Единица «с обманом» [Всеволод Зиновьевич Нестайко] (fb2) читать онлайн
- Единица «с обманом» 476 Кб, 75с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Всеволод Зиновьевич Нестайко
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Всеволод Зиновьевич Нестайко Единица «с обманом»
Давайте знакомиться
Утро. Пять минут как начался урок. В коридорах пусто и тихо. Но вот хлопает парадная дверь. И снова гулко (в вестибюле), потом глуше (в коридоре) слышатся быстрые шаги; какой-то бедолага припозднился. Скрипнула в конце коридора дверь одного из классов, и тоненький виноватый голосок жалобно пискнул: «Можно?» Что-то с укором говорит учительница. Дверь затворяется. И снова никого. День начался. Пусто и тихо в коридорах. Только школьный кот Сократ, весь в мелу и чернильных пятнах, степенно идет по самой середине коридора. Он пользуется удобным случаем. Кот хорошо знает, что, когда прозвонят с урока, ему придется задрав хвост уносить ноги и всю перемену метаться по школе, спасаясь от пылких объятий друзей живой природы. Сократ идет и меланхолически поглядывает на двери. Все двери одинаковые, только на одной табличка с надписью «1 класс», на другой — «10 класс». И за одной дверью лопоухие первоклашки, высунув от усердия языки, глубокомысленно выводят в тетрадках кружочки и палочки. А за другой — усатые десятиклассники играют в «морской бой» с накрашенными десятиклассницами, в то время как практикант-учитель, похожий на ученика с наивными глазами, исписывает доску замысловатыми формулами. Но нас не интересуют ни те, ни другие. Осторожно, на цыпочках идемте за Сократом к двери с табличкой «4-й «Б». Табличка перекошена, уголок у нее отбит, но надпись видна хорошо. Подошли. Прислушались. За дверью тихо. Ни звука. Как говорят, муха пролетят — и то услышишь. Может, класс пустой? Приоткроем дверь. Заглянем одним глазком… Не-ет!.. Все на месте! Сидят как полагается. Лица сосредоточенные, серьезные. Ни улыбок, ни озорства. Не дети — ангелы. Что такое?.. Может, мы не туда попали?.. Разве про таких напишешь повесть? Может, поискать настоящих живых учеников?.. Да нет, стойте!.. Вот учительница Лина Митрофановна, которая медленно прохаживается по классу, вдруг подает голос: — Спасокукоцкий! Ну-ка, не заглядывай к Травянко! «Ага! — догадываемся мы. — Контрольная!» Теперь ясно, почему такой порядок. Лина Митрофановна сурово хмурит брови и зорким взглядом окидывает класс — она следит, чтоб никто ни у кого не списывал. Но только где это видано, чтобы на контрольной никто ни у кого не списал?.. Вот с третьей парты на пол падает промокашка. Но с этой парты ее никто не поднимает. За нею нагибаются с четвертой. Лина Митрофановна делает резкое движение: — Что такое? В чем дело? — У меня промокашка упала, — невинно хлопают глазами с четвертой парты. Лина Митрофановна не видела, с какой нарты упала промокашка, — и все в порядке!.. «Мой четвертый «Б» — просто невозможный!» — часто говорит Лина Митрофановна. «Мой четвертый «Б» доведет меня до инфаркта!» — говорит Лина Митрофановна. «Мой четвертый «Б» только и держит меня на свете!» — говорит та же самая Лина Митрофановна. Так когда же она говорит правду? Какие же они — эти четырнадцать мальчиков и десять девочек, что склонились сейчас над тетрадями? Хорошие или плохие? Давайте-ка поближе познакомимся с ними! С кого начнем? Ну хотя бы вот с этих двоих, что сидят за первой партой в среднем ряду перед самым столом учительницы.
Спасокукоцкий и Кукуевицкий
Оба они кругленькие, лопоухие и курносые. Только этот, с рыжей родинкой на носу, — Спасокукоцкий. А тот, со щербатым зубом, — Кукуевицкий. Спасокукоцкого зовут Лесик. Кукуевицкого зовут Стасик. Больше всего на свете Спасокукоцкий любит конфеты «Тузик». Кукуевицкий больше всего на свете любит конфеты «Белочка». Но если нет ни «Тузика», ни «Белочки», они жуют любые, какие подвернутся: «Золотой ключик», «Эру», «Кис-кис», «Морские камушки», «Пчелку», «Коровку» и даже твердые — о камень не расшибешь — козинаки. Так уж исторически сложилось, что в первый день в первом классе учительница Лина Митрофановна посадила их за первую парту перед своим столом. Посадила их туда потому, что они были самыми маленькими в классе. Такая уж им досталась доля. Эх, доля ты, доля!.. Когда тебе уже семь лет, а в трамвае или троллейбусе дают от силы пять с половиной — ох, до чего же ты страдаешь, как тебе хочется хоть на тютельку, хоть на сантиметрик быть выше!.. Быть бы как Игорь Дмитруха, вон тот, что сидит на последней парте и обстреливает жеваными бумажными пульками из стеклянной трубочки классную доску… Спасокукоцкий искоса глянул на Кукуевицкого и подумал: «Кажется, он все же чуть пониже меня… Вон как на локти опирается и шею тянет. Так и есть. Совсем малявка. А наверное, считает меня малявкой. Думает, что я коротыш и тряпка. Что об меня можно ноги вытирать. Нет уж! Не позволю ему так думать!» На большой перемене, когда они стояли возле окна в коридоре, грызли козинаки и смотрели, как во дворе на спортплощадке старшеклассники карабкаются по канату, Спасокукоцкий причмокнул языком и сказал: — А мы этим летом на даче были. И я влез на во-от такое здоровенное дерево. На самую верхушку. А там гнездо коршуна. И в нем птенцы. Пестренькие такие… Но я их не взял. Чтоб за них коршун глаз выклевал? Очень надо! Посмотрел, пальцем потрогал и слез. Кукуевицкий захлопал глазами, и козинак застрял у него в горле. Он хотел что-то сказать, но не смог, а только проблеял, как козлик: — Ме-меее!.. Тут зазвенел звонок, и пришлось идти в класс. Спасокукоцкий торжествовал: «Ага! Съел?! Знай наших! Малявка!» Но на следующей перемене Кукуевицкий заморгал мохнатыми ресницами, покраснел и тихо сказал: — А я как-то зимой пошел на Днепр посмотреть подледный лов. Лед был только у самого берега, а дальше — вода. Встал на льдину, а она оторвалась и поплыла. Все кричат. Но я не испугался. «Эй! — кричу. — Побыстрей спасайте, а то мне в гастроном за сметаной нужно!» И за мной послали катер, и выловили меня уже за городом, возле Лукова острова. Но сметану я все-таки успел купить. Спасокукоцкий крякнул и тоже покраснел. Потом собрал все свои силы и сказал: — А мне… а я… а мне настоящий пожар гасить пришлось. Во! На даче. Загорелась солома возле коровника. Но я не растерялся, схватил ведро с помоями и… Если б не я, сгорел бы к свиньям и коровник, и хата, и все на свете… — А я… — скромно опустил глаза Кукуевицкий. — А я… остался как-то раз один в квартире. И вдруг звонит вор. И говорит: «Открывай! Киевгаз!» Знаем мы, какой Киевгаз! Я весь так и обмер. «Не открою! — говорю. — Давай отсюда, а то как сейчас возьму папкино ружье да как стрельну через замочную скважину!» Он говорит: «Вот дурак!» Но я не открываю. Он испугался и ушел. Спасокукоцкий тяжело вздохнул и, чуть не плача, сказал: — А я… а меня один раз велосипедом переехало… И однажды я часы мамины проглотил… Вместе с ремешком… Настроение у Спасокукоцкого испортилось вконец. Сидя на уроке, он исподлобья поглядывал на Кукуевицкого и думал: «Неужели этот малявка не врал! Неужели он и вправду на льдине плавал и с вором так храбро разговаривал… А я-то все ведь выдумал — и про коршуна, и про пожар…» На самом-то деле это он чуть не спалил коровник. Баловался спичками — солома и загорелась. От испуга он завизжал, как поросенок. Прибежала мать, схватила ведро с помоями и залила огонь, а сыну сгоряча так наподдала, что он полетел в лужу. Спасокукоцкий сверлил глазами Кукуевицкого, пытаясь догадаться, соврал тот, или нет. Но Кукуевицкий смотрел так ясно и невинно, что ничего нельзя было понять. И Спасокукоцкий решил не сдаваться. На следующий день стало известно, что Спасокукоцкий на той же самой даче вытащил из речки утопавшую маленькую девочку, лазил в колодец спасать котенка и ездил верхом на лихом коне Электроне… Однако выяснилось также, что Кукуевицкий, в свою очередь, прогнал бешенную собаку, лазил в канализационный люк за ключами, которые уронила туда соседская девчонка, а во время военного парада катался на ракетной установке. Теперь Спасокукоцкий с опаской разворачивал газету «Зирка» и читал заголовки — нет ли статьи о Кукуевицком. А когда передавали по радио «Пионерскую зорьку», боялся услышать знакомую фамилию. Прошло несколько дней, полных рассказов о подвигах. Спасокукоцкий и Кукуевицкий ходили с гордо поднятыми головами, расправив плечи. Они даже ростом стали выше. Но однажды Кукуевицкий не пришел в школу, должно быть, заболел. Спасокукоцкий проскучал все пять уроков. В голове без толку вертелось нерассказанное захватывающее приключение — поединок Спасокукоцкого с гигантской гадюкой (как раз вчера он прочел книгу Сергея Артюшенко «Шутка с питоном»). Это было такое приключение, что Кукуевицкий от зависти лопнул бы. А он не пришел. В плохом настроении Спасокукоцкий вернулся домой. Обедал он без всякого аппетита. За столом мать удивленно взглянула на него, потом внимательно присмотрелась и сказала: — Ну-ка, открой рот! Ничего не подозревая, Спасокукоцкий повиновался. — Ой! — вскрикнула мама. — У тебя же дырка в зубе! Кариес! Боже мой! Нужно немедленно к зубному! — Что?! — Спасокукоцкий выпустил из рук ложку, и она, звякнув о край тарелки, плюхнулась в борщ. — Нужно немедленно идти к зубному, — повторила мама. — Немедленно! — она уже набирала номер телефона. — Алло! Скажите, пожалуйста, когда принимает стоматолог?.. Хорошо. Спасибо!.. — и положила трубку. — Идем сейчас же! — Я-а-а не пойду! — сказал Спасокукоцкий. — Пойдешь! — твердо сказала мама. — Не пойду, — еще тверже сказал Спасокукоцкий. — Ты что — хочешь остаться без зубов?! Доигрался со своими конфетками! Я сколько раз предупреждала — не ешь столько сладкого! Не грызи без конца конфеты!.. — Я не пойду! — на высокой ноте отчаянно выкрикнул Спасокукоцкий. — Пойдешь, — спокойно сказала мама, пудря перед зеркалом нос. — Я не могу… Мне плохо, — скривился Спасокукоцкий. — Живот болит! — Ничего у тебя не болит, — сказала мама и стала подкрашивать помадой губы. — Ой! Ой! — Спасокукоцкий скорчился и лег щекой в тарелку. — Ты же знаешь, на меня это не действует, — невозмутимо сказала мама, подкрашивая щеточкой ресницы. Это была правда. Мама Спасокукоцкого была тверда, как алмаз. Полежав немного в борще, Спасокукоцкий поднял голову, обобрал со щеки капусту и тяжело вздохнул: — Ты хочешь, чтоб я погиб!.. — Я хочу, чтоб мой сын не остался без зубов. Чтобы ему не пришлось носить в портфеле стаканчик со вставной челюстью. …Через пять минут они уже шли к детской поликлинике. Мама крепко держала Спасокукоцкого за руку, а он автоматически переставлял ноги и ничего перед собой не видел: все расплывалось в слезах. Только в такт цоканью маминых каблуков бухало в груди сердце. Запахло лекарствами — они вошли в поликлинику. Возле стоматологического кабинета не было никого — прием только что начался — они оказались первыми. Спасокукоцкий шагнул в дверь, и у него похолодело внутри. У стены стоял стеклянный шкаф, в котором на стеклянных полочках лежали блестящие никелированные инструменты для выдергивания зубов — клещи, «козьи ножки»… А посреди кабинета, рядом с креслом, стояла она — бормашина. Та адская бормашина, про которую Спасокукоцкий еще в детском саду наслышался от вечно перепуганной Талочки Дударенко. Голубая, обтекаемой формы, похожая на рубку подводной лодки, бормашина смотрела на него желтым глазом и будто подмигивала. Первым желанием Спасокукоцкого было рвануться и дать деру. Но позади остро пахла парфюмерией неумолимая мама. А впереди приветливо улыбался и пах лекарствами высокий лысый дяденька с бородавкой на носу — врач. Все пути к бегству были отрезаны. — Заходите, заходите, — ласково заговорил врач и широким жестом указал на кресло. — Пожалуйста, садитесь, молодой человек. Сразу вижу, что передо мной настоящий мужчина. Но Спасокукоцкий не поддался. Он прекрасно знал эти врачебные штучки-дрючки: улыбается, улыбается, а потом ка-ак вгонит шприц, или ка-ак резанет скальпелем, или ка-ак ткнет еще чем-нибудь — не