Мертвый среди живых [Итан Блэк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Итан Блэк Мертвый среди живых

Франклину Делано Рузвельту, Джону Фицджеральду Кеннеди и Линдону Бейнзу Джонсону, которые понимали: лучший способ погубить что-либо — предать это огласке.

Глава 1

«Ты думал, я свихнусь, обдумывая, что запланировал на сегодня. А у меня все нормально. Ночью переживал, что не смогу все это осуществить, но, как говорится, пока все идет как надо».

Погожим утром, в шесть часов, Уэнделл Най — потерпевший неудачу в огромном городе отец, муж и служащий — быстро шагает по булыжному тротуару, огибающему бруклинский Проспект-парк, дорогие ему места отдыха, беспечно помахивает потрепанным кожаным дипломатом, как любой состоявшийся гражданин, и что-то бормочет в микрофон на шее. Издалека он похож на одного из тружеников, добирающихся ранним утром на работу из пригорода, — на одного из тех, кто говорит по сотовому телефону, напоминает жене, чтобы та отнесла рубашки в прачечную, отдает распоряжения секретарю или замотанному брокеру, скупающему его акции.

Уэнделл Най подходит к метро, где сливается с толпой первоклассных трудоголиков, спешащих в центр Манхэттена до начала часа пик. Он выглядит человеком, не теряющим зря ни секунды времени, которое можно посвятить потенциально выгодной торговой сделке или сулящим прибыль планам.

«Настоящие работяги из пригорода устроили бы истерику, узнай они, что у меня в дипломате. И дали бы деру».

Он наговаривает на магнитофон, спрятанный в кармане рубашки, обращаясь только к себе и к тому человеку, который, если все получится, прослушает эту запись. «Закон различает преступление, совершенное в порыве страсти, и преступление преднамеренное. А что такое преднамеренное, как не сама холодная страсть? Разве не она долбит тебя месяцами, доводит до бессонницы, превращает сны в кровавые кошмары, заставляет идти следом за незнакомыми людьми на улице, запоминать все входы и выходы, звонить по телефону и представляться вымышленным именем?»

Уэнделл замолкает, так как его нагоняет самый настоящий, простой житель пригорода. Он громко обсуждает по сотовому индекс акций Гонконгской биржи, который, видимо, падает. Энергично шагая, человек проходит мимо, быстро удаляется. Уэнделл продолжает: «Страсть — это связь, и когда сегодня доведу все до конца, ты прослушаешь запись — ты, который никогда не терпел неудач в своей убогой привилегированной жизни, — и запомнишь это. Ночью я стоял у окна, глядя на Манхэттен… на множество холодных огней… и боялся, что утром откажусь от задуманного. Меня переполняло отчаяние. Но потом благодаря тебе я почувствовал, как во мне вздымается страсть, словно я всасывал всю жизненную мощь острова… и знал, что непременно пущу в ход один предмет из дипломата. Надеюсь, ты запомнишь этот день на всю жизнь».

Электроника — чудесная штука. Одно маленькое изобретение полностью меняет способ общения тысяч людей на улице. Ведь было время — и не так давно, — когда вид говорящего с самим собой и размахивающего руками человека вызывал у прохожих столбняк или заставлял побыстрее отойти в сторону.

А теперь лишь немногие из пригородного люда обращали хоть какое-то внимание на Уэнделла, восхищаясь тем, как удобен микрофон на шее — он освобождает руки, во время разговора можно держать газету или пакетик с поджаристыми кремовыми пончиками, а еще можно, держась за поручень в переполненном вагоне подземки, лениво болтать с ребятами, женой, любовницей, водопроводчиком. Уэнделл похож на любого из современных городских жителей, которые рассеянно налетают друг на друга, как машинки с амортизаторами на аттракционе в луна-парке, и громко говорят о каких-то глупостях в коконах своих сотовых телефонов.

«Чем ты занят сейчас, именинник? Трахаешься со своей белокурой подружкой? Разворачиваешь дорогущие подарки? Спишь в своем долбаном старом особняке?»

Он останавливается и выключает магнитофон, чтобы отдышаться. Нерационально выпускать такую бешеную ярость слишком быстро.

Напротив парка, поодиночке и парами, идут мужчины и женщины, которые совсем не думают о том, что в красивых перестроенных особняках или в жилых высотках вдоль Уэст-Проспект-парк может произойти убийство. Эти люди — зримое воплощение успеха — получили все, что может предложить город: сезонные абонементы на матчи баскетболистов «Никса», загородные дома близ Стокбриджа, внедорожник «рейнджровер», их маленькие Джонни и Лолиты учатся в самых элитарных частных школах.

В новеньких костюмах, пахнущие дорогим мускусом, они являют собой парад самоуверенных хирургов, юристов, издателей и выдающихся журналистов, которые совершают ежедневное паломничество к башням торгового сервиса как источнику своего земного успеха.

«Ты же боишься провала, — шепчет Уэнделл. — Твоя добродушная внешность меня не обманет. Страх поддерживает городскую жизнь. Ты боишься, что потеряешь свои пенсионные сбережения, потому что купил акции концерна Ай-би-эм вместо муниципальных облигаций. Боишься, что твой подросток однажды возненавидит тебя за то, что ты его порол, или за то, что никогда не наказывал как следует, чтобы он понял последствия дурных поступков. Боишься, что босс непременно понизит тебя в должности за промах или упущение, за медлительность вместо напора или за то, что попался ему на глаза, когда он был не в духе».

Город усиливает ощущение неудач. Он как увеличительное стекло несбывшихся ожиданий. Незримые миллионы жителей всегда идут по жизни, бормоча: «Я должен быть лучше. Я мог быть значительнее. Я уже почти знаменит. Почему же я не стал кем-то еще?»

«Но к тебе это не относится, — добавляет Уэнделл, вызывая в мыслях образ ненавистного ему блондина. — Дерьмо собачье, ублюдок, тварь. Легко тебе все досталось».

Сегодня Уэнделл надел новехонькую черную твидовую куртку с кожаными заплатками на локтях, накрахмаленную белую рубашку и галстук Всемирного фонда защиты дикой природы, с симпатичной пандой — эмблемой на позолоченном зажиме. Брюки со стрелками и туфли-мокасины. Густые каштановые волосы с прядями ранней седины расчесаны на пробор и по-бойскаутски наполовину прикрывают уши.

Однако от волнения кажется, что куртка тесна. Глаза — нежная зелень почек на деревьях в парке — олицетворяют вынужденную метаморфозу во что-то неостановимое. Легкие морщины мыслителя на массивном лбу усиливают ложное впечатление о наивности Уэнделла. Но при тщательном изучении, особенно профиля справа, понимаешь, что его бьющий на жалость вид портят небольшие вмятины размером со шляпку гвоздя. Буквально дырочки в костях черепа, скрывающиеся под кожей. Между нижней губой и округлым подбородком розоватый рубец и следы от швов, стягивавших искромсанную кожу.

«За последние недели я много прочел о серийных убийцах, просмотрел хронику, изучил специальную литературу. Когда начинаешь заниматься этими людьми, в глаза бросается одна вещь — они попадаются только потому, что их действия растянуты во времени. Черт, дай тупому полицейскому или любому агенту-идиоту несколько месяцев на поиски, годы на слежку, и он обязательно найдется. Вполне естественно. Я не допущу такой ошибки».

В непринужденной широкой улыбке Уэнделл демонстрирует упругие блестящие щеки, отливающие бумажной белизной, которая остается даже после самого искусного пластического хирурга. Уэнделл не выделялся из общей массы после полученной им страшной травмы лица именно благодаря пластическому хирургу.

Он задерживается на Гранд-Арми-плаза, где поток машин огибает триумфальную арку, установленную в память о Гражданской войне. Во всех пособиях по саморегуляции подчеркивается, что, когда задумываешь грандиозный проект, очень важно уделять внимание повседневным радостям. В последней новинке «Маленькие поступки приносят большие деньги» — бестселлере издательства «Саймон и Шустер» — сказано: «Намечая крупное дело, не давайте логике подчинить себя полностью и не забывайте о ежедневных удовольствиях. Вы удивитесь, как это поможет вам сохранить работоспособность».

Именно поэтому Уэнделл останавливается и заставляет себя оглядеться и запечатлеть в памяти вид этой красивой площади, прежде чем покинуть ее навсегда. Если план сегодня сработает, он не вернется назад.

«Избежать другой ошибки… не оставить следов».

Майский воздух чудесен, а небо такое голубое. Он подозревает, что через несколько часов эти простые радости будут восприниматься совсем иначе. Он говорит себе: «Как прекрасны эти огромные дубы! Как мирно и приятно их соседство!»

Действует! Поразительно, насколько послушное изменение взгляда на вещи может ободрить. Поблескивающие желтые такси, курсирующие по Уэст-Проспект-парк, внезапно становятся олицетворением лучшего из отлаженной суеты города — он ощущает изумительный аромат духов проходящей мимо молодой женщины. Каблучки звонко стучат по тротуару, безукоризненные бедра плавно перемещаются в такт шагам, лопатки чисто по-женски слегка подрагивают под просторным шелковым платьем цвета лайма.

«Ну я пошел, — говорит Уэнделл в микрофон, словно прощаясь с супругой, хотя на самом деле слова предназначены блондину. — Позже я отчитаюсь полностью. Узнаешь все подробности. Пока».

Сердце забилось быстрее, и он сливается с толпой, которая пересекает черное как смоль пространство Гранд-Арми-плаза и стекает ко входам на станцию подземки, через турникеты, к переполненным платформам. Возможно, вход в ад выглядит именно так.

Когда поезд въезжает на станцию, Уэнделл сосредоточенно вспоминает, все ли положил в дипломат. Однако он ни за что не раскроет его, когда вокруг столько народу. Окруженный нетерпеливой толпой, он входит в раскрытые двери, думая о том, что надо будет надиктовать потом на ленту: «Если бы копы вздумали проверять сумки в подземке, как это делается в аэропортах, то закатали бы меня в тюрьму „Рикерс-Айленд“, а там мне и конец».

Но полиция никогда не проверяет сумки у пассажиров в метро. При такой скрупулезности город не смог бы функционировать. Простейшая поездка стала бы кошмаром для службы безопасности. Рухнула бы вся система перевозок.

Автоматические двери закрываются, поезд трогается, мигая огнями и унося Уэнделла под Бруклином к Ист-Ривер… возможность пойти на попятный тает с каждой минутой… мимо пролетают названия знакомых станций: «Невинс-стрит»… «Хойт-стрит»… «Боро-Холл»; теперь Уэнделл едет в туннеле под большой черной Ист-Ривер к «Чэмберс-стрит» на Манхэттене, где пересаживается на другую ветку.

Его решимость растет вместе с учащающимся сердцебиением. Уэнделл выходит на станции «Шеридан-сквер» и поднимается на Седьмую авеню, где, щурясь от яркого солнечного света — бесчисленные окна, блестящие остроконечные крыши и машины усиливают его яркость, — он начинает вести себя как разведчик на вражеской территории и старается как можно незаметнее пройти через район Гринвич-Виллидж. Уэнделл смотрит на часы — в положенное время укладывается. «Каждый прохожий — потенциальный свидетель; надо немедленно переодеться в первый костюм».

Он переодевается в туалетной комнате работающего круглосуточно ресторанчика «Парфенон». Пока играет музыкальный центр и официанты, перебрасываясь шутками по-гречески, моют руки, Уэнделл в закрытой кабинке надевает темный парик и очки в черепаховой оправе. Затем проверяет оружие — пистолет девятого калибра целехонек и лежит в дипломате сверху. Он вынимает оттуда пакетик с хлебными крошками и перекладывает в карман. В главное помещение он входит прихрамывая.


Ресторанчик забит студентами Нью-Йоркского университета, местными жителями и безработными актерами. Сидя на табуретах за виниловой стойкой, посетители говорят о делах — любимая тема в Нью-Йорке — или ждут своей очереди, чтобы сесть за столик. Голоса перекрывают неумолкающее радио. Люди рассказывают друг другу: «Я написал новый киносценарий… Мне позвонили по поводу нового предложения акций. Есть квартира с двумя спальнями, ее скоро можно будет снять за небольшое вознаграждение наличными прямо мне, и тогда я дам номер телефона старушки, освобождающей жилье…»

Никто не замечает, как Уэнделл Най проходит через зал и выходит на улицу.

Сердце грохочет так, что не слышно шума уличного движения на Четвертой Западной улице. Через три коротких квартала он уже на Шестой авеню, где работает Габриэль Вьера. Там, подходя к городскому скверику — асфальтированной баскетбольной площадке, обнесенной сеткой, — расположенному между Бликер-стрит и Четвертой Западной, он замедляет шаг. «Сядь на скамейку и жди, когда Габриэль придет на работу. Сделай вид, что ты чем-то занят».

7.10.

Сзади — баскетбольная площадка, напротив, через улицу, — аптека, кинотеатр, пиццерия, кафе. Из кармана торчит пакетик с крошками. Опустив голову и отвернувшись, Уэнделл Най кормит голубей, поглядывая на одно из окон второго этажа дома напротив. В книгах о серийных убийствах его поразила одна деталь — свидетели замечают на улицах незнакомых людей, когда те слоняются без дела. Может быть, какой-то первобытный инстинкт, рудиментарная способность чувствовать хищника. Уэнделл вспоминает историю некоего чикагского убийцы Джерома Винсента Бека, который зарезал шесть женщин на городских автостоянках. В конце концов его арестовали, но лишь благодаря тому, как он вел себя до совершения преступлений. В поисках жертвы Бек болтался вокруг стоянок. Было очевидно, что он ничем не занят, но явно что-то высматривает. Потому-то его и заметили, опознали и в итоге повесили.

Вот почему Уэнделл Най бросает крошки на нагретый солнцем тротуар. Голуби, воркуя, собираются у его ног, клюют крошки и разглядывают его розоватыми глазками, выпрашивая добавки. Глупые, как жертвы убийцы.

Уэнделл начинает нервничать.

В это время Габриэль должна уже быть на работе.

Проходит пять минут. Расчетное время поджимает. «Неужели заболела? — терзается он. — Изменила привычный распорядок дня? Авария в подземке?» Он продолжает смотреть через улицу на темное окно второго этажа, на вывеску: «Узнайте о наших патагонских экотурах!».

Мысленный крик: «Где она?»

Уэнделла бросает в пот.

По плану Уэнделла, она должна прийти на работу рано — он убедился в этой ее привычке. Обычно, цокая высокими каблучками, она входит в эту дверь между кинотеатром и кафе, а спустя три-четыре минуты наверху, в бюро путешествий «Вьера», зажигается свет. Но сейчас там видно лишь скверное отражение оранжевого солнца.

