагстаффа и погоней на шоссе казалась фантазией. Коттон затянулся.

— Вы, ребята, теперь сами понимаете, что выпустить их из загона — это полдела. Вот когда они окажутся за оградой, они действительно будут на воле. И завтра тридцать свободных бизонов будут бегать по Аризоне. Может, мы с кем-то из них потом повстречаемся. С настоящим живым бизоном. Как в старину. Мы делаем для американского Запада полезное дело. А ведь Запад так нам помог.

— Среда сегодня, что ли?

— Вроде да.

— В субботу по домам.

— Ага, по домам, — закивали они.

Но слова эти ничего не значили.

— Между прочим, — сказал Тефт, — в кабине я вроде как на отшибе. Вы чего смеялись?

— Представляете, — вклинился Шеккер, — едет какой-нибудь чудак с женой на машине. И вдруг как заорет: «Мэри, гляди, бизон!» А она бряк в обморок.

— А мой отчим говорил маме, — сказал Гуденау, — что еще, мол, неизвестно, мальчик я или девочка. Я сам слышал.

— Как-то там наши лошадки? — произнес Лалли-2. — Спят, наверное.

— Или вот, — подхватил слова Шеккера Лалли-1, — едут себе из Калифорнии хиппи. Гонят как сумасшедшие на восток. Вдруг стоп. Увидели бизона. Э, ребята, куда это нас занесло?

— А еще бизона смогут увидеть малыши, — сказал Лалли-2. — Это ведь интересней, чем по телику.

Грузовик, рыча, полз вперед, а в его кильватере, качая головами, шли бизоны — ни дать ни взять фантастическая очередь в кафетерии. Коттон поминутно вскакивал и, опираясь на крышу кабины, всматривался в темноту. Ему не давала покоя мысль о том, где же ограда, ему не давало покоя приближение рассвета. Они наверняка уже проехали две мили, твердил про себя Коттон, наверняка проехали.

— Две мили в час, — заметил Тефт, — это, конечно, не авторалли. Никаких проблем. Грузовик даже заглохнуть не может — зажигание то у нас двойное: одно мое, другое — мистера Форда.

— Коттон был прав, — сказал Гуденау. — Хорошо, что он заставил нас довести дело до конца. От этого воля воспитывается.

— С Ральфом была такая же история, — согласился Тефт.

— С кем? — раздался вопрос.

— С Ральфом. Так звали пиранью моего двоюродного брата.

18

— Пиранья, это кто такая? — спросил Лалли-2.

— Рыбка. Только питается она мясом.

— Умоляю, ни слова о еде! — вмешался Шеккер.

— Есть у меня двоюродный брат. Он в Амхерсте учится, — начал свой рассказ Тефт. — Так вот, купил он себе маленькую пиранью, назвал ее Ральфом, взял с собой в колледж и там держал ее в аквариуме у себя в комнате. Каждый день он скармливал ей свеженькую золотую рыбку — корм он покупал в зоомагазине. У пираньи при виде золотой рыбки аж слюнки текут.

— Поэкономней с сеном, — предостерег писунов Коттон.

— А у нас в сауне бубуки живут, — вставил Лалли-2, — прямо под каменкой. И они делают пар.

— Нут вот, Ральф рос себе и рос, и так и лопал золотых рыбок: пришлось моему брату то и дело бегать в зоомагазин, а от этого страдала учеба. Брат полюбил Ральфа, но весной понял, что им суждено расстаться. Он пересадил Ральфа в ведерко и отнес в соседний женский колледж, а там у них был пруд с золотыми рыбками, вот он и пустил в этот пруд Ральфа. А в пруду золотых рыбок видимо-невидимо, и одна другой здоровей.

Гуденау поставил бизонью голову себе на колени и обеими руками взялся за рога. Он вглядывался в бешеные, налитые красным глаза, меж которых Тефт некогда всадил пулю.

— Еще раз повторяю, полегче там с сеном, — забеспокоился Коттон. — К вашему сведению, мы вскрыли уже предпоследний брикет. Придется уменьшить бизонам паек.

— Ну вот, как попал Ральф в пруд с золотыми рыбками, так вконец озверел. Стал форменным гурманом. Глотать рыбок он больше не глотал — только выедал у каждой жирное брюшко. Откроет пасть, брюхо выкусит, и все, а наутро золотые рыбки животами вверх плавают. Тут-то Ральф и допустил ошибку.

— Какую? — спросил кто-то.