успеешь и глазом моргнуть (Талочка Дударенко не раз о том рассказывала). Спасокукоцкий не двигался с места. Мама неожиданно подхватила его под мышки и, хотя он что есть силы задрыгал ногами, подняла и, как маленького, усадила в кресло. Врач нажал на какую-то педаль, и кресло поехало вверх. А сердце Спасокукоцкого покатилось вниз. — Ну-с, раскроем рот и посмотрим, что у нас там делается, — усмехнулся возле самого носа Спасокукоцкого зубной врач. — Лесик, ну ты же хороший мальчик. Раскрой ротик. Ну, будь умничкой! — чужим, кротким голосом сказала мама. — Ну-с! — повторил врач. — Эге-х! — стиснув зубы, мотнул головой Спасокукоцкий. — Не понимаю. Вы что — глухонемой? — У меня не открывается рот, — не разжимая зубов, процедил Спасокукоцкий. — Свело, наверное, челюсти. — А-а, это бывает, — заулыбался врач и взял Спасокукоцкого двумя пальцами за щеки. Чуть сдавил их. Рот сам собой и раскрылся. Другой рукой врач ловко поднос к зубам Спасокукоцкого маленькое кругленькое зеркальце на длинной металлической ручке. — Г-г-г-ап! — сказал Спасокукоцкий и укусил врача за палец. — О-у! — отдернул руку врач, — Так вы мне, хлопче, палец откусите. Как я тогда работать буду? — И вдруг строго: — А ну-ка, раскрой рот! Живо! Это подействовало, и Спасокукоцкий раскрыл рот. Врач снова поднес зеркальце к зубам. — А-а-а! — закричал Спасокукоцкий. — Что такое? Я же еще не дотронулся. — Болит. — Не может быть. — Ага. Вам «не может быть». А мне «может». Это же не ваши зубы! Я больше не хочу. Я уже слезаю. — Да ну! — сказал врач. — И где ты такой грамотный учишься? В какой школе? В каком классе? Вот возьму и напишу про тебя в стенгазету. — Напишите, напишите! — сказала сзади мама и назвала номер школы и класса. — Что?! — весело воскликнул врач. — Вот здорово! В том же классе учится и моя дочь. Люба Присяжнюк. — Да-а-а? — Спасокукоцкий от удивления разинул рот. И правда в их классе училась такая девчонка. «Ой! Это ж теперь все узнают… И Кукуевицкий узнает… Пропал я, пропал. Опозорил себя на всю школу. Засмеет теперь меня Кукуевицкий, вконец засмеет. Всем расскажет и про пожар, и про колодец, и про коня Электрона… Что же теперь будет?..» Занятый своими мыслями, Спасокукоцкий не заметил, как врач включил бормашину и она тихо-тихо зажужжала. Было совсем не больно… Прошло несколько минут, и врач весело сказал: — Ну, вот и все!.. Два часа ничего не есть!.. Он надавил на педаль, и кресло опустилось. — Вы свободны! Спасокукоцкий слез с кресла и, шатаясь, как после космического полета, сделал несколько неверных шагов к маме. Мама улыбалась, протягивая к нему руки. «И это все?.. А я, дурак, боялся!.. Дрыгался, кричал и кусался! Эх-х!.. А Кукуевицкий не испугался бешеной собаки, плавал по Днепру на льдине и прогнал вора… Кукуевицкий — герой, а я… Эх я!..» И так ему стало худо, так худо, что он скривился и… заплакал. — Ну и ну! — удивленно воскликнул врач. — Чего это ты? Все же позади! А-а… Ты, может, думаешь, что я наговорю про тебя Любе? Так ничего плохого не было! Ты молодец! Держался героем!.. «Герой» шмыгнул носом и вытер слезы. А когда они с мамой вы ниш из кабинета, в коридоре послышался женский голос: — Вот видишь, хлопчик совсем не боялся!.. Ну, ничего же страшного… А ты… Спасокукоцкий обернулся. В очереди возле двери на стуле рядом с матерью сидел заплаканный Кукуевицкий…* * *
За Спасокукоцким и Кукуевицким на одной парте с Надей Травянко сидит Шурик Бабенко. Надя Травянко — выдающаяся личность (это она при всем классе выдала Лене Монькину), но сейчас речь не о ней. Сейчас давайте познакомимся с Шуриком Бабенко.Шурик Бабенко
Шурик Бабенко не был героем. Шурик был тихий, нерешительный и застенчивый мальчик. Как-то исторически так сложилось, что с самого раннего возраста он был лишен общества мальчишек. Маленький, худенький, бледный, он очень часто болел, и мама, как говорится, пылинки с него сдувала. Она не только не отдала его в детсад, но даже во двор гулять одного никогда не пускала. И рос он таким домашним существом, словно какая-нибудь лупоглазая комнатная собачка, которую на руках выносят из дому, а она дрожит, бедняжка, и еле держится на своих тонких ножках. Лет до шести Шурик с родителями жил в большой коммунальной квартире, где проживало еще несколько семей. На всю квартиру Шурик был единственный мальчик. Все остальные дети — девочки: Галочка, Талочка, Манечка, Танечка, Зиночка и Катруся. И Шурик буквально с пеленок, хочешь не хочешь, вынужден был, как и они, играть в куклы, в «дочки-матери», прыгать через скакалочку. И однажды он сказал бабушке: «Я пошла к Галочке». Было ему тогда года три. С буйным мальчишеским племенем Шурик познакомился только в школе. К тому времени его родители уже получили отдельную квартиру в другом районе города. Отправляясь первый раз в первый класс, Шурик и не предполагал встретить там кого-нибудь знакомого. И вдруг увидел Галочку. Оказывается, ее семья тоже получила квартиру в этом районе. Галочка искренне обрадовалась, увидев Шурика. И сразу же рассказала девчонкам про их дружбу. К концу занятий весь класс уже знал, как Шурик играл в куклы, прыгал через скакалку и однажды сказал: «Я пошла к Галочке». И тут вертлявый воображала Валера Галушкинский, который вместо «ш» выговаривал «ф», закричал, захихикал: — О, Фурик девчатник! Фурик девчатник! И все мальчишки в классе засмеялись. В эту минуту они все чувствовали себя мужчинами. Один только Шурик был девчатник. Вот так началась самостоятельная жизнь Шурика в школьном коллективе. Собственно говоря, первые два года она была не очень-то самостоятельной и не очень в коллективе. Самостоятельно в коллективе Шурик лишь сидел на уроках. Во время перемены он сиротливо стоял у стенки в коридоре — либо просто так, либо жевал бутерброд. А после уроков в вестибюле его ждала мама или бабушка, и самостоятельность Шурика заканчивалась. Даже домашние задания Шурик делал вместе с мамой. Только в третьем классе ему разрешили одному ходить в школу и гулять во дворе. Но мало что изменилось. В мальчишечью компанию он войти не умел. Молча стоял у стенки возле пожарной лестницы и смотрел, как ребята носятся по двору. Даже плакса Леня Монькин не считал Шурика за человека. А Шурик страдал. Шурик страшно страдал… Он бы все отдал, чтобы быть таким, как Игорь Дмитруха! О, Игорь Дмитруха — великий он человек! Молоток — как скажут хлопцы! Из таких вырастают полководцы, герои и чемпионы. Даже когда после доброй головомойки от завуча Воры Яковлевны он склоняет голову и говорит: «Я больше не буду» — это звучит у него гордо и независимо. А как он съезжает по перилам со второго этажа! Как лихо сплевывает сквозь зубы! А самое главное — как он играет в футбол! Ах, как играет в футбол Игорь Дмитруха! Для ребят он — и Блохин, и Буряк, и Бессонов, вместе взятые. Шурик, не задумываясь, отдал бы всю свою коллекцию значков, чтобы забить хотя бы один гол так, как Игорь Дмитруха. Но Шурик мог только мечтать об этом. Шурик играть в футбол совсем не умел. Ведь футбол — такая штука, в которую в одиночку не научишься, тут даже мама не поможет. Скорее наоборот. Когда Шурик попробовал погонять мяч по комнате и, конечно, нечаянно разбил в книжном шкафу стекло, мама отобрала мяч и выкинула в мусоропровод. Правда, один раз… Сделав уроки, Шурик вышел во двор и, как всегда, стал у стенки возле пожарной лестницы. Мальчишки — было их человек двадцать — играли они — кто лучше, кто хуже. И чтоб было все по справедливости, да и поинтересней, составы команд постоянно менялись. Оставались прежними только капитаны — Игорь Дмитруха и Валера Галушкинский. Остальные разбивались на пары. Обнявшись, они с минуту шептались между собой, потом подходили к капитанам и спрашивали: — Мати-мати, что вам дати: яблоко иль грушу? — Яблоко, — говорил, к примеру, Дмитруха, и тот, кто по условию был «яблоком», шел к нему в команду, а «груша» катилась в команду Галушкинского. Так вот, в тот день Лене Монькину не было пары. Будь на его месте кто-нибудь другой, он подосадовал бы малость и остался в запасе. Но Леня Монькин был зануда: «А почему я! А я хочу! А я не буду!» Он поднял такой гвалт, что Игорь Дмитруха в конце концов сплюнул сквозь зубы и кивнул в сторону Шурика: — Иди вон с ним! Леня подскочил к Шурику, и, даже не спросив, хочет тот играть или нот, обнял его за плечи, и щекотно зашептал в самое ухо: «Ты — дыня, я — арбуз. Пошли!» И потащил его к капитанам: — Мати-мати, что вам дати: дыню иль арбуз? Леня подмигнул Дмитрухе, делая ударение на слове «арбуз». Ему, конечно, хотелось в команду Игоря. Но Дмитруха почему-то сказал: — Дыню! Может, нарочно, а может, не заметил подмигивания. У Шурика все внутри онемело — будто он вдруг оторвался от земли и полетел вверх. — Будешь стоппером, — бросил ему Дмитруха и побежал к центру поля. Шурик оторопело захлопал глазами — он не знал, что такое «стоппер»… Его вновь охватило ощущение полета, но уже не вверх, а вниз, в пропасть. — Чего стал, балда! Беги к воротам! — крикнул ему кто-то из мальчишек. Шурик со всех ног кинулся к воротам. — Ты куда, растяпа, это же не наши ворота! — снова крикнули ему. Шурик резко остановился и, как загнанный заяц, рванул в противоположную сторону. — Стой тут! — дернул его кто-то за руку. Шурик замер. Раздался свисток. Игра началась. Шурик стоял, и сердце его билось, как мяч в сетке ворот. Он не мог разобраться, где «наши», где «не наши». Все сливалось у него перед глазами, мельтешило и дергалось. — Играй в стенку!.. Замкни штангу!.. Прессинг! — слышал он со всех сторон и ничего не понимал. И вдруг он увидел — прямо на него катится… мяч. Шурик оцепенел. Было так страшно, будто катился не мяч, а бомба. Шурик не мог шевельнуться. Мяч подкатился, стукнулся о Шурикову ногу и остановился. — Пасуй! Пасуй сюда! — услышал Шурик голос Игоря Дмитрухи. Шурик будто проснулся, засеменил на месте, размахнулся и неуклюже скребнул ногой по земле рядом с мячом. И в этот миг подлетел Валера Галушкинский. Ударил по мячу, вратарь с хеком шлепнулся на землю, но было уже поздно. — Фтука-а! — не своим голосом закричал Галушкинский. — Ура! Штука! — подхватил Леня Монькин, прыгая на спину Галушкинскому. И еще несколько галушкинских игроков подбежали и стали обнимать своего капитана. А Шурику показалось, что это его сердце выскочило из груди и вместе с мячом влетело в ворота… Игорь Дмитруха подбежал к Шурику, пнул его в плечо: — Хромай с поля, партач! — И закричал Галушкинскому. — Мы играем без стоппера! Так закончился для Шурика его первый в жизни футбольный матч. Больше никто его играть в футбол не звал. И он сидел у себя на балконе или сиротливо стоял на своем месте, у стены возле пожарной лестницы. И кто знает, сколько бы он еще там простоял, если бы не одно происшествие. Этим летом, как всегда, Шурик с родителями ездил отдыхать в Евпаторию. А когда вернулся, то узнал, что в их дом переехал знаменитый футболист, капитан команды «Метеор», заслуженный мастер спорта Гелий Бумбарасов. Шурик жил на втором этаже, а Бумбарасов поселился на третьем, над их квартирой. Мальчишки были взбудоражены до крайности и гудели, как пчелы. Еще бы! В их доме жил сам Бумбарасов, железный Бумбарасов! Все болельщики называют его «Директор» — такой он степенный и серьезный: никогда не спешит, не суетится, но самые отчаянные форварды не могут его обойти. Бумбарасов был стоппером. Шурик уже знал, что стоппер — это центральный защитник, главная сила в обороне. Теперь мальчишки играли в футбол от зари до зари. И так старались, так старались, аж пар шел от них. Каждому хотелось, чтоб его игру увидел и оценил Директор. Правда, Директор дома почти не бывал — то на тренировке, то в отъезде. Но сегодня Директор дома, это ребята знали точно. Во время вчерашнего матча, который транслировали по телевидению, он получил травму, и видно было, как он, прихрамывая, ушел с ноля. Шурик сидел на балконе и смотрел во двор. Там ребята играли в футбол. С тех нор как к ним переехал Бумбарасов, Шурик чаще всего сидел на балконе. Тут он чувствовал себя