Конец рабства [Джозеф Конрад] (fb2) читать онлайн

Джозеф Конрад Конец рабства
^{Повесть}

I

Когда пароход «Софала», изменив курс, направился к суше, низменный болотистый берег долго казался лишь темным пятном, отделенным блестящей каймой. Жгучие лучи солнца падали на спокойное море и, словно ударившись о поверхность, твердую, как алмаз, рассыпались сверкающей пылью, сияющей дымкой, которая слепила глаза и утомляла мозг изменчивым своим блеском.

Капитан Уолей не смотрел на море. Когда серанг^[1], приблизившись к поместительному тростниковому креслу, которое капитан заполнял своей особой, тихим голосом сообщил, что курс следует изменить, — капитан тотчас же встал и, повернувшись лицом к морю, стоял, пока нос его судна описывал четвертую часть круга. Он не произнес ни одного слова, даже не дал приказаний рулевому. Серанг, расторопный пожилой маленький малаец с очень темной кожей, шепотом отдал распоряжение. И тогда капитан Уолей медленно опустился в кресло, стоявшее на мостике, и устремил взгляд вниз, на палубу у своих ног.

Здесь, в этих морях, ничего нового он увидеть не мог.

У этих берегов он плавал последние три года. Между Низким мысом и Малантаном расстояние было в пятьдесят миль: шесть часов пути для старого судна во время прилива и семь часов — во время отлива. Затем судно поворачивало к суше, и постепенно вырисовывались на фоне неба три пальмы, высокие и стройные, растрепанные их верхушки были сближены, словно они конфиденциально критиковали рощу темных мангровых деревьев. «Софала» под углом направлялась к суше, и в определенный момент на темной полосе берега можно было разглядеть несколько светлых блестящих линий полноводное устье реки.

Вверх по коричневому потоку, состоявшему на три четверти из воды и на одну четверть из черной земли, между низкими берегами, где на три четверти было черной земли и на четверть солоноватой воды, пробивала себе путь «Софала», и это повторялось ежемесячно в течение семи лет, задолго до того, как он узнал об ее существовании, задолго до того, как пришлось ему принять участие в однообразных ее путешествиях.

Старое судно должно было знать дорогу лучше, чем ее знал экипаж, ибо люди на борту сменялись; лучше чем знал верный серанг, которого капитан забрал с собой с последнего судна, плававшего под его командованием; лучше наконец, чем знал ее сам капитан Уолей, командовавший им последние три года. На «Софалу» всегда можно было положиться в пути. Компасы ее никогда не портились. Никаких хлопот она не причиняла, словно преклонный возраст наделил ее знанием, мудростью и постоянством. Причаливала она к берегу точно в определенном месте, в назначенный срок, чуть ли не минута в минуту.

Когда капитан, понурив голову, сидел на мостике или лежал без сна в постели, он мог, зная день и час, точно определить, в каком именно месте он находится.

Знал он хорошо и этот однообразный путь вверх и вниз по проливам, знал порядок, методы торговли, знал людей.

Первая остановка была в Малакке на рассвете, а в сумерки судно снималось с якоря и пересекало эту проезжую дорогу Дальнего Востока, оставляя за собой фосфоресцирующий след. Темнота, отблески на воде, яркие звезды на черном небе, иногда огни идущего на родину парохода, продвигающегося неуклонно посредине пролива, или ускользающая тень туземного судна с парусами из циновок. А по другую сторону виднеется при свете дня низменный берег. В полдень показываются три пальмы — место следующей стоянки, и путь вверх по течению сонной реки.

Единственный белый, живший там, был молодым моряком в отставке, и во время частых рейсов капитан завязал с ним дружеские отношения. Еще шестьдесят миль — и снова остановка: глубокая бухта и один-два дома на берегу. Заходя в бухты, снимаясь с якоря, судно продолжает путь, на каждой стоянке принимает грузы и наконец, пройдя последнюю сотню миль в лабиринте островков, подходит к большому туземному городу — конечному пункту. Старое судно отдыхает три дня, а затем капитан отправляется в обратный путь, слышит все те же голоса и видит те же берега и наконец возвращается в порт, где зарегистрирована «Софала», — в порт, расположившийся у великой проезжей дороги на Восток. Здесь судно бросает якорь почти напротив большого каменного здания, где помещается Управление порта, а затем снова пускается в путь, покрывая все те же тысячу шестьсот миль за тридцать дней.

Не очень-то занимательная жизнь для капитана Уолея, Генри Уолея, носившего прозвище «Гарри Уолей Сорви голова» в те дни, когда он командовал знаменитым клипером «Кондор». Да, не очень-то занимательная жизнь для человека, который служил в прославленных фирмах, плавал на парусных судах (и кое-какие из этих судов были его собственностью), который совершал прославленные рейсы, открывал новые пути и новые торговые пункты, плавал по неисследованным проливам Южных морей и встречал восход солнца на островах, не занесенных на карту.

Пятьдесят лет на море, из них сорок лет на Востоке («Недурный ученический стаж», — говорил он с улыбкой), доставили ему почетную известность у целого поколения судовладельцев и торговцев во всех портах, начиная от Бомбея и до того места, где Восток сливается с Западом у берегов двух Америк. Слава его была отмечена на адмиралтейских картах. Не находятся ли где-то между Австралией и Китаем остров Уолей и риф Кондор? На этот опасный коралловый риф налетел знаменитый клипер, и в продолжение трех дней капитан и команда сбрасывали груз за борт и отражали натиск военных каноэ дикарей.

В то время ни остров, ни риф на картах не существовали.

Позже офицеры военного судна ее величества «Мушкетер» получили предписание исследовать новый путь и, окрестив остров и риф, воздали должное заслугам человека и выносливости клипера. Кроме того, всякий может убедиться, что в «Общем руководстве» — том II, стр. 410 описание пролива Малоту или Уолей начинается словами: «Этот удобный путь, открытый впервые в 1850 году Генри Уолеем, капитаном парусного судна „Кондор…“» и т. д.

Этим путем рекомендуется плыть всем парусным судам, которые из китайских портов отправляются на юг в декабре и в течение следующих четырех месяцев.

Это был чистый выигрыш, подаренный ему жизнью. Эту славу никто не мог у него отнять.

Прорытие Суэцкого канала — словно прорыв плотины — открыло в восточные моря путь новым судам, новым людям, новым методам торговли. Изменился лик восточных морей, изменилась и сама жизнь, и новое поколение моряков не нуждалось в опыте капитана Уолея.

В былые дни в его руках перебывало немало тысяч фунтов: то были деньги его хозяев и собственные его сбережения. Капитан Уолей верно служил судовладельцам, фрахтовщикам и страховым обществам, чьи интересы не всегда совпадали. Он не потерял ни одного судна, ни на одну темную сделку не дал своего согласия. Он жил долго и пережил условия, создавшие ему имя. В заливе Петчили он похоронил жену, выдал замуж дочь за человека, на которого пал ее неудачный выбор, и потерял больше чем приличное состояние при крахе известного банкирского дома «Тревенкор и Декен». Словно землетрясение, эта катастрофа потрясла Восток. Капитану Уолею было шестьдесят семь лет.

II

Он бодро нес свою старость и разорения своего не стыдился. Не он один верил в прочность банкирского дома.

Люди, сведущие в делах финансовых так же, как он сведущ был в мореплавании, признавали, что капитал помещен им надежно, и сами потеряли много денег при крахе банка. Разница между ним и этими людьми заключалась лишь в том, что он потерял все. Впрочем, кое-что он сохранил. От былого богатства у него осталось хорошенькое маленькое трехмачтовое судно «Красавица», которое он купил, чтобы было чем заняться на досуге, когда он выйдет в отставку: «Есть с чем поиграть», — как говорил он сам.

За год до замужества дочери он объявил, что пресытился морем. Но когда молодая чета поселилась в Мельбурне, он понял, что не может чувствовать себя счастливым на суше. Он был моряк до мозга костей, капитан торгового флота, и прогулки на яхте не могли его удовлетворить.

Ему нужна была иллюзия какого-то дела, и покупка «Красавицы» продлила ему жизнь. Своим знакомым в различных портах он говорил о ней, как о последнем судне, плавающем под его командой. Когда он будет слишком стар, чтобы можно было доверить ему командование, он сойдет на берег, и пусть его похоронят на суше.

В своем завещании он распорядится, чтобы в день похорон судно вывели на глубокое место и, прорубив борт, погрузили на дно. Дочь поймет его желание; никто не должен распоряжаться последним судном, каким он командовал.

По сравнению с тем состоянием, которое он ей оставит, стоимость барка в пятьсот тонн не могла иметь значения.

Обо всем этом он говорил, шутливо подмигивая слушателям; слишком бодр и энергичен был этот крепкий старик, чтобы почувствовать сентиментальное сожаление; но была в его словах какая-то серьезность, ибо он любил жизнь и искренно наслаждался ее дарами: заслуженной своей репутацией и своим богатством, любовью к дочери, радостью, какую давало ему его судно забава одинокой старости.

Каюту он обставил, удовлетворяя несложным своим требованиям комфорта на море. Одну стену занимал большой книжный шкаф (капитан любил читать); против койки висел портрет покойной жены, писанный масляными красками и неудачный; на портрете была изображена в профиль молодая женщина, вдоль щеки ее спускался черный локон. Три хронометра усыпляли капитана своим тиканьем, а по утрам будили его, соревнуясь в бое. Каждый день он вставал в пять часов. Помощник, державший утреннюю вахту, допивал чашку кофе на корме у штурвала, а через широкое отверстие медного вентилятора слышно было, как плещется и фыркает капитан, совершая свой туалет. Затем низкий бас громко бормотал «Отче наш». Пять минут спустя голова и плечи капитана Уолея высовывались из люка кают-компании. Неизменно он останавливался ненадолго на ступеньках трапа, окидывал взглядом горизонт, смотрел на обрасопленные по ветру паруса, глубоко вдыхал свежий воздух. Лишь после этого поднимался он на ют и, приложив руку к козырьку фуражки, бросал величественно и благосклонно: «Доброе утро».

Ровно до восьми часов он шагал по палубе. Иногда — не чаще, чем дважды в год, — ему приходилось опираться на толстую, как дубина, палку, так как у него немело бедро, — легкий приступ ревматизма, по его предположению. Никаких других болезней он не знал. Когда колокольчик призывал к завтраку, капитан Уолей спускался вниз, кормил своих канареек, заводил хронометры и занимал место во главе стола. Перед его глазами на кленовой переборке кают-компании висели в черных рамках большие фотографические карточки дочери, ее мужа и двух малюток с пухлыми ножками — внучат капитана. После завтрака капитан собственноручно стирал тряпкой пыль с этих карточек и обметал портрет жены метелочкой, висевшей на маленьком медном крючке рядом с тяжелой золотой рамой. Затем, закрыв дверь каюты, он садился на кушетку под портретом, чтобы прочесть главу из толстой карманной библии — ее библии. Но иногда он сидел около получаса, заложив палец между страницами и не раскрывая книги, покоившейся на коленях. Быть может, в эти минуты он вспоминал, как любила она плавание под парусами.

Она была настоящей женщиной и верным товарищем.

Капитан придерживался того убеждение, что никогда не было и не могло быть ни на воде, ни на суше более веселого и беззаботного дома, чем его дом на корме «Кондора» с большой кают-компанией, белой с золотом, украшенной, словно для вечного празднества, гирляндой из неувядающих букетов. На каждой филенке жена капитана Уолея нарисовала букет комнатных цветов. На эту работу, выполненную любовно, ей понадобилось двенадцать месяцев. Ее картинки капитан всегда считал величайшим достижением и чудом искусства, а старый Суинбёрн, его помощник, спускаясь в кают-компанию обедать, неизменно приходил в восторг, глядя, как подвигается ее работа. «Кажется, что можно понюхать эти розы», — говорил он и потягивал носом, вдыхая слабый запах скипидара. В ту пору в кают-компании всегда пахло скипидаром, и, как признавался впоследствии помощник, этот запах убивал желание приступить к еде. Зато ее пением уже ничто не мешало ему наслаждаться. «Миссис Уолей поет, как самый настоящий соловей», — изрекал он с глубокомысленным видом и, стоя возле застекленного люка, внимательно слушал до конца. В хорошую погоду капитан и помощник, стоя на второй «собачьей вахте»^[2], прислушивались к ее трелям и руладам, раздававшимся под аккомпанемент рояля в кают-компании. В тот самый день, когда они обручились, он выписал из Лондона инструмент, но лишь через год после свадьбы рояль прибыл к ним, обогнув мыс Доброй Надежды. Большой ящик был первым грузом, адресованным на Гонконг, и людям, толпящимся на набережных в наши дни, это событие кажется таким же далеким, как средневековье. Но капитан Уолей мог за какие-нибудь полчаса восстановить в памяти всю свою жизнь, со всей ее романтикой, ее идиллиями и горестями.

Ему самому пришлось закрыть глаза жене. Хоронили ее при спущенном флаге; она ушла из жизни, как жена моряка и сама в душе — моряк. Он читал над ней молитвы из ее же собственного молитвенника, и голос его не дрогнул. Поднимая глаза, он видел перед собой старого Суинбёрна, прижимавшего к груди фуражку; слезы струились по суровому, обветренному, бесстрастному лицу, походившему на глыбу красного гранита под ливнем.

Хорошо было этому старому морскому волку — он мог плакать. Но капитан Уолей должен был дочитать до конца. Затем раздался всплеск. Капитан не помнил, что происходило в течение следующих нескольких дней.

Пожилой матрос, ловко владевший иглой, сшил ребенку траурное платьице из черной юбки покойницы.

Забыть ее капитан не мог; но нельзя запрудить жизнь, словно сонный поток. Она прорвет плотину, зальет тоску человека, сомкнется над скорбью, как смыкается море над мертвым телом, сколько бы ни любили того, кто пошел ко дну. И мир не так уж плох. Люди были добры к нему, в особенности миссис Гарднер, жена старшего компаньона фирмы «Гарднер, Патисон и К°», — той самой фирмы, которой принадлежал «Кондор». Миссис Гарднер вызвалась следить за воспитанием девочки, а потом увезла ее вместе со своими дочерьми в Англию заканчивать образование. В те дни такое путешествие считалось нешуточным даже сухопутным почтовым маршрутом. И только через десять лет он снова увидел дочь.

В детстве, она никогда не боялась бури и просила, чтобы ее вынесли на палубу. Он держал ее на руках, укрывая своим клеенчатым пальто, а она смотрела, как огромные валы разбиваются о корпус «Кондора». Грохот и рев волн, казалось, приводили ее в восторг. «Избалованный мальчуган», говорил он о ней в шутку. Он назвал ее Айви^[3], потому что любил это имя и руководствовался смутной ассоциацией идей. Она обвилась вокруг его сердца, и он хотел, чтобы она льнула к отцу, как к несокрушимой башне. Пока она была ребенком, он забывал о том, что со временем она предпочтет прильнуть к кому-то другому. Но он слишком любил жизнь, и даже это событие было ему отчасти приятно, хотя в какой-то мере он должен был ее потерять.

Купив «Красавицу» для того, чтобы занять свой досуг, он пошел на невыгодный фрахт в Австралию с одной только целью: повидать свою дочь в ее новом доме. Теперь она тянулась к другому, но расстраивала его не эта мысль, а то обстоятельство, что опора, избранная ею, при ближайшем рассмотрении оказалась довольно ненадежной, — зять был физически немощен. Его нарочитая вежливость не понравилась капитану Уолею, пожалуй, еще сильнее, чем его манера распоряжаться деньгами, полученными Айви от отца. Но о своих опасениях он не сказал ни слова. Только в день отъезда, в самую последнюю минуту, он взял руки Айви в свои и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

— Помни, моя милая: все, что я имею, принадлежит тебе и твоим малышам. Пиши мне откровенно.

Она ответила ему, чуть заметно кивнув головой. У нее были глаза матери, на мать она походила и характером и тем, что понимала его без слов.

И действительно, ей пришлось написать. Читая эти письма, капитан Уолей иной раз поднимал свои седые брови. Впрочем, он считал, что жизнь щедро его наградила, дав ему возможность удовлетворять просьбы дочери.

Такой радости он не испытывал с тех пор, как умерла жена. Характерно для него, что неизменные неудачи зятя пробуждали в капитане Уолее дружелюбное чувство к неудачнику. Парень так часто садился на мель, что несправедливо было бы объяснять это одним безрассудством.

Нет! Капитан понимал, в чем тут дело. Не везет! Ему самому удивительно везло; но слишком много хороших людей, пришибленных постоянным невезеньем, — людей самых разнообразных, не только моряков, — перевидал он на своем веку, чтобы не подметить зловещих признаков.

Когда он размышлял о том, как сберечь каждый пенни, пронеслись первые грозные слухи (настигли они его в Шанхае), а за этими слухами последовал великий крах.

Ужас, сомнение, негодование, — через все это он прошел и наконец должен был признать тот факт, что никакого наследства он оставить не может.

Его подстерегала еще одна катастрофа: неудачник там, в Мельбурне, отказался от своей проигрышной игры и окончательно сел на мель — на этот раз в кресло инвалида. «Он никогда не сможет ходить», — написала его жена. Впервые за всю свою жизнь капитан Уолей почувствовал растерянность.

Теперь «Красавице» пришлось всерьез взяться за работу. Речь шла уже не о том, чтобы поддержать славу Гарри Уолея Сорви головы или снабдить старика карманными деньгами, новым костюмом и несколькими сотнями первосортных сигар, за которые он платил по счету в конце года. Он должен был сократить расходы и отпускать самую незначительную сумму на позолоту резьбы на носу и корме «Красавицы».

Тогда глаза его открылись, и он увидел, какие грандиозные перемены произошли в мире. От прошлого остались только знакомые имена, но вещи и люди, какие он знал раньше, исчезли. «Гарднер, Патисон и К°» все еще красовалось на стенах складов, на медных дощечках и витринах, на набережных и в деловых кварталах многих восточных портов, но в фирме уже не было ни Гарднера, ни Патисона. В частной конторе фирмы капитан Уолей уже не мог более рассчитывать на радушный прием, удобное кресло и выгодную сделку, какую предлагали старому другу в память былых услуг. Зятья Гарднера сидели за конторками в той самой комнате, куда капитан, давно уже не служивший в фирме, всегда имел доступ при старике Гарднере. Их суда были украшены теперь желтыми трубами с черными верхушками, и в конторе имелось расписание рейсов, похожее на расписание трамваев. Декабрьские и июньские ветры не имели для них значения; их капитаны (прекрасные молодые люди — в этом он не сомневался) были, конечно, знакомы с островом Уолей, ибо не так давно правительство поставило белый маяк на северном конце острова (и красный — у рифа Кондор), но они удивились бы чрезвычайно, если бы узнали, что Уолей во плоти все еще существует, — капитан Уолей, старик, блуждающий по свету и пытающийся подцепить груз для своего маленького барка.

И всюду было то же самое. Ушли люди, которые, услышав его имя, кивали одобрительно и считали своим долгом сделать что-нибудь для Гарри Уолея Сорви головы. Не представлялось больше благоприятных случаев, какими он мог бы воспользоваться; рассеялась белокрылая стая клиперов, живших буйно, по воле ветра, и сколачивавших состояние из пены морской. В мире, где надежда получить барыш очень невелика, в мире, где свободных судов вдвое больше, чем грузов, а жалкие фрахты перехватываются по телеграфу за три месяца вперед, — в этом мире человеку, который скитается на авось со своим маленьким барком, не приходится рассчитывать на удачу, да вряд ли и на место под солнцем.

С каждым годом ему приходилось все труднее. Дочери он мог посылать ничтожные суммы, и это причиняло ему страдания. Между тем он ограничил себя шестью сигарами в день, да и то второсортными. О своих затруднениях он никогда ей не говорил, а она не распространялась на тему о своих лишениях. Друг другу они доверяли и не нуждались в объяснениях, а их взаимное понимание не требовало изъявлений благодарности и сожалений. Он был бы неприятно удивлен, если бы ей пришло в голову поблагодарить его, но считал вполне естественным ее сообщение о том, что ей нужны двести фунтов.

В порт, где была зарегистрирована «Софала», он ввел «Красавицу» с балластом, собираясь поискать фрахт, и тут получил ее письмо. Смысл письма был тот, что не стоит прикрашивать факты. Единственный выход — сдавать комнаты с пансионом; по ее мнению, это дело могло пойти. Поэтому она считала возможным откровенно сообщить ему, что для начала ей хватило бы двухсот фунтов. Он поспешно разорвал конверт на палубе, где вручил ему письмо посыльный судового поставщика, явившийся с письмами в тот момент, когда «Красавица» бросила якорь. Во второй раз за всю свою жизнь капитан Уолей пришел в ужас и остановился как вкопанный у двери каюты, а письмо дрожало в его руке. Сдавать комнаты с пансионом! Двести фунтов для начала! Единственный выход! А он не знал, где ему достать двести пенсов.

Всю ночь капитан Уолей шагал по полуюту своего ставшего на якорь судна, словно собирался подойти к берегу в густой туман и не мог определить положение после многих серых дней, когда не видно ни солнца, ни луны, ни звезд. В черной ночи мерцали путеводные огоньки маяков и прямые линии огней на берегу, а вокруг «Красавицы» огни судов отбрасывали трепещущие полосы на воду рейда. Капитан Уолей не видел и проблеска света, пока не рассвело, а тогда он заметил, что одежда его насквозь пропитана росой.

Судно проснулось. Он остановился, погладил свою влажную бороду и устало спустился с полуюта. При виде его старший помощник, сонно бродивший по шканцам, застыл с разинутым ртом, не закончив утреннего зевка.

— Доброе утро! — торжественно произнес капитан Уолей и направился в каюту. Но в дверях он приостановился и, не оборачиваясь, сказал: — Где-то в кладовой должен быть пустой деревянный ящик. Он не поломан, а?

Помощник закрыл рот, а потом с недоумением спросил:

— Какой пустой ящик, сэр?

— Большой плоский ящик от портрета, что висит в моей каюте. Распорядитесь, чтобы его вынесли на палубу, и пусть плотник его осмотрит. Он скоро может мне понадобиться.

Помощник стоял неподвижно, пока не услышал, как захлопнулась дверь капитанской каюты в носовой рубке.

Тогда он поманил пальцем второго помощника и сказал ему, что «в воздухе чем-то пахнет».

Когда зазвонил колокольчик, из каюты прогудел властный голос капитана Уолея:

— Садитесь за стол и не ждите меня.

Помощники, заинтригованные, заняли свои места, переглядываясь и перешептываясь через стол. Как! Не будет завтракать? А ведь он, кажется, всю ночь шагал по палубе! Ясно — в воздухе чем-то пахло!

У застекленного люка над их головами, задумчиво склонившимися над столом, покачивались и постукивали три проволочных клетки, в которых беспокойно прыгали голодные канарейки. Помощники слышали, как их «старик» возится в своей каюте. Готовясь сойти на берег, капитан Уолей не спеша, методически заводил хронометры, сметал пыль с портрета покойной жены, доставал из комода чистую белую рубашку. В то утро он не мог проглотить ни куска. Он принял решение продать «Красавицу».

III

Как раз в то время японцы повсюду разыскивали суда, построенные европейцами, и он без труда нашел покупателя, спекулянта, — который предложил низкую цену, но уплатил за «Красавицу» наличными, рассчитывая выгодно ее перепродать. Итак, настал день, когда капитан Уолей вышел из почтовой конторы — одной из наиболее важных почтовых контор на Востоке — и спустился по ступеням, держа в руке клочок синей бумаги. Это была квитанция заказного письма, заключавшего в себе чек на двести фунтов и адресованного в Мельбурн. Капитан Уолей сунул бумажку в карман жилета, взял в руку палку, которую держал под мышкой, и спустился на улицу.

Это была грязноватая, недавно проложенная улица с примитивными тротуарами и мостовой, устланной мягким слоем пыли. Одним концом упираясь в грязную улицу с китайскими — лавками, неподалеку от гавани, она тянулась на протяжении двух миль среди незастроенных участков и заросших пустырей, похожих на джунгли, и наконец обрывалась у ворот новой «Объединенной компании доков». Незаконченные фасады новых правительственных зданий чередовались с изгородями пустырей, а небо словно удлиняло широкие проспекты. Улица была пустынна; после делового дня туземцы избегали ее, словно опасались, как бы один из тигров, обитающих по соседству с водопроводными сооружениями, на холме, не спустился галопом с гор, чтобы раздобыть себе на ужин какого-нибудь лавочника китайца.

Но капитан Уолей не казался карликом на этой пустынной и широкой улице. Он импонировал своим видом.

Это была одинокая фигура задумавшегося человека; его длинная белая борода походила на бороду пилигрима, а толстая палка напоминала оружие. С одной стороны виднелись приземистые колонны низкого, без всяких украшений портика при новом здании суда; эти колонны были почти скрыты несколькими старыми деревьями. С другой стороны павильон нового колониального казначейства вынес свои крылья до самой улицы. Капитан Уолей, не имевший теперь ни судна, ни крова, вспомнил, как по приезде из Англии он увидел на этом самом месте рыбачью деревушку; несколько хижин со стенами из циновок высились на сваях между тинистой речонкой и грязной тропинкой, которая, извиваясь, уходила в джунгли, и не было здесь никаких доков или водопроводных сооружений.

Нет судна — нет крова. И у бедной его Айви тоже не было крова. Нельзя назвать своим кровом меблированные комнаты, хотя они и могут доставить вам средства к жизни. Он возмущался при мысли о меблированных комнатах. Были у него кое-какие предрассудки, заставлявшие его считать некоторые занятия унизительными. Так, например, он всегда предпочитал плавание на торговых судах (честное, приличное занятие) покупке и продаже товаров, ибо торговля сводится к тому, чтобы кого-нибудь одурачить при сделке, — недостойное состязание в хитрости. Отцом капитана был отставной полковник Уолей, живший на пенсию и имевший очень скудные средства, но прекрасные связи. Когда капитан Уолей был мальчиком, ему часто приходилось слышать, как лакеи в гостиницах, деревенские лавочники и тому подобный мелкий люд величали старого вояку «милордом», ибо внешность у него была аристократическая.

И сам капитан Уолей (он служил бы в королевском флоте, если бы отец не умер, когда сыну еще не исполнилось четырнадцати лет) важной своей осанкой походил на старого заслуженного адмирала. Но сейчас он, словно соломинка в водовороте, затерялся в толпе коричневых и желтых людей, запрудивших улицу; после широкой и пустынной дороги, по которой только что шел капитан, улица эта казалась узкой, как тропинка, и жизнь кипела здесь ключом. Стены домов были голубые; китайские лавки походили на пещеры и логовища; груды всевозможных товаров виднелись во мраке, под аркадами.

Заходящее солнце заливало середину улицы из конца в конец огненным пламенем, похожим на отблеск пожара.

Солнечные лучи падали на темные лица босоногой толпы, на бледно-желтые спины полуголых толкающихся кули, на форменный мундир кавалериста с разделенной посередине бородой и грозными усами — солдата из племени сикхов, стоявшего на страже у ворот полицейского отделения. В красной дымке пыли, поднимаясь высоко над головами толпы, маячил битком набитый вагон трамвая и осторожно пробирался вперед среди потока людей, постоянно давая гудки, словно пароход, разыскивающий путь в тумане.

Капитан Уолей перебрался, как пловец, на другую сторону и, остановившись в тени между стенами запертых лавок, снял шляпу, чтобы освежить лоб. Что-то унизительное связано было с профессией содержательницы меблированных комнат. Говорили, что эти женщины жадны, беспринципны, — боже упаси! — нечестны; и хотя он не презирал никого из своих ближних, но ему казалось делом неподобающим, чтобы кого-нибудь из Уолеев могли в чем-то заподозрить. Однако он ее не упрекал; он верил, что она разделяет его чувства, жалел ее, доверял ее суждению. Утешение он видел в том, что может еще раз ей помочь, но в глубине своей аристократической души он чувствовал, что ему было бы легче, если бы она сделалась швеей. Смутно вспоминал он прочитанное много лет назад трогательное стихотворение, называвшееся «Песнь о рубашке». Что и говорить, прекрасное занятие — складывать песни о бедных женщинах. Внучка полковника Уолея содержит меблированные комнаты! Уф! Он надел шляпу, порылся в карманах, поднес зажженную спичку к концу дешевой сигары и с горечью выпустил облако дыма в лицо миру, преподносившему такие сюрпризы.

В одном он не сомневался; она поистине была дочерью умной матери. Теперь, преодолев боль, вызванную разлукой с судном, он ясно понял, что этот шаг был неизбежен. Быть может, он все время это знал, но даже самому себе не признавался. Но она, там, далеко, должна была почувствовать интуитивно: нашлась у нее смелость посмотреть правде в лицо и высказать правду; благодаря этому-то свойству мать ее и была женщиной, всегда умевшей дать блестящий совет.

Во всяком случае, так должно было кончиться! Хорошо, что она принудила его сделать этот шаг. Через год или два и продать было бы уже невозможно. Чтобы содержать судно в порядке, он с каждым годом все больше запутывался. Он не мог защищаться против коварных происков врагов, но умел мужественно встретить открытую атаку, он походил на утес, который стойко выносит натиск бурного моря и горделиво не ведает того, что предательские волны подмывают его основание. Теперь, когда он расплатился со всеми долгами, исполнил ее просьбу и никому не должен был ни единого пенни, у него оставалось еще пятьсот фунтов, которые он поместил в надежное место. Кроме того, на руках у него имелось около сорока долларов, — этого было достаточно, чтобы уплатить по счету в отеле в том случае, если он не слишком долго будет занимать скромную комнату, где нашел себе приют.

— Эта комната, скудно меблированная, с навощенным полом, выходила на одну из боковых веранд. В отеле — большом кирпичном здании — ветер разгуливал, словно в клетке для птиц, и постоянно слышалось хлопанье тростниковых жалюзи, тревожимых ветром и висевших между выбеленных четырехугольных колонн на веранде, обращенной к морю. Комнаты были высокие, на потолке переваливалась рябь солнечных лучей; периодически повторялись нашествия туристов с какого-нибудь пассажирского парохода, прибывшего в гавань, и в темном, обвеваемом ветром отеле раздавались незнакомые голоса, появлялись и исчезали люди, словно толпы блуждающих теней, которые обречены с головокружительной быстротой носиться вокруг земли, нигде не оставляя по себе воспоминаний. Их болтовня внезапно смолкала; коридоры, где разгуливал ветер, и шезлонги на веранде не видели больше этих людей, вечно стремившихся поглядеть на новый пейзаж или отдыхавших в изнеможении. А капитан Уолей, почтенный и нимало не похожий на тень, оставался чуть ли не один на весь отель, покинутый веселой компанией; он себя чувствовал, как турист, севший на мель и не видящий перед собой никакой цели, как путник, покинутый и бездомный.

Одинокий в своей комнате, он задумчиво курил, поглядывая на два морских сундука, куда спрятано было все, что он мог назвать своим земным достоянием. Карты, свернутые в трубку и засунутые в парусиновый футляр, прислонились в углу; плоский ящик с портретом масляными красками и тремя фотографиями был задвинут под кровать. Капитана Уолея утомило обсуждение условий, утомила необходимость присутствовать при осмотре судна, вся эта деловая процедура. То, что для других было лишь продажей судна, казалось ему знаменательным событием, заставлявшим по-новому взглянуть на жизнь.

Он знал, что после этого судна другого уже не будет, а все надежды молодости, все чувства, достижения, вся деятельность зрелого возраста были неразрывно связаны у него с судами. На многих кораблях он служил; несколько судов было его собственностью; в те годы, когда он отошел от моря, жизнь казалась ему выносимой только потому, что он мог протянуть руку с пригоршней денег и приобрести себе судно. Он волен был чувствовать себя так, как будто ему принадлежали все корабли в мире. Продажа этого судна была делом утомительным; но теперь, когда он окончательно его потерял, когда подписал последнюю бумагу, ему показалось, будто в мире не осталось ни одного корабля, а он покинут на берегу беспредельного океана с семьюстами фунтов в руке.

Твердыми шагами не спеша шел капитан Уолей по набережной, отворачиваясь от знакомого рейда. С того дня, как он впервые вышел в море, народились два поколения моряков, стоявших между ним и всеми этими судами на рейде. Его собственное судно было продано, и он задавал себе вопрос: что же дальше?

Чувство одиночества, опустошенности и утраты словно отняло у него даже душу, навело его на мысль немедленно уехать и поселиться у дочери. «Вот последние мои пенсы, — скажет он ей, — возьми их, милая. А вот твой старый отец: ты должна принять и его».

Но тут он содрогнулся, словно испуганный тем, что скрывалось за этой мыслью. Отступить? Никогда! Если человек очень утомлен, всякий вздор лезет в голову.

Недурной был бы подарок бедной женщине — семьсот фунтов, а в придачу бодрый старик, который, вероятно, протянет еще много лет. Разве не годится он на то, чтобы умереть в упряжи, как любой из юнцов, что командуют этими судами там, на рейде? Сейчас он так же здоров и крепок, как и в былые времена. Но кто даст ему работу — это уже другой вопрос. Если он, с его осанкой и его прошлым, будет искать низших должностей, люди — боялся он примут его слова за шутку; если же ему удастся их убедить, они, быть может, его пожалеют, а это все равно, что раздеться донага и получать пинки.

Он не хотел приносить себя в жертву даром. Ни в чьей жалости он не нуждался. С другой стороны, командование — единственное, чего он мог бы добиваться, соблюдая все правила приличия, — вряд ли поджидало его на углу следующей улицы. Командования вам теперь не навязывают. С тех пор как он перебрался на берег, чтобы покончить с продажей судна, он все время прислушивался, но не слышал ни одного намека на свободное место.

А если бы место и нашлось, славное прошлое капитана Уолея послужило бы помехой. Слишком долго он был сам себе господин. Единственной рекомендацией, какую он мог предъявить, было свидетельство всей его жизни.

Можно ли требовать лучшего? Но смутно он подозревал, что единственное это свидетельство покажется архаической диковинкой Восточных морей, скучной речью, составленной из устаревших слов на полузабытом языке.

IV

Погруженный в размышления, он шагал вдоль перил набережной, широкоплечий, никогда не горбившийся, словно спина его не ведала тяготы ноши, какую приходится нести от колыбели до могилы. Ни одна предательская хмурая морщинка или линия не искажали спокойного его лица. Оно было полное и не тронутое загаром; верхняя часть лица, обрамленная ниспадающей волной серебряных волос, казалась массивной и спокойной, с энергичным широким лбом. Цвет лица был нежный, светлый; взгляд прямой и быстрый, как у мальчика; но косматые белоснежные брови делали этот приветливый, зоркий взгляд острым и испытующе-проницательным.