— Скажи, — обращался Гуденау к бизоньей голове, — ты жил здесь? Ты Бизоний Царь? Ты рад, что мы помогаем твоим друзьям и родичам?

— А вот какую. Садовники в колледже почувствовали, что дело неладно. Они выловили золотых рыбок, оставшихся в живых, а в пруд напустили отравы, и старина Ральф получил по заслугам. Потому что вел себя как свинья, а не как пиранья.

Они задумались. От малейшей попытки хоть в чем-нибудь разобраться ломило голову, а тут еще эта несуразная история.

— Тефт! — возмутились они.

— Чего?

— Зачем ты нам все это рассказал?

— Как это «зачем»?

— Я бейсбола ни разу за все лето по телику не видел, — пожаловался Лалли-2. — Нет у меня культурного досуга.

— Смысл в чем? Смысл? — вопили мальчишки, которых в очередной раз озадачил Тефт. — В чем идея?

— Ах, идея! — сказал Тефт. — Ну, если бы Ральф съедал рыбок целиком, а не отбирал кусочки полакомей, садовники бы еще долго ничего не заметили. И Ральф бы тогда не сдох, а жил бы себе в пруду припеваючи. Но он поступил иначе. Мораль: жри рыбку целиком.

— Целиком?

— Я бы сожрал целиком шоколадный торт, — вздохнул Шеккер.

— Жри подчистую! — продолжал Тефт.

— Подчистую?

— То есть доводи начатое до конца, — Тефт даже головой затряс, удивленный их непонятливостью. — Как на Большом Каньоне. Помните?

— Мне с моим психованным братцем, — сказал Лалли-1, тоже есть что вспомнить: был и на нашей улице праздник.

Психиатр из Люцерна на весь мир прославился своим умением работать с детьми. Стивен и Билли Лалли приехали к нему с виллы, которую на все лето сняла их мать. Они думали, швейцарец окажется старым занудой с докторской бородкой и примется задавать дурацкие вопросы. А он оказался молодым и безбородым. Он привел Стивена в комнату, в которой полно было пластмассовых кукольных человечков. Выбрав четыре куколки — мужчину, женщину и двух мальчиков — и открыв перед пациентом шкафчики с кукольными нарядами, он предложил Стивену одеть кукол, изображающих членов его семьи, в такие костюмы, которые, по мнению мальчика, соответствуют их роли в жизни. Стивен Лалли-младший одел кукольных детей в мужские костюмы, а кукольных взрослых — в детские платьица. Психиатр сказал, что это весьма примечательно и что они обсудят это в следующий раз. Но следующего раза не было — в Европу прилетел отец Стивена, помирился с матерью, и они все вместе поплыли в Америку на скоростном теплоходе. Во время плаванья братья однажды ночью устроили себе развлечение. Они пробрались в солярий и выпустили на свободу пассажирских собак. Скоро на теплоходе не осталось такого места, где не было бы этих псов, — они носились по кинозалу и тявкали в барах.

Слушая вполуха Тефтову ахинею, они позабыли о сене, и вот бизоны столпились вокруг грузовика. Горбы, курчавые бороды, горячее дыхание, неясные силуэты обступили писунов с трех сторон, и, как в западне, они сбились в кучу на железном днище кузова. Несуразные мысли роились у них в головах. Кто здесь кого ведет? Кто пастухи, а кто — стадо?

— Дьявол! Мы с пути сбились! — воскликнул Коттон. — Тефт, ты небось в сторону забираешь — иначе мы бы давно были на месте!

Тефт вспыхнул:

— Тогда сам за руль садись!

— Ты ведь знаешь — я не умею! — махнул Коттон зажатой в руке сигарой. — Лезь в кабину, зажигай фары, только ненадолго, — посмотри, не видать ли ограду.

Тефт полез назад, и Коттон рявкнул на остальных:

— Подкидывайте им сено, а не то они его сами отберут! Только все сразу не бухайте!

Писуны снова склонились над брикетами. Под наблюдением Коттона они начали выдергивать клочья сена. Тефт включил фары, но попусту — ограды не было видно. Коттон было привстал, но тут же опять опустился на дно кузова, покуривая сигару: больше всего он боялся, что кончится сено, как раньше кончился бензин.

— Слушайте, бизонов-то прибавилось, — удивился Лалли-1. — Их теперь больше тридцати.

Напрягая глаза, они принялись считать. Шеккер насчитал сорок одного зверя. Гуденау — сорок два.