Уэнделл высыпает остатки крошек и, не желая оставлять мусор, кладет скомканный пакетик в дипломат. Он нервничает. Похоже, чувства у него обострились. Все вокруг — от разговоров прохожих до заголовков газет у них в руках — является отражением сегодняшней версии повседневной жизни города. Какой новый фильм оправдает ожидания кассовых сборов? Какой второй бейсмен «Янкиз» выторгует у «Кливлендских индейцев» левого хиттера? Какое объявление об «удачливом» партнере в разделе «Лица» «Нью-Йорк джорнал» привлечет самого богатого читателя?

Она не идет! Даже после вчерашнего звонка и договоренности о встрече!

Но в это мгновение в бюро путешествий зажигается свет, а потом, к огромному облегчению Уэнделла, окно открывается и он видит весьма симпатичную женщину, поливающую маргаритки. Цветы растут в деревянных ящиках, стоящих на пожарной лестнице.

Лицо женщины прикрывают длинные иссиня-черные волосы. Тонкая белая шея. Красный свитер весьма соблазнительно выдается вперед.

«Наверное, она вошла, когда я смотрел в другую сторону».

Уэнделл взмок. Он встает со скамейки, переходит Шестую авеню и останавливается у входа в бюро путешествий.

Последняя возможность передумать.

Нажимает на кнопку домофона 2-В.

— Бюро путешествий «Вьера».

— Это Роберт Рот, — врет он. — Я звонил вчера насчет предложения по Аргентине. Вы посоветовали заглянуть с утра, потому что мне надо на работу.

— Входите! — живо ответила латиноамериканка лет тридцати невероятно сексуальным голосом.

Уэнделл толкает дверь с замками и поднимается на второй этаж, где, сияя улыбкой, в дверях стоит Габриэль Вьера, оказавшаяся вблизи еще более привлекательной. Черные глаза, блестящие губы, длинное облегающее платье, черные итальянские туфли. Тонкий золотой браслет оттеняет загорелую кожу. Длинные волосы колышутся при каждом движении, а сами движения очень грациозны.

Габриэль закрывает за Уэнделлом дверь и говорит:

— Это ничего, что вы пришли так рано. В туристическом бизнесе полно конкурентов, — добавляет она, словно оправдываясь, — поэтому надо быть расторопным. Если вы хотите преуспеть, то должны приходить на работу рано и оставаться допоздна, — заключает Габриэль, пожимая Уэнделлу руку и позволяя ему ощутить ее гладкую кожу цвета миндаля.

Не ведая, что за несколько недель он изучил каждое ее движение, она рассказывает, что часто приходит на работу раньше положенного времени, чтобы проверить электронную почту от партнеров из других стран и ознакомиться с изменениями цен на авиабилеты, что иногда происходит, пока город спит.

— Меня интересуют экотуры, — произносит Уэнделл, осматривая офис с перегородками. Он обращает внимание, что в комнате три стола, и это означает: в любую минуту могут появиться еще двое сотрудников. Он отмечает, что в комнате много комнатных растений, особенно папоротников, и еще лиственница и везде развешаны заманчивые плакаты Эгейского моря, курортов Коста-Рики и Рио.

«Сделай это сейчас».

Габриэль подходит к своему столу, а Уэнделл теряет уверенность. Он ничего не может с собой поделать — никого раньше не убивал. Уверенность — еще час назад такая твердая — исчезла, когда он вошел сюда.

— Лучшего времени для путешествия в Патагонию вам и не найти, — говорит Габриэль, протягивая ему глянцевый буклет. — Особенно если вы каякер, — добавила она ложь, сказанную ей вчера по телефону. — Патагония — это земной рай. Сама только что оттуда. Можно узнать, какой уровень сложности вы предпочитаете?

— Средний, — отвечает он, хотя ни разу в жизни не плавал на каяке, избрал этот специфический обман потому, что ненавистный ему блондин — заядлый каякер. Такая ирония позабавила Уэнделла Ная.

Лицо Габриэль лучилось обещанием.

— К тому же вам посчастливится проплыть по многим рекам в акватории Барилочи.

«Вынимай пушку».

Уэнделл не двигается, его раздирают противоречивые чувства. Он только тупо кивает. Все совсем не так, когда перед тобой стоит живой человек, а не картинка, нарисованная в записной книжке. Монотонный голос Габриэль звучит все тише и тише:

— Сейчас аргентинская экономика испытывает трудности, а потому даже самый комфортный отдых и лучшие проводники обойдутся вам дешевле. Мне вот попался ужасный проводник по имени Диего Эфрон.

— Снимки выглядят впечатляюще. — Уэнделлу наконец удалось справиться с собой.

Подойдя ближе, она кивает:

— Обычно путевые фотографии лучше вида на местности, но в Патагонии все наоборот. Видите? — Она показывает несколько красивых снимков заснеженных горных вершин, напоминающих баварские. «Неудивительно, что нацисты скрывались здесь после уничтожения евреев», — думает Уэнделл. А вот и фото самой Габриэль в желтой каске и спасательном жилете — она машет рукой с надувного плота, заполненного кричащими туристами. Вокруг плота пенятся воды Анд.

— Может, включить кондиционер? У вас выступил пот, — предлагает она. — Жарко для мая.

Пока Габриэль возится с термостатом, он, щелкнув замком, открывает дипломат, стараясь, чтобы она не увидела содержимое: пистолет девятого калибра, два глушителя, обоймы и нож спецназа полиции, еще не побывавший в деле. Там лежит кусок заполненной внутри бетоном трубы, синяя бархатная коробочка с двумя шприцами формалина, маленький термос с кофе «Фолджер» и сандвич — хлеб из семи злаков со швейцарским сыром и итальянской сырокопченой салями, приправленный деликатесной горчицей.

«Хорошая диета сохраняет ясность мысли» — совет из книжки в мягкой обложке под названием «Что надо есть, чтобы достичь успеха».

Медля и одновременно мысленно заставляя себя двигаться, Уэнделл спрашивает:

— А в Патагонии питьевая вода безвредна? Моя жена придирчива к питанию.

— Совершенно безвредна! А бифштексы! Аргентинских коров кормят одной травой! Мясо изумительное! В целом мире не найдете такого!

— Авиабилеты вроде дорогие.

Внезапно из коридора слышится звук открывающейся двери. Один из сотрудников бюро пришел на работу!

Но потом дверь захлопывается. Очевидно, кто-то пришел в один из других офисов на этаже.

«Что за чертовщина творится со мной? Трус! Тупица! Стреляй!»

— Цены можно и снизить, если вы сможете вылететь в среду, — отвечает она.

Рука не слушается. Такое впечатление, что она никак не связана с мозгом и висит как мертвое животное.

— Кажется, у вас небольшие сомнения, — замечает Габриэль, отступив назад и сбрасывая обороты, из-за чего голос становится тише. Она садится и кладет ногу на ногу. У нее очень красивые ноги, и Уэнделл понимает, что они помогли ей заключить множество сделок.

7.28.

— Моя семья уже несколько лет никуда не ездила отдыхать. Именно из-за стоимости авиабилетов. Мне нужен полноценный отдых, — произнес он, а сам подумал, что Габриэль ни в жизнь не поверит этому трогательному вранью.

Она кивает:

— Переоценка ценностей в порядке вещей. Если не возражаете, скажу, что вчера я уловила большое желание в вашем голосе и поняла, что в жизни есть черта, которая разделяет людей дела и болтунов. Когда доходишь до этой черты, то, чтобы идти дальше, необходимо сказать себе: «Я обязательно сделаю это!» Так я купила это бюро. Я приняла решение, и оно изменило всю мою жизнь.

— Это, вероятно, было непросто, — замечает Уэнделл с искренним интересом.

— Трудности делают решение дороже, — рассмеявшись, говорит Габриэль и добавляет: — Но сейчас речь идет всего лишь об отдыхе. Знаете, я выросла в Буэнос-Айресе. Родители возили нас на каникулы в Барилочи. Потом я переехала в Нью-Йорк и довольно долго меняла места работы, прежде чем купила это бюро, а теперь посылаю людей на свою родину. Забавная штука жизнь.

— И полна сюрпризов, это уж точно.

— Что еще вам сказать? Готовы к путешествию своей жизни?

Уэнделл Най, крупный и сильный мужчина, кулаки сжаты, мускулы напряжены, с грустью думает: «Я никогда не смогу пройти через это».

Он слышит свой голос:

— Думаю… считаю, что еще не совсем готов к поездке.

Смущенно просит у нее визитную карточку, кладет ее в бумажник. Дотрагиваясь до замочка на дипломате, Уэнделл слышит, как она продолжает его убеждать:

— Жена и сын, вы сказали? У меня тоже мальчик.

«Детей у тебя нет, и живешь одна», — думает он.

— В Патагонии для мальчика столько занятий. Переходы, горный спорт. Такой отдых он на всю жизнь запомнит. Приятные воспоминания ребенка должны много значить для отца, — говорит она.

— Я сказал, что подумаю об этом, — желая спрятать краснеющее от стыда лицо, отвечает Уэнделл.

Габриэль, пытаясь его успокоить, касается его руки:

— У вас фото с собой?

— Семьи?

— Тех, кого хотите поразить. Их снимок. Можно взглянуть?

— Снимок, — медленно повторяет Уэнделл, ясно представляя запечатленный на фотографии автомобиль защитного цвета, напоминающий старый «форд-фэрлейн», который едет по Бруклин-стрит; и стоило ему представить это, как ярость вернулась с прежней силой.

— Что-то не так? У вас нет фото любимой жены и сына? — спрашивает Габриэль.

Рука скользит в дипломат, стискивает пистолет и вынимает его. Габриэль, вероятно, думала, что Уэнделл полез за фотографией. На красивом лице появляется выражение озабоченности, но не испуга. Она, должно быть, пытается понять, что же у него в руке.

— Но это же пистолет, а не фото.

Когда Уэнделл спускает курок, выстрел, несмотря на глушитель, отдается громом у него в ушах. Габриэль так больше ничего и не произносит, лишь непонимающе смотрит, и свет гаснет в ее глазах. Хлынувшая из головы кровь темнее цвета свитера. Уэнделл чувствует смесь запаха аммиака, шерсти, мочи, овчины и уксуса. Запахи, напоминающие рождение и смерть одновременно.

«Я сделал это», — думает он, уставившись на пистолет.

Уэнделл ждет угрызений совести, но их нет. Теперь комната выглядит меньше и видится ему как бы с большого расстояния, будто превратилась в некую диораму, где Уэнделл — кукольная звезда, наблюдающая за собой в длинный перевернутый телескоп. Вот женщина, лежащая во вращающемся кресле, руки безвольно висят, как у тряпичной куклы. Вот ее тщательно расставленная мебель в дурацком бюро путешествий — кое-где забрызгана красным. Крошки пурпурного цвета и блестящие красные капельки расцвечивают тонкую бумагу на столе, стекают с монитора и расползаются неровной дугой по глянцевому плакату с туристами, кричащими от радости, что переплывают пенящуюся горную реку, а текст над ними гласит: «Аргентина ждет вас!»

Уэнделл ощущает себя победителем.

Где-то звонит телефон. Уэнделл знает, что надо поторопиться, скорее смыться. Пряча пистолет в дипломат, он вдруг осознает, что в последние минуты жизни Габриэль Вьера была права насчет стремления к новизне. Он пересек границу и вступил в новый мир. Уэнделл вынимает из дипломата заранее приготовленный конверт и кладет его рядом с трупом.

8.01 — теперь из выходов подземки текут потоки жителей пригорода. Они толкаются и мешают друг другу, спеша на работу. Они повсюду — как мыши, с открытыми незрячими глазами.

Когда Уэнделл вливается в их поток, он уже спокоен, решителен и совершенно уверен, что никто не видел, как он ушел, а если даже и видел, то парик уже выброшен в канализационный люк около Нью-Йоркского университета. Очки на нем уже другие — вторая пара, предназначенная на сегодня, — в проволочной оправе; в них его лицо кажется уже.

Отсчет времени продолжается. «Час за часом, — думает Уэнделл Най, — я научу этого ублюдка кое-чему». Сомнения в прошлом — сейчас он чувствует себя очень уверенно.

12.30.

Мысленно Уэнделл представляет одного из служащих бюро путешествий — возможно, это будет толстый коротышка, который обычно приходит в 8.15, — представляет, как он лениво входит, застывает в шоке, нащупывает рукой телефонную трубку и кричит что-то в страхе диспетчеру Службы спасения. Уэнделл вспоминает об оставленном им послании блондину, которое полицейские увидят, вероятно, через несколько минут и непременно передадут шефу.

Первое, личное — мистеру Воорту.

Содержание второго через час будет знать весь город.

Глава 2

Воорт чувствует, как кто-то гладит его по плечу, и даже с закрытыми глазами знает, что женщина, которая будит его, не та, с которой он провел ночь: запах духов тоньше, а ногти острее. Нежное царапанье руки возбуждает, и в животе невольно разливается тепло.

— С днем рождения, блондинчик, — произносит вдова двоюродного брата.

Что самое худшее ты сделал себе? Каков наихудший твой выбор? И был ли он столь велик, что ты мигом понял: жизнь уже никогда не будет прежней?

Или выбор этот был настолько обманчив, что ты убедил себя в его незначительности? Может быть, улыбнулся не тому человеку. На несколько минут задержался в баре. Заключил мелкое пари. Колебание в любви, которое казалось столь невинным, мелким и личным, что только потом пришло осознание гнусности распутства, к которому оно тебя привело, и это же любовное сомнение приведет к несчастью и в конце концов подведет тебя к твоему последнему часу.

Теперь это стало проблемой. Как поступить? Выгнать ее из дома? По приглушенному звуку льющейся воды он понимает, что его подружка Камилла принимает душ. Выключает душ. Воорту слышно мурлыканье Камиллы. Вытираясь, она любит напевать мелодии рока.

— Проснись, соня, — упорствует Джулия.

Воорт открывает глаза, лежа в кровати под балдахином, которой больше ста лет. Сидящая рядом вдова — маленькая пепельная блондинка, волосы в стиле феи, яркие, как Карибское море, голубые глаза, по-скандинавски белая кожа, а ноги и бедра под голубой детской ночнушкой такие стройные, изящные и соблазнительные, как и все ошибки, которые делают мужчины.

«Боже упаси: она вдова, а я тверд как камень. Может, потому, что только проснулся».

Ладно.

Вдовам следует быть постарше, а не двадцати семи лет. В детстве Воорт обычно думал, что вдовам полагается быть печальными и изможденными. А губы Джулии блестели и имели форму бантика, как у ангелочка, — об этом Воорт слышал не раз за те месяцы, что она гостит в доме: обрывки разговоров в супермаркетах и ресторанах, когда мужчины обращали внимание на губы Джулии.

— Кажется, внизу начинают собираться гости, старик, — улыбается она.