ближе других к знаменитому Директору, и ему это было приятно. Он видел, что мальчики то и дело поглядывают на бумбарасовский балкон, и невольно видят его, Шурика, в такой близости к Директору, что наверняка завидуют. Это тоже было Шурику приятно. А когда он порой слышал шаги Бумбарасова у себя над головой, сердце его радостно замирало. И ему хотелось совершить что-то необычное, геройское и чтобы это увидали и ребята, и Директор, и все-все. Эх, если б, например, начался вдруг пожар, и на глазах у всех Шурик вынес травмированного Директора из огня. Или… еще что-нибудь… Но пожара не было. Бумбарасов не курил и с огнем обращался осторожно. Правда, один раз (это было на другой день после приезда из Евпатории) Шурик проснулся среди ночи от какого-то грохота на кухне. Шурик бросился туда и увидел: с потолка льет, а мать и отец, шлепая босыми ногами, подставляют миски, кастрюли, корыто… Мать громко ругалась, а отец ее успокаивал. Потом позвонил Бумбарасову по телефону и сказал: — Простите, по-моему, у вас что-то творится на кухне. Смотрите, чтоб не испортило вам полы. У нас льет, как из ведра. Оказалось, что с вечера не было воды. Директор открутил кран и забыл, а ночью вода пошла… Но то было ночью, все мальчишки спали и ничего не видели, и Бумбарасов не был травмированным, и, если уж на то пошло, то выносить бы пришлось Шурика, а не Бумбарасова… Валера Галушкинский сегодня не играл, он поехал с родителями в село к родственникам. Вторым капитаном был Леня Монькин, и команда Игоря Дмитрухи побеждала с разгромным счетом 23:5. Игорь носился по полю как угорелый. Никогда не играл он так яростно, так вдохновенно забил восемнадцать голов! Такой триумф бывает, может, раз в жизни. Неужели Директор не видит этого? Нет, не мог он этого не видеть. После каждого гола команда Дмитрухи так ревела от восторга, что стекла звенели. И хоть на балконе Бумбарасова не было, он, конечно же, смотрел в окно. Ну не мог же он не смотреть! Неожиданно Монькин прорвался к Дмитрухинским воротам. Назревал гол. Игорь Дмитруха, спасая свои ворота, изо всей силы встретил мяч сильнейшим ударом и, как говорят футболисты, мяч «дал свечу». Он взлетел высоко-высоко, и упал… прямехонько на балкон Бумбарасова. Все так и ахнули, разинули рты и только растерянно переглядывались. Вот уж совсем непредвиденная, позорная комбинация получилась! Идти беспокоить травмированного Директора, извиняться, мы, мол, запулили мяч к вам на балкон… О! Это значит опозорить себя в глазах знаменитого футболиста на веки вечные. Легче было провалиться сквозь землю. Игорь Дмитруха стоял белый как сметана. И тут у Шурика внутри что-то щелкнуло — будто сломался какой-то предохранитель. Сбоку к Шурикову балкону была прикреплена деревянная решетка, по которой вился дикий виноград. Шурик влез на перила и начал карабкаться по этой решетке вверх к бумбарасовскому балкону. Снизу послышались крики: «Смотри! Ух ты! Лезет!» А Шурик лез и ничего не ощущал, кроме нервной щекотки в горле. А в голове звенела одна отчаянно-радостная мысль: «Я герой! Я герой! И все это видят! Ой, я герой!» Он почти долез, еще совсем немного… И вдруг ботинок зацепился за виноградную лозу. Стараясь освободиться, Шурик глянул вниз и… похолодел! Он почувствовал высоту. Шурик судорожно сжал пальцы и оцепенел. Он понял, что теперь не сможет оторвать рук от перекладин решетки, не сможет ни взобраться вверх, ни спуститься вниз. Скользкий страх холодным потом покрыл все его тело. Шурик открыл рот и — не крикнул, нет, голоса не было! — жалобно и растерянно мяукнул, как замученный котенок. И тут чья-то сильная рука схватила его, оторвала от решетки и потащила вверх.— Ах ты дурень!.. — сердито крикнул Директор. Он поставил Шурика на балкон и дал ему легкий подзатыльник, потом другой, третий… Шурик только клевал носом в такт и всхлипывал… …Три дня он не выходил во двор и даже на балконе не появлялся. Шурик сгорал от стыда, вспоминая, как Бумбарасов тащил его, будто шкодливого котенка, а потом при всех надавал подзатыльников. На четвертый день пришлось пойти в аптеку — заболела бабушка. И только вышел Шурик из дома, как тут же наткнулся на ребят. Они стояли, разбившись на пары, — готовились к игре. Заметив Шурика, Валера Галушкинский, который сегодня приехал и только что появился во дворе, по привычке захихикал: — О, Фурик Бабенко выполз! Но никто из мальчишек не засмеялся. А Игорь Дмитруха сплюнул сквозь зубы и пнул Галушкинского в плечо: — Не цепляйся к нему! Он — молоток! Ему сам Директор по шее надавал! И было в этих словах уважение, а может быть, и зависть. …На следующий день Шурик стоял во дворе на своем обычном мосте — у стенки возле пожарной лестницы. Но он не просто стоял. Он согнулся и чуть подался вперед, и поза ого выражала напряженное ожидание. Метрах в десяти от него Игорь Дмитруха разгонялся, чтобы ударить по мячу. Игорь Дмитруха тренировал Шурика Бабенко на вратаря.
* * *
За третьей партой в среднем ряду сидит худенькая девочка с длинной шеей, коротко остриженная под мальчика. Это Макаренко Нина, или, как называют ее — девчата, Макар, а мальчишки — Макаронина.Макаронина
Макаронина считала, что девчонкой она родилась случайно. Ее совсем не интересовало то, что обычно интересует девчат. Она играла в футбол и в хоккей, стреляла из рогатки, рисовала во время уроков на последней странице тетрадки военные корабли, танки, самолеты. И подсмеивалась над девчонками. Одевалась она тоже, как мальчишка, и дома ходила всегда в джинсах или в шортах. И решительно не признавала ничего белого — ни белых кофточек, ни тем более белых платьев — с ее мальчишескими замашками все белое немедленно превращалось в грязно-серое, а то и в черное. Но мальчишки ревниво относились к такой сопернице. Они редко принимали ее в свою компанию, а если и принимали, то все время старались подчеркнуть, что она все же девчонка, хоть по правде сказать, в футбол и в хоккей она играла не хуже, а даже лучше многих из них. Но такой уж мальчишки народ — не любят они, чтоб девчонки посягали на их права. А Макаронина будто не замечала высокомерного отношения к ней мальчишек. Гаркнет на нее, к примеру, Игорь Дмитруха или Валера Галушкинский во время игры в футбол: «Шевелись! Чего пасешься на одном месте?!» А через минуту она уже кричит Любе Присяжнюк или Тане Вербе, которые спокойненько стоят в сторонке и смотрят на игру. «Чего пасешься на одном месте?!» Хотя они ей нисколько не мешают. Девочкам это, конечно, не нравилось. Девочки с Макарониной не дружили. Водились с ней только две ученицы — Галочка Билан и Светочка Черненко. Галочка Билан и Светочка Черненко были неразлучны еще с детского сада. Обе хрупкие, с тоненькими ручками и ножками — будто невесомые. Кажется, дунь на них — и полетят. Всегда в чистеньких платьицах, с большими бантами, они во время перемены, взявшись за ручки, чинно прохаживались по коридору школы, как в фойе театра. Все тетрадки и учебники у них были обернуты белой бумагой, а сами обертки в цветочках и переводных картинках. Галочка и Светочка олицетворяли собой все девчоночье, что только можно было олицетворять. И на первый взгляд казалось просто странным, как это Макаронина могла с ними водиться. А дело обстояло очень просто. Макаронина спасла однажды Галочку Билан и Светочку Черненко от хулигана и драчуна из четвертого класса «А» Гришки Гонобобеля. Гришка Гонобобель ни с того ни с сего начал цепляться к Галочке и Светочке — выбивал у них из рук портфели, кидался огрызками яблок, отнимал переводные картинки и вообще всячески обижал. К тому же делал все это исподтишка, после уроков, подстерегая их по дороге домой. Галочка и Светочка тихо страдали и только хныкали по углам. Защититься сами они не могли, а жаловаться боялись. Кто знает, как долго бы все это продолжалось, если бы однажды не подвернулась Макаронина. Она увидала, как в проходном дворе за школой Гришка Гонобобель выбил у Галочки и Светочки из рук портфели, сорвал с подружек байты и с гоготом убежал. Галочка и Светочка, ни слова не говоря, подняли портфели и тихо захныкали. Макаронина подскочила к ним: — Ну! Что же вы?! Ух, я б ему… Эх вы, размазни… Галочка и Светочка только шмыгнули носиками. На следующий день Макаронина подошла к Гришке Гонобобелю и громко на весь коридор сказала: — Если ты, обормот, еще раз хоть пальцем тронешь Галочку и Светочку, я из тебя котлеты сделаю!.. — Что-о?! — густо покраснел Гришка Гонобобель. — Получить захотела?! А ну, хромай отсюда! — и толканул Макаронину. Макаронина размахнулась и неумело, но звонко шлепнула Гонобобеля по щеке. Гонобобель кинулся на Макаронину, ткнул ее кулаком раз, другой, сделал подножку (на это он был мастак), и Макаронина упала. Но тут раздался отчаянный крик Шурика Бабенко: — Хлопцы! «Ашники» наших бьют! И вмиг как из-под земли выросли Игорь Дмитруха, Валера Галушкинский, Витасик Дьяченко. Так уж повелось издавна, что «бешники» и «ашники» вечные соперники. И не только Макаронину кинулись защищать мальчишки, но и честь своего славного класса «Б». Но зазвенел звонок, и на этом все кончилось. Две недели Макаронина гордо, как знак отличия, носила под правым глазом синяк. А когда он стал сходить, даже подмалевывала его. Зато Гришка Гонобобель Галочку и Светочку больше не задирал. Такие типы, как Гришка Гонобобель, распоясываются только тогда, когда не получают отпора. А стоит дать сдачу, как они тут же утихают. Они не любят осложнять себе жизнь… Так сама судьба связала Галочку и Светочку с Макарониной чувством благодарности. А Макаронину с ними — гордое сознание собственного благородства. Это не было дружбой. Слишком они были разные, чтобы дружить. Но когда Макаронина не хотела набиваться в мальчишечью компанию, она звала к себе Галочку и Светочку, и те, конечно, не могли ей отказать. Так было и в тот сентябрьский день. Учебный год только-только начался, еще свежи были воспоминания о лете, и на переменах, собираясь группками, ребята живо обсуждали летние каникулы — где кто отдыхал, что с кем случалось. Валера Галушкинский, захлебываясь, рассказывал, как он с мальчишками тайком убежал в лес из лагеря и до позднего вечера бродил там с разными приключениями. Это было на окраине Киева, в Пуще-Водице. «Под самым носом, а такие приключения!» — вздыхали с завистью ребята. — А на каланчу лазил? — спросил Витасик Дьяченко. — На какую каланчу? — вытаращил глаза Валера. — Ну даешь! Выл в Пуще — и каланчу не знаешь!.. Да по дороге на совхоз «Виноградарь». Там теперь жилой массив Ветряные горы. А когда-то был только совхоз. И над ним шефствовал Киевский университет, где учились мои родители. Они ездили в совхоз с культбригадами. Давали концерты самодеятельности. Отец на эту каланчу даже ночью лазил и пел там. А потом мне показывал, и я с ним тоже лазил. Ух, здорово!.. Метров сто, наверно! Стоишь… а внизу лес. Будто на самолете над лесом летишь, ну точно, как на самолете, ведь каланча вверху шатается. От ветра. Аж в груди щекочет. Здорово!.. Валера Галушкинский сразу скис. А Игорь Дмитруха вдруг загорелся: — Хлопцы! Давайте. А? Давайте махнем туда сегодня!.. Мария Васильевна как раз болеет. Пятого урока не будет. До Пущи каких-нибудь полчаса. На двенадцатом трамвае. С Подола. Я знаю! Я там на шестой линии с детсадом два года на даче был. Махнем! А?.. Что? Слабо?.. — А что… давай!.. Чего там!.. Запросто!.. — чувствуя необходимость оправдаться, встрепенулся Валера Галушкинский и добавил виновато: — И как я ее не заметил?.. Не в ту сторону ходили, наверно… — Значит, все! Идем! — решительно сказал Игорь Дмитруха. — Кто с нами? Спасокукоцкий и Кукуевицкий переглянулись и оба покраснели. — Я… мне сегодня… на музыку, — сказал Спасокукоцкий. — А мне… с мамой… к портнихе, — сказал Кукуевицкий. Было видно, что оба соврали. А тут еще и Леня Монькин: — Я бы — с радостью, но мама… билеты в кино взяла. Просто неудобно. А то я бы… я бы!.. — и он ударил себя в грудь. — А мне к больной бабушке зайти нужно, лекарства занести, — опустил глаза Шурик Бабенко. Он говорил