— Клиентура растет, — сказал Коттон. — Вот и хорошо. Чем больше их наберется, тем больше выйдет на свободу.

— Ой, смотрите! — пискнул Лалли-2. — Малыши!

За плотным строем бизонов на своих тонких ножках балансировали два теленка под боком у матерей. Они родились в мае или в июне, у них еще не было горбов и не отросли рожки, и, виляя овечьими хвостиками, они приветствовали своих дядюшек и тетушек.

— Итого сорок один бизон да два теленка, — сказал Шеккер и хлопнул себя по лбу. — Мы же считаем, значит, видим!

— Утро! — закричали они. — Ну и ну! Целую ночь не спали!

Они повскакивали на ноги, хватаясь друг за друга, чтобы удержать равновесие, вглядываясь друг в друга и видя чужаков — незнакомцев, с которыми делили долгие ночные часы, часы опасности и торжества, всматриваясь в разводы крови и грязи на щеках и в солому в волосах. Жалкое зрелище представляла собой эта птичья стайка, слишком измученная, чтобы чирикать.

Потом они огляделись по сторонам. День еще не настал, но ночь, несомненно, прошла. Они прокладывали свой путь без карты, без намека на горизонт. Вокруг мир стал молочно-белесым. Земля и небо слились в матовой белизне. Они очутились в фантастическом краю — может, в Аризоне, может, в Азии или в Африке, а может, и среди лунной пыли. Только бизоны существовали на самом деле. Не буро-коричневые, не такие, как в загоне, а могучие, черно-серые, бизоны всхрапывали, били копытами, жевали сено и слитой воедино, допотопной толпой вершили свой исход. И грузовик был на самом деле. Фырчал выхлоп. Прыгали камешки из-под колес. Бренчала гитара. Тараторил барабан. Подвывал певец.

— Радио! — раздался возглас.

Они бросились к Лалли-2 и, доставая транзистор, чуть не порвали куртку. Радио работает! Вышла в эфир чудная-пречудная станция, чудный-пречудный диск-жоккей завел чудный-пречудный диск!

— Джеймс Браун!

— И его «Пляшущее пламя»!

— Чур, не выключать!

— Ура!

Они врубили транзистор на полную катушку. Ритм барабана вернул их к жизни. Шаркая босыми ногами по днищу кузова, они прищелкивали пальцами и пританцовывали между кучками сена.

— Оп-па!

— Кайф!

— Обалденно!

Шеккер поднял транзистор над головой и, потрясая им перед стадом, заявил, что именно таким образом конокрады утихомиривали табуны по пути в Додж-сити — включали радио с Джеймсом Брауном и его «Пляшущим пламенем».

— Заткнитесь! Немедленно заткнитесь, черти! — закричал Коттон и так стукнул кулаком по крыше кабины, что чуть не оглушил Тефта. — И выключите эту пакость! Бизонов надо подкармливать! Что у вас вместо мозгов — опилки? Поймите: пропажу грузовика и стада уже обнаружили. В любую минуту за нами может погнаться вся эта охотничья банда и будет идти по нашему следу хоть до мексиканской границы. Или откроют по нам огонь, как по движущимся мишеням. Они же выбивают тридцать из тридцати, так что вы у них попляшете — попляшете, пока замертво не свалитесь.

Все сразу успокоились. Лалли-2 сунул транзистор в карман. Принялись кормить бизонов, подобрали со дна кузова остатки соломы и распотрошили последний брикет. Коттон отвернулся от них, оперся о крышу кабины и задумался — только сигара искрила, как бикфордов шнур. Посмотрел на часы. Было 5.34. Раза два Коттон обругал Тефта за то, что и двух миль по прямой проехать не может, а эта чертова ограда теперь неизвестно где. Писуны у него за спиной вели себя безропотно. Его взрыв не остался бы без ответа, да вовремя проявились знакомые всем симптомы: Коттон перезаряжал аккумуляторы своей агрессивности и, готовясь к очередному ступору, скатывался под горку.

Рассвет окрасился бледно-лиловым. Теперь они плыли на плоту по необъятному сиреневому морю, и бизоны, как водоросли, следовали у них в кильватере, нетерпеливо подергивая рогами в ожидании скудной подачки. Голодных ртов еще прибавилось: лиловыми волнами к их плоту прибило еще шестерых взрослых животных.

— Коттон!

После того как Коттон высказался насчет погони, всем стало не по себе, но только Лалли-2 осмелился задать прямой вопрос:

— Коттон! Нас теперь посадят?