— Мне всего тридцать три.

— Ты выглядишь как ископаемое.

— Какие гости? — спрашивает он, думая, что флиртует с ней.

Она посылает ему убийственную улыбку. Улыбку, за которую всего восемь лет назад школьные мальчишки дрались, устраивали гонки на машинах, лишь бы произвести на нее впечатление. Улыбку, заставившую жениться Дона Воорта, его двоюродного брата. Воорт слышит, как хлопает дверь внизу. Стереосистема играет что-то классическое. Гендель. Воорт чувствует запах бекона, слышит детский смех внизу.

— Камилла сказала, что у тебя нет особых планов на утро, и потому я сделала несколько звонков. Надеюсь, все будет как надо.

«Действительно, Камилла собиралась позвать меня к завтраку, а потом мы хотели заняться в сарае постройкой каяков. Это мой первый выходной после двух недель сплошной переработки — пришлось допрашивать полицейских, арестованных в Бронксе. Мы с Камиллой рассчитывали на тихий день. Собирались поесть, заняться любовью и поучаствовать в традиционном именинном бейсболе сегодня вечером».

Несмотря на присутствие Джулии, мысль о Камилле наполняет Воорта теплом иного рода — он ощущает прочное счастье, отметившее его жизнь с тех пор, как шесть месяцев назад они вернулись домой вместе, соединившись вновь после почти годовой разлуки. Сначала они снова стали друзьями. Затем опять больше чем друзьями. Неровная история их отношений растворялась в любовной последовательности, которая доставляла Воорту удовольствие. Растворялась в некоем волнении, возникающем от понимания женщины и противоположном опасному, терпкому возбуждению, приходящему от недостаточного знания женщины.

— Я все думала, — говорит Джулия, сидя на кровати и все еще касаясь его плеча. Ее рубашка приоткрыта ровно настолько, чтобы он видел округлые груди размером с яблоко. — Почему день рождения празднуют всегда вечером? Почему не сделать весь этот день особенным? Мы все хотели праздновать. — И по этому «мы» он понимает, что она подразумевает все большое семейство — Воортов из Куинса, Воортов из Тагбоута.

— Глубокая мысль, — произносит он и отодвигается, рука Джулии соскальзывает с его плеча.

— Ты разрешил Донни-младшему и мне остаться здесь и этим спас нас. Я скоро найду квартиру, обещаю; я очень стараюсь.

Детектив Воорт живет в своем двухвековом доме. Этот дом всегда служил кровом для членов семьи, которые потеряли фермы, или остались без работы, или нуждались в том, чтобы снова стать на ноги после участия в военных действиях за морем, которые вела страна, а также для тех, кому просто нужна была хорошая постель, потому что они боялись грязных нью-йоркских больниц прежних времен.

В тяжелые дни подчиненные Воорта, измотанные сверхурочной работой, получали запасной ключ и в два часа ночи, валясь с ног от усталости, засыпали в одной из спален второго этажа. Это было проще, чем добираться в пригородные Нассау и Суффолк, — ведь на работу надо было вернуться уже через несколько часов.

«Какой смысл иметь три пустых этажа, если ими не пользоваться? — говорил Воорт. — Важнее любить то место, где встретишь свой конец».

Дом и участок, на котором он был построен, были дарованы с правом передачи по наследству континентальным конгрессом его предку, адмиралу Конраду Воорту, в качестве награды за то, что тот во время Американской революции помешал англичанам высадиться в Нью-Джерси. Оригинал дарственной висел в рамке на кирпичной стене в гостиной. Там было написано: «За действия, совершенные помимо зова долга, и взамен платы адмирал Воорт и его потомки настоящим награждаются земельным участком № 28 на острове Манхэттен в городе Нью-Йорке. Земля или строения на ней никогда не будут облагаться налогами со стороны властей — федеральной, штата и города. Дом и земля могут передаваться по наследству. Сей указ остается действителен до тех пор, пока последний из рода Воортов не умрет или не продаст собственность, и в этом случае все деньги от таковой сделки останутся в руках семьи и не будут облагаться налогом любой государственной властью — федеральной, штата или местной. Благодарим вас, адмирал Воорт. Подписано и засвидетельствовано».

Сейчас Воорт — самый богатый полицейский Нью-Йорка благодаря значительным двухвековым вложениям, включая и его собственные.

Позади Джулии открывается дверь ванной, и оттуда в клубах пара по дощатому полированному полу выходит Камилла, энергично растираясь полотенцем. Она выше Джулии, волосы длиннее и доходят до миленькой попки, живот плоский от бега и гребли на каяке, а синие глаза северной ирландки начинают яростно сверкать при виде женщины, сидящей на постели Воорта.

— Я поздравляла именинника, — весело сообщает Джулия.

— Он такой милый, — произносит Камилла, не глядя и словно размышляя, насколько мил Воорт.

Окно открыто, и майский ветерок овевает живопись трехвековой давности, старинный ночной столик, мраморного херувима и фарфоровый таз, захваченные адмиралом Воортом на британских фрегатах, когда он курсировал вдоль побережья. Но взгляд Воорта останавливается на противоположной стене. В данный момент беспокоящую его проблему лучше всего выражает картина, недавно написанная по его заказу. На ней были изображены современные нью-йоркские полицейские и пожарные, разбирающие после теракта руины Всемирного торгового центра.

На картине мужчины и женщины в дыму и пыли, под накренившимся обломком здания-гиганта, напоминающим остов веера расплавленной стали и вздымающимся как трубки органа, тщательно исследуют завалы. Спасатели — так назвали их газеты. Но спасать было почти некого. Некого отправлять в больницы в многочисленных машинах «скорой помощи», стоящих поблизости.

Воорт и его партнер по работе Мики тоже были среди спасателей, мучительно выискивая уцелевших из трех тысяч пропавших — ни в чем не повинных служащих и посетителей, которые в тот момент были в офисах. И из тех, кто видел, как обрушились на них потолки в следующее мгновение.

Воорт мельком вспоминает, как работал бок о бок со своими дядьями, кузенами и сотнями коллег — полицейских офицеров и детективов. Под завалами среди мертвых было трое полицейских Воорта, включая молодого мужа Джулии, пешего патрульного, который бежал к башне, чтобы помочь эвакуировать людей, когда здание рухнуло.

«Донни, Донни…» — шепчет Джулия, машинально крутя на пальце обручальное кольцо.

Воорт смотрит в упор на Камиллу, словно спрашивая ее: «Что мне делать?» — и негромко произносит:

— Спасибо, что устроила мне праздник. Мы с Камиллой скоро спустимся.

Воорт подумывает о том, чтобы повесить картину внизу — ведь ей явно не место там, где просыпаешься. Но, по крайней мере на сегодня, картина висит здесь, чтобы каждое утро перед работой напоминать о последствиях нехватки воображения и подготовки. Он хотел, чтобы это всегда было на виду и стало напоминанием для него — а впоследствии и для любого из детей, которые унаследуют дом, — о том, что нужно задавать дополнительные вопросы, ставить добавочные телефоны и, даже если устал до предела, писать докладные, наплевав на свои сомнения насчет их пользы.

Джулия снова привлекает его внимание к себе, протянув ему сверточек в синей глянцевой бумаге.

— С днем рождения! Хотела подарить тебе это сама, не при всех.

— Разверни, разверни, милый, — настаивает Камилла, устраиваясь на постель, где только что сидела Джулия.

— Это его значок, — вздыхает Воорт, воскрешая в памяти образ двоюродного брата — неуклюжего сообразительного кадета полицейской академии, которого, по правде говоря, знал очень мало. У него была репутация патрульного, корпевшего над составлением достойной сводки об арестах.

Полицейский значок Дональда Воорта, или, скорее, то, что от него осталось, лежит на темно-красном бархате, который подчеркивает блестящее и делает тусклое еще тусклее. Воорт провел большим пальцем по выпуклому оплавившемуся металлу, напоминающему о скрученных в узел прутах и расплавленных балках, которые Воорт разбирал. Значок вызывает ощущение тошноты и укрепляет решимость Воорта помочь всем, чем сможет, Джулии и ее пятилетнему сынишке, Донни-младшему.

— Я не могу хранить это у себя.

— Значок должен хорошо смотреться вместе с семейными реликвиями. Положи его внизу — рядом со старыми пистолетами, дубинками и наградами. — Джулия бережно накрывает руку Воорта. — Тебе не нужны другие подарки. У тебя есть дом, потрясающая дама сердца и все необходимое.

Жар тела Джулии соперничает с холодом значка.

— Прости, что вмешиваюсь, но я думала, что ты хочешь знать, собрались ли внизу гости, — произносит она, отступая назад, но оставляя ощущение тепла своей руки.

— Нет проблем.

— Мы мигом спустимся, — добавляет Камилла.

— Да, вот еще что, — улыбаясь, как фея, обращается Джулия к женщине повыше ростом — такими улыбками обмениваются женщины, и, кажется, улыбка эта имеет иной смысл, нежели та, которая предназначалась Воорту. — А ты знаешь, Кам, — хихикая, произносит Джулия ненавистное Камилле уменьшительное имя, — как другие Воорты называют нас? Сестрами. Забавно, правда? По-моему, из-за светлых волос. Думаю, они считают, что мы похожи.

— Как тебе это нравится? — спрашивает Камилла.

— Ты вроде старшая сестра, а я — младшая. Как тебе это? Старшая сестра, — повторяет Джулия, а затем говорит нараспев: — По-ка, с днем рождения тебя-я-я.

Если бы Джулия не появилась, Воорт с Камиллой занялись бы любовью. Они все еще могли лежать в постели, наслаждаясь друг другом — а это, будьте уверены, немало, — а не скучно смотреть друг на друга поверх стеганого одеяла и слушать гул транспорта, гудки машин, собачий лай — шум, доносящийся с улицы и сглаживающий неловкость.

— Я просто не могу попросить ее уйти.

— Конечно, не можешь. Ты даже не можешь попросить ее отойти на пару шагов.

Они живут вместе два месяца — конечно, меньше, чем Джулия с сыном на втором этаже, — но вполне достаточно, чтобы Воорт стал получать удовольствие от повседневных привычек Камиллы. Скажем, когда они не ссорятся, ему нравится ее манера играть на воображаемой гитаре, думая, что он не видит. Или привычка приносить на ночь чашечку кофе без кофеина, перед тем как ложиться с ним.

Или теперь, когда она потеряла экспериментальную работу телепродюсера из-за договора с отказом возобновления контракта — так его называют в компании Эн-би-си, — привычка заниматься каждое утро любовью и нежиться в постели, читая «Нью-Йорк таймс», прежде чем натянуть комбинезон из грубой бумажной ткани и пойти в сарай, где он строит каяк.

Крутой телепродюсер Камилла превратилась в строителя лодок. Ежедневная работа со смолой и деревом вместо видеокамер. Она всегда любила каяки, греблю, участие в гонках и победу. Воорту новая Камилла нравится даже больше прежней — она мягче.

— Ночная рубашка была распахнута — знает, что делает, — произносит Камилла.

— В этом доме всегда будут жить члены семьи, — упрямо заявил Воорт.

И оба начинают одеваться, вместо того чтобы заняться любовью. Прикрывают свои тела, вместо того чтобы прикоснуться друг к другу. «С днем рождения, приятель».

— Не притворяйся, что дело в семье, — продолжает она.

«С днем рождения тебя-я-я».

— Они были на грани развода еще до теракта, — напоминает Камилла, наклонившись над туалетным столиком, затем достает сложенные джинсы и натягивает на длинные красивые ноги.

— Слухи, Камилла. Даже если это и правда, они могли снова сойтись. У нас же с тобой так было. Не говоря уже о Донни-младшем и о том, что Джулию не на шутку подкосило.

— Я всегда терпеть не могла это выражение. Кто-нибудь сначала произносит «не говоря уже о том…», а затем именно о том и говорит.

Камилла держит в руках детский голубой пуловер с высоким воротом. Выше пояса она все еще обнажена. «Полуодетые женщины чаруют своей наготой, — думает Воорт, удивляясь, насколько сильно связывает их с Камиллой природа, даже когда они цапаются. — А полуодетые мужчины выглядят клоунами в расстегнутых рубашках и носках на резинках».

Смягчившимся тоном Камилла продолжает:

— Я превращаюсь здесь в этакую киношную злодейку. Что я должна сказать, чтобы не показаться бесчувственной? Произошло страшное. Я делала репортаж о центре, видела останки тел. Моего соседа сверху так и не нашли. Я знаю, что для тебя значит семья, — ее голос немного окреп, — но Джулия получила свыше миллиона долларов от фонда Красного Креста, города и федеральной системы компенсаций; и это как минимум. Вероятно, миллион триста и без налогов, я уж не говорю, что компенсации только начались, но…

— Она проиграла их на бирже — ей дали плохой совет.

— Она оступилась, и ты не можешь за это отвечать. И сейчас делает еще одну ошибку, волочась за тобой. Что прикажешь делать? Притворяться, что этого нет?

— А может, ты выдумываешь?

— С таким же успехом выдумываешь и ты.

— Дело не в том, чего хочет она, а в том, чего хочу я и…

— Нет, я не дам ей испортить тебе день рождения, — перебивает Камилла. — Но теперь мы оба вляпались в историю. Я сделала ошибку, о которой жалею, и мы оба наказаны. Мы вернулись сюда вдвоем, и это означает, что нас что-то связывает прочно и сильно; так послушай, что я скажу. До свадьбы мой бывший бегал за мной как сумасшедший, просто помешался на мне. Звонил, писал записки, таскал цветы — посвящал мне все свое время. А после в какой-то момент я почувствовала, что мне изменяют. Может быть, так поступают все мужики, — с едва заметной горечью произнесла она. — Может быть, вам все надоедает. И если в этом вся штука, никто больше со мной не затоскует. Даже ты. Я не собираюсь так жить. Одного раза хватит за глаза.

— Камилла?

— Что?

— Я тебя люблю.

— Да ладно.

— Камилла?

— Что?

— Гости подождут.

Она молчит какое-то время, и Воорт знает: этим она показывает ему, что имеет в виду именно то, что сказала.А затем лицо ее медленно расплывается в улыбке.

— Конечно, пусть лучше подождут.

Снизу доносится запах кофе и корицы. Воорты рассядутся за длинными столами. Бригада полицейских из Гудзон-Вэлли займется солеными окороками, фруктовыми пирогами и домашними сидрами разной крепости. Воорты из Тагбоута прикатят из Стейтен-Айленда со спиртным в картонных подарочных коробках, купленных со скидкой в одном из магазинов «Кузина Марла». Праздник, Воорт знал по удачному опыту, будет продолжаться весь день. Воорты заполонят весь дом — и все равно, дома ли хозяин. Дежурные полицейские ввалятся после окончания смены. Эти ребята будут играть в цокольном этаже в футбол и хоккей без клюшки. Полицейские в отставке возьмут с собой виски в оранжерею или на крышу, будут смотреть на горизонт и трепаться до полуночи. А женщины превратят голландскую кухню во вкусно пахнущую лабораторию по испытанию рецептов, хранящихся в семье с тех пор, когда Джордж Вашингтон сидел в палатке и выслушивал советы лазутчиков Воортов, одетых в штаны из оленьей кожи, и когда первые Воорты, высадившиеся в Новом Свете, стали ночными караульными в Новом Амстердаме.