правду. — Эх, вы! Слабаки! Струсили! — презрительно скривился Игорь Дмитруха. — Ну, что ж — мы и одни поедем. Я, Валера и Витасик. — И я! И я!.. — закричала сразу Макаронина и обернулась к Галочке и Светочке: — Правда ведь? Правда, девчонки? И мы поедем! Правда ведь?.. Галочка посмотрела на Светочку широко раскрытыми глазками и открыла ротик. А Светочка посмотрела на Галочку широко раскрытыми глазками и тоже открыла ротик. Но ни Галочка, ни Светочка не промолвили ни слова. Им очень хотелось сказать, что они еще никогда-никогда в жизни не ездили одни так далеко, что мамы их еще не пускают, что… Но они не могли этого сказать, не могли, не могли они перечить человеку, который спас их от хулигана и драчуна Гришки Гонобобеля… Макаронина решительно воскликнула: — Все! Мы тоже едем! Я, Галочка и Светочка! И победно глянула на «слабаков» — Монькина, Спасокукоцкого и Кукуевицкого. Игорь Дмитруха тоже глянул на них и процедил сквозь зубы: — Слабаки!.. Вот Макаронина — молоток! Даже Галочка и Светочка молотки!.. А вы манна каша — простокваша!.. И как ни били себя в грудь Монькин, Спасокукоцкий и Кукуевицкий, это не спасло их от стыда и позора. Макаронина цвела, как роза. Сразу же после четвертого урока Игорь, Валера, Витасик и Макаронина с Галочкой и Светочкой в напряженном молчании сели на шестьдесят второй автобус, быстренько доехали до Подола, пересели там на двенадцатый трамвай и покатили дальше. Трамвай долго плутал среди узеньких улочек, тащился мимо каких-то заводов и фабрик, мимо заросших бурьяном двориков, садов и огородов, за которыми кое-где возвышались белые многоэтажные дома. Наконец он выбрался на площадь Шевченко, где новым микрорайоном заканчивался город, и неожиданно въехал в лес. Будто вырвавшись на волю, трамвай помчал, что было духу раскачиваясь из стороны в сторону и распевая веселые дребезжащие песни. В открытые окна врывались запахи прелой листвы, грибов и лесной свежести. То и дело по окнам хлестали ветки и с них залетали в вагон листочки — и совсем еще зеленые, и слегка багряные, и оранжевые… Мальчишки сидели сосредоточенные и серьезные. У Макаронины глаза сияли. А Галочка и Светочка сидели бледные, плотно сжав губки, и с опаской поглядывали в окно — в какие дебри везет их этот шаткий, будто пьяный, трамвай. — Ты хорошо помнишь, где сходить? — осевшим голосом спросил Валера у Витасика. — А как же! На второй остановке. Там еще такая деревянная будка, а рядом полосатый столб с надписью: «Берегите лес!» Первая остановка была на опушке леса. А до второй трамвай ехал минут десять. Наконец остановился. В окно они сразу увидали деревянную будку и полосатый столб с надписью. — А? Что я говорил? Айда! — весело крикнул Витасик, и они всей гурьбой бросились к выходу. Двери хлопнули, закрываясь, трамвай набрал скорость и через несколько секунд исчез за деревьями. Только рельсы какое-то время еще гудели, будто гигантские потревоженные струны. На остановке остро пахло просмоленными шпалами, разогретыми солнцем. Как всегда на незнакомом месте, все завертели головой, озираясь по сторонам. Галочка и Светочка оглядывались настороженно, с нескрываемым страхом. Мальчишки, а с ними и Макаронина, бросали взгляды, будто командиры перед атакой. — А вон еще будка и полосатый столб! — воскликнул Дмитруха. И вправду, на другой стороне трамвайного пути тоже стояла деревянная будка, а рядом с ней полосатый столб и чуть дальше — другой, оба с надписями. — Так в какую же сторону идти? — спросила Макаронина. Валера Галушкинский хихикнул: — «Так — овраг, и так — овраг… Один указатель — на восток, другой указатель — на запад. А посередине — каменная фигура человека…» И, поднявши ногу, застыл в уморительной позе. Недавно по телевизору показывали какой-то фильм, и Валера уже несколько дней, и к месту и не к месту, повторял реплики из этой картины. Сейчас это пришлось кстати, и все засмеялись. Даже Галочка и Светочка. Хоть настроение у них было не очень-то веселое. — Вспомни, вы рельсы переходили или нет? — спросил Игорь. Витасик задумался, потом решительно мотнул головой: — Нет! Не переходили! Нет! — Ну тогда идем! — скомандовал Игорь. И они двинулись лесной дорогой.И тогда наверняка
Вдруг запляшут облака, —
И кузнечик запиликает на скрипке, —
С голубого ручейка
Начинается река.
Ну, а дружба
Начинается с улыбки, —
* * *
За первой партой возле окна сидит кудрявенькая девочка с пухлыми губками и симпатичными ямочками на щеках. Это Ляля Иванова. Рядом с ней — невзрачная, длинноносенькая, скромными рыжеватыми косичками девочка, в очках. Это — Туся Мороз.Ляля Иванова и Туся Мороз
Ляля Иванова — это вам не просто Ляля Иванова. Ляля Иванова — внучка видного ученого, члена-корреспондента Академии паук, профессора Иванова. Первый раз в первый класс она подъехала на черной «Волге» и с таким букетом цветов, что из-за него не видно было самой Ляли. Несколько дней Ляля ездила в школу на машине. Но потом учительница Лина Митрофановна поговорила с Лялиной бабушкой, и Ляля стала ходить в школу пешком, как все. Надо сказать, свою бабушку Ляля называла просто — Муся. А дедушку-профессора, на вид молодого и спортивного, называла просто — Гриша. Они ее страшно любили и во всем ей потакали. Ляля, собственно говоря, и воспитывалась у дедушки с бабушкой. Ее родители, геологи, все время были где-то в экспедициях — то по Сибири, то по Средней Азии, и Ляля их почти не видела. Туся Мороз — это просто Туся Мороз. Родители ее — самые обычные люди. Отец — инженер в какой-то ремонтной конторе, а мама — экономист. К тому же мать с отцом разошлись, и Туся живет без отца, только с мамой и бабушкой, которая работает контролером в заводском Дворце культуры. А дедушки нет совсем. Дедушка, инвалид Отечественной войны, умер три года тому назад… Профессор Иванов очень любит животных. У него две собаки — пудель Артемон и сенбернар Дейк; три кота: сибирский — Кузьма, ангорский — Васька и сиамский — Базилио. А на подоконнике в столовой стоит огромная клетка, в которой качаются десять разноцветных попугайчиков. И есть еще аквариум, где плавает с полсотни блестящих рыбок… В отличие от своего деда. Ляля ко всему этому зоопарку совершенно равнодушна. А вот Туся… Когда Туся в первый раз пришла в гости к Ляле, она онемела от восторга. Она кидалась от кота Васьки к пуделю Артемону, от пуделя Артемона к попугайчикам, от попугайчиков к коту Базилио. И только ойкала. А перед сенбернаром Дейком она просто окаменела. Сенбернар и вправду был необычайный: не собака, а гора, с головой, как у теленка. Он смотрел добрыми умными глазами и, казалось, что-то хотел сказать. — Ой! — тихо вздохнула Туся и, молитвенно сложив на груди руки, присела на корточки. Будто это был не пес, а какой-то идол. — Ха-ха-ха! — звонко засмеялась Ляли. — Что — испугалась?.. Да он же смирный. Как овечка. Смотри!.. Ляля подбежала к сенбернару, схватила его за ухо и что есть силы дернула. Дейк покорно нагнул голову. Потом оскалил зубы, будто усмехнулся. Туся протянула руку и, едва касаясь густой шерсти, нежно погладила Дейка. В глазах ее была такая радость и ликование, что Ляля снова засмеялась: — Ох и смешная же ты! Собак, что ли, не видела никогда?.. Идем, я тебе лучше свои игрушки покажу. По дороге Ляля толкнула ногой Артемона («Прочь!»), прогнала с кресла Базилио («Расселся тут!») и кинула подушкой-думкой в Кузьму («А ну-ка, брысь!»). Видно, ей было приятно показывать свою власть над теми, кто вызывал такой восторг у Туси. Но Лялины игрушки особого впечатления на Тусю не произвели. Ни заводной слои из Индии, ни игрушечный домик из Америки, ни кукла из Японии, которая умела говорить. Туся равнодушно слушала Лялины объяснения и посматривала то на Артемона, то на Базилио, то на попугаев. Наконец Ляля заметила это и сказала: — А ну тебя! Ничего ты не смыслишь в игрушках. Идем тогда погуляем с Дейком и Артемоном. Туся так и подскочила от радости: — Ой! А можно? — Ха! Спрашиваешь!.. — передернула плечиком Ляля и крикнула через все комнаты: — Муся, мы идем гулять с Дейком и Артемоном! — Хорошо-хорошо, Лялечка, — послышалось из кухни. — Только долго не ходите, скоро будем обедать. — Сколько захотим, столько и будем, — сказала Ляля капризным голосом и подмигнула Тусе: — Никуда обед не сбежит. Бабушка в кухне этого не слышала, да если бы и слышала, то, наверное, ничего своей любимой внучке не сказала бы. Так тут было заведено. Туся наверняка никогда в жизни не чувствовала себя такой гордой и счастливой, как в этот раз, шагая рядом с Дейком и держа его за поводок. Прохожие останавливались и улыбались, гляди на них. А Тусе казалось, что ноги ее не касаются земли. …С тех пор Туся стала часто приходить к Ляле. Они вместе готовили уроки, играли, рисовали (и Ляля и Туся любили рисовать). Дейк, Артемов, Васька, Кузьма и Базилио привыкли к Тусе. Дейк и Артемон приветливо махали хвостами, Васька и Кузьма ластились, а Базилио, который ласкаться не любил, просто выгибал спину. Туся непременно здоровалась с каждым из них отдельно. Но больше всех она любила сенбернара Дейка. Всякий раз она старалась принести ему что-нибудь вкусное — кусочек колбасы, конфетку или еще что-нибудь. И угощала так, чтоб не видели ни Артемов, ни Васька, ни Кузьма, ни Базилио. И правда, ведь не могла же она приносить столько, чтобы хватило на всех. Дейк осторожно, одними губами брал у нее с рук угощенье, глотал и склонял голову, словно в знак благодарности. А она обнимала его и прятала свое лицо в мягкую шерсть… …И вот однажды, когда Туся и Ляля шли из школы. Ляля вдруг остановилась и сказала: — Туська, понеси немного мой портфель. А то у меня что-то руки болят. Ну, пожалуйста! Туся покраснела, но взяла портфель и понесла… В другой раз, когда они дежурили по классу. Ляля сказала, надувши губки: — Туська, вытри доску, а то у меня заноза под ногтем… Ну, пожалуйста! Туся снова покраснела, но Ляля так жалобно сморщилась, что Туся взяла тряпку и вытерла доску. А еще как-то, когда Туся вытащила из портфеля новую шариковую ручку, которую ей накануне подарила бабушка. Ляля воскликнула: — Ой! Какая хорошенькая! Подари мне! — и, не дожидаясь ответа, бросила: — Спасибо! Туся так растерялась, что не сказала ни слова и протянула ручку Ляле. И такое стало повторяться часто. Сперва Ляля делала это так, чтоб никто не видел и не слышал. Но потом перестала стесняться и говорила уже при всех: «Туська, возьми, пожалуйста!..» «Туська, сделай, пожалуйста!..» «Туська, принеси, пожалуйста!..» Туся много раз хотела отказаться, хотела даже поссориться с Лялей, но каждый раз вспоминала добрые умные глаза сенбернара Дейка, вспоминала Артемона, Базилио, Кузьму и Ваську — и не могла отважиться. Не хватало духу. А когда Таня Верба, или Люба Присяжнюк, или еще кто-нибудь из девочек говорили возмущенно: «Чего ты бегаешь за ней, как собачонка?» — Туся только краснела и опускала глаза: «А что такого… Она же вежливо просит!» Против этого возразить было нечего — Ляля всегда говорила: «Пожалуйста!» …На новогодний утренник в школу пригласили родителей. Вместо Лялиных — они, как всегда, где-то странствовали, — пришли дедушка и бабушка. А из Тусиных родных не пришел никто: мама заболела, бабушка дежурила (у них во Дворце культуры тоже устраивали елку). Вся школа была разнаряжена. В коридорах висели гирлянды, на окнах были наклеены разлапистые, величиной с ладонь, снежинки, на стенах — смешные карнавальные маски. Из зала неслась веселая музыка. Концерт еще не начался. Все толклись в коридорах, возбужденно шумели. Ляля, наряженная Снегурочкой, ходила красная и недовольная. Ей было жарко. Ватная шубка Снегурочки сильно грела. Туся, в легком костюме Дюймовочки, ходила следом за Лялей. — Туська! — капризно сказала вдруг Ляля. — Пойди купи мандаринок, вот тебе деньги! Так жарко, просто ужас!.. Ну, пожалуйста! Туся бросила растерянный взгляд на профессора Иванова. Тусе вдруг нестерпимо стыдно стало перед профессором, и она со всех ног кинулась к буфету. Профессор, который все слышал, тоже растерялся раскрыл рот и будто