Коттон повернулся к остальным лицам:

— Может, и посадят. Например, за угон двух машин. За то, что прострелили тем парням шину. За то, что мы малолетние правонарушители — из лагеря сбежали и от родителей скрываемся. На каждого с избытком хватит, уж это точно, — он стряхнул пепел с сигары. — Но все это будет ненапрасно, если мы выпустим на волю бизонов. А вот если не выпустим, если под самый конец все испортим…

— Скажи, а что они с нами сделают? — спросил Лалли-2. — Охотники эти?

— Почем я знаю! Только они не охотники. Они мясники. Такие типы, которые, вот как вчера, расстреливают животных потехи ради, они на все способны.

— Может, они нас, как бизонов, в загон посадят, — предположил Лалли-1.

— И будут выпускать по трое, — продолжил Шеккер.

— И травить нас, пока не упадем, — мрачно поставил точку Гуденау.

— Эй, Коттон! — в окне показалась голова Тефта. — Ребята! Ограда!

Поскальзываясь на скользком железном полу, сталкиваясь друг с другом, все бросились к кабине.

— Не может быть! — простонал Коттон. — Не может быть!

19

Никто из них не задумывался над тем, как огорожен заповедник с юга. Они считали, что и здесь увидят натянутую в четыре ряда проволоку, которой обнесены загоны и территория вокруг ранчо. Теперь они поняли, что ошибались. Там-то достаточно было проволочной загородки и сторожей, чтобы бизоны не выбежали на улицы Флагстаффа. Но здесь, где трудно было преодолеть соблазн, где манил сосновый рай каньона, ограда должна была быть надежней. Такой она и оказалась.

Тефт затормозил. Не давая писунам опомниться, Коттон дал команду немедленно обуться, но его храбрецы не могли даже разобрать, где правый сапог, где — левый. Потом, чтобы удержать на месте стадо, пришлось пожертвовать половиной оставшегося брикета.

Небо покрылось новыми красками. Мир зарумянился. Нежно-розовые мальчишки кормили нежно-розовых бизонов.

Когда эта задача была решена, Коттон велел Тефту отъехать от стада и подогнать грузовик к ограде. На врытых в землю через каждые десять ярдов восьмифутовых столбах были натянуты железные цепи. Там и сям с цепей свисали клочья шерсти: бизоны терлись об ограду во время весенней линьки. Из кузова открывался хороший вид — розовое небо, одиночные сосны, а за ними Моголлонская гряда.

— Хватит сидеть сиднем! Навались! — Коттон налег плечом на ограду. — Ну-ка, поднажали!

Трое последовали его примеру, но после первой не слишком успешной попытки просто привалились к цепям. Их вымотали семь часов бурной деятельности, потеря транзисторов и шляп, а под конец — буйная пляска. Еле держась на дрожащих ногах, облизывая пересохшие губы, они признали свое поражение и рухнули на пол, слишком вымотанные, чтобы опасаться упреков Коттона. Спуй мне фесню о том, как сапется бизом…

Кроваво-красное августовское солнце высунуло голову из-за горизонта. Занялся новый день.

Коттон промолчал. Раскинув руки, ногтями впившись в железную цепь, выгнув ноги, набычившись, зажав в зубах потухшую сигару, он остался с оградой один на один. Не станет он платить по счету, что бы ни стребовали с него железные цепи, и усталость, и ночь, и день, и жизнь, и смерть, и тело, и конечная цель. Где не прорвется бизон, прорвется он, Коттон.

Не мог он теперь остановиться. Не мог пойти на компромисс. Изгибаясь, упираясь пятками, он спиной вжался в ограду. Жилы у него на шее вздулись, и тут на лицо Коттона упали лучи света, он открыл глаза, и сигара выпала у него изо рта. Застыв, смотрел он перед собой, потом указал пальцем вдаль.

— Они!

Писуны обернулись по этому знаку и поглядели назад. Лучи солнца, как в зеркале, играли на ветровом стекле джипа, до которого было не больше мили. Вплотную за джипом следовали два грузовика, в обоих сидели люди. Поднимая столбы пыли, машины одолели склон и скрылись за холмом.

— Опоздали! Мы опоздали! А, черт! — всхлипнул Коттон, словно все они виноваты в наступлении утра, потом заорал: — Нет! Не поздно еще! Тефт, подгони грузовик ближе к стаду… только по-тихому… не вспугни их… Пошел!