Сегодня вечером соберется больше двухсот человек. Опоздавшие Воорты принесут с собой еду со всех концов города: хумус из Бруклина, канноли из маленькой Италии, кисло-сладкую свинину, мусаку, тайские подушечки, жареную окру и множество сладких пирогов.

Взгляд Воорта снова привлекает картина с Торговым центром, и он чувствует в груди волнение, оттого что после теракта его дом приобрел для всех еще большее значение. Вудс считает, что каждое поколение пережило собственное страшное горе и что для минувших поколений полицейских этот дом был местом сбора после убийства Джона Кеннеди, нападения на Перл-Харбор или эпидемии гриппа в стране. Дом — семейный пробный камень, и Воорт, его хранитель, был в семье невольным принцем.

А теперь Воорт, принц-полицейский, празднует день рождения, а день рождения принца — это всегда национальный праздник. Под день рождения принца жители страны празднуют все, что угодно. В трудные времена день рождения принца позволяет его подданным поддержать лучшего из лучших.

— Ты так прекрасна, — начинает Воорт, и в этот момент раздается телефонный звонок, но он не обращает на него внимания.

Теперь одежда сброшена, что гораздо, гораздо лучше, чем наоборот. Голубой пуловер стянут через голову. Воорт прижимает Камиллу к себе, ее соски становятся упругими, а тонкие руки расстегивают джинсы. Выпуклости, кажется, усиливают его желание. Изящные ключицы, плечи с веснушками, длинные стройные ноги и округлый изгиб бедер.

Телефон замолкает — кто-то снял трубку внизу или разъединили.

Камилла на четвереньках, как зверек, приближается к Воорту по стеганому одеялу. Он прижимает ее, и ее язык скользит у него во рту, касаясь зубов. Длинные пальцы ласкают его тело. Ощущая тело Камиллы на себе, Воорт наслаждается твердостью мышц ее брюшного пресса и крепкими бедрами.

— О, Воорт! — стонет Камилла, когда он нежно ласкает ее заветное место, а потом привстает, чтобы войти в нее. — Воорт, — шепчет она, и тут раздается стук в дверь.

— Джулия, уходи, — говорит он, но из-за двери слышится голос его напарника Мики:

— Эй, именинник! Потом доснимешь свой порнофильм. Нам надо идти!..

Воорт отстраняет Камиллу, и она показывает ему язык, совсем как маленькая девочка. Оба запыхавшиеся и потные. Воорт чувствует, что плоть его тверда, как мрамор статуи херувима, досаждает боль из-за отсутствия удовлетворения.

— Джулия тебе тоже звонила? — спросил Воорт, справляясь с собой.

— В день рождения что за гулянка без подарка от лучшего друга, Везунчик. Но я не мешаю по личным причинам, потому что хочу еще жить.

— Вали отсюда.

— Натягивай трусы. Внизу ждет дежурная машина — ее послала генералиссимус Ева, — объявляет Мики, называя имя нового шефа детективов Нью-Йорка. — Хочет видеть нас немедленно.

— Две недели без отдыха. Я не в состоянии снова взяться за работу.

— Может, мы нужны для допроса очередной порции подонков, арестованных Мстителем из мэрии.

В животе у Воорта возникает страх, и тошнота поднимается к горлу. «Если бы мы были нужны для допросов, нас вызвала бы не Ева».

— Тогда, наверное, она хочет преподнести тебе подарок как имениннику. Может, она купила галстук старику Везунчику.

Глава 3

Спустя девять минут Воорт уже трясется на заднем сиденье дежурной машины, которая мчится к западу, вниз по Тринадцатой улице. Вой сирены будоражит пешеходов, которые тревожно провожают взглядами автомобиль, стремительно пролетающий светофоры. Гонка на работу — знакомая ситуация, по крайней мере внешне. Полицейские так часто сталкиваются с бедой, что ритм гонки кажется нормальным. Телефонные звонки в три часа ночи, убийства, вклинивающиеся в праздничные даты, грабежи, обрывающие вечеринки с пиццей, ночной футбол по понедельникам, французские фильмы, свадьбы.

«Но в этом спецвызове чувствуется что-то дурное», — думает Воорт, когда они в очередной раз пролетают на красный свет.

— Не поделишься, в чем дело? — почти кричит Мики шоферу. Пальцы с перстнями впились в проволочную сетку, отделяющую заднее сиденье. В машине пахнет бронежилетами, карри, псиной, персиковым освежителем воздуха и морковным пирогом, который, небрежно завернутый в фольгу, лежит на переднем сиденье.

— Велели вас срочно доставить, — отвечает полицейский, не отрывая взгляда от дороги.

«Меня беспокоит его поведение», — думает Воорт.

Мики откинулся назад; его безмятежность диссонирует с безумной скоростью, с которой машина летит по Манхэттену. Мики — крепко сбитый бывший моряк, который подбирает себе одежду по престижному журналу мод. Поскольку нынешней весной в ходу стиль кантри, под повседневной замшевой курткой у Мики легкая и дорогая бежевая рубашка. Летние твидовые брюки отутюжены, туфли-мокасины фирмы «Бэсс» начищены до блеска. Однако его мягкий взгляд не сочетается с черными глазами, густыми темными волосами и сварливым характером их обладателя, впрочем, надо отдать должное Мики, он редко выходит из себя, но всегда в ущерб собеседнику.

На Воорте легкие джинсы, белая рубашка и черная куртка. Два самых богатых копа города обычно не ездят на заднем сиденье полицейского автомобиля. Если их вызывают по делам, они добираются на своих машинах. И как правило, в выходной Мики отправляется в Рослин, в свой дом на берегу реки, делает через Интернет ставки на бирже или в новенькой спортивной лодке фирмы «Грэди» отправляется ловить морского окуня, а может, и акул.

— Эй, шофер, кого возил до нас? В машине воняет.

Молчание.

— Вот тебе совет, Везунчик, убери Джулию из дома, — говорит Мики, и тут машина попадает в рытвину, ударяется о борт грузовика с мусором и уносится, а три мусорщика машут вслед кулаками и что-то орут. «Если шофер и дальше намерен хранить молчание, — прикидывает Мики, — то можно подумать о чем-нибудь другом. К чему заранее волноваться?»

— Советуешь как обожатель Камиллы? — интересуется Воорт.

— Эта валькирия понравилась мне еще больше, когда связалась с тобой. Но дело в том, что ни одна из них не собирается уходить, старик. Может, пора выбрать, кому остаться? А то они сделают это за тебя.

— Никогда не выгонял никого из Воортов.

Мики насмешливо и протяжно зевает.

— Ну просто «Унесенные ветром»! У тебя дома всегда будет филиал поместья Тара? Слушай, я женат так давно, что даже и не припомню, когда был холост. Если хочешь спать с нашей маленькой Бритни Спирс — дело твое, но оцени все трезво. Если нет, то ты вряд ли сможешь устроить ее жизнь.

— Веди осторожней, — бросает Воорт шоферу.

— Послушай, Везунчик, — говорит Мики, — у меня большое желание заполучить минут на пять сволочей, разгромивших Торговый центр. С радостью провел бы век в аду за пять минут наедине с ними. Но жертвы ведь не становятся святыми только потому, что они жертвы.

— Может быть, нам следует проходить тестирование личности, прежде чем спешить на выручку.

Машина проносится мимо дешевых магазинов, ларьков с хот-догами, баров. С визгом притормозив, они поворачивают на Седьмую авеню, и это становится мимолетным развлечением для велосипедистов, жмущих на педали стационарных велосипедов в окне второго этажа Клуба деревенского здоровья, владельца книжного магазина на Двенадцатой улице, распаковывающего пачку «Нью-Йорк пост», и владельца кафе «Голубая устрица», поливающего из шланга тротуар перед своим заведением. Водители такси пропускают полицейскую машину и рады-радешеньки тому, что, какая бы трагедия ни стала причиной вызова полиции — убийство, пожар в подземке, авария на дороге или утечка газа, — она едет не по их душу.

Воорт ловит в зеркале заднего вида взгляд шофера и хмурится. Мики кивает: мол, я тоже уловил. Тому и другому известно, что полицейские шоферы чрезвычайно чувствительны в отношении своих пассажиров. Любой полицейский при исполнении, которому приказано немедленно доставить двух детективов, имеющих собственные машины, а значит, способных добраться самостоятельно, знает, что его пассажиров либо наградят за выполнение сложного задания, либо проявила себя какая-то крупная мразь.

Соответственно водители, сопровождающие отличившихся, стремятся продемонстрировать уважение, которое им передалось вместе с приказом. Они делают свое дело спокойно и внимательно, по-дружески разговаривают с пассажиром, задавая вопросы, рассказывая всякое-разное, греясь в лучах славы, льющихся с соседнего сиденья.

В отношении шофера-полицейского к опозорившимся проявляется желание позабавиться, что зависит от степени осведомленности шофера. Если они чересчур дружелюбны, то это воспринимается с облегчением, как знак того, что гнев департамента полиции пал на кого-то другого.

То, что Воорт сейчас видит в зеркале, походит на некую оценку, которую полицейские редко дают своим. Этот взгляд можно встретить в комнате для допросов, — взгляд полицейского на подозреваемого, но не коллеги.

— Машина комиссара, — добавляет тревоги своим замечанием Мики, когда они сворачивают с Бликер-стрит на Шестую авеню.

Их автомобиль останавливается между Бликер-стрит и Четвертой Западной, рядом с обычными полицейскими машинами, «фордами» полицейских чинов и телефургонами, и это означает — здесь произошло нечто очень серьезное. Автомобили стоят перед кафе и закрытой пиццерией веером, как скот у кормушек.

— Машины капитана, инспектора и мэрии. Что за чертовщина? — задумчиво произносит Воорт.

Толпа зевак теснится около ленты, огораживающей дверь между магазинами, которая явно вела к верхним этажам здания. Вход охраняют полицейские. Движение по Шестой авеню заблокировано, и действуют всего две полосы, да и те забиты загорающими водителями. Вот почему шофер Воорта ехал в объезд.

Когда Воорт вылезает из машины, к нему устремляются репортеры.

— Воорт! Меня зовут Ричи Олс, «Нью-Йорк-один»!

— Только один вопрос!

— Откуда они здесь взялись? — ворчит Мики, ненавидевший журналистов. — С неба, что ли, упали?

Шофер проводит своих пассажиров за желтую ленту, огораживающую место преступления, и они, не обращая внимания на репортеров, поднимаются по узкой лестнице, покрытой линолеумом.

Вот они входят в раскрытую дверь бюро путешествий «Вьера», как сообщает табличка, и в нос ударяет невыносимый, отвратительный запах. В комнате, залитой ярким солнечным светом, Воорт видит знакомую картину — техники в белых халатах, детективы, снимающие отпечатки пальцев, фотографы, снующие по офису с перегородками. Мужчины и женщины открывают ящики столов, просматривают документы, придерживая их пинцетами, вытирают пыль со стеклянных планшетов, в которых висят плакаты, зовущие в путешествие, заглядывают за столы, в мусорные корзины, всматриваются в экраны работающих компьютеров.

Какой-то инспектор разговаривает в углу со знакомым Воорта, капитаном из Шестого округа.

Воорт смотрит в сторону ближайшего к окну стола — за ним на стуле обмякло тело жертвы, чьи обнаженные ноги видны из-под края халата медэксперта, заслонившего собой труп. Воорт рассматривает кромку красной одежды и педикюр, замечает мелкие красные брызги на окне с двойной рамой, словно маляр стряхнул здесь кисть.

Несмотря на беспокойство, Воорт отмечает, что следов взлома не видно. Компьютеры на месте, ящики не тронуты, и, вероятнее всего, кража со взломом исключена. Органайзер раскрыт, виден бумажник, поэтому и о грабеже нет речи. Изнасилование? Вряд ли, женщина одета. И судя по запаху, убийство произошло совсем недавно.

Солнечный свет, льющийся через большие окна, нагрел комнату, плечи медэксперта скользят в лучах солнца. Солнце отражается в многочисленных плакатах и подрагивает маленькой трехцветной радугой на стенах и комнатных растениях.

Мики начинает тихо мурлыкать какой-то мотив. Это предупреждение. Нехитрая мелодия звучит как сигнал тревоги.

Воорт улавливает послание и замечает, что бригада криминалистов задумчиво посматривает в их сторону. Сердце начинает биться учащенно. Обычно сотрудники-криминалисты, выезжающие на место преступления, заняты своей работой, а не изучением вошедших.

— Шеф распорядился только насчет детектива Воорта. Детектива Коннора это не касается, — ворчит сопровождающий их шофер. Он указывает в сторону небольшого застекленного конференц-зала, где новый полицейский комиссар, новый шеф полиции и молодой заместитель мэра Томми Лаймонд Динс сидят вокруг стола, над чем-то сосредоточенно размышляя, пока комиссар что-то говорит. Шеф любезно кивает Воорту, не обращая внимания на комиссара. Томми Динс значительно, но неодобрительно покачивает большой головой.

Когда Воорт входит, собравшиеся замолкают. Шеф полиции прикрывает рукой лежащий на столе листок бумаги. Три невыразительных лица поворачиваются в сторону Воорта. «Будь дело в работе, — думает Воорт, — они объяснили бы свои действия. Похоже, у меня проблемы. Но почему?»

Он всматривается в лица. Ева Рамирес, первая женщина — шеф детективов, стройная и суровая, лет сорока, пришла из департамента полиции, где семнадцать лет собирала награды. Она была облачена в серый деловой костюм старомодного покроя, а медного оттенка волосы до плеч скреплены сзади большой заколкой в форме черепахового панциря. Зеленые глаза выражают прямоту. Макияж ей не нужен, и она им не пользуется. Еву Рамирес глубоко уважают за борьбу против сокращения штатов, и у нее репутация человека, поддерживающего своих подчиненных, попавших в переплет.

Даже Мики, относившийся к начальству с большой прохладцей, ей симпатизирует.

