Седьмая чаша (сборник) [Димитр Пеев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДИМИТР ПЕЕВ СЕДЬМАЯ ЧАША ПОВЕСТИ



ВЕРОЯТНОСТЬ РАВНА НУЛЮ

Часть первая

I. ПОЛУНОЧНЫЕ ШИФРОГРАММЫ

13 июля, воскресенье
Ковачева разбудил телефонный звонок.

Он сразу же привычно посмотрел на часы. Было начало седьмого. Кому он понадобился в такую рань? Скорей всего, ошибка. Но, может, из управления? Как бы то ни было, придется откликаться на назойливое дребезжанье, не то проснется жена. Соскочив с кровати, он вышел в холл к телефону.

— Доброе утро, товарищ полковник! — зарокотал в трубке бас генерала Маркова. — Вроде бы не вовремя звоню, вы уж извините и за воскресенье, и за ранний час. Надеюсь, понимаете — по неотложному делу. Неотложному!

— Что случилось, товарищ генерал? — тихо спросил Ковачев.

Жена все-таки проснулась. Стояла в дверях спальни — сонная, с недоумевающим взглядом.

— Случилось то, что вам надо немедленно ехать в Варну. Вместе с Петевым и Дейновым. Они уже в курсе. Товарищу полковнику, как и положено, звоню последнему — чтоб он прихватил лишних пятнадцать минут сна…

— Благодарю. Подробности будут?

— Все подробности узнаете из шифровки. Ее передаст вам Петев. Самолет в восемь пятнадцать, машина будет у вас в семь тридцать. Времени хватит, верно? Минев знает о вашем прилете, будет ждать в управлении.

Пока Ковачев брился и стоял под душем, жена приготовила ему чемоданчик. К таким вызовам она давно привыкла.

Шифровка была лаконичной. Минувшей ночью (точнее, за минуту до полуночи) спецслужба перехватила странную радиограмму, переданную в эфир в районе между Золотыми песками и Балчиком, где-то возле Кранева. Те, кто засек передачу, по «почерку» предположили, что неизвестному радисту что-то мешало. Вероятнее всего, передатчик находился в автомашине — радист воспользовался ее аккумулятором.

Вот и весь текст шифровки. Остальное предстояло распутывать.


В Софийском аэропорту у них еще хватило времени выпить по чашечке кофе. А в Варне ждала машина, и они с места в карьер понеслись в город.

В кабинете, кроме начальника окружного управления генерала Минева, чинно сидел человек в очках, представившийся майором Симовым из отдела дешифровальной службы. Минев ознакомил Ковачева с материалами. По тону его трудно было понять, обижен ли он, что министерство скоропалительно передало дело софийской группе, или радуется, что в самый разгар курортного сезона не придется самому копаться в такой заурядной истории.

Впрочем, знакомство с материалами не затянулось. Действительно, в 23.59 седьмая станция перехвата засекла тайную передачу. Электронная автоматика не только записала сигналы, но мгновенно задействовала подстанции Б и В. Три луча пересеклись в квадрате Л-17, где зафиксировали стационарный радиоисточник. Туда немедленно выехали оперативники, но, когда через четверть часа группа оказалась на предполагаемом месте, вблизи не было ни души. Ни одного автомобиля в окрестностях, ни одного строения вокруг.

Пока оперативные машины безуспешно прочесывали окрестности, перехваченные сигналы были переданы в Софию. Дешифровальная машина в министерстве бесстрастно проглотила пятизначные группы цифр, «жевала» радиограмму несколько часов и наконец в восьмом режиме алгоритма ЕФ-3 выплюнула дешифровку. Оказалось, передача велась на английском языке. В переводе текст выглядел так:

«…ПЕСКИ ДВЕНАДЦАТЬ ОТЕЛЬ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬ О'КЭЙ ЭКСТЕРЬЕРА УСЛОВИЯ ЖАЛКИЕ МЭРИ И ДИНГО ЧЕРЕЗ ТУРЦИЮ МАМАН».

Повертев листок с переведенным текстом, Ковачев положил его на стол.

— Гм… динго. Не о дикой ли австралийской собаке идет речь? И куда — «через Турцию»? К нам или от нас? Вроде и расшифровали, а поди разберись!

— То-то и оно, — сказал Минев. — Вероятно, она еще и закодирована. Однако пора выслушать соображения майора Симова.

— Действительно, в дешифровке сориентироваться трудно. Надо иметь в виду, что начало радиограммы отсутствует, мы располагаем текстом лишь с того момента, когда включился магнитофон. Передача шла с небольшим ускорением, не более двадцатипятикратного. Но «растягивание» сигналов до скорости, с которой работал неизвестный радист, показало, что специалист он отнюдь не классный. Скорее всего, недостаточно хорошо обученный любитель. Об этом можно судить не только по неравномерным интервалам между цифрами, но и по неровному радиопочерку. К тому же почерк немного вялый, замедленный…

— Но этот ваш «заурядный любитель», — перебил Ковачев, — располагает приставкой для предварительной записи сигналов, которая в нужную минуту «выстреливает» загадочную цифирь.

— И что самое интересное, — подхватил Симов, — приставка снабжена достаточно мощным передатчиком. Отсюда его услышат хоть в Новой Зеландии.

— Или в Австралии, — сказал Минев.

— К тому же радист располагал и аппаратурой для шифрования текста, для превращения букв в цифры — правда, в несколько ограниченных пределах. Такую аппаратуру, как и приставку для ускорения записи, в магазине «Тысяча мелочей» не купишь…

— Вы хотите сказать, радист хорошо подготовлен? — спросил Ковачев. — Специфические для его профессии средства — это вполне естественно.

— Я хочу обратить внимание на тот факт, что оснащен он как раз слабовато. Возможности для шифрования у него были ограниченные. Потому мы так легко и раскусили орешек.

— Простой шифр, говорите? — в задумчивости проговорил Минев.

— Да, очень.

— Странно. Будто нам хотели облегчить задачку по дешифровке… Но тогда едва ли можно верить этой шифрограмме.

— Хоть верь, хоть не верь — все равно будем разбираться, — сказал Ковачев. — Первая наша задача — найти Маман, раскрыть этот псевдоним. Надо установить наблюдение за всеми автомобилями, которые ночью останавливаются на шоссе с работающим двигателем. Понятно, такая слежка в чем-то бессмысленна, но другого выхода нет. Дейнов, твоя задача — поинтересоваться гостями, прибывшими в последние дни в гостиницу «Интернациональ». А Петев возьмет на себя наблюдение за машинами. Вдруг кто-нибудь еще раз выйдет в эфир? — Он перевел взгляд на Минева. — Товарищ генерал, одной нашей группе здесь не управиться. И для поисков машины с передатчиком, и для кое-чего другого потребуется ваша помощь. Нам нужны люди.

— Согласен, я уже думал об этом. Предлагаю капитана Крума Консулова. Этой весной его перевели к нам из Софии, но он наш, варненский. Обстановку знает отлично, инициативен. Порою даже сверх меры… Энергии у него — на троих.

В тоне, которым превозносились достоинства Консулова, чувствовалась скрытая ирония, и непонятно было, разыгрывают ли столичных гостей или хотят им капитана подсунуть. Поэтому Ковачев, зная о Консулове с чужих слов, не стал вступать в игру, а лишь спросил:

— И за эти несколько месяцев он так преуспел, что уже сработался с местными коллегами?

— Сработался, да еще как! Попробуйте парня. Если не подойдет, его всегда можно заменить.

Полковник Ковачев любил работать с так называемыми «трудными» людьми — знал, как затрагивать потаенные струны их сердец. А «трудные» отплачивали ему преданностью, предельным напряжением сил. И порою — даже дружбой…


В небольшом кабинете директора гостиницы Дейнов внимательно просматривал списки гостей. С первого числа «Интернациональ» принимала только иностранцев. Болгар не было. Но, как Дейнов ни старался, выйти на след не удавалось, тоненькая ниточка от Маман обрывалась в самом начале.

Эта кличка могла принадлежать и мужчине и женщине, и старому и молодому. Даже английский язык, на котором была составлена шифровка, не подсказывал, что радист — непременно англичанин (их здесь было достаточно) или американец (гостей из США значилось гораздо меньше). И все-таки Дейнов аккуратно записал подозрительные, на его взгляд, имена и отправился расспрашивать здешнего лифтера. Эти вроде бы неприметные служащие в гигантской машине «Балкантуриста» обыкновенно отличались наблюдательностью и могли быть чрезвычайно полезными, если заручиться их доверием или хотя бы симпатией.

Здравко оказался словоохотливым малым. Через несколько минут они уже беседовали как старые приятели. Дейнов представился летчиком-истребителем. Однако, судя по всему, парнишка не только не поверил этой версии, но тут же смекнул, что за «истребитель» вовлек его в разговор. Поглядывал со страхом и любопытством — словно искал, где у гостя пистолет предательски оттопыривает пиджак. Слава богу, хоть оружие сегодня не взял…

Может, потому, что обо всем догадался и хотел помочь, а может, из-за обыкновенной мальчишеской болтливости Здравко охотно делился наблюдениями, порою давая остроумные характеристики постояльцам.

— А вон еще один редкий тип.

Он кивнул в сторону вышедшего из лифта, немолодого господина, одетого с подчеркнуто английскими пристрастиями начала века (да, клетчатый костюм, очки в толстой роговой оправе, дымящаяся трубка). Господин был рыжий, весь усеянный веснушками и надменно важный — точь-в-точь Джон Буль на карикатурах.

— Мистер Халлиган тоже наш постоялец, — продолжал парень. — Приехал несколько дней назад вместе с женой. Коллекционирует окурки…

— Как это? — изумился Дейнов.

— А так. За оригинальный окурок готов выложить хоть целый лев. Вчера высыпали с верхнего этажа пепельницу. Он заметил и тут же попросил меня собрать все окурки на террасе. Там были и наши сигареты, и заграничные. Большинство — в помаде…

— Ну и что?

— Да ничего. Он их взял, а мне дал очередную купюру. Эх, были бы все постояльцы такие, как мистер Халлиган!


Ночью капитан Консулов патрулировал между Варной и Балчиком. Объезжая вместе с шофером свой сектор, они упорно молчали, что было крайне странно для обоих. Но этому была причина: шофер опоздал на две минуты, и Консулов выругал его. Теперь обиженный шофер дулся на капитана. Консулов же не считал нужным снизойти до беседы с подобным растяпой.

Машина медленно ехала по пустынной дороге — спешить было некуда.

Поднявшись на очередной холм, увидели впереди, возле перелеска внизу на равнине, автомашину с горящими задними огнями. Едва приблизились, огни погасли. Консулов скомандовал включить дальний свет, чтобы высветить чужой номер. Когда проезжали мимо, заметили за рулем мужчину с зажженной сигаретой в зубах.

Консулов докладывал по радиотелефону:

— На двадцать пятом километре, недалеко от развилки, замечен «вартбург-люкс» ПА 37-18…

— Работал у него мотор? — спросил дежурный по управлению.

— Да разобрать было нельзя… Ждите очередного выхода в эфир.

Когда оперативная машина отдалилась, мужчина в «вартбурге» внимательно огляделся. Шоссе было абсолютно пустым. Тогда он кивнул — и сразу же рядом с ним выпрямилась притаившаяся на соседнем сиденье спутница — женщина с коротко стриженными русыми волосами, — и они принялись целоваться.

14 июля, понедельник
В ведомственный дом отдыха Петев приехал, чтобы забрать Ковачева и отвезти его в окружное управление.

— Что новенького? — спросил полковник уже в машине.

— Ничего… не считая ночной ложной тревоги Консулова.

— А как Дейнов?

— Прикипел к Халлигану, целый день проторчал на пляже возле этого господина. Вообразил, что он и есть та самая Маман…

— По мне, так он больше смахивает на Папана. Боюсь, это ложный след. Странный какой-то мужик — окурки собирает…

— Может, сумасшедшего из себя разыгрывает?

— Едва ли. Какой ему смысл привлекать наше внимание своим идиотским хобби!

Войдя в кабинет, который ему отвели, Ковачев снял трубку, чтобы позвонить генералу Маркову. И тут же ее положил. Что нового мог он сообщить? Какую свежую идею подкинуть? Да, две машины патрулируют ночью по шоссе возле Золотых песков, но «они» могут снова выйти в эфир — хоть через неделю, хоть через месяц, могут и вообще не выйти. А этот Халлиган — единственная находка, — по всей вероятности, безобидный чудак, не более…

И все же Ковачев позвонил:

— Никаких новостей, товарищ генерал. Главное наше занятие — лежать пока что на песочке, доводить до кондиции загар.

— Что-то быстро вы выкатились на дорожку, по которой только отдыхающие слоняются.

— Не ради прогулок — единственно службы ради… Просто мы целыми днями должны быть на пляже, рядом с нашими подопечными. А что, если и вам сюда переправиться? И пободаете нас, и дадите какое-либо ценное, как всегда, указание.

— Не искушай меня без нужды. Коли дойдет до «цэу», я уж не упущу возможности. Продолжайте и докладывайте каждое утро.


В оперативном помещении часами, а то и днями царило абсолютное спокойствие. Приборы следили за официально разрешенными передачами, контролировали их согласно эталонам, и только мягкое свечение экранов и едва уловимый шум реле подсказывали, что аппаратура, хотя и дремлющая, задействована. А людям ничего другого не оставалось, как любоваться этим странным техническим пейзажем. Но появись в эфире незарегистрированный передатчик — и в тот же миг с внезапностью взрыва все оживет: и аппараты, и люди.

Ровно в полночь опять вышел в эфир тот же самый передатчик. Это никого не удивило. Сигналы на сей раз были записаны с самого начала. И едва пересеклись два луча, дежурный, не дожидаясь третьего, уже сообщил в управление:

— Внимание, та же самая станция. Наши машины движутся по направлению к Краневу.

К счастью, машины оказались по разные стороны от точки пересечения, но на том же шоссе, лишь в нескольких километрах от прежнего места. Спустя секунды они уже неслись на предельной скорости.

В той, что летела со стороны Балчика, Петев поддерживал постоянную связь по радиотелефону. Третий луч пеленгатора уже уточнил нужное место. И тут шифрованные сигналы вдруг прекратились.

— Жми на педаль! Газуй! — задыхаясь, подгонял Петев шофера. — Он уже вырубился, пойми! Еще немного! Эх, не упустить бы!

Шофер так газовал, что на каждом повороте они рисковали опрокинуться в кювет. Когда взлетели на очередной холм, Петев скомандовал:

— Теперь потише! Где-то здесь, близко.

Шофер сбросил газ. Вскоре они заметили вдали одну-единственную машину, которая стояла на обочине с зажженными задними огнями.

При их приближении шофер вдруг выехал поперек шоссе, словно вознамерился его перегородить. В свете фар был отчетливо виден мужчина за рулем. Впечатление, что им хотели преградить путь, вскоре рассеялось. Стало ясно, что шофер хотел всего лишь развернуться. Огромный американский автомобиль с австралийским номером, который Петев тотчас записал.

— Посигналь ему — дескать, мы нервничаем. Пусть думает, что мы спешим, а он перегородил дорогу.

Шофер несколько раз просигналил. В ответ мужчина помахал приветливо рукой, как бы пытаясь извиниться. Развернувшись, он поехал затем в сторону города. Петев начал доклад по радиотелефону.

15 июля, вторник
Рано утром Ковачев собрал в кабинете Петева, Дейнова и Консулова.

— Передатчик находился в автомобиле марки «плимут», австралийский номер «АУС фау эм 46-57», — начал он. — Шофера зовут Дэвид Маклоренс, австралийский гражданин, пересекший нашу границу на рассвете 12 июля со стороны Греции через погранпункт Кула. Заметьте, в тот самый день, когда засекли первую шифровку. Вместе с Маклоренсом в машине приехала и Эдлайн Мелвилл, тоже австралийская гражданка. Сегодня оба они разместились в отеле «Интернациональ», в двух соседних номерах: 1305 и 1307…

— А это именно та самая машина? — поинтересовался Дейнов.

— Мы прибыли к запеленгованному месту ровно через минуту после прекращения сигналов, — доложил Петев. — И по пути не встретили ни единой машины. Со стороны Варны двигался капитан Консулов — он тоже никого не видел. Стало быть, сомнений нет. К тому же, заметив нас, Маклоренс сразу же смылся с запеленгованного места. Повторяю, сомневаться здесь бессмысленно.

— А этот… Маклоренс, — спросил Ковачев, — он что из себя представляет?

— Ему тридцать пять лет. Крупный, атлетически сложенный господин с немного флегматичным, я бы даже сказал, туповатым видом, — впервые отозвался Консулов (он проследил Маклоренса до самой гостиницы и имел возможность разглядеть его вблизи).

— Да это же явно Маман! — с энтузиазмом воскликнул Дейнов.

— Ну как же! Собственной персоной, — усмехнулся Консулов. — Стало быть, Маман? Вы, значит, тешите себя такими догадками? А я все же задался бы вопросом, с чего это он на своем австралийском рыдване прикатил к нам. То ли пляжей у них нет, то ли соблазнился обслугой «Балкантуриста»? И почему притащился именно из Австралии, а?..

— Хочу ознакомить всех с текстом ночной радиограммы, — счел нужным вмешаться Ковачев. — Она тоже на английском. Шифр идентичен, по этой части наши коллеги не встретили затруднений. Итак:

«ДОН БОНИФАЦИО СТАРЫЙ НИКТО И KOKO С ЖЕЛЕЗНЫМ ВОЛКОМ УЖЕ В ОТЕЛЯХ У НАС ЖДУ ПАРОЛЯ МАМАН».

— Значит, еще четыре персоны пожаловали, а пароля ждут уже шестеро. Приличная компания! Что же их сюда привело?

Размышления Дейнова были прерваны возгласом Ковачева:

— Погоди-погоди! Откуда их вдруг шестеро набралось?

— Ну… эти… Маклоренс и его возлюбленная, что из Австралии, — двое, старый Бонифацио — трое, Никто, Коко и Железный Волк… Шестеро!

— Значит, и Никто зачисляется в компашку? — спросил Консулов.

— И Никто, и Железный Волк, и Коко — все это псевдонимы…

— Достаточно, Дейнов, я понял. А вы, Консулов, что скажете?

— Похоже на розыгрыш, товарищ полковник. Особенно если иметь в виду этот элементарнейший шифр. Текст уж больно несерьезный. А дон Бонифацио сильно смахивает на дона Базилио.

— А на что смахивает «жду пароля»?

— Тоже с гнильцой товар. Слишком ясно и категорично.

— Да, но все же зашифровано, — возразил Ковачев.

— Зашифровано, но так, чтоб мы сразу все поняли. И этот легко опознанный автомобиль с передатчиком, и сам радист — все это или какой-то идиотизм, полная глупость, розыгрыш, или… серьезнейшее дело…

— Продолжайте, Консулов.

— Дон Бонифацио старый — это, несомненно, адрес. Бонифацио-старший — отец Бонифацио-младшего. Такое на Западе практикуется. Для меня по-настоящему загадочны Коко и Никто. Железный Волк вызывает ассоциации с техникой. Может быть, речь идет о какой-либо аппаратуре, уже установленной Коко в нескольких номерах гостиничного комплекса.

— Я вас серьезно спрашиваю, — сказал Ковачев.

— Я вполне серьезен… Если допустить, разумеется, что текст — не розыгрыш. Железный Волк может означать подводную лодку; тогда «Никто» — название операции, а Коко — дата ее окончания. «В отелях у нас» — это соседние державы, а Пароль — некая красотка, которая вот-вот прибудет. И так далее, если есть желание пофантазировать.


II. ЧЕРНЫЙ ЧЕМОДАН

В тот же день, перед обедом
После раскрытия радиста и дешифровки радиограммы снова наступило полное затишье, и никто не мог предсказать, когда оно нарушится. Гораздо важнее было поразмышлять: действительное или кажущееся это спокойствие? Поэтому, едва закончилось утреннее совещание и коллеги его направились решать свои задачи, Ковачев отправился в дом отдыха министерства. Даже пошел на пляж. Но не прошло и часа, как там появилась угловатая фигура Консулова. Он был в плавках, с сумкой в руке. То и дело оборачиваясь, вглядываясь в полуголые тела, Консулов наверняка искал его, Ковачева. Не случилось ли чего?

— Здравствуйте! Ко мне или в объятия Нептуна?

Ковачев уже распознал своеобразную манеру высказываний Консулова и решил ему подыгрывать.

— Какой там Нептун! Квод лицет Йови, нон лицет бови. — Он явно полагал, что Ковачев не силен в латыни, поэтому сразу перевел поговорку: — Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Бреду в жалкой роли почтальона. Хочу порадовать вас открыточкой.

— Интересно.

Консулов достал из сумки цветную открытку с видом Золотых песков. На обратной стороне значилось:

«Варна, Сиреневая улица, дом № 5. Петру Петкову, Дорогой Пешо, я на несколько дней приехал на Золотые пески. Гостиница „Метрополь“. Давай-ка повидаемся в пятницу, 19 июля, в десять тридцать. Твой друг Гошо».

— И что же? Чем замечательна эта открытка?

— Тем, что ее только что опустил в почтовый ящик гостиницы «Метрополь» Дэвид Маклоренс. Наблюдатель засек и с помощью администрации гостиницы заполучил открыточку.

— Гм! Интересно, — повторил Ковачев. — А не мог ли наблюдатель ошибиться?

— Нет. Во-первых, он видел, кто и как опускал открытку, во-вторых, в ящике она оказалась единственной.

— Возможно ли, что этот Маклоренс — болгарин? В Австралию много отбросов уплыло в свое время.

— Даже если и болгарин, то, скорее всего, второго издания: допустим, сын какого-нибудь нашего эмигранта. К тому же от англосаксонской мамаши, судя по комплекции.

— У вас было больше времени для размышлений. Что вы думаете об этой открытке? — спросил по пути к дому отдыха Ковачев.

— Адресат, разумеется, никакой не друг Маклоренсу. Сообщается место и время встречи агенту, каковым не обязательно должен быть Петр Петков. Во-первых, Маклоренс обитает не в «Метрополе», а в «Интернационале». Во-вторых, если они друзья, то Маклоренс может посетить дом друга. В-третьих, и это самое важное, пятница приходится не на девятнадцатое, а на восемнадцатое июля.

Ковачев мысленно сосчитал дни недели.

— Да, правильно… Что бы это могло означать? Не мог же он случайно ошибиться. Восемнадцатое… Девятнадцатое… В нашем деле такие ошибки маловероятны.

— Вероятно, это какая-то уловка, к которой мы еще вернемся. А открытка? Как поступить с ней? Все-таки надо послать по адресу, не правда ли?

— Обязательно. Иначе возникает опасность, что ничего не случится вообще. А этого допустить нельзя. Но время есть. Почта доставит открытку завтра, вероятно, после обеда. У нас в запасе чуть больше суток. Думать, думать, думать!

Ковачев быстро оделся. Уже сидя в машине, взял открытку у Консулова и снова пристально в нее вгляделся. И чем дольше он смотрел, тем больше убеждался, что эта открытка, случайно попавшая в их руки, — не маленький козырь. Это не просто условный знак для встречи, но нечто гораздо более значительное…

— Думаете, товарищ полковник? — спросил Консулов, будто телепатически уловив его состояние.

— Думаю, думаю, чем еще лучшим можно заняться?

— Тогда поразмышляйте вслух. Может, и я чем-нибудь помогу.

— Вырисовываются две версии. Или этот Дэвид Маклоренс болгарин, и тогда нет ничего удивительного, что он, подписываясь как Гошо (может, он действительно Гошо или под этим именем его знает Пешо), послал открытку, которую сам надписал здесь, у нас. Но интересней и, разумеется, перспективней другая версия. Что он не болгарин и не сам написал текст. Тогда следует логически, что открытку ему вручили «там» уже готовой, надписанной, и его задача — только опустить ее и повстречаться с Пешо или в пятницу, 18-го, или 19-го, в субботу, возле гостиницы «Метрополь».

— С ним или кем-то другим, которого Пешо знает как Гошо… Возникает законный вопрос: как Пешо узнает Маклоренса, который только что прибыл вон откуда — аж из Австралии?

— Знаете, когда я вас слушал, пришла в голову одна догадка в пользу версии, что открытка была надписана «там».

— Представьте себе, и меня осенила такая же догадка, — усмехнулся Консулов.

— Тогда поделитесь вашей. А после мы сравним…

— Почему встреча у гостиницы «Метрополь», а не у «Интернационаля», где расположился Маклоренс и где было бы естественно увидеться, допустим, в холле, а еще естественней — в номере, если они друзья? Не означает ли это, что открытка была написана еще до того, как Маклоренс поселился в гостинице «Интернациональ», причем написал ее человек, которого он знает и который жил в гостинице «Метрополь»? Такова ли была ваша догадка?

— Нет. Ваше предположение, быть может, и верно. Оно весьма логично и правдоподобно, но существует вероятность, что «Метрополь» указан для конспирации, чтобы знакомые случайно не засекли их встречу. А может, «Метрополь» означает вообще что-то иное.

— Не исключено.

— Представьте себе, что некто поручил вам, когда прибудете на Золотые пески, отправить открытку с таким содержанием. Независимо от того, болгарин вы или только перепишете текст по-болгарски. Как вы поступите?

— Куплю открытку, приклею марку, напишу условленный текст и опущу в почтовый ящик, — отвечал без размышлений Консулов, глядя на полковника с нескрываемым интересом.

— Именно это я и хотел от вас услышать! Прежде всего купите открытку! Что я и поручаю вам сделать. Я сейчас сойду и дальше доберусь автобусом к окружному управлению, а вы на машине постарайтесь решить единственную задачу: купить такую же открытку и доставить ее мне. Но помните: не какую-нибудь другую, а именно такую. Начните у киоска возле «Интернационаля», потом в других гостиницах комплекса, в «Дружбе», если понадобится, поищите и по городу на центральных улицах, но любою ценой найдите и привезите мне такую открытку.

— Но зачем вам? Да не решили ли вы…

— Ничего я не решал. Выполните задание, а после поговорим… в управлении… — отвечал Ковачев, вылезая из машины.

В кабинете его ожидал Петев. Оказывается, он звонил в дом отдыха, но уже после того, как Ковачев уехал.

— Ну, рассказывайте о вашем Дэвиде.

— Почему — о «моем»? Разве он не общий?

— Вы его открыли, значит, ваш. Что он теперь поделывает? Вижу, не случайно вы меня искали.

— Так называемый «мой Дэвид» чувствует себя отлично и держится превосходно. После открытки ничем себя не проявил. Но появился господин, который его усиленно ищет.

— Как так ищет?

— Ходит из гостиницы в гостиницу, ищет некоего Мортимера Харрисона, а когда ему отвечают, что такого не значится, спрашивает и о Дэвиде Маклоренсе.

— Болгарин?

— Нет, ирландец. Ларри О'Коннор, из Соединенных Штатов. Прибыл вчера вечером самолетом из Парижа, поселился в гостинице «Лебедь». С самого начала, как только мы его засекли, он, вместо того чтобы купаться и загорать, занимается одним и тем же: ходит, расспрашивает, высматривает…

— И кого же он высмотрел?

— Слава богу, гостиниц много, он еще не дошел до «Интернационаля». Как думаете, найдет он Маклоренса?

— Разумеется. Зачем нам мешать человеку? Ни в чем ему не препятствуйте, только наблюдайте.

Консулов появился лишь под вечер — усталый, голодный и раздраженный.

— Нет как нет проклятой открытки, — докладывал он. — Нигде ни единой. Я до отвращения насмотрелся на все эти разноцветные картинки, но точно такой не обнаружил. На всякий случай заглянул и в контору, что ведает распространением такого рода продукции. Там мне объяснили, что прошлым летом проходила одна такая партия открыток, но больше их не производили. Марочка тоже прошлогодняя. Эта серия быстро себя исчерпала еще в середине прошлого года.

— Вот видите, одна из наших догадок оказалась убедительной. Теперь уверенно можно полагать, что Маклоренс привез с собой открытку, купленную в прошлом году здесь, но надписанную «там».

Консулов положил открытку и несколько театрально откинулся на стуле. Ковачев, взяв ее, снова принялся разглядывать. После долгого молчания он усмехнулся и сказал:

— Не люблю, когда «он» меня не уважает. Тогда и я начинаю терять к нему всякое уважение.

— Кто же сей таинственный «он», товарищ полковник, и чем он соизволил провиниться перед вами?

— Не доверие, нет! Я — как старые кабатчики. Помнится, в былые времена везде в корчмах и бакалейных лавках красовались засиженные мухами плакаты: «Уважение — каждому, кредит — никому!» Так и я: доверие — никому, но уважать готов всякого. Опасно перестать уважать кого-либо. Так можно любое дело завалить. Если, конечно, «он» сам не потеряет к тебе уважения.

— И опять — «он»…

— Тот, кто послал сюда Маклоренса, кто распорядился купить, надписать и послать по почте открытку. Какой-нибудь тамошний полковник или, чтобы себе не льстить, только майор.

— Чем же заслужил «он» ваш гнев?

— Посмотрите на эту открытку. Гребешки морских волн, плохо покрашенная пластмассовая пальма, зарытая в песок вместе с жестяной посудиной, но жесть видна, ветер выдул песок. И бедный, несчастный верблюд, разукрашенный «по-восточному», в полном согласии с представлениями и этнографической культурой какого-то торгаша из «Балкантуриста». И восседающий на верблюде этот самодовольный розовый болван, закутанный в простыню из инвентаря гостиницы. А копьем размахивает так, будто сейчас проткнет нубийского льва. Пожалуйста, любуйтесь остатками рыжей его шевелюры, ухмыляющейся круглой физиономией, на которой и презрение к «туземцам», и самодовольство дурака, рассказавшего пошлый анекдот. «Созерцайте меня в дикой Болгарии, которая разыгрывает свою фальшивую экзотику, покуда я провожу свои денечки почти бесплатно!»

— И чем же этот коммерсант из Дюссельдорфа так раздосадовал вас?

— Пусть коммерсант остается на совести мазил, состряпавших открытку. Ошибся тот, кто купил одну из этих картинок — якобы поражающих взор, вроде бы эффектных, а значит, и запоминающихся — вместо того, чтобы избрать обыкновенную, скромную, безликую. Если иметь в виду стандарты и вкусы Запада на такого рода продукцию, надо было выбрать популярную серию, которая долгое время в ходу. Ведь поправка-то должна была быть на целый год вперед. Но нет, «он» и мысли не допускал, что здесь раскусят его картинный замысел. За слабоумных идиотов нас считает. А это нехорошо. Нехорошо его характеризует!

— Теоретически вы правы, но какое это имеет практическое значение? Не заметь мы, как Маклоренс опускает открытку, она дошла бы, какая бы картинка ее ни украшала. «Он» явно на это и рассчитывал. А когда Маклоренса уже засекли, то не все ли равно, что на открытке изображено? Хоть гостиница «Мимоза»…

— Нет, не все равно. Красуйся на открытке «Мимоза» — и поди узнай, что она куплена год назад, что надписана «там», что Маклоренс не болгарин и, самое важное, что «он» считает нас дураками.


Открытка пошла своим путем, и на следующий день почтальон доставил ее Петкову. Действительно, на улице Сиреневой в доме № 5 проживал Петр Господинов Петков или, как его ласково именовали все знакомые, Пешо. Ему было двадцать восемь лет, он давно осел в этих местах и последние три года работал шофером такси. В биографии его не было особенных шероховатостей, если не считать того, что, будучи матросом торгового флота, он попался на валютной махинации с контрабандой в придачу, после чего его уволили. Смущала и еще одна подробность: недавно он женился на служащей военно-морского флота, она работала в финансовом отделе какого-то подразделения.

Следить за таксистом особенно трудно — целый день он носится по улицам, доставляя десятки людей в разные концы, поди разберись, с кем он встречается, о чем беседует! Но при больших неудобствах для слежки есть и некоторые преимущества — можно, к примеру, сесть в его машину и затеять нехитрый разговор, изучая собеседника. А если потребуется, не составит особого труда приспособить в незаметном местечке микрофон с передатчиком. Именно этими преимуществами и воспользовались.

18 июля, пятница
Ровно в девять Ковачев собрал две группы для последнего уточнения задач. В заключение он сказал:

— Хотя сегодня и восемнадцатое, но все же пятница, первая возможность для их встречи, так что будем начеку. Номер машины Петкова — ВН 13-30, серая «волга».

— Вы все же убеждены, что десять тридцать — это именно время встречи, а не что-либо другое? — спросил Петев.

— Я убежден, но, независимо от этого, надо проверить самую вероятную возможность. Если нет других вопросов, то по местам.

…Петев стоял рядом с шофером оперативной машины. Отсюда, где они припарковались среди других автомобилей, отлично просматривался вход в «Метрополь». Почти все обитатели гостиницы были на пляже, наслаждаясь знойным солнцем и тихим морем. Лишь изредка кто-либо входил или выходил. В 10.27 появился Маклоренс — успевший слегка загореть атлет в элегантном светло-синем костюме и пестрой рубашке с распахнутым воротником. В левой руке у него был средних размеров черный чемодан. Стоя неподалеку от входа, Маклоренс чего-то ждал, как обычно ждут машину, чтобы ехать на аэродром.

Петев немедленно сообщил по радиотелефону:

— Докладывает «Второй». Вышел с чемоданом, ждет у гостиницы.

— Скоро прибудет и другой, — ответил ему Ковачев.

В 10.31 к «Метрополю» подкатило серое такси ВН 13-30. Не глуша мотор, водитель быстро вышел из «волги», взял чемодан и, пока Маклоренс устраивался на заднем сиденье, поставил в багажник. И тотчас же, не спросив, куда ехать, направился в город. Вслед на некотором расстоянии двинулась машина Петева. На пересечении одной из аллей он заметил оперативную машину, где рядом с шофером сидел Консулов. Петев слегка ему кивнул и взял трубку радиотелефона.

Даже на широком и сегодня почти безлюдном шоссе на Варну таксист не увеличивал скорость. Видимо, они не спешили. Пришлось Консулову и Петеву обогнать серую «волгу», так что позади осталась лишь третья оперативная машина — побитый, замызганный «запорожец» с тремя веселыми, беззаботными девицами. Вряд ли кто мог бы заподозрить, что «запорожец» оснащен мощным двигателем и радиопередатчиком.

Одна из девушек докладывала Ковачеву:

— Едут довольно медленно, может, и нам их обогнать?

— Нет. «Запорожцу» не положено нестись по шоссе. Но что они там поделывают в салоне, почему молчат?

— Сидят, как прежде, молча на своих местах.

— Уж не поврежден ли микрофон? Ни звука от них.

— Вовсе нет, товарищ полковник. Вы ведь слышите, должно быть, как играет музыка. Это шофер включил радио.

Все так же не спеша такси достигло города и вскоре остановилось перед вокзалом. Петков проворно выскочил, открыл багажник и протянул чемодан Маклоренсу, который небрежно сунул ему десять левов. Пешо согнулся подобострастно. Маклоренс приветливо ему махнул, и они расстались, так и не обменявшись ни единым словом.

Минут десять Маклоренс бродил по вокзалу, постоял у расписания поездов и пароходов, полюбовался на рекламные щиты «Балкантуриста», потолкался у буфета, но ничего не купил, а затем внезапно влился в поток прибывших с очередным поездом и оказался опять на стоянке такси. Наконец подошла его очередь. На сей раз «волга» была оранжевая, из Софии, под номером СА 81-19. Шофером, как быстро установили, оказался Иван Петров Биловарский, из командированных. Он отвез Маклоренса обратно, но не к «Метрополю», а к «Интернационалю», за что получил пять левов. Все повторилось в обратной последовательности. Однако чемодан был не в багажнике, а рядом с Маклоренсом.

Вскоре после того, как австралиец поднялся в свой номер, в кабинет Ковачева прибыли Петев и Консулов. Интересно было наблюдать за их поведением — возбужденный Консулов готов был немедленно поделиться своими соображениями, поспорить, даже на повышенных тонах. Петев же удрученно молчал, словно на нем лежала вина за то, что «его Дэвид» не выдал себя и тем самым «надул» его, Петева. Смущен был и Ковачев, хотя старался этого не показать.

— Ладно, ребятки, не вешайте носы! Было бы гораздо хуже, если бы Маклоренс бросил открытку не после, а до радиограммы.

— Увы, — сказал Консулов. — И специальная, надписанная «там» открытка, и загадочное путешествие черного чемодана, и получасовое сидение Маклоренса в холле «Метрополя» в ожидании Петкова — все это вовсе не водевиль, нет! Таксист знал, куда ехать. Все было оговорено заранее. А мы хоть и наблюдали за ними и извне и, как говорится, «изнутри» спектакля, не можем ответить сейчас на самые элементарные вопросы.

— Да, события протекали вроде бы совсем гладко, — отвечал спокойно Ковачев. — Но только на первый взгляд. Хотелось бы проанализировать отклонения от привычной картины вызова иностранцем такси на предмет поездки в город. Может, поговорим на эту тему, а? Авось что и придумаем.

— Прежде всего настораживает способ вызова, — заговорил с пересохшим горлом Петев. — Иностранцы обращаются обычно к администратору или ловят свободное такси…

— Не возбраняется вызывать и почтовой открыткой, — перебил его Ковачев. — А еще что?

— Бросается в глаза ошибка в дате, — зачастил Консулов. — Не верю, что это описка. Видимо, читать следует так: «18 июля, в пятницу, а если не сможешь, то 19-го, в субботу».

— Об этом мы говорили несколько раньше. Что еще?

— Поскольку они не обменялись ни словом, — сказал Петев, — для таксиста открытка означала: приезжай и отвези гостя на вокзал!

— Какого такого гостя? — спросил Консулов.

— Как это какого? С черным чемоданом в руке.

Ковачев пожал плечами.

— Ага, значит, черный чемодан играл роль опознавательного знака. Допустим. А почему именно Пешо должен был везти Маклоренса, а не любой другой шофер? И почему именно на вокзал? Давайте думать и над этим. Разыгрывать среди бела дня спектакль с поездкой в город и обратно, ради чего? — почти шепотом закончил Ковачев.

А пока они пытались раскрыть загадку этой вроде бы бессмысленной встречи, все разрешилось само собой. Сделав еще несколько посадок, таксист Петков вывесил на переднем стекле табличку «В гараж» и заглянул ненадолго к себе домой. Там он оставил черный чемодан, абсолютно похожий на чемодан Маклоренса, только намного тяжелее, после чего приехал в гараж и передал машину сменщику.

Все это Ковачев узнал уже под вечер, когда бригада слежения за Петковым вручила свой рапорт.


III. КАТАСТРОФА

В тот же день, перед полуночью
Ковачев был из тех людей, что каждую ночь по нескольку раз видят сны. Сколько он помнил, видения его были всегда остросюжетны. Более того, почти каждую ночь, точнее около часу пополуночи, снился ему какой-нибудь кошмар. Или он ведет автомобиль, а шоссе начинает круто уходить вниз, настолько круто, что уже не затормозишь, и за мгновение до того, как рухнуть в пропасть, он просыпался. Или в каком-то огромном, почти незнакомом городе, похожем на Париж, или в новом районе его любимой Москвы он заблудился, пытаясь найти дорогу к аэродрому, и самолет улетает без него. Или ему предстоит выпускной экзамен, а он ничего не знает, абсолютно не готов, и лишь за долю секунды перед пробуждением от пережитого страха с облегчением осознает, что давно уже получил высшее образование…

Сегодня он стоял на краю небольшой, нависшей над водою деревянной пристани, а жена его с двумя детьми носилась в лодчонке без весел далеко в море и звала: «Асен! Асен!» Волны били в пристань, угрожающе раскачивали осклизлые доски. Будто прикованный к этим хлопающим доскам, он и шагу не мог ступить, чтобы прийти семье на помощь. И неслось над морем отчаянное: «Асен! Асен!»

Ковачев проснулся, но не сразу понял, что находится в гостиничном номере. Первое, что он почувствовал, — радость, ибо избавился от кошмара. Вслед за тем он не на шутку рассердился, когда понял, что его разбудили. Включив настольную лампу, с некоторым облегчением отметил, что было всего лишь половина двенадцатого. Телефон снова зазвонил. Дежурный окружного управления попросил спуститься вниз и подождать оперативную.

Через несколько минут Ковачев уже был внизу, перед входом в гостиницу. Ночь была прохладной, с моря поддувал ветерок, и он, закурив, с удовольствием застегнул плащ, который предусмотрительно взял с собою. Судя по всему, случилось нечто важное.

Не успел он докурить сигарету, как подкатила черная «волга», он сел рядом с шофером, а Петев немедленно доложил, наклонившись сзади к самому его уху:

— Только что сообщили: Маклоренс погиб в автомобильной катастрофе на шоссе, ведущем к Балчику. Его машина съехала с шоссе и разбилась где-то недалеко от пионерского лагеря.

— Кто доложил?

— Служба наблюдения.

— Маклоренс был один в машине? Кто-нибудь еще пострадал?

— Больше ничего не известно.

Шофер мчался с такой скоростью, что Ковачев всерьез начал думать об опасности последовать за Маклоренсом. Время от времени навстречу им проносились с шумом машины. Судя по тому, как они вписывались в повороты и не переключали дальний свет, можно было предположить, что большинство водителей предпочли бы в эту ночь не встречаться с автоинспекторами.

На одном из поворотов, где шины снова зловеще запищали, Ковачев увидел вдалеке, как кто-то вроде бы размахивает фонарем. Шофер сбавил скорость, они подъехали ближе. Крупный мужчина с электрическим фонарем в руке, а рядом стояла машина ГАИ, санитарная машина и темная «волга». Ковачев выскочил и сразу был ослеплен, но мужчина тут же перевел луч на землю и представился:

— Бай[1] Драган, сторож пионерского лагеря. Вы, кажется, из милиции. Другие ваши внизу. Идемте за мной, я знаю дорогу между камнями.

Строителям шоссе пришлось здесь рассечь скалистый холм, и лишние камни так и остались на склоне. Тропинки не было, и в ночной тьме, хотя и рассекаемой фонарем бая Драгана, они все же с большим трудом сумели попасть на заросшую травой поляну, где теперь покоился «плимут».

Собравшиеся представились: врач курортной поликлиники Миладинов, установивший факт смерти, капитан Савов из ГАИ и два эксперта, которые закончили осмотр места происшествия, а также один работник службы наблюдения. Каждый из них дело свое уже сделал, теперь все ждали указаний «начальства из Софии».

Ковачев отозвал в сторону оперативника. Тот доложил:

— Точная картина не ясна. Мы следовали сзади метрах в трехстах-четырехстах. А он погиб именно на повороте, вне пределов видимости. Какой-то шум мы, правда, услышали, но не придали ему значения. А когда вылетели на открытое место и увидели, что он исчез, решили возвратиться. Отъехали почти на километр. И тут его обнаружили. По огням внизу и по… проломленному парапету.

Ковачев поинтересовался, кто сообщил о происшествии. Оказалось, первым все же позвонил в милицию не оперативник, а сторож пионерского лагеря. Сейчас и он ожидал своей очереди, смущенный вниманием, но гордый своей ролью бдительного помощника. Рядом с нимнеразлучной тенью маячил сухонький старикашка.

— Вот кто видел происшествие, — представил старичка капитан Савов.

— Да ну… никто его не видел, товарищ капитан.

— Не видели, так хотя бы слышали, правда?

— А как же, слышали. Сидим мы как раз, стало быть, в кухне, в картишки перекидываемся, а тут что-то как заскрежещет. Загромыхало, значит, потом удар… и еще разок ударило.

— Когда это произошло?

— Да как вам сказать, товарищ капитан, не догадались мы на часы-то поглядеть. Однако времени достаточно прошло после вечерней поверки. За одиннадцать наверняка перевалило…

— А вы, доктор, не взглянули на часы, когда вас вызвали? — спросил Ковачев.

— Взглянул. Было двадцать три часа семь минут, когда мне позвонили.

— Благодарю. А теперь надо вытащить из машины тело. Прежде чем отвезут в морг, хотелось бы его осмотреть.

«Плимут», перевернувшись по откосу несколько раз, снова оказался на колесах. Но почти все стекла были разбиты, крылья разодраны, дверцы раздавлены. Лишь ломом удалось вскрыть шоферскую дверцу. Наконец вытащили Маклоренса. Даже побитое и окровавленное, лицо его сохраняло холодноватую англосаксонскую красоту. Должно быть, смертоносный удар пришелся от руля в грудную клетку, в сердце.

Из правого кармана Ковачев достал паспорт. Между страничками пестрели банкноты. Он пересчитал их: в одном месте девять купюр по сто долларов, в другом — сто двадцать левов пятерками и десятками. С первой страницы в свете фонаря ему улыбался Дэвид Маклоренс. Слева под мышкой у него обнаружился в элегантной кобуре увесистый блестящий пистолет. Ковачев стал его разглядывать. То была неизвестная американская модель, вероятно тридцать восьмого калибра или побольше. Он сунул пистолет обратно в кобуру.

После внимательного осмотра трупа Ковачев распорядился доставить его в морг на вскрытие. А сам полез в «плимут», чтобы окинуть взглядом все изнутри, порыться в карманчиках дверок и в ящике на панели.

— А вот и еще один!

— Что вы нашли? — спросил его доктор Миладинов, склоняясь за его спиной. После находки пистолета его интерес к происходящему значительно возрос.

— Это, доктор, не по вашей части, — ответил Ковачев, вылезая из машины. В руке он держал второй пистолет, на этот раз с гораздо более длинным и тонким дулом и с глушителем на конце.

Тело положили на носилки. Предстояло тащить его наверх, но уже не между камней. Бай Драган взялся показать им окольный путь по тропинке.

— Откройте багажник и вообще осмотрите машину. Самым внимательным образом, — распорядился Ковачев. — Мы с капитаном Савовым отправляемся к шоссе, поможем, если понадобится, нести…

Когда мертвого положили в санитарную машину, Ковачев взял у Савова фонарь и принялся внимательно разглядывать что-то на шоссе. Что он мог найти?

Оперативник ему рассказал, что в 19.30 Маклоренс и Эдлайн Мелвилл поехали в сторону Балчика. Двигались не торопясь, как на прогулке, нигде не останавливались, ни с кем не встречались. В Балчике заняли столик на террасе ресторана. Неподалеку расположился наблюдатель, потягивая пиво и закусывая.

Через полчаса, когда Маклоренс (к великому ужасу наблюдателя, тоже шофера-любителя) сумел справиться с двумя стограммовыми стопками водки без всякой закуски, к ним за столик подсела еще одна пара: мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, низенький, с лысиной, обрамленной седыми кудряшками, и большим крючковатым носом, сопровождал даму лет тридцати — непомерно загримированную броскую брюнетку в цветастых розово-синих хлопчатобумажных брюках. Подсела эта парочка как старые знакомые, заказали себе ужин, и все сразу начали оживленно переговариваться.

Этот спокойный момент и избрал оперативник, чтобы позвонить из кабинета директора ресторана и попросить подкрепления ввиду прибытия неизвестной пары. Но он так и не успел ничего о ней выяснить, поскольку его сослуживцы вскоре появились в ресторане.

К половине одиннадцатого Эдлайн Мелвилл заплатила по счету. Однако лысый и обе дамы направились не к «плимуту», а к другой иностранной машине, брюнетка села за руль, и они укатили. А Маклоренс допил водку (возможно, они на него за что-то рассердились) и уехал через четверть часа. Характерно, что если те трое пили лишь белое вино, то Дэвид успел влить в себя еще два стакана водки, что не помешало ему завести свою машину. Правда, сказалось опьянение: без всякой нужды он начал форсировать двигатель, будто любовался его мощностью, зажигать и гасить дальний свет, пока наконец не рванул с места на полной скорости.

Как и положено при транспортном происшествии, капитан Савов начал измерять на шоссе тормозной путь «плимута». Нет, не беззаботным ангелом вознесся Маклоренс на небеса. Надо отдать ему должное: хотя и сильно пьяный, он сделал все возможное, чтобы спастись.

Освещая фонарем дорогу и помогая Савову в замерах, Ковачев никак не мог отвязаться от навязчивого вопроса: катастрофа ли это пьяного водителя или нечто другое? Вроде бы все говорило в пользу обычного варианта — и водка, и ненужная перегазовка, и бешеная скорость даже на поворотах, у одного из которых он и нашел свою смерть. Но приходили на ум и другие доводы. Почему Мелвилл пересела в другую машину, оставив его одного? Почему катастрофа случилась в самом опасном месте на всем отрезке пути между Варной и Балчиком — на самом крутом повороте, у самой глубокой пропасти? Вторая случайность? Да, именно в этом месте его бешеная гонка, вероятней всего, могла закончиться смертью. Но почему именно здесь он потерял вдруг управление?

Когда они дошли до начала тормозного пути, Савов принялся записывать измерения в блокнот, а Ковачев продолжал освещать самым внимательным образом буквально каждую пядь предполагаемого последнего пути «плимута». В одном месте он остановился и долго вглядывался в световой круг.

— Товарищ капитан, взгляните-ка сюда.

Савов тоже навел свой фонарь, вгляделся и покачал удивленно головой.

— Надо аккуратно снять асфальтовое покрытие и отдать на экспертизу, — сказал Ковачев.

19 июля, суббота
В эту ночь полковник Ковачев смог лечь спать лишь на рассвете. И хотя славился тем, что засыпал, едва лишь коснется подушки, на этот раз он долго не смыкал глаз. Мучили его вопросы, порожденные этой катастрофой, да и процедура вскрытия, на которой он присутствовал, не давала успокоиться. И когда в предрассветных сумерках сон все-таки сморил его, выспаться всласть он так и не смог. Его разбудили, вызвав в окружное управление. Там уже был высокий гость. Узнав о катастрофе («все-таки труп есть труп!»), генерал Марков первым же самолетом прибыл в Варну и теперь хлопал Ковачева своею медвежьей лапой по плечу.

— Вот и я решил воспользоваться субботой и воскресеньем. И вас, думаю, повидаю, и воздухом морским надышусь. Эх, какая вокруг красота! Ну, рассказывай, чем порадуешь?

— После такого убийства радости мало…

— Значит, все-таки убийство!

— Да, это не случайная катастрофа. Слишком уж место для нее подходящее.

— Мне сообщили по телефону, что сломался привод рулевого управления.

— Да, сломан. Весь вопрос в том, почему он переломился в ситуации экстремальной, на самом опасном повороте. Допустим, реакция Маклоренса, хотя и пьяного, но опытного шофера, составляет полсекунды. Мы тщательно просмотрели тормозной след от его начала по всей пятнадцатиметровой длине.

— И что же?

— К приводу была прилеплена магнитная радиоуправляемая мина.

Генерал Марков даже присвистнул от удивления.

— Осколки мины торчали в асфальте между четырнадцатым и пятнадцатым метром. Примерно посередине. Обнаружены подобные осколки и в нижней части двигателя. То, что мина была магнитной, подтверждается и отсутствием следов ее крепления, и точностью взрыва перед катастрофой.

— Значит, тот, кто ее поставил и взорвал, находился где-нибудь вблизи, наблюдая за движением на дороге из автомобиля.

— Несомненно.

— Так, так… — Генерал почесал кончик носа. — Радиомина — бесспорное доказательство, что убийство задумано и даже предрешено там… где продают такие игрушки.

— Если их не берут с собою просто так, на всякий случай, а вдруг понадобятся. Достаточно вспомнить два пистолета Маклоренса.

— В таком случае компания их должна быть экипирована прилично.

— Нашли мы и передатчик, — продолжал Ковачев. — За обыкновенным приемником, в арматурном табло. Он настроен на ту же волну. Одна клавиша задействует его, другая включает частоту приема. Теперь частота известна. И постоянно прослушивается.

— Смею надеяться, прослушивается не только частота передатчика, но и приемника.

— Неужели у вас есть сомнения, что это тот самый, уже засеченный передатчик?

— Раз вы так уверены, могу ли я сомневаться. Но позвольте грешному вашему начальнику продолжить свои расспросы. С чего бы этому австралийскому красавцу приспичило мчаться аж в Болгарию, чтобы здесь отдать богу душу? Кто обделал это дельце — и зачем, зачем?

— Да, именно так. Экспертиза установила, что паспорт у него подложный, фото приклеено вместо другого. Приклеено ловко, но все же не без огреха. Паспорт действительно австралийский, визы показывают весь путь из Австралии. Но, поскольку, повторяю, документ оказался поддельным, вновь появились основания считать убитого болгарином.

— Теперь и вы туда же. И это после вашего же убедительного доказательства, что открытка куплена в прошлом году?

— Одно не исключает другого. Открытка может быть и прошлогодней, как условный знак с пейзажем, а надписана по приезде Маклоренсом. Кстати, и шофер его знает именно как Гошо.

— Нет… изучил я нашего брата. А этот… — Марков полистал дело, которое захватил с собой в управлении, и нашел снимок Маклоренса. — Этот с такой жеребячьей мордой — не болгарин, не наша кровь. Нисколько не похож.

— Или полуболгарин, если мать англосаксонка.

— Все может быть, какой смысл гадать. И без того столько загадок. Прежде всего — два пистолета.

— Есть и еще кое-что. Вы знаете, у него при себе было девятьсот долларов и сто двадцать левов. Это в паспорте. А в другом кармане были еще и чеки. Тогда зачем доллары в банкнотах? Спекулировать? Или для других целей?.. Допустим, долларов была тысяча, затем сотня из нее превратилась в левы.

— Да-а, ничего себе этот… Маман. Неплохо подзапасся. Хотя тот, кто снабдил его радиоминой, все-таки лучше предвидел финал… Не вызывает ли каких-либо ассоциаций этот его псевдоним?

— Маман — значит мать, товарищ генерал, а он никак не похож на чью-либо матушку.

— Допустим. А как насчет тех, кто похож? К примеру, мадам Мелвилл.

— Никакой реакции. До сих пор убитым она не поинтересовалась, будто вообще ничего не знает…

— Или именно потому, что знает!

— Вроде бы она его любовница, а…

— Или он ее любовник.

— Разве это не одно и то же?

— Пора уж разбираться в таких тонкостях, Ковачев. Когда ей за сорок, а он намного ее моложе, есть кой-какая разница.

— Разница, возможно, и есть, но стоит ли начинать по этому поводу дискуссию? Выделим главное. Во время катастрофы она была уже в своем номере. А знаете ли, с кем Мелвилл прибыла вчера вечером в гостиницу?

— Петев в управлении доложил: с каким-то пожилым господином. За рулем была его дочь. Они вместе ужинали в Балчике, — сказал Марков.

— Именно так. Сей господин — торговый представитель какой-то американской фирмы в Константинополе. А знаете ли, как зовется это милое семейство?

— Откуда я могу знать, если вы крутитесь вокруг да около, вместо того чтобы мне доложить. Надеюсь, не Рокфеллер и не Морган?

— Конечно, нет. Он всего-навсего Еремей Ноумен, а дочь его Мишель Ноумен.

— И что же из того?

— А то, что фамилия Ноумен в буквальном переводе с английского означает… никто!

— Да-а… Значит, это и есть господин Никто?

— Очевидно. Старый Никто с Коко, как значится в одной из шифрограмм. А наши простодушно перевели фамилию, вот и все.

— Браво, вот это переводчики!

— Существенно, что старый Никто и Коко, я имею в виду Еремея и его дочурку, прибыли к нам именно в понедельник, 14 июля, когда выпорхнуло в эфир второе послание.

— И они, разумеется, тоже имеют алиби?

— Вы проявляете удивительную догадливость!

Ковачев позволял себе иногда подобные вольности, он знал о душевной слабости генерала по отношению к своим любимцам и хотя и редко, но пользовался этим.

— Во время катастрофы они как раз входили в свой номер, после того как распрощались с Мелвилл, — сказал полковник.

— А Ларри О'Коннор?

— Сидел в ночном баре гостиницы «Интернациональ» и потягивал коньяк «Поморие».

— Тогда остается парочка Халлиган…

— Должен вас разочаровать, товарищ генерал. После девяти вечера эта замечательная пара уснула сном праведников. Во сне мистер Халлиган отыскивал оригинальные окурки, а супруга ему помогала.

Генерал хмуро взглянул на Ковачева.

— У меня подозрение, что вы недоговариваете. Что вместо положенного доклада испытываете своего начальника на сообразительность. Да ладно, уж так и быть. Если все оказались в ауте, остается шофер Пешо. Не находилась ли мина в черном чемодане?

— В каком из двух? — Ковачев выждал небольшую паузу и, поскольку генерал ею не воспользовался, продолжал: — Версия, что Маклоренс собственными руками передал шоферу мину, которая и доставила его на тот свет, мне представляется, мягко говоря, несостоятельной. Но загвоздка в том, что у Пешо обеспечено алиби. С половины девятого он был со своею женой в гостях у одного дружка и домой возвратился, порядком нагрузившись, притом далеко за полночь.

— Гм… Значит, у всех алиби на момент катастрофы. В конце концов получится, что только я не запасся! Кто-то ведь должен оказаться без алиби! Какой же вывод должны мы сделать?.. Может, это вовсе и не убийство? Может, Маклоренс прилепил магнитную мину к тяге рулевого управления всего-навсего для украшения? И она случайно взорвалась в самом подходящем месте? Не так ли?

— Выходит, так. Если, разумеется, не предположить, что есть еще какая-то фигура, о которой мы даже не подозреваем.


IV. МАМАН

Спала ли этой ночью Эдлайн Мелвилл, в каком часу проснулась, делала ли свою утреннюю гимнастику, осталось неизвестным. Первые признаки жизни она подала около восьми утра, когда позвонила по телефону в номер Маклоренса. Поскольку никто не отвечал, она появилась у дверей соседнего номера и долго стучалась. Пришла горничная, открыла номер, и, когда Мелвилл выяснила, что ее любовника не просто нет, но он и не ночевал здесь, она явно встревожилась и вернулась к себе. Минут через пять она опять появилась в коридоре, за спешкою позабыв о тонкостях туалета и грима, и немедленно ринулась вниз к администратору с расспросами о Маклоренсе. Но никто ничего сказать ей не мог, кроме того, что ключ со вчерашнего вечера висит на положенном ему месте. Последнее известие взволновало Мелвилл, она упала в ближайшее кресло и нервно закурила. Она настолько погрузилась в какие-то неспокойные думы, что оперативник позволил себе приблизиться и взглянуть ей в лицо. Ему почему-то показалось, что вовсе не ревность исказила это лицо, не ревность и не тревога за судьбу ее дружка, а какой-то дикий, животный страх за собственную жизнь.

Докурив сигарету и погасив ее в пепельнице, немного успокоенная, Мелвилл встала. Она попросила женщину-администратора узнать в больнице или в полиции (она именно так выразилась), не случилось ли чего с ее приятелем Дэвидом Маклоренсом. И снова закурила в кресле.

Прошло десять минут, прежде чем администраторша выяснила в курортной поликлинике, что случилось. Сильно смущенная, она пересказала Мелвилл ужасную новость, вплоть до того, что в крови погибшего обнаружено много алкоголя, а машина его тяжко повреждена.

Мелвилл выслушала все это без единой слезинки, быстро вышла из гостиницы и принялась возбужденно расхаживать перед входом. Села на ближайшую скамейку, снова закурила, но после двух-трех затяжек отшвырнула сигарету. Опять началось хождение перед фасадом гостиницы. Наконец, будто выяснив для себя что-то или приняв какое-то решение, она направилась к почте.


Марков и Ковачев только что вышли прогуляться в парк возле дома отдыха, когда их почти бегом догнал возбужденный Петев.

— Товарищ генерал, я понял, кто Маман!

— Говорите!

— Это… Мелвилл. Только что она отправила телеграмму в Нью-Йорк. И подписалась «Маман». На английском… — И он протянул Ковачеву листок бумаги с латинскими буквами.

— «Нью-Йорк, Бронкс, Уэстчестер-авеню, 181, квартира 73. Джо Формика, — переводил Ковачев. — Морти погиб катастрофа машине быстрее жду Маман».

— Гм… Морти… — прошептал еле слышно Марков. — Мортимер… Напомните, как звали господина, которого ирландец искал по гостиницам?

— Мортимер Харрисон.

— Так, так… По паспорту погиб Дэвид Маклоренс…

— По фальшивому, товарищ генерал!

— А она сообщает, что погиб Морти. О'Коннор разыскивает Мортимера Харрисона или… в крайнем случае Дэвида Маклоренса. Видимо, это одно и то же лицо. Ибо, найдя Маклоренса, он прекратил поиски Харрисона. Вроде бы логично, а?

— Она и есть Маман! — не унимался Петев.

Ковачев сердито потряс головой.

— Откуда такая уверенность! Можно писать и от чужого имени, как это делал Маклоренс. Хотя… скорее всего, вы правы. — Он ненадолго задумался. — Джо… Формика… На латыни «формика» означает вроде бы муравья. Джо Муравей!

— Может быть, так зовут этого… Бонифацио? — предположил Петев.

— Оставьте вы эти псевдонимы. Кто поручится, что Бонифацио — это не какой-нибудь полковник Лоуренс, а Муравей, к примеру, может оказаться и генералом.

Петев машинально поглядел на Маркова.

— Дались вам генералы, — усмехнулся Марков. — Пока что можно сделать лишь один вполне определенный вывод: у них нет на сегодня другого передатчика и приходится пользоваться официальным телеграфом.

— Значит… — Петев в раздумье почесал свою бородку. — Значит, Мелвилл не причастна к убийству.

— Ладно! — Марков махнул рукой. — Может, она сообщает, что возложенная на них задача успешно выполнена? Самое большое впечатление в этой телеграмме на меня лично произвела подпись. Точно такая же, как в шифрограммах: Маман. Профессионалы так не поступают. Нетрудно догадаться, что мы можем их засечь и расшифровать текст. Тем более что шифр-то элементарный…

— А что могут значить эти два словечка напоследок: «быстрее жду»? — размышлял вслух Ковачев. — Куда уж там спешить после катастрофы? И чего ждать?

— Или… кого? — продолжил генерал. — Как поступили с телеграммой? Отправили?

— Я поговорил с начальником почты, — сказал Петев. — Договорились немного ее подзадержать.

— И правильно. Когда ее там получат, то будут знать…

— Что Маклоренс — то есть Морти — уже… морто, мертв. И что передатчик уже в наших руках. Так что других шифрограмм больше не поступит. Заметьте следующее… — Ковачев заглянул в листок с текстом: — «Морти погиб катастрофа машине» можно понять и так: «Морти погиб. Точка. Катастрофа в машине». То есть катастрофа с передатчиком.

— А что все-таки передать начальнику почты? — спросил Петев. — Он не может надолго задержать телеграмму.

Марков курил, несколько раз торопливо затянулся.

— Действительно… А жаль! Смущает меня, что время идет, а мы все еще не знаем цели их прибытия сюда.

— Надо надеяться, скоро они покажут свои коготки, — сказал Петев.

— На что надеяться? Разве они уже не показали, на что способны, когда спровадили Маклоренса в пропасть? А завтра может произойти что-нибудь и похлеще!

19 июля, суббота. Вечером
Супруги Халлиган, как и положено достопочтенным англичанам, ровно в восемь явились к забронированному для них столику. Несколько минут спустя, когда еще ничего не было заказано, в зал вошел Ларри О'Коннор. Он оглядел зал, как бы кого-то ища, и, хотя свободных столиков было достаточно, приблизился к столу англичан и обменялся с ними несколькими ничего не значащими фразами, как водится между соотечественниками в чужой стране, после чего был настоятельно приглашен разделить компанию. Когда О'Коннор сел, беседа продолжалась.

Петев сидел недалеко. Цены здесь были не для командированных, а выдавать обеды и ужины в первоклассном заведении тоже за служебное задание Петеву было совестно, и потому он заказал пиво. Официант посмотрел на него подозрительно, но недовольства не выказал. Тем временем подоспел Дейнов и уселся напротив.

— Здравствуйте!

— Добрый вечер! Как видите, сидят и беседуют.

— Беседуют и закусывают. Скоро к ним присоединится и Мелвилл. Я проверил, О'Коннор прибыл самолетом прямо из Франкфурта.

— Что еще известно о нем?

— Ничего. Паспорт выдан в Нью-Йорке.

Между столиками в начале зала замаячила мадам Мелвилл. Заметив Халлиганов, она приветливо им помахала, и те энергично начали зазывать ее к себе. Она еще только усаживалась, а уж ей представили О'Коннора, и сразу же завязался оживленный разговор.

— Вот и собрались, — сказал Петев. — Этот О'Коннор искал Харрисона-Маклоренса, а нашел его любовницу.

— Как будто она была ему только любовница! Не кажется ли вам, что уже пора вызвать ее к нам да порасспрашивать о том о сем? — оживился Дейнов.

— О чем, например?

— Да хотя бы о том… — Дейнов задумался. — О том хотя бы, что ее дружок, с которым она прикатила к нашим берегам в одной машине, оказался убитым.

— В автомобильной катастрофе!

— А она прыгает, ручкой помахивает, точно ничего не случилось.

— Вы думали, что она облачится во все черное, да? Она узнала скорбную весть вполне официально, от администраторши. После обеда побывала в морге. Даже всплакнула. Но что поделаешь, дорожное происшествие, такие вещи случаются даже в Австралии.

— А про два пистолета и радиопередатчик что она станет плести?

— Помилуйте, скажет она, я ничего такого не знаю, не ведаю… И точка. Вы думаете, вам одному хочется перекинуться с нею парой словечек? Однако не забывайте, что перед вами Маман. Поглядите-ка на нее!

О'Коннор пригласил Мелвилл, и оба весело отплясывали.

20 июля, воскресенье
Странную пару представляли Ноумены. Огромный крючковатый нос, жалкие остатки рыжевато-седых кудряшек выдавали в Еремее выходца с Ближнего Востока. А вот дочь его походила скорее на испанку — или сицилианку, или француженку. Появлялась она везде одетой крайне экстравагантно, непомерно, даже вульгарно загримированной и почти всегда одна. С отцом ее видели целый вечер только тогда, в Балчике. Она редко пользовалась автомашиной, предпочитая пешие прогулки в одиночестве. Складывалось впечатление, что она кого-то разыскивает. Ее трудно было бы назвать красавицей, хотя на мужчин она производила впечатление. И только глаза ее, если в них вглядеться, говорили о какой-то душевной опустошенности и внушали страх.

После обеда — на сей раз в отдаленном ресторанчике — Мишель Ноумен снова отправилась на прогулку. Но то было не беспечное послеобеденное путешествие для облегчения пищеварения, а подобие неистового, утомительного кросса, словно возникла необходимость разом сбросить все калории, набранные за столом. Не впервые Мишель выматывала таким манером оперативников.

На этот раз очередная прихоть привела ее на пристань. Послеобеденная дремота одолела всех отдыхающих, так что свободных лодок, предназначенных для приятных прогулок, было хоть отбавляй.

Мишель внимательно оглядела их все, а главное, всех лодочников и остановилась возле небольшого суденышка с надписью «Гларус». В ней красовался в выразительной позе культуриста молоденький черноволосый паренек. После того как он перехватил ее взгляд, Мишель кокетливо улыбнулась. Видя столь явный к себе интерес, он поднялся, дерзко ухмыльнулся, даже подмигнул и прибегнул к жестам с полупоклонами — очевидно, по его представлению, венецианские гондольеры так зазывают молодых сеньорит в свои лодки.

— Не угодно ли, фройляйн, на прогулку? Шпацирен гевезен… променад. Чиба гарантирует полное обслуживание.

Без всяких колебаний Мишель вскочила в лодку, а Чиба ухватил ее за талию, делая это несколько энергичней, чем следует при посадке дамы. Оба рассмеялись при этом. Чиба немедленно завел мотор, и лодка понеслась от берега.

21 июля, понедельник. Утром
Генерал Марков собрал в управлении всю группу, как он выразился, на прощальный разговор, поскольку намеревался ближайшим самолетом вернуться в Софию. Кроме Ковачева, Петева и Дейнова, был здесь и Консулов как энергичный и полноправный участник общего дела.

— Что нового у наших господ? — спросил Марков.

— Дочь Ноумена почти целый час бесцельно носилась в лодке по морю, — ответил первым Петев.

— Кто лодочник?

— Христо Спиров Диамендиев, местный ухажер по кличке Чиба. Год назад изгнан из торгового флота за валютные спекуляции. Теперь вольный рыбак, а летом промышляет как лодочник, предлагая клиенткам «полное обслуживание»… Встретились они впервые в жизни.

— Какие страны посещал он в плаваньях, другие интересные подробности?

— Коллеги из Варны занялись и его биографией, и им самим.

— А в лодке?

— Ничего особенного не замечено, — закончил Петев.

— Как вы полагаете, полковник, — генерал обернулся к Ковачеву, — случайно ли Мишель Ноумен попала к Чибе, или был предварительный уговор?

— Не могу сказать ничего определенного… Как вы знаете из доклада, Еремей Ноумен внимательно наблюдал за мадам Мелвилл все то время, пока она была с О'Коннором в кафе-мороженом. Он следил целых два часа, пока они не расстались. И сразу же пошел к ней в номер. Там он находился примерно пятнадцать минут.

— Встречался он с О'Коннором наедине?

— Нет. Кроме усиленного ухаживания за Мелвилл, ничем другим О'Коннор не интересен. Слонялся бесцельно по пляжу, лежал на песке…

— По моей линии я видел его только вместе с Мелвилл, — продолжал Дейнов, — но в ее номер он пока не входил. Или мы его не засекли. Вчера многие посещали Мелвилл: оба Халлиганы, Ноумен, дочь его тоже показывалась на этаже. Но Ларри О'Коннор визит ей еще не нанес.

— А она бывала у него?

— Едва ли. Разве что ночью… Не знаю, — сказал Дейнов.

— Странно… столько людей собралось. — Марков начал загибать пальцы. — Один, два… пять… если считать и Железного Волка…

— Если он человек. А одно время их было даже шестеро, — вставил Ковачев.

— Да, с убитым. Собралось столько людей, а ничего не делают, — продолжал Марков. — Если прибавим парочку Халлиган, набирается восемь душ. Хотя Халлиганов можно и не считать.

— Ничего не делают! — изумился Петев. — Один убит, две шифровки…

— Убийство не в счет, это их внутренние дела. Едва ли такая компания прилетела сюда, чтобы убрать Морти. А радиограммы… Расшифровали мы их — ну и что? Что взамен?

— Да, прошла неделя после прилета первых ласточек, — сказал Ковачев. — Ясно, что это не агенты, которых внедряют надолго. Еще десять, от силы пятнадцать деньков — и они все упорхнут. Кто в Англию, кто в Штаты, а кто и еще дальше. А мы как засели на мели, так и сидим. Ни единой версии об их пребывании здесь.

— Насчет версий мы еще поговорим, но… — Генерал испытующе всех оглядел. — Но сначала ответьте на такой вопрос: регулярно ли читаете газеты?

Все молчали.

— Красноречивый ответ. А если бы регулярно читали, то знали бы, что вчера через Босфор в Черное море вошли два ракетоносных крейсера шестого американского флота.

— Вы думаете, есть связь?

— Не перебивайте, Петев!.. И если вы сделаете правильный вывод из моих слов и начнете читать газеты регулярно, то через два дня узнаете, что в Варну приходят с визитом дружбы советские военные корабли. А теперь подумаем, что было бы, если бы вся эта многолюдная компания собралась здесь…

В этот момент заверещал телефон, и Марков поднял трубку.

— Слушаю… Да, это я… Так… Понял. Ждите на месте и ничего не предпринимайте. Ничего. Сейчас прибудет полковник Ковачев. Ждите.

Генерал опустил трубку, подумал, посмотрел на всех внимательно и сказал:

— Докладывал наблюдающий за Мелвилл. Уже десять часов утра, а она не выходит из номера. О'Коннор дважды пытался дозвониться к ней по телефону, никто не отвечает. Ключ от номера вниз не передавался. Вы, полковник, отправляйтесь в гостиницу и выясняйте, что все это значит. А я… Возвращение в Софию на сегодня откладывается…


Ковачев взял с собою капитана Консулова. Последние дни он имел возможность часто работать с ним, и это доставляло ему все большее удовольствие. Не только потому, что капитан был исключительно энергичен, инициативен (иногда больше, чем нужно), пунктуален — с точностью до секунды на своих электронных часах. Эти качества в той или иной степени были присущи всем работникам управления. Их учитывали при приеме на службу, и, если оперативный работник начинал ими пренебрегать, долго на службе он не задерживался. То, что отличало Консулова от других, даже от безупречного во всех отношениях майора Петева, не говоря уж о добродушном и слегка наивном капитане Дейнове (чья наивность, правда, иногда смахивала на глупость), называлось остроумием. Да, он был остроумен, часто злоязычен и далеко не всегда почтителен и воспитан. Присущая ему резкость выражений, видимо, и породила всех его врагов и недоброжелателей. Но полковник Ковачев, хотя и сам попридерживал язык (или именно поэтому), ценил чужое остроумие и забавлялся оригинальными высказываниями Консулова.

На всякий случай они заглянули в курортную поликлинику и прихватили с собой доктора Миладинова. В гостинице они наткнулись на наблюдателя, но тот сделал вид, что их не заметил, пригласили администраторшу и поднялись на тринадцатый этаж. Возле номера 1305 остановились. В коридоре было тихо, только в самом конце его трудились две уборщицы. Консулов постучал, потом сильней, потом забарабанил кулаками в дверь.

— Постойте, Консулов, дверь снесете!

— Но это же не…

— Возьмите, пожалуйста, ключ у уборщицы, — обернулся Ковачев к администраторше.

Та принесла ключ и подала Ковачеву. Он медленно и осторожно вставил его в скважину. Дверь открылась легко. Но, прежде чем войти, Ковачев жестом остановил своих спутников:

— Вы подождите здесь!

Затем он достал носовой платок, наложил его на дверную ручку, вошел в номер и закрыл за собой дверь. Не прошло и минуты, как он возвратился, загораживая спиною проем, и сказал администраторше:

— Уборщицы пусть занимаются своим делом. А вы спускайтесь вниз и… как будто ничего не произошло.

— Как так ничего! Наверно, что-то все же случилось?

— Именно ничего! Потом поговорим. А вы, доктор, и вы, Консулов, следуйте за мной.

Осмотр занял более двух часов. Доктор Миладинов увез труп в морг на вскрытие, затем прибыли генерал Марков и Дейнов, и, когда все было описано, осмотрено, сфотографировано, Консулов вместе с экспертами ушел составлять протокол. В номере остались Марков, Ковачев, Дейнов.

Генерал уселся в кресле и нехотя взглянул на разобранную постель. На ней и нашли мадам Мелвилл, уже спящую вечным сном. По всей комнате, на стульях, на столе валялись предметы ее туалета. И только на тумбочке возле кровати сейчас было пусто. Эксперты забрали шприц и ампулы — Мелвилл оказалась наркоманкой.

— Картина вроде бы ясна, а? Очередное впрыскивание морфия, сердце не выдерживает и… инфаркт. Вывод?.. Если не хочешь в сорок два года скончаться от инфаркта, не злоупотребляй морфием! — Марков поискал глазами пепельницу, чтобы стряхнуть пепел с сигареты. — Эти молодцы и пепельницу увели… Дейнов, не предложите ли идейку?

— Я? Но по мне… дело представляется очень уж сомнительным. То приятель ее попадает в катастрофу, то вдруг сама она… от инфаркта…

— Я не о том, Дейнов. Не подскажете ли, куда стряхнуть пепел старшему по званию? Принесите, пожалуйста, пепельницу.

— Будет исполнено, товарищ генерал! — И он стрелой вылетел из номера.

— И вы, полковник, разделяете мнение Дейнова, что ситуация с гнильцой?

— Как вам известно, ключ от номера, тот, что находился у Мелвилл, был не до конца вставлен в замочную скважину, а лишь слегка всунут. Он стоял вертикально, так что я просто вытолкнул его своим ключом, даже не заметив.

— Вы — и не заметили?

— Товарищ генерал! Я был весь внимание, когда открывал.

— Да, тут можно сделать несколько выводов.

— У меня пока что один. Кто-то побывал в номере уже после смерти и, уходя, вставил ключ так, чтоб не мешал запереть дверь.

Вошел Дейнов с пепельницей и поставил на стол перед генералом. Марков пересыпал пепел с ладони.

— Спасибо, Дейнов… Постой, постой… Уже после смерти, говорите? Да, будь она жива, такой прием не прошел бы. Да и не было бы нужды… Это почерк убийцы!

— Похоже… если она убита! — сказал Ковачев. — А что, если так: случайный свидетель, допустим просто гость, присутствовал при инфаркте, перепугался и…

— И вспомнил про ключ от чужого номера в собственном кармане! — перебил его Марков. — Уборщицы сюда утром не заглядывали?

— Нет, до нас никто из персонала гостиницы не пытался открыть номер. Неизвестный с ключом побывал в номере после смерти. Вероятно, он причастен и к самой смерти.

— К инфаркту?

— Криминалистике известно множество средств для вызывания инфаркта, товарищ генерал, вплоть до уколов.

— Спасибо, я этого не знал, — улыбнулся Марков. — Посмотрим, что покажет вскрытие. Кто же это — ваш господин Икс?

— Вчера у нее был Ларри О'Коннор. Провожал после ужина. Они пошли в номер в двадцать один тридцать, но он ее покинул еще до полуночи. Свидание их длилось не более двух часов.

— А смерть наступила позднее, около часа ночи.

— Не только это. В самом начале первого Мелвилл позвонила администраторше, попросив разбудить ее в восемь. Собственно, потому та и подняла тревогу. Так что О'Коннор не без странностей. Едва проявит к кому-нибудь интерес — и хоп, всплывает мертвец. Так было с Маклоренсом, сегодня вот мадам Мелвилл. Но это еще не означает, что именно он убийца.

— Нет, но какая-то связь прослеживается. Может быть, убивает кто-то другой, но именно потому, что О'Коннор выступает как наводчик…

— Действительно, странно. Кто-то другой, говорите. Кто бы это мог быть? Кто-то из их знакомых.

— Или нам незнакомых…

— Кого она приняла около полуночи в своем номере…

— Или он сам его открыл.

— Ну ладно! — воскликнул сердито Марков. — Или, или… Сначала порассуждаем о знакомых. Во-первых, господин Никто и доченька его Мишель, которые любезно доставили ее сюда из Балчика.

— Или чудесная парочка Халлиган. Но она обитает в другой гостинице.

— Не забудем и Железного Волка. Если, разумеется, он существует в природе.

Зазвонил телефон. Администратор сообщала, что пришел О'Коннор и разыскивает мадам Мелвилл, а она не знает, как поступить.

— Конечно, пусть подымется сюда.

— Что бы это значило? — спросил Ковачев, узнав эту новость.

— Ничего сверхъестественного. Когда преступник соблюдает все правила игры, я всегда склоняюсь к мысли, что он просто умен… Прошу вас в очередной раз блеснуть вашим английским в разговоре с О'Коннором. Я тоже останусь… Мы из болгарской милиции, пардон, полиции. А вы, Дейнов, отправляйтесь в ванную. Трое — это уже перебор. Ждите там, когда позовут. И не курить!

Услышав стук в дверь, Ковачев открыл. При виде его О'Коннор отступил на шаг, посмотрел на табличку, полагая, что ошибся номером, а затем снова изумленно воззрился на незнакомого господина.

— Прошу прощения, но я ищу миссис Мелвилл.

— Прошу вас, заходите!

Поколебавшись, О'Коннор все же вошел. Ковачев закрыл дверь и приветливо указал на кресло. Гость оглядел комнату, раскланялся с Марковым, но продолжал стоять.

— Что все это значит? Где миссис Мелвилл?

— Госпожа Мелвилл ночью почувствовала себя дурно и сейчас находится в больнице.

— Что значит — дурно? Скажите, бога ради, что с ней? Я был у нее вчера вечером. И ничего такого не заметил.

— Очевидно, ее состояние ухудшилось после вашего ухода.

— Где можно ее видеть… поговорить с ней? А вы кто такие, почему оказались в номере?

Прежде чем ответить, Ковачев долго и внимательно рассматривал О'Коннора.

— Мы представители болгарской милиции.

— И что вы здесь потеряли? Уж не случилось ли что похуже…

— А что похуже могло случиться с миссис Мелвилл? Лично вас я попросил бы рассказать, где вы были вчера вечером и сегодня ночью.

— В какой больнице можно найти миссис Мелвилл?

— Не могли бы вы рассказать…

— Нет, не смог бы! Господа!

О'Коннор легко поклонился и вышел из номера.

— Стоило ли так уж напрямик приступать к допросу? — сказал Марков.

— Почему бы и не спросить человека напрямик, что он поделывал ночью?

— Но, как видите, он не пожелал отвечать.

— И это тоже ответ.

— Зачем вы его ввели в заблуждение? Сообщили только, что она в больнице, не уточнив, в каком именно отделении. А его вопрос — не случилось ли с ней что-нибудь похуже? — наводит на размышления. Как и то, что он не желает разговаривать.

— Бросьте, бросьте изворачиваться. Надо решить, что мы скажем о случившемся всей их компании… Эй, Дейнов, вылезайте!


V. МЕРТВЫЙ ПОСЫЛАЕТ ПИСЬМО

После того как шофер Петков распрощался с Дэвидом Маклоренсом на варненском вокзале, оперативники с неослабным вниманием следили за каждым его шагом. И это в условиях, когда такси моталось по городу и предместьям, так что наблюдателям приходилось не сладко. Однако и круглосуточная слежка успеха не имела. Пик курортного сезона давал Петкову неплохой заработок, а в свободное от работы время он сидел дома, шатался по магазинам или ходил с женой в гости.

Да, слежка была настолько безрезультатной, что наводила на решительную мысль оставить бесперспективный объект. Если бы не было черного чемодана!

После смерти Маклоренса при обыске в номере обнаружили черный чемодан. Но он оказался пустым. Если не считать одного-единственного рапана из тех отполированных и покрытых лаком ракушек, которыми бойко торгуют на всех перекрестках приморских городов. Вернулся ли Маклоренс в гостиницу с пустым чемоданом, или в нем было кое-что? Кто и зачем положил туда рапана? Ничего компрометирующего в вещах Маклоренса не нашли. Судя по всему, он следовал завету древних мудрецов и все свое носил с собою: два пистолета, а передатчик со всеми принадлежностями для шифрования — в своей машине.

Обсудили и версию, что в переданном Маклоренсом чемодане находились самые обыкновенные подарки, посланные Пешо его заграничным приятелем Гошо. Но версию тут же отклонили. Те, кто выступал против, даже возмущались ее изначальной несостоятельностью: ну кто в здравом уме вручает подарки, пользуясь явно шпионскими методами? Не согласились и с предложением сделать обыск в доме Петкова и разгадать тайну чемодана. Оставалась единственная возможность — негласное наблюдение, чего бы оно ни стоило. И слежка продолжалась, пока наконец не принесла первые плоды.

В понедельник, когда обнаружили, что мадам Мелвилл мертва, Петков подъехал ко входу «Интернационаля» ровно в 12.30 и простоял четверть часа, отказав нескольким клиентам. В 12.45 время назначенной встречи явно истекло, он великодушно взял подвернувшегося пассажира и укатил в город. Наверняка дожидался Маклоренса. Чему была бы посвящена их встреча, если бы она состоялась?

22 июля, вторник
В полдень Петков подвез двух мужчин к международному дому журналистов, а в 12.30 снова оказался у входа в «Интернациональ». И опять он был глух к просьбам клиентов. Выкурил несколько сигарет, открыл дверцу, вылез, посмотрел по сторонам.

В 12.45 (явно был уговор дожидаться ровно 15 минут) он смилостивился и отвез на вокзал болгарскую семью (мужа, жену, двух маленьких детей), обремененную тремя саквояжами, едва влезшими в багажник. Когда с ним расплатились, Петков тоже вышел и встал в очередь к почтовому киоску. Купил несколько марок для отправки корреспонденции в Америку и вскоре уже опускал в почтовый ящик синеватый конверт. Когда такси Петкова с очередным клиентом двинулось в путь, следом, как обычно, поехала оперативная машина. Сидящий в ней снял трубку радиотелефона:

— Докладывает «Альбатрос-семь». Письмо в Америку, по форме несколько суженное, синее, ящик номер 243 на железнодорожном вокзале.

— Принято, — сказал голос на другом конце. — Немедленно попросим прокурора дать разрешение и по его получении взглянем на письмо.


Взяв синий конверт и два листка с переводом, напечатанным на машинке, Марков прочитал вслух:

— «Уильям Монтег, седьмая Восточная улица, дом 89, Нью-Йорк, США.

Дорогой Билл! Пишу тебе с другого конца света, из некой Болгарии, куда нас послали. Но когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Я попросил одного из здешних типов, с которым судьба свела меня случайно, опустить конверт, если со мною это случится. А поскольку письмо у тебя, то знай: это случилось. И хотя для меня это уже не имеет ровно никакого значения, как и все остальное на грешной земле, все-таки хочется наступить на мозоль этому негодяю Бонифацио. А на мозоль наступишь ему ты, если ты мне друг и если не запамятовал годы нашей совместной службы. Прошу тебя! Умоляю! Тебе это ничего не стоит. Позвони инспектору Бидли (из автомата, анонимно или пойди к нему как коллега — ты уж сам это решишь) и скажи, что Джузеппе Макаронину кокнули перед кинотеатром люди Бонифацио. По личному указанию Бонифацио. Пусть порасспрашивают Майка Длинного или Джо Гарднера — они расколются, если их поприжать. Так ему и скажи. И передай ему привет отсюда, с того света, если Бидли меня еще помнит. И еще кое-что скажи, это самое важное! Скажи, он страшно обрадуется. Бриллианты, представь себе, здесь, с нами. Это тоже дело рук Бонифацио. Пусть не вынюхивают их там, они здесь, здешние легавые не получают навара от таких делишек, и потому мы в безопасности. Все здесь. У Маман. А я ее охраняю. Потому и опасаюсь за свою жизнь. И не только потому: случайно знаю кое-что про некоторые вещи, о которых лучше и не знать. Между прочим, старый Никто тоже здесь, вместе с этим мерзким исчадием ада Коко. Вот так-то, дорогой Билл. Я всегда верил, что ты мой человек, уверен, что и теперьисполнишь последнюю просьбу твоего друга и бывшего коллеги… Морти. Кстати, у тебя есть резон выполнить мою просьбу. Если не понимаешь насчет резона, загляни в газеты ближайших дней — и сразу все поймешь. Твой друг Морти.

Постскриптум. До свидания в одном из котлов с кипящей серой».

Генерал замолчал, взгляд его скользил по письму, словно он удостоверялся в точности перевода.

— Ну, полковник, как вам это нравится?

— Да, вот это весточка. Дайте-ка и мне насладиться оригиналом!

Ковачев дважды прочитал письмо про себя, но, когда положил его на стол, ничего не сказал. Оба молчали, полные самых разнообразных догадок. Первым не выдержал генерал:

— Давайте, давайте, поразмышляйте вслух!

— Не знаю почему, но этот Морти чем-то мне симпатичен…

— Куда уж симпатичней! С двумя базуками! А письмо?

— Самое сильное место — про бриллианты.

— Да, бриллианты… Звучит как в «Тысяче и одной ночи». Но тогда где они? Если были у Маман — то почему мы их не нашли?

— Создается впечатление, что их компания — во всяком случае, Морти и Маман — из команды Бонифацио.

— И что он послал их сюда с какими-то бриллиантами!

— Которые, по всей вероятности, не перешли к Бонифацио по наследству от тетки. А инспектор Бидли явно из другой партии. С приятелем Биллом он, очевидно, в одной команде. По всей вероятности, и наш Морти подвизался раньше у них… «Если не запамятовал годы нашей совместной службы»…

— Возможно, речь идет о военной службе, — сказал Марков.

— Возможно. Но важнее другое. Морти, опасаясь, что погибнет от рук людей Бонифацио, действительно хочет наступить ему на мозоль и выдает полиции местонахождение бриллиантов.

— Совершенно согласен. Однако не забудем и другой пассаж. «Здешние легавые не получают навара от таких делишек, и потому мы в безопасности». Здесь Морти прекрасно нас охарактеризовал!

— Позвольте не согласиться, хотя навара и нет.

— Позволить можно все что угодно. Например, позволяю вам доложить, где находятся бриллианты!

— Если вопрос поставлен ребром, мне скрывать нечего. Но, прежде чем расколоться, хочу сказать об одной детали, бросившейся мне в глаза при обыске.

— Выкладывайте эту деталь!

— Деталь, извините, очень деликатная…

Ковачев извлек из досье конверт со снимками Эдлайн Мелвилл и, как фокусник, разбросал их по столу. Большинство фотографий запечатлели ее во весь рост — как она одна или с Маклоренсом фланируют по курорту, как сидят в ресторане, как нашли ее мертвой в постели, и последний снимок — тело на оцинкованном столе в морге.

— Посмотрите внимательно. Что больше всего производит впечатление?

Марков некоторое время придирчиво разглядывал фото — так ищут скрытые дефекты в картине, — но сказал только:

— Обворожительная мадам… была.

— Зачем, по-вашему, неизвестный проник в ее номер?

— Мы же договорились: чтобы убить.

— Только ли для этого?

— Разумеется, убийство могло быть не единственной целью. Он мог и взять что-либо. Прочтя письмо, вы думаете, что бриллианты.

— Это очевидно. Морти выразился вполне определенно: бриллианты у Маман, а он их охраняет. С двумя пистолетами. И если мы при тщательном обыске ничего не обнаружили, значит, неизвестный их забрал. Притом они были спрятаны — не по частям, а в одном месте.

— В каком же месте, скажите?

— Вы осматривали труп?

— Конечно.

— Но не в морге, верно? Там у Маман был достаточно скромный бюст. А взгляните на другие снимки. Любая красотка из порнографических журнальчиков ей позавидует!

— Так… так… — Марков задумался. — Ведь верно! Такие приспособления делают на Западе. Кто знает — может, и у нас… Постойте! Значит, для нас, профанов, она была просто… скажем, щедро одаренной от природы. Но люди, знавшие ее раньше, легко могли заметить внезапное изменение прекрасных форм. И сделать соответствующие выводы.

— Эти выводы могли сделать и те, кто имел возможность лицезреть ее не только на улице, но и в постели.

— Намекаете на Ларри?

Да, он имел в виду О'Коннора, который крутился около мадам Мелвилл и, вероятно, не упустил возможности лицезреть ее в постели. А поскольку с самого своего появления здесь он прилип к Маклоренсу и Мелвилл, которые владели бриллиантами Бонифацио, то это могло значить, что он достаточно осведомлен и сделал соответствующие выводы, а может быть, и действия предпринял… Все было и логично, и правдоподобно. Вопрос заключался в том, не слишком ли наивно поступила мадам, упрятав бриллианты в переменной геометрии бюста. Ведь сразу могло броситься в глаза, где собака зарыта, как любил выражаться генерал. А это означало: и тайник, и шифр были предназначены для легкого распознавания. Но кому предназначалась эта легкость? Зачем?

Ковачев не рискнул поделиться этими мыслями с генералом. В происходящем спектакле было нечто опереточное, как и во всех этих Морти, Коко, Макаронинах и прочих компаньонах дона Бонифацио. Опереточное, если бы не трупы…

— И на Ларри намекаю, — продолжал Ковачев. — И на всех, кто заметил разницу в параметрах бюста. Нам же остается констатировать, что в Болгарию были доставлены какие-то бриллианты…

— Стоп! — воскликнул Марков. — Не покоились ли бриллианты в черном чемодане Пешо, а Маман продолжала демонстрировать большой бюст просто для маскировки? А неизвестный убил ее, ничего не подозревая?

— Смысла не вижу, но и такое можно предположить. — Ковачев кивнул. — Бриллианты для меня еще нечто мифическое, а трупы вполне реальны. Можно строить версии, гадая, почему убита мадам Мелвилл, но как криминалисты мы должны разрабатывать более важный вопрос: кто убийца? Вы знаете результаты вскрытия: смерть наступила от коронастена — вещества, обладающего свойством при внутривенном вливании вызывать инфаркт со смертельным исходом. А вскрытая ампула, найденная в постели, из-под морфия. И в самом шприце остатки морфия, а не коронастена.