С годами он немного пополнел, словно старое дерево, не проявляющее признаков гниения; и даже густая волнистая белая борода на груди как будто свидетельствовала о неистощимом здоровье и бодрости.

Когда-то он гордился своей огромной физической силой и даже своей внешностью, знал себе цену и сознавал свою правоту; и словно в наследство от былого благополучия достались ему эта спокойная поступь и манеры человека, доказавшего свою приспособленность к той жизни, какую он избрал. Он шел вперед, защищенный широкими полями старой шляпы-панамы. Панама была с низкой тульей, узкой черной лентой и складкой, проходившей по диаметру через всю тулью.

Благодаря этому головному убору, немного выцветшему и не знавшему сноса, легко было узнать его издали на запруженных людьми пристанях и людных улицах. Он никогда не носил модных пробковых шлемов; форма шлема ему не нравилась, и он надеялся, что сумеет сохранить голову свежей до конца своей жизни, не прибегая ко всем этим приспособлениям для гигиенической вентиляции. Волосы его были коротко подстрижены, белье всегда отличалось ослепительной белизной. Костюм из тонкой серой фланели, сильно поношенный, но старательно вычищенный, был широкого покроя, отчего мощная фигура капитана казалась еще дороднее. С годами его добродушие и непоколебимая смелость уступили место безмятежному спокойствию. Своей палкой с железным наконечником он небрежно постукивал по плитам, и этот звук уверенно аккомпанировал его шагам.

Невозможно было себе представить, чтобы этот красивый и невозмутимый на вид человек был знаком с унизительными денежными затруднениями; казалось, вся жизнь его должна быть легкой и нестесненной, и средствами он может располагать так же свободно, как свободен был костюм, облегавший его тело.

Безрассудный страх прикоснуться к пятистам фунтам для покрытия личных его расходов в отеле нарушал душевное его равновесие. Времени терять было нельзя.

Счет все возрастал. Капитан лелеял надежду, что в случае неудачи эти пятьсот фунтов помогут ему найти работу, которая прокормит его самого, больших расходов быть не могло, — и дадут ему возможность оказывать помощь дочери. По его мнению, он пользовался ее собственными деньгами, делая это с одной лишь целью — поддержать отца для блага дочери. Получив работу, он будет посылать ей большую часть своего заработка.

Он проживет еще много лет; каковы бы ни были виды на будущее, рассуждал он, но эти меблированные комнаты не могут быть поначалу какою-то золотой россыпью. Но где найти работу? Он готов был ухватиться за любое дело, только б оно было честным, и ухватиться немедля, ибо пятьсот фунтов следовало сохранить нетронутыми — на всякий случай. Вот что было самым существенным. Нетронутые пятьсот фунтов служили какой-то опорой; но капитану казалось, что, уменьшись эта сумма до четырехсот пятидесяти или хотя бы до четырехсот восьмидесяти, деньги потеряют цену, словно в этой кругленькой сумме была какая-то магическая сила.

Но какую взять работу?

Преследуемый этой мыслью, словно беспокойным духом, которого он не умел заклясть, капитан Уолей остановился у мостика, стягивающего речку с гранитными берегами. Ошвартованная между каменными глыбами и полускрытая аркой лежала на воде морская малайская прау с опущенными реями; на борту не видно было признаков жизни; судно от носа до кормы было покрыто циновками из пальмовых листьев. Позади остались нагретые солнцем мостовые, обрамленные каменными фасадами домов, которые тянулись вдоль набережной, словно отвесные склоны утесов. Перед капитаном Уолеем раскинулся огромный, аккуратно распланированный, похожий на лес парк с лужайками, гладкими, как зеленые ковры, прибитые гвоздями; длинные аллеи, окаймленные деревьями, тянулись, словно колоссальные портики с темными колоннами, на которых покоился купол из ветвей.

Некоторые из этих аллей обрывались у моря. Берег опускался террасами; а дальше, по морской глади, бездонной и сверкающей, как взгляд синих глаз, протянулась пурпурная полоса ряби и, прорезав прорыв между двумя зеленеющими островками, уходила вдаль. Мачты и реи нескольких судов там, далеко, на внешнем рейде поднимались над водой с восточной стороны, словно тонкая паутина розовых линий, начертанных на затененном фоне. Капитан Уолей окинул их долгим взглядом. Судно, некогда бывшее его собственностью, лежало на якоре там, на внешнем рейде. Жутко было думать, что он уже не имеет возможности нанять лодку у мола и с наступлением вечера отправиться на борт. Судна нет! И, быть может, никогда больше не будет. Пока не заключена была сделка и не уплачены деньги, он ежедневно проводил несколько часов на борту «Красавицы». Деньги он получил в это самое утро, и тогда внезапно не стало судна, на борт которого он мог бы подняться в любое время; не стало судна, которое нуждалось бы в его присутствии, чтобы делать свое дело — чтобы жить. Такое положение казалось невероятным, слишком чудовищным, так продолжаться не могло.

А на море было много всевозможных судов. И эта прау, так тихо покоившаяся на воде в своем саване из сшитых пальмовых листьев, — она тоже имела нужного ей человека. Они жили друг другом — этот малаец, которого он никогда не видел, и это маленькое суденышко с высокой кормой, казалось отдыхавшее после долгого путешествия. И из всех судов, видневшихся вблизи и вдалеке, каждое имело человека, — человека, без которого самое лучшее судно становится ненужной мертвой вещью, бревном, плывущим по волнам.

Окинув взглядом рейд, он пошел дальше, ибо незачем ему было возвращаться, а время нужно было как-то провести. Аллеи тянулись через эспланаду и пересекались одна с другой, большие деревья походили на колонны, украшенные пышной листвой. Переплетенные ветви вверху как будто дремали; ни один лист не шевелился над головой. Чугунные фонарные столбы посередине дороги, позолоченные, как скипетры, длинной линией уходили, все уменьшаясь вдаль, а белые фарфоровые шары наверху напоминали варварское украшение — страусовые яйца, разложенные в ряд. Пламенеющее небо зажигало крохотную малиновую искорку на блестящей поверхности матовой скорлупы.

Опустив подбородок на грудь, руки заложив за спину, концом палки чертя по гравию слабую волнистую линию, капитан Уолей размышлял о том, что если судно без человека — все равно что тело без души, то моряк без судна имеет в этом мире не больше значения, чем бревно, бесцельно плывущее по морю. Само по себе бревно может быть крепким, твердым, и трудно его уничтожить… но что толку! И вдруг сознание безнадежной праздности сковало его ноги, словно великая усталость.

Открытые экипажи вереницей проезжали по недавно проложенной приморской дороге. За широкими лужайками видны были спицы колес, сливающиеся в блестящие диски. Яркие купола зонтиков раскачивались, слегка перегибаясь за стенки экипажа, словно пышные цветы за края вазы. Спокойная гладь синей воды, пересеченная пурпурной полосой, служила фоном для вращающихся колес и бегущих лошадей, а тюрбаны слуг индусов, поднимаясь над линией горизонта, быстро скользили наболее бледном фоне голубого неба. На открытом пространстве, неподалеку от мостика, экипажи изящно описывали широкий полукруг, удаляясь от солнечного заката, затем движение их резко замедлялось, и, свернув на главную аллею, они медленно тянулись длинной процессией, оставляя позади пламенное тихое небо. Стволы могучих деревьев были с одной стороны тронуты красным отблеском, воздух, казалось, пламенел под высокими кронами, даже земля под копытами лошадей была красной. Торжественно вращались колеса, один за другим закрывались зонты, смыкая свои яркие складки, словно пышные цветы, складывающие лепестки к концу дня. На протяжении полумили, запруженной людьми, никто не произнес ни одного раздельного слова, слышался лишь слабый гул, смешанный с легким позвякиваньем, и неподвижные головы и плечи мужчин и женщин, сидевших парами, возвышались над опущенным верхом экипажей, словно сделанные из дерева. Но один экипаж, прибывший позже, не присоединился к веренице.

Он проехал бесшумно, но при въезде в аллею одна из гнедых лошадей, испугавшись, захрапела, выгнула шею и метнулась в сторону, прижавшись к дышлу; клок пены упал с мундштука на атласное плечо лошади, а кучер со смуглым лицом тотчас же наклонился и крепче сжал вожжи. Это было длинное темно-зеленое ландо на рессорах, изогнутых в форме буквы С, очень элегантное и внушительное на вид. Оно казалось поместительнее обычных экипажей, и лошади были как будто покрупнее, отделка — изысканнее, слуги, сидевшие на козлах, — повыше. Платья трех женщин, — две были молодые и хорошенькие, а третья — красивая, зрелых лет, — заполняли почти весь экипаж. Четвертым седоком был мужчина с аристократической внешностью, болезненным цветом лица, тяжелыми веками, с густыми темными с проседью усами и эспаньолкой, которые почему-то казались солидными привесками. Его превосходительство…

По сравнению с этим быстро мчавшимся ландо все остальные экипажи казались плохими, потертыми, передвигающимися со скоростью улитки. Ландо стремительно обогнало длинную вереницу; лица сидевших в нем людей, производивших впечатление бесстрастных, рассеянных, с остановившимся взором, — скрылись из виду. И когда ландо исчезло, длинная аллея, несмотря на ряд экипажей, сворачивающих у моста, показалась пустынной, безлюдной и уединенной.

Капитан Уолей поднял голову, чтобы взглянуть на ландо; нить его мыслей оборвалась, и он, как это часто случается, задумался о вещах, не имеющих значения.

Вспомнилось ему, что в этот самый порт, где он только что продал свое последнее судно, явился он с первым судном, какое мог назвать своею собственностью; в ту пору он был целиком поглощен планами, как завязать торговлю с отдаленными островками Архипелага. Губернатор по мере сил оказывал ему поддержку. Он не был «его превосходительством» — этот мистер Дэнхем, разгуливавший без пиджака; о благоденствии разрастающегося поселка он заботился день и ночь с бескорыстной преданностью няньки, выхаживающей любимого ребенка. Одинокий холостяк, он жил, как в лагере, с несколькими слугами и тремя собаками в так называемом губернаторском бёнгало — низком строении на кое-как расчищенном склоне холма; перед бёнгало торчал новый флагшток, а на веранде — вестовой.

Капитан Уолей вспомнил, как он поднимался под палящими лучами солнца по склону холма на прием к губернатору; вспомнил темную прохладную комнату почти без мебели; на одном конце длинного стола лежали кипы бумаг, на другом — два ружья, медная подзорная труба и маленькая бутылочка с маслом, из которого торчало перо; вспомнил, с каким лестным вниманием отнесся к нему этот человек, стоявший у власти. Предприятие, о котором докладывал капитан Уолей, было связано с серьезным риском, но после двадцатиминутной беседы в губернаторском бёнгало на холме дело пошло гладко с самого начала. А когда он уходил, мистер Дэнхем, уже склонившийся над бумагами, крикнул ему вслед:

— Через месяц «Дидона» выходит в море и будет в тех краях. Я распоряжусь, чтобы ее капитан заглянул к вам и разузнал, как подвигается дело.

«Дидона» была одним из нарядных фрегатов, крейсировавших в китайских водах, а тридцать пять лет — немалый промежуток времени. Тридцать пять лет назад предприятие, подобное затее капитана Уолея, имело настолько серьезное значение для колонии, что наблюдение за ним поручалось фрегату королевского флота.

Давно это было. Тогда еще считались с отдельными людьми, с такими людьми, как капитан Уолей или бедняга Ивенс, — Ивенс с красной физиономией, черными, как уголь, бакенбардами и беспокойными глазами, который устроил первый морской элинг для починки небольших судов у опушки леса в пустынной бухте, на расстоянии трех миль от берега. Мистер Дэнхем поощрял и это предприятие; однако бедняга Ивенс, вернувшись на родину, умер в бедности. По слухам, сын его выжимал масло из кокосовых орехов на каком-то заброшенном островке Индийского океана и этим зарабатывал себе на жизнь. Но из этого первого элинга в пустынной бухте выросли мастерские «Объединенной компании доков», с ее тремя ремонтными доками, высеченными в скале, с ее верфями, молами, электрической станцией, с ее гигантским краном, поднимавшим самые тяжелые грузы, какие когда-либо переправлялись по воде. Если вы подъезжали к Новой гавани с запада, верхушка этого крана торчала, словно странный белый памятник, над поросшими кустарником мысами и песчаными косами.

Было время, когда людей ценили. В ту пору в колонии не насчитывалось столько экипажей, хотя у мистера Дэнхема, кажется, имелся кабриолет. Волна воспоминаний захлестнула капитана Уолея и, казалось, увлекла его с широкой аллеи. Он вспомнил топкие берега, гавань, где не было никакой набережной, один-единственный деревянный мол (постройка его была делом общественным), криво выдававшийся в море, вспомнил первый угольный склад — сараи на Монки Пойнт, которые по неведомой причине загорелись и несколько дней дымились, а недоумевающие суда входили в рейд, окутанный сернистым туманом, и солнце было кроваво-красное в полдень. Он вспомнил предметы, лица и еще кое-что словно слабый аромат чаши, осушенной до дна, словно нежное мерцание в воздухе, мерцание, какого нет в атмосфере наших дней.

Воскрешая прошлое со всеми всплывающими его деталями, как бы при вспышке магния заглядывая в ниши темного зала воспоминаний, капитан Уолей созерцал вещи, некогда имевшие значение, усилия маленьких людей, рост великого дела, теперь обесцененного величием достижений и надежд, и на мгновение он почти физически ощутил течение времени и так остро осознал неизменность наших чувств, что остановился как вкопанный, ударил палкой о землю и мысленно воскликнул:

«Что я, черт возьми, здесь делаю!» Казалось, он весь отдался изумлению, но тут кто-то дважды окликнул его хриплым голосом, и он медленно повернулся на каблуках.

К нему, важно переваливаясь, приближался человек со старомодной и подагрической внешностью, с волосами такими же белыми, как у него самого, но с бритыми румяными щеками; жесткие концы галстука, похожего на шейный платок, высовывались из-под подбородка; у него были круглые руки, круглые ноги, круглое туловище, круглое лицо; казалось, его приземистую фигуру растягивали с помощью воздушного насоса, пока выдерживали швы костюма. Таков был начальник порта.

Начальник порта является старшим из портовых чиновников; на Востоке это персона довольно важная в своей области, правительственный чиновник, чья административная власть над моряками всех категорий весьма велика, но пределы ее недостаточно ограничены. В частности, этот начальник порта, по слухам, считал эту власть до смешного не соответствующей своему положению, ибо ему не было дано власти над жизнью и смертью моряков. Но то было лишь шутливое преувеличение.

Капитан Элиот был доволен своим положением и не имел преувеличенного представления о выпавшей на его долю власти. Его тщеславие и деспотизм не давали ей зачахнуть неиспользованной. Холерический его темперамент и бурные откровенные суждения о характере и поведении людей внушали страх; впрочем, многие утверждали, что не обращают на него ни малейшего внимания, другие, заслышав его имя, кисло улыбались, а были и такие, которые осмеливались называть его старым грубияном, сующим нос не в свое дело. Но почти каждому из них так же не хотелось сталкиваться с капитаном Элиотом, когда тот рвал и метал, как и рисковать жизнью.

V

Подойдя совсем близко, он ворчливо проговорил:

— Что я слышу, Уолей? Правда ли, что вы продаете свою «Красавицу»?

Капитан Уолей, глядя в сторону, отвечал, что дело уже сделано — деньги уплачены сегодня утром, а капитан Элиот поспешил одобрить столь разумный поступок.

Затем он сообщил, что вышел из своей двуколки, чтобы поразмять ноги перед обедом. Сэр Фредерик выглядит недурно перед уходом в отставку. Не так ли?

Капитан Уолей не мог высказаться по этому вопросу, он успел только заметить, как проехал экипаж сэра Фредерика.

Начальник порта, засунув руки в карманы кителя из альпага, неподобающе короткого и узкого для человека его возраста и комплекции, шагал, слегка прихрамывая; голова его едва доходила до плеча капитана Уолея, который шел легкой походкой, глядя прямо перед собой.

Много лет назад они были добрыми приятелями, чуть ли не близкими друзьями. В то время когда Уолей командовал прославленным «Кондором», Элиот был капитаном едва ли менее знаменитого «Дикого голубя», принадлежавшего тем же владельцам; а когда создана была должность начальника порта, Уолей мог оказаться единственным серьезным кандидатом. Но капитан Уолей, бывший в расцвете сил, решил не служить никому, кроме благосклонной к нему фортуне, и рад был узнать об успехе приятеля. У грубоватого Нэда Элиота была какая-то светская гибкость, которая могла сослужить ему службу на этом официальном посту. По существу, они были слишком не похожи друг на друга, и теперь, когда они медленно шли по аллее мимо собора, Уолею даже не пришла в голову мысль, что он бы мог занимать место этого человека — быть обеспеченным до конца жизни.

Храм, воздвигнутый в величественном одиночестве на скрещении обрамленных гигантскими деревьями аллей, словно внедряя мысль о небе в часы отдохновения, обращал свой закрытый готический портал к великолепному солнечному закату. Стекло розетки над стрельчатым сводом горело, как тлеющий уголь, в глубоких впадинах каменного колеса. Собеседники повернули назад.

— Я вам скажу, Уолей, что им следует теперь сделать, — буркнул вдруг капитан Элиот.

— Что?

— Они должны прислать сюда настоящего лорда, теперь, когда срок службы сэра Фредерика кончился.

Что вы на это скажете?

Капитан Уолей не понимал, почему настоящий лорд окажется лучше какого-либо другого. Но собеседник его придерживался иной точки зрения.

— Нет, нет! Место растет. Теперь ничего не может остановить его рост. Оно годится для лорда, — бросал он короткие фразы. — Посмотрите, какие перемены произошли на наших глазах. Сейчас нам нужен здесь лорд.

В Бомбей назначили лорда.

Один или два раза в год он обедал в губернаторском доме — во дворце с аркадами и многочисленными окнами, воздвигнутом среди садов на холме, изборожденном дорогами. А не так давно он на своем паровом катере возил одного герцога и показывал ему усовершенствования, сделанные в гавани. Сначала он, «из вежливости», лично выбирал удобную якорную стоянку для герцогской яхты, а затем получил приглашение позавтракать на борту. Герцогиня завтракала вместе с ними.

Крупная женщина с красной физиономией. Обожжена солнцем. Пожалуй, цвет лица окончательно испорчен.

Очень любезная особа. Они направлялись в Японию…

Он рассказывал об этих подробностях в назидание капитану Уолею, приостанавливался, чтобы раздуть щеки, словно сознавая важность своих слов, и то и дело выпячивал толстые губы, так что розовый тупой кончик его носа как будто окунался в молочно-белые усы.

Местечко разрасталось; оно стоит любого лорда и хлопот не доставляет, если не считать работы в морском ведомстве…

— В морском ведомстве, — повторил он снова и, громко фыркнув, начал рассказывать, как на днях генеральный консул во французской Кохинхине телеграфировал ему, — лицу, занимающему официальный пост, — прося прислать квалифицированного человека для командования судном из Глазго, капитан которого умер в Сайгоне.

— Я дал об этом знать в офицерское отделение Дома моряка, — продолжал он и, постепенно раздражаясь, начал как будто сильнее прихрамывать. Народу там много. Людей вдвое больше, чем мест на торговых судах. Все жаждут получить легкую работу. Людей вдвое больше… и… что бы вы думали, Уолей?..

Он остановился; сжав кулаки, он глубоко засунул их в карманы кителя, которые, казалось, вот-вот лопнут.

У капитана Уолея вырвался легкий вздох.

— А? Вы, быть может, думаете, что они набросились на это место? Ничуть не бывало! Побоялись ехать на родину. Им нравится жить здесь в тепле и валяться на веранде в ожидании работы. Я сижу и жду в своей конторе. Никого! На что они рассчитывали? Думали, я буду сидеть, как болван, когда передо мной телеграмма генерального консула? Э, нет! Я просмотрел список, он у меня под рукой, послал за Гамильтоном — самый негодный бездельник из всей компании — и заставил его поехать. Пригрозил, что прикажу стюарду Дома моряка выгнать его в шею. Парень, видите ли, считал, что это место не из лучших. «У меня здесь имеется ваше личное дело, — сказал я ему. — Вы сошли на берег полтора года назад и с тех пор не проработали и шести месяцев. Теперь вы задолжали в Доме моряка. Рассчитываете, вероятно, на то, что морское ведомство в конце концов за вас уплатит? А? Уплатить-то уплатит, но если вы не воспользуетесь этим случаем, то вас отправят в Англию с первым же пароходом, возвращающимся на родину. Вы — не лучше нищего. Нам здесь нищие не нужны». Я его запугал. Но вы только подумайте, сколько мне это доставило хлопот!

— У вас не было бы никаких хлопот, — сказал капитан Уолей почти против воли, — если бы вы послали за мной.

Это чрезвычайно позабавило капитана Элиота; он затрясся от смеха. Но вдруг перестал смеяться: смутно вспомнилось, как после краха банка «Тревенкор и Декен» стали поговаривать о том, что бедняга Уолей разорился в пух и прах. «Парень нуждается, ей-богу нуждается!» — подумал он и искоса, снизу вверх, посмотрел на своего спутника. Но капитан Уолей улыбался сдержанно, глядя прямо перед собой и высоко держа голову, что казалось несовместимым с нищетой, и капитан Элиот успокоился. «Не может быть! Он не мог потерять все свои деньги. Его судно „Красавица“ служило ему для развлечения. Человек, в то самое утро получивший сравнительно большую сумму денег, вряд ли захочет занять место с маленьким жалованьем». И этот довод окончательно успокоил капитана Элиота. Однако разговор оборвался, последовала длинная пауза, и, не зная, с чего начать, он пробурчал хладнокровно:

— Нам, старикам, не мешает теперь отдохнуть.

— Для кое-кого из нас лучше всего было бы умереть за рулем, — небрежно бросил капитан Уолей.

— Ну, полно! Неужели вся эта канитель вас не утомила? — сердито буркнул тот.

— А вас?

Капитан Элиот устал. Чертовски устал. За свое место он держался, чтобы выслужить самую большую пенсию, после чего думал вернуться на родину. Жизнь предстоит тяжелая, пенсия невелика, но только она и могла спасти его от работного дома. И ведь у него семья. Три дочери, как известно Уолею. Он дал понять «старине Гарри», что эти три девушки являлись для него источником постоянного беспокойства и забот. Было от чего сойти с ума.

— Почему? Что они теперь делают? — спросил капитан Уолей, рассеянно улыбаясь.

— Делают! Ничего не делают! Вот именно — ничего!

С утра до ночи лаун-теннис и дурацкие романы…

Если бы хоть одна из них была мальчиком! Так нет же! Все три — девушки. И, на беду, во всем мире как будто не осталось приличных молодых людей. Бывая в клубе, он видел лишь самодовольных щеголей, слишком эгоистичных, чтобы взять на себя заботу о счастье хорошей женщины. Крайняя нужда грозит ему, если придется содержать всю эту ораву. Он лелеял мечту построить себе домик — скажем, в Саррее — и там доживать свой век, но опасался, что мечта эта неосуществима… Тут он с таким патетически-озабоченным видом закатил свои выпуклые глаза, что капитан Уолей, подавив горькое желание засмеяться, сострадательно ему кивнул.

— Вы это и сами должны знать, Гарри. Девушки причиняют чертовски много забот и хлопот.

— Да! Но моя держит себя молодцом, — медленно проговорил капитан Уолей, глядя в конец аллеи.

Начальник порта был рад это слышать. Чрезвычайно рад. Он прекрасно ее помнил. Она была хорошенькой девочкой.

Капитан Уолей, спокойно шагая вперед, подтвердил, как сквозь сон:

— Она была хорошенькой.

Процессия экипажей расстраивалась.

Один за другим они покидали ряды и удалялись по широкой аллее, унося с собой движение и жизнь. А затем торжественная тишина снова спустилась на прямую дорогу и завладела ею. Грум в белом костюме стоял возле бирманского пони, запряженного в покрытую лаком двуколку; и пони и экипаж, поджидавшие у поворота, казались не больше детской игрушки, забытой под вздымающимися к небу деревьями. Капитан Элиот вперевалку направился к двуколке и уже занес было ногу, но приостановился; опустив одну руку на оглоблю, он переменил разговор и со своей пенсии, дочерей и нищеты перешел на другую интересовавшую его тему, — заговорил о морском ведомстве, о людях и судах порта.

Он стал приводить примеры того, что от него требовалось; в неподвижном воздухе его хриплый голос походил на докучливое жужжание гигантского шмеля. Капитан Уолей не знал, что мешало ему сказать «спокойной ночи» и уйти: было ли то проявление силы или слабости? Казалось, он слишком устал, чтобы приложить усилия. Как странно! Любопытнее, чем рассказы Нэда, Или же это было ошеломляющее чувство праздности?

Оно-то и заставляло его стоять здесь и выслушивать эти истории? У Нэда Элиота никогда не было настоящих забот; и постепенно Уолей стал как будто улавливать знакомые нотки, словно окутанные грубым хриплым гудением, что-то похожее на звонкий веселый голос молодого капитана «Дикого голубя». И задумался над тем, неужели и он сам до такой степени изменился; ему показалось что голос старого его приятеля изменился не так уж сильно, что человек остался все таким же. Неплохой парень — этот весельчак и шутник Нэд Элиот, услужливый, хорошо справлявшийся со своим делом… и всегда любивший прихвастнуть. Капитан Уолей припомнил, как забавлял он его бедную жену. Она могла читать в нем, как в раскрытой книге. Когда «Кондор» и «Дикий голубь» вместе стояли в порту, она часто просила его пригласить к обеду капитана Элиота. С тех пор они редко встречались; быть может, раз в пять лет. Изпод седых бровей он смотрел на человека, которому не мог довериться в беде, а тот продолжал свои излияния и был так же далек от собеседника, как если бы разглагольствовал на вершине холма на расстоянии мили отсюда.

Теперь у него затруднения с пароходом «Софала». Всегда кончается тем, что в порту ему приходится распутывать каждый узел. Они почувствуют его отсутствие, когда он через полтора года уедет, а на его место, по-видимому, посадят какого-нибудь отставного флотского офицера человека, который ровно ничего не понимает и понимать не хочет. Этот пароход был торговым каботажным судном, плававшим на север до Тенассерима; но беда в том, что нет капитана, который согласился бы совершать регулярные рейсы на этом пароходе. Никто не хотел на нем плавать. У капитана Элиота, конечно, не было власти приказать человеку занять эту должность. Можно нажимать по требованию генерального консула, но…

— Чем плохо судно? — спокойно перебил капитан Уолей.

— Судно-то не плохо. Хороший старый пароход. Сегодня владелец его был у меня в конторе и волосы на себе рвал.

— Он белый? — спросил Уолей, начиная заинтересовываться.

— Называет себя белым, — презрительно ответил начальник порта, — но белая у него только кожа. Я так и сказал ему в лицо.

— Но кто же он такой?

— Он старший механик «Софалы». Понимаете, Гарри?

— Понимаю, — задумчиво отозвался капитан Уолей. — Понимаю. Механик.

Эта история — как парень стал судовладельцем — была похожа на сказку. Капитан Элиот помнил, что пятнадцать лет назад этот человек приехал на английском судне, исполняя обязанности третьего механика, и был уволен после ссоры и со шкипером и со старшим механиком. По-видимому, они очень рады были от него отделаться любой ценой. Ясно, что парень не из покладистых. Так он и остался здесь и всем опостылел: вечно он нанимался на какое-нибудь судно и получал расчет, не умея удержать за собой место; прошел машинные отделения чуть ли не всех судов, принадлежавших колонии. И неожиданно капитан Элиот спросил:

— Как вы думаете, Гарри, что произошло?

Капитан Уолей, как будто производивший в уме какие-то вычисления, слегка вздрогнул. Право же, он не мог себе представить. Голос начальника порта хрипел и глухо вибрировал. Парню посчастливилось выиграть второй крупный приз в Манильской лотерее. Все механики и помощники покупали лотерейные билеты. Это было похоже на какую-то манию.

Теперь все надеялись, что он вместе со своими деньгами уберется на родину или отправится к черту, куда ему вздумается. Ничуть не бывало! Владельцы «Софалы», находя ее слишком маленькой и недостаточно современной для той торговли, какую они вели, выписали из Европы новый пароход, а «Софалу» продавали за умеренную цену. Он бросился к ним и купил ее. Парень не обнаруживал признаков того духовного опьянения, какое может вызвать получение крупной суммы денег, — не обнаруживал до тех пор, пока не сделался владельцем судна. Но тут он вдруг потерял равновесие; влетел в Управление порта, размахивая легкой тросточкой и сдвинув шляпу на левый глаз, и сообщил всем клеркам по очереди, что «теперь никто не может его выставить. Пришел и его черед! Нет и не будет на земле никого, кто бы стоял над ним!» Он чванился, важно разгуливал между столами, орал во всю глотку и все время дрожал, как лист; пока он был там, всякая работа приостановилась, и в большой комнате все стояли разинув рот и смотрели, как он кривляется. Затем можно было наблюдать, как в самые жаркие часы дня он с огненно-красной физиономией метался по набережным и созерцал свое судно то с одного, то с другого места. Казалось, он готов был остановить первого встречного и довести до его сведения, что «нет над ним теперь ни одного человека; он купил судно, и никто на свете не может его выставить из машинного отделения!»

Как ни дешево продавалась «Софала», но на покупку ее ушли почти все выигранные деньги. Он не оставил себе капитала, с которым можно было бы начать дело.

Это обстоятельство особого значения не имело, ибо то были счастливые дни для каботажных торговых судов, пока английские судовые фирмы не решили завести местный флот для обслуживания главных линий.

Когда дело было организовано, они отрезали себе, конечно, лучшие куски пирога; а затем через Суэцкий канал пролезла стая проклятых немецких грузовых судов и подобрала все крошки. Эти люди охотились за дешевкой и шныряли вдоль берега и между островами, словно акулы, готовые подхватить все, что вы уроните.

И тогда доброму старому времени пришел конец. В течение нескольких лет «Софала», по его мнению, зарабатывала не больше, чем нужно для того, чтобы жить хорошо. Капитан Элиот считал своим долгом всемерно помогать английскому судну. Ясно было, что «Софала», не находя себе капитана и пропуская рейсы, скоро потеряет все свои торговые связи. Вот в чем была беда.

Парень оказался слишком непокладистым.

— Не на свое место попал, — пояснил капитан Элиот. — Время шло, а он изменялся к худшему. За последние три года он сменил одиннадцать шкиперов, — кажется, всех здесь перебрал в стороне от пароходных линий. Я его раньше предупреждал, что так поступать не следует. А теперь, конечно, никто и смотреть не хочет на «Софалу». Я вызвал к себе двух-трех человек и потолковал с ними; но какой смысл, — заявили они мне, — поступать на службу, вести в течение месяца собачью жизнь, а затем получить расчет по окончании первого рейса? Парень, конечно, говорит, что все это вздор: уже несколько лет пытались составить заговор против него.

И теперь дело сделано. Негодяи шкиперы в порту сговорились поставить его на колени, потому что он — механик.

Капитан Элиот хрипло хихикнул.

— А факт тот, что, пропусти он еще два рейса, — и не будет ни малейшего смысла снова приниматься за дело. Никакого груза он не найдет. Слишком велика сейчас конкуренция, чтобы люди держали свои товары в ожидании судна, которое не является вовремя. Плохо его дело. Он клянется, что засядет на борту и умрет с голоду в своей каюте, но не продаст судна, хотя бы ему и удалось найти покупателя. А это мало вероятно. Даже японцы не дадут за «Софалу» той суммы, в какую она застрахована. Это не то, что продавать парусные суда.

Пароходы скоро становятся устаревшими, не говоря уже о том, что они изнашиваются.

— Все-таки он отложил, должно быть, приличную сумму, — спокойно заметил капитан Уолей.

Начальник порта раздул свои багровые щеки.

— Ни пенни, Гарри. Ни единого пенни!

Он умолк, выжидая. Но так как капитан Уолей, медленно поглаживая бороду, смотрел в землю и не говорил ни слова, капитан Элиот коснулся пальцем его руки, привстал на цыпочки и хриплым шепотом сказал:

— Манильская лотерея поедала его сбережения.

Он слегка нахмурился и быстро закивал головой. Все они этим занимались; треть жалованья, выплачиваемого офицерам («в моем порту», — добавил он), уходила в Манилу. Какая-то мания! Этот парень Масси с самого начала был одержим ею, как и все остальные; но, однажды выиграв, он как будто убедил себя, что стоит попытаться — и второй крупный выигрыш достанется ему.

С тех пор он дюжинами покупал билеты перед каждым розыгрышем. Вследствие этого порока и неопытности в ведении дел денег ему никогда не хватало, с тех пор как он, на свою беду, купил пароход.

По мнению капитана Элиота, это давало возможность разумному моряку, имеющему на руках небольшую сумму денег, войти в компанию и спасти безумца от последствий его безумия. Масси был одержим манией ссориться со своими капитанами. Поступали к нему и хорошие люди, которые рады были бы остаться, если б только он этому не препятствовал. Но не тут-то было!

Казалось, он считал, что перестанет быть хозяином, если не выгонит утром старого капитана и не поссорится к вечеру с новым. Ему нужен был шкипер с двумя-тремя сотнями фунтов, который на приличных условиях войдет пайщиком в дело. Вы не станете прогонять человека, ни в чем не повинного, только потому, что вам доставляет удовольствие сказать ему, чтобы он собирал свои пожитки и отправлялся на берег, — вы не станете его прогонять, ибо в противном случае вам придется выкупить его пай. С другой стороны, человек, заинтересованный в деле, не бросит своего места в припадке гнева, из-за пустяка. Капитан Элиот сообщил свое мнение Масси. Он сказал ему: «Так не годится, мистер Масси.

Вы начинаете надоедать нам здесь, в Управлении порта.

Теперь вы должны попытаться найти моряка, который бы согласился стать вашим компаньоном. Вот, по-видимому, единственный выход». И это был разумный совет, Гарри.

Капитан Уолей, опиравшийся на палку, застыл на месте и, перестав поглаживать бороду, сгреб ее рукой.

Что же парень на это сказал?

Парень имел дерзость напуститься на начальника порта. Совет он отверг самым бесстыдным образом.

— «Я пришел сюда не затем, чтобы надо мной смеялись! — завизжал он. — Я обращаюсь к вам, как англичанин и судовладелец, почти разорившийся вследствие незаконного сговора ваших негодяев моряков, а вы изволите мне говорить, чтобы я искал себе компаньона!»