Машина подъехала к стаду. Коттон разместил писунов на дне кузова, на коленях. Открыл задний борт, с грохотом опустил его и, как только грузовик остановился, велел остальным выкинуть все сено на землю.

— Это задержит бизонов на месте! Теперь отъезжаем, Тефт. Ярдов на пятьдесят… вон туда… только медленно… Пошел!

Коттона переполняло отчаяние, и здравый смысл, и находчивость, и осмотрительность, и железная решимость. И блохи возбуждения ели его живьем. Не дожидаясь, пока грузовик остановится, он спрыгнул на землю с винтовкой в руках и велел всем, включая Тефта, выметаться, только поосторожнее — бизоны бросаются на людей без повода и без предупреждения. Но все, кроме Коттона, уже и двигаться по собственной воле не могли. Надорвавшись от всего пережитого, от бессонницы и голодухи, они давно уже витали где-то в сказочном мире. Они утратили ориентацию, чувство локтя, потеряли самих себя. Коттону пришлось подталкивать их, тащить за собой, удерживать на безопасном расстоянии от стада. Писуны, как привидения, раскачивались, расставив ноги, и не сознавали близости опасных животных и не менее опасных людей. Они словно зрители присутствовали на спектакле, который для их удовольствия разыгрывал Коттон. Спуй мне фесню о том, как сапется бизом, где локышется в рекче кростник…

Коттон велел Тефту зарядить винтовку и, едва едущий впереди джип покажется на гребне холма, открыть огонь.

— Только в человека не попади. Целься в радиатор, — спокойно распорядился Коттон. — Надо их пугануть. Надо, чтобы они остановились.

Тефт в ответ пробормотал, что не ручается: он и по слону сейчас промажет.

— Другие не лучше тебя. Ну-ка! — Коттон посадил перед Тефтом Шеккера, чтобы о его плечо можно было упереть винтовку. — Теперь все нормально. Заряжай.

Гуденау и братья Лалли наблюдали за ходом событий. Тефт заслал патрон в патронник и лязгнул затвором. Снова стали видны машины — они приближались, набитые людьми, и прибавили скорости.

— Огонь! — скомандовал Коттон.

— Коттон, я не могу.

— Огонь, черт возьми!

Винтовка щелкнула. На этой высоте слышен был свист пули. Бизоны подняли головы, прислушались, но с места не сдвинулись.

— Стреляй! — орал Коттон. — Стреляй, пока не попадешь! Тогда они остановятся. Иначе они через две минуты будут здесь, а мне нужно три минуты.

Тефт перезарядил винтовку и снова выстрелил. Шеккер схватился за голову. Джип остановился, за ним — грузовики, из них посыпались мужчины в широкополых шляпах.

— Тефт, продержи их три минуты! Тефт обернулся, но Коттона у него за спиной уже не оказалось.

Запутавшись в себе, они кинулись в простоту. Их, нелюбимых, отдали на излечение ветру, и пространству, и шороху деревьев, и буйным звериным запахам. Запад Америки — безразличный край. Горы ими не интересовались. Небеса — а где еще видывали они такие шатры? — о них не заботились. Они прошли терапию солнца, утесов и пещер. Их воскресил бальзам дней, не отличимых один от другого. И они исцелились, или так только казалось. И пусть писунам не под силу были обычные трудности — в потайных закоулках души они обнаружили тягу к невероятному, особый дар к невероятному и зрелищному. Когда им запретили идти в кино, они проникли туда, рискуя исключением из лагеря. Когда им не удалось завоевать призы, победив в соревнованиях, они овладели ими хитростью, а потом осквернили свои трофеи пулями. Однако вершиной, подвигом, который дал им свободу, стал поход в Большой Каньон. Если бы под конец их не спас Коттон, дело бы кончилось полным крахом.