захлебнулся. — Ляля! — наконец выдохнул он, — Ляля, что ты?! Как же ты?! Как можно! — А что такого?.. Я же вежливо… Сказав «пожалуйста»… — наивно захлопала глазами Ляля. — Да ну тебя! — обиженно махнула она рукой и пошла по коридору. Спасокукоцкий и Кукуевицкий хихикнули. Профессор сперва покраснел, потом побледнел, потом снова покраснел. Но потом взял себя в руки. Спасокукоцкий и Кукуевицкий видели, как профессор подошел к Тане Вербе, склонился и что-то долго ей шептал. Таня сперва удивленно раскрыла рот, потом усмехнулась, закивала головой и куда-то побежала. Но Спасокукоцкого и Кукуевицкого это уже не интересовало. А потом Игорь Дмитруха и Валера Галушкинский видели, как Таня Верба, собрав в кружок девчонок, что-то им горячо говорила. Но Игорю Дмитрухе и Валере Галушкинскому не до девчачьих секретов. Игорь и Валера готовили свой секрет — во время выступления Деда Мороза они собирались зажечь бенгальские огни в зале. Ляля стояла у окна рядом с Тусей и ела мандарин. К ним подошла Надя Травянко и сказала: — Ляль! Сходи купи мне булочку! Так чего-то есть хочется. Вот тебе деньги. Ну, пожалуйста!.. Долька мандарина застряла у Ляли во рту. — Ну, пожалуйста! — настойчиво повторила Надя. Ляля глянула на Надю, потом на Тусю, густо покраснела, хотела что-то сказать, но помолчала, взяла деньги и медленно пошла по коридору. Ее перехватила Люба Присяжнюк: — Ой, Ляляха! Ты в буфет? Купи мне шоколадку… Так чего-то хочется!.. Ну, пожалуйста!.. Ляля еще сильней покраснела, так что слезы выступили на глазах, но взяла деньги и пошла дальше. Не прошла она и трех шагов, как ее окликнула Тося Рябошапка: — Ты что, в буфет? Купи мне пирожное. Эклер. Ты же знаешь, я ем только эклеры… Ну, пожалуйста!.. Ляля прикусила губу. А к ней уже бежала Таня Верба: — Ляляха! А мне заварное, слышишь!.. И прямо в зал неси. А то уже начинается!.. Мы пошли. Спасибо!.. И не успела Ляля глазом моргнуть, как девчонки сорвались с места и побежали в зал. Все. Кроме Туси, которая смотрела на Лялю с отчаянием и искренним сочувствием… Минут через десять Игорь Дмитруха и Валера Галушки некий, которые сидели в зале у окна и уже собрались зажечь бенгальские огни, вдруг заметили, как из двери школы на улицу вышла в пальто нараспашку Ляля Иванова. А за ней дедушка и бабушка. Ляля шла и горько плакала.Туся по-прежнему ходит в гости к Ляле. Но Ляля уже не посылает ее в буфет, не просит нести свой портфель и вытирать доску. Между прочим. Ляля до сих пор не знает, какую роль в этой истории сыграл ее дедушка.
* * *
За четвертой партой в левом ряду сидят головастый парнишка с насупленными бровями и курносая девочка с короткими косичками. Одна из косичек забавно торчит вверх, а другая — в сторону. Парнишка — это Костя Швачко, или Котька, или Котяра, или просто Кот. А девочка — это Зойка Логвиненко, или Заяц.Кот и Заяц
Котька и Зойка знают друг друга чуть ли не с рождения. Их матери и отцы — друзья детства. Котька и Зойка родились почти одновременно: Котька в январе, а Зойка в феврале. И с тех пор росли не разлучаясь. Дуэтом, в два голоса, кричали, лежа в колясках. Потом одновременно сделали первые шаги в Ботаническом саду. Одновременно болели всеми детскими болезнями. Ходили в один детский сад. И в школу пошли вместе. Да к тому же сразу во второй класс. Так случилось, что когда нужно было идти в первый, Котька сломал ногу. И чтобы он не очень переживал, Зойкины родители решили не отдавать в школу и Зойку. Словом, программу первого класса они освоили дома. Лина Митрофановна, конечно, посадила их за одну парту. В школу они ходили вместе. И из школы тоже. Жили в одном доме. В первый же день, когда Котька и Зойка на большой перемене, взявшись за руки, ходили по коридору, Леня Монькин ткнул в них пальцем и закричал: — Жених и невеста! Жених и невеста! Ха-ха-ха! Спасокукоцкий и Кукуевицкий тут же захихикали. Котька, не говоря ни слова, подошел к Лене Монькину, потянул его одной рукой за чубчик, а другой влепил в самую макушку звонкий щелчок. — Молодец! — одобрительно воскликнул Игорь Дмитруха: Котькина решительность ему понравилась. И Леня Монькин не отважился дать сдачи, только загундосил: — Вот псих — и пошутить нельзя… Вообще Котька сразу всем понравился. Ловкий и смекалистый был он мальчишка. За что бы ни брался, все у него выходило на диво легко и просто. Загонят ребята мяч на дерево, кидают, кидают в него камнями, чтобы сбить, а ничего не получается. Котька прицелился — бац! — и мяч уже на земле. Или закатится стальной шарик от подшипника в узкую щель. Мальчишки мучаются-мучаются, чем только не выколупывают этот шарик — не могут достать. А Котька магнит на ниточке в щель опустит — и нате вам шарик! Ничего не скажешь, ловкий и смекалистый был он парнишка. А вот Зойка — полная противоположность. Неловкая и невезучая до крайности, прямо какая-то бесталанная головушка. Всегда с ней что-нибудь случалось. То позабудет что-нибудь, то разольет, то разобьет, то потеряет. И сама над собой смеется: «Ах, растяпа я, растяпа!..» И часто сама себе предсказывала неудачи. Вот играют во дворе все в салочки. Бегают друг за другом, весело кричат. Зойка говорит: «Смотрите, как бы мне нечаянно не споткнуться!» И через какую-нибудь минуту, смотришь, споткнется и со всего маху летит на землю. Все смеются. И Зойка смеется, хоть и морщится, разбитое колено все же болит. Или дежурит она по классу, нужно цветы полить. «Ой, смотрите, как бы мне не облиться», — говорит Зойка. Не успела сказать — глядь и вправду облилась. «Ну, Заяц!» — смеются ребята. А больше всех сама Зойка. А Котька только краснеет и брови хмурит. Уже не на всех переменах Котька ходил с Зойкой. Мальчишки все чаще забирали его в свою компанию. Да Зойка и сама подталкивала его: «Иди-иди к ним!» Но в школу и домой они по-прежнему ходили вместе. И сидели за одной партой. И уроки делали вместе. И все у них было как и раньше… Но один раз перед началом уроков в коридоре Игорь Дмитруха сказал: — Слушай, Кот! Чего ты к ней липнешь? Котька покраснел: — Ничего я не липну… Просто… — Ну как — не липнешь!.. Прилип. Только и знаешь, что возле нее крутишься. — Да нет… просто… — Котька нахмурился. — Слушай, — Игорь Дмитруха положил ему руку на плечо, — слушай, садись со мной! Будем в «морской бой» на уроках играть и вообще… Котька растерянно заморгал и пожал плечами: — Да как-то… как-то… — Да ну тебя! — воскликнул Игорь Дмитруха. — Подумаешь — «друзья детства»! Так что теперь — до пенсии ходить, держась за ручки. Ты же хлопец! Ты молоток! А она… сама же про себя говорит — «растяпа»… — Да ну… — еще пуще покраснел Котька. — Все! Идем тебя переселять! — И Игорь Дмитруха решительно направился к парте, где Зойка рылась в своем портфеле и, как всегда, не могла чего-то найти. — Заяц! — сказал Игорь Дмитруха. — Кот переселяется ко мне! Мы с ним в «морской бой» будем играть и… и вообще. Зойка на миг застыла с открытым ртом, глянула на Котьку и, сразу опустив глаза, суетливо стала помогать Дмитрухе собирать уже разложенные ею на парте Котькины тетради и учебники: — Ага… да-да… а как же… конечно… Котька стоял, уставившись в пол, и не смел поднять на нее глаз. И только когда сел рядом с Дмитрухой на последнюю парту возле окна, посмотрел в ее сторону. Зойка улыбалась и кивала ему — все, мол, хорошо. Но Котька по глазам видел, что она страдает. И ему стало не по себе. Но возвращаться уже было поздно… После уроков Игорь Дмитруха повел ребят в соседний двор на строительную площадку, где экскаватор рыл котлован под фундамент нового здания. Туда можно было пролезть через дырку в заборе. Но потом приходилось убегать от прораба. Это было здорово и даже не совсем безопасно. Всюду висели предостережения: «Не стой под стрелой!», «Помни, что дома у тебя дети!» и т. д. Котька и на этот раз показал свою ловкость и вовремя разыскал запасную лазейку в заборе, когда прораб уже совсем близко кричал, размахивая шляпой: «А ну, кыш отсюда, воробьи! Отвечай за вас потом!» И все благополучно удрали через эту аварийную дырку, а потом хвалили Котьку. А он отмахивался, но в душе ему было приятно, и он уже совсем не думал про Зойку… Чтоб вместе идти в школу, Котька и Зойка каждое утро встречались внизу у подъезда. И всегда ждали друг друга. На следующий день Котька нарочно запоздал минут на пять. Когда он вышел, Зойки у подъезда не было. Котька почувствовал облегчение. Он не знал, что ей сказать, как объяснить вчерашнее… Зойка была уже в классе. Котька нарочито весело поздоровался с ней и прошел к Игорю Дмитрухе. Зойка улыбнулась и кивнула ему… Прошло несколько дней. Теперь на большой перемене и после уроков Котька бегал только с мальчишками, играл с ними в футбол, в казаки-разбойники… Иногда он замечал одиноко стоящую Зойку, которая смотрела, как они играют. На миг у него сжималось сердце, но тут кто-нибудь из мальчишек начинал над ним подсмеиваться, и он спешил отвернуться и не смотреть в ее сторону. Он просто старался не думать о ней, так как это волновало его, беспокоило. — Хлопцы! Сегодня после уроков экспедиция в джунгли! — сказал как-то Игорь Дмитруха. — Ух ты! — переглянулись Спасокукоцкий и Кукуевицкий. — Бемц! — выпалил Валера Галушкинский. Экспедиция в джунгли — это уж точно «бемц». Это было интересно. «Джунглями» в школе называли зеленый уголок возле кабинета биологии. Там было много разных горшков: от порядочной кадки с пальмой до совсем маленьких горшочков с вьющимися растениями, что висели по стенам. Самые разнообразные растения так причудливо переплетались друг с другом — что и вправду казалось, будто ты в джунглях. Какой соблазн, особенно мальчишкам, залезть в эти «джунгли»! Но уборщица, грузная Олимпиада Самсоновна, решительно запретила и близко подходить к «джунглям». А с Олимпиадой Самсоновной шутки плохи. Даже усатого десятиклассника она может взять за ухо и отвести к директору. Но что такое опасность для Игоря Дмитрухи? Для Игоря Дмитрухи без нее жизни нет. Переждав после уроков минут десять, пока школа опустела, Игорь Дмитруха, Котька и еще несколько мальчишек на цыпочках поднялись на третий этаж. От самой лестницы мальчишки двинулись по коридору к «джунглям» ползком. Ползли по-пластунски и только сопели. Двери классов были открыты. Нигде никого. Свернули по коридору за угол. Вот и «джунгли»… Первым в зеленое переплетение полез Игорь Дмитруха, за ним — Котька. Больше никто из ребят залезть не успел. Игорь Дмитруха вдруг приглушенно вскрикнул: «Олимпиада! Тикаем!» — и ужом выскользнул из «джунглей». То ли ему почудилось, то ли в этом и состоял замысел операции — сказать трудно. Котька от неожиданности дернулся, ударился обо что-то головой и, выскакивая из «джунглей», услышал, как сзади что-то тяжко грохнулось на пол. «Свалил горшок!» — мелькнуло в голове. Хотел вернуться, но ноги уже вынесли его за угол в коридор. — Игорь! — бросил на бегу Котька. — Погоди! Стой! Игорь! Я, кажется, горшок свалил. Вернемся, Игорь! — Да ну тебя! — отмахнулся Дмитруха, не оборачиваясь. Котька остановился, тяжело дыша. Прислушался. Тихо. Никто не гонится. Дмитрухе, наверное, почудилось. Собравшись с духом, Котька на цыпочках пошел по коридору назад. Дошел до угла и осторожно выглянул. И… Зойка сидела на корточках и пыталась сложить расколотый горшок. Будто кто-то схватил Котьку за горло — у него сперло дыхание. Зойка, которую он предал, старалась скрыть последствия его, Котькина озорства. Как она тут оказалась? Должно быть, слышала, что они собираются в «джунгли», и увязалась за ними. Котька будто прикипел к месту, не мог шевельнуться. И тут, словно из-под земли, возле Зойки выросла Олимпиада Самсоновна. — Это еще что такое?! Ах ты… Зойка растерянно заулыбалась: — Ой!.. Не сердитесь… Это я… Я нечаянно… Я ведь такая растяпа… Это же все знают… Котька, набрав полную грудь воздуха, тяжко вздохнул и вышел из-за угла навстречу Олимпиаде Самсоновне…На следующее утро они встретились, как и прежде, у подъезда. И придя в школу, сели рядом за свою четвертую парту в левом ряду. Игорь Дмитруха не сказал ни слова.