Ближе всех к Воорту сидит комиссар Уоррен Азиз, в прошлом окружной прокурор, холостой трудоголик с амбициями — если верить недавней редакционной статье в «Нью-Йорк таймс» — стать когда-нибудь мэром, сенатором или губернатором, чья бы должность ни освободилась первой и чья бы предвыборная гонка ни получила благословение лидеров Демократической партии. Газета одобрила поддерживаемый Азизом сбалансированный подход к проблеме гражданских свобод и регистрации расследования преступлений. Сын беженцев из Ирана, новый комиссар живет в четырехэтажном доме без лифта в Верхнем Ист-Сайде. Он носит готовые костюмы, которые покупал на распродажах. У него нет автомобиля, и в свободное от работы время он ездит в общественном транспорте, а там, как говорят, доступен любому желающему с ним пообщаться. Азиз — единственный из присутствующих, с которым Воорт работал достаточно тесно и которого считает умным, беспристрастным и прозорливым человеком, поколебать мнение которого может только подозрение в потенциальном покушении на гражданские свободы.

Заместитель мэра Томас Лаймонд Динс — из всех троих Воорт знал его меньше всего, — возможно, он обладает наибольшей властью. Юрист, сын четы из Гарлема — владельцев табачной лавки, которых застрелил полицейский-налетчик. Будучи федеральным обвинителем, Динс, по слухам, регулярно обедал с мэром. Стойкий борец с преступностью, он возглавлял городскую группу по расследованию антикоррупционной деятельности в полиции, деятельность которой привела к волне перестрелок в Южном Бронксе. Сейчас эта группа была поглощена одним из обычных скандалов в департаменте полиции и настроена неумолимо. За последний месяц было предъявлено обвинение во взяточничестве около пятнадцати служащим, и мэр пообещал «выбросить куда подальше оставшиеся гнилые яблоки».

— Выглядишь как на своем фото в «Нью-Йорк джорнал», — замечает Динс, намекая на очерк в популярном биографическом разделе, в котором подробно рассказывалось, как в прошлом году Воорт арестовал убийцу Джона Зешку. «Герой Большого Яблока» — так назвал его тогда журнал. Кажется, Динс не считает сегодня, что это так.

Ева указывает Воорту на кресло, Азиз нехотя кивает, а Динс скрещивает на груди сильные руки.

— У нас проблема, — сообщает Ева.

— Может быть, я помогу? — предлагает Воорт.

— Габриэль Вьера, — говорит Ева, остальные впиваются в Воорта глазами, а тот пытается хоть что-нибудь припомнить.

— Кто это? — спрашивает он, и с каждой секундой взгляды Динса и Евы нравятся ему все меньше.

— Вы никогда не слышали этого имени? — Ева задает этот вопрос так, словно пытается уличить Воорта во лжи.

— «Вьера» написано на дверной табличке. Ей принадлежит бюро путешествий, насколько я понимаю.

— Подумайте, — спокойно говорит Азиз. — Вьера.

— В-ь-е-р-а, — по буквам произносит Динс, словно произнесенное таким образом слово может заставить его изменить свое мнение.

Воорт пожимает плечами:

— Я же сказал, что не знаю такой.

— Когда-нибудь имели дело с этим бюро? — интересуется Ева.

— У меня есть собственный турагент.

— Но вы же много путешествуете, да? — задает вопрос Динс таким тоном, как будто в этой фразе заложен особый смысл.

— И что с того?

Ева кладет на стол фото сексуальной латиноамериканки в рамке. Она сидит в бикини с завязочками на корме моторки и улыбается. В руках у нее охлажденный коктейль с соломинкой и бумажным зонтиком-украшением. По всей видимости, это та самая убитая женщина в кресле.

— Может быть, вы знаете ее внешне, а не по имени? — предполагает Азиз.

— Даже если и встречал когда-то, то не помню.

— Давайте двигаться дальше. У нас нет времени, — обращается Динс к остальным.

Ева кивает, не сводя глаз с Воорта, и говорит ему:

— Я хочу у вас кое-что спросить, и мне нужен прямой ответ. — Она поднимает руку, предупреждая протест с его стороны и утверждение, что он никогда не лжет. — Скажите сейчас правду, и даже если вы что-то и совершили, я буду к вам справедлива. И комиссар тоже. Верно, Уоррен?

— Вы мне всегда нравились, — согласился Азиз; от него сейчас исходило сочувствие, почти теплота — ведь в прошлом году он вместе с Воортом работал над делом Зешки. — Люди совершают ошибки. Всем доводится. Суть в том, причастны ли вы к случившемуся.

— Ошибки? — переспрашивает Воорт, почувствовав в этот момент, как сводит горло и покалывает в подушечках пальцев.

— Сейчас самое время рассказать нам все. Если мы услышим вашу версию, дело пойдет лучше, — говорит Ева, как будто он один из подозреваемых, кем, как понимает потрясенный Воорт, он в общем-то и является.

«Задавайте прямые вопросы. Пусть допрашиваемый извивается, лжет, протестует, бушует».

— Думаю, вы знаете, что нам надо, — доносится голос Динса.

— Неужели вы думаете, что я сотворил такое? — удивленно произносит Воорт.

Динс со скрежетом отталкивает кресло. Заместитель мэра встает — большой человек, энергия не дает ему долго оставаться на одном месте.

— Покажите ему, — обращается он к Еве и бросает взгляд на бумагу, которую прикрывала рука шефа полиции.

Воорт понимает: что бы ни было в этом листке, именно то, что там написано, и является причиной его присутствия здесь.

В комнате жарко, и Воорт начинает потеть, но, к счастью, кажется, пот течет только по спине. Сколько раз он присутствовал при допросах, наблюдал за тем, как на лбу подозреваемого выступают первые капельки пота, поворачивался к Мики и шептал с улыбкой: «Парень, кажется, поплыл».

— Взгляните, — говорит Ева и пододвигает листок так, что слова, написанные черным маркером, прямо наскакивают на Воорта. Почерк рваный и похож на детский. Либо записка написана психическим неуравновешенным человеком, либо некий хитроумный автор послания пытается ввести в заблуждение полицию. Оба сценария уже не раз встречались в полицейской практике.

Читая, Воорт чувствует, что истекает потом. Первая половина записки гласит:

«Что подумают начальники, Воорт, узнав, как ты облажался?»

И вторая половина:

«Это твой провал, Конрад. С годовщиной, именинник. Жди еще три трупа к полуночи».


— Сегодня у вас день рождения? — спрашивает Динс, словно это может подтвердить правдивость текста записки.

— Да.

— О какой ошибке здесь говорится? — тихо интересуется Ева. Это дело может стать самым громким на ее новой работе, и независимо от ее доверия к Воорту ей не хочется опростоволоситься.

— Понятия не имею.

— И даже не догадываетесь? — задает вопрос Азиз. — Годовщина указывает на нечто имевшее место. Годовщина чего?

— Почерк грубый, но слово «начальники» говорит о том, что автор может быть военным, — отвечает Воорт, зная, что Азиз не это имеет в виду.

В молчании все четверо пристально смотрят на записку, словно благодаря объединенной воле может снизойти некое откровение. Воорт не может решить, какая из половин послания самая зловещая: угроза или утверждение, что он виновен.

Не стоит и гадать.

Шепотом Воорт повторяет:

— «Жди еще три трупа к полуночи».

9.21 — электронные часы на подоконнике тихо гудят, ритмично отмечая внезапное возникновение критического времени.

— Ясно, — снова подает голос Ева, — автор записки убежден, что, когда мы узнаем о неких ваших деяниях, это объяснит произошедшее. Думайте же, Воорт. Почему послание адресовано вам?

— Откуда мне знать? Кто бы его ни написал — он псих.

— Мы не говорили, что это он, — произносит Динс.

— Он, она — какая разница? — резко отзывается Воорт, несмотря на то что знает: на месте заместителя мэра он действовал бы так же. В прошлом месяце Динс только и делал, что слушал вранье коррумпированных полицейских.

Воорту кажется, что буквы становятся крупнее и чернее, уплывают со страницы и проплывают у него перед глазами. Бумага гладкая и такая же белая, как, вероятно, сам Воорт. То, что записка не в пакете для улик, говорит Воорту об отсутствии на ней отпечатков пальцев.

Динс, друг мэра, советник и охранник, говорит:

— Ну что ж, исходным моментом угрозы на первый взгляд, кажется, являетесь вы.

— Какой-то преступник мстит мне за арест.

— Но почему Габриэль Вьера и почему сегодня? — спрашивает Динс.

— Давайте, Воорт, — вступает Азиз. — Вы герой, всем нравитесь. Члены вашей семьи были полицейскими задолго до появления департамента полиции. Может быть, в ваших действиях и нет ошибки. Может быть, все совершенно объяснимо. Стрелок считает это промахом, но он может ошибаться. Поведайте нам. Не заставляйте нас выяснять.

— Мы все равно все узнаем, — повторяет Динс. — И замучаем до смерти.

— Понятно.

— Кто-нибудь угрожал вам в последнее время? Телефонные звонки? Письма?

— Нет.

— Любые дела передаются в суд; значит, кто-то хочет вас дискредитировать, — предполагает Ева.

Воорт задумывается.

— Нет.

— Может быть, это Мики сделал промах. Ваш напарник. Вы-то сами ничего не сделали, но выручили его.

— А я верю Воорту, — говорит Азиз Еве и Динсу.

— Проверьте меня на детекторе лжи, — предлагает Воорт.

Азиз и Ева удивлены. Полицейские профсоюзы всегда усиленно боролись за то, чтобы полицейских никогда не проверяли на детекторе лжи. По сути дела, профсоюзы запрещают своим членам идти на подобное. Гражданские? Подключайте к аппарату как можно быстрее. Полицейские? Забудьте об этом. Только не их. Никогда в жизни.

— Вы уверены? — медленно задает вопрос Азиз. В глубине души он склонен к проверке. — Подтвердите, что это была ваша идея?

— Я откажусь от адвоката. Вы напрасно тратите на меня время.

— Мы сами решаем, на что тратить время, — отвечает Динс. — Кроме того, детекторы лжи не всегда точны. Потренировавшись, можно научиться контролировать биение сердца. Что скажете, если мы пошлем к вам домой людей для небольшой проверки?

Воорт мысленно представляет детективов, прибывающих на день рождения. Открытые шкафы, вопросы к Камилле и Джулии, пустые ящики, изучение содержимого письменных столов.

Возникшее болезненное чувство превращается в гнев.

— Если вы еще не сделали этого, то это большой прокол с вашей стороны, — отвечает Воорт.

— Хотите быть занудой? Ладно. Мне нравится иметь дело с занудами.

— Не перекладывайте на меня свои промахи.

Воорт замечает, что Мики уже не видно в офисе с клетушками; это значит, что детективы отвели его куда-то допрашивать. «Если вы с Воортом взяли деньги, — говорят ему, — если карты, наркотики или женщины… если Воорт спал с Габриэль Вьера… если вы оба замараны, выдайте его нам». Убеждение, уговоры, предложение сделки. Дают те же обещания, что Воорт и Мики сами постоянно предлагают подозреваемым.

— Полегче, Томми, — хочет разрядить обстановку Азиз. Он поднимает руки, как рефери во время матча, и извиняющеся смотрит на Воорта, которому внезапно приходит в голову мысль, не разыгрывается ли перед ним игра высшего класса в хорошего и плохого полицейских. Воорт размышляет, а верит ли ему вообще Азиз. — Поймите, — продолжает Азиз, — на нас давят. И мы вынуждены задавать такие вопросы.

Воорт немного успокаивается и, зная Азиза, думает, что еще собирается предпринять новый комиссар.

— Вы дадите пресс-конференцию?

— Мы не можем хранить дело втайне, не можем допустить, чтобы люди потом говорили, что мы сидели на нем, что у нас была информация и мы скрыли ее. Может быть, кто-то поможет, прежде чем ситуация ухудшится. Нам надо дать журналистам эту возможность.

— Позвольте мне сделать заявление, — просит Воорт.

Пауза, а затем Ева, обдумав его слова, кивает:

— Давайте. Своим виноватым видом вы будто говорите: «Не знаю, что я сделал, но мне ясно, что я совершил какую-то страшную ошибку».

— Я попрошу убийцу связаться со мной и гарантирую телефон без прослушки.

— Начну я, а вы следом за мной, — предлагает Азиз. — Начнем минут через десять.

Воорта подташнивает.

— Если ваше предложение не сработает, то по крайней мере все будут знать, что вы не остались в стороне, — замечает Ева.

— Все это может оказаться блефом, — говорит Воорт, больше надеясь, чем веря сказанному. — Черт побери, в этом журнальном очерке упомянута дата моего рождения.

— А ваш дом в самом деле стоит четыре миллиона баксов? — спрашивает Динс тоном, который наводит Воорта на мысль, что заместителю мэра подозрителен любой полицейский, имеющий столько денег, и что ему безразлично, объяснила статья его огромные вложения или нет.

«Неужели возможно, что я каким-то образом стал причиной всего этого? Неужели я где-то допустил промах?» — размышляет Воорт.

— В нашем распоряжении специалист по детектору лжи, — произносит Ева, ее голос звучит мягче. — Отличный специалист. Его обычно вызывает Министерство обороны. Он проверял советских перебежчиков.

— Тогда я буду в хорошей компании.

— Мы не станем говорить, что вы и впрямь что-что сделали. Мы скажем, что такое возможно, упомянем ваш великолепный послужной список. Мы скажем, что, вероятно, записка является ложным следом и что ее автор просто разобижен.

«Мы», — отмечает Воорт. Ее слова звучат так, словно врач-онколог говорит больному: «Мы нуждаемся в операции».

И не важно, что говорят люди в комнате. Истина заключается в том, что на телевидении он собирался сказать о гневе на департамент полиции, который называет его в качестве возможной причины убийства. Воорт знал, что в течение часа город охватит страх, особенно потому, что никто не знал, какое это убийство — намеренное или случайное. Дикторы «Последних известий» ворвутся в регулярное вещание. Посетители баров и супермаркетов, строители в перерыве будут тыкать в строки краткого содержания последних известий на телеэкранах и, уставясь на фото Воорта, спрашивать друг друга: «Что же натворил этот тупой засранец?»

— Я хочу заняться этим делом, — говорит Воорт Еве.

— Вы и занимаетесь, — отвечает она, но все они знают правила полиции: полицейскому, находящемуся под следствием, не позволяют вести дела. — Пресс-конференция будет большим подспорьем, — продолжает Ева. — А вы поможете своими старыми рапортами — как вы знаете, их надо поднять и просмотреть. Может, что-то и найдете. Думайте, вспоминайте.

— Я не это имею в виду, — настаивает Воорт, а Динс с уверенностью отрицательно качает головой, словно говоря, что этому человеку ни за что нельзя давать свободу действий.