— Но мадам была морфинисткой. В ее чемодане найдены ампулы с морфием, на левой руке — следы уколов.

— Однако экспертиза показала, что в ее организм последние сутки перед смертью морфий не вводился. Инфаркт был вызван коронастеном.

— Ясно, ясно, все это я знаю. Убийца или сам впрыснул ей коронастен, или ловко подменил ампулу, чтобы Маман себя убила, а после смерти — новая подмена: появляются следы только морфия. Это для нас: морфинистка делает очередной укол, но сердце не выдерживает — она умирает. Убийца берет то, что ему нужно, ловко прилаживает ключ изнутри, а дверь запирает своим ключом.

— Все та же недооценка нас как профессионалов… — задумчиво протянул Ковачев. — Судя по всему, «там» нас считают недотепами. И Бонифацио, и даже Морти. «Здешние легавые» — это ведь мы с вами, товарищ генерал, — «не получают навара от таких делишек».

— Пускай недооценивают — лично мне это нравится. Но не будем забывать, что, в сущности, Морти прав. С тех пор как мы начали это дельце, никакой опасности для них не возникло.

— А нельзя ли допустить, что бриллианты — некая диверсия с их стороны, какой-то ход, чтобы ввести нас в заблуждение?

— Нет, нельзя. Перед смертью человек не склонен к такого рода диверсиям. Выходит, они заведомо знали, что мы засечем письмо. Какая уж там недооценка! Нет, слишком сложно, чтобы быть правдоподобным.

— И все-таки… он, Морти, ни о чем не говорил с шофером, и больше они не встречались. Как он объяснил Петкову, что письмо должно уйти после его смерти? И как Петков узнал о смерти? Означает ли это, что между ними был еще один канал связи? «Между прочим, старый Никто тоже здесь». В шифрограмме тоже говорится «старый Никто». Разве это непременно Ноумен?

— Он самый, больше некому. На лбу написано. А «мерзкое исчадие ада Коко»? Может, это Железный Волк?

— Все возможно в стране неограниченных возможностей! Хотя несомненно, что Коко — это прозвище Мишель Ноумен.

— Как может женщина быть «мерзким исчадием ада Коко»?

— Грамматически в английском здесь нет ошибки, так можно назвать и женщину, и мужчину. К тому же имя Коко следует сразу же за сочетанием «старый Никто», как имя Мишель после фамилии Ноумен… Как вы думаете, не нужно ли отправить письмо адресату?

— Вы что, вознамерились услужить коллеге Бидли? Он много чем нам услужил? Вот закончим, тогда, не исключено, и отправим. А пока это письменное свидетельство в деле. Бриллианты, алмазики надо найти. Лифчик с бриллиантами — это вам не шутка!

— И довольно внушительного размера лифчик, — засмеялся Ковачев. — Ага… вы, значит, поверили!

— Во что это я поверил?

— В то, что бриллианты привели сюда эту компанию, а не кое-что посерьезней — вроде шифрограмм и военных кораблей…

— Я от рождения ни во что не верю, даже в истории с бриллиантами. А вы, вместо того чтобы подначивать старого начальника, поведайте-ка лучше о результатах графологической экспертизы. Что показали дактилоскопы?

— Открытка, посланная Петкову Морти, и письмо написаны не одним и тем же лицом. Если допустим, что в письме почерк Морти…

— Почему бы не допустить?

— Я, как и вы, товарищ генерал, ни во что не верю.

— Есть ли другой текст, написанный достоверно Морти?

— Нет. Но письмо наверняка писал именно он. И на письме, и на конверте — его отпечатки. Как и на открытке. Да и содержание письма слишком впечатляюще…

— Значит, все-таки подтверждается версия, что кто-то написал эту открытку по-болгарски, а он опустил ее здесь. Кто это может быть?

— Кто угодно. Хотя бы «мерзкое исчадие ада Коко».

23 июля, среда
Дни супругов Халлиган шли как по расписанию: ровно в восемь завтрак в ресторане гостиницы, ровно в девять — жариться на пляж, ровно в двенадцать — возвращение с пляжа, ровно в час пополудни они усаживались за обеденный стол. В два часа они ложились отдыхать, как и положено англичанам в их возрасте. Программа выполнялась столь пунктуально, что еще ни разу раньше пяти вниз они не спускались, где пили в ближайшем заведении свой чай. Естественно, у любого наблюдателя возникла бы игривая мысль сочинять ежедневный доклад под копирку.

Но внезапно железный ход расписания был нарушен. Вместо пляжа супруги поднялись на тринадцатый этаж гостиницы «Интернациональ», разыскали горничную и принялись уговаривать ее с помощью немногих слов, а больше — жестов. Главным действующим лицом выступал мистер Халлиган. Подведя горничную к номеру 1305, он принялся убеждать ее, что им необходимо попасть внутрь. Горничная упорно отказывалась открыть дверь, жестикулируя еще энергичней и отвечая, как если бы они понимали по-болгарски:

— Не могу! Нельзя! Запрещено входить без хозяина в чужие номера!

Тогда мистер Халлиган сунул ей банкнот. Горничная возмущенно отмахнулась. Появилась еще одна купюра — горничная замахала руками, попыталась уйти. Но Халлиган задержал ее рукой и сунул сразу три купюры, заставив принять. Двери были открыты, и все трое вошли в номер.

Мистер Халлиган немедленно начал самым внимательным образом разглядывать обстановку, не прикасаясь ни к одному предмету. При этом он пользовался большой лупой. Одним словом, старый англичанин от начала до конца сыграл мизансцену «Шерлок Холмс осматривает место преступления». Особое его внимание привлекла пепельница с тремя окурками. После внимательного их изучения с помощью все той же лупы он бережно пересыпал пепел в один пакетик, а окурки — в другой. Больше ничего из номера они не вынесли, ни к чему другому так и не притронулись. После их ухода горничная опять закрыла дверь на ключ.

Сразу после этой акции семейства Халлиган генерал Марков собрал группу и ознакомил ее с докладом «горничной».

— Хорошо, что догадались поставить оперативного работника на этаж. Виолетта Радева из варненского управления — в роли горничной, — сказал он. — Только не будем попадаться на дешевые номера Халлигана. Он разыгрывает из себя чокнутого или, точнее, Шерлока Холмса. Поведение его может быть запланированным камуфляжем. Заметьте, эта невинная пожилая пара непрерывно участвует в нашей истории. Разглядывание в лупу, добыча окурков… Но может, цель посещения была совсем другая? Например, проверить, на месте ли какой-то знак. Или бог весть что еще. Этот тип все меньше мне нравится, слишком уж дерзко крутится он там, где ему не место.

После небольшой паузы заговорил Ковачев:

— Хочется мне поделиться кое-чем… Впрочем, это может ничего и не значить…

— Это мы решим сообща. Рассказывайте.

— Мадам Мелвилл не прикасалась к мылу, которое кладут в номере к приезду нового постояльца. Пользовалась своим, фирмы «Нина Ричи».

— И я бы не прикоснулся, если б имел знаменитое «Нина Ричи».

— Один начатый кусок в мыльнице над ванной и еще пять в чемодане — для двадцати дней запасец многоват, верно?

— Допустим.

— Согласитесь, шести увесистых кусков вполне достаточно даже для дамы, принимающей ванну два-три раза в день. К тому же у нее было пять-шесть видов шампуня…

— Красавицы чистоплотны, это известно.

— А в чемодане у нее обнаружился пакет, где еще шесть больших кусков мыла «Рексона». Вот я и спрашиваю: зачем так много мыла, притом двух различных марок, различного аромата?

— Исследовали мыло?

— Естественно. Ничего. Даже рентгеном проверили, ультразвуком просветили. Обыкновенное мыло, хотя, конечно, из самых дорогих.

— Обертки?

— Ничего. Ни шифра, ни тайнописи.

— А, черт ее знает. Может, она маньячка — мало ли на чем люди с ума сходят?

— Может быть. Но страсть сразу к двум маркам? Для коллекции — мало, для любимого мыла — много…

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — сказал Консулов, — о положении на фронте господина Никто. Старый Ноумен ходил в гости к Халлиганам и оставался там больше часа. А доченька его, прибыв в гостиницу рано утром, не выходила из номера день и ночь. Вроде бы у нее там была любовная встреча. Есть подозрения, что молодой человек вошел к ней ночью — и до сих пор не вышел. Я хочу сказать, наши ребята не заметили, чтобы он выходил.

— И сейчас он еще у нее?

— Нет. В номере уже никого.

— Тогда, значит, они его упустили.

— Выходит, упустили. Но они клянутся, что этого не могло быть.

— Гм… А старик?

— Вышел от Халлиганов около часу ночи и сразу же отправился в свой номер. Нес сумку. Впрочем, с той же сумкой он пошел к англичанам.

— Нельзя ли поподробнее о молодце, посетившем дочку? — спросил Марков. — Об исчезнувшем. Это не Чиба?

— Нет. Чиба — повыше ростом, покрупней. А этого наши ребята раньше нигде не видели.

— Товарищ полковник, как вы думаете, — повернулся генерал к Ковачеву, — Ноумен и Халлиганы из одной команды?

— Знай я ответ на ваш вопрос, — товарищ генерал, сразу бы сказал, кто убийца.


VI. А-34

В тот же день
При очередной поездке на вокзал таксист Петков купил билет в купейный вагон до Софии. Как умудрился в курортной неразберихе и толчее раздобыть себе столь дефицитное место, так и осталось тайной. Сдав машину сменщику, он возвратился домой и больше нигде не показывался.

Времени на подготовку было достаточно, чтобы обеспечить наблюдателям удобное путешествие в столицу. Консулов не без оснований вызвался ехать, и просьба его была удовлетворена. А Марков сел в последний самолет на Софию — не зря задержался он на целых три дня, и теперь предстояло достойно встретить Петкова.

К сожалению, нельзя было узнать, кто окажется с Петковым в его двухместном купе. Вероятней всего, случайный попутчик. Но если учесть, сколь удобны для встреч наедине первоклассные спальные купе, то становилось досадно. Особенно когда за полчаса до отхода поезда Пешо вышел из дому с черным чемоданом в одной руке и с раздутым ученическим портфелем — в другой. Уж не задуман ли повторный обмен чемоданами? Или он просто оставит его попутчику? Или передаст ему содержимое, а чемодан прибережет для следующей операции? Так или иначе, пришло время черному чемодану снова появиться на сцене.

Ночь прошла вполне спокойно, если говорить о первом купе, где спали Петков и его попутчик. Зато из третьего купе несколько раз доносились возбужденные голоса и даже выкрики, сопровождаемые пощечинами. Там молодая пара выясняла отношения после курортного флирта. Однако каждый раз при появлении проводника, водворявшего тишину, скандал стихал.

24 июля, четверг
Поезд прибыл рано утром. Большинство пассажиров двинулись к трамвайным и автобусным остановкам, оптимисты вливались в длинную очередь на такси. Спутник Петкова с пухлой сумкой отбыл домой, где, вероятно, наслаждался кофе, прежде чем взять другую сумку и отправиться в судебную палату. Не составило особого труда выяснить, что это видный софийский адвокат, который после трудного уголовного дела в Варне хочет успокоить нервы несколькими заурядными бракоразводными процессами.

Медленно, нехотя, будто не выспавшись, одним из последних вывалился из вагона Петков с чемоданом и портфелем. Без всяких колебаний двинулся к багажному отделению, придирчиво осмотрел ячейки и столь же уверенно выбрал себе свободную. Поставил чемодан, набрал шифр, опустил монету, прислушался, как щелкнет замок. После этого он пошел в буфет подкрепиться булочками и кефиром.

Консулов, выкуривший за ночь почти пачку сигарет, тоже был голоден, но дежурил возле камеры хранения. Вещи, оставленные в ячейке, не давали покоя — не станет же Петков возвращаться с ними в Варну? Нет, что-то должно было произойти и, возможно, сейчас, сию минуту! Консулов был достаточно осторожен, чтобы наблюдать за подопечным издалека. Номер ячейки он не различал (не говоря уже о шифре), но расположение ее среди других запомнил точно. И когда Петков пошел в буфет, он мимоходом прочитал этот номер: А-34.

Скорее всего, через некоторое время покажется гражданин с точно таким же чемоданом — он знает или сейчас узнает у Петкова шифр, откроет ячейку и… Одним словом, повторится варненская история, но не в такси, а в автоматической камере хранения.

Второй вариант, хотя и менее вероятный, представлялся Консулову так: неизвестный появляется с пустыми руками, открывает камеру и спокойно забирает вещички. Один — или вместе с Петковым.

В это время появился еще один коллега-наблюдатель, и у Консулова появилась возможность позвонить генералу Маркову.


Позавтракав, Петков вышел на привокзальную площадь, достал сигарету, но не закурил — положил ее обратно в пачку и вскочил в трамвай. В городском агентстве попытался купить билет на самолет в Варну, но все билеты были давно проданы, а связей здесь у Петкова явно не было. Однако он не отчаялся и ближайшим автобусом поехал в аэропорт. Здесь потерся возле нескольких касс, нахально ввалился в служебное отделение, что-то там нагородил, ибо через некоторое время вышел с билетом. Вскоре Петков уже летел в самолете, а черный его чемодан так и покоился на вокзале.

Если для таксиста Пешо то был вполне счастливый день, то Консулову явно не повезло. Буквально через пять минут после того, как он передал сменщику свой «объект» и поехал домой побриться и постоять под душем, у ячейки А-34 появился невзрачный, среднего роста мужчина и, убедившись, что никто за ним не следит, уверенно набрал шифр. Так черный чемодан перекочевал на заднее сиденье темно-синих «жигулей» АГ 03-72. Владелец машины не стал петлять по городу, а сразу направился домой, на улицу Березовую, где под номером «девять» значилась дряхлая одноэтажная хибара с чердаком. Домишко этот оставили доживать свой век посреди дворика, заросшего бурьяном и огороженного с двух сторон высоким деревянным забором. С двух других сторон дворик ограждали глухие стены высоких кооперативных домов. Все сведения о мужчине, внесшем черный чемодан в свой собственный дом, вскоре оказались в деле. Неизвестного звали Георги Михайлов Петров, а жену его Ева.


VII. ФЛИРТ В ОДИНОКОЙ ЛОДКЕ

24 июля, четверг. Под вечер
Возле деревянных мостков на пляже под вечер обычно царит оживление. Отдыхающие используют последнюю возможность покататься по успокоившемуся, сонному морю, поэтому свободную лодку найти не так-то просто. Несколько пар фланировали по пристани, выбирая между морской прогулкой и пешей. В одной из лодок равнодушно восседал Чиба и курил. Кого-то заметив на пристани, он оживился. Подошла Мишель Ноумен, кокетливо ему помахала, потом спрыгнула в лодку. Но когда Чиба кинулся заводить мотор, гостья схватила его за руку и указала на весла. Парень послушно уселся на скамейку и начал энергично грести.

Вскоре лодка с Чибой и Мишель была далеко от берега. Подступающие сумерки и приличное расстояние не позволяли ясно видеть, что там происходит в лодке, но, судя по всему, парочка флиртовала. Мишель хотела сама погрести, Чиба ее дразнил, не давая весел и щекоча. Оба усиленно жестикулировали. Мишель раскрыла свою сумочку и что-то подала Чибе — видимо, деньги.

Бинокль у оперативника был всего лишь шестикратный, так что подробностей не выявлял. Второй наблюдатель докладывал обстановку по телефону. И тот и другой прятались в дюнах, в конце пляжа.

Весла были опущены на воду, Чиба и Мишель сидели рядышком, обнимаясь. И вдруг что-то случилось. Чиба грубо оттолкнул женщину. Она вроде бы попыталась его ударить, но лодочник откинулся, взмахнул веслами, суденышко рванулось вперед, а Мишель шлепнулась на кормовое сиденье. Чиба бешено греб, словно спасаясь от какой-то невероятной опасности. Он не сбавил хода вплоть до самой пристани, и, едва лодка ткнулась в песок, из нее выскочила Мишель. Обернувшись, она холодным взглядом зыркнула на Чибу и бросилась прочь.


В то же самое время, когда лодочный флирт оборвался столь внезапно, не далее как в километре разыгралась драма с гораздо большим внутренним смыслом для описываемых событий. И если ситуация в лодке сложилась вопреки желанию Чибы, то все же она обеспечила ему преимущество — абсолютное алиби…


Комната супругов Халлиган находилась на первом этаже небольшой гостиницы в предгорье. Покидая номер, они аккуратно запирали дверь и оставляли ключ дежурному. Но регулярно забывали прикрыть дверь на террасу. И вот когда почтенные курортники бродили по аллеям, влекомые слабою надеждой нагулять к ужину аппетит, неизвестный проник в их номер. Наблюдателю опять помешали сумерки: поскольку гость не включал света, трудно было уяснить цель его прихода. Видимо, что-то искал, ибо открывал гардероб и заглядывал под кровать.

Тут послышался возле террасы какой-то подозрительный шум. Неизвестный прислушался и юркнул за портьеру. А в комнату тем временем все через ту же незапертую дверь террасы прокрался Ларри О'Коннор. Он замер, сдерживая дыхание, осмотрелся и, убедившись, что один, начал спокойно обследовать помещение. Открывал и закрывал выдвижные ящики небольшого письменного стола, тщательно перетряхнул содержимое двух чемоданов, затем принялся за гардероб. Случайно бросив взгляд на портьеру (уже зажгли огни на аллеях, и робкий их свет проникал в номер), заметил под ней торчащие носки мужских ботинок. Ларри протянул руку, чтобы отдернуть портьеру. Но это было его последнее движение: страшный удар обрушился ему на голову.

Неизвестный перешагнул через безжизненное тело и через террасу выскользнул на темную аллею.

Не прошло и десяти минут, как явились Халлиганы. Они взяли ключ, ушли к себе, но вскоре мистер Халлиган сломя голову уже мчался по коридору и вопил:

— Господа! Господа! У нас в комнате труп! Убит мистер О'Коннор!

Следом за ним бежала вконец перепуганная миссис Халлиган.


VIII. «ЭТО УБИЙЦА!»

25 июля, пятница
Не слишком рано (как и положено хорошо воспитанным людям), но и не слишком поздно (когда Халлиган был уже на пляже) Ковачев послал к нему Петева с машиной, чтобы самым учтивым образом пригласить на конфиденциальный разговор. Надо было лично познакомиться с одним из действующих лиц и выяснить у него некоторые вопросы. А заодно представлялась прекрасная возможность поупражняться в английском.

Приведя Халлигана, Петев сразу же вышел.

— Прошу вас, мистер Халлиган, — Ковачев поклонился и указал гостю на кресло.

— Добрый день, сэр, — улыбнулся пожилой господин и начал поудобнее устраиваться в кресле, словно предстояла долгая дружеская беседа.

— Я пригласил вас, чтобы с вашей помощью выяснить некоторые вопросы.

— Очень рад. И я искал встречи с представителями болгарской полиции, но мне все время препятствовала супруга.

«У этой женщины здравый рассудок», — подумал Ковачев, а вслух сказал:

— Интересно. Надеюсь, вы сообщите, зачем хотели встретиться с нами… но сначала позвольте выяснить обстоятельства, связанные со вчерашним инцидентом в вашем номере.

— С величайшим удовольствием. Надеюсь, вы понимаете наше состояние, когда, войдя в номер, мы увидели на полу мистера О'Коннора, адвоката из Нью-Йорка, с которым нас недавно познакомила покойная миссис Мелвилл…

— Посещал вас раньше мистер О'Коннор?

— Да, раз-другой.

— А вчера вы условились о свидании с ним?

— Нет. Но потом уже я узнал у портье, что он разыскивал нас, пока мы гуляли.

— Вас мог разыскивать и кто-нибудь другой. Или вы все же назначали встречу?

— Это исключено! Если бы назначил, мы не отправились бы на прогулку.

— Резонно. Как тогда объяснить присутствие О'Коннора в вашем номере?

— Ну… вошел через дверь на террасу. Это не так уж и трудно — мы ведь на первом этаже…

— И все-таки странно. Без приглашения, через террасу… Согласитесь, это слишком смело даже для не очень хорошо воспитанного американца. Согласитесь также, что первый этаж не может служить оправданием для поступка О'Коннора. А что вы думаете о другом лице?

— О ком это?

— Надеюсь, вы не предполагаете, что О'Коннор сам себе раскроил голову? Значит…

— Значит… другой мужчина мог залезть тоже с террасы.

— Мог. И это выявляет единственную альтернативу!

— Или вошел в номер из коридора, — как бы машинально добавил Халлиган.

— До или после прихода О'Коннора?

— Что вы хотите этим сказать, сэр?

— Я объясняю суть альтернативы. Не верится, что они могли пожаловать к вам вдвоем.

— Исключено. Могу вас заверить, что мы застали в комнате только О'Коннора.

— И что вы ему сказали, когда застали?

— Что вы себе позволяете, сэр?! Разве с убитыми разговаривают?

— Вы абсолютно уверены, что О'Коннор убит?

— Но он лежал без признаков жизни. Неужели он жив…

— Позвольте вернуться к вопросу о присутствии О'Коннора в вашем номере. Зачем он проник к вам с террасы?

— Может быть, хотел нас подождать…

— В темноте? У нас, например, так поступать не принято, за исключением определенной среды, с которой мы чаще всего имеем дело. Неужели О'Коннор, нью-йоркский адвокат, из подобной среды?

— Нет, не допускаю. Впрочем, кто его знает, мы познакомились не так давно. Эти американцы…

— Стало быть, все же допускаете. Тогда скажите, с какой целью залез он в номер в ваше отсутствие?

— Не знаю, ей-богу не знаю. Или… спросите у него, если он жив. Зачем он влез, кто его ударил — не ведаю.

— Не думаете ли вы, что человек, ударивший О'Коннора, проник в ваш номер с той же целью?

— С какой?

— Надеюсь, вы сами ответите. С какой целью тайно проникают в дом?

— Украсть что-нибудь… Проверить что-либо… Или оставить.

— Логично. И что вы установили?

— Ничего не взято и не оставлено. Непонятно, что могло его интересовать.

— «Их», мистер Халлиган, «их», а не «его». Значит, проведенная вами тщательная проверка оказалась безрезультатной. Не так ли? А что, если то, за чем оба к вам явились, они не смогли украсть… поскольку не успели найти?

— Вы правы, выходит, так. Хотя ума не приложу, что их привело. Эти господа, вероятно, ошибочно полагали, что у нас что-то находится…

— Один из них мог и ошибиться, допускаю. Но оба? Нет, случайно на столь рискованные предприятия не решаются одновременно двое. Значит, вы утверждаете, что у вас нет ничего, что могло бы привлечь внимание этих господ?

— Не так уж мы и богаты. И ценностей с собой не возим.

— А почему вы думаете, что оба проникших в номер были мужчины?

— Я… когда я это говорил?

— Во-первых, вы сказали «другой мужчина мог залезть тоже с террасы». Во-вторых, «эти господа».

— Странно. Один О'Коннор. А другой… Хотя вряд ли женщина может нанести такой удар.

— Разные бывают женщины, мистер Халлиган. Но оставим эту тему. Поскольку у вас нет особых ценностей, возможно ли, чтобы эти господа искали у вас… ценности чужие?

— Чужие! Чьи — чужие?

— Надеюсь услышать это от вас. Эх, мистер Халлиган, не кажется ли вам, что вы больше задаете вопросы, чем отвечаете на мои. Сомневаюсь, что в Скотленд-Ярде чиновники столь же терпеливы, но мы не Скотленд-Ярд, поэтому я хочу облегчить вашу задачу и подскажу некоторые другие альтернативы…

— Я весь внимание, сэр…

— Ну, для начала вспомните миссис Мелвилл. Не передала ли она вам чего-либо перед смертью?

— Я вас не понимаю.

— А после ее смерти вы ничего не брали в ее номере?

Халлиган вскочил, багровый от возмущения.

— Садитесь, мистер Халлиган, садитесь. Я вовсе не хочу вас обидеть. Просто перечисляю различные возможности… Но вы не станете отказываться, надеюсь, что проникали тайно в номер миссис Мелвилл после ее смерти?

— Входил. Но не тайно! И не воровать!

— С какой же целью?

Халлиган, который уже послушно сел, на этот раз заметно смутился.

— Вы знаете… Мне немного неудобно, но все-таки я скажу — как коллеге…

— Слушаю.

— Вы, кажется, не поняли меня. Я сказал: «как коллеге»!

— Значит ли это, что вы служите в Скотленд-Ярде?

— Боже упаси! Я детектив-любитель. Детектив по призванию.

— Теперь понял. Рад за вас, коллега. И что вы мне скажете?

— Миссис Мелвилл была убита!

— Она умерла от инфаркта.

— Она была убита. Как и ее приятель Маклоренс.

— Маклоренс погиб в автомобильной катастрофе. Вторая по распространенности причина смерти — после инфаркта… По крайней мере в Соединенных Штатах и Западной Европе.

— Да, я понимаю вас, даже сочувствую. Как представитель болгарской полиции, вы должны блюсти реноме ваших курортов. Тут нет акул, нет мафии и бандитов, человек может отдыхать спокойно.

— Хотите сказать, что мы в состоянии прикрыть два убийства только ради доброй славы наших курортов? Ошибаетесь, мистер Халлиган… Кстати, вы так и не ответили на мой вопрос. Какова была цель вашего прихода в номер миссис Мелвилл?

— Чтобы установить, кто ее убил.

— И удалось?

— Это уже ваша задача. Но кое-что я заметил…

— Тогда помогите нам. Всякая помощь, в том числе и коллеги-любителя, для нас благо.

— Вы мне льстите. Итак, убийца не болгарин. Один из отдыхающих здесь иностранцев. Он нервный, властный, я бы сказал — деспот. Вообще… крайне неприятный человек. Но глуп. И это хорошо, что он глуп. Это поможет вам в раскрытии преступления.

Ковачев слушал с неподдельным интересом. Как он уверенно описал убийцу! Кого же он подозревал?

— А не могли бы вы, мистер Халлиган, описать внешность убийцы, какие-то приметы для его опознания?

— Разумеется! — воскликнул тот без колебаний, окончательно войдя в роль Шерлока Холмса. — Он молод. Во всяком случае, ему за сорок. Вероятно, небольшого роста. Худой. Ищите его среди низкорослых мужчин с желтоватым, болезненного цвета лицом, которые любят английские сигареты…

Не намекал ли Халлиган на Ноумена, если столь точное описание наружности можно считать намеком? Эту версию следовало немедленно проверить.

— Поразительно! — сказал Ковачев. — А вы такого знаете?

— Разумеется, нет. Иначе я бы назвал его.

— А не подскажете ли, как этот неказистый глупый грубиян убил миссис Мелвилл?

— Этого я не знаю.

— И почему убил?

— Тоже не знаю.

— Так вы, коллега, не знаете самого главного!

— В любом убийстве самое главное — личность убийцы. Запомните мои слова! Поймаете его по моему описанию — а уж он выложит все остальное.

— Согласен. Вам осталось поделиться, как вы составили такой подробный словесный портрет.

Халлиган, похоже, колебался.

— В сущности, мне не следовало бы этого делать… Это моя личная профессиональная тайна. Но вам, как коллеге, и прежде всего во имя торжества правды… Да просто вы мне симпатичны!

— Сердечно благодарю за добрые чувства!

С таинственным видом Халлиган извлек пакет из кармана пиджака и помахал им перед глазами Ковачева.

— Вот! Вот где истинный портрет убийцы! Взгляните на него! Дайте лист, дайте чистый лист бумаги!

Ковачев вынул листок, положил на стол. Он уже понял, какой «портрет» сейчас увидит. А Халлиган жестом фокусника высыпал содержимое пакета — три окурка от сигарет без фильтра и немного пепла.

— Существуют два вида проявления личности человека, — начал он наставнически. — Один он постоянно контролирует, направляя усилиями ума, например речь. Другой вид — проявления малозначащие и потому ускользающие от нашего внимания, и здесь самый характерный и самый распространенный пример — курение. Поэтому я и специализируюсь исключительно на исследованиях окурков и пепла. Даже собираю материалы для небольшой монографии «Введение в окуркологию». С помощью этой, в сущности, созданной мною дисциплины я сумел воссоздать не только физический, но и моральный облик убийцы. Эти три окурка я обнаружил в комнате миссис Мелвилл. Именно за ними я и приходил туда.

Ковачев внимательно осмотрел окурки. «Арда», второго сорта, без фильтра…

— Хорошо, но откуда известно, что убийца иностранец? Сигареты-то болгарские.

— Вы наивны! — самодовольно рассмеялся Халлиган. — Он предвидел ваше умозаключение. Болгарские сигареты — значит, болгарин! К тому же из самых дешевых, без фильтра. Кто может маскироваться болгарскими сигаретами? Только иностранец. Но это не все. Он выкурил три сигареты одну за другой, и это в обстановке, когда я не советовал бы ему курить. Значит, это старый, заядлый курильщик.

— А моральный его облик?

— Внимательно рассмотрите окурки — и вы перестанете улыбаться. Там все написано. По тому, как грубо смяты сигареты губами, сразу видно, что это человек властный, бесцеремонный.

— Вы сказали, он низкого роста.

— Лишь низкорослые мужчины бывают бесцеремонными, деспотичными властителями.

— Допустим. А почему — глупый?

— Лишь глупец может рассчитывать на прикрытие с помощью болгарских сигарет, притом самых дешевых!

Эх, жаль, что не было рядом генерала Маркова, вот бы он посмеялся. На всю жизнь бы запомнил это описание. Конечно, Ковачев даст ему послушать магнитофонную запись, но это не то, совсем не то… Но сейчас, кажется, настала пора положить конец этому водевилю, а заодно и преподать небольшой урок доморощенному Шерлоку Холмсу.

— Знаете ли, мистер Халлиган, ваша искренность, ваше желание поделиться с коллегой личной профессиональной тайной обязывают меня ответить вам тем же. Вот почему я решаюсь вам признаться, что знаю человека, выкурившего эти три сигареты в номере миссис Мелвилл после ее смерти. Более того, я присутствовал там, когда он курил!

Халлиган впился в него взглядом с неподдельным изумлением: не разыгрывают ли его?

— Только хочу вас разочаровать. Он высокий, довольно полный. И, увы, болгарин. При всем при том незлобив — сущий добряк. И без всяких амбиций… Это мой начальник, мы вместе работаем уже пятнадцать лет.

Пока Халлиган не пришел в себя, следовало преподать еще один урок этому британскому детективу, любящему совать нос куда не следует.

— А теперь, дорогой коллега, должен вас предупредить. Ваше хобби не столь безопасно, оно не лишено риска.

— Что вы имеете в виду?

— А вот что. Кроме разъяснений, которые вы уже дали, мы пригласили вас сюда для того, чтобы сообщить: за преступление, которое вы совершили в нашей стране, вам придется отвечать перед судом.

— Мне?! — закричал Халлиган. — Какое преступление?

— Например, подкуп болгарского должностного лица, — продолжал все тем же официальным тоном Ковачев. — Подкуп горничной с целью склонить ее к нарушению своих обязанностей и пустить вас в чужой номер.

— Как вы смеете мне угрожать! — не унимался Халлиган. — Я пожалуюсь консулу ее величества! — В его взгляде чувствовалось безграничное презрение, будто канонерки ее величества уже бросили якоря на рейде Варненского залива.

Вызвав старшину, Ковачев попросил проводить Шерлока Холмса до выхода из управления.


IX. ЛАРРИ О'КОННОР

25 июля, пятница
Да, забавный тип. Вопрос был в том, безобидный ли это дурак или серьезный игрок. За его вроде бы невинным хобби могло скрываться и кое-что посерьезней. Не случайно же два человека рискнули забраться тогда в номер! Один остался неизвестным, другого увезли в больницу без сознания. К счастью, череп у Ларри оказался крепким — пострадавшего можно было уже выписывать. Ковачев использовал то обстоятельство, что О'Коннор все еще жаловался на головную боль, и попросил попридержать его в больнице на несколько часов. Наконец он отправил Дейнова доставить Ларри в управление, хотя и опасался, что тот откажется давать показания. Но, по всей вероятности, удар должен был смягчить его характер.

После обычных формальностей Ковачев начал допрос:

— Разрешите воспользоваться тем обстоятельством, что вы юрист, и сразу приступить к главному. Я попросил бы вас объяснить, что вы искали в номере супругов Халлиган в их отсутствие. Ваши законы столь же строго карают за нарушение неприкосновенности чужого жилища, как и наши. Поэтому, я надеюсь, вы не станете утверждать, что вы просто ожидали в номере, когда вернутся хозяева.

— Вы удивительно догадливы, — усмехнулся О'Коннор, — но я ожидал именно хозяев.

— Позвольте вам не поверить, господин адвокат.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь.

— Мне помогать не надо. Речь идет о вашей голове. Следующего удара она может и не вынести.

— У ирландцев головы крепкие.

— Я это смекнул.

— А как же иначе: в вашей профессии без смекалки никак нельзя.

— Послушайте, мистер О'Коннор, мы встретились не для того, чтобы состязаться в остроумии. Надо выяснить вашу роль в целой цепи преступлений.

— Каких именно, если не секрет?

— Едва вы проявите к кому-либо интерес, как предмет вашего любопытства, неизвестно почему, умирает. Судя по ситуации, теперь можно ожидать скоропостижной смерти господина Халлигана.

— Не понимаю.

— Тогда позвольте сообщить вам приятную новость. Ночью сюда прибыл тот самый ваш знакомый, кого вы так усиленно разыскивали. Мортимер Харрисон из Соединенных Штатов Америки.

— Значит… — О'Коннор бросил на Ковачева испытующий взгляд. — Вы за мной следили?

— Вы заблуждаетесь, полагая, что мы следим за всеми иностранцами. Но ваш интерес к покойному Дэвиду Маклоренсу и к покойной Эдлайн Мелвилл слишком уж бросался в глаза. Однако вернемся к Морти. Он наверняка ваш друг — может быть, даже коллега, хотя я и не знаю, в какой именно области. Поселился он также в гостинице «Интернациональ».

Ковачев замолчал. Но О'Коннор, глядя все так же внимательно, в беседу не вступал.

— Вижу, вы не настроены на разговор. Как и положено курортнику, прибывшему к нам отдохнуть, пожариться на солнышке и, разумеется, не имеющему ничего общего с преступлениями, случайно совершенными против граждан, к которым он проявил живой интерес. Даже и о Бонифацио вы ничего, конечно, не слышали. Но готов побиться об заклад, что, выписавшись из больницы, вы не броситесь разыскивать в гостинице «Интернациональ» своего доброго знакомого Мортимера Харрисона. Поскольку знаете, что он и Дэвид Маклоренс — одно и то же лицо… И что он мертв.

— Вот как?.. — сказал, поразмыслив, О'Коннор. — Предлагаете игру с открытыми картами?

— Если вы на это способны.

— А если я буду лгать?

— Ничего. Переживем. Нам не впервой.

— Что ж. Я готов сказать правду. Но… при одном условии.

— При каком же?

— Э, не торопитесь. Условие вопреки обыкновению я поставлю в конце.

— Не рискуете ли?

— Ведь мы играем честно. Хотя и… — О'Коннор дружелюбно усмехнулся и потрогал голову. — Хотя и без риска нельзя. И не воображайте, что вы меня растрогали. Жизнь научила меня не поддаваться эмоциям в отношениях с полицией. Да, и как только выдержала моя головушка такой удар… А вот если бы я все-таки увидел, кто стоит за портьерой в номере Халлиганов, головушка вряд ли бы выдержала. Хотя она и ирландская. Может, отсюда и начнем наш мужской разговор?

— Вы его уже начали. Продолжайте, пожалуйста.

— Начну тогда с цели моего пребывания здесь. Меня не прельщает ваше море. И пусть это вас не обижает. Я хочу получить сто тысяч долларов. Не пугайтесь, не от вас. От дирекции Американского музея естественной истории. Теперь вы понимаете меня?

Ковачев удивленно развел руками.

— Как?! Разве ваши газеты не писали?

— Допустите, что не писали. Рассказывайте так, будто я ничего не знаю.

— Но об этом знают все! Впрочем, ладно. Две недели назад, десятого июля, около полуночи, из музея похитили уникальную коллекцию бриллиантов. Один охранник был убит, один из банды тоже остался лежать на тротуаре. Ужасный скандал! Не только потому, что коллекция оценивается в десятки миллионов долларов. После этого дерзкого ограбления нация почувствовала, что задета ее честь! Объявили награду в десять тысяч каждому, кто наведет на след, и сто тысяч — кто укажет местонахождение бриллиантов.

— И вы готовы указать? — спросил Ковачев.

— Готов. Они здесь, у вас. Их доставили сюда Эдлайн Мелвилл и Дэвид Маклоренс, то есть Маман и Морти. Вероятно, вы спросите, как я узнал. Это было достаточно сложно и необыкновенно. Короче говоря, мне сообщил один мой клиент. Точнее, я получил от него письмо. Заметьте: получил после его смерти! Он-то и остался лежать на тротуаре перед зданием музея. Что поделаешь. Я всего лишь начинающий адвокат, ни один из концернов пока еще не предложил мне должности главного юрисконсульта… Если нет акул, приходится иметь дело и с мелкой рыбешкой. Было бы паблисити! Так и в этом случае. Я ему помог как-то развязаться с одним делом. И он в знак благодарности обещал, что выдаст мнетайну гангстеров, когда его уже не будет среди них. В письме сообщалось, что бриллианты на некоторое время спрячут в Болгарии, на курорте Золотые пески, что привезет их туда Мортимер Харрисон, который в Афинах для маскировки возьмет паспорт другого гангстера, Дэвида Маклоренса. Этот Маклоренс прибудет из Австралии на своей машине вместе с Маман, бывшей любовницей шефа моего клиента… Вот так. И я решил попытать счастья. Собрал всю свою наличность и прилетел к вам в гости. Сто тысяч долларов стоят того.

— Почему же вы не сообщили все эти сведения вашей полиции?

— Потому что десять тысяч долларов — это не сто тысяч долларов.

— И что же вы предприняли для получения ста тысяч?

— Во-первых, надо было найти Морти. Бриллианты, скорее всего, держала Маман, а он ее охранял. Мне нужен был надежный тыл, чтобы начать боевые действия. Я начал ходить по гостиницам, искать их. А Морти взял да и угодил в катастрофу.

— Почему и после этого вы не обратились в полицию?

— К вам?

— Ну… если не к нам, то в ваше посольство.

— Предпочитал более надежный путь. Маман ведь осталась одна.

— Одна?

— Так мне казалось.

— Как же вы поступили?

— Как может поступить мужчина со стареющей красавицей? Начал за ней ухаживать, и она… вопреки моим сомнениям… склонилась…

— А результат?

— Кто-то их забрал.

— Но кто?

— Может быть, я? — усмехнулся О'Коннор. — Зачем тогда мне было проникать в номер к супругам Халлиган?

— Для камуфляжа, например.

— И удар по голове для камуфляжа? Но если бриллианты у меня в чемодане, а вы об этом ничего не подозреваете, как тогда объяснить, почему я согласился посетить ваше учреждение и отвечать на вопросы?

— В самом деле, почему?

— Из-за страха. После смерти Маман я смекнул, что она здесь не одна, что есть и другие бандиты, а в одиночку мне с ними не справиться. Поэтому я решился рассказать все начистоту и попросить вашего содействия. Теперь настало время выдвинуть мое условие.

— Выдвигайте, пожалуйста.

— По завершении этого дела и поимки преступников помогите мне получить награду. Ей-богу, я ее заслужил. И сведениями, которые сообщаю, и риском, которому подвергаюсь. Обещаете?

— Что можно вам обещать? Это нас не касается. Могу лишь заверить вас, что мы не претендуем ни на какие вознаграждения. Меня интересуют лишь преступления, совершенные в Болгарии. И должен вам сказать — при всей к вам симпатии, — что вы были бы мне еще симпатичней, если бы не посещали комнату Эдлайн Мелвилл той ночью, когда она скончалась.

— Неужели после всего, что я здесь рассказал, я все еще под подозрением?

— Видите ли, и я немного умею считать. Какова стоимость бриллиантов?

— Не меньше двадцати миллионов долларов. Почему вы это спрашиваете?

— Потому, что эта сумма в двести раз больше ста тысяч.

— Ага… Но кто ударил меня по голове?

— Это скажете вы сами.

— Я повторяю: слава богу, что не успел увидеть. Не забывайте, Маман была не одна. Тут еще и супруги Халлиган, в чьей комнате…

— Вы еще не поделились со мною, что вы искали в их комнате.

— Бриллианты искал, разумеется!

— И… нашли их?

— Нашел… — О'Коннор снова потрогал голову. — Нашел вот это у Халлигана.

— Уж не намекаете ли вы, что за портьерой находился сам мистер Халлиган?

— А кто ж другой? Старый разбойник заметил, что я направляюсь в их номер, спрятался там за шторой и…

— Любезный мистер О'Коннор, должен вам сообщить, что в то самое время, когда вы рылись в номере супругов Халлиган, они наслаждались мороженым в молочном баре.


X. «ТОВАРИЩ» ПЕТРОВ

24 июля, четверг
Что произойдет, когда завтра утром он, Консулов, явится к генералу? Или его отзовут в Варну (вероятней всего), или оставят на старой службе (самое неприятное), или предпишут (уже здесь) заниматься все тем же черным чемоданом. А как хотелось продолжить работу с Марковым и Ковачевым. Нет, он не был поклонником знаменитостей, относясь к ним достаточно скептически. Но о Маркове ходили легенды, и, хотя перед легендарными личностями Консулов не склонялся (он ни перед кем не склонялся!), все же было любопытно, что осталось за 35 лет службы от прежних генеральских идеалов. Поговаривали, что остались прежними не только идеалы, но и мужество отстаивать их.

С Ковачевым положение было и яснее, и проще. Это высокообразованный, культурный и интеллигентный человек — три качества, которыми сам Консулов не обладал в достаточной мере, но которые ценил превыше прочих. Он не выносил подчиняться людям, если, на его взгляд, они не были совершенней его, особенно по интеллектуальным меркам. И не мог мириться с тем, что, как правило, его начальники волею судьбы оказывались именно такими — недостаток мозговых извилин старались компенсировать борьбой за должности и звания. Это создавало ему много неприятностей по службе. Но неприятностей такого рода он не опасался, поскольку свыкся с ними. Но где-то в глубинах подсознания теплилась надежда, что встретится в жизни начальник по его вкусу…

Он решил пойти в управление сегодня же, сразу после обеда.

Там пришлось немного подождать — генерал был в столовой. Наконец он появился — грузная фигура с большой головой и растрепанными седыми волосами. Дышал тяжело — наверняка был сердечником, хотя вопреки всему продолжал курить.

Ловкими, заученными движениями генерал наполнил кофеварку и включил в сеть. Затем сел на диван рядом с Консуловым, легко ударил его по колену и сказал:

— Вы, юноша, должны были явиться завтра утром. Откуда такая спешка? Может, размолвка с женой?

— Я не женат, товарищ генерал. Скучно ждать до завтра. Может, я еще сегодня понадоблюсь.

— Холостой, значит… Зачем, на ваш взгляд, вы можете понадобиться именно сегодня?

— Получить какое-нибудь распоряжение…

— Все только и ждут распоряжений. Вы что, хотите у меня остаться?

— Очень хотелось бы, товарищ генерал.

— Небось ищете себе добренького начальника, а? Ходят обо мне такие слухи, ходят.

— Справедливого ищу, а не добренького.

— Справедливого. Много таких теперь соискателей. И я, сколько себя помню, все правду-матку искал, вот на меня чаще всего и сыпались удары. Поиски этого дефицитного товара связаны, как правило, с неприятностями, поверьте мне.

Кофе вскипел. Марков разлил его по чашкам.

— Насчет поисков справедливости я придерживаюсь вашего мнения, — сказал Консулов.

— Уж не занимаетесь ли вы подхалимажем? Если так, вы на ложном пути. Я этого не люблю.

— Если б вы знали, как я этого не люблю, ни за что бы меня к себе не взяли, — твердо сказал Консулов.

— Не дерзите! — Марков несколько раз с наслаждением отхлебнул кофе. — Ладно, слушайте.

И Консулов не без удивления узнал об утреннем приключении с черным чемоданом, убедившись в своей невезучести.

— …Жена его, Евлампия Благовестова (девичья фамилия Босилкова), более известна в квартале как Ева. Домашний номер телефона 61-13-11. А работает товарищ Петров… сейчас взгляну… — Генерал раскрыл папку на столе. — Да, в ГДКБУМКП. Что это такое, не знают даже у нас в техническом отделе. Цех по ремонту точной аппаратуры, отделение точной механики. Все остальное узнаете сами. Свяжитесь с товарищами, ведущими оперативное наблюдение, но не мешайте им. Об их и ваших успехах докладывайте ежедневно.

Консулов был польщен. Как же: он не только оставлен работать под началом генерала Маркова, но и ежедневно лично будет докладывать генералу… Уж теперь он покажет, на что способен!

По пути к месту работы Петрова он никак не мог отделаться от навязчивого вопроса: как Петров узнал о черном чемодане? Как узнал номер ячейки и шифр?

Одно Консулов знал твердо: от самого выхода таксиста из дому и до приезда в Софию у него не было ни малейшей возможности сообщить какие-либо сведения. Невероятно, чтобы он попросил своего попутчика-адвоката позвонить Петрову домой. Невероятно, ибо действовать через третье лицо глупо и рискованно. Да и не успел бы Петров даже после звонка так быстро приехать к вокзалу из своего района Лозенец. Такая возможность решительно исключалась!

Оставался единственный вариант — они связались еще до отъезда Пешо, допустим, по междугородному телефону. Набирает код Софии, сообщает номер поезда и шифр ячейки. Стоп… не только шифр ячейки, но и ее номер. А откуда он знал у себя в Варне, что ячейка А-34 будет свободна? Конечно, возможен другой вариант: Петров ждет таксиста на вокзале, наблюдает со стороны за его действиями в камере хранения. Да, эта возможность — единственная, но ведь Консулов видел собственными глазами, что в камере хранения не было никого, кроме какого-то тамошнего работника, маячившего вдалеке.

И разумеется, оставался самый естественный вопрос: зачем надо было таксисту прятать чемодан в ячейку? Не проще ли подойти к Петрову, обменяться с ним несколькими малозначащими фразами, вручить чемодан и разойтись спокойно в разные стороны? Это самый удобный способ. Почему они так не поступили? Ответ мог быть только один: таксист и Петров не знали друг друга!

В отделе кадров он показал служебное удостоверение, попросив для наведения справки ознакомиться с личными делами. И поскольку он предпочел бы спокойную работу без свидетелей, а к миловидной заведующей то и дело заходили люди, она проводила его в комнату с большим сейфом. Там он быстро нашел дело Георги Михайлова Петрова и сделал необходимые выписки. Впрочем, выписывать было не так уж и много. Кроме автобиографии и характеристики с прежнего места работы в городе Видине, дело его было переполнено заявлениями об очередных отпусках и приказами о всевозможных поощрениях и наградах.

Консулов все еще не видел Петрова в лицо, и теперь он мог полюбоваться его снимком. Серьезный, добродушный, умный, можно было бы сказать, благородный человек смотрел с фотокарточки. Из тех, что мухи не обидят и готовы услужить в любом деле даже незнакомому человеку. Автобиография была не из приметных. Родился в городе Провадии 4 марта 1930 года. Отец был ремесленник (столяр), мать домохозяйка. Брат и сестра умерли в малолетнем возрасте. Родителей сейчас уже не было в живых. Учился в родном городе, затем окончил техникум в Русе. По прохождении военной службы начал работать электротехником в городе Ломе, переехал в Видин. Там женился на Пенке Сербезовой, продавщице бакалейного магазина. Детей не было. В 1972 году жена скончалась от рака печени. Он тяжело перенес эту утрату. Думал даже о самоубийстве. Да, он так и сообщил в автобиографии. И решил наконец оставить и дом, и город, где все напоминало о любимой супруге. Продал все, что было, и уехал в Софию. К тому времени он считался уже классным специалистом по точной механике, его ценили.

В Софии благодаря отличной (может быть, даже восторженной) характеристике из Видина и нехватке мастеров по ремонту научной аппаратуры он сразу же нашел работу. И в нем не ошиблись: руки у него были золотые, голова ясная. Начальство в нем души не чаяло, любой прибор он налаживал в два счета; наконец-то цех мог вздохнуть свободно, план теперь регулярно перевыполнялся. И посыпались на Петрова премиальные, благодарности, награды. Его регулярно выбирали в профком — то казначеем, то ответственным за культмассовую работу. И хотя он был беспартийный, намечали его продвинуть и в председатели профкома.

Эти подробности Консулов узнал позднее, уже от секретаря первичной партийной организации. Разумеется, он спросил о Петрове не сразу, а в последнюю очередь, ибо просмотрел еще несколько дел. Секретарь был человек многоопытный, из старой гвардии, наверняка в людях разбирался лучше, чем в тонкостях точной механики, и можно было верить, что он ни с кем, как обещал Консулову, не поделится содержанием их разговора.

— Это лучший специалист и один из лучших людей нашего предприятия, — сказал секретарь на прощанье. — Лучший. По всем параметрам.

Участковый тоже был склонен к похвалам. Оказывается, нрава Петров был тихого, добрый и отзывчивый необыкновенно. К тому же он дружинник и едва ли не единственный безропотно соглашается на вечерние дежурства.

О жене Петрова отзывы были умереннее. По мнению участкового, это весьма стеснительная и молчаливая женщина. На людей смотрит подозрительно, соседей чуждается, а после смерти своего первого мужа вообще перестала с ними разговаривать. На общие собрания жильцов не ходит, чего не скажешь о самом Петрове. Но главное, что настроило участкового против Евы, была ее религиозность. Она принадлежала к секте адвентистов, из тех, что ожидают второго пришествия Христа и Страшного суда. Регулярно посещала по субботам их молельню. Резкая перемена, как говорили участковому соседки, произошла с ней после того, как попал под трамвай ее первый муж, отпетый алкоголик. Выйдя за Петрова, Ева стала чуть поприветливей, но все равно гордячка и молчунья.

Оперативное наблюдение показало удивительный порядок в жизни пожилых супругов. Утром муж выходил из дому в половине восьмого. С восьми до половины пятого неотлучно был на работе. Тем временем жена готовила, хлопотала по дому, но никогда никуда не ходила. Нужные покупки делал либо он до работы, либо она — уже после прихода мужа. Вечером они смотрели телевизор. И так — каждый рабочий день. В субботу, пока она была в молельне, он сидел дома или копался на своем небольшом, но удивительно аккуратном огородике. Иногда по воскресеньям он совершал загородные прогулки.

Когда началось наблюдение за домом Петрова, получили разрешение и на прослушивание его телефона. Никаких результатов: не только Петровы никому не звонили, но и в их доме не раздавалось звонков, разве что по ошибке. Непонятно было, зачем им вообще телефон. Впрочем, он остался как бы по наследству от первого мужа Евы — до сих пор в телефонном справочнике значилось его имя.


XI. БРИЛЛИАНТЫ

25 июля, пятница
Генерал Марков вновь прибыл в дом отдыха ближе к вечеру. На аэродроме его встречал Ковачев. Но ни в машине, ни за ужином они не касались дела. И лишь перед самым прощанием Марков пригласил полковника в свои так называемые генеральские апартаменты, чтобы вручить пакет.

— Здесь газеты. Подробное описание налета на музей. Я, сами понимаете, смог только фотографии просмотреть. Ознакомьтесь внимательно, а утром поговорим. Спокойной ночи!

26 июля, суббота
Поговорить можно было лишь после завтрака, и то не сразу, а когда все отдыхающие ушли на пляж. Наконец Марков и Ковачев облюбовали себе скамейку в тени развесистого ореха.

— Прочитали? — спросил Марков.

— Прочитал, товарищ генерал. Вы уже наверняка знаете о показаниях О'Коннора. Они полностью подтверждаются всеми газетами. 10 июля около 22.00 в помещении охраны Американского музея естественной истории раздался сигнал тревоги. Сразу же началась перестрелка. Убиты полицейский и один из бандитов. Исчезла коллекция бриллиантов на сумму почти 18 миллионов долларов. Газеты полны самых немыслимых предположений относительно имен грабителей, а также упреков в адрес дирекции музея — за плохую охрану. И во всем остальном О'Коннор не солгал, включая суммы вознаграждений — десять и сто тысяч долларов. Если хотите, я переведу поподробней.

— Не надо. Но с чего вы расхваливаете этого вашего О'Коннора, всего лишь повторившего газетные сообщения? Великое чудо! О бриллиантах мы знали еще из письма Морти.

— Не-е-ет, товарищ генерал, ничего мы не знали. А Ларри нам открыл глаза.

— Не такие уж мы слепцы, чтобы нам глаза открывать! Однако он забыл указать, где находятся бриллианты…

— Почему он должен это знать?

— Заступаетесь за него, будто поверили ему до конца. Не забывайте, что он возможный убийца мадам Мелвилл.

— Убийца забрал бриллианты. Будь это Ларри, зачем ему было лезть к Халлиганам? Он бы улизнул. Нет, бриллианты не у него. Вероятней всего, они в черном чемодане.

Марков, углубившись в свои мысли, курил и молчал, точно не слышал последней фразы Ковачева.

— Вы не допускаете, что бриллианты уже в надежном месте в Софии? — спросил полковник.

— Ну вот! — оживился Марков. — Вы, стало быть, хороните вашу версию… о лифчике красавицы?

— Я не отказываюсь от нее. Но не исключено, что он служил всего лишь для усиления женских чар.

— А почему же тогда он исчез из ее номера? Зачем его было уносить?

— Это серьезный вопрос, согласен. Но не менее серьезна и проблема черного чемодана.

— Нет, этот чемодан из другой оперы, поверьте моему чутью. Да и логика. Шофер Пешо и мастер по приборам Петров — козырные тузы из другой колоды. Иначе выходит абсурд: что оба завербованы не кем иным, как доном Бонифацио. К тому же не вчера! Или вы предпочитаете версию, что музей ограбило ЦРУ?

Разговор вокруг преступления постепенно иссяк. Оба отлично понимали, что, сколь ни полезно вникать в подробности всех версий, спорить, анализировать, все равно однажды наступает момент логического пресыщения. Это значит, нужны не новые гипотезы, а новые факты…

Неожиданно генерал задал Ковачеву свой традиционный вопрос: «А не расскажете ли вы, полковник, что новенького в космосе?» То был сигнал сменить пластинку, а заодно просьба к старому товарищу поразмышлять на его любимую тему — звездное небо, Вселенная. Ковачев, как всегда, говорил с удовольствием, увлеченно, и они расхаживали по аллеям парка, словно юноши, унесенные воображением в просторы Вселенной…

Перед самым обедом появился Петев. Оказывается, Мишель Ноумен только что расплатилась в гостинице по всем счетам и предупредила администрацию, что завтра пополудни освободит номер, поскольку улетает.

— А ее отец? — спросил Марков.

— Неизвестно. Она расплатилась только за себя.

— Что бы это могло значить? — обернулся генерал к Ковачеву.

— Нельзя ее отпускать. С ней могут улететь и бриллианты.

— К черту бриллианты!.. Она, вероятно, замешана в убийствах — во всяком случае, в убийстве Мелвилл. Не отпускать, говоришь? Но как, на каком основании? А утром, глядишь, и старик даст тягу…

— В машине, на которой они сюда приехали? — Ковачев искоса взглянул на Петева. — О машине она ничего не вспоминала?

— Вроде бы нет.

Поразмыслив, Марков сказал:

— Для ареста нет оснований. Но вызовем-ка мы ее на допрос — авось что-то да проклюнется…

Уже темнело, но фонари на шоссе еще не зажглись. Еремей Ноумен вывел машину со стоянки и неторопливо, как бы совершая прогулку, поехал в сторону города. На третьем километре возле одной из урн на обочине он притормозил, высунул руку из окна и опустил в урну газетный сверток. Длилось это какое-то мгновенье, после чего машина продолжала свой неторопливый бег. Затем, развернувшись, Ноумен возвратился в гостиницу.

Вскоре в сотне метров от урны остановилась машина с Марковым и Ковачевым, извещенными по радиотелефону.

Наблюдатель сообщал, что к урне никто пока не подходил. Повторялась ситуация с черным чемоданом в камере хранения — с той разницей, что прямо сейчас можно было проверить содержимое пакета. А если это хитрая ловушка Ноумена, заподозрившего о слежке? Может, в газету просто завернут камень, и теперь некто преспокойно наблюдает со стороны, клюнут ли на приманку. К тому же и место было подозрительное — между закусочной и будкой с газированной водой, рядом с редким лесочком, где легко затаиться. Впрочем, зачем затаиваться? Можно было незадолго до появления машины Ноумена усесться за столик перед закусочной, потягивать пиво и ждать удачи.

Ковачев с безразличным видом прошел мимо урны, свернул в узкую аллею, ведущую к маленькой даче с буйно разросшимся виноградником, и скрылся в кустах. Надо было что-то решать. Допустим, это капкан, поставленный Ноуменом. А если нет? Если он что-то задумал передать сообщнику? Стоит ли упускать шанс проверить содержимое пакета?..

Полковник обрадовался, когда в сторону урны прошествовала пожилая пара. Полускрытый ею, он наклонился, схватил пакет, сунул его под пиджак. Нет, это не кирпич!..

Удобнее всего было разглядеть содержимое в туалете возле закусочной. Ковачев так и поступил. Выходя оттуда, он был предельно осторожен, старался ни к кому не приближаться. Пакет он снова опустил в урну, опять же не заметив ничего подозрительного, и вскоре сидел в машине рядом с Марковым.

— В газете то, что украшало Маман, прежде чем исчезнуть из ее номера, — сказал полковник.

— Гляди-ка…

— Правда, лишь половина. Я не вспарывал, но на ощупь — это бриллианты. Правильно ли я поступил, не взяв их с собою?

— Разумеется. Посмотрим, кто за ними явится.

27 июля, воскресенье
Несмотря на выходной день, в окружном управлении было многолюдно и шумно. Марков с Ковачевым просматривали оперативные донесения.

Вскоре после того, как Еремей Ноумен столь легкомысленно оставил бриллианты в урне и возвратился к себе, его посетили мужчина и женщина. Он был темноволосый, кудрявый, плотно сбитый, с квадратной челюстью, смахивал на боксера. Она — светло-русая синеглазая красавица лет около тридцати.

— Еще одна красотка. На сей раз с гориллоподобным компаньоном? — спросил Марков, разглядывая их фотографии.

— Из той же самой мафии. По-моему, явились за сокровищами посланцы дона Бонифацио.

— Но сокровища были брошены в урну.

— Лишь половина, товарищ генерал!

— Пусть половина. Заметьте, Ноумен избавился от этой половины сокровищ перед самым приходом гостей. Видимо, опасался, чтобы их не нашли именно у него.

— Но почему он не спрятал бриллианты так, чтобы потом снова их забрать, почему выбросил?.. — Ковачев задумался. — Помнится, у Эдгара По есть рассказ, где один политикан прячет необычайно важное письмо на самом видном месте, прямо на письменном столе. Может, и Ноумен следовал подобной логике? А потом что-то ему помешало взять пакет. Или приход гостей его перепугал.

— Кто гости?

— Вирджиния Ли. Из Штатов. Прибыла вчера из Турции. В одной машине с Джеком Джексоном. Расположились в гостинице «Мимоза»… А не Динго ли это и Мэри… вспоминаете?

— Чего тут вспоминать. «Динго и Мэри через Турцию. Маман». Может, и они.

Ковачев открыл сейф, достал вчерашний пакет. Никто им ни вчера, ни сегодня утром не заинтересовался. Но когда уборщица ссыпала несколько урн в контейнер и уже подошел грузовик, чтобы отвезти его на свалку, пришлось двум оперативникам выскакивать из кустов, показывать удостоверения, рыться в контейнере, добывая пакет.

— Они были в полном замешательстве при виде грузовика, — сказал Ковачев. — Ищи-свищи потом сокровища на свалке. И по радио не с кем было посоветоваться…

— Правильно поступили, — отрезал Марков. — Показывайте ваши стеклышки.

— Пожалуйста, любуйтесь. — Ковачев высыпал на стол бриллианты. — Стекла здесь примерно на десять миллионов. Признаться, для служебного сейфа многовато…

— Вы правы. Надо вызвать представителя банка, кого-то из здешних ювелиров. Сделайте официальную опись ценностей и передайте их кому следует. — Генерал заглянул в записную книжицу. — Кстати, как вам нравится история с таинственным нападением?

…Вчера вечером один из оперативников, приставленных к Ноуменам, заметил, как из гостиницы вышел молодой человек с чемоданом. Оперативнику показалось, что это тот самый неизвестный, который несколько дней назад входил в номер Мишель. Но тогда не удалось установить, каким образом он оттуда исчез. Теперь представилась возможность познакомиться с ним поближе.

Любовник Мишель двинулся по аллее между небольшими корпусами. Было достаточно поздно, но кое-кто еще гулял. Держался он необычно: то сядет внезапно на скамейку, будто основательно нагрузился и ему плохо (хотя походка у него была как у трезвого), то скроется ненадолго в кустах. Оперативник не без оснований подумал, что парень хочет проверить, нет ли за ним слежки, и начал действовать с предельным вниманием. Так, пытаясь перехитрить друг друга, они крались по пустеющим аллеям. Преследуемый направился было к летнему ресторану, но у входа резко вильнул в сторону дощатого забора, за которым были свалены в кучу ящики из-под фруктов. Не раздумывая, оперативник тоже перемахнул через забор, огляделся. И в тот же миг его свалили на землю два сильных удара в живот и один в челюсть. И нападавший сбежал.

Сейчас этому оперативнику, лейтенанту Крыстеву, предстояло лично доложить о происшедшем самому генералу. Лейтенант вошел, отрапортовал и остался стоять возле двери, виновато опустив глаза. Марков оглядел его с ног до головы и, не здороваясь, спросил:

— Вы уверены, что это тот самый?

— Так точно, товарищ генерал, абсолютно уверен. Я и тогда дежурил. Он зашел в номер к Мишель после полуночи, любовник он ее… Он самый… Я хороший физиономист.

— Куда уж лучше. Мало того, что засветился сам, но еще и брюхо подставил под чужие кулаки.

— Виноват, товарищ генерал.

— Выпороть вас мало. Упустили его из-за вас! И где теперь искать? Правильно он вам врезал. Заслужили! Можете быть свободны.

Лейтенанта как ветром сдуло.

— Жалко, — сказал Ковачев. — Этот любовник, может быть, и убил Маман. А то и Морти… По описанию Крыстева я объявил всеобщий поиск. Но в такой суматохе где уж…

Генерал не успел ответить — зазвонил телефон.

— Что? Подождите… — Закрыв ладонью трубку, он сказал Ковачеву: — Наш Еремей заявил администрации, что исчезла его дочь. Он просит содействия болгарской милиции. Отправляйтесь туда.


XII. ЖЕЛЕЗНЫЙ ВОЛК

Без пятнадцати девять полковник Ковачев в сопровождении двух оперативников и эксперта технического отдела поднялся в номер к Ноумену.

— Спасибо, что вы так отзывчивы, — сказал старик после взаимного представления. — Я встревожен. Возможно, все обойдется, но… Одним словом, моя дочь вдруг исчезла… ночью. Ее зовут Мишель. Утром она мне не позвонила, как обычно, я зашел к ней в номер и понял, что там она не ночевала. Ее номер здесь, рядом.

— Но что вам дало повод для беспокойства? Может быть, она с компанией… или, извините, с каким-нибудь приятелем?

— Нет. Она обязательно позвонила бы, предупредила. Что-то с ней случилось.

— Какие у вас на сей счет предположения, догадки?

— Увы! — Ноумен пожал плечами. — Никаких.

— Хорошо. Мы сделаем все, что в наших силах. Но потребуется осмотреть ее номер.

— Разумеется. Я вас провожу.

После методичного осмотра гардероба, чемоданов, ванной Ковачев обнаружил комплекты мужского белья и несколько пар мужских носков.

— Вам знакомы эти вещи? — спросил он у Еремея.

— Да, конечно, это мои. — Он взял вещи. — Они попали сюда случайно.

— А сейчас, — сказал Ковачев, — вернемся в ваш номер. Вы, Петев, останетесь здесь.

— Но что вас может заинтересовать у меня? — спросил Ноумен. — Последнее время она ко мне даже не заходила…

— Уверяю вас, так положено. Прежде чем начать следствие, мы должны везде проверить, нет ли наводящих следов.

Ковачев занялся гардеробом. Внутри, в одном из выдвижных ящиков, обнаружилась большая коробка с мылом. Ноумен навис над Ковачевым и так следил за всеми его движениями, будто тот его обокрасть собирался. Тем временем дверь распахнулась, хотя никто не стучал. Ковачев задвинул ящик, захлопнул гардероб. Оказывается, к Ноумену опять пожаловали вчерашние гости — Вирджиния Ли и Джек Джексон. Они даже попятились при виде стольких людей.

— Это кто такие? — спросила Ли.

— Из болгарской полиции, — отвечал ей Ноумен. — Ночью исчезла Мишель.

Заслышав о «болгарской полиции», Джексон дернулся, словно хотел выхватить пистолет, но вовремя овладел собою и засунул руки в карманы.

— Исчезла?! — продолжала Ли, не обращая внимания на окружающих, точно их не существовало. — Что за комедия?

От помощников Ковачева не укрылось агрессивное поведение незваных гостей, особенно гориллоподобного Джексона, и они незаметно заняли удобную позицию на случай непредвиденных событий, став полукругом в центре комнаты. Джексон заметил маневр и весь сжался, как бы готовясь ринуться в атаку. Ковачев приблизился к женщине. Общее напряжение возросло.

На какую дерзость мог решиться горилла, притом без всякого повода с их стороны? Открыть пальбу? Ударить Ковачева? Неужто он позволил бы себе такое в своей стране, по отношению к своей полиции? Или он вообразил, что здесь сплошь молокососы?

— А вы, миссис, кто такая и что здесь ищете?

— Мы еще вернемся, — сказала красавица Ноумену, будто не слыша Ковачева. — Идем, Джек!

Ковачев приблизился к ней вплотную.

— Вас спрашивают!

Подскочил Джексон и ручищей грубо отстранил Ковачева.

— Занимайся своим делом!

Готовые вмешаться оперативники тоже приблизились, но полковник остановил их выразительным жестом. Ли и Джексон исчезли.


День прошел в страшной суете. Особенно Ковачев измучился с бриллиантами — не так-то просто найти ювелиров и банковских работников в такой прекрасный воскресный день. Вконец вымотанный дневной беготней, лишь вечером смог он явиться к Маркову. Тот командовал сразу по двум телефонам, и вид у него тоже был усталым.

— Как сквозь землю провалилась эта Мишель. Я буквально всех поднял на ноги, но пока что бесполезно. Хотя машина Ноуменов по-прежнему на стоянке. Хорошо, что старик официально обратился к нам, можно задержать его дочь на законном основании. Как на ваш взгляд, когда мы ее упустили?

— Ее упустил Крыстев, когда крался за любовником. Около десяти минут номер Мишель оставался без наблюдателя.

— Похоже. А вы чем похвалитесь?

Ковачев усмехнулся не без лукавства, достал из кармана белый мешочек, высыпал на стол множество бриллиантов.

— Все они фальшивые, — сказал Ковачев. — Все до одного. Искусная подделка из стекла с примесью олова. Так называемые дубликаты. На Западе такие в ходу.

— Значит, вот почему он столь легкомысленно бросил их в урну?.. А настоящие? Впрочем, их может и не быть. Ларри мог нарочно затеять с нами эту игру, чтобы отвлечь внимание.

— Не забывайте, что, кроме Ларри, есть еще и их газеты. Не могли же они специально в нашу честь поднять такую тревогу. А может, это агенты ЦРУ выкрали бриллианты, пытаясь ввести нас в заблуждение?

— Ладно, не острите. Но что им мешает воспользоваться действительным ограблением банка, маскируя операцию у нас? Там ведь тоже есть мыслящие граждане.

— А два трупа? И заметьте, это их трупы, не наши. Нет, товарищ генерал, наконец-то у меня возникли подозрения, где могут находиться бриллианты. Я имею в виду — настоящие.

— Выкладывайте!

— Э-э… разрешите, я еще поразмышляю. Хочу поставить один эксперимент…

— У вас завелись от меня секреты? Знаете, я не поклонник такого рода служебных игр.

— Знаю, знаю… И все же прошу отсрочку. Да, еще: я приготовил вам небольшой сюрприз. Знаете, как зовут директора гостиницы, где проживали Ноумены?

— Где уж мне знать такие тонкости! — угрюмо сказал генерал.

— Желязко Волков.

— Железный волк! И вы предполагаете…

— Нет, я узнал это случайно, когда мы были у Ноумена. Звезд с неба он, может, и не хватает, но наш человек, проверенный. Его имя навело меня на мысль, нет ли на курорте других «железных волков»…

— Браво, железная логика!

— Их оказалось два: мсье Луфер из Лиона и герр Айзенвольф из Гамбурга. Лу — это волк, фер — железо. И другой: Айзен — железо, вольф — волк.

— Какой же из них в нашей стае?

— Гамбургский. Я успел посмотреть на обоих. Французик весь как из оперетты: старый волокита, дамский угодник, несмотря на подагру и болезнь печени. А вот немец настоящий эсэсовец, из недобитых. Крикни ему: «Хайль Гитлер!» — он тут же вскочит и вытянется во фрунт.

— Внешний вид часто обманывает, особенно в нашей профессии.

— Вы правы, для меня это лишь косвенное доказательство. Но Айзенвольф появился здесь в один день с господином Ноуменом и его дочкой. В тот самый день, когда была послана телеграмма.

— Что удалось о нем узнать?

— Живет один в гостинице «Виктория». Номерной знак его «мерседеса» свидетельствует, что машина из Гамбурга. На время с восьми часов вчерашнего вечера и до двух ночи у него нет алиби.

— Подробнее, пожалуйста.

— В восемь он сел в свою машину и уехал неизвестно куда. Пока еще за ним не присматривают всерьез.

— Естественно. А во время катастрофы с Морти?

— Товарищ генерал, это выше моих возможностей. Слишком много воды утекло, чтобы кто-то мог такое припомнить. Хотя я интересовался…

— Значит, объявился Железный Волк, но пропала Мишель. Природа, как известно, восполняет потери… По-моему, самое время поговорить с лодочником, который прогуливал Мишель. Его зовут Чиба, кажется?

— Но что можно выжать из этого наемного ухажера?

— Что-нибудь можно. Ведь они были в одной лодке. Даже дважды. Мы ничем не рискуем. Скажите Петеву, пусть повидается с Чибой.

— Вам не кажется, что важнее было бы повидаться с Пешо, шофером такси? С ним можно побеседовать об очень интересных вещах.

— Ни в коем случае. До него очередь не дошла. Узнай о такой беседе нынешний владелец черного чемодана в Софии, он встревожится. А его тревожить нельзя. Вдруг он еще получит гостинцы.


XIII. НАЗОВЕМ ЕГО УСЛОВНО «КОКО»

27 июля, воскресенье. После обеда
Без лишних разговоров прыгнув с пристани в лодку Чибы, майор Петев уселся на корме, возле двигателя.

— Полчаса прогулки — десять левов, — равнодушно сказал Чиба, успев бросить подозрительный взгляд на гостя, не очень-то похожего на курортника.

— Обернемся и за пятнадцать минут.

— Пятнадцать минут — значит, пять левов.

— Двигай, двигай!

Чиба неохотно завел мотор, пристань начала отдаляться. Лодочника почему-то начали терзать дурные предчувствия.

— Как делишки? — дружелюбно спросил Петев. — Наживаем капиталец?

— Более-менее. Не жалуюсь.

— А по части прекрасных дам?

— Да ну, что мне от них?

— Но ты ж ведь такой богатырь!

— Слушай, а тебе какое до этого дело?

— Насчет этого дела мы и поговорим. — И майор показал служебное удостоверение.

— О чем вы хотите разузнать? — Голос Чибы дрогнул.

— Расскажи-ка мне все об одной твоей зазнобе, американочке.

— Что за американочка?

— Ладно, не разыгрывай дурачка. Недавно ты ее катал на лодке, притом дважды. Черноволосая.

— А, эта… будь она неладна! Какая к черту зазноба? Мужиком оказалась! Мужиком, не сойти мне с этого места!

28 июля, понедельник
Генерал Марков внимательно рассматривал фотографии, которыми был завален его стол, когда явился запыхавшийся Ковачев.

— Здравия желаю, товарищ генерал. У меня сенсационная новость. Милейшая дочь Ноумена оказалась мужчиной!

— Да что вы, товарищ полковник!

— Вы не верите? Мне?

— Как я могу вам не верить, когда сей мужчина уже найден!

— Найден?

— Да, и арестован. Как видите, я в отличие от некоторых не скрываю разные там эксперименты. Ночью в Софийском аэропорту наши узнали Мишель, несмотря на то что она была в мужской одежде. Оформляла билет в Вену. Паспорт был французский, на имя Жан-Жака Адомара. Поскольку, как и следовало ожидать, мсье Адомар закатил скандал, я попросил Консулова быстренько приехать в аэропорт. Он тут же ее узнал.

— Вы хотели сказать «его»…

— То, что Консулов узнал не ее, а его, установили уже при обыске. Под предлогом поисков наркотиков пришлось мсье Адомара раздеть. Нашли половину лифчика с бриллиантами. Но, увы, опять подделки. Остается решить, как поступить дальше с новоявленным мсье Адомаром.

— Минутку! — оживился Ковачев. — Если не госпожа Мишель и не господин Адомар, то, может быть, это… Коко?

— Ладно, согласен. Назовем его условно Коко. Вопрос в том, везти его сюда, в Варну, или самим отправляться в столицу.

— На мой взгляд, пусть он немного потомится под арестом в Софии, под надзором Консулова. Скоро, мне кажется, и всю эту свору мы перевезем в Софию.

— Правильно.

— Товарищ генерал, вся эта муть, а особенно расправа с мадам Мелвилл и половина сокровищ, обнаруженная у Адомара, дают нам законные основания задержать и Еремея Ноумена. А главное, сделать обыск в его номере.

— Этим и следует заняться. Берите разрешение у прокурора и действуйте.


Какими данными располагал полковник Ковачев, когда отправился к Еремею Ноумену? Возможно, этот господин был соучастником — притом наверняка косвенным — убийства Мелвилл. Для прямого обвинения оснований было маловато, да и тактически такой ход был сомнителен. Целесообразней было нажимать на загадочные переодевания этого Коко. Главная же цель сегодняшней операции состояла в том, что только при продолжительном и тщательном обыске можно было осуществить достаточно рискованный эксперимент, о котором безуспешно допытывался генерал.

После необходимых приготовлений вся группа подошла к номеру Ноумена: полковник Ковачев, эксперты, фотограф, лейтенант Радков с чемоданом.

Завидя гостей, хозяин удивился, но особого смущения не выказал.

— На предмет чего столь массовое посещение? — спросил он, когда все уже оказались в комнате.

— Ваша дочь найдена, — вместо ответа сказал Ковачев.

— Где же она? — В голосе Ноумена особенной радости не чувствовалось.

— В тюрьме. В Софии. Поймана при попытке пересечь границу с фальшивым паспортом. А главное, она пыталась контрабандой вывезти огромные ценности.

— Какой фальшивый паспорт? Какие ценности? — тем же тусклым голосом осведомился Ноумен.

— Я убежден, вы лучше нас информированы в этой области. Надеюсь на ваши правдивые показания. Но для этого еще будет время. А сейчас мы произведем тщательный обыск в обоих номерах.

— Но вы уже осматривали…

— Возникли новые отягчающие обстоятельства. Вот санкция прокурора и официальный перевод ее на английский.

Ноумен безразлично посмотрел на бумаги, которые ему протягивал Ковачев, но не взял их.

— Значит, арестована… а мне даже не позвонила, — бормотал Еремей. — И все же расскажите мне подробнее.

— Расскажу, если интересно. — Ковачев дал знак приступить к обыску. — Готов ответить на все вопросы, которые вы мне начнете сейчас задавать.

— Почему? Какие вопросы?

— Самые разнообразные. Ну, например, уверены ли мы, что арестовали именно вашу дочь. А может, вашего сына? Почему бы вам не спросить?

— Что за намеки?

— Не стесняйтесь, господин Ноумен. Все равно придется разговориться. Вот вы не пожелали прочесть текст санкции прокурора, а в нем разрешение не только на обыск, но и на ваш арест.

— Что?! — возмутился старик, но возмущение было явно показным, словно он даже чему-то обрадовался. — На каком основании? Уж не заподозрен ли я в убийстве?

— Кто здесь произнес слово «убийство»? Кое в чем мы вас подозреваем, это правда. Но зачем торопиться?

— Ладно, не буду спорить, — вроде бы смирился Ноумен. — Подчиняюсь насилию, но оставляю за собой право на протест.


XIV. МЫЛО, МЫЛО…

Да, в кусках мыла оказались бриллианты, притом такой величины и чистоты, что ювелиры не осмелились назвать цену даже приблизительно — впервые в жизни любовались они такими сокровищами.

Каждый камешек был взвешен и по всем правилам описан, прежде чем исчезнуть в бронированном банковском сейфе (у полковника Ковачева осталась всего лишь четвертая копия протокола). Пришла пора вызвать арестованного.

— Итак, вы Еремей Ноумен, торговый представитель американской фирмы «Крусибел стийл» в Константинополе, — начал допрос Ковачев. — Стало быть, торговец…

— Да, с вашего позволения, — бойко откликнулся Ноумен.

— А господа руководители фирмы знают, что только вы представляете их интересы на Ближнем Востоке?

— Спросите их сами.

— Обязательно спросим. Если, разумеется, такая фирма существует. А почему Никто? Почему вы не выбрали себе другое, нормальное имя?

— Надеюсь, господин, услышать более умные вопросы. Если их нет, потрудитесь меня освободить. Благое сделаете дело.

— Не думаю, чтобы освобождение стало для вас благом. Что касается более умных вопросов, то как вам нравится такой: зачем это ваша дочка вдруг превратилась в мужчину?

Ноумен молчал.

— Возможно, вы мне не верите? Извольте сами убедиться. Вот, взгляните. — Ковачев достал из папки снимки: — Мишель — женщина, и Мишель — мужчина.

Старик, посмотрев на снимки равнодушно, не счел нужным их прокомментировать.

— Вижу, фотографии вас не убеждают, — сказал полковник. — Что ж, если хотите, мы организуем очную ставку.

— Это двойник, — буркнул Ноумен.

— Интереснейшая мысль! С одинаковыми отпечатками пальцев?

— Мужчина или женщина — какое имеет значение? Допустим, он мой сын.

— Однако как вы держитесь за это родство! Верно, Коко необыкновенно вам дорог.

При имени «Коко» старик еле заметно вздрогнул.

— А я, например, не хотел бы иметь такого сынка, — продолжал Ковачев.

— В конце концов, я хочу знать, в чем меня обвиняют и на каких основаниях задержали? Иначе вообще перестану с вами говорить.

— Значит, хотите по-деловому, как и подобает бизнесменам? Хотите заключить сделку?

— Никакой вы не бизнесмен. О какой сделке с вами может идти речь?

— Да вот о такой, к примеру: вы рассказываете всю подноготную, а я вручаю вам половину лифчика с бриллиантами. Согласны?

— Почему половину?

— Не будьте таким жадным! Ах, господин Ноумен, джентльмены всегда договорятся. Нужно ли нам переходить в кинозал, чтобы посмотреть короткометражку, где из окна «бьюика» высовывается рука и бросает пакет в урну? Ваша рука. Из вашего «бьюика». На пакете остались отпечатки ваших пальцев. Хорошо, я вас понял. Скажите, кто взял половину лифчика Маман, и я вам вручу вторую половину. Разве это не предел щедрости?

Ноумен был озадачен, но не настолько, чтобы раскаяться в грехах. Несмотря на наводящие вопросы, он продолжал запираться. И тогда полковник сказал:

— Значит, сделка не состоится. Мы согласны и на это. Если и есть убитые, то все же иностранцы… А в наших руках как-никак бриллианты. Почему бы вас не отпустить? Пожалуй, денька через три-четыре отправим-ка мы вас в Турцию. Туда, откуда вы прибыли.

Удивительно, но Еремей Ноумен молчал.

— Понимаю: молчание — знак согласия, верно? Но вы забыли осведомиться, почему мы вышлем вас через три-четыре дня, а не сегодня. Инапрасно забыли. Это небезынтересная деталь в игре. Но я не так молчалив, как вы. Охотно объясню. Сначала мы отправим телеграмму по адресу: Джо Формика, Уэстчестер-авеню, 181, квартира 73, Бронкс, Нью-Йорк. И уведомим получателя, когда вы появитесь на турецкой границе. Думаю, он возрадуется. А для надежности пошлем шифровку дону Бонифацио. Шифр нам известен. Адрес такой…

— Это подло! Это вымогательство! — закричал Ноумен. — Не имеете права!

— Почему?

— Они меня пришлепнут, даже если я сдам бриллианты!

— И я так думаю. Но вас мы вышлем без сокровищ, учтите.

— Ладно, я выложу все как на духу.

— Только без торгашеских уловок, ясно?

— Все выложу. Но при одном условии. Обещайте не выпускать меня отсюда.

— Можно и пообещать, если вы не переборщите со сроком. Боитесь?

— Еще как! Эти двое, дай им шанс, сразу меня прихлопнут…

— Динго и Мэри?

— Какие там Динго и Мэри! Вирджиния Ли, любовница Бонифацио, и этот зверюга, Джексон.

— Значит, не они Динго и Мэри?

— Нет. Ная и Джек Горилла, такие у них клички. Динго и Мэри остались в Афинах. А свои документы и автомобиль отдали Маман и Морти.

— Ясно. Далее?

— Мое настоящее имя Иеронимус Гольдштейн, я немецкий еврей, бежал от гитлеровцев в Соединенные Штаты. По образованию физик, но Эйнштейна из меня не получилось. Пришлось обосноваться в мафии дона Бонифацио. Что поделаешь, не всем преподавать в университетах. Лично я не совершал никаких преступлений, будучи гуманистом и поклонником Эразма Роттердамского. Известен вам этот философ?

— Представьте, да. Так как же вы, гуманист, оказались в своре дона Бонифацио?

— Научный консультант в его плановом отделе. Только консультант. Ранее вы спрашивали меня о двух смертных случаях…

— О двух убийствах, господин Гольдштейн! Пора называть вещи своими именами.

— Да, вы прекрасно осведомлены. Морти был убит Айзенвольфом. Это бывший эсэсовец, разыскивается польскими властями как военный преступник. Морти подорвался на магнитной мине с радиовзрывателем. Айзенвольф обожает технические сюрпризы.

— Кто убил Маман?

— Коко… я выдавал его за мою дочь. Чтобы подобраться к Маман и выманить у нее бриллианты. Коко — морфинист, садист, исполнитель приговоров Бонифацио.

— Симпатичная дочурка.

— Что делать, у меня не было выбора. Не думайте, что мне, поклоннику великого Эразма, доставляло удовольствие быть в одной связке с Коко. Но, увы, Эйнштейном я не родился…

— Не горюйте, Ноумен.

— Коко, убив Маман, взял бриллианты. Половину отвалил мне, чтоб я не проговорился. Но я философ, мне жизнь дороже любых сокровищ. И тут является Ная со своим телохранителем Джеком. Послал их дон Бонифацио. Но они опоздали — я уже выбросил свою добычу в урну.

— Не лучше ли было передать ее посланникам Бонифацио? Все-таки половина — больше, чем ничего.

— Ой, вы не знаете этих зверей! После появления Наи мне оставалось лишь одно: бежать как можно быстрее. Давать деру! Найди они у меня бриллианты — на месте бы прикончили.

— Видите, как хорошо: вы живы. Что можете сказать о мистере Халлигане?

— Безнадежный дурак. К нам не имеет никакого отношения… Послушайте, вы сами видите, что назад мне дороги нет. Я это смекнул сразу после убийства Маман. Если мы вернемся отсюда без бриллиантов — всех перещелкают по одному. Безо всяких разговоров. — Ноумен грустно усмехнулся. — Да, теперь мне нет иного выхода, кроме как стать подданным социалистической Болгарии.

— Так уж сразу и подданным! Но довольно продолжительное местопребывание здесь можно вам пообещать, можно… И еще один, последний вопрос на сегодня: почему выбрали именно Болгарию, заметая следы после ограбления музея?

— А, понимаю ваше любопытство. Мы всесторонне обсудили эту идею. В сущности, она принадлежит мне. Следовало выждать, когда утихнет шум, улягутся страсти. Но где выждать, в какой стране? Мне подумалось, что Болгария — идеальное место: не поддерживает связей с «Интерполом», принимает иностранцев без виз, далекая маленькая балканская страна по ту сторону «железного занавеса». И мы решили, что именно здесь, у вас, вероятность провала… равна нулю!


XV. ПРОСЬБА СТАРОГО НОУМЕНА

29 июля, вторник
Судя по всему, появление Наи с Джеком и последующие события растревожили Айзенвольфа. Выйдя из гостиницы, он внимательно осмотрелся и как-то весь сжался, точно ожидая нападения. Заставил себя выпрямиться. Потом сел в машину, завел мотор. Но никуда не поехал, если не считать нескольких бесцельных маневров на стоянке. Кого же он ждал и в то же время опасался? Конечно, Джека Гориллу. Наконец, заметив, как тот вышел и почти бегом направился к своей машине, Айзенвольф рванул с места, Горилла — за ним, будто они заключили пари и их ждал большой приз.

Захваченные погоней, они не обращали внимания на то, что их сопровождают ничем внешне не приметные автомобили, таившие под капотами сверхмощные двигатели. Оперативники исправно докладывали о ходе бешеной гонки по прибрежному шоссе.

Расстояние между машинами Айзенвольфа и Джексона по-прежнему не сокращалось. На резком повороте лимузин Айзенвольфа исторгнул на асфальт струю густой черной жидкости — лишнее доказательство пристрастия немца к техническим новинкам в духе Джеймса Бонда. Джексон заметил расползающееся масляное пятно, но слишком велика была скорость — колеса вляпались в масло, тормоза завизжали, машина соскользнула на обочину, едва не перевернулась на уклоне и пронеслась еще полсотни метров по свежевспаханному полю.

Одна из оперативных машин осторожно объехала пятно, следуя за Айзенвольфом, а другая дождалась, пока Горилла снова не выбрался на дорогу. Теперь уже оперативники не очень заботились о маскировке, поскольку гонка вполне могла закончиться кровавой расправой и гангстерам следовало решительно напомнить, что они не одни.

В село Каменный Берег Айзенвольф влетел все еще на скорости, но вдруг притормозил, видимо выбирая дальнейший маршрут. А затем решительно двинулся по еле приметному проселку в сторону моря. Он явно желал скрыться в прибрежных скалах. Трудно было предположить, что этот тип не понимает всех тонкостей создавшейся ситуации, в которой мог смело обратиться за помощью к представителям власти. Скорее всего, он надеялся воспользоваться своим положением преследуемого и, допустим, прикончить Джексона в состоянии законной самообороны.

Появился и Джексон. Он тоже свернул на проселок и вскоре заметил вдалеке покинутый хозяином «мерседес». Однако приближался осторожно, ожидая подвоха. И, лишь убедившись в безопасности, вспорол передние шины «мерседеса», а свою машину закрыл на ключ. Затем начал пробираться между скалами к морю, пока перед ним не открылась знаменитая Яйла — причудливые террасы, являвшие хаос из скал, пещер, зарослей кустарника и деревьев. Место для засады, можно сказать, идеальное, только почему это знал Айзенвольф?

Когда полковник Ковачев с капитаном и двумя старшинами из службы охраны оказались на косогоре перед Яйлой, здесь уже маячили Петев и Дейнов.

— Где они? Не ускользнут?

— Исключено, товарищ полковник, — ответил один из местных оперативников. — Из этого лабиринта нет выхода. Слева, вон там, скалы круто уходят в море, а правей страшенная круча, туда соваться бесполезно. Западня… Мы уже слышали оттуда два выстрела.

Последние слова были сопровождены сухим треском еще нескольких выстрелов, и какие-то тени мелькнули среди скал.

— Так они перестреляют друг друга, — сказал Ковачев. — Разделимся на три группы. Я с капитаном по центру, Дейнов левый фланг, Петев справа. Будьте внимательны: стрелки оба отменные.

Пока оперативники спускались по крутому откосу, выстрелы зачастили. Горилла, искусно маневрируя, сумел загнать Айзенвольфа почти к самой воде. Но здесь преследуемый в очередной раз перехитрил его, юркнув в пещеру. Там он мог преспокойно дожидаться, пока враг появится в светлом проеме и… Самое удивительное, что Джек короткими перебежками все же подбирался к пещере. «На верную смерть!» — подумал Петев и швырнул в кусты камень, чтобы отвлечь внимание. Этого мига хватило, чтобы капитан сделал очередную перебежку. Джек инстинктивно выстрелил, обозначив тем самым свое местонахождение, и ответные выстрелы оперативников высунуться ему не давали. Тем временем капитан ловко метнул в пещеру бомбочку со слезоточивым газом. Из пещеры вскоре повалил дым, послышался кашель, и наконец выполз ничего не соображающий Айзенвольф — прямо в объятия двух оперативников.

30 июля, среда
На следующий день в Софию доставили Еремея Ноумена, Айзенвольфа, Джексона. Отсутствовала лишь красотка Вирджиния — формально ее обвинить было не в чем, и она упорхнула к своему дону Бонифацио.

— А так называемый Железный Волк, — говорил Ковачеву генерал Марков, отхлебывая кофе из вместительной чашки, — оказался Гансом Шмольце, заурядным эсэсовским сержантом. Даже в фельдфебели не вышел. Установлено, что во время войны он был здесь, в Болгарии, служил в береговой охране. Отсюда и точное знание Яйлы. Но судить его будут сначала за преступления, которые он успел совершить у нас по делу об украденных бриллиантах. Здесь ему не фашистская Германия! Пусть-ка они с Гольдштейном топят друг дружку. Поразительно, как могло возникнуть это «содружество»: еврей и фашист…

— Айзенвольф убил Морти. Это ясно. А смерть Маман?

— Маман на совести «дочурки Коко». Вот бестия! Всех провел, флиртуя с лодочником. Прекрасно сыгранная роль.

— В равной мере к смерти Маман причастен и Ноумен. Не забудьте коробку с мылом. Бриллианты подменил все-таки Еремей. О них знали только он и Маман. Коко думал, что они в лифчике. Потому и убил. Очевидно, Маман знала, что настоящие бриллианты спрятаны в кусках мыла «Рексона». А то, что Ноумен привез другую, точно такую же коробку с мылом, достаточно красноречиво выдает его намерения. Он обдумал дельце еще «там».

— Да, этот иуда Еремей точно высчитал все, что предпримут Айзенвольф и Коко. Потирал руки, плетя свою сеть. И ни в чем им не мешал. Кроме главного эпизода: когда проник к Маман после ее смерти и незаметно подменил коробку. Нельзя забывать, что трудился он в плановом отделе дона Бонифацио и знал все обо всем. Вероятно, ему же принадлежит идея трюка с фальшивыми бриллиантами в лифчике и настоящими — в кусках мыла.

— Как же теперь распорядиться этими богатствами?

— О, да вас, кажется, не на шутку взволновала обещанная награда? Вернем мы, вернем бриллианты их законным музейным владельцам. Вот закончим следствие, и какой-нибудь товарищ из Министерства иностранных дел торжественно вручит их американскому посольству. Но это уже не наша епархия.

— Значит, Ларри получит кукиш с маслом?

— Не беспокойтесь за вашего Ларри. В сообщении для американских коллег мы специально упомянем, что он помогал нам в поисках бриллиантов. Мне он тоже симпатичен — хоть и не знаю почему. А выгорит ли у него с наградой, зависит уже не от нас. Если повезет, глядишь, и станет юрисконсультом концерна… Кстати, все ли выложил гуманист и почитатель Эразма Роттердамского?