* * *
Леня Монькин сидит один. Лина Митрофановна уже несколько раз сажала с ним девочек, но ни одна больше двух дней выдержать не могла.Леня Монькин
Леня, или, как его еще называют. Ленчик Монькин, страшно не любил женский род, то есть девчонок. Существовали на это свои причины. В раннем детстве он был очень похож на девочку. Возможно потому, что мама отпускала ему длинные волосы, повязывала большой яркий бант и вообще наряжала, как куклу. Незнакомые женщины в троллейбусе всплескивали руками и ахали: «Ах, какая у вас хорошенькая девочка!» Ленчик густо краснел, а мама весело смеялась. Со временем из случайно подслушанного разговора взрослых он узнал, что его мама, оказывается, очень хотела, чтобы у нее была девочка, а вот родился он, Ленчик. Как видите, у него были все основания не любить девчонок. Да к тому же коварная судьба (может, потому что и сама женского рода!) то и дело подкладывала ему свинью (как видите, тоже женского рода!) — сталкивала с этими девчонками. И всегда выходило так, что девчонки брали верх. То какая-нибудь Таня Верба лучше, чем он, отвечала урок, то какая-нибудь Люда Присяжнюк быстрее бегала, а Тося Рябошапка лучше бросала снежки… Не говоря уже про Макаронину, которая даже в футбол играла лучше, чем он. Ленчик краснел, стискивал зубы и смотрел на них испепеляющим взглядом. Ух бы их всех! Но после того, как Надя Травянко при всем честном народе надавала ему тумаков, с девчонками он не связывался. Тьфу! Гори они синим огнем!.. Ленчик был филателистом — собирал почтовые марки. У него было уже три кляссера — специальных альбомчика с кармашками для марок. Больше филателистов в классе не было. Тут Ленчик соперников не имел. Но и триумфа особого тоже. Когда он принес в класс свои альбомчики, мальчишки сперва обступили его, начали, толкаясь, разглядывать. И Спасокукоцкий с Кукуевицким даже восторженно закричали: «Ух ты!.. Ах ты!..» Но тут Игорь Дмитруха ревниво скривился, вытащил из кармана упаковку заграничной жевательной резинки и стал щедро всех угощать. И ребята тут же потеряли интерес к маркам. А Спасокукоцкий и Кукуевицкий пренебрежительно хмыкнули: «Подумаешь — марки! Барахла-то…» Будто и не они только что ухали и ахали. А девчонки в сторону Ленчика даже не взглянули — то ли зная Ленчиково к себе отношение, то ли по девчачьему своему легкомыслию. Один только Шурик Бабенко досмотрел кляссеры до конца. И на следующий день тоже начал собирать марки. Однако, собрав девять марок, неожиданно увлекся значками и забросил марки. Впрочем, Ленчик на него не обижался. На мальчишек Ленчик никогда не обижался. Мальчишкам он мог простить все на свете. Ведь то мальчишки!.. Этой осенью Тося Рябошапка принесла в класс новое увлечение — переписываться с девочками из социалистических стран. Летом она отдыхала в Одессе в пионерлагере «Молодая гвардия». Познакомилась там с зарубежными пионерами, исписала целую тетрадь адресов и раздала те адреса подружкам. И вот завязалась бойкая переписка. Таня Верба писала Йемене в польский город Катовицы; Надя Травянка — Эрико в Эйзенах, что в Германской Демократической Республике, а сама Тося Рябошапка переписывалась сразу с тремя — с болгаркой Снежаной из Пловдива, с румынкой Мариорой из Бухареста и Йованкой из югославского города Дубровника. Теперь у девчонок только и разговоров было, что об этой переписке. — А Эрика мне написала… — А я Снежане написала… — А мне Йованка написала… Соберутся где-нибудь в уголке или возле чьей-нибудь парты, друг дружке показывают письма, фотографии, сувенирчики всякие. А то сядут, книжками загородятся (чтоб мальчишки не подсмотрели) и пишут: голову набок свесят, буквы странные выводят, разными красками цветочки в уголках писем малюют (это чтоб красивей было) — и сопят. Ленчику такое дело было бы, как говорится, «до лампочки» (подумаешь, пишут: «А я сегодня пятерку получила…», «А я вчера интересное кино смотрела…»), если бы… не марки. Когда он видел в девчачьих руках заграничные конверты и на них яркие таинственные марки, его глаза загорались, а сердце начинало ныть. Ведь они, стрекотухи писклявые, ничегошеньки в этих марках не смыслят и все равно выбросят (чтоб им пусто было!). Как-то, перехватив взгляд Монькина, Тося Рябошапка вдруг встрепенулась: — Ой, тебе, наверное, марку нужно!.. Бери! И другие девчонки, услышав, тоже ойкнули: — Ой! Правда! Ты же собираешь! Возьми! Возьми! Ленчик покраснел, как помидор, презрительно скривился и сказал: — Спасибочки! У меня такие есть! Сколько угодно! Ну не мог же он принять от них — от них! — эту подачку, как вы не понимаете!.. Хоть у него, конечно, таких марок не было! И еще большая досада на девчачье племя охватила его. «Ишь! В марках ни бельмеса не понимают, а им со всего света письма с такими марками идут!.. А я…» И как-то сама собой возникла у Ленчика мысль — а почему бы и ему не начать переписываться с кем-нибудь из братских стран. Это же так просто: написал коротенькое письмо, а тебе пришел ответ, снова написал — и снова ответ, и каждый раз на конверте — марки. Отклеивай и складывай в кляссер… Но кому и куда писать? Где взять адрес? У этих сорок-белобок? Так у них же все адреса девчачьи. А писать девчонке, даже если бы Ленчика на куски резали, он бы не стал. Только мальчишке! Но где же достать адрес мальчишки, который живет за границей?.. И вдруг… Помог случай (недаром он мужского рода!). Ленчик взял в библиотеке книжку, которую только что перед ним сдала Надя Травянко, — «Небывалое бывает» Сергея Алексеева. Пришел домой, открыл, а там — письмо. Только, пожалуйста, не думайте, будто Ленчику очень интересно читать чужие письма!.. Но если уж ты такая ворона, что оставляешь свои письма в библиотечных книжках, то кто тебе виноват? Это уж, извините, не твое письмо, библиотечное. И его могут прочитать все абонементы — ой! — абоненты. А если я абонент, то… Ленчик развернул письмо.Добрый день, Надя! Очень спасибо тебе за фото ваш прекрасный Киев. У меня все порядок. Только есть один неприятность. Я поссорился с мой друг Гудрун, что живет в соседстве, в шестой номер. Ну, ты знаешь. Поэтому я теперь переживаю. Не знаю, как сделать народ мир и дружба. Ну, вот! А как ты? Пиши. Буду отвечать. Привет. Эрика.У Ленчика сердце так и подскочило. Ой! Так это ж то, что нужно! Гудрун! Мальчик! Да еще и поссорился с Эрикой. Вот молодец! Наверно, здорово она ему в печенки въелась, эта Эрика. И что ж! Девчонки — они все одинаковые. Что у нас, что у них. Наверняка выставлялась, какая она и красавица, и отличница, и все умеет. А ему это надоело, и он сказал ей по-немецки: «Катись от меня подальше!» И теперь она, вишь ты, переживает, не знает, «как сделать назад мир и дружба». Наверно, сама такая же, как Надька Травянко, если с ней переписывается. И тот Гудрун еще, гляди, разлопоушится да и помирится с ней. Надо ему написать, предостеречь, поддержать. Адрес есть. Раз по соседству, значит, на той же самой улице. Правда, фамилии не знаю. Но Эйзенах — город небольшой. Значит, и дома там небольшие. И вряд ли в шестом доме будет много Гудрунов. Такое необычное имя. Может, он и на весь Эйзенах один. Ощущая жар в груди и дрожь во всем теле, Ленчик сел писать письмо.