Сердце Воорта колотится, в ногах чувствуется слабость. До этой минуты он и подумать не мог, что в департаменте его будут подозревать. Черт возьми, еще школьником он проводил дни на Полис-плаза: бродил по помещениям, играл с собакой комиссара, учил у детективов правильно заполнять рапорты и даже выезжал с отцом на места преступлений. В уик-энды он слушал рассказы своих дядей о том, как Воорты сорвали планы мятежников в ходе Гражданской войны и захватывали гангстеров во времена «сухого закона». Он пошел на свое первое профсоюзное собрание, когда ему было всего семь.

— А что, если автор записки хочет убрать меня из полиции? — выдвигает Воорт в качестве рабочей гипотезу.

— Да, конечно, хочет. Вопрос в том, почему, — соглашается Динс. — Идите домой, переждите. Скажите, где мы сможем найти вас, если что-нибудь произойдет. Но это не должно быть позже, чем пойдут слухи, будто мы покрываем вас.

Воорт неуверенно встал и направился к окну. По крайней мере оно было ближе к месту действия, чем стол, и дальше от заместителя мэра Томаса Лаймонда Динса. Там, за растущей толпой, аноним, что оставил записку, вероятно, уже приближается — этого Воорт и боялся — к месту следующего убийства. Идет по городу. А тем временем на Шестой авеню останавливается фургон, и двое полицейских вытаскивают портативный подиум. Пресс-конференцию для телевидения лучше проводить с подиума. Эта деревянная колода служит щитом для ораторов. Придает официальность смущению и уверенность, когда лжешь.

— Знаете, что будет, если вы отстраните меня? — говорит Воорт заместителю мэра, возвращаясь к нему. — Какой-нибудь детектив откопает что-нибудь приличное, но это покажется ему пустяком, потому что только я увидел бы ниточку, а я узнаю о ней, только когда станет уже слишком поздно. Важный адрес. Бар, в который я заглядывал. Что вы скажете им, — уже почти обвинял Воорт, указывая большим пальцем в сторону окна, — когда произойдет убийство?

— Я сказал — нет.

Воорт наблюдает за криминалистами в большой комнате по соседству. Угрюмые от расстройства лица наводят его на новую мысль.

— Много не нашли, верно? Ни отпечатков пальцев, ни волос.

Динс расцепляет скрещенные на груди руки.

— Никакого взлома, — продолжает Воорт. — Никаких следов борьбы. Похоже, он стоял почти вплотную к ней. Шкафчики-регистраторы заперты — значит, наш убийца ничего не искал. Органайзер на столе в порядке и закрыт. Никаких свидетелей, да? Только, может быть, ее сотрудник, который обнаружил тело.

— Ваша точка зрения?

— Она состоит в том, что я ваша единственная зацепка, — отвечает Воорт. — «Жди еще три трупа к полуночи». Важна каждая минута, если он или она, — улыбаясь Динсу, подчеркивает Воорт, — не убьет разом троих. Может, устроит в доме пожар. Или взорвет машину. Автор записки не говорит, что будет убивать поодиночке. Как вы намерены объяснить этот провал? И заметьте, это уже будет ваша ошибка, не моя.

В комнате раздается новый звук — жужжание сотового. Ева достала из сумки «Нокиа» и щелкнула крышкой.

— Да.

Она слушает, что ей говорят по телефону, а затем произносит:

— Спасибо, Хейзел. — Отключившись, она объявляет остальным: — Это были компьютерщики. У Габриэль Вьера был привод. Всего одно задержание семь лет назад. Приставала к мужчинам у отеля «Плаза». Она сменила имя, но сохранила номер социальной страховки. — Ева смотрит на Воорта с таким видом, словно сказанное должно для него что-то значить. — Обвинение сняли. Звали ее Габриэль Рамос. Вам знакомо это имя, Воорт? Никогда не работали с проститутками?

— Никогда. А что вы сделали сразу после того, как обнаружили труп? Бросились ко мне, потому что я вам нужен. Но вы же понимаете, что нельзя рассказать мне эпизод, а об остальном умолчать.

— Разрешите ему работать по делу, — встревает Азиз.

— Или, может, мне рассказать репортерам, что новое руководство полиции выгоняет с работы любого на основании анонимного обвинения! И не важно, кто обвиняет. Не важно, если даже непонятно, в чем вина. Хотите опорочить полицейского? Тогда напишите анонимку.

Динс качает головой, но уже как-то вяло, явно сдавая позиции. Азиз пожимает плечами и смотрит в сторону начальника полиции в поисках поддержки против Динса. Ева еще раз читает записку.

— Согласна, если пройдете через полиграф. Если, — говорит она Воорту. — Но будет параллельное расследование, и докладывать лично мне.

— Благодарю вас.

— Наденьте браслет, — требует Динс. — Я соглашусь только при этом условии. Если покинете город, сделаете какую-нибудь глупость, исчезнете хоть на десять минут, я доберусь до вас любым способом, все пущу в ход.

«Я пройду проверку, — думает Воорт. — Пройду, потому что даже если и напортачил, то не знаю где. Врать мне незачем».

Ева вздыхает:

— Ставлю себя под удар из-за вас. — Это действительно так, но верит ли она Воорту?

За окном прибавилось телеантенн, пробивавших себе путь к обозрению, и новых фургонов.

— Он хочет, чтобы мы его поймали, — произносит Азиз, когда Воорт подходит к дверям. — Иначе зачем ему оставлять записку? Почему бы не совершить все убийства, а уж потом связаться с нами? Зачем усложнять ситуацию?

— Потому что этому типу нужно внимание, — предполагает Динс.

— Хочет перехитрить нас, — добавляет Ева. — Ему нужен Воорт.


Воорт чувствует в комнате присутствие невидимого противника, чувствует неприкрытую ненависть, исходящую от записки на столе. Знает ли он ее автора?

«Жди еще три трупа к полуночи».

— Хотел бы я, чтобы Господь вразумил меня, что ему надо, — обращается Воорт к остальным.

Глава 4

«Когда идет работа над главным проектом, — совет из книги „Один день деловой поездки менеджера“, — не стоит пренебрежительно относиться к гостиничному номеру. Конечно, ночевать там вы и не собираетесь, но вам нужно место, где вы могли бы обдумать и пересмотреть свои планы в течение дня. Человек измотанный, утомленный и отдохнувший, бодрый — очень отличаются, и это абсолютно гарантированно отражается на поведении».

Теперь Уэнделл Най понимает, что маленький и темный отель «Монтенегро» полон блаженного спокойствия, — идеальное убежище для отдыха между выполнением поставленных задач. Не спросив кредитную карточку, портье принял наличные и, рассматривая его стодолларовую купюру, сказал Уэнделлу:

— Лучше освободить номер до полудня, как вы и обещали. А без распечатки вашей кредитки «Мастер-кард» я не могу включить телефон и открыть замок мини-бара.

— У меня есть чем перекусить, — ответил Уэнделл, приподнимая пакет из коричневой бумаги.

«Я приметил это местечко во время одной из ночных прогулок, когда разведывал обстановку, — наговаривает он на магнитофон, — и выяснял, где цепляют клиентов проститутки, работающие на улицах близ „Хилтона“. В этих гостиницах всегда берут наличными».

Из номера видна кирпичная стена, в четырех футах от окна — вентиляционная шахта. Кровать односпальная, матрац вполне приличный. На полу прожженный сигаретами шерстяной ковер оливкового цвета, в тех же тонах и новехонькая картина. Она в раме, написана маслом, на ней два рыбака в лодке. У одного на крючке дергается морской окунь, а другой тянется к нему сачком.

«Я не могу остановиться и все ем и ем… Мне кажется, что я не ел много лет».

Уже скоро ему уходить. Свежий после душа и выбритый, Уэнделл сидит в майке перед телевизором и жадно поглощает то, что купил в гастрономе на Пятьдесят восьмой улице: шоколадные пончики, шоколадки «Кит-Кат», вишневый датский кекс с ванильной глазурью. Уэнделл поражается своему безумному аппетиту, но пища, казалось, не задерживалась в желудке. Он не чувствовал сытости: похоже, все испарялось, стоило проглотить кусок.

Где же сандвич с яйцом?

И тут сердце забилось сильнее, потому что на телеканале «Нью-Йорк-1» в выпуске новостей Манхэттенского кабельного телевидения показывают, как вместе с шефом детективов из бюро путешествий «Вьера» выходит Конрад Воорт. Один вид этого человека вызывает у Уэнделла прилив адреналина, а количество присутствующих журналистов — можно сбиться со счета — еще больше усиливает волнение.

— Детектив, которому было адресовано послание, хочет сделать заявление, — объявляет Ева Рамирес журналистам, записывающим ее слова.

«Держу пари, что ты, засранец, попросишь меня позвонить по частному телефону. И будешь умолять остановиться», — думает Уэнделл.

Воорт в прямом эфире обращается с просьбой:

— Пожалуйста, скажите мне, чем вы обижены, не вымещайте злобу на невинных людях…

«Получишь ответы, но как мне надо, а не как хочешь ты».

Воорт старается говорить осторожно, профессионально, компетентно, однако радостно слышать напряжение в его голосе.

— Ваш звонок дойдет до меня, где бы я ни был.

«Дай мне время, и мои магнитофонные записи попадут в газеты. А уж они-то точно опубликуют каждое слово. Весь город прочтет о твоих делишках, гнусный мешок дерьма».

Уэнделл нажимал на кнопки пульта, меняя телеканалы: Эн-би-си, Эй-би-си, Фокс. Везде на экране Воорт, и хотя картинки на разных телеканалах несколько отличаются друг от друга, натуралистические подробности одни и те же. Уэнделл ухмыляется — это лучшее, на что он мог надеяться.

— Если я ненароком оскорбил вас или каким-то поступком довел до такого, давайте вместе посмотрим… — умоляет Воорт невидимого оппонента.

Уэнделл выключает звук — приятно видеть, как бессмысленно двигаются губы блондина. Воорт похож на марионетку с дергающейся головой и шлепающим ртом. Уэнделл вынимает из целлофана сандвич с сыром и впивается зубами в теплое маслянистое месиво. С того момента как он вышел из бюро путешествий, тело просто обезумело. Поначалу Уэнделла бил озноб, да такой сильный, что в метро ему не удалось скрыть дрожь. Какая-то женщина из пригорода заметила это, и он выдавил:

— Весна холодная. Каждый год простужаюсь из-за кондиционера.

— Из-за этих кондиционеров всегда слишком жарко или уж очень холодно, — кивнув, согласилась женщина.

Потом озноб прошел, но когда Уэнделл поднялся со станции на Колумбус-серкл, появилось головокружение. Он застыл на верхних ступеньках, изумленно глядя на город, как абориген из Новой Гвинеи, вдруг очутившийся в Нью-Йорке. Шум оглушал. Казалось, небоскребы покачиваются, а из него самого вышел весь воздух. Гудки такси грохотали как отбойные молотки, а звук отбойных молотков походил на рев двигателей взлетающей ракеты.

Но Уэнделл взял себя в руки и после нескольких минут кошмара заставил жуткий звук снизиться до приемлемого уровня. Он ждал, что организм как-то среагирует, и поэтому не удивился.

В «Заключительном курсе дилера» говорилось:

«В один прекрасный день вы можете обнаружить, что тело ведет себя странно. Нервозность может проявиться в виде истощения, забывчивости или склонности раздражаться по мелочам. Но помните о ждущей вас награде! Глубоко подышите, совершите тихую прогулку или послушайте минут пять умиротворяющую музыку. После заключения сделки все перечисленные нелепые симптомы исчезнут, словно их не и было!»


Да, это правда.

Уэнделл смотрит, как начинается встреча репортеров с полицией, и снова включает звук. Симпатичная блондинка с Пятого канала задает вопрос шефу Рамирес:

— Находится ли под следствием детектив Воорт?

Здорово!

— Когда его проверят на полиграфе?

И все такое прочее.

Уэнделл выключает телевизор, потому что уже пора уходить. Включает магнитофон. Время продолжить официальный отчет — изложить подлинные события, причем изложить так, чтобы потом репортеры могли внимательно изучить все подробности, напечатать карты-схемы, сфотографировать этот самый номер и узнать то, что может произойти впоследствии с мистером Филиппом Халлом… Время бежит… очень быстро.

«Я уйду из отеля, чтобы второй раз переодеться, — думает Уэнделл, тщательно убирая номер; жалея горничную, он бросает в мусорную корзину обертки, салфетки и использованный стаканчик для кофе. — Я предусмотрел дополнительное время на случай… з-з-з… задержки. О-о-о черт!»

Он чувствует бунт в желудке.

Ему дурно от тошноты, он бросается в ванную, где его рвет. В голове огонь, в глазах темно. Желудок исторгает все съеденное, и Уэнделл стоит пошатываясь; в голове мелькает мысль: «Я зря трачу время». Все внутри судорожно сжимается. Уэнделл понимает — тело подводит его.

Проклятие!

Тут ничего не поделать. Сидя в мучениях на унитазе, Уэнделл теряет драгоценные минуты, по лицу и шее струится пот, и наконец, спустя почти двадцать минут, он снова в состоянии контролировать свой организм.

«Сегодня надо будет повнимательнее выбирать, чем питаться».

Уэнделл встает под душ, чтобы смыть пот. Вытирается и жует «альтоид», который по идее должен удалить мерзкий запах изо рта.

«Расчеши парик. Не уходи из номера, пока не почувствуешь себя совершенно нормально. Пока приходишь в себя, включи телевизор минут на пять — вдруг, когда тебе было плохо, произошло нечто важное».

Воорта на экране уже нет. Вероятно, помчался проверяться на детекторе лжи, а симпатичная блондинка с Пятого канала говорит:

— Это будет одна из самых больших в истории города полицейских охот на человека. До сих пор у полицейских нет ответа ни на один вопрос. Но они знают — где-то в Нью-Йорке, ближе к полуночи, оскорбленный Воортом убийца может поразить еще три жертвы.

«Оскорбленный Воортом убийца»!

Поднимая дипломат, Уэнделлговорит в магнитофон: «Поэт Китс сказал: „Нет страшнее ада, чем дело великое, но не удавшееся“. Позже я поинтересуюсь, что думает Воорт по этому поводу, а сейчас наступает время для превращения номер два».

Горничная не видит, как уходит Уэнделл, и тот проскальзывает через вестибюль, когда портье отворачивается. После полумрака отеля «Монтенегро» день так ослепителен, что, дойдя до Пятьдесят шестой улицы, Уэнделл надевает солнечные очки — все складывается удачно, потому что сейчас многие их носят. Яркое темно-синее небо. Повернув на запад, в направлении немноголюдного района в стороне от центра, Уэнделл снова втягивается в режим своего сотового и старается говорить тихо.

«Я рассчитывал, что куплю всю бутафорию в Бруклине, но не хочу мелькать среди покупателей с хозяйственными сумками. Эти люди очень наблюдательны».