Парень осмелился злобно топнуть ногой. «Где ему достать компаньона? За дурака, что ли, его здесь принимают? Из всей презренной шайки на берегу в Доме моряка ни один не имеет двух пенсов в кармане. Даже туземным собакам на базаре — и тем это известно…»

И ведь это правда, Гарри, — рассудительно заметил капитан Элиот. — Все они задолжали китайцам с Дэнхем-Роуд, не уплатили даже за свои костюмы. «Послушайте, мистер Масси, — сказал я, — слишком вы тут шумите, а мне это не нравится. До свидания!» Он ушел и хлопнул дверью. Он хлопнул дверью; он осмелился хлопнуть дверью, дерзкая скотина!

Глава морского департамента чуть не задохнулся от негодования, но скоро пришел в себя.

— Болтаю тут с вами… кончится тем, что опоздаю к обеду, а жена этого не любит.

Грузный, он полез в свою двуколку, наклонился и тогда только хриплым голосом спросил, что же, черт возьми, делал последнее время капитан Уолей. Сколько лет они друг друга не видели, и вдруг на днях он неожиданно встретил его в Управлении… Где, черт возьми…

Капитан Уолей, казалось, улыбался себе в бороду.

— Земля велика, — бросил он туманную фразу.

Тот, словно для того, чтобы проверить это заявление, огляделся по сторонам. На эспланаде было очень тихо, но издалека доносился слабый стук трамвая; от портика общественной библиотеки вагон отправлялся в трехмильное путешествие к докам Новой гавани.

— Кажется, не очень-то много места осталось на земле, — проворчал начальник порта, — с тех пор как появились эти немцы и стали толкать нас на каждом шагу.

Не так было в наше время.

Погрузившись в глубокие размышления, он похрапывал, словно вздремнул с открытыми глазами. Быть может, и он в свою очередь всматривался в этого молчаливого человека, похожего на паломника, который, словно задержанный путник, стоял возле двуколки, — всматривался и улавливал в его лице забытые черты молодого капитана, командовавшего «Кондором». Славный парень — Гарри Уолей… не очень словоохотливый.

Вы никогда не знали, что у него на уме. С особами, имеющими вес, он обращался слишком уж запросто и склонен был превратно судить о людях. Факт тот, что он придерживался слишком хорошего мнения о себе самом. Капитану Элиоту хотелось усадить его в двуколку и повезти домой обедать. Но кто знает, понравится ли это жене?

— Странное дело, Гарри, — снова загудел он, — из всех людей на земле, кажется, только мы с вами помним эту часть света, какой была она раньше…

Он уже готов был отдаться приятному сентиментальному настроению, но тут ему пришло в голову, что капитан Уолей, неподвижный и молчаливый, как будто чего-то ждет… быть может, надеется… Он тотчас же забрал вожжи и добродушно, грубовато проворчал:

— Да, дорогой мой! Помним людей, каких мы знали, суда, на которых плавали… да! и дела, какие мы делали…

Пони рванулся вперед, грум отскочил в сторону. Капитан Уолей поднял руку.

— Прощайте.

VI

Солнце зашло. И когда капитан Уолей, успевший просверлить в земле глубокую ямку своею тростью, двинулся дальше, ночь уже собрала под деревьями свою армию теней.

Они скапливались в восточном конце аллеи и словно ждали сигнала, чтобы начать генеральное наступление на открытые пространства; они собирались внизу, между облицованными камнем берегами канала. Малайская прау, полускрытая аркой моста, не изменила своего положения ни на одну четверть дюйма. Капитан Уолей долго смотрел вниз, за парапет, и наконец в неподвижности затененной прау почудилось ему что-то необъяснимое и жуткое. Сумрачный свет угас в зените неба, отраженные отблески покинули мир, и вода в канале, казалось, превратилась в смолу. Капитан Уолей пересек канал.

До поворота направо, за которым находился его отель, оставалось всего несколько шагов. Он снова остановился (все дома, обращенные к морю, были заперты, набережная безлюдна, и только один-два туземца виднелись вдали) и начал мысленно подводить итоги счета. Столько-то дней в отеле по столько-то долларов в день. Дни он пересчитал по пальцам; сунул руку в карман и звякнул серебряными монетами. Хватит еще на три дня; а потом, если что-нибудь не подвернется, он должен будет тронуть пятьсот фунтов деньги Айви, помещенные, так сказать, в ее отца. Ему казалось, что он подавится первым же куском, купленным на эти деньги. Доводы рассудка не помогали, решали вопрос чувства. А чувства капитана Уолея никогда его не обманывали.

Он не свернул направо. Он пошел дальше, словно все еще стояло на рейде судно, на которое он мог вернуться вечером. Вдали, за домами, на склоне синего-синего мыса, замыкающего вид с набережных, стройная колонна заводская труба — спокойно выбрасывала в чистый воздух прямой столб дыма. Китаец, прикорнувший на корме одного из полудюжины сампанов, которые лежали на воде у конца мола, заметил поднятую руку. Он вскочил, быстро обмотал вокруг головы косичку, натянул широкие темные штаны на желтые бедра и, бесшумно пошевелив веслами, словно плавниками, подвел к ступеням сампан, скользнувший, как рыба, легко и плавно.

— «Софала», — раздельно произнес сверху капитан Уолей, а китаец, должно быть, недавно приехавший, смотрел вверх с напряженным вниманием, словно ждал, что странное слово, срываясь с губ белого человека, станет видимым. — «Софала», — повторил капитан Уолей, и вдруг мужество ему изменило. Он запнулся.

Берег, островки, холмы, низменные мысы были окутаны мраком; горизонт потемнел, а на восточном изгибе берега белый обелиск — конечная мачта телеграфного кабеля — поднимался, как бледный призрак, перед темной массой неровных крыш и пальм туземного города. Капитан Уолей снова заговорил:

— «Софала». Знаешь «Со-фа-лу», Джон?

На этот раз китаец разобрал чудное слово и ответил утвердительно, издав странный горловой звук. С мерцанием первой звезды, — она появилась внезапно, словно головка булавки, воткнутой в гладкий и бледный сияющий купол неба, — острый холодок рассек теплый воздух земли.

Спускаясь в сампан, чтобы ехать на «Софалу» и получить командование, капитан Уолей слегко вздрогнул.

Когда он вернулся и снова вышел на набережную, Венера, будто редкий драгоценный камень, вправленный низко в бордюр неба, отбрасывала за его спиной слабую золотую полосу на воду рейда, ровного, как пол из темного отшлифованного камня. Высокие своды аллей были черны, все было черно над головой, а фарфоровые шары на фонарных столбах походили на яйцевидные жемчужины, гигантские и сияющие, разложенные в ряд, дальний конец которого, казалось, опускался до уровня колен капитана Уолея. Он заложил руки за спину. Теперь он мог спокойно обсудить целесообразность этого шага, прежде чем сказать завтра последнее слово. Гравий громко хрустел у него под ногами… Целесообразность. Легче было бы дать оценку, если бы представлялся другой выход. Честность намерений капитана Уолея не оставляла места сомнению; этому парню он хотел добра. Рядом с ним тень его прыгала по стволам деревьев и растягивалась, косая и тусклая, на траве, подражая его походке.

Целесообразность. Был ли выбор? Казалось, капитан Уолей что-то уже потерял: уступил призраку голода кусочек своего достоинства и своей правды, чтобы жить. Но жизнь его была необходима. Пусть бедность делает свое дело и вымогает унизительную подать. Ясно, что Нэд Элиот, сам того не ведая, оказал ему услугу, о которой невозможно было просить. Он надеялся, что Нэд никакого тайного умысла в его поведении не усмотрит. Должно быть, услыхав теперь о его поступке, он поймет… или, пожалуй, назовет Уолея эксцентричным старым дураком. Стоило ли объяснять ему? И никакого смысла не было выкладывать всю историю этому парню Масси. Капитал в пятьсот фунтов, который можно вложить в дело. Пусть он его использует. И пусть недоумевает. Вам нужен капитан — мне нужно судно. Этого достаточно. Бррр!.. Какое неприятное впечатление произвел на Уолея этот безлюдный, темный, гулкий пароход!..

Пароход, стоящий на рейде, кажется мертвым телом, это несомненно; парусное судно как будто всегда готово проснуться к жизни с первым дыханием чистого неба, но пароход с потушенными котлами, — размышлял капитан Уолей, — пароход, где не встречают вас на палубе струйки тепла, поднимающиеся снизу, и не слышно шипения пара и бряцания железа в его груди, — такой пароход лежит на воде холодный, неподвижный, без пульса, словно труп.

На пустынной аллее, черной вверху и освещенной внизу, капитан Уолей, размышляя о целесообразности сделки, случайно повстречался с мыслью о смерти. Он отстранил ее с презрением и неприязнью. Он готов был рассмеяться ей в лицо; несокрушимо бодрый, он с каким-то радостным трепетом подумал о том, как мало ему нужно, чтобы поддерживать в себе жизнь. Бедная женщина как бы вложила свой капитал в банк — и этим банком было крепкое тело ее отца, капитал помещен надежно. А затем в договоре на всякий случай будет обусловлено: если что случится, пятьсот фунтов должны быть выплачены ей полностью в течение трех месяцев. Полностью. До последнего пенни. Он не намерен терять хоть сколько-нибудь из ее денег, даже если и пришлось расстаться с чем-либо другим, — например, утерять крупицу собственного достоинства… и самоуважения.

Раньше он никогда не допускал, чтобы кто-нибудь делал ложные выводы из его слов. Теперь пусть будет так — ради нее. В конце концов он не сказал ничего, сбивающего с толку. И тут капитан Уолей почувствовал себя испорченным до мозга костей. Он усмехнулся, в глубине души презирая свою суетную предусмотрительность. Несомненно, такому парню не следовало знать суть дела, принимая во внимание те своеобразные отношения, какие должны были ил связать. А парень ему не понравился.

Не понравились его заискивающая болтливость и вспышки злобы. А в общем — жалкий человек. Не хотел бы он очутиться на его месте. В конце концов люди не злы. Не понравились ему ею прилизанные волосы и странная манера стоять боком, задрав нос, и глядеть на вас искоса. Нет, в общем люди неплохи, они только глупы или несчастны.

Капитан Уолей покончил с обсуждением целесообразности сделанного шага и перед ним была долгая ночь.

При свете фонарей длинная его борода блестела, как серебряная кираса, закрывающая грудь; в промежутках между фонарей его массивная фигура казалась неясной, огромной и таинственной. Да, не так уж много зла в людях.

А все это время тень шагала вместе с ним, по левую его руку — что на Востоке считается дурным предзнаменованием.

— Ты еще не можешь разглядеть эту группу пальм, серанг? — спросил капитан Уолей, сидевший на мостике «Софалы», которая приближалась к мелководью Бату-Беру.

— Нет, тюан. Скоро увижу.

Старый малаец в синей одежде из грубой бумажной ткани, босой, с костлявыми темными ногами, стоял, заложив руки за спину, под тентом мостика и смотрел вперед; бесчисленные морщинки собрались в уголках его глаз.

Капитан Уолей сидел неподвижно и даже не поднял головы, чтобы посмотреть вдаль. Три года — тридцать шесть раз. Тридцать шесть раз он различал эти пальмы, вырисовывавшиеся на юге. Они появятся своевременно.

Слава богу, старое судно совершало свой рейс и покрывало расстояние с точностью часового механизма. Наконец он снова прошептал:

— Еще не видно?

— Солнце очень ярко светит, тюан.

— Смотри внимательно, серанг.

— Да, тюан.

Белый человек бесшумно поднялся с палубы по трапу и остановился, прислушиваясь к коротким фразам. Потом он вступил на мостик и стал шагать взад и вперед, держа в руке длинный мундштук трубки из вишневого дерева.

Длинные прямые пряди черных волос прикрывали наискось лысую макушку; лоб у него был в морщинах, цвет лица желтый, нос толстый и бесформенный. Жидкие бакенбарды не скрывали очертаний подбородка. Вид у него был хмурый и озабоченный. Когда он посасывал изогнутый черный мундштук, профиль его казался особенно резким и тяжелым, и даже серанг поневоле размышлял иной раз об исключительном безобразии некоторых белых людей.

Капитан Уолей как будто выпрямился в своем кресле, но не обратил ни малейшего внимания на присутствие Масси. Тот выпускал клубы дыма и вдруг сказал:

— Понять не могу, компаньон, что это у вас за новая мания — держать при себе, как тень, этого малайца.

Капитан Уолей поднялся с кресла, выпрямился во весь свой внушительный рост и направился к нактоузу; шел он по прямой линии, не сворачивая в сторону, так что Масси вынужден был поспешно попятиться, потом остановился, как будто оробев, а трубка дрожала в его руке.

— Растоптать меня хочет, — пробормотал он, расстроенный и изумленный. Затем произнес медленно и раздельно: — Я вам не грязь! — И добавил вызывающе: — Но, по-видимому, вы так думаете.

— Я вижу пальмы, тюан! — выкрикнул серанг.

Капитан Уолей подошел к поручням, но вместо того, чтобы смотреть вперед уверенным, зорким взглядом моряка, нерешительно озирался, словно он, открыватель новых путей, заблудился на этой узкой полосе моря.

Еще один белый — помощник капитана — поднялся на мостик. Это был худой высокий молодой человек с недобрыми глазами и усами кавалериста. Он остановился рядом с механиком. Капитан Уолей, стоявший к ним спиной, осведомился:

— Сколько по лагу?

— Восемьдесят пять, — быстро ответил помощник и подтолкнул механика локтем.

Капитан Уолей своими мускулистыми руками с силой сжал железные поручни; сдвинув брови, он напряженно всматривался вдаль; пот выступил у него на лбу, и слабым голосом он прошептал:

— Когда судно возьмет правильное направление, так держать, серанг.

Молчаливый малаец отступил назад, выждал немного и предостерегающе поднял руку, давая знак рулевому.

Штурвал быстро повернулся. Снова помощник подтолкнул механика, но Масси накинулся на него.

— Мистер Стерн, разрешите мне на правах судовладельца заявить вам, что вы ведете себя, как идиот! — сказал он злобно.

VII

Стерн, видимо нимало не обескураженный, посмеиваясь, спустился вниз, но механик Масси остался на мостике и продолжал расхаживать взад и вперед с видом самоуверенным и в то же время смущенным. На борту все были ниже его — все, без исключения. Он им платил жалованье, и он кормил их. Они ели его хлеб и прикарманивали его деньги, получая больше, чем того стоили. И никаких забот у них не было, тогда как ему одному приходилось сталкиваться со всеми затруднениями, связанными с владением судном. Когда он представлял себе свое положение со всеми его грозными последствиями, ему казалось, что в течение многих лет он был добычей шайки паразитов; и в течение многих лет он ворчал на всех, связанных с «Софалой», — на всех, за исключением, быть может, китайцев-кочегаров, которые помогали судну продвигаться вперед.

Польза, которую они приносили, была очевидна;они были неотъемлемой частью механизма, хозяином которого он являлся.

Проходя по палубе, он грубо толкал каждого, кто попадался ему на пути, но матросы малайцы научились увертываться от него… Он вынужден был их терпеть, ибо должен же кто-то выполнять черную работу на судне.

Ему приходилось бороться и измышлять средства, чтобы «Софала» могла совершать свои рейсы… а что он за это получал? Даже должного уважения ему не оказывали.

Впрочем, если бы все мысли и поступки людей были направлены к тому, чтобы оказывать ему всяческое уважение, он все равно не почувствовал бы удовлетворения.

К тому времени суетное упоение обладанием и властью рассеялось и остались лишь материальные затруднения, боязнь лишиться того положения, какое оказалось, по существу, не стоящим, и тревожные мысли, перед которыми бессильно самое гнусное раболепство людей.

Он ходил взад и вперед. В конце концов мостик был его собственностью: он за него заплатил. Держа трубку в руке, он время от времени останавливался и с напряженным, сосредоточенным вниманием прислушивался к заглушенному стуку машин (его собственных машин) и тихому скрежетанию рулевой цепи, вечно омываемой водой у борта. Не будь этих звуков, судно казалось бы неподвижным, как бы ошвартованным у берега и безмолвным, словно покинутым всеми людьми. Но длинная прямая линия берега — низменного болотистого берега с мангровыми деревьями и группой из трех пальм на заднем плане — постепенно вырисовывалась все отчетливее; не было ни одного штриха, который приковал бы внимание. Туземцы — пассажиры «Софалы» лежали на циновках под тентом; дым из трубы парохода казался единственным признаком жизни и таинственным образом был связан со скользящим движением судна.

Капитан Уолей, стоявший с биноклем в руке рядом с маленьким малайцем-серангом, — словно старый великан со своим слугой, сморщенным пигмеем, — вел судно по мелководью.

Трудно было миновать эту подводную гряду грязи, смытой потоком с мягкого дна реки и отложившейся на твердом морском дне. На берегу из наносного ила не было никаких опознавательных знаков, и определить направление можно было, лишь руководствуясь очертаниями далеких гор. Гору с плоской и неровной вершиной, похожую на коренной зуб, и другую седлообразную возвышенность приходилось разыскивать при ослепительно-ярком свете, который, казалось, растекался, как сухой огненный туман, пронизывая воздух, поднимаясь над водой, окутывая дали, слепя глаза. В этой дымке света вырисовывался только ближайший край берега, неподвижный, несокрушимый, угольно-черный. На расстоянии тридцати миль в глубь страны виднелся на фоне неба зазубренный хребет с очертаниями и тенями голубыми, бледными и трепещущими, словно нарисованными на воздушной паутине, на легком, неосязаемом занавесе, который был опущен над равниной из наносного ила. Рукава устья сверкали, как серебро, между квадратными кусками, начисто отрезанными от берега, окаймленного мангровыми деревьями.

На переднем конце мостика великан и пигмей часто обменивались тихими словами. За ними стоял Маеси с недоумевающей и презрительной миной. Круглые глаза его уставились в одну точку; казалось, он позабыл о своей длинной трубке, которую держал в руке.

Ниже мостика, на баке, затененном белым тентом, молодой матрос малаец перелез через поручни. Пропустив под мышками широкую полосу из парусины, он налег на нее грудью и перегнулся далеко за борт. Рукав его тонкой бумажной рубахи, отрезанной почти до плеча, обнажал смуглую руку, мускулистую, округлую, с кожей атласной, как у женщины. Грозным движением пращника он взмахнул рукой; четырнадцатифунтовый лот, кружась, взвился в воздухе, затем, метнувшись вперед, долетел до носа судна. Мокрый тонкий линь, скользя между смуглыми пальцами, со свистом развернулся, и лот, погружаясь в воду у борта судна, провел серебряный шрам на золотой ряби. Немного погодя молодой малаец протяжным голосом выкрикнул на своем родном языке глубину.

— Тига стенга! — кричал он после каждого всплеска и торопливо свертывал линь, чтобы снова его забросить.

«Тига стенга» означает три с половиной сажени. На протяжении мили до самого устья реки глубина была одинакова.

— Три с половиной. Три с половиной. Три с половиной, — и его модулирующий голос, звучавший монотонно, как повторный крик птицы, казалось, уплывал в сиянии солнца, таял в безмолвии пустынного моря и безжизненного берега, в открытом пространстве, тянувшемся на север, юг, восток и запад, где не видно было ни тени облака, не слышно шепота других людей.

Механик — владелец «Софалы» — продолжал неподвижно стоять позади двух моряков, отличающихся друг от друга расой, религией, цветом кожи. Европеец, своей мощной фигурой бросающий вызов годам, и маленький малаец, тоже старый, но тощий и сморщенный, словно увядший коричневый лист, который по воле ветра приютился в тени того, другого. Внимательно смотрели они вперед, на сушу, и у них не было времени отрываться от дела.

А Масси, смотревший на них сзади, казалось, видел в этой преданности долгу неуважение к собственной своей особе.

Это было неразумно, но уже много лет он жил бессмысленной досадой в своем особом мире. Наконец, проведя влажной ладонью по редким прядям жестких волос на макушке своей желтой головы, он медленно заговорил:

— Вам нужен лотовой! Должно быть, вы считаете это необходимым, чтобы вести пароход. Неужели вы не можете, глядя на берег, определить, где вы находитесь?

Я не плавал здесь и двенадцати месяцев, как уже постиг эту штуку… а ведь я всего-навсего механик. Я могу вам отсюда указать, где находится гряда, а кроме того, могу вас уведомить, что вы минут через пять посадите судно на мель. Но, пожалуй, вы заявите, что я вмешиваюсь не в свое дело. А в нашем договоре сказано, что вмешиваться я не должен.

Он замолчал. Капитан Уолей все с тем же суровым, напряженным лицом пошевелил губами и прошептал:

— Близко ли, серанг?

— Очень близко, тюан, — быстро пробормотал малаец.

— Тихий ход! — громко, твердым голосом сказал капитан.

Серанг схватился за ручку сигнального аппарата. Внизу ударил гонг. Масси, презрительно усмехаясь, отошел и просунул голову в люк машинного отделения.

— Можете ждать дурацких распоряжений, Джек! — заорал он.

Помещение, куда он заглядывал, было глубоким и темным; серые отблески стали внизу казались холодными после резкого сияния моря вокруг судна. Но воздух, пахнувший ему в лицо, был горячим и липким. Отрывистый гулкий крик, которому невозможно было дать какое-либо истолкование, раздался снизу. Так отвечал своему начальнику второй механик.

Это был человек средних лет, рассеянный, молчаливый, и, казалось, до того поглощенный своими машинами, что как будто разучился говорить. Когда обращались непосредственно к нему, единственным его ответом было ворчание или гулкий крик — в зависимости от расстояния.

За все те годы, которые он провел на борту «Софалы», никто ни разу не слыхал, чтобы он обменялся дружелюбными приветствиями с кем-нибудь из своих товарищей.

Казалось, он не замечал, что люди приходят и уходят, он как будто вовсе их не видел. На берегу он никогда не узнавал товарищей по судну. За столом (четверо белых на борту «Софалы» обедали вместе) он бесстрастно смотрел в свою тарелку, а в конце обеда неожиданно вскакивал и бежал вниз, словно что-то побуждало его пойти и посмотреть, не украл ли кто машины, пока он обедал.

В порту — по окончании рейса — он регулярно сходил на берег, но никто не знал, где и как проводит он свои вечера. На местных каботажных судах была популярна нелепая туманная легенда о его любовном увлечении женой сержанта ирландского пехотного полка. Много лет назад полк нес здесь гарнизонную службу, а затем перебрался неведомо куда, в другое полушарие. Два или три раза в год механик выпивал лишнее. В таких случаях он возвращался на борт в более ранний час и пробегал по палубе, растопырив руки и балансируя, словно канатный плясун; заперев дверь своей каюты, он всю ночь напролет беседовал и спорил сам с собой на разные тона: гневно, насмешливо, плаксиво — с изумительной настойчивостью. Масси на своей койке в соседней каюте, приподнявшись на локте, обнаруживал, что второй его механик помнил имена всех белых, когда-либо служивших на борту «Софалы». Он вспоминал имена людей, уже умерших, имена вернувшихся на родину и тех, что уехали в Америку.

В пьяном виде он вспоминал людей, которые так недолго были связаны с судном, что Масси позабыл, при каких обстоятельствах они служили, и едва мог воскресить в памяти их лица. По другую сторону переборки механик пьяным голосом обсуждал их поведение, с исключительной язвительностью измышляя скандальные истории.

Выходило так, что все они чем-то его оскорбили, а он в отместку их всех раскусил. Он злобно бормотал, саркастически смеялся, сокрушал их одного за другим, но о своем начальнике Масси лопотал с завистливым и наивным восхищением:

— Умный негодяй! Таких не каждый день встретишь.

Вы только посмотрите на него! Ха! Великий человек!

Собственное судно. Уж он-то не собьется с толку. Э, нет, этакая скотина!

А Масси, приняв с довольной улыбкой эту бесхитростную дань своему величию, начинал кричать и колотить кулаками в переборку:

— Заткните глотку, сумасшедший! Дайте мне спать, идиот!

Но горделивая улыбка играла на его губах. Одинокий ласкар^[4], державший ночную вахту в гавани, — быть может, юноша, недавно пришедший из лесной деревушки, — неподвижно стоял на темной палубе, прислушиваясь к несмолкаемой пьяной болтовне. Сердце его замирало от благоговейного страха перед белыми людьми, властными и упрямыми людьми, которые неумолимо преследуют свои непостижимые цели, — перед существами, которые говорят со странными интонациями и руководствуются необъяснимыми чувствами и неисповедимыми мотивами.

VIII

После ответного крика второго механика Масси еще некоторое время мрачно стоял над люком машинного отделения. Капитана Уолея, который с помощью пятисот фунтов удерживал за собой командование в течение трех лет, можно было заподозрить в том, что он никогда еще не видел этого берега. Казалось, он не в силах был опустить бинокль, как будто приклеившийся под сдвинутыми его бровями. Эти нахмуренные брови придавали ему вид неумолимо суровый, но поднятый его локоть слегка дрожал, а пот струился из-под шляпы, словно в зените внезапно вспыхнуло второе солнце рядом с неподвижно застывшим в небе пламенным шаром, в ослепительно белых лучах которого земля кружилась и сверкала, как пылинка.

Время от времени, все еще не опуская бинокля, он поднимал руку, чтобы вытереть влажное лицо. Капли стекали по щекам, падали, словно брызги дождя, на белую бороду… и вдруг, как будто руководимая необъяснимым и тревожным импульсом, рука его потянулась к сигнальному аппарату машинного отделения.

Внизу прозвучал удар гонга. Сдержанная вибрация парохода, шедшего тихим ходом, совершенно прекратилась, смолкли все звуки, словно великая тишина, объявшая берег, прокралась сквозь железные бока судна и завладела самыми сокровенными его уголками. Иллюзия полной неподвижности, казалось, спустилась на судно с лучезарного голубого купола, который раскинулся над гладью моря, не тронутого рябью. Легкий бриз, пробужденный ходом судна, стих, как будто воздух сделался слишком густым; не слышно было даже тихого журчанья воды у носа. Узкое длинное судно продвигалось, не оставляя за собой ряби, и, словно крадучись, приближалось к мелководью. Унылый монотонный крик ласкара, бросавшего лот, раздавался все реже и реже, и люди на мостике, казалось, затаили дыхание. Малаец у штурвала пристально смотрел на картушку компаса; капитан и серанг не сводили глаз с берега.

Масси отошел от люка и, неслышно ступая, вернулся к тому самому месту на мостике, где стоял раньше. Он усмехался, обнажая ряд крупных белых зубов; в тени под тентом зубы блестели, словно клавиши рояля в полутемной комнате.

Наконец, делая вид, что разговаривает сам с собой, он сказал с преувеличенным удивлением, но не очень громко:

— Остановил машину. Интересно, что будет дальше.

Он выждал, сгорбился и, бросая косые взгляды, склонил голову набок. Потом слегка повысил голос:

— Если бы я осмелился сделать нелепое замечание, я бы сказал, что у вас не хватает мужества…

Но тут ласкар, бросавший лот, вдруг оживился, словно в него вселился какой-то неистовый дух, который блуждал в необъятной тишине берега. Протяжный, монотоннопевучий крик сменился быстрыми, отрывистыми возгласами. Снова и снова погружался лот, со свистом развертывался линь, и слышался всплеск за всплеском. Пароход шел по мелководью, и матрос, вместо того чтобы протяжно выкрикивать сажени, давал глубину в футах.

— Пятнадцать футов. Пятнадцать, пятнадцать! Четырнадцать, четырнадцать…

Капитан Уолей опустил руку с биноклем. Она опускалась медленно, как будто в силу своей тяжести: массивное тело капитана оставалось неподвижным, а возгласы лотового, в которых слышалась тревожная, предостерегающая нотка, проносились мимо его ушей, словно он был глух.

Масси, притихший и внимательно прислушивавшийся, впился глазами в серебрившийся стриженый затылок старика. Пароход, казалось, стоял на месте, но постепенно река начинала мелеть.

— Тринадцать футов… Тринадцать! Двенадцать! — тревожно кричал лотовой ниже мостика.

И вдруг босоногий серанг бесшумно отошел, чтобы украдкой поглядеть за борт.

Узкоплечий, худой, с ямкой на темной шее, в полинявшем синем бумажном костюме и низко надвинутой старой серой войлочной шляпе, он казался, если смотреть на него сзади, не больше четырнадцатилетнего мальчика.

Было что-то ребячески непосредственное в том любопытстве, с каким он следил, как поднимались снизу на поверхность синей воды огромные желтоватые витки, похожие на плотные облака, медленно плывущие вверх по бездонному небу. Это зрелище нимало его не испугало.

Ясно было, что киль «Софалы» бороздит сейчас грязевую гряду, что и побудило его поглядеть за борт.

Зоркие глаза, косо прорезанные на маленьком старом лице китайского типа, неподвижном, словно вырубленном из старого темного дуба, давно уже подметили, что судно, пересекая мелководье, взяло неверный курс.

Когда была продана «Красавица» и все матросы получили расчет, серанг в своем полинявшем синем костюме и широкополой серой шляпе по целым дням вертелся у входа в Управление порта. Наконец однажды, заметив капитана Уолея, который шел набирать команду для «Софалы», он спокойно шагнул вперед и, стоя босиком в пыли, молча поднял на него глаза. Старый его командир посмотрел на него благосклонно, — должно быть, то был счастливый день для малайца, — и меньше чем через полчаса белые люди в конторе вписали его имя в документ, который закреплял за ним должность серанга на огненном корабле «Софала». С тех пор он много раз смотрел с этого мостика на мелководье, устье и берег.

Видимый мир, воспринимаемый его глазами, запечатлевался в инертном мозгу, — так образы внешнего мира, проходя сквозь линзу камеры, запечатлеваются на пленке.

Знание его было полным и точным; тем не менее, если бы спросили его мнение, и в особенности, если б вопрос был задан сурово и прямо, как спрашивают обычно белые люди, — он бы заколебался, проявляя полное неведение.

В фактах он был уверен, но эту уверенность подавляло недоумение: какой именно ответ желателен белым.

Пятьдесят лет тому назад, когда он родился в лесной деревушке, отец его (который умер, так и не увидав ни одного белого лица) попросил человека, сведущего в астрологии, составить гороскоп младенца, ибо по расположению звезд можно узнать всю судьбу человека. Ему суждено было, по милости белых людей, преуспевать на море.

Он подметал палубы кораблей, стоял у штурвала, ведал хозяйственной частью и, наконец, был возведен в должность серанга. Отличался он благодушием и не в силах был постигнуть простейшие мотивы тех, кому служил, так же, как они сами не способны были сквозь кору земли добраться до ее сердца и узнать, из огня оно или из камня. Но он ничуть не сомневался в том, что «Софала», пересекая мелководье Бату-Беру, сошла с верного пути.

Ошибка была незначительна. «Софала» уклонилась к северу, но расстояние это едва ли вдвое превышало длину судна; белый человек, не понимая причины уклонения (ибо невозможно было заподозрить капитана Уолея в грубом неведении, неумении или небрежности), склонен был бы усомниться в свидетельстве своих чувств. Такого рода соображения приковывали к месту Масси, беспокойно усмехавшегося и скалившего зубы. Иначе обстояло дело с серангом. Его не тревожило недоверие к свидетельству собственных чувств. Если его капитан решил вести пароход через грязевую гряду, значит так и должно быть.

На своем веку он видел белых людей, совершавших не менее странные поступки. Теперь ему интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Наконец, видимо удовлетворенный, он отошел от поручней.

Он не произнес ни слова, но капитан Уолей, казалось, обратил внимание на поведение своего серанга. Не поворачивая головы, он спросил, едва шевеля губами:

— Все еще подвигаемся вперед, серанг?

— Помаленьку подвигаемся, тюан, — отозвался малаец. Потом вскользь добавил: — Мель осталась позади.

Лот подтвердил его слова: глубина увеличивалась, и замерли тревожные нотки в голосе лотового, висевшего на парусиновом поясе за поручнями «Софалы». Капитан Уолей приказал убрать лот и пустить машины. Затем, отведя взгляд от берега, он дал указания серангу вести судно в устье реки.

Масси громко хлопнул ладонью по ляжке:

— Вы прошли по гряде. Поглядите за корму. Видите, какой след мы оставили! Он ясно виден. Ей-богу, я это предвидел! Зачем вы это сделали? Зачем, черт возьми, вы это сделали? Я думаю, вы хотите меня испугать.

Говорил он медленно, как бы с опаской, и не спускал с капитана своих выпуклых черных глаз. В злобном его голосе слышалась плаксивая нотка; чувство незаслуженной обиды заставляло его ненавидеть человека, который из-за жалких пятисот фунтов требовал, по соглашению, шестой доли прибыли в течение трех лет. Когда злоба его одерживала верх над благоговейным страхом, какой внушала ему личность капитана Уолея, он буквально хныкал от бешенства.

— Вы не знаете, что придумать, чтобы замучить меня до смерти! Мне бы в голову не пришло, что такой человек, как вы, снизойдет…

Когда капитан Уолей пошевельнулся в своем кресле, Масси приостановился не то с надеждой, не то с опаской, словно ожидая, что тот обратится к нему с примирительной речью или же набросится на него и прогонит с мостика.

— Я сбит с толку, — продолжал он, держась настороже и скаля свои крупные зубы. — Не знаю, что думать.

Я уверен, что вы пытаетесь меня запугать. Вы едва не посадили судно на мель, где оно проторчало бы, по меньшей мере, двенадцать часов, не говоря уже о том, что грязь забилась бы в машины. В наше время судно не может терять двенадцать часов — вам бы это следовало знать, и вы, конечно, знаете, но только…

Его тягучая речь, голова, склоненная набок, мрачные взгляды, какие он искоса бросал, казалось, не производили никакого впечатления на капитана Уолея. Тот, сурово сдвинув брови, смотрел на палубу. Масси подождал минуту, потом заговорил жалобно и угрожающе:

— Вы считаете, что этим договором связали меня по рукам и по ногам? Считаете, что можете меня мучить, как вам вздумается? А? Но вы не забудьте, что осталось еще шесть недель. У меня есть время вас рассчитать раньше, чем истекут эти три года. Вы еще успеете сделать что-нибудь такое, что даст мне возможность вас рассчитать, и вам придется ждать год, пока вы сможете убраться восвояси со своими пятьюстами фунтов, не оставив мне ни пенни на покупку новых котлов. Вас радует эта мысль, не так ли? Мне кажется, вы сидите здесь и радуетесь. Выходит так, словно я продал свою душу за пятьсот фунтов и заслужил вечное проклятье…

Он умолк, скрывая свое раздражение, потом ровным голосом заговорил:

— Котлы изношены, а над моей головой висит осмотр…

Капитан Уолей!.. Слышите, капитан Уолей! Что вы делаете со своими деньгами? У вас где-то есть большой капитал.

У такого человека, как вы, должны быть деньги. Это само собой разумеется. Я не дурак, знаете ли… капитан Уолей, компаньон…

Снова он замолчал и на этот раз как будто надолго.