— Делает вид, что предельно искренен. И еще больше разглагольствует на темы искренности, не забывая время от времени напоминать, чтобы мы сохранили все его вещи. Они-де ему весьма пригодятся, когда он выйдет на свободу.

— О мыле не вспоминал?

— Ни разу. Мыло явно входит в понятие «все вещи».

— Каков гусь, а? Значит, «вероятность равна нулю»? Да он до сих пор считает нас простаками!..

Часть вторая

I. ОПЕРАТИВНЫЕ ВЫВОДЫ

Прошла неделя. Две бригады — одна в Варне, другая в Софии — безуспешно вели круглосуточное наблюдение за шофером такси Пешо и наладчиком аппаратуры Петровым. Дело это было трудоемкое, хлопотное, да и казне влетало в копеечку, так что в конце концов терпение у начальства иссякло, и генералу Маркову задали вполне резонный вопрос: есть ли вообще нужда в слежке?

Поэтому однажды утром Марков собрал у себя в кабинете всех, кто был причастен к раскрытию бриллиантовой аферы, и начал убедительно развивать тезис, что черный чемодан был пуст.

— Прежде всего: кто привез чемодан в Болгарию? — рассуждал генерал. — Какой-то гангстер. На первоначальном этапе расследования, имея дело только с их шифрограммами, мы не без основания заподозрили нечто другое. В нас сработал инстинкт контрразведчиков. И по инерции мы ему доверились. А случай-то, может быть, из простейших. Допустим, некий Икс, невозвращенец, болгарин, приятель или родственник товарища Петрова, регулярно посылает ему черные чемоданы с обыкновенными вещичками: костюмы и рубашки, немного ношенные, магнитофон, духи для Евы… Случайно он знакомится с Морти, узнает, что тот собирается в Болгарию. Правда, не в Софию, а в Варну, но там обитает другой его знакомый, шофер Пешо, и он пишет шоферу письмо с необходимыми инструкциями. Дальнейшее вам известно. Узловой момент: почему они молчали в такси? Во-первых, Пешо не знает английского. Во-вторых, Морти мог ему показать листок бумаги с необходимым болгарским текстом. В Софии, не теряя времени, шофер преспокойно оставляет чемодан в указанной ячейке камеры хранения и возвращается в Варну. Петров забирает чемодан, костюмы и рубашки вешает в гардероб, а магнитофон заводит в свободное время. Мы же все наблюдаем, наблюдаем, анализируем, следим… Сколько недель или месяцев мы собираемся вести слежку? Зачем? Во имя чего? Вопросы нашего начальства вполне закономерны. Не пора ли пригласить сюда и Пешо, и Петрова для сердечной беседы? Уверен, эта «мистерия» на наших глазах обернется заурядным бытовым фарсом… Попрошу высказываться.

Этот хитрый трюк с отстаиванием идеи, в истинности которой генерал и сам основательно сомневался, был слишком хорошо знаком Ковачеву. И он решил не клевать на приманку. Петев и Дейнов, глядя на непосредственного начальника, тоже решили пока что помолчать. Однако Консулов, не знавший характера Маркова, страшно разволновался. Ему казалось невероятным, чтобы генерал поверил вдруг в невинность Пешо и Петрова, и капитан кинулся гасить пожар:

— Но как же мы, товарищи, собираемся объяснять подмену чемоданов? — начал он. — Версия о добром дяде-невозвращенце выглядела бы правдоподобной лишь при одном условии: если бы Маклоренс послал аналогичную открытку Петрову в Софию и тот лично забрал бы свой чемодан. Берет полный — возвращает пустой. Хотя, как известно, в Америку пустые чемоданы не возят.

— Почему пустой? В нем могли быть подарки для доброго дяди, — неожиданно сказал Ковачев, включаясь в игру на стороне генерала.

— Вы прекрасно осведомлены, товарищ полковник, что чемодан, который вернул Пешо, был пустой.

— Или он стал пустым к тому времени, когда мы смогли его осмотреть!

— В нем был один рапан. Вроде квитанции, условного знака о том, что посылка получена.

— Или рапан случайно был оставлен там Морти.

— А как объяснить, что Петров не пошел на контакт с Пешо? Ведь они были на вокзале почти в одно и то же время…

— Петров мог не планировать эту встречу, предполагая где-то задержаться утром, но внезапно, допустим, освободился, — продолжал спорить Ковачев, а генерал лишь усмехался самодовольно.

— Сам факт, что таксист поехал специально в Софию, чтобы оставить чемодан на вокзале, не получив за это ни гроша от Петрова, уже настораживает. Это не похоже на обыкновенную дружескую услугу… Более того, они, сдается мне, даже не знакомы.

Консулов мгновенно оценил, что переходит на слабую позицию, основанную на «бытовых» аргументах. К тому же он заметил, что его разыгрывают. Обычно он вскипал, если кто-то относился к его идеям или, упаси боже, к его личности со снисходительной иронией. И потому он незамедлительно ринулся в наступление:

— То обстоятельство, что Петров знал и номер ячейки, и шифр, красноречиво указывает на сговор между ними. Однако они не встретились. Причина? Таксист не должен был знать, кому везет чемодан. Для кого он предназначен?.. На мой взгляд, мы имеем дело с западной агентурой. Что ж тут необычного, если через десять дней после хитрой передачи чемодана ничего нового не проклюнулось. Или мы ничего не заметили. С каких это пор повелось, чтобы шпионы показывали рога через день-другой? Случай предельно ясен: нельзя ни прекращать наблюдения, ни тем более вызывать кого бы то ни было на допрос. А если кое-кто спешит поставить точку и отрапортовать, то я могу лишь сожалеть…

Последняя фраза прозвучала неприкрыто дерзко, да и Консулов после нее сразу прикусил язык, но генерал, будто и не расслышав дерзости, повернулся к Петеву и Дейнову и добродушно спросил:

— А ваше мнение, товарищи?

— Благодаря счастливой случайности мы, возможно, выйдем на иностранного агента. Самое важное сейчас — узнать содержимое чемодана и посмотреть на Петрова со всех сторон.

— Я согласен с товарищем майором, — коротко сказал Дейнов.

— Ну, полковник Ковачев, — усмехнулся генерал, — счет три-два, мы с вами в меньшинстве, пора сдаваться, а? — Немного помолчав, он перешел на серьезный тон: — Соглашаясь с доводами большинства, прошу понять, что все-таки дальше так продолжаться не может. Да, не исключено, что Петров еще сегодня предпримет нечто такое, что поможет его разоблачить. Если он спокоен. Но если нет, если он затаится на месяцы? Кому из нас или из начальства не надоест бесконечно долгое наблюдение? А все возрастающий риск, что слежка будет замечена? Однако до сих пор у нас нет в руках нити, чтобы распутать весь клубок. Настало время всерьез обмозговать ситуацию. Я бы выразился так: из пассивной позиции наблюдателей перейти в атаку.

— Задержать — и на обстоятельный допрос, — встрепенулся Дейнов. — И пусть сами объясняют и свое поведение, и все эти загадочные обстоятельства.

— Эта мысль и меня соблазняла, — ответил ему генерал. — Может быть, она не такая и бесплодная. Предположим, они проговорятся, саморазоблачатся, суд докажет их вину. Но достаточно ли этого? Или вы допускаете, товарищ Дейнов, что Петров всего лишь кустарь-одиночка, а таксист — единственный его помощник? Будь оно даже так, мы все равно не имеем права утешиться столь маловероятной гипотезой. Во всяком случае, пока она не доказана.

— Но должен же Петров распорядиться содержимым чемодана? — сказал Ковачев. — Не будет же пылиться в доме то, что ему послано. Значит, он вот-вот что-то предпримет.

— Кто знает, кто знает… — Генерал в задумчивости потер подбородок. — Там может быть радиостанция. Или деньги. Да мало ли что еще… Вы правы, товарищи, легких путей нет. Но нет и крепости без тайного хода. И поэтому мы поступим так. Пусть каждый подумает и скажет, нет ли чего-либо необыкновенного в этом деле. Какая-нибудь мелочь, деталь, странное обстоятельство — все что угодно, чтобы ухватить кончик нити…

— У меня из головы не выходит фокус с камерой хранения, — набрался храбрости Дейнов. — Как он узнал ячейку и шифр?..

— Вы меня не поняли, Дейнов, — прервал его генерал. — Это не мелочь, не деталь. Это продумано, это самый главный козырь в игре, тут они неуязвимы. Ищите незаметное, такое, что ушло от контроля.

— На меня произвело впечатление, что Петров — как бы это выразиться поточней? — идеален, — сказал Ковачев. — Все его хвалят, все его уважают, все любят. Отличный работник, безупречный сосед. Не кажется вам немного подозрительным такой идеальный гражданин?

— Подозревать человека, потому что он безупречен? — засмеялся Марков. — По этой давно уже забытой логике вы и меня в чем угодно заподозрите, поскольку и я немного «идеален»!

— Вы не идеальны, товарищ генерал, это подтвердят все ваши подчиненные. Когда вы на них голос повышаете — в соседних кабинетах слышно.

— Иногда хочется не только голос повысить, но и рукоприкладством заняться, — сказал генерал. — Я-то думал, вы по части курева меня прижмете. Честно скажу: хочется бросить, но не могу… Да, как видите, есть возможность догнать этого идеального Петрова. А кстати: неужели он не курит?

— Не курит, не пьет, с женщинами не якшается, в карты не играет, — отчеканил Консулов.

— Может, вы хоть что-нибудь интересное за ним приметили? — спросил генерал. — Дольше всех возитесь с ним вы.

— Приметил! Целых два обстоятельства.

— Что ж молчали?

— Да знаете, такими они показались мне незначительными… Скорее всего, случайности, хотя и настораживающие. Первая: его дом ни на секунду не остается пустым, там всегда или Петров, или его жена, или они вместе. Пока он на работе, жена даже во двор не выйдет. Хотя это самое удобное время для покупок. Дождется возвращения мужа и лишь тогда идет по своим делам. Сознаюсь, я обдумывал греховную возможность проникнуть в дом и потрясти чемоданчик. Но это исключено. По этому поводу и набрел на первую случайность.

— И никаких исключений?

— Никаких! Правило у них железное: в доме должен кто-то быть.

— Это интересно, — сказал Ковачев. — Стало быть, жена Петрова тоже в игре и соблюдает все правила.

— А второе обстоятельство? — спросил Марков.

— Другое — совсем уж странное, — продолжал Консулов. — Внимательно читая донесения наблюдателей (а читал я их многократно, все искал какую-нибудь зацепку), я подметил, что несколько раз Петров пользовался телефоном-автоматом на углу бульвара Евлоги Георгиева, возле остановки автобуса, которым он едет на работу. Но у Петрова и дома есть телефон, и в цехе, и в канцелярии, где оформляют заказы. Первый раз он позвонил спустя три минуты после выхода из дома. Я решил, что он что-то забыл сказать своей любимой Еве. Но он звонил не ей. Вечером того же дня, сойдя с автобуса, он опять воспользовался автоматом. Я подумал: а вдруг испортился домашний телефон? Проверил. Нет, исправен! Так повторялось несколько раз. Что это за ритуал — вести краткие разговоры до или после работы, явно предпочитая общественный телефон личному? И чем иным можно объяснить этот ритуал, кроме страха, что домашний телефон можно прослушать, а уличный — нет?

— Да, это идея! — сказал Марков. — Представляете, какой она может оказаться плодоносной? И отчего вы раньше не сигнализировали? Ведь мы упустили несколько его разговоров!

— О чем сигнализировать? Что он звонит по автомату недалеко от своего дома? С кем такое не случается?

— Автомат всегда один и тот же?

— Судя по донесениям, да.

— Так, так… — Марков потер руки. — Значит, господин Петров полагает, что если домашний его телефон прослушивается, то из будки телефона-автомата он может говорить с кем угодно и о чем угодно? Браво, идеалист Петров.

— Прикажете взять разрешение на прослушивание этого автомата? — спросил майор.

— Весь день слушать не надо. Но в тот момент, когда им воспользуется Петров, по радиосигналу наблюдателей и мы подключимся. Упустить такую возможность было бы грешно. Какой шанс! Какой шанс!..


II. АВТОМАТ 70-69

17 августа, воскресенье. После полудня
Марков лежал в больнице, в генеральской палате. Поскольку его никто не навещал (родители умерли, своей семьи он не создал, а братья и сестры жили в Казанлыке), послеобеденные часы он проводил в одиночестве.

У Маркова был приступ застарелой почечной болезни. Случались недели, как он выражался, «перемирия», некоего равновесия между болезнью и организмом, но время от времени боль набрасывалась, точно лютый зверь, и тогда этот огромный бесстрашный мужчина, кусая до крови губы, скреб ногтями стену возле кровати.

Очередной камешек повернулся у него в почке, когда началось наблюдение за уличным телефоном-автоматом № 70-69. Приступ свалил генерала рано утром в кабинете, и несколько дней боль была настолько острой, что лишь огромные дозы атропина и папаверина облегчали генеральские муки. Затем, когда состояние больного улучшилось, врачи разрешили посещения…

Когда дошла очередь до последних служебных новостей, генерал прежде всего поинтересовался, как дела с Петровым. Вместо ответа Ковачев достал из сумки диктофон и протянул его начальнику.

— Это наш общий подарок, товарищ генерал, по случаю вашего выздоровления. Нет, не диктофон — кассета.

— Уж не записи ли моей любимой Лили Ивановой?

— Кое-что еще более трогательное. Записи телефонных бесед товарища Петрова по автомату номер 70-69, снабженные информационными справками и нашими комментариями к оным. Идея, как и сценарий этой радиопьесы, принадлежит капитану Консулову. Он и ведущий. А исполнители — все мы, ваши подчиненные.

— Радиопьеса ради одного меня? — спросил явно польщенный Марков.

— Я-то думал заявиться к вам с папкой под мышкой. А Консулов говорит: генералу, дескать, пока что читать нельзя. Да и зачем читать, когда у нас на пленке живые голоса? Так и родилась радиопьеса. Слушайте на здоровье…


— Суббота, девятого августа, тринадцать часов сорок восемь минут, — услышал Марков отчетливый голос Консулова. После краткой паузы что-то щелкнуло (явно автомат включился), и другой голос сказал:

— Можно попросить товарища Пипеву?

— Одну минуту, — ответил звонкий девичий голосок. — Мам, тебя!

Последовала пауза.

— Жанет Пипева у телефона, — зазвучал низкий властный голос.

— Вас беспокоит Христакиев. Брат Кынчевой.

— Минутку.

Послышался скрип закрываемой двери и продолжение:

— Я закрыла дверь Гинки… Что нового?

— Глаубер может уезжать, — торопливо докладывал мужчина. — Сделка не состоится. Аппаратуру все-таки доставим из Союза. Так решил замминистра… Максимальная цена, которую мы предложим Монтанелли, составляет сорок семь долларов пятьдесят центов за штуку… Вурм может с наших три шкуры содрать, тут большой прорыв — без запчастей, которые он предлагает, через месяц с небольшим завод в Разграде остановится. Мы готовы дорого заплатить… А насчет переговоров со Свенсоном все оказалось блефом. На сегодня хватит.

— Благодарю, — сказала женщина. — И снова повторяю: никаких встреч, никаких личных контактов ни по какому поводу. На ваш счет будет переведено еще пятьсот долларов. В чем-нибудь нуждаетесь?

— Пока нет.

— Тогда — до очередного звонка.

И снова голос Консулова:

— Справка. Справка. Жанет Минчева Пипева, тридцать восемь лет, разведена, проживает по улице Световой, дом номер семнадцать, третий этаж. Домашний телефон: сорок девять — восемнадцать — пятьдесят три, спаренный. Работает экономистом в «София-импорте», закончила факультет немецкой филологии в Софийском университете. Живет с дочерью, ученицей десятого класса.

— Товарищ генерал, — начал Ковачев свою роль в радиопьесе, — человек, который представился Христакиевым, разумеется, Петров. Дальше вы услышите — он постоянно меняет фамилию, хотя и в определенных фонетических границах. Немаловажен и размен информации: «Брат Кынчевой» — «Деверь Гинки». При каждом разговоре эти условные вопросы и ответы повторяются, как обмен позывными при радиосвязи. И, как вам потом станет ясно, отсутствие ожидаемого пароля — это сигнал, что разговор не состоится. Теперь продолжим…

— Воскресенье, десятого августа, тринадцать часов сорок семь минут, — объявил Консулов.

— Зара, ты?

— Я. Кто спрашивает?

— Христодоров, туз пик!

— Десятка треф. Слушаю вас.

— Сначала я вас послушаю.

— Мы познакомились. Состоялся первый сеанс. Ничего особенного. В азарт вошел, но он все еще полный профан. В любое время могу его проглотить, а пуговицы выплюнуть.

— Пока это не нужно. Оставим на потом. Переходите на валюту. Но разменивайте не ниже один к трем! И только когда он будет в выигрыше. Ухлопайте на него до пятисот долларов, они будут вам высланы незамедлительно. На сегодня все.

— Понятно. Конец?

— Конец. Позвоню на следующей неделе.

— Справка. Справка, — снова зазвучал голос Консулова. — Васил Бижев Заралиев, известный в определенной среде по кличке Зара, шестидесяти двух лет, живет на улице Революционеров, номер двенадцать, домашний телефон: двадцать семь — восемнадцать — сорок два, пенсионер, бывший бухгалтер «Продэкспорта», в молодости унаследовал мельницу, однако все наследство спустил в карты, чтобы ничего не оставлять народной власти. К сожалению, нет достаточных данных, чтобы установить лицо, о котором шла речь в разговоре.

— Комментарий. По всей вероятности, Зара получил задание втянуть кого-то в свои карточные аферы, но не обобрать, а для начала подманить долларами, чтобы у новичка только коготок увяз. Очевидно, после этого «птичка» должна оказаться в сетях Петрова. Неясно, как Петров даст Заре необходимые пятьсот долларов. Слово «высланы» наводит на мысль, что деньги не будут переданы из рук в руки. Но каким образом? Денежным переводом доллары не посылают, остается рискнуть — послать их в письме, в заказном. Необходимые меры на сей счет с нашей стороны приняты.

— Понедельник, одиннадцатого августа, семь часов тридцать пять минут.

— Да-а-а-а, кто это? — спросил сонный женский голос.

— Можно попросить товарища Ерменкова?

— Асен, тебя спрашивают…

— Да, слушаю.

— Христев вас беспокоит так рано. Это ваше объявление в «Вечерних новостях» насчет потерянной собаки?

— Нет, у нас только кошка.

— Получили искомую сумму?

— Да, благодарю.

— Через несколько дней пошлю вам столько же. До конца недели прибудет Блюменталь. Он предложит вам весьма выгодную сделку, которую надо реализовать. Непременно. С фирмой «Хелиге» можете больше не церемониться, продемонстрируйте им ваше нерасположение. Будьте твердым и принципиальным. От подарков отказывайтесь, мелкие передавайте в профком, соблюдайте инструкцию буквально. Вам ясно? Теперь слушаю вас.

— Бруно Шмидт должен проявить больше гибкости и отступить. А то меня упрекают в крайнем максимализме.

— Пусть это будет вашим недостатком. Шмидт поступил правильно. Конец.

— Конец…

— Справка. Справка. Асен Пенков Ерменков, улица Найдена Григорова, дом пять, домашний телефон: тридцать пять — тридцать восемь — шестьдесят один. По образованию юрист, заведует сектором в «Приборимпексе».

— Как говорится, комментарии излишни. Объект наблюдается всесторонне, — заключил голос Ковачева. — Проверкой установлено, что Ерменковы не давали объявления о потерянной собаке. Это пароль.

И снова голос Консулова.

— Вторник, двенадцатого августа, семнадцать часов тридцать восемь минут.

— «Промышленность», — сказал некто.

— Это говорит ваш сотрудник Христофоров. Можно позвать товарища Атанасова?

— Это редакция, товарищ, у нас такого сотрудника нет, — ответил сердитый мужской голос, и трубку положили.

— Справка. Справка. Это телефон еженедельника «Промышленность». Петров набрал его правильно, очевидно, он попал на нужного ему человека, но разговор не состоялся. Наверное, в комнате еще кто-то был, неудобно было говорить. Это подтверждается следующей записью, сделанной двадцатью минутами позже.

— Вторник, двенадцатого августа, семнадцать часов пятьдесят восемь минут.

— «Промышленность», — раздался тот же голос.

— Это говорит ваш сотрудник Христофоров. Можно позвать товарища Атанасова?

— Атанасов у телефона.

— Что скажете об эссе, которое я вам принес?

— Это никакое не эссе. Обыкновенная корреспонденция.

— Интересуются новым заводом, который строится близ села Павелско в Родопах. Плановый пуск и все остальное о нем, необходимое сырье и его обеспечение, комплектация оборудования, подробная характеристика продукции и особенно вторичной, редких металлов. Я подчеркиваю: самое важное — редкие металлы. Что скажете?

— Думаю, если вы позвоните через две недели, я смогу дать ответ.

— Желаю успеха. На этот раз наша благодарность будет гораздо больше, чем раньше. Конец.

— Конец…

— Справка. Справка. Атанас Петров Атанасов, редактор отдела технического развития еженедельника «Промышленность». Служебный телефон: сорок два — пятьдесят один — шестьдесят восемь; домашний: двадцать девять — тридцать четыре — пятьдесят один. Живет на улице Кукеров, дом номер одиннадцать. По образованию инженер-механик, на журналистской работе пять лет. Член партии. Женат, детей нет. Много путешествует по стране, хороший очеркист. Часто бывает за границей — каждый год в нескольких соцстранах и хотя бы раз на Западе. Одним словом, находочка, — не сдержался Консулов, потеряв на миг тон холодного, незаинтересованного комментатора событий.

— Небольшое пояснение, — зазвучал голос Ковачева. — Из всех засеченных агентов наибольшую опасность представляет журналист Атанасов. Как представитель авторитетного издания, пользующегося доверием и уважением у работников нашей промышленности, имеет доступ не только к официальной, открытой экономической и научно-технической информации, но и большей части информации секретной. Кто знает, какого рода откровения выслушивает он, сколько всего он и видит, и фотографирует, сколько знает того, чего вообще не печатают… Думаю, за успешную вербовку журналиста кто-то получил солидную награду.

Таковы факты, товарищ генерал. Желаем вам скорейшего выздоровления и творческого вдохновения — для стоящих перед нами задач…


III. РЕШЕНИЕ ГЕНЕРАЛА МАРКОВА

Тот же день
После третьего прослушивания ленты Марков немного успокоился, лег на спину, закрыл глаза, все еще воспроизводя в памяти только что умолкнувшие голоса.

Да, на этот раз повезло. Невероятная удача! Чтобы собрать столько полезной информации, засечь сразу четырех агентов одного резидента, обычно нужны месяцы, годы. А здесь — все вот в этой маленькой кассете… Отчего же мысль о везении не радует? Наоборот, она угнетает. Ибо за успех всегда приходится расплачиваться…

Марков не был склонен рассчитывать ни на удачу, ни на случайности. В жизненной практике такое может иногда произойти. Бывает, ищешь безуспешно преступника по всей стране — и вдруг видишь его покупающим простоквашу в магазине, что рядом с твоим домом. Дни и ночи пытаешься найти предателя, регулярно раскрывающего перед Западом тайны внешней торговли, — и вдруг случайно получаешь информацию, что на имя такого-то директора внесены десять тысяч долларов на его личный счет в одном из банков Лихтенштейна… Да, всякое бывает, но полагаться на случай, на удачу генерал считал преступным легкомыслием. И все-таки сейчас следовало честно признаться перед самим собою, что удача — налицо…

Тридцать пять лет своей жизни посвятил Марков борьбе со шпионами и не без основания полагал, что неплохо знает и характеры, и манеры этого сорта людей. А тут возникло нечто такое, что не вписывалось в традиционный шпионский пейзаж, — фамилия, под которой шпион выступал. Резиденту необходимо связываться с разными агентами, называясь по-разному: такова шпионская практика. Почему же Петров ее нарушил? С Пипевой он — Христакиев, с Зарой — Христодоров, с Ерменковым — Христев, с Атанасом — Христофоров. Все фамилии начинались с корня «христ», и это, разумеется, не случайность, здесь сокрыт глубокий смысл. Но какой? И распространяет ли Петров этот прием на других своих агентов, которые наверняка еще выплывут?

Любопытную, мягко говоря, фигуру представляет собой этот товарищ Петров. За неделю — четыре агента.

Притом как они все ему безоговорочно подчиняются, как четко докладывают о вынюханных секретах, как покорно выслушивают новые задания!.. Как удалось ему завербовать всех этих граждан народной республики, среди которых оказался даже член партии? Той партии, которой он, Крыстю Марков, посвятил всю жизнь. Партии, за идеалы которой погибли его любимая, его друзья… И какой же силой держал Петров в слепом подчинении своих приспешников? Неужели только шелестом купюр?

Теперь, немного успокоившись, Марков начал размышлять, зачем все-таки принес ему Ковачев эту радиопьесу, столь старательно сочиненную коллегами. Неужто лишь для того, чтобы удовлетворить любопытство начальника? Нет ли в этой любезности еще и скрытого смысла? Дескать, пока ты сладко почиваешь в генеральской палате, Петров действует. Он получает секретные сведения о внешнеторговых сделках — информацию, которая в любой день может уплыть за кордон. Если уже не уплыла… Он дает указание пронюхать все о стратегически важном заводе. Имеют ли они право в данной ситуации дожидаться, пока всплывут новые агенты? Ведь могут пострадать интересы всей страны. Имеет ли он право отлеживаться?..

Каждый день, каждый час приобретал теперь огромное значение. Он, генерал Марков, должен быть на посту, должен сам все решить. Он, а не его подчиненные!

Генерал позвал дежурную сестру и попросил принести обмундирование…

22 августа, пятница
На этот раз Петров нарушил свой традиционный маршрут и другим трамваем поехал на бульвар Витоши. Заглянул в рыбный магазин, кое-что купил, но поехал опять-таки не домой, а в противоположную сторону. Ехал долго, чуть не до конца маршрута, пока трамвай не оказался на улице Революционеров. Здесь Петров буквально заскочил в подъезд старого дома, где обитал Васил Заралиев, и тут же вышел. За считанные секунды он вряд ли успел бы даже убедиться, что Зары нет дома. Ибо Зара тем временем сидел за чашкой кофе в закусочной поблизости и вернулся домой два часа спустя.

Ковачев был убежден, что Петров не только не искал встречи с Зарой, но точно знал, что того нет дома. Видимо, он что-то оставил в почтовом ящике — скорее всего, деньги. Когда на другой день осмотрели почтовый ящик, сразу же увидели, что закрывается он на замок повышенной секретности, импортный, который вполне подошел бы и для сейфа.

25 августа, понедельник
Рано утром Атанасов вместе с молодым фоторепортером Станчо Славовым возвращался из Родоп в Софию. В машине сидели две прихваченные по пути распатланные девицы в синих джинсах и полупрозрачных кофточках. Узнав о возвращении журналиста, генерал вызвал к себе Ковачева, Петева и Консулова.

— Ну вот, товарищи, наш Атанасов переполнен впечатлениями от посещения завода и курорта Пампорово, где задержался на два дня. Скоро он вернется в любимую редакцию, — начал Марков оживленно. — Кто поручится, что вечером ему не позвонят? Где гарантия, что буквально следующей ночью информация не окажется за «железным занавесом»?

Все молчали. Слишком много оставалось нерешенных вопросов. И главный: сколько еще невыявленных петровских агентов?..

— Мы призваны охранять государственные секреты. — Как всегда, первым начал Петев. — Нельзя больше рисковать. Третьим звонком для нас должен стать телефонный разговор резидента с Атанасовым. После этого надо их всех брать — и Петрова, и журналиста, и всю эту шатию-братию…

— И таксиста? — спросил Марков.

— И таксиста.

— И Еву?

— Именно.

— А ее за что?

— За соучастие.

— О, какие мы лютые и кровожадные, — засмеялся генерал. — А я считал вас примером кротости.

— Вы можете шутить, товарищ генерал, но я вполне серьезно.

— А ваше мнение, Ковачев?

— Возможно, я максималист. Но я тоже не оставлял бы Еву на свободе. Кто знает, какие номера она еще отколет…

— Постойте, — перебил его Марков. — Я не спрашиваю о деталях. Убеждены ли вы, что пора бросить карты на стол?

— Как сказал бы товарищ Зара, — добавил дерзко Консулов.

— Зара, говорите? — продолжал в задумчивости генерал. — И с Зарой побеседуем, и со всеми прочими негодяями, обожающими внешнюю торговлю. Значит, позаботимся об ордерах на обыск и на арест. Прекрасно, так тому и быть. Чистая работа, никакого риска. Тогда ровно через час прошу еще раз меня посетить.

Ковачев и Петев уже поднялись, когда Консулов нервно заговорил. Голос его дрожал, казалось, он вот-вот расплачется.

— Да вы, товарищи, серьезно или театральный этюд разыгрываете?

— Что случилось, капитан Консулов? — спросил Марков. — У вас возникла сногсшибательная идея?

— Возникла. Задержать одного Петрова. А сеть его не трогать. Неужели мы упустим этот уникальный шанс? Ведь все мы убеждены, что в их системе нет обратной связи. Он — резидент, но с пассивными агентами. Никто из них не знает, когда он позвонит в следующий раз, какие задачи поставит, кто он такой в действительности, где живет, как выглядит. И соответственно, не узнают они и об аресте. Зачем же брать сразу всю компанию?

— А мы продолжим вместо него его дело, — засмеялся Ковачев.

— Но голос, голос-то его как имитировать? — спросил Петев.

— Скрытые, еще не известные агенты, — сказал Марков. — Допустим, что есть у Петрова и такие. Но как мы их раскроем без него? Кто их знает, кроме него?

— Постойте, постойте, — защищался Консулов. — Есть смысл продолжать с ними игру его голосом хотя бы для дезинформации. Какие могут быть проблемы с имитацией голоса? Снимем фонограмму, сравним с другими, неужели из сотен голосов не найдем подходящего? Да и агенты, я уверен, не так уж и запомнили голос резидента. Много ли он им звонил?.. А если не удастся, что мы теряем? Арестовать их можно всегда, куда денутся. Но если удастся… Представляете, какие откроются возможности?

— Представляю, — ответил Марков. — Но жену все же арестуем. Чтобы не подняла шума. Может, это входит в ее обязанности в их игре.

26 августа, вторник
Петров все же позвонил вечером следующего дня. А возле дома его уже ожидали трое крепких парней, среди которых был и майор Петев. Вскоре прибыл Ковачев с целой группой экспертов и оперативников.

За долгие годы службы полковник присутствовал при многих внезапных арестах — и закоренелых садистов, и заурядных блатных, и согрешивших по легкомыслию, и даже невиновных. Да, к сожалению, и такое подчас случается. Много раз наблюдал он поведение, реакцию задержанных и в момент ареста, и на первых допросах. Он давно знал, что эти реакции не всегда соответствуют естественному правилу, по которому виноватый угрюмо сознает свою вину и молчит, а невинный изумлен, потрясен и протестует против возведенного на него обвинения. Случалось (не так уж редко) и противоположное: закоренелый преступник выглядит этаким невинным ягненком, а человек действительно невиновный — то ли от испуга, то ли от смущения — как угрюмый злодей.

Но реакция этого образцового гражданина и добросовестного наладчика приборов поразила даже Ковачева и всех еговидавших виды коллег. Разумеется, прежде чем войти в дом, они предъявили ордер на арест и на обыск. Хозяин реагировал так, как если бы Петев, его любимый и уважаемый кум, привел нескольких подвыпивших приятелей поздравить его с днем рождения. Любезный, улыбающийся, он приветливо пригласил всех в дом и объявил в самых почтительных выражениях, что он всецело к их услугам, что хорошо их понимает, просит не стесняться и со своей стороны готов сделать все от него зависящее, дабы они с успехом выполнили свои служебные обязанности.

Столь же учтиво, хотя и гораздо более сдержанно, держалась его супруга Евлампия, лишь изредка в ее глазах вспыхивала ненависть.

Петров даже не спросил, как водится, чему он обязан таким вниманием к своей скромной персоне. Всем своим поведением он как бы говорил: «Не хочу проявлять излишнее любопытство. Оставляю вам самим убедиться, что вы ошиблись. Когда сочтете возможным, сами скажете, что вас привело в наш дом».

Осмотр всех помещений — жилых комнат, чердака, гаража, сарая в углу двора, всего садика — продолжался несколько часов. Первые, хотя и поверхностные поиски оказались безрезультатными. Правда, Консулов нашел черный чемодан, запихнутый в гардероб. Однако чемодан был пуст.

К десяти часам вечера осмотрели буквально все, но ничего изобличающего не нашли. Неужели у Петрова не было никаких вещей, аппаратов, денег, необходимых для шпионской деятельности? А где содержимое черного чемодана? Невероятно, чтобы Морти и таксист возились с пустым чемоданом! Возможно, резидент скрывает вещественные улики где-то на стороне, у сообщника, а может, у себя на работе? Для начала генерал предпочитал объяснить отсутствие Петрова на работе его внезапной болезнью.

Ковачев распорядился отложить обыск на завтра, решив привлечь сюда научно-технический отдел. Понятых отпустили по домам, все двери опечатали, оставив двух часовых.

Петрова и жену препроводили в отдельные камеры. Негласное наблюдение показало, что Евлампия долго не могла успокоиться и задремала едва лишь перед рассветом. Петров же сразу уснул сном праведника. Или у этого человека были железные нервы, или… Нет, он не был невиновным. Но почему чувствовал себя таковым?..

Обыск продолжился на следующее утро, после того как эксперты привезли свою сложную и разнообразную аппаратуру. Каждую вещь разглядывали поштучно, книги перелистывались страница за страницей, мебель тщательно измеряли в поисках потайных мест. Стены прослушивали ультразвуковыми аппаратами, магнитометры ощупали каждый квадратный дециметр, в ход пошли специальные рентгеноскопы и гамма-детекторы.

Лишь к обеду удалось обнаружить первый тайник — в дымоходе камина. Обследовали другой камин — и там тайник. Место было выбрано достаточно традиционно, и, разумеется, при вчерашнем обыске оба камина осматривали: и газеты жгли — тяга была идеальной, и железную гирю со щеткой — главное орудие трубочистов — пускали в ход, но никаких препятствий не встретилось. Да, тайники располагались в традиционном месте. Но конкретное решение отличалось необычностью и точностью исполнения всех деталей.

В средней части дымохода была устроена параллельная выемка, где хранилось шесть пластмассовых контейнеров. Электромотор этого маленького лифта опускал контейнеры к нижнему отверстию камина, которое было не в комнате, а в подвале, где можно было спокойно открыть дверцу и распоряжаться контейнерами.

Ни единый мускул не дрогнул на лице Петрова, когда начали подробно записывать в протокол содержимое всех шести контейнеров. Один был заполнен купюрами по двадцать, сто и пятьсот долларов. Второй — болгарскими левами, но он был неполон. Из остальных извлекали приборы — многочисленные, разнообразные и подчас непонятные даже специалистам. То было в буквальном смысле последнее слово в области микропроцессорной электроники — аппараты для шифрования и дешифрования, аппараты, способные «сжать» шифрограмму и «выстрелить» ее за считанные доли секунды. Обнаружили и два радиопередатчика — один коротковолновый, для дальних связей, другой работал только на ультракоротких волнах, так что бессмысленно было подслушивать радиопеленгаторами, когда его задействуют для связи с некой дипломатической миссией в пределах Софии…


IV. КТО ТЫ, ГРАЖДАНИН ПЕТРОВ?

28 августа, четверг
Допросы начались на другой день после завершения всех формальностей с обыском. Петров до самого конца так и остался как бы любопытным наблюдателем. Все происходящее в его доме вроде и не касалось хозяина, хотя и было крайне интересно. И только под конец обыска он ввел в свою роль несколько стыдливых ноток деликатного раскаяния.

Первый допрос Ковачев и Консулов проводили вместе. Роли распределили так: Ковачев будет вести официальный допрос, а капитан, удобно расположившись в кожаном кресле возле стола, станет наблюдать за резидентом, вмешиваясь лишь в крайних случаях.

Когда старшина ввел Петрова, тот смиренно застыл в дверях, взглядом уперся в ковер, руки вытянул по швам, точно ему предстояло выслушать смертный приговор. Сел лишь после третьего, резкого приглашения Ковачева, да и то лишь на самый краешек стула.

На формальные вопросы по установлению личности отвечал четко, гораздо подробней, чем требуется для протокола. А когда Ковачев предложил ему рассказать о своей преступной деятельности, он опустил еще ниже голову, прошептав еле слышно: «Виновен!» Казалось, от отчаяния он готов биться головой о стену.

Столь скорое признание вины было, разумеется, обнадеживающим, но явный налет театральности не обещал ничего хорошего.

— Я знаю, слышал, читал в криминальных романах, — спокойно начал Петров, — что в данной ситуации положено обращаться к вам казенным словом «гражданин». И все же прошу вас от всего сердца, позвольте называть вас «товарищи». Поверьте, я искренне чувствую вас товарищами в испытании, которому меня подвергла судьба.

— Хорошо, хорошо, — поспешил его успокоить Ковачев. — Не возражаю. Чем же вы хотели бы поделиться с вашими новыми «товарищами»?

— Я человек чистосердечный. И сам не могу понять, почему ранее не пришел к вам с повинной. Но за ночь я все переосмыслил и понял, что единственный путь для меня — чистосердечное раскаяние.

— Похвальная идея, — уже серьезно сказал полковник. — Приступайте к чистосердечному раскаянию.

— Два месяца тому назад я случайно бродил по Русскому бульвару и возле магазина иностранной литературы познакомился с двумя иностранцами, похожими на супружескую пару. Я искал одну техническую книгу, они — альбом с красотами Рильского монастыря или с болгарскими иконами. Я постарался подобрать им подходящие издания. Они довольно сносно говорили по-болгарски. Когда мы вышли из магазина, я предложил им посидеть в кафе-мороженом при гостинице «Болгария». Говорили мы, как водится, о разных пустяках и условились встретиться на другой день. Встретились. Я предложил осмотреть на моей машине живописные окрестности Софии. Была, помню, суббота, и поездка удалась на славу. Обедали в мотеле «Белые березы». Расплачивались за обед они. По этому пункту я с ними чуть было не рассорился, но в конце концов уступил этим милым людям. Я рассказывал за обедом о Софии, они интересовались, чем я занимаюсь, с кем живу. Уверен, я был первым болгарином, с которым они разговаривали здесь. И я не видел оснований скрывать что-то о себе или о своем образе жизни…

Фатальный разговор состоялся на следующий день, в воскресенье. Ах, если б можно было вычеркнуть из моей жизни это воскресенье! Мы поднялись на Витошу и провели на горе весь день. Обедали в ресторане. Но на этот раз я настоял и платил сам. После обеда жена легла позагорать на солнышке, мы прогуливались поблизости. И тогда ее супруг начал совершенно особенный разговор — о пользе сотрудничества между народами, против ненависти, разъедающей нынче весь мир, и националистической, и расовой, и классовой. Он был убежден, что самые добрые, самые культурные, самые интеллигентные люди, где бы они ни жили, братья и должны служить гуманной идее предотвращения войны, идее мира и взаимопонимания. В общем, он предложил мне оказывать некоторые мелкие услуги одной державе, как он выразился, «дружески настроенной к судьбе многострадального болгарского народа». Великой державе, знаменосцу свободы и демократии во всем мире…

Петров, опустив голову, смиренно смотрел в одну точку, молитвенно сложив стиснутые руки.

— И я, можете ли вы поверить, я, глупец, я, простофиля, я, всю жизнь честно прослуживший моему народу, согласился. Ничтожество! Глупец! Преступник!

— Постойте-постойте! — пресек это самобичевание Ковачев. — Лучше скажите, откуда были эти иностранцы?

— Я не знаю. При начальном знакомстве они пробормотали имена, но я не запомнил, как водится. А друг друга они называли то «дорогой», то «дарлинг». Но давайте вернемся к вопросу, который не дает покоя моей душе. Я согласился не только во имя свободы и демократии. И вовсе не потому, что мне было предложено на выбор ежемесячно по сто долларов или триста левов за те мелкие услуги, которые я им должен был оказывать. Я и без того неплохо зарабатываю, к тому же мы с моей благоверной обходимся без излишеств. Нет, я решился, ибо меня уверили, что в моей услуге нет ничего, упаси боже, противозаконного. Единственное, что от меня просили, — соорудить в доме два тайника. В общем, все то, что вы открыли. Мне объяснили, где и как я должен их сделать. В тайники я должен был загрузить контейнеры с вещами, которые мне пришлют. И по особому указанию передать эти вещи лицам, которые явятся с паролем.

— Каков пароль?

— Мне сказали, что при необходимости сообщат его по телефону. Но позвольте мне продолжить исповедь. Мои знакомые отбыли в понедельник. Прошло пятнадцать дней — последние спокойные дни в моей жизни. И вот однажды голос с иностранным акцентом сообщил мне по телефону, что надо немедленно приехать на вокзал и из ячейки А-34 в камере хранения забрать черный чемодан. Шифр я помню — 1681. Что я и сделал. В чемодане были все необходимые приспособления и подробные указания для монтажа тайников. Там же, в чемодане, я обнаружил и деньги, что описаны в протоколе, и всю эту непонятную аппаратуру. В записке, которую я немедленно уничтожил, говорилось, что я должен взять себе тысячу левов — аванс за три месяца — и сто левов — в покрытие расходов на монтаж тайников. Что я и сделал. С тех пор никто мне не звонил и не появлялся. А доллары я даже в руки не брал… И последнее. Уверяю вас, моя жена тут ни при чем. Она ничего не знает, ничего!

— Очень интересно. Но как вы объясните, что такой честный, ничем не запятнанный гражданин, как вы, без колебаний согласился служить иностранной разведке?

— Какая разведка? Я просто хранил их вещи!

Тут уж смиренный Петров явно перебрал с наивностью. Переигрывает, подумал Консулов.

Картина окончательно прояснилась: резидент сообщал заранее вымышленную версию. Он явно не подозревал, что был под наблюдением, начиная со сцены на вокзале. Но тут-то и крылась загвоздка. Ковачева смущало, почему он рассказывает о чемодане, если они ничего о нем вроде бы не знают… Был ли это симптом разоружения или Петров поддался первой ассоциации? Известно ведь, что камера хранения удобна для негласной передачи вещей.

Поскольку на первом допросе Петров ни разу не упомянул о своих разговорах по автомату, Ковачев тоже решил не касаться пока этой темы. Он твердо придерживался формулы: «Стремись получить максимум информации при минимуме с твоей стороны». Это правило, на его взгляд, отражало древний закон биологии. Тигр обладает превосходной чувствительностью, чтобы обнаружить свою жертву, но даже он, всесильный, раскраской шкуры сливается с джунглями.

Дальнейшие допросы должен был вести Консулов, придерживаясь все той же линии: слушать, уточнять, вылавливать противоречия.

1 сентября, понедельник
— Как и вчера, ничего нового? — спросил Ковачев у капитана на утреннем докладе.

— Если и есть новое, то не в словах, а в контексте. Нет, даже не в контексте, а в целостной оценке всех проведенных допросов. Я основываюсь даже не столько на фактах, сколько, скажем… на интуиции, хотя и не привык полагаться на этот ненадежный реквизит парапсихологии.

Все в кабинете молчали, и Консулов, выждав, продолжал:

— Я уверен, агентура у Петрова не маленькая, руководил он ею активно. Вопрос в том, как она была завербована. Не могу представить, что вербовал лично он. Ведь, судя по всему, агенты ни разу не видели его в лицо. Значит, вербовал другой. Как? Когда? Кто? Все еще он в Болгарии? Или передал свою агентурную сеть Петрову? Я убежден: Петров принял агентов из рук в руки уже здесь, в Софии. Бессмысленно искать следы и в Провадии, и в Русе, и в Видине. А играет он с нами в кошки-мышки, не только чтобы прикрыть свое резидентство. Ставка у него покрупней.

— Что может быть покрупней его шпионской деятельности? — удивился полковник.

— Его личность. Три дня, проведенных в его компании, убедили меня, что перед нами вовсе не провинциальный электротехник, а человек с высшим образованием, с огромной эрудицией и богатым житейским опытом. Именно интуиция подсказывает: перед нами птица высокого полета. Сколько можно слушать его причитания о так называемом раскаянии? Не пора ли заняться биографией героя?

— Может быть, и пора, — протянул Ковачев. — Хотя бы для того, чтобы высветить все стороны его жизни. Даже если вы не правы.

— Я прав, — отвечал капитан с подчеркнутой уверенностью. — И для начала посвятил целый допрос уточнению его жизни в провинции и службе в армии. К сожалению, товарищи, урожай не богат. Он словно бубнит чужую автобиографию. До последней запятой вызубренную, однако чужую. На эти допросы я ухлопал целый день. А в воскресенье, когда вы отдыхали, я кое-что сочинил.

Консулов извлек из папки несколько исписанных страниц и протянул полковнику.

— Здесь все тонкости его биографии, все детали, которые позволяют установить личность. И план дома, где он обитал с покойной супругой, и план улицы, и расположение близлежащих магазинов, где он бывал сотни, тысячи раз. В общем, множество бытовых подробностей, могущих его изобличить. Потому что чужую биографию можно вызубрить до запятой, а бытовые подробности — это как сказать…

— Как же он реагирует на ваши дотошные расспросы о житье-бытье? Понимает ведь, что интерес не случаен?

— А никак. Как всегда, невозмутим. Не удивляется даже самым пустяковым вопросам. Хотя для меня это тоже сигнал.

— Вы что же, не допускаете, что Петров — это действительно Петров? — спросил Петев.

— Речь не о том. Дело проще. Достаточно иметь хотя бы одну его фотографию тех лет.

— Почему вы так уверены? Подмена — слишком рискованная игра, разоблачить при этом можно быстро и легко.

— Моя уверенность покоится на одном косвенном, но достаточно красноречивом доказательстве. Еще при обыске я заметил, что в доме нет ни одной фотографии хозяина до его переезда в Софию. Ни на стенах, ни в столе, ни в семейном альбоме. Чего не скажешь о тете Еве — ее жизнь представлена с младенчества… Лично я не знаю никого, кто не имел бы фотографий детства и юности. Допускаю, что Петров все свои фото однажды потерял. А если нет?


Консулов оказался прав.

Выяснить личность резидента поручили Дейнову, снабдив его сочинением капитана, нынешними снимками кающегося преступника и его паспортом. И Дейнов для начала полетел в Русе, где паспорт был выдан. В паспортном столе с фотографии в личном деле смотрел совсем другой человек. Разница была слишком очевидной. Настоящий Петров был с пухлыми щеками, курнос, с круглыми добродушными и чуть глуповатыми глазами под дуговидными бровями. Лицо же на паспорте было слегка удлиненным, напоминающим лица раннехристианских аскетов, брови прямые, взгляд острый, уверенный, нос тонкий и довольно длинный…


V. ТРИНАДЦАТЬ ЗАПОВЕДЕЙ СВЯТОГО ИГНАТИЯ

5 сентября, пятница
Утром Консулов явился на работу не просто чисто выбритым, в белоснежной рубашке, с черным галстуком, как он являлся всегда, но и подстриженным, благоухающим парфюмерией. Настроение его вполне соответствовало жениховскому обличью. Он таинственно молчал и многозначительно усмехался.

Ковачев вслух расписывал день для каждого, будто ничего не замечая, и лишь в самом конце спросил как бы между прочим:

— А вы, капитан Консулов, чем занимались вчера? Забыли заглянуть утром к своему непосредственному начальнику.

— Я был вчера в библиотеке. Весь день, — так и встрепенулся Консулов. — И вчера, и позавчера. Аж до самого вечера.

— Гляди-ка, — искренне удивился Петев. — До сих пор я знал, что некоторые научные работники под видом сидения в библиотеке шастают по магазинам. Но чтоб шастали представители нашего ведомства? Что-то не верится…

— В публичной библиотеке, дорогой Петев, сосредоточены мудрость и знания, которые человечество — заметь, мыслящее человечество! — копило тысячелетиями. Библиотека находится возле университета. Для тех, кто и этого не знает, поясняю: здание университета — на углу Русского бульвара и бульвара Толбухина…

— Достаточно, достаточно, — вмешался полковник в намечающуюся перепалку. — Расскажите, чем вы утоляли голод по тысячелетней мудрости, накопленной человечеством.

— Я читал и записывал в надежде, что вы оцените мои старания. — Консулов достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул, внимательно оглядел всех присутствующих и начал читать:

— «Правила скромности.

Первое. Повсеместно выказывай скромность, даже смиренность. Второе. Не крути легкомысленно головой — поворачивай ее медленно, держи прямо, слегка наклонив вперед. Третье. Глаза должны быть потуплены: не следует смотреть без нужды в сторону или вверх. Четвертое. Когда разговариваешь, особенно с лицом, обладающим властью, смотри не в лицо, а чуть ниже его подбородка».

Тут Консулов сделал небольшую паузу, как бы давая коллегам возможность усвоить прочитанное. Ковачев, поначалу изумленный, после четвертого правила вдруг поймал себя на мысли, что вспомнил резидента… Это же его описание, слепок его своеобразного поведения, не иначе.

— «Пятое. Не морщи лоб и особенно нос. Лицо твое всегда должно быть беззаботным, отражающим внутреннее спокойствие. Шестое. Губы не стискивай, но и широко не раскрывай. Седьмое. На лице твоем должно быть выражение скорее веселости, нежели печали или некоего иного необыкновенного чувства. Восьмое. Твой внешний вид и одежда должны быть опрятными и приличными. Девятое. Руки держи спокойно. Десятое. Ходи спокойно, не торопясь, если нет особой необходимости. Но и при необходимости соблюдай приличия. Одиннадцатое. Все твои слова, жесты, движения должны быть всеобщим примером. Двенадцатое. Выходить наружу следует вдвоем-втроем, как предпишет начальство. Тринадцатое. При разговоре не забывай о скромности, как в словах, так и в манере поведения». — Консулов опустил бумагу и закончил тише обычного: — Таким вот образом, товарищи. Вызывают ли ассоциации эти тринадцать правил?

— Это, несомненно, описание манер нашего резидента, — сказал Ковачев.

— Но если бы вы знали чье! Словесный портрет нашего героя — всего лишь копия с оригинала. А оригинал жил больше четырехсот лет назад! Это небезызвестный Игнатий Лойола — основатель и первый генерал ордена иезуитов. Тринадцать заповедей Святого Игнатия обязательны для братьев иезуитов и доныне определяют их поведение.

Сообщение Консулова всех крайне удивило. Задуманный капитаном эффект, безусловно, удался. Первым нарушил молчание Петев.

— Что же, выходит… резидент наш еще и иезуит?

— Получается так. Если это не случайное совпадение между поведением его и тринадцатью правилами… Впрочем, я должен объяснить, как наткнулся на сию премудрость. С первого дня знакомства с этим субъектом что-то мне постоянно не давало покоя. Слишком уж особенным, слишком необыкновенным было его поведение — и вечное смирение, и постоянно потупленный взгляд, и размеренные, как бы сдерживаемые движения рук. Все свидетельствовало о том, что в человеке есть нечто чуждое нам — не болгарское, не социалистическое, если угодно. Он из другого теста. Но какого? И где оно замешено? Мейд ин Ю Эс Эй? Сделано в США? Или где-то еще? Тогда-то я и решил порыться в библиотеке. Сознаюсь, сначала пошел по ложному следу. Вы, верно, слышали такое выражение — протестантское лицемерие? Так вот, вбил я себе в голову, что он из породы протестантов, может быть, даже тайный пастор, работающий, допустим, не только на американскую церковь. Более того, как вы знаете, его благоверная, госпожа Евлампия, субботница, адвентистка, из клана фанатиков, чье главное в жизни занятие — ожидание Страшного суда. При такой подруге был резон предположить, что и он протестант. Но я ошибся, и ошибка эта стоила мне целого дня сидения в библиотеке. Однако тот день не прошел впустую. Не знаю, насколько вы знакомы с различными протестантскими течениями: лютеранством, кальвинизмом, цвинглианством и так далее. В одной только англиканской церкви несколько сект: баптисты, методисты, квакеры, пятидесятники, адвентисты вроде нашей Евлампии. Каково было разобраться всего лишь за два дня в этом религиозном хаосе, это знаю только я — хорошо бы за это получить надбавку за вредность. За вредность моральную… Залез я, значит, в протестантский лабиринт, долго плутал, но все же выбрался. Тогда-то меня и осенило божье провидение. Разве лицемер и иезуит — не синонимы? И пошло дело, пошло. Особенно помогло мне сочинение Алигьеро Тонди, бывшего иезуита, варившегося в котле святой конгрегации, вкусившего с лихвою иезуитской премудрости и сбежавшего от духовных своих собратьев, когда увидел всех изнутри. Кстати, труд его читается как увлекательный роман. В нем-то я и нашел тринадцать правил. Игнатий Лойола сочинил их еще в середине шестнадцатого века, а его последователи, божьи служители, вылепили нашего героя сообразно этим правилам. Для вящей славы господней, или, если перейдем на латынь: ад майорем деи глориам!


VI. «АД МАЙОРЕМ ДЕИ ГЛОРИАМ»

5 сентября, пятница
Завершив разбор странного открытия Консулова, полковник позвонил генералу Маркову и попросил немедленно его принять. Причем вместе с капитаном Консуловым — не только потому, что генерал, возможно, захочет услышать подробности из первоисточника, но и ради справедливости: Консулов заслужил похвалу и должен был получить ее лично от генерала.

На сей раз Консулов чуть приглушил свои сценические эффекты, но от первоначального сценария не отказался: и тринадцать правил прочел, и пространно все объяснил. Генерал слушал терпеливо, не перебивая, а в конце встал и по-отцовски обнял Консулова.

— Браво, капитан. Скоро вы станете майором. Нравитесь вы мне. Я тоже голову ломал над загадкой этой личности — лже-Петрова, но дальше душевных терзаний дело не пошло. А надо было, оказывается, посетить библиотеку. Еще раз поздравляю!.. А теперь, товарищи, давайте думать, как использовать открытие Консулова. Не пора ли сбросить маску и заставить этого иезуита играть в открытую?

Игра по телефону-автомату 70-69 все еще продолжалась, хотя и безрезультатно. Сравнив фонограммы голосов работников управления, установили, что самый подходящий голос у фотографа-эксперта Петра Маначева. В установленные часы он выходил на агентов Петрова, давал новые задания от имени резидента, выслушивал доклады, но практической пользы это не приносило. Ибо новых агентов не раскрыли.

— И все же он болгарин, — воспользовался наступившим молчанием капитан. — Я твердо уверен!

— И я уверен, — сказал Ковачев. — Но как он оказался в 1975 году в Софии? Вот вопрос. Мы установили, что он приехал из Видина. А до этого? Кем он был, прежде чем стать Георгием Петровым? Чем занимался? Пока мы это не установим, откровенничать с ним не стоит.

— Вопрос в том, когда он стал иезуитом. Сейчас ему под пятьдесят. В таком возрасте роль иезуита вызубрить невозможно. Он, видно, пропитался этим духом еще в юности, лет тридцать назад.

— Значит, где-то в начале пятидесятых годов, — подхватил полковник Марков. — Помню я эти времена, ох как помню. И процесс пасторов, и процесс кюре. Но иезуитов у нас в стране были считанные единицы. Кто же и зачем сделал из него иезуита?

— Именно сделал, вылепил, — сказал Ковачев. — Такое возможно лишь в молодости, когда психика еще не устоялась.

Марков жестом остановил полковника.

— Погодите, погодите! У нас же было целое гнездо иезуитов! Их французский коллеж в Пловдиве… Как же он назывался? Там еще раскрыли одного старого шпиона, Анри д'Ампера, небезызвестного в свое время пэра Озона… трудный был человек. Ученики дразнили его пэром Бизоном. До сих пор помню. Ах да, заведение называлось коллежем святого Августина, принадлежало оно конгрегации «Успение Богородицы»… Вот какие номера откалывает склероз: выплывают из памяти историйки, вроде бы уже канувшие в Лету. Этот коллеж ежегодно выпускал альбомы с фотографиями своих питомцев и абитуриентов. Возьмите эти альбомы в нашей библиотеке, поройтесь в них. Не удивлюсь, если и эта змея выползла из гнезда Озона…


Архив бывшего французского коллежа святого Августина действительно сохранился. Среди огромного количества книг отыскались и упомянутые генералом альбомы с фотографиями и краткими характеристиками. Дальнейшее было делом техники. Из пяти представивших интерес фотографий следовало найти одну. Эксперты зафиксировали 28 опорных точек на голове — анфас и профиль — и сравнили их с соответствующими точками на фото теперешнего Петрова. Измерения и вычисления показали, что это — Стефан Мирославов, окончивший коллеж в 1947 году.

Генерал распорядился проверить биографии и четырех остальных заподозренных. Двое жили в Пловдиве, один в Русе, четвертый умер два года назад, а пятый… Пятый безвестно канул еще в 1954 году, и с той поры никто о нем ничего не слышал. Несомненно, он-то и играл роль Петрова. Понадобилось всего несколько дней, чтобы навести нужные справки. Биография резидента была короткой, но содержательной.

Стефан Мирославов (все называли его Стив) родился в 1928 году. Он был единственным сыном Йозо Мирославова — богатого католика, владельца обширных земельных угодий, нескольких доходных домов на главной улице Пловдива, столь же обширных лесных массивов в Родопах и двух лесопилок. Религиозен был до фанатизма и вместе с супругой Марией регулярно посещал католический собор святого Людвига. Неудивительно, что их единственный сын оказался в коллеже иезуитов, который и закончил с золотой медалью.

В гимназическом архиве оказалось немало материалов о молодом Мирославове, характеризующих его с самой лучшей стороны. Как известно, отцы иезуиты обращали особое внимание на детей из высших слоев общества — благодаря своим родителям они могли занять со временем видное место в обществе. Особенно если, ко всему прочему, были трудолюбивы, интеллигентны и тщеславны. Всеми этими качествами как раз и обладал Стив. Почти все годы обучения он был не только лучшим учеником класса, но и усердно посещал богослужения в гимназической капелле и в соборе святого Людвига. Поэтому никто не удивился, когда на выпускных торжествах ему вручили «При д'экселанс» — «Награду достойнейшему». Помимо грамоты, получил он и роскошный альбом с цветными видами знаменитых замков Франции. Но гораздо важнее было другое: высокая награда обеспечивала Стиву не менее высокую стипендию во французском университете.

Да, до этого момента все развивалось самым прекрасным образом. Но только до этого момента! После 1947 года началось стремительное падение Мирославова. Во-первых, ему не разрешили поехать во Францию на учебу. Официальным мотивом отказа послужила необходимость отслужить в армии. И Стив оказался в казарме. Через два года его демобилизовали, но жизнь в стране к этому времени разительно переменилась. Все богатства его семьи были конфискованы или национализированы — начали действовать революционные законы народной власти. Родителям, владевшим дотоле многими домами, оставили одну комнату, где они и прозябали без каких-либо доходов. Отец вскоре скончался от инфаркта — судя по всему, не смог вынести столь решительной перемены в своем общественном положении.

Стив и его мать остались вдвоем. Жили они хоть и без прежнего довольства и блеска, но все же прилично, хотя и не работали. Возможно, помогал кто-нибудь из прежних друзей — но и все они тоже находились в незавидном положении. Скорее всего, у госпожи Марии Мирославовой была припрятана шкатулка с драгоценностями, которые она потихоньку сбывала. Так или иначе, но Стив поступил на юридический факультет Софийского университета. Скоро и здесь он оказался в числе первых студентов…

Второй сокрушительный удар в судьбе Мирославова последовал в 1952 году. При очередной чистке его исключили из университета как социально чуждый элемент, как сына «бывших». Исключили перед самой летней сессией, когда он готовился сдать (как всегда, с блеском) экзамены. Можно представить, какая буря разразилась в душе честолюбивого юноши, какой бурлил в нем вулкан ненависти к новой власти.

Начался новый этап в его жизни. То ли не найдя более подходящего занятия, то ли из-за оскорбленного самолюбия и всем назло, но многообещающий молодой юрист переквалифицировался в чернорабочего. Несколько месяцев работал возчиком, свозя кости из мясных лавок на фабрику, вырабатывающую клей. Затем довольно долго был землекопом — рыл песок и гравий на берегах Марицы.

При раскрытии шпионско-диверсионной организации католических кюре в июле 1952 года органы засекли встречи Стефана Мирославова с Павлом Джиджовым, священником, бывшим главой католическо-униатской семинарии при коллеже святого Августина. По архивам оказалось трудно установить, насколько эти связи были серьезны, противозаконны, во всяком случае, на процессе Стив не фигурировал. Либо следователь проявил небрежность, либо Мирославов тогда и впрямь не лез в политику.

Два года проходил он в чернорабочих, не предприняв ни одной попытки найти более подходящее занятие. Люди, знавшие его в те времена, вспоминали, что поначалу он был в страшном отчаянье и даже подумывал о самоубийстве, но постепенно успокоился — возможно, свыкся с новым своим положением. А возможно, злоба перевесила в нем все остальные чувства, и, стиснув зубы, парень замкнулся в себе, намеренно избрав работу потяжелей… Так прозябал он, живя вместе с матерью, без любимой и даже без случайных подруг, погруженный в одиночество и озлобленность, пока в мае 1954 года не исчез. В одно прекрасное утро, как всегда, ушел из дому на работу, но там не появился. И с тех пор будто в воду канул.

Пришлось порыться в архиве Пловдивского окружного управления. Там обнаружилось заявление Марии Мирославовой о том, что ее сын в среду, 7 мая, ушел из дому и не вернулся. Заявительница просила милицию установить, не случилось ли с ним несчастья. Как ни странно, заявление датировано 14 мая — неделю спустя после исчезновения человека! Почему озабоченная мать не подняла тревогу сразу на другой день? Такая забывчивость объяснялась легко: они с сыном сговорились, у парня была целая неделя для осуществления задуманного плана, и лишь затем — для оправдания матери — последовало заявление.

По данным архива госбезопасности и пограничных войск тоже нельзя было узнать что-то определенное. В первой половине мая 1954 года на границе было вроде бы спокойно, а имевшие место инциденты носили совершенно иной характер.

Так в биографии Стефана Мирославова образовался пропуск в целых 23 года. Невероятно, чтобы все эти годы он скрывался в Болгарии. Значит, сбежал за границу — допустим, во Францию, — чтобы с семилетним опозданием получить свою стипендию? Ясно, что вращался он за рубежом в эмигрантских кругах. Это давало следствию некоторые надежды…

Ковачев долго трудился над соответствующим запросом, сводя воедино все предположения и догадки, все фотографии резидента в разных позах и ракурсах, не только сегодняшние или из альбома коллежа, но и из семейного архива Мирославовых в Пловдиве, фотографии, которые предоставила следствию смущенная мать Стива…

Ответ на запрос наконец пришел. Назван он был справкой, что не соответствовало действительности. Толстый пакет с густо исписанными листками напоминал скорее научную монографию. Судя по всему, над «справкой» трудился не один человек и не одно дело в архиве было тщательно пересмотрено.

Вступительная глава, названная «Идентификация», была целиком посвящена отождествлению Георгия Михайлова Петрова с личностью Стефана Йозефа Мирославова и с разными фигурами, подвизавшимися в период 1954-1975 годов в болгарской эмиграции и среди шпионов. Оказывается, через два месяца после исчезновения Стив появился в Риме под собственной фамилией. И здесь навсегда с ней распрощался. Сначала он стал французом Анри Лекоком, затем итальянцем Филиппо Таламо, затем, оставаясь священником, это был отец Джузеппе Паван, отец Пьетро Коффи, а возможно, и известный эмиссар Ватикана отец Густаво де Реджис.

Анри Лекоком он стал в Венеции, в спецшколе иезуитов, где готовили шпионов-радистов и шифровальщиков. Его явно предназначали для Болгарии, но он, как и везде, оказался среди первых учеников, и наставники решили использовать его для других целей святого ордена.

Так Стив попал в стены новициата Иисусова общества в Галлоро, возле Ариччи, в 30 километрах от Рима. Сведения о его деятельности в этом иезуитском воспитательном учреждении отсутствовали: «святые братья» умело хранят свои тайны. Но известно, какова главная задача новициатов — полностью стереть, уничтожить личность новобранца и заменить ее новой, искусственной. Судя по всему, операция прошла блестяще. Когда в 1957 году Стив под личиной Филиппо Таламо покинул новициат, он был уже другим существом.

Затем последовали годы учебы в иезуитском университете в Риме, на улице Карло Каэтано. Здесь он, разумеется, тоже блистал знаниями. Здесь же, видимо, постригся в монахи и стал членом иезуитского ордена, поскольку на выпускной церемонии в 1961 году ректор коллегии отец Густаво Веттер вручал диплом не Стефану Мирославову, и не Анри Лекоку, и даже не Филиппо Таламо, а отцу Джузеппе Павану.

Далее явствовало, что он активно участвовал в деятельности комитета содействия беженцам из Болгарии. Затем следы исчезали. Было лишь известно, что он отбыл на тайную виллу иезуитского ордена в Альпах. Потом опять полная неизвестность. В начале семидесятых годов он подвизался под именем отца Пьетро Коффи на знаменитой вилле «Мальта» — известном гнезде иезуитских шпионов, опекаемом отцом Роберто Цюлигом…

Странным, необъяснимым выглядело то обстоятельство, что после двух с лишним десятилетий безоблачной жизни в Италии, когда Стиву было уже под пятьдесят, он решил вернуться в Болгарию, чтобы превратиться в техника Петрова. Если, разумеется, он руководствовался собственным желанием. Вышестоящие отцы иезуиты умели блюсти железную дисциплину ордена и заставляли платить старые долги.

Заброска Стива в Болгарию ставила ряд важных вопросов.

Во-первых, что случилось с настоящим Георгием Михайловым? Почему он согласился на «размен» с Мирославовым и отдал ему свой паспорт? И куда делся потом? Уехал на Запад? Или нашел свой конец в диких зарослях, в горах? Такие размены — один прибывает с иностранным паспортом и остается в Болгарии, а другой с этим же паспортом убывает на Запад, предварительно переклеив фото, — были известны. Но что могло склонить Георгия Михайлова к измене родине?..

Другую загадку представляла личность Евлампии Босилковой. Она, несомненно, знала о нелегальной деятельности мужа. Без нее он не смог бы соорудить в доме хитроумные тайники и пользоваться ими. Да и постоянное пребывание кого-либо из супругов в доме — не означало ли это, что Ева выполняла свою задачу на вверенном ей посту? Не следовало забывать, что индивидуальное строение, столь пригодное для шпионской деятельности, принадлежало Еве, что брак с нею дал возможность резиденту получить в столице и прописку, и работу. Что толкнуло женщину на этот брак? Только ли желание увядающей вдовушки раздобыть себе любою ценой супруга, пусть даже шпиона! Или же глубоко верующая, фанатичная сектантка получила соответствующее внушение — нет, приказ — от своего пастора?

Тогда возникал вопрос: зачем протестантский пастор заставил послушную овечку коренным образом изменить жизнь, заключив брак с указанным ей чужим человеком — католиком, иезуитом? Какая сила смогла принудить извечных заклятых врагов — католиков и протестантов — объединиться в общей борьбе против коммунизма?..

22 сентября, понедельник
Первый серьезный допрос был назначен на следующее утро. Под вечер, покончив с текущими делами, генерал Марков вызвал к себе для последних уточнений Ковачева и капитана Консулова. Было решено, что допрашивает полковник в присутствии капитана, а Марков будет слушать в своем кабинете.

— Ну, товарищи, как думаете начать поединок с этим типом? — спросил генерал. — Какую увертюру ему сыграете? Не забывайте, как он вышколен, как нас ненавидит. Дуэль придется вести по всем правилам единоборства, пуская в ход самые хитроумные приемы.

— Я предлагаю, — сказал полковник, — начать издалека, будто все остальное нам известно. С какой-либо незначительной, но любопытной детали. Ну, скажем… Возможно ли монаху, и не какому-нибудь, а монаху-иезуиту, допустим некоему Пьетро Коффи, жениться? К тому же на протестантке.

— Ха-ха! Полагаете, что сразу загоните его в угол? Тогда вы слабо знаете нравы «христова воинства», — оживился Консулов. — Нет такого злодеяния и коварства, на которые не решились бы иезуиты, но все же их главные отличительные черты — подлость и лицемерие. Не знаю, что резидент ответит на ваш вопрос, но уверен: он ничуть не смутится. Ибо непременно воспользуется одним хитрым иезуитским приемом, именуемым «мысленный уговор». Любой иезуит готов хулить даже господа бога, в то же время мысленно его восхваляя. Для них это не только допустимо, но и обязательно, ежели речь идет об интересах всего ордена. В данном случае он наверняка уже состряпал мысленный уговор, что на Еве женился Стефан Мирославов, а точнее, Георгий Петров и этот брак не имеет никакого касательства к духовному лицу — отцу Джузеппе Павану. Не забывайте также, что брак у них гражданский — сиречь не ниспосланный богом. Уверяю вас, я не напрасно провел время в библиотеке: успел кое-что вкусить от иезуитской морали.

— Хорошо, будь по-вашему, — усмехнулся Ковачев. — Тогда начнем с другого конца… Вот так: зачем вы, товарищ Петров, представляясь по телефону, называетесь фамилиями, которые начинаются с корня «христ»? Христакиев, Христодоров, Христев, Христофоров и так далее. Звоня вашим агентам, вы служите Иисусу Христу? Или призываете оного полюбоваться на деяния ваши? Неужели все это — во имя Христа, во исполнение вашего любимого лозунга: «Ад майорем деи глориам» — «Для вящей славы господней»?..



СЕДЬМАЯ ЧАША

КОКТЕЙЛЬ-ПАРТИ В ПЯТНИЦУ

1
Как и следовало ожидать, первым приехал Жилков. Из окна дачи Георгию Даракчиеву был хорошо виден подкативший к воротам новенький «таунус». Дамян Жилков вылез, смахнул со стекла несуществующую пылинку, нажал на крыло, пробуя упругость амортизаторов…

Конечно, гостей встречают у ворот, однако владелец особняка лишь спустился на первый этаж, в просторную прихожую.

Жилков проговорил с раболепной улыбкой:

— Добрый день, хозяин. Как поживаете?

Даракчиев не стал торопиться с ответом, критически разглядывая гостя. Возраст — около тридцати. Рост выше среднего, в плечах косая сажень, похож на борца или боксера — правда, слишком располневшего. Шикарный костюм с блестками выглядел на Жилкове несуразно. «Для выработки хорошего вкуса нужны минимум два поколения», — подумал хозяин и соблаговолил наконец кивнуть.

— Вы правильно сориентировались, приехав первым, — произнес он холодно, обращаясь к гостю на «вы»: он, Даракчиев, не ровня этому низколобому. — Садитесь, надо поговорить.

Уловив в тоне металлические нотки, Жилков заметно подобрался.

— Удалось встретиться с Вернером Шомбергом?

— Удалось, а как же, — закивал Жилков. — Встретился. И все уладил. Вот, получите.

Он вытащил из кармана толстую пачку денег. Даракчиев, взяв, небрежно сунул ее в ящик старинного буфета. Задвинув ящик, повернул ключ и положил его в карман. Гость зорко следил за движениями хозяина.

— Даже не пересчитали?

— Какой смысл, Жилков? Конечно, вы мошенник, но вряд ли посмеете обсчитать меня хотя бы на стотинку. А теперь должен вам сказать, что на сей раз вы не получите вознаграждения.

— Почему это? — воскликнул Жилков. — Я же все как надо сделал!

— Взгляните. — Хозяин протянул ему фотоснимок. — Ну, что вы теперь запоете?

«Вот сволочь, накрыл-таки меня, — подумал Жилков со смешанным чувством злости и восхищения. — Подослал кого-то из своих, пустил по следу. Помнится, шмыгнул мимо какой-то драндулет, однако кто ж мог подумать…»

— Да, это мы с Шомбергом, — сказал он — Меняли вот колесо на его машине…

— Вы ослушались приказа, Жилков! Я приказал ехать к Шомбергу на старой колымаге вашего зятя. А вы понеслись на чем? — Даракчиев ткнул пальцем в фотографию. — На новеньком своем «таунусе»? Этак ведь недолго и до беды, да еще и какой беды!

Гость виновато опустил глаза.

— Извините, не удержался…

— Эта промашка обойдется вам в триста левов плюс сто долларов. И предупреждаю: в другой раз за такие штучки вам не поздоровится… Впрочем… — Тут он задумался, как бы колеблясь. — Впрочем, у вас еще есть шанс заполучить провороненные левы и доллары…

— Да я в лепешку разобьюсь! — рявкнул Жилков.

— Спокойно! Речь идет об одной услуге лично для меня. Суть ее в том, что нынче вечером вы должны всерьез заняться Бебой.

— Кем? Бебой? — изумился гость. — Но ведь вы сами… с ней… А, хотите, значит, дать ей от ворот поворот?

— Я не выразился бы столь вульгарно, но в общих чертах все обстоит именно так. Короче: когда я как бы случайно войду в спальню, я должен застатьБебу в ваших объятиях.

Дамян Жилков погрузился в размышления. На грубом его лице нельзя было прочесть ничего, кроме растерянности.

— Ладно, попробую, — сказал он наконец угрюмо. — Да, чуть не забыл. Муж-то ее сегодня после обеда ошивался возле вашей дачи.

— Коста Даргов? Откуда вы знаете?

— А мне корчмарь сказал, бай Мито. Я заскакивал к нему около четырех. Когда он мне ненароком сболтнул про Даргова, я забеспокоился. Не для того он потащился на окраину Софии, чтобы подышать свежим воздухом. Знаю я Косту…

— И я его достаточно знаю. Даргов из тех простофиль, которые всю жизнь носят огромные ветвистые рога. Таких описал еще Достоевский. — Он махнул рукой. — Достоевский! И не спрашивайте меня, кто такой Достоевский… Это вам не участковый милиционер. Чего беспокоиться, Жилков? Какое нам дело, где теперь находится муж Бебы. Заурядный подлец и подхалим. К тому же и он у меня на крепком крючке, никому слова не пикнет. Ладно, покончим с этим. Есть еще поручение. Когда придет Паликаров, скажите ему от моего имени, чтобы он вычеркнул Лени, новую девушку, из своего списка. Отныне эта золотая рыбка будет плавать в моих водах.

Жилков ухмыльнулся и сказал с завистью:

— Хватка у вас по этой части орлиная. Своего не упустите нипочем…

— Скоро придут гости, — оборвал эти излияния Георгий Даракчиев. — Ступайте на кухню. Я там приготовил разной дребедени — вымойте руки, нарежьте все, разложите по тарелкам. И, ради бога, режьте хлеб тонкими кусочками, не кромсайте ломтей, как в деревне.

2
Когда звонок известил о приходе нового гостя, Даракчиев сошел по ступенькам веранды и зашагал к воротам, где стоял пожилой, жалкого вида человечек. Он казался олицетворением серости — усталое лицо, мятые костюм и галстук, застиранная рубашка, пыльная обувь. Человек тревожно озирался, будто раздумывал, не уйти ли ему.

— Входите, товарищ Средков. Входите. Для друзей двери всегда открыты.

Гость пошел за Даракчиевым. Войдя в гостиную, он оторопел: вероятно, такое великолепие он видел только в кино, во дворцах миллионеров.

— Товарищ Даракчиев, зачем вы пригласили меня сюда? — глухо спросил гость.

— Вы приглашены на маленький коктейль-парти.

— Что? — оторопел Средков. — Какой коктейль?

— Кок-тейль-пар-ти, — отчеканил Даракчиев. — Приятная встреча с близкими друзьями. Закусим, опрокинем по рюмочке, поболтаем…

— При чем здесь я? Мы с вами знакомы без году неделя, а приятелей ваших я не знаю вообще.

— Не беспокойтесь, Средков. Они все, гм, хорошие мальчики… и девочки. Они вас примут как отца родного, на руках будут носить, обещаю вам.

Опять воцарилась тишина. Атанас Средков, сгорбившись, сидел в кресле. Даракчиев смотрел на него с улыбкой.

— В таком случае мне лучше уйти, — произнес наконец гость. — Не нужны мне ни ваши приятели, ни ваши коктейли. — Он встал.

Георгий Даракчиев не шевельнулся. Только брови его поднялись вверх двумя ироническими дугами.

— Сядьте, Средков. Лучше сидеть в старинном кресле, чем в тюрьме, даже и старинной. Поэтому сядьте. — Средков стоял. — Не верите мне? Напрасно. Допустим, без веселья вы обойдетесь. А без сказки?

— Рассказывайте сказки детям, а я ухожу, — устало сказал Средков, однако продолжал стоять.

— Есть сказка, которую я могу рассказать пока что, — он подчеркнул это «пока что», — только вам. Сказка под названием «Таможенник, нуждающийся в деньгах». — Гость медленно сел. — Жил-был один таможенник по фамилии Средков. Он исправно нес свою службу, ждал пенсию, получал свои сто левов в месяц. Всем он был доволен, кроме одного: денег вечно ему не хватало. И вот однажды — это произошло ровно восемнадцать дней тому назад — наш таможенник Средков не устоял против соблазна. За круглую сумму в пятьсот левов он закрыл один свой глаз и позволил некоему иностранцу пронести чемодан без досмотра… А нужно, ох как нужно было взглянуть на содержимое! Более того, он закрыл и другой глаз, после чего состряпал вполне приличный документ, которым и благословил контрабанду.

— Вы можете это доказать? — задыхаясь, спросил Средков.

— Могу, я все могу. Между прочим, могу также угадать, что ваши любимые сказки — восточные. Особенно те, где речь идет о страшных ядах… Надеюсь, вы меня поняли? Но, может быть, вам нужны доказательства? Есть магнитофонная запись вашего разговора с этим иностранцем, есть фотокопия выданного вами документа…

— Я вынужден был пойти на это, — выдавил Средков. — Деньги нужны были мне для…

— Как жаль, что судьи не страдают излишней сентиментальностью. Они докажут вам просто и ясно, что вы преступник, нарушивший уголовный кодекс.

— А если я достану и верну вам эти деньги, вы согласитесь?..

— Эх, Средков, Средков! — Даракчиев извлек из кармана солидную пачку денег и потряс ею в воздухе. — Это я всегда ношу с собой для мелких расходов. А вы хотите прельстить меня пятью сотнями!

— Тогда что вам от меня нужно?

— Нужно, чтобы вы стали умнее. А заодно научились зарабатывать настоящие деньги.

Гость опустил голову.

— Я вас не понимаю. Что значит поумнеть?

— Поумнеть — значит слушаться меня. Беспрекословно! Во всем! В случае с чемоданом вы за несколько минут заработали кучу денег. Впредь вам придется быть столь же милосердным к некоторым другим иностранцам. О, будьте покойны, я ни разу не поставлю вас в опасную ситуацию, не стану рисковать ни вашей жизнью, ни вашим служебным положением. Вы спросите, а какова плата? Законный вопрос. Вы будете подчиняться мне, а я вам гарантирую не меньше пятисот левов в месяц. В зависимости от усердия. — Даракчиев улыбнулся. — Не отвергайте моего предложения. Рассудите: через десять лет вы уйдете на пенсию. К тому времени вы обзаведетесь чудесной, богато обставленной квартирой, машиной последней модели и несколькими сберкнижками.

— А если откажусь? — глухо спросил таможенник.

— Не откажетесь! Подумайте, что лучше: пятьсот левов в месяц и спокойная, беззаботная старость или долгие годы одиночества в тюрьме?

Средков вытер лоб тыльной стороной ладони и тихо спросил:

— Нет ли у вас таблетки аспирина? Голова раскалывается.

Даракчиев подождал, пока новый его компаньон проглотит лекарство, и сказал:

— Пройдите в соседнюю комнату, Средков. Можете полчасика отдохнуть. Я позову, когда соберутся гости.

3
Богдана Даргова, Беба, не любила бросаться в глаза и поэтому приехала на автобусе. Как бы предчувствуя миг ее прихода, Даракчиев встретил ее возле ворот. Увидев Георгия, Беба вновь испытала смутный страх: неужели придет день, когда она его потеряет? Георгий в ее глазах обладал всеми данными настоящего мужчины: он был высок (она говорила не «метр восемьдесят три», а «шесть футов») и необыкновенно строен для своих сорока восьми лет; одевался он всегда элегантно, изысканно, неподражаемо.

Со всей своей неповторимой смесью сердечной учтивости и властной нежности Георгий проводил Бебу в дом. Проходя мимо кухни, крикнул:

— Эй, Жилков, мы поднимемся с Бебой наверх. Скоро нагрянет Борис с девушками. Встретьте их, развлеките и попросите подождать нас. — Даракчиев прислушался: снаружи раздался визг автомобильных тормозов. — А, вот и они, — сказал Даракчиев. — Не забывайте, что я вас просил передать Паликарову.

Георгий и Беба поднялись наверх и оказались в одной из двух спален дачи. Засунув руки в карманы, Даракчиев встал у окна.

— Ты помнишь? И тогда была пятница, — нежно проговорила Беба. — Первая наша пятница…

Но Георгий Даракчиев сегодня не очень-то был настроен на лирический лад.

— Сперва, Беба, покончим с делами, — сказал он сухо. — Сегодня я могу рассчитаться с тобой. Шомберг благополучно перевез картины. И, как всегда, аккуратно выполнил свои финансовые обязательства.

— Нельзя ли поговорить об этих вещах потом? — взмолилась Беба.

— Потом поговорим о других вещах. А пока закончим со счетами. В конце концов, не забывай, что по роду занятий я бухгалтер, простой бухгалтер с окладом в сто двадцать левов… Ну так вот: я получил от Шомберга четыре тысячи левов и тысячу долларов. Сколько ты заплатила за картины и за икону? Тысячу левов? Стало быть, твоя чистая прибыль — тысяча двести левов и четыреста долларов. Как предпочитаешь получить доллары — в сертификатах, в левах?

— Не все ли равно. Деньги есть деньги, — пробормотала Беба.

— И все-таки?

— Пусть на сей раз в левах.

— Отлично! Будем считать один к трем. Четыреста долларов — это тысяча двести левов. А всего тебе причитается две тысячи четыреста.

Беба равнодушно сунула деньги в сумочку.

Даракчиев вновь отошел к окну. Ему не хотелось дать почувствовать Бебе, что он решил порвать с ней. Сначала должен был состояться спектакль, который разыграет Жилков…

Взгляд Даракчиева остановился на беседке во дворе. Там Боби Паликаров оживленно беседовал с двумя девушками, а Жилков, стоявший рядом, удивительно был похож на огородное пугало… И он, Георгий Даракчиев, должен прибегнуть к помощи этого ничтожного человека, чтобы уладить свои личные взаимоотношения с Бебой? Нет, не опустится он до такого позора!

Георгий обернулся. Полулежа на кровати, Беба смотрела на него своими огромными синими глазами.

— Две тысячи четыреста левов — немалые деньги, Беба, — начал Даракчиев. — Поздравляю тебя. Откопать прекрасный пейзаж Утрилло — честное слово, такое не каждому дано! Исключительный успех. Я уж не говорю про икону… шедевр! Не забывай время от времени подкармливать этого попишку, Беба. Когда-нибудь, если подфартит, мы закупим святого отца на корню, вместе со всем его церковным хламом. Не сомневаюсь, что ты и теперь останешься такой же сметливой и удачливой.

— Что значит это «теперь»? — подозрительно спросила Беба. — Теперь что-то изменилось?

Даракчиев поколебался секунду-другую.

— В мире всегда что-то меняется, Беба! Что-то начинается, а что-то, увы, кончается.

Беба побледнела. Она привстала, и во взгляде ее блеснула какая-то странная смесь горя и ненависти.

— Что кончилось, Жорж?

— Ты не хуже меня знаешь что. — Он пожал плечами. — Между нами существовали две связи: сердечная, вернее, телесная, и деловая. Отныне ограничимся только деловой. Давай поговорим откровенно, Беба. Все, что было между нами, давно потеряло свою прелесть и превратилось в тягостное бремя. Причем для нас обоих. Какой смысл продолжать эту глупую оперетту? Лучше покончить с этим сразу, одним ударом, чем присутствовать при мучительной агонии и смерти.

— Мучительная агония! Смерть! Ты мне зубы не заговаривай! — крикнула Беба. — Ты нашел себе другую?

— Какое это имеет значение, если теперь между нами лишь деловая связь?

Беба замерла, а затем внезапно кинулась на него, словно разъяренная кошка. Не теряя самообладания, Даракчиев схватил ее за запястья и отшвырнул на кровать.

— Разыгрывай мелодрамы перед своим дураком Дарговым, — холодно сказал он.

— Ты вышвыриваешь любовницу, но, как всякий подлец, хочешь сохранить выгодную служанку. Чтобы я помогала тебе зашибать бешеные деньги, не правда ли, Жорж? — задыхаясь, кричала Беба. — Но ты обманулся, расчетливый бухгалтер! Больше я не участвую в твоих грязных сделках!

— Ошибаешься, Беба. Ты будешь тянуть свой воз, как раньше. Только рвения прибавится. Поскольку такова моя воля.

— Ни-ког-да! Деловая связь, как ты называешь свои махинации, тоже умерла. А тебя… тебя… Я убью тебя! Слышишь?! Я тебя убью! — выкрикнула Беба.

Потом она уткнулась лицом в подушку и затряслась в истеричных рыданиях. Даракчиев смотрел на нее без тени сожаления. Ее слезы означали полную капитуляцию. Он покинул спальню, тихо закрыв за собой дверь.

4
Пока Борис Паликаров развлекал девушек анекдотами, Лени частенько поглядывала из беседки на дачу. Когда ее пригласили сюда на какой-то неведомый коктейль-парти, она и не подозревала, что увидит столь роскошные хоромы. С Георгием Даракчиевым, этим элегантным седеющим красавцем, Борис познакомил ее на прошлой неделе. Тогда они, помнится, ужинали в модном ресторане, отделанном под старину. Даракчиев, поразивший Лени изысканностью манер, появился вместе с женщиной, которой было лет, наверное, сорок. Ее звали, кажется, Беба, и она подчеркнуто демонстрировала право собственности на Жоржа, как она его называла. В конце концов выяснилось, что Жорж вовсе не киноактер, как Лени предположила сначала, а бухгалтер. А теперь вдруг выясняется, что бухгалтер владеет этими княжескими палатами, обнесенными высоким забором. Тут было чему удивляться…

Подождав, пока смолкнет смех после очередной остроты, Жилков шепнул Паликарову:

— Мне нужно с тобой переговорить.

Они извинились и, покинув беседку, углубились в сад.

— Слушай, старичок, — начал Жилков, но тут же почувствовал толчок локтем в бок.

— Сколько раз я тебя просил: прекрати меня так называть! — зашипел Паликаров. — Какой я тебе старичок, черт возьми! Зови меня Борис, Боби.

Жилков едва не расхохотался: старый холостяк и бабник молодится из последних сил. Но ведь за версту видно, что он весь сморщенный, как высушенная гроздь винограда, что на его черепе болтаются всего три волосинки.

— Ладно, Боби, — сказал Жилков примирительно, — будь по-твоему. Хозяин просил тебя предупредить, чтобы ты больше не крутился возле Лени. Теперь эта золотая рыбка будет плавать в его водах.

Паликаров застыл на месте.

— Да как он смеет вмешиваться в мои личные дела?! Лени — это моя находка. Я с ней познакомился, я привел ее в компанию!

Воцарилось долгое молчание. Потом Паликаров осторожно спросил:

— А как же Беба?

— Не твоя печаль, старичок, он даст ей полную отставку.

Паликаров углубился в размышления. Наконец он тронул молодого человека за рукав.

— Знаешь, Дамян, в последнее время у меня вертится в голове одна и та же мысль. Насчет тебя.

— Насчет меня? — удивился Жилков.

— По-моему, ты в нашем деле сильно обделен. Работаешь как вол, а получаешь гроши.

Жилков опустил глаза, но Паликаров успел заметить, что попал в самое уязвимое место.

— Ты к чему клонишь, Боби?

— А вот к чему. Мы уж пожили свое. Наша песенка спета. А ты молод, крепок, полон сил. Стоит тебе возглавить наше дело, и все пойдет по-другому, помяни мое слово. Чем ты хуже Даракчиева?

— Хозяин — он тертый калач, — вздохнул Жилков. — Знает все ходы и выходы.

— И я их знаю, не унывай. И тебя всему научу, дело нехитрое. Пойми: сейчас ты получаешь двести, триста левов, а можешь грести золото лопатой. А я тебе стану помогать.

— Да что ты мелешь, Боби? Пока жив хозяин, ни о чем таком и помышлять нельзя. Он нас сотрет в порошок. И не морочь мне голову.

Паликаров огляделся по сторонам.

— Вот именно: пока жив. А вдруг с ним что стрясется? Скажем, рулевое управление откажет в машине. А то случится сердечный приступ. Все мы под богом ходим…

Девушки, начавшие уже скучать, окликнули своих кавалеров из беседки.

5
Даракчиев медленно спустился в гостиную. Вот теперь можно и развлечься. Он закурил сигарету, открыл бар с внушительным арсеналом самых изысканных напитков. Что же предложить гостям для начала? Пока он раздумывал, рука его машинально потянулась к высокой бутылке коньяка «Метакса».

Он вытащил шесть длинных рюмок, расставил их на столе и налил коньяк. Гостиная наполнилась ароматом зрелого винограда, солнца южных морей. Для себя самого он поставил не рюмку, а хрустальную чашу редкостной красоты. Но не красота привлекла в данном случае Георгия — неизвестный художник выгравировал на стенах чаши весьма фривольную сцену, и когда-то Даракчиев отвалил за эту реликвию полсотни левов. Из рюмок с тех пор Георгий не пил.

Тихо задребезжал звонок. Кто бы мог нагрянуть так неожиданно? Нахмурившись, Даракчиев вышел из гостиной, пересек застекленную веранду и направился к воротам. Следом за ним уже спешил Жилков.

Там, за воротами, стоял почтальон с телеграммой.

— Телеграмма, товарищ Даракчиев.

Пробежав глазами послание, хозяин сунул его в карман.

— Хорошие новости? — робко осведомился Жилков.

— Ничего особенного. От жены. Она приезжает завтра. — Он запер калитку на ключ. — Да, едва не забыл. Приведите-ка собаку и привяжите ее здесь, у ворот, чтобы никто нас сегодня вечером не беспокоил.

Жилков кинулся к сараю, а хозяин обогнул свою дачу, остановился недалеко от беседки и, как счастливый отец семейства, добродушно сказал:

— В гостиную, детки, в гостиную! Коньяк уже искрится в рюмках!

Видимо, Паликаров попросил девушек немного подождать, потому что один отозвался на приглашение. Подойдя к Георгию, он неуверенно начал:

— Слушай, Жора, эта история мне не нравится.

— Говори короче, — оборвал его Даракчиев, не сводя взгляда с беседки, где смутно угадывалась стройная фигурка Лени. — Что же тебе не нравится?

— Что ты хочешь заграбастать Лени.

Даракчиев повернулся на каблуках и остановил свои холодные серые глаза на Боби Паликарове.

— Буду откровенен, Боби. В последнее время ты суешь свой нос во все дыры. Мало того, что ты живешь припеваючи, хотя бьешь баклуши, ты мне еще и претензии предъявляешь. Не пойми меня превратно. Я еще не решил выкинуть тебя из игры, но кое-что начинает надоедать. Я не благотворительное общество и не богадельня! — Даракчиев поиграл желваками. — Считай, что Лени — наша обычная сделка. Кстати, сколько месяцев ты бездельничаешь? Два? Три? А денежки от меня получаешь. Ну ладно, выбирай, что предпочитаешь потерять — девушку или деньги?