Сейчас он чувствует себя в безопасности — незаметен, как обыкновенный пешеход. Если в теленовостях убийца Габриэль, казалось, заставил ужаснуться город, то на улицах складывается впечатление, что ничего такого отродясь не было. Огромный город поглотил очередную трагедию. Город регулярно кормится рассказами о странных или трагичных событиях, а здешние прохожие больше думают о своем и, вероятно, никогда не слышали о Габриэль Вьера.

Наконец Уэнделл доходит до Восьмой авеню и магазина театральной бутафории, где покупает курчавый черный парик с полагающимися к нему бородой и усами, мушку для лица и солнцезащитные очки в проволочной оправе, которые напоминают те, что носил Джон Леннон.

Затем он направляется на восток, в новый магазин «Армии спасения» на Пятьдесят пятой улице, где покупает поношенные джинсы, кроссовки, потертую рабочую куртку из грубой ткани, рюкзак с наклейкой «Джеральдино Ферарро за вице-президента» и пористую шоколадку в форме черепашки. Вряд ли пожилая женщина за кассой припомнит покупки, выложенные им на прилавок. Она водит электронным сканером по ярлычкам с ценами, почти не поднимая на Уэнделла глаз. Ей гораздо интереснее вернуться к книжке карманного формата «Краткая история времени».

«Даже если она и вспомнит меня позднее, то опишет маскировку».

На Пятьдесят седьмой улице Уэнделл переодевается в туалетной комнате «Макдоналдса» и выжидает, пока не уйдут те двое, что стояли у писсуаров, когда он входил. Уэнделл перекладывает вещи из дипломата в рюкзак.

На выходе он сует прежнюю маскировку в пакет «Армии спасения» и отдает его бездомному, который катит тележку для покупок вниз по Шестой авеню.

— Спасибо, мужик! Ты угадал мой размер!

Дипломат со стертыми отпечатками пальцев летит в мусоровоз, что стоит у стройки в квартале от Центрального парка.

— Эй ты! Туда нельзя бросать такое!

Уэнделл вздрагивает и видит мастера в защитном шлеме — тот сердито грозит ему с третьего этажа. В Нью-Йорке даже пространство мусоровоза имеет цену. Но строитель слишком высоко и никак не сможет помешать Уэнделлу Наю.

«Теперь и впрямь надо сосредоточиться, потому что Филипп Халл — это особая проблема, потому что надо постараться не нарушить тишину в парке, это очень важно. Если вокруг будут люди, придется сделать вторую попытку, когда он в пять часов пойдет с работы. Но лучше будет, если все произойдет сейчас. Не хочется оставлять на вечер много дел».

Волнение нарастает, пока он неторопливо идет к Центральному парку со стороны Пятьдесят пятой улицы за полчаса до того, как у Филиппа Халла обычно начинается перерыв на ленч.

Утро становится все прелестнее. В небе плывут пушистые облачка, деревья в цвету, и Уэнделл вдыхает сладковатый запах удобрения, аромат распускающихся почек и весенних цветов; время от времени ветерок приносит запах навоза из находящегося неподалеку зоопарка.

Уэнделл неторопливо бредет по извилистым дорожкам, мимо площадок для софтбола и каруселей. С аккуратной бородкой и в куртке его можно принять за туриста или человека богемы — быть может, актера, у которого сегодня выходной, за художника или писателя, вышедшего на прогулку.

И опять ни малейшего свидетельства «страха, охватившего город». Наоборот, на детской площадке полно малышей, которые учатся ходить. Скамьи в парке заняты туристами, влюбленными и пенсионерами с газетами «Нью-Йорк таймс» или «Нью-Йорк пост».

«Филипп, не нарушь сегодня своего обычного распорядка. Пожалуйста».

Из радиоприемника доносятся новости, и Уэнделл улавливает несколько слов о небывалой мобилизации полицейских, но здесь все это кажется таким далеким.

Его обгоняют любители бега трусцой, вокруг много загорающих, здесь же примостился уличный шулер. По аллее, то наклоняясь, то выпрямляясь, петляет трио роллеров. Расставив на своем пути розовые пластиковые стаканчики, они обгоняют друг друга и выполняют крутые виражи, как в слаломе, рисуясь перед собравшейся публикой.

Погрузившись в размышления о предстоящем, Уэнделл внезапно чувствует напряжение. Он сворачивает с главной аллеи, забирается на холм, покрытый травкой и галькой, пробирается сквозь кусты и обнаруживает, что, к счастью для него, на вершине холма никого нет. Уэнделл стоит на квадратной лужайке, окруженной дубами, где перед ним открывается голубой простор.

Он садится, прислонившись к дубу, и наслаждается приятным теплом прогревшейся земли. Расстегнув рюкзак, вынимает бинокль и книгу о птицах и лениво смотрит в небо, будто у него нет никаких забот. Уэнделл ждет.

В расчетное время он слышит легкий шелест в кустах — они качаются. Кто-то идет.

Неужели Филипп?

Кто-то появляется в поле зрения. Нет, это кто-то другой. И тогда Уэнделл в ярости думает: «Какого черта ты здесь?»


— Совершали преступление?

— Я же говорил вам — нет.

— Превышали скорость?

— Все превышают хоть раз в жизни.

— Скрывали доходы от налоговой службы?

Воорт вздыхает, глядя на специалиста.

— Я сказал, что не ограничиваю вас в вопросах, но, полагаю, налоговое управление вряд ли одобрило бы этот вопрос.

— Я тестирую ваши ответы, детектив.

— Полчаса только на тест? Послушайте, мы зря тратим время, и зачем надо было возвращаться в штаб-квартиру полиции?

Специалист оборачивается и смотрит на зеркало, словно жалуясь кому-то, кто все это наблюдает из-за зеркала. Первоклассный эксперт по полиграфам из колледжа Джона Джея — так охарактеризовала Ева этого парня, — маленький гибкий человек с голосом заядлого курильщика, осанкой военного, красивым раздвоенным подбородком и произношением, которое наводит Воорта на мысль о Бостоне и Род-Айленде.

— Брали взятки, детектив?

— Три раза уже отвечал! И понятия не имею, берут ли другие детективы.

Голос эксперта остается таким же безличным, как черная стрелка, за которой он следит и которую Воорт не видит. Воорту хочется заорать.

— Вы гей?

— Нет.

— Спали с чужой женой?

— О Господи!

Однако вопрос закономерный, если учесть, что ревнивый муж непременно затаил бы злобу. По сути дела, именно этот вопрос задали бы они с Мики, вынужден признать Воорт, скрипя зубами и чувствуя себя раздетым и разгневанным.

— Да.

У Воорта возникает мысленный образ Джилл Таун, с которой он немного развлекся, когда вел дело Зешки. Великолепный врач — специалист по тропическим болезням — находилась под защитой полиции, когда они сблизились. Он вспоминает, что сначала не знал, что она замужем.

«Кажется, сейчас Джилл в Африке вместе с мужем. Или они вернулись? Ни разу не видел ее мужа. Я поверил ей на слово, что у них свободные отношения. Ну и болван же я».

Откашлявшись, специалист произносит:

— Пожалуйста, изложите обстоятельства, при которых возникла эта связь.

Воорт колеблется, а тем временем открывается дверь и в комнату для допросов на девятом этаже широким шагом входит Ева. Она кажется раздраженной и отрывисто говорит:

— Можете прекратить в любое время и отправиться домой. Можете позвонить адвокату. Решайте сейчас. У меня нет времени слушать ваш вздор. Вы просили, чтобы вас испытали. И знали, что мы будем проверять все.

— Прошу прощения. — Воорт знает: получаса хватит, чтобы другие детективы раскопали, что Джилл и ее мужа действительно нет в городе.

«А еще танцовщик Кении, у которого я увел Камиллу… А родственники любого из тех, кого я упрятал в тюрьму… А что, если я засадил туда невинного человека?»

Можно свихнуться, если думать об этом.

Воорт рассказывает, как он нарушил устав и спал с подозреваемой. Это сделает ему карьеру на славу.

— Чуть громче, пожалуйста, — говорит специалист.

Воорт говорит громче.

— Имели когда-нибудь деловые связи с членами преступных группировок или принимали подарки от людей, принадлежащих к таким группировкам?

— Нет.

При проверке на полиграфе следует соблюдать спокойствие. «Но у невиновных сердце тоже учащенно бьется», — думает Воорт. Теперь он понимает, почему профсоюз против того, чтобы полицейских проверяли таким образом. Он вспоминает телевикторину Эй-би-си «Кресло» — участники пристегнуты к вращающемуся креслу, вокруг ревет пламя, а ведущий кричит: «Ответ!» И если пульс у испытуемого учащается, то он теряет возможность выиграть деньги, отвечая на вопросы, далеко не столь грозные, как те, что задают сейчас Воорту.

— Улики подтасовывали?

— Никогда. Если и бил подозреваемого, то всегда докладывал об этом. Никогда не имел умысла обмануть департамент. Хотите, повторю еще несколько раз?

Специалист откидывается назад, приглаживает волосы и отстегивает кожаный ремешок с запястья Воорта.

— Вы первоклассно прошли тест, Воорт. Я знал вашего отца, и у меня душа не лежала проверять вас. Примите мои поздравления. — Он тычет большими пальцами в сторону зеркала: — Если бы всякий, кто спал с замужней, сидел в тюрьме, то женщинам было бы некого кормить, ха-ха-ха!

В коридоре Воорта холодно поздравляет Ева, несмотря на то что, кажется, еще не убеждена в его невиновности, или, может быть, просто дел по горло, или злится по поводу Джилл Таун.

— Из ваших ответов мы не узнали ничего нового, — говорит она. — Мики у вас в офисе. Помните — докладывать регулярно. И еще помните — эта штучка сообщит нам, где вы находитесь. — Она постукивает по ремешку электронных часов новой марки.

«Думаете, это можно забыть?»

Воорт поднимается на лифте на этаж, где расположен отдел сексуальных преступлений и его личный офис — совершенно особенный в их подразделении, его он делит с Мики. Напарник едва поднимает глаза от двух внушительных кип бумаг на столе: одна — компьютерные распечатки, понимает Воорт, другая — фотокопии.

— Долго они тебя там мариновали, — говорит Мики. — Пытали насчет печенья «Туинкиз», которое ты украл в шесть лет?

— Они гораздо больше интересовались теми четырьмя миллионами, которые ты получил от братьев Мендоса. Но я объяснил, что они пошли на дворовые работы. На уборку территории.

— Рапорты задержаний, — говорит Мики, кивая на компьютерные распечатки. — А это твои старые журналы дежурств десятилетней давности, начиная со дня рождения. — Мики похлопывает подругой кипе. — Мы получили зеленый свет у девушек из компьютерной группы. Просто поразительно, насколько быстро можно получить необходимое, если перед тобой не свалена грудой пара тысяч вызовов. Через полчаса после твоего ухода все это было уже у меня.

Воорт многозначительно кивает, выслушав рассуждения Мики.

— Другие парни сосредоточились на Габриэль Вьера, и поэтому ты решил, что мы должны заняться мной, да?

— Вспомни, что ты полицейский, — говорит Мики. — Нам нужен план действий на один день, верно? И я думаю насчет «годовщины», так? Засранец пишет «годовщина» и «день рождения», и вполне возможно, что для него это разные вещи. Полагаю, сегодня, возможно, годовщина чего-то такого, что его разозлило.

— Значит, мы проверим старые журналы дежурств — может, что и удастся вспомнить.

Мики хлопает по пачке фотокопий.

— Возможно, он сидел в тюрьме.

— И только что вышел оттуда.

— Или его раскрыли, а теперь что-то его зацепило. Эй, Воорт, помнишь девяносто девятый, когда мы разгромили «Южный Мидтаун» в софтбол? Тот третий бейсмен вышел из себя, когда ты перехватил его пас в девятом иннинге.

— Сержант Либерман. Сигнал всем постам.

Шутками они обмениваются скорее по инерции, не оттого, что им весело. Воорт плюхается в кресло и с угрюмым видом берет журналы дежурств.

10.38.

Снаружи, прямо под их офисом, туристские лодки и буксиры разъезжают по Ист-Ривер. Машины мчатся по аппарелям Бруклинского моста. Кабинет обставлен дорого — над этим поработал архитектор по внутреннему дизайну, которого раздобыл Мики. Дорогие итальянские кожаные кресла. Раскладная кушетка выставляет напоказ юго-западные геометрические мотивы. Стены отделаны шлифованной терракотой. Ковровое покрытие такое толстое, что темно-серый ворс сохраняет отпечатки обуви.

— Мы работаем в дерьме, но это совсем не означает, что мы должны в нем жить, — любит говорить обожающий роскошь Мики.

В кабинете имеется серебряная кофеварка — она стоит возле мини-холодильника, который забит соками, сыром и пивом «Хейнекен». Кабинет пахнет свежесваренным кофе «Голубая гора». Настенный телевизор включен. По каналу «Нью-Йорк-1» показывают жилой дом в Мюррей-Хилл с титром «Полиция обыскивает дом Габриэль Вьера».

— Кстати, обе твои подружки оставили весточки, — говорит Мики. — Вдова говорит, если тебе что надо — сладкий пирог например, — только дай знать.

— Мне надо, чтобы ты заткнулся.

— А вот валькирия рвется в бой, — любовно говорит Мики. — Эти продюсеры любят продюсировать! Она собрала всех свободных от дежурств Воортов — на случай если они тебе понадобятся. Позвони домой в любое время, и армия выступит. Там больше не гости. Настоящая казарма.

Чувствуя прилив приятного тепла, Воорт говорит:

— Дела вроде становятся хуже, да?

— А может быть, и нет. Вспомни слова Наполеона: «Уверен, что маршал талантлив, но счастлив ли?» Я займусь рапортами задержаний. Черт побери, последние несколько лет мы писали их вместе. Может, и я что-то вспомню. А ты проверь журналы. Там только десятидневной давности. Если случилось что-то крупное, оно там есть. Но по-моему, все это окажется туфтой.

Воорт открывает мини-холодильник, вынимает яблочный сидр с фермы Воорта на Гудзон-Вэлли и наливает стакан.

Рухнув в кресло, он пытается сосредоточиться на журналах, но шансы быстро обнаружить хоть что-то кажутся ему столь минимальными, что приходится принуждать себя быть пристально внимательным. Он сидел с Мики в офисе сотни раз, просматривая распечатки, диаграммы мест преступления, меловые контуры очертания трупа, графики, расшифровки, видеопленки. Но никогда не изучал самого себя.

— Компьютерщицы проглядывают «Машины»? — спрашивает Воорт, работая над журналами.