Он провел языком по губам и бросил взгляд на серанга, который вел судно, шепотом давая указания рулевому и делая ему знаки рукой.

Винт отбрасывал на длинную черную тинистую отмель мелкие волны, увенчанные темной пеной. «Софала» вошла в реку: след, проведенный ею над грязевой грядой, остался за кормой на расстоянии мили, скрылся из виду, исчез; гладкое пустынное море раскинулось вдоль берега в ослепительном сиянии солнца. По обеим сторонам судна тянулись болотистые, пропитанные водой берега, заросшие темными искривленными мангровыми деревьями.

Масси снова заговорил тем же тоном, словно кто-то вертел ручку, извлекая из него слова, как мелодию из музыкальной шкатулки.

— Если кто ухитрился меня обойти, так это вы! Я готов в этом признаться. И признаюсь. Чего вам еще нужно?

Разве самолюбие ваше не удовлетворено, капитан Уолей?

С самого начала вы меня обошли. Теперь я понимаю, что вы все время вели свою линию. Вы, позволили мне включить в договор пункт о неумеренном употреблении спиртных напитков, — ни слова не сказали, только поморщились, когда я настоял на том, чтобы это было написано черным по белому. Откуда я мог знать ваше слабое место? А слабости у каждого должны быть. И вдруг, извольте! Когда вы явились на борт, выяснилось, что уже много лет вы не пьете ничего, кроме воды.

Он оборвал свои укоризненные жалобы и глубокомысленно задумался, как задумываются хитрые и неумные люди. Казалось непостижимым, как может капитан Уолей не смеяться при виде этой желтой физиономии, выражающей крайнее отвращение. Но капитан Уолей не поднимал глаз — он сидел в своем кресле оскорбленный, важный и неподвижный.

— Нечего сказать, — монотонно продолжал Масси, — стоило выставлять пункт о неумеренном употреблении спиртных напитков как повод увольнения человека, который не пьет ничего, кроме воды! А вид у вас был пасмурный, когда я в то утро прочитал свои условия в конторе юриста. Капитан Уолей, вы выглядели очень расстроенным, и тут-то я решил, что мне удалось угадать ваше слабое место. Судовладелец должен быть чрезвычайно осторожен, выбирая себе шкипера. Вероятно, вы все это время исподтишка надо мной смеялись… А? Что вы хотите сказать?

Капитан Уолей только пошевельнул ногой. Масси посмотрел на него искоса, и в глазах его вспыхнула глухая вражда.

— Но не забудьте, что есть и другие поводы к увольнению. Постоянная небрежность, равносильная неопытности… грубое и упорное пренебрежение своим долгом.

Я не такой уж дурак, каким вы хотите меня выставить.

Последнее время вы были небрежны, во всем полагались на этого серанга. Я ведь слышал, как вы приказывали этому старому дураку малайцу определять для вас местоположение, словно вы такая важная особа, что сами не можете это сделать, А как вы провели только что судно, задев килем мель? Вы думаете, что я с этим примирюсь?

Облокотившись о трап мостика, старший помощник Стерн прислушивался и подмигивал второму механику, который на минутку поднялся на палубу и стоял вдали, возле трапа машинного отделения. Вытирая руки тряпкой, он равнодушно глядел по сторонам на берега реки, скользившие за кормой «Софалы».

Масси повернулся лицом к креслу. Хныканье его снова стало угрожающим.

— Берегитесь! Я еще могу вас уволить и в течение года держать у себя ваши деньги. Я могу…

Но при виде этого молчаливого, неподвижного человека, чьи деньги в последнюю минуту спасли его от разорения, слова застряли у него в горле.

— Не то чтобы я хотел с вами распрощаться… — помолчав, заговорил он вкрадчиво. — Капитан Уолей, я ничего лучшего не желаю, как жить с вами в дружбе и возобновить договор, если вы согласитесь внести еще сотни две на покупку новых котлов. Я об этом уже говорил.

Новые котлы нужны, — вам это известно так же, как и мне.

Вы обдумали мое предложение?

Он ждал. Тонкий мундштук трубки с массивной чашечкой на конце торчал между его толстыми губами. Трубка потухла. Вдруг он выхватил ее изо рта и заломил руки.

— Вы мне не верите?

Он сунул трубку в карман своей лоснящейся черной куртки.

— Иметь дело с вами не легче, чем с чертом! — сказал он. — Почему вы не отвечаете? Сначала вы себя держали так важно и высокомерно, что я едва осмеливался ползком пробираться по своей собственной палубе.

Теперь я не могу ни слова из вас вытянуть. Вы как будто меня не замечаете. Что это значит? Честное слово, вы меня пугаете, прикидываясь глухонемым. Какие мысли бродят у вас в голове? Что вы против меня замышляете?

И с таким упорством, что слова выговорить не можете?

Никогда вы не заставите меня поверить, будто вы — вы! — не знаете, где достать две сотни!.. Из-за вас я готов проклясть тот день, когда родился…

— Мистер Масси! — сказал вдруг капитан Уолей, по-прежнему не шевелясь. Механик сильно вздрогнул. — Если это так, я могу только просить у вас прощения.

— Право руля! — пробормотал серанг, обращаясь к рулевому; и «Софала» начала поворачиваться, вступая во второе колено реки между двумя изгибами.

— Уф! — Масси содрогнулся. — От ваших слов у меня кровь стынет в жилах. Что вас побудило ко мне прийти?

Что побудило неожиданно явиться в тот вечер на борт и искушать меня громкими словами и деньгами? Я всегда недоумевал, каковы были ваши мотивы. Вы прицепились ко мне, чтобы ничего не делать и пить мою кровь, вот что я вам скажу. Верно? Я вас считаю величайшим скрягой, или же…

— Нет. Я только беден, — твердо сказал капитан Уолей.

— Так держать! — прошептал серанг.

Масси отвернулся, подбородком касаясь плеча.

— Я этому не верю, — сказал он своим, не допускающим возражений, тоном. Капитан Уолей не шелохнулся. — Вы тут восседаете, словно стервятник, набивший себе зоб… точь-в-точь, как стервятник.

Он окинул реку и берега рассеянным взглядом и медленно ушел с мостика.

IX

Повернувшись к трапу, Масси увидел внизу голову старшего помощника Стерна с его рыжими усами, мигающими глазами и хитрой, таинственной улыбкой.

До поступления на «Софалу» Стерн служил младшим помощником в одной из крупных пароходных компаний.

По его словам, он отказался от места «из соображений принципиальных». Повышения в должности приходилось ждать слишком долго, жаловался он, и вот он решил, что пора ему сделать попытку продвинуться. Служащие Компании, казалось, никогда не бросали службы и никогда не умирали; все они цеплялись за свои места до тех пор, пока не покрывались плесенью. Ему надоело ждать, и он опасался, что лучшие из служащих не будут оценены по заслугам в том случае, если освободится вакансия.

Кроме того, капитан, под командой которого он служил, — капитан Провост, — был странным человеком и за что-то его невзлюбил. Должно быть, за то, что Стерн исполнял не только свои служебные обязанности. Если помощник делал промах, он готов был выслушать порицание; но он надеялся, что с ним будут обращаться, как с человеком, а не третировать его неизменно так, словно он был собакой. Он напрямик попросил капитана Провоста сказать, в чем его вина, а капитан Провост в высшей степени презрительно ответил, что он — образцовый помощник, а если ему не нравится, как с ним обращаются, то вот сходни — он может хоть сейчас сойти на берег. Конечно, всем известно, что за человек этот капитан Провост. Не было смысла подавать жалобу в правление. Капитан Провост пользовался слишком большим влиянием. Тем не менее они вынуждены были дать ему хорошую рекомендацию. Он брал на себя смелость утверждать, что на него никакого обвинения возвести нельзя. Услыхав случайно, что помощник на «Софале», пораженный солнечным ударом, отправлен в госпиталь, он решил попытать, не примут ли его на это место.

Он явился к капитану Уолею, гладко выбритый, краснолицый, худощавый, и, выпячивая узкую грудь, рассказал мужественно и откровенно свою маленькую историю. Время от времени веки его слегка вздрагивали, а рука украдкой тянулась к кончику огненно-красного уса; брови у него были прямые, мохнатые, каштанового цвета, он смотрел собеседнику прямо в глаза, и в его взгляде было что-то граничившее с наглостью. Капитан Уолей нанял его временно; затем, когда доктора посоветовали прежнему помощнику вернуться на родину, Стерн остался на следующий рейс, потом еще на один.

Теперь место было за ним закреплено, и свои обязанности он исполнял с серьезным, сосредоточенным вниманием. Когда к нему обращались, он настороженно улыбался и всей своей позой старался выразить величайшее почтение, но при этом всегда как будто насмешливо подмигивал, словно ему был открыт секрет какой-то шутки, всех одурачившей и никем не разгаданной.

Серьезный и улыбающийся, он следил, как Масси спускался со ступеньки на ступеньку. Когда старший механик сошел на палубу, Стерн повернулся и очутился с ним нос к носу. Одинакового роста, но нимало друг на друга не похожие, они стояли лицом к лицу: казалось, их соединяла не только яркая полоса света, падавшая вкось на палубу сквозь широкое отверстие между двумя тентами и тянувшаяся у их ног, словно ручей, но и еще что-то, глубокое и неуловимое, как невысказанная вслух догадка, тайное недоверие или какой-то страх.

Наконец Стерн, мигая глубоко посаженными глазами и выдвинув гладко выбритый подбородок, такой же красный, как и вся его физиономия, прошептал:

— Видели? Он задел килем мель! Видели?

Масси с презрительным видом отвечал в том же тоне, не поворачивая к нему своего желтого мясистого лица:

— Может быть. Но, будь вы на его месте, мы бы застряли на мели.

— Простите, мистер Масси. Разрешите мне с этим не согласиться. Конечно, судовладелец, находясь на собственной палубе, может говорить все, что ему вздумается.

Это совершенно верно… но я прошу…

— Убирайтесь с дороги!

Тот слегка вздрогнул, может быть сдерживая порыв негодования, но с места не тронулся. Масси, опустив глаза, смотрел то направо, то налево, словно палуба у ног Стерна была усыпана яйцами, которые нельзя было давить, и он раздраженно высматривал местечко, куда можно поставить ногу и убежать. Кончилось тем, что он тоже не тронулся с места, хотя путь был свободен.

— Я слышал, что вы говорили там, наверху, — продолжал помощник. — Вы сделали одно очень справедливое замечание, что у каждого человека должно быть слабое место…

— Подслушиванье — вот ваше слабое место, мистер Стерн.

— Если б вы только меня выслушали, мистер Масси, я бы мог…

— Вы проныра! — перебил Масси и даже успел повторить торопливо: — Вот именно — проныра, — прежде чем Стерн с жаром продолжал:

— Послушайте, сэр, чего вы хотите? Вы хотите…

— Я хочу, хочу… — забормотал Масси, взбешенный и удивленный. — Я хочу? Да откуда вы знаете, что я чего-нибудь хочу? Как вы смеете? Что вы хотите сказать?

Чего добиваетесь вы?..

— Повышения.

Стерн утихомирил его своею откровенной дерзостью.

Круглые мягкие щеки механика еще подергивались, но он проговорил довольно спокойно:

— Вы мне только голову морочите.

А Стерн посмотрел на него с самоуверенной улыбочкой.

— Один мой знакомый, деловой парень (теперь он занимает хорошее положение), говорил мне, бывало, что это и есть единственно правильный путь. «Всегда выдвигайтесь вперед, — говаривал он. — Попадайтесь на глаза своему хозяину. Вмешивайтесь всякий раз, как представляется случай. Покажите ему, что вы знаете. Надоедайте своим присутствием». Таков был его совет. Здесь, кроме вас, я не знаю другого хозяина. Вы — владелец судна, а на мой взгляд, это самое важное. Понимаете, мистер Масси? Я хочу продвинуться. Из этого я не делаю тайны. Людей, которые хотят продвинуться, можно использовать, сэр. Полагаю, что вы недаром поднялись на вершину лестницы, сэр, и должны это знать.

— Надоедать своему хозяину, чтобы продвинуться, — повторил Масси, словно устрашенный непочтительной и оригинальной мыслью. — Я не удивляюсь, если именно по этой причине компания «Синий якорь» вас выставила.

Это вы называете продвижением? Могу вам обещать, что вы и здесь так же точно продвинетесь, если не будете осторожнее.

Стерн, сбитый с толку, уныло понурил голову и, мигая, уставился в палубу. Все его попытки ближе познакомиться с судовладельцем приводила лишь к этим мрачным угрозам увольнения, — а такая угроза заставляла его немедленно умолкнуть, словно он еще не был уверен в том, что настал час, когда можно смело принять вызов. И сейчас он на секунду лишился дара речи, а Масси прошел мимо, сделав попытку задеть его плечом. Стерн отступил назад и обрек попытку на неудачу. Затем он повернулся и широко разинул рот, словно хотел что-то крикнуть вслед механику, но передумал.

Всегда — в этом он готов был сознаться — Стерн подстерегал случай выдвинуться, и у него вошло в привычку следить за поведением непосредственных его начальников, выискивая что-нибудь, «за что можно было бы уцепиться». Он был убежден, что ни один шкипер в мире не сумел бы удержать за собой командование, если бы только можно было «открыть глаза» судовладельцам. Эта романтическая и наивная теория не раз доводила его до беды, но он был неисправим. Стерн, по натуре своей человек вероломный, поступая на судно, всякий раз лелеял надежду спихнуть своего капитана и самому занять его место.

Наяву, в часы досуга, он строил планы и мечтал о компрометирующих разоблачениях, во сне ему грезились счастливые случайности и благоприятное стечение обстоятельств.

Случается, что шкиперы заболевают и умирают на море, а помощнику представляется случай показать, из какого теста он сделан. Бывает, что шкиперы падают за борт: он слыхал о таких происшествиях. Мало ли какие бывают случаи!.. И он твердо, как бы всем нутром своим, верил, что ни один шкипер не окажется на высоте, если за ним станет бдительно наблюдать человек, который «понимает дело» и все время «смотрит в оба».

Получив место на «Софале», он разрешил своей многолетней надежде окрепнуть. Начать с того, что очень удобно было иметь капитаном старика, человека, который по той или иной причине, естественно, может в самом непродолжительном времени оставить службу. Стерн очень опечалился, убедившись, что за все это время он нимало не приблизился к цели. А все-таки эти старики иногда сваливаются с ног внезапно. Кроме того, тут же под рукой находился судовладелец, который должен был обратить внимание на рвение и стойкость помощника. Стерн никогда не сомневался в своих способностях (действительно, он был прекрасным помощником), но в настоящее время профессиональные заслуги не выведут человека в люди в короткий срок. Парень должен быть энергичен, шевелить мозгами, чтобы продвинуться. Стерн решил получить по наследству должность капитана на этом пароходе. Командование «Софалой» он не считал завидной добычей, но руководствовался тем соображением, что везде — а в особенности на Востоке — важно положить начало, а затем уже одно командование повлечет за собой другое.

Он дал себе зарок действовать с величайшей осмотрительностью; мрачный и фантастический характер Масси смущал его, как нечто выходящее за пределы повседневного опыта. Но он был умен и чуть ли не с самого же начала понял, что попал в необычайную обстановку.

Как человек, склонный к выслеживанию, он быстро овладел положением, но чувствовал, что есть здесь что-то от него ускользающее, и это приводило его в отчаяние, так как он горел нетерпением приблизиться к цели. Закончился первый его рейс, затем второй и начался третий, а он все еще не знал, как сделать ему шаг, ведущий к успеху. Положение казалось очень странным и очень запутанным; что-то происходило около него, как бы отделенное пропастью от повседневной жизни и рутины, нимало не отличавшихся от жизни и рутины на других каботажных пароходах.

Наконец настал день, когда он сделал открытие.

Мысль осенила его после долгих недель, посвященных бдительному наблюдению и недоуменным предположениям, — осенила внезапно, как приходит внезапно на ум долго ускользавшая разгадка загадки. Но, конечно, разгадка эта не была столь непреложна. Боже мой!

Возможно ли? Он был словно громом поражен и, презирая самого себя, старался отделаться от этой мысли, как будто она являлась результатом нездорового пристрастия в сторону невероятного, необъяснимого, неслыханного… безумного!

Это озарение произошло во время предыдущего рейса, на обратном пути. Они только что отошли от местечка на материке, которое носит название Пангу, и выходили из бухты в море. С востока массивный мыс замыкал кругозор, нависшие края скалистых пластов просвечивали сквозь густой кустарник и ползучие растения. Ветер начал запевать в снастях; море вдоль берега, зеленое и как бы несколько приподнятое над линией горизонта, казалось, медленно и с грохотом переливалось в тени мыса с подветренной стороны; в широком прорезе бухты ближайшая группа островков была окутана туманным желтым светом восходящего солнца; дальше виднелись холмы других островков, неподвижно застывшие над водой проливов, по которым гулял буйный бриз.

Обычный путь «Софалы» пролегал между этими рифами, раскинувшимися на несколько миль. «Софала» шла по широкому проливу, оставляя за кормой эти крошки земной коры, похожие на флотилию расснащенных старых судов, которые беспорядочно мчатся навстречу скалам и отмелям. Иные из этих клочков земли действительно казались не больше севшего на мель судна; другие островки, совсем плоские, лежали словно плоты на якоре, грузные черные каменные плоты; некоторые острова, густо заросшие лесом и круглые у основания, возносили свои сплющенные купола из зеленой листвы, которые трепетали в тени облака, гонимого внезапно налетевшим шквалом.

Грозы часто разражались над этой группой островов; тогда острова затягивались сплошной тенью, они казались еще темнее и словно еще неподвижнее при вспышках молний, еще безмолвнее в раскатах грома; их неясные очертания стирались, растворялись в струях дождя, а когда вспыхивала молния, острова снова появлялись, резко очерченные и черные в грозовом сеете, на фоне серой облачной завесы, рассыпанные по аспидно-черному круглому столу моря. Не тронутые бурями, не тревожимые мировыми распрями, сопротивляясь разрушительной работе веков, эти острова остаются такими же, как и в тот день, когда четыреста лет назад впервые упал на них взгляд западного человека, стоявшего на высокой корме каравеллы.

Такие уединенные местечки встречаются на шумном море; и на суше можно забрести иногда в деревушку, куда не проникли заботы, нужда и раздумье людей, и само время как будто о ней позабыло. Жизнь несчетных поколений прошла мимо них, и бесчисленные морские птицы, собираясь на отдых со всех точек горизонта к этим скалистым островам, растягивались в своем полете длинными темными знаменами по сияющему небу. Трепещущее облако птичьих крыл взмывало и застывало над вершинами скал, над скалами тонкими, как шпили, и скалами коренастыми, как башни Мартелло^[5], над пирамидальными грудами, похожими на руины, над рядом голых глыб, напоминающих разрушенную каменную стену, опаленную молнией, а в каждой расщелине между камнями сверкала сонная светлая вода. Несмолкающие и резкие крики птиц звучали в воздухе.

Этот шум встречал «Софалу», шедшую от Бату-Беру; в тихие вечера летел ей навстречу жестокий и дикий крик, смягченный расстоянием, — крик морских птиц, которые опускаются к концу дня на отдых и сражаются за пристанище. Никто на борту «Софалы» не обращал на него внимания: то был голос, приветствовавший судно, которое не погрешило на своем пути и, не останавливаясь, покрыло расстояние в сто миль. Судно совершило свой путь… и один за другим, пунктуально, показывались островки, вершины скал, холмы. И облако птиц трепетало над скалами, беспокойное облако, испускавшее пронзительные и резкие крики, — знакомые звуки, оживлявшие разбросанные внизу островки, широкое море и высокое чистое небо.

Но если «Софала» приближалась к суше после захода солнца, все было тихо под мантией ночи. Все было неподвижно, немо, едва видимо… только созвездия, низко сверкавшие над горизонтом, то появлялись, то заслонялись неясными массами островов, подлинные очертания которых таяли на темном фоне неба; а три огня судна, — похожие на три звезды — красную, зеленую и белую, — эти три огня, словно три блуждающие по земле звезды, неуклонно, стремились к проливу в южном конце группы. Иногда глаза человека следили, как они приближались в темном пространстве, — глаза нагого рыбака, плывущего над рифом в своем каноэ. Он размышлял сонливо:

«Ха! Это то огненное судно, что раз в месяц приходит и уходит из бухты Пангу».

Больше он ничего о нем не знал. Как только ему удавалось расслышать на расстоянии полутора миль слабый шум винта, разбивающего тихую воду, «Софала» меняла курс, и тройной луч огней поворачивался и исчезал.

Несколько жалких полунагих семейств — племя изгнанников, тощих, с длинными волосами и безумными глазами, — влачило существование на этих одиноких, пустынных островках, которые лежали, словно покинутое укрепление, у врат бухты. В расщелинах скал утлые и уродливые каноэ, выдолбленные из древесного ствола, покоились на воде, более прозрачной, чем кристалл; дно их казалось волнистым, когда гребок^[6] погружался в воду, а люди как будто висели в воздухе, заключенные в темное, пропитанное водой бревно, и терпеливо удили в странном трепетном зеленоватом воздухе над отмелями.

Их тела были коричневые и изможденные, словно высушенные на солнце; жизнь их протекала в безмолвии; дома, где они рождались, спали и умирали, — шаткие шалаши из камыша, травы и циновок, — не видны были со стороны моря. В слепой ночи не вспыхивал ни один огонек, чтобы осветить путь моряку. В дни штиля, пламенного, длительного штиля, какой бывает на экваторе, когда природа, страстная и сосредоточенная, как бы размышляет в течение многих дней и недель о неизменной судьбе детей своих, — в такие дни камни накалялись, как тлеющая зола, и обжигали подошву; вода становилась теплой и тошнотворной и в бледном сиянии мелководья словно густела у ног тощих людей с опоясанными бедрами.

Иногда случалось так, что «Софала», задержавшись в одном из портов, приближалась к бухте Пангу только в полдень. Сначала появлялось лишь неясное облако, дым,поднимавшийся из пустоты в чистое небо. Молчаливые рыбаки между рифами протягивали свои худые руки в сторону пролива; темные фигуры, бродившие, сгорбившись, по берегу островков, темные фигуры мужчин, женщин и детей, разыскивавших в песке черепашьи яйца, выпрямлялись; поднимая согнутые локти и заслоняясь рукой от света, люди смотрели, как судно, появлявшееся раз в месяц, скользило вперед, поворачивало и исчезало.

Их слух улавливал тяжелое дыхание «Софалы», их глаза следили за ней, пока она не входила в пролив между двумя мысами материка, продвигаясь полным ходом, словно надеясь беспрепятственно войти в самые недра земли.

В такие дни сверкающее море скрывало опасности, караулившие по обеим сторонам ее пути. Все было неподвижно, раздавлено сокрушающей силой света; вся группа островов, темная в сиянии солнца, скалы, похожие на шпили, и скалы, похожие на руины, островки, похожие на ульи, и островки, очертаниями своими напоминающие копны сена или увитые плющом башни, — вся эта группа отражалась в не тронутой рябью воде, будто игрушки из эбенового дерева, расставленные на зеркальной доске.

С первыми признаками непогоды волны, гонимые ветром, покрывали острова пеной, словно окутывали их внезапно вырвавшимся облаком пара, а прозрачная вода, казалось, закипала во всех проливах. Злобное море обрисовывало пеной основания островов, эту кучу оторванных от берега обломков земли, протягивающих свои опасные отмели далеко в пролив; острова как бы щетинились этими косами, выброшенными на милю в длину, — смертоносными косами из пены и камня.

Достаточно было свежего бриза, — как в то утро в предыдущий рейс, когда «Софала» рано вышла из бухты Пангу, а открытие мистера Стерна выросло из крохотного зернышка бессознательных подозрений и распустилось цветком чудовищным и зловещим, — даже такого бриза было достаточно, чтобы сорвать безмятежную маску с лика моря. Для Стерна, смотревшего равнодушно, это было некое откровение — он впервые узрел опасности, отмеченные пенистыми синевато-багровыми пятнами на воде так же ясно, как на карте. Ему пришло в голову, что такой день является самым благоприятным для входа в пролив, ясный ветреный день, когда волны разбиваются о каждый подводный риф и как бы расставляют бакены в проливе, а в штиль вам приходится полагаться лишь на компас да на зоркость опытного глаза. Однако капитаны «Софалы» не раз должны были проходить здесь ночью. В наше время, ведя пароход, вы не можете терять шесть или семь часов. Это недопустимо. Впрочем, самое главное — навык, и с должной осмотрительностью… Пролив был широкий и сравнительно безопасный; нужно лишь найти вход в него в темноте, ибо, если человек запутается среди рифов у входа, ему уже не вывести судна… да вряд ли ему вообще удастся выбраться.

То были последние мысли Стерна, не имевшие отношения к великому открытию. Он только что наблюдал за поднятием якоря и теперь замешкался на носу. Капитан находился на мостике. Слегка позевывая, Стерн оторвался от созерцания моря и прислонился спиной к шлюпбалке.

В сущности, это были последние спокойные минуты, какие ему суждено было провести на борту «Софалы».

Все последующие часы были насыщены тревожным недоумением и посвящены обдумыванию планов. Не осталось времени для ленивых бесцельных мыслей, они были сметены открытием, и иногда он искренно сожалел, что у него хватило ума сделать это открытие. И, однако, он не мог рассчитывать на большую удачу, раз продвижение его зависело от того, чтобы найти «что-то неладное».

X

Открытие, действительно, было слишком волнующее. Кое-что оказалось «чертовски неладным», и сначала эта уверенность попросту пугала. Стерн смотрел на корму и пребывал в таком вялом настроении, что, против обыкновения, никому не желал причинить зла. Он видел капитана, — стоящего на мостике. Какой незначительной, какой случайной была мысль, которая привела к открытию! Так иной раз искра может поджечь запал страшной мины.

Тент на баке, поддуваемый снизу ветром, выпячивался и медленно опускался, а над тяжело хлопающим тентом широкое серое пальто капитана Уолея все время трепетало вокруг его рук и торса. Он стоял лицом к ветру, в ярком свете, и длинная его серебристая борода под напором ветра как бы прилипла к груди; брови тяжело нависли над глазами, зорко смотревшими вперед. Стерн мог разглядеть, как поблескивают белки под косматыми дугами бровей. Глаза капитана, несмотря на приветливое его обращение, вблизи словно пронизывали вас насквозь. Стерн, разговаривая со своим капитаном, никогда не мог отделаться от этого чувства. Ему это не нравилось. Каким большим и грузным казался капитан, стоявший там, наверху, рядом с карликом серангом, неизменным его спутником на этом удивительном пароходе! Чертовски нелепый обычай! Стерн был этим недоволен. Право же, старик мог бы самостоятельно вести свое судно, не держа при себе этого бездельника туземца. Стерн с досадой пожал плечами. Что это такое? Леность или что-то другое?

Должно быть, старик шкипер с годами обленился.

Все они становятся лентяями здесь, на Востоке (Стерн знал цену своей исключительной энергии), все опускаются. Но на мостике капитан стоял высокий и очень статный; возле его локтя виднелись поношенная мягкая шляпа и темное лицо серанга, которое выглядывало из-за белой парусины, протянутой между поручнями, словно лицо маленького ребенка, стоящего у стола.

Несомненно, малаец стоял позади, ближе к штурвалу, но несоразмерность роста забавляла Стерна, как странное явление природы. Много есть диковинок не только в глубинах моря!

Стерн видел, как капитан Уолей повернул голову и сказал что-то своему серангу; ветер отнес к плечу его белую бороду. Должно быть, он приказал парню посмотреть на компас. Ну конечно! Слишком много возни — сделать шаг и взглянуть самому! Презрение Стерна к лени, расслабляющей на Востоке белых людей, все усиливалось. Иные из белых вовсе не годились бы, не будь у них под рукой этих туземцев; они потеряли всякий стыд.

Он, Стерн, слава богу, не таков! Он бы не поставил себя в зависимость от какого-то сморщенного маленького малайца. И разве можно хоть что-нибудь доверить глупому туземцу! Но, видимо, этот красивый старик думал иначе. Всегда они вместе; эта пара заставляла вспомнить о старом ките, которого всегда сопровождает маленькая рыба лоцман.

Сделав такое причудливое сравнение, он улыбнулся.

Кит со своим неразлучным лоцманом! Вот на кого похож был старик, ведь нельзя сказать, что он похож на акулу, хотя именно так назвал его мистер Масси. Но мистер Масси не помнит того, что говорит в припадке бешенства.

Стерн улыбнулся про себя, и постепенно им овладели мысли, пробужденные звуком слова «рыба лоцман», — мысли о помощи и руководстве. Слово «лоцман» говорило о доверии, о зависимости, о благодетельной услуге, оказываемой моряку, который в темноте подходит к суше, вслепую пробирается в тумане, продвигается во время шквала, когда в воздухе носятся соленые брызги, поднявшиеся с моря, а кругозор суживается, и кажется, что можно рукой дотянуться до горизонта.

Лоцман видит лучше, чем посторонний человек, ибо хорошо знает местность; это знание, словно более острое зрение, помогает ему уловить очертания мелькнувшего предмета, проникнуть сквозь завесу тумана, опускающуюся над землей во время шторма. Лоцман точно определяет контуры берега, затянутого туманным покровом, находит опознавательные знаки, наполовину погребенные в беззвездной ночи, как в могиле. Он узнаёт, ибо уже знает. Не дальнозоркость, но более надежные данные помогают лоцману определять положение судна, а от правильного определения зависят доброе имя человека и спокойствие его совести, оправдание оказанного ему доверия, да и его собственная жизнь — она редко принадлежит ему целиком — и скромная жизнь других людей, которых где-то глубоко любят, быть может, и чья жизнь так же ценна, как жизнь королей, ибо всех их подстерегает тайна. Знания лоцмана дают успокоение и уверенность командиру судна. Однако серангу, которого Стерн сравнил с рыбой лоцманом — спутницей кита, нельзя было приписать солидных знаний. Как он мог их приобрести?

Эти два человека, белый и коричневый, пришли на судно вместе, в один и тот же день; и, конечно, белый человек узнает за неделю больше, чем туземец за месяц. Серанг приставлен к шкиперу и как будто приносит какую-то пользу, — как рыба лоцман помогает киту. Это бросалось в глаза. Но зачем? Зачем? Рыба лоцман… лоцман… Если тут дело не в знании, то…

Открытие Стерна было сделано. Оно показалось ему отвратительным, противореча его понятию о чести и представлению о людях. Это грандиозное открытие затрагивало уверенность в том, что возможно и чего не может быть в мире; словно солнце вдруг стало синим и осветило новым, зловещим светом природу и людей. Действительно, в первый момент Стерн почувствовал дурноту, как будто — кто-то его ударил под ложечку; на секунду даже цвет моря словно изменился, показался иным его блуждающему взгляду; он испытал мимолетное ощущение неустойчивости, точно земля начала вращаться в другую сторону.

За этим потрясением последовало вполне естественное недоверие к сделанному открытию, — недоверие, до известной степени его успокоившее. Он тяжело вздохнул, и равновесие было восстановлено. Но затем в течение целого дня он то и дело отрывался от своих занятий, снова переживая пароксизм изумления. Он останавливался и покачивал головой. Сомнения рассеялись так же быстро, как и первое волнение, и в течение следующих двадцати четырех часов он ни на секунду не мог заснуть. За обедом (он сидел в конце стола, накрытого для белых на мостике), словно зачарованный, он смотрел на капитана Уолея, сидевшего напротив. Он следил, как старик медленно поднимал руку и подносил кусок ко рту с таким видом, как будто всякая пища потеряла для него вкус и он понятия не имеет о том, что ест. Капитан ел, как сомнамбула. «Страшное зрелище!» — думал Стерн. Он следил, как Уолей подолгу сидит неподвижно, безмолвный и грустный, а большая смуглая рука его лежит на столе около его тарелки. Потом Стерн замечал, что привлекает внимание обоих механиков, сидевших по правую и по левую его руку. Тогда он спешил закрыть рот и, мигая, опускал глаза в тарелку. Страшно было смотреть на этого старика, а еще страшнее знать, что ему, Стерну, достаточно произнести два-три слова, чтобы тот, если можно так выразиться, взлетел на воздух. Стерну нужно было только повысить голос и сказать одну коротенькую фразу, и, однако, это простое действие казалось столь же невозможным, как попытка передвинуть солнце. Старик мог есть устрашающе машинально, но Стерн — во всяком случае, в тот вечер — не в силах был проглотить ни куска, так он был возбужден.

С тех пор у него было время привыкнуть к напряженным часам трапезы. В первый день он бы этому не поверил; но привычка — вот что самое главное. Однако неожиданность открытия препятствовала его торжеству.

Он чувствовал себя как человек, который ищет заряженное ружье, чтобы проложить себе дорогу в жизни, и случайно натыкается на мину, совсем готовую для взрыва.

Обладатель такого оружия становится нервным и озабоченным. Стерн не имел ни малейшего желания взлететь на воздух и в то же время не мог отделаться от мысли, что взрыв каким-то образом повредит и ему.

Это смутное предчувствие сначала его удерживало.

Теперь он в состоянии был есть и спать с этим страшным оружием под рукой и знать его силу. Отнюдь не умозаключения привели его к открытию; когда его осенила эта мысль, в памяти всплыли бесчисленные факты, на которых он раньше останавливался лишь мимоходом. Странные неуверенные интонации глубокого голоса; молчание, надетое словно броня; медленные, как бы осторожные движения; неподвижность, словно человек, которого он наблюдал, боялся даже воздух потревожить; каждый знакомый жест, каждое слово, произнесенное в присутствии Стерна, каждый подслушанный вздох — все это приобрело особое значение, важный смысл.

По мнению Стерна, каждый день на «Софале» был буквально насыщен доказательствами, неопровержимыми доказательствами. По ночам он в одной пижаме прокрадывался из своей каюты на палубу в поисках новых улик и около часа, быть может, простаивал босиком внизу, у мостика, неподвижный, как столб, поддерживавший тент.

В тех местах, где плавание не связано с какими-либо трудностями, капитан каботажного судна редко выходит во время своей вахты на мостик; обычно серанг исполняет его обязанности; в открытом море, когда не нужно менять курс, серангу поручают вести судно. Но этот старик, казалось, не в силах был оставаться внизу, в каюте. Должно быть, он не мог спать. И не удивительно. Это была еще одна улика. Иногда в молчании, окутавшем судно, которое скользило по спокойному темному морю, Стерн слышал, как над его головой тихий голос нервно окликал:

— Серанг!

— Тюан?

— Ты внимательно следишь за компасом?

— Да, тюан.

— Судно идет по курсу?