Паликаров отступил. Он позволил себе только спросить:

— Но если тебе — Лени, то, стало быть, Мими — мне?

— И не мечтай! Мими и без тебя не пропадет. У нее найдется кого утешать.

— А как же я?

— Придется тебе в этот раз играть роль человека, который выше презренных земных соблазнов. А теперь не в службу, а в дружбу: сходи в мой кабинет. Там на диване лежит человек. Не бойся, он жив, хотя, возможно, задремал. Пригласи его в гостиную.

— Что за птица? — угрюмо спросил Боби.

— Атанас Средков. Таможенник. С сегодняшнего дня он член нашего консорциума…

Паликаров потоптался на месте, а потом потащился к даче.

Даракчиев дождался, когда тот скроется в гостиной, и тогда хлопнул в ладоши:

— Спешите, дети, а то опоздаем! Древняя мудрость гласит: «Чем больше оставил невыпитых рюмок, тем больше будешь кипеть в котле ада». А наши рюмки уже полны напитком, который заставил бы и олимпийских богов забыть свой нектар!

Когда девушки приблизились, он раскланялся с ними и сказал, обращаясь к Лени:

— Я рад, что вы отозвались на мое приглашение. Вы будете цветком, который украсит мой скромный коктейль-парти. — Он ласково улыбнулся. — Заклинаю: не позволяйте никому другому вдыхать аромат этого цветка.

— Вы мне льстите, наверное, — кокетливо ответила девушка.

— Если позволите, я готов польстить и вашей подруге, но только на ушко.

Даракчиев отвел Мими в сторону и зашептал:

— Ты должна меня выручить, Мими! Сейчас ты увидишь одного человека, которым тебе надо заняться. Зовут его Атанас, он не первой молодости и вряд ли тебе понравится. И все же займись им. Ладно? Обязательно постарайся его расшевелить. За мной не постоит — заплачу щедро.

— Но я думала…

— Мало ли что ты думала, — осадил ее Даракчиев. — Пойми, от тебя зависит многое. Сделаешь? Вот, гляди, я кладу тебе в кармашек сто левов. Это задаток…

Он не стал дожидаться ответа.

— А сейчас вперед! — крикнул он.

Обняв девушек за плечи, он повел их к даче.

В гостиной они застали только Паликарова. Но почти одновременно с ними появился и Дамян Жилков, так что в компании не хватало только Бебы и таможенника.

— Ты его позвал, Боби? — спросил Даракчиев.

— Позвал, да он упрямится. Не тащить же его волоком.

— Хорошо! Жилков, ступайте наверх и попросите Бебу примкнуть к нам. Вежливо попросите, вы меня поняли? Она в южной спальне.

Жилков безропотно отправился за Бебой, а хозяин прошел в свой кабинет и вскоре возвратился вместе с таможенником. Средков выглядел таким помятым и жалким, что девушки готовы были прыснуть со смеху.

— Представляю вам моего приятеля, Атанаса Средкова, человека редких душевных качеств, в чем вы сами убедитесь. Надеюсь, он быстро станет и вашим приятелем. И вы его полюбите так же чистосердечно, как люблю его я.

Появились Жилков и Беба. Беба выглядела спокойной, уверенной в себе. Правда, глаза ее слегка покраснели от слез, но никто, кроме Жоржа, этого заметить бы не смог.

Георгий Даракчиев подошел к столу и поднял свою чашу.

— Друзья, — торжественно начал он. — Нас сегодня семеро. — Он закрыл глаза и продекламировал то, что так старательно учил к сегодняшнему вечеру: — «Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух, и произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле». — Он помолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. — Но пусть вас не пугает древнее пророчество: если оно и оправдается, то только в любви. И потому я пью за любовь! Подымите ваши рюмки, друзья!

Еще плыл по гостиной серебряный хрустальный звон, а Даракчиев уже успел единым духом осушить свою чашу. И сразу же он застыл, как будто в глубоком раздумье. Казалось, по лицу его промелькнула мгновенная тень удивления. Все смотрели на него, ничего не понимая. Паликаров открыл рот, чтобы что-то спросить, но не успел. Лицо Даракчиева исказила гримаса боли, он зашатался и вдруг упал как подкошенный.

Первым пришел в себя Дамян Жилков.

— Ну что стоите? Инфаркт! — с трудом выговорил он.

Нагнувшись над Даракчиевым, он развязал ему галстук и расстегнул рубашку.

— Надо искусственное дыхание… Эй ты! — крикнул он Средкову. — Иди сюда и делай ему искусственное дыхание! А я побегу за врачом. Живет тут один поблизости. — Он метнулся к двери, и вскоре все услышали, как взревел мотор его машины.

Несмотря на все усилия таможенника, привести Даракчиева в чувство не удалось. Через несколько минут Жилков вернулся с врачом. Если бы положение не было столь серьезным, внешность врача, наверное, вызвала бы всеобщий смех. Это был низкий, лысый, не в меру полный человек, облаченный в короткие штаны, рубаху навыпуск и в сандалии на босу ногу — Жилков застал его за работой в саду и даже не дал возможности переодеться. Врач склонился над Даракчиевым, пытаясь нащупать пульс.

— Дайте мне зеркало. Или стекло.

Мими вытащила из своей сумочки зеркальце и подала его дрожащей рукой. Врач подержал зеркало у губ Даракчиева, придирчиво осмотрел и покачал головой.

— Где его рюмка?

— Вон она. На ковре.

Врач взял чашу, понюхал ее и осторожно поставил на стол. Затем выпрямился и произнес почти торжественно:

— Он мертв. Цианистый калий. Немедленно вызовите милицию.


БОГИ НЕ УБИВАЮТ ЯДОМ

1
— …Вот такая история, товарищ подполковник, — закончил свой рассказ капитан Смилов, — история грязная. Пьянство, разврат — чего тут только нет.

Смилов вытащил из ящика стола какой-то узелок, развязал тряпицу и протянул подполковнику роковую седьмую чашу. Геренский повертел ее в руках и возвратил капитану.

— Да-а-а, — задумчиво проронил он. — Недурна, я такую впервые вижу. А теперь расскажи, что ты успел уже сделать?

— Признаться, на первый взгляд задача показалась мне не очень сложной. Яд в чашу всыпал кто-то из гостей, это ясно. Но я сразу же исключил обеих девушек — Елену Тотеву и Марию Данчеву. Объективно они не имели возможности дотронуться до чаши. Девушки приехали вместе с Борисом Паликаровым и сразу же ушли в садовую беседку. А в гостиную их ввел сам Даракчиев. Они не могли всыпать яд.

— Нашли ли сосуд, в котором он находился? — спросил подполковник. — Коробочку, баночку, пузырек?

— Нет. Тщательно обыскали всю дачу, сарай, двор — безрезультатно. Не помогла и собака.

— Выходит, убийца принес цианистый калий в своей ладони? Или в дело вмешался бог? — Геренский улыбнулся. — Но боги не убивают ядом, Любак!

Капитан Смилов поднял удивленно голову:

— Что вы сказали?

— Античные драматурги, дорогой мой Любак, иногда придумывали настолько запутанные ситуации, что сами не могли найти выхода из них. И тогда они пользовались хотя и примитивным, но зато впечатляющим приемом — сверху на сцену спускали на канате бога. И он улаживал все дела. Однако при этом, насколько я помню, боги никогда не пользовались ядом. Они убивали громами, стрелами, рушащимися скалами, но яд считали, наверно, ниже своего достоинства.

— Не очень-то я силен в этих софоклах-еврипидах, — сознался Смилов. — Но вас я понимаю: сосуд из-под яда, конечно, должен где-нибудь существовать.

— Почему же он исчез, Любак?

— Я подозреваю Жилкова. Между смертью Даракчиева и моим появлением только Жилков покидал дачу. Он ведь поехал за врачом.

— Это уже кое-что!

— Но на подозрении еще трое. Каждый имел возможность отравить Даракчиева.

Несколько минут Александр Геренский, прихрамывая, разгуливал по кабинету, потом вернулся к столу.

— Продолжай, Любак. Что же нашли при обыске?

— Прежде всего, товарищ подполковник, — деньги. Это было сборище далеко не бедных людей. В карманах убитого найдено около тысячи левов и сертификатов еще на двести. В сумке Дарговой — почти две с половиной тысячи. У Жилкова — полтораста, у Паликарова — двести с лихвой. Даже у Марии Данчевой, довольно вульгарной девицы, сто левов… Дача была битком набита деньгами, в том числе западной валютой и сертификатами.

— Откуда такие деньги у Даракчиева? — спросил Геренский.

— Это еще предстоит выяснить.

— А на работе у Даракчиева никогда не было растрат?

— Там все в порядке. Сослуживцы отзываются о нем как о человеке холодном, необщительном, но на редкость аккуратном. Никто никогда не уличил его в какой-нибудь махинации. А долларами в их конторе никогда и не пахло.

— Хорошо… Что еще показал обыск?

— Особый интерес представляет, конечно, гостиная. Во-первых, в одном из ящиков буфета, ключ от которого был в кармане убитого, лежало много денег, на них отпечатки пальцев не только Даракчиева, но и Жилкова. Во-вторых, в том же ящике лежал пистолет с взведенным курком. Великолепный «смит-вессон» одной из последних моделей. К полированной поверхности ящика притрагивалась сначала Богдана Даргова, потом Дамян Жилков.

— Какие объяснения дают Даргова и Жилков?

— Никаких. Случайно, мол, прикоснулись к буфету…

— А что говорит Жилков о своих отпечатках на банкнотах? Опять случайно?

— Его будто бы посетил незнакомый человек и попросил передать эти деньги Даракчиеву.

— Когда посетил?

— В пятницу, за несколько часов до убийства.

— Гм, шито белыми нитками… Что еще, Любак?

— Вот эта фотография. Обнаружена в пиджаке отравленного.

Александр Геренский рассмотрел снимок. На первый взгляд ничего криминального: две машины на обочине, двое людей меняют колесо у одного из автомобилей.

— Тот, что слева, Дамян Жилков, — сказал капитан. — Объясняет, что недавно ездил с Даракчиевым прогуляться за город, а по дороге помогли какому-то иностранцу сменить лопнувшую шину. Помогал Жилков, а фото якобы на память делал Даракчиев.

— И тут комар носа не подточит, — сказал подполковник. — Фотографией займемся отдельно. А пока перейдем к досье. Прежде чем я с ним подробно ознакомлюсь, скажи мне несколько слов о каждом, кто фигурирует в деле.

Смилов раскрыл папку с документами и начал их перелистывать.

— Георгий Даракчиев. Сын крупного фабриканта. Безмятежное детство, гувернеры, колледжи и все такое прочее. Политикой никогда не занимался. В сорок седьмом году поступил на службу бухгалтером. У него куча благодарностей за безупречную работу. Женат, один ребенок. Жена его — Зинаида Даракчиева, урожденная Пфальцгаммер.

— Из немецкой семьи?

— Ее отец, Генрих Пфальцгаммер, белогвардейский эмигрант. Выдавал себя за русского, но, видимо, из прибалтийских поселенцев. Утверждали, что он барон. Значит, и Зинаиду можно считать баронессой. Мать ее — болгарка. Впрочем, родителей ее уже нет в живых.

— Чем промышлял барон?

— Торговлей, продавал овощи.

— Кто следующий?

— Борис Паликаров. По происхождению ничем не отличается от Даракчиева. Работает агентом госстраха. Живет на широкую ногу. Объясняет свою роскошную жизнь богатым наследством. Я навел справки: действительно, получил наследство, но не такое, чтобы сорить деньгами… Его дружок Дамян Жилков родом из глухого села. Приехав в Софию, работал сначала токарем, теперь продает билеты спортлото. Уверяет, что ему страшно везет на выигрыши. Отсюда и доходы.

— Неужто так везет? — удивился подполковник.

— Да, он получил несколько крупных выигрышей, хотя не исключено, что все это липа. — Капитан перевернул страницу досье. — Богдана Даргова, женщина без биографии, без профессии, без личных доходов.

— А две с половиной тысячи?

— Утверждает, что подарены ей Даракчиевым. На протяжении трех лет была его любовницей, а в пятницу они расстались. Он как бы дал ей отступного.

— А как смотрит на этот подарок ее муж?

— Оказывается, он давно подозревал жену в измене. Не отрицает, что в день убийства был в Драгалевцах. Он знал, что собирается компания, и бродил возле дачи, желая выяснить характер взаимоотношений своей жены с хозяином дома. Нет никаких данных, что он проникал внутрь дачи.

— Чем он занимается, этот ревнивец?

— Обычный служащий. Правда, тоже получивший наследство… Последними в досье значатся девушки. Как я уже сказал, они вне подозрений… — Смилов захлопнул папку.

— Значит, с них и нужно начинать, Любак. Пригласи их завтра к восемнадцати часам.

— Но завтра воскресенье.

— Ну и что же? Медлить в таком деле нельзя.

— Завтра в десять часов похороны Даракчиева.

— Я там буду. Небезынтересно посмотреть на опечаленных убийц. Как встретила горе его супруга?

— Она вернулась сегодня утром из Варны. Не скажу, что убита горем. Подозрительно крепкие нервы у баронессы.

— В чем ты ее подозреваешь?

— В бессердечности. Судите сами: сын в пионерском лагере, это совсем близко, за городом, но она не оповестила ребенка о смерти отца. Я связывался с начальником лагеря по телефону. Оказывается, она звонила и просила передать сыну, что, как обычно, навестит его завтра после обеда.

— Что ж тут странного, она просто щадит ребенка. Между прочим, и мой сынишка в таком же лагере. И я навещаю его по воскресеньям после обеда, как и все другие родители. Таков лагерный распорядок.

— Но похороны утром!

Подполковник Геренский задумался.

— Давай-ка вызовем ее тоже на завтра.

— Лучше поговорить с ней на даче, — предложил капитан.

2
Шагая от автобусной остановки, подполковник еще издали увидел Любомира Смилова, поджидающего его у ворот дачи. Геренский испытывал большую симпатию к этому двадцативосьмилетнему парню. Для него Смилов был олицетворением нового поколения в милиции, — поколения людей, сильных духом и телом, образованных, интеллигентных. Они были аккуратны, деловиты, но без скованности, учтивы без раболепия, инициативны без панибратства.

Закончив юридический факультет, Смилов попросился в уголовный розыск. Геренский, когда-то попавший сюда по одному из комсомольских наборов, наблюдал — вначале с удивлением, потом с уважением, — сколько желания, увлеченности, ума вкладывает доброволец в любое дело. Будучи заместителем начальника управления, подполковник через год-другой понял, что из Смилова может получиться замечательный криминалист. То, что Любомир Смилов как-то незаметно стал правой рукой Геренского, никого не удивило: подполковник знал толк в людях. Естественно, между ними давно установились своеобразные приятельские отношения, выходящие за узкие служебные рамки. Их разговоры порою могли бы позабавить человека, ценящего юмор. Геренский обычно подтрунивал над чрезмерным пристрастием помощника к спорту. Смилов в свою очередь намекал, что человек, которому едва за сорок, еще не старик, что любовь к классической литературе не должна вытеснять из сердца все другие виды любви, коих неисчислимое множество, и прежде всего любовь к физическому совершенству.

— Приветствую, шеф. Вы точны, как ваши двойники в детективных романах, — шутливо откозырял Смилов и показал на часы. — Сейчас из-за поворота вынесется на роскошной машине бессердечная Даракчиева.

— Женщине не грех опоздать.

— Такая женщина не опаздывает. А вот и она!

Машина, которая остановилась у ворот дачи, будто только что съехала с обложки западного журнала.

Зинаида Даракчиева оказалась подтянутой, прекрасно сохранившейся дамой средних лет. Ее стройной крепкой фигуре чуть-чуть недоставало женственности — так выглядят энергичные особы, которым приходится рассчитывать в жизни лишь на самих себя. Она не блистала красотой, однако сочетание темных волос, зеленых глаз и великолепного загара придавало ей большое очарование. На ней было неброское легкое платье идеального покроя, без намека на вычурность.

Геренский пожал ей руку.

— Позвольте принести вам свои соболезнования.

— Спасибо, — сказала она. — Я видела вас утром на похоронах, но подумала, что, вероятно, вы сослуживец моего мужа.

— Не совсем. Я из милиции. Подполковник Александр Геренский. — Он поклонился. — Веду расследование обстоятельств смерти вашего супруга. А это мой помощник, капитан Смилов.

— Я уже имела удовольствие познакомиться с капитаном, — вежливо улыбнулась Даракчиева.

…У дверей в гостиную хозяйка остановилась, как будто не могла решиться войти туда, где всего лишь два дня назад был отравлен ее муж. Потом решительным движением взялась за ручку, распахнула широко дверь и пригласила:

— Прошу вас!

Они уселись в широкие удобные кресла.

— Прошу извинить меня, — нарушила молчание Даракчиева, — после возвращения из Варны я еще не была здесь и потому не знаю, чем вас угостить.

— Если можно, минеральную воду. Или лимонад, — попросил подполковник.

— Посмотрю в холодильнике. Обычно он набит до отказа. Они не успели его опустошить.

Женщина встала и ушла на кухню, а Геренский с удивлением отметил, сколько ненависти и презрения можно вложить в такое короткое слово «они».

На низком столике Даракчиева оставила свои перчатки и сумку. Не теряя времени, Смилов быстрыми, но спокойными движениями вытаскивал оттуда содержимое: красивый носовой платок, золотистую зажигалку, пачку «Кента», фломастер, изящную пудреницу, два тюбика губной помады, тушь, паспорт, связку ключей, внушительную пачку банкнотов. Затем все с той же ловкостью, которой позавидовал бы профессиональный фокусник, он все вновь убрал в сумку.

Даракчиева вернулась с запотевшей бутылкой лимонада и тремя фужерами.

— Сожалею, что вынужден вас беспокоить, — начал Геренский, сделав глоток. — Что делать, служба у нас такова, что иногда приходится разговаривать с людьми в самый неподходящий момент. — Он умолк, ожидая, что Даракчиева что-то ответит. Но она молчала, и тогда он продолжал: — Я не буду вас расспрашивать о самом преступлении. Ибо тогда вы находились в Варне.

— На Золотых песках, — поправила она.

— Да, на Золотых песках. Мне интересно другое. Кто, по вашему мнению, был заинтересован в смерти вашего мужа?

Она вытащила из сумки пачку «Кента», начала разминать в пальцах сигарету. Потом спохватилась, протянула сигареты им. Они не воспользовались любезностью — Смилов вообще не курил, а Геренский предпочитал отечественные.

— Могу ли я говорить откровенно? — спросила она, поглядывая на капитана, который уже начал писать в блокноте.

— Естественно. — Геренский поднес зажигалку к ее сигарете. — Только так вы сможете помочь следствию.

— Не буду разыгрывать из себя убитую скорбью вдову. Заявляю сразу и недвусмысленно: мой муж был законченным подонком, — произнесла она отчетливо. — Вижу, мои слова вас шокируют, товарищ Геренский. Увы, я говорю правду. Абсолютный подонок. Не было порока, не было гнусности, которые отсутствовали бы в его репертуаре. Жестокость, разврат, алчность, шантаж, подлость — вот вам портрет моего мужа.

— Очень странно. Все, кто был здесь в пятницу, в один голос называют его чуть ли не ангелом. Говорят, он был хорошо воспитан, тактичен, выдержан…

— Красивые манеры — это всего лишь маскарад. Своим поведением он хотел подчеркнуть разницу между собой и окружающими. Потому что питал презрение ко всему человеческому роду, включая и своих приятелей.

— Хорошо, вернемся к моему первоначальному вопросу. Кто из гостей был заинтересован в его смерти?

— По-моему, нет человека, который, общаясь с моим мужем, тайно не желал бы его смерти. Впрочем, есть одно исключение… Никифор, наш сын. Он настолько отличается от своего папочки, что Георгий всю жизнь лицемерил перед ним. Нет, не из-за отцовских чувств. Георгий откровенно боялся сына. Потому что я воспитала его честным человеком. Слава богу, он не пошел в отца.

В разговор вмешался Любомир Смилов:

— Извините, почему вы сказали «есть одно исключение»? А сами вы?

— Может быть, это ужасно, но и я не исключение. Видите ли, я не хотела его смерти, но и скорбеть не могу. Он был подонком во всем, со всеми, включая и меня. Постарайтесь понять меня. Последние семь лет — как вам сказать? — у нас… не было… ну… нормальных супружеских отношений. Семья была для него благовидным фасадом, и только. Вы не поверите, но он запирался в спальне с этой Дарговой, а меня отправлял спать в другую комнату. Доходило до того, что он предлагал мне проявить благосклонность к разным своим дружкам, даже к старикам, если надеялся на какую-то выгоду.

— Тогда почему вы не развелись?

— Ради сына… Я не вынесла бы, если б Ники узнал правду об отце. Он и теперь ее не узнает. Никогда! Ради Ники я терпела все — оргии, унижения, стыд, разврат…

Нечего сказать: почтенный покойник!

Александр Геренский громко закашлялся. Слова жены, рассказывающей о своем муже, ошеломили его.

— Что вы знаете о приглашенных сюда в пятницу?

— Об одних больше, о других меньше, о третьих почти ничего. Паликарова, Дамяна Жилкова и эту… Бебу знаю давно. Беба была официальной любовницей моего мужа.

— Официальной?

— Были и другие. У него их хоть пруд пруди. Вся его компания только и знала, что охотиться за девицами. Познакомятся, на машине покатают, потом дарят тряпочку заморскую, потом подпаивают, ну и… Так и переходит, дуреха, от одного к другому, пока им не надоест. Последние месяцы с ними Мими путалась. Другая, Лени, новенькая, но будьте покойны, и ее пустили бы по кругу.

— И Средков раньше участвовал в этих… развлечениях?

— Средкова я не знаю. Однако могу поклясться, что, если Георгий его пригласил, значит, и тут пахло барышом.

— Странно, — протянул Геренский. — Что могло связывать таких разных людей? Почему их как магнитом тянуло к вашему покойному супругу?

— Все они ели из его кормушки, вот и тянуло.

— Остается спросить, как скромный бухгалтер мог построить, например, такую дачу?

— Очевидно, вас плохо информировали. И дача, и машина, и все эти дорогие побрякушки принадлежат мне.

— Вам? — в один голос спросили капитан и подполковник.

— Мне. Все это я приобрела на деньги, присылаемые моими родственниками из-за границы. Не удивляйтесь. Мой отец, Генрих Иванович Пфальцгаммер, служил хорунжим в армии барона Врангеля. У отца было четыре брата и сестра. После революции в России они разъехались по всему свету — во Францию, в Америку, в Канаду. За полвека они или их дети стали людьми весьма состоятельными, а некоторые даже миллионерами. Чему ж удивляться, если они помогают бедным родственникам в Болгарии?.. Между прочим, вам ничего не стоит проверить, сколько я получила от них. Единственное, что осталось от былого величия Даракчиева, — огромная квартира в Софии. Все прочее — мое.

— Да-а, кое-что начинает выясняться, — сказал Гeренский. — Но не полностью. Ваш отец до конца своих дней был мелким торговцем. Почему богатые родственники обрекли его на прозябание, а только после его смерти раскошелились?

— Пфальцгаммеры — народ безжалостный, упрямый, суровый — не люди, а камни. Судите сами: когда отец заболел острым ревматизмом и не мог больше стоять за прилавком, он попросил у них помощи. И как вы думаете, что они прислали? Несколько поношенных костюмов и старое белье! Вот какие родственники…

— И все же, почему они раскошелились?

— Восемь лет назад мой муж поехал на экскурсию во Францию и там встретился с моими родственниками. Чем он их очаровал, не знаю. Но с той поры все переменилось. Золотой дождь буквально захлестнул нас.

— Они платили ему за хорошие манеры?

— Понимаю вас. Конечно, денежки оттуда текли не просто так.

Геренский и Смилов переглянулись, и она это заметила.

— Должна вас предупредить: не думайте о шпионаже. Мой муж был слишком умен и хитер, чтобы позволить завербовать себя. Он и без этого ворочал деньгами, которые другим и не снились. Не спрашивайте как — не знаю. Какие-нибудь аферы, махинации, купля-продажа.

— Аферы по работе? — спросил Смилов.

— Исключено. Он не из тех мошенников, что лезут в государственный карман за двадцаткой. Повторяю, он ворочал тысячами. А Паликаров и весь остальной сброд ему помогали. За приличное вознаграждение.

Даракчиева замолчала, рассматривая маникюр. Смилов что-то записывал в своем блокноте. Геренский задумчиво постукивал по столику зажигалкой.

— В конце концов, эти подробности имеют для нас второстепенное значение, — сказал подполковник. — Вернусь к началу нашей беседы. Считаете ли вы, что кто-нибудь из их компании был заинтересован в смерти вашего мужа?

— И да, и нет. Я вам уже говорила о всеобщей ненависти к этому деспоту. Чем ближе были к нему люди, тем больше его ненавидели. Но убить? Сомневаюсь. По-моему, убийца должен быть обязательно личностью, а они все безлики. Жилков дурак. Напившись, способен прикончить любого, но для тщательного, обдуманного убийства он не годится. Боби Паликаров бездельник и подлец, но его оружие — интрига, клевета. Коста Даргов — рогоносец и подхалим. Даракчиев унижал его как хотел. Беба… Да, Беба отличается от других. Как и я. В сущности, только Беба и я могли бы совершить подобное убийство: она из-за ревности, а я — если бы Георгий не был отцом моего сына…

Геренский испытующе посмотрел на нее:

— Хотите сказать, что если не вы…

— Не приписывайте мне того, чего я неговорила, — оборвала она Геренского. — Я презираю Богдану Даргову, но не могу обвинить ее в убийстве моего мужа…

Подполковник взглянул на свои часы и встал.

— Благодарю, товарищ Даракчиева. Думаю, сведения, которые вы нам дали, будут весьма полезны. Если понадобится, мы продолжим наш разговор. А может случиться и так, что вы узнаете что-то новое, вспомните какие-нибудь важные обстоятельства. Тогда немедленно свяжитесь со мной. Запишите на всякий случай мой телефон.

Даракчиева достала записную книжку.

— Простите, у вас не найдется, чем записать? — спросила она.

Он протянул ей авторучку и продиктовал телефон. Хозяйка тоже встала и предложила:

— Хотите, отвезу вас на машине?

— Нет, спасибо. Мы осмотрим еще вашу дачу, а потом пройдемся немного пешком.

— У меня одна просьба… — замялась Даракчиева. — Я была с вами предельно откровенной, но… если мой сын узнает…

— Не узнает, — успокоил ее Геренский. — Я вам обещаю.

3
Когда они уже подходили к автобусной остановке, подполковник спросил:

— Ну, что скажешь о Зинаиде Даракчиевой?

Смилов пожал плечами:

— Она из тех женщин, которые и в двадцать, и в сорок выглядят тридцатилетними. А вообще меня в ней что-то отпугивает. Красива, умна, но холодна как лед. Лично я таких дамочек остерегаюсь.

— Меня в Даракчиевой интересует другое. Прямое либо косвенное отношение к убийству…

— Исключите прямую связь, товарищ подполковник. Мы зря потратили бы время, пытаясь уличить Даракчиеву в убийстве. Прежде всего ее здесь не было. Далее. С каких это пор убийцы сами стараются навлечь на себя подозрения? «Георгий был законченный подонок», «Я убила бы его, если б он не был отцом моего сына» и все такое прочее. Преступник или сознается, или отпирается. Даракчиевой ничего не стоило представить свою семью как гнездо двух влюбленных пташек, а своего мужа как обожаемого супруга. А она? Не раздумывая, выставляет себя в самом невыгодном свете. Нет, уголовщиной тут и не пахнет.

Александр Геренский кивнул. Как всегда, Смилов следовал логике его собственных мыслей.

— Если вникнуть в ход рассуждений Даракчиевой, — продолжал Смилов, — надо включить в список подозреваемых кого-нибудь из многочисленных приятелей убитого. Почему мы должны ограничиться четырьмя гостями из шести?

— Ты о Даргове? Но его не было на даче.

— Дамян Жилков утверждает, что муж Бебы крутился в тот день возле дачи. И что Даргов отлично знал ее внутреннюю планировку, знал также все привычки хозяина, последовательность ритуала при подобных оргиях. И еще: что Даргов давно уже знал о связи своей жены с Даракчиевым и страшно ее ревновал.

— Положим, так. Но не слишком ли долго он готовил страшную месть? А в результате трагикомедия: обманутый муж прикончил любовника за то, что любовник бросил его жену…

4
Через стеклянную дверь приемной Геренский увидел двух ожидавших его девушек. Он остановился и, стараясь остаться незамеченным, рассмотрел их.

Светловолосая была или хотела казаться олицетворением застенчивости, скромности, покорности судьбе. Ее простенькое платье, угловатые мальчишеские плечи, румянец, пылавший на щеках, — все это никак не вязалось с понятиями разгула, попоек. Она сидела на краешке стула, прижав к груди руки и опустив голову.

Другая, темноволосая, чувствовала себя как дома. Закинув ногу на ногу, она курила и пыталась заговорить с милиционером, сидящим возле телефона. Самым замечательным в ее туалете была юбка — сантиметров на тридцать выше колен.

Геренский вошел. Милиционер вскочил, отдал честь. Девушки совершенно по-разному отреагировали на его появление. Светловолосая еще больше сжалась и стала похожа на провинившуюся школьницу, вызванную к директору на разнос. Ее разбитная подруга затянулась сигаретой, выпустила кольцо дыма и кокетливо прищурила глаза. Он пригласил обеих в свой кабинет.

— Не прикажете позвать секретаря, товарищ подполковник? — спросил милиционер.

— Нет, — ответил Геренский. — Гражданки уже давали показания, и сейчас мы просто побеседуем.

В кабинете он молча указал девушкам на кресла.

— Как подобает воспитанным людям, давайте сначала познакомимся. Я подполковник Геренский. Веду расследование убийства… вашего знакомого Георгия Даракчиева. Вы, вероятно, Елена Тотева, она же Лени…

— Да, — с трудом ответила светловолосая, как будто у нее пересохло во рту…

— И Мария Данчева. Известная также как Мими.

— К вашим услугам, — ответила та. — Курить здесь можно?

— Курите на здоровье. Это поможет вам сосредоточиться. Сосредоточиться и вспомнить, что вы делали в пятницу вечером на даче Даракчиева. Если память мне не изменяет, вас пригласили на…

— Коктейль-парти, — помогла ему с усмешкой Мими.

— Да-а-а, коктейль-парти. Впрочем, дело не в названии. Я весьма отчетливо представляю себе содержимое этого замечательного коктейля. Сперва пропускают по рюмочке-другой, потом танцы, анекдоты, потом опять не грех горлышко промочить. Ну и, наконец, интимные беседы в спальне.

— Нет! — почти крикнула Елена. — Вы ошибаетесь, ничего такого и быть не могло!

— А почему бы и нет? — искренне изумилась Мими. — В таких случаях все зависит от настроения. И от того, нравится ли тебе кто-нибудь в компании.

— Нет, этого не случилось бы!

— Случилось бы, случилось, да еще как. Уж кто-кто, а я-то лучше тебя разбираюсь в таких делах. И не строй из себя праведницу — нас пригласили не для прогулок под луной. Эти бараны знали, кто с кем будет травку щипать. Так что будь покойна, милочка: сам Жорж Даракчиев показал бы тебе, какие мягкие матрасы в его спальне.

— У вас, очевидно, богатый опыт… проведения времени в этой компании, — произнес Геренский. — Расскажите подробнее.

— Какое это имеет отношение к убийству? — вызывающе спросила Мими. — Это мое личное дело.

— Безусловно! Никто не стал бы копаться в ваших личных делах, если бы вы не были замешаны в деле об убийстве. Но уж коли замешаны, извольте отвечать на все вопросы, даже сугубо личные.

— На прошлом допросе нам говорили, будто я и Лени вне подозрений.

— Пока вне подозрений. Ну и что из того? А почему вы избегаете моего вопроса об этой компании? Или у вас есть причины что-то скрывать от следствия?

— Ничего подобного. Главное — что я не имею ничего общего с убийством, а на остальное мне наплевать… — Она швырнула сигарету в пепельницу, провела пальцем по густо напомаженным перламутровым губам. — Так вот. В самом начале был Боби, то есть Борис Паликаров. Потом его величество Даракчиев. Но недолго — Беба крепко держала его в руках… Несколько приятных вечеров провела и с Дамяном.

— А в пятницу подоспела очередь Средкова, насколько я понимаю?

— Мы собрались здесь говорить о том, что было, а не о том, что могло быть, — ответила Мими. — Допустим, Средков хотел провести со мной время. Ну и что? Я знаю законы. Бывала и в колонии. И как видите, жива-здорова.

— Слишком богатая биография для ваших двадцати лет, — мрачно ответил подполковник.

— Ну, началась проповедь, — притворно вздохнула она. — Трудись на благо общества, будь морально устойчивой и все такое прочее…

— Ну хватит! — резко сказал Геренский. — Если вы, гражданка Данчева, не хотите быть заподозренной в убийстве, расскажите мне все, что произошло в пятницу вечером. Со всеми подробностями!

Мими умела давать показания. Точно и кратко она описала их приезд в Драгалевцы, анекдоты в беседке, отлучку Жилкова и Паликарова.

— Дамян и Боби думали, что я их не слышу, — сказала она. — Но у меня слух тонкий… В общем, у них был мужской разговор. — Она повернулась к Елене. — Именно тогда, моя милая, я и услышала, что Жорж собирается познакомить тебя с некоторыми секретами любви. Да только это совсем не понравилось Боби, он и сам был не прочь с тобою посекретничать. Ну он, видно, разозлился и начал намекать Дамяну, что в их деле Жорж стал лишним, что, мол, пора от него избавиться.

— Что? — резко спросил Геренский.

— То, что слышали. Боби начал накручивать его: мол, Даракчиев плохо относится к ним, не дает Дамяну все, что ему полагается. Надо бы, намекал Боби, чтобы Жорж вышел из игры, а его место занял Дамян Жилков.

— Хорошо, продолжайте.

— Они поговорили, вернулись к нам в беседку. Потом Дамян отлучился, пришел Жорж. Он недолго говорил с Боби, опять без нас, в отдаленье. Речь у них шла вроде бы о Лени. Этот старый мерин Боби выходил из себя, потому как его планы полетели ко всем чертям. Ну а Даракчиев, понятное дело, его приструнил. Потом Жорж, Лени и я пошли к даче. Тут Жорж и попросил меня взять под покровительство этого потасканного Средкова.

— И вместе с просьбой сунул сто левов?

— Я вам сказала: законы знаю. Никаких денег за Средкова он мне не давал. А эту сотню Жорж брал у меня взаймы.

— И за пять минут до смерти непременно хотел рассчитаться? Занятно. Что же было дальше?

— Ничего. Пришли в гостиную, и тут Жорж отдал, бедняга, концы. Остальное вы знаете.

Геренский перевел взгляд на Елену Тотеву. Девушка сидела бледная, с перекошенным лицом. На виске у нее часто пульсировала синяя жилка. Казалось, Лени была близка к обмороку.

— Ну а вы, Тотева? Слышали рассказ Мими? Что еще хотели бы добавить?

Прежде чем ответить, девушка трясущимися руками налила стакан воды и залпом выпила.

— Правильно, так все и было. Но я не слышала разговора между Паликаровым и Дамяном Жилковым. Поверьте мне, если б я такое услышала, сразу убежала бы оттуда. Честное слово!

— Хорошо, хорошо! И все же подумайте: может, Мими что-нибудь пропустила?

— Да, пропустила. Еще когда мы были в беседке вчетвером, из окон дачи донесся голос Дарговой. Она кричала, что кого-то убьет…

— А может, вам послышалось? — прервал ее Геренский.

— Да нет же, товарищ Геренский, она громко так закричала: «Я убью тебя!» И потом еще раз: «Убью тебя!» По-моему, голос Дарговой слышали все.

— Это правда, Данчева?

— Совершенно верно, гражданин следователь.

— Почему вы об этом умолчали?

— Потому, что не придала воплям Бебы никакого значения. Подумайте сами: Жорж и Беба были любовниками три года. Целых три года! Это пострашней законного брака! И сказать вам по правде, в последнее время они больше цапались, чем ворковали. Мало ли что она ему орала? После трех лет любая готова прикончить любовника!

— Елена Тотева, продолжайте.

— В сущности, сказать больше нечего, товарищ подполковник… Хотя есть еще один факт, который меня смущает… Когда Даракчиев выпил свой коньяк и упал, все очень испугались, переполошились. Жилков кинулся помогать ему, другие суетились кто как мог. И только одна Даргова оставалась абсолютно безразличной, как будто такие сцены она видит каждый день. Даже когда таможенник начал делать искусственное дыхание, она спокойно пила свой коньяк. Поразительное хладнокровие!

— На этом пока закончим, — сказал подполковник, вставая. — Если вы мне понадобитесь, вас вызовут. Категорически запрещаю покидать Софию без моего разрешения. До свидания. — Девушки поднялись, но Елену Тотеву он остановил жестом. — Вы останьтесь на минутку. А вы, — он повернулся к Мими, — как хотите. Можете идти развлекаться, а можете подождать в приемной… Скажите, Тотева, вы ведь родом не из Софии? — мягко начал подполковник, когда они остались вдвоем.

— Да, товарищ Геренский. Я из города Первомая, — быстро ответила она, глядя на него округлившимися испуганными глазами.

— Вот так совпадение! — развел он руками. — Да мы, оказывается, бывшие соседи. Я ж почти три года работал заместителем прокурора в Асеновграде, а оттуда до вашего города рукой подать. Жаль, у нас не было возможности познакомиться — вы в ту пору, наверное, еще и в школу не ходили. А сейчас студентка, да?

— Славянская филология. Перешла на второй курс.

— Почему же так рано приехали, в середине августа? В Асеновграде сейчас благодать.

— Мне надо досдать один экзамен в сентябре, вот я и хотела позаниматься здесь. Экзамен трудный, а некоторые книги есть только в университетской библиотеке.

— Понимаю… Вы знаете, Тотева, я почти представляю, как вы жили до сих пор. Не обижайтесь, но в вашей жизни нет ничего исключительного. Отец ваш — служащий…

— Учитель, — уточнила она.

— Вступили, как и все, в комсомол, закончили школу. Теперь вот славянская филология. Впрочем, могу добавить и некоторые данные, которые обычно не пишутся в автобиографиях. Увлечение спортом, тетрадка со стихами, спрятанная в гардеробе, парнишка с соседней улицы, который всех на свете… Где он сейчас, этот ваш парень?

— В армии, товарищ Геренский. Служит в Плевене.

— Так-так, в армии. Хотите знать правду, Тотева? Даракчиевы и Паликаровы со всеми их потрохами и коктейлями-парти не стоят мизинца вашего солдата.

— Уверяю вас, товарищ…

— Выслушайте меня, Тотева, — перебил он. — Перед вами столько возможностей. А вы хотели пожертвовать всем этим богатством, чтобы получить сомнительные удовольствия, которые подсунула бы вам компания немолодых уже проходимцев.

— Но…

— К сожалению, я не шучу. И Мими, между прочим, тоже не шутила. Ее предсказания осуществились бы целиком и полностью. Через несколько месяцев вы могли бы превратиться в подобие Мими. Про солдата своего вы начисто бы забыли, зато стали бы нашей постоянной посетительницей. Студентка-филолог, состоящая на учете в милиции, — не правда ли, звучит? И ради чего? Ради двух-трех глотков заморского коньяка? Ради нескольких долларов, купленных ценой унижения? — Он поднял руку. — Не перебивайте меня! Я не пытаюсь читать вам нотации, поскольку знаю: все зависит от вас, а не от меня. Я только хочу, чтобы вы задумались над своей судьбой. Если вас устраивает образ жизни Мими, тогда продолжайте в том же духе. А если такая перспектива не для вас, лучше распрощайтесь с филологией, соберите пожитки и уезжайте домой. Там найдите себе работу по душе и спокойно ждите своего парня из армии. Поверьте мне: если университетский диплом невозможно получить без разгульной жизни, лучше забыть о дипломе. Разрешаю вам хоть завтра уехать из Софии.

5
В этот вечер Александр Геренский чувствовал себя уставшим. Перспектива готовить себе ужин самому его не соблазняла, еще меньше хотелось стать жертвой какого-нибудь медлительного официанта в ресторане. Проще было перекусить где-нибудь в столовой. Так он и поступил. Равнодушно пережевывая люля-кебаб, он не мог оторваться от мыслей о роковом коктейле-парти, о роскошных дачах, где после трудов праведных веселятся простые бухгалтеры…

Он пришел домой и, как обычно, встал под холодный душ. Плескаясь и отфыркиваясь, он ухитрялся еще и попыхивать сигаретой — единственный в своем роде номер. Потом, хотя на часах было только девять, Геренский натянул пижаму, сунул ноги в тапочки и принялся расхаживать по пустым комнатам. Открыл новую пачку сигарет, взял книгу с ночного столика, плюхнулся в любимое кресло под торшером. Но вскоре понял, что не в состоянии прочесть ни строчки — голова была занята проклятым делом Даракчиева. Он захлопнул книгу и направился в свой кабинет, который в шутку называл электротехнической лабораторией. Тут были разбросаны паяльники, провода, обрывки изоляционных лент, пылился в углу реостат, поблескивал осциллограф матовым экраном. На столе покоился разобранный на части телевизор капитана Смилова. Телевизор был итальянским, и ни одно телевизионное ателье в Софии не бралось его починить. После долгих уговоров подполковник снизошел к беде своего подчиненного, однако задача оказалась настолько интересной, что он уже несколько недель тянул с ремонтом. Над столом висела слегка потемневшая от времени картина. С нее смотрел на Геренского мужчина с поседевшими волосами, бойкими глазами и пухлыми щеками, которые выдавали в нем любителя вкусной еды. Глянув на себя искоса в зеркало, Геренский подумал, что недалеко то время, когда и сам он станет точной копией отца.

«Ну что, не очень доволен мною? — мысленно спрашивал он отца. — И правильно, что недоволен. Сколько раз ты мне говорил: никогда никому проповеди не помогут… А я? Ничего не нашел лучшего, чем огорошить девушку пышной нравоучительной речью. А как иначе отыскать путь к ее сердцу? Я знаю: ты, отец, этот путь нашел бы сразу. Таково призвание врача, целителя. Но я-то не врач, вот в чем загвоздка. К тебе люди приходили с надеждой, с верой в твое всемогущество. Они заранее знали, что будут исцелены. И потому не колеблясь доверяли тебе лечить свое тело, а порою и душу… Теперь, отец, попробуй встать на мое место. Я плачу за грехи многих моих предшественников, которые не знали иного средства для общения с людьми, кроме угроз, запугивания. Чему ж удивляться, если люди встречают меня настороженно, недоверчиво, порою злобно. Они заранее настроились на битву и готовы сражаться всей силой разума и воли. Попробуй перебороть их страх и недоверие. И если мой разговор с Еленой Тотевой был лишь сотрясением воздуха, один ли я в этом виноват? В конце концов, я сделал все что мог…»


ИГРА НА РАВНЫХ

1
Незадолго до обеденного перерыва Борис Паликаров навестил Жилкова. Едва приятели кивнули друг другу, Жилков предупредительно поднял указательный палец вверх: они были не одни. Возле окна какой-то преклонных лет гражданин, по-видимому пенсионер, корпел над таблицей прошедшего тиража спортлото. Время от времени он вздыхал, затем аккуратно зачеркивал очередной номер в лежащем перед ним билете. Взял и Паликаров билет, начал заполнять. Наконец пенсионер удалился. Дамян Жилков запер дверь на ключ, не забыв вывесить табличку «закрыто», и только тогда осведомился:

— Ну выкладывай, зачем явился?

В обычных обстоятельствах такой прием разозлил бы Паликарова, но сейчас было не до выяснения мелких счетов.

— Билетик счастливый захотел приобрести, вот и явился.

— В самую пору, — буркнул Дамян. — Сдается мне, скоро все мы займемся спортлотереей. Сам знаешь — хватил кондрашка Жоржа, стало быть, наши доходики — тю-тю…

— Как знать, как знать, Дамян. Глядишь, опять злат ручей потечет.

— Потечет, да на том свете…

— И на этом потечет, помяни мое слово. Главное — не спешить, выйти сухими из воды. А забудут про эту глупую историю с Даракчиевым, опять гуляй-веселись…

Жилков посмотрел на дружка с подозрением.

— Гулять-веселиться мы будем всей компашкой в тюрьме. А кое-кто и на том свете вместе с Жоржем…

— Как раз потому я и пришел, — тяжело выговорил Паликаров. — Плохи дела, Дамян. Вчера вечером зашла ко мне Мими…

— Ну и что? — осклабился Жилков. — Хорошо ль провели времечко?

— Оставь! — махнул рукой Боби. — Не до того нынче, не до амуров… В милицию Мими вызвали вчера вечером. Вместе с крошкой Лени. Такая вот закрутилась карусель.

— Эка невидаль. Знаем мы сказки про белого бычка.

— Тут не до сказок, голова б осталась цела. Скверные новости, Дамян. Вызывал их какой-то Геренский. Чутье у него, как у охотничьего пса. В два счета расколол и Лени, и Мими. Ласковый такой, обходительный, а ведь всю подноготную вызнал, стервец. Мягко стелет, да жестко спать.

— А насчет чего он Мими расколол? — спросил недоуменно Дамян.

— Насчет нашего разговора. В саду, возле беседки. Ну когда я намекал, что ты самый подходящий на должность шефа нашего консорциума. А она и подслушала весь разговор, сволочь.

Долго раздумывал Жилков, а когда наконец смекнул, что к чему, то от огорчения и досады грязно выругался.

— Ну и влипли!

— Будем говорить откровенно, Дамян. Влип перво-наперво ты, — отвечал, ни секунды не раздумывая, Боби. — Встань на место этого милицейского пса. Что ты подумаешь, если услышишь россказни Мими? Дамян Жилков рвался занять место Даракчиева, ну и прикончил сердешного…

— А это на воде вилами писано, кто его прикончил. Псу милицейскому и другое может прийти на ум: чего ради старый развратник Паликаров накручивал Дамяна насчет Жоржа? А может, для отвода глаз, чтоб самому его кокнуть?

Видно, такая мысль и раньше мелькала в голове Паликарова. Лицо его стало серым, он весь скорчился, как от невыносимой боли.

— Не старайся меня обвинить. Ежели и взаправду расквитался с Жоржем, можешь мне об этом не говорить. Знать ничего не знаю, и точка. Сам понимаешь, у нас и без того достаточно хлопот, к чему ж топить друг друга. Хотя одну вещь я тебе должен сказать. Не беспокойся, никто о ней никогда не узнает. А коли узнает — худо будет тебе, Дамян, а не мне. Когда я обходил дачу, чтобы позвать кретина таможенника, ты как раз выпорхнул из прихожей и пошел к калитке. Я видел тебя своими глазами, учти. А следователю ты втирал очки насчет того, что именно в это время ты шел от калитки к даче. Я знаю, зачем ты ему врал. Мы с Жоржем разговаривали приблизительно две минуты. Полминуты прошло, пока я обходил дачу. Уже две с половиной минуты. Время вполне достаточное, чтобы сварганить дельце в гостиной. И все шито-крыто. Без свидетелей. Чисто сработано.

— Ты меня не запугивай! Не клюнет рыбка! Если хочешь — беги, сам покайся перед Геренским. А мне бояться нечего!

— И впрямь: опасаться тебе, голубчик, нечего. Совесть твоя не в пример моей чиста, — усмехнулся Паликаров.

— Ты о совести моей не волнуйся. Лучше о своей подумай. Был я тогда в гостиной, не был ли — одному богу известно. Зато все знают другое. Когда Жорж с девицами появился в гостиной, ты уже находился там. И совершенно один, без таможенника. Вот так-то. Получил? А если тебе этого мало, могу еще добавить. Сам говоришь: насчет отравления Жоржа сработано чисто. А теперь рассуди, кто чище мог сварганить такое дельце: бывший буржуй Паликаров или потомственный крестьянин и труженик Жилков?.. Ну-ка, Боби, вспомни наш разговор в саду. Кто сказал мне, что Даракчиев стал уже лишним? Может, ворона накаркала? Ты сказал, ты! К тому же и свидетели есть. Так кому же было легче позаботиться о яде? Неужели мне? Шалишь, брат. Ты давно все обдумывал, ты и яд припас!

— Но меня обыскали и никакого яда не нашли, — тихо сказал Паликаров.

— Не волнуйся, и меня обыскали.

— После того как ты съездил за врачом. И привез его минут через десять. Кто знает, где ты уронил флакончик. Или баночку. Или коробочку…

Схватка завершилась вничью.

— Зря мы так петушимся, Дамян, — примирительно сказал Паликаров. — Мы старые добрые друзья — чего нам горячиться, чего делить? Я ведь за другим к тебе шел, дружище. Сплотиться надо, да потесней. Вместе кашу заваривали, вместе и хлебать будем. А поодиночке Геренский утопит нас, как котят. Давай обмозгуем, как дальше жить. Хорошо бы план составить дальнейших наших действий. Такой план, чтобы никто не пострадал. В том числе и консорциум…

Жилков смотрел на него тяжелым взглядом. В голове у него совершалась какая-то работа.

— А теперь послушай меня, — сказал он наконец. — Ты ловкач ввертывать в свои сладкие речи разные поговорки да прибаутки. Подошла и моя очередь. «Своя рубашка ближе к телу» — слышал такую присказку? А коли слышал, смекай. К чертям собачьим все твои планы дальнейших действий, все твои консорциумы!.. Пусть я тугодум, пусть не очень умный и образованный. Почему ж вы держали меня при себе, вы, утонченные? Нужен был вам холуй, мальчик на побегушках, оттого и терпели меня. Сами лопали лучшие куски, а кости подбрасывали мне, неучу, мужику, болвану, как обзывал меня Даракчиев. — Вдохновленный молчанием Боби, который и не пытался возражать, Дамян привстал, левой рукой оперся о стол, правой же совершал резкие размеренные движения, как бы разрубая большую рыбину на куски. Может быть, впервые в жизни он говорил такую длинную речь. — Знаю я, почему ты сладко запел о сплочении, единстве. Опять обведете Дамяна вокруг пальца, опять сухими выйдете из воды, а мне за все фокусы расплачиваться. Нет, номер не пройдет! Я не больно учен, это верно. Но я не такой дурак, чтоб совать свой нос туда, где пахнет убийством. Не волнуйся: пока вы меня не тронете, изящные и утонченные, до тех пор я нем как рыба. Ну а тронете — тогда не обессудьте!..


Если бы какой-нибудь любитель спортлотереи захотел в тот день после обеда приобрести билет именно в пункте Жилкова, ему пришлось бы долго ждать, ибо глава предприятия битых три часа сидел за столом, пытаясь найти ответ на неразрешимый вопрос: как в создавшихся обстоятельствах жить дальше, что делать в первую очередь, а что во вторую?

К концу третьего часа невыразимых душевных мук Дамян Жилков решил: в первую очередь надлежит посетить квартиру Дарговых. Притом в такой час, когда Косты Даргова наверняка нет дома.

2
Беба не удивилась приходу Жилкова. Или сделала вид, что не удивлена, когда увидела перед собой скуластую физиономию Дамяна. Она провела его в гостиную, усадила в кресло, перемешала в миксере мартини и джин, наполнила оба стакана и только тогда села в кресло напротив гостя. Они выпили, после чего Жилков спросил:

— Узнала новость?

— Многими новостями земля полнится, — отвечала Беба холодно, — какую имеешь в виду?

— Насчет подполковника Геренского слыхала?

Но Беба еще ничего не знала, и Жилкову пришлось рассказать ей все.

— Вот в какую лужу посадили меня друзья-товарищи, — закончил он горестно. — Мими сдуру бухнула на следствии о нашем разговоре с Боби, а сам Боби, мерзавец, якобы видел меня одного в гостиной. Что теперь делать, ума не приложу.

— Не понимаю, почему ты мне рассказываешь эти вещи, — удивилась Беба. — Какое мне дело, кто ведет следствие, кто кого видел в гостиной? Я спокойна, совесть моя чиста. Чего мне опасаться?

— Брось, Беба, свои штучки. Если этот Геренский, черт бы его побрал, нажмет на нас посильней, боюсь, как бы Борис тоже не раскололся. Вот чего тебе надо бояться.

— Расколется? А я-то здесь при чем?

— Да если он расколется, тогда и меня прижмут к стенке, смекнула? Ну а уж коли я расколюсь…

— Выражайся яснее, — сказала Беба и зябко передернула плечами.

— Все и так яснее ясного… В четверг после обеда я передал твои картины Вернеру Шомбергу. Он честно отсчитал мне положенные деньги. В пятницу я приехал к Даракчиеву и все ему отдал. Ну вот. Жорж, даже не пересчитывая денежки, а там их было несколько пачек, положил в буфет, в правый средний ящик. Потом запер ящик на ключ, а ключ спрятал в карман. И…

— Догадываюсь, — прервала она его. — Польстился на чужие капиталы и решил вмиг разбогатеть.

— Да. Польстился. Запираться перед тобой не стану. Соблазнили они меня. Все время мерещилось, что мне сразу несколько тысяч подвалило. И когда увидел, что Даракчиев пошел к беседке, я бросился в гостиную. На столе стояли рюмки с коньяком и чаша Жоржа, тоже полная почти до краев. Но я к ним не притронулся, вот тебе крест.

— Может, и не притронулся, а может…

— Разрази меня гром, не повинен. Яд в чашу Даракчиева сыпанули или до моего прихода, или уже после меня. Хотя, скорее всего, до меня.

— Да ты выучился болтать не хуже твоего подполковника, — съязвила Беба. — Откуда такая уверенность?

— Скажу, не торопись! Вошел я, значит, в гостиную, обогнул стол с коньяком — и прямо к ящику с деньгами. — Жилков вытащил из кармана ножик со множеством блестящих приспособлений. — Теперь гляди. Эту штуковину я смастерил, когда еще токарем работал, мне приятель подсказал, что к чему. Любые замки открывает запросто. Хочешь, покажу как?

— Не нужно, — сказала она. — И так верю… Значит, открыл ты ящик и…

— Черта с два. Не поддался замочек-то. Не знаю, что за система, но, видно, хитроумная. Жоржа на мякине не проведешь… В общем, потыркался я минуту-другую, ничего не вышло. С тем и ушел.

— И с этой-то чепухой ты собираешься идти каяться к Геренскому? — изумилась Беба. — Он мелкими жуликами и блестящими отмычками вряд ли занимается. Хочешь еще выпить?

— Налей… Может, я и мелкий жулик, зато перед богом отвечать за Жоржа мне не придется, Беба. А вот когда его уже схоронили, я кое-что вспомнил…

— Что же ты вспомнил, Дамян?

— Сама понимаешь, по гостиной я крался как кошка. Да если бы Жорж заметил, что я роюсь в его буфете, он меня в порошок бы стер. Тогда прощай работа, прощай консорциум!.. Так вот. Очутившись в гостиной, я услышал, Беба, шаги. Шаги по лестнице на верхний этаж, где спальни. Затаился я, Беба, стою ни жив ни мертв. Куда, думаю, идут — вверх или вниз. Слава богу: кто-то подымался в спальню. Подскочил я к лестнице, прислушался: да это же ты шла, Беба. Ты, именно ты была до меня в гостиной, обстряпала свои делишки и уходила. Босиком! Только лестница чуть-чуть скрипела. А кто может подниматься босиком? — Дамян вытер вспотевший лоб. — Только Беба Даргова! Да к тому же и походку твою я знаю. Не обессудь, как говорится, за откровенность. Пусть между нами будет полная ясность. Прижмут меня к стенке, выложу: все как на духу. Пусть меня судят за попытку ограбления. Но не за убийство!

— А как ты докажешь свои бредни? — спокойно спросила Беба, растирая пальцами виски.

— А я и доказывать не буду. Не забывай, они изучили и следы на лестнице. Я буду просто свидетелем, а уж преступника отыщут… Может, чего-нибудь еще хочешь у меня спросить?

Беба перестала растирать виски, подперла ладонью голову, задумалась. Затем снова приготовила коктейль, разлила по стаканам, села. Однако не в свое кресло, а на подлокотник кресла Дамяна, и при этом халатик ее случайно раскрылся, обнажив колено.

— Выпьем. Выпьем за нашу дружбу. — Беба в упор смотрела на него, прищурившись. — Откровенность за откровенность, — продолжала она. — Я ведь не убивала Жоржа. Я слишком его любила, а любимых, ты знаешь, не убивают ни с того ни с сего. Однако не скрою: показания твои могут мне здорово навредить. Пока я докажу, что невиновна, всю душу вымотают. Начнутся сплетни, пересуды… Послушай-ка, забудь ты о шагах на лестнице, а? Забудь — и я сумею вознаградить тебя за молчание. Обещаю, Дамян.

Он сидел не шевелясь. Почему бы ему, Дамяну Жилкову, не занять в один прекрасный день место Даракчиева в консорциуме? Вместе с неотразимой Бебой. Что ему мешает?

Медлительный обычно ум Жилкова работал лихорадочно. И наконец Дамян сообразил, как дорого он мог бы заплатить за Бебины вознаграждения. Нет, на такое он при всем желании рискнуть не мог. Потому что Беба может стать единственным козырем для спасения.

И была еще одна причина: в глубине души он боялся Бебы. Такая женщина, как она, окажется способной на все. И когда решит мстить, месть ее будет ужасной.

Он медленно и неловко поднялся. И не узнал своего глухого, сдавленного голоса:

— Нет, Беба. Ничего не могу тебе обещать. Боюсь. — И кинулся к выходу.

3
Борис Паликаров повернул за угол, сделал несколько шагов, потом вдруг бросился в ближайший подъезд. Да, он не ошибся — человек, который выскочил из дома, где обитали Дарговы, действительно был Дамян Жилков.

Все поведение Жилкова выдавало его необычное возбуждение. Он выскочил, как будто за ним по пятам гналась свора собак. Вскоре он скрылся из виду, и тогда Боби вылез из укрытия.

Что могло случиться? Почему Жилков оказался у Дарговых, когда хозяин наверняка на службе? Мыслимо ли, чтобы Дамяна и Бебу могли связывать какие-то тайные отношения?

Паликаров жалел, что не мог себе ответить на эти вопросы. Жизнь научила его, что знание чужих секретов дает определенную власть над людьми.

Беба встретила его, облаченная в пестрый халат. «Переживает тяжело, — подумал Паликаров, разглядывая ее. — Взгляд какой-то замутненный, веки припухли, почернела вся, осунулась. Что же тебя так припекло, голубушка? Смерть Жоржа? Допросы в милиции? Или Коста решился хоть раз в жизни устроить тебе скандал? Посмотрим, посмотрим…»

— Чего же мы стоим как истуканы в передней и молчим? — спросил он сухо. — Может, усадишь дорогого гостя?

— Да, пожалуйста, — ответила Беба, открывая дверь в гостиную. — Я стала немного рассеянной. Нервы, знаешь ли…

На столе еще стояли два недопитых стакана. Паликаров взял один, понюхал.

— О, напиток богов, — заключил он и, поскольку хозяйка никак не отреагировала, решил огорошить ее своей наблюдательностью: — Два стакана на столе и слащавый аромат дешевых сигарет. В Софии я знаю только одного чудака, который курит такую дрянь. Это Дамян Жилков.

Беба спокойно ответила:

— Да, Дамян недавно ушел.

— Брал у тебя уроки французского? Или вслух читали Мопассана?

Она ринулась в наступление:

— Он пришел рассказать мне кое-что. О чем ты, мой старый приятель, предпочел умолчать… Хочешь выпить?

— Немного выпить — это во-первых. А во-вторых, услышать, что напел тебе Дамян. Жаль, что он меня опередил.

— Ты прав, Боби, тебе есть о чем жалеть. Потому что Жилков рассказал мне все. Все, запомни это. Не верится? Ну и не надо… А почему, собственно, ты меня допрашиваешь? Ты что, собутыльник этого Геренского, что ли?

— Между прочим, я навел справки о Геренском. Старый и хитрый лис — так говорят сведущие люди. Берется за самые запутанные дела. И почти всегда распутывает, имей в виду. А у тебя в нашей истории рыльце тоже в пушку, сама знаешь.

— Если узнают правду, мне нечего бояться, — бестрепетно сказала она. — Но так уж и быть. Сперва выпьем, потом о разговоре с Дамяном…

В конце ее рассказа Боби заерзал в кресле. Оказалось, что дурак Жилков действительно выболтал все.

— Натворили дел, теперь думайте оба, как спасти свою шкуру, — назидательно закончила Даргова.

— Ну и крепкие же у тебя нервы, Беба. На зависть крепкие. Как жилы коровьи, — сказал Паликаров. — О своей позаботься шкуре, о своей. Геренский от крошки Лени теперь знает и еще кое-что. Подробность, о которой мы благоразумно умолчали. О твоих криках, Беба. Ты помнишь, пока вы блаженствовали наверху, в спальне, ты вдруг завопила на всю округу: «Я тебя убью!»? Значит, ты запугивала Жоржа. А четверть часа спустя исполнила угрозу.

Беба отхлебнула виски, поправила на груди халатик.

— Я действительно не боюсь, Боби, — сказала она наконец. — Неприятно, что эта идиотка Лени втоптала меня в такую грязь, но я не боюсь. Говоришь, что Геренский — старый лис? Тем лучше. Представь себе, что он подумает? Человек, который во всеуслышание грозится убить, очевидно, находится в состоянии аффекта. Если такой человек и убьет, то сделает это не таясь, не задумываясь: ножом, пистолетом, утюгом — что под руку попадется. Ты понимаешь? Жоржа прикончили, все рассчитав, прикинув, взвесив. Кто же в нашей компании может так тонко обмозговать убийство? Дурак Жилков? Или тот, кто сознался Жилкову, что неплохо бы…

— Хватит! — оборвал ее Паликаров. — Да, я сболтнул что-то такое Дамяну, но сболтнул просто так, в сердцах, злясь на Жоржа. Без всякого умысла.

— Но об этом знаешь только ты, правда? А Геренский спокойно запишет в дело со слов Дамяна или Мими: один из гостей признался, что задумал убить Даракчиева. Припас яд. Когда шел через безлюдную гостиную вслед за таможенником, задержался ненадолго у стола, открыл баночку с ядом и…

Паликаров осушил до дна свой стакан. Рука его слегка дрожала.

— Я докажу тебе, что все было совсем не так, Беба. Убийца, говоришь, все рассчитал, обмозговал? Ладно. Почему, однако, хитрец не позаботился о собственной безопасности? Сначала откровенничает с Дамяном, потом на глазах у всех идет в гостиную — вернее, в кабинет через гостиную. Не проще ли было запастись для начала надежным алиби, которое поставило бы его вне подозрений?

— Довольно примитивная логика, Боби. Недавно я читала французский детектив. Там главный герой говорит: «Сомневаюсь в каждом, у кого неуязвимое алиби. Зачем алиби невиновному?» А подполковник Геренский криминальные романы небось назубок знает.

С улицы доносились шум автомашин, крики детей. Беба рисовала пальцем на стене замысловатые линии. Паликаров стучал носком ботинка о ножку журнального столика.

— О чем думаешь? — спросил он после долгого молчания. — Как лучше меня утопить, да?

— Нет… О том, что Жорж был умнее всех нас, вместе взятых.

— Воздвигни своему Жоржу памятник и нацарапай эту эпитафию. Допустим, он был мудр, как Соломон. Ну и что?

— А то, что вы ведете себя как подонки и бабы. Даракчиев же дрался бы как лев! — Беба мотнула рыжей своей гривой, словно пытаясь изобразить льва.

— Как же поступил бы лев Даракчиев?

— Если бы я знала как… Должно быть, отвел беду не только от себя, но и от всей компании. Да, он приложил бы все силы, чтобы уличить в убийстве не кого-нибудь, а, скажем, Средкова.

— Постой, постой, при чем тут таможенник? — опешил Боби, смекая, что в рассуждениях Бебы все-таки есть здравый смысл…

— Средков в консорциуме — чужой человек, Боби. Давай снимем розовые очки, дружок. Тому из нас, кто совершил убийство, придется хуже всех. А остальные, если Геренский пронюхает о нашем консорциуме, будут жрать в тюрьме баланду. Один Средков не имеет к нам никакого отношения…

4
Вернувшись домой после работы, Коста Даргов застал жену совершенно пьяной.

— Ну и насосалась! — сказал он равнодушно.

Беба, отшвырнув стакан, застонала:

— Бо-юсь…

— Знаю я весь твой репертуар: выпивка «на радостях», выпивка «с горя»… Сейчас очередной номер — попойка от страха. Тебе главное — нализаться… — Коста снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула. — Чего же ты боишься, пьянчужка?

— Милиции боится пьянчужка, — призналась Беба.

— Хм, милиции! — повторил Даргов. — А мне плевать на милицию!

Проявление мужества и пренебрежение к опасности у ее мужа — это для Бебы было неожиданным. Она привстала, удивленно глядя на Косту.

— Меня тоже таскают на допросы, — сказал Даргов. — А я ничего не боюсь. Я могу доказать, что не совершал убийства.

— Неужто и ты пропустил рюмочку? На работе? Ну дела!.. — изумилась Беба, смущенная туманной речью супруга.

— Я на работе не пью. И после работы редко. Я рассуждаю вслух. Я знаю их методы. Неважно, кто преступник. Важно, кому дело пришить. Мне никто ничего не пришьет.

— А я боюсь, — сказала Беба.

— Почему? Что тебя пугает?

Она поколебалась несколько секунд, потом прошептала:

— Да… В ту злосчастную пятницу… Понимаешь? Я заходила в гостиную после того, как коньяк был уже разлит по рюмкам. Узнает милиция — мне каюк!

— Ты отравила? — похолодел Коста. Он свыкся с изменами жены, но мысль потерять ее была невыносимой.

— Идиот! Уж если я тебя не отравила, то Жоржа и подавно.

Коста подошел к жене, наклонился, провел пальцами по ее золотым локонам.

— Расскажи мне, — сказал он ласково. — Расскажи мне обо всем.

Всхлипывая, Беба поведала мужу о чудовищной измене Жоржа.

— И тогда я крикнула, что убью, убью его! Да, я хотела убить! Этот мерзавец бросил меня окончательно, навсегда. И я решила отомстить!.. Жорж спустился вниз. Потом кто-то позвонил у ворот.

— Да, — кивнул Даргов, — почтальон. Я видел его.

— И я видела. Жорж пошел к воротам, а я кинулась в гостиную. Там в буфете Жорж держал оружие. Пистолет. Он мне раньше его показывал. Я хотела схватить пистолет и стрелять, стрелять, стрелять в него. Жаль, ящик в буфете был заперт. Попробовала взломать, но не успела. Кто-то шел в гостиную, и я поднялась наверх.

— Кто шел?

— Дамян. И он меня, кажется, заметил в гостиной. А на ящике остались отпечатки моих пальцев. Но хуже всего другое. Эта гусыня Лени трепанула в милиции: Беба, мол, грозилась Жоржа убить…

Коста Даргов сел на диван, поправил галстук, сказал:

— Успокойся, не хнычь, к стенке не поставят. А тебе впредь наука — не жадничай, не развратничай. — Больше всего в жизни Даргов любил резонерствовать, и теперь представился подходящий случай. — Раньше мы жили без машины, без сберегательных книжек — а их у тебя три и у меня не меньше. До консорциума мы жили беззаботно, спокойно, не трясясь за свою шкуру. И у нас была семья, настоящая семья. Вспомни, как после свадьбы мы любили друг друга…

Он хотел предаться воспоминаниям, но с женой случилась истерика.

— Замолчи, улитка этакая! «Жили беззаботно», «настоящая семья»… Баба ты и всегда был бабой. Потому я и наставляла тебе рога с Даракчиевым! Да и не только с ним. И с Боби Паликаровым, и с Райковым, и с Козаровым… Со всеми рога наставляла, баба ты, улитка! А где ты видел улитку без рогов? Ты носил их еще до свадьбы, запомни, когда еще ходил в драных штанах!.. О, будь Жорж жив, он не умилялся бы воспоминаниями! Он ринулся бы в борьбу. Он был мужчиной, а не бабой, как ты!

Поверженный этим ураганом упреков, гнусных признаний и обвинений, Коста долго не мог прийти в себя.

— Сука! — вымолвил он наконец. — Сука, вот ты кто! Хотел помочь тебе, спасти. Хорошо, что ты вовремя меня отрезвила. Теперь рыдай о своем Жорже, развратница. Рыдай, может, он и восстанет из гроба. Но не забывай: ты в моих руках. Вот в этих самых руках! Захочу — и прихлопну как муху.

Он сидел на кухне, когда в дверях появилась заплаканная, опухшая Беба.

— Зачем пожаловала? — угрюмо поинтересовался Коста.

— Хочу, наконец, чтобы ты перестал быть бабой и улиткой. Чего препираться понапрасну? Не обижайся. Я разозлилась и наболтала тебе чепухи. Да и как мне не злиться, посуди сам… А я на тебя не в обиде.

— Вон как запела, — протянул Даргов, и что-то изменилось в его голосе.

— У таможенника есть цианистый калий. Я говорю про Средкова.

— Откуда узнала? — спросил Даргов. — Кто тебе сказал?

— Жорж. Он все о нем выведал, прежде чем заарканить. Оказывается, какой-то иностранец пытался провезти яд контрабандой. Средков его и накрыл. В протоколе значилось 395 граммов, а иностранец, раззява, вез ровно полкило. Значит, сто с лишним граммов — тю-тю, исчезли. Дело прикрыли, но сейчас самый раз вспомнить. Тебе все ясно?

5
Любомир Смилов застал своего начальника вышагивающим по кабинету.

— Товарищ подполковник, анонимка! — выпалил Смилов и жестом фокусника извлек из рукава конверт.

— Когда я был молодым, как ты, анонимные поэтессы меня тоже одаривали посланиями, — улыбнулся Геренский. — Поэма? Баллада? Сонет?

— Поэма в прозе. — Смилов положил письмо на стол, взял пинцет, достал из конверта листок. На нем зеленой шариковой ручкой были нацарапаны неуклюжие печатные буквы: «При Дарговой находится цианистый калий. Украла его, когда работала на базе аптечного управления. Об этом яде никто не знает. Она прячет его в дверце своей машины».

— Отпечатки? — спросил Геренский.

— Проверили. Отпечатков нет.

— Значит, писака не настолько глуп, каким хочет показаться! Что еще установлено?

— Написано левой рукой, но писал не левша. Предложения построены правильно, однако ни один образованный человек никогда не напишет«при Дарговой находится яд». Фраза «никто не знает» не блещет логикой, сам-то аноним о яде знает, верно? Зато отсутствие отпечатков вполне логично. Кстати, на конверте их тоже нет.

— Кто же, по-твоему, этот сочинитель?

— Кто-нибудь из их компании. Подделывается под Жилкова. Из этой удалой компании только интеллектуальный колосс Жилков мог бы писать так занятно. Кому-то из них выгодно утопить Бебу Даргову. Случай, как говорят наши литературные критики, типичный для их социальной среды.

— Как насчет аптечного управления?

— Действительно, Даргова когда-то работала на центральной базе. Но по цианистому калию не только на базе — во всем министерстве комар носу не подточит. Мы убедились: у них с этим делом строго.

— А машина Дарговой?

— Без вашего разрешения?

— Хм. Да-а. Торопиться не следует. Ничего удивительного, если Даргова сама о себе и написала…

— Все возможно, товарищ подполковник, — тихо ответил Смилов.

6
Зинаида Даракчиева была дома одна. Не тратя время на дипломатические тонкости, она с тревогой спросила Косту:

— Что-нибудь серьезное?

— Я вижу, нашу компашку немного потрясли, — отвечал Даргов и разразился неестественным смехом. — И все мыши по своим норкам юрк! А я одного не пойму: зачем милиция вообще тратит силы, разыскивая убийцу такого человека, как Георгий? Будь они чуть поумней, взяли бы и публично объявили о вознаграждении отравителя.

— Предпочитаю, чтобы ты не разглагольствовал на сей счет, — сказала она сухо. — Все-таки Георгий был моим мужем, к тому же его нет в живых.

Даргов испытующе устремил на нее свои маленькие мышиные глазки. В них сквозила такая насмешка, что хозяйка почему-то смутилась и отвела взгляд.

— Ладно, ладно, — махнул он рукой. — Не разыгрывай убитую горем вдову. Знаешь, это тебе не идет. Слишком давно я тебя знаю, Зина… Лучше скажи, тебя в милицию вызывали? Допрашивали? Понимаю. А когда в последний раз?

— Вчера. После обеда. Подполковник Геренский. Спокойный, даже немного нудный, но, будь уверен, видывал виды. Кое-кто из нас горько пожалеет, что вынужден был беседовать с подполковником Геренским.

— Кто-нибудь пожале-е-ет, — протянул Даргов. — Только не из нас, а из вас. Я тут сбоку припека. Потому что не все развлекались прошлый раз на дачке. Мужа Бебы забыли позвать, и ты знаешь об этом лучше других. Запамятовали. Да-с.

— Ты сам явился, без приглашения. И еще с обеда шлялся возле дачи. И милиция это знает, учти!

Даргов хрипло рассмеялся.

— Чего мне учитывать? Я сам им все сказал. Хотел, говорю, узнать: чего это нас раньше в гости с женой приглашали, а тут одну жену. Я, говорю, ревнив, есть, говорю, такой грех, ну и не совладал с сердцем, отпросился после обеда с работы — и в Драгалевцы.

— После обеда, говоришь? А почему следователю нельзя предположить, что ты еще до приезда всех проник на дачу и всыпал яд в чашу Георгия?

— Правдоподобно. Но пусть это докажут! — отвечал он, продолжая смотреть на вдову с усмешкой. — Пусть докажут!.. Слушай, Зина, все достаточно просто. Каждый из нас, подследственных, как выражаются эти товарищи из милиции, в своих показаниях обязательно что-то скрыл. Я тоже не исключение. Да-да, ты правильно меня поняла — я тоже скрыл одну вещь. А именно: я абсолютно точно знаю, кто отравил.

— Кто? — В ее голосе смешались любопытство, недоверие, удивление. — Извини, ревнивец Коста, но ты, кажется, зарапортовался.

— К чему высокопарные извинения, Зина? Я не зря торчал возле дачи. И многое увидел еще до того, как оттуда увезли твоего отравленного мужа.

— Допустим, ты все знаешь. Почему же не признался в милиции?

— Причин много, но я назову только две. Во-первых, я рад смерти Георгия. Не смотри на меня так, Зина, я действительно радуюсь. Никогда я не мирился со своими рогами, а в последние два-три года они очень потяжелели. Да, тот, кто угостил ядом Георгия Даракчиева, совершил истинное благодеяние для меня, рогоносца Драгова. Низкий ему поклон. Это, так сказать, первая причина. А вот и вторая. Факт, что я единственный — если не считать убийцу — знаю правду о смерти Даракчиева, дает мне в руки огромную власть, Зина. И я оказался бы последним дураком, бросив свое могущество на ветер.

— Выражайся яснее, Коста.

— Все яснее ясного. Давай подумаем вместе: какое Георгий оставил наследство? Ковры? Хрусталь? Золотые побрякушки, дачу, машины? Все это мишура. Главное наследство — консорциум! А что такое консорциум, Зина? Фабрика по производству денег, вот что. И теперь она станет моей. Потому что я знаю, кто убийца.

— Твоей так твоей. Я не против, — сказала вдова спокойно. — Только мне на твои проекты золотые, в общем-то, начхать…

— Глубоко ошибаешься. Именно ты поможешь мне их осуществить и будешь достойно вознаграждена. А заартачишься — пеняй на себя.

Зазвонил телефон.

— Да, — сказала вдова, подняв трубку. — Это я… Что-о-о? Хорошо-хорошо. Милости прошу. Сейчас открою. — Трубка была осторожно водворена на место, после чего Даракчиева, округлив глаза, сказала шепотом: — Подполковник Геренский! Он уже здесь, звонит снизу…

7
— Вы забыли представить меня товарищу Даргову, — сказал подполковник, подавая руку Косте. — Моя фамилия Геренский. А вы — муж Богданы Дарговой, я не ошибаюсь?.. Хорошо, что не забываете вдову в ее неутешном горе.

Коста, как сквозь сон смутно различавший слова подполковника, сжался в старинном кресле. Глядя на этого рослого смуглолицего человека, он с ужасом думал, не слишком ли много лишнего наболтал «неутешной» вдове. Ведь если у нее в квартире такие вот здоровяки, стражи законности и порядка, установили, к примеру, микрофоны, тогда для него все может сложиться нехорошо, очень нехорошо.

— Да, мы говорили о смерти моего мужа, — вздохнула Даракчиева. — Насильственная смерть так потрясает душу, вам это должно быть понятно. Невозможно забыться, отвлечься… А Коста — один из самых близких друзей Георгия…

— Вы действительно были близким другом покойного? — спросил Геренский.

Даргов, призывая на помощь все свое самообладание, ответил:

— И не только я. Другом, притом интимным, была покойному и моя жена. Через нее я являлся ему в какой-то степени родственником…

«Да ты, оказывается, циник, — думал Геренский, удивленно разглядывая хихикающего Косту. — К чему такое афиширование?»

— А с Зиной Даракчиевой мы старые приятели, — продолжал Даргов. — Следуя моей логике, вы можете подумать так: связь Даракчиева с моей женой породила естественное желание обманутых супругов отомстить им… И ошибетесь. Мы просто приятели.

Вдова вынуждена была пояснить:

— Мы знали, что находимся приблизительно в одинаковом положении. Но наша дружба совершенно обычна, заурядна, независима от нашей общей печальной участи. И он, и я знали о каждой встрече этих подонков, а поделать ничего не могли.

— И про коктейль-парти знали? — спросил подполковник.

— Да, Коста позвонил мне в четверг в Варну, спросил, как отдыхается. Он и раньше довольно часто звонил. А тут сообщил, что снова затевается сборище на даче. Что я могла сказать? Чем могла его утешить?

Геренский осмотрелся. Убранство огромного кабинета наводило на мысль о почти неограниченных финансовых возможностях владельца старинных гобеленов, живописных полотен, персидских ковров, дорогих безделушек. А леопардовую шкуру он вообще видел впервые в жизни.

— Я должна вас порадовать, товарищ Геренский, — нарушила молчание вдова. — Как раз перед вашим приходом Коста страшно меня заинтриговал. Вы не поверите, но вроде бы он знает, кто убийца моего мужа. Спросите его, может быть, он действительно раскроет страшную тайну.

— Нич-чего та-а-кого я н-не гово-орил, — заикаясь, вымолвил Даргов. — То есть я… гово-орил, но шу-утил…

— Это была первая шутка, которую я занесу в дело, гражданин Даргов, — тихо сказал подполковник.

— Я шутил. Откуда мне знать, кто убил Георгия? Конечно, у меня есть свои предположения, но перед Зиной я их высказывал, не подумав.

— Теперь, подумав, выскажите ваши предположения мне. Кто, по-вашему, убийца?

— Атанас Средков. Таможенник.

— Может быть… Не исключено. Но почему именно он?

— Все, кто тогда был на даче, люди честные, порядочные. Голову даю на отсечение — они и мухи не обидят, — не моргнув глазом выпалил Коста Даргов. — А у этого таможенника — заметили? — морда подозрительная. И глаза так и бегают, так и бегают…

— Дешево голову свою отдаете, — сурово сказал подполковник. — Насчет честных и порядочных людей мы наведем справки. А глаза, как я заметил, бегают не только у таможенника.

8
Геренский и его помощник молча брели по городу. Каждый был поглощен своими думами. Так они миновали несколько кварталов и наконец уселись в каком-то скверике на свободную скамейку.

— Сегодня навестил Богдану Даргову, — тихо начал Геренский. — Встретила меня в каком-то ночном пеньюаре, к тому же явно навеселе, представляешь? Я думал, что такие роковые дамы остались только в опереттах, ан нет, все еще благоденствуют…

— Почему же она кричала «я убью тебя»? Что там у них стряслось?

— Ровным счетом ничего. Они там баловались, как дети, хохотали, гонялись друг за другом, и она шутя все это ему крикнула. Знаешь, что сказала Беба, когда я возмутился такой низкопробной липой?

Смилов пожал плечами.

— Она, Любомир, сказала мне: «Вы что, никогда не были влюблены? Вы что, не знаете, что в устах влюбленных даже угроза убить — всего лишь любовная ласка, не более? Я женщина порывистая, горячая, несдержанная (я тебе точно передаю ее слова, Любомир!), вот и заорала Жоржу первое, что пришло в голову…» — «Допустим, — говорю, — вы, Даргова, правы. Почему тогда вы никак не реагировали на смерть Даракчиева и спокойно пили свой коньяк? Это при вашей-то порывистости, несдержанности».

— Тут она разрыдалась и призналась во всем, — усмехнулся Смилов.

— Тут она не разрыдалась и не призналась во всем. Тут она сказала: «Что ж, по-вашему, надо было разыграть сцену в гробнице Капулетти, когда Джульетта просыпается и видит труп Ромео? Откуда я знала, что у Жоржа не сердечный приступ, а что его хватил кондрашка? Или при сердечных приступах своей любовницы вы начинаете рвать на себе волосы?» Так, капитан, я и ушел несолоно хлебавши. Занятная женщина. Верх наглости и вульгарности. Такая вполне могла прикончить Даракчиева.

— Но ведь и другие могли. А поди дознайся, из пятерых заподозренных — кто? — Смилов проводил взглядом какую-то жгучую брюнетку и сказал мечтательно: — Эх, раньше работенка сыскная была — позавидуешь!

— Когда раньше? — не понял подполковник.

— В средние, например, века… Пять заподозренных в убийстве? Вешали их, сердечных, на дыбу, затем для разнообразия — сапожок испанский…

— И все пятеро сознавались в убийстве. Представь, что и у нас покаются вдруг все пятеро. Тогда начинай все заново… А если говорить серьезно, Любак, то «дело Даракчиева» затрагивает меня особенно глубоко. Не только самим фактом преступления. И убитый, и заподозренные — все они люди темные, нечистые, вульгарные. Антисоциальные типы. Живут в невероятной роскоши, владеют неисчислимыми, по нашим с тобой представлениям, богатствами, в общем, благоденствуют. Нет, они не ограничиваются мелкими капризами — модными шубами, магнитофонами, телевизорами. Для них это детские игрушки… Задумайся: если сегодня вечером тысячи честных тружеников размышляют над своими обычными житейскими проблемами — костюм у сына уже мал, хорошо бы купить рубашку отцу, где найти кооператив? — в то же время это сборище антисоциальных типов утопает в роскоши. Они блаженствуют в своих сказочных дворцах, катаются в шикарных лимузинах, швыряют деньги направо-налево, выискивая все новые и новые удовольствия. Они растлевают свои жертвы нравственно и физически, сеют повсюду разврат, ложь, лицемерие. Вот что меня угнетает, капитан Смилов.

— Каждый несет свой крест, — сказал помощник Геренского. — Угнетает или нет, а работа есть работа. Сколько мы бьемся, а дело ни с места. По-моему, после сегодняшнего вашего доклада генерал остался недоволен. Надо сдвинуться с мертвой точки. Не пора ли выяснить источник их огромных доходов?


КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ

1
Этот пункт спортлото ничем не отличался от всех подобных мест: обшарпанный стол в чернильных пятнах, старые газеты, торчащие из грязных чернильниц ручки столетней давности, снимки футболистов на стенах. Подполковник Геренский сначала рассмотрел все это через окно и лишь потом толкнул дверь.

Он купил билет и поинтересовался у заведующего, скоро ли тираж. Дамян Жилков отвечал с такой грустью и досадой, что даже ко всему привыкший Геренский изумился. Он зачеркнул шесть номеров и бросил билет в желтый ящик. Потом, взглянув на свои часы, как бы в раздумье спросил:

— Кажется, пора закрывать на обед?

— А тебе какое дело? — огрызнулся Жилков.

— Советую запереть дверь и повесить табличку «Перерыв на обед», — терпеливо ответил подполковник и показал Дамяну свое удостоверение. — И если нетрудно, говорите со мной на «вы». Мы еще не успели стать друзьями…

Жилков, действуя как автомат, выполнил распоряжение и вернулся к столу.

— Чего вы от меня хотите?

— Только одного — говорите правду. Не думаю, что после полного признания вы останетесь безнаказанным, зато оно наверняка вам поможет. Вам предстоит рассказать о целом ряде загадочных фактов: о толстой пачке денег с отпечатками ваших пальцев, об этой любопытной фотографии, что была найдена в кармане убитого, о вашем подозрительном везении в спортлото с неизменно крупными выигрышами…

Дамян Жилков лихорадочно соображал: глупо врать обо всем подряд, тем более о вещах, которые так или иначе когда-нибудь раскроются. Но что делать? От каких показаний отказаться, на каких настаивать, в чем сознаться?

— О чем вам рассказывать?

— Для начала о связях с Георгием Даракчиевым.

— Я у него был вроде как слуга, — сказал Жилков. — Он наваливал на меня разные дела и платил мне за них.

— Щедро, должно быть, платил?

— Не скупился. Денег у Даракчиева всегда было достаточно, и он не жадничал.

— Какие же поручения он на вас возлагал?

— Он их называл мужицкими, плебейскими, не требующими ума. Вот, например, эта фотография. В своих прежних показаниях я сказал неправду. Все было иначе. На прошлой неделе Даракчиев мне говорит: «Дамян, завтра тебе нужно провернуть одно дельце. Вот, гляди. — И показывает мне на запасное колесо от автомашины. — Эту, — говорит, — штучку возьмешь сегодня с собой. Завтра в четыре часа дня ты должен быть на шестом километре между Чирпаном и Старой Загорой. Там ты застанешь на обочине одного иностранца, он будет менять заднее колесо. Ты ему предложишь свою помощь, и он согласится. Так вот, все, что от тебя требуется, — это поставить ему наше колесо взамен испорченного. Он передаст тебе пакет с деньгами. Не вздумай утаивать из них ни единого лева. Деньги передашь мне в пятницу, когда мы соберемся на вилле. А я уж сам решу, сколько тебе дать за услугу…» Вот как все было. Да только я от Даракчиева ничего не получил.

— Деньги в ящике — это те, что дал вам иностранец?

— Те самые, — подтвердил Жилков.

— А фотография?

— Я сам ей удивляюсь. Выходит, Даракчиев послал кого-то следить за мной.

— Вы знали раньше этого иностранца?

— Как его зовут, не знаю. Но однажды мы с ним уже встречались. В тот раз мы тоже менялись колесами.

Он заколебался, и Геренский счел нужным подтолкнуть его:

— Вы ведь наверняка знали, что было внутри колеса.

— Да уж, конечно, полюбопытствовал, было дело, — вздохнул Жилков. — Какие-то картины без рамок. Скрученные в рулоны и завернутые в целлофан.

— Откуда Даракчиев их брал?

— Кто его знает… Я ж вам говорил, он мне подсовывал самую грязную работу. Для другой, почище, у него были другие люди. Кто они, откуда — я не знаю. Даракчиев говорил про них, что это его… каксоциум.

— Может быть, консорциум?

— Вроде того. В таких словечках сам черт не разберется.

— И это все?

— Все! Ни в чем я больше не виноват.

— А теперь расскажите мне, что вам известно о Георгии Даракчиеве. Опишите его так, как будто я в первый раз о нем слышу.

— Ну что вам сказать? Человек как человек: высокий, видный собой, одет всегда с иголочки. Зато характерец у него… — Жилков многозначительно подтянул воротник, тем самым давая понять, что характер у его бывшего компаньона был далеко не ангельский. — Я никогда не знал, что взбредет ему в голову. То он покладистый, мягкий — и вдруг взорвется, напустится на тебя, всю душу вытрясет. И любил командовать! Но не всегда это проходило: если поговоришь с ним по-мужски, он осаживался. — Дамян Жилков призадумался и закончил философски: — Да, так в жизни и бывает: если не дашь отпора — каждый тебя топчет.

Александр Геренский медленно встал и направился к двери. Он повернул ключ в замке и вышел не прощаясь. Гораздо позже, уже к ночи, Жилков вспомнил: Геренский ничего не спросил о разговоре с Паликаровым у беседки. И этот необъяснимый факт испугал Дамяна больше, чем все остальное.

2
Коста Даргов, одетый в новый летний костюм песочного цвета, с ядовито-зеленым галстуком, стоял у дверцы своего роскошного «опель-адмирала». В пять минут шестого из таможни появился Средков, и Даргов лениво поманил его пальцем.

— Хэлло, Средков! Подойдите-ка на минутку сюда!

Вздрогнув от его голоса, Атанас Средков вобрал голову в плечи, несколько секунд подумал, потом медленным и нерешительным шагом приблизился к машине.

— В чем дело? — спросил он глухо.

— Ни в чем. — Даргов усмехнулся. — Проезжал мимо, и вдруг какой-то внутренний голос мне говорит: «Здесь работает твой закадычный друг Средков. Отчего бы не подождать дружка и не покатать на машине».

— Спасибо, — все так же скованно отвечал Средков. — Предпочитаю ходить пешком, да и к тому же…

— Что — к тому же?

— Да и к тому же какие мы с вами друзья? Виделись-то всего-навсего один раз, притом у следователя. Не очень приятное место, чтобы вспоминать о нем с удовольствием.

Коста Даргов глубокомысленно изрек:

— Дружба, рожденная в испытаниях, гораздо крепче и надежней. На вашем месте я воспользовался бы приглашением. Не чуждайтесь общества!

Средков заколебался. Потом молчаливо кивнул, обошел машину и сел рядом с Дарговым. Они молчали, пока пересекали весь город, пока неслись среди яблоневых садов и кукурузных полей. Наконец Даргов свернул на обочину, заглушил мотор и сказал:

— Вот и приехали.

— Что вы собираетесь здесь делать? — В голосе Средкова чувствовался испуг.

— Не бойтесь, Средков! Пока я с вами, ничего плохого не случится. Просто хочется побеседовать наедине. Погулять с вами по берегу озера, излить душу. И пусть все смотрят на нас как на двух почтенных тружеников, которые решили отдохнуть после того, как восемь часов строили социализм.

Но по пути к озеру Атанас Средков снова заколебался.

— Зачем нам кого-то бояться, куда-то идти? Здесь и так никого нет.

— Даже таможеннику не грех насладиться природой, — насмешливо ответил Даргов. — Но уж если вы не хотите идти Дальше, я прямо здесь напомню вам события, которые разыгрались неделю назад. В пятницу вечером.

— Хватит мне этих разговоров о Даракчиеве! — взмолился Средков.

— Напротив, теперь самое время напомнить о событиях, которые вы исказили в своих показаниях. Итак, в пятницу вечером вы пошли в гости к господину Даракчиеву. Хозяин встретил вас любезно, однако этой любезности хватило ненадолго. Во всяком случае, от нее не осталось и следа, когда он вам сделал совершенно конкретные предложения. Продолжать дальше?

— Продолжайте, — сухо сказал Средков.

— В сущности, речь моя подходит к концу. Так вот, все, что вы обещали Даракчиеву, пообещайте мне. «Король умер, да здравствует король!» — как говорили прежде.

— Чего вы от меня добиваетесь?

— Не мне вам объяснять чего. Теперь у вас будет другой хозяин — я. На вполне приличных условиях.

Атанас Средков остановился и метнул в собеседника испепеляющий взор.

— Ни-ког-да! — произнес он отчетливо, по слогам. — Даракчиев меня вынудил. О его шантаже я уже рассказал в милиции. Отныне ничто в жизни не собьет меня с пути!

— Тогда вернемся снова к той печальной пятнице. Вы говорили следователю, что приехали на дачу около половины седьмого, правда? Точнее, в восемнадцать часов тридцать одну минуту. А ведь на самом деле вы пришли гораздо раньше, Средков. Вы появились возле дачи еще до того, как приехал с работы ее хозяин. Было около четырех, не правда ли? Вы долго разглядывали дачу со стороны улицы. Затем набрались смелости и позвонили. Никто вам не открыл, только за воротами лаяла собака. Тогда вы медленно пошли вдоль забора, пока не заметили лазейку. Ну а потом вы оказались у дверей…

— Как вы докажете? — выговорил с трудом Средков.