Походы с ночевкой составляли дополнительное достоинство лагеря. За лето устраивалось четыре таких похода, в каждом участвовало по два племени. Бывали вылазки и в Большой Каньон, и в долину Моньюмент на территории индейской резервации, и в каньон Оук-Крик, а также в Цветную пустыню и в Каменный лес. Как-то утром, на шестую неделю лагерной жизни, апачи и писуны в сопровождении младших вожатых и под руководством старшего на двух грузовиках выехали в каньон Хавасу, образующий часть Большого Каньона. Высадившись из машин на перевале, они отправились дальше гуськом, неся в рюкзаках съестные припасы, палатки и ночной горшок. В высоте парили орлы, а писуны в течение двух с половиной часов спускались вниз и прошли восемь миль: первые пять миль крутой дороги были мучительны, но последние три тропа шла полого. По пути вниз они миновали геологические эпохи, оленьи тропы, полосы слепящего света, гулкое эхо и пласты тишины. В каньоне стояла жара, и мальчишки пришли в восторг, когда сперва бросились на землю в тени зарослей, а потом голышом ныряли в озерцо под водопадом Хавасу и, как выдры, резвились в искрящемся бешеном потоке, над которым висели водяные брызги. Если вскарабкаться по краю водопада наверх и с разбега прыгнуть с нависающей скалы, можно было нырнуть прямо в озеро, пролетев с замирающим сердцем сорок футов. Этим и занимались апачи: они были старше, спортивнее, они всегда и везде побеждали. Когда апачи стали обвинять писунов в трусости, те тоже решились попробовать — все, кроме Лалли-2. Только Коттон отвернулся, а апачи уже поволокли малыша в гору, раскачали его над обрывом и кинули вниз. Лалли-2 летел и кричал, и эхо разнесло его вопль по всей округе.

Ночью он снова кричал и просыпался от страха. Чтобы успокоить Лалли-2, Коттону пришлось засунуть его в спальник с головой.

Ко всему прочему пошел дождь. Ночь была беспокойной.

Наутро они осматривали окрестности, снова купались, а после обеда уложили рюкзаки и, готовясь к восхождению, наполнили фляги ключевой водой. Тут-то все и началось. Ничуть не сомневаясь, что окажутся наверху намного раньше писунов, апачи заявили, что, как только доберутся до грузовиков, поедут обратно в лагерь, а копуш этих дожидаться не станут. Однако старший вожатый ответил, что подождать им придется: группа должна вернуться вся вместе, к тому же и ждать писунов долго не придется. Апачи подняли крик. И предложили пари: они ставят бизонью голову против ночного горшка, что на перевале окажутся на час раньше писунов. В противном случае они, апачи, забирают себе горшок на оставшиеся две недели. Коттон принял вызов. Сверили часы, и восхождение началось.

Первые три мили, по пологому склону, писуны шли вровень с апачами… Но начался настоящий подъем, и они отстали. После дождя стало донельзя влажно. Насыщенный паром воздух был зажат меж стенами каньона. С писунов градом лил пот. За спиной у Коттона они то и дело отхлебывали воду из фляжек. Оставалось еще две мили, когда вода кончилась. Плечи под рюкзаками ныли. Писуны потихоньку выбрасывали на дорогу снаряжение. Раскалившийся за день гранит и песчаник теперь отдавали свой жар. Подъем стал почти отвесным. За милю до перевала они услышали издевательский гогот. Апачи уже были наверху и теперь, наблюдая за писунами, поглядывали на часы. Связи, соединявшие писунов, внезапно распались. Гуденау и Лалли-2 плюхнулись на землю и заревели. Тефт, Шеккер и Лалли-1, тяжело дыша, распластались в тени валунов. Лимонад с отвращением приказал им встать, но онине пошевелились, и тогда он пошел дальше один. А они остались.

Коттон поставил горшок на землю и посмотрел на часы. Последнюю милю нужно было преодолеть за двадцать восемь минут. Он попробовал расшевелить своих вояк криком. Он стал умолять их, но напрасно. Случайность свела их вместе. Их объединили унижения, неврозы и чувство безнадежности. И вот тонкие нити, связывавшие их в беде, порвались. Коттон больше был зол на себя, чем на них. Зря он согласился на пари. Это была тактическая ошибка. Дело ведь не только в том, чтобы отделаться от этой чертовой ночной посудины. Впервые в жизни они оказались близки к победе. Если он позволит им сдаться, они потеряют друг друга. А потеряв друг друга, потеряют и сами себя. Коттону стало ясно: судьба всего лета висит теперь на волоске, подвешена к кромке каньона.