— Да, тюан.

— Хорошо. И помни мой приказ, серанг; ты должен следить за рулевым и смотреть в оба — так, как если бы меня не было на мостике.

Серанг отвечал ему, затем тихий разговор обрывался, и еще более глубокое молчание спускалось на судно.

Дрожь охватывала Стерна, спина у него начинала ныть от долгого стояния, и он крадучись пробирался назад, в свою каюту, находившуюся у левого борта. Все его сомнения давно рассеялись; от потрясения, связанного с открытием, остался лишь какой-то страх. Не страх перед человеком, которого он мог уничтожить несколькими словами, но страх и негодование при мысли о безрассудной скупости (разве это могло быть чем-нибудь иным?!), о мрачном и безумном решении ради нескольких лишних долларов пренебречь простейшими правилами морали и восстать против приговора судьбы.

Слава богу, во всем мире вам не найти второго такого человека. В его обмане было что-то дьявольски смелое, и это заставляло призадуматься.

Еще кое-какие соображения приходили ему на ум, заставляя его действовать осмотрительно и со дня на день откладывать разоблачение. Теперь ему казалось, что легче было бы высказаться немедленно, как только открытие было сделано. Он почти сожалел о том, что сразу не поднял шума. Но его остановила чудовищность факта; он сам едва мог его осмыслить, не говоря уже о том, чтобы сообщить о нем другим. Кроме того, имея дело с таким отчаянным парнем, ничего нельзя было предвидеть. Речь шла не о том, чтобы его устранить (эту цель можно было считать достигнутой), но чтобы самому занять его место. Как ни дико было это предположение, но старик еще мог дать бой. У человека, решившегося на такое мошенничество, хватит смелости на что угодно; этот человек восстал, так сказать, против господа бога. Он был чудовищем, способным скандалить до тех пор, пока не вышвырнет его, Стерна, с парохода и окончательно не погубит его карьеру на Востоке. Но если вы хотите выдвинуться, приходится идти на риск.

Иногда Стерну казалось, что в прошлом он был слишком робок, не решаясь действовать; а еще хуже было то, что в настоящее время он не знал, какой шаг следует предпринять.

Злобная неприступность Масси обескураживала. Она являлась неведомым фактором в игре. Вы не могли сказать, что скрывалось за этими оскорбительными выпадами. Можно ли положиться на человека с таким характером? Стерн не сомневался в своей личной безопасности, но страшно боялся, как бы Масси не повредил его видам на будущее.

Самого себя он, конечно, считал человеком исключительно наблюдательным, но к тому времени он слишком долго жил своим открытием. Ни на что иное он не обращал внимания, и наконец ему пришло в голову, что обман слишком очевиден, чтобы остальные могли его не заметить.

На борту «Софалы» находилось четверо белых. Джек, второй механик, был слишком туп, чтобы заметить что-либо, происходившее за пределами его машинного отделения.

Оставался Масси, судовладелец, — заинтересованная особа, — чуть не помешавшийся от забот. Стерн видел и слышал достаточно, чтобы понять, какие у него заботы. Масси, вечно раздраженный, казалось, не замечал осторожных подходов Стерна. А ведь тот мог сообщить как раз то, что ему было нужно. Но можно ли договориться с таким человеком? Это все равно, что войти в логовище тигра, держа в руке кусок сырого мяса. Очень возможно, что он вас растерзает в благодарность за все ваши хлопоты. Действительно, Масси всегда грозил это сделать. Сознавая настойчивую необходимость действовать и в то же время не видя возможности не рисковать, Стерн по ночам что-то бормотал и метался без сна на своей койке, словно в приступе лихорадки.

Такие происшествия, как сегодня, когда судно едва не село на мель, чрезвычайно тревожили Стерна. Он боялся, как бы случайная катастрофа не разрушила его плана. Когда Масси находился на мостике, старик, по мнению Стерна, должен был подтянуться и держать себя в руках. Но с ним дело действительно обстояло очень скверно. На этот раз даже Масси осмелился указать на промах. Стерн, стоявший внизу, у трапа, слышал его визгливые и неприкрашенные упреки. К счастью, Масси был глупой скотиной и не понимал, в чем дело. Впрочем, вина его не так уж велика; только умный человек способен был открыть причину. Тем не менее нужно действовать, не откладывая. Старика хватит ненадолго.

— Я могу загубить свою жизнь из-за этой дурацкой игры, не говоря уже о карьере, — сердито бормотал себе под нос Стерн, когда старший механик, сгорбившись, обогнул застекленный люк и скрылся из виду. — Да, несомненно, — размышлял он. — Но если выпалить все, что знаешь, дело от этого ни на шаг не подвинется. Напротив, все планы рухнут.

Стерн опасался новой неудачи. Он подозревал, что здесь, на Востоке, товарищи его недолюбливают; необъяснимая неприязнь, ибо им он ничего дурного не сделал. Зависть, должно быть. Люди всегда преследуют умного парня, который не скрывает своего стремления выдвинуться.

Исполнять свой долг, рассчитывая на благодарность этой скотины Масси, было бы чистейшим безумием. Масси дрянной человек. Порочный! Трусливый! Дрянь! Скотина, лишенная проблеска человеческих чувств; даже простого любопытства у него нет, а то бы он хоть как-нибудь реагировал на все намеки Стерна… Такая бесчувственность казалась чуть ли не таинственной. Стерн считал, что глупость Масси, доведенного до отчаяния, превосходила бестолковость всех прочих судовладельцев.

Стерн, размышляя о затруднениях, связанных с глупостью Масси, позабыл обо всем. Он тупо, не мигая, смотрел на доски палубы.

Легкий трепет, пробегавший по всему кузову судна, был заметнее на этой безмолвной реке, затененной и тихой, как лесная тропа. «Софала» ровно скользила вперед, миновав прибрежный болотистый пояс, заросший мангровыми деревьями. Здесь берега были выше и круче, а огромные деревья спускались к самой воде. Там, где поток размыл берег, видны были глубокие коричневые срезы и переплетенные корни, которые словно вели борьбу под землей;. а в воздухе тоже шла борьба за жизнь между ветвями, перепутанными и увитыми сетью ползучих растений. На фоне плотной завесы из листьев кое-где выделялись стволы, похожие на огромные темные колонны, вздымающиеся к небу; изредка открывалось в зеленой стене рваное отверстие, как бы пробитое пушечным ядром, и сквозь это отверстие проглядывали непроницаемый мрак и вековая тень девственного леса. Стук машин раздавался, словно удары метронома, отбивающего ритм необъятного молчания; западный берег отбрасывал тень на реку, а дым из трубы, кружась, оседал за кормой судна, растягивая над темной водой тонкую сумеречную вуаль; на всем протяжении реки между двумя поворотами вода, приостановленная приливом, казалась стоячей.

Тело Стерна, точно пригвожденное к месту, дрожало с ног до головы, отзываясь на вибрацию судна; изредка раздавалось внизу, под его ногами, бряцание железа или громкий крик. Справа верхушки деревьев ловили лучи низко стоящего солнца, и как будто излучали свой собственный золотисто-зеленый свет, мерцавший вокруг верхних ветвей; ветви казались черными на фоне синего неба, которое нависло над руслом реки, словно крыша палатки. Пассажиры, ехавшие в Бату-Беру, стоя на коленях, скатывали свои постели из циновок, связывали узлы, защелкивали замки деревянных сундучков. Какой-то разносчик, с лицом, изрытым оспой, запрокинул голову и влил себе в горло последние капли из глиняной бутылки, а затем спрятал ее в узел с одеялами. Торговцы группами стояли на палубе и вполголоса разговаривали. Сторонники одного маленького раджи с побережья широколицые простодушные молодые парни в белых штанах и круглых белых бумажных Шапках — на корточках сидели у люка и жевали бетель, отчего рот у них был ярко-красный, словно они отведали крови. Их цветные саронги были наброшены на бронзовые плечи; копья, сложенные в кучу возле босых ног, напоминали связку сухого бамбука. Тонкий бледный китаец засунул под мышку свой объемистый сверток, завернутый в листья, и нетерпеливо смотрел вперед.

Странствующий царек тер зубы куском дерева и выплевывал за борт струю прозрачной воды. Жирный раджа дремал в ободранном кресле… А по обеим сторонам вставали за каждым поворотом параллельными рядами две стены из листьев; они были нерушимо плотны, и на вершине истаивали в туманность, переходя в бесчисленные тонкие ветви, молодые нежные ветви, отделенные от седых стволов, в перистые ползучие растения, застывшие, как серебряные брызги. Нигде не видно было ни признака просеки или человеческого жилья; только на обнаженном конце мыса, в тени стройных древовидных папоротников виднелась разрушенная старая хижина на сваях; ее бамбуковые стены, казалось, рухнули под ударами палки. Дальше показалось каноэ, полускрытое нависшими кустами, в котором сидели мужчина и женщина рядом с кучей зеленых кокосов. Когда «Софала» прошла мимо, челнок беспомощно закачался на волнах, похожий на странное сооружение пустившихся в плавание предприимчивых насекомых, каких-нибудь странствующих муравьев. Две стеклянные водяные складки расходились от кормы «Софалы» во всю ширь реки и тянулись вслед за пароходом вверх по течению, с журчаньем разбиваясь коричневой пеной у тинистых берегов.

«Я должен заставить эту скотину Масси взяться за ум, — подумал Стерн. Положение становится слишком нелепым. Этот старик сидит себе там, на мостике, — толку от него никакого; с таким же успехом он мог бы лежать в в могиле, — а серанг ведет судно. Да, вот именно. Ведет судно! Занимает место, которое по праву принадлежит мне. Я должен заставить эту скотину взяться за ум. И я это сделаю немедленно…»

Когда помощник резко шагнул вперед, маленький коричневый полуголый мальчик с большими черными глазами и амулетом, висевшим на шее, пришел в панический ужас. Он бросил банан, который жевал, и уткнулся в колени серьезного смуглого араба в развевающейся одежде, восседавшего, словно библейский персонаж, на желтом сундучке, перевязанном веревкой из переплетенного индийского тростника. Отец с невозмутимым видом опустил руку и успокоительно погладил бритую головку.

XI

Стерн шел по палубе, разыскивая старшего механика.

Джек, второй механик, спускавшийся по трапу в машинное отделение и все еще вытиравший руки, посмотрел на него с непонятной усмешкой; на грязном, хмуром лице сверкнули белые зубы. Масси нигде не было видно. Стерн тихонько постучал в дверь его каюты, потом приблизил лицо к вентилятору и сказал:

— Я должен с вами поговорить, мистер Масси. Уделите мне одну-две минуты.

— Я занят. Не стойте под дверью.

— Но послушайте, мистер Масси…

— Уходите. Слышите? Убирайтесь вон… на другой конец судна… Убирайтесь вон… — Масси понизил голос: — К черту!

Стерн выждал, потом спокойно сказал:

— Дело срочное. Когда вы освободитесь, сэр?

Ответом было энергичное:

— Никогда!

Тут Стерн с очень решительной физиономией повернул ручку.

В каюте мистера Масси — узкой, с одной койкой — сильно пахло мылом. Сор был выметен, пыль с вещей стерта, и каюта имела вид сурово-опрятный, не столько голый, сколько бесплодный; она казалась не столько угрюмой, сколько бездушной и лишенной человечности, подобно палате госпиталя, или, вернее (принимая во внимание ее небольшой размер), подобно чистенькому убежищу крайне бедного, но примерного человека. Ни одна фотография не украшала переборок; ни одна принадлежность костюма, ни одна фуражка не висела на медных крючках. Каюта была выкрашена в бледно-голубой цвет; два морских сундука с железными висячими замками, в парусиновых чехлах, заполняли пространство под койкой. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть все четыре угла и выскобленный пол. Бросалось в глаза отсутствие неизменного диванчика; крышка умывальника из тикового дерева казалась герметически закрытой, так же как и крышка конторки, стоявшей у переборки в ногах койки; матрас, тонкий, как блин, был накрыт потертым одеялом с вылинявшей красной каймой; тут же лежала сетка от москитов, которую растягивали в тех случаях, когда приходилось проводить ночь в гавани. Нигде ни клочка бумаги, не видно было ни лишней пары ботинок на полу, ни сору, ни пыли; не было даже следов пепла от трубки: когда имеешь дело с ярым курильщиком, отсутствие пепла возмущает, как проявление крайнего лицемерия. Сиденье старого деревянного кресла; единственного в каюте, блестело, словно его натерли воском, чтобы скрыть его ветхость, — так долго оно служило. Завеса из листьев на берегу, как бы развертываясь в круглом отверстии иллюминатора, пропускала колеблющуюся паутину из света и тени.

Стерн, придерживаясь одной рукой за дверь, просунул голову и плечи. Изумленный этим вторжением, Масси, который решительно ничего не делал, молча вскочил.

— Не ругайтесь! — быстро прошептал Стерн. — Я не желаю слушать ругань. Я думаю только о вашем благе, мистер Масси.

Последовала пауза, как бы насыщенная крайним изумлением. Казалось, оба лишились дара речи. Затем помощник развязно заговорил:

— Вы просто представить себе не можете, что происходит на борту вашего судна. Вам это и в голову не придет.

Вы слишком добры, слишком… честны, мистер Масси, чтобы подозревать кого-нибудь в таком… У вас волосы встанут дыбом!

Он ждал, какое это произведет впечатление: Масси, казалось, был ошеломлен и ничего не понимал. Он только проводил ладонью по угольно-черным прядям волос, будто приклеенным поперек темени. Внезапно переменив тон, Стерн заговорил конфиденциально и дерзко:

— Не забудьте, что осталось только шесть недель…

(Тот тупо на него смотрел.) Так что вам, во всяком случае, скоро понадобится капитан.

Тут только Масси вздрогнул и, казалось, готов был взвизгнуть, словно этот намек опалил его, как докрасна раскаленное железо. Страшным усилием воли он сдержался.

— Понадобится капитан, — повторил он медленно и язвительно. — Кому понадобится капитан? Вы осмеливаетесь мне говорить, что я нуждаюсь в вас мошенниках-моряках, — чтобы вести мое судно? Вы и вам подобные много лет выезжали на моей спине! Мне легче было бы выбросить мои деньги за борт. Лентяи, негодные обманщики! Хорошее судно обойдется без любого из вас! Он скрипнул зубами, а затем процедил: — Дурацкий закон требует иметь на судне капитана.

Между тем Стерн собрался с духом.

— И дурацкие страховые общества требуют того же, — небрежно бросил он. — Но это к делу не относится. Я хочу задать вопрос: не подойду ли я вам, сэр? Я не говорю, что вы не можете провести пароход вокруг света не хуже нас, моряков. Вам я не стану говорить, что это дело трудное. — Тут он захохотал отрывисто и фамильярно. — Но таков уж закон — не я его писал. Человек я энергичный, ваш образ мыслей мне понятен, и ваши привычки, мистер Масси, я за это время изучил. Я не стану напускать на себя важность, как этот… э… этот ленивый старик, там, на мостике.

На последних словах он сделал ударение, чтобы не навести Масси на след в случае, если… Но на сей раз он не сомневался в успехе. Старший механик, казалось, пребывал в замешательстве, подобно медлительному человеку, которому предложили поймать волчок.

— Сэр, вам нужен парень толковый, который будет рад служить на вашем пароходе. Что ж, для такой работы я гожусь не хуже, чем и тот серанг. Ибо ведь к этому сводится дело. Известно ли вам, сэр, что не кто иной, как этот мартышка малаец ведет ваше судно? Вы только прислушайтесь: вон он разгуливает над нами по мостику, — ну, прямо капитан на вахте. Он ведет пароход вверх по реке, — а великий человек сидит, развалившись в кресле. Спит, быть может. А если и не спит, так это дела не меняет, уж можете мне поверить.

Он попытался пойти еще дальше. Масси стоял неподвижно, нахмурившись и уцепившись рукой за спинку кресла.

— Вы думаете, сэр, что этот человек связал вас своим договором по рукам и по ногам…

Тут Масси поднял голову и оскалил зубы.

— Видите ли, сэр, поневоле услышишь об этом на борту. Тайны тут никакой нет. И на берегу об этом толкуют.

Парни заключают пари. Нет, сэр! Факт тот, что вы держите его в руках. Вы скажете, что нельзя его уволить за леность, трудно будет доказать на суде и так далее? Да, пожалуй.

Но скажите только слово, сэр, и я вам сообщу кое-что такое, что даст вам право выгнать его немедленно и назначить меня на его место еще до окончания этого рейса…

Да, сэр, раньше, чем мы выйдем из Бату-Беру; и если хотите, вы можете заставить его платить по доллару в день за содержание, пока мы не прибудем на место. Ну, что вы на это скажете? Послушайте, сэр, вам достаточно сказать одно только слово. Право же, дело стоящее, а я готов поверить вам на слово. Для меня ваше обещание равносильно договору.

Глаза его засверкали. Он стал настойчив. Простое обещание… он считал, что удержит за собой место до тех пор, пока ему это будет нужно. Он окажется незаменимым; в порту судно пользовалось дурной славой; легко будет отпугнуть других парней; Масси придется оставить место за ним.

— Моего обещания было бы достаточно? — медленно произнес Масси.

— Да, сэр. Вполне.

Стерн бодро выпятил подбородок и смотрел пристально своим наглым взглядом, который имел власть приводить Масси в бешенство.

Механик сказал, отчетливо выговаривая слова:

— Так слушайте же меня, мистер Стерн: я не посулил бы… слышите?., не посулил бы вам и двух пенсов за те сведения, какие можете мне дать вы.

Ловким ударом он оттолкнул руку Стерна и, ухватившись за ручку, дернул дверь. Дверь захлопнулась с оглушительным шумом, и в глазах у него потемнело, словно после яркой вспышки при взрыве. Он упал в кресло и слабо прошептал:

— О нет! Ты ничего не скажешь.

В этом месте судно так близко подходило к берегу, что гигантская завеса из листьев подобно ставням заслонила иллюминатор; тьма первобытного леса, казалось, хлынула в эту пустую каюту вместе с запахом гниющих листьев и болотистой почвы; то был острый гнилостный запах земли, словно дымящейся после наводнения. Мимо скользили кусты, с шумом задевая за борт; над головой слышался треск, и мелкие сломанные ветки дождем сыпались на мостик; какое-то ползучее растение, зашелестев, ударило по шлюпбалке, а длинная, пышная зеленая ветвь заглянула в открытый иллюминатор, и несколько оторвавшихся листьев упало на одеяло мистера Масси. Потом судно вышло на середину реки, тьма рассеялась, но свет был сумеречный, ибо солнце стояло низко, и река, прокладывая извилистый путь между вековыми деревьями, словно на дне ущелья, была окутана сгущающимся мраком, предвестником близкой ночи.

— О нет! Ты ничего не скажешь! — снова прошептал механик. Губы его чуть заметно подергивались, и-руки слегка дрожали. Чтобы успокоиться, он открыл конторку, развернул лист тонкой сероватой бумаги, покрытый печатными цифрами, и начал внимательно их изучать — в двадцатый раз за время этого рейса.

Облокотившись и сжав голову руками, он, казалось, погрузился в распутывание труднейшей математической задачи. То был список номеров, выигравших во время последнего розыгрыша лотереи, которая в течение многих лет являлась единственным стимулом его жизни. Как можно существовать без этого периодически получаемого листка бумаги, — Масси себе не представлял, как не могут представить себе другие люди жизнь без свежего воздуха, без работы или без привязанностей. За несколько лет целая кипа тонких листов накопилась в его столе, а «Софала» тем временем разводила пары под наблюдением верного Джека и, изнашивая свои котлы, странствовала по проливам, от мыса к мысу, по рекам, от одной бухты к другой.

Возлагая непомерную работу на изношенное судно, Масси собирал эту массу почерневших документов. Он хранил их под замком, словно какое-то сокровище. Было в них, как в жизненном опыте, очарование надежды, завлекательность тайны и томление наполовину удовлетворенного желания.

Иногда он на несколько дней запирался с ними в своей каюте. Под стук машин, словно пульсирующих в его мозгу, он ломал себе голову над рядами не связанных между собою чисел, сбитый с толку их случайным сочетанием, подобным игре судьбы. Он лелеял надежду, что должна быть какая-то логика случайностей. Он думал, что уже держит нить. Голова его кружилась, ноги и руки болели; машинально он попыхивал трубкой; оцепенение действовало успокоительно, подобно пассивной неподвижности, вызванной наркозом, когда мозг продолжал работать напряженно. Девять, девять, ноль, четыре, два. Он делал отметку. Следующий крупный выигрыш упал на номер сорок семь тысяч пять. Этих номеров Масси, конечно, должен избегать, выписывая билеты из Манилы. Держа карандаш в руке, он бормотал:

— Пять… гм… гм…

Он послюнявил палец; зашелестела бумага. Ба! А это что такое? Три года назад, во время сентябрьского тиража главный выигрыш упал на номер девять, ноль, четыре, два.

Поразительно! Тут был намек на какую-то определенную закономерность! В ошеломляющей массе материала он боялся упустить туманный закон. В чем тут дело? И еще полчаса он сидел неподвижно, низко склонившись над конторкой. За его спиной поднималось густое, тяжелое облако дыма, словно в каюте разорвалась бомба, никем неуслышанная, не замеченная.

Наконец, нимало не поколебленный в своей уверенности, Масси запирал крышку конторки, вскакивал и выходил из каюты. Быстро шагал он взад и вперед по баку, там, где не было вещей и пассажиров туземцев. Эти пассажиры казались ему страшной помехой, но пренебрегать ими не следовало, так как они являлись также и источником дохода. Он нуждался в каждом пенни, какое могла заработать «Софала». По совести говоря, заработок был невелик! Над ролью случая он не задумывался, ибо каким-то образом пришел к тому убеждению, что со временем каждый билет должен выиграть. Оставалось только ждать и перед каждым тиражом покупать как можно больше билетов. Покупал он обычно больше, чем было ему по средствам; на это уходил весь заработок, а также то жалование, какое назначил он себе как старшему механику. О жаловании, которое приходилось выплачивать другим, он сожалел рассудительно и в то же время страстно. Он ворчал на боцмана, на ласкаров, мывших палубу и масляной тряпкой натиравших медные поручни; он потрясал кулаками и на плохом малайском языке посылал проклятия плотнику — робкому, болезненному, пропитанному опиумом китайцу в широких синих штанах; тот неизменно бросал свои инструменты и, дрожа всем телом, бежал с развевающейся косицей вниз, спасаясь от этого беснующегося «дьявола».

Когда же Масси поднимал глаза на мостик, где всегда стоял один из этих мошенников моряков, которые по закону должны были управлять его судном, у него голова начинала кружиться от ярости. Он всех их ненавидел; это была старая вражда, зародившаяся в тот день, когда он впервые ушел в море неотесанный парень с большим самомнением, очутившийся в машинном отделении. Им пренебрегали, он терпел преследования шкиперов… а ведь их роль на пароходах сводилась в конце концов к нулю! А теперь, когда он стал судовладельцем, они по-прежнему оставались для него бичом: он должен был отдавать драгоценные деньги этим заносчивым, никому не нужным бездельникам… Как будто квалифицированному механику — да к тому же еще судовладельцу — нельзя доверить управление судном! Ну что ж! Он постарался испортить им жизнь, но это было плохое утешение. К тому времени он успел возненавидеть даже свое судно за то, что оно требовало ремонта, приносило жалкий доход, перевозя ничтожный груз, и вынуждало его уплачивать по счетам за уголь.

Бродя по палубе, он сжимал кулаки и вдруг злобно ударял по поручням, словно надеялся причинить боль судну. Однако он не мог без него обойтись, он в нем нуждался, он должен был руками и ногами цепляться за него, чтобы удержаться на поверхности, пока не нахлынет долгожданная волна счастья и не выбросит его благополучно на высокий берег удачи.

Теперь он ничего не хотел делать, решительно ничего, а для этого надо иметь много денег. Он изведал власть; высшей формой власти этот человек с узким кругозором считал владение судном. Какое разочарование! Суета сует!

Он дивился своему безумию. Преследуя тень, он отбросил существенное. О том, что может дать богатство, он знал слишком мало, и потому представление о роскоши не могло распалить его воображение. Да и откуда было знать ему, сыну пьяницы котельщика, попавшему прямо из мастерской в машинное отделение парохода-угольщика на севере Англии! Но представление о полной праздности, даруемой богатством, было ему доступно. Он упивался этой мечтой, чтобы позабыть тревогу настоящего дня; он представлял себе, как он бродит по улицам Гулля (мальчиком он хорошо знал все канавы этого порта), а карманы его набиты соверенами. Он купит себе дом. Его замужние сестры, их мужья и старые его товарищи по мастерской будут воздавать ему почести. Не о чем тогда думать. Его слово сделается законом. Перед тем как выиграть в лотерее, он долго сидел без работы; теперь он вспомнил, — как Карло Мариани (по прозванию Пузатый Чарли) — мальтиец, державший гостиницу на грязной улице Дэнхем, — радостно перед ним пресмыкался, когда пришла эта весть. Бедняга Чарли зарабатывал себе на жизнь, потворствуя отвратительным и разнообразным порокам, но кормил в долг многих белых, потерпевших крушение в жизни. Он наивно радовался при мысли, что старый долг будет уплачен, и втайне надеялся на празднества в винном погребке, похожем на пещеру. Масси вспоминал любопытные и почтительные взгляды белых оборванцев. Его обуяла гордость.

Поняв, какие возможности для него открываются, он, задрав нос, немедленно покинул гнусный вертеп Чарли.

Впоследствии воспоминание об этих заискиваниях и лести наводило на него тоску.

То была подлинная власть денег, свободная от всяких забот и не требующая никаких размышлений. Размышлял он с трудом, а чувствовал остро; его тупому мозгу проблемы, какие задает всякая упорядоченная жизнь, казались жестокими, трудными, словно недоброжелатели умышленно выдвигали их на его пути. По его мнению, все сговорились сделать его — судовладельца — человеком, не заслуживающим внимания. Как мог он быть таким дураком, чтобы купить это проклятое судно? Его гнусно обманули; конца не было этому мошенничеству. По мере того как заботы, вызванные его неосмотрительностью и тщеславием, все теснее его оплетали, он начинал по-настоящему ненавидеть всех, с кем ему приходилось иметь дело. По натуре раздражительный, исключительно самолюбивый и эгоистичный, он кончил тем, что жизнь сделал для себя адом, в котором заблудшая его душа подвергалась пытке, терзаемая угрюмыми и злобными мыслями.

Но никого он не ненавидел так сильно, как этого старика, который однажды вечером явился к нему, чтобы спасти его от полного разорения — от заговора негодяев моряков. Он словно с неба свалился на палубу. Эхо пустынного парохода подхватило его шаги, а странный глубокий голос, вопросительно повторявший: «Мистер Масси, мистер Масси здесь?» — показался механику страшным, как некое чудо. Выбравшись из недр парохода, — из холодного машинного отделения, где он уныло бродил со свечой среди гигантских теней, отбрасываемых скелетообразными машинами, — Масси онемел от изумления при виде внушительного старика с бородой, похожей на серебряный поднос, стоявшего на палубе в бледном свете догоравшего заката.

— Хотите видеть меня по делу? По какому делу? Я никаких дел не веду. Разве вы не видите, что судно вышло из строя?

Напоминание о злой иронии судьбы, преследующей его, заставило Масси ощериться. Чего хотел этот старик?

Такие вещи на свете не случаются. Это сон. Сейчас он проснется и увидит, что старик исчез, как туманный призрак.

Важный, почтенный вид и решительный тон этого атлетически сложенного старика произвели впечатление на Масси. Он почти испугался. Нет, это был не сон. Пятьсот фунтов — не сон. И сразу он сделался подозрительным. В чем тут дело? Конечно, за такое предложение нужно цепляться руками и ногами. Но что могло за этим скрываться?

Раньше чем они расстались, сговорившись встретиться на следующее утро в конторе юриста, Масси задал себе вопрос: каковы его мотивы? Ночь он провел, обдумывая пункты договора, единственного в своем роде, слух о котором каким-то образом распространился на побережье и вызвал толки и изумление в порту.

Масси пытался всеми способами обеспечить себе возможность отделаться от компаньона, не выплачивая ему немедленно его пая. Капитан Уолей стремился обеспечить деньги. Ведь это были деньги Айви! Помимо этих денег, единственной ее опорой был старый отец, бросающий вызов времени. Уверенный в себе и черпая силы в своей любви к дочери, он спокойно и с достоинством принял нелепые и хитроумные условия Масси, включившего пункты о некомпетентности, нечестности, пьянстве, но в свою очередь выдвинул суровые условия. По истечении трех лет он вправе выйти из дела и забрать свои деньги. Было оговорено образование фонда, из которого должны быть выплачены эти деньги. Но если бы он покинул «Софалу» по какой бы то ни было причине (за исключением смерти) до истечения этого срока, Масси мог выплатить ему деньги через год.

— А болезнь? — подсказал юрист, молодой человек, недавно приехавший из Европы; делами он не был завален и сейчас забавлялся.

Масси начал заискивающе хныкать:

— Как можно это предполагать?..

— Пропустим этот пункт, — сказал капитан Уолей, непоколебимо уверенный в своих физических силах. — Воля божия, — добавил он.

Нас подстерегает смерть, но он бесстрашно доверял творцу своему творцу, который знал его мысли, его человеческую любовь и его молитвы. Его создатель знает, как полагается он на свое здоровье, как он нуждается в нем…

— Я уверен, что моя первая болезнь будет и последней.

Насколько помню, я никогдане болел. Пропустим этот пункт.

Но с самого начала он пробудил вражду Масси, отказавшись вложить вместо пятисот фунтов шестьсот.

— Этого я сделать не могу, — сказал он просто, но так решительно, что Масси сразу перестал настаивать и подумал про себя: «Не может? Старый скряга! Не хочет! Должно быть, денег у него много, но ему бы хотелось занять теплое местечко и получить шестую часть моих доходов, ничего не делая».

В течение этих трех лет неприязнь Масси все усиливалась, сдерживаемая чем-то похожим на страх. Простодушие этого старика казалось ему опасным. За последнее время капитан, впрочем, изменился: вид у него был не такой внушительный и тонус жизни как будто понизился, словно он бродил со скрытой раной. Но по-прежнему непонятным были его простодушие, мужественность и прямота.

А когда Масси узнал, что он думает по истечении срока расстаться с ним, предоставляя ему разрешать, проблему с котлами, неприязнь механика перешла в ненависть.

Это сделало его столь дальновидным, что теперь мистер Стерн уже не мог сообщить ему ничего нового. Масси немало потрудился, терроризируя этого подлого проныру и заставляя его молчать. Он один хотел использовать создавшееся положение, — и — какой бы чудовищной ни казалась эта мысль мистеру Стерну — Масси еще не отказался от надежды убедить ненавистного старика остаться. Да, это был единственный выход, раз он не хотел распрощаться с мечтой о богатстве. Но теперь, после того как они пересекли мелководье Бату-Беру, дело внезапно приблизилось к развязке. Масси был так встревожен, что даже изучение номеров, на которые пал выигрыш, на этот раз его не успокоило. А мрачные сумерки все сгущались в каюте.

Он отложил лист и снова пробормотал:

— Э, нет, приятель, ты не скажешь!

Он не желал, чтобы моргающий и подслушивающий хвастун принудил его перейти к действию. Снова он сжал голову руками и сидел неподвижно в этой маленькой темной каюте, казалось совершенно отгороженный от движения и шума на палубе.

Но шум он слышал: пассажиры начали оживленно переговариваться: кто-то протащил мимо его двери тяжелый ящик. С мостика донесся голос капитана Уолея:

— Остановка, мистер Стерн.

Откуда-то с носа раздался ответ:

— Да, да, сэр!

— На этот раз мы пришвартуемся против течения, вода спала.

— Против течения, сэр.

— Вы распорядитесь, мистер Стерн.

Ответ был заглушен властным ударом гонга в машинном отделении. Винт медленно разбивал воду: раз, два, три… раз, два, три… удары чередовались с длинными паузами, словно винт мешкал при поворотах. Время от времени раздавались удары гонга, и вода, потревоженная лопастями винта, бурлила у бортов. Мистер Масси не шелохнулся. Огонь на другом берегу, на расстоянии четверти мили, казался не больше звезды и скользил, медленно описывая полукруг за левым бортом. Голоса на пристани мистера Ван-Уика отзывались на оклики с судна. Брошенные причалы упали в воду; их забросили вторично. Колеблющееся пламя факела на большом сампане, приплывшем за раджей из его владений на побережье, залило красноватым светом каюту и фигуру старшего механика.

Мистер Масси не шелохнулся. Еще несколько тяжелых поворотов — и машины остановились. Протяжный звон гонга возвестил, что капитан остановил их. Множество лодок и каноэ всех размеров подходило к борту «Софалы». Началась суета, послышались крики, плеск, шарканье ног, стук падающих вещей. Туземцы-пассажиры разъехались, и шум понемногу затих. На берегу у самого борта раздался чей-то властный голос:

— Привезли мне на этот раз почту?

— Да, мистер Ван-Уик, — вежливо и любезно отозвался Стерн, стоявший у поручней. — Доставить вам?

Но голос на берегу снова задал вопрос:

— Где капитан?

— Кажется, все еще на мостике. Он еще не вставал с кресла. Не хотите ли…

Человек на берегу небрежно перебил:

— Я поднимусь на борт.

— Мистер Ван-Уик! — воскликнул вдруг Стерн, видимо делая над собой усилие. — Окажите мне такую любезность…

Помощник быстро направился к сходням. Наступило молчание. Мистер Масси в темноте не пошевельнулся.

Не двинулся он с места даже тогда, когда кто-то, волоча ноги, медленно прошел мимо его каюты. Он удовольствовался тем, что заорал через закрытую дверь:

— Эй, Джек!

Тот не спеша вернулся. Стукнула дверная ручка, и второй механик показался в дверях, темный на фоне застекленного люка, находившегося за его спиной; лицо его казалось таким же черным, как и вся фигура.

— На этот раз мы очень медленно поднимались по реке, — проворчал Масси, не меняя позы.

— Чего вы хотите, когда большая часть труб от котлов заткнута, потому что открылась течь? — многословно защищался второй механик.

— К черту пустую болтовню! — сказал Масси.

— К черту ваши гнилые котлы! — вяло, хриплым голосом отозвался его верный подчиненный. — Ступайте-ка сами вниз да попробуйте развести пары… если хватит у вас смелости. У меня не хватает.

— Значит, вы своего дела не знаете, — произнес Масси, а собеседник его издал, какой-то звук — не то усмехнулся, не то заворчал.

— Лучше идти медленно, чем застрять на месте, — сообщил он своему обожаемому начальнику.