— Я фотолюбитель, Средков. У меня прекрасная «Экзакта» и целый чемодан объективов. Есть и длиннофокусные. Именно длиннофокусным объективом я и запечатлел вас перед дачей Георгия. Точнее, воровато крадущимся к даче. Люблю снимать друзей и знакомых.

— И что же? — дрожащим от ярости голосом спросил Атанас. — Разве на фото видно, что я всыпаю яд в чашу Даракчиева?

— О, это совсем не обязательно. Милиция умеет делать умозаключения. Тем более что одно окно на даче — внизу, второе слева — было распахнуто. Георгий иногда бывал рассеян, что поделаешь. Раскрытое окно тоже видно на моем снимке, как это ни печально для вас, честный таможенник Средков… Теперь поговорим о цианистом калии…

3
По улицам уже бродили сумерки. Геренский собирался уходить, когда ему позвонили из проходной:

— Товарищ подполковник, тут к вам одна гражданка. Немедленно хочет встретиться с вами. Даже настаивает.

— Как ее зовут?

— Одну минутку… Богдана Даргова.

— Пропустите Даргову!

Когда она появилась в кабинете, подполковник даже усомнился — да Беба ли это? Без грима, скромно одетая, она выглядела значительно старше, чем в момент их первого знакомства.

— Что вас сюда привело? — спросил Геренский, когда Беба села на стул и торопливо закурила.

— Это ужасно! — Ее лицо перекосилось. — Это ужасно! Вы не поверите: только что меня хотели убить.

Подполковник замер от неожиданности:

— Когда? Кто?

Даргова глубоко вздохнула, замолчала, как бы сосредоточиваясь, собираясь с силами. Геренский ждал.

— Рядом с моим домом — новостройка, — сказала наконец Беба. — Час назад, когда я возвращалась домой, мимо моей головы просвистел кирпич. А может, даже задел волосы! Добралась домой ни жива ни мертва. Едва отдышалась — и прямо к вам.

— Правильно сделали. Это поможет следствию. Если, конечно, кирпич не упал случайно…

— Как так — случайно? На стройке не было ни души. К тому же он падал не отвесно, а под углом…

— А рядом с вами не было прохожих, знакомых, соседей? Кто-нибудь заметил злоумышленника?

— Знакомых не было. Прохожие приостановились, посочувствовали и пошли дальше.

— Та-а-ак… И что же нам с вами теперь предпринять? Кирпич швырнули, свидетелей нет. Кого-нибудь подозреваете?

— Мне как-то неудобно, — заколебалась Даргова. — Конечно, есть кое-кто на подозрении, но в то же время неудобно… и вообще…

— Кто?

— Средков! Мне кажется, Атанас Средков.

— Почему именно он?

— Часов в девять он позвонил мне и сказал, что хотел бы встретиться, поговорить. Назначил мне свидание в парке, возле летней купальни. Я пошла, но в парке было пустынно, уже стемнело, и я решила вернуться. А когда возвращалась…

— Но что может иметь Средков против вас? Зачем ему вас убивать?

— Дело в том, что Коста, мой муж, сказал ему о цианистом калии…

4
За несколько дней капитану Смилову удалось собрать сведения почти обо всей деятельности консорциума. Докладывая подполковнику о результатах розыска, он нарисовал следующую картину: Даракчиев создал железную организацию, предусмотрел буквально все, вплоть до малейшей случайности, деятельность консорциума была широка и разнообразна. Беба Даргова скупала картины, антиквариат, иконы — добыча контрабандой просачивалась за границу. Паликаров переправлял за границу золото и драгоценные камни. Доходы Косты Даргова были несколько иного свойства — по указанию Даракчиева он, не скупясь на подачки, притом довольно крупные, выискивал каналы, по которым можно было бы общаться с заграничными клиентами в обход законов и пограничных препон.

— Есть и другие людишки, — закончил свой доклад Смилов. — Целая организация.

— Все, что ты рассказал, — ответил Геренский, — для меня внове. Слышал я только название этой организации, да и то мимоходом, от Жилкова. Как же ты докопался до всего, Любомир?

— А помните фотографию, где Жилков меняет колесо? Снимок нечеткий, любительский, и все же наши кудесники из фотолаборатории умудрились различить номер на машине иностранца. Оказался наш старый клиент: Вернер Шомберг.

— Старый, говоришь, клиент?

— Не только старый, но и упрямый. Два года назад наши поймали его, когда он вывозил картины. Тогда его простили: он со слезами на глазах клялся, что нарушил закон по незнанию, по собственной глупости и недомыслию. Остальное проще простого. Я поинтересовался крупными скупщиками картин и икон по стране, пока не добрался до фамилии Дарговой. Таким же путем узнал о Паликарове и всех остальных. Пришлось, конечно, изрядно покорпеть в архивах, зато улики неопровержимые.

Геренский встал, принялся ходить по кабинету, отчаянно дымя сигаретой.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Хорошо, что мы узнали подробности о консорциуме, но отравление Даракчиева тут ни при чем. Пусть консорциумом займутся те, кому следует. Передай свое досье четвертому отделу. Но брать наших участников коктейль-парти, конечно, еще рано. Для нас с тобой, ищущих убийцу, консорциум всего лишь фон, а не мотив отравления… Переходим к покушению на Бебу.

— Я нашел и сфотографировал кирпич или, точнее, куски злополучного кирпича. Он разбился вдребезги — видимо, его швырнули с самого верхнего этажа. Судя по траектории, он упал не случайно.

— А что делал в это время таможенник?

— Признался, что назначил свидание Дарговой и ждал ее. Хотел, чтобы она воздействовала на своего мужа и попросила Косту оставить его в покое. Если вас интересует алиби таможенника, на это время алиби у него нет. Получается какой-то заколдованный круг: все на подозрении, а ни к одному не подступишься. Что же делать дальше?

— Завтра вечером собираем всю компанию на даче покойного. В том числе неутешную вдову и Косту Даргова.

— Следственный эксперимент?

— Да. Попытаемся восстановить события роковой пятницы.

— Думаю, что они готовы к любым экспериментам, — скептически заметил капитан. — Разыграют все как по нотам.

— А мы между прочим засечем время, которым располагал каждый из потенциальных убийц. А заодно проследим их реакцию. Не качай головой, капитан. Иногда подобные театрализованные зрелища кончаются самым неожиданным образом. Помнится, лет двадцать назад один тип укокошил дружка обрубком железной трубы. А когда мы стали во всех деталях восстанавливать эпизод, не выдержал, нервишки подкачали. Зарыдал, как дитя малое, и покаялся во всем.

— У этих нервишки не подкачают, — сказал Смилов. — Эти сами сделаны из железа.


НОКДАУН

1
«Приглашенные» собрались на даче за полчаса до назначенного времени и теперь ждали, когда приедут следователи. Все выглядели сумрачными, подавленными. Странно было бы наблюдать со стороны за этими людьми, прекрасно знающими друг друга и тем не менее старательно прячущими друг от друга глаза. По гостиной словно бродила незримая тень Даракчиева.

При воспоминании о покойном Коста Даргов подумал о том, что Даракчиев, несмотря на все свои недостатки, был борцом, стратегом, он умел противостоять опасности. Значит, тот, кто задался целью присвоить себе наследство покойного, должен прежде всего обладать качествами Жоржа. Или хотя бы имитировать эти качества. Особенно сейчас, когда опасность близка.

Коста встал, сунул руки в карманы, прокашлялся. Привалившись плечом к мраморному камину, сказал громко:

— Эй вы! Вам говорю! — Он ткнул пальцем в сторону Мими и Лени. — Ну-ка валяйте отсюда во двор!

— Почему? — растерянно спросила Мими. — Ведь нам сказали, чтобы мы…

— Почему, почему! Потому что нам здесь надо серьезно поговорить. Когда будет можно, вас позовут!

Девушки посмотрели друг на друга, колеблясь, потом подчинились. После их ухода встала и Зинаида Даракчиева.

— Я, пожалуй, пойду с ними, — сказала она. — Говорить мне с вами не о чем.

— А по-моему, ты должна остаться, — остановил ее Даргов. — Пока был жив Георгий, ты нюхала розы, теперь потрогай-ка шипы.

Несколько секунд вдова размышляла. Потом церемонно опустилась в кресло.

— Поговорим по душам, друзья-приятели, мы же знаем друг друга тыщу лет. Правда, бай Атанас — новый человек в компании, но он тоже заинтересован в разговоре. Не к добру нас собирают здесь! Не знаю, что именно надумали наши сыщики, но великосветского обеда с омарами и шампанским не предвидится. Скорее всего, нас начнут снова допрашивать. Их цель — прижать к стенке, вынудить разговориться.

— Я думаю, — глухо сказал Паликаров, — нас заставят восстановить события той пятницы. А сами будут наблюдать, как мы себя ведем.

— Даже если и так! Каковы бы ни были их приемы, цель все та же. Потому хочу предупредить: не болтайте. Тот, кто отравил, пусть молчит. А кто не виноват — тем более пусть молчит. Теперь внесем ясность кое по каким вопросам. Каждый из нас давал показания, и каждый, понятное дело, в чем-то лгал. Главное теперь для нас — держаться старых показаний. Положение ясное: умно или глупо мы лгали, но до сих пор они не нашли убийцу. Собрав нас вместе, постараются наверстать упущенное. Значит, каждый стой на своем — и они останутся с носом. Но только о консорциуме ни звука. Поймите, убийство не имеет ничего общего с нашим бизнесом. А главное, — Коста поднял вверх руку, — не бойтесь милиции. Уж если кого вам и надо бояться, так это меня, Косту Даргова. Жизнь и судьба каждого из вас — здесь! — Он показал кулак. — Слушайтесь моих советов, и я вытащу вас. Но если начнете своевольничать…

Даргов не успел закончить. От ворот к даче шагали Геренский, Смилов и еще двое, все в штатском.

2
Позвали из сада девушек, и Геренский рассказал всем о предстоящем эксперименте.

— Итак, от вас требуется только одно — повторить те действия, которые вы совершали тогда, повторить до шага, до секунды. И должен вас серьезно предупредить: любая попытка отойти от этой задачи будет расценена как желание ввести в заблуждение следствие, дать ложные показания. Поняли? Протокол и секундомер пусть никого не смущают, старайтесь держаться так, будто нас здесь вообще нет. Товарищ капитан, прошу…

Смилов обвел всю компанию взглядом, затем сказал:

— Восстанавливать все события того вечера нет необходимости. Нас интересуют всего лишь несколько минут до смерти Георгия Даракчиева. Действовать будете так: все по очереди заходят в гостиную и как бы насыпают в чашу Даракчиева яд. За исключением Тотевой и Данчевой.

— А разве я не исключение! — сказал Коста Даргов. — Все знают, что в ту пятницу…

— Вас, Даргов, просим сыграть роль Даракчиева. Говорят, вы доподлинно знали все его привычки, манеры, пристрастия. Думаю, вы вполне подходите для этой роли. Или возражаете?

— А почему? — засмеялся Даргов. — Принимаю с удовольствием. Роль подходящая.

— А зачем здесь я, товарищ Смилов? — спросила Даракчиева.

— Увы, неприятная обязанность. Во-первых, вы хозяйка дачи. Во-вторых, вы знали покойного лучше других и будете полезны нам по некоторым вопросам, которые неминуемо возникнут… Полагаю, теперь всем все ясно? Тогда начнем.

Геренский посмотрел на свои часы, кивнул хронометристу, и Смилов обратился к Косте:

— Поскольку, Даргов, вы играете роль хозяина, позаботьтесь о рюмках.

Даргов осмотрелся, сосчитал присутствующих, вытащил из буфета и поставил на стол семь рюмок.

— Пожалуйста, налейте в рюмки воду, — сказал Смилов.

— Если уж собираетесь восстанавливать все, возьмите коньяк, — сказала вдова.

— Хорошо, пусть будет коньяк.

— А одна рюмка отличалась от других, — вставила Мими.

— Совершенно верно. — Смилов убрал рюмку, повернулся к Даракчиевой. — Что можно взять?

— В буфете, на средней полке, вишневый сервиз. Коста знает. Пусть возьмет любой фужер.

Даргов поднялся на цыпочки, достал крайний фужер, разлил коньяк.

— Займем свои места, — сказал Смилов. — Тотева, Данчева и Паликаров идут в беседку. Даргова подымается наверх, в спальню. Жилков направляется к воротам. А вы, Средков, пройдите в кабинет. В гостиной остается только Даргов.

Когда все разошлись, хозяйка дачи обратилась к Геренскому:

— И все-таки прошу вас, товарищ подполковник, сделайте исключение, увольте меня от этого испытания. Георгий был моим мужем. И отцом моего сына.

— Зина права, — сказал Коста Даргов. — Освободите ее, товарищ Геренский. И без нее обойдемся.

Они попрощались. Когда Даракчиева была уже в дверях, Смилов окликнул ее и попросил:

— Будьте добры, уходя, нажмите кнопку звонка у ворот. — Он повернулся к Даргову: — Действуйте не слишком медленно, но и не торопитесь. Чувствуйте себя хозяином дачи…

Задребезжал звонок.

— Вы только что налили коньяк, Даргов, — сказал капитан. — Звонок для вас неожиданный. Действуйте! Засекаем время с момента, когда вы покидаете гостиную. Нам нужно знать, сколько вы здесь отсутствовали.

3
На встречу почтальона, на выяснение отношений с Паликаровым и, наконец, на любезный разговор с девушками Коста потратил четыре минуты сорок две секунды.

— Сейчас поработаем с вами, Паликаров, — сказал Смилов. — Задача такова. От места, где состоялся ваш разговор с Даракчиевым, направляйтесь к даче. Когда войдете сюда, в гостиную, остановитесь и сосчитайте про себя до десяти. Потом приблизьтесь к столу, подержите руку над фужером и идите в кабинет звать таможенника.

— Я не согласен, — глухо сказал Паликаров. — Все было наоборот.

— С чем не согласны? — спросил Смилов. — Что значит наоборот? Хотите сказать, что сначала позвали таможенника, а уж потом насыпали…

— Нет! Нет! Не хочу! — замотал головой Паликаров, срываясь на крик. — Я не насыпал никакого яда! Не заставляйте меня силой! Я протестую! У меня нервы расшатаны…

— Товарищ капитан, насчет нервов подозреваемый Паликаров прав — они у него расшатаны, — спокойно сказал подполковник. — Так и запишем в протоколе. И добавим, что гражданин Паликаров отказался участвовать в следственном эксперименте…

Довод подействовал: Паликаров позволил Смилову увести себя из гостиной. Дожидаясь их, Геренский искоса поглядывал на сидящего у стола Даргова. Тот беззаботно щурился на низкое солнце и пытался что-то насвистывать.

Прошло полторы минуты. В дверях гостиной появились Паликаров, Смилов и хронометрист.

— Считайте про себя до десяти. До десяти, но медленно, — напомнил капитан. Это была идея Геренского. Если убийца Паликаров, рассуждал подполковник, ему нужно какое-то время, чтобы окинуть взглядом гостиную, убедиться, что никого нет, и принять окончательное решение.

Посиневшие губы Паликарова зашевелились. Несмотря на предупреждение, он сосчитал до десяти всего за четыре секунды. Потом неверными шагами приблизился к столу и пошевелил пальцами над вишневым фужером — роковым двойником седьмой чаши.

— Продолжайте, — напомнил ему Смилов. — Позовите Средкова.

Боби ринулся к кабинету, резко открыл дверь.

— Давай, все собрались! — крикнул он внутрь, захлопнул с треском дверь и повернулся к подполковнику: — Ну, вы довольны?

Из кабинета показался помятый и всклокоченный таможенник.

— Вы звали меня? — робко спросил Средков. — Сейчас моя очередь?

— Вы ошиблись. Очередь ваша еще не настала. Но раз уж вы явились, займемся вами, — сказал подполковник.

— На вашем месте я не терял бы времени на Средкова, — вдруг сказал Даргов.

— Почему вы так думаете?

— Тут все понятно и без хронометра. Атанас Средков мог не только насыпать яд, но и выпить кофе, а потом, к примеру, газетку почитать.

Разумеется, Даргов был прав. Три с половиной минуты, которыми располагал Средков, — грозный довод против него, однако не было никаких оснований отказываться от эксперимента.

— Ошибаетесь, Даргов! Не каждый, всыпав в бокал яд, способен наслаждаться кофе или чтением газеты. Тут опыт нужен, — ответил Геренский и обратился к таможеннику: — Задача вам понятна?

Средков глухо подтвердил:

— Мне нужно выйти из кабинета, подойти к столу, положить яд в чашу Даракчиева, затем вернуться и закрыть дверь.

— Совершенно верно, — кивнул капитан Смилов. — Сейчас я тоже зайду в кабинет и дам вам знак, когда начинать.

— Хорошо, — ответил Средков и вслед за Смиловым проследовал в кабинет.

Чуть позже таможенник медленно открыл дверь и потащился к столу. Казалось, каждый шаг стоил ему мучительных усилий. Возле стола он подержал руку над фужером и посмотрел на Геренского, как бы ища подтверждения правильности своих действий.

Подполковник кивнул и показал глазами на дверь кабинета: можно возвращаться. Но, вместо того чтобы направиться к кабинету, таможенник как-то странно покрутился на каблуках, закачался, бросился к дивану, закрыл лицо руками и зарыдал.

Геренский взглянул на секундомер — стрелка едва успела пробежать тридцать пять делений. В гостиной воцарилась тягостная тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями таможенника.

«Что это значит? — спрашивал себя Геренский. — Где источник этих слез? Что это — выражение внутренней трагедии или хорошо сыгранный спектакль?.. Ты признался, что совершил служебное преступление. Ну ладно, признание тебе на пользу — ты говорил о пробуждении совести. Но не слишком ли гибка, эластична твоя совесть, не слишком ли мастерски приспосабливается она к обстоятельствам? Почему ты явился с повинной уже после смерти Даракчиева? Чтобы одним преступлением покрыть другое, главное? Так хитрый вор, бия себя в грудь, признается, что вытащил вчера вечером из чужого кармана пять левов, чтобы не догадались, что он сегодня утром обворовал целый сейф…»

— Ну ладно, ладно, Средков, — неуверенно сказал Геренский, не пора ли прийти в себя?

Таможенник вытер платком слезы и сделал видимое усилие овладеть собой.

— Извините, — сказал он прерывисто. — Нервы не выдержали. Простите, что помешал вашей работе. Повторить все сначала?

— Нет, не нужно, — сказал Геренский. — Лучше идите умойтесь.

4
Во дворе, у ворот, топтался Дамян Жилков, жадно затягиваясь сигаретой. Геренский подошел, тоже достал сигарету, размял в пальцах, закурил. Потом спросил:

— Ну, Жилков, ваша очередь?

Геренский ни на секунду не сомневался, что Жилков мог быть убийцей. Вряд ли стал бы он философствовать о цене человеческой жизни. Конечно, на обдумывание столь коварного убийства у Дамяна вряд ли хватило бы гибкости и ума, но зато он вполне мог исполнить чью-то злую волю.

— Я готов, товарищ Геренский. Идти в гостиную? — робко осведомился Жилков.

Подполковник подошел вплотную к нему и, глядя прямо в глаза, сказал резко:

— А зачем в гостиную? Ведь вы утверждали, что туда не входили.

— Разрази меня гром, не входил. Я все время был на кухне. Овощи резал.

— И сумели из кухни дотянуться до буфета? Там ведь есть отпечатки ваших пальцев.

Жилков покраснел до корней волос. На лице его попеременно проступали недоумение, удивление, ужас.

— Значит, все-таки входили?

— Каюсь, каюсь, входил. Но не убивал, не отравлял, а просто…

— Что — просто? Хватит темнить, Жилков!

— Ладно уж, сознаюсь, был грех. Повинную голову меч не сечет… Тогда, в ту пятницу, я принес Даракчиеву толстую пачку денег. Около восьми тысяч левов да еще валюта, а он их бросил в ящик, как грязный носовой платок. И я… Дай, думаю, займусь денежками. Для Георгия Даракчиева восемь тысяч — так, пустячок, забава, а для меня… Ухвачу, думаю, денежки да здесь же, на даче, и спрячу, чтобы потом, хоть через месяц, вынести. А Георгий пусть гадает, кто из гостей его обобрал, ищи ветра в поле… Да не вышло по-моему, сорвалась рыбка. То Даракчиев говорил со Средковым, то пришлось встречать Паликарова и девочек… Но когда позвонил почтальон и Жорж пошел к воротам, я мигом смекнул: пора! Вбежал в комнату и прямо к буфету, так и прилип к ящику. Дудки! Заперто. Попробовал открыть карманным ножом, куда там, у Жоржа замки — как сейфы в госбанке. Покрутился я, повертелся — да так и остался с носом. А коли знал бы заведомо про отпечатки пальцев — перчатки надел бы, как в кино, товарищ Геренский, — огорченно заключил покаянную речь Жилков.

— Тогда выясним другое, — сказал подполковник. — Предположим, с ящиком вы возились около минуты. Еще полминуты, пока вы входили. Уже полторы. Это почти половина того времени, которым располагал убийца. Значит, вы должны были застать его в гостиной. Если, конечно, отравили Даракчиева не вы, а другой… Вижу, вы меня не поняли. Поставим вопрос иначе: не заметили вы чего-нибудь необычного, пока находились там? Человека, движение, шум? Ничего вас не испугало, не заставило подумать, что вы не один?..

Жилков опустил взгляд и опять покраснел.

— Вы, Жилков, находитесь в положении нелегком, я бы сказал — скверном. Рассудите здраво: яд всыпан в чашу Даракчиева в то самое время, когда вы были в гостиной. Вы сами только что сознались, верно? Незадолго перед этим вы с Паликаровым обсуждали возможную смерть хозяина… Теперь понимаете? Молчание только утяжелит вашу участь. Итак, спрашиваю в последний раз: заметили что-нибудь или нет?

— Заметить-то заметил, — сказал Жилков, не поднимая глаз. — Я, когда вошел, сперва затаился, прислушался, не дай бог, думаю, застукает кто. И тут услышал шаги. Кто-то скрытно, босиком, подымался по лестнице. Потихоньку… как ворюга.

— Даргова? — молниеносно сориентировался подполковник.

— Вроде больше и некому, кроме Бебы. Вообще-то она частенько разгуливала по комнатам босиком.

— И вы видели Даргову?

— Нет, не видел, но шаги слышал. Я ее походку кошачью знаю.

Геренский внимательно посмотрел на Жилкова и большевопросов не задавал.

В последующем эксперименте Дамян продемонстрировал незаурядные актерские качества. Крадучись вошел он в гостиную, картинно огляделся, сделал вид, что услышал шаги, метнулся к буфету и попробовал открыть ящик. Когда у него ничего не вышло, нахмурился, покачал укоризненно головой и направился к выходу. На все это у него ушла одна минута и сорок секунд.

5
Геренский поднялся наверх, к Дарговой. Беба сидела на кровати и сосредоточенно разглядывала стоящую на ночном столике зеленоватую бутылку, уже наполовину пустую.

— О, да вы тут в одиночестве не теряли время даром, — улыбнулся Геренский.

Она ответила в том же шутливом тоне:

— Пару глотков джина. Для храбрости, как говорится. Могу и вам плеснуть.

— Сначала займемся делом. Ваша задача проста: спуститься по лестнице вниз, изобразить, что вы всыпаете яд в фужер, вернуться сюда.

— Я все время сидела тогда здесь и вниз не спускалась. Кто отравил, тот пусть и отвечает, — тихо сказала Беба.

Как бы не расслышав, подполковник продолжал:

— В распоряжении убийцы было три с половиной минуты. Но я сброшу вам полминуты.

— Какие полминуты? — опешила Даргова.

— Те самые, когда вы подошли вот к этому окну, — он указал рукой на окно, — чтобы узнать, кто пошел открыть почтальону — Даракчиев или Жилков. И постарайтесь не пропустить одну важную деталь в мизансцене, Даргова. Вы должны спускаться… босиком. Как в прошлую пятницу!

— Значит, Дамян… этот идиот, ляпнул все-таки? — после некоторого молчания спросила Беба удивительно безразличным тоном.

— А что ему оставалось делать? Своя рубашка ближе к телу. Кто отравил, тот пусть и отвечает, как только что вы сами заметили.

— Неужели вы, товарищ Геренский, можете подозревать меня в убийстве Жоржа? — тихо спросила Беба.

— Нет, я не считаю, что именно вы отравили Даракчиева. Но могли отравить. И к тому же громогласно запугивали его убийством.

— Запугивала убийством, — сказала она с горькой усмешкой. — Разве у меня такой уж преступный вид?

— Ладно, Даргова, не теряйте времени. Это бессмысленно.

Обычные, почти ничего не значащие слова подействовали на женщину сильнее увещеваний и запугиваний.

И, собравшись с мыслями, она заговорила твердо, решительно:

— Да, этот скот вас не обманул. Действительно, он мои слышал шаги. Зачем я сунулась вниз? А вот зачем. Тогда, в пятницу, Жорж порвал со мной. И сказал, что навсегда. Попробуйте понять мое состояние. Не знаю, как я выгляжу в ваших глазах, но я Георгия без памяти любила. Слишком неожиданной и жестокой была измена, вся кровь бросилась мне в голову, а в висках будто молотками застучало: убей, убей, убей… Сперва я хотела кинуться к нему и задушить. Однако задушить Жоржа и вы, пожалуй, не смогли бы. Не удивляйтесь, он был спортсмен — сильный, как тигр, и гибкий, как пантера.

— Я и не удивляюсь, — спокойно сказал Геренский. — Навыка нет единоборствовать с тиграми и пантерами. У нас в Болгарии другие звери.

— И тогда меня осенило: пистолет! Как-то в буфете, где Жорж хранил обычно деньги, я мельком заметила пистолет. Я слишком была потрясена, чтобы размышлять, заряжен он или нет, да к тому же я ни разу в жизни, сказать по правде, и не стреляла. В тот момент я забыла обо всем на свете и шептала про себя одно: убить, убить… Когда он спустился вниз, я подскочила к двери и прислушалась. Представляете, он спокойно мурлыкал какую-то мелодию. Тут раздался звонок. Жорж пошел открывать калитку, а я бросилась вниз, к буфету. На мое счастье, а может, несчастье, тот ящик оказался заперт. Я готова была зубами грызть замок! Будьте вы прокляты оба, и подлый Жорж, и пистолет, подумала я и поднялась наверх…

— Сочувствую вам, — сказал подполковник. — Вы так красочно все рассказали, что у меня мурашки по коже. Теперь я позову помощника, засечем время, а вы изобразите все это. Думаю, сцена займет около минуты.

Он почти угадал: сцена заняла семьдесят секунд.

6
Когда все участники эксперимента отрепетировали свои роли поодиночке, настало время сыграть всем вместе. По составленной Смиловым графической схеме действующие лица заняли исходные позиции.

Внимательно всех оглядев, Геренский сказал:

— Эксперимент подходит к концу. Если исключить наше присутствие и замену Даракчиева Дарговым, вся обстановка точно такая же, как в прошлую пятницу: семь человек, шесть рюмок с коньяком и еще фужер — вместо седьмой чаши.

— Но на сей раз горькую чашу предстоит испить мне, — сфиглярничал Даргов.

— Вы все были участниками небезызвестного коктейль-парти, — продолжал подполковник, — и знаете, как развивались события. Нет необходимости напоминать их вам. Больше затрудняет меня ваша роль, Даргов. Вы не были тогда здесь, и я…

— Не беспокойтесь, — опять прервал его Коста Даргов. — Я не раз бывал на этих сборищах. Так сыграю роль Жоржа, — тут он комично поклонился в сторону своей жены, — что все поверят в его воскресение.

— Хорошо! Играйте, но не переигрывайте. Никакой театральщины. Ясно?.. Ладно, начинаем. Итак, Жилков позвал с верхнего этажа Богдану Даргову, а Даракчиев — Средкова. И вся семерка уже около стола. Прошу, пожалуйста.

Все обступили стол, взяли свои рюмки: Даргов — с показным рвением, Беба и Жилков — равнодушно, остальные — с видимым смущением.

Коста высоко поднял фужер и заговорил:

— Я не знаю, что говорил Жорж последний раз в своей жизни, но уверен: он не изменил нашему любимому тосту. Друзья! Жизнь коротка, коротка, как мимолетный сон. Выпьем же за веселье!

— Ах! — воскликнула Тотева. — Мне страшно.

— Я предупредил вас, Даргов: не переигрывать! — сказал сердито Геренский.

— Я просто повторил любимый тост Жоржа, вот и все, — возразил Коста.

— Нет, не все, — отчеканила Беба. — Он про ангела какого-то говорил. Про седьмую чашу. Про гром и землетрясение. Наверно, из Библии. Он ее почитывал иногда.

— Хватит! Вы забываетесь! — повысил голос Геренский. — Давайте кончать!

И тогда Даргов снова поднял фужер:

— Жизнь коротка, как мимолетный сон. Выпьем за веселье!

Он первым поднес к губам свой коньяк и громко отпил глоток. Потом поставил фужер на стол и на мгновение застыл, как бы глубоко задумавшись. Вдруг он ткнул пальцем в сторону своей жены, пробормотал: «Ты…» — и не договорил. Маленькое тело его согнулось, словно переломилось, и он свалился на толстый ковер.

— Переигрываете, Даргов, — хрипло сказал Геренский. — Переигрываете, несмотря на мои предупреждения!

Даргов не подавал признаков жизни. В это мгновение какая-то нелепая, невероятная догадка озарила Геренского. Он бросился к Даргову, попытался нащупать пульс, похлопал его по губам.

И понял: Коста Даргов отравлен — от губ исходил горьковатый запах миндаля…


КТО СЕЕТ ВЕТЕР

1
— Что ж ты молчишь? — спросил Геренский.

— Что мне сказать, товарищ подполковник? — кисло улыбнулся Смилов. — Такого провала я и представить себе не мог. Когда Даргов уже лежал мертвый, я, признаюсь, подумал: ну вот и все, дело закрыто, сейчас устроим обыск и найдем у кого-нибудь из них яд. А разве нашли?

— Ладно, начнем рассуждать сначала, — устало сказал подполковник. — Вернемся к убийству Даракчиева. Итак, заподозренных четверо: Паликаров, Беба Даргова, Жилков и таможенник. Думаю, что о двух девицах спорить не стоит. Теперь попробуем снова представить, кому нужна была смерть Даракчиева… Паликаров: случай с девушкой, зависть к положению и доходам Даракчиева, досада от вечной роли «второй скрипки». Даргова: задетая честь, оскорбление, желание мести. Жилков: злость, что отняли его долю от очередной сделки, аппетит к большему богатству, желание встать во главе консорциума. Средков: прикрытие одного преступления другим. Теперь подумаем о двух других: о Косте Даргове и о Зинаиде Даракчиевой. Он, очевидно, страдал небезосновательной ревностью, а Зина даже перед нами не скрывала своей ненависти к мужу. Кстати, она его законная наследница. Вместе с сыном.

— Мне кажется, вы сами не особенно верите в то, что говорите, — ответил капитан. — Коста Даргов доказал свою невиновность своей смертью. А у Зины железное алиби: отдыхала на Золотых песках, прилетела домой в субботу, рано утром. Кстати, посланная ею телеграмма пришла в час убийства…

— И все-таки, Любак! Проверь алиби Даракчиевой.

— Хорошо, товарищ подполковник. Но, честно говоря, я в ее алиби не верю. Теперь об убийстве Даргова. Ума не приложу: кому на пользу была смерть Даргова?

— Даргов погиб, потому что знал, кто убил Даракчиева. Вспоминаю одну любопытную подробность. С Дарговым я познакомился в доме Даракчиевой. Незадолго до моего прихода он сказал вдове, будто знает убийцу ее супруга. А вдова сразу же рассказала об этом мне. Тут же, при Даргове.

— И что же Даргов?

— Он смутился, потом назвал Атанаса Средкова. Обычные, малообоснованные подозрения, ничего определенного. Я даже не придал этому значения. А Даргов, может быть, действительно знал, Любак. Знал и поэтому разделил судьбу Даракчиева!

— В таком случае одно из двух: либо Даргов оболгал таможенника, либо на совести таможенника уже два убийства. А также попытка попасть кирпичом в Бебу Даргову…

— Возможна еще одна версия, — сказал подполковник. — Даргов оболгал таможенника, чтобы замаскировать подлинного убийцу.

— И вскоре этим подлинным убийцей был отравлен? Зачем же он его маскировал? — удивился Смилов. — Где же тут логика?

— Логики маловато! Я хотел только подчеркнуть, как все запутанно и неточно, как нам не хватает твердой опоры.

— Где же искать ее, твердую опору?

— Для начала в скрупулезной проверке алиби вдовы. Я почти уверен, что Даракчиева чиста, однако…

2
— А, это ты, Боби, — вяло сказала Беба на другом конце провода.

— Я должен тебя видеть, Беба, — негромко сказал Паликаров. — И чем скорее, тем лучше!

— Ну что ж, приходи.

Боби повесил трубку, выскочил из кабины и стал искать такси. Минут через десять он уже сидел у Бебы.

— Как тебе не стыдно, Беба! Волосы всклокочены, халат грязный, едва проснулась — и уже с рюмкой.

Он взял со столика бутылку джина и сказал:

— Дела идут все хуже и хуже, Беба.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой и глуповатой.

— Куда уж хуже, Борис… Как говорил покойный Жорж, я получила еще один удар судьбы.

— А я получил от судьбы анонимные письма, — сказал он зло. — Три.

— Анонимки? Эка невидаль! Ведь и я получила анонимные послания.

— Можешь показать?

Она встала и, слегка качаясь, пошла в соседнюю комнату.

— Попробуй растолкуй мне эту абракадабру. — Она потрясла в воздухе двумя надорванными конвертами и швырнула Боби.

Оба письма были написаны кривыми печатными буквами. В одном значилось: «Кто приходит босиком, от того не жди новогоднего подарка». В другом: «Ветка зашумела, заяц вздрогнул. А если не ветка, подумал заяц, а кирпич?»

— Чушь несусветная, верно? — спросила Беба.

— И мои не лучше. — Паликаров вытащил из кармана три конверта и подал их один за другим Бебе.

«Король умер. Ура, да здравствует король, если я смогу стать королем».


«Услышала лягушка, что подковывают вола, и тоже задрала ногу».


«Одному соринка в коньяке, другому — радость   в   душе».

— Твои не настолько глупы, — сказала Беба, возвращая письма. — А вот у меня действительно несусветная чушь.

— Это еще бабушка надвое гадала, — подумав, сказал Боби, после чего мстительно добавил: — Может, и в них смысл найдется.

— Так, — спросила Беба. — Что мы должны сделать?

— Откуда мне знать! Кабы знал, совета у тебя не спрашивал…

Они помолчали. Потом Беба схватила свои письма, встала и решительно направилась к двери.

— Ты куда это? — крикнул Боби.

— В милицию. Покажу письма Геренскому.

3
Смилов вошел в управление, неся в одной руке свой пиджак (жара была просто нестерпимой), а в другой — объемистую дорожную сумку. Он поднялся по лестнице и, даже не заходя в свой отдел, сразу же направился в кабинет Геренского.

— Желаю здравствовать! — отчеканил капитан.

Подполковник шутливо потянул носом.

— Чувствую запах соли и водорослей…

— Ваше обоняние может послужить укором любому служебному псу!

— Обойдемся без комплиментов. Ну, рассказывай мне, что слышно в Варне? И что делала вдова Даракчиева в промежутке от девятнадцати ноль-ноль четверга до девятнадцати ноль-ноль пятницы?

— Была на Золотых песках, и нигде больше! Ее алиби подтверждает целая толпа ее друзей, приятельниц, воздыхателей. Вот все по порядку. В четверг в девятнадцать ноль-ноль вдова нанесла визит самой лучшей местной парикмахерше. В двадцать один ноль-ноль, облаченная в элегантный вечерний костюм, вместе с дюжиной собутыльников отправилась в шикарный бар «Колибите». В высшей степени приятное заведение, товарищ подполковник, рекомендую вам его от всего сердца. Компания веселилась в баре до трех часов утра. Возвращаясь в гостиницу, они по пути захотели искупаться в море. В общем, около четырех утра Зина появилась в гостинице. А в девять компания была, как обычно, на пляже.

— И Даракчиева с ними?

— Естественно, с ними. Через час она пошла на Евин пляж — сейчас модно загорать в чем мать родила, — но оставила свою одежду у них. В шестнадцать ноль-ноль вернулась с Евиного пляжа. В это время все обычно расходятся по своим номерам, но Зинаида вместе с двумя подругами и одним другом предпочла подремать у моря. И действительно, они дремали почти до семи вечера.

— Значит, в пятницу она не была с компанией между четырьмя и девятью утра и между девятью и шестнадцатью?

— Эта арифметика настолько проста, что даже я ее одолел, — притворно вздохнул капитан. — Дальнейшие вопросы предвижу. Да, проверил в аэропорту. Первый самолет в пятницу утром должен был вылететь в двадцать минут шестого, но по каким-то причинам задержался до восьми, следующие вылетали каждый час. Фамилии Даракчиевой среди пассажиров не значится… Алиби подтвердилось и днем. Зина действительно была на Евином пляже. Во-первых, разговаривала с гардеробщицей, та ее хорошо знает, поскольку Зина всегда щедра на чаевые. А около двух часов дня Даракчиева была на почте, чтобы отправить мужу телеграмму. Ту самую, что подшита в дело.

— Оригинал бланка взял?

— Вот он. — Смилов вытащил синий листок и положил на стол перед Геренским. — Я тщательно сверил почерк. Телеграмма написана собственноручно Зиной, а приемщица отметила точный час подачи: четырнадцать двадцать… Так что вычеркнем вдову из списка подозреваемых?

— С величайшей радостью, Любомир, — согласился подполковник. — Ничего не найти — это тоже немалый успех.

— Предлагаю написать этот афоризм перед входом в управление, — сказал капитан.

4
Подполковник внимательно прочитал все пять писем, затем, положив их на край стола, сказал как бы в раздумье:

— Хватка у консорциума железная. На мелочи не размениваются. Анонимки, цианистый калий, кирпичи, летящие с последнего этажа…

— Кто-то старается нас оклеветать, товарищ Геренский, — оторопело ответил Боби. — Какой-то негодяй хочет, чтобы…

— Не торопитесь со своими выводами, — сухо прервал Паликарова подполковник. — Никакой клеветы я здесь не усматриваю. Несколько глупых предложений — и только. — По его лицу скользнула тонкая ироническая улыбка. — Совсем другое дело, если бы письма были присланы на наш адрес и в них выдвигались какие-то обвинения. Против вас. Или, например, против гражданки Дарговой…

Паликаров проглотил его намек и отвел взгляд, но тут в бой вступила Беба.

— Вы совершенно правы, товарищ Геренский. Но все-таки. Письма пугают, нервируют, не дают спокойно жить.

— Если даже у получателя чистая совесть?

— Именно поэтому и нервируют! — не задумываясь, ответила Беба. — Мне кажется, цель анонимщика ясна. Совершив два преступления, он хочет отвлечь от себя внимание.

— Почему же именно убийцу потянуло к перу и бумаге?

— А кто еще станет клеветать на честных людей? Кому это выгодно?

— Хотите сказать, что если вы оба получили эти письма, значит, вас нужно исключить из числа потенциальных убийц Даракчиева и Даргова?

— Мне кажется, — холодно ответила Беба, — все это вытекает не из моих слов, а из самих фактов.

— А если автор писем один из вас? — поинтересовался Геренский. — Сначала написал другому, а потом для отвода глаз самому себе?

Последовало продолжительное молчание.

— Говорил я тебе, Беба, зря мы суемся в милицию, — сказал наконец Паликаров.

— Ничего подобного, — ответил Геренский. — Вы поступили правильно… Интересно только, другие из вашей компании тоже получили письма?

— Не знаю, — быстро ответил Паликаров.

— Может, и получили, мне они не докладывают, — сказала Беба.

Геренский поднялся, давая понять обоим посетителям, что разговор закончен.

— Благодарю за сообщение. Если не хотите осложнить ваши дела, не предупреждайте своих приятелей ни о сегодняшней нашей беседе, ни об анонимках.

5
«Спросили собаку: почему тебя не привязали? Собака ответила: потому что торопились всыпать яд».


«Игра в спортлото сулит тайные выигрыши».


«Поехал за врачом, а по дороге притормозил и выкинул пузырек с ядом».

— Это, Любак, как ты сам понимаешь, письма таинственного прорицателя к Жилкову. — Геренский сложил листки в конверт. Их черная служебная «волга» затормозила перед светофором, и подполковник рассеянно глядел, как люди спешат по переходу.

— Неужели он сам их принес в управление? Что-то не похоже на тугодума Жилкова, — усомнился Смилов.

— Ты прав. Он не из тех, кто выкладывает такого рода документы на блюдечке с голубой каемочкой. Вначале, когда я к нему приехал, уперся как бык: никаких писем ни от кого не получал, и баста. Потом только покаялся… Я взял их для экспертизы.

Они подъехали к домику, где обитал таможенник, и вышли из машины. На звонок никто не ответил. Тогда они обогнули дом, но все окна и форточки оказались заперты.

— И на работу он перестал ходить, товарищ подполковник, — сказал Смилов, снова нажимая на кнопку звонка.

Геренский не успел ответить. За деревянным забором показалась любопытная соседка и без всяких церемоний заговорила:

— Вы ищете Средковых? Жена с ребенком на курорте. Ребенок-то у них частенько хворает. Да и Атанаса в последние дни что-то не видно. Его огород почти засох. Не земля, а кирпич. Был бы Атанас, полил бы грядки, он любит возиться на огороде.

— Его-то мы и ищем, — сказал Смилов. — Он не болен?

Соседка легко сдвинула одну доску в заборе, юркнула в дыру и, вытирая руки замызганным передником, подошла к Геренскому и Смилову. Нагнувшись, она сунула руку под вывороченную ступеньку у порога дома Средкова и вытащила ключ.

— Как видите, дома его нет. А вы, сдается мне, приятели Атанаса. Верно, вместе работаете?

— Угадали, — отвечал Смилов. — Вместе работаем. Они направились к машине, думая об одном и том же: не хватало, чтобы и со Средковым что-то стряслось.

— Этого варианта я не ожидал, — признался Геренский, нажимая на стартер. — Посмотрим, что преподнесет нам вдова.

Даракчиева встретила их без тени настороженности, даже приветливо. Усадив гостей в глубокие кресла, спросила, слегка улыбаясь:

— За мной пожаловали или ко мне? В детективных романах между этими «за» и «ко» такая же разница, как между небом и землей.

— Между небом и землей, среди приятелей вашего супруга, разыгрывается какая-то странная пантомима, — заговорил без обиняков Геренский. — Летят анонимные письма. С какой целью одаривает анонимщик всех подозреваемых, неизвестно. Однако некоторые послания довольно занятны.

— Все получили? — быстро спросила Даракчиева.

— Даргова, Паликаров, Жилков. Может быть, получил и таможенник, но мы не смогли проверить. Дома его нет.

— Исчез? — удивилась вдова.

— Пока что его еще не отыскали. Но вы, к счастью, не исчезли, и потому я хотел бы вас просить…

— Получила и я, — прервала Геренского вдова. — Вчера. Сначала подумала: а не сообщить ли вам, но потом передумала. Не решилась занимать вас вздором. Тем более что это не имеет никакого отношения к смерти Георгия. — Она помолчала и добавила: — Как и к смерти Косты Даргова.

— Извините, сколько писем вы получили? — спросил Геренский.

— Одно. Разве другие получили больше? — удивилась она.

— Вы пользуетесь симпатиями анонимщика, — сказал подполковник. — Потому что другие получили по нескольку. Тем более любопытно взглянуть на это единственное письмо.

Даракчиева открыла свою сумочку и вытащила конверт.

— Даже могу вам презентовать это послание, хотя и думала сохранить его.

Подполковник развернул письмо и прочел вслух:

— «Жизнь — это игра: сегодня радость и шутка, а завтра сплошная грусть».

— Действительно, полнейший вздор, — сказал, вздохнув, капитан. — По-моему, это слова какого-то довоенного шлягера. Жаль, не могу его вспомнить и пропеть прекрасной даме.

— Благодарю за комплимент, — сказала вдова. — Может, вы освежите память турецким кофе?

— Воспользуюсь вашей любезностью, чтобы и себе поклянчить чашечку кофе по-турецки, — сказал Геренский.

Едва хозяйка вышла из комнаты, капитан сказал:

— Ума не приложу, почему у нее только одно письмо?

— От ответа на этот вопрос, Любак, зависит многое…

Поколебавшись несколько секунд, Геренский потянулся через столик, взял приоткрытую сумочку хозяйки и осмотрел содержимое. В сумке лежали пачка банкнот, фломастер, туалетные принадлежности, паспорт и связка ключей.

— Пусто, Любак. Письмо действительно было только одно, — сказал подполковник, водворяя сумочку на прежнее место.

— И какие же выводы?

Геренский не успел ответить. Хозяйка появилась в дверях с подносом.

Они прихлебывали кофе и молчали. Разговор не клеился. Даже шутки Смилова не могли развеять ощущение какого-то томительного оцепенения.

— Готов поспорить, — неожиданно сказал Геренский, — что сейчас мы все втроем думаем об одном и том же.

— Может, вы и думаете об одном и том же. Я имею в виду вас и вашего помощника. Что же касается меня, то я…

— Подождите! — прервал ее подполковник. — Предлагаю всем провести маленький психологический опыт. Пусть каждый из нас напишет на листке бумаги то, о чем думает. А потом сравним. Ставлю дюжину «Метаксы» — все напишут одно и то же. Слово в слово.

— Согласна. Обожаю смелых мужчин. Но на сей раз вы безнадежно ошибаетесь, — улыбнулась вдова.

Геренский достал свою записную книжку и вырвал из нее три листка. Ничего не понимающий Смилов вытащил шариковую ручку и приготовился писать. Зина Даракчиева взяла с соседнего шкафа карандаш.

— Постойте! — сказал Геренский. — Надо писать всем одновременно. А у меня, как на грех, нет ничего пишущего.

Вдова протянула ему свой карандаш, пошла в соседнюю комнату и вернулась с авторучкой.

— Начнем, — предложил Геренский и быстро написал: «Исчезновение Средкова». Вдова помедлила, закрыла бумагу рукой и вскоре протянула подполковнику листок с одним-единственным словом: «Никифор». А Любомир Смилов нацарапал кривыми печатными буквами: «Жизнь — это игра, сегодня радость и шутка, а завтра сплошная грусть».

— Проиграли, проиграли, — захлопала в ладоши Зинаида. — И поделом вам: не будьте впредь столь самоуверенны.

— Сдаюсь на милость победителей, — поднял вверх руки Геренский. — Видно, с моими способностями психолога не в милиции работать, а в кузнице. Или подрезать виноградные лозы.

6
Он заснул глубокой ночью и, когда настойчивый телефонный звонок разбудил его в половине восьмого, не сразу смог прийти в себя.

— Геренский слушает.

В ответ он услышал возбужденный голос своего помощника.

Оказалось, около шести утра в пятое отделение милиции позвонили и сказали странным, сдавленным голосом: «Если хотите раскрыть убийство Даракчиева и Даргова, поройтесь в гардеробе Атанаса Средкова». Дежурный слово в слово записал это сообщение и немедленно оповестил центральное управление. Так новость дошла до Смилова. Смилов оделся и пошел в управление. Там его ожидал сюрприз — Атанас Средков с пузырьком цианистого калия…

— Какие объяснения дает Средков? — спросил Геренский.

— Его не было в городе несколько дней. А когда вернулся, заметил, что кто-то рылся у него в гардеробе. Заподозрив неладное, он обшарил весь шкаф и нашел пузырек из-под пенициллина. На дне блестел белый порошок. Он открыл пузырек и сразу почувствовал горький запах миндаля. Тут он понял, что к чему, и со всех ног кинулся в управление.

— Где сейчас пузырек?

— В лаборатории. Я попросил сделать дактилоскопическую экспертизу. На пузырьке отпечатки пальцев Средкова, Паликарова и кого-то еще, третьего.

— Паликарова? Ты уверен?

— Заключение совершенно категорично. Как поступим дальше, товарищ подполковник?

— Во-первых, возьми у прокурора санкцию на обыск у Паликарова. Во-вторых, если Атанас Средков еще в управлении, пусть ждет меня. Я сейчас приеду.

Геренский наспех оделся и, даже не позавтракав, поспешил в управление. Однако капитана Смилова он не застал: по словам дежурного, тот минут десять назад сел в первую попавшуюся машину и уехал в неизвестном направлении.

Геренский вздохнул, подумал с грустью, что неплохо бы все-таки перекусить, потом позвонил и приказал привести таможенника. Дожидаясь его, он расхаживал по кабинету и размышлял.

Он думал о том, что самое тяжелое в его работе — груз недоверия. В интересах службы буквально все приходится проверять, выверять, тщательно исследовать. Вот приходит Атанас Средков, приносит пузырек с цианистым калием, уверяет, что нашел в гардеробе. Как оценить ситуацию? Для начала предположим, что он говорит правду. Тогда понятно: кто-то, вероятно убийца, подбросил яд, а потом позвонил по телефону, чтобы таможенника накрыли с поличным… А если предположить другое? Допустим, Средков каким-то образом раздобыл пузырек, к которому случайно прикасался Боби Паликаров. Если убийца именно Средков, то для него лучший способ отвести от себя подозрения — донести на самого себя, прикрываясь Паликаровым. Действительно, сложный и хитрый ход. Но разве убийца не доказал, что он гроссмейстер в преступной игре?..

Дверь открылась, милиционер ввел Средкова и вышел.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал подполковник. — Куда вы исчезли?

— Ездил к жене и ребенку, — глухо ответил тот, упорно избегая взгляда Геренского. — В Вершецу. Там они на курорте.

— Почему вы уехали в Вершецу, несмотря на мой строжайший запрет не покидать Софию?

На этот раз Средков поднял глаза. То были глаза бесконечно усталого и замученного человека.

— Я… я должен был поехать… Не мог ждать! Я поехал, поехал… чтобы попрощаться… прежде чем меня арестуют.

— Арестуют? А почему вы думаете, что вас должны арестовать?

— Арестуют и осудят, — продолжал тот. — Хотя бы за то, что я отчасти повинен в смерти Даргова.

— Что значит «отчасти повинен»?

— Товарищ подполковник, в ту проклятую пятницу я приехал на дачу не вечером, а днем, — выпалил таможенник и с облегчением вздохнул, точно свалил с плеч неимоверную тяжесть.

— Зачем?

— Можете мне не верить, ну да ладно… Я, когда получил приглашение от Даракчиева, немедленно поехал к нему на дачу, чтобы сказать: «Отстаньте от меня раз и навсегда, я вам не компания». Приехал часа в четыре, позвонил, но никто к воротам не вышел. Я заглянул в щелку в заборе. Собака дремала на солнце, одно окно на даче было раскрыто настежь. Стало быть, хозяева дома, подумал я. Но почему же не открывают? Может, звонок испорчен? Подождав, я пошел вдоль забора до лазейки, пробрался к двери дома — она была заперта. Тогда я подошел к раскрытому окну. Заглянул внутрь. Постучал в стекло. Никто не отвечал. Так и пришлось уйти.

— Опять через дыру в заборе?

— Конечно. Я вылез, прошелся до пруда, прилег там на берегу и решил: все-таки дождусь Даракчиева.

— И дождались, это я знаю, — устало сказал подполковник. — Однако при чем тут во всей этой истории Коста Даргов?

— А он видел меня возле окна. И даже сфотографировал…

— Почему сразу не сказали мне обо всем?

— Боялся, товарищ подполковник. Меня и без того вся их компания готова подвести под монастырь. Я для них чужой. — Средков вздохнул. — Только после смерти Даргова я понял: расскажи я вам всю правду — может, он был бы жив. Потому что…

— Потому что он мог видеть и сфотографировать настоящего убийцу, не так ли? — перебил Геренский. — И поплатился за это жизнью, да? Возможно, вы и правы. Но при одном условии: если этот убийца не вы сами.

— Я не убийца, а несчастный человек, — пробормотал Средков. — И готов понести заслуженное наказание. За тюремным замком.

— Для начала врежьте новый замок в собственную дверь. И ключ держите не под порогом, а при себе. Чтобы не находить больше никаких сюрпризов, — сказал Геренский.

Зазвонил телефон. Сняв трубку, подполковник услышал взволнованный голос капитана Смилова:

— Товарищ подполковник, я в квартире Паликарова.

— А санкция прокурора?

— Какая там санкция! Паликаров сам позвонил мне и умолял приехать немедленно. Осмотреть следы погрома, учиненного в его квартире неизвестными злоумышленниками.

— Пожалуйста, не клади трубку, — сказал Геренский и обратился к таможеннику:

— Вы получали в последнее время какие-нибудь письма?

— Письма? Никаких писем не получал.

— Вы заглядывали в почтовый ящик?

— Нет. Мне и в голову не приходило. К тому же я вернулся поздно вечером.

— Посмотрите в почтовом ящике, Средков. И если найдете какие-нибудь письма — сохраните их, они нам могут понадобиться. — Подполковник встал. — Пока езжайте домой. Если вспомните, что вы не только заглядывали в раскрытое окно дачи Даракчиева, но, к примеру, были и внутри дома, хотя бы из чистого любопытства, обязательно сообщите мне. Договорились?

— Внутри не был, — растерянно сказал таможенник, глядя то на Геренского, то на появившегося в дверях милиционера.

— Проводите этого гражданина, — приказал подполковник, снова поднимая трубку. — Продолжай, Любак. Что за новая история?

— Здесь кто-то поработал, притом довольно нагло. Без вас я не разберусь…

— Сейчас еду, — сказал Геренский.

7
Прежде чем подняться на третий этаж к Паликарову, подполковник несколько раз обошел дом, внимательно разглядывая лепные карнизы, изысканные колонны, ажурные надстройки. Такие дома возводили в начале века — они были украшением так называемого «аристократического» квартала Софии.

Впрочем, Геренский разглядывал не только архитектурные красоты. Не поленился он подвергнуть придирчивому осмотру весь двор, а под конец заглянул даже в мусорную яму. Наконец дал знак двум сопровождавшим его экспертам и начал подниматься по широкой роскошной лестнице.

Еще с порога Паликаров обрушил на него свои жалобы, но Геренский предупреждающе поднял руку:

— Подождите! Сначала я люблю смотреть, а уж потом слушать.

Повреждений в квартире было много — выбиты стекла буфета, хрустальный сервиз сметен жестоким ударом, весь пол усеян обломками фарфора. В холле на стене вмятина с рваными краями — явно от удара тяжелым предметом.

Подполковник посмотрел на стоящего рядом пригорюнившегося хозяина и сказал участливо:

— Жалко… Придется тут повозиться с ремонтом — прошпаклевать, покрасить… А поскольку работа предстоит большая, позвольте сделать еще одно разрушение. — Он кивнул эксперту и указал на поврежденную часть стены: — Возьмите-ка пробу. Вытащите часть штукатурки со следами удара.

В спальне внимание Геренского привлекли флаконы из-под пенициллина на ночном столике. Их было девятнадцать.

— Вы коллекционируете пузырьки из-под пенициллина? — спросил он. — Что за хобби?

— Какое там хобби, товарищ Геренский. Весной я был тяжело болен. Настолько тяжело, что мне сделали сорок уколов пенициллина. Сорок уколов из двадцати пузырьков. С тех пор эти пузырьки я и храню на ночном столике. Чтобы всегда помнить: надо следить за собой, беречь здоровье.

— А кто вам делал инъекции?

— Сестра из нашей поликлиники, Милка. Можете ее спросить. Она подтвердит.

— Зачем же тревожить медсестру по пустякам. Не нужно. Я спросил просто так, между прочим. Не все ли равно, кто делал инъекции. А вообще-то я вам сочувствую. Сорок уколов — тяжкое испытание. Особенно для вас — такого нервного, чувствительного человека. — И, улыбнувшись, подполковник пошел к выходу.

Паликаров засуетился, будто не знал, идти вслед за ним или остаться. Наконец, одолев смущение, прокричал вслед Геренскому высоким фальцетом:

— Но ведь теперь их только девятнадцать, только девятнадцать! Куда подевался еще один? Ведь я вам сказал, их было двадцать! А теперь — девятнадцать…

Стоя на пороге, тот оглянулся.

— Вы уверены?

— Как я могу ошибиться?.. Именно двадцать! Странное дело! Кто мог его взять?

— Например, тот, кто изуродовал вашу прелестную квартиру. Или кто-либо из ваших друзей. На память. Навещают же вас друзья, верно? Или подруги… Не беспокойтесь, найдем ваш пузырек. Между прочим, я тоже хотел бы взять одну такую скляночку. Вы не против?

— Конечно, забирайте хоть все.

Геренский сунул пузырек в карман и подошел к изящному столику в углу. Там лежала кипа номеров «Юманите диманш».

— Я жил когда-то во Франции, — объяснил Боби. — А газету читаю, чтоб язык не забыть. Между прочим, «Юманите» — единственная французская газета, которую можно купить в Болгарии.

— Любопытно. Не дадите ли несколько номеров на время? — попросил Геренский. — Возьмусь-ка и я за французский.

— Берите — хоть насовсем. Сейчас мне не до языков, — ответил Боби.

8
Спустившись вниз, они вновь оказались во дворе, и здесь Смилов спросил:

— Товарищ подполковник, для чего вам «Юманите»? Насколько мне известно, единственное французское слово, которое вы знаете, — это «мерси»!

Геренский таинственно улыбнулся. Потом извлек из папки газеты. У одной была оторвана половина страницы.

— Оглянитесь-ка, — обратился он к одному из экспертов. — Видите мусорную яму? Да, под акацией, видите? Там несколько ведер с мусором, и из одного торчит железный прут. Возьмите эту железку и отнесите в лабораторию. Пробу со стены и газеты, — он протянул эксперту номер «Юманите», — туда же, на срочную экспертизу. Что нужно выяснить? Во-первых, не этим ли прутом сделана вмятина в стене. Во-вторых, не был ли обернут прут именно этой газетой. Задача ясна? Выполняйте. — Геренский повернулся к капитану Смилову: — А ты, Любак, займись пузырьком из-под пенициллина.

— Ясно, товарищ подполковник. Иду к медсестре — взять у нее отпечатки пальцев.

— Я тебя немного провожу. Надо кое в чем разобраться.

Они медленно шли безлюдными, тихими улочками, молчали, и каждый пытался разобраться в запутанной игре, которую вел против них неведомый преступник, обнаруживая при этом железную логику и непоколебимую уверенность в собственной непогрешимости.

— В чем же смысл нового хода нашего мистера Икс? — спросил как бы про себя Смилов. — Отвлечемся пока и от Средкова, и от Паликарова. Допустим, это сделали не они, кто-то другой… Значит, настоящий убийца дрогнул, нервы не выдержали, и он начал принимать защитные меры?

— Возможно! Очень возможно, Любак! Предположим, убийца решил направить нас по ложному пути. На ночном столике у Боби стоят двадцать пузырьков. Можно не сомневаться, что на каждом из них есть отпечатки пальцев Паликарова. Итак: украсть пузырек, всыпать цианистый калий, подсунуть Средкову, позвонить в милицию.

— Действительно, хитро! — откликнулся Смилов. — Таким образом убийца поставил нас перед выбором: либо Паликаров сваливает вину на таможенника, либо таможенник — на Паликарова. Третьего не дано…

— Тогда вполне возможно, что Паликаров сам устроил погром в своей квартире, — задумчиво сказал Геренский. — Заметив исчезновение одного пузырька, он подумал, что тот, кто его украл, готовит ему какую-то неприятность. Этим мнимым нападением он хочет привлечь наше внимание: если потом где-нибудь обнаружится роковой пузырек, у него, дескать, стопроцентное алиби… В сетях страха бьются сейчас все подозреваемые, весь этот сброд, именуемый консорциумом. Никто из них не знает, чего ждать друг от друга, и ради собственной безопасности они наводят тень на бывших своих сообщников и приятелей. Затевают черт знает какие нелепости. Анонимка против Дарговой, падающие с неба кирпичи, теперь вот погром у Паликарова…

— Вы правы, шеф, — сказал Смилов. — Сейчас они боятся друг друга еще больше, чем нас, вот и строят козни… Поликлиника тут рядом, за углом. Если застану медсестру, через час-полтора выяснится все и с отпечатками пальцев.

— Жду тебя в управлении, — сказал Геренский и взглянул на часы.

Подполковник не ошибся в своих предположениях, экспертиза установила, что злоумышленник орудовал в квартире Боби прутом, который нашли в мусорном ведре. Ничьих отпечатков пальцев на пруте не обнаружилось: орудие было предусмотрительно протерто лавандовым спиртом. Зато не осталось никаких сомнений, что мельчайшие бумажные волокна на пруте — от того самого номера «Юманите диманш».

Когда через час десять капитан появился в кабинете, Геренский встретил его заготовленной фразой:

— Догадываюсь, Любак! Пузырек побывал именно у этой медсестры?

— Именно у этой — весьма, кстати, миловидной, — улыбнулся Смилов.

— А теперь посмотри результаты экспертизы.

Капитан бегло просмотрел листок, почесал нос, неторопливо сказал:

— Да, я сразу почувствовал там, у Боби: неладно что-то в датском королевстве. Теперь понятно, почему злодей переколол дешевый фарфор, а на старинной мебели даже и царапины не оставил! Чувствительный, видать, товарищ. Со вкусом к старине. Жалко было собственное имущество. Как прикажете поступить? Вызвать Паликарова?

— А зачем? Сделаем вид, что ломаем голову над загадкой, которую нам загадал мистер Икс. Разве ты не замечаешь, нервы у него начали пошаливать, он то и дело пытается что-то предпринять, отвлечь от себя подозрения, навести их на других. Оставим все как есть — увидишь, убийца снова как-нибудь да выкажет себя.

— Выкажет-то он выкажет, только как бы до той поры кто-нибудь еще из этой компании не помер.

— Именно поэтому всех надо в ближайшую пятницу собрать здесь, в управлении… Небольшой коктейль-парти!

— Включая Даракчиеву, Тотеву и Данчеву?

— Всех! К тринадцати ноль-ноль. Кто получил анонимки, пусть захватят их с собой. И последнее. В ближайшие два дня, пока меня не будет, вплоть до самой пятницы, никаких мер по этому делу не предпринимай. Договорились?

— Насколько я понял, вы собираетесь в командировку?

— Есть одно дельце. Генерал поставлен в известность, так что до пятницы командуй здесь, верховодь…

9
В пятницу всех собрали в кабинете Геренского. На пепельно-сером лице Боби Паликарова не было написано ничего, кроме страха. Подполковник отметил про себя необычную для старого донжуана небрежность в одежде: нечищеные туфли, мятые брюки, кое-как повязанный галстук.

Во взгляде и поведении Даракчиевой, севшей рядом с Боби, нельзя было заметить ничего, кроме любопытства. Одетая с подчеркнутой элегантностью, она спокойно играла ручкой своей сумочки. Зеленые глаза женщины с нескрываемым интересом останавливались то на одном, то на другом своем подследственном собрате.

Беба Даргова, видно, еще с утра успела пропустить стаканчик-другой. Устремив мутный взгляд в лицо лейтенанта Никодимова, она, казалось, спала с открытыми глазами.

На диване сидели трое. Дальше всех от Геренского был Дамян Жилков. Этот демонстрировал спокойствие, только руки у него заметно дрожали.

Елена Тотева за последние несколько дней изменилась — стала строже, собраннее. И все же в сплетенных ее пальцах и потупленном взгляде угадывалось сильное волнение.

Справа на диване развалилась Мими. «Эта и на голгофу пойдет с маникюром и ярко раскрашенной физиономией», — подумал подполковник.

— Следствие подходит к концу, — сказал он. — Понимаю, вам интересно узнать, зачем я вас вызвал. Секрета нет. Все вы, кроме Данчевой и Тотевой, получили анонимные письма. Никто не забыл захватить эти письма с собой? Впрочем, не сомневаюсь, что память у всех хорошая. Запомните: мы располагаем точными доказательствами, что тот, кто писал и отсылал письма, или сам является убийцей Даракчиева и Даргова, или знает убийцу. А поскольку анонимщик сейчас здесь, в этом кабинете, давайте вместе попытаемся его разоблачить. Вопросы есть? Если нет, расскажу, как будет происходить эксперимент. Вот этот товарищ, — Геренский показал на Никодимова, — этот товарищ — эксперт-графолог. Он-то и установит, чьей рукой написаны анонимки. Пожалуйста, передайте ему свои письма.

Когда Никодимов, собрав письма, вышел из кабинета, подполковник продолжал:

— Эксперимент мы проведем в другом зале. Там есть соответствующая аппаратура: экран, проекционный аппарат. Но, прежде чем перейти туда, мы совершим небольшую формальность, продиктованную горьким опытом. Одним словом, будет произведен обыск. Надеюсь, никто не возражает?

Все настороженно молчали.

— Тогда, пожалуйста, пройдите в комнаты для досмотра. Товарищ Смилов покажет вам дорогу. Мужчины — в одну комнату, женщины — в другую. После досмотра встретимся в проекционном зале.

Прошло около четверти часа. Все снова собрались, на этот раз в помещении с окнами, завешенными темными шторами. Справа от проектора стоял длинный полированный стол, окруженный стульями. На столе лежали чистые листы бумаги.

— Садитесь, — пригласил Геренский. — Результаты обыска меня вполне удовлетворяют. Рад, что никто из вас не носит с собой пистолетов, финских ножей, бомб, а тем более цианистого калия… В ходе эксперимента вам придется писать, — продолжил подполковник. — У всех есть карандаши, ручки?

Ручки оказались только у Паликарова, Даракчиевой и Тотевой. Смилов раздал остальным красные шариковые авторучки. Каждый для пробы вывел на листе одну-две закорючки, только Даракчиева безуспешно старалась расписать свой фломастер, то и дело тряся им над столом.

— Придется вам и мне сделатьодолжение, — сказала она, убирая фломастер в сумку.

Смилов подал ей авторучку, вдова вывела на бумаге идеально прямую линию и, видимо, осталась довольна.

— Теперь прошу послушать товарища Никодимова.

— Несколько слов об эксперименте, — сказал Никодимов. — Товарищ подполковник продиктует текст, который вы должны написать левой рукой. Левой, потому что именно этого требует анализ полученных вами анонимок. Потом спроецируем написанное на экран, сравним с почерком анонимщика, и все станет ясно и вам, и следствию. Однако предупреждаю: не старайтесь выводить буквы каким-то особым способом, не тратьте понапрасну время. Современная графология позволяет безошибочно узнать и измененный почерк.

Александр Геренский встал — медленно, как бы поднимая на плечах весь груз тяжелого, донельзя запутанного дела.

— Прошу взять авторучки и в верхнем правом углу написать свою фамилию. Написали? Будем писать левой рукой. Помните предупреждение Никодимова: хитрить бессмысленно. Итак, начнем. — Он набрал воздух в легкие и заговорил медленно, отчетливо: — Дача Георгия Даракчиева. Пятница. Жаркий полдень. Метрах в пятистах от дачи, в перелеске, останавливается такси. Из него выходит убийца. Он быстро идет, осматриваясь. Потом открывает калитку собственным ключом и… — Геренский не договорил, прерванный возмущенным возгласом Даракчиевой:

— Если речь идет о том дне, когда был убит мой муж, ваш рассказ — просто бред. Я не стану писать эту галиматью. — Вдова демонстративно швырнула авторучку на стол. — Свои собственные ключи от дачи могли быть только у двух людей в целом свете — у Георгия и у меня.

— Поскольку ваш супруг не намеревался покончить жизнь самоубийством, а был убит, — жестко отрезал подполковник, — вывод однозначен: дачу открыли вашим собственным ключом.

— Именно это я и называю бредом.

— Называйте, как вам заблагорассудится. Не хотите писать дальше — не надо. Я и без помощи графолога заявляю вам официально, как должностное лицо: вы убили и своего мужа, и Косту Даргова.

Женщина хранила полное самообладание, даже нашла в себе силы улыбнуться:

— Любопытно, как я умудрилась отравить мужа, находясь в то же самое время за пятьсот километров отсюда?

— Думаю, это любопытно не только вам, но и всем подследственным. Позвольте мне сесть, потому что разговор будет долгим. Давайте, гражданка Даракчиева, договоримся так: я буду описывать ваши действия шаг за шагом, а вы где надо исправляйте меня… Начнем с мотивов. В последующие дни, на допросах, вы нам преподнесете бог весть какие сентиментальные измышления. А на самом деле истина такова. Вы сами — далеко не святая, но и вам надоел образ жизни вашего мужа. Это первый мотив, эмоциональный. А второй — чисто практический. Вы давно поняли, что благополучие консорциума не вечно, что милиция рано или поздно прихлопнет эту кормушку. Задумав погубить своего мужа, вы, в сущности, хотели похоронить и консорциум. Ловко задумано, особенно если учесть, что огромное состояние Георгия Даракчиева почти все было записано на ваше имя.

— Не я ловко задумала, а вы ловко сфабриковали, — сказала Даракчиева спокойно. — Подобные хитроумные мотивы можно при желании приписать каждому из присутствующих. Каким же образом я, если верить вашим фантастическим домыслам, совершила преступление?

— Планы этого убийства вы давно вынашивали, поджидая удобного момента, когда окажетесь вне всяких подозрений. И такой момент настал, когда вы отдыхали в Варне. Завтра, на первом допросе, вы увидите копии телефонных квитанций. В четверг, накануне рокового дня, вам действительно звонил Даргов. Он предупредил об очередной оргии — вернее, в очередной раз пожаловался на свою жену.

— Он только и делал, что жаловался, — сказала, передернув плечами, Беба.

— Вы быстро оценили ситуацию и наконец разработали конкретный план. Умная, сообразительная, расчетливая, вы ведь недаром читали любимые вами западные детективы… Звонок Косты Даргова, продиктованный вполне обоснованной ревностью, привел в действие механизм вашего плана. Зная, как проходят оргии вашего супруга, вы предельно ясно представили себе то, что должно случиться на следующий вечер, в пятницу. И начали действовать. А действовали вы на зависть любому детективу. Во-первых, в ночь с четверга на пятницу спрятали платье и туфли В расщелине скалы, у самого берега. Во-вторых, одним-двумя телефонными звонками, а может, и с помощью взятки — мы еще в этом разберемся — добыли самолетные билеты до Софии и обратно.

— У меня — безупречное алиби, — сказала Даракчиева, но голос ее дрогнул. — Я была в тот день на пляже. Это видели все. А в полдень я дала телеграмму.

— Да, алиби… Оставили одежду на попечение друзей, загоравших у моря, сделали все необходимое, чтобы гардеробщица женского пляжа вас запомнила, но в том-то и загвоздка, что там вы пробыли не больше пяти минут. Вы покинули пляж в одном купальнике, держа в руках маленькую сумочку. В ней находились деньги Даракчиева и яд для Даракчиева. А вскоре вы облачились в спрятанное накануне платье и понеслись на такси в аэропорт. Не возражайте, неутешная вдова. Я нашел в Варне таксиста, который за пятьдесят левов доставил вас к самолету, а затем четыре часа ждал вашего возвращения из Софии. Отыскал я и портье — того самого, что отправил вашу телеграмму, тоже за взятку. Он отправил телеграмму в четырнадцать десять, когда вы были уже в Софии, точнее, возвращались с дачи. А на даче вы задержались всего на две-три минуты, не больше. Всыпать цианистый калий в чашу Георгия Даракчиева — единственную чашу, из которой он пил! — на это не потребовалось много времени. Потом? Потом — проще простого: на такси в аэропорт. Самолетом до Варны даже не пятьсот, а триста восемьдесят километров. Можете проверить по справочнику… До вечера было еще ой как далеко, а вы уже присоединились к своим приятелям на пляже, не сомневаясь в полной своей безнаказанности. Ибо кто же поверит, что человек может быть одновременно и на черноморском побережье, и в пригороде Софии?.. Но вы совершили ошибку, Даракчиева. Вы переиграли. Вы забыли, что если человек невиновен, то не нуждается в алиби. А вы постарались обеспечить себе тылы, создать доказательства своего пребывания на Золотых песках чуть ли не на все часы той злосчастной пятницы. И промахнулись. Вот в чем ваша ошибка: если ваша одежда пролежала до вечера на пляже под присмотром друзей, то в каком одеянии вы подавали днем телеграмму? В купальнике? И еще одного вы не учли, да и не могли учесть. Того, что ваш приятель Даргов с самого полудня отирался возле вашей дачи. Он видел ваше внезапное появление — и это стоило ему жизни…

Не поднимая глаз от стола, Даракчиева тихо спросила:

— При чем тут я?.. Ведь Коста сам взял на полке фужер!

— Даргов подписал себе смертный приговор еще тогда, когда заявил вам, что в пятницу видел убийцу. А наш следственный эксперимент позволил вам, хоть это и было очень рискованно, продемонстрировать свои возможности. Вы, хозяйка, первой пришли на дачу и на всякий случай подготовили фужеры с ядом. Если действие станет развиваться так, что Даргов будет исполнять роль Даракчиева, — что ж, прекрасно, если же нет — вы ничем не рисковали. И не забывайте: Даргов сам взял фужер, но вы подсказали ему, какой именно. Из вишневого сервиза, помните? Тогда я не обратил внимания на эту маленькую подробность — и Даргов вознесся к Даракчиеву.

— Все это слова, — хрипло приговорила женщина. — Слова! А конкретно вы ничего не можете доказать…

— Вы в этом убеждены? — спросил Геренский. — А мне кажется, что могу. Даже здесь, в этом зале. Потому что яд и сейчас при вас, Зинаида Даракчиева. Фломастер, который не пишет… Насколько мне известно, до сих пор никто еще не пользовался концентрированным раствором цианистого калия вместо чернил…

Она вздрогнула, сжалась. Подполковнику показалось, что она вот-вот схватит свою сумочку, и он поспешил ее остановить:

— Советую не устраивать ненужных сцен. Я должен вас предупредить, что капитан Смилов не случайно находится рядом с вами…

Бледная, задыхающаяся, с внезапно заострившимися чертами лица, Даракчиева оперлась о стол, медленно встала.

— Вы выиграли, Геренский, — сказала она громко и отчетливо. — Я, хоть и боялась вас, все-таки, видно, недооценила. Да, вы выиграли, но и вы совершили ошибку. Я не дам вам насладиться победой. Да и Ники не станет сыном женщины, осужденной за два убийства…

Она схватила стакан с водой и несколькими большими глотками выпила.

— Она отравилась! — взвизгнула Елена Тотева.

Опорожнив стакан, Даракчиева поставила его на стол и замерла в ожидании неминуемой смерти. И тут раздался смех.

— Пейте на здоровье! — сказал капитан Смилов. — Минеральная вода никому еще не повредила. И напрасно вы трясли фломастером над стаканом. Хотя скажу откровенно: когда вы отвернулись в сторону, а я подменял вам стакан, делать мне этого ужасно не хотелось. Но приказ есть приказ.

— Уведите ее, Любак, — сказал Геренский. — Седьмая чаша выпита всеми до дна.


Потоки прохладного ветра спускались на город с гор, увенчанных узким серпом месяца. Золотые отсветы дрожали на куполах собора Александра Невского, рассеивались и угасали в купах безмолвных деревьев.

— Благодать! — негромко, но так, чтобы слышал Геренский, сказал капитан, взглянув на шефа, который склонился над столом. — Благодать, творимая содружеством ночи и молодого месяца. В эти благословенные часы одинокие холостые мужчины, ну и, понятное дело, вдовцы должны нашептывать на ушко избранницам своего сердца рифмованные признания. Предпочтительно собственного производства.

— Э нет, поэтом надо родиться! — Подполковник, отложив авторучку, улыбнулся. — Поэзия — дар божий, чего не скажешь о криминалистике. Ведь при желании хорошим криминалистом может стать даже бывший спортсмен.

Смилов махнул рукой.

— Какой из меня криминалист? Что должен думать о себе капитан милиции, когда его начальник эффектно изрекает: «Седьмая чаша выпита до дна», а он, капитан милиции, стоит и делает вид, что все понимает, хотя понимает далеко не все. Ну не позор ли: до сих пор не могу понять, кто ж анонимки сочинил?

Геренский встал, прошелся по кабинету, остановился перед сидящим на подоконнике Смиловым и сказал:

— Сознаюсь чистосердечно: анонимщик — это я. Единственное, что меня извиняет, — это то, что согрешил я в первый и последний раз в жизни. Пришлось решиться. Я верил, что рыбка клюнет. А сама идея осенила меня, когда я прочел анонимку на Даргову — эту бумажонку ты сам получил в управлении. Графолог установил, что ее измыслил Паликаров. Понятно: он проведал от Жилкова, что Беба спускалась в гостиную, и смекнул: раз она работала в аптечном управлении, значит, легче всего «утопить» именно ее. Я подумал, что лучший способ раскинуть сети вряд ли представится. Я намекнул каждому на его возможную причастность к убийству. Письмо к Даракчиевой гласило: «Цианистый калий — это яд, который убивает, если он насыпан в чашу до наполнения ее напитком». Недвусмысленно, правда? И Даракчиева клюнула. Она предпочла спрятать это письмо — ведь оно могло навести нас на верный след! — и показала только второе, совершенно безобидное. Она оказалась единственной из всей компании, кто скрыл уличающее ее письмо. Согласись, это уже было кое-что… Этими анонимками я добивался косвенного признания и нашел его, и они же в дальнейшем дали мне возможность инсценировать развязку. Помнишь, как мы с тобой навестили Даракчиеву в связи с анонимными письмами? Уже тогда я начал подозревать, где она хранит яд.

— Проклятый фломастер! Он у меня из головы не выходит, — сказал Смилов. — Кто бы мог подумать…

— Сопоставление фактов — высшая математика нашей профессии, капитан. Если помнишь, при первом посещении дачи ты осмотрел сумочку вдовы. Среди прочих безделушек там был и фломастер. Но позже, когда понадобилось записать мой телефон, Даракчиева им не воспользовалась, фломастером-то, а попросила твою авторучку. Тогда я не обратил на этот факт особенного внимания. Затем, когда мы были у нее на квартире, фломастер опять был в сумочке, и снова повторилась та же сцена: я устраиваю примитивный трюк с записью наших мыслей — и вдова опять пренебрегает фломастером. Да, она хранила яд буквально у нас под носом.

— Зачем? — быстро спросил Смилов.

— Возможно, для нового убийства. Или чтобы покончить с собой, как ты сегодня убедился. Она все рассчитала наперед, тонко, хладнокровно. Мы встретились с выдающимся психологом, Любак. Представь, сколько надо коварства и мужества, чтобы в присутствии Даргова заявить мне, что он, Даргов, знает, кто убийца. Теоретически она взяла на себя огромный риск. Но только теоретически. Потому что чувствовала: Даргов не выдаст ее. Даргов, который намеревался возродить консорциум, знал, что консорциум без Даракчиевой и ее заграничных родственников — ничто. Следовательно, он не отрубит сук, на котором сидит, не лишит себя курицы, несущей золотые яйца. И все-таки дамские нервы не выдержали: она похитила пузырек у Паликарова, насыпала туда цианистого калия и подкинула Средкову.

— Вот я и спрашиваю себя в который раз: ну разве место тебе здесь, товарищ Смилов? — улыбаясь, сказал капитан. — Мудрый начальник ответит на любой вопрос по такому запутанному делу, а ты красней, как подмастерье…

Геренский сел в кресло, посмотрел в окно, на серп месяца, и сказал серьезно:

— Увы, не на все вопросы. Одна загадка останется навсегда нерешенной, будь на нашем месте хоть сам Шерлок Холмс…

— Какая еще загадка? — изумился Смилов.

— Загадка, унесенная в могилу Дарговым. Зачем он в тот день бродил возле дачи?

Смилов помолчал, потом хитро прищурился и ответил:

— Я пока еще, конечно, не Шерлок Холмс, но эта загадка — так себе, пустячок.

— А ну выкладывай! — скомандовал Геренский.

— Пока вы были в Варне, я тоже не дремал. И обнаружил в спальне Даргова тайник. А там — несколько сот фотографий, на которых запечатлены Беба и Даракчиев. В разных местах Софии и пригорода. В разное время года. В разных, порою недвусмысленных, ситуациях. Даргов был фотоманьяк. Он вел тщательное фотодосье на свою красавицу жену, потому что любил ее безумно. И стал жертвой этой любви, разделив с Даракчиевым горькую седьмую чашу.


ДЖЕНТЛЬМЕН

Пролог
Я был участником этой истории. В таком случае вроде бы полагается рассказывать от первого лица. Но я от этого воздержусь. Нет, не из скромности и даже не из-за нежелания предстать в ореоле героя. Просто удобнее излагать такие истории от третьего лица, логически (и хронологически) размещая в рассказе факты и обстоятельства, о которых мне довелось узнать позднее, из других источников. Как в кинофильме: каждый предпочитает видеть то, о чем действующие лица могли бы поведать и сами, своими словами. Да и несправедливо приписывать себе заслуги многих моих коллег. Времена Шерлока Холмса давно миновали, сегодня в милиции торжествует коллективизм. (Впрочем, отсюда вовсе не следует, что роль личности в нашем деле умалилась!) Как бы то ни было, никогда не вредно взглянуть на себя со стороны.

7 октября, понедельник
На утреннем докладе, когда совещание уже закончилось, полковник Цветанов задержал старшего инспектора и протянул ему лист бумаги.

— Взгляни-ка. И займись этим… пока не подкину задачку посерьезней.

Так начался первый рабочий день майора Траяна Бурского после возвращения из отпуска. Начался с бумаги, подписанной некоей Верджинией. Собственно, только это и привлекло его внимание: почему Верджиния, а не Виргиния, например?

Весь документ целиком он прочитал уже в своем кабинете.

«Товарищу Начальнику МВД — Здесь

Заявление

от Верджинии Христовой Кандиларовой, проживающей: город София, микрорайон «Младост-V», блок 505, подъезд Е, этаж 5, квартира 13.

Товарищ Начальник,

исчез мой муж! Он отдыхал по путевке в санатории шахтеров на курорте «Милина вода» и должен был вернуться не позже 30 сентября, а его до сих пор нет. Это заставляет меня тревожиться. Прошу начать розыск и найти его. Убедительно Вас прошу!

С уважением — Верджиния Кандиларова.

P. S. Моего мужа зовут Петко Христов Кандиларов».

Странно, с чего бы это на него, на старшего инспектора, шеф возложил такую пустяковую задачу? Впрочем, беря листок бумаги из рук полковника, Траян заметил на обычно невозмутимой физиономии Цветанова выражение лукавства… И потом, что за нелепица: «Начальнику МВД»! Начальник же, долго не раздумывая, начертал зеленым фломастером в левом верхнем углу: «Майору Бурскому — к исполнению».

Один звонок в санаторий — и дельце с плеч долой.

Но именно вслед за звонком и посыпались неожиданности.

Директора, как и следовало ожидать, на месте не было. А секретарша директора, которая, судя по ее амбициям, вершила все санаторские дела, отказалась дать необходимые сведения. «Приезжайте к нам сами, по телефону справок не даем! — отрезала она и, пока Траян приходил в себя, добавила: — Избави бог от любопытных, я вам не справочное бюро». В конце концов, после строгих увещеваний с его стороны, она соблаговолила сообщить, что никакой такой Кандиларов вообще у них не появлялся. Обиженная, она в отместку так долго наводила справки, что Бурский даже начал отчаиваться.

Не появлялся! Что бы это могло означать? Прежде всего то, что Кандиларов, поди знай почему, не явился с путевкой на курорт «Милина вода». Такое бывает, когда, например, есть возможность провести время поинтереснее, чем возле минеральных источников. Но тогда, дабы прикрыть свою авантюру, надо хоть возвратиться домой вовремя, день в день, как указано в путевке.

А внимательно ли просмотрела списки мстительная секретарша? Может, проще самому махнуть на курорт да проверить? Нет, вряд ли игра стоит свеч. Четыре дня прошло после подачи заявления, и кто поручится, что Петко Кандиларов уже не блаженствует со своей законной супругой? Не станет же она подавать заявление, что муженек нашелся.

Бурский раскрыл телефонный справочник. Кандиларовых насчитывалось два десятка, но ни Петко, ни Верджинии там не значилось.

Пришлось опять вернуться к заявлению. Странная формулировка — «Начальнику МВД». Да София, если исключить самого министра, полна «начальников МВД». Странно и то, что дикую эту бумагу занесло в их отдел. Едва ли мадам Верджиния обрадуется, когда узнает, чем именно занимается этот отдел.

Поначалу насторожило, что заявительница не указала имени мужа. Однако Бурский сразу же отмел это подозрение: она свыклась с этим именем, формальностей не знает, а затем все-таки написала в постскриптуме. Но вот как расценивать «убедительно Вас прошу»? Его вроде бы уговаривают исполнить свой долг!..

В это время появился заместитель Бурского, капитан Шатев. Кивнул, даже не спросив насчет проведенного отпуска, и придвинул телефон к себе. Но прежде чем набирать номер, посмотрел на своего озадаченного начальника.

— В чем дело? Отчего такой понурый? Бурский пожал плечами.

— Что-нибудь серьезное? Пришлось ему рассказать.

— Ну, если только этот пустяк тебя мучит — подключи меня. Давай я сварганю кофе, и пока ты будешь им наслаждаться, я свяжусь с кем надо на курорте.

Через два часа с курорта «Милина вода» позвонил старший лейтенант Левков и доложил, что побывал в шахтерском санатории и лично проверил списки отдыхающих. Разыскиваемый гражданин — Петко Христов Кандиларов — в этом году там не отдыхал вообще. Ни в смене с 16 сентября, ни в предыдущие. Левков даже перестарался, он явно жаждал потрафить столичному начальству.

— Каковы дальнейшие указания? — спросил Шатев.

— Да-а… — Бурский задумался. — Это не одно и то же — искать пропавшего три дня назад или три недели.

— Чего раздумывать, нужно немедленно посетить мадам Кандиларову. — Шатев размахивал ее заявлением. — Мы же действуем наугад, вслепую. Ищем человека, не зная о нем ничего. Ни примет, ни даже места работы.

— С чего начинать, во всех учебниках написано. Но вот закавыка: у Кандиларовых нет домашнего телефона. А вызывать ее повесткой, сам понимаешь, не стоит, да и сколько времени еще пройдет. И без того уже потеряно двадцать дней. В нашем распоряжении только адрес заявительницы.

— Видел. Микрорайон «Младост».

— Отсюда следует, что…

— О, какой тонкий намек… Я наношу даме визит, и мы с нею беседуем.

— Ничего ты не понял. К даме поеду я. Ведь у меня машина.

— Мне тоже не помешает, раз уж я подключен. Лишь сидя в «ладе», они сообразили, что время для визита к даме слишком уж раннее. Бурский использовал подходящий случай без всякой спешки заправить машину.

— Слушай, давай немного порассуждаем, — сказал Шатев. — Где мог быть Кандиларов вместо санатория?

— Версии возможны самые противоречивые. Вернись он домой вовремя, не побывав в санатории, можно было бы отстаивать гипотезу насчет любовницы. Но две недели для страстишки на стороне многовато.

— Многовато? Это с твоей точки зрения. Может, кому-нибудь это и маловато… Нет, меня тревожит, почему он не возвратился, это главное. Боюсь, выплывет кое-что посерьезней обычных шашней.

— Катастрофа? И все еще не пришел в сознание? Но в карманах-то у него — собственные документы!

— Ох, чую недоброе. Что-нибудь такое… — Шатев решительно чиркнул пальцем поперек горла. — И на тот свет. Вместе с собственными документами. Ищи их потом свищи.

— Не спеши с предчувствиями. Представь себе: мы звоним, а нам открывает дверь упитанный гражданин в красивых домашних тапочках. «Извините, ваша фамилия?» — «Кандиларов».

Дом был шестнадцатиэтажный, а оба лифта, как водится, не работали: один ремонтировался, другой просто забарахлил. Слава богу, что Кандиларовы угнездились всего лишь на пятом этаже.

Только после второго, настойчивого звонка раздались шаги за дверью и тихий женский голос спросил:

— Кто там?

— Милиция! — отчеканил капитан Шатев. — По поводу вашего заявления.

Дверь приоткрылась, но лишь на длину блеснувшей стальной цепочки.

— Пожалуйста, предъявите документы, — теперь уже более уверенно сказала молодая женщина.

Бурский раскрыл служебное удостоверение, цепочка звякнула, их пригласили в квартиру.

— Извините, мне страшно одной. После исчезновения мужа я боюсь, как бы не случилось чего-нибудь и со мной.

Прихожая оказалась необыкновенно большой, но до отказа забитой самой разнообразной мебелью. В исполинском зеркале на стене отражались подставки для зонтов, для сумок, какие-то сундуки, калошницы, стульчики, пуфики, шкафчики, а надо всем царила необъятная — под стать зеркалу — вешалка, способная вместить одежду нескольких десятков гостей.

И уж вовсе поражал воображение холл. Не менее чем на сорока квадратных метрах тут красовались: японский цветной телевизор, сверкающий музыкальный комбайн размерами со шкаф и рядом с ним японский кассетофон (примерно полторы тысячи левов, если перевести на болгарские деньги, отметил про себя Бурский). Из валютных магазинов была и роскошная люстра с семью плафонами, и, разумеется, мебель: столик, покрытый толстым черным стеклом, диван и три глубоких кресла, обитые темно-коричневой кожей. Одно из кресел облюбовала сиамская кошка — вся бледно-бежевая, лишь ушки и хвост темно-кофейные. И, разумеется, с голубыми глазами.

— Слезай, миленькая, — чуть подтолкнула ее Кандиларова, но кошка только потянулась, выгнулась колесом и снова улеглась. — Иди, Жози, не ставь нас в глупое положение перед товарищами.

Кошка явно поняла, чего от нее хотят, и замяукала — угрожающе, странно взлаивая.

— Такая капризная, — как бы оправдываясь за своенравного зверька, сказала Кандиларова.

— У меня тоже кот, но послушный, — смиренно проговорил Бурский. — Не успею ступить на порог, а он уже хозяина встречает… Да вы не беспокойтесь, пусть сидит в кресле, я могу и постоять.

Судя по всему, Кандиларова почувствовала иронию в его словах. Кошечка была осторожно перенесена на толстый светлый ковер, раскинувшийся от стены до четырехстворчатого окна.

— Майор Бурский, — представился Траян. — А это мой коллега, капитан Шатев.

— Нашелся мой муж? — спросила Кандиларова.

— Пока нет. Потому мы и пришли к вам. Мы ведь почти ничего о нем не знаем.

— Что же вас интересует? Я отвечу на любые вопросы. Но прежде всего угощу вас отменным кофе. Кофемолка фирмы «Симменс»— просто чудо. И коньячка добавлю. Вы не против «камю»?

— Мы не против кофе, — улыбнулся Бурский. — От коньяка же вынуждены отказаться.

— Ну, если вынуждены…

Оставшись вдвоем, они рассматривали холл. Казалось, здесь когда-то раз и навсегда был задействован рог изобилия. Судя по диковинной кофемолке «Симменс» и коньяку «камю», другие комнаты тоже вобрали в себя немало диковинного. Шатев тихо прошептал:

— Хоть кино снимай. Например, интрижка из тяжелой жизни популярного эстрадного певца.

— Или скульптора, создающего монументальные памятники.

Будто недовольная их издевками, кошка кинулась вдруг к ноге Бурского, яростно ее царапнула, после чего вмиг скрылась под кушеткой. Бурский засучил брючину. Из трех глубоких царапин проступали капли крови.

Вошла Кандиларова с подносом. Взглянув на кровавые царапины, она возвысила голос до патетичной строгости.