«О Боже, ребята, — прохрипел он, еле ворочая шершавым языком и боясь, что сам расплачется. — Не останавливайтесь. У меня еще есть полфляжки. Пейте». Они только застонали в ответ. «Ладно, я вам расскажу. Не хотел раньше рассказывать, а теперь придется. Я как-то вечером подслушал разговор вожатых. Они говорили, что нас на замок запереть надо, а не в лагере держать. Что нас родители в лагерь послали, чтобы отделаться, потому что им ничего другого не оставалось — либо нас пристрелить, либо из машины на полном ходу выкинуть». Коттон помолчал, дав им хорошенько прочувствовать свои слова. «Понимаете, мы — недоделки. Мы всем обрыдли, всем мешаем, никому не нужны. Ни родителям, ни вожатым, никому — а особенно тем, кто там на перевале надрывается: уж им-то совсем не нужно, чтобы мы через двадцать восемь минут туда заявились. Ладно, пари мы профукали. Но разве мы позволим, чтобы они опять напрудили нам полный горшок? Ни за что! Вставайте! Если не победим сейчас, не победим никогда!» Со слезами на глазах Коттон перебегал от одного к другому, тыча им носком сапога под ребра. «Вставайте же, уроды, вставайте, недоделки, пошли!».

Коттон так никогда и не понял, что сработало — боль или стыд. Но они встали. Он отдал им воду, Тефта поставил в голову цепочки, сам пошел замыкающим и, стоило писунам замедлить шаг, подгонял их. Последнюю сотню ярдов Коттон вдвоем с Шеккером волок Лалли-2 на себе. Они выбрались наверх за четыре минуты до конца срока и упали на землю как подкошенные.

Придя в себя, Коттон встал и, обогнув вожатых, направился к апачам, с безразличным видом сидевшим в кузове своего грузовика. Приедем в лагерь, сказал Коттон, еле двигая треснувшей и кровившей губой, вы тогда эту чертову башку бизонью отдать не забудьте. Потом он вернулся к писунам и заставил их встать.

— А теперь глядите! — сказал он.

Взял горшок за ручку, замахнулся, словно собирался метнуть диск, и швырнул горшок с обрыва. Теперь они были свободны.

Тефт снова выстрелил. Вдалеке люди кинулись по машинам, и грузовики двинулись вперед.

— Эф, Тефт! Газ слева, тормоз справа, так, что ли? — высунулся из кабины Коттон. — А скорость как переключать? Рычаг у руля? Куда тянуть — вверх или вниз?

20

Тефт глазам своим не поверил.

От неумело выжатого сцепления грузовик подпрыгнул. Коттон нажал на педаль, мотор взвыл, и машина тронулась с места. Вцепившись в руль, Коттон, с армейской бляхой на шее, направил грузовик на цепи, натянутые между двумя столбами.

Грузовик понесся не сворачивая. Под ударом переднего бампера туго натянутые цепи со стоном лопнули посредине и, как занавес, разлетелись в стороны. Машина выскочила наружу и, поскольку Коттон, видимо, не нашел тормоза, ткнулась носом в кедровые заросли.

Писуны уже собирались разразиться напоследок безумным смехом, но тут снайпер Тефт снова выстрелил и попал, потому что ехавший впереди джип развернулся и скрылся за склоном, а Тефт, схватив коробку с патронами, обнаружил, что она пуста.

Грузовик взревел, отпрыгнул от низкорослого кедра, повернул и въехал назад через дыру в ограде, словно на автородео, а Коттон, который, видать, разобрался, где находится тормоз, остановил машину. В это время Тефт выпрямился, схватил винтовку за ствол, поднял ее над головой и шваркнул об землю, так что приклад разлетелся на кусочки.

— Недоделки! — взвыл Тефт. — Бензина — нет, сена — нет, патронов — нет. Недоделки, вот мы кто!

Коттон улыбнулся. Он давно не улыбался.

— Это точно, — кивнул он.

Потом закурил сигару и с глубокомысленным видом выдохнул дым. Даже теперь, в их нынешнем состоянии, эти слова поразили писунов. Они с потерянным видом потянулись к Коттону — неуверенно, словно опасаясь, что он дошел до точки.

Было тихо, только пофыркивал мотор. Коттон посмотрел на бизонов, они нетерпеливо тыкались носами в траву в поисках люцерны, потом быстро перевел взгляд на преследователей. Джип и два грузовика быстро приближались — до них оставалось пятьсот ярдов.

Потом Коттон оглядел своих вояк. Может, они и зашли черт те куда, но, по крайней мере, пальцев во рту не держали, ногтей не грызли и зубами не скрипели. Он снова улыбнулся, теперь и намека не осталось на то, что он впадет в ступор, и на мгновение необъяснимым образом напомнил остальным ветерана, сидящего на скамеечке у окружного суда. в Прескотте, вспоминающего детство, взирающего на окружающую жизнь и пережевывающего мысли о вечности.

— Это точно, — повторил Коттон. — Я горжусь нами. Мы сказали, что своего добьемся, и добились. Вот она — воля для бизонов. И для нас. Раз и навсегда.