Добрый день, Гудрун! — бодро начал он, — Пишет тебе Леонид из Киева. Не удивляйся, что я пишу. Просто наши девчата переписываются с вашими. И мне стало известно, что ты поссорился с Эрикой. Она теперь переживает и не знает, как с тобой помириться. А ты не переживай. Я уверен, что это она виновата. У нас тоже девчонки вредные, и мы с ними воюем. С ними иначе нельзя. Давай будем переписываться. Пиши мне, а я тебе. С международным приветом Леонид Монькин.Ленчик подумал-подумал и приписал:
Я собираю марки. А ты?Он перечитал письмо и остался им очень доволен. Здорово написано, не то что девчачьи ахи-охи… Гудрун оцепит. И приписку сделал ловко. Ничего не просил, а сразу каждому дураку ясно, что нужно прислать марок. Ленчик пошел на почту, купил специальный международный авиаконверт и отправил письмо. А то, Травянкино письмо, чтобы она ни о чем не догадалась, подсунул ей в грамматику — пусть думает, что сама туда положила. И стал ждать ответа. День ждет, два, три… Ждет педелю… Каждый день несколько раз заглядывает в почтовый ящик. Даже отважился спросить женщину-почтальона. Та усмехнулась и весело сказала: «Пишут». За это время Ленчику даже приснился международный вагон. Ему приснилось, что на его имя прибыл из-за границы целый вагон марок. И он не знает, куда эти марки деть. Железнодорожное начальство требует, чтобы он немедленно разгружал свой вагон, а мама не соглашается, чтобы он заваливал всю квартиру марками… Так было во сне. А наяву — ни марок, ни писем не было. Прошла еще неделя. И три дня. Ничего. Кроме газет, журнала «Барвинок» да счетов за междугородные переговоры родителей — ничегошеньки. Ленчик прямо возненавидел почтовую сумку почтальона (у-у, тоже женского рода!..). В конце концов он махнул рукой: «А! Наверно, этот Гудрун не получил моего письма. Фамилию я ж его написал. Ну и пусть! Очень надо!» И вот когда он уже совсем махнул на письмо рукой и перестал ждать, пришел ответ. Возвращаясь из школы, Ленчик встретился у подъезда с почтальоншей. Та заулыбалась и весело сказала: — А-а! Товарищ Монькин?! Леонид?! Тебе письмо! — Она быстро перебрала в сумке большую кипу писем, вытащила одно и выдала ему. Занемелой рукой Ленчик взял длинный конверт. И, растерявшись, даже забыл поблагодарить почтальоншу. Та, все еще улыбаясь, вошла в подъезд, а он остался на улице. На левом краю конверта была наклеена синенькая полоска, на которой белыми буквами написаны иностранные слова, а с правого края — разноцветные марки — целых семь! На одной — дяденька в очках, на другой — какие-то дома, на третьей — причудливый орнамент, а на четырех других — невозможно красивые птицы со сказочным опереньем. У Ленчика аж дух захватило. Таких марок у него еще не было. «Молодец, Гудрун! Ух, молодец! Просто молоток!» Дрожащими пальцами Левчик разорвал конверт. На землю выпали цветные открытки — вид какого-то старинного замка. И еще одна — поменьше. На оборотной стороне этой открытки было написано:
«Леониду от Эрики и Гудрун. На дружбу — фройндшафт».Ленчик перевернул открытку и… сердце его остановилось. С цветной фотографии, обнявшись, улыбались ему… две девчонки!.. Если бы ему сейчас прямо на голову упал с неба марсианин, — Ленчик не был бы так поражен. Гудрун девчонка!.. Это было невероятно. Этого не могло быть! Эрика же писала: «Мой друг Гудрун», «Тот, что живет в соседстве…» И вдруг Ленчик вспомнил: «Только один неприятность…» Да это ж она просто… просто сделала ошибку. Еще плохо знает язык — путает падежи и роды. А он-то, олух: «У нас тоже девчонки вредные, и мы с ними воюем. С ними иначе нельзя…» Вот тебе и «один неприятность»!.. Ох уж смеялись, наверное… Из подъезда вышла улыбающаяся почтальонша. — Ну что — дождался? Приятно получать письма, правда? О, да еще и от девчат! — она глянула на фотографию, которую он не успел спрятать, и подмигнула ему. Лучше бы она ударила его своей сумкой по голове! «Дождался»! Вот уж точно, дождался! Только чего? Ой! Что ж теперь будет! Эрика и Гудрун, конечно же, написали Наде Травянко, а та теперь раззвонит по всей школе… И… «У нас тоже девчонки вредные…» Ну дадут теперь ему эти девчонки! Задразнят, засмеют — жить не захочешь!.. Хоть на край света беги! На следующий день Ленчик в школу не пошел. С утра заохал, застонал и сказал маме, что очень болит голова и горло. Мама, конечно, с тревогой ощупала его лоб и, хотя температуры не обнаружила, сказала, чтоб сидел дома. До полдня Ленчик пролежал на тахте, перебирая и разглядывая марки. Для новых семи марок он отвел отдельную страницу кляссера. Что бы там ни было — не выбрасывать же их! Лежал, рассматривая марки, и думал. А эти Эрика и Гудрун, видно, ехидные девчонки. Ни слова ему не написали, только послали фотографию. Мол, смотри, дурачок, и будь умнее. Догадайся сам, в какую лужу ты сел со своим письмом! Марок ему, видишь ли, захотелось! Барахольщик! Так вот тебе эти марки, клей их себе хоть на нос! Но за эти марки ты еще поплатишься! Слезами умоешься! И так Ленчику стало худо, так худо, что показалось, будто он и вправду, заболел. И голова вроде бы заболела и горло… И температура как будто стала подниматься. А дома — никого. Мать с отцом на работе, придут только вечером. Ленчик почувствовал себя таким одиноким и несчастным, и так ему стало жаль себя, что он… заплакал. И в это время в дверь открылась. Ленчик вскинулся: «Это ты, мама?» Когда он болел, мама иногда отпрашивалась с работы и приходила сразу после обеда. Ленчик быстренько вытер слезы и побежал отворять. Открыл дверь и… оцепенел. На площадке с портфелями в руках стояли Таня Верба, Тося Рябошапка, Люба Присяжнюк и Надя Травянко. — Ты что? Захворал? — Почему тебя не было в школе? — Мы принесли тебе уроки. — И пришли проведать. Я получила письмо от Эрики. Ленчик съежился, втянул голову в плечи и попятился. — Ой, девочки, он на самом деле больной! — сказала Тося Рябошапка. — Смотрите, какой бледный! — И… и заплаканный! Смотрите! — вскрикнула Люба Присяжнюк. — Ой, что у тебя болит? — заохала Таня Верба. — Ему нужно немедленно лечь! — воскликнула Надя Травянко. И не успел Ленчик опомниться, как девчонки подхватили его под руки, потащили к тахте и силой уложили. «Ну, сейчас начнется!» — с отчаянием подумал Ленчик и закрыл глаза — он не хотел видеть их торжествующих лиц. На какой-то миг девчонки притихли. А потом… — Ой, — прошептала Тося Рябошапка. — Смотрите, как ему плохо! — Кажется, потерял сознание! — ужаснулась Таня Верба. — Бедняга! — прошептала Люба Присяжнюк. — Видите, какой он впечатлительный. А мы… — А мы, — вздохнула Надя Травянко, — мы же всегда считали, что он противный… А он взял и помирил Эрику и Гудрун. Ленчик приоткрыл один глаз — смеются или нет? Но девчонки и не думают смеяться. Лица их были серьезны и озабоченны. — Так ведь и пишут, — снова вздохнула Надя Травянко. — «Нас помирил ваш хороший товарищ, Леонид Монькин. Передайте ему много спасибо!» И что он там такое написал?.. И вдруг Ленчик все понял. И совсем открыл глаза. Ну конечно! Ведь он же написал Гудрун, что Эрика мучается, и Гудрун стало совестно, и она первая побежала мириться (ведь это же так важно, чтоб кто-нибудь сделал первый шаг!). Ну конечно же, сам того не желая, он помог им помириться. И никто над ним теперь не будет смеяться и ехидничать. Горячая волна нежданной радости внезапно охватывает Ленчика, и он не может сдержать улыбку. Девчонки смотрят на него и тоже открыто и радостно улыбаются. И тут ему вдруг приходит на ум, что радость — женского рода… И дружба, между прочим, тоже… Но мир все-таки мужского…
* * *
Однако хотя доброта — тоже женского рода, это совсем не значит, что мужской род начисто ее лишен. Вон за последней партой в левом ряду у стенки сидит малый. Он будто из другого класса, старше всех и выше ростом. Это…Фигура
Когда он первый раз вошел в класс, Игорь Дмитруха всплеснул руками и закричал: — Ух ты! Фигура! И это прозвище сразу прилипло к нему. Он был выше всех в классе на целую голову, а то и на две, с длинным смешным носом и длинными руками, которые торчали из коротких рукавов. Угловатый и нескладный, он ходил, шаркая полусогнутыми ногами, а правой рукой махал и загребал назад, будто бил себя по невидимому хвосту. Звали его Юра Хитрюк. Он учился уже в пятом, но целый год проболел и даже лежал в больнице. Он жил во Львове, а после болезни переехал в Киев. Фигура был добродушный, незлобивый и мягкий. Игорь Дмитруха распознал это сразу. Имея на всякий случай за спиной своих «адъютантов» — Лесика Спасокукоцкого и Стасика Кукуевицкого, он подошел к новичку, который молча занял свободное место на последней парте в левом ряду, и с ехидной вежливостью спросил: — Слушайте, дядя, вы правила поведения учеников знаете? Они висят в каждом классе! — Н-ну з-зна-аю, — враз покраснев, торопливо сказал новичок (он еще и заикался!). — Ой, сомневаюсь! — покачал головой Дмитруха. — А что гласит пункт восьмой?.. Пункт восьмой правил для учащихся гласит: «Приветствуй учителей и других работников школы, знакомых и товарищей. Выполняй правила уличного движения». А вы? Вы нас приветствовали? — Я… я… кивнул… — Ах, вы «кивнули»! А где же ваше здрассте? У нас говорят: «Здравствуйте, дорогие друзья!» Спасокукоцкий и Кукуевицкий хихикнули. — Прекратить! — цыкнул на них Дмитруха. Спасокукоцкий и Кукуевицкий тут же умолкли. — Ну, поздоровайтесь, уж будьте так добры! — кротко сказал Дмитруха. Фигура неторопливо поднялся из-за парты и, склонивши голову набок, криво усмехнулся: — Н-ну… Зд-драссте… дорог-гие д-друзья… — Вот! Это —другое дело!.. А ну, дорогие друзья, поприветствуем и мы Фигуру! Дмитруха, как дирижер, взмахнул руками, и весь класс хором прокричал: — Здра-ствуй, Фи-гу-ра! А потом, повторяя за Дмитрухой, все прокричали еще три раза: — Фиг-ура! Фиг-ура! Фиг-ура! — точно так же, как кричат «физкульт-ура!». И всем сразу стало весело. И Фигуре тоже. Он от души смеялся вместе со всеми. Видно, он любил шутки и веселых людей. И Дмитруха, должно быть, ему понравился. Он даже хотел что-то сказать, но тут вошла учительница, и начался урок. А на перемене Дмитруха подошел к Фигуре, который подпирал в коридоре стенку, и сказал: — Нет! Все-таки ты правил для учащихся не знаешь! А что гласит пункт седьмой? Пункт седьмой гласит: «Разумно проводи свободное время: читай книжки, принимай участие в работе кружков, занимайся физкультурой»… А ты чем занимаешься? Стоишь как столб. Непорядок. Ну-ка, выполняй правила!.. Давай займемся физкультурой. Посмотрим, на что ты способен. Ну-ка, отойди от стены! И когда Фигура послушно отошел, Игорь Дмитруха воскликнул: «Гон!» — и мигом вскочил ему на спину. От неожиданности Фигура покачнулся и едва не рухнул. — По коням! — закричал Дмитруха. Спасокукоцкий вскочил на Кукуевицкого, Валера Галушкинский на Шурика Бабенко, Леня Монькин на Витасика Дьяченко. И лихая кавалерия затопотала по коридору, пока властный голос завуча Воры Яковлевны: «Сейчас же прекратить!» — не прервал ее галопа. — А ты молодец. Фигура! Здорово гарцуешь! — сказал Игорь Дмитруха, когда они возвращались в класс. — Объявляю тебе благодарность и награждаю орденом Буцефала! Он вынул из кармана значок с изображением конской головы и собственноручно приколол Фигуре на грудь. — Спас-с-сибо! — покраснел тот и захлопал глазами. А Спасокукоцкий и Кукуевицкий посмотрели на него с неприкрытой завистью и досадой — они почуяли, что утрачивают расположение командира. И не ошиблись. Такой уж характер был у Игоря Дмитрухи — он, не задумываясь, вмиг менял своих приближенных. И хоть Спасокукоцкий и Кукуевицкий оставались пока что «адъютантами», но первым и ближайшим стал с этого дня Фигура. — Фигура! За мной! Вперед! — командовал Дмитруха и мчал по коридору. А за ним, махая и загребая назад правой рукой, неуклюже бежал на полусогнутых ногах Фигура. — Фигура! На первый этаж! В спортзал! — кричал Дмитруха и, дробно стуча, сбегал по лестнице. А за ним, махая и загребая назад правой рукой, неуклюже переступал через две ступеньки Фигура. — Фигура! За компотом и пирожками! Короткими перебежками! — давал команду Дмитруха и, расталкивая всех, летел в буфет. А за ним, махая и загребая назад правой рукой, на полусогнутых неуклюже обегал встречных Фигура… — Тю! Прямо, как собачонка! — украдкой хмыкали Спасокукоцкий и Кукуевицкий, забыв, как совсем недавно точно так же бегали они сами… Рассказывая кому-нибудь про Фигуру, Дмитруха называл его теперь уже не просто «Фигура», а «мой Фигура»: «Посмотрели бы вы на моего Фигуру…», «Мой Фигура ходит во как!.. Смехота!..», «Вызывает математичка моего Фигуру, а он подняться из-за нарты не может — я его за хлястик к спинке привязал. Ха-ха-ха!..». Под настроение Дмитруха складывал про него шутливые стихи:Попросим мы, друзья.
Фигуру собрать за всех макулатуру!
Стоит Фигура, как скульптура,
Не хлопец, а карикатура!