Мистер Масси наконец пошевельнулся. Он повернулся в своем кресле и заскрежетал зубами:

— Черт бы побрал и вас и судно! Хотел бы я, чтобы оно очутилось на дне моря! Тогда вам пришлось бы подохнуть с голоду.

Второй механик тихонько закрыл дверь.

Масси прислушался. Вместо того чтобы пройти в ванную и там пообчиститься, тот вошел в свою каюту, находившуюся рядом с каютой Масси. Мистер Масси вскочил.

Вдруг он услышал, как щелкнул замок. Он выбежал из своей каюты и злобно постучался в дверь.

— Я думаю, вы заперлись, чтобы напиться! — заорал он.

Немного погодя раздался приглушенный переборкой ответ:

— Сейчас я могу распоряжаться своим временем.

— Если вы будете пьянствовать во время рейса, я вас выгоню! — крикнул Масси.

Ответом на эту угрозу было упрямое молчание. Масси в замешательстве отошел. На берегу показались две фигуры, приближающиеся к сходням. Раздался голос, окрашенный презрением:

— Я склонен усомниться в ваших словах. Но, конечно, я с ним переговорю.

Голос Стерна прозвучал официально и с легким сожалением:

— Благодарю. Вот все, чего я хочу. Я должен исполнить свой долг.

Мистер Масси был удивлен. Невысокая проворная фигурка легко вбежала на палубу и чуть не налетела на Масси, стоявшего в тени, за кругом света, отбрасываемого фонарем. Торопливо бросив: «Добрый вечер!» — человек направился к мостику, а Масси угрюмо сказал Стерну, который медленно шел за ним:

— В чем это вы вздумали убеждать мистера Ван-Уика?

— И не думал убеждать, мистер Масси. Я, по мнению мистера Ван-Уика, недостаточно хорош. Да боюсь, что и вы тоже, сэр. А вот капитан Уолей пришелся ему по вкусу.

Сейчас мистер Ван-Уик приглашает его на обед сегодня вечером.

Затем он мрачно прошептал:

— Надеюсь, капитан останется доволен.

XII

Мистер Ван-Уик, белый человек из Бату-Беру, бывший морской офицер, который по какой-то причине отказался от блестящей карьеры, чтобы стать владельцем табачной плантации на этой уединённой полосе берега, питал симпатию к капитану Уолею. Внешность нового шкипера обратила на себя его внимание. Он не мог себе представить человека, который бы более резко отличался от всевозможных шкиперов, сменявшихся на мостике «Софалы».

В то время Бату-Беру мало походил на центр благоденствующего табачного округа — центр, каким он стал впоследствии, — на тропический поселок с длинной улицей, затененной двумя рядами деревьев, и с цветущими пышными садами. Со временем в Бату-Беру проложили дорогу, тянувшуюся на протяжении трех миль и служившую для прогулок в экипаже; в поселке обосновался резидент с толстой веселой женой, являвшейся душой общества, представителями которого были женатые управляющие плантациями и молодые холостяки, служившие в крупных фирмах.

Но пока этих благ еще не было, и мистер Ван-Уик один благоденствовал на левом берегу реки, на длинной просеке, вырубленной в лесу, спускавшемся к самой воде. Одинокий его бёнгало фасадом своим был обращен к домам султана, расположенным на другом берегу. Султан был беспокойным и меланхоличным старым правителем, покончившим с любовью и с войной; жизнь утратила для него всякий интерес (если не считать дурных предзнаменований), а цену времени он никогда не знал. Смерти он боялся, но надеялся, что умрет раньше, чем белые завладеют его страной. Часто он переправлялся через реку (за ним следовало не менее десяти лодок, битком набитых людьми) в надежде получить какие-либо сведения по этому вопросу от своего собственного белого человека. На веранде он всегда садился на один и тот же стул; придворные сановники размещались на коврах и шкурах между мебелью, а лица менее важные усаживались в три-четыре ряда на лужайке между домом и рекой. Нередко султан являлся с визитом на рассвете. Мистер Ван-Уик мирился с этими нашествиями. Он кивал гостям, стоя у окна своей спальни и держа в руке зубную щетку или бритву, или же пробирался в купальном халате сквозь толпу придворных. Он то появлялся, то исчезал, мурлыча песенку, сосредоточенно полировал ногти, вытирал свежевыбритое лицо одеколоном, пил утренний чай, уходил, чтобы посмотреть, как работают его кули; возвращался, просматривал бумаги на столе, — брал книгу и прочитывал одну-две страницы. Или же присаживался к роялю, откидывался на спинку стула и, опустив руки на клавиши, слегка раскачивался из стороны в сторону. Когда султан вынуждал его говорить, он из сострадания давал уклончивые, успокоительные ответы; быть может, то же чувство побуждало его быть щедрым и не жалеть газированных напитков, и часто случалось так, что он целую неделю оставался без содовой воды. Старик султан уделил Ван-Уику земли столько, сколько тот хотел расчистить, а это было ни больше ни меньше как целое состояние.

Искал ли мистер Ван-Уик богатства или уединения — неизвестно, но лучшего местечка он выбрать не мог. Даже почтовые пароходы Компании, субсидируемой правительством, которые заглядывали в самые жалкие поселки на побережье, представлявшие собой кучку хижин, крытых пальмовыми листьями, — даже эти пароходы проходили мимо устья реки Бату-Беру. Контракт был старый; быть может, через несколько лет, когда его срок истечет, Бату-Беру будет обслуживаться Компанией, а пока вся корреспонденция на имя мистера Ван-Уика препровождалась в Малакку, откуда его агент пересылал ее раз в месяц с «Софалой». В результате всякий раз, когда Масси, накупив слишком много лотерейных билетов, ощущал недостаток в деньгах или не мог найти шкипера, мистер Ван-Уик был лишен своих писем и газет. Таким образом, он был лично заинтересован в судьбе «Софалы». Хотя он и считал себя отшельником (и, видимо, это был не каприз, так как он уже прожил в уединении восемь лет), но ему хотелось знать, что делается на свете.

На веранде стояла этажерка из орехового дерева (она прибыла на «Софале» в прошлом году, — все было доставлено сюда «Софалой»), на которой под бронзовыми прессами лежали кипы «Таймса» — еженедельного издания, большие номера «Роттердамского курьера», «Графика», в известной всему миру зеленой обложке, иллюстрированные номера голландского, журнала без обложки и немецкого журнала в переплете цвета «больной Бисмарк». Были здесь и новые ноты, хотя рояль (много лет назад привезенный на «Софале») благодаря влажной атмосфере лесного края был обычно расстроен. Ван-Уик раздражался, когда порой был отрезан от мира дней на шестьдесят и не знал причины опоздания «Софалы». А когда «Софала» наконец появлялась, мистер Ван-Уик спускался с веранды, переходил лужайку перед домом и с нахмуренным лбом шел к реке.

— Должно быть, судно ремонтировалось после какого-нибудь происшествия?

Он бросал слова на мостик, но раньше чем кто-либо мог ответить, Масси уже перелезал через поручни на берег и подходил к нему, потирая руки и наклонив прилизанную голову, на макушке которой, казалось, приклеены были черные нитки и тесемки. Его до такой степени, бесила необходимость давать объяснения, что он начинал жалобно хныкать и в то же время пытался сложить свои толстые губы в улыбку.

— Нет, мистер Ван-Уик! Вы не поверите… Я нигде не мог раздобыть негодяя шкипера, чтобы выйти в море.

Ни один из этих ленивых скотов не хотел идти, а вы сами знаете, мистер Ван-Уик, закон…

Он хныкал и приносил извинения, с особой энергией произнося слова: тайные козни, заговор, зависть. Мистер Ван-Уик, с легкой гримасой рассматривая свои полированные ногти, говорил:

— Гм… Очень печально… — и поворачивался к нему спиной.

Щеголеватый, неглупый, скептически настроенный, привыкший к лучшему обществу (за год до того дня, когда мистер Ван-Уик отказался от своей профессии и от Европы, он занимал видный пост на берегу в морском министерстве), он способен был на теплые чувства и проявление симпатии, но скрывал эту слабость под маской высокомерного равнодушия, которую создал себе еще в ранние годы своей службы. Было в его внешности что-то напоминавшее прежнюю элегантность, как бы искаженный ее отпечаток недоброжелатели назвали бы это франтовством. Он умел поддерживать чуть ли не военную дисциплину среди своих кули, которых извлек на свет из дебрей джунглей. Каждый вечер он надевал белую рубашку с туго накрахмаленной глянцевитой манишкой и высокий воротничок, словно хотел соблюдать приличия, облачаясь в этот вечерний костюм; но вокруг талии он обматывал толстый малиновый шарф, как бы делая уступку дикой стране, некогда бывшей его противницей, а теперь превратившейся в побежденную союзницу. Кроме того, шарф являлся гигиенической мерой предосторожности. Короткую свою куртку из какой-то легкой шелковой материи он не застегивал.

Усы у него были выхоленные, лоб открытый, пушистые белокурые волосы, редкие на макушке, у висков слегка вились; низкие лакированные ботинки поблескивали, выглядывая из-под широких брюк из той же материи, что и легкая куртка. Со своим малиновым шарфом мистер Ван-Уик походил на романтического вождя пиратов и в то же время на элегантного, слегка облысевшего денди, который в уединении потворствует своей неприязни к ортодоксальным модам.

Таков был его вечерний костюм. «Софале» надлежало появляться в Бату-Беру за час до заката солнца. Мистер Ван-Уик имел вид живописный и в то же время почему-то вполне корректный, когда прогуливался у самой воды на фоне зеленого склона; на высоком берегу виднелся его длинный низкий бёнгало, увитый до карнизов ползучими растениями и увенчанный несообразно крутой тростниковой крышей. Пока «Софала» пришвартовывалась, он прохаживался в тени нескольких деревьев, оставленных возле пристани, и ждал, когда можно будет подняться на борт.

Белые люди на «Софале» были неподходящей для него компанией. Старый султан (хотя печальные нашествия его и являлись помехой) казался ему более приемлемым… Но все же они были белые; периодические визиты судна нарушали однообразие рабочих дней и не мешали его уединению. Кроме того, они были необходимы и с деловой точки зрения. По натуре своей человек аккуратный, мистер Ван-Уик раздражался, если судно не являлось вовремя.

Причина опозданий была слишком нелепа, и Масси он считал достойным презрения идиотом. Когда «Софала» впервые после заключения нового договора показалась из-за изгиба реки, мистер Ван-Уик, потерявший всякую надежду когда-либо ее увидеть, так рассердился, что даже не пошел к пристани. Слуги прибежали сообщить ему весть. Он пододвинул стул к перилам веранды, облокотился о них, опустил подбородок на руки и пристально стал глядеть на «Софалу», пришвартовывавшуюся против его дома. Он свободно мог рассмотреть всех белых на борту.

Какого это патриарха водрузили они теперь на мостик?

Наконец он вскочил и спустился по усыпанной гравием дорожке. Даже гравий для его дорожек был доставлен сюда «Софалой». Выведенный из терпения, позабыв о своем высокомерном спокойствии, он, не глядя по сторонам, подступил к Масси с таким решительным видом, что механик оробел и стал бормотать что-то несвязное.

Ничего нельзя было разобрать, кроме слов: «Мистер Ван-Уик… Право же, мистер Ван-Уик… В будущем, мистер Ван-Уик…» От прилива крови широкое желчное лицо Масси приняло неестественную оранжевую окраску, а испуганные черные глаза ярко заблестели.

— Вздор! Мне это надоело! Не понимаю, как у вас хватило наглости причалить к моей пристани, словно я ее построил исключительно для вашего удобства.

Масси пытался возражать. Мистер Ван-Уик был очень рассержен. Он намерен обратиться к одной немецкой компании в Малакке… как она называется?., та, у которой пароходы с зелеными трубами. Эта компания рада будет пустить в дело один из своих маленьких пароходиков. Ах да, Шницлер, Якоб Шницлер! Он немедленно даст согласие. Да, мистер Ван-Уик решил написать не откладывая.

Вне себя от волнения, Масси поймал выпавшую изо рта трубку.

— Вы этого не сделаете, сэр! — взвизгнул он.

— Вам не следовало бы так небрежно относиться к делу.

Мистер Ван-Уик повернулся на каблуках. В продолжение этой сцены остальные трое белых на мостике не шелохнулись. Масси быстро зашагал взад и вперед, раздувая щеки и задыхаясь.

— Чванный голландец!

И стал лихорадочно и жалобно перечислять свои несчастья. Сколько лет он старался угодить этому человеку!

И вот как его отблагодарили! Недурно. Напишет Шницлеру… В Бату-Беру будут заходить суда с зелеными трубами… Даст возможность старому гамбургскому еврею разорить его, Масси! Нет, право же, это смешно!.. Он, всхлипывая, засмеялся: ха-ха-ха! И, должно быть, ему — Масси — придется отвезти письмо на собственном пароходе.

Он споткнулся о решетку люка и выругался. Он бы не поколебался выбросить письма голландца, всю чертову пачку, за борт. Он никогда не требовал денег за перевозку писем. Но, может быть, капитан Уолей, новый его компаньон, помешает выбросить письма; впрочем, это была бы только отсрочка. Он лично предпочел бы бултыхнуться в воду, чем смиренно смотреть, как его будут разорять эти зеленые трубы…

Он бесновался. Китайцы с блюдами стояли внизу, у трапа. Наконец он заорал с мостика:

— Будем сегодня обедать или нет? — и резко повернулся к капитану Уолею, который сидел, терпеливый и важный, во главе стола и молча, со снисходительным видом поглаживал свою бороду.

— Вас как будто не интересуют мои дела. Разве вы не понимаете, что это затрагивает ваши интересы так же, как и мои? Дело не шуточное.

Он уселся в конце стола и процедил сквозь зубы:

— Впрочем, может быть, у вас отложено несколько тысяч. У меня таких денег нет.

Мистер Ван-Уик обедал в своем бёнгало, отбрасывавшем яркий свет в ночь, на просеку над темным берегом реки. Потом он присел к роялю и вскоре услышал, как кто-то медленно идет по дорожке, направляясь к дому. Тяжелые шаги — скрипнула доска; мистер Ван-Уик повернулся на своем стуле и, касаясь пальцами клавиш, прислушался. Маленький его терьер злобно залаял, отступая с веранды. Чей-то низкий голос попросил извинить за «это вторжение». Мистер Ван-Уик поспешно вышел.

На ступенях веранды неподвижно стояла патриархальная фигура, — видимо, новый капитан «Софалы» (Ван-Уик перевидал их около дюжины, но такого еще не видывал). Собачка лаяла не переставая, пока мистер Ван-Уик, махнув платком, не заставил ее отскочить и замолчать.

Капитан Уолей, приступив к делу, встретил церемонно-вежливый, но решительный отпор.

Они разговаривали, стоя друг против друга. Мистер Ван-Уик внимательно разглядывал своего посетителя. Наконец, словно вынужденный позабыть о своей сдержанности, сказал:

— Меня удивляет, что вы заступаетесь за такого идиота.

Это был почти комплимент, который можно было истолковать так: «Как может за него заступаться такой человек, как вы!» Капитан Уолей пропустил это замечание мимо ушей. Казалось, он не расслышал. Он просто заявил о том, что лично заинтересован в благоприятном исходе дела. Лично заинтересован…

Но мистер Ван-Уик в порыве раздражения заговорил очень резко:

— Право же, — если вы разрешите быть с вами откровенным, — этот человек не кажется мне достойным особого уважения или доверия.

Капитан Уолей, никогда не горбившийся, казалось, сделался еще на один дюйм выше и шире в плечах, словно грудь его внезапно расширилась под прикрытием бороды.

— Дорогой мой сэр, я пришел сюда не для того, чтобы судить человека, с которым я… гм… тесно связан.

Секунду тянулось торжественное молчание. Он — капитан Уолей — не привык обращаться с просьбами, но значение, какое он придает этому делу, вынуждает его попытаться…

Мистер Ван-Уик, на которого капитан произвел благоприятное впечатление, смягчился, почувствовал желание засмеяться и перебил:

— Конечно, если вы лично заинтересованы… Но почему бы вам не присесть и не выкурить со мной сигару?..

Короткая пауза; затем капитан Уолей тяжело шагнул вперед. Он брал на себя ответственность в будущей за регулярные рейсы судна; его зовут Уолей; быть может, эта фамилия небезызвестна моряку (он имеет дело с моряком, не так ли?). Теперь поставлен маяк на острове его имени.

Может быть, мистер Ван-Уик…

— О да… Конечно! — подхватил мистер Ван-Уик и предложил сесть. Как интересно! Он служил во время последней войны, но никогда не забирался так далеко ка Восток. Остров Уолей? Ну, конечно! Это чрезвычайно интересно. Какие перемены должен был наблюдать с тех пор его гость!

— Я могу припомнить еще более ранние годы — полвека назад.

Капитан Уолей повеселел. Умиротворяюще подействовал на нега аромат хорошей сигары (это была его слабость), а также и учтивость молодого человека. В общении с этим случайным знакомым он нашел то, по чему изголодался за годы борьбы.

Передняя стена бёнгало отступала назад, образуя четырехугольное углубление; оно было меблировано, как комната. С покатого потолка спускалась на тонкой медной цепи лампа под абажуром молочного цветка, и светлый круг падал на маленький столик, на котором лежала раскрытая книга и нож слоновой кости. В полупрозрачных тенях за кругом света можно было разглядеть другие столы и удобные кресла; тиковый пол веранды был устлан ковриками из звериных шкур. В воздухе стоял аромат цветущих ползучих растений. В их листве между столбами были прорезаны отверстия; эти рамы из толстых неподвижных листьев, освещенные лампой, отражали зеленоватый свет.

В одно из таких отверстий у своего локтя капитан Уолей мог видеть тускло горевший фонарь на шкафуте «Софалы», темную массу домов на другом берегу мерцающей темной реки и как бы подвешенную к выступающему краю крыши узкую черную полосу ночного неба, сверкающего, усыпанного звездами. Держа в руке превосходную сигару, он пришел в благодушное настроение.

— Это мелочь. Кто-то должен был положить начало. Я только показал, что это дело возможное. Но вы, люди, выросшие в век пара, не можете понять, какое значение имело в то время мое маленькое открытие для торговли на Востоке. Ведь благодаря этому новому пути переход можно было совершить в одиннадцать дней вместо полугода.

Одиннадцать дней! Это точно установлено. Но, разговаривая с моряком, я бы хотел указать…

Говорил он хорошо, не выставляя себя на первый план, — говорил как профессионал. Мощный голос без всяких усилий с его стороны заполнял бёнгало, гулким эхом отдаваясь в пустых комнатах, и, казалось, резче подчеркивал тишину вокруг. Спокойные интонации изумляли Ван-Уика, как проявление мужественного благородства.

Обхватив руками маленькую ногу в шелковом носке и лакированном ботинке, он слушал, искренно заинтересованный. Казалось, что теперь никто не умеет так говорить, и этот внушительный невозмутимый человек с нависшими бровями и развевающейся седой бородой был как бы изумительным пережитком доисторических времен, пришедшим к нему со дна моря.

Капитан Уолей первый завязал торговые связи с бухтой Пангу. Сейчас он воспользовался случаем упомянуть, что — там, двадцать шесть лет назад, похоронил свою «дорогую жену».

Мистер Ван-Уик, слушавший с бесстрастным видом, невольно призадумался о том, какая женщина годилась бы в подруги этому человеку. Была ли она так же отважна, похожа на него? Нет. Вероятно, она была маленькой, хрупкой, несомненно очень женственной, или же, что весьма вероятно, самой обыденной, незначительной, склонной к домашней жизни? Но капитан Уолей не был скучным болтуном; тряхнув головой, словно желая рассеять воспоминания, омрачившие его красивое, старое лицо, он вскользь заговорил об отшельнической жизни мистера Ван-Уика.

Мистер Ван-Уик заявил, что людей ему приходится видеть чаще, чем было бы желательно. Он с улыбкой упомянул о своеобразных встречах с «моим султаном». Последний появлялся со всем своим штатом. Эти люди топтали траву перед домом (а не так-то было легко разбить лужайку в тропиках), а на днях поломали какие-то редкие кусты, посаженные Ван-Уиком. Капитан Уолей тотчас припомнил, что в сорок седьмом году султан Бату-Беру, «дед теперешнего правителя», славился как покровитель пиратов с Дальнего Востока. Они находили себе убежище на реке Бату-Беру. Денежной его помощью пользовался вождь племени балинини, некий Хаджи Даман. Капитан Уолей, многозначительно нахмурив свои седые косматые брови, сообщил, что у него есть основания об этом помнить. Многое изменилось с тех пор, прогресс…

Мистер Ван-Уик с неожиданной горечью позволил себе усомниться. В чем прогресс? — пожелал он знать.

Ну, как же… люди приблизились к пониманию истины, пристойности, справедливости, порядка, чести…

В большинстве случаев люди обижали друг друга по неведению. Теперь вывел капитан Уолей оригинальное заключение — приятнее жить на свете.

Мистер Ван-Уик шутливо возразил, что мистер Масси, например, не более приятен, чем пираты балинини.

Река не много выиграла от такой перемены. Пираты были по-своему не менее честны. Конечно, Масси не так свиреп, как Хаджи Даман, но…

— А что вы скажете о себе, дорогой мой сэр? — капитан Уолей засмеялся глубоким, мягким смехом. — Уж здесь-то нельзя отрицать перемены к лучшему.

Он продолжал говорить в шутливом тоне. Хорошая сигара лучше, чем удар по голове, — а такой прием ждал бы его на этой реке сорок — пятьдесят лет назад. Затем, слегка наклонившись вперед, он заговорил серьезно. Ему казалось, что эти бродяги странной, кровожадной ненавистью ненавидели всех людей, за исключением членов своего племени, моряков-бродяг. Со временем их разбою положен был конец, а каковы результаты? Новое поколение стало оседлым и проживает в благоденствующих деревнях. Он это утверждает на основании лично ему известных фактов. И даже немногие оставшиеся в живых старики изменились так сильно, что недобросовестно было бы вспоминать, как они в свое время резали людям горло.

Сейчас ему пришел на память один старик: почтенный старшина большой приморской деревни, расположенной в шестидесяти милях к юго-западу от Тампасука. Приятно было с ним встретиться и поговорить. Быть может, раньше он тоже был свирепым дикарем. Остановить людей, удержать их от зла может разум, высшее знание, высшая сила, да — сила, опирающаяся на бога и освященная, если применять ее в согласии с его волей… Капитан Уолей верил, что доброе начало заложено в каждом человеке, хотя и нельзя назвать мир счастливой обителью. В мудрости человеческой он был не столь уверен. Он допускал, что иногда нужно потрудиться, чтобы обнаружить доброе начало.

Люди могут быть глупы, бестолковы, несчастны, но по природе своей они не злы. По существу, они, во всяком случае, безобидны.

— Так ли это? — желчно вставил мистер Ван-Уик.

Капитан Уолей, снисходительный, уверенный в своей правоте, добродушно рассмеялся. Он заметил, что на памяти его — полвека. Струйки дыма мирно просачивались сквозь седые усы, скрывавшие его добрый рот.

— Во всяком случае, — заявил он, помолчав, — я рад, что люди еще не имели времени причинить вам много зла.

Этот намек на его сравнительно молодые годы не обидел мистера Ван-Уика; он встал и с загадочной полуулыбкой пожал плечами. Дружески разговаривая, они вместе вышли в звездную ночь и направились к реке. По темной дорожке они шли не в ногу. Фонарь, низко подвешенный к поручням сходней, ярко освещал белые брюки и большие черные ботинки мистера Масси, который тревожно ждал. Верхняя часть его туловища оставалась в тени, и блестели только пуговицы, тянувшиеся от талии к подбородку.

— Можете поблагодарить капитана Уолея, — коротко бросил ему мистер Ван-Уик, перед тем как уйти.

Лампы на веранде отбрасывали на траву три длинные полосы света, прорывавшиеся между столбами. Летучая мышь скользнула мимо его лица, словно порхающий клочок черного бархата. Близ жасминных кустов ночной воздух, казалось, был пропитан душистой росой; клумбы окаймляли дорожку; подстриженные кусты перед домом поднимались темными круглыми холмиками; густая листва вьющихся растений просеивала яркий свет лампы, и весь фасад бёнгало светился мягким светом. Вблизи и вдалеке все было неподвижно и окутано нежным ароматом.

Мистер Ван-Уик (несколько лет тому назад ему представился случай вообразить, будто женщина причинила ему такое зло, какого не ведал ни один человек) относился к оптимистическим взглядам капитана Уолея с презрением человека, который сам был некогда легковерен. Его отвращение к миру (когда-то весь мир был олицетворен для него в одной женщине) проявлялось в том, что он уединился, но и в уединении своем не переставал быть деятельным, ибо, несмотря на способность глубоко чувствовать, он был очень активен и по существу даже практичен. Но было в незаурядном старом моряке, скользнувшем по обочине его одинокой жизни, что-то прельстительное для этого скептика. Даже простота честного старика (довольно забавная) говорила о какой-то его утонченности. Достоинство, с каким держал себя этот человек, занимавший столь скромное положение в жизни, свидетельствовало о благородстве его натуры. Несмотря на все свое доверие к людям, он не был глуп; невозмутимое его спокойствие, по истечении стольких лет, которое нельзя было объяснить успехами в жизни, свидетельствовало о глубокой мудрости. Иногда оно забавляло мистера Ван-Уика. Даже внешность старого капитана «Софалы», мощная его фигура, спокойное, умное, красивое лицо, благодушная вежливость, суровые косматые брови — все это пленяло. Мистер Ван-Уик ненавидел всякую мелочность, но ничего мелочного не было в этом человеке; и за время регулярных рейсов близкие отношения завязались между этими двумя людьми; теплое чувство, соединившее их, скрывалось под маской благосклонной учтивости, которая удовлетворяла прихотливый вкус мистера Ван-Уика.

Во взглядах на житейские дела они не сходились. Других его убеждений капитан Уолей никогда не касался. Разница в возрасте являлась как бы еще одним связующим звеном. Однажды в ответ на замечание о молодости, не знающей сострадания, мистер Ван-Уик окинул взглядом массивную фигуру своего собеседника и бросил дружескую шутку:

— О, вы еще придете к моей точке зрения. Времени у вас много. Не называйте себя стариком; вас хватит на сто лет.

Но тут он не удержался от язвительной фразы, хотя и смягчил ее дружелюбной улыбкой:

— А к тому времени вы, быть может, согласитесь умереть просто от отвращения.

Капитан Уолей, тоже улыбаясь, покачал головой:

— Помилуй бог!

Он считал, что, пожалуй, заслуживает лучшей участи, чем умереть с такими чувствами. Конечно, в свое время смерть придет, но он верил, что господь уготовит ему такой конец, которого не нужно будет стыдиться. В сущности, он надеялся дожить до ста лет — в случае необходимости.

Иные доживают; это не было бы чудом. Никаких чудес он не ждал.

Убежденный, рассудительный его тон заставил мистера Ван-Уика поднять голову и пристально на него посмотреть. Капитан Уолей сосредоточенно уставился в одну точку, как будто видел начертанный таинственными письменами на стене милостивый приговор своего творца. В течение нескольких секунд он сидел совершенно неподвижно; затем выпрямился и встал так быстро, что мистер Ван-Уик вздрогнул.

Сначала он ударил себя кулаком в широкую грудь, потом вытянул горизонтально свою большую руку, которая не дрогнула, словно ветвь дерева в безветренный день.

— Нигде я не чувствую боли. Дрожит ли хоть немного рука?

Голос его прозвучал тихо, доверчиво, благоговейно, подчеркивая стремительность его движений. Он снова сел.

— Вы знаете, хвастаться тут нечем. Я — ничто, — сказал он своим мощным голосом, звучавшим, казалось, так же естественно и свободно, как течет река. Он взял окурок сигары, который отложил было в сторону, и добавил спокойно, слегка кивнув головой: — Случилось так, что жизнь моя нужна; она не мне принадлежит… не мне… богу это известно.

После этого он мало говорил в тот вечер, но мистер Ван-Уик несколько раз замечал, как пробегала под его густыми усами слабая доверчивая улыбка.

Впоследствии капитан Уолей принимал иногда приглашение пообедать в бёнгало. Он даже соглашался выпить стакан вина.

— Не думайте, что я боюсь вина, дорогой мой сэр, — пояснил он. — У меня была серьезная причина от него отказаться.

Как-то раз, откинувшись на спинку кресла, он заметил:

— Дорогой мистер Ван-Уик, вы отнеслись ко мне… по-человечески с первого же дня.

— Согласитесь, что это — моя заслуга, — лукаво намекнул мистер Ван-Уик. — Компаньон этого превосходного Масси… Ну-ну, дорогой мой капитан, я ни слова против него не скажу.

— Если бы вы что-нибудь и сказали, все равно это было бы бесполезно, угрюмо отозвался капитан Уолей. — Как я вам уже говорил, моя жизнь — моя работа — не мне одному нужны. Выбора нет… — Он помолчал, повертел стоявший перед ним стакан. — У меня есть дочь, единственное мое дитя.

Он сделал широкий жест, словно желая пояснить, что где-то далеко отсюда живет его маленькая девочка.

— Я надеюсь, что увижу ее еще раз, раньше, чем умру.

А пока мне достаточно знать, что у нее есть я, слава богу, здоровый и сильный. Вы не поймете, какое это чувство!

Плоть от плоти моей — и так похожа на бедную мою жену. И вот она…

Снова он помолчал, потом стоически произнес:

— Ей тяжело живется.

И голова его поникла, а брови по-прежнему были сдвинуты, словно он напряженно о чем-то думал. Но обычно ничто не смущало безграничного его доверия к высшей силе. Иногда мистер Ван-Уик размышлял о том, что физическое здоровье и жизненная сила этого человека укрепляли его душу. И он научился любить старика.

XIII

Вот почему мистер Ван-Уик утратил равновесие, когда Стерн торопливо сделал ему конфиденциальное сообщение на берегу, у борта темного безмолвного судна. Случилось что-то в высшей степени странное и неожиданное; и смятение его было так велико, что, позабыв о своих письмах, он быстро взбежал по трапу на мостик.

По левую сторону от штурвала два «боя» с косами накрывали портативный стол к обеду и, по обыкновению, огрызались друг на друга, а третий китаец, очень желтый, толстый, унылый и похожий на мистера Масси, с апатичным видом ждал, держа под мышкой салфетку и прижимая к груди стопку толстых обеденных тарелок. Простая лампа без абажура, принесенная снизу, из каюты, была подвешена к деревянной стойке тента; боковые жалюзи были опущены.

Капитан Уолей сидел в глубоком плетеном кресле и, казалось, пребывал в оцепенении, а мостик под тентом был похож на ярко освещенную палатку, где собраны различные предметы, необходимые для мореплавания; старый штурвал, помятый латунный нактоуз на крепкой стойке из красного дерева, два грязных спасательных круга, старый пробковый кранец в углу, ветхие палубные ящики с веревочными петлями вместо ручек.

Он стряхнул с себя оцепенение, чтобы ответить на необычно бодрое приветствие мистера Ван-Уика, но тотчас же снова погрузился в молчание. Явных физических усилий стоило ему принять настойчивое приглашение пообедать в бёнгало. Мистер Ван-Уик в замешательстве скрестил руки, прислонился к поручням, и, выставив вперед свои маленькие ноги в черных лакированных ботинках, украдкой присматривался к нему.

— Последнее время я замечаю, что вы как будто неважно себя чувствуете, старый дружище?

Последние два слова он произнес с задушевной мягкостью. Никогда еще не проявлялась так ярко подлинная близость их отношений.

— Ну-ну-ну!

Громко скрипнуло плетеное кресло.

«Раздражителен», — подумал мистер Ван-Уик и, направившись к трапу, сказал вслух:

— Я вас жду через полчаса.

— Через полчаса, — словно в трансе, повторил за его спиной капитан Уолей, не повернув серебристой головы.

Внизу, на палубе, около машинного отделения шел разговор; один из собеседников говорил медленно и сердито, другой с живостью отвечал.

— Говорю вам, этот негодяй заперся в своей каюте, чтобы напиться.

— Ничего не поделаешь, мистер Масси. В конце концов в свободное время парень имеет право запереться в своей каюте.

— Но не затем, чтобы напиваться.

— Я слышал, как он ворчал, что от этой возни с котлами всякий человек запьет, — лукаво сказал Стерн.

Масси прошипел, что не мешало бы взломать дверь.

Чтобы избежать встречи с ними, мистер Ван-Уик перешел в темноте на другую сторону безлюдной палубы. Доски маленькой пристани слегка застучали под его ногами.

— Мистер Ван-Уик! Мистер Ван-Уик!

Он не остановился; кто-то бежал за ним по дорожке.

— Вы забыли свои письма.

Стерн с пачкой бумаг в руке догнал его.

— О, благодарю!

Но так как тот продолжал идти рядом, мистер Ван-Уик остановился. Нависший карниз, спускаясь над освещенным фасадом бёнгало, отбрасывал в ночь черную прямоугольную тень. Вокруг все было неподвижно. Слышался стук ножей и тихий звон стаканов. Слуги мистера Ван-Уика накрывали на два прибора стол на веранде.

— Боюсь, что вы не доверяете моим добрым намерениям в связи с тем делом, о котором я вам говорил, — сказал Стерн.

— Я просто вас не понимаю.

— Капитан Уолей — очень смелый человек, но он поймет, что игра его кончена. Больше никто и ничего об этом от меня не услышит. Поверьте, я действую очень осмотрительно, но долг есть долг. Я не хочу поднимать шум. Я только прошу вас, как его друга, передать ему от меня, что игра кончена. Этого будет достаточно.

Услыхав о такой странной привилегии дружбы, мистер Ван-Уик почувствовал смущение и досаду. Он не желал унижаться и просить каких бы то ни было объяснений, а прогнать презрительно Стерна он считал неосторожностью — во всяком случае, сейчас. Уверенный тон помощника привел его в замешательство. «Как знать, в чем тут дело?» — думал, он. Человек лично не заинтересованный, он питал к капитану Уолею непоколебимое уважение; практический инстинкт пришел ему на помощь, и он скрыл свое презрение.

— Насколько я понимаю, дело очень серьезно?

— Очень серьезно, — торжественно подтвердил Стерн, радуясь, что добился наконец желанного эффекта. Он собирался было пылко выразить сожаление по поводу «печальной необходимости», но мистер Ван-Уик его оборвал — очень вежливо, впрочем.

Поднявшись на веранду, мистер Ван-Уик засунул руки в карманы и, расставив ноги, уставился на черную шкуру пантеры, лежавшую на полу перед качалкой.

«Похоже на то, что парень не осмеливается вести свою игру в открытую», — подумал он.