Чтобы сигара не касалась шатающегося зуба, он передвинул ее в угол рта.

— Сейчас, парни, — сказал Коттон, не разжимая рта. — Сейчас увидите.

Он переключил скорость. Заскрежетала коробка передач. Грузовик дрогнул и неуверенно двинулся вперед. Набрав оборотов, он описал широкий, размашистый полукруг, громыхая задним бортом; как привязанной к кошачьему хвосту консервной банкой, и понесся на бизонов со скоростью сорок миль в час. Писуны увидели, как Коттон выкинул в окно сигару.

За пятьдесят ярдов до стада взвыл клаксон. И это подействовало.

Стадо как взорвалось. Сорок семь бизонов и два теленка, все, как один, высоко подпрыгнули и, едва коснувшись ногами земли, на бешеной скорости, задрав хвосты, кинулись к дыре в ограде, проскочили через нее молнией, а за ними рванул гудящий грузовик с мальчишкой в кабине. И грянул могучий гром под бизоньими копытами. От него рушились храмы. Лопались перепонки в ушах комаров и монархов. Сошла с орбиты нечестивая наша планета. И должно быть, услышали этот гром в небесах.

Писуны увидели, как из открытого кузова вывалилась рогатая бизонья голова. А в окне кабины показался Коттон, и раздался его крик:

— Эй, недоделки! За мной! Вперед!

Стадо возглавляли два самца. За оградой, в самый последний миг разойдясь перед обрывом, они разделили стадо надвое. Половина налево, половина направо — бизоны устремились на просторы Соединенных Штатов, на свои родные просторы. Но грузовик не свернул со своего прямого, смертельного курса.

Спотыкаясь на бегу, остальные не ведали в своем потрясении, в чем дело: может, тормоза отказали, или Коттон забыл о них, или хотел вырубить зажигание, да не вышло, потому что проводок Тефта остался на месте, а может, Коттон не подумал про обрыв, или просто плевать он хотел, потому что дело сделано и бизоны снова на воле, на воле, на воле раз и навсегда, а может, еще что. Перед ними в последний раз пылающим факелом мелькнули огненно-рыжие волосы Джона Коттона, а потом грузовик вроде как вспорхнул в небо, нырнул и исчез. И больше ничего не было — только лязгал вдалеке металл о камни, и пришло понимание случившегося, и от этого через долю секунды их сердца раскололись на части — и стали свободными. Навсегда.

Поднимая пыль, через дыру в ограде проехали джип и два грузовика и резко затормозили. Человек десять выскочило из машин, но ближе подойти они не решились.

Утреннее солнце стояло уже довольно высоко, воздух, как кока-кола из холодильника, веял прохладой, и лик земли был прекрасен. Но из каньона, снизу, тянуло невеселым ветерком, приносившим слова песенки и звуки блюза. Ветерок подрагивал в кронах сосен, прощально облетал заповедник. Ветерок горевал.

Щурясь под широкополыми шляпами от солнечного света, мужчины приближались. Лица их были угрюмы. Одни были в полицейской форме. Другие, городские, были охотниками, и в руках держали не знающие жалости винтовки. Внезапно они остановились.

Напуганные, но дерзкие, стояли перед ними на самой кромке Моголлонской гряды пять несовершеннолетних правонарушителей с выгоревшими волосами, покрасневшими глазами, в грязных сапогах, джинсах и куртках с эмблемой ЛБК на спине; один держал в руках бизонью голову, и все пятеро плакали. Лоренс Тефт-третий, и Сэмюел Шеккер, и Джералд Гуденау, и Стивен Лалли-младший, и Уильям Лалли сбились в кучу и, перекрывая отдаленные звуки транзистора, выли от горя и гоготали от торжества.

— Ага! Ага! Ага! — всхлипывали они, глумясь над мужчинами в нелепых шляпах. — Ага! Ага! Ага!

Glandon Swortauth.

Bless the Beasts and the Children.

New York, 1970.

Примечания

1

Термины, введенные австрийским психиатром 3. Фрейдом, связанные с деятельностью человеческого подсознания.

(обратно)

2

Флагстафф (Flagstaff) по-английски и означает «флагшток».

(обратно)

3

Популярные тогда американские эстрадные певцы.

(обратно)

4

В иудаизме торжественная церемония в день тринадцатилетия, когда человек начинает нести религиозную ответственность.

(обратно)

Оглавление

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

*** Примечания ***