— Што-о?! — вскипел Дмитруха. — А ну, отдай бенгальского тигра! — Н-не отдам! — глядя исподлобья, тихо произнес Фигура. — Ем-му же б-больно! — Длинные в чернильных пятнах руки, торчащие из коротких рукавов, бережно прижимали к груди котенка. — Отдай сейчас же бенгальского тигра, карикатура заикашная! — зло прошипел Дмитруха и схватил котенка за хвост. «Бенгальский тигр» хрипло, почти без голоса, замяукал. И тут случилось неожиданное. Фигура взял Дмитруху двумя пальцами за нос и прищемил так, что тот вскрикнул и отпустил котенка. Тогда Фигура осторожно поставил котенка на землю, спокойно одним движением вырвал у Дмитрухи пистолет и закинул на крышу сарая. Потом сгреб Дмитруху и поднял на руки (все-таки он был старше на год и выше на голову). Дмитруха беспорядочно задрыгал ногами. Фигура отнес его к луже под водосточной трубой, положил ничком на землю, притиснул сверху коленом, взял одной рукой за чуб и начал носом макать в лужу, приговаривая: — П-пункт последний правил поведения для учащихся г-гласит: «Б-береги природу! Охраняй ж-животных!» А ты что делаешь? А? А ну, говори, б-будешь мучить ж-животных? Б-будешь? Мальчишки стояли молча. Только Спасокукоцкий и Кукуевицкий хихикнули, но переглянулись и сразу замолчали. А Фигура методично макал Дмитруху носом в лужу и приговаривал: — Б-будешь? Г-говори — б-будешь? Дмитруха хотел что-то сказать, но только пускал в лужу пузыри. Наконец он не выдержал: — П-пусти! Ну п-пусти! Не буду б-больше! Пусти! И Фигура сразу отпустил. Издалека донесся звонок на урок. Мальчишки все так же молча, не говоря ни слова, повернулись и побежали в школу. За ними, махая и загребая правой рукой, на полусогнутых неуклюже бежал Фигура. А капитан футбольной команды, верховод и командир Игорь Дмитруха сидел на корточках возле лужи под водосточной трубой и горько плакал. И можно было подумать, что это он наплакал целую лужу…
* * *
За второй партой в левом ряду у стены сидит рыжий, как огонь, мальчик с мохнатыми насупленными бровями. Это Тимка Довганюк. Как и Фигура, он недавно в классе — с третьей четверти прошлого года. Рядом с ним сидит белобрысый курносый Павлик Назаренко, редактор классной стенгазеты. Если бы перед Новым годом кто-нибудь сказал Павлику, что он будет сидеть за одной партой с рыжим Тимкой, Павлик громко рассмеялся бы: — Что?! Да я лучше в клетке с тигром буду сидеть! И приятней и безопасней… Перед Новым годом у Павлика были причины так говорить. Потому что…Павлик Назаренко и Тимка Довганюк
Завтра — Новый год. На фасадах домов, украшенных гирляндами электрических лампочек, большими цветными буквами написано: «С Новым годом!» О празднике красноречиво напоминают веселые улыбки красноносых Дедов Морозов, выставленных в витринах магазинов. Праздничное настроение охватывает всех. Павлик одевается и выходит во двор. Пушистые белые хлопья мелькают перед глазами и холодят щеки… И снегу так много!.. Вы когда-нибудь лепили снеговика?.. Ну, тогда вы, конечно, знаете, какое это веселое и вместе с тем кропотливое дело. Оно требует серьезности, таланта и, главное, старательной дружной работы. Имеется в виду не какой-нибудь чахленький снеговичок-подросток, а настоящий солидный новогодний снеговик — двухметрового роста, с ведром вместо шляпы, с морковиной-носом и с метлой в могучей руке. Снеговик, который всю зиму напролет стоит во дворе, вызывает всеобщий восторг и удивление. Вот такого-то снеговика и лепила вся их компания, когда Павлик вышел во двор. В этом дворе жило целых восемнадцать человек из их класса. Работа только началась, и Павлик сразу же присоединился к друзьям. Скоро на пригорке возле забора выросло туловище снеговика. Девчата побежали за метлой и ведром, а Вася Дубчак, который уже второй год ходит в художественную студию, начал лепить голову снеговика. Все завороженно следили, как бесформенный ком снега оживал прямо на глазах. Вот уже видны уши, рот, подбородок, угольки-глаза… Большая толстая морковина пристроилась над губами — и вот симпатичный толстяк-снеговик весело усмехнулся, будто благодаря за то, что ему дали жизнь. Это было так здорово, что все захлопали в ладоши. — Эх, жаль, что весной он растает, — вздохнула Тося Рябошапка. — Ничего, до весны еще далеко! — беспечно махнул рукой Валера Галушки некий. — Во всяком случае, до весны простоит — это факт! — с обычной уверенностью сказал Игорь Дмитруха. — А то нет?! Простоит! — Абсолютно! — Х-ороший снеговик!.. А снеговик усмехался, и всем казалось, что он даже подмигивает — непременно, мол, простою до самой весны! И вдруг… Из-за забора вылетел камень и ударил снеговика по голове так, что всех запорошило снегом. С грохотом покатилось ведро-шляпа. Веселая усмешка снеговика рассыпалась на тысячи серебристых снежинок. Несколько мгновений снеговик стоял без головы. Но тут же другой камень бухнул ему в грудь, снеговик пошатнулся, метла выпала из его руки, и он упал. — Бу-га-га! — из-за забора показалась голова мальчишки в мохнатой шапке-ушанке. — Рыжий! — Ах ты гад рыжий! — Пожарная команда! Они почем зря ругали парня, но даже не двинулись с места, чтобы поймать его и дать ему взбучку. Они хорошо знали, что это безнадежное дело. Он был неуловимый. Презрительно усмехаясь, мальчишка в насмешку помахал рукой и пропал… Зовут его Тимка. Но никто никогда не называет его так, а некоторые даже и не знают его настоящего имени. Для всех он — ненавистный Рыжий, «пожарная команда». Вот уж полгода — откуда он только взялся такой — тянется эта отчаянная вражда. Он и они: он — один, их — восемнадцать, десять мальчишек и восемь девчонок. Но это вовсе не значит, что на их стороне перевес. Наоборот, потому они так и ненавидят его, что ничего не могут с ним сделать. Даже Игорь Дмитруха припал свое бессилие. Сколько всяких обид от него!.. У Тимки большие, навыкате, бледно-голубые глаза, наглые и насмешливые: «Бесстыжие глаза», — сказала про них Таня Верба. Его лицо в мелких веснушках, словно какой-то шутник-маляр брызнул на него золотистой краской. А волосы, как жар, огненно-красного цвета. Ну, конечно же, он — Рыжий. Это первое слово, какое срывается с языка, когда увидишь его. И какие же обидные язвительные оттенки приобретает оно в устах его восемнадцати врагов! Рыжий Тимка хорошо знает, как к нему относятся, и не оттого ли в его выпученных глазах то и дело вспыхивают злые огоньки. Эти огоньки разгораются в пламя мести, и вскоре «вражий лагерь» уже дрожит в бессильной ярости. Рыжий расстраивает игры, всем мешает и все портит. Сколько раз они пробовали отлупить его; но это им не удавалось. Тимка такой отчаянный и верткий, что всегда вырывается и наутек, оставляя на лицах врагов синяки и ссадины. За две недели до Нового года Тимка заболел. Все почувствовали себя счастливыми. Во дворе настали тихие, мирные дни. В канун Нового года все и думать забыли про Тимку. Будто его и вовсе не было. И вот сегодня… Они молча стоят посреди двора и чуть не плачут, глядя на жалкие останки снеговика. — Ну — все!.. Капец!.. — стиснув зубы, цедит Игорь Дмитруха. — Сегодня не будем портить себе праздник, а завтра… подловим и дадим ему так, чтоб на всю жизнь запомнил! Все! — Правильно! — поддерживает Валера Галушкинский. — Абсолютно! — соглашается Ленчик Монькин. Итак, решено. Завтра же, в первый день Нового года, с пакостями Рыжего будет покончено. Или он, или они. В гнетущем молчании все расходятся по домам. …Павлик слоняется по празднично убранным комнатам. На душе у него тошно. Из головы не идет Рыжий Тимка. Такого снеговика развалил! Ну чего он лезет? Чего хочет от них? Для чего все время шкодит? Ну, погоди, завтра тебе будет! В воображении Павлика встает картина справедливого суда над Рыжим Тимкой. Мальчишки лупят его, приговаривая: «Это тебе за снеговика!.. А это за поломанный скворечник!.. А это за футбольный мяч!..» — Павлик, вынеси мусор, — говорит из кухни мать. Павлик одевается и выходит во двор. На дворе уже совсем темно. Снег валит густыми хлопьями и кружит белым роем в лучах фонаря, который висит у ворот. Как раз там стоят мусорные ящики. Павлик выбросил мусор и повернулся, как вдруг заметил возле забора какую-то темную фигурку. Фигурка возилась в снегу на том самом пригорке, где еще совсем недавно стоял снеговик. Что можно делать одному там, в потемках? Кто это? Павлик хотел было крикнуть, но почему-то передумал. А вдруг вор? Или шпион?.. А-а глупость! Откуда может взяться тут, во дворе, шпион? И все-таки Павлик осторожно поставил ведро в снег и, крадучись, подался вдоль забора к фигурке. Снег бьет в лицо, набивается за ворот, но Павлик не обращает внимания. Все ближе, ближе. Вот он уже слышит голос — фигурка что-то бормочет приглушенно. И… Павлик аж присел от неожиданности. Он узнал голос Рыжего! Малодушный страх сковал тело Павлика и холодом проник в сердце. Павлик хотел убежать, но ноги словно приросли к земле и, бессильные, не смогли двинуться с места. Тем временем Рыжий, не замечая его, продолжал возиться на пригорке, что-то тихонько бормоча. Павлик прислушался. То, что он услышал, так удивило его, что он забыл про страх. — Игорек, а ну возьмись, браток!.. А ты, Павлик, с того края заходи! Разом! Взяли! Галочка, не крутись под ногами, а то еще придавим невзначай. Вася, отойди, тебе еще работы хватит. Ты художник. Ты будешь лепить голову. Ну-ка, хлопцы! Разом!.. Только теперь Павлик разглядел, что делает Рыжий. Рыжий лепил снеговика! Один, огромный ком снега уже стоял на пригорке, а Рыжий катал второй. Он лепил снеговика один. Если закрыть глаза и не смотреть, то казалось, что все восемнадцать тут, рядом с ним. Рыжий назвал каждого по имени, обращался к каждому и сам отвечал за них. И голос у него был такой добрый, что даже не верилось, что это говорит Рыжий. Это было невероятно: Рыжий изображал всю их компанию. И себя самого считал их другом. Тут, в одиночестве, когда никто из них не знал и не видел этого. Рыжий дружил с ними со всеми… Тимка подкатил второй ком к первому, обхватил его руками и пытался поднять. Он стонал от натуги, ноги его скользили по снегу, он падал, вставал и снова силился поднять, но тяжелый ком не поддавался. И как он ни подбадривал себя — все напрасно. Он был один. А одному такое не под силу. Рыжий глубоко вздохнул и вдруг припал к забору, спрятав лицо в согнутый локоть. Его плечи начали вздрагивать. Рыжий плакал! Он плакал тихо, сдерживая всхлипывания и тяжело дыша. Так плачут только те, кто редко плачет и стыдится своих слез. Так плачут одинокие и гордые люди. Павлик почувствовал, что сердце его кто-то стискивает все сильнее и сильное и слезы наворачиваются ему на глаза. Он вдруг понял все. Он понял, как тяжко Рыжему, как страдает он от своей одинокой жизни, как опротивело ему враждовать с ними и как хочется дружить… И тут Павлику припомнился случай, который так удивил его когда-то. Однажды он увидел, как Рыжий встречал свою маму на трамвайной остановке. Она работала водителем трамвая и приходила домой поздно. Рыжий иногда подолгу ожидал ее на остановках. И вот Павлик стал свидетелем как раз такой встречи. Рыжий — этот дерзкий и злой забияка — припал к матери, как совсем маленький мальчонка, и нежно так и тоскливо шептал: «Мамочка, родненькая! Я так соскучился без тебя…» Ух как удивился тогда Павлик! «Ишь, — подумал он, — как придуривается!» А выходит, что нет. Выходит, Рыжий не такой уж злой. Он добрый и нежный. Только очень гордый и самолюбивый. И затравленный, как волчонок. Ведь они же никогда не сказали ему доброго слова. Даже когда он не задевал их. Гнали его, дразнили и насмехались над ним. Трудно теперь выяснить, кто первый начал и кто больше виноват — он или они. Но так уж сложилось, и поздно о том говорить. Ясно одно: Рыжему очень худо. Ему намного хуже, потому что он один. Еще совсем недавно, каких-нибудь полчаса назад, Павлик люто ненавидел Рыжего, ненавидел и боялся. А теперь… Павлик решительно поднялся, вышел из-за своего укрытия и подошел к большому снежному кому, рядом с которым лежал еще один — поменьше. Они должны были стать туловищем снеговика. — Тимка! — крикнул он и не узнал собственного голоса. Рыжий вздрогнул и поднял голову. — Тимка! — повторил Павлик, — А ну-ка, помоги мне! Давай поднимем этот ком. Вдвоем мы его осилим. Знаешь, ты здорово придумал — слепить сейчас снеговика. Вот хлопцы завтра удивятся! Вот будут рады! Ну-ка, давай!Первое утро Нового года — ясное, солнечное, радостное. Небо чистое и безоблачное, и снег так слепяще искрится на солнце, что даже глазам больно… Во дворе веселый гам. От звонкого смеха вздрагивают заснеженные ветки деревьев. Ребятишки катаются на санках, барахтаются в пушистом снегу, играют в снежки. А на пригорке, у забора, стоит снеговик. Он не очень красивый, чуть-чуть кривобокий, но ужасно симпатичный. Прищурив один свой глаз-уголек, снеговик обводит взглядом всю компанию. Сколько их? Девятнадцать! Да! Не восемнадцать и один, а девятнадцать! И снеговик радостно улыбается… А после зимних каникул Тимка Довганюк перешел к ним в школу, в их класс «Б». И только теперь они узнали, что из-за этой вражды он полгода не хотел переходить сюда, а каждый день ездил в школу на противоположный конец Киева, где раньше жил…
Последние комментарии
5 часов 19 минут назад
5 часов 21 минут назад
12 часов 3 минут назад
12 часов 11 минут назад
18 часов 24 минут назад
18 часов 27 минут назад