— Ах, Жози, Жозефина, нехорошая кошка, что ты натворила! Ведь товарищи-то из милиции! — И затем, обращаясь к Бурскому: — Извините, товарищ милиционер, Жози обиделась, что вы заняли ее любимое кресло. Сейчас я вашу рану залечу.

Она быстро принесла вату, смоченную в одеколоне, и лейкопластырь. Наконец пришел черед попробовать кофе. И тут мужчины заметили, что Кандиларова успела переодеться. Вместо пестрого лоснящегося пеньюара ее пышные формы облегало теперь весьма легкомысленное платье.

Вопросы задавали по очереди, ответы и уточнения записывал Шатев. Хозяйка отвечала быстро, исчерпывающе и почти не размышляя.

Установили, что Петко Кандиларов родился в 1930 году в городе Павликены. Уже довольно долго работал он в райсовете и возвысился до должности (Верджиния явно этим гордилась) заведующего отделом координации. В молодости он был женат на «одной идиотке», как выразилась Кандиларова, и завел с нею «двух внебрачных ублюдков». Бурский был даже ошарашен. «Кто же отец этих внебрачных ублюдков?» — подумал он, однако промолчал. «Ублюдками» оказались сын и дочь Кандиларова, которые почему-то вообще не интересовались родным отцом, особенно после его второго брака. Она, Верджиния, не помнит, чтобы «ублюдки» хоть раз его посетили, да, ни единого раза.

Когда вопросы были исчерпаны, Кандиларова тоже поинтересовалась:

— И все-таки, не скажете ли вы мне что-либо ободряющее?

— Да вы не беспокойтесь, — сказал Бурский. — Мы думали, муж ваш уже дома. Вообразили даже, что он сам откроет нам дверь.

— В тапочках! — улыбнулся Шатев.

— Смущает нас лишь одно обстоятельство… — Бурский осадил его взглядом. — Кандиларов вообще не появился в шахтерском санатории. Ни шестнадцатого сентября, ни к концу смены.

— Что?! — искренне изумилась женщина. — Как так — не появился! Нет, вы ошибаетесь.

— Ошибка исключена, мы проверили дважды. Вспомните, у него действительно была путевка в «Милину воду»? Ведь есть и другие санатории для шахтеров.

— Он сам показывал мне путевку. Перед отъездом. Даже заставил меня ее прочитать. И открытку прислал из санатория, на ней — корпус, где он жил, и крестиком помечена его комната — да, именно крестиком.

— Не могли бы вы показать эту открытку? — попросил Бурский.

— Сейчас поищу. Если не засунула куда-нибудь. Кандиларова удалилась и вскоре вернулась с цветной открыткой в руке.

— Вот, убедитесь сами.

Бурский взял открытку за уголок, повернул к себе лицевой стороной. Шатев склонился к его плечу.

На открытке было запечатлено некрасивое трехэтажное строение на зеленой лужайке. Справа одно из окон второго этажа помечено было черной буквой «х». На обороте — адрес Кандиларовых и короткий текст:

«Среда, 18 сентября. Любимая моя Виргиния, приветствую тебя с курорта „Милина вода“. Разместили меня хорошо, помечаю крестиком мою комнату. Вид отсюда превосходный. Никто мне не мешает. Целую тебя. Твой Петко».

На почтовом штемпеле значилось: «Милина вода», 17 сентября.

— Это его почерк? — спросил Бурский.

— Конечно. А вы сомневаетесь?

— После тою, как он туда не доехал…

— Повторяю, товарищ милиционер, вы ошибаетесь. Именно туда он уехал, именно там отдыхал.

Хорошо, мы еще раз проверим на месте. Но открытку вы должны отдать мне. На время, — сказал Бурский и, заметив, что она колеблется, добавил: — Пока это единственное доказательство, что ваш супруг действительно был в санатории.

— Разумеется, почему бы мне вам ее и не отдать… Тем более, что…

— Пожалуйста, договаривайте.

— Не знаю… такая мелочь… к тому же интимная… есть ли смысл?

— Для нас каждая мелочь может приобрести смысл, — поспешил заверить ее Шатев.

— Муж всегда звал меня Джина, а на открытке написано «Виргиния». Мое имя Верджиния, и он прекрасно это знает. Знает и то, что я настаиваю на правильном произношении. Почему он написал неправильно?

— Какие же из этого выводы? — спросил Бурский.

— Выводы? Никаких. Но я удивилась. Я не могу этого понять.

Вот он вернется, и вы его спросите. А сейчас, пожалуйста, дайте нам несколько его фотографий. Желательно последних. Они будут возвращены.

— Зачем понадобились его снимки? Вы думаете… что-то плохое с ним случилось?

— Плохое ли, хорошее — пока сказать трудно. Но явно что-то случилось.

— Хорошо, сейчас поищу.

Когда женщина вышла, Шатев спросил:

— Как это ты сказал? Плохое — или хорошее? Интересно, что хорошее могло с ним произойти.

Бурский улыбнулся.

— Какая-нибудь любовная авантюра, к примеру.

— Дались тебе эти авантюры! В его-то возрасте!

— Когда доживешь до этого возраста, может, и поймешь суть проблемы. А проблема…

Бурский осекся, ибо вошла Кандиларова. Она подала ему три фотографии.

Одна, любительская, запечатлела супругов Кандиларовых в саду, на двух других исчезнувший муж был снят для документов перед поездкой за границу.

— Он снимался в начале этого года. Ездил в Швейцарию по линии «Балкантуриста», — пояснила Верджиния.

Бурский спрятал фотографии в карман, снова пообещав вернуть их, и попрощался. Уже у выхода Шатев сказал хозяйке, которая нежно поглаживала свою кошечку:

Простите, еще вопрос. Вы сказали, что ваш супруг настойчиво предлагал вам взглянуть на путевку, даже ознакомиться с ее содержанием. Как вы объясните такую настойчивость? Может быть, вы выразили какое-то сомнение?

— Никакого такого сомнения я не выражала. Но, повторяю, несколько удивилась. Мне подумалось: уж не захотел ли мой муж куда-то отлучиться по делам и для отвода глаз подсовывает мне эту путевку?

— Мысль интересная, — согласился Шатев. — А может быть, измена?.. Это могло бы дать направление розыску.

— Еще чего! — Женщина бросила на него дерзкий взгляд, предельно дерзкий и откровенный. — Он старше меня на двадцать пять годков!

— Значит, измена исключена? — спросил Бурский.

— Значит, исключена! — отрезала Кандиларова.

— Счастливая вы женщина, — сказал, уже уходя. Шатев.

— Не я счастливая, а он счастливчик, — надменно усмехнулась Верджиния. — И глядите разыщите мне его!

В машине после некоторого молчания Шатев заметил:

— По-моему, Кандиларова выложила все. Но вот испуганной она мне не показалась. Даже встревоженной. И держалась с нами браво.

— Отчего же с нами? Только с тобой. Отдала должное молодецкой удали.

— Не скажи! Она явно тяготеет к более солидным мужчинам.

— Давай пока оставим в стороне любовные склонности мадам Кандиларовой, — предложил Бурский. — Для начала неплохо бы разрешить противоречие: был (согласно открытке) — не был (судя по устному рапорту старшего лейтенанта).

— Начнем диспут или сразу подбросим монетку? Если орел, то…

Орел или решка, а не отвертеться нам от посещения шахтерского санатория. Не нравится мне эта открыточка. Да и полковнику придется докладывать обстоятельно.

В Управлении Шатев взял служебную машину и с открыткой в кармане поехал на курорт «Милина вода». Езды туда было больше часа, и возвратиться он рассчитывал после обеда, никак не раньше.

Бурский же отправился в райсовет, где работал Кандиларов. Как водится, поначалу обратился в отдел кадров. Начальник отдела пребывал в полном неведении — никакого заявления о продлении отпуска от работника, интересующего товарища майора, не поступало. По всем правилам следовало бы уже вынести административное взыскание за прогул, но начальство не упустило возможность, конечно же, высказаться по поводу бездушного отношения к кадрам и обязало уведомить милицию…

Внимательно ознакомившись с личным делом, Бурский ничего полезного для себя не нашел. Кроме обычных анкетных данных здесь были выдержки из приказов о благодарностях и денежных премиях, небольших, но выписываемых регулярно, два-три раза в год. По всем статьям выходило, что Петко Кандиларов хороший, даже отличный служащий райсовета. Тем поразительней было неприязненное к нему отношение заведующего отделом кадров, человека не первой молодости, седого, с изможденным лицом. Кадровик старой школы. Своей враждебности он и не скрывал, а на вопрос Бурского по этому поводу ответил откровенно:

— Видите ли, ни в чем конкретном упрекнуть я Кандиларова не могу. Таких теперь развелось хоть пруд пруди. К любому и всякому, будь то начальник, или вахтер, или уборщица, он подступается с бесконечной любезностью и учтивостью…

— Извините, с каких это пор учтивость и любезность попали в разряд недостатков? — с улыбкой осведомился Бурский.

— Поймите, все это показуха, лицемерие, пыль в глаза. Лишний раз подсуетиться, ввернуть красивое словечко — это же самый дешевый товар в человеческих отношениях. Тому, кто его продает, товарец этот не стоит ничего. Зато его втридорога оплачивают доверчивые простаки.

Себя к доверчивым простакам кадровик явно не причислял.

— Стало быть, сладкими речами ловит в силки простофиль?

— Гм… это смотря какая дичь. Начальство, как правило, на комплименты не клюет, ему услужи дельцем. Так что к одним он подступает с речами, а других опутывает делишками.

— Опутывает, говорите?

— Тут он мастак. Страшного напора деляга. Для него вообще не существует невозможного. Даже мне, представьте, сумел услужить, хотя прекрасно знает, что я о нем думаю. Потом сказал про меня одному из своих дружков: «Ничего, теперь этот пес меньше лаять будет…» Чем услужил? Раздобыл мне английское лекарство, которое не сыщешь ни в одной аптеке, даже там… — Кадровик выразительно выставил палец вверх. — Спас мою супругу. До сих пор жалею, что попался на его удочку…

— Жалеете, что спас? — засмеялся Бурский.

Но кадровик не был склонен к шуткам.

— Такое вот положение, товарищ представитель милиции. Мир — увы! — принадлежит нынче таким, как Кандиларов.


Около четырех появился Шатев. Еще в дверях, запыхавшийся, не дожидаясь вопросов начальника, выпалил:

— Не был он там! Не был!

Переведя дух, уже спокойно и подробно рассказал, с кем встречался, какие бумаги и списки просмотрел, и не один раз, и даже касающиеся предыдущих санаторных смен.

— Произошла какая-то ошибка. В комнате, обозначенной крестиком, жили двое из Шумена. Выходит, эта открытка, как говорим мы, юристы, — частный документ с неверной информацией. Допускаю, что написал ее сам Кандиларов — хотя и тут есть сомнения, и надо подвергнуть ее графологической экспертизе, — допускаю также, что он мог лично опустить ее в почтовый ящик (и здесь сомнения немалые), но в санатории для шахтеров он не отдыхал.

— Может быть, в соседнем? Такие же трехэтажные коробки нагородили по всей Болгарии.

— Думал и об этом. «Милина вода» курорт далеко не фешенебельный, там санаториев — раз, два и обчелся. Я проверил все и могу поручиться: Кандиларов солгал.

Полковник Цветанов встретил их внимательным взглядом, в котором, как им обоим показалось, затаилась насмешка. Указательным пальцем он массировал переносицу, отчего массивные черные очки ездили вверх-вниз, — верный признак хорошего настроения.

— Ну как, разыскали пропавшего мужа? Передали с рук на руки любящей супруге? Да вы садитесь, не маячьте, и так видно, что оба выше меня… То есть не выше — длиннее!

Бурский рассказал все сбивчиво, но достаточно подробно.

— Что ж получается? — развел руками полковник. — Шестнадцатого сентября рано утром он целует на прощание супругу, и далее след его теряется, если не считать фальшивой открытки. И вы вдвоем не можете найти среди девяти миллионов соотечественников ни единого, кто бы его видел? Остановимся на версии «Человек-невидимка»?

На этот игривый тон с подначками Бурский решил ответить подобающе:

— Открытка-невидимка не фальшивая, а с неверной информацией.

— Готов согласиться. Хотя, может, и фальшивка. Но сперва поделитесь-ка вашими версиями об исчезнувшем.

— Первая. Он знал, что не поедет в санаторий, и показывал жене путевку для отвода глаз. А для вящей убедительности отправил с курорта открытку. Или попросил кого-то отправить ее.

— Что установили графологи?

— Жена уверена: на открытке почерк Кандиларова. Мы намерены немедленно передать ее в научно-технический отдел, — робко сказал Шатев.

— Значит, еще не передали. Продолжайте, Бурский.

— Эта версия вызывает несколько вопросов. Первый: почему отпускник с путевкой исчез? И сразу же второй: почему он не вернулся в положенный срок? Либо с ним что-то случилось, либо легенда с путевкой ему уже не нужна.

— Что же он поделывает, распрощавшись с легендой?

— Допустим, спокойно перешел границу.

— Не бывает спокойных переходов границы. Переход или законный, или незаконный.

— Я бы начал с законного варианта, — почему-то вздохнул Шатев.

— И вы его уже проверили?

— Товарищ полковник, мы покамест…

— М-да. Похвально. С этого и следовало начинать. Графологи в неведенье, пограничники не запрошены. Два — ноль в мою пользу.

Не ладится у нас сегодня с докладом, подумал Бурский. Обычно бойкий, порывистый, порою даже вспыльчивый, Шатев на сей раз отвечал как-то робко, растерянно. Кажется, его доконали шпильки начальства. Решил вмешаться:

— Товарищ полковник, идут лишь первые часы расследования, которое надо было бы начать почти три недели назад. Так что разрешите продолжить?

Полковник кивнул.

— Итак, первую версию придется пока отставить: при любовной интрижке Кандиларов не опоздал бы с возвращением к жене. К тому же и возраст — под шестьдесят — не очень-то располагает к безумствам плоти.

— Старый пень, случается, долго горит, — пробормотал Цветанов.

— Но Кандиларова абсолютно уверена, что весь жар сердца он отдает лишь ей, — сказал, приободрившись, Шатев. — Он старше ее на четверть столетия.

После убийственного словосочетания «четверть столетия» наступила тишина. Полковник что-то рисовал в своем блокноте. Наконец спросил:

— А вторая версия?

— Вторая, она же и последняя, такова: Кандиларова похитили и где-нибудь прячут…

— Постой-постой! — оживился полковник. — Версия заманчивая. Но тогда зачем ему было настойчиво совать жене путевку, зачем открытку посылать?

— Верно, концы не сходятся. Хотя открытка может оказаться и поддельной. Скоро узнаем. Однако заметьте: именно вторая версия объясняет его сегодняшнее отсутствие. Подытожим обе версии. Мы легко установили, где его нет. Теперь пора установить, где он находится. Добровольно ли гостит у какого-нибудь гражданина…

— Или гражданки, — вставил полковник.

— Задержан где-то…

— Или закопан, — заключил Шатев.

— Допускаю, может быть, уже и закопан, — согласился Бурский. — Идет двадцать второй день, как он исчез. Не носовой же платок пропал — человек! Живого или мертвого, у нас или за границей мы обязаны обнаружить его. Надо объявить всеобщий розыск.

— Да-а-а, — язвительно протянул Цветанов. — И перекопать решительно все поля, луга и леса?

— А что, надо будет — и за лопаты возьмемся. Но сначала проверим все пункты «скорой помощи», больницы, морги. Бывает, после катастрофы люди долго не приходят в сознание.

— При нем документы. Сразу бы сообщили.

— А если их не было? — спросил Шатев.

— И такое возможно. Но розыск объявить надо прежде всего.

— Ситуация осложняется, — сказал полковник. — Задействовать механизм розыска — дело нешуточное. А пока дадим вам в помощь молодого энергичного помощника, полного криминалистических иллюзий. Пусть-ка пооботрется возле вас. Дело — по крайней мере на первый взгляд — кажется чистым, без крови и поножовщины, в самый раз для стажера.

Бурский и Шатев переглянулись. Полковник, нажав кнопку радиотелефона, сказал:

— Гергина, найди-ка того стажера. Попроси ко мне.

— Он здесь, товарищ полковник, — раздался голос секретарши. — Ждет не дождется вашего вызова.

В кабинет вошел высокий светловолосый паренек и отрапортовал, вытянувшись по стойке «смирно»:

— Товарищ полковник, курсант четвертого курса факультета криминалистики Петко Александров Тодорчев прибыл для прохождения практики.

— Вольно, курсант. Практику начнешь в группе старшего инспектора Траяна Бурского. — Церемонным жестом он указал на майора. — А это инспектор Николай Шатев. Лично на тебя, Петко, возлагается такая задача: помочь двум твоим старшим коллегам обнаружить следы исчезнувшего человека… Итак, желаю успеха всем троим!

8 октября, вторник
Первое, что они узнали, запросив Центральный компьютер: Петко Христоф Кандиларов никогда не был под судом и следствием. Затем поступили сообщения с пограничных КПП: после 15 сентября разыскиваемый гражданин Болгарию не покидал.

Разумеется, он мог пересечь границу с фальшивым паспортом, под чужим именем, то есть незаконно, хотя нарушений границы в указанное время не было зафиксировано.

Следом начали приходить ответы из окружных управлений милиции, моргов, больниц — безрезультатно.

Под вечер, когда все возможности исчерпались, Бурский сказал Шатеву и практиканту:

— Уважаемые коллеги, мы, кажется, в тупике. Что предпримем завтра? Что вы вообще думаете о загадке, заданной нам Кандиларовым?

— Я думаю, он перебрал с загадками, — устало откликнулся Шатев. — Может, полковник и прав: гуляет с любовницей, допустим по Видину, и обдумывает текст заявления о разводе.

— Заодно и заявление об увольнении. В райсовете такого прогула не потерпят, тем паче приобретшего огласку.

— А он им вместо заявления — больничный лист. Запросто! Как бывает, когда любовница — участковый врач…

— В его годы легче расстаться с участковым врачом, чем с нажитым капиталом. Ты вспомни его апартаменты — это ж пещера Аладдина!

— Да, о сокровищах этой «пещеры» надо бы поразмышлять особо. Как это средней руки служащий райсовета умудрился поднакопить столько всего? — Шатев задумался. — Послушайте, а ведь если Кандиларов закопан где-нибудь в лесу, в горах, тем более под осыпью, то найдет его не милиция, а палеонтолог двадцать первого века.

— Остроумно. Только у нас нет времени ждать третьего тысячелетия, — сказал Бурский и обернулся к стажеру: — Вы, Тодорчев, что думаете?

Паренек смутился, даже слегка покраснел.

— Смелей, смелей, — приободрил его Шатев. — Наша профессия не для боязливых и не для застенчивых.

— Видите ли, я думаю, надо исключить возможность того, что этот… Кандиларов… задержался у какой-то женщины. В его годы люди не так уж часто рискуют общественным и семейным положением. Во всяком случае, у вас нет данных о том, что супруги, допустим, не ладили, что дело шло к разводу.

— Не у вас, а у нас, дорогой коллега, — поправил парня Шатев.

— Да, у нас. И еще…

— Не стесняйтесь, говорите.

— Когда меня посылали к вам, то прямо-таки заверили, что я буду проходить практику в отделе по расследованию убийств и тяжких преступлений против личности. А вместо этого…

— Вы, кажется, недовольны? Да? Разочарованы? Не торопитесь. Будут у вас еще расследования и потяжелей, это я вам обещаю.

Зазвонил телефон. Майор поднял трубку. Ответив собеседнику односложным «да», заторопился к выходу.

— Звонила Кандиларова, — сказал он уже в дверях. — Получила еще одно письмо от мужа — из Стамбула. Полковник Цветанов приказывает поехать и взять у нее это письмо.


Он вернулся примерно через час. Шатев и Тодорчев терпеливо дожидались, пока Бурский достанет письмо, включит сильную лампу-рефлектор и сядет за свой стол.

Письмо покоилось в сложенном вдвое листе белой бумаги. Большим пинцетом, извлеченным из среднего ящика стола, майор подцепил конверт и перенес его в круг света. Конверт был тонкий, размером больше обычного, с красными и синими ромбиками по краям, левее марки с изображением Кемаля Ататюрка пестрела наклейка: «Авиа». В сильную лупу ясно прочитывались буквы стамбульской почты и дата — «02.10». Ниже черными чернилами значился адрес Кандиларовой. Виргинии, именно Виргинии Кандиларовой.

Все так же пинцетом Бурский перевернул конверт. На штемпеле софийской почты значилось вчерашнее число, а в самом низу — приписка: «Отправитель: П. Христов».

В конверте лежала столь же непривычно большая цветная открытка с изображением знаменитой некогда мечети, а еще раньше — не менее знаменитой византийской церкви «Святая София».

Послание гласило:

«Милая Виргиния, со вчерашнего дня я нахожусь здесь, в Стамбуле, о чем и спешу тебе сообщить, чтобы не тревожилась за меня. Зачем и какими судьбами попал сюда — объясню при удобном случае. Открытку эту покажи кому следует, если появится необходимость. И знай: случившееся — к добру, как для меня, так, может быть, и для тебя. Вскоре напишу обо всем подробнее, но уже из дальних краев. Надеюсь, что мы снова будем вместе. Прощай. Твой П.»

10 октября, четверг
Стажер дежурил в отделе: ему пока что не решились поручить самостоятельную задачу. А для Бурского и Шатева два дня промелькнули в беготне, в бесчисленных телефонных разговорах. На третий день настало время докладывать полковнику, и все трое явились к нему в кабинет.

— Ну, будем носиться как угорелые или пора признать себя побежденными? — начал Цветанов свои подковырки. — Что же, поверите, что Кандиларов улизнул в Турцию, и прекратите расследование? Поскольку, мол, искать пропавшего супруга уже не имеет смысла.

— Дело Кандиларова, товарищ полковник, не такое уж и простое, — огрызнулся Бурский.

— Разумеется, разумеется. Нашему брату проще получать денежки в день зарплаты… Несколько труднее предложить, к примеру, интересную версию.

— Хорошо, тогда выслушайте ее. Графологическая экспертиза установила, что на обеих открытках почерк один — Петко Кандиларова. Дактилоскопический анализ материала столь же категоричен: отпечатки пальцев на открытках — только Кандиларова и его жены. На первой, конечно, обнаружены и другие отпечатки: ведь она была послана без конверта.

— Ага, намекаешь на то, что…

— Обойдемся без намеков. Традиционные графологические и дактилоскопические методы идентификации подтвердил электронно-вычислительный графоскоп. Экспертиза основывалась на достаточном исходном письменном материале, взятом из квартиры Кандиларова и из райсовета. Установлено также, что текст обеих открыток написан одной и той же авторучкой. Чернила западной марки «Бриллиантшварц», у нас в продаже таких нет:

— И трех дней не прошло, — невозмутимо сказал полковник, — а как много всего установил электронный графоскоп…

— Ну, кое-что придется устанавливать нам, а не графоскопу, — обидчиво возразил Бурский. — Первое: действительно ли был Кандиларов в географических пунктах, указанных на открытках. И действительно ли сам отправлял свои послания. И второй вопрос, независимо от ответа на первый: по своей воле Кандиларов писал и отправлял открытки или его принудили?

— Попробуй-ка принудь меня написать, чего мне не хочется!

— Да он ведь не полковник милиции, товарищ полковник. К тому же и неизвестно, какими средствами на него воздействовали.

— Или обманули! — вдруг вырвалось у Тодорчева.

— Вот именно. Совсем не обязательно насилие над волей, принуждение, проще прибегнуть к хитрости, обмануть, — согласился майор. — Но вернемся к первому вопросу: резонно ли предполагать, что кто-то хотел внушить супруге Кандиларова, а через нее, вероятно, и нам, что ее муж с шестнадцатого по тридцатое сентября находился в санатории шахтеров. Именно внушить, ибо мы-то бесспорно установили, что и духу его там не было. Почему бы не допустить, что и вторым посланием нас хотят ввести в заблуждение? Ведь если признать, что Кандиларов уже в Турции, то сама собой отпадет необходимость искать его в Болгарии.

— Хочешь сказать, что для нас разыграли спектакль? Мерси! Сначала попытайся ответить на такую реплику из зала: «Твоя версия построена на правиле „почерка преступника“, не так ли?» Мол, тот, кто действовал определенным способом, обязательно его повторит. Только ведь нет правил без исключений. Кто поручится, что наш случай — не исключение?

Бурский попытался было возразить, но полковник остановил его жестом.

— Потерпи! Этот твой гипотетический преступник, разве не обязан он был допустить, что как только мы обнаружим обман с первой открыткой, то наверняка поставим под сомнение и достоверность второй?

— Верно. Не будь первой, я бы не усомнился во второй.

— Вот так-то! И что из этого вытекает?

— Автор этих открыток, на мой взгляд, явно перестарался. Переборщил. Но вот почему?..

— Да, так почему? — торопил полковник.

— Не исключено, что просто по недомыслию, по собственной глупости. Вообще-то я избегаю оперировать версиями о глупом преступнике, слишком это опасно. Потому допускаю: трюк с открытками был кому-то необходим, чтобы оттянуть время, отдалить начало розыска. И следует признать, трюк удался, мы потеряли три с лишним недели. А сейчас, вполне возможно, трюкачу уже безразлично, если обман и раскроют. Ведь Кандиларов или в Турции, или… — Бурский развел руками.

— Что — или? Договаривайте.

— Не знаю. Но сложности предвижу немалые.

— Товарищ полковник, разрешите и мне, — попросил Шатев.

— Какие тут разрешения? Да мы все четверо только и ждем, когда нас посетит наконец умная, оригинальная мысль!

— В обеих открытках обращение к жене — «Милая Виргиния», — сказал Шатев. — А Кандиларова утверждает: иначе, как Джиной, муж ее не называл. Лично ее это больше всего и смутило. «Будто не он писал» — вот что она сказала. Давайте задумаемся. Может быть, муж хотел таким образом предостеречь свою жену, а?

— Вот это мысль! — воскликнул полковник Цветанов.

— Если судить по семантическому анализу… — начал было Бурский, но начальство его осадило:

— Не объясняй нам, пожалуйста, что такое семантика. Давай-ка послушаем капитана. Сдается, у него что-то дельное наклевывается.

— Я убежден, что это странное обращение — не случайность. Должно быть, в обоих случаях Кандиларов не смог прибегнуть к открытому тексту. Значит, нечто, — Шатев возвысил голос, — препятствовало ему изъясняться свободно. А может, некто?.. Тогда о каком препятствии конкретно может идти речь? О принуждении, например. Об угрозах. О насилии… И другая странность — подпись отправителя: «П. Христов».

— Что же здесь странного? — удивился полковник. — Любой болгарин в неофициальных письмах прибегает к краткой форме подписи.

— Но он всю жизнь подписывался не иначе, как Кандиларов! Хотя фамилия его и отдает церковным елеем[2], раньше-то он ее не менял. Почему же теперь, в открытках, вместо Петко Кандиларова — какой-то П. Христов?

— Все-таки он из Турции пишет, — сказал Бурский. — Объявляет себя невозвращенцем.

— Ну и что? От турок он скрывается, что ли? — сказал полковник.

— А то, что «со вчерашнего дня» он в Стамбуле, но дату не уточняет, — гнул свое Бурский.

— Не хочет, чтобы установили, когда перешел границу.

— Намекает… да нет, прямо говорит: не намерен, мол, долго задерживаться в Турции, собирается в дальние края.

— Из Турции их обычно в Америку переправляют, а то и в Австралию, — проговорил полковник.

— Или, опять-таки, нас надувают. Вынуждают ничего не предпринимать, пока он не скроется черт знает куда, — продолжал размышлять Бурский. — Чтобы и не пытались разыскивать его в Турции.

— Что еще, капитан Шатев? — немного выждав, спросил Цветанов.

— Еще… Содержание стамбульской открытки кажется мне чересчур сухим. Все-таки любимая женщина, на двадцать пять лет моложе. Кандиларов порывает с ней, может быть, навсегда. А подпись — точно на пустяковой записочке: «Твой П.» Заметьте: в первой открытке все гораздо сердечнее: «Целую тебя. Твой Петко».

Шатев замолчал, и трудно было понять, исчерпал он аргументы или ждет поддержки своих коллег.

— Ну так вот, — сказал полковник, досадливо махнув рукой. Ничто меня не убеждает, что Кандиларов не пьет сейчас шербет на берегах Босфора. И если ни у кого нет более весомых аргументов, то мой вам совет, ребятки: распрощайтесь с пустыми домыслами. Пора передавать дело коллегам из госбезопасности. Оно их заинтересует гораздо больше, чем вас, да и возможностей у них побольше. Глядишь, узнают и где он обретается в Турции, и с кем снюхался, и что поделывает, и куда понесут его ветры эмиграции.

— Лично я не согласен, товарищ полковник, — заявил вдруг Бурский.

— С чем это не согласен? — поморщился полковник. — Что у госбезопасности больше возможностей?

Не очень-то он любил, когда ему перечили так решительно.

— Не согласен, что нужно у нас дело отнимать. Как бы не попасть впросак перед коллегами из госбезопасности.

— Не беспокойся за свою репутацию. Если кто и окажется в неловком положении, так только я… Приказываю: розыск прекратить. Пропавший человек найден. Или вам охота тянуть дело Кандиларова до тех пор, пока не выйдете на пенсию?


Возвращаясь к себе, молчали. Но в душе каждого бушевала буря, и, едва переступив порог кабинета, Шатев громыхнул:

— Ну подумай, что ж это!..

— Николай! — резко осек его Бурский и глазами показал на стажера.

Решением начальника он и сам был недоволен, но его спокойный, выдержанный характер исключал крайности, срывы, а тем более недостойные выражения. Просто в данном случае полковник был прав. Стамбульская открытка достаточно красноречива: в Болгарии следов исчезнувшего нет, так что…

— И я думаю, что Кандиларов все еще находится в Турции, — сказал стажер Тодорчев.

— Ишь ты каков! — Шатев нашел наконец, на ком выместить обиду. — Такой молоденький, а уж и подлиза, и карьерист. Знаю я эту породу, вечно на стороне начальничков.

Парень не испугался, не отступил:

— Разве у младших нет права на собственное мнение?

— Погляди-ка на этого собственника!

— Угомонись, Николай! — Бурский с улыбкой покачал головой. — Я тоже не исключаю, если можно так выразиться, «стамбульских возможностей».

— И ты, Брут!

— О, да ты, кажется, Цезарем себя возомнил? — Шуточный тон возымел действие, атмосфера разрядилась.

Однако общее недовольство непроясненной ситуацией так и осталось.

11 октября, пятница
Бурский был точен и исполнителен во всем, включая приход на работу. Даже незначительное опоздание он считал грубым нарушением дисциплины. Но и раньше положенного не являлся: считал это потерей личного времени. «Быть точным, появляться минута в минуту, — любил он говорить, — это, знаете ли, мастерство!» Сам будучи воплощением точности, Бурский в душе не одобрял полковника Цветанова, для которого понятия рабочего времени как бы и не существовало («Выдумка для чиновников!») — в том смысле, что признавал он только ранний приход на службу и поздний уход. Главным своим земным предназначением полковник почитал необходимость работать как вол — и тут он решительно расходился во мнениях со своею супругой. Но больше всех других страдала, конечно, его секретарша, которая, хоть и пыталась приноровиться к шефу, на работу приходила поздно, а с работы отпрашивалась рано (опять-таки, по критериям полковника).

На сей раз Цветанов встретил майора любезно, даже чересчур: последовали расспросы о здоровье, о самочувствии жены, об оценках и поведении детей. Не забыл он проявить интерес и к успехам капитана Шатева, и к успехам стажера.

Тем временем секретарша принесла кофе и ледяной тоник в высоких бокалах — угощение, обычно предназначавшееся для гостей. Бурский живо смекнул, что и сервис, и дипломатические любезности затеяны неспроста, и терпеливо дожидался главного, стараясь не выказать удивления (лучший способ отомстить за вчерашний приказ).

— Сам знаешь, Траян, — как-то особенно проникновенно сказал полковник, — точность — вежливость королей. А вежливость милицейских начальников? В умении смело признавать свои ошибки.

— Полковников или майоров? — не поднимая глаз от кофе, спокойно спросил Бурский.

— Полковников, само собой, полковников, не беспокойся. Какой начальник из майора! — совсем весело воскликнул Цветанов. — Вроде бы нашел я твоего Кандиларова. Тот или нет — никто пока не знает. Но за последние три недели другие Кандиларовы не исчезали. Вероятней всего, тот.

— Неужто успел-таки и шербетом в Стамбуле полакомиться?

— Не ехидствуй, Траян. Лучше почитай сообщение. Бурский так и впился глазами в текст.

«На ваш запрос от 8 октября: Спелеологи общества „Хвойна“ села Петровско обнаружили вчера в Подлой пещере тело мужчины средних лет, одетого по-городскому. Никаких документов при нем не было. Лицо обезображено до неузнаваемости. В нашем округе исчезнувших граждан нет. Труп находится в морге окружной больницы города Смоляна. Ждем распоряжений. Полковник Пепеланов».

Мужчина средних лет, одет по-городскому… Зачем понадобилось сообщать столь заурядную подробность? Верно, хотят подчеркнуть, что городское платье — не очень-то подходящая одежда для места, где найдено тело, — для гор, для пещеры… Как она называется?.. Бурский перечитал телефонограмму. Подлая пещера. Какая, интересно, подлость дала ей название?

— Думаете, Кандиларов? — спросил Бурский.

— Зачем вопрошаешь меня, низложенного апологета стамбульской версии? Уж коли появился труп, пусть и не Кандиларова, надо ехать. Возьми микроавтобус для бригады экспертов, своих ребят не забудь.

Лицо обезображено до неузнаваемости… Да, картинка не для слабонервных. Брать ли стажера? Хотелось бы, конечно, отдалить первую встречу Тодорчева с таким неприглядным образом смерти. А если парень догадается, почему его не взяли, и расценит это как пренебрежение? И вот вопрос: взять ли туда Кандиларову? Все-таки предстоит идентификация личности. Но как подумаешь о том, что ей предстоит пережить… К тому же если вдруг окажется, что произошла ошибка…

Не найдя ответа, Бурский решил посоветоваться с полковником.

— Кандиларову не брать, — сказал тот. — Кто поручится, что это ее муж? — Поразмышляв, он лукаво улыбнулся: — Ведь может оказаться, что все-таки пьет он шербет на берегах Босфора!.. Тодорчева возьми непременно. Чего щадить его нервишки? Свыкнется. Такая уж у нас профессия.


С выездом задержались изрядно — на два часа. Не из-за необходимости собрать экспертов (вся их группа готова была двинуться немедленно), а чтобы одеться для поездки в горы. Бурский успел связаться и с окружным управлением милиции в Смоляне, чтобы сориентироваться в обстановке, и позвонить своему старому дружку Аспаруху Лилкову, журналисту пловдивской газеты. Аспаруха он застал дома, тот сочинял очередную статью: работа в редакции начиналась позднее. Лилков с энтузиазмом воспринял идею сопровождать Бурского. Пухи, как называл его Бурский, превосходно знал Чернатицу, эту часть Центральных Родоп. Да и соскучились они друг по другу, будет о чем перемолвиться.

В Пловдив добирались полтора часа, подкатили прямо к самой редакции. На тротуаре их ждал Лилков, одетый как турист, с внушительным черным кожаным футляром через плечо — предметом его профессиональной гордости. Бурский знал, что в футляре два больших японских фотоаппарата, всегда заряженных (один цветной пленкой, другой черно-белой), полный набор объективов, вспышка, запас пленки и прочие фотопринадлежности. «Истинный журналист обязан знать фотодело, водить машину любой марки и даже вертолет», — говорил Лилков. Насчет вертолета он, увы, загибал, во всем же остальном был, что называется, суперпрофессионалом. «А уметь писать?» — подначивал, бывало, дружка Бурский, на что Пухи ответствовал, похохатывая: «Убей меня бог, не могу выучиться писать плохо!»

Рядом лежал на скамейке не менее знаменитый выцветший рюкзак Лилкова.

Приятели обнялись, похлопали друг друга по плечам, затем Бурский, указав на пузатый рюкзак, поинтересовался:

— Уж не раздобыл ли ты себе еще несколько фотоаппаратов?

— Что за шутки? Позволь я себе подобную выходку, и моя благоверная Катя тут же меня прикончит. Чаша ее терпения давно переполнилась.

Бурский познакомил Пухи со своими спутниками, и машина двинулась в сторону Асеновграда. Неуемную страсть к фотографии Лилков делил со страстью к пересудам. («Для журналиста это тоже способ прикормиться!») Устроившись среди оперативников, он с места в карьер приступил к привычному трепу:

— Эх, братцы, жили б мы где-нибудь на Западе, а? Ну, не в Штатах, так хоть бы в Канаде. Вы бы меня брали с собою на самые что ни на есть интересные дела. Заграбастаю я, к примеру, сумасшедший гонорар — и делю с вами деньгу, поровну, по-братски.

— Да ты, Пухи, и при социализме с голода не умираешь, — сказал Бурский. — И на дело вот тебя пригласили, и дележки гонорара не требуем.

— Пригласили… Небось до входа в пещеру, а дальше — стоп, служебная тайна? Снимай окрестные взгорья да перелески. И насчет дележки отвечу: тридцать-сорок левов, больше у нас за статью не зашибешь. Чего и делить-то.

Бурский проследил, как реагируют его коллеги. Забыл их предупредить, что Пухи нельзя принимать всерьез. Все дипломатично делали вид, что ничего не слышат. Бурский сказал:

— Ладно, Пухи, перейдем непосредственно к нашему делу. Что ты знаешь о Подлой пещере? Там обнаружен труп, и, может, как раз того, кого мы ищем.

— Местные зовут ее Черной дырой, иногда — Чудной пещерой. Теперешнее название — результат умственных усилий спелеологов-интеллектуалов. Если поедешь по здешним селам и станешь спрашивать, где Подлая пещера, люди будут только плечами пожимать.

— Пусть так, но почему ее назвали именно Подлой? Должны же быть причины.

— Увидишь — вмиг все поймешь. Не приведи тебе господи испытать на себе ее подлость. В пещерах вообще полным-полно всяких подлостей: лабиринты, теснины, сифоны, пропасти, водопады… И черт знает что еще, вплоть до полчищ летучих мышей. Но у Черной дыры есть и свой коронный номер. Вход в нее легкий, удобный, из гладкого песчаника, потолок высокий. И кто войдет в нее впервые, допустим, в одиночку, без проводника, может даже не сгибаться. Но вот шаг, другой, дневной свет вмиг тускнеет, глаза еще не адаптировались к темноте — и бац! — пропасть. «Бац» — в том смысле, что непременно в нее загремишь. Только это не вся еще подлость, не вся! Внизу, метрах в двадцати, ждет тебя не дождется ледяное озерцо. Если ты, падая, не разбился об острые выступы, даже если и в озере не утонул, не спеши праздновать победу. Отыскать путь назад почти невозможно, кругом отвесные каменные стены — то есть вроде как продолжение подлости. Узенький проход вдруг кончается, и ты хочешь не хочешь должен повернуть вправо, переступить на скальный карниз, обогнуть озеро. А ближе к выходу пещера снова становится удобной и гостеприимной. Вот такие-то, братцы, дела…

Побывав в окружном управлении, поехали в морг, несомненно, самое неприятное место любой больницы. Если садики с гуляющими по дорожкам и сидящими на скамейках выздоравливающими в смешных линялых пижамах навевают мысли о мире и покое, если вид палат располагает к печали, то морг внушает ужас всякому, кто не настроен философски.

Сначала Бурский вошел туда один. Постояв над телом, к которому его подвели, он вернулся к своей группе.

— Пухи, ты останься здесь, — распорядился он. — Сторожите вдвоем бесценную твою аппаратуру.

Он взглянул на стажера. Парень будто прочел его мысли — и заторопился впереди всех к дверям морга. Что поделаешь, придется новичку привыкать.

Самым страшным было лицо — вернее, отсутствие лица. При виде этого кровавого месива Бурский подумал: «Хорошо все-таки, что не взяли сюда Кандиларову!..»

Все стояли вокруг, потрясенные видом того, что еще недавно было человеком. Стажер, позеленев, стискивал зубы в последних усилиях сдержать рвоту.

— Петко! — Бурский впервые обратился к нему по имени. — Отправляйся к машине. Расскажи журналисту о том, что здесь увидел.

Стажер попытался было возразить, но из его сдавленного горла вырвался лишь нечленораздельный стон.

— Немедленно! — прикрикнул майор. — Я приказываю.

Тодорчев вышел, шатаясь.

В помещении появился полковник Пепеланов из Смолянского окружного управления.

— В каком виде извлекли мы его из озера в пещере, в таком и оставили, — произнес он несколько загадочную для всех фразу, видимо имея в виду, что тело не анатомировали. — Разве что, когда одежда высохла, карманы проверили. Но ничего не обнаружено. Ни документов, ни даже сигарет и спичек, хотя он курил, судя по желтым кончикам пальцев. А из воды его вытащили, чтобы сэкономить ваше время. До вашего приезда держали в холодильной камере. В таком вот виде, как и сейчас, с камнем на шее…

На мраморной плите лежал увесистый, килограммов на десять, камень. Он был крепко перевязан крест-накрест белой синтетической веревкой, вроде тех, что используют альпинисты.

— С камнем на шее! — нарушил молчание Шатев. — Классическое самоубийство. Когда он бросился в пропасть, он ведь еще и бился о выступы скалы. Вот потому и лицо…

— Цэ-цэ-цэ-цэ-цэ! — зацокал языком доктор Брымбаров.

— Что ты сказал? — спросил Шатев.

— Я сказал «цэ-цэ-цэ». В том смысле, что все было несколько иначе.

— А как?

— Разве не видишь, что раны на лице — бескровные? Они нанесены тупым орудием уже после смерти бедняги. И лишь потом тело сбросили в озеро. Убийца не знал, что там мелко!

— Ты уверен? — спросил Бурский.

— При чем здесь моя уверенность? Это же очевидно. Здесь будем вскрывать или повезем в Софию?

— В Софию, в Софию. Нельзя медлить. Только вот заглянем в пещеру, полюбопытствуем, что в ней подлого.

— Тогда я позабочусь об отправке, — забеспокоился доктор. — Вряд ли найдется здесь холодильный микробус…

— Да, займись этой проблемой, пока мы сходим к пещере, — согласился Бурский.

В разговор вступил трассолог Минчо Пырванов.

— Когда будете забирать его, — сказал он доктору, — оставите мне одежду. И отпечатки надо снять.

Доктор взял набрякшую руку покойного и принялся рассматривать ее, словно хиромант. Рядом примостился Минчо с лупой наготове.

— Изрядно размок, — сказал, сощурившись, Брымбаров. — Кто знает, сколько дней он пробыл в воде.

— Кто знает, тот знает, — вздохнул трассолог. — Материала для идентификации — с лихвой. Как обнаружили тело — плавало на поверхности?

— Да нет, — ответил полковник Пепеланов. — Там, где он упал, было не очень глубоко. Камень лежал на дне, а тело плавало в вертикальном положении. Одни ноги торчали над водой — по колени…

— Руки, ноги, — бормотал между тем бай Минчо. — Тут мне, пожалуй, больше всего туфли его помогут.

Склонившись над туфлями, он сосредоточенно разглядывал их в сильную лупу. Все подошли к трассологу ближе. Туфли были черные, блестевшие, точно лаковые, с высокими каблуками. Обыкновенно такие носят низкорослые мужчины.

— Что ты обнаружил там, бай Минчо? — спросил Шатев.

Тот продолжал, посапывая, исследовать каждый квадратный сантиметр кожи. Затем развязал шнурки и как фокусник, вроде бы и не дотрагиваясь, ухитрился снять туфли.

— Та-ак… — проговорил наконец трассолог с нескрываемым азартом. — Та-ак, мои миленькие!..

— Ну что ты, бай Минчо, резину тянешь! — не выдержал Шатев. — Интересным хочешь прослыть, да? Загадочным?

— И зачем мне быть интересным, а тем паче загадочным? — невозмутимо ответствовал тот. — Известно, что здесь можно найти. Уж не сокровища царя Соломона. Отпечатки пальцев, чего же еще. Очень отчетливые… Вот, гляди — последние!

— Его отпечатки?

— Да не его. Гляди по их расположению: кто-то держал его за ноги. За туфли, если точней. Но не спешите! Для верности надо и с его отпечатками сравнить. — Он обернулся к Пепеланову. — Извините, товарищ полковник, никто из ваших к туфлям не прикасался?

— Нет-нет! — ответил полковник. — При мне его вытаскивали. За ноги и под мышки. А к обуви — ни-ни.

— Будем надеяться. — И бай Минчо снял со стола туфли — осторожно, как величайшую ценность.

Все, кроме Брымбарова, потянулись к автобусу. Надо было попасть в село Петровско, поговорить со спелеологами, затем и в пещере побывать.

Пепеланов любезно предложил их сопровождать, что было весьма кстати: полковник был в униформе и его погоны отворят любые ворота и уста. Наверняка и ему интересно было поработать с коллегами из Софии.

Откуда-то вынырнул Лилков — и сразу посыпались как горох всевозможные байки из его перенасыщенной информацией журналистской жизни. Шофер и Тодорчев слушали, раскрыв рты, хотя кое-какие из этих историй попахивали выдумкой, но рассказчик Пухи был отменный.

Когда он ненадолго примолк, Бурский представил его полковнику. Тот был ошарашен: не нравилось ему присутствие постороннего человека в оперативной группе, ко всему прочему журналиста.

— Ну вы и промахнулись, не взяв меня в морг! — заливался Лилков. — Я б вам таких снимочков нащелкал — закачаешься. «Кодак» — это вам не фунт изюма! — Он похлопал по футляру.

— И без «Кодака» как-нибудь управимся, — пробормотал, насупившись, Пепеланов. Он наклонился к Бурскому и спросил шепотом: — Кто этот гражданин, чего он тут потерял?

Лилков был крупный мужчина ростом около двух метров, да к тому же склонный к полноте. Рядом с таким громилой низенький и худенький Пепеланов не очень-то смотрелся. Даже сам этот контраст мог стать причиной нерасположенности их друг к другу. Поскольку перчатка была брошена, Пухи изготовился достойно ответить на вызов — в таких ситуациях он чувствовал себя как рыба в воде. Бурский поспешил пресечь назревающую ссору — все-таки он руководил важной операцией, он представитель центрального руководства.

— Я пригласил товарища Лилкова нас сопровождать… Он мой старый друг и сокурсник, тоже юрист.

— А если растрезвонит?

— Не беспокойтесь. Ни строки не опубликует без нашего ведома.

До самого Петровского слушали об охотничьих подвигах Пепеланова. Бурский отмалчивался — он всю жизнь питал отвращение к убийству беззащитных животных. Лилков со стажером негромко переговаривались на заднем сиденье, и беседу с полковником поддерживал в основном бай Минчо да изредка вступал Шатев.

В Петровском прежде всего разыскали председателя местного клуба спелеологов Станачко Станачкова (он работал в общинном совете), который рассказал следующее.

Когда они вошли в пещеру, уже вечерело. Впрочем, там и днем темно, и потому спелеологи всегда ходят в пещеру с фонарями… На этот раз думали исследовать левый рукав Подлой. Особой цели не преследовали, просто решили нанести на карту кое-какие мелкие детали. Шли всемером — четверо мужчин, три женщины. Были среди них новички. Пещера не из трудных, карстовая, даже без сталактитов. Разве что пропасть в самом ее начале, из-за которой пещеру и прозвали так некрасиво. Но какой спелеолог не знает о ней, об этой пропасти?

Часа два-три побродили в левом рукаве, осмотрели зал в самом его низу и уже ближе к выходу, в том месте, где сильнее всего выдается карниз над озером, обнаружили утопленника.

— Слышу вдруг визг, — рассказывал Станачко. — Кричала вроде бы Шинка, она была последней в связке. Ох и перепугался я: подумал, сорвалась она, не дай бог… Однако ни шума падения, ни всплеска внизу — тишина. Кричу: «Шинка, что случилось?» А она: «Ой, мамочка родная! Ой, мамочка!..» Навожу фонарь, видно плохо, но замечаю: стоит как одеревенелая. Карниз довольно узкий, скомандовал я всем не двигаться с места и пробрался к Шинке. Она фонарь погасила и всхлипывает, как ребенок. А девица внушительная, почти метр восемьдесят. «Ну чего ты разнюнилась?» — говорю ей строго. Она фонарь опять включила и направляет его луч в озеро. Гляжу: торчат над водою ноги в черных носках и черных лаковых туфлях. Тут и я перетрусил. А Шинка все светит туда и ревет. «Хватит вопить!» — прикрикнул я и, заставив ее стронуться с места, придерживая, повел впереди себя. Все до одного, в целости-сохранности, вылезли мы из пещеры, и впрямь, оказывается, подлой. Быстро спустились в село, оттуда я сразу позвонил в окружное управление милиции. А вскоре снова пришлось карабкаться наверх, уже вместе с милиционерами.

— Боюсь, товарищ Станачков, придется вам и в третий раз туда карабкаться, — сказал Бурский. — Но сначала нельзя ли поговорить с девушкой?

— С Шинкой-то? Чего проще. Через два дома отсюда. Сейчас позову, если, конечно, застану.

Вторую половину истории (о том, как тело перенесли в Смолян) поведал полковник Пепеланов. Причем с таким множеством ненужных подробностей, что Бурский вынужден был остановить его.

— А следы? — спросил он. — Следы на песке, в том месте, откуда он упал в пропасть?

— Ну, о следах мы подумали в первую очередь! — воскликнул Пепеланов. — Возле входа в пещеру земля была ужасно вытоптана, да и как иначе… Спелеологи жались как-то вправо. А левее входа, метрах в десяти, обнаружились четкие следы. Судя по форме подошв, это ботинки… Понимаете?

— Хорошо, очень хорошо! — перебил майор. — Сделали слепки?

— Ничего себе! За кого вы нас…

— Извините, — спохватился Бурский.

— Слепки в управлении. Мы их вам передадим. Но могу сказать заранее: они не от тех туфель, понимаете? Не от тех, которые мы только что видели в морге.

— Откуда такая уверенность?

— Я абсолютно уверен, — отрезал Пепеланов. — Во-первых, обувь гораздо большего размера. Понимаете? А во-вторых… — Пепеланов сделал выразительную паузу, глядя этак особенно, будто хотел сказать: и мы, дескать, кое-что смыслим в нашей работенке, не хуже гостей столичных. — А во-вторых… следы сперва ведут к пропасти, а затем — обратно! Понимаете? Один остался в озере. Обратно вернулся другой — тот, кто отнес его в пещеру. Так что яснее ясного — это убийство!

Бурскому не нравились эта категоричность и начальственный тон. Даже полковник Цветанов не позволял себе ничего подобного. Как известно, лавры общего успеха первым пожинает начальство, но Цветанов, не в пример здешнему полковнику, понимал, что прежде всего успех зависит от способных, трудолюбивых, добросовестных сотрудников.

Появился Станачков. Облик пришедшей с ним девицы не оставлял сомнений: вот оно, истинное дитя гор, родопчанка! Высоченная, с длинными руками и ногами, мускулистая и вместе с тем плоская. У девушки были яркие зеленые глаза, но лицо, слишком крупное, с резкими чертами, напоминало мужское. И все же что-то привлекало в ее облике — наверное, глаза и буйные светло-русые волосы, свободно падающие на плечи. Вот с кого впору лепить богиню Нику, подумалось Бурскому. Кажется, подобная мысль посетила и Шатева, ибо он, заглядевшись на девушку, приосанился.

Полковник предложил Шинке проводить их к пещере (поскольку Станачков отказался, сославшись на занятость), и прекрасная родопчанка согласилась — вероятно, сильное желание реабилитироваться в глазах окружающих толкнуло ее на это. Во всяком случае, видно было, что теперь она не трусит.

Опять сели в машину: полковник на любимое всеми начальниками место справа от шофера, дабы указывать путь, затем Бурский и остальные. На заднем сиденье примостились Шатев и родопская валькирия, которые сразу же завели оживленный разговор.

Напрямик от Петровского до пещеры было не больше двух километров, но горы есть горы: приходилось одолевать крутые холмы, где не было и подобия дороги, потом опять попали на шоссе, свернули на усыпанный гравием проселок. Шофер явил чудеса вождения: он справился с колдобинами, с резкими поворотами, с торчащими камнями и остановился наконец перед лабиринтом в скалах, предназначенным, пожалуй, лишь для телеги. Это произошло метрах в двухстах от пещеры, дальше можно было идти только пешком.

— Если допустить, что убийца тоже остановил машину здесь, в этом месте, то отсюда он или нес тело, или волок его по камням… Значит, должны были остаться следы. Попробуем их отыскать?

— Можно было бы попробовать, — сказал полковник Пепеланов. — Но в данном случае шансы у нас нулевые. Последние дни дожди лили, все следы смыты. Кроме тех, что в пещере.

В пещеру он, однако, идти не пожелал, решив, как выяснилось, перекурить и дорассказать шоферу очередную охотничью байку.

Отправились без него. Постояли в довольно светлом, даже приветливом «вестибюле», не испытывая ничего, кроме обычного профессионального любопытства. Затем двинулись вглубь и после первого же поворота словно потонули в густом сумраке. Если раньше Лилков щелкал только знаменитые родопские пейзажи, то в пещере он проявил чудеса расторопности: снял и оба хода, и озеро, и карниз над ним, и весь огромный таинственный зал.

Глубина озера не превышала полутора метров. Судя по траектории падения, удариться о выступы скал тело не могло. Подтверждалась версия о том, что сначала беднягу убили и обезобразили лицо…

Оба эксперта тоже неустанно фотографировали, брали пробы грунта и озерной воды — в общем делали все, что полагалось для следствия.

По возвращении в Смолян выяснили: холодильный микробус доктору Брымбарову достать не удалось. Немыслимо было везти разлагающийся труп в обычной машине. С помощью полковника Пепеланова раздобыли крытый грузовичок, кузов застелили брезентом и поставили там фоб, обложив его льдом и плотно обернув брезентом. Увидев, что за груз предстоит везти в Софию, шофер грузовичка крайне встревожился и, верно, отказался бы от необычного задания, если бы погрузкой не командовал сам полковник Пепеланов. Окончательно смирился водитель, лишь когда узнал, что с ним в кабине поедет доктор Брымбаров.

Едва машина тронулась, Шатев, еще не успев опустить руку, поднятую в прощальном жесте, задал вопрос, который тревожил каждого:

— Так он это или не он?

— Больше некому, — ответил Бурский. — Других исчезнувших нет — ни в смолянском округе, ни вообще в стране.

— А я, друзья мои дорогие, — встрепенулся Лилков, — как исконный родопчанин более чем убежден, что убийца — здешний, поскольку он хорошо знает местность. Коли не знал бы о Подлой пещере, не притащил бы туда убитого бог весть откуда…

— Уж не с курорта ли «Милина вода»? — хмыкнул Шатев. — Ты только прикинь расстояньице!

— Постой-постой, к чему вспоминать курорт, где он вообще не был? — остановил его Бурский.

— Не был, но открытка-то пришла оттуда.

— Глупости. Что значит «оттуда»!.. Да любой мог ее там бросить, любой!

— К примеру, убийца? — спросил стажер.

— Убийца или кто-нибудь по его поручению, — ответил Бурский. — Кто-нибудь не имеющий никакого отношения к убийству. Просто выполнил человек поручение. Такой же трюк проделан и со стамбульской открыткой.

— Но почему преступник выбрал именно эту пещеру? — спросил Лилков. — Иначе, как автомобилем, такой груз туда не доставишь…

Шатев недоверчиво сощурился.

— Почему непременно «груз»? Они могли туда вдвоем подняться. Когда тот был еще живой

— Или втроем, — добавил Бурский. — Но подождем, что покажет вскрытие. Сейчас гораздо важнее вопрос, заданный Лилковым: почему использована именно эта пещера? Значит, прикончили жертву где-то неподалеку. Не привезли же они покойника откуда-то издалека — к примеру, из Видина.

— Покойника не привезут, а вот живые люди могут сюда приехать и из Видина, и из Толбухина, — возразил Шатев.

— Можно мне еще два слова? — Лилков поднял руку, требуя внимания. — Какой смысл людям, не знакомым с этими местами, появляться здесь с трупом или без оного? Нет, пещеру Подлую отлично знают только местные жители.

— А может, кто-нибудь из спелеологов? — возбужденно подхватил Тодорчев.

— Да что ты! — воскликнул Лилков. — Эти ребята, спелеологи, не посмеют осквернить пещеру. Они обожают ее, хоть она и Подлая, как альпинисты обожают свои снежные вершины да неприступные пики… Нет, здесь не замешаны спелеологи ни из Петровского, ни из Чепеларе или Смоляна, ни из самой захудалой родопской деревеньки. И вот почему. Сезон закончился, это для преступника было важно! Если бы спелеологам из Петровского не взбрело в голову сунуться в пещеру, труп обнаружили бы через шесть-семь месяцев, никак не раньше начала следующего сезона. Извольте тогда расследовать… Конечно, этот тип поступил разумно — по своей звериной логике, — но упустил из виду деталь, известную только спелеологам: озеро-то мелкое. Будь оно метром глубже — покойник потонул бы весь, и ноги бы не торчали, и Шинка не заметила бы их… и так далее.

— Граждане, внемлите гласу народному! — шутливо возвестил Бурский. — А ты, Пухи, раз уж тебя объявили представителем всего народа, порассуждай еще немного, как и когда появилась в этих местах машина убийцы.

— Насколько мне известно, пропавший — столичный житель. Если его везли живым, они могли приехать днем даже из Софии. Если же везли мертвого, то, конечно, ночью. Но даже ночью вряд ли кто решится везти труп в машине больше часа — следовательно, надо включить в наш список все деревни от Асеновграда до Смоляна… Легче найти иголку в стогу сена, правда?.. Ты о чем задумался, Траян? Слышишь?

Бурский отрешенно смотрел вдаль.

— Слышу, слышу. Знаешь, о чем я подумал? К вечеру мы будем в Софии. Вроде бы положено вызвать Кандиларову для опознания. Но как представлю себе… Она ведь думает, что муж в Стамбуле.

— Да-да! И себя она уже тоже представляет на берегах Босфора, — поддакнул Шатев, кивая.

— А мы ведем ее в морг — вот вам, смотрите!.. Нет, друзья, давайте-ка оградим женщину от этого кошмара. Надо бы что-то другое придумать.

— Достаточно отпечатков пальцев, — сказал вдруг сквозь дремоту бай Минчо. — У меня их в Софии — навалом…

12 октября, суббота
Может ли мертвый давать показания? Разумеется. И притом правдивые, всегда объективные, а чаще всего и исчерпывающие. Главное — уметь задавать вопросы и верно истолковывать показания.

Одно время господствовала теория, согласно которой признания подозреваемого было достаточно для вынесения ему обвинительного заключения. Хвала всевышнему, ныне с этим покончено во имя законности и справедливости. И действительно: зачем полагаться, к примеру, на свидетелей, если доказательства проще и надежнее всего получить иным путем — прямо из объективной действительности? Рассказ свидетеля может быть неточным, неполным, неверным — по злому умыслу или без оного, — одним словом, субъективным. Не говоря уж о показаниях потерпевшего, а тем паче преступника (даже если он — пока лишь подозреваемый). Следователь жаждет заполучить объективные вещественные доказательства. Разумеется, и они порою подводят, если он недостаточно сообразителен и не видит дальше собственного носа (и такие, увы, встречаются!). Или когда преступник ловко подбрасывает ему «липу»…


Бурский заканчивал утренний доклад полковнику Цветанову, когда зазвонил телефон.

— Да, он здесь. Передаю трубку, — сказал полковник и искоса посмотрел на Бурского. — Спрашивает тебя этот… живодер.

При этом Цветанов даже не соизволил прикрыть ладонью микрофон, и доктор Брымбаров наверняка услышал про живодера…

— Майор, мы сейчас начнем, — сварливо сказал доктор. — Желаешь лицезреть или снова ты занят чем-то более важным?

Он никогда не упускал случая съязвить: «Мы, медики, делаем для вас всю черную работу, а вы, господа, пыжитесь после, перья распускаете. Спокойно наблюдаете, как режут невинных животных, жрете их мясо (сам он был вегетарианец) — и падаете в обморок у меня в анатомичке!»

Предстоящая аутопсия была не первой и, увы, не последней в практике Бурского. Он и в студенческие годы на занятиях по судебной медицине не падал в обморок, атеперь — тем более, свыкся. Впрочем, нет. Невозможно свыкнуться с этой операцией под названием аутопсия, невозможно быть равнодушным зрителем на вскрытии еще недавно живой человеческой плоти…

— Приду, — ответил он доктору. — Почему ж не прийти. И ничем я «снова» не занят.

Он сказал это безразличным тоном, однако голос его предательски дрогнул, и доктор Брымбаров наверняка понял его состояние. Если не по голосу, то хотя бы по длительной паузе между вопросом и ответом.


В прозекторской все было готово.

— Ну, майор, с какого органа прикажешь начать?

— Ты эту работенку знаешь лучше меня. Начинай с чего положено.

— То-то. Прежде всего тебя интересует причина смерти, верно? Скоро узнаем!

И он взмахнул скальпелем.

Первые десять минут Бурский нарочито сосредоточенно следил за действиями патологоанатома, стараясь не выдать нервное напряжение и усилием воли подавляя отвращение. Потом дурнота прошла — желание узнать истинную причину смерти оказалось сильнее.

Почти три часа продолжалась аутопсия. Наконец Брымбаров снял хирургические доспехи и повел майора в свой кабинет. Там он широко распахнул окна и попросил медсестру приготовить крепкий кофе.

— Два-три глотка — и ты придешь в себя. Тебе это, майор, не помешает, да и мне тоже. Несмотря на то, что я живодер, как изволят выражаться некоторые… — Он закурил. — Теперь можешь задавать вопросы… Правда, подробности выяснятся только после лабораторного анализа.

— Ты ведь знаешь, что меня интересует.

— Так вот: он захлебнулся в воде.

— …поскольку найден с камнем на шее в озере?

— О, святая простота! В который раз тебя прошу: не принижай уровень моих заключений до вашего уголовного образа мыслей. Мы ведь разговариваем после — уяснил? — после аутопсии, а не в пещере. Если помнишь, там я благоразумно молчал.

— Извини! Значит, раны на голове, обезображенное лицо…

— Да, post mortem[3]. Когда его уродовали, он был уже несколько часов мертвым, кровообращение давно прекратилось, кровь свернулась. Потому и нет на лице следов кровоизлияний.

— Post mortem… — в задумчивости повторил Бурский.

Такой случай встречался в его практике впервые. Он вздохнул.

— Вот тебе и курорт «Милина вода», и берега Босфора… Неужто его еще раньше утопили?

— Что-то не скоро до тебя доходит сегодня… Пойми, одно дело — захлебнувшийся   в воде, точнее, под водой, и совсем другое — брошенный в воду уже мертвым. Это достаточно старая проблема, перед судебной медициной она встала еще в прошлом веке. Она давно решена — окончательно и бесповоротно! Знаешь, как? Когда человек попадает в воду живым — то есть когда он дышит и сердце бьется, — то вода, попадая в легкие, заполняет их, по венам легких проникает в левое предсердие и желудочек, но дальше ей нет пути — ведь сердце остановилось. И мы смотрим: наличествует в желудочке вода — стало быть, человек утонул живым. Если вода лишь в верхушках легких, значит, он попал в воду уже мертвым. Ты сам видел сегодня воду в левом предсердии — так при чем же тут камень на шее и прочие театральные декорации?

— Да, припер ты меня к стенке, придется поверить, — усмехнулся Бурский.

— Мерси!.. Но и припертый к стенке, ты возразишь. Дескать, почему лицо обезображено. Противоречие здесь скорее формальное, кажущееся. Смело можно предположить, что жертву сначала утопили, затем изуродовали, а уж после привезли в пещеру…

— Версия принята, дорогой доктор. Теперь о времени наступления смерти.

— Видишь ли, здесь все сложней, а в нашем случае, может быть, и вообще безнадежно. Выводы можно делать лишь в первые часы после смерти, иногда в первые несколько суток. Для нас этот срок давно миновал. Человека этого утопили, может, неделю назад, а может, и две-три. Поэтому отвечу тебе осторожно, основываясь лишь на процессах разложения: со дня смерти прошла не одна неделя.

14 октября, понедельник
Помимо проблем, вставших перед следствием в связи с хитро замаскированным преступлением, предстояло решить и чисто гуманный вопрос — как уведомить Кандиларову.

— Есть три возможности, — докладывал полковнику Бурский. — Первая, правда, слишком грубая, я бы сказал, антигуманная: ведем вдову в морг и показываем ей тело. Это самый точный ход — кому, как не супруге, опознавать собственного мужа? Для полноты картины можем пригласить и детей Кандиларова от первого брака, сына и дочь, с которыми он годами не виделся после своей второй женитьбы.

Цветанов, до сих пор молчавший, поморщился.

— Вы, собственно, с чем сюда пожаловали? Посоветоваться, узнать мое мнение или в очередной раз подразнить начальника? Проблема изложена так, что за первую «возможность» ухватится разве что закоренелый садист.

— Извините, товарищ полковник. Значит, так… вторая возможность. Сообщаем вдове о смерти Кандиларова. Объясняем: тело в таком состоянии, что ей тяжело будет видеть его и что по завершении исследований мы передадим ей покойного в закрытом гробу.

Полковник молчал. Кажется, и это предложение его не устраивало. Передохнув, Бурский продолжал:

— Третья возможность — вообще не уведомлять бедную женщину. Кандиларова убеждена, что муж в Турции или, может, даже в Австралии, куда и сама, вероятно, надеется упорхнуть. Надо, по-моему, оставить ей все иллюзии и надежды.

— А четвертая? — спросил полковник.

— Какая четвертая?

— Что значит — какая? Нет четвертой возможности?

— Откуда ей взяться? — уныло протянул Бурский. Шатев, до сих пор сидевший молча, поспешил поддержать майора.

— Все вроде бы перебрали, товарищ полковник.

— Ладно, — кивнул Цветанов. — А теперь ответьте положа руку на сердце, по возможности чистосердечно: какую из трех возможностей я, по-вашему, изберу?

Бурский и Шатев только переглянулись.

— Ясно, — продолжал полковник. — Красноречиво и искренне! Спасибо. Полагаете, что первую, угадал? Что, мол, взять с Цветанова: службист, закоснел, одеревенел, как и положено начальнику отдела в серьезном нашем заведении… Да, я вам не Эразм Роттердамский, не обессудьте. И все же остановлюсь я на варианте третьем. Даже не из гуманных, а из оперативно-тактических соображений. Следствие только-только началось. Никто еще не знает, что Кандиларов мертв, что его нашли там-то и там-то. Пусть пока и вдова остается в неведенье, иначе весть разнесется по знакомым, по городу. Это не в наших интересах. Вот доведем следствие до конца, тогда решим. И найдем более или менее приличную форму для сообщения.

Выйдя из кабинета вслед за Бурским и убедившись, что секретарша куда-то отлучилась, Шатев сказал:

— Здорово, да? Прямо по глазам читает. Один — ноль в пользу шефа.

Перелистывая какое-то старое дело, Бурский сидел не поднимая глаз. Скучающий Шатев долго курил, вздыхал и наконец потерял терпение.

— Послушай-ка, что ты думаешь об убийце?

— О каком? — нехотя спросил майор.

— Да об убийце Кандиларова! Не может ведь быть убитого без убийцы.

— Железная логика. Однако что можно о нем думать, если пока абсолютно ничего про него не известно.

— Так уж и ничего! Конечно, паспортных данных у нас нет. Зато психологический портрет постепенно прорисовывается.

— Помоги же и мне его увидеть, о художник.

— Это жестокий, патологически жестокий тип. Я бы сказал, садист. Так обезобразить свою жертву…

— Напомню, что, по словам врача, тело обезобразили… post mortem. Не точнее ли назвать это превентивной мерой?

Шатев не обратил внимания на иронию, а может быть, просто ее не уловил.

— Садист! — повторил он. — И совсем не умен. Уродует лицо, думает, все шито-крыто, однако забывает самое важное: папиллярные линии. Читал ведь он хоть детективные романы.

— Не так все просто. Он мог просто бросить убитого в озеро. Согласись, запоздалая экспедиция спелеологов — чистая случайность. Но даже и в этом случае достаточно было Шинке не осветить фонариком водную поверхность… Или будь озеро поглубже в том месте хотя бы на метр… Нет, расчет был верным. Убийца далеко не так глуп. Из этой посылки нам и надо исходить в дальнейшем.

Шатев не так-то просто уступал в споре. Подумав некоторое время, он снова ринулся в бой:

— Не дает покоя вопрос, зачем ему надо было оттягивать время? Ведь он явно «работал» на то, чтобы расследование, вполне вероятное, происходило не скоро, не сейчас. И тут вырисовываются две версии…

— Не стесняйся, выкладывай, — приободрил его Бурский.

— Одна версия такая: чем позднее вмешается милиция, тем хуже для нее. Свидетели многое забудут, доказательства утратятся, дождь смоет следы. Так или иначе, есть все-таки точка отсчета — тот самый день, когда Кандиларов должен был вернуться с курорта. Срока этого недоставало, и убийца постарался его продлить — открыткой из Стамбула. Что это означает? А то, что четырнадцати «курортных» дней было мало. Для чего? Для того, чтобы что-то содеять, совершить или довершить. Но не с мертвым, тут вся загвоздка, учти. С живым Кандиларовым. Потому я и склонен допустить, что Кандиларова прикончили не в начале курортного срока, а в конце, может, уже после него… Убийце, заметь, он был для чего-то нужен сразу после отъезда из дома. И нужен был на две-три недели… Окончательный ответ дадут лабораторные анализы. Сам увидишь, как станет тогда раскручиваться эта история!

Бурский улыбнулся горячности своего младшего коллеги.

— Для начала, — сказал он, снимая телефонную трубку, — раскручу-ка я это колесико… пора уже. — Привет, доктор!

— Аве, майоре, морти те салютант![4] — ответил тот.

— Скажи-ка, перед тем как меня приветствовать, мертвые ничего тебе не шепнули?

— Как же, как же! Много интересного. Внимай же: и химический, и микробиологический анализы сошлись… — Брымбаров выдержал паузу и торжественно провозгласил: — Человек захлебнулся в воде!

— Бо-о-же, — протянул Бурский. — Ну и дока же ты!

— Не торопись с издевками, сыщик. Мы исследовали воду в его легких. Она не имеет ничего общего с той, озерной, пещерной. Совершенно другая вода. Озерная жесткая, с кальциевыми компонентами, в ней множество микроорганизмов пещерных. А в легких вода иная — ни кальция, ни пещерных микроорганизмов. Эту действительно потрясающую новость подтвердил радиоактивационный анализ.

— Так какой же водой он захлебнулся?!

— Я постарался вытянуть из воды, которая была в легких, максимум сведений. Сразу скажу главное: она не хлорирована — значит, не из городского водопровода. Легко предположить, что в какой-то софийской квартире наполнили ванну этой водичкой и сунули в нее Кандиларова. Держали, пока не захлебнулся. Но эта версия не проходит. Ты слышал? Вода не побывала в городских очистительных фильтрах и не хлорирована. А так-то она очень чистая, очень мягкая. Похожа на естественную — к примеру, такая вода в горных ручьях, в родниках.

— Еще какую-нибудь зацепку, голубчик! — взмолился Бурский.

— Есть зацепочка, есть, за ней, глядишь, и вся нить потянется. В воде обнаружены следы молибдена, правда, незначительные. Похоже, ручей или река, где утонул Кандиларов, размывает где-то в верховьях небогатое месторождение молибденовой руды. Только не спрашивай — где, ей-богу, не знаю. Попробуй обратиться к геологам. Может, они выручат.

— Неужели это все?

— Ну и аппетиты у тебя! Ладно, подброшу еще кое-что. Исследовали крупицы грунта и мелкие камешки, застрявшие в тканях лица, сравнили со скальной породой в пещере. Идентичны. Отсюда вывод: покойника привезли, заволокли в пещеру и там, прежде чем швырнуть в озеро, били лицом о скалу. Правда, вывод не окончательный, есть противоречие: шейные позвонки в таком случае должны быть повреждены — а они целы. Допускаю другое: по лицу били увесистым камнем. Но именно там, в пещере, обломком той же скалы.

— Такого камня мы там не нашли, — сказал майор.

— Его могли бросить в озеро. Вообще зловещая история. Впечатление такое, что в пещере орудовал злодей-тяжелоатлет — борец, к примеру, или штангист. Не всякий справился бы…

— И еще вопрос, дорогой доктор, последний: нельзя ли уточнить дату смерти?

— В данной ситуации точность исключена. Полагаю, его умертвили дней пятнадцать назад. Это предел точности, и хватит об этом! А сейчас скажи, что делать дальше. Хоронить его не будете? Между прочим, хоронить не в чем, бай Минчо снял с него все — и одежду, и обувь.

— Пожалуйста, подержи беднягу еще несколько дней. Все-таки жена еще в неведенье. Да и нам, глядишь, он может понадобиться. Большое спасибо, доктор! Лично от меня ты заработал огромную коробку конфет.

— Всего-навсего? — изумился Брымбаров. — Разве я не рассказывал тебе, какую табличку вывесил на двери своего кабинета один наш коллега, сельский целитель? Ну-у-у, тогда запомни: «Цветы и конфеты не пьем!»

15 октября, вторник
Под вечер, не постучавшись, в кабинет вошел трассолог Минчо Пырванов. Приход свой он звонком не предварял, а придя, не поздоровался. Остановился на пороге, прижимая к груди объемистый сверток в полиэтиленовом мешке, и оглядел всех многозначительно: майора Бурского, потом с каким-то вызовом — капитана Шатева, наконец стажера Тодорчева (ему он даже подмигнул). Странное поведение гостя удивило лишь стажера, который учтивости ради тоже подмигнул. Бурский же и Шатев хорошо знали эту «стойку» бай Минчо Пырванова: она означала, что трассолог обнаружил нечто чрезвычайно важное, может быть, даже решающее для следствия. Но за сведения свои он хотел получить сполна, и как можно скорее, иначе многозначительное молчание грозило затянуться надолго. Что поделаешь, Бурский, которому были хорошо известны правила игры, подал знак и вместе с Шатевым продекламировал:

— У-ва-жа-е-мый бай Мин-чо! У-мо-ля-ем, рас-ска-жи!

— Вот теперь другое дело, — ответил трассолог, потирая руки. Обернувшись к стажеру, он добавил: — Смотри и учись, юноша!

— Кофе тебе сейчас приготовить или когда расскажешь? — спросил Шатев, умильно заглядывая в глаза Пырванову.

— Авансом кофе не употребляю. Даже если заслужил не одну чашку, а три, как сегодня… Ну что ж, начнем. Я уже извелся, дожидаючись, когда вы кончите тут воду в ступе толочь. И пока Брымбаров вел битву на главном фронте, решил заняться флангами. Знали бы вы, сколько сведений — и каких! — дает одежда, на которую вы свое внимание не очень-то обращаете!

— Почему? Обращаем. Но в нашем случае сведений кот наплакал. Обыскали карманы — они оказались пустыми.

— Цэ-цэ-цэ, — зацокал Пырванов. — Во-первых, не пустые, а опустошенные, улавливаешь разницу? Какой мужик станет ходить с пустыми карманами — над этим вы, ребятки, подумали? Где паспорт, где бумажник с деньгами? Был у человека хотя бы носовой платок? Допустим, паспорт взяли, чтобы нельзя было установить личность, деньги — в целях ограбления. А платок, а разные мелочи, которые каждый носит в карманах? Ничего.

— Да, открытие выдающееся, бай Минчо, — с усмешкой сказал Шатев. — Можно кофе заваривать?

Трассолог демонстративно повернулся к обидчику спиной и на протяжении дальнейшего разговора не видел его и не слышал.

— Мыслящий человек, — сказал бай Минчо, — увидя опустошенные карманы, смекнул бы: перед тем как тащить покойника в пещеру, его ограбили. Взяли все от часов до грязного носового платка, вывернули карманы, однако проделали это небрежно, о чем речь впереди. Итак, мой вам совет: установите, какие вещи взял в поездку этот бедняга, какой бумажник, какие часы. Если вещички не закопаны где-нибудь в Родопах, они могут послужить уликой.

Пырванов нагнулся, достал из полиэтиленового мешка пакет поменьше, развернул его — там были туфли Кандиларова.

— Вот здесь, с двух сторон, над каблуками хорошо заметны отпечатки пальцев: убийцы. Ладно, чтобы быть абсолютно точным — того типа, который, держа за ноги, бил труп лицом о скалу…

— А если это все-таки пальцы самого Кандиларова? — спросил на всякий случай Бурский. — Предположим, когда он туфли надевал.

— Наивно. Потому что все отпечатки я сличил. Эти, — он указал на туфли, — более крупного индивида. Да и само их расположение показывает, как держали туфли в руках.

— Значит, остается выяснить, чьи это руки, — негромко сказал стажер.

— Именно это и остается, — отвечал бай Минчо. — И надеть на них наручники. Но это — ваша забота. Отпечатки я отослал в центральную дактилоскопическую картотеку. Если этот громила уже имел дело с законом — глядишь, и прихлопнем гада… А теперь — заваривайте кофе!

— Ты заслужил не только кофе, — сказал Бурский. — Но почему, скажи, пожалуйста, бай Минчо, я почти уверен, что на дне твоего мешочка еще кое-что осталось?

— Сыщики редко ошибаются, да и я проболтался, когда сказал насчет трех чашек кофе. То, что осталось, я приберег на десерт. И на поучение некоторым гражданам, которые роются в пустых карманах, не зная как, где и что искать.

— Ладно, бай Минчо, не будь мстительным. Прости капитана Шатева, он еще молод. Как говорится, молодо-зелено.

— Теперь глядите. — Пырванов достал из мешка измятые темные брюки и из маленького кармашка, предназначенного для часов или ключей, извлек сложенный вдвое листочек бумаги. — Вот что нашел я в кармашке. — Он развернул листок и подал Бурскому. — Пожалуйста!

На глянцевой белой бумаге, скорее всего, оторванной от сигаретной пачки, было написано следующее: «14-19-58 точно над нами пролетел вертолет». Когда Шатев и Тодорчев прочли текст, Бурский стал читать его вслух. Первый раз прочел так:

«14 19 58 точно

над нами пролетел вертолет».

Затем сместил паузу:

«14 19 58

точно над нами

пролетел вертолет».

— Гм. Кто это написал, зачем? Что хотел сообщить и кому? И почему засунул в кармашек?.. Стоп-стоп-стоп. Не так. Спокойно, — размышлял майор. — Сначала выпьем кофе — он стынет.

Пырванову поднесли огромную кружку двойного. Пока пили, никто не проронил ни слова, и трассолог понял, что коллеги ждут его ухода. Ему стало обидно. «Накинутся небось, как голодные борзые, на мою добычу, — подумал он. — Что ж, я свое дело сделал…» На прощанье он им сказал:

— Догадываюсь, о чем вы станете толковать тут без меня. Не хочу мешать, но будьте уверены: писано рукою убитого, как и те открытки. И еще не забудьте: это он сам сунул бумажку в потайной кармашек своих брюк.

Когда они остались втроем, Шатев и Тодорчев попытались было высказаться, но Бурский, разглядывая предсмертное послание, попросил их помолчать. Молчали они недолго.

— Да что ты уставился на нее? — воскликнул капитан. — Смотришь, как штангист на штангу, когда не хватает духу к ней подойти. А бумажка-то легче перышка!..

— Легче-то легче, однако в ней, может быть, развязка всего следствия. Так что спокойно, други.

— Это ты себе скажи, Траян. Мы нервничаем, но и твое состояние не лучше. Подумай вот о чем: прежде чем приступить к разгадыванию этого кроссворда, пораскинь умом, стоит ли вообще его разгадывать.

— Что значит — стоит ли?

— Допустим, это писал сам Кандиларов, только когда? Может, в прошлом году, скажем, на экскурсии в Люлине. Написал, сунул в кармашек — и забыл про бумажку. Возможно такое?

— Может, да, а может, и нет…

— И еще. Вдруг нам снова подсовывают «липу» вроде тех открыточек?

— Как же, по-твоему, быть? Бросить записку в урну?

— Ни в коем случае. Но имей в виду: штанга, на которую ты уставился, может оказаться внутри пустой — как гири, которыми манипулирует клоун в цирке.

— А если нет? Для начала давай примем к действию рабочую гипотезу: что писал записку сам Кандиларов, что было это не в прошлом году на экскурсии в Люлин, а сравнительно недавно, во время нынешнего отпуска. Тогда первый вопрос, требующий ответа, таков: что означают цифры четырнадцать-девятнадцать-пятьдесят восемь?

— Номер телефона? — предположил Тодорчев.

— Ты знаешь в Болгарии хоть один, начинающийся с единицы? — возразил Шатев. — Разве только в справочных.

— Верно, — согласился стажер. Подумав, он добавил: — А может быть, это дата? Четырнадцатое число, девятнадцать часов, пятьдесят восемь минут…

— Гляди-ка, что-то уже проблескивает, — заметил Шатев. — И логично, и с текстом стыкуется.

— Не совсем. Если четырнадцать — дата, то какого месяца? — возразил Бурский. Для сентября рано: попрощался с женой шестнадцатого. А четырнадцатого октября он вообще не дождался — это ведь вчерашнее число!

— Тогда, — предложил парень, — может быть и такое прочтение: четырнадцать часов девятнадцать минут пятьдесят восемь секунд. И секунды проставлены, по-моему, неспроста!

— Версия принята, — одобрил Бурский. — Число пятьдесят восемь не может здесь означать, к примеру, минут. Ибо за одну минуту вертолет пролетает не меньше трех километров. Разве это точность? Если же указаны секунды, тогда отклонение может быть небольшим — всего десяток метров.

— Но как умудрился Кандиларов определить время до секунды, когда у него не было часов?

— Это в пещере его нашли без часов. А вертолет он засек с часами на руке. Впрочем, надо проверить это обстоятельство. Спросим у жены, какие часы у него были.

— Дальше, — продолжал Шатев, — переходим к слову «точно». Относится оно ко времени — или к вертолету? То есть, что пролетел он не в стороне, а «точно над нами», то есть в зените…

— Можно отнести и к тому, и к другому.

— Теперь — главное, — сказал Шатев. — Почему он сообщил часы, минуты, секунды, но позабыл указать дату? От шестнадцатого сентября до первых дней октября — время немалое. Знать бы эту дату… — Капитан что-то пометил в своем блокноте.

— Да, жалко, — вздохнул стажер.

Бурский слушал, стараясь по возможности воздерживаться от замечаний. Своими соображениями делиться не спешил.

— Перейдем к словам «над нами». Заметь, не «надо мной». Значит, в том месте, над которым пролетел вертолет, Кандиларов был не один.

— Ничего удивительного! — встрепенулся Тодорчев. — Его наверняка заманили в ловушку хитростью либо силой, а потом ограбили и убили. И естественно, что рядом с ним были преступники.

— Всяко бывает, но в данном случае я с тобой согласен, парень, — сказал Шатев. — Написанное позволяет думать именно так. Но вот что хотел сказать Кандиларов, зашифровывая свое послание? Кому оно предназначено? Почему спрятано в потайном кармашке?

— Он правильно поступил, что спрятал, — сказал Бурский. — Иначе записка не попала бы к нам… И все равно все неясно: ни где он находился, ни с кем.

— Сам факт, что появление вертолета отмечено с точностью до секунды, достаточно красноречив, — продолжал Шатев. — Ясно, что писал он не в людном месте, не в большом городе, не рядом с аэродромом, где вертолеты появляются часто. Для писавшего это было уникальным событием, и он счел необходимым зафиксировать его с точностью до секунды. Для каких целей? По-моему, чтобы точное время согласовать,   допустим…   да,   с   собственным   местонахождением. Стало быть, он не знал, где находится. Не знал!

— В наше время можно не знать, где находишься? — удивился стажер. — Что ж ему, как в сказке о злых разбойниках, завязали глаза и уволокли за тридевять земель?

— Не знаю, не знаю… разбойников и сейчас полно. Для меня сейчас важно другое. Кто ответит: для кого предназначалась записка? Допустим, для себя — чтобы не позабыть время. А день он, предположим, запомнил и потому не счел нужным отметить. Иное дело, если это послание адресовано, например, милиции, нам. Тогда логично было бы вписать дату и другие необходимые для сыска подробности: кто рядом (если он знает, кто), чего они хотят от него…

— Да, логично, — оживился Бурский, — но лишь в том случае, если он сам мог действовать логично, если располагал временем. А если боялся, что бумажку найдут — и уловка раскроется? Здесь же — «пролетел вертолет», обычное замечание, только и всего.

— Интересно, — сказал Тодорчев, — что ее все же нашли. Неужели никто до товарища Пырванова ее не видел? Или не придал значения? Вроде бы и местная милиция обыскивала, и товарищ… — Стажер запнулся и, взглянув на Шатева, покраснел.

— Да проверял, проверял и я вроде бы кармашек, — развел тот руками. — Но с Минчо Пырвановым не потягаешься. Да, бумажка… Не думаю, чтобы преступники оставили ее умышленно, ведь все остальное они забрали. Как-никак, в ней есть попытка навести нас на место, где находился Кандиларов.

— Какая попытка? — изумился Бурский. — Что где-то когда-то какой-то вертолет пролетел над каким-то местом ровно в четырнадцать часов девятнадцать минут пятьдесят восемь секунд? И это — информация?

— Э-э, не такая уж и бедная информация! — возразил Шатев. — Во-первых, почему «где-то»? Известно, что Кандиларов выехал шестнадцатого сентября из Софии, тело обнаружили десятого октября — максимум через десять дней после смерти, в пещере. Значит, записку он мог написать в интервале не более двух недель, во второй половине сентября. И всего вероятней, не так уж далеко от пещеры. Мы уже согласились, что вряд ли его увезли из Видина или Толбухина, скорее всего — откуда-то неподалеку, из Родоп. Больших городов там нет, и мы можем проверить, где именно летали тогда вертолеты. Нет, положение не безнадежное.

— Что значит проверить? — спросил Бурский, но смутная догадка уже осенила и его.

— Слава богу, у нас еще нет частных вертолетов, а организации, которые ими располагают, можно по пальцам перечесть: военные, мы, аэрофлот и — не знаю, может, министерство здравоохранения. Вот и надо проверить, какие вертолеты барражировали во второй половине сентября над Родопами. Начнем с Родоп, а дальше посмотрим. Надеюсь, путевые листы они заполняют не хуже, чем мы — свои протоколы.

— А если вертолетов окажется много? — спросил стажер.

— Так уж и много! Не тысячи и не сотни. Два-три, откуда им взяться больше? Проверим все. Может, счастье нам улыбнется, и окажется всего один.

— Или ни одного, — глубокомысленно заметил Тодорчев.

— Легких путей в нашем деле не бывает, — осадил его Шатев. — Итак, мы единодушны: попытка не пытка.

— Да, займемся вертолетами, — заключил Бурский. — Естественно, при содействии полковника. Ты, Ники, нанеси еще один визит Кандиларовой. Спроси, что обыкновенно носил в карманах ее муж, какой марки были у него часы. А Петко остается в кабинете, для связи. В одиночестве хорошо думается, парень. Глядишь, и придумаешь кое-что.


Нельзя сказать, чтобы Кандиларова встретила гостя радушно. Или боялась худых вестей, или испытывала столь распространенное смущение при любом контакте с милицией. Однако, вопреки прохладному приему, Шатев получил ценную информацию. К счастью, Кандиларова сама заботилась об одежде супруга и не только носила в химчистку, но и перекладывала мелкие предметы из костюма в костюм при очередной смене. А менял он костюмы часто («Истинный джентельмент», — сказала она гордо). Поскольку перед отбытием мужа на курорт Кандиларова переложила все из летнего костюма в «демисезонный» (он любил это слово), ей ничего не стоило дать подробное описание содержимого его карманов. Шатев достал блокнот и принялся записывать.

В правом кармане брюк — свежий носовой платок; в левом — еще один; в заднем — ключи; в левом внутреннем кармане пиджака — бумажник с документами и деньгами, в правом — фломастер, карандаш, авторучка; в правом наружном — монеты и мелкие бумажные деньги.

— А в левом?

— Левый обычно пустой, резервный, так сказать.

— Вот это называется порядок! — восхищался капитан. — И всегда именно так?

— Всегда!

— А часы он носил на руке? Какие?

— Ох, часы — его слабость. Вы, верно, заметили в прошлый раз: везде, в каждой комнате, даже в кухне понатыканы часы, разве что в туалете пока не повесил! Ручных часов у него четверо или даже пятеро, одни других дороже. Манья-а-ак. Чуть увидит необычные часы, тут же покупает, на цену даже не глядя.

— А не помните, какие часы он выбрал, уезжая на курорт?

— Как же не помнить. Новехонькие, последние. Все уши мне прожужжал перед отъездом, какие они точные. «Сейко-электроник-супер», пятьсот пятьдесят левов. Не каждый может позволить себе такие, верно? Он, как ненормальный, то и дело сверял их с сигналом радио. «За прошлый месяц, — говорит, — всего на полсекунды и отстала моя „Сейка“!» Глупо, правда? Кому нужна такая точность?.. — Кандиларова передохнула, посмотрела на гостя внимательно и спросила вдруг, бледнея: — Зачем вам эти подробности? Я все говорю, говорю, отвечаю на ваши вопросы, а вы мне про мужа… — Губы у женщины задрожали.

Некрасиво, ненормально скрыть от нее правду, Шатев это понимал. Но он помнил и уговор с полковником Цветановым, не мог он нарушить его указание. А Кандиларова, видно, интуитивно почувствовала и неуверенность его, и колебания, и то страшное, что он знал уже несколько дней.

— Скажите мне, скажите хотя бы, жив он? Скажите правду!

— Правду! Мы и сами ее не знаем. Объявили розыск. Получаем разные сигналы, каждый нужно проверять. Собираем информацию об у… — Он чуть было не ляпнул, чего не следует, но мгновенно нашелся: —…уехавшем на курорт вашем супруге. В настоящее время он находится, вероятно, в Турции. А может, уже в другом месте.

Так, барахтаясь между ложью и правдой, Шатев сумел отбиться от вопросов, стараясь не смотреть в вопрошающие, неверящие глаза Верджинии Кандиларовой. Явившись к Бурскому, он заявил с порога:

— Если еще раз придется навещать супругу убитого, я скажу ей правду. Не могу больше, заврался. И вообще сомневаюсь я, что подобные криминальные приемы нужны. Даже в тактических целях.

— Весьма сочувствую, — сказал Бурский, — но попробуй свои сомнения излить полковнику. А сейчас — за работу!

— Новости есть? О вертолете?

— Помню чей-то афоризм: где начинается авиация, там начинается хаос. Не знаю, к каким временам это относилось, но теперь в авиации полный порядок. Точность там неукоснительная, отчетность — в ажуре.

— Как ты намерен установить проклятую дату?

— Мы установим ее все вместе. На счастье, в интересующем нас районе побывало всего три вертолета. Один, очевидно, сразу отпадает, военный. Он патрулировал пограничную полосу тридцатого сентября, от двух до трех часов пополудни. В «наше» время, то есть в четырнадцать часов девятнадцать минут и пятьдесят восемь секунд, с вертолета фотографировали погранполосу — место, согласись, не самое удобное для преступников, там и мышь не проскочит незамеченной. Второй вертолет наш, принадлежит ГАИ, он следил за движением на шоссе Асенов-град — Смолян, но несколько позднее, не в «наше» время — с шестнадцати часов десяти минут до восемнадцати часов пяти минут. Так что, хвала всевышнему, остается последний — гражданской авиации. Вылетел он двадцать пятого сентября, в среду, в четырнадцать ноль пять, с вертодрома в Пловдиве, по заказу санитарной авиации. Какой-то дровосек из лесничества «Пепелаша» разрубил себе ногу. В глухом лесу, далеко от дороги. С трудом отыскали даже поляну для приземления.