Догадка была справедлива. После щелчка, полученного от Масси, Стерн не решался открыть то, что было ему известно. Стремился же он к тому, чтобы получить командование пароходом и на некоторое время удержать его за собой. Масси никогда ему не простит, если он насильно навяжет свои услуги. Но если капитан Уолей по собственной инициативе покинет судно, командование останется за Стерном до конца рейса; так пришел он к блестящей мысли спугнуть старика. При создавшемся положении достаточно было туманной угрозы, прозрачного намека. Движимый непонятным чувством сострадания, он решил, что в Бату-Беру капитану легче будет признать свое поражение. Шкипер может спокойно сойти на берег и остаться со своим голландцем. Разве не держались они друг за друга, словно два вора? И, поразмыслив, он понял, что может добиться цели, действуя через этого закадычного друга старика. Это была еще одна блестящая мысль. Стерн по натуре своей предпочитал окольные пути. В данном случае он хотел по возможности держаться на заднем плане, чтобы не раздражать понапрасну Масси. Поменьше шума!

Пусть все произойдет само собой.

За обедом мистер Ван-Уик испытывал чувство одиночества, какое прокрадывается иногда, несмотря на самые близкие человеческие отношения. Капитан Уолей пытался есть, но потерпел явную и плачевную неудачу. Казалось, им овладела какая-то странная рассеянность. Рука его нерешительно шарила около тарелки, словно мозг, занятый своими мыслями, перестал ею руководить. Мистер Ван-Уик издали слышал, как он шел в глубокой тишине от берега реки, и обратил внимание на нетвердые его шаги. Носок ботинка задел нижнюю ступеньку лестницы, словно старик, погруженный в мечты, не заметил, как очутился около самой веранды. Будь капитан «Софалы» другим человеком, мистер Ван-Уик заподозрил бы его в старческой слабости. Но достаточно было взглянуть на старика, чтобы понять, что дело не в этом. Время, наложив свою печать, предоставило его самому себе, ибо он был нужен, и в этом, веруя простодушно, он видел доказательство божьего милосердия.

«Как мне его предостеречь?» — недоумевал мистер Ван-Уик, как будто капитан Уолей находился на расстоянии многих миль и не мог услышать злобных наветов.

Стерн внушал мистеру Ван-Уику безграничное отвращение. Сообщить об его угрозе такому человеку, как Уолей, казалось буквально непристойным. Открытое обвинение в преступлении было бы менее подлым и оскорбительным, чем этот намек, отмеченный унизительным клеймом шантажа. «Какое обвинение можно выдвинуть против него? — спрашивал себя мистер Ван-Уик. Капитан Уолей был кристально честным человеком. — И с какой целью обвинять?» Высшая сила, которой доверял этот человек, казалось, сочла нужным не оставить ему на земле ничего, что бы могло вызвать зависть, — ничего, кроме корки хлеба.

— Не хотите ли попробовать? — спросил он, слегка придвигая блюдо.

Вдруг мистеру Ван-Уику пришло в голову, что, быть может, Стерн добивается командования «Софалой». При всем своем цинизме он был потрясен, увидев в этом как бы доказательство того, что ни один человек не может оградить себя от своих ближних, если он не достиг еще самой низшей ступени нищеты. По мнению мистера Ван-Уика, не стоило обращать внимания на такого родаинтригу; но все же, имея дело с таким идиотом, как Масси, Уолей должен быть предупрежден.

Большие смуглые руки капитана Уолея лежали по обеим сторонам его пустой тарелки; косматые брови были сдвинуты над глубоко запавшими глазами; он сидел выпрямившись и в этот момент неожиданно заговорил:

— Мистер Ван-Уик, вы относились ко мне всегда с величайшей добротой.

— Дорогой мой капитан, вы придаете слишком большое значение тому простому факту, что я — не дикарь. — Ван-Уик, возмущенный мыслью о темных происках Стерна, решительно повысил голос, словно помощник скрывался где-то поблизости и мог его слышать. — Я воздаю лишь должное человеку, которого научился уважать, и это уважение ничто поколебать не может.

Легкий звон стекла заставил его оторвать взгляд от ломтика ананаса, который он разрезал на своей тарелке.

Капитан Уолей пошевельнулся и опрокинул пустой бокал.

Заслоняя глаза рукой и опираясь на локоть, он другой рукой, не глядя, шарил по столу, разыскивая бокал, но так и не нашел. Ван-Уик смотрел на него, пребывая в оцепенении, словно произошло что-то знаменательное. Он не знал, что его так испугало, но на секунду позабыл о Стерне.

— Что такое? В чем дело?

А капитан Уолей, отвернувшись, пробормотал глухим взволнованным голосом:

— Уважение!

— И я могу еще кое-что прибавить, — медленно произнес мистер Ван-Уик, не спуская с него глаз.

— Остановитесь! Довольно! — Капитан Уолей не изменил позы и не повысил голоса. — Не говорите ни слова!

Мне нечем вам отплатить. Даже для этого я слишком беден теперь. Ваше уважение имеет цену. Вы не такой человек, который вздумает обманывать жалкого бедняка или, выходя в море, каждый раз подвергать судно опасности.

Мистер Ван-Уик наклонился вперед, на коленях у него лежала накрахмаленная салфетка; все лицо его покраснело; он готов был усомниться в своих чувствах, в своей способности понимать, в здравом рассудке своего гостя.

— Как, что? Говорите же, ради бога! Что такое? Какое судно? Я не понимаю, кто…

— Так знайте — это я! Судно ненадежно, если капитан его не может видеть. Я слепну.

Мистер Ван-Уик слегка пошевельнулся, потом несколько секунд сидел неподвижно. Накрахмаленная салфетка соскользнула с его колен; вспоминая слова Стерна: «Игра кончена» — он наклонил голову под стол, чтобы поднять ее. Вот какой игре пришел конец! В это время над головой его прозвучал заглушенный голос капитана Уолея:

— Я их всех обманул. Никто не знает.

Мистер Ван-Уик, раскрасневшись, поднял голову из-под стола. Капитан Уолей в ярком свете лампы сидел неподвижно, одной рукой прикрывая лицо.

— И у вас хватило смелости?

— Называйте, как хотите. Но вы — гуманный человек, мистер Ван-Уик… вы джентльмен. Вы меня можете спросить, что я сделал со своей совестью.

Он замолчал и, казалось, задумался, не меняя своей унылой позы.

— Я начал с того, что в гордыне своей пошел на сделку с совестью. Я не мог быть откровенным даже со старым приятелем. Я не был откровенен с Масси. Я знал, что он меня принимает за богатого моряка, и не стал его разубеждать. Мне нужно было придать себе весу, потому что я думал о бедной Айви — о моей дочери. Зачем я воспользовался его несчастьем? Я это сделал — ради нее. А теперь могу ли я ждать от него пощады? Он использовал бы мое несчастье, если бы знал о нем. Он бы разоблачил старого мошенника и задержал деньги на год. Деньги Айви! А я не сохранил для себя ни одного пенни. На что я буду жить в течение года? Целый год! Через год ее отец не увидит на небе солнца.

Голос его звучал очень глухо, словно капитан был засыпан землей при обвале и вслух высказывал мысли, какие преследуют мертвецов в их могилах. Холодок пробежал по спине мистера Ван-Уика.

— И сколько времени прошло с тех пор, как вы?.. — пробормотал он.

— Это началось задолго до того, как я заставил себя поверить в такое… такое испытание… — с мрачной покорностью отозвался капитан Уолей, прикрывая глаза рукой.

Он не думал, что испытание было заслуженным. Он начал себя обманывать со дня на день, с недели на неделю.

Под рукой у него был серанг — старый слуга. Слепота надвигалась постепенно, а когда он уже не мог дольше себя обманывать…

Он понизил голос до шепота:

— Ради нее я решил обмануть вас всех.

— Невероятно! — прошептал мистер Ван-Уик.

Снова послышался страшный шепот капитана Уолея:

— Я не мог ее забыть, даже когда увидел знак гнева божьего. Как мог я покинуть моего ребенка, когда я ощущал в себе силу, чувствовал, как горячая кровь струится в моих жилах? Кровь такая же горячая, как и ваша. Мне кажется, что у меня, как у ослепленного Самсона, хватило бы сил разрушить храм над моей головой. Моей дочери тяжело живется… моему ребенку, над которым, бывало, мы вместе молились, моя бедная жена и я… Помните тот день, когда я вам сказал, что ради нее мне дано будет дожить до ста лет? Какой грех в том, что любишь своего ребенка? Вы это понимаете? Ради нее я готов был жить вечно. Я почти верил, что так и будет. Теперь я молю о смерти. Ха! Самонадеянный человек — ты хотел жить…

Глухое рыдание потрясло это могучее тело; стаканы зазвенели на столе, казалось, весь дом задрожал от крыши до основания. А мистер Ван-Уик, чье чувство оскорбленной любви проявилось в единоборстве с природой, понял, что для этого человека, который всю свою жизнь был активен, не существовало иного пути для выражения эмоций; добровольный отказ от борьбы, трудностей и работы ради своего ребенка был бы равносилен тому, чтобы вырвать горячую любовь к ней из его живого сердца. Нечто слишком чудовищное и невероятное, чтобы можно было это постигнуть.

Капитан Уолей не изменил позы, выражавшей, казалось, его стыд, скорбь и вызов.

— Я обманул даже вас. Если б вы не сказали этого слова «уважение»… Такие слова не для меня. Я бы солгал и вам. И разве я не лгал? Разве не собирались вы доверить мне свое имущество, отправляя его в этот рейс на «Софале»?

— Я ежегодно возобновляю для грузов страховку, — почти против воли заметил мистер Ван-Уик и удивился тому, как прокралась эта коммерческая деталь.

— Говорю вам — судно ненадежно. Если бы об этом знали, полис был бы недействителен.

— В таком случае мы разделим вину.

— Мою вину ничто уменьшить не может, — сказал капитан Уолей.

Он не смел обратиться к доктору: тот, быть может, спросил бы его, кто он такой, что делает? Слухи могли дойти до Масси. Он жил, лишенный всякой помощи, божеской и человеческой. Даже молитвы застревали у него в горле. О чем было молиться? А смерть, казалось, все так же далека. Раз спустившись в свою каюту, он не решался оттуда выйти; раз усевшись — он не решался встать. Он не смел смотреть людям в лицо, ему не хотелось глядеть на море или на небо. Мир угасал, а он жил в великом страхе выдать себя. Старое судно было последним другом; его он не боялся; он знал каждый дюйм его палубы. Но и на судно он едва осмеливался смотреть, боясь обнаружить, что сегодня он видит хуже, чем накануне. Великая неуверенность окутывала его. Горизонт исчез; небо мрачно слилось с морем. Какая это фигура стоит там, вдали? Что это лежит здесь, внизу? И жуткое сомнение в реальности того, что он еще мог разглядеть, превращало этот остаток зрения в добавочную пытку и ловушку, вечно расставленную для его жалкого притворства. Он боялся споткнуться, боялся ответить роковое «да» или «нет». Рука бога лежала на нем, но даже она не могла оторвать его от его ребенка.

И, словно в унизительном кошмаре, каждый человек со стертыми чертами лица казался врагом.

Он тяжело уронил руку на стул. Мистер Ван-Уик, понурив голову и закусив белыми зубами нижнюю губу, размышлял о словах Стерна: «Игра кончена».

— Серанг, конечно, ничего не знает?

— Никто не знает, — с уверенностью сказал капитан Уолей.

— Ах да! Никто? Отлично. Не можете ли вы дотянуть до конца рейса? Ведь это последний рейс по договору с Масси.

Капитан Уолей встал и выпрямился, величественный, во весь рост; длинная белая борода спускалась, словно серебряная кираса, скрывая страшную тайну его сердца. Да, то была единственная его надежда еще раз ее увидеть, сохранить деньги; это было последнее, что мог он для нее сделать, раньше чем спрятаться куда-нибудь… Никому не нужный, обуза, живой укор самому себе! Голос его оборвался.

— Подумайте только! Никогда больше ее не видеть!

А ведь, кроме меня, это единственный человек на земле, который помнит мою жену. Она так похожа на мать.

Счастье, что бедная женщина находится там, где не проливают слез над теми, кого любил на земле и кто остался и молится: «Не введи во искушение…» — так как, я думаю, блаженным открыта тайна милосердия господа к его творениям.

Он замялся, потом сказал с суровым достоинством:

— Но я этого не знаю. Я знаю только ребенка, которого дал мне он.

Он шагнул вперед. Мистер Ван-Уик, вскочив с места, понял теперь, почему так неподвижна эта голова, нетверды шаги, бесцельно протянута рука. Сердце его забилось. Он отодвинул стул и инстинктивно приблизился, словно желая предложить ему руку. Но капитан Уолей прошел мимо, направляясь прямо к лестнице.

«Он меня не видит, если я стою сбоку», — с каким-то благоговейным ужасом подумал мистер Ван-Уик. Потом, подойдя к лестнице, спросил с легкой дрожью:

— С чем это можно сравнить? Словно туман… или…

Капитан Уолей остановился на ступенях и, повернувшись, спокойно, ответил:

— Кажется, будто свет уходит из мира. Следили вы когда-нибудь, как во время отлива море все дальше и дальше отступает от песчаного берега? Так же и со светом… только прилива не будет. Никогда. Кажется, будто солнце все уменьшается, а звезды гаснут одна за другой.

Должно быть, теперь уже немного звезд осталось, которые я могу разглядеть. Но последнее время у меня не хватало смелости посмотреть…

Очевидно, он мог видеть мистера Ван-Уика, потому что остановил его повелительным жестом и стоически произнес:

— Пока я еще могу передвигаться самостоятельно.

Казалось, он принял свою ношу и не хотел никакой помощи от людей, после того как его, словно самонадеянного титана, изгнали из его рая. Мистер Ван-Уик остановился; можно было подумать, что он считал шаги, пока они затихли. Потом, стуча каблуками, прошелся по веранде между столов, повертел в руке костяной нож, посмотрел на клинок и положил на место. Очутившись у рояля, взял несколько аккордов и внимательно прислушался, наклонив голову, в позе настройщика. Наконец он закрыл крышку рояля, круто повернулся на каблуках, обошел маленького терьера, который спал, скрестив передние лапки, и остановился у лестницы; на первой ступеньке он словно потерял равновесие и стремглав сбежал вниз. Слуги, убиравшие со стола, слышали, как он что-то бормотал (должно быть, нечестивые слова). Немного спустя он, как бы прогуливаясь, направился к пристани.

Фальшборт «Софалы», лежавшей у причала, производил впечатление низкой черной стены. Из-за нее поднимались две мачты и труба под таким уклоном, что казалось — они вот-вот упадут; на четырехугольном возвышении посредине выделялись призрачные белые шлюпки, изгибы шлюпбалок, очертания поручней и пиллерсов, сливавшиеся с темнотой. Но внизу, на середине судна смотрел в ночь единственный освещенный иллюминатор, совершенно круглый, словно маленькая луна, освещающая желтыми лучами жидкую грязь на берегу, полосу примятой травы, два кольца тяжелого троса на толстом деревянном столбе.

Мистер Ван-Уик, подойдя ближе, услышал хриплый хвастливый голос, видимо издевающийся над человеком по имени Прендергест. Раздавались глухие ругательства, затем очень отчетливо прозвучало имя «Марфи» и послышалось хихиканье. Громко звякнул стакан. Все эти звуки вырывались из освещенного иллюминатора. Мистер Ван-Уик нерешительно наклонился, но, чтобы заглянуть в иллюминатор, пришлось бы спуститься в грязь.

— Стерн! — сказал он негромко.

Пьяный голос радостно подхватил:

— Стерн! Ну конечно! Посмотрите, как он моргает.

Вы только на него посмотрите! Стерн, Уолей, Масси. Масси, Уолей, Стерн. Но Масси лучше всех. Его вы не проведете. Он был бы не прочь поглядеть, как вы подохнете с голоду.

Мистер Ван-Уик, отойдя, заметил на носу темную голову, выглядывавшую из-под тента, и тихо сказал по-малайски:

— Помощник спит?

— Нет. Я здесь, к вашим услугам.

Через секунду появился Стерн, бесшумно, словно кошка, шагая по пристани.

— Здесь так темно, а я понятия не имел, что вы придете сегодня.

— Что это за сумасшедший бред? — спросил мистер Ван-Уик, словно объясняя, почему дрожь пробежала по его телу.

— Джек напился. Это наш второй механик. Таков уж его обычай. Завтра к вечеру он придет в себя, но мистер Масси не может успокоиться и все бродит по палубе. Лучше нам отсюда уйти.

Он предложил «побеседовать в бёнгало». Ему давно уже хотелось туда проникнуть, но мистер Ван-Уик небрежно уклонился, заметив, что это было бы, пожалуй, неразумно. Черная тень под одним из двух больших деревьев, оставленных у пристани, поглотила их, непроницаемо густая у широкой реки, которая, казалось, сплетала в сверкающие нити свет крупных звезд, упавших в неподвижную воду.

— Положение несомненно серьезное, — сказал мистер Ван-Уик.

Похожие на призраки в своих белых костюмах, они не могли разглядеть друг друга, а ноги их бесшумно ступали по мягкой земле. Послышалось что-то похожее на мурлыканье: Стерн выражал свое удовольствие по поводу такого вступления.

— Я думал, мистер Ван-Уик, что вы, как джентльмен, сразу поймете, насколько неловко я должен себя чувствовать в создавшейся обстановке.

— Да, конечно. По-видимому, силы ему изменили.

Быть может, здоровье надломлено. К вам я обращаюсь, как к рассудительному человеку: я вижу, да и он сам прекрасно знает, что ноги отказываются ему служить.

— Ноги… а!

Стерн был сбит с толку, потом он надулся.

— Можете, если хотите, назвать это ногами. Я бы желал только знать, думает ли он, не поднимая шума, убраться восвояси. Ноги! Недурно!

— Ну да! Вы только посмотрите, как он ходит.

Мистер Ван-Уик говорил хладнокровно, тоном, не допускающим сомнений.

— Вопрос, однако, в том, не действуете ли вы, руководствуясь чувством долга, вопреки личным вашим интересам. В конце концов, я тоже могу оказать вам услугу.

Вам известно, кто я?

— В Проливах все о вас слыхали, сэр.

Мистер Ван-Уик высказал предположение, что слухи о нем ходят благоприятные. Стерн тихонько засмеялся в ответ на эту шутку. Ну, еще бы!

Когда мистер Ван-Уик заявил, что срок договора истекает с окончанием этого рейса, Стерн подтвердил его слова. Ему это известно. В течение целого дня на борту только об этом и говорят. Что касается Масси, то ни для кого не тайна, в какое дурацкое положение он попал с этими износившимися котлами. Прежде всего ему придется раздобыть где-нибудь сотни две, чтобы расплатиться с капитаном, а затем он должен достать деньги под залог судна и купить новые котлы… если только удастся ему найти заимодавца. В лучшем случае ему грозит потеря времени, перерыв в торговле, плохой заработок в течение года. Не исключена также и опасность того, что немцы перехватят его торговые связи. Ходили слухи, что Масси уже Обращался к двум фирмам. Никто не хочет иметь с ним дело. Судно слишком старое, да и парень слишком известен в этих краях…

Мистер Стерн закончил свою речь и быстро заморгал, но это морганье было похоронено в глубокой тьме, насыщенной его свистящим шепотом.

— Допустим, что он получит ссуду, — медленно, вполголоса произнес мистер Ван-Уик. — Более чем вероятно, что заимодавец навяжет ему своего капитана. Знаю, что я лично поставил бы это условие, если бы вздумал ссудить его деньгами. Собственно говоря, я об этом подумываю. Меня бы такое положение устроило. Вы понимаете, какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Благодарю вас, сэр. Я уверен, что вам не найти человека, более преданного вашим интересам.

— В данном случае я заинтересован в том, чтобы капитан Уолей остался до истечения срока. Быть может, я вместе с вами проедусь по Проливам. Если же это окажется невозможным, то я буду на месте к тому времени, когда произойдут все эти перемены, и постараюсь соблюсти ваши интересы.

— Мистер Ван-Уик, лучшего я не желаю. Уверяю вас, я бесконечно…

— Итак, я заключаю, что дело может быть улажено без особых хлопот.

— Видите ли, сэр, без риска не обойдешься, но (я говорю это вам, как своему хозяину) положение не так опасно, как кажется. Если бы мне кто-нибудь это сказал, я бы не поверил, но я сам наблюдал. Этот старый серанг прекрасно вышколен. С его… его… ногами дело обстоит хорошо, сэр. Он привык действовать самостоятельно. И разрешите мне вам сказать, сэр, что капитан Уолей, бедняга, тоже может быть полезным. Это факт. Я вам объясню. Он командует этой старой мартышкой малайцем, который прекрасно знает, что нужно делать. Ведь за последние двадцать пять лет малаец, должно быть, частенько нес капитанскую вахту на различных каботажных судах. Эти туземцы, сэр, если стоит у них за спиной белый человек, исключительно хорошо справляются с делом, — даже если они предоставлены самим себе. Но белый должен вдохнуть в них уверенность, а капитан как раз пригоден для этого.

Знаете ли, сэр, он его так хорошо вымуштровал, что теперь ему почти никаких указаний делать не приходится. Я видел, как эта сморщенная мартышка в ветреное утро выводила судно из бухты Пангу, пробираясь между островами.

И прекрасно вывела, сэр, стоя у локтя старика. И так спокойно малаец это проделал, что вы бы ни за что не догадались, кто из этих двух на мостике ведет судно. Вот какую пользу судну может принести наш бедный друг, даже если… если он не в силах будет пошевельнуть… ногой, сэр.

При условии, чтобы серанг не знал, что дело неладно.

— Он не знает.

— Разумеется, не знает. Это превосходит его понимание. Они не умеют в нас разбираться, сэр.

— Вы производите на меня впечатление человека проницательного, — сказал мистер Ван-Уик сдавленным голосом, словно чувствуя дурноту.

— Вы найдете во мне хорошего слугу, сэр.

Стерн надеялся обменяться хотя бы рукопожатием, но мистер Ван-Уик, неожиданно пробормотав:

— Что это за шум? Лучше, чтобы нас вместе не видели, — быстро отошел, и белая его фигура тотчас же как бы растаяла в черном воздухе под сводом ветвей.

Помощник вздрогнул. Да. Действительно, слышен был слабый стук.

Тихо выбрался он из мрака. Освещенный иллюминатор виден был издалека. У Стерна кружилась голова от неожиданного успеха. Вот что значит иметь дело с джентльменом!

Он прокрался на борт, и жуткой показались ему безлюдная палуба, и крики, и стук, доносившиеся из темноты. Масси бесновался перед дверью каюты; несмотря на оглушительный стук, пьяный голос в каюте не умолкал.

— Заткните глотку! Потушите свет и дрыхните! Слышите, вы, пьяная свинья? Слышите вы меня, скотина?!

Масси перестал стучать, а хриплый голос провозгласил тоном оракула:

— А… Масси! Вот это другое дело. Масси — умница.

— Кто там на корме? Вы, Стерн? Он напьется до чертиков.

У застекленного люка машинного отделения появилась неясная огромная фигура старшего механика.

— К завтрашнему дню он придет в себя и будет исполнять свои обязанности. Я бы оставил его в покое, мистер Масси.

Стерн ушел в свою каюту и должен был немедленно сесть. От восторга у него кружилась голова. Он лег на койку и погрузился в мечты. Глубокий покой, тихая радость окутали его. На палубе все смолкло.

Масси, прильнув ухом к двери каюты Джека, критически прислушивался к глубокому хриплому дыханию.

Второй механик, мертвецки пьяный, заснул. Оргия была закончена. Успокоившись, Масси тоже отправился в свою каюту и медленно стал снимать старую шерстяную куртку с многочисленными карманами. Он надевал ее в тех случаях, когда его знобило, а согревшись, снимал и вешал где попало. Иногда куртка болталась на кофель-нагелях, брошена бывала на лебедку, висела на ручке двери. Разве не он был хозяином? Но излюбленным местом был крюк на деревянном столбе, поддерживающем тент над мостиком и находящемся почти против нактоуза. Из-за этого у него не раз происходили стычки с капитаном Уолеем, требовавшим, чтобы мостик содержался в порядке. Раньше капитан внушал ему страх. Но в последнее время Масси мог безнаказанно бросать вызов своему компаньону. Казалось, теперь капитан Уолей ничего не замечал. Что же касается малайцев, то они были запуганы грозным Масси, и ни один из матросов не осмелился бы прикоснуться к куртке, где бы она ни висела.

Вдруг в соседней каюте раздались шум, звон и стук, словно упало какое-то тяжелое тело; Масси от неожиданности вскочил и уронил куртку. Должно быть, верный Джек заснул внезапно, в самый разгар попойки, и теперь слетел со стула и перебил все бутылки и стаканы. После оглушительного стука все стихло, словно механик был убит на месте. Мистер Масси затаил дыхание. Наконец сонный тревожный вздох или стон раздался за переборкой…

— Надеюсь, он так пьян, что теперь уже не проснется, — пробормотал Масси.

Тихий многозначительный смех привел его в отчаяние.

Он энергично выругался вполголоса. Теперь этот дурак всю ночь не даст ему заснуть. Масси проклинал свою судьбу. Иногда он надеялся хоть во сне позабыть о несносных своих заботах. Не слышно было, чтобы кто-нибудь двигался в соседней каюте. Видимо, Джек не делал ни малейшей попытки встать и лежа хихикал себе под нос; затем он заговорил, не поднимаясь с пола:

— Масси! Люблю старого мошенника. Он бы не прочь был поглядеть, как его бедный старый Джек подохнет с голоду… но вы только посмотрите, как высоко он забрался!.. — Он стал икать. — Судовладельцем стал! Лотерейный билет, не угодно ли! Ха-ха! Я тебе покажу лотерейные билеты, мой мальчик! Пусть старое судно затонет, а старый приятель подохнет с голоду. Масси промаха не сделает, э, нет! Он — гений, вот кто он такой. Вот как нужно зарабатывать деньги. И судно, и приятеля — к черту!

— Дурак принял это близко к сердцу, — пробормотал Масси.

Выражение его лица смягчилось, пока он слушал, подстерегая возвращение дремоты, но он был жестоко обескуражен новым взрывом иронического смеха.

— Хотел бы, чтобы судно очутилось на дне моря?!

О, это хитрый черт! Потопить его хочешь? А? Знаю, что хочешь, мой мальчик! Потопить проклятое старое корыто, а с ним и все заботы! Заберешь страховую премию, повернешься спиной к старому приятелю — все прекрасно… снова джентльмен.

Лицо Масси стало мрачным и неподвижным. Только его большие черные глаза беспокойно бегали. Бред сумасшедшего! И, однако, это была правда. Да. И лотерейные билеты. Все правда. Что? Опять начинает? Хотел бы он, чтобы тот замолчал.

Пьяница-фантазер, лежавший по другую сторону переборки, вновь нарушил мертвую тишину, которая спустилась было на темное судно, ошвартованное у берега.

— И не смейте бранить Джорджа Масси, эсквайра!

Когда ему надоест ждать, он расправится с судном. Берегитесь! Судно пойдет ко дну… и старый приятель — с ним. Он ухитрится…

Сонный тягучий голос оборвался мечтательно, словно замирая вдали:

— Ухитрится выкинуть штуку. Ума у него хватит, не беспокойтесь…

Должно быть, он был очень пьян, потому что тяжелый сон сковал его внезапно, как магическое заклятье, и последнее слово растянулось в протяжный громкий храп.

А затем и храпенье смолкло, спустилась тишина.

Но Масси как будто вдруг усомнился в целебных свойствах сна, стирающего людские заботы; или, быть может, в тишине он нашел успокоение, созерцал яркие видения богатства, удачи, безделья, исполнения всех желаний. Попирая ногами свою любимую старую куртку, он смотрел через круглый иллюминатор в темноту, нависшую над рекой. Иногда дыхание ветерка врывалось в каюту и обвевало его лицо, — прохладное дыхание, насыщенное свежей влагой, поднявшейся с широкой реки. Он мог разглядеть только отблески на воде; и вдруг он как будто задремал, потому что неожиданно, без всякой связи с каким-либо сновидением, вспыхнул перед его глазами ряд пламенных и гигантских цифр — три, ноль, семь, один, два — словно номер лотерейного билета. Затем черная завеса перед иллюминатором внезапно исчезла, пробился жемчужно-серый свет, и показался берег, усеянный домами, ряд тростниковых крыш, стены из циновок и бамбука, резные коньки крыш из тикового дерева. Строения поднимались на сваях, окаймляя стальную полосу реки, неподвижной и полноводной, так как прилив начался. Это было селение Бату-Беру. Настал день.

Масси встрепенулся, надел шерстяную куртку и, нервно вздрагивая, словно после какого-то тяжелого потрясения, записал номер. На редкость счастливое внушение.

Да, но погоня за счастьем требовала денег — наличных денег.

Затем он вышел, собираясь спуститься в машинное отделение. Дела было много, а Джек лежал мертвецки пьяный на полу своей каюты, и к тому же еще дверь в каюту была заперта. Горло у него сжалось при мысли о работе.

Да, но если ты хочешь ничего не делать, нужно сначала заполучить кругленькую сумму денег. Судно тебя не спасет. Это-то уж верно. Ему надоело ждать случая, который освободил бы его наконец от этого судна, превратившего его жизнь в пытку.

XIV

Было что-то невыносимое в глухом протяжном вибрирующем гудении парового свистка, и дрожь пробежала по спине мистера Ван-Уика. Миновал полдень; «Софала» покидала Бату-Беру и направлялась в бухту Пангу, к следующей своей стоянке; сопровождаемая несколькими каноэ, она описала полукруг и, скользя по широкой реке, оставила далеко позади бёнгало мистера Ван-Уика.

На этот раз мистер Ван-Уик не пошел на берег проводить ее. Обычно он спускался на пристань и, пока судно отчаливало, перебрасывался словами с капитаном Уолеем, стоявшим на мостике, и махал ему на прощание рукой.

Но теперь он даже не подошел к перилам веранды.

«Все равно он меня не увидит, — подумал мистер Ван-Уик. — Интересно, может ли он разглядеть дом?» — И при этой мысли он почему-то почувствовал свое одиночество острее, чем чувствовал его все эти годы. Сколько лет прошло? Шесть или семь? Семь. Долгий срок!

Он сидел на веранде, держа на коленях закрытую книгу, и как будто созерцал свое одиночество, словно слепота капитана Уолея заставила его прозреть. Разные бывают сердечные муки и волнения, и нет на земле места, куда бы можно было от них уйти. И ему стало стыдно, точно в течение шести лет он себя вел, как капризный мальчик.

Мысленно он следил за «Софалой». Под влиянием минуты он действовал импульсивно и выполнил то, что считал неотложным. Что еще мог он сделать? Позже он об этом подумает. Казалось, что придется, хотя бы на время, вступить в мир людей. Деньги у него были, — что-нибудь удастся сделать; он примирился с потерей времени, с заботами, с утратой одиночества. Сейчас одиночество его угнетало — и ему представился капитан Уолей таким, каким он его видел в последний раз, когда тот сидел, прикрывая глаза рукой, и, обманутый в вере своей, пребывал как бы за пределами добра и зла, какого можно ждать от людей.

Мысли мистера Ван-Уика следовали за «Софалой», спускающейся по реке, пробивающейся сквозь лес, между стволами гигантских деревьев, скользящей мимо мангровых рощ и дальше по мелководью. При ярком свете дня судно благополучно пересекло мелководье; на вахте от четырех до шести стоял Стерн, который затем спустился вниз и с наслаждением погрузился в мечты о будущем — о службе под началом такого богатого человека, как мистер Ван-Уик. Теперь он не представлял себе, чтобы могла произойти какая-либо помеха. Он упивался мыслью о том, что «наконец-то он устроился». С шести до восьми на вахте стоял серанг. Судну предстояло идти в открытом море до трех часов утра, когда оно должно было приблизиться к группе островов Пангу. В восемь часов Стерн беззаботно вышел на палубу, чтобы снова стоять на вахте до полуночи.

В десять, стоя на мостике, он напевал и мурлыкал что-то вполголоса, а в это время мысли мистера Ван-Уика покинули наконец «Софалу». Мистер Ван-Уик заснул.

Масси, стоя в дверях машинного отделения, угрюмо напяливал свою шерстяную куртку, а второй механик с мрачным видом ждал.

— А, вылез наконец! Пьяница! Ну, что вы можете сказать в свое оправдание?

До десяти часов Масси не отходил от машин. Теперь он был в мрачном бешенстве: злился на судно, на жизнь, на людей, его дурачивших, злился на самого себя — за то, что мужество ему изменяет.

В ответ послышалось невнятное ворчанье.

— Что? Теперь вы рта раскрыть не можете? А когда напьетесь, то выкрикиваете во весь голос всякий вздор?

Оскорбляете людей? Да, как вы смеете, негодный пьяница!

— Ничего не могу поделать. Ни слова не помню. Вы бы не слушали.

— И вы осмеливаетесь мне это говорить? Что вас дернуло?. Зачем напились?

— Не спрашивайте. Котлы проклятые очертели…

И вам бы они очертели… Жизнь надоела!

— Ну, так подыхайте! Вы мне надоели. Помните, какой вы шум подняли ночью? Несчастный старый пьянчуга!

— Нет, не помню. И помнить не хочу. Пьян так пьян.

— Понять не могу, почему я не вышвырну вас вон! Что вам здесь нужно?

— Сменить вас. Вы уже давно работаете, Джордж.

— Не смейте называть меня Джорджем, пьяная скотина! Умри я завтра — и вы подохнете с голоду. Помните это! Говорите: «мистер Масси».

— Мистер Масси, — тупо повторил тот.

В грязной рубахе, замасленных штанах, в рваных туфлях на босу ногу — он стоял растрепанный, с тусклыми, налитыми кровью глазами, и, как только Масси посторонился, нырнул в машинное отделение.

Старший механик огляделся по сторонам. Палуба до гакаборта была безлюдна. Все пассажиры туземцы вышли в Бату-Беру, а новых пассажиров не было. В темноте на корме судна позвякивал патентованный лаг. Был мертвый штиль, и под облачным небом в неподвижном воздухе, который был пропитан запахом водорослей и, теплый и липкий, окутывал стройный корпус судна, пароход ровно скользил по серому, не тронутому рябью морю, как будто парил в пустоте. Но мистер Масси хлопнул себя по лбу, покачнулся и уцепился за кофель-нагель у подножья мачты.

— Я с ума сойду, — пробормотал он, нетвердыми шагами пробираясь по палубе.

Слышно было, как внизу кто-то подбирал уголь лопатой; стукнула топочная дверца. Стерн на мостике начал насвистывать новый мотив.

Капитан Уолей не спал; одетый, он сидел на кушетке и слышал, как открылась дверь его каюты. Из предосторожности он не шелохнулся и мучительно ждал, надеясь по голосу узнать вошедшего.

Лампа ярко освещала белые переборки, малиновый плюш, темное блестящее красное дерево. В течение трех лет белый деревянный ящик под койкой — оставался нераскрытым, словно капитан Уолей считал, что после потере «Красавицы» нет на земле места для его привязанностей.

Руки его покоились на коленях; красивая голова с густыми бровями видна была вошедшему в профиль. Наконец раздался голос:

— Еще раз я спрашиваю: как мне вас называть?

А, Масси! Опять! От тоски мучительно сжалось сердце, чувство стыда едва не исторгло у него крик.

— Говорите, могу я вас звать по-прежнему своим компаньоном?

— Вы не знаете, чего требуете.

— Я знаю, чего я хочу…

Масси вошел в каюту и закрыл дверь.

— …и я еще раз попытаюсь вас убедить.

В скулящем голосе слышались мольба и угроза.

— Бесполезно говорить, что вы бедны. Правда, на себя вы ничего не тратите, но для этого существует другое название. Вы думаете, что получите все, что вам полагается за эти три года, а затем отшвырнете меня, не выслушав, моего мнения о вас. Вы думаете, я бы стал с вами считаться, если б знал, что у вас нет ничего, кроме этих жалких пятисот фунтов? Вам бы следовало меня предупредить.

— Может быть, — сказал капитан Уолей, опуская — голову. — И все-таки это вас спасло..: — Масси презрительно засмеялся. — С тех пор я вам не раз говорил.

— А теперь я вам не верю. Подумать только, что я позволял вам хозяйничать на моем собственном судне! Помните, как вы мне запрещали вешать мою куртку на вашем мостике? Она, видите ли, мешает! Его мостик! «И так я не мог поступать, и этак!» Честный человек! А теперь все объясняется. «Я беден, и я не могу. У меня только и есть, что эти пятьсот фунтов».

Он смотрел на неподвижно сидевшего капитана Уолея, словно видел в нем непреодолимое препятствие на своем пути. С грустной миной он сказал:

— Вы жестокий человек.

— Довольно! — произнес капитан Уолей, поворачиваясь к нему лицом. — Вы ничего не получите, ибо у меня, лично нет ничего, что бы я мог теперь отдать.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому!

Масси вышел и еще раз оглянулся. Затем дверь закрылась. Оставшись один, капитан Уолей по-прежнему сидел неподвижно. У него не было ничего, даже все его прошлое погибло — честь, правда, справедливость, гордость. Вся его безупречная жизнь была зачеркнута. Он ей сказал последнее прости. Но то, что принадлежало ей, дочери, — то он решил спасти. Совсем ничтожная сумма.

Он собственноручно передаст ей этот последний дар человека, который жил слишком долго. Жизнь его была обесценена, и сейчас вся страсть отцовской любви, вся неисчерпанная сила сосредоточилась на одном желании — увидеть ее лицо.

Масси направился прямо в свою каюту, зажег свет и отыскал бумажку с приснившимся ему номером, пламенные цифры которого были вызваны к жизни силой иной страсти. Он должен приложить все силы, чтобы не пропустить тираж. В этом номере был тайный смысл. Но где найти средства, чтобы продолжать игру?

— Проклятый скряга! — пробормотал он.

Если б мистер Стерн и сообщил ему кое-что новое, касающееся его компаньона, то Масси мог бы ответить, что болезнью человека можно воспользоваться не только для того, чтобы его вышвырнуть и таким образом отложить на год выплату денег! Лучше было сохранить болезнь в тайне и принудить его остаться. Лишенный средств, он пожелал бы остаться, и таким образом вопрос о выплате пая был бы закрыт. В точности он не знал, как далеко зашла болезнь капитана Уолея; если бы тот и посадил где-нибудь судно на мель, никакой вины не лежало бы на владельце, не так ли? Он не обязан знать, что дело неладно. Но, вероятно, никто бы и не поднял этого вопроса, а судно было застраховано. У Масси хватило выдержки платить страховые взносы. Но это было не все. Он не верил в бедность капитана Уолея, не верил, что тот не отложил хоть какой-нибудь суммы. Если бы он, Масси, завладел этой суммой, то были бы куплены новые котлы, и все осталось бы по-старому. А если судно в конце концов погибнет, — тем лучше. Он его ненавидел, — ненавидел заботы, которые отвлекали его помыслы от погони за счастьем. Он хотел отправить судно на дно моря и прикарманить страховую премию. Выйдя, обескураженный, из каюты капитана Уолея, он так же остро ненавидел судно с изношенными котлами, как и человека с потускневшими глазами.

В конце концов в наших поступках мы в значительной степени руководствуемся тем, что внушается нам извне: если б не пьяная болтовня Джека, Масси тотчас же объяснился бы с несчастным стариком, который не хотел ни помочь, ни остаться, ни погубить судно. Старый мошенник! Масси горел желанием его вышвырнуть, но удерживался. Время еще есть… успеется. А теперь новая страшная мысль зародилась в его голове. Разве у него не хватит мужества? Как бредил этот пьяница Джек! «Ухитрится выкинуть штуку, чтобы отделаться от судна!» Ну что ж, Джек был не так уж далек от истины. Масси придумал хитрую штуку. Да, но как быть с риском?

Он познал гордость — гордость человека, стоящего выше предрассудков, сердце его забилось быстрее, а во рту пересохло. Не у всякого хватит смелости, но он — Масси, и он дерзнет!

На палубе пробило шесть склянок. Одиннадцать часов!

Он выпил стакан воды и присел на несколько минут, чтобы успокоиться. Затем достал из ящика маленький глухой фонарик и зажег его.

Почти напротив его каюты, по другую сторону узкого прохода под мостиком, находился чуланчик, помещавшийся как раз над котлами машинного отделения; пол, стены и потолок его были железные, так как под ним была высокая температура. Сюда складывали всякий хлам; в углу лежали железные обломки, пустые жестянки из-под масла, мешки с тряпьем, куча каменного угля, сломанная старая клетка для кур, рваные чехлы, старые лампы; за лопнувшую медную трубу, которую выбросили из машинного отделения, кто-то засунул коричневую войлочную шляпу; эта шляпа принадлежала человеку, бывшему когда-то помощником на «Софале» (он умер от малярии у берегов Бразилии) Непроницаемая тьма окутывала эту груду забытых вещей. Луч света, отбрасываемый фонариком Масси, падал косо, прорезая мрак.

Куртка Масси была расстегнута. Он заложил дверь болтом (другой двери здесь не было) и, присев на корточки перед кучей хлама, стал набивать карманы кусками железа. Он выбирал их тщательно, словно эти заржавленные гайки, сломанные болты, звенья цепи были кусками золота и ему представился единственный в жизни случай, когда он мог это золото унести. Боковые карманы, карман на груди, внутренние карманы он набил так, что они раздулись. Он рассматривал обломки. Иные он отбрасывал. Ржавое железо покрывало пылью его руки. Масси отчасти понимал научную основу своей хитроумной выдумки. Если вы хотите отклонить магнитную стрелку компаса, лучше всего использовать для этой цели ковкое железо; большое количество мелких обломков в карманах куртки вернее приведет вас к цели, чем несколько больших кусков, ибо, при равном весе, вы получаете большую площадь, что как раз и имеет значение.

Быстро выскользнул он из чулана — ему достаточно было сделать два шага, — и, войдя в свою каюту, заметил, что руки его красны, красны от ржавчины. Это его смутило, словно они были окровавлены. Он торопливо осмотрел свой костюм. Как, и брюки тоже! Он вытирал об них покрытые ржавчиной ладони.

Второпях он оторвал пуговицу, затем вычистил свой костюм, вымыл руки. Тогда чувство вины рассеялось; он сел и стал ждать.

Нагруженный железом, выпрямившись, он сидел в кресле. У бедер он ощущал твердые обломки, куски железа в карманах касались его ребер, когда он вздыхал; все эти фунты оттягивали ему плечи. Вид у него был отупевший, а желтое лицо с уставившимися в одну точку черными глазами казалось спокойным и грустным.

Услыхав, что над головой его пробило восемь склянок, он встал и приготовился идти. Движения его казались бесцельными, нижняя губа слегка отвисла, глаза блуждали; от страшного напряжения воли взгляд стал тупым, лишенным всякого выражения.

С последним ударом склянки на мостик бесшумно поднялся серанг, чтобы сменить помощника. Стерн был настроен благодушно, ибо теперь ему нечего было желать.

— Хорошо ли ты видишь, серанг? Сейчас довольно темно. Я подожду, пока ты привыкнешь к темноте.

Старый малаец прошептал что-то, поднял усталые глаза, подошел к освещенному нактоузу и, заложив руки за спину, устремил взгляд на картушку компаса.

— Около половины четвертого смотри внимательно — мы будем приближаться к суше. Но тумана сейчас нет. Ты заглянул к капитану, перед тем как подняться на мостик?

Знает он, который час? Ну, в таком случае я ухожу.

Внизу, у трапа, он отступил в сторону, чтобы пропустить капитана. Прислушиваясь к его ровным, уверенным шагам, он на секунду задумался. «Странно, — сказал он про себя, — никак не можешь решить, видел он тебя или нет. Но сейчас он, должно быть, слышал мое дыхание».

В конце концов старик все-таки удивительный человек.

Говорят, он пользовался когда-то известностью. Мистер Стерн охотно этому верил. Затем он пришел к тому заключению, что капитан может разглядеть фигуру человека — сейчас, например, капитан видел его, Стерна, — но, не различая лица, вынужден молчать и делать вид, будто не замечает, из боязни выдать себя. Мистер Стерн был проницательным человеком.

Каждую секунду эта необходимость притворяться напоминала капитану Уолею об унизительной его лжи. В эту ложь он втянулся, побуждаемый своей отеческой любовью и безграничной верой в божественную справедливость к людям на земле. Он даст своей бедной Айви возможность получить еще раз его месячное жалование. Быть может, болезнь лишь временная. Конечно, бог не лишит его сил помогать дочери и не бросит его, нагого, в ночь бесконечную. Он цеплялся за надежду, а когда болезнь одержала верх над надеждой, он старался не верить очевидности.

Тщетно! По мере того как сгущался мрак вселенной, мысли его становились зловеще-ясными. В минуты просветленного страдания он видел жизнь, людей, всю землю, обремененную живыми существами, — так ясно, как никогда до сей поры не видел.

Иногда он чувствовал головокружение и безграничный ужас, и тогда вставал перед ним образ дочери. Ее он тоже видел яснее, чем раньше. Неужели не может он ничего для нее сделать? Ничего. И не увидит ее больше? Никогда.

Почему? Слишком жестоко было наказание за маленькую самонадеянность, маленькую гордыню. И наконец он стал цепляться за свой обман с твердым намерением довести его до конца, сохранить ее деньги нетронутыми, увидеть ее еще раз. А потом? Мысль о самоубийстве возмущала этого сильного-, мужественного человека. Он молил о смерти, и слова молитвы застревали у него в горле. В течение всей своей жизни он с детским смирением молился о хлебе насущном и о том, чтобы не ввели его во искушение. Имеют ли слова какое-нибудь значение? Откуда взялся дар речи?

Ускоренное биение сердца эхом отдавалось у него в голове, и мозг, казалось, раскалывался.

Тяжело опустился он в кресло на мостике, якобы неся свою вахту. Ночь была темная. Теперь все ночи были темные.

— Серанг! — окликнул он вполголоса.

— Да, тюан. Я здесь. — Есть облака на небе?

— Есть, тюан.

— Держи курс на север. Прямо.

— Судно идет на север, тюан.

Серанг отступил назад. Капитан Уолей узнал шаги Масси, поднявшегося на мостик.

Механик шагал взад и вперед и несколько раз прошел мимо кресла. Капитан Уолей уловил, что походка его была необычная — осторожная, крадущаяся. Близость этого человека всегда усиливала душевную муку капитана Уолея. Не раскаяние он чувствовал. В конце концов он ничего, кроме добра, не сделал этому жалкому парню.

Смутно он чувствовал опасность — необходимость быть еще осторожнее.

Масси остановился и сказал:

— Итак, вы настаиваете на своем желании уйти?

— Я должен уйти.

— И вы не можете хотя бы оставить деньги на какой-то срок?

— Невозможно.

— Не решаетесь доверить их мне?

Капитан Уолей молчал. За его спиной Масси глубоко вздохнул.

— Этого было бы достаточно, чтобы спасти меня, — сказал он с дрожью в голосе.

— Я спас вас однажды.

Старший механик осторожно снял куртку и стал нащупывать медный крюк, ввинченный в пиллерс. Занимаясь этим делом, он встал как раз перед нактоузом и заслонил от рулевого, стоящего у штурвала,картушку компаса.

— Тюан! — прошептал наконец ласкар, уведомляя белого человека, что ему не виден компас.

Мистер Масси сделал свое дело. Куртка висела на гвозде, в шести дюймах от нактоуза. Как только он отошел в сторону, рулевой, пожилой малаец с Суматры, рябой и смуглый, чуть посветлее негра, с удивлением обнаружил, что за такой короткий промежуток времени при мертвом штиле судно сильно уклонилось от курса. Так еще никогда не бывало. Он с удивлением что-то проворчал и быстро повернул штурвал, чтобы нос судна был снова обращен к северу. Скрежещущий шум рулевой цепи и тихий шепот серанга, который приблизился к штурвалу, заставил капитана Уолея тревожно насторожиться. Он сказал.:

— Смотри внимательно.

И снова все стихло на мостике. Мистер Масси исчез.

Но железо в карманах куртки сделало свое дело; и «Софала», стремившаяся на север по компасу, указывавшему неправильно, благодаря этой простой уловке уклонилось с безопасного пути к бухте Пангу.

Шипение воды, разбиваемой носом судна, стук машин, все знакомые звуки, вещавшие о верной и трудовой жизни судна, слышались в тишине моря, сливавшегося с облачным покровом на небе. Покой, необъятный, как мир, казалось, навис над «Софалой», с любовью окутывая ее своею лаской. Мистер Масси подумал, что нельзя было удачнее выбрать время для кораблекрушения.

Судно засядет на одном из рифов к востоку от Пангу… будут ждать рассвета… пробито дно… спущены шлюпки… к вечеру достигнут бухты Пангу… Вот и все. Как только судно сядет на мель, он бросится на мостик, схватит куртку (в темноте никто не заметит) и выбросит за борт обломки железа или швырнет куртку в море. Пустяки! Кто может догадаться? Сотни раз куртка висела на этом крючке.

И все-таки, когда он сидел на нижней ступеньке трапа, ведущего на мостик, колени его слегка дрожали. Хуже всего было ждать. Иногда он начинал задыхаться, словно запыхавшись после бега, потом снова дышал легко и свободно, сознавая, что подчинил себе судьбу. Изредка на мостике слышалось шарканье босых ног серанга, негромкие голоса, и снова тишина…

— Скажи мне, когда увидишь землю, серанг.

— Да, тюан. Еще не видно.

— Не видно, — соглашался капитан Уолей.

Судно было лучшим другом последних дней угасания.

Все деньги, какие капитан зарабатывал на «Софале», он отсылал дочери. Сейчас он задумался о ней. Как часто он и его жена мечтали над кроваткой ребенка в большой каюте на корме «Кондора»! Она вырастет, выйдет замуж, по-прежнему будет их люб, ить, они будут жить близ нее и радоваться ее счастью. Жена умерла, ребенку он отдал все, что у него было. Он хотел быть подле дочери, увидеть ее, в последний раз увидеть ее лицо, а потом жить звуками ее голоса, который поможет ему выносить тьму, надвигающуюся на заживо погребенного. Он изголодался по любви.

Он мечтал о нежности дочери.

Серанг пристально всматривался вдаль и время от времени оглядывался на кресло. Потом он стал беспокойно топтаться на месте и вдруг спросил под самым ухом капитана Уолея:

— Тюан, может быть, вы видите землю?

Тревожный голос заставил капитана Уолея вскочить.

Он! Видит ли он! И с сугубой силой почувствовал он проклятье своей слепоты.

— Который час? — воскликнул он.

— Половина четвертого, тюан.

— Земля близко. Ты должен ее видеть. Смотри, говорю тебе, смотри внимательно.

Мистер Масси, задремавший было на нижней ступеньке, проснулся от звука голосов и сначала не понял, как он сюда попал. Ах да! Он почувствовал слабость. Одно дело — посеять семя гибели, другое дело — видеть, как навис над твоей головой чудовищный плод, готовый упасть при звуках возбужденных голосов.

— Опасности нет, — пробормотал он хрипло.

Ужас охватил капитана Уолея, — ужас, вызванный неуверенностью, жалким недоверием к людям, к вещам, к самой земле. Тридцать шесть раз вел он судно этим самым курсом, руководствуясь все тем же компасом… могло ли быть в этом мире что-нибудь более достоверное и безошибочное? В таком случае, что же произошло? Или серанг солгал? Но зачем ему лгать? Зачем? Или и он слепнет?

— Есть ли туман? Внизу, над водой? Смотри.

— Тюан, тумана нет. Смотрите сами.

Капитан Уолей усилием воли сдержал дрожь. Не остановить ли немедленно машины и выдать себя? Он колебался, и странные мысли проносились в его голове.

Необычное случилось, а он не умел его встретить. В момент невыразимой тревоги он с удивительной ясностью увидел ее лицо — лицо молодой девушки. Нет, он не должен себя выдавать после того, как ради нее зашел так далеко.

— Ты шел по курсу? Так ли? Говори правду!

— Да, тюан. И сейчас судно идет по курсу. Смотрите!

Капитан Уолей направился к нактоузу, который представлялся ему тусклым светлым пятном среди бесформенных теней. Приближая лицо к самому стеклу, он раньше мог разглядеть…

Вынужденный низко наклониться, он инстинктивно вытянул руку, чтобы ухватиться за пиллерс. Рука коснулась не дерева, но материи. Он слегка потянул за нее; вешалка, едва выдерживавшая груз, оборвалась, и куртка мистера Масси тяжело упала на палубу. Раздался стук и звяканье.

— Что такое?

Капитан Уолей упал на колени и жестом слепого нащупал куртку. Они дрожали, эти руки, ищущие правды.

И правда ему открылась. Железо около компаса! Неверный курс. Это погубит судно! Его судно! О нет! Только не это!

— Беги, останови машины! — закричал он не своим голосом.

Он сам бросился вперед — слепой человек с простертыми руками. Отзвуки гонга еще гудели на палубе, когда судно, шедшее полным ходом, налетело словно на склон горы.

В северной части пролива вода стояла низко. Мистер Масси этого не учел. Вместо того, чтобы наскочить на мель и застрять на ней, «Софала» ударилась об острый хребет рифа, во время прилива не поднимавшийся над водой.

Удар был чудовищно сильный. Упали ничком все, кто в этот момент стоял на ногах. Затрещали снасти. Погасли все огни; зазвенели цепи, удерживающие трубу; со свистом лопнули проволочные тросы. Послышался оглушительный треск; фонарь на мачте полетел за борт, захлопали двери кают. После первого удара судно отскочило и, словно таран, ударилось вторично. Теперь разрушение было полное; с шумом, напоминающим раскат грома, повалилась труба, раздробила в щепки штурвал, раздавила деревянную раму, поддерживающую тент, сломала палубные ящики, усыпала мостик обломками дерева. Капитан Уолей поднялся на ноги среди груды обломков и стоял исцарапанный, окровавленный, держа в руках куртку Масси; по грохоту он мог судить о том, какой опасности избежал.

Между тем Стерн (его сбросило с койки) отдал распоряжение пустить судно задним ходом. Как только машины заработали, чей-то голос проревел: «Убирайся из машинного отделения, Джек!» — и машины остановились; судно отошло от рифа и неподвижно лежало на воде, а тяжелое облако пара вырывалось из повалившейся трубы и исчезало в ночи. Несмотря на неожиданность катастрофы, криков не было слышно, словно страшный удар ошеломил людей; их темные фигуры двигались по палубам.

Раздался внятно голос серанга, заглушивший ропот:

— Нет дна.

Он бросал лот.

Затем мистер Стерн напряженным голосом крикнул:

— На что мы, черт возьми, налетели? Где мы?

Капитан Уолей ответил спокойным басом:

— Среди рифов… к востоку.

— Вам это известно, сэр? Значит, нам отсюда никогда не выбраться?

— Судно через пять минут пойдет ко дну. Шлюпки, Стерн! Все будут спасены — сейчас штиль.

Китайцы-кочегары опрометью бросились к шлюпкам у левого борта. Никто не пытался их остановить. Малайцы после минутного замешательства успокоились, а мистер Стерн не терял присутствия духа. Капитан Уолей не двигался. Мысли его были чернее, чем эта ночь, когда он впервые погубил судно.

«Он заставил меня погубить судно».

Еще одна высокая фигура появилась на мостике среди груды обломков. Послышался безумный шепот:

— Ни слова об этом!

Масси, спотыкаясь, подошел ближе. Капитан Уолей слышал, как он стучит зубами.

— Куртка у меня.

— Бросьте ее за борт, и идем! — дрожащим голосом перебил тот. Ш-ш-шлюпка!..

— За это вы получите пять лет.

Мистер Масси потерял голос. Он мог только прохрипеть:

— Сжальтесь!

— А вы меня пожалели, когда заставили погубить судно? Мистер Масси, за это вы получите пять лет!

— Мне нужны были деньги! Деньги! Мои собственные деньги! Я с вами поделюсь. Берите половину. Вы тоже любите деньги.

— Есть правосудие…

Масси собрал все силы и странным, придушенным голосом сказал:

— Вы! Слепой черт! Вы довели меня до этого!

Капитан Уолей, прижимая к груди куртку, не ответил ни слова. Свет навсегда покинул мир… пусть гибнет все!

Но этот человек не уйдет от возмездия.

Голос Стерна скомандовал:

— Спускать!

Затрещали блоки.

— Садитесь! — кричал он. — Сюда! Джек, вы здесь?

Мистер Масси! Мистер Масси! Капитан! Живей, сэр!

— Я попаду в тюрьму за мошенничество ради получения страховой премии, но и вы будете разоблачены, — вы, честный человек, водивший меня за нос! Вы бедны, не так ли? У вас нет ничего, кроме этих пятисот фунтов? А теперь вы и этого лишены. Судно погибло, и страховая премия не будет уплачена.

Капитан Уолей не шелохнулся. Да, это так! Деньги Айви! Погибли вместе с судном! И вдруг в один момент все для него прояснилось. Рабству его настал конец!

Из шлюпки у борта судна неслись настойчивые крики.

Масси, казалось, не в силах был уйти с мостика. В отчаянии он бормотал и шипел:

— Отдайте мне ее! Отдайте!

— Нет, — сказал капитан Уолей, — я не могу ее отдать.

Ступайте, пока не поздно. Не ждите, если жизнь вам дорога. Судно идет ко дну, нос уже погружается! Нет, куртки я не отдам, но я останусь на борту.

Масси, казалось, не понял. Но любовь к жизни, внезапно вспыхнув, прогнала его с мостика.

Капитан Уолей положил куртку и, пробравшись среди обломков, подошел к поручням:

— Мистер Масси с вами? — крикнул он в ночь.

Стерн откликнулся из шлюпки:

— Да, он с нами. Спускайтесь, сэр! Это безумие — оставаться дольше!

Капитан Уолей ощупал поручни и, не говоря ни слова, отдал фалинь. Они все еще ждали его там, внизу. Они ждали, но вдруг кто-то крикнул:

— Нас относит течение! Гребите!

— Капитан Уолей! Прыгайте!.. Греби к судну… Прыгайте! Вы умеете плавать.

Это старое сердце, это могучее тело было охвачено ужасом смерти, перед которым бессилен был ужас слепоты. Но в конце концов ради Айви он достиг цели, подойдя в своей слепоте к самой грани преступления. Бог не внял его молитвам. Свет ушел из мира; нет ни проблеска.

Беспросветная тьма. Но не подобает, чтобы Уолей, преследуя свою цель, зашел так далеко, — не подобает, чтобы он продолжал жить. Он должен расплатиться.

— Прыгайте как можно дальше, сэр! Мы заберем вас в шлюпку!

Они не слышали его ответа. Но крик кое о чем ему напомнил. Ощупью он вернулся назад и разыскал куртку Масси. Действительно, он умел плавать; бывает, что люди, затянутые водоворотом, когда тонет судно, поднимаются на поверхность, но Уолею, принявшему решение умереть, не подобало бороться за жизнь. Он переложит в свои карманы все эти куски железа.

Люди, сидевшие в шлюпке, видели перед собой черную массу на черном море. «Софала» сильно накренилась. Ни звука не доносилось с парохода. Затем раздался страшный, оглушительный грохот, по-видимому, взорвались котлы, ломая переборки, и на том месте, где была «Софала», появилась на секунду какая-то узкая и высокая глыба, словно скала, поднявшаяся из моря. Потом и это исчезло.

Когда «Софала» не явилась своевременно в Бату-Беру, мистер Ван-Уик сразу понял, что никогда больше ее не увидит. Но о том, что случилось, он узнал лишь несколько недель спустя, когда на туземном судне, предоставленном в его распоряжение султаном, он прибыл в порт, где была зарегистрирована «Софала»; там уже начали забывать и об ее существовании и об официальном расследовании причин, какие привели к ее гибели.

Ничего достопримечательного или интересного в этом происшествии не было, если не считать того факта, что капитан пошел ко дну вместе со своим тонущим судном.

Только один человек погиб, и мистер Ван-Уик так и не разузнал бы никаких деталей, если бы не встретился однажды со Стерном. Встреча произошла на набережной, неподалеку от мостика, переброшенного через речку, почти на том самом месте, где капитан Уолей, желая сохранить нетронутыми пятьсот фунтов своей дочери, повернулся, чтобы сесть в сампан и ехать на борт «Софалы».

Издали мистер Ван-Уик увидел Стерна, который, моргая, посмотрел на него и поднял руку к шляпе. Они остановились в тени большого дома (то был банк), и помощник рассказал, как шлюпки с командой через шесть часов после катастрофы вошли в бухту Пангу и как они прожили две недели в этом проклятом месте, терпя всевозможные лишения, пока им не удалось наконец оттуда выбраться.

Следствие не нашло виновных. Гибель судна объяснили необычайной силой течения. Действительно, другого объяснения быть не могло; за время ночной вахты судно уклонилось к востоку на семь миль.

— Не повезло мне, сэр! — Стерн провел языком по губам и отвернулся. — Я упустил случай поступить к вам на службу, сэр. Об этом я всегда буду сожалеть. Но ничего не поделаешь: одному — слезы, другому — радость. Для мистера Масси ничего лучше и придумать было нельзя, словно он сам позаботился об этом крушении. Самая своевременная гибель судна, о какой мне приходилось слышать.

— Что сталось с этим Масси? — спросил мистер Ван-Уик.

— С Масси, сэр? Ха-ха! Он все толковал, что купит другое судно, но, положив деньги в карман, сел рано утром на почтовый пароход, отплывавший в Манилу. Я погнался за ним и явился на борт, а он мне сказал, что едет в Манилу и там, несомненно, разбогатеет. До меня ему никакого дела не было. А ведь он обещал мне командование, если я буду держать язык за зубами…

— Вы ничего не сказали… — начал мистер Ван-Уик.

— О нет, сэр! Зачем мне было говорить? Я хочу выдвинуться, но мертвые мне не мешают, — сказал Стерн. Он быстро заморгал, потом на секунду опустил глаза. — А кроме того, сэр, я попал бы в неловкое положение. Вы заставили меня молчать дольше, чем следовало.

— А как случилось, что капитан Уолей остался на борту? Он и в самом деле отказался покинуть судно? Или, быть может, это произошло случайно?

— О нет! — энергично перебил Стерн. — Говорю вам, я ему кричал, чтобы он прыгал за борт. Несомненно, он сам отдал фалинь шлюпки. Мы все его звали… то есть Джек и я. Он нам даже не ответил. До последней минуты на судне было тихо, как в могиле. Потом взорвались котлы и «Софала» пошла ко дну. Случайность? э, нет! Говорю вам, сэр, игра была кончена.

Вот все, что мог сообщить Стерн.

В течение двух недель мистер Ван-Уик посещал клуб, и там он встретился с юристом, в конторе которого был подписан договор Масси и капитана Уолея.

— Удивительный старик! — сказал юрист. — В мою контору он со своими пятьюстами фунтами явился, так сказать, неведомо откуда, а за ним с тревожным видом следовал его механик. А теперь он исчез так же таинственно, как появился. Я никогда его не понимал. Нет ли тут какой-нибудь тайны, касающейся этого Масси, а? Странно, неужели Уолей действительно отказался покинуть судно? Это было бы нелепо. Вины на нем не было, как выяснилось на следствии.

Мистер Ван-Уик заявил, что знал его хорошо и не верит в самоубийство. Подобный акт не вязался с характером человека.

— Я придерживаюсь того же мнения, — согласился юрист.

Все склонны были думать, что капитан слишком долго оставался на борту, стараясь спасти что-нибудь ценное.

Быть может, карту, с помощью которой он мог снять с себя подозрение, или какой-нибудь ценный предмет, находившийся в его каюте. Фалинь шлюпки попросту мог сорваться. Однако, как это ни странно, бедняга Уолей незадолго до последнего рейса зашел в его контору и оставил ему запечатанный конверт, поручив, в случае его смерти, отправить это письмо дочери. Впрочем, ничего необычайного в этом нет, если принять во внимание возраст капитана.

Мистер Ван-Уик покачал головой: капитан Уолей мог дожить до ста лет.

— Совершенно верно, — подтвердил юрист. — У старика был такой вид, словно он пришел в мир взрослым человеком и даже с этой длинной бородой. Знаете ли, я почему-то никогда не мог его представить себе старше или моложе.

И в этом человеке была какая-то физическая мощь. Быть может, этим и объясняется то впечатление, какое он производил на всех, кто имел с ним дело. Казалось, его не прикончить обычными средствами, как приканчивают всех нас.

Было что-то внушительное в его спокойной величественной учтивости. Словно он был уверен, что времени ему хватит на все. Да, было в нем что-то не поддающееся разрушению. И иногда он говорил так, будто и сам в это верил.

Когда он в последний раз явился ко мне с этим письмом, он отнюдь не казался угнетенным. Пожалуй, был медлительнее, чем обычно. Но отнюдь не угнетен. Интересно, было ли у него предчувствие? Быть может! И все-таки печальный конец для такого замечательного человека.

— О да! Конец печальный! — с таким жаром воскликнул мистер Ван-Уик, что юрист с любопытством посмотрел на него и, распрощавшись с ним, сказал одному из своих знакомых:

— Странный тип — этот голландец-плантатор из Бату-Беру. Знаете о нем что-нибудь?

— Очень богат! — ответил директор банка. — Я слыхал, что он с первым почтовым пароходом едет на родину, чтобы организовать компанию и передать ей свои земли.

Еще один табачный район открыт всем и каждому. Думаю, он поступает умно. Хорошим временам приходит конец.

В южном полушарии дочь капитана Уолея не предчувствовала катастрофы, когда распечатывала письмо, адресованное на ее имя рукой юриста. Она его получила после полудня; никого из постояльцев не было дома, сыновья ее ушли в школу, а муж, худой, до пояса закутанный в пледы, сидел с книгой наверху, в своем большом кресле.

В доме было тихо; серый облачный день прильнул к окнам.

В жалкой столовой, где круглый год стоял слабый запах съестного, она присела к длинному, вечно застланному скатертью столу, вокруг которого выстроились стулья, прижавшись к нему спинками, и прочла первые фразы: «С глубоким сожалением… тягостный долг… вашего отца нет в живых… согласно его инструкции… роковая случайность… утешение… имя его не запятнано…»

Лицо у нее было худое, гладкие пряди черных волос не скрывали слегка запавших висков. Она плотно сжала губы, темные глаза ее расширились, и наконец с тихим стоном она вскочила, но тотчас же наклонилась, чтобы поднять другой конверт, соскользнувший с ее колен на пол.

Она вскрыла его, выхватила листок.

«Дорогое мое дитя, — так начиналось письмо, — пишу тебе, пока еще сохранил способность писать разборчиво.

Я прилагаю все силы, чтобы сберечь для тебя оставшиеся деньги. Я их удержал у себя для твоей же выгоды. Они — твои. Я их не трону, они неприкосновенны. У тебя есть пятьсот фунтов. Из того, что я заработал, я пока ничего не отложил. Но теперь, если буду жив, я должен отложить небольшую сумму, чтобы приехать к тебе. Я должен к тебе приехать. Должен еще раз тебя увидеть.

Трудно поверить, что когда-нибудь ты будешь читать эти строки. Кажется, бог позабыл обо мне. Я хочу тебя видеть… и все-таки смерть была бы великой милостью.

Если когда-либо ты прочтешь эти слова, я поручаю тебе вознести благодарность господу милосердному, ибо тогда я буду мертв и все будет хорошо. Дорогая моя, близок конец моего рабства».

Следующий абзац начинался словами: «Зрение мое слабеет…»

В тот день она больше не читала. Рука, державшая листок, медленно опустилась; стройная в своем простом черном платье, она подошла к окну. Слез не было; ни скорбного возгласа, ни благодарственного шепота не сорвалось с ее губ. Жизнь была слишком тяжела, несмотря на его любовь, его усилия, — она заглушила эмоции. Но впервые за все эти годы притупилось ее жало, пришел конец тягостным заботам, связанным с бедностью и унизительной борьбой за кусок хлеба.

Даже мысль о муже и детях, казалось, растаяла в сером свете облачного дня. Она видела только лицо своего отца, словно он пришел ее навестить, как всегда — спокойный и внушительный, каким она видела его в последний раз, но еще более величественный и нежный.

Она засунула сложенное письмо между двумя пуговицами своего гладкого черного корсажа, прижалась лбом к оконному стеклу и, пока не спустились сумерки, стояла неподвижно, отдавая отцу все свои свободные минуты.

Умер! Возможно ли? Боже мой, может ли это быть? Удар был ослаблен расстоянием и годами разлуки. Бывали дни, когда она совсем о нем не думала — времени не было. Но она его любила, она чувствовала, что любила его.

Примечания

1

Серанг — лоцман туземец.

(обратно)

2

Так называется вахта с 18 до 20 часов.

(обратно)

3

Айви — плющ.

(обратно)

4

Ласкар — матрос индиец или малаец.

(обратно)

5

Испорченное Mortella — мыс на Корсике. Башни Мартелло, небольшие, круглые, с толстыми стенами, строились вплоть до конца XVIII в. для защиты побережий от вторжения неприятеля.

(обратно)

6

Гребок — короткое весло с широкой лопастью на туземных каноэ.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

*** Примечания ***