— И ты ухватился именно за этот вертолет?

— Никакого другого попросту не было. Если, разумеется, говорить о Родопах, а не о Дунае или Шипке. Так что вот тебе дата: двадцать пятое сентября. В этот день Кандиларов был еще жив!

— Что ж, остается установить место, где этот бедняга написал свою записку.

— Будь спокоен, полковник уже договорился с вертолетчиками. Сегодня в то же самое время — в четырнадцать часов пять минут — тот же вертолет, с тем же пилотом вылетит по тому же маршруту. Берем с собой кинооператора — надо заснять кое-что. Одним словом — через полчаса двинемся в Пловдив.

— Я готов. С удовольствием. Должен тебе признаться, Траян, я впервые полечу вертолетом…

16 октября, среда
В кабинете начальника вертодрома они познакомились с пилотом Манчо Манчевым. На удивление молодой, с гривой русых вьющихся волос, он походил на мальчишку-сорванца. Конечно, его предупредили, с кем он полетит на задание, но, чтобы до конца прояснить ситуацию, он спросил:

— Что конкретно требуется от меня?

Начальник вертодрома открыл было рот, но Бурский его опередил:

— Просим вас повторить полет от двадцать пятого сентября. Метр в метр, секунда в секунду. Учтите, для дела это имеет весьма важное значение. Возможно это?

— Возможно-то возможно, хоть и прошло три недели. Правда, не вижу смысла в таком…

— Уверяю вас, смысл есть. Главное — повторить полет досконально. Как говорится, точка в точку!

Расправив плечи, пилот козырнул.

— Пора, — сказал он. — Время поджимает. До вылета оставалось минут десять.

Когда Бурский, Шатев и кинооператор разместились в кабине, майор шутливо спросил пилота:

— Ну как, подымет нас эта стрекоза?

— Еще как подымет! В прошлый раз, между прочим, тоже трое летели — врач и два санитара. Плюс-минус сто килограммов для моей стрекозы — не проблема. Как полетим — повыше, пониже?

— Точь-в-точь как двадцать пятого сентября. Набрав высоту, машина миновала турбазу «Здравец», а затем, держась метрах в ста над вершинами сосен, взяла курс на юг.

— Тот же курс? — беспокоился Бурский, наклонившись к плечу пилота.

— В точности, — не оборачиваясь, отвечал Манчо. — Главное, метеоусловия сходные. Вам повезло — такой же ясный, безветренный день…

— А скорость?

— Как и тогда, двести километров в час. За три минуты десять кэмэ — вжик! Пятьдесят пять метров в секунду. Идем почти на пределе. Мы тогда спешили — пострадавший, говорят, истекал кровью.

— Как же вы, если не секрет, запомнили курс?

— Очень просто. Сперва на звонницу Старой Церкви, а над ней довернул пятнадцать градусов к западу. Церковь скоро покажется.

Бурский кивнул оператору, и тот застрекотал камерой, направив ее раструбом вниз. Лес внизу не кончался. Справа показалось асфальтированное шоссе. Там, где оно сворачивало в сторону, стала видна двухэтажная постройка под серой крышей.

— Старое лесничество, — объяснил пилот. — Скоро и курорт покажется.

Бурский напряженно следил за движением минутной и секундной стрелок. Он сверил часы в полдень с радиосигналом астрономической обсерватории. Сейчас они показывали 14 часов 19 минут 12 секунд.

Появилась дача, правее — трехэтажная гостиница, а слева по курсу — церквушка со звонницей. Бурский принялся считать вслух:

— Двенадцать. Одиннадцать. Десять. Девять… Когда пролетели над звонницей, вертолет немного занесло влево, к западу.

На полянах и в гуще леса мелькали дачки.

— Пять. Четыре. Три. Два. Один. Ноль! — возбужденно воскликнул Бурский.

Желая подстраховать оператора, Шатев нацелил вниз объектив старого своего «Пентакона» и при счете «Ноль!» щелкнул затвором. В этот миг внизу проплыла двухэтажная дача с бревенчатыми стенами, а затем снова, без конца и края, потянулся лесной массив.

— Кажись, не промахнулись! — проговорил Шатев.

— Нормально, — ответил Бурский и махнул оператору, чтобы прекратил съемку.

— Дальше лететь куда? — спросил пилот. — На ту же поляну к дровосекам?

— А как вы потом возвращались в Пловдив?

— Вдоль русла Сухой реки. Там болтанка меньше.

— Тогда возвращайтесь на вертодром.

— Минутку! — вмешался Шатев. — По-моему, ни к чему нам снова пролетать над этой роскошной дачкой.

— Ты прав.

Через четверть часа летели уже над Пловдивом. Перед посадкой Шатев шепнул пилоту:

— Слушай, Манчо. Постарайся до конца года молчать о нашем путешествии. Чтоб даже во сне не проговорился, ладно?

— Я во сне в другие места летаю, — улыбнулся Манчо и лихо заложил крутой вираж.

Из кабинета начальника вертодрома Бурский поспешил связаться с полковником Цветановым. Доложил обстановку, спросил, ехать ли немедленно к двухэтажной даче (на машине это займет не больше часу) или навести сначала необходимые справки, сориентироваться…

— Какие еще справки? В чем ориентироваться? — удивился полковник. — Может быть, никаких справок и не понадобится. И пилот мог ошибиться на несколько секунд, и Кандиларов, если это его записка… Надо пока только присмотреться к даче. Действуйте согласно обстановке, но будьте осторожны. Не спугнуть бы птичку!

Сразу после напутствия полковника Бурский позвонил Лилкову, который вскоре присоединился к группе.

— Он может оказаться нам полезным, — словно в оправдание, сказал Бурский Шатеву. — Все-таки местный, знает тут каждую кочку.

Капитан деликатно промолчал. А минут через пять Лилков, тяжело дыша, втиснулся на заднее сиденье их машины.

Ни на минуту не смолкая, Лилков принялся восхищаться всем подряд: дорогой (недавно дотянули асфальт до самого курорта), Родопами (лучшие горы в Европе, а может, и в мире), дивными окрестностями Старой Церкви (сюда стекаются истинные любители природы — в отличие от снобов, предпочитающих Пампорово). Затем Пухи перешел к всевозможным историям из журналистской практики, большей частью невероятным. Рассказал о несуразных фразах, об опечатках, в которых повинны бывают наборщики (известна их страсть к пикантным словечкам: заменил всего одну букву в слове — и скандал, а виноват журналист).

Время от времени Бурский и Шатев вежливо улыбались остротам Лилкова, занятые своими мыслями. Кинооператор на переднем сиденье, кажется, задремал. Когда цель поездки была уже близка, Бурский дотронулся до плеча Пухи.

— Послушай, — сказал он серьезно, — если питаешь иллюзии, что мы пригласили тебя прошвырнуться на лучший в Европе, а может, и в мире курорт, ты глубоко ошибаешься.

— Кстати, об этом курорте я вам такое расскажу! — мигом переключился Лилков, но Бурский перебил:

— После. А сейчас слушай. Возле Старой Церкви, на даче, кажется, совершено тяжкое преступление.

— Тот — ну, который в пещере? — смекнул Пухи.

— Похоже. Пока это лишь подозрение. Надо действовать так, чтобы не вызвать подозрений, понял? Думаю, мы сойдем за съемочную группу. Я, допустим, сценарист… Ники — помощник режиссера, кинооператор у нас настоящий. А ты — ты якобы режиссер. Согласен?

— Стоп. Не пройдет. Сторожем курортных дач работает Иван, мой старинный приятель. Он меня знает как облупленного.

— Тогда ты будешь сценаристом, а я — режиссером. И запомни: мы подыскали натуру для фильма из жизни партизан. Надо присмотреть дачу, на которой будет скрываться от жандармов раненый, отставший от партизанского отряда. Время действия — осень сорок третьего… Впрочем, не мне тебя учить, ты и сам фантазер классный. Главное, палку не перегни, не переиграй. Ясна задача?

Пухи молча кивнул, проникаясь серьезностью предстоящей операции.

Вдали уже показался отель «Горицвет», ближайшее к шоссе курортное здание.

— Знаешь, — сказал он Бурскому, — можно обосноваться здесь. Переночуем, обговорим все в деталях. А там и мой Иван заявится — он ежевечерне причащается тут в ресторане.

— Что скажете, ребята? — обернулся к коллегам Бурский.

Машина остановилась. Шофер пошел умываться к чешме, звонкая струя воды, вытекающая из железной трубы, одна нарушала обступившую их тишину.

— Согласны. Ох, благодать! — воскликнул Шатев, оглядываясь вокруг.

— А воздух, воздух — хоть с хлебом его ешь, как сказал поэт… Только вот найдутся ли свободные номера? — засомневался оператор.

— Я же вас предупредил, что здесь не Пампорово со всякими там гранд-отелями, саунами и кегельбанами. Это местечко называлось когда-то Карабалкан, а после свержения османского ига стало Чернатицей. Бьюсь об заклад, что сейчас, не в сезон, в «Горицвете» все номера пустуют. На горячую ванну или хотя бы на душ не рассчитывайте. И туалет — а точнее, нужник — один на всех, вон он в сторонке виднеется. Так что добро пожаловать!

Ресторан был закрыт, зато все комнаты — действительно свободны и даже не заперты. Дежурного не было, и Лилков щедро выделил каждому по отдельному номеру. Разместившись, вся группа, оставив шофера (у машины забарахлил мотор), двинулась по направлению к даче.

— Погуляли, водички горной испили, вот и взыграл аппетит, — говорил Шатев. — Интересно, что будет в ресторане на ужин…

— Котлеты, — ответил Лилков. — А на гарнир фасоль. Круглогодичное меню бай Янко, он здесь сразу в трех ипостасях — и повар, и официант, и хозяин гостиницы. По части напитков тоже не ожидайте чудес — красное вино да ментовка, ничего иного здешние лесорубы не употребляют.

Солнце склонялось к верхушкам деревьев, неподвижно замерших в полном безветрии. Даже птицы умолкли. Сквозь темные стволы и золото листвы показались наконец бревенчатые стены двухэтажного добротного дома.

Отсюда, с земли, местность выглядела незнакомой, но Бурский еще издалека заметил «свою» дачу и, когда приблизились к ней, сказал:

— Вот это дом так дом.

Лилков, взглянув на приятеля подозрительно (не очередной ли розыгрыш?), подключился.

— Значит, здесь? Правильно сориентировались. Эта дача принадлежала господину Кондюкову, богачу, белоэмигранту, в тридцатые годы он был тут лесопромышленник известный. Ворочал большими делами… Да-а-а, его дачка вполне годится для моего сценария. Когда-то у нее даже собственное название было — «Горный цветок», помню, табличка висела — и на ней буквы славянской вязью. И не дачей звалась, а виллой.

— А до Кондюкова чья она была? — спросил Бурский.

— Он ее построил для молоденькой любовницы. А сам уже был полупарализованный старик. Вот отгрохал дворец, верно? Как видите, размах купеческий.

— Он еще жив? — наивно поинтересовался оператор.

— Кто, Кондюков? Да ему перевалило бы за сотню.

Нет, скончался еще во время войны. А дача с тех пор переходила из рук в руки.

— Кто теперь владелец? — спросил Бурский.

— Это знает Иван.

Они спокойно осмотрели и сфотографировали красавицу-дачу со всех сторон. Ставни на окнах закрыты, на двери висел замок.

— Когда строили, — продолжал Пухи, вжившийся в роль сценариста, — господин Кондюков позаботился о глубоком погребе, чтобы хранить там вина. Конечно, не ментовку и наше красненькое, а шампанское, мозельское, французский коньяк. Хорошо бы показать погреб в моей картине, да жаль, он давно пуст!..


Возвращаясь в отель, они еще издали почувствовали запах жареного мяса, и Шатев, ускорив шаг, воскликнул, что готов съесть сразу пять котлет.

— Не одолеешь, — ответил Пухи, — у бай Янко они преогромные.

— Тогда шесть!

В пустом ресторане онизаняли столик и с аппетитом принялись за ужин. Все оказалось необыкновенно вкусным. Вскоре появились и лесорубы — живописные, почти как в вестернах, — не преминул заглянуть на огонек и Иван, которого Лилков тут же пригласил в компанию. Ивана он представил как бывшего управляющего курортом, занимавшего сей ответственный пост лет двадцать назад. Это явно польстило гостю. После второй рюмки лицо его раскраснелось, он разговорился. Сказал, какая для него большая часть — беседовать с работниками кино, которые приехали из самой столицы «прославить курорт». Может, и его самого заснимут для фильма о партизанах?

Года полтора назад дачу, по его словам, приобрел господин Бангеев — «виноват, товарищ Бангеев». До него много лет владельцем был какой-то Ликоманов. Имени его Иван припомнить так и не смог: и не Антон, и не Андрей, какое-то заковыристое, он такого никогда не слышал. Широкой души был господин, любезный, воспитанный, таких нынче все меньше становится. Нынешний владелец дачи — упрямый, прижимистый хозяин, сюда он наведывается редко.

Ивану объяснили, для чего нужна дача съемочной группе. Замысел фильма он с важной миной одобрил, готов был помочь со сценарием, поскольку помнил военные времена, и охотно сообщил телефон Бангеева. Если киногруппа что-нибудь заплатит этому скупердяю, уверял Иван, тот на все согласится, особенно сейчас, по окончании курортного сезона. Ведь до следующего лета даче пустовать (впрочем, и этим летом она стояла пустая).

— Нет, — вспомнил Иван, — недавно там были двое. Когда ж это было? Да, кажись, месяц назад… Даже меньше месяца. Я ведь за этой дачкой присматриваю. Вроде и не мое дело, но рядом курортные корпуса, мало ли что… Услыхал я однажды: кто-то там, в доме, разговаривает. Подхожу, зову: «Господин Бангеев!» Кричал, кричал — никто не отвечает. Ну, думаю, дело нечисто, и решил подняться на террасу, замок осмотреть. Подымаюсь — и выходит мне навстречу человек. Нет, не Цвятко Бангеев, а какой-то вообще мне не известный. Смуглый такой, здоровенный. Я, говорит, от Бангеева, он дал мне ключи. И показывает связку. Правда, издалека: не такой уж я простак, не стал к нему подходить близко. Мы, мол, здесь водопроводные трубы в порядок приводим, вместе с братом. «А, с братом», — киваю я ему, а тут и брат показался, тоже смуглый, но комплекцией совсем жиденький, совсем как подросток. Оказывается, они еще и обои задумали сменить — машиной обои привезли. А машину оставили в рощице поодаль, почти рядом с шоссе. После уж я ее осмотрел. Синий «москвич».

Вряд ли словоохотливый Иван запомнил номер, да и не хотелось проявлять чрезмерный, как говорится, нездоровый интерес, и все же Бурский, не сдержавшись, под укоризненным взглядом Шатева спросил:

— Интересно, почему это именно у «москвичей» такие странные номера? Неужели от марки зависит? И буквы чудные, правда?

— Номера как номера, — возразил Иван важно. — У всех машин они одинаковы. У братьев этих тоже был обычный. А вот буквы я запомнил. Первая «А», вторая «В», третья «С». Мальчишки их так читают: «А Вот Столичная» или «А Вот Софийская». У вас же тоже буквы такие, верно?

«Глазастый этот Иван», — подумал Бурский, решительно меняя тему.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что братья работали на даче дней десять. Когда в начале октября Иван снова наведался к ним, дом был пуст, дверь закрыта, синий «москвич» исчез. Выходило, что работа на даче была завершена.

Они сидели допоздна — пока бай Янко, включая и выключая свет, не намекнул деликатно, что, дескать, пора и честь знать. Впрочем, как заведующий гостиницей (по совместительству), он должен был выдать гостям простыни и одеяла.

Перед сном Бурский заглянул в номер к Лилкову, спросил:

— Скажи, Пухи, почему и ты, и Иван величаете теперешнего владельца дачи господином? Ладно бы только Кондюкова, белоэмигранта, жившего еще в те времена. Это было бы понятно. Но Бангеева, Ликоманова — с чего бы это?

— Да я как-то и не заметил… Может, привычка? Раньше ведь такими виллами владели сам знаешь кто… Вопрос твой законный, но для заместителя главного редактора не в подъем. Есть, наверное, причина…


Обычно Бурский засыпал, едва голова коснется подушки, но в эту ночь долго ворочался в постели. Перед ним вставали вопросы один заковыристей другого, и ответить на них он должен был сам. Не потому, что не доверял своим коллегам. Просто он давно привык брать на себя всю полноту ответственности — и как старший по званию, и как человек, на которого возложено расследование.

Размышления его сводились к следующему.

Первое и самое главное: действительно ли они «вычислили» место, где писалась записка, найденная в брючном кармане убитого? Вопрос этот вызывал другие: когда писалось полузашифрованное сообщение? Почему оно было спрятано? Как уцелело? Допустим (самое благоприятное решение), что Кандиларов сделал запись для себя или для тех, кто обнаружит ее после его смерти. Значит, к тому времени он уже допускал, что его могут уничтожить. Почему же, в таком случае, он не написал ничего более вразумительного, чем этот расплывчатый, неясный текст?.. Допустим, в спешке бандиты не заметили кармашек с запиской. Только такое допущение и позволяет понять, почему они решились на подлую свою акцию (назовем ее условно «Дача»).

Заснуть бы… Попробуй засни… Значит, рабочая гипотеза такова: записка не случайная, Кандиларов знал, что обречен.

Следовательно, второй по важности вопрос — попал ли пилот Манчо Манчев, что называется, «в десятку» в смысле и времени, и места? Неужто Кандиларов мог предусмотреть ход следственного эксперимента с вертолетом? Если так, то это еще одно доказательство тому, что он ни на что уже не надеялся. Он рассчитывал только навести милицию на след бандитов — пусть даже после его смерти… Акция «Дача», кажется, прояснилась. И люди были там в интересующие нас дни, не хозяева, а какие-то смуглые граждане… Чинят водопровод, меняют обои — и это на зиму?

Бурский даже сел в постели и хлопнул себя рукой по лбу. Как же он не спросил Ивана про вертолет?.. Не мог же он не услышать, не заметить… Грубейшая ошибка расстроила Бурского окончательно. Он встал, вышел на маленький деревянный балкон. Веял свежий ветерок, почти полная луна серебрила верхушки деревьев. Хотелось еще постоять, полюбоваться сказочной картиной, напомнившей ему почему-то оперные декорации. Но становилось холодно — все-таки октябрь, горы, и он снова юркнул под одеяло.

Разумеется, главным направлением поиска станет теперь выяснение личности «смуглых братьев»… Начать проверку всех синих «москвичей» с буквами ABC — предприятие не просто трудное, но почти безнадежное. Хотя не исключено, что придется заняться адовой этой работой. Другой путь намного прямей и проще: встреча с Бангеевым. Кому вы, господин Бангеев, поручили ремонт водопровода? Кто переклеивал вам обои в конце сентября?.. Да, господин Бангеев, вероятно, призадумается, с чего бы это ему задают подобные вопросы… И верно: с чего? Оправдан ли такой тактический ход?

Сесть бы утром в машину, доехать в Софию за час с небольшим, доложить полковнику, обрисовать ему ситуацию… Пусть-ка начальство само решит и распорядится. Но в таком случае можно завалить задание: ведь каждый час важен, каждый час…

Другой вариант — проникнуть внутрь дачи. Взломать замок. Без санкции прокурора? Ну зайдут внутрь, ну увидят новые обои, воды попробуют из водопровода, убедятся, что его и впрямь чинили. Что еще можно там увидеть? Бангеев, конечно, заподозрит неладное. А если преступник — он сам? Если «смуглые братья» были подосланы для отвода глаз? Нет, нельзя. И незаконно, и опасно, и, вероятно, бессмысленно…

Заснул он в первом часу ночи. Спал неспокойно, с кошмарными видениями. То падал и падал вертолет с заглохшим двигателем, то возникало на фоне скалы обезображенное до неузнаваемости лицо.

17 октября, четверг
Утром, вымывшись до пояса ледяной родниковой водой, они плотно позавтракали в ресторане. На сей раз бай Янко потчевал их блюдом под названием «попара»[5]. Да и как ему было не расстараться! Столичные киношники разрекламируют теперь не только курорт, но и его, Янко, отель-ресторан. Кому не приятна популярность?

После завтрака Лилков отправился за Иваном: нельзя, дескать, уехать, не простившись с таким человеком. Тот не замедлил явиться, польщенный их вниманием.

Едва Бурский завел разговор о вертолетах, как стало ясно, что не ошиблись ни они, ни покойный Кандиларов.

— Ну и времечко наступает! — проговорил Иван. — За полмесяца в нашем глухом углу два вертолета явились. Раньше я годами их не видал — не удостаивали нас такой чести. И что интересно: пролетали они в одно и то же время. Наверно, подумал я вчера, новую вертолетную линию открыли. Была же когда-то такая — в Пампорово летали, но только зимой, и восточнее держались, над речкой… Вчера же посмотрел я на этого жука жужжащего… Постойте! Сдается мне, и вчера, и в прошлый раз один и тот же был вертолет. У него пятнышко такое оранжевое, слева, на хвосте! И пилот вроде бы похож — лицо видно было, он низко летел!..

«Да он же гений наблюдательности! — восхищенно подумал об Иване Бурский. — Надо же — пилота разглядел! Работай он у нас — цены бы ему не было…»


Полковник принял Бурского незамедлительно. Кажется, его тоже волновал результат эксперимента с вертолетом.

— Куда вы там запропастились, ребятки, почему вчера или утром сегодня не позвонили? Я уж начал беспокоиться, не случилось ли чего…

Майор объяснил, что из Старой Церкви звонить было неудобно; из Пловдива он тоже пытался связаться, да телефон полковника был занят, а они спешили вернуться в Софию.

После подробного доклада Бурский поделился своими сомнениями. Спросил, взламывать дачу сейчас или приехать вторично. Цветанов ценил искренность своих помощников. Любую работу, выполняемую формально, считал каторгой.

— Я понимаю твое состояние, Траян, — сказал полковник. — Не взломали замок, не ворвались как разбойники на дачу без санкции прокурора — все это абсолютно правильно. Но что может произойти на необитаемой даче за полдня, даже за день? Скажи, а сколько времени надо, чтобы туда добраться?

— Около двух с половиной часов.

— Пустяки. А сколько дней прошло с тех пор, как Кандиларов засек вертолет? Двадцать. И ты надеешься обнаружить какие-то следы? Полагаешь, что тот, кто их оставил (если оставил, а не замел своевременно, двумя неделями раньше), теперь, в нашу честь, непременно вернется на дачу. Зачем? Чтобы уничтожить эти следы? Кто пойдет на такой риск? А кроме того, откуда он узнает, что вы были там и проявили интерес к даче? Этот ваш местный — сторож Иван — предупрежден, что надо молчать?

— Киношники разве предупреждают?

— Та-а-ак… Допустим, версия с запиской принята. Версия с дачей тоже. Но зачем проникать внутрь дачи? Погоди, там ведь меняли обои, так?

— Кто его знает. Ивану говорили, что меняли.

— Прекрасно. Вот и убедились бы, заглянув в окна, меняли или нет.

— Да на окнах ставни! И закрываются они изнутри. К тому же дачу мы осматривали вместе со сторожем, как без него обойдешься… Но хоть теперь вы согласны, что надо осмотреть дачу изнутри? Одно дело, когда люди занимаются трубами, и совсем другое — когда трупами!

— Как думаешь, почему убили Кандиларова? Ради денег, которые он взял с собой на курорт? Ради сверхточных японских часов? Хоть он и был рядовым чиновником, но, кажется, имел немалые средства, если судить по его апартаментам.

— И я об этом думал, когда искал мотивы убийства. Однако даже сама формулировка — «Убийство с ограблением» — предполагает сначала убийство, а затем уже ограбление. Такова логика: убивают, чтобы ограбить. Здесь — иное. Время идет, Кандиларова где-то прячут, он исхитряется написать записку. Почему? Зачем? Потом его убивают. Да, его грабят — до или после убийства. Заодно, так сказать, чтобы добро не пропадало… А причина, как я понимаю, другая, не с целью ограбления.

— Вот слушал я тебя и думал. Владелец дачи — Бангеев…

— Цвятко Бангеев.

— Та-а-ак, фамилия достаточно характерная, редкая. Найти будет легко. Допустим, найдется. И что может выясниться после знакомства с ним?

— Прошлой ночью я ломал голову и над этим. Прорисовываются три возможности. Первая — он убийца или замешан в убийстве. Вторая — ничего общего не имеет с преступлением, и «братья» действительно клеили и ремонтировали. Третья — он их нанял для работы на даче, дал ключи, а они кроме обусловленного договором сварганили темное дельце. Совершили убийство. Для себя, так сказать, не ставя хозяина в известность.

— В любом случае будем выходить на след Цвятко Бангеева, — подытожил полковник. — Синий «москвич», «АВС» и все прочее. Любопытно, что он за птица.

— Товарищ полковник, — спросил напоследок Бурский, — а каково ваше решение относительно дачи?

— Вижу, не терпится тебе туда проникнуть, словно джинну обратно в бутылку. Послушай, это будет не раньше, чем мы получим разрешение прокурора. И самолично там не фантазируй. Договорились?

18 октября, пятница
Пока ехали в Пловдив, Бурский колебался, звать с собою Лилкова или действовать на сей раз официально. Полковник ничего не знал о приятеле Бурского. Стоило заикнуться на сей счет — пришлось бы выложить правду о его миссии «сценариста», а Цветанов ох как не любил самодеятельности. Вот и приходилось искать правильный ответ в одиночку. Именно в одиночку, потому что Шатев выяснял в Софии личность Бангеева, а Тодорчев да бай Минчо вряд ли помогли бы Бурскому «просчитать» тактику дальнейших действий.

Пока они толкались позавчера возле дачи, кинематографическую легенду еще как-то можно было оправдать. Но теперь пора, кажется, показать удостоверение. Другого пути нет. Какие уж тут киношники, если предстоят и обыски, и изымания вещественных доказательств в присутствии понятых, и допросы.

Прокурор — молоденький паренек — доводы Бурского выслушал с нескрываемым интересом и без проволочек дал санкцию на обыск. Что ж, нет худа без добра: можно было официально предупредить Ивана, чтобы молчал о том, что происходит на даче. Вот только не сообщил бы сторож Бангееву, что им интересуется следователь… Чудесному превращению Бурского из режиссера в следователя Иван, кажется, не удивился, только в конце разговора, намекая на позавчерашнюю встречу, обронил хитрую фразу насчет каких-то спортивного вида мужчин, которые иногда чуть-чуть подергивают плечом. Он явно давал понять, что заметил пистолет, который Бурский носил под мышкой, и Траян еще раз восхитился дьявольской наблюдательностью сторожа.

Эксперт бай Минчо и его помощник Марин были, по выражению Минчо, местными «многоцелевыми следопытами». На досуге они забавлялись открыванием самых разных замков и (правда, не всегда успешно) вскрытием сейфов.

В два счета разделавшись с висячим замком, они принялись за хитрый английский — древний, наверное, довоенный, много раз подвергавшийся насилию. Марин огорчился, что не мог открыть его по методу Остапа Бендера, поскольку недавно неосмотрительно срезал ноготь на мизинце. Легкость, с какой «следопыты» проникли в дом, наводила на мысль, что подобным же манером туда мог проникнуть кто угодно, что один из «смуглых братьев» мог показать Ивану любые ключи, не обязательно доверенные ему Бангеевым.

Когда Марин открыл дверь, Бурский попросил всех остаться на террасе. Осторожно ступив за порог, он осветил фонарем просторный холл.

— Первыми за мной входят бай Минчо и Марин, — сказал он. — На полу следы — явно от последних посетителей. Просьба не затоптать. Откройте ставни и проведите сюда понятых. Тодорчев будет вести протокол, я диктую. Гошо, ты останься здесь, — приказал он шоферу. — Наблюдай, чтобы посторонние не вертелись поблизости.

Так начался тяжелый, продолжительный обыск. После того, как в холле «обработали» пол, осмотрели стены, отметив отсутствие каких-либо обоев. Их и не могло быть, ни новых, ни старых, поскольку дача была сложена из толстых цельных бревен — торговец лесом не жалел материала.

— Иван! — Бурский обернулся к сторожу, который вместе с женой согласился быть понятым, — а тот «смуглый» — что он тебе говорил? Что их прислал Бангеев?

— Водопровод починить, обои переклеить… — Иван беспомощно огляделся, и вдруг его взорвало: — Ах, сукины дети! Знал же я, что стены здесь бревенчатые, и надо же — клюнул на удочку!

«С этой своей сверхнаблюдательностью — и клюнул? — подумал Бурский. — Шалишь, брат… Но с другой стороны, он ведь мог и промолчать, что бывал в этом доме, никто его за язык не тянул…»

Обычно дачи обставляются старой, ставшей ненужной в городе мебелью. Здесь же обстановка напоминала городские хоромы Кандиларова: все новое, дорогое, купленное на сертификаты или привезенное из-за границы. Однако богатая изящная мебель и весь интерьер говорили о тонком вкусе — последнее у Кандиларова отсутствовало начисто. Бурский диктовал, отмечал все детали окружающей обстановки. В сущности, дача была не так уж и велика, особенно если сравнить ее с загородными домами, возведенными расплодившимися в последнее время состоятельными нашими согражданами. Высокий первый этаж занимали холл и кухня, на втором этаже были две спальни с ванной и туалетом и крохотный коридор. Пространство между крышей и потолком использовалось, кажется, как чулан.

Всего интересней оказался подвал, разделенный на несколько помещений: погреб для напитков, холодильник для провизии, кладовая со множеством шкафов и полочек. И тут же каморка с железной застланной кроватью, печкой, столом, двумя стульями. Туалет и умывальник были и здесь. Странно, при всем великолепии двух этажей только это помещение выглядело обитаемым. На полу валялись окурки, раздавленные подошвой. На столе — посуда с остатками пищи, грязные тарелки, вилка и нож. Кто здесь жил? Ясно было, что не владелец дачи. Может, кто-нибудь из «смуглых братьев»?.. А не тут ли держали под арестом Кандиларова?

— Давайте-ка обследуем комнату повнимательней, — распорядился Бурский. — Бай Минчо, все следы до единого, подробное описание обстановки, сортировка окурков… И вообще отмечайте все, что может представить хоть какой-то интерес.

Оба эксперта молча принялись за работу. Бурский отвел в сторону Ивана.

— Кто так обставил дачу? — спросил он. — Бангеев?

— Да нет, это господин Ликоманов, сразу после покупки. Четыре, а то и пять годочков тому назад. Шоссе тогда было заасфальтировано только до лесничества, сюда еле дополз крытый грузовик. Грома-а-дный. Ну и потрудились мы тогда, таская ящики да шкафы. Я тоже помогал, а как же. А всю старую мебель — верите, всю! — господин Ликоманов мне подарил. Хоть и старая, она сто лет еще простоит. Деньги за нее взять наотрез отказался. Наоборот, мне заплатил за погрузку-разгрузку. Ну, конечно, и за обещание приглядывать за дачей. Помню, сам господин Ликоманов в белом «мерседесе» прикатил, а с ним четверо грузчиков, здоровенные парни, он их почему-то докерами называл. — Тут Иван вытаращил глаза и, помолчав, воскликнул: — Погоди-погоди!..

— Ты чего, Иван? — недоуменно спросил Бурский.

— Ну и ну!.. Да один-то из этих, из докеров, и был тот самый…

— Смуглый? Тот, который ключи тебе показывал в конце сентября?

— Близко я не подходил, но похож! Я, конечно, не совсем уверен…

— Кто еще с ними был?

— Да шофер грузовика, тоже здоровенный, просто-таки бык племенной. Сразу всю мебель расставили, только цветной телевизор господин Ликоманов после привез, уже летом. Сам привез, а я ему помогал — и внести, и настроить.

— Как тут изображение? Все-таки горы.

— Нормально. Давно уж стоит ретранслятор на пике Ботева… Да, так о чем я?.. Оказывается, незадолго до этого господин Ликоманов во Францию ездил, привез оттуда новый телевизор с дистанционным управлением. А старый — сюда. Я помог антенну смонтировать, — разбираюсь малость в этих делишках.

Бурский внимательно слушал. Делать записи не было нужды, память работала, как магнитофонная лента, не мешая рассуждать. Каковы были взаимоотношения Ивана с Бангеевым и особенно с Ликомановым? Сегодня он готов нам помочь. Но, по всей видимости, служит все-таки своим благодетелям. А от милиции чего ждать, кроме неприятностей? И любезность, и услужливость Ивана могут оказаться лишь ширмой. Пятнышко на хвосте вертолета… «А Вот Софийская»… Еле заметное подергиванье плечом…

Поражало, сколько ценностей хранил владелец никем не охраняемой, небрежно запертой дачи. Допустим, за мебель можно не опасаться: она тяжелая, выносить ее неудобно. Но сервизы, ковры, телевизор, дорогая видеоаппаратура, сотни видеокассет, антикварные безделушки — неужто Иван действительно не уполномочен охранять эти богатства? У Ликоманова он деньги за присмотр дачи вроде бы получал. Почему же Бангеев отказался от услуг сторожа? Загадка… Или есть у Ивана ключи, и он это скрывает. С какой целью?.. Любой миллионер позаботился бы об охране такого гнездышка. Значит, и Ликоманов, и Бангеев — миллионеры, для которых потеря нескольких десятков тысяч левов пустяк, как говорится, ниже уровня шумов в электронной системе… Да, крутое разворачивалось дельце.

Осмотр закончился под вечер. С одной стороны, много чего выяснили, с другой — не   обнаружили   ничего   конкретного. Следов было с избытком, ходили здесь и в обуви, и без нее, в носках. Отпечатки пальцев пришлось разбивать на пять групп: первые три были свежие, остальные — давние. Было, было что записывать стажеру Тодорчеву, наверняка запомнит этот день.

Пока эксперты укладывали свои приборы, Бурский снова напомнил Ивану, сколь важно хранить молчание по поводу и первого посещения дачи, и второго, с открыванием замков и обыском. Затем объяснил, что против Бангеева нет никаких подозрений и если он что прослышит, то только напрасно встревожится. Иван пообещал, что они с женой будут хранить гробовое молчание, предложил поклясться самой страшной клятвой. И все же Бурский думал, что мужик он — себе на уме и доверять ему не стоит.

Пока эксперты закрывали дверь, выходящую на террасу, Бурский сел под сосной на чистый свежий пенек. В полнеба полыхал огненно-красный закат, солнце вот-вот должно было скрыться за верхушками деревьев. Тихо. Тепло. Октябрь… Все ли они сегодня сделали, думал Бурский. Не упустили ли чего? Комнатенка в подвале, конечно, многое расскажет следствию, лаборатории прибавится работы. К сожалению, дожди смыли отпечатки шин синего «москвича». Вода стала их противником… Черт побери, вода! Как он мог забыть?! А что если Кандиларова именно здесь утопили? Ведь в легких у него вода была горная, с молибденом. Только вокруг ведь нет ни озерка, ни речушки. А на даче ванн не оказалось — господа предпочитали душ. И все же…

— Петко! — окликнул он Тодорчева. — Достань-ка термос из моей сумки, налей свежей воды — в пути горло промочим. Но сначала вымой и хорошенько ополосни термос, а то в нем кофе был. Понял?

Тодорчев, многозначительно кивнув, пошел к черному ходу. Подумав, Бурский прошел за ним в кухню. Стажер яростно тряс налитый водой термос. Увидев майора, он сказал:

— Понятно. Для анализа?

— Молодец, просек. Только спусти сначала — вода в трубе застоялась…

19 октября, суббота
Да, вода оказалась той самой, что была в легких Кандиларова.

Не менее категоричное заключение дали трассологи: шесть или семь человек, все мужчины, оставили следы в подвальной комнатенке дачи. Самые свежие, недавние следы — очень крупного человека и еще двух — поменьше, полегче. Крупные абсолютно совпали с теми, что были на песке в пещере. Там же — следы, оставленные туфлями Кандиларова.

Дактилоскопические анализы показали, что Кандиларов не только побывал на даче, но почти две недели провел в подземной комнате. Самым же интересным и важным оказалось то, что среди отпечатков нашлось множество таких, какие в самом начале обнаружил бай Минчо на туфлях покойного Кандиларова. Похоже было, преступник не предполагал, что вилла подвергнется столь основательному обыску.

Закончив доклад, Бурский победно посмотрел на стажера и Шатева. С последним у него еще не было времени увидеться, и он с нетерпением ждал сведений о Бангееве.

— Владелец дачи Цвятко Константинов Бангеев родился двенадцатого июня тысяча девятьсот тридцать второго года в городе Русе, — негромко начал Шатев. — Сын генерала Константина Бангеева. Мать — Елена, девичья фамилия Толева, происходит из богатой русенской семьи, дочь знаменитого Джоко Толева.

— Чем же он знаменит, этот Толев? — спросил вот уже полчаса молчавший полковник. — Впервые в жизни о нем слышу.

— В двадцатые годы Джоко процветал в социальных кругах, довольно далеких от нашей народной милиции, — с невинным видом съязвил Шатев. — А знаменит он был в городе Русе своей фамилией: Толев, он же Толевич, он же Толеску, он же Толирис, он же, наконец, Тологлу. В зависимости от выгоды и настроения, Джоко примыкал к различным политическим и национальным течениям.

— Любопытно, что собой представляет гибрид, в котором смешались «кровя» русенских богатеев и царского генерала, — задумчиво сказал Бурский.

— Это настоящее чудо, можешь мне верить. Цвятко занимает должность заместителя начальника отдела валютных операций в министерстве финансов. Но вернемся к царскому генералу. Во время второй мировой войны он вдруг демонстративно подал в отставку. Рапорт не приняли. Поползли слухи, что генерал обижен — при очередном повышении его обошли. Позднее он отказался отправить подчиненные ему армейские подразделения на борьбу против партизан. А ведь, в сущности, будучи умным и прозорливым — в этом ему не откажешь, — он вовремя понял, как будет развиваться европейская история после битвы под Сталинградом и особенно после Курской дуги. Все-таки генерал, стратег… Чуть раньше, в сорок первом — сорок втором годах, Бангеев командовал дивизией на юге Болгарии. Именно в это время он внезапно разбогател. Злые языки говорили, что военные машины, доставляющие в дивизию боеприпасы и продовольствие, возвращались обратно не пустыми, а нагруженными мебелью и разным другим товаром — вплоть до мешков с табаком. Грабеж казны проходил для генерала безнаказанно и до Девятого сентября[6], и после. Почему «до», понять можно: кто станет позорить армию, судить боевого генерала, к тому же обиженного и подавшего в отставку. Но и позднее, уже при нашей народной власти, генерал, представьте себе, тоже не унывал.

— Он еще жив? — спросил Бурский.

— Нет. Отдал богу душу в семьдесят втором. Был он тогда уже восьмидесятилетним старцем.

— Почему тебя так заинтересовал ворюга-генерал? — поинтересовался майор.

— Продолжай, Николай, — спокойно сказал полковник. — Мы пока еще не знаем, что интересно в биографии ворюги, а что нет.

— Хорошо. Выйдя в отставку, он стал директором крупнейшей фирмы по сбыту табака. Не забывайте о грузовиках с табаком! Торговала фирма с немцами, разумеется. И вот наш генерал проворачивает следующую доблестную аферу: приблизительно в июле-августе сорок четвертого берет огромный аванс у немецких партнеров, а поставку товара, то есть табака, задерживает и задерживает. До Девятого сентября, когда уж и поставлять стало некому. Генерал тут же раззвонил направо-налево — дескать, он единственный болгарский торговец, сумевший облапошить фашистов. Так оно и было. Однако если вы думаете, что на том деяния его кончились, то глубоко ошибаетесь. Вдруг все узнают, что огромную сумму, полученную от немцев, всю до единого лева, генерал не присвоил, а внес в кассу Отечественного фронта. После чего его официально провозгласили торговцем-патриотом — появилось тогда такое «звание». Но и это не все! Оказывается, еще будучи командиром дивизии, он помогал партизанам (кто утверждает, что постоянно, а кто — два-три раза, не больше), причем не только деньги им давал, но и оружие. Конечно, грузовиками гранаты не отправлял, а так — то парабеллум, то маузер, однажды даже «шмайсер» с двумя магазинами. И получилось — вроде и царский генерал, и партизанский сообщник.

— Не он один так поступал, — сказал вдруг Тодорчев. — Генерал Заимов, например… И генерал Никифоров!

— Ты погоди, не ставь их в один ряд, — строго посмотрев на стажера, посоветовал полковник. — Слушаем дальше.

— Дальше рассказывать особенно нечего, — продолжал Шатев. — Разве что упомянуть его последний, самый удачный, по-моему, номер. Когда началась национализация и был обнародован закон об ограничении крупных владений, Бангеев и здесь вышел сухим из воды, или, как тогда говорили, «не был затронут». Ну, было у него на тот час две квартиры: в одной он жил с семьей, другую сдавал, получая дополнительный доход: все ж таки надо было кормить жену, сына (то есть нашего Цвятко) и двух дочерей. И опять он вписался в рамки законности. К слову сказать, обе квартиры пятикомнатные, но излишков площади ему не записали… Как он содеял это финансово-юридическое чудо и куда подевались немалые его богатства — неизвестно. Поди теперь усомнись, что не умен и не прозорлив.

— Да, занятно, — сказал полковник, — что известно о сыне чудо-торговца?

— Его биография нехитрая. В пятьдесят первом окончил гимназию. В армии не служил — у него оказалось плоскостопие (а может, не взяли, потому что сын бывшего царского генерала). Поступил на экономический факультет. В пятьдесят шестом, во время венгерских событий, его исключили из комсомола и из университета, но вскоре выяснилось, что по ошибке, по недоразумению, и Бангеев-младший заканчивает университет. Некоторое время занимается финансами в софийском горсовете, а с шестидесятого года трудится в министерстве финансов — сначала референтом, а ныне, как я уже сообщил, он заместитель начальника отдела валютных операций.

— Семейное положение? — спросил Цветанов.

— Дважды женат, но бездетный. Первый раз женился в тридцатипятилетнем возрасте, на некоей Стефке Паневой. В семидесятом году развелся. В семьдесят третьем заключил брак с гражданкой Жанеттой Аврамовой. Через пять лет она умерла от рака, и с той поры Бангеев живет один.

— Вижу, ты немало постарался. Просто удивительно, где раздобыл столько сведений о Бангееве, даже его знаменитого деда Толеску не забыл, — сказал полковник. — Расскажи еще о Цвятко Бангееве. В конце концов, только он нас сейчас интересует.

— Главные сведения — из его личного дела в министерстве. Начальник отдела кадров на диво словоохотлив. Я так и не понял, питает ли он зависть к Бангееву или хотел оправдаться перед нами — за то, что держат на высоком посту «такую фигуру». Встретился я и с первой его супругой, теперь она Стефка Мандражиева, счастливая мать двоих детей. Адвокат, между прочим. Она-то мне и поведала некоторые подробности его происхождения (все эти Толеску и Тологлу). О его генеалогии она говорила то всерьез, то с какой-то скрытой иронией. А на вопрос, почему развелись, ответила кратко: «Великий род меня не принял. Кто я для них? Дочь хлебопека, не более». Я не спросил, почему же русенский аристократ предложил руку и сердце дочери хлебопека. Это и так ясно: с тех пор прошло восемнадцать лет, но и теперь эта женщина — красавица, — сказал Шатев. — Что же касается характеристик Бангеева в личном деле, то в них он — выше всяких похвал. И с кем бы в министерстве я о нем ни заговорил, все дуют в одну дуду: умный, интеллигентный, образованный, воспитанный, услужливый и тэ дэ. Может, и есть люди, настроенные против него, но с такими я не столкнулся.

— А мне сразу попался именно такой, — сказал Бурский. — Иван, сторож. Он обрисовал Бангеева отнюдь не розовой краской. Так что…

— Хорошо-хорошо, — сказал полковник. — Пора нам обобщить результаты розыска и наметить очередные задачи. Начинай, Бурский.

— Нет, товарищ полковник, вам это обобщение лучше сделать самому, — возразил Бурский (он заметил, как при этом расширились от удивления глаза стажера: начальству перечить не положено) и продолжал: — Во-первых, по должности это ваша прерогатива, а во-вторых, во-вторых…

— Память мою испытать задумал, да? — подхватил Цветанов. — Превосходно, я согласен. Итак, условие задачи: исчезнувший найден, но уже мертвым, его утопили в одном месте, бросили в озеро в другом. До этого его держали в подвальной комнатенке на даче — скорее всего, насильственно. Там он, очевидно, и написал свою записку. Дача, где Кандиларова прятали, а затем и лишили жизни, принадлежит Бангееву, прекрасные человеческие качества которого капитан Шатев только что нам обрисовал.

Шатев явно хотел возразить, но Бурский успел наступить ему под столом на ногу (для полковника это, кажется, не прошло незамеченным, но он смолчал).

— Начнем с главного на данном этапе вопроса: кто убил Кандиларова?

— Думаю, ответ ясен, — сказал Бурский. — Тот самый смуглый детина, чьи отпечатки пальцев и следы подошв и на обуви Кандиларова, и на даче, и в пещере.

— Минутку, — остановил его полковник и нажал кнопку селектора. — Почему мне не звонят из картотеки? Вызову-ка я их…

— Стоянов слушает! — послышался голос начальника дактилоскопической картотеки.

— Хотел я, дружище, получить у вас одну справку. И полную формулу твоим подчиненным сообщил, и компьютеров у вас, знаю, переизбыток, а результатов нет как нет. Почему?

— Ты прав, извини, я как раз собирался звонить.

— Значит, уже принесли тебе справку?

— Принесли, сейчас тебе перешлю. И прости за опоздание, мы тут бьемся над одной задачкой. А пока записывай — чувствую, горит там у тебя… Итак, Ангел Асенов Насуфов родился в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году в селе Филиповцы, образование среднее незаконченное, под судом и следствием не состоял. Второго марта тысяча девятьсот семьдесят восьмого года задержан за хулиганство четвертым отделением милиции, оказал сопротивление и был направлен сроком на пятнадцать суток на принудительные работы. Место принудительных работ — кирпичная фабрика. Сбежал оттуда, был пойман и снова получил пятнадцать суток.

— Это все? — спросил полковник. — Неужели стали заносить в картотеку мелкие проступки?

— Не обязательно. Просто здесь к карточке пришпилен рапорт капитана Консулова, который тогда дежурил в четвертом отделении.

— Знаю Консулова. Прочитай, пожалуйста.

— «Физически чрезвычайно силен, — читал начальник картотеки, — морально полностью безнравствен, лишен сдерживающих центров. Без определенных занятий. Он со своей компанией отлавливает по дворам собак и кошек. Уличен в сдирании кожи с живых животных, с целью продажи шкурок скорнякам. В преступном мире известен под кличкой „Нанай Маро“, утверждает, что на цыганском жаргоне это означает „нет хлеба“. Потенциальный убийца. Поэтому я снял у него отпечатки пальцев. На всякий случай».

— Классная работа! — воскликнул полковник, переведя взгляд на Шатева. — Надо же, и раньше, оказывается, были среди капитанов умные и предусмотрительные.

— Что-нибудь еще? — спросил голос в селекторе.

— Ты не скажешь, дружище, где теперь подвизается Консулов?

— Не знаю. Не мой кадр… Попробую позвонить в четвертое отделение.

— Ладно, спасибо, это моя забота. — Цветанов отключил селектор и сказал задумчиво: — Да, Консулов… Такие не часто встречаются. Вот кто может нам пособить. А как вам понравился, ребята, Нанай Маро, у которого хлеба нет?

— Как по заказу, — сказал Шатев мрачно. — Лицо Кандиларова — это его работа…

— Фактический материал недвусмысленно наводит на мысль, что этот Ангел и есть убийца, — согласился Бурский.

— Что-то больно много ангелов слетелось, — заметил полковник. — Бангеев с этим его джентльменством, Нанай Маро по имени Ангел…

— Если допустить, что Ангел Насуфов — убийца, — размышлял вслух Бурский, — остаются по крайней мере три вопроса: почему убили Кандиларова, зачем перед этим его похитили и держали полмесяца в изоляции, зачем убийцам необходимо было оттянуть розыск, посылая открытки даже из Стамбула?

— Правильно, — сказал полковник. — Но не пора ли объявить о смерти Кандиларова и передать тело вдове для похорон?

— Мне кажется, — сказал Шатев, — не менее важно выяснить связь Бангеева с Насуфовым. Ведь скорее всего Кандиларова убили на даче, а не только держали там, как в тюрьме. Я бы предложил продолжить расследование допросом Бангеева.

— Или Насуфова, — уверенно сказал Тодорчев.

— Как и все молодые, ты целеустремлен и прямолинеен, — отметил полковник. — Итак, с сегодняшнего дня Насуфов становится объектом номер один. Договорились? На первых порах следим за ним спокойно, не особенно приближаясь: такие типы тоже не сидят сложа руки.

— Не знаю насчет рук Нанай Маро, но прежде всего мы сами не должны опускать руки! Надо реагировать на изменившуюся обстановку, — запальчиво возражал Бурский. — Хотя, разумеется, ни о каких допросах Бангеева или Насуфова пока и речи быть не может.

— Посмотрим, понаблюдаем — авось что-то и проклюнется, — спокойно сказал полковник. — До сих пор мы имеем дело только с уликами… А вдруг Бангеев и Насуфов вообще не знакомы?.. Теперь представьте: вызываем мы повесткой Бангеева, человека со связями, с положением в обществе, и заявляем ему в упор: «Ты зачем давал ключи от дачи Нанай Маро»? Тем самым сразу выкладываем ему частные моменты расследования — и как добрались до его дачи, и что в ней обнаружили, и так далее. Значит, надо покуда выждать. Сейчас, на мой взгляд, надо сделать вид, что мы успокоились, выполнив главную задачу: Кандиларова просила найти пропавшего мужа — мы его нашли, хотя и мертвого. Пора сообщить ей, пора… От нас уйдет при этом минимум информации… На кого возложим печальную эту миссию? Капитан Шатев? Вы были у вдовы дважды — тропа, как говорится, протоптана.

— Вижу, вижу, куда дело клонится. А что я ей скажу? Что мы уже давно обнаружили его тело, однако не могли ей раньше его передать? Значит, в прошлый раз, товарищ капитан, скажет Кандиларова, вы врали мне в глаза…

— Допустим, в прошлый раз товарищ капитан мог и не знать ничего, — подсказал Бурский.

— Ладно. Попросить ее в морг на освидетельствование?

— Если она сама потребует этого, — сказал полковник. — Предупреди ее, что именно она увидит… Лучше все-таки передать ей тело в закрытом гробу. А опоздали с горестной вестью — ну, скажи, что сверяли отпечатки… Не мне тебя учить! Немедленно займись Насуфовым. Эта работа — только для тебя. Издали, осторожно, внимательно. — Цветанов сделал пометку в блокноте, посмотрел на майора. — А ты, Траян, вместе с нашим доблестным стажером займись Бангеевым. Без личных встреч и задушевных разговоров.

Поскольку его наконец вспомнили, Тодорчев набрался храбрости и попросил разрешения задать вопрос. Полковник кивнул.

— На мой взгляд, не уделили мы должного внимания комнатенке, где происходили какие-то таинственные события. Почему там прятали Кандиларова?

— Если его там прятали, — сказал Шатев.

— Там, там! Иначе почему нет его следов в спальне на втором этаже?

— Да, держали его в подвале, — согласился Бурский.

— И как умудрились утопить на даче, где нет ни ванны, ни корытца какого-нибудь?

— Зато есть ведро… красное, пластмассовое — вспомни, оно на кухне стоит.

— В ведре?!

— А почему нет? Можем провести следственный эксперимент, — засмеялся Бурский.

— Вот вам и тема для размышлений, — заключил полковник. — Пошевелите-ка мозгами, сыщики. На следующей встрече жду ответа.

Втроем они вернулись к себе в отдел. Стажер по заведенному обычаю принялся готовить кофе. Темпераментный Шатев, видя, что майор не в настроении, начал разыгрывать Тодорчева. Тот молчал, но чувствовалось, что не долго будет терпеть насмешки.

— Эй, Петко-воевода, да знаешь, как тебе повезло? Попасть под крылышко таких асов сыскного дела?

— Да, у нас весь курс знает товарища Бурского, — ответил стажер.

— Вот даже как? — Капитан засмеялся. — Но я не о личностях говорю, пусть даже и выдающихся. Я о выдающемся уголовном деле, требующем соответственно выдающегося интеллекта.

— Да что в этом деле такого уж выдающегося? И при чем здесь интеллект?

— Как при чем? Попал бы ты, к примеру, в ситуацию: скажем, в селе под названием Три Колодца повздорили из-за бабенки два мужика. В сельсовете их разняли, и они вроде утихомирились. А выйдя из сельсовета, один мужик взял да и вломил сопернику булыжником по голове. И это при множестве свидетелей, каждый из которых готов состязаться с другими в описании зверского убийства. Попадешь на такое дело — сразу оценишь наше.

— Я давно его оценил. Только насчет убийства булыжником — что-то здесь не то… В нашем оперативном районе нет села под названием Три Колодца.

— Ну так Три Кургана, если тебе больше нравится. Пойми, это — всего лишь дидактический пример, Петко-воевода… Ладно, давай посмотрим, удался ли твой кофе.

— А знаешь, Ники, — сказал Бурский, — кажется, в твоей шутке есть доля истины.

— Я стараюсь держаться к ней поближе, — ожидая подвоха, парировал Шатев.

— Наш случай, я бы сказал, сугубо интеллектуален. Ибо перед нами умный, хитрый и расчетливый противник.

— Куда уж умней! — засмеялся капитан. — Шлет открытки, а мы сразу устанавливаем, что они липовые.

— Не сразу, а тогда, когда противнику было надо. Когда они уже сыграли свою роль, оттянули розыск.

— А отпечатки пальцев на обуви, следы на песке — тоже верх расчетливости?

— Может быть. Мы ведь еще бьемся над главным вопросом: почему убит Кандиларов? Поверь, не следует успокаиваться: версия о том, что убийца — Нанай Маро (тот, с незаконченным средним), может нас подвести. Впрочем, мне нравится его живописная кличка… Ну ладно, пора мне собираться к Кандиларовой…

— Как? Мы, кажется, договорились, что пойду я? — удивился Шатев.

— Не в моем стиле перебрасывать другому неприятные визиты. Ты должен сосредоточить внимание на Ангеле Насуфове. Но прежде чем я отправлюсь, давайте обсудим, что можно и чего нельзя говорить вдове.

— Было бы над чем голову ломать: его нашли в пещере, с камнем на шее, обезображенным. Идентифицировали по отпечаткам пальцев.

— Теперь представь, что я ей говорю: «А перед этим его увезли на дачу Бангеева, держали там взаперти, стерег его Насуфов». Подумай, какие ассоциации вызовет у женщины мое сообщение, какие новые сведения могут на нас обрушиться.

— Может, ты и прав.

— В настоящее время у нас три канала информации: Кандиларова, Насуфов, Бангеев. И нельзя забывать, что повсем трем может действовать обратная связь: не только мы выясняем новые факты и обстоятельства, но и противник выясняет уровень или полноту наших знаний. Нельзя, чтобы нас обошли. Цветанов верно нас нацелил, потому что самое слабое звено там — Кандиларова. Займись мы сначала Бангеевым и Насуфовым — возникает опасность провала.

— Ты бы уточнил, не слишком силен я в кибернетике, — с обидой в голосе проговорил Шатев.

— Упоминать ли в беседе с вдовой о пещере, даче, химическом составе воды в легких, наконец, о Бангееве и Насуфове?

— Если упомянешь дачу, надо говорить, чья. Но ты сам сию минуту проповедовал, что главное в нашей работе — получать, а не давать информацию. Что ж, верный принцип. Вот и следуй ему: сообщи Кандиларовой, что мужа ее случайно обнаружили утонувшим в подземном озере, в Родопах.


После первого же звонка Кандиларова открыла, словно ждала посетителя, стоя за дверью. А может быть, если судить по одежде, она собиралась выйти. Наряд был торжественный: белое платье с огромными ярко-красными цветами, черные изящные туфли, ожерелье — два ряда больших темных зерен, вероятно гранатовых. На щеках пылали два искусно наведенных ярких пятна. «Вдова — в красном?» — подумал Бурский.

— Заходите, — пригласила она, — вам повезло, я чуть не ушла.

В гостиной она усадила гостя в кресло и после неловкой паузы спросила:

— Надеюсь, вы с новостями? Хотите кофе?

Глядя на эту молодую красивую женщину, прекрасно одетую, благоухающую французскими духами, Бурский все еще колебался, что и как ей сказать.

— Неужели его нашли? В Стамбуле?

— Нет, не в Стамбуле… У нас нашли, в пещере.

— В какой пещере? Почему в пещере? — Кандиларова, кажется, не сразу осознала смысл страшных слов. — Не может быть!

— Увы, это так, — тихо сказал майор и вкратце сообщил подробности. Вдова невидящим взглядом смотрела в одну точку. В самом деле потрясена или симулирует? В такие мгновения очень важно проследить за поведением. Сначала она порывисто вскочила, но тут же села, беспомощно сгорбившись. Переживает? А если сама, пусть и косвенно, замешана в убийстве? Они с Шатевым почему-то с самого начала отбросили такую возможность.

Несколько раз Кандиларова прикладывала к глазам ажурный платочек и наконец, как бы превозмогая боль, попросила:

— Расскажите! Расскажите…

Вероятно, хочет услышать подробности. О смерти мужа или о ходе следствия?

— Неудобно мне рассказывать вам подробности, они, понимаете… Хотя смотреть еще страшней. Он падал в озеро с высоты почти двадцати метров и в падении так обезобразил лицо, что по снимкам мы не могли его опознать. Потому и приходили к вам — взять отпечатки его пальцев… Лучше всего было бы избавить вас от процедуры опознания. Тем более что мы уже уверились: это его тело, вне всяких сомнений.

— А где… где он сейчас?

— В морге. Моя задача — кроме сообщения ужасной вести — поговорить с вами о том, когда и как мы вам передадим…

— В каком смысле — как? — перебила Кандиларова.

— Мы предлагаем — в закрытом гробу. Иначе, предупреждаю… картина для вас невыносимая.

— А в гробу — действительно будет он?

— Вы сомневаетесь? Ведь я представляю здесь законопорядок, понимаете? Впрочем, если у вас есть сомнения, если вы действительно хотели бы…

— Нет! Нет! Нет! — закричала она с перекошенным лицом, и Бурский отметил про себя, что так сыграть ужас невозможно. — Делайте так, как считаете нужным. Вы сказали о правопорядке. — Кандиларова выдержала долгую паузу, словно колеблясь. — Значит, вы — юрист?

— Да.

— Тогда не могли бы вы подсказать… что станет с квартирой, с нашим имуществом — в общем, с наследством?

— Ваш покойный супруг оставил завещание?

— Не знаю. С чего бы ему писать завещание?! Он ничем не болел.

— У него, кажется, есть дети?

— Да, от первого брака. Но они не поддерживали с отцом никаких отношений.

— Если завещания нет, все будет поделено согласно закону. А от нажитого совместно в браке…

— Все здесь нажито в нашем браке! — выпалила женщина.

— А от нажитого совместно в браке, — спокойно повторил Бурский, — на вашу долю приходится половина.

— Как так — половина? Здесь все записано на мое имя. Квартира, гарнитуры…

— Всему свое время. Посоветуйтесь с адвокатом. Теперь же надо назначить день похорон, позаботиться о некрологе. Вручаю вам документы о смерти.

Документы она положила, не глядя, на столик. Помолчала. Потом спросила:

— Как писать в некрологе, от чего он умер?

— Напишите: трагически погиб. На всякий случай оставлю свой телефон.

Судя по поведению вдовы, единственное, что по-настоящему сейчас ее волновало, — наследство. Бурский испытывал неудержимое желание уйти отсюда как можно скорее. Версия о самоубийстве Кандиларова, кажется, прошла. Но на всякий случай, тщательно обдумав вопрос, Бурский спросил:

— Как полагаете, почему ваш супруг покончил с собой?

Она даже не попыталась скрыть изумления.

— Покончил с собой? Но я поняла — несчастный случай…

То ли она была глупа, то ли его принимала за дурака.

— Простите, я ведь сказал о камне, который был привязан…

— Тогда, значит — самоубийство? Но почему?

— Именно это я и хотел бы узнать. Не замечали ли вы чего-нибудь такого, что могло бы навести вас на мысль о…

— Да вы что! Ему и в голову не могла прийти мысль о самоубийстве.

— Вот, значит, как. А мы, если бы не открытки, оформляя документацию, написали бы «самоубийство».

«Оформляя документацию» — сказано крепко. Эта стрела пущена в тех, кому Кандиларова передаст сегодняшний разговор. А в том, что ей есть кому передавать, Бурский почти не сомневался. Теперь они посожалеют, что затеяли игру с открытками.

— Какие открытки? — с отменно разыгранным удивлением вопросила вдова.

— Те самые, что вы нам любезно передали. Что муж ваш отдыхал на курорте, куда он даже не доехал. Что сбежал в Стамбул, где и духу его не было. Спрашивается, кто посылал открытки? Не с неба же они свалились.

— И я ужасно изумлена! — пролепетала Кандиларова.

«Как же, именно ужасно изумлена», — думал Бурский, прощаясь и выражая вдове свои соболезнования.


Шатев неустанно наблюдал за Ангелом Насуфовым. Уже на третий день он познакомился с ним, и случилось это гораздо проще и непринужденнее, чем можно было ожидать. Нанай Маро оказался личностью сверхконтактной — то, что называется «массовик-затейник».

Обитал Насуфов большей частью в своем любимом дневном баре «Пуэрто-Рико»: пил коньяк (не иначе как «Преслав») и кока-колу, иногда лениво жевал бутерброд, хрустел соленым миндалем. Из динамиков лился хрипловатый голос — надоевший шлягер довоенных лет, но на музыку здесь внимания не обращали, не она привлекала посетителей. Это были «бизнесмены» и многочисленные их сообщники, на блатном жаргоне презрительно именуемые «шестерками». Время от времени они подсаживались к столикам, шушукались о чем-то и, получив распоряжения, исчезали. Исчезали из бара, чтобы вскоре появиться у валютных магазинов, возле самых фешенебельных отелей, в аэропорту, на вокзале. Финансовые «операции» производились в баре, иногда пакеты оставляли прямо на столе, как бы забывая взять, иногда деньги запихивали прямо в сумку того, кому предназначались.

«Бизнес» шел полным ходом.

Нанай Маро был крупным, внушительного вида мужчиной. На смуглом его лице выделялся крючковатый нос, светло-карие глаза казались желтыми из-за нездоровой желтизны белков. Присмотревшись внимательнее, Шатев, однако, не нашел в Нанай Маро никаких признаков нездоровья. Наоборот, он выглядел глыбой, монументом и был, вероятно, страшно силен. «Шестерки» иначе, как «Батя», его не называли.

Неоднократное появление в «Пуэрто-Рико» чужака, видимо, встревожило завсегдатаев. Капитану поднадоели уже и коньяк, и соленые орешки, к тому же для личного бюджета удовольствие выходило обременительным.

Однажды Нанай Mapo поманил Шатева перстом. Шатев сделал вид, что не замечает приглашения.

Тогда Нанай Маро подошел сам и, не спросив разрешения, сел напротив.

— Што у тебя, сердешный? — вопросил он кротко. — Чего ежишься? Случаем, ботиночки не жмут?

Отмалчиваться было бессмысленно.

— Кажись, ты Нанай Маро? — спросил капитан.

— Кажись, я. Кто тебе сказал это, а?

— Да один твой паренек.

— Каков он собою, один мой паренек?

— Как появится, покажу.

— Конешно, покажешь. В чем нужда у тебя?

— Да путешествую, и вот понадобились зелененькие.

— Пять к одному — не проблема. Хотя и предпочитаем, как дорогой наш народный банк, покупать.

— Дело-то в том, что я не купить хочу, а поменять… — И, поскольку Нанай Маро молча ждал, Шатев закончил: — Сменять хочу старинный семейный перстень. Большой бриллиант…

Капитан не только никогда не обладал такой диковинкой, но вообще ничего подобного не видел.

Насуфов схватил наживку. Он вполне мог, допустим, ответить: «Эти шутки не для меня, хватит тебе здесь околачиваться», а вместо этого сказал:

— Приволоки. Посмотрим. Оценим.

— Когда?

— Когда хошь. Торопиться некуда. Твоя забота. — После паузы добавил: — Только зелененькими?

Шатев кивнул.

— Меня больше устроило бы марками, — грустно покачав головой, сказал Нанай Маро.

Они расстались, не уточняя, о долларах будет вестись речь или о марках.

Разговор казался Шатеву полезным, хотя и несколько рискованным: он понимал, что мало походит на спекулянта. Именно это и поставил ему в вину полковник Цветанов. Выслушав предупреждение начальства, капитан открыл свой главный козырь.

— Да, чуть не забыл, — сказал он. — На правой руке Ангела Насуфова красуются электронные часы марки «Сейко». Разрази меня гром, если это не часы Кандиларова. Не пойму, как он может так нагло, напоказ — дурак он, что ли? Или слепой?..

21 октября, понедельник
На похороны Кандиларова собралось человек сорок-пятьдесят. В церковь пришла и первая его супруга, ныне Мария Бончева, вместе с детьми — Христо и Мариэлой. Называть их детьми можно было весьма условно. Сын, инженер, угрюмый, толстый человек с морщинистым лицом, и сам уже вырастил двоих сыновей (из которых ни одного не назвал именем деда). Грузной и угрюмой была и дочь Кандиларова. Они стояли по обе стороны от своей матери, готовые ее поддержать, хотя пожилая женщина не проявляла никаких признаков волнения или грусти. Эта троица демонстративно застыла в стороне, точно не желая смешиваться с остальными и всем видом показывая, как они презирают их.

Шатев занял позицию чуть позади Бурского, незаметно шепча ему на ухо фамилии пришедших на скорбную церемонию. Венок, перевитый траурной лентой, был всего один, надпись лаконичная, без подписи: «Петко Кандиларову — от друзей». В сущности, в этом не было ничего подозрительного, однако Тодорчев обошел магазины похоронных принадлежностей, дабы установить, кто заказал венок. К вечеру выяснилось: его заказал коллега Кандиларова, Георгий Авджиев.

Присутствие на похоронах не принесло следствию никаких новых данных. Кроме разве уверенности в том, что никто всерьез не скорбит о покойном — ни жены, ни дети. Не удивляло и отсутствие Бангеева и Насуфова: уж эти типы ни за что не дали бы так просто «посадить себя в карман».

23 октября, среда
На утренней оперативке Шатев предложил предпринять решительные меры против убийц.

— О, неужто они стали известны тебе все наперечет? — хитро спросил полковник.

— Двое известны: Насуфов и один из его «шестерок» на даче. Плюс Бангеев, который предоставил им свою дачу.

— Пылкое воображение — штука коварная, особенно в нашей работе. Надо всегда контролировать его, подчинять логике, голосу разума. Конкретно: что ты предлагаешь? Какие меры?

— Самые элементарные, обусловленные законом. Вызвать Бангеева или встретиться с ним на нейтральной полосе. Допросить — кому, когда, для каких целей предоставлял дачу.

— А он скажет: знать ничего не знаю, ведать не ведаю! Это же ясно. Очная ставка с Насуфовым пройдет с таким же успехом. Что мы ему инкриминируем? Следы? Показания Ивана? Да, скажет Ангел, был я на даче несколько дней, отдыхал, поправлял здоровье. Ничего не повредил, ничего — боже упаси! — не украл. И что же, мы обвиним его в незаконном проникновении в личное строение?

Вопросы Цветанов ставил серьезные. Поскольку охотников ответить не нашлось, полковник продолжал:

— Я согласен, что Насуфов может быть убийцей. Но с какой целью он совершил преступление, по чьему поручению? Пока мы не узнаем это, спешить с арестом нельзя. Думать надо, Шатев. Сам посуди, какой богатый урожай принесли твои наблюдения, обдуманные нами сообща. Ты, Траян, что скажешь?

— Не пойму, товарищ полковник, что связывает Нанай Маро с Кандиларовым? Они принадлежат к разным социальным слоям. Я допускаю, что они не знали друг друга. Зачем тогда Насуфов похищает его, держит две недели на даче, убивает? Что хотел узнать или получить от своего узника полуграмотный Насуфов? Не был ли он всего лишь орудием в чьих-то руках? Кому служил?

— Бангееву! — почти закричал Шатев. — Кому еще, кроме Бангеева! Он же хозяин дачи!

— Примитивное заключение, — холодно остановил его Бурский. — Не витает ли над всем этим делом еще чья-то зловещая тень?

— Пусть так. Возможно. Но тогда тем более надо потолковать с Бангеевым! Согласен, он станет все отрицать. Поставим его в известность, что мы побывали на его даче.

— А как ты объяснишь ему наш интерес именно к его даче — на отшибе третьесортного курорта, по окончании дачного сезона? Что ж, выложи тогда и про записочку в потайном кармане Кандиларова, и про вертолет… Молчишь? — Полковник нахмурился. — Может, по-твоему, подоспело время раскрыть наши карты?.. Как ни странно, я верю, что Насуфова послал на дачу Бангеев. Не обои, конечно, менять. Я сам согласился бы поговорить с Нанай Маро, но только при условии, если вы найдете благовидный предлог для такого свидания. Вот и придумайте!

— А что тут думать? — сказал Тодорчев. — Районное начальство посетило курорт с целью профилактического осмотра. Иван, как и положено сторожу, сообщил, что неизвестные лица проживали на даче в отсутствии владельца. А так как последний прописан в Софии, нам поручили его уведомить.

— Браво, юноша, — похвалил стажера Цветанов. — Твое предложение элементарно просто, даже наивно, этим-то и подкупает. Как говорится, оно жизненно достоверно. Но ставлю еще одно условие. Кто-то — может, даже Бурский, если он для надежности согласится снова привлечь своего приятеля журналиста… — Говоря о Лилкове, полковник хитро прищурился. — Да, так если они подскочат к Ивану и убедят его играть нашу игру. Без этого игра не выйдет.

Так и решили. Оставался еще вопрос о бриллиантовом перстне для Нанай Маро. Без перстня Шатев не мог показаться в «Пуэрто-Рико», ибо милиция, как и следовало ожидать, не располагала уникальными драгоценностями. Обратились в «Ювелирторг», но и там только руками развели. А с фальшивым колечком и соваться не стоило. Перстень, предположим, нашелся бы в музее. Но надо ведь будет дать его в руки покупателю. Значит, рисковать государственным достоянием? Конечно, можно устроить так, чтобы милиция, внезапно нагрянув, изобличила спекулянтов и конфисковала якобы краденую вещь, но такие сложности только запутали бы и без того нелегкое дело.

Чтобы не заглох интерес к сделке, Шатев все же явился в бар, повидался с Нанай Маро. Легенда была такая: перстень покойного деда завещан ему, внуку, да бабка никак не хочет отдавать — как же, воспоминание о супруге, который носил перстень со дня свадьбы и до самой кончины.

— Стало быть, старушка выпендривается? Бывает, — сказал Нанай Маро. — Сможешь вырвать — тащи, поглядим. А так, байками пробавляться — мерси.

Пришлось капитану убраться восвояси. Но кроме холодочка, а может, и подозрения, с каким встретил его Насуфов, не укрылось от внимания Шатева еще кое-что: бармен разглядывал его с предельной внимательностью, словно желая запомнить. А всех «шестерок» как ветром сдуло.

24 октября, четверг
Вечером Бурский позвонил Лилкову:

— Эй, борзописец, не желаешь еще разочек посмотреть на лучшие в мире горы?

— Излишний вопрос. Всегда готов. Уж не открываете ли вы новый автомобильный маршрут: София — Старая Церковь?

— Тебя шеф отпустит?

— Я замещаю главного — его вызвали в столицу, на очередную перековку. Так что нынче я сам решаю, сочинить ли очерк о дровосеках или эссе о надоях молока на высокогорных пастбищах. Когда тебя ждать?

— Выезжаю в шесть тридцать.

— В восемь ноль-ноль кофе будет на столе. Чао.

Через полтора часа бешеной автомобильной гонки Бурский позавтракал у друга, а затем оба сели в машину. Свежий осенний ветерок продувал насквозь, пришлось включить печку. Когда тронулись в путь, Лилков закурил и, подняв воротник плаща, сказал:

— Я решил взять у тебя интервью. Ты не против?

Бурский пожал плечами.

— Вероятно, тебе известен один из принципов журналистики: ненаписанные материалы не публикуются, неопубликованные — не оплачиваются. Записывать тебя я не буду, печатать — тоже. Как видишь, интервью вполне бескорыстное.

— Вопрошай, — разрешил майор.

— Вопрос первый. Ты давно уже кандидат юридических наук, это дает тебе большие возможности развернуться в жизни. Почему ты ими не пользуешься?

— Пользоваться?

— Я в хорошем значении! Ты мог бы работать в НИИ. Или стать судьей, прокурором. Работенка культурная, всеми опять же уважаемая… А то, чем занимаешься ты, не только не уважают, но даже и побаиваются.

— Ты ведь, Пухи, сам как-то мне объяснял, в чем разница между автором и редактором. «Кто может — пишет. Кто не умеет — редактирует». Я ничего не спутал?

— Ты конец позабыл! Конец — такой: «А кто и редактировать не способен, сочиняет критические статьи. И уж на самом последнем месте — преподающие литературу».

— Ну, у нас — нечто подобное: одни (первые!) раскрывают обстоятельства преступления, отвечают на классических семь вопросов: что, где, когда, кто, почему, каким способом и, наконец, с чьей помощью. А после них другие — вторые, третьи, четвертые и прочие — оформляют, предлагают, обвиняют, решают, исполняют, судят, милуют и все такое прочее! И все это в зависимости от деятельности первых. Да, я хочу быть среди первых! Среди тех, кто раскрывает преступления, кто решает логические задачи, подбрасываемые жизнью.

— Да все мы ежедневно решаем задачи, подбрасываемые житьем-бытьем, — возразил Пухи.

— Ладно, можно сказать и поскромней — преступником.

— Логические задачи… Ты что, в шахматы играешь с твоими… э… клиентами?

— Шахматы не шахматы, а сложностей у нас под завязку: и логических рассуждений, и необходимости предвидеть ходы противника. Во-первых, противник не всегда играет белыми, во-вторых, в этой игре нет правил, вообще никаких, и каждая фигура ходит туда, куда ей заблагорассудится… Я начинал с ненависти, с чувства мести. Мы с тобой уже знали друг друга, когда чьи-то разнузданные сыночки изнасиловали подругу моего брата. И он, понимая, что не сумеет разоблачить и наказать их, покончил с собой. Ему было восемнадцать… Но я жив. И хорошо, что я — жив. Иначе сколько негодяев гуляли бы сейчас на свободе, а не сидели в тюрьме!

— И до сих пор — ненависть и месть?

— Говорю же: с этого я начинал. Теперь поутихло. На смену ненависти пришло интеллектуальное отношение к социальной гигиене, к профилактике. Порою и жалость испытываю к преступникам, особенно когда судьба — наследственная предопределенность, социальные условия — была к ним жестока… И тогда я думаю: ведь если бы я оказался в таких же генетических и социальных условиях, а он — в моих, ведь я бы… я был бы преступником, а он бы меня преследовал, наказывал. Но такое приходит в голову редко. Обычно я смотрю на преступление как на болезнь, а себя ощущаю кем-то вроде хирурга. Или вот еще сравнение — тараканы: они не виноваты, что родились тараканами, но мы-то их истребляем!

— Только тогда, когда они начинают нас одолевать, правда?.. И последний вопрос интервью: были в твоей жизни выдающиеся события?

— Только одно, в самом начале, при рождении — первого июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Пояснять надо?

— А что пояснять? Дата как дата…

— Нет, брат, это первый день второй половины первого года второй половины нашего столетия.

— Мать честная. Как ты этакое придумал?

— Не придумал. Вычислил, борзописец.

— Ох, не завидую я твоим противникам по игре.


Машину оставили перед отелем-рестораном «Горицвет» и, не заходя туда, отправились к сторожу. Дома была только Пенка. Оказывается, Иван пошел звонить в Софию. Пенка указала им конфискованную дачу, где нижний этаж приспособили под почту и даже табличку повесили «Почта — Телефон — Продажа газет и журналов». Сезон кончился, и почтовый начальник отправился в лес на заготовку дров.

На подходе к почте они увидели Ивана, который кинулся им навстречу с радостным воплем:

— Да я ж вам, вам собираюсь звонить!

— Насчет чего? — спросил Лилков.

— Как насчет чего?.. На дачу кто-то залез. К господину Бангееву!

— Ты кого-то видел? — спросил Бурский.

— Да нет, только свет горит — люстра в большой комнате, ну и видно сквозь щели в ставнях.

— Может, это мы забыли выключить?

— Выключили, я помню. Опять же замок на кухне сорван.

— Надо спешить, — сказал Бурский, обернувшись к Лилкову. — Не нравятся мне люстры, которые светятся среди бела дня.

Подойдя к даче, решили поначалу разведать обстановку. Дверь, выходящая на террасу, была закрыта, а та, что вела в кухню, приотворилась — замок с нее вообще исчез.

— Пухи, иди понаблюдай за террасой, — распорядился Бурский. — Только к двери близко не подходи.

— А если из нее кто выскочит?

— Зови меня. — «Вот промашка — приехал один из Софии…» — подумал Бурский. — Иван, зайди с противоположной стороны. Если что не так, тоже меня зови.

Он достал пистолет, спустил предохранитель и осторожно переступил порог. Лампочка здесь тоже светилась, но все было так, как они оставили после обыска…

Нет, не все: на столе стояла большая красная сумка.

Тишина абсолютная. Бурскому показалось смешным стоять так, судорожно сжимая пистолет, и он уже хотел сунуть его в кобуру под мышку, но вдруг услыхал тихий стон — даже не стон, а сдавленное, еле слышное хрипение. Он прислушался. Хрипение повторилось. Тогда он, рванув на себя дверь, которая распахнулась бесшумно, с пистолетом на изготовку шагнул в гостиную. Свет большой пятирожковой люстры поначалу ослепил, и Бурский не сразу увидел фигуру в кресле.

Мужчина — крупный, очень смуглый (должно быть, Нанай Маро, хоть Бурский никогда его и не видел) — снова всхрапнул. Казалось, он разглядывал незваного гостя желтыми своими глазами из-под полуопущенных век… Но нет, он спал.

Бурский не решался приблизиться. Опасаясь ловушки, так же бесшумно отступил в кухню.

В течение около получаса они втроем успели обшарить всю дачу. На втором этаже, в спальне, обнаружили еще одну сумку, желто-коричневую. И здесь светился абажур-бра над кроватью.

Вернулись в гостиную. Неизвестный так и не переменил положения в кресле. Рассмотрев его вблизи, более внимательно, обнаружили, что он без сознания. Вся правая половина его тела будто задеревенела. Инсульт (а это, наверное, инсульт) застал его, похоже, с рюмкой в руке — рюмка упала на ковер и потому не разбилась. На столе стояли тарелки с нарезанной дорогой колбасой двух сортов, хлеб, черная икра, мешочек с соленым миндалем, бутылка «Преслава».

Нанай Маро время от времени всхрапывал, бессмысленно глядя перед собой.

— Эй, Насуфов! Насуфов! Что с тобой? — окликнул Бурский, склонившись к его уху.

Дрожь пробежала по телу, что-то заклокотало в горле гиганта.

Лишь теперь майор заметил на его руке злополучные часы Кандиларова.

Пересилив отвращение, Бурский попробовал закрыть Насуфову глаза, но они тут же открылись. Нет, такое не сыграешь. Действительно похоже на инсульт.

После некоторых колебаний, оставив пистолет Лилкову со всевозможными оговорками и наставлениями, обидевшими Пухи («Да ты что, забыл, я же служил в полковой разведке!»), Бурский с Иваном отправился на почту, где на удивление быстро удалось связаться со столицей. Полковник был на месте и пообещал выслать команду. Потом вдруг, забеспокоившись, решил сам ее возглавить, а майору наказал ничего до его приезда не предпринимать.

Обратно Бурский чуть не бежал, опасаясь за Пухи. По пути Иван, спеша вслед за ним, рассказывал, что после обыска каждый день наведывался на дачу. Иногда даже ночью приходил. Все было в порядке. «А сегодня поутру глядь — свет в щелке ставня!»

— Как он мог сюда добраться? — спросил Бурский.

— Надо подумать. Сезон кончился, автобус приходит только в субботу и воскресенье. А сегодня — четверг… Всю неделю никто не приезжал. Еще вчера вечером дача пустая была, ручаюсь.

— Мог он приехать на машине?

— До одиннадцати ни одной машины не было. А в одиннадцать бай Янко начал всех выгонять из ресторана. Да и ночью я бы услышал мотор…

Лилков сидел с пистолетом в руке, уставившись на Насуфова. И Нанай Маро, казалось, всматривался в лицо Пухи немигающими полузакрытыми глазами. Хриплое его дыхание было еле слышным.

— Иван, — попросил Бурский, — извини, опять нужна твоя помощь. Через два-три часа, когда появятся наши, я тебя освобожу.

— Да не стесняйтесь, — ответил сторож. — Днем у меня какая работа? В таком деле помочь сам бог велит.

— Вызови из Пловдива «скорую», надо отвезти его… — Он кивком указал на Насуфова, — в больницу. Встретишь машину возле заведения бай Янко и проводишь сюда.

Иван ушел. Время тянулось. Бурский взял у Лилкова пистолет, спрятал в кобуру. Расхаживая по гостиной из угла в угол, он пристально вглядывался в каждую вещь, словно запоминая.

Пухи спросил раздраженно:

— Ну что ты все ходишь взад-вперед? Что высматриваешь?

— Готовлюсь к встрече с начальством.

— Вот начальство пусть и смотрит.

— Посмотреть-то оно посмотрит, да увидит ли?..


Наконец послышалась сирена «скорой помощи», на поляне появились люди. Иван шел рядом с врачом, за ними — два санитара с носилками. Шествие завершал милиционер. Подойдя к встречающему их Бурскому, тот вытянулся в струнку, чтобы отрапортовать, но майор его опередил:

— Майор Бурский из Софии. Обнаружили в бессознательном состоянии человека, который нас интересует. Спасибо, что вы приехали со «скорой помощью».

— Гляди-ка, кто приехал! — воскликнул Лилков, глядя на врача. — Ишь ты, где довелось повидаться!

— Я-то на работе, — отвечал врач. — А ты как здесь оказался?

— Всякое бывает, Владо. Давай познакомлю тебя с майором Бурским.

Санитары внесли носилки, врач занялся Нанай Маро, но уже через минуту выпрямился и обернулся к Бурскому.

— Обширный мозговой инсульт, — сказал он. — Пульс слабый, прощупывается с трудом. Кровоизлияние уже распространилось на оба полушария…

— Выживет?

— Неизвестно, счет идет на минуты, а до Пловдива трястись да трястись. По правде говоря, положение безнадежное. Но не будем терять время, надо ехать немедленно.

— Конечно, конечно, только одна небольшая формальность!

На глазах у изумленных медиков Бурский тщательно обыскал парализованного, обшарил все карманы, памятуя о случае с потайным кармашком Кандиларова. Снял с руки часы и два аляповатых золотых перстня с печатками.

Ничего интересного: бумажник с документами, сотня левов, ключи, маленькая записная книжка, чистая, неначатая. Единственная находка, заслуживающая внимания, — белый конверт в книжке, а в нем двадцать стодолларовых купюр.

Зачем Нанай Маро носил с собой такую сумму. Не готовился ли потратить доллары за границей?

Прежде чем «скорая» отправилась в путь, Бурский приказал милиционеру охранять пострадавшего вплоть до самой больницы. Затем отпустил Ивана.

— О чем это мы беседовали до приезда твоего знакомого? — спросил майор, когда они с Лилковым остались вдвоем.

— О том о сем… — Пухи устало потянулся. — Ты мне толковал о разнице между синонимами «смотреть» и «видеть». Так сказать, уроки майора Бурского.

— А, уроки! Давай-ка я тебя проэкзаменую. Поведай мне, пожалуйста, что же ты в этом доме видишь.

— Вижу, много чего вижу. Схватил бы за шкирку владельца дачи и без долгих разговоров — в каталажку!

— Откуда вдруг такая свирепость?

— От барахла здешнего, от каждой вещички. Не вижу, слышишь, не вижу я тут ничего отечественного, болгарского, все оттуда. Вот эта видеосистема — знаешь, на сколько долларов она потянет? А холодильник, гарнитуры, а ковры? Да здесь денежки прямо в воздухе летают, чувствуешь? Откуда они взялись, а? Откуда? У чиновника с зарплатой в несколько сот левов. Вор, ворюга! — Задохнувшись от гнева, Лилков помолчал и закончил вдруг: — Завидую я тебе! Твоей работе. Вот что.

Бурский рассмеялся.

— Не горячись, Пухи! И не завидуй моей работенке. Я занимаюсь убийствами, а объект твоего гнева — под прицелом другого ведомства. Можешь не сомневаться, оно скоро включится в наше дело. Успокойся. И я вижу, что не на трудовые доходы обставил свое гнездышко господин Бангеев. Но давай-ка продолжим экзамен. Я спросил: что ты видишь — не как журналист и гражданин, а как криминалист.

— Как бывший криминалист. Ладно. Некто на даче получил инсульт, наслаждаясь едой и коньяком. А когда… — Он задумался.

— Чтобы играть честно, должен тебя предупредить: по всей вероятности, этот некто и зашвырнул в озеро тело Кандиларова. Мы подозреваем также, что он — убийца. Но похоже, кое-кто уже пронюхал о наших подозрениях.

— Думаешь, ему устроили здесь инсульт?

— Считай это гипотезой, не больше… Итак, что еще ты видишь? Не забудь о сумках.

— Не забыл. Судя по ним, этот, как его…

— Насуфов.

— Да, Насуфов прибыл сюда, чтобы провести несколько дней на даче. Но случился инсульт, паралич. И если бы мы не подоспели, кто знает, сколько еще…

— Не забывай, первым забил тревогу Иван. Ну, Пухи, ты меня разочаровал. Ленишься думать и делать выводы из очевидных фактов. Ты знаешь, что последний автобус был здесь в воскресенье. Вчера до полуночи машины тоже не показывались — этого ты можешь уже и не знать. Что ж, по-твоему, этот громила пешком топал из Пловдива с двумя сумками?

— Пешком исключено. Наверняка была машина.

— Логично. А теперь куда делась? Сама вернулась, что ли?

— Значит, в машине был кто-то еще.

— Опять логично. Этот кто-то привез Насуфова — не к самой даче, иначе остались бы следы, а оставил машину на шоссе. Помог донести сумку и укатил. Это должно было произойти ночью, между часом и двумя. Посидели тут немного, закусили, потолковали и расстались.

— И что же, они на прощанье и по рюмочке не опрокинули? При такой-то закуске? — Лилков обвел рукою стол. — Только где же тогда вторая рюмка?

— Возможны несколько объяснений. Одно: «Я за рулем, вдруг гаишник остановит?» Второе: Насуфов открыл бутылку после ухода спутника. А самое вероятное третье: уехавший знал, что за напиток в бутылке, и потому не пил.

— Не думаешь ли ты…

— Думаю, думаю. Я обо всем должен думать. Анализ покажет.

— Но бутылка опустошена примерно до половины. Из нее пили и до того, как Насуфов опрокинул свою рюмку. А закусить он не успел: смотри, хлеб не надкушен, тарелка с закусками полным-полна, икра не тронута. Значит, уже первая рюмка его свалила.

— Браво! Теперь ты мне нравишься. В сумке еще четыре бутылки «Преслава». Но там мы вряд ли что обнаружим. В противном случае — с меня любой коньяк. Итак, вывод?

— Насуфов раньше пил из этой бутылки. Она была, как говорится, опробована, и потому он ни в чем не сомневался…

— Давай, давай, — поощрил приятеля Бурский.

— Выходит, яд всыпали перед последней рюмкой.

— Допускаю. А что скажешь о люстре, которая зажжена, о закрытых ставнях?

— Он собирался провести здесь, судя по числу бутылок, четыре-пять дней.

— Ну, мы не знаем его «норму». Дальше…

— Провести тайно — иначе открыл бы ставни, окна. Когда приезжают на дачу, первое, что делают, — проветривают комнаты.

Бурский задумался. Примечательно, что Нанай Маро не успел закусить… Молодец Пухи, верно рассудил. Итак, Насуфов налил себе из опробованной бутылки, выпил и, не успев поставить рюмку на стол, потерял сознание.

— Может быть, и случайное совпадение — выпивка и инсульт, — сказал Лилков.

— Случайность? Теоретически допустимо. Однако заметил ты, что я достал из кармана его пиджака? Вот этот конверт. Угадай, что в нем? Двадцать зелененьких ящериц.

— На жаргоне фарцовщиков это стодолларовые банкноты. Как видишь, две тысячи долларов. В Старой Церкви нет, случайно, валютного магазина?

— Не потешайся над Старой Церковью, — сказал патриот Пухи.

Снова появился Иван — пришел договориться насчет обеда. Вид стола, уставленного дорогими закусками, приковал его взгляд.

— Это не для еды, — строго сказал Лилков. — Не забыл, кто сидел в этом кресле совсем недавно?.. То-то. Ступай, пожалуйста, к бай Янко и закажи обед на десять персон. К четырнадцати ноль-ноль…


После часу дня прибыли две оперативные машины. Выйдя из «волги», полковник Цветанов сообщил:

— Ваш скончался — не довезли даже до Пловдива. Я распорядился отправить его на вскрытие в Софию.

Осмотрев дачу и выслушав подробные разъяснения Бурского, полковник решил возвращаться сразу же, как только освободятся эксперты. Не повлияли на его решение ни красоты природы, ни живительный воздух. Но как-то само собою сложилось так, что и обедом у бай Янко насладились, и на поляне под соснами посидели, и лишь под вечер все три машины потянулись в сторону Софии.

На обратном пути Цветанов молчал: не хотел никаких обсуждений прежде, чем станут известны результаты вскрытия. Его угнетала мысль, что следствие лишилось возможности допросить человека, знавшего все звенья преступной цепи. Кем был Нанай Маро? Свидетелем? Или убийцей Кандиларова?

Несомненно одно: подчиненные (не без его влияния) допустили оплошность. Если бы Шатев не встречался с Нанай Маро, если бы он не придумал историю о бриллиантовом перстне, Насуфова бы не убрали. Надо было вовремя его задержать — оснований скопилось достаточно. Задержать, допросить… Теперь — поздно, поезд, как говорят, ушел. В подобных случаях Цветанов без колебаний брал вину на себя. И перед начальством, и — что гораздо труднее — перед самим собой. Вот и на этот раз приходилось признать, что противник его перехитрил.

25 октября, пятница
Совещание, назначенное на 10 утра, отложили сначала на 12 часов, затем на 14: в лаборатории возникли какие-то затруднения.

Доктор Брымбаров, извинившись перед собравшимися, сказал, что лично он готов был к докладу еще вчера вечером.

— Итак, перехожу к изложению результатов моего исследования, — сказал он. — Тридцатипятилетний мужчина, исключительно здоровый, мускулистый, пропорционально сложенный. Никаких повреждений, ни внешних, ни внутренних, никаких царапин, кровоподтеков. Смерть наступила в результате обширного инсульта, охватившего мозг, отчего была парализована левая половина тела, а затем и правая. Желудок абсолютно пустой — перед смертью Насуфов только выпил около ста граммов коньяка «Преслав». Выпил человек на голодный желудок — и получил инсульт, — повторил Брымбаров. — Все это я мог бы сообщить еще в двадцать два ноль-ноль — и не погрешил бы против святой истины. Однако сомнения начали меня одолевать еще во время вскрытия: не вязался диагноз с комплекцией столь молодого и здорового представителя рода человеческого. Все равно как если бы мне сказали, что бык-производитель скончался от малокровия. И тогда меня осенило: что, если ему подлили в рюмку нечто такое, от чего разорвался кровеносный сосуд — и бац! — инсульт. И вот вхожу я в лабораторию — не удивляйтесь — с бутылкой «Преслава» (там меня поначалу даже не так поняли). Начали исследовать содержимое, а я в справочниках роюсь. И сумел кое-что отыскать. Это вещество можно купить в аптеке, но не у нас — на Западе. И только по специальному рецепту, за подписью трех специалистов. Опять-таки ихних, западных! Повторяю: только спецрецепт. Называется это зелье, дорогие коллеги, стеностен. Едва наткнувшись на его описание, бросился я смотреть спектральный анализ. Оказалось, стеностен содержит литий и цирконий. И представьте: яркие линии лития и циркония в спектре коньяка и бледные, еле заметные, — в крови мозга… А дело в том, что это фармакологическое чудо полностью растворяется в организме живого человека примерно за тридцать часов. Найди мы Насуфова на следующий день — не обнаружили бы ничего. А он прожил около пятнадцати часов, потому следы и остались. Подытоживаю: Насуфов получил инсульт, едва успев опрокинуть рюмку, поскольку в коньяке был стеностен. Такой отраве позавидовала бы даже известная семейка Борджиа. Как видим, наши современники не брезгуют средневековыми методами. Как подумаешь, сколько политиков умирает от мозгового удара!..

— Спасибо, доктор, — сказал полковник Цветанов. — Так интересно, так красноречиво ты все описал, что мы попросили бы повторить сказанное, да жаль, приходится спешить. Еще один, последний вопрос. Когда глотнешь — допустим, случайно — стеностен, через какое время тебя хватит инсульт?

— Это зависит от двух факторов: во-первых, от концентрации снадобья, во-вторых, от состояния организма. В нашем случае оба фактора находились в контрафикторных позициях: концентрация очень высока, но и организм чрезвычайно здоров. Приблизительный подсчет — двадцать-тридцать секунд, максимум — минута.

— Но бутылка, из которой Насуфов налил себе, была полупустая. То есть он отпил из нее половину.

— Значит, стеностен всыпали в последний момент. Иначе как объяснить слишком большую его концентрацию? Дозу приготовили заранее, рассчитывая на полную бутылку.

— Неужели у нас нигде нет этого стеностена? — спросил Бурский. — Даже в спецполиклиниках?

— Исключено. Только на диком Западе! Нам такие лекарства ни к чему. Слишком точно дозу надо отмеривать, а мы больше привыкли на глазок.

Когда доктор вышел, Шатев проговорил задумчиво:

— Интересно… Убийца располагал эффективным и труднообнаруживаемым средством. Так зачем же ему понадобилось уродовать и топить Кандиларова?

— Два инсульта подряд, один за другим? Это подозрительно, — возразил Бурский. — А может, запасы дефицитного снадобья к концу подошли. Если, разумеется, в обоих случаях убийца один и тот же.

— Не исключено, что убийца руководствовался иными, неизвестными нам побуждениями, — сказал полковник. — Пора подумать о дальнейших наших действиях.

— Сначала — разговор с Бангеевым, — предложил Бурский. — Уже двое убиты у него на даче. Явный перебор, не так ли?

— Верно. Возьми его на себя, — распорядился Цветанов.

— Далее: шофер. Кто и на чьей машине отвез Насуфова в Старую Церковь, уехал в ту же ночь? Даже если это случайный человек, он должен дать какие-то объяснения. У него должно быть алиби на всю ночь.

— Поручим эту задачу капитану Шатеву.

— И последнее… — Бурский помолчал, с удовольствием ощущая уважительное внимание слушающих. — Насуфов — это единство в двойной роли. Убийца и убитый. Надо установить его связи, его занятия, особенно в последние месяцы и недели жизни, и потом — как и почему он оказался на даче.

— Этим узлом вопросов займусь я сам, — сказал полковник. — Или, точнее, специальная группа. Такая богатая личность, гроза собак и кошек!.. — Полковник любил охотиться и гордился своими двумя собаками. — Такой живодер заслуживает спецгруппы. Возглавит ее капитан Консулов. Бурский, немедленно уведоми родных Насуфова. И наблюдай: стресс может вызвать полезную для нас реакцию.

— Понял, товарищ полковник. — Бурский замолчал, словно что-то помешало ему договорить.

— Ты хочешь еще что-то сказать? Говори. Для того мы и собрались.

— С тех пор, как мы промахнулись с Нанай Маро, я беспрестанно думаю: почему оба нашли свою смерть на той даче? С Кандиларовым ясно. Но почему и Насуфова потребовалось убить там же — как говорится, на месте преступления? Возмездие это? Или здесь другой, какой-то более прозаический мотив? Насуфов явно приехал по своей воле, с полными сумками.

— Хотел укрыться, выждать…

— Вероятно. А две тысячи долларов? Не собирался ли он перейти границу?

— Или его заманили таким способом? — продолжал полковник. — Тогда почему у него не изъяли доллары? Или какие-то две тысчонки не заинтересовали убийцу? Не оставил же он их специально для нас — в нашу честь, так сказать.

— Да-да, и еще кое-что. На похоронах я наблюдал за бывшей супругой Кандиларова и его детьми, сыном и дочерью. Держались они холодно, отчужденно. Я даже удивился, зачем они вообще пришли. Наверное, чтобы не подумали, будто… не почитают обрядов. Есть и в этом какая-то загадка. Считаю целесообразным встретиться с детьми или хотя бы с бывшей супругой Кандиларова.

— Ты прав, — сказал полковник. — Но займись Бангеевым прежде всего.

28 октября, понедельник
Бангеев явился минута в минуту, разодетый, словно лорд, которого пригласили не в уголовный розыск, а на прием в посольство. Полковник настоял, чтобы Бурский принял гостя один на один в своем кабинете, и даже дал странное указание быть при допросе предельно учтивым, будто майор вообще мог вести себя грубо.

Позиция для допроса вырисовывалась следующая: 16 сентября Бангеев дал ключи от дачи Ангелу Насуфову, приказав стеречь запертого в подвале Кандиларова (и при каких-то определенных условиях, возможно, убить его). А 24 октября Бангеев сам, в своей машине отвез Нанай Маро на дачу и там подсыпал стеностен в початую бутылку коньяка. Инсульт мог наступить в его присутствии — и потому Бангеев сразу же уехал. Или: был уверен, что Насуфов непременно выпьет из этой бутылки, и покинул дачу, не дожидаясь результата. Разумеется, в легенде было слабое место: зачем хозяину срывать замок — он что, ключи забыл в Софии? Следовательно, Бангеев или не был на даче, или разыграл присутствие на даче человека, у которого нет ключа, то есть присутствие чужого.

Допрос начался настолько гладко, что Бурский поначалу смутился. Бангеев был сама любезность, он улыбался, исчерпывающе отвечал на вопросы. Ни угодничества, ни многословия. Истекли полчаса, а онне задавал традиционного вопроса: по какому, дескать, случаю меня допрашивают? Что, собственно, произошло? Всем своим поведением он красноречиво подчеркивал, что если оказался здесь, значит, есть тому причины, и придет время, когда ему все непременно объяснят.

С 16 сентября прошло почти полтора месяца, и допрашиваемый вполне мог занять такую позицию: при всем желании — ничего, мол, вспомнить не могу. Так… А если попросить рассказать о позавчерашней его поездке на дачу?

— Знаете вы человека по имени Ангел Асенов Насуфов? — спросил Бурский.

— Нет, я не знаю человека с таким именем, — ни секунды не думая, ответил Бангеев.

— А может, он известен вам как Нанай Маро?

— Это что, имя человека? Впервые слышу.

Действительно не знает или в совершенстве владеет своим лицом? На вопрос, не мог бы он рассказать, где и как провел ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое сентября, со среды на четверг, Бангеев без колебаний ответил:

— Отчего же не рассказать? В тот день мой молодой коллега, сотрудник по отделу, успешно защитил кандидатскую диссертацию. Я присутствовал на защите. Затем он пригласил, как принято, пятнадцать-двадцать человек на ужин в Красный зал ресторана «Болгария». Ужин затянулся приблизительно до полуночи, после чего почти вся компания переместилась в ночной бар — не помню его названия — на бульваре Витоша. Там просидели часов до четырех. Я, признаться, перебрал, еле держался на ногах, хотя это и не в моих привычках… К счастью, два моих сотрудника были столь любезны, что сопроводили меня до самого моего порога.

Вот это алиби! Спокойно ведь мог сказать: пришел домой в семь вечера, поужинал, посмотрел телевизор и лег спать. Живет Бангеев один — попробуй опровергни. А он соорудил железобетонное алиби — нет, просто-таки стальное… Впрочем, не спутал ли случайно день? На всякий случай Бурский переспросил:

— Именно в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое?

— Именно.

Порывшись в кармане пиджака, Бангеев достал смятую бумажку и подал майору. Действительно: его пригласили на защиту двадцать третьего, в 16.00. Выходит, ночь с Насуфовым отпадает… Что же остается?

— Знакомы вы с Петко Кандиларовым?

— Кандиларов? Интересная фамилия, несколько старомодная… Нет, не знаком.

— Владеете недвижимостью?

— О, вопрос совсем как в налоговом управлении. Это уже больше по моей части. Кстати, налоговому управлению известно, что мне принадлежит квартира и дача на курорте Старая Церковь. Это в Родопах. Крохотное курортное местечко, но очень, очень приятное.

— Где вы держите ключи от дачи?

— Где их можно держать? Дома. У меня нет привычки носить все ключи с собой. Последний раз я был на даче до двадцатого августа. Зимой собираюсь туда на неделю — покататься на лыжах. Если, разумеется, дорога окажется расчищенной, а то, бывает, на машине не проедешь.

— Какой модели и цвета ваш автомобиль?

— А, «лада», кофейного цвета.

— Давали вы кому-нибудь ключи от дачи?

— Об этом и речи быть не может. Да и кто захочет сейчас туда тащиться? За двести километров. Курорт не обустроенный, а одной природой сыт не будешь.

«Куда же теперь сворачивать? — думал майор. — Ишь какой, расселся, словно разговор доставляет ему удовольствие… Не заканчивать же допрос?»

— Вы все еще не поинтересовались, — сказал он, — с какой целью я вас пригласил и почему проверяю алиби в ночь на двадцать четвертое…

— А надо ли интересоваться? Если это необходимо, думаю, вы и сами скажете. Если же нет — какой смысл любопытствовать? Извините, вы сами вынуждаете меня признаться в том, что все происходящее здесь меня не особенно интересует.

Это неожиданное заявление вывело Бурского из равновесия.

— Надеюсь, — сказал он, — сейчас заинтересует. Не так давно на вашей даче совершены два убийства.

Ляпнул и пожалел; получилось эффектно, спору нет, но была ли в том необходимость?

Сначала Бангеев не среагировал, будто не об убийствах шла речь. Затем лицо его побелело, взгляд стал растерянным, даже испуганным. Несомненно, «лорд» был потрясен, однако и тут сумел удержаться от банальных возгласов: «Что? Какие убийства? Не может быть!» — и продолжал сосредоточенно смотреть на Бурского.

— Ну как, заинтересовало? — не без злорадства спросил майор. — Что вы теперь скажете?

— На вашем месте следовало бы пояснить…

— Поясню, поясню. Но самое интересное, что вы станете отвечать после моих пояснений… Итак. В середине прошлого месяца три человека проникли на вашу дачу и провели там две недели. Один жил в подвальной комнатушке, двое — в спальне на втором этаже.

— Какие-нибудь бродяги?

— Нет, у них были ключи. Полученные от вас. По их, конечно, утверждению.

— Странно… Ключи я не давал никому. И что же… Зачем они, как вы говорите, проникли? Кто такие?

— Одного вынесли из подвала ногами вперед. Достаточно ясно я изъясняюсь?

— Инфаркт?

— Нет, он утонул. Не покидая вашей дачи.

— Да бросьте сочинять! Там на многие километры вокруг и котенку утонуть негде!

— Действительно, на многие километры   вокруг       котенку утонуть негде. А внутри вашей дачи — можно, например, в красном ведре. Сказав «инфаркт», вы были поразительно близки к истине. Правда, не инфаркт, а инсульт. Так выглядело второе убийство. Улавливаете разницу?

— То инсульт, то убийство… Не понимаю.

— Приходилось вам слышать о стеностене?

— Никогда.

— Вот если бы приходилось, вы бы меня поняли. Второго нашли в гостиной, он жил после инсульта еще два-три часа. Мы не довезли его до больницы.

— Вы бывали на моей даче?

— Увы, чаще, чем хотелось бы.

— Не поставив меня в известность?!

— В таких случаях достаточно поставить в известность прокурора. И получить его согласие, заметьте, письменное. Будьте покойны, всегда присутствовали еще и понятые.

Наступила томительная пауза.

— Так… И вы меня подозреваете в этих убийствах?

— Ничего подобного я не говорил. Хотя признаюсь, в своих рассуждениях не исключал и такую возможность. Даже считал вас самым вероятным убийцей. Но ваше алиби — ужин в Красном зале, бар до четырех утра — алиби ваше сокрушительно.

— Значит, проведи я вечер один в своей квартире… Почему подозревают именно меня?

— Дача-то ваша!

Бангеев снова замолчал, явно что-то обдумывая.

— На этом закончим, хотя бы на сегодня, — прервал паузу Бурский. — Если, конечно, вы не хотите прокомментировать любопытные новости, которые услышали. Нет ли у вас подозрений, кто бы мог воспользоваться вашей дачей для своих зверских забав? Дача-то ваша, — повторил майор.

— Кто угодно мог сорвать замок.

— Да, но первый раз открывали ключами.

— Нет, не знаю, ничего не пойму.

— Ну, тогда я дам вам один ценный, я бы сказал, жизненно важный совет. Важный для вас.

— Я весь внимание.

— Слушайте. Сейчас вы ничего не знаете, ничего не понимаете. И даже если что узнаете, настоятельно советую никому не говорить о нашем свидании. Иначе последствия могут оказаться, как говорят, роковыми.

— Почему?

— Потому что мне не хочется снова ехать на вашу двухэтажную дачу.

— Опять говорите загадками?

— Поразмышляйте — и вы их легко разгадаете.

«И все-таки он кого-то подозревает», — подумал Бурский, когда за Бангеевым закрылась дверь.


Миссия Шатева была достаточно неприятной. Но капитан твердо придерживался правила: лучший способ справиться с неприятной работой — безотлагательно ею заняться. Поэтому он, поспешив на окраину столицы, до тех пор мерил ее широкими своими шагами, покуда не нашел дом Насуфова. Это было одноэтажное каменное здание на улице, обозначенной номером, поскольку городские власти еще не подыскали ей подходящего названия. Двор был обширный, в конце его под жестяным навесом стоял светло-синий «москвич» с номером АВС-9981. Та самая машина, что появлялась в Старой Церкви! И как это Иван не запомнил номер? Нет ведь ничего проще: перемножь первые две цифры — и получишь две последние.

Если машина здесь, значит, тот, неизвестный, ночью сюда же и вернулся. Рискованно. Весьма рискованно! Его могли видеть прохожие, соседи… А если и видели — ну и что? Мало ли по каким делам ездит человек…

Из ближайшей телефонной кабины Шатев позвонил полковнику Цветанову. Тот обещал немедленно выслать оперативную группу с сыскной собакой.

— Погоди! Ты не торопишься?

— Куда спешить. В доме тихо — может, и нет никого.

— Я думаю, целесообразно сразу же провести обыск. Только возьму разрешение и, знаешь ли, тоже приеду. Ничего пока не предпринимай.

Шатеву ничего другого не оставалось, как снова пройтись мимо дома, внимательно его оглядывая. Теперь его заметили: во двор вышла смуглая (смуглая!) женщина лет сорока пяти — пятидесяти, держа в руке половник. Она медленно приблизилась к деревянному забору, однако калитку не открыла.

— Чего вылупился?

— Мне бы Ангела, — смиренно сказал Шатев.

— Нету твоего Ангела. Двигай своим путем. Не на что тут глазеть. Чего тебе от него надо-то?

— Да сговорились мы насчет машины. Посмотреть надо, что за тарахтелка.

Капитан стрелял наугад — и, кажется, попал, поскольку женщина сбавила тон. Пригласив войти, она повела его к машине. Ключ от зажигания был на месте…

— А где Ангел?

— Не знаю. Где-то запропастился.

— Без машины?!

— С четверга пропал. Вечером, часов в десять, поехал куда-то. Утром смотрю: машина на месте, а его нет. И до сих пор не показывается.

— А кто же машину привел?

— Он и привел, кому ж еще. Только я его не видела.

— Кто-нибудь после этого трогал машину?

— Ну да, пусть попробует. Ангел кому угодно руки-ноги переломает. Спиридон и тот побаивается… Слушай, а чего это ты меня допрашиваешь? Ты кто такой?

Тем временем две машины остановились напротив.

— Капитан милиции я, хозяйка, — сказал по-прежнему смиренно Шатев.

— Надо же! Капитан. Погоди, я сейчас вот участкового позову! — Она оглянулась и увидела оперативников во главе с седовласым Цветановым в форме.

Женщина по имени Цона оказалась теткой Нанай Маро — сестрой отца. Ошарашенная набегом милиционеров, она без разговоров сдала семейную крепость. Напрасно Цветанов чуть ли не силой пытался предъявить ей разрешение прокурора на обыск — Цона не пожелала с ним познакомиться (если, конечно, вообще умела читать).

Когда группа вошла в дом, Шатев с дактилоскопистом Миньо Драгановым обследовали синий «москвич».

— Следы одного только Нанай Маро, — сказал Миньо. — Я их уже знаю, последнее время насмотрелся. На баранке, на рычаге переключения скоростей, на ключе зажигания и на левой передней дверце сильно размазаны, почти негодны для идентификации. Или их пытались стереть, или тот, кто привел сюда машину, был в перчатках.

Не намного богаче был и улов в доме. Тетка показала оперативникам комнату Ангела. Выяснилось, что жил Ангел припеваючи, одевался сверхмодно, пил дорогой коньяк, как болгарский, так и иностранный, о чем свидетельствовала батарея пустых бутылок, среди которых поблескивала этикеткой даже такая диковинка, как коньяк марки «Мадам Вонч». Однако ни валюты, ни золота, ни драгоценностей обыск не выявил.

Вернулись домой муж и сын Цоны. Симо Рашидов оказался работником транспорта. Спиридон, паренек лет шестнадцати, был в модном джинсовом костюме, но в грязных ботинках.

Полковник, отослав экспертов, сидел в гостиной за столом. Хозяева дома стояли, не захотев присесть, ожидая, что скажет большое начальство.

— Кто родители Ангела? Есть у него жена, дети?

— Он не женат — откуда ж дети, — отозвался Рашидов. — Мать его бросила маленьким, с каким-то типом умотала. Жива ли, нет ли — не знаем. А отец его… отец… — Симо взглянул вопросительно на свою жену.

— Что — отец? — Полковник нахмурился. — Говорите.

— Дело в том, — вмешалась тетка, — брат мой живет в Сливенском округе, в селе Клуцохора, это так далеко…

— Ничего, и его надо уведомить…

— Про что уведомлять-то?

— Вряд ли вы его трезвым застанете. — Рашидов покачал головой. — Осенью гонит сливовицу, потом одиннадцать месяцев ее пьет.

— Уведомлять-то про что? — повторила тетка.

— Про то, что Ангел умер, — отчеканил полковник.

— Умер! О господи ты боже мой! — завопила Цона. — Ты что, разыгрываешь нас, начальник? Как так — умер? Слышите, лю-у-у-ди!..

— Разве со смертью шутят, женщина? — укорил ее полковник. — Мы нашли его утром, в четверг. Далеко отсюда.

— Ой-ёй-ёй! — закричала Цона еще более пронзительно. — Ой-ёй-ёй! Ангелочек мой миленький…

— Кончай! — заорал на жену Рашидов. — Марш на кухню, там и вопи сколько влезет!

Он не только не скорбел — наоборот, выражение спокойствия и умиротворенности прочитывалось на его лице.

Самой интересной была реакция племянника Нанай Маро. Шатев не участвовал в допросе и мог внимательно наблюдать за ним. Парнишка был глубоко потрясен. Глаза его, словно потерявшие способность видеть, выражали неподдельную скорбь, кроме того — ужас. Будто Спиридон готов был услышать страшную весть, но услышав, все-таки отказывался в нее поверить.

Из разговора полковника с Рашидовым становилось ясно, что Ангел разъезжал по всей Болгарии. Иногда не бывал дома по нескольку дней, иногда пропадал неделями. То на машине уезжал, то уходил, оставляя ее дома. Ни разу не случалось, чтобы машину за него доставил домой кто-то другой. На вопрос, почему Рашидов не встревожился, когда машина оказалась под навесом, а водитель исчез, разумного ответа не последовало. Как и на вопрос, чем Ангел зарабатывал на жизнь. Вроде бы не работал нигде, не служил, а с голоду не помирал; воровством — боже упаси! — тоже не занимался, а деньжата к нему так и плыли…


В телефонном справочнике майор не обнаружил номера, а соответственно и адреса бывшей супруги Петко Кандиларова. Пришлось обратиться в райсовет. Оказалось, теперь она — Мария Тодорчева Бончева. Майор позвонил по указанному в справочнике телефону и договорился встретиться с ней в тот же вечер. Бончева согласилась, поставив, однако, непременное условие: на встрече должен присутствовать ее сын.

Положив трубку, Бурский снова стал рыться в справочнике. Мария Бончева там тоже не значилась — номер был записан на Христо М. Бончева. Почему Христо — понятно: внука назвали, как водится, именем деда. Можно объяснить и перемену фамилии — взял фамилию матери. Такое случается, когда отец уходит от детей или они с ним порывают. Так что можно не гадать, как складывались отношения Петко Кандиларова с детьми. Но почему в справочнике буква «М», а не «П»? Неужто опечатка?

Квартира оказалась на седьмом этаже. В стандартном панельном доме, так называемая трехкомнатная — две комнатушки, соединенные гостиной. На этой жилплощади обитали молодой инженер с женой и двумя малолетними детьми и сама Мария Бончева. Наверняка им было тесно (майор не удивился бы, узнав, что бабуся спит на кухне). Эта обстановка ни в какое сравнение не шла с хоромами, где еще недавно наслаждался жизнью Кандиларов. Единственной ценной вещью в гостиной был телевизор «София».

Приняли гостя учтиво, но сдержанно, кофе не предложили. Едва Бурский отрекомендовался Марии, появился ее сын. В продолжение всего разговора в квартире не слышно было никаких звуков — наверное, молодая супруга гуляла с детьми (или сидела с ними за закрытой дверью, ожидая, пока уйдет страшный дяденька милиционер).

Первая половина беседы больше походила на монолог. Кажется, до сих пор еще глубоко обиженная супруга — еще бы, без мужа воспитала двух таких детей! — не высказала миру всех своих болей и обид. А перед незнакомым человеком плакаться еще легче — совсем как в поезде, когда знаешь, что, расставшись по прибытии, вряд ли еще встретишься со случайным попутчиком.

Жили они с Кандиларовым нормально, спокойно, как и подобает приличным людям, пока не вынырнула откуда-то эта фурия — Верджиния.

— Надо же имечко себе выдумала!

Несколько раз пожилая женщина пыталась пуститься в откровенности, но сын ее пресекал:

— Остановись, мама, довольно! Товарищу это совсем не интересно.

— Я пришел поговорить с вами и, увы, сообщить печальную новость, — сказал Бурский. — Ваш бывший супруг, а ваш, Христо, отец трагически погиб. Он был убит.

Весть о насильственной смерти Кандиларова особых эмоций, кажется, не вызвала. Мать с сыном переглянулись, и только. Покойный давно уже был, наверное, вычеркнут из их жизни… Нет, не только переглянулись: сын едва заметно кивнул матери, и она сразу же опустила глаза. Выходит, уже обсуждалась возможность подобного исхода? Нет, тут надо хорошенько расспросить: почему такую возможность они обсуждали?

— Да, убит, — повторил майор. — Я посетил вас не только для того, чтобы сообщить эту печальную весть. Поделитесь, пожалуйста, вашими соображениями. Убийство — тяжкое преступление, и чтобы на него решиться, нужны какие-то причины — из ряда вон, необычные, понимаете?

— Такие причины были! — резко сказала Мария. — Возникли они после развода, когда эта негодница…

— Вы, очевидно, ждете, что мы назовем убийцу? — спросил сын. — Не вы, а мы?

— Нет-нет, — возразил Бурский. — Убийца уже задержан.

— Как это задержан? — спросила Бончева с каким-то странным смущением. — Да я еще вчера его видела…

— Где? — воскликнул майор, хотя сейчас надо было лишь навострить уши — и слушать, слушать.

— Где? На улице…

— Кого вы встретили на улице?

— Мама! — почти прокричал сын.

Бурский посмотрел на него долгим взглядом. Тот встретил его спокойно. Он, конечно, знал, о ком идет речь.

— Кто вам дал право? — продолжал майор. — Вы почему затыкаете матери рот?

— А какого черта она ударилась в воспоминания? У нее — сплошь сентиментальные, необоснованные, голые подозрения. Тем более что убийцу уже поймали. Зачем вам второй?

— Не второй, главный! Тот, которого поймали, вероятней всего, лишь орудие, физический исполнитель.

— Интересно, кто у вас на подозрении? Почему бы вам не сказать, кто именно? Тогда и мы с мамой…

— Послушайте, товарищ Бончев… Кстати, почему вы Бончев, а не Кандиларов?

— Деликатный вопрос. Сами ответить не можете?

— Извините, могу. Но не понял, почему в телефонном справочнике у вас вместо отчества буква «М».

— Мариин. По имени матери.

— Так записывают внебрачных детей, когда отец неизвестен. Вы что, считаете себя внебрачным?

— Кем я сам себя считаю — мое личное дело. Все оформлено через суд, можете быть спокойны. Так кто же убийца?

— Только имейте в виду, что торговаться — не в наших правилах. Итак, говорит ли вам что-либо такое имя: Ангел Асенов Насуфов?

— Ничего, — и посмотрел на мать. — Впервые слышу. Выходит, он сознался, что убил Кандиларова?

— Ни в чем он не сознался, — возразил Бурский. — Пока мы до него добрались, он был уже мертв. Потому-то мы ищем человека, который распорядился   убить… Кандиларова. Иначе говоря — вашего отца.

После недолгой паузы Мария Бончева задумчиво проговорила:

— Да, похоже, это почерк…

— Мама! — снова одернул ее сын.

— Послушайте, Бончев! Отдаете вы себе отчет в том, что, запрещая матери говорить, вы умышленно скрываете от следствия важные сведения? Сведения, которые помогли бы найти убийцу!

Не слушая Бурского, сын в упор смотрел на свою мать. Взгляд его был столь красноречив, что женщина окончательно смолкла.

29 октября, вторник
Подчиняясь какому-то внезапному побуждению, не вполне ясному даже ему самому, капитан Консулов отправился на похороны Нанай Маро достаточно странно одетым: в потертых джинсах, стоптанных туфлях и ярко-красных носках, в сверхмодной серой куртке с бесчисленными карманами и заклепками. Вершиной маскировки была розовая майка, на которой во всю грудь пестрели громадные буквы «Полис оф Нью-Джерси». С шеи свисала позолоченная цепочка с крестом. Непокорные свои волосы капитан разлохматил, чтобы портрет «своего парня» казался подлинником, а не мазней бездарного копииста. Для того чтобы всегда быть в нужной роли, он постоянно пополнял свой гардероб, искусно добавляя детали к своей «сценической одежде». На службу он, однако, являлся в официально-коричневом или темно-сером костюме, снежно-белой сорочке и галстуке. Вообще крайние взгляды проявлял он не только по отношению к одежде, но и по отношению к людям. Одних уважал, любил и готов был жизнь за них отдать; других презирал, ненавидел и грубил им к месту и не к месту, заслуженно и незаслуженно. Вследствие этого Консулов часто терпел неприятности — как в личной жизни, так и на службе. Для одних он был человеком умным и оригинальным, другие считали его просто чокнутым. Вероятно, в каждом конкретном случае обе оценки соответствовали истине.

Похороны прошли более чем скромно, не было даже венка, зато публика собралась шумная и разномастная. Хватало тут проныр, торгашей, спекулянтов, которые приехали в личных машинах, как важные господа.

Отец покойного так и не появился. Тетка Нанай Маро, поддерживаемая мужем, с криками и руганью пыталась открыть крышку гроба, чтобы увидеть тело любимого Ангела (еще неизвестно, от чего он скончался, кто его прикончил!). Дело чуть не дошло до драки с кладбищенскими служителями. Спиридон, племянник Насуфова, безмолвно стоял рядом с родителями.

Бросив, как водится, свою горсть земли, Консулов вместе с другими скорбящими двинулся к выходу. Спиридона он старался не выпускать из вида. Симо и Цона сели в чью-то машину, а Спиридон пошел к автобусной остановке. Вскочив за ним в автобус, Консулов приблизился вплотную.

— Спиридон, — сказал он тихо, — сделай вид, что мы не знаем друг друга. Очень надо поговорить.

Парнишка обернулся, внимательно поглядел на незнакомца. Кажется, остался доволен его видом: шикарный тип!

— Про что? — спросил Спиридон.

— Про Батю. Но пока — тихо! На следующей сойдем, держись у меня в кильватере. Усек? И не спрашивай, кто я да что. Будет нужно — узнаешь.

Заинтригованный, Спиридон вышел за Консуловым на следующей остановке и прошел следом в ближайшую забегаловку. Заведение пустовало: было еще слишком рано. Капитан выбрал дальний столик в углу и сел так, чтобы видеть вход.

— Как насчет выпить? — спросил он.

— Можно.

Консулов сходил к стойке, принес две полные рюмки.

— Давай хлебнем «Преслава». Питье настоящих мужиков. Батя его любил. За Батю!

Чокнулись. Но, едва пригубив, Консулов скривился и передернулся.

— Этот скот разбавляет коньяк водкой. Но ничего, справимся.

Спиридон, как видно, пил коньяк впервые. Смело сделав второй глоток, хотел что-то сказать. Однако Консулов его опередил: хоть он и знал все, что установили коллеги, этого было недостаточно, и сейчас приходилось действовать на ощупь, руководствуясь лишь интуицией.

— Раджу, небось, знаешь? Это он меня послал.

Спиридон ничего не ответил, наклонил голову, давая понять, что знает, и знает очень хорошо. Конечно, Раджу капитан выдумал, рассчитывая на юношескую самоуверенность собеседника.

— Ему и Нанай Маро — обоим готовили удар, который достался одному Ангелу… Раджа очень переживает: закадычные они с Батей друзья были. Хочет отомстить… Только, пока легавые вынюхивают, кто кокнул Ангела, дождичек следы смоет, снежок их заметет…

Взгляд Спиридона стал острым; напряженно глядя в глаза Консулову, парень рассказал, что его родители, едва уехала милиция, принялись судачить о наследстве, о легковой машине, о том, как бы обойти при дележке этого пьяницу — отца Ангела. И вот наконец хоть кто-то в этом мире думает о мести!..

— Слушай, парень, ты только намекни, кто убил Нанай Маро. Мы эту суку сразу отправим на тот свет — лично извиниться перед Ангелом. Лично!

Спиридон, отпивая коньяк маленькими глотками, очевидно, колебался.

— Мы с Раджой знаем, что ты этого гада, может, и не видел. Но Батя — а как он тебя любил! — ведь должен он был тебе хоть сказать, кто он такой, а?

— О ком сказать?

— С кем он поедет на дачу. Тогда, в последний вечер. Где его и пришили.

— Знаю, — дрогнувшим голосом проговорил Спиридон. — Он мне сказал. Я своими глазами этого типа видел, правда, издалека. Ночью — нет, уже чуть рассвело (наутро после отъезда Бати) — слышу, мотор тарахтит. Выглянул в окно — машина под навес въезжает. Дай, думаю, Батю встречу. Пока одевался, пока двери отпирал, гляжу — он уже у калитки. Прогуляться, думаю, пошел. И не стал его окликать, чтобы наших не разбудить. А оказалось, не Батя то был, а этот… Будь он проклят, паскуда!

— Кто?

— Жентельмен…

— Ну и ну! Быть не может! — Консулов почувствовал вдруг, что выезжает на скользкую дорогу, где надо быть предельно внимательным — не тормозить, но и не газовать слишком.

— Может, может. Именно так Батя его называл. — Спиридон поставил рюмку на стол, испытующе глядя на собеседника.

«Сейчас или никогда! — думал Консулов. — Эх, только бы у Джентльмена был сын! Ладно, рискнем…»

— Знаю я Жентельмена. Отъявленный негодяй. Самого, правда, не видал, но с сыном его имел дело.

«Если сына нет, — подумал Консулов, — придется выкручиваться: дескать, ошибка вышла…»

— Сын Жентельмена вел тогда машину Бати, и на ней же…

В десятку!.. Дело сделано. Пора исчезать.

— Только не вздумай трепаться, слышишь? — Голос Спиридона снова дрожал. — Если Жентельмен пронюхает, пощады не будет никому. Батю пришил, меня и подавно пришьет. Я для него — что тебе мошка!

— Не дрейфь, Спиридон. Не пронюхает. Слово даю. Не он тебя, а мы с Раджой — его!..

Время поджимало. Можно было, конечно, предстать и в таком живописном костюме, однако Консулов решил все-таки пожертвовать точностью и прийти чуть позже, зато прилично одетым.

Когда он явился на планерку, полковник уже делал выводы.

— А если и разговор с дочерью Кандиларова не даст результатов, тогда надо еще настойчивее, а главное, еще более тонко, интеллигентно снова допросить всех. Особое внимание — к матери и сыну Бончевым. Действуйте, товарищи.

— Можно и мне высказаться, товарищ полковник? — смиренно попросил Консулов.

Полковник сердито глянул на него.

— Приходишь к самому концу, а потом задерживай из-за тебя совещание… Ладно, высказывайся, если у тебя не пустяки какие-нибудь.

— Это уж вам видней, — обиженно сказал капитан. — Если такая спешка, я могу и отложить до следующего совещания.

— Давай говори, не теряй времени!

— Тогда я просто сообщу, кто ездил с Нанай Маро в Старую Церковь. Кто подсыпал стеностен в коньяк. Кто вернулся на той же машине в Софию в четыре часа утра. И, наконец, кто приказал Нанай Маро убить Кандиларова.

— Ты все это знаешь?! — воскликнул полковник. — Чего ж ты сидел, молчал, слушал?

— Я недолго сидел, молчал и слушал. Потому что опоздал. А опоздал потому, что надо было узнать, кто, к примеру, ездил с Нанай Маро в Старую Церковь…

— Капитан Консулов! — Цветанов, видимо, терял терпение.

— Андроник Кочев Ликоманов, товарищ полковник, — отчеканил Консулов. — По кличке Джентльмен, или, в произношении некоторых свидетелей, Жентельмен.

Консулов подробно, с присущим только ему красноречием описал, как он подбирался к Ликоманову: после того, как услышал о продаже «москвича», ему почти все стало ясно, и дело мог довершить любой стажер. Как всегда, Консулов увлекся, утратил чувство меры и насчет стажера сболтнул зря, однако что поделаешь — как говорится, победителей не судят.

— Вообще все шло как по маслу. Удивила меня только низкая цена, назначенная за «москвич» — всего-навсего тысяча двести левов. А стоит такая машина тысяч пять-шесть, не меньше. Нанай Маро, можно сказать, получил машину даром…

— Может, из-за налога? — спросил Шатев.

— Может быть. А скорей всего вот что: кто-то хотел сделать подарок Нанай Маро. За некую услугу.

— Уже сделанную или предстоящую, — уточнил Бурский.

— Но не за уголовщину, поверьте моему слову! — воскликнул Консулов. — Слишком давно продал машину сын… Да, я забыл сообщить имя сына нашего героя: Тервел Андроников Ликоманов.

— Браво, капитан! — похвалил полковник. — Итак, подвожу итог. Допустим, что Ликоманов был с Насуфовым на даче, подсыпал стеностен, вернулся в Софию. Возможно также, что по его указке Нанай Маро прикончил кто-то другой. Но все это, ребята, не более чем догадки. Где доказательства? Свидетели — где?

— Мертвые, — мрачно проговорил Тодорчев.

— Ну не все. Ведь Спиридон-то пока что живой, — поправился Бурский. — Не исключено, что он тоже сопровождал Кандиларова на дачу, а может, и в пещере побывал.

— И меня беспокоит это «пока что живой», — сказал полковник. — Надо немедленно задержать Спиридона. Таким образом мы его спасем. А как с ним быть дальше — поглядим. Сравним отпечатки пальцев и все такое. Поручим это капитану Шатеву.

— Но ведь если Ликоманов узнает, что Спиридон арестован…

— И пусть узнает. А мы уведомим пограничников, чтобы он случайно не покинул страну вместе с женой и сыном. — После паузы Цветанов добавил: — За Бангеевым в этом плане тоже надо присмотреть, а может быть, и за Верджинией Кандиларовой.

— Ладно, с Ликомановым ясно. Только почему вы думаете, что Бангеев — с его железным алиби! — захочет удрать?

— Потому что на его, а не на моей даче (хотя у меня таковой и нет!) произошли оба убийства. Кстати, я хотел бы получить более подробные сведения об этой фигуре.

Бурский встал.

— Как мы могли! — нервничая сказал он. — Как могли! Вцепились в Бангеева, а ведь позабыли, что дача-то раньше принадлежала Ликоманову! Он, продав ее Бангееву, оставил себе запасные ключи!

— Да-а-а… — протянул Цветанов. — Только теперь все становится на свои места.

— Иван еще когда говорил об этом, а мы не придали значения. Ключи от дачи мог дать Ангелу Насуфову сам Ликоманов… Здесь я проморгал. Поэтому разрешите мне самому заняться Ликомановым.

30 октября, среда
Шатев почти никогда не ходил в форме. Не все коллеги видели его в капитанских погонах. Но сегодня утром он облачился в мундир и, сопровождаемый старшиной, поехал на операцию. Главной ее целью было поднять как можно больше шума при аресте Спиридона. Чтобы как можно больше людей, а заодно и Ликоманов, узнали об этом.

Помня, как описывал Консулов вопли на похоронах Насуфова, Шатев ожидал увидеть столь же эффектную сцену. И ошибся. Без протестов не обошлось — но слабых, вымученных. Может быть, очень уж внушителен был вид милиционеров, прикативших на желто-синей оперативной машине, а может, родители парня ожидали такого поворота событий. Во всяком случае, они не были потрясены. Зато сбежавшиеся соседи, увидев Спиридона в наручниках, выражали недоумение и даже возмущение.

Арестованного поместили в одиночную камеру и довольно долго не вызывали на допрос. По настоянию полковника кроме Шатева в кабинете присутствовал Тодорчев: у капитана было чему поучиться.

Внешне Спиридон держался спокойно, даже гордо — явно сказывались уроки Бати, — но от взгляда капитана не укрылось, что душа у него ушла в пятки. На первый вопрос (фамилия, имя, год рождения) он ответил:

— Сам, что ли, не знаешь, папаша?

Надо было парня приструнить, и Шатев рявкнул:

— Я тебе не папаша! Гражданин капитан, ясно? И вопросы здесь задаю только я, понял? Теперь давай с самого начала. Имя, фамилия?

Оказалось, почти во все пункты анкеты, включая и образование, надо было вписывать «нет». Подросток воспользовался краткой паузой и все-таки задал вопрос:

— За что меня замели, а, папаша?

— Я что тебе сказал? Спрашиваю здесь я. Отвечай: где набирали воду в ведро, в котором твой Батя утопил бай Петко?

— Какое ведро? Какой бай Петко?

Губы говорили одно, а глаза — совсем другое. Вероятно, парень впервые тогда встретился с насильственной смертью. Такое зрелище не забывается.

— Ладно, для начала я сам отвечу, но учти, в последний раз. Красное ведро было, пластмассовое. А бай Петко — это Кандиларов. Будто бы и не называл его так Нанай Маро, когда вы на дачу в его машине ехали? В синеньком «москвиче». Ай-яй-яй! Попал ты в соучастники убийства! Или никогда на той даче не был? Давай-ка вспоминать: двухэтажная, бревенчатая, с террасой…

— Не был! Не был! Не был!

— Не ори, я не глухой. Что же, отвезти тебя туда или пригласить к нам сторожа Ивана и его жену? Они ведь видели тебя там, дитятко невинное!

Спиридон словно язык проглотил. Шатев допускал, что может ошибиться в каких-то деталях. Не это было сейчас главным. Важно было узнать, ездил ли парень тогда с Насуфовым на дачу.

Шатев решил сбавить тон.

— Должен признаться, — сказал он миролюбиво, — ты мне симпатичен. Может, не так уж и симпатичен, но вижу, не совсем ты пропащий. Я думаю, в пещере ты не был. Тогда, ночью, когда Нанай Маро бросил труп в озеро. Ты остался у входа — не захотел смотреть… Это хорошо.

Спиридон смотрел так, словно перед ним был не капитан милиции, а сам дух Петко Кандиларова.

— Это, конечно, хорошо, однако… Ты помогал, правда? И, вероятно, знаешь, как наказуется соучастие в преступлении. Если хочешь, могу зачитать тебе статью из Уголовного кодекса. — Шатев достал из ящика стола книгу, положил ладонь на красную обложку. — Наказание одинаковое — и за убийство, и за соучастие. А если убийство предумышленное, тогда что? Высшая мера… Тебе сколько лет, Спиридон?

— Еще семна-а-дцати нет, — жалобно протянул парень.

— Это меняет дело. В таком возрасте не дают «вышки». А вот на сколько лет сядешь, зависит от тебя самого. Искреннее признание может убавить срок…

Тодорчев, наблюдая за происходящим, напряженно смотрел в испуганное лицо Спиридона. Капитан продолжал:

— Не думай, что я тебе лгу. Нам запрещено обманывать — даже таких несмышленышей, как ты. Так что насчет уменьшения срока подумай… Да ты, кажется, и сам уже готов дать показания, верно? Вот и хорошо. Подумай и отвечай. Как Нанай Маро взял тебя с собой в Родопы. И как вы прихватили бай Петко. И как Нанай Маро держал его в подвальной комнате. И как бай Петко писал открытки, и кто одну из них отправил с курорта «Милина вода». Сам понимаешь, не такое уж это и преступление, всякий может отправить открытку по чьей-то просьбе. А о ведре с чистой родниковой водой ты мог и не знать, для каких целей оно понадобится. Даже если и знал, не сам ведь ты топил в нем бай Петко, правда?.. Итак, расскажи-ка нам правду, только правду. И тогда тебе наверняка сбавят срок. Скажем, дадут не восемь-десять лет, а четыре, от силы пять — это решит суд… Хотя есть еще одно обстоятельство, куда более важное, благодаря которому ты можешь, учти, вообще остаться на свободе.

Шатев сделал психологическую паузу. Не только Спиридон, но и Тодорчев с нетерпением ждали, что он скажет дальше.

— Это обстоятельство, — продолжал капитан, — касается не убийства, а валютных махинаций и других сделок, в которых ты помогал Бате и еще кое-кому. Бати уже нет, ему ничто не поможет и не повредит. Но остальных можно схватить за руку. Если ты нам поможешь, конечно. И если поможешь — суд примет это во внимание. Тебя могут осудить условно, понимаешь? Ну, полной гарантии я не даю, суд есть суд, но такое в моей практике, представь себе, случалось, и не раз… Давай, Спиридон, признавайся по собственной воле. Так я и запишу. И не забывай: эти акулы убили Батю — Жентельмен и его дружки.

Спиридон тяжело вздохнул. Помолчав, вздохнул еще раз и сказал:

— Хорошо! Согласен. Если вы напишете, что по собственной воле…

— Об этом не беспокойся. Напишу, что по собственной. У нас здесь все записывается, в том числе и на видеопленку.


Консулов не стал звонить Марии Бончевой, не предупредил ее о своем приходе. Он вычислил, когда следует явиться, чтобы застать ее одну, и не ошибся. В половине девятого сын и сноха были на работе, а внучата — в детском саду.

Она приоткрыла дверь, посмотрела на него недоуменно.

— Я из милиции, капитан Крум Консулов, — сказал он, протянув удостоверение.

— Мы ведь беседовали, что еще? — сказала Бончева, не приглашая его войти.

— Я на минутку, извините. Позвольте войти? Ничего особенного от вас не потребуется.

Бончева распахнула дверь. Консулов, ступив в прихожую, еле слышно проговорил:

— Мы знаем, что Ликоманов — убийца вашего бывшего супруга.

Женщина молчала, глядя на гостя широко открытыми глазами.

— Напрасно вы в прошлый раз не сказали этого. Приходится мне снова вас беспокоить.

Фамилия Ликоманова подействовала. Хозяйка пригласила капитана в гостиную, ненадолго исчезла и вернулась с бокалом и запотевшей бутылкой кока-колы.

Опорожнив бокал единым духом, Консулов продолжал:

— Уважаемая товарищ Бончева, разве вы не понимаете, что мы с вами находимся по одну сторону баррикады? Баррикады законности, морали и справедливости. Вы должны нам помочь. Да, мы знаем, кто убил вашего супруга…

— О-о-ох! — запричитала женщина. — Он втоптал Петко в грязь, он превратил честнейшего, скромнейшего человека в спекулянта и развратника… Он виноват, что мы развелись, что Петко подобрал на панели эту… И откуда она выползла? Может, была сначала любовницей Ликоманова… На панели подобрал, без ножа меня зарезал, детей бросил! А потом людоед этот убил моего Петко. Погубил и Петко, и мою жизнь…

— Пришло его время расплачиваться и за грехи, и за преступления, — сказал Консулов не без патетики.

— Ой, не верю, что пришло. Руки коротки — даже ваши! Знаете, в каких верхах он летает, чей он сын? А черный «пежо», а должность, которую подонок занимает… Да он почти замминистра! Нет, никакая сила его не одолеет!

— Найдется такая сила, найдется. Вы забываете про закон! Если вы расскажете все, что вам известно, а известно, я вижу, многое…

Бончева задумалась, будто собираясь с духом. Машинально налила остатки кока-колы в бокал. Консулов покорно допил.

— Я специально пришел в такое время, — сказал он. — Хотел застать вас одну. О нашем разговоре никто, обещаю вам, никто не узнает. Как видите, я даже без магнитофона. — Капитан так искусно замаскировал микромагнитофон, что его не обнаружил бы даже самый подозрительный собеседник. Беспокоило его только одно: как бы разговор не затянулся долее сорока пяти минут, иначе могла кончиться лента. — Подчеркиваю: вы должны хранить в абсолютной тайне и мое посещение, и наш разговор. Даже от вашего сына — не обижайтесь, пожалуйста. Важно не спугнуть Ликоманова. Он уже пойман, осталось, чтобы капкан его прихлопнул. Тут надо быть очень осторожным. Потому что, как вы справедливо заметили, слишком высоко Ликоманов летает.

31 октября, четверг
— Андроник Кочев Ликоманов — генеральный директор объединения внешней торговли, — докладывал Бурский, — он сын самого Кочо Ликоманова. Проблема вот в чем: можем ли мы расследовать дела таких людей, как Ликоманов?

Бурский замолчал.

— Так волнуешься, что лишился дара речи? — спросил Цветанов.

— Я не из боязливых, товарищ полковник, но признаюсь, в данном случае — смущен… И не о своей карьере думаю, и даже не о вашей. Как бы самое высокое начальство не схлопотало из-за нас. Как-никак впервые запорхнула к нам в отдел птица такого полета. Это — по другому ведомству…

— Хорошо, — перебил полковник. — Доложи сначала, что у тебя нового, а там все вместе порассуждаем. Не волнуйся, не нервничай.

— Я всегда нервничаю, когда человек, получивший недостижимые для многих из нас блага — как заслуженные, так и незаслуженные, — становится рвачом, хищником и совершает преступление… Итак: Андроник Кочев Ликоманов родился пятнадцатого января тридцать четвертого года в селе Мраморово Сливенского округа.

— Стало быть, крестьянин, к тому же — «козерог», — шепнул Консулов Шатеву, однако так, чтобы услышали все.

— Капитан Консулов! Тебе слова не давали! — осадил его полковник.

— Единственный сын видного сливенского революционера Кочо Ликоманова. В мае сорок четвертого года, окруженный жандармами в своем доме, там же, в селе Мраморово, он отстреливался до последнего патрона. Дом подожгли, и Ликоманов заживо сгорел, но не сдался. Ныне на том месте воздвигнут памятник. Жена и сын Кочо Ликоманова дожили до Девятого сентября, когда и для них взошло солнце. Именно с этого момента и вплоть до своей смерти мать, беззастенчиво используя героические заслуги покойного мужа, добивалась всяческих благ для себя, но еще больше — для сына. Сначала гимназист, потом студент-стипендиат, он по окончании экономического института имени Карла Маркса был направлен в аспирантуру в Советский Союз, в Харьков, там защитил кандидатскую диссертацию. Вся дальнейшая жизнь сына Кочо — как победное шествие. Назначают его, естественно, по специальности — в торговлю, точнее, заведующим отделом объединения внешней торговли. Видимо, там-то он и разлакомился — растут аппетиты в этом отделе, должен вам сказать. Затем он стал директором, заместителем генерального, а семь лет назад и генеральным директором объединения «Спецэкспорт». В прошлом году возведен в ранг замминистра… Да, я не сказал еще, что он женат на Анетте Петровой. Ее брат Чавдар — ныне заместитель по кадрам генерального директора объединения «Спецэкспорт».

— Ну и семейка! — сказал Консулов, но полковник метнул на него такой взгляд, что смельчак тут же примолк.

— У Андроника и Анетты — единственный сын Тервел. Предчувствую, что этот мальчик может стать интереснейшим объектом для изучения. Особенно заинтересует тех, кто любит выскакивать, когда им не дают слова. Двадцатилетний юноша с папашей — генеральным директором, а также дядюшкой — заместителем генерального! Как вам нравится? Это не Нанай Маро и не Кандиларов, даже не Бангеев. Звонки начнут сыпаться из очень даже высоких инстанций.

— Насчет звонков и инстанций не беспокойся, — сказал полковник. — Звонить-то будут мне.

— Ох, извините, но боюсь, что звонить станут еще выше! Во всяком случае, везде, где бы я ни побывал — от отдела кадров министерства и до кабинета секретаря парторганизации, — я чувствовал не только удивление, но и ледяной холод. Даже разговаривать не желают! И не столько из уважения к товарищу генеральному директору, сколько из-за какого-то страха. Лавируют, уходят от разговора, не желая попасть в неловкое положение. Соблюдают, скажем так, осторожность. Держатся в рамках. И все же кое-что я узнал. Ликоманову принадлежит огромная двухэтажная квартира в квартале Лозенец. Дача в Драгалевцах и еще одна — севернее Варны. Сын также обзавелся квартирой, обставил ее, полагаю, не хуже отцовской. А насчет отцовской мебелишки — судите подаче в Старой Церкви. И с транспортом не бедствуют. Кроме служебной машины у Ликоманова серебристый «мерседес-бенц», обычно в нем разъезжает Анетта. А у Тервела «вольво», зато с такой диковинкой, как мотор «ямаха».

— И у нас такие появились? Ишь ты, не знал, — не утерпел Консулов, но на сей раз полковник не сделал ему замечания — видно, тот также находился под впечатлением рассказанного.

— Да-а-а… крепкий орешек, Траян, — помолчав, сказал Цветанов. — Это все?

— Разве так уж мало? Не забывайте: в моем распоряжении был всего один день.

— Понятно. А сейчас послушаем Консулова, который перескажет свою беседу с Марией Бончевой, если таковая состоялась. Тебе слово, капитан.

— Пересказывать беседу — значит идти по пути того самого Карапета, — начал Консулов.

— Какого еще Карапета?

— Того самого, который побывал на концерте Гяурова, вернулся домой и стал демонстрировать приятелю, как поет народный артист… Когда вы закончите хохотать, позвольте, я включу магнитофон. Хочется, чтобы вы сами услышали главное.

Консулов включил запись беседы. Прошло минут десять.

— Достаточно для этого монстра, не правда ли? Теперь обобщаю. Что дает разговор с Бончевой? Главное, он нарисовал нам Ликоманова — крупного, беспощадного, зловещего хищника.

Познакомившись с Кандиларовым, Ликоманов сразу оценил его возможности, хотя поначалу и считал обычной райсоветовской сошкой. Начал обхаживать, намекал, что до сих пор не имел своего человека в райсовете. Там (вы можете вообразить возможности представителей народной власти!) деньги сами текут в руки… Загребай, сколько загребешь! Вначале Кандиларов, как вы слышали, делился доходами с благоверной, но только вначале. Затем он перестал рассказывать ей о своих аферах, а еще меньше — о тех местах, где ночки проводил. Тактика Ликоманова была предельно проста: он давал новопосвященным ощутить вкус «сладкой жизни», а после нацеливал, где и как добывать средства на такую жизнь… Львиная доля всегда доставалась ему.

К сожалению, Бончева не знает о причинах, заставивших Ликоманова пойти на убийство. Связь между супругами давно была прекращена. Бончева только и твердила: причина всех зол — Ликоманов.

— Ну, кое-что мог бы добавить я, — сказал Шатев. — Разрешите, товарищ полковник.

— Добавляй.

— Прежде всего должен сказать: к концу допроса Спиридона мы стали почти друзьями, и я убежден, что парень сказал мне все.

— Надеюсь, ты не давал ему необоснованных обещаний?

— Только в рамках законности. А почему бы и нет? Да вы поставьте рядом Спиридона и Ликоманова. Мышонок и носорог. Мышонок, у которого в перспективе возможность стать крысой. Был чуть ли не вожаком всех этих «шестерок» — как-никак, двоюродный брат Нанай Маро. Спиридон и его банда, состоявшая из двоюродных братьев и братьев этих братьев, превращали левы в доллары и другую валюту. Поведал он и о высшем своем достижении. И впрямь операция блестящая: однажды у какого-то западногерманского идиота в кожаных шортах и с пером на шляпе купил доллары, один к шести. Заплатил купюрами по пятьдесят и сто левов, все чин чином. Да только купюры-то были старые, выпущенные еще до реформы шестьдесят второго года! Каково! Все записано, можете послушать. А вот что Спиридон рассказал о нашем деле. Шестнадцатого сентября поутру Нанай Маро посадил его в машину. Пока, мол, зубрилки будут горбатиться в школе, лучше ему отдохнуть в Родопах. На остановке возле Окружной больницы они подождали. Пришел не известный Спиридону гражданин — Петко Кандиларов. По пути Батя предложил ему кофе, налил полную крышку от термоса. Выпив кофе, Кандиларов довольно быстро заснул. Проснулся уже на даче в Старой Церкви, в подвале. Подробности рассказывал Спиридон бесчувственно, равнодушно. Видимо, достойный родственник Бати… Одним словом, Бате требовалось вытянуть из жертвы какие-то сведения. Нанай Маро допрашивал, применяя единственный способ пытки — засовывал голову несчастного в красное ведро с холодной водой. А Спиридон ее приносил и относил. Иногда Батя заставлял и его присутствовать на допросах — смотри, учись, становись мужиком! Процедура повторялась многократно. Спиридон приносил полное ведро. Батя обкручивал Кандиларова веревкой, так что тот походил на мумию. Худой, малосильный, он пытался сначала сопротивляться, но скоро понял, что это бесполезно. Насуфов хватал связанного, переворачивал вверх ногами, совал головой в ведро и держал — когда минуту, а когда и дольше. Кандиларов вскоре так измотался, что превратился в беспрекословного раба, готового выполнить любой приказ. Что именно выпытывал из него Батя, Спиридон не знает, в «беседах» он участия не принимал — приносил воду и уходил. Однажды, в первые еще дни, Насуфов связал Кандиларова, запер в подвале, оставив под надзором Спиридона, и на несколько часов, почти на полдня, уехал. Думаю, он отвозил Ликоманову написанные Кандиларовым открытки, а уж затем их отправили, откуда было надо.

— Теперь становится понятно и обращение «милая Виргиния», — сказал Бурский. — Единственная возможность испуганному, измученному человеку подать сигнал «SOS» — написать имя жены неверно. Допусти он любой другой намек — и Нанай Маро понял бы. Супруга удивилась, только и всего… это нам надо было не зевать…

— И еще, — продолжал Шатев, — Спиридон уверяет, что Нанай Маро не думал убивать Кандиларова. Просто переусердствовал. Расходился как-то, трясется, орет, что не верит Кандиларову, что тот обманывает, скрывает главное. А когда в очередной раз поднял мумию над ведром и посмотрел на лицо, вдруг переполошился, веревку развязал, начал по щекам бить, делать искусственное дыхание. Да бесполезно. Умер уже Кандиларов. И тогда его отвезли в пещеру. А Спиридон действительно в пещере не был, сидел в машине. Потом они вернулись в Софию.

— Не всему я верю, — сказал полковник. — Насчет непреднамеренного убийства Спиридон врет. И с Бати снимает немалую часть вины, и себя обеляет.

— Согласен с вами, врет, — сказал Бурский. — Нанай Маро было приказано убить, как только он получит необходимые сведения. Иначе как выходит? Что после всех мучений Кандиларова отпустить? Да разве он бессловесная тварь? Не отомстит за свое похищение, за инквизицию? Нет, таким сказочкам верить нельзя! Его не собирались оставлять в живых.

— И все же придумал, распланировал, организовал Ликоманов! — сказал полковник. — Общество обеспечило его практически всем, о чем можно мечтать, а он решается на самое страшное преступление. Разве убийства не связаны с махинациями? Чего они добивались от Кандиларова? Что-то для них было архиважным, если преодолели страх наказания, инстинкт самосохранения!

— Может, успехи настолько вскружили голову Ликоманову, что он поверил в свою вседозволенность? размышлял Бурский. — Решил, что может вершить суд и расправу безнаказанно. Разве я не сын Кочо Ликоманова! Да… — Бурский хотел что-то добавить, но промолчал.

— Та-а-ак… — сказал после паузы Цветанов. Объявляю первый этап пройденным. Но, ребятки, он был легкий, шли мы по равнине. Следующий — трудней, над обрывами да пропастями… Мы убеждены, что Ликоманов главный преступник. Остается доказать это. Иначе… вы меня понимаете. Он ли приказал прикончить Кандиларова, приказывал ли вообще — это знал только Нанай Маро. Замолчавший навсегда… Теперь задумайтесь: обвинение, что Ликоманов инициатор первого убийства и исполнитель второго, крепится тонкой, как паутина, ниточкой: Батя сказал Спиридону, что уезжает с Джентльменом. Разве это доказательство? Особенно если учесть, кто преступник, кого мы осмеливаемся обвинять. Надеюсь, понятно? Его подвиги в министерстве — особь статья… Сюда подключится другая служба, а наша задача — действовать без промедления.

— Я предлагаю подразнить Джентльмена, — возбужденно заговорил Консулов. — Этот «носорог» либо побежит в свою берлогу, либо повернется и станет огрызаться.

— Нельзя ли поточнее? — попросил полковник.

— Можно. Арестовали Спиридона. Беседовали с Бончевой. Объявили ей, что Кандиларов убит по указанию Ликоманова. То же самое надо сообщить и Верджинии Кандиларовой. После похода майора Бурского в министерство там тоже задымилось. Нужно, следовательно, провести обстоятельный разговор с Бангеевым. Я уверен, что он — первый приспешник «носорога» в махинациях и знает чрезвычайно много. Все-таки ареной действия, притом дважды, была его дача, купленная у Ликоманова. Случайное совпадение? А на допросе непременно выявятся новые персонажи.

— Замысел грандиозный. И что он может дать?

— Мы играем в жмурки — слышали про Джентльмена, но не знали, кто он такой. Разведать о признании Спиридона он уже не сможет. Это, не удивляйтесь, дает ему большое преимущество в состязании с нами, и он непременно это преимущество использует. Как — не знаю. Его преимущество исчезнет, как только мы узнаем, кто кроется за фасадом фирмы Джентльмена. Он не сомневается, что мы узнаем, но понимает, что нам потребуется определенное время. Вот этим-то промежутком времени он обязательно воспользуется. И сам залезет в капкан. Если умен. А он умен!

— Диковинная у тебя логика, — сказал полковник. — Ежели умен, то капкана не минует. Интересно. А если очень умен?

— Не так уж просто, когда у тебя идут по следу после двух убийств, причем оба предумышленные. Это действует на нервы. Я убежден, скоро он предпримет нечто. Нечто такое, что позволит нам взять его голыми руками…


Телефон зазвонил так резко, что Бурский вздрогнул. В трубке рокотал командный бас подполковника Антонова из паспортного отдела. Тот всегда говорил на повышенных тонах, словно находился на палубе корабля в сильный шторм.

— Привет, Бурский, моряк на проводе.

Привычку играть морскими словечками этот человек сохранил со времен флотской службы. Видимо, не мог забыть славного своего прошлого. Хотя и поговаривали, что с флотом расстался по причинам не столь уж и славным, — с чего бы это боевой офицер вдруг оказался в милиции? К общему удивлению, за несколько лет капитан вырос до подполковника, заместителя заведующего паспортным отделом. Наверно, и на суше ветры дули во все его паруса.

— Взаимно, товарищ подполковник.

— Ну ладно, не возносись! Ты давал мне позавчера несколько фамилий?

— Было дело. Неужто кто-то подал заявление на выезд?

— Какое заявление? Мы паспорт выписали. В Грецию засобирался. Но что-то меня смутило, вот и звоню.

— Что же тебя смущает? Поплачь мне в жилетку. Речь-то о ком?

— Вроде и не из вашего списка. В списке значится: Верджиния Христова Кандиларова. А мы выдали паспорт Петко Христову Кандиларову. Ты ничего не перепутал?

«Да его ж давно в землю зарыли!» — едва не закричал Бурский, но, овладев собой, спокойно сказал:

— Что мы можем перепутать? Нас интересует женщина, Верджиния, а ты про какого-то Петко, что за мужик?

— А звучит красиво, правда: Христов, Кандиларова. Церковным ладаном попахивает… Постой-постой, да у них же адрес одинаковый!

— Чему же удивляться? Прочти ниже, в соответствующем пункте. Это муж и жена.

В трубке зашелестели страницы. Потом Антонов виновато сказал:

— Вроде правильно. Не гневайся, браток.

— У тебя еще паспорт?

— Пока да, после обеда передадим в «Балкантурист». Экскурсия в Грецию. Послезавтра. Всегда просматриваю документы перед тем, как их передать. И на всякий случай тебе позвонил.

— Отлично. Прими мою величайшую благодарность за бдительную службу на суше. Знаешь что, нельзя ли к тебе прислать одного из моих ребят? Тоже хочу посмотреть на паспорт. Ненадолго.

— Почему же нельзя? Если нужно, могу подзадержать.

— Нет необходимости. Ни в коем случае! Никому ни слова. Даже разговора у нас с тобой не было. До обеда верну.

— Мы передаем обычно в два часа. Возврати по возможности к этому времени.

Бурский послал Тодорчева: «Чтобы одна нога здесь — другая там!» — и тот от усердия вернулся и впрямь весь в мыле. За это время майор только и успел позвонить Цветанову, пообещав сообщить потрясающую новость.

Едва пригласив Бурского сесть, полковник нетерпеливо спросил:

— Ухватил лакомый кусочек? Выкладывай свою потрясающую новость.

— Петко Христов Кандиларов послезавтра уезжает в Грецию.

— Быть такого не может! Кого же похоронили?

— И я чуть было так же не спросил, когда позвонили из паспортного отдела.

Цветанов долго рассматривал паспорт, листал его. Затем остановился взглядом на фотоснимке.

— Но это ведь не он!

— Нет, разумеется. Наш на Центральном столичном кладбище.

— Однофамилец? Полный тезка?

— Конечно, конечно. И домашний адрес совпадает.

— Тогда кто же?

— Неужели не догадываетесь, кто это может быть? Говорил ведь Крум, что преступник преподнесет нам такое, что мы возьмем его голыми руками!

— Значит, носорог и впрямь в капкане. Гляди-ка! Да… Ты уверен?

— Я знакомился с его анкетой в отделе кадров, там тоже есть снимок. Господин Ликоманов собственной персоной. Хорошо, что я атеист. Иначе воздел бы очи горе и возблагодарил господа. Вот удача!.. Как будем действовать?

— Пусть все идет своим чередом. Завтра после обеда в «Балкантуристе» группе вручат паспорта. Он должен будет взамен этого отдать свой — я хочу сказать, паспорт покойного Петко Кандиларова. Явно замыслил побег. Прихватит с собою все самое ценное. А мы его задержим у границы. И устроим там первый допрос.

— Прямо на границе? Ох, и начнется заваруха!

— Начнется. Для начала с вашего разрешения схожу к прокурору за санкцией. А вы, насколько я понимаю, кое-куда повыше.

— Какой прокурор? Какие хождения повыше? Никуда ни шагу!

Бурский изумленно посмотрел на начальника. В глазах у того плясали чертики — майору даже показалось, что Цветанов еле заметно ему подмигнул.

— Ищем Кандиларова. Думали, что уже нашли. Лицо его было обезображено. Могли и ошибиться, не того похоронить. И вдруг он появляется! Наш долг — проверить. При чем тут прокурор? При чем хождения?

— А нужны ли такие мелкие хитрости? Кто нам поверит? Кто, кроме меня, знает, чей снимок на паспорте?

— Раздражаешь ты меня, Траян. Со скоростью света хочешь оповестить всю Софию? Дескать, люди, поддельный паспорт!.. Зачем трубить во все трубы? Спугнем «носорога», только и всего. Видишь ли, там, на границе, другая обстановка. Там действует статья процессуального кодекса, которая позволяет нам задерживать кого бы то ни было без чьего-либо предварительного разрешения. Когда лицо задержано при бегстве; когда не установлена личность; когда задержано при совершении преступления. Удовлетворяют эти цитаты самолюбие кандидата юриспруденции? А уж потом пусть поднимается трезвон.

Бурский пристыженно молчал.

— А сейчас позови, пожалуйста, капитана Шатева… Втроем обсудили план предстоящей операции.

— Самое главное — держать все в строжайшей тайне, — говорил Цветанов. — Отменим и слежку за Ликомановым, чтобы не помешала какая случайность. Мы с майором Бурским будем ждать его на границе, в Кула. А тебя, Шатев, включим в экскурсионную группу. Будет у тебя возможность Ликоманова лицезреть и на родимый свой край пиринский полюбоваться.

— Полюбуешься… из окна автобуса.

— Это тоже немало. И помни, Николай, единственная твоя задача — наблюдать, ничего больше. Но так, чтобы никто этого не заметил. Не садись непременно рядом с ним, а когда будешь получать в «Балкантуристе» загранпаспорт, отдай взамен свой, то есть все должно быть по правилам. Ясно? Ты — самый обыкновенный турист, жаждущий поскорее взобраться на Акрополь.

— Я действительно этого жажду. — Шатев грустно усмехнулся.

— В другой раз, — сказал Бурский, положив руку ему на плечо. — Хорошо бы… Послушай, я не пойму, почему Ликоманов, человек с таким служебным и общественным положением, идет на опасный трюк, а не уезжает по собственному желанию. Кто бы ему отказал?

— Он и рад бы удрать без трюкачества, да фамилия его в паспортном отделе засвечена. Может, он об этом узнал — со связями человек. Или же нюхом, как говорится, чует, что мы у него «на хвосте».

— Использовать паспорт убитого им же Кандиларова?

— А он рассудил так: запрет на эту фамилию мы не станем накладывать. Другой возможности — то есть другого паспорта — у него нет. На что не пойдешь, стремясь покинуть отечество!

— Да-а-а, рискованно… Так сам и плывет к нам в руки.

— Рискованно, говоришь? Не включи мы Кандиларову, между прочим, почти случайно, в этот знаменитый теперь список или не позвони нам Антонов — случайно, опять-таки случайно! — заметивший совпадение фамилий, и что тогда? Гулял бы Ликоманов послезавтра по Салоникам! И открыточку с видом Салоник нам прислал. Скажешь тоже: рискованно…

1 ноября, пятница
В 17.30 группа отъезжающих собралась в коридоре бюро «Балкантурист» на бульваре Александра Стамболийского. Отсутствовала лишь супружеская чета из Ихтимана. Когда прозвучала фамилия Кандиларов, Ликоманов отдал свой паспорт и со спокойным лицом, улыбаясь, взял заграничный. Выслушав все полагающиеся инструкции, туристы разошлись. Одним из последних ушел капитан Шатев.

2 ноября, суббота
Утром туристы собрались снова. На этот раз прибыли и супруги из Ихтимана. Автобус тронулся ровно в восемь. А в восемь пятнадцать в «Балкантуристе» появились Цветанов и Бурский. После краткого разговора с директором они взяли у него паспорт Петко Христо Кандиларова с искусно переклеенной фотографией Ликоманова. Меньше чем через час черная «волга» обогнала автобус. По пути к границе он должен был сделать остановку у придорожного ресторанчика, где экскурсанты обычно пьют кофе, так что времени на осмысление предстоящей операции у Бурского было достаточно.

— Я проверил, — сказал он. — Документы на выезд в Грецию поданы девятнадцатого сентября, через два-три дня было бы уже поздно — их бы просто не приняли. Значит, не позднее восемнадцатого паспорт был подделан. Процедура нехитрая: осторожно срезал фото, приклеил свое — и готово! А кто станет вглядываться, полностью ли совпадает сухая печать? Эти цыпочки из «Балкантуриста», принимающие документы? Как ни прискорбно, но подделку можно обнаружить лишь при сильном увеличении.

— И все это время Ликоманов ходил с двумя паспортами…

— Зачем же с двумя? С тремя. Семнадцатого июля районная милиция вручила ему новый — взамен утерянного, точнее, якобы украденного в трамвае.

— Ну и ну. Вот это предусмотрительность. На всякий случай — или с далеко идущими планами?

— Судите сами. Снимки на новый паспорт он заказывал в одной из столичных фотографий, в центре города, совсем рядом с нашим управлением. Причем заказал и получил вдвое больше фотографий, чем требуется. Излишек пошел на иностранный паспорт.

— Гляди-ка ты! Выходит, еще четыре месяца назад он запланировал убить Кандиларова и бежать за границу. Дальновидный тип.

— А чего стоит фокус с открыткой! — сказал Бурский. — С той, стамбульской. Выходит, он давно уже поручил кому-то прихватить в Стамбуле чистый конверт с маркой. Да, на много ходов вперед считает.

— Иначе мы бы уже раскрыли причину убийства Кандиларова.

— Скоро раскроем.

— И ты, Траян, надеешься, что он расколется? Бесполезно.

— Это еще поглядим. Представляете, в каком благодушном состоянии покачивается он сейчас на сиденье, когда и фокус с паспортом удался! Слушает по радио греческие песенки, до другой жизни — только шаг. А тут — бац! — обыск…

— Чего ты ждешь от этого обыска?

— Золота, конечно, бриллиантов, не говоря уж о «зеленых ящерицах»… Почему он предпочел автобусную экскурсию? Все знают, досмотр здесь самый беглый, поверхностный. В багажнике напихано сорок-пятьдесят чемоданов, жара, кому охота их открывать, рыться в белье…

— А мне все же не верится, что Ликоманов везет в чемодане сокровища. Столько раз бывал за рубежом — давно уже, небось, вложил капиталец в какой-нибудь швейцарский банк. Ладно, давай теперь скоординируем наши действия — буквально все. Допрос буду вести я.

— Кстати, товарищ полковник, я кое-что пропустил. Вчера Шатев, со слов Спиридона, сообщил мне, что Насуфов служил в строительных войсках. Его рота несколько месяцев квартировала в селе Петровско. Может, тогда он и узнал про пещеру?

— Это пока оставим, сейчас нам не до Нанай Маро… Как этот сукин сын Ликоманов дошел до такого падения. Ведь Кочо Ликоманов действительно был герой, кристально чистая личность, пример бескорыстного служения общему делу…

— Случается и такое. Героизм отца мог, представь себе, явиться одной из причин падения сына.

— Не понимаю тебя!

— Думаю, о духовном общении с отцом говорить не приходится: во-первых, слишком мал был, во-вторых, часто ли Кочо наведывался домой, когда был на нелегальном положении? А после, при такой деловой мамаше, представляю, какие посыпались на них блага. Как ледокол, перла она вперед, ломая льды, и сынок вырос в сознании своего привилегированного положения и вседозволенности. Разве я не прав? Так что пример героической жизни отца — не гарантия, не защита нравственности.


Автобус подъехал к КПП. Руководитель группы собрала паспорта, еще раз проверила по списку и понесла документы пограничникам. Вернувшись, сообщила, что декларации будут заверены без досмотра багажа, предстоит лишь выборочная проверка.

— Первый… второй… пятый… восьмой… четырнадцатый, — перечислял пограничник, равнодушно скользя взглядом по списку. — В КПП зайдут Петко Кандиларов и Николай Шатев с ручной кладью.

Чемоданы обоих осматривали внимательно, дотошно, однако ничего недозволенного не обнаружили.

— У вас перстень, — сказал пограничник Ликоманову.

— Притом старинный, — ответил тот. — Вписан в декларацию.

— Верно. Вот он. — Пограничник обвел кружком что-то написанное в декларации. — Возвращайтесь с перстнем.

— Не беспокойтесь. Фамильная драгоценность. Ни за что на свете с ним не расстанусь.

— У вас только чемодан? А сумка, пакет, сверток?

— Нет, только чемодан.

— Ну, раз такое дело… — И пограничник шлепнул печатью по декларации.

В этот момент вошли Цветанов и Бурский. Когда Ликоманов попытался выйти. Бурский загородил ему дорогу, а Цветанов сказал пограничникам, что автобус может трогаться.

— Кто вы такие?! — возмутился Ликоманов. — И по какому праву…

Полковник, достав удостоверение, показал его задержанному.

— А это мои помощники — майор Бурский и капитан Шатев. Познакомьтесь — у нас впереди общее дело. И довольно долгое.

— Вы что, не понимаете? Я уезжаю в Грецию.

— Кто уезжает? Пожалуйста, представьтесь.

— Как это кто? Я, Петко Кандиларов!

— Не смешите меня, Ликоманов!

Ликоманов ничего не ответил, не вышел из равновесия — может быть, лишь немного побледнел. Его отвели в соседнюю комнату с зарешеченным высоким окном, и здесь полковник показал ему паспорт Кандиларова.

— Как оказался у вас паспорт человека, который убит и недавно похоронен? По какому праву пытаетесь вы с паспортом на чужое имя пересечь границу?

Ликоманов молчал.

— Разденьтесь! Не торопясь, спокойно, складывайте снятое на стол.

— Да это наглость! Насилие!

— И вы еще говорите о наглости?

Вещи ложились на широкий стол — с одного края одежда, с другого — содержимое чемодана. Двое пограничников, теперь уже в качестве понятых, стояли рядом. Обыск не дал результатов.

Полковник спросил у Шатева:

— Уж не осталось ли чего в автобусе?

— Абсолютно ничего.

И тут Бурский, взяв бумажник крокодиловой кожи, достал из потайного кармашка синий клочок бумаги. Это была половина небрежно разорванной десятилевовой купюры. Он показал ее всем и прочитал вслух серию и номер: «ДР 559551».

— Интересно, — сказал Бурский, — что поделывает в этом роскошном бумажнике половинка купюры. Место ей, пожалуй, в корзине для мусора… — Делая вид, что собирается выбросить находку в урну, он наблюдал за Ликомановым, потом, вроде бы заколебавшись, снова сунул купюру в бумажник. — Кто знает, может, найдется и другая половинка? Десять левов на дороге не валяются…

И без того длинное лицо Ликоманова вытянулось. Но оно оставалось бесстрастным — точно таким, как и тогда, когда он раздевался. Лишь прищуренные глаза рыскали, не переставая следить за мельчайшими нюансами происходящего.

Дождавшись, пока Ликоманов оденется, полковник предложил ему сесть. Шатев взял на себя протокол, а Бурский — наблюдение за особенностями поведения задержанного. Пограничники вышли.

— Теперь приспело время и побеседовать, — сказал Цветанов. — Николай, включи видеокамеру. И веди протокол, записывай — будем дублировать технику.

Ликоманов будто ничего не слышал. Заработал видеомагнитофон.

— Гражданин Андроник Кочев Ликоманов, — продолжал полковник, — вы обязаны ответить на следующие вопросы. Отвечайте. Как вы, Андроник Ликоманов, завладели паспортом Петко Христо Кандиларова? Вот этим документом.

Ликоманов молчал, невозмутимо глядя перед собой.

Впрочем, это было в его положении единственно правильным. Чего, собственно, от него хотят? Признания в двух предумышленных убийствах? Чтобы он сам себе накинул петлю на шею? «Если располагаете доказательствами, — очевидно, думал Ликоманов, — представьте их. Если же таковых нет — от меня ничего не добьетесь». Позиция неколебимая.

— Надеюсь, вы не сомневаетесь, что мы немедленно с помощью десятков свидетелей можем установить, кто вы такой: Кандиларов или Ликоманов?

Игра в молчанку длилась еще полчаса, пока полковник не решил, что продолжать ее нет смысла. «Надо оформлять документы на задержание и везти сына героя в Софию, — подумал он. — Интересно, как отреагируют на ситуацию в партийном комитете и в прокуратуре…»

Посетив, как говорится, высокие инстанции, полковник вернулся в управление, где его ждал Бурский. Майор заметил, что настроение Цветанова поднялось. Значит, «наверху» все знают и одобрили дальнейшие действия — «вопреки тому, что…»

Ввели Ликоманова.

— Проходите, гражданин Ликоманов, садитесь. — Цветанов указал на стул против себя. — Что ж вы не поблагодарите, не поздороваетесь? Да разве так себя держат джентльмены? Переоценили вы себя. Самозванец вы, а не джентльмен. Вы — наш, доморощенный мошенник и спекулянт — «Мейд ин Мраморово»! Мошенник и спекулянт, переродившийся в опасного преступника, в убийцу.

Ликоманов застыл, откинувшись на спинку стула, все так же молча глядя перед собой.

— Значит, будем молчать? Ничего, на суде заговорите, станете просить о снисхождении. Не ссылайтесь тогда на вашего отца, на имя его пресветлое, втоптанное вами в грязь!.. — Подавляя вспыхнувшее в душе негодование, Цветанов помолчал. — Не будем терять время, — заключил он. — Довожу до вашего сведения: переводитесь из общей камеры в одиночку. Сидите там наедине с собственными мыслишками, покуда не созреете для искреннего признания, — ежели, разумеется, созреете. В таком случае дайте знать.

Ликоманова вывели. Нервно вскочив, полковник принялся расхаживать по кабинету.

— Да ты сиди, сиди! — сказал он вставшему с места Бурскому. — Откуда только берутся эти типы? Откуда их безоглядная вседозволенность, их безмерная жадность? Ничего нет для них святого… Докатились, дальше некуда! Должен тебе сознаться, хотелось бы, чтобы он «раскололся»…

— И без него обойдется. — Бурский пожал плечами. — Не будем рассчитывать на благоволение врага. Тем более что правая его рука, Бангеев, уже «раскололся». Так строчит — не остановишь.

— Чудное дело! Неужто упал, как перезрелая груша? Любопытно.

Цветанов снова сел, ожидая разъяснений.

— Я думаю, он узнал, что мы задержали его шефа, и потому признался во всем. Как он озлобился на Ликоманова, когда выяснилось, что тот использовал дачу для своих злодеяний. Только и повторяет как заведенный: «Значит, переметнись он благополучно за границу — вся ответственность легла бы на меня?!» И чтобы очиститься от подозрений в убийствах, рассказал о «бизнесе»… Кстати, это его словечко — «бизнес». Точно из рога изобилия посыпалось: подкупы, сделки, спекуляция — в общем, нарисовал каждую ниточку паутины, сплетенной Ликомановым. Должно быть, решил: и без меня, дескать, в конце концов все выплывет на свет божий, так уж пусть лучше с моей помощью. Вот уж иезуит!

— Было у кого научиться. Разве наш молчальник не иезуит?

— Я думаю, этот ручеек не зажурчит. Все-таки два убийства — не шутка. Джентльмен!.. Вы заметили, как мало Ликоманов походит на джентльмена? Старый пошлый бабник — осанка, височки зализанные… А вот Бангеев и впрямь смахивает на джентльмена. О, это выдающийся делец. Кое-какие его операции — вершина преступной премудрости. А знаете, как его величали? Фараон! Обожают они громкие клички.

— Почему же именно Фараон?

— Бангеев восседал на вершине пирамиды. Финансовой. И каковы были, на ваш взгляд, четыре угла или опорные точки сей пирамиды? Только не расстраивайтесь, товарищ полковник, как расстроился я, осознав все до конца. Эти углы, по выражению самого Бангеева, покоились на трех наших «БЕЗ».

— Да этих «без» у нас, вероятно, можно насчитать не три, а тридцать три.

— Бангеев знал главные: БЕЗграмотность, БЕЗответственность, БЕЗразличие.

Лицо полковника помрачнело.

— Да, крупную мы выловили акулу, — сказал он наконец. — Полковник Генков сегодня меня даже благодарил. «За жирный кусок», как он выразился, ибо в результате спасены многие и многие миллионы. Что ж… вот случай, когда смерть двух негодяев — один спекулянт и взяточник, а другой убийца — послужила на благо обществу.

— Смерть негодяев — и общественное благо? Печальная логика.

— Нашему ведомству не до веселья, Траян. Не будь этих убийств — и Бангеев тоже бы молчал. Да-а… — Полковник вздохнул. — Давай подумаем о расследовании. Чем теперь займемся?

— Осталась ювелирная работа — выстроить систему доказательств. Главная проблема лично для меня — половинка купюры. Ясно, что возвращаться из-за рубежа Ликоманов не думал. Какие перспективы были у него там? Ну, продал бы он перстень за несколько тысяч долларов — хоть в Салониках, хоть в Афинах — любому меняле. И тотчас покинул бы Грецию. Там небезопасно: предъяви мы доказательства, что он уголовный преступник — и Греция, дружественная страна, выдала бы нам беглеца. Стало быть, Ликоманов решил улепетывать на Запад. И здесь на первый план выступает половинка купюры. Я провел небольшое исследование. У купюр в один, три и пять левов номер только с одной стороны. А вот на десяти- и двадцатилевовых номер дублируется. Теперь представьте: недостающая половинка хранится где-то в банковском сейфе или у некоего господина. Соединить половинки купюры воедино — значит утвердить некое свое право или полномочие  . О каком праве может идти речь? О праве жить на Западе припеваючи. Собрать плоды своей многолетней деятельности в качестве Джентльмена здесь, в Болгарии. Не обязательно все плоды — но, допустим, значительную часть.

— Возможно. Логично, — сказал полковник. — Жаль, что мы не знаем, кому, когда и где надо предъявить половинку нашей купюры.

— Да, не знаем. Последние дни я над этой загадкой только и бьюсь.

— А результат?

— Ликоманов мог и сам вывозить на Запад свои капиталы — думаю, для него это не было проблемой. Но почему так часто наведывался за рубеж Кандиларов? Италия, Швейцария, Франция, Австрия, Западная Германия. Откуда брал денежки на туристические вояжи скромный чиновник райсовета, мы уже знаем. В этом году, весной, он снова посетил Швейцарию. Не думаю, что его занимали красоты Альп или восхождение на Монблан. Уж не был ли Кандиларов посыльным Ликоманова? Не дело Джентльмена — рисковать по мелочам, можно нанять исполнителя. Ничего, что он урвет и себе кусочек, пусть и на свой счет положит две-три сотни долларов, бизнес есть бизнес. Но в нашем случае что-то разладилось в системе Ликоманов — Кандиларов. Слуга, видимо, проштрафился всерьез — на крупную добычу замахнулся.

— Так-так, ты на верном пути… И потому Ликоманов дал указание этому садисту Нанай Mapo увезти провинившегося на дачу и учинить там допрос с пристрастием… Постой, а не у Кандиларова ли была вторая половинка купюры? Не из-за нее ли он поплатился жизнью? Похоже, Траян, похоже. Эта половинка кое-что значила для Ликоманова, если так окрашена кровью.

— Остается выяснить, кому нужно предъявить нашу половину, — лукаво улыбнулся Бурский. — Кому, где, когда…

— Ты и это вычислил? — изумился полковник. — А ну-ка выкладывай!

— Думаю, что вычислил. Ход рассуждений такой: допустим, ценности хранятся в Швейцарии, ведь последний раз Кандиларов был именно там. Но где именно? У частного лица? В банке? Если в банке, то в каком — там их тьма тьмущая. Кандиларова пытали — и он выложил, кажется, все, и где находится вторая половинка купюры. Иначе он был бы еще жив, верно? Но адрес, возможно, пароль, код, имя человека в Швейцарии — разве этакая цифирь и иностранные буквы для интеллекта Нанай Mapo? Кандиларов, конечно же, написал все по-французски.

— Правдоподобно. Насуфов передал половинку и записку Ликоманову. А записку мы не нашли…

— Ничего удивительного. Мог выучить наизусть и уничтожить. Предъявлять ведь нужно полкупюры, верно? Но…

— Без «но» здесь никак не обойдешься, — сказал Цвета нов.

— Именно так. Помните, в вещах Насуфова нашелся жалкий блокнотик, дешевый, за шестьдесят стотинок, — такие продаются на каждом углу. Плененные часами «Сейко», мы не обратили на него внимания. Оно и понятно — все страницы были чистыми. Ни одной записи. Пусто. Но однажды меня осенило, и я пересчитал листочки. Сорок девять! Почему же не пятьдесят, как положено? Значит, кто-то оторвал первую страничку. Кто? Да Нанай Mapo! И передал Ликоманову. Что же было там написано?

— Кому, где, когда! — восхищенно сказал полковник.

— И слава богу, что Нанай Mapo не был склонен к писанине. А может, и специально купил блокнот перед поездкой на дачу.

— Погоди… Сумели прочесть текст, отпечатавшийся на втором листке? Силач Нанай Mapo давил на авторучку… И ты все это время молчал?

— Сумели, хотя он не так уж и нажимал. Этот кроссворд мы решали скопом, с помощью всевозможных средств и приборов. Вас интересует подробный рассказ о наших муках или конечный результат?

— О муках еще поведаешь. А сейчас — давай-ка листок с адресом!

— Я помню его наизусть: Лихтенштейн, Вадуц, Обердорфергассе, семнадцать, Резервербанк, герр Науман, десять — двенадцать.

— Значит, Лихтенштейн, — сказал полковник. — Не так уж далеко от Швейцарии. Герр Науман, говоришь? А цифры в конце — это не телефон. Похоже, указание на время. Допустим, с десяти до двенадцати. Оно понятно, люди на Западе занятые, не хотят, чтобы их целый день беспокоили. Придется и нам быть точными, как знаменитые швейцарские часы…

Эпилог
Вот и обещанный эпилог. За чьим именем я скрылся, читатель, верно, уже догадался. Моя роль сыграна, дело доведено до конца: Ликоманов, обвиненный в двух предумышленных убийствах, передан прокуратуре.

После ареста Джентльмена многие люди заговорили. Очень многие. Будто плотина прорвалась. Как снежный ком, нарастали показания подчиненных Ликоманова из Объединения, помощников его по «бизнесу». Ни с того ни с сего пожаловал какой-то тип из «Спецэкспорта» и сообщил, что заместитель генерального директора — шурин Ликоманова — передал ему письмо и попросил опустить его в Стамбуле (видимо, на свидетеля подействовал страх, что объявят соучастником убийцы).

Расследование «бизнеса» еще не закончено. Идут допросы, распухают тома дела, теперь уже разделенного на два самостоятельных: грабеж, взяточничество, казнокрадство — одна преступная стихия, убийства — другая. Дело столь обширное и запутанное, что скоро, вероятно, можно будет издать его в виде учебника для студентов-правоведов. Но это уже тема другого романа.

Вероятно, вас интересует и судьба половинки купюры. Двое наших дипломатов из посольства в Берне явились однажды в упомянутый банк ровно в 11 часов. Герр Науман взял половинку купюры, извлек из ящика стола другую, соединил, внимательно исследовал линию отрыва, серию, номер. После чего — притом без лишних разговоров — завел гостей в бронированную комнату, открыл сейф и достал оттуда объемистый пакет. Жаль, что вместе с пакетом к нам не вернулась половинка купюры — ее следовало приобщить к делу. Содержимое пакета вскоре перекочевало в наш народный банк. Оценка состояния длилась довольно долго, больше всего затруднили экспертов камни из чистого углерода…

Да, забыл упомянуть, что однажды Ликоманов заговорил. Только однажды! Нет, он не собирался давать показания. Заявил, что желает исповедаться. Притом у католического священника. Непременно у католического, поелику католическая вера — самая истинная. А ведь всю жизнь выдавал себя за атеиста, хотя и атеистом оказался поддельным. Весь, до потрохов — фальшивый. Наш шеф предусмотрителен — пока не дал ему ответа. Может, он и не знал, что в таких случаях отвечать?

Мы посоветовались. Обсудили разные предложения. Например, замаскировать видеомагнитофон в камере. Консулов даже предложил сыграть роль падре: облачиться в рясу, вызубрить несколько молитв на латыни. Долго мы думали и над этой проблемой. А потом шеф сказал, как отрезал:

— Здесь исповедуем только мы.


СОДЕРЖАНИЕ

Вероятность равна нулю .... 3

Седьмая чаша .... 131

Джентльмен .... 229



Примечания

1

Бай — простонародное слово, означающее уважительное отношение к старшему. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

В переводе с болгарского «кандило» значит «лампада».

(обратно)

3

После смерти (лат.).

(обратно)

4

Славься, майор, мертвые тебя приветствуют! (лат.)

(обратно)

5

Попара — вид тюри, кусочки свежего хлеба, размоченные в горячем молоке.

(обратно)

6

Девятое сентября 1944 года — день освобождения Болгарии от немецко-фашистских захватчиков.

(обратно)

Оглавление

  • ВЕРОЯТНОСТЬ РАВНА НУЛЮ
  •   Часть первая
  •     I. ПОЛУНОЧНЫЕ ШИФРОГРАММЫ
  •     II. ЧЕРНЫЙ ЧЕМОДАН
  •     III. КАТАСТРОФА
  •     IV. МАМАН
  •     V. МЕРТВЫЙ ПОСЫЛАЕТ ПИСЬМО
  •     VI. А-34
  •     VII. ФЛИРТ В ОДИНОКОЙ ЛОДКЕ
  •     VIII. «ЭТО УБИЙЦА!»
  •     IX. ЛАРРИ О'КОННОР
  •     X. «ТОВАРИЩ» ПЕТРОВ
  •     XI. БРИЛЛИАНТЫ
  •     XII. ЖЕЛЕЗНЫЙ ВОЛК
  •     XIII. НАЗОВЕМ ЕГО УСЛОВНО «КОКО»
  •     XIV. МЫЛО, МЫЛО…
  •     XV. ПРОСЬБА СТАРОГО НОУМЕНА
  •   Часть вторая
  •     I. ОПЕРАТИВНЫЕ ВЫВОДЫ
  •     II. АВТОМАТ 70-69
  •     III. РЕШЕНИЕ ГЕНЕРАЛА МАРКОВА
  •     IV. КТО ТЫ, ГРАЖДАНИН ПЕТРОВ?
  •     V. ТРИНАДЦАТЬ ЗАПОВЕДЕЙ СВЯТОГО ИГНАТИЯ
  •     VI. «АД МАЙОРЕМ ДЕИ ГЛОРИАМ»
  • СЕДЬМАЯ ЧАША
  •   КОКТЕЙЛЬ-ПАРТИ В ПЯТНИЦУ
  •   БОГИ НЕ УБИВАЮТ ЯДОМ
  •   ИГРА НА РАВНЫХ
  •   КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ
  •   НОКДАУН
  •   КТО СЕЕТ ВЕТЕР
  • ДЖЕНТЛЬМЕН
  • СОДЕРЖАНИЕ
  • *** Примечания ***