— «Машины», «Криминал», «Нитро», «Волк», «Негодяи», — говорит Мики, перечисляя местные и федеральные базы данных, доступные на Полис-плаза, 1. Компьютерная система по кражам — «Машины», — вероятно, самая лучшая, поскольку содержит информацию о каждом убийстве, грабеже и секспреступлении в городе более чем за двадцать последних лет. При нажатии клавиши система через перекрестную ссылку найдет крошечные биты информации и отберет преступления и преступников. Введите кличку, вид оружия, время дня, даже частичное описание — и «Машины» переберут сотни тысяч раскрытых и нераскрытых преступлений и найдет необходимое. — В бюро путешествий собрали море отпечатков. Может быть, эль-оскорбленный и оставил несколько штук, — говорит Мики, не отрываясь от работы.

— Это не только обида. Кажется, он уверен, что меня в любом случае вышибут из департамента.

— Что же ты такое натворил, Везунчик? — ухмыляется Мики. — Ты не облажался? Ведь ты не мог не вспомнить, если сделал что-то не так? Или я бы вспомнил.

— Да.

— Он просто имеет тебя.

Меняя тему, Воорт говорит:

— Думаю, сегодня вечером нам не видать матча «Метсов».

Родственники взяли места на трибуне на уровне поля на стадион Ши. Традиционно в день рождения Воорта там происходит игра и Воорт обязательно ходит. Мики с женой приглашены на матч вместе с Воортом и Камиллой.

Мики хлопает ладонью по столу.

— Он нацелен на тебя. Действуй, Везунчик! Габриэль была арестована за проституцию, черт бы ее побрал, а проституция означает, что она продавала себя психам. Ты был на виду у публики даже до появления того очерка в журнале, а общественные фигуры притягивают психанутых. Воображаемая связь. Вот какая обида выходит. «Воорт посылает мне радиосигналы в зубные пломбы». «Воорт с помощью черной магии сморщил мне член». «Воорт прилетел с Марса мучить меня». «Воорт — Сатана, переодетый полицейским».

— У меня и мысли не было, что кто-то найдется.

Воорт снова берется за старые журналы вызовов, заполненные им самим. Записи уносят его на десять лет назад, когда он был простым полицейским. У него нет воспоминаний о дне, о событиях которого прочитывает, но запись воссоздает обстановку, время, и он мысленно видит на краю страницы следы дождя. И он вызывает в памяти сильный майский ливень, вдыхает запах Флэтбуш-авеню в Бруклине: смесь хумуса, китайской еды, выхлопных газов, гудрона; все это слегка отдает доносившейся из подземки вонью дизельного топлива и грязи.

В его памяти дождь бьет в ветровое стекло патрульной машины, в которой Воорт едет вместе с напарником постарше, Джемом Аттанасио — первым его напарником, умершим четыре года назад от рака. Воорт видит как они вместе с пухлым коротышкой Аттанасио поворачивают в более богатую часть предместья, Парк-слоуп, с особняками и ухоженными многоквартирными домами. Затем они катят в район повышенного криминала, примыкающий к северной стороне Проспект-парк близ Гранд-Арми-плаза.

«Нарушение покоя жильцов», — читает Воорт написанное им самим. Очевидно, никакого задержания не было — у него нет воспоминания об этом инциденте. Он помнит улицу, поскольку регулярно ее патрулировал. Гарфилд-стрит, в двух кварталах от парка. Приятная улочка.

Но что касается людей или сути дела, он видит лишь коллаж из сердитых лиц тех лет. Белые, черные, китайцы, ливанцы. Мужчины и женщины кричат друг на друга из-за чеков, секса, ревности, болезни — шумят в два часа ночи, а тем временем их соседи стонут и нащупывают телефонные трубки.

Он перелистывает страницу. «Вырвана сумка на Монтгомери-плейс».

В его памяти встает необычайно милая улица с деревьями, где живет его бывшая подруга Шари, но опять в памяти никаких следов этого инцидента с вырванной сумкой. К тому времени как на место происшествия прибывает полицейская машина, обычно оказывается, что преступник давно уже убежал в парк через Уэст-Проспект-парк.

«Шумная вечеринка на Шестой авеню близ Восьмой улицы».

«Вандализм в синагоге „Бет Израиль“». Наконец Воорт кое-что вспоминает. Черные свастики, высохшая и еще сочащаяся краска на желтой кирпичной стене. Погнутый засов, который вандалы пытались сломать, когда их спугнула сирена. Худой сутулый рабби в белой ермолке говорит что-то о Германии. Или это другой рабби и в другой раз говорил о Германии? Может, рабби родился в Германии? Или осквернение напомнило Воорту о гитлеровской Германии?

Как давно это было!

«Кража со взломом в обувном магазине Харви. Похищено три коробки кроссовок фирмы „Рибок“ — мужские, белые, девятый размер».

Никаких задержаний.

Воорт заканчивает просмотр первых трех страниц рапорта, написанного в свой день рождения десять лет назад. Тогда он закончил дежурство в Окружном доме на Семьдесят восьмой улице в шесть часов вечера и, вероятно, поехал на стадион Ши. Встретился с кузенами у ворот «В» под громкоговорителями. Пил пиво и орал на питчеров из ложи…

Бесполезно — ему не вспомнить.

Он обращается к журналам девятилетней давности. Спустя десять минут он уже начинает просматривать восьмой год.

— Стоп! — говорит Мики, поднимая голову; лицо покраснело от прилива крови. — Как имя того памятного идиота? Уильям Нимс.

Воорт привстает, чувствуя легкую дрожь в затылке.

— Водопроводчик.

— Верно. Городской водопроводчик. Здоровяк. Мы дали ему прикурить, когда он стал сопротивляться. Сломали челюсть. Он еще обложил нас, когда его утаскивали, помнишь?

— Да, помню. Он насиловал шлюх в местах, где проверял трубы.

Мики приподнимается, он еще более взволнован.

— Он заявил, что не делал этого. Сказал, что насиловал кто-то похожий на него.

— И еще сказал, что я запал на его жену, — говорит Воорт, — и погубил их брак.

Они застывают, и разговор обрывается — из-за звонка по особой линии сотового Воорта. С колотящимся сердцем он щелкает крышкой телефона.

— Детектив Воорт, — говорит он, сохраняя спокойствие в голосе и гадая, кого он сейчас услышит.

— Привет. На связи Луи. Проверяем линию.

— Работает. — Воорт отключается, во рту сухо, и говорит Мики, набирающему номер компьютерной группы: — Нимс сказал, что я погубил его жизнь.

— Сдается мне, что это обида.

Спустя десять минут снова звонит Хейзел из группы компьютерных операторов и говорит Воорту с немецким акцентом:

— Вилли Нимс был освобожден под честное слово полгода назад. Система освобождения под честное слово вернула его в Бруклин, и сейчас он работает в компании по уборке «Чистое жилище». — Она дает адрес офиса. — И еще, Воорт…

— Что?

— Я знаю, что ты все делал правильно. Мне проверять не надо — я знаю.

— Хейзел, ты будешь говорить все, что угодно, лишь бы получить привилегированное место в холодильнике.

— А может, ради того, чтобы получить побольше пива «Луизиана вуду».

Отключившись, Воорт хмурится:

— Но мы не арестовывали его в мой день рождения; так о какой годовщине идет речь в записке?

— Черт побери, о годовщине со дня твоих свидетельских показаний в суде. Со дня осуждения Нимса. Со дня, когда его изнасиловали в душевой «Синг-Синга». Кто знает, что случилось с ним в тюрьме? А потом он читает о тебе в журнале, верно? Он в тюрьме, гниет и парится, а ты улыбаешься во весь рот как на картинке. Сдается мне, это так, Воорт.

— А Габриэль Вьера? Ее-то за что?

— Он имел дело со шлюхами. Может, затаил на нее зло. Суть в том, есть ли у тебя мысль получше.

— У меня? Ни единой мысли.

Мики морщит лицо, и Воорт понимает, что сейчас пойдет имитация. Хрипло, как Нимс, Мики кричит:

— Я достану тебя, Воорт!

— Адвокат Нимса сказал, что тот действительно ничего не помнит, — восстанавливает ход событий Воорт. — Мы были одни в коридоре суда после оглашения приговора, когда уже ничего нельзя было изменить. И адвокат заявил, что Нимс и впрямь не совершал преступления.

— Присяжные за двадцать минут решили иначе. Так мы продолжаем читать или навестим Слизняка Вилли?

Обычно Воорт легко принимает решения, но на этот раз медлит. Времени в обрез, и потому важность любого решения, кажется, возрастает.

— Можем позвонить… — начинает он фразу, но затем качает головой. «Если это Нимс, не звони. Появись неожиданно. Проследи за его лицом, когда будешь вести разговор».

Но он знает, что поездка в Бруклин и обратно займет больше часа.

— Продолжаем читать, — говорит Воорт, — и записывать самое перспективное. А после просмотра всего объема проверим.

— Ты начальник… — произносит Мики с разочарованным видом.

Воорт встает.

— И все же давай съездим. Я составлю список по пути оттуда.

— Ладно. Если обернемся быстро, то вечером успеем на матч «Метсов» и «Редов», только вот… гм-м-м… я приведу Сил. А ты уверен, что хочешь привести Камиллу, приятель? Вдова, одинокая, хрупкая. И любит «Метсов».

«Ничего из этого не выйдет. Это было бы слишком удачно», — думает Воорт.

Часы на мини-холодильнике показывают 11.10.

Глава 5

Пешеходы идут по мосту быстрее автомобилей.

— Черт, откуда столько транспорта? — говорит Мики, уставясь на то, что кажется неподвижной стальной массой, извергающей выхлопные газы. — Мы глядим из окна офиса — мост чист! Садимся в машину, и вдруг здесь уже полгорода!

— Похоже, что больше, — угрюмо произносит Воорт, пытаясь сосредоточиться на своих старых записях.

Мики включает сирену, хотя у машин впереди нет места посторониться. Потормошишь, и, может быть, реальность изменится. Но сирена лишь заставляет людей в соседних автомобилях заткнуть уши. Воорт представляет, как водители включают радио, стараясь заглушить один звук другим, превращая машины в коконы шума.

— Как подходит это место для вложений, — говорит Мики. — Сеть закусочных быстрого питания прямо здесь, в Нью-Йорке. Построим их вдоль Лонг-Айленд-экспрессвей, Белт-парквей. Пока автомобили ползут как черепахи, люди забегают и заказывают еду. Мы назовем эти заведения «Бургеры на ходу».

— Это подкосит деньжата, которые ты поимел на прошлой неделе.

Воорт возвращается к своему журналу, но это было так давно, и его удивляет, как мало записей о происшествиях, случившихся в его дни рождения. Он отвечал на вызовы, связанные с нарушением покоя жильцов, говорится в журнале, но никого не задержал. Вызовы по кражам и звонки о грабежах — после того как преступления совершились. Воорт — тогда простой полицейский — записывал информацию у пострадавших, потом передавал рассказанное детективам для расследования.

Сообщено о краже собаки, читает он.

«Шевроле-каприс» двигается рывками, выигрывает шесть дюймов и останавливается. Вид моста возвращает Воорта лет на тридцать назад. Он вспоминает себя пятилетнего, сидящего в родительском «ле сабре», возможно, на этом самом месте. Тогда он боязливо смотрел на решетчатый строй тянущихся из двадцатого века проводов, которые поднимаются вверх по обеим сторонам дороги, и ему казалось, что они заполняют все небо. Мальчик Воорт боится монстров, он чувствует, что «бьюик» словно катится по огромной фантастической паутине, похожей на ту, которую он видел в комиксах. Чувствует, что паук со склизким брюхом ждет его на другом конце паутины, сверкая глазами, и следит за человечками в машинах, что едут внизу.

Кричащий в сотовый Мики возвращает Воорта в сегодняшний день.

— Что ты нашла? Умница! — А затем говорит Воорту: — Просто удивительно, Везунчик, как эффективна система, когда тридцать тысяч человек ищут одного и того же преступника. Нимс сейчас работает на Истерн-парквей. Хейзел раздобыла адрес, поэтому мчимся из офиса прямо туда.

Чувствуя на себе чей-то взгляд, Воорт смотрит налево и видит, что две пары в соседнем «ниссане» с четырьмя дверцами взволнованно уставились на него, бормочут и показывают пальцами.

Все четверо отводят взгляд, когда он оборачивается.

— Вперед, дай им автограф, — ухмыляясь, говорит Мики. — Знаешь, чего я терпеть не могу? Когда парень становится знаменитым и мигом забывает простых людей.

— Я понял, в чем моя ошибка, Мики! Понял прямо сейчас!

— И в чем?

— В том, что работаю в связке с тобой.

И вот транспорт начинает двигаться как обычно, без всякого намека на причину, которая затрудняла движения. Воорт и Мики выползают с моста на широкие оживленные авеню вокруг бруклинского Боро-Холла, левый поворот на Атлантику, правый на Флэтбуш, и направляются прямо к Гранд-Арми-плаза, мчась мимо улиц, которые обычно патрулировал Воорт.

Но замедленное уличное движение сводит на нет появившийся оптимизм. Слишком большая удача пробиться с первого раза.

Они проезжают мимо башни с часами на Уильямсбургском сберегательном банке и покупателей, направлявшихся в «Фултон мэлл». Вид за окном машины дает пищу для воспоминаний. Вот бакалейный магазин «Доминико», откуда Воорт как-то отвечал на звонок о краже со взломом — но не в день рождения. Вот вагон-ресторан «Носсос», где его напарник в три часа дня обычно жадно уплетал вишневый пирог. Вот бензоколонка «Коновер мобил», где они однажды остановились заправиться и помешали грабителям. Но тоже не в день рождения. Вот многоквартирный дом, где обычно после работы Воорт нажимал кнопку домофона и нетерпеливо ждал, пока отзовется его подружка кореянка, оперная певица.

Звонит сотовый Воорта, снова особая линия, но оказывается, что детектив Сантини, который занят главным расследованием, хочет знать, не слыхал ли Воорт о некой Беа Зимен.

— Кто это?

— Соседка Габриэль. Она работает в газетном киоске в аэропорту Ла-Гуардиа.

— Нет, не слыхал. А что такое?

— Просто проверяем. Кстати, шеф Рамирес хочет знать, как идут дела в Бруклине.

Воорт понимает, что единственная причина этого звонка — напомнить, что он на поводке; как будто такое забудешь. И смотрит на браслет с вольфрамовым замочком. Ошибиться в назначении этого невинного украшения невозможно.

— Бруклин, — говорит Воорт, — место рождения каждого десятого американца. — И давит кнопку «отбой».

— Верни этим засранцам то, что они дают тебе, — говорит Мики, когда они проезжают усаженную деревьями границу Бруклинского ботанического сада. Они добрались до Истерн-парквей.

— Это здание.

Мики вырубает мигалку, и они въезжают на пустую стоянку. Воорт вспоминает, как работал здесь каждый год в День Карибов во время парада, помнит карибские оркестры из ударных, спускающиеся по широкой улице, танцовщиц в нарядах из перьев, лотки, где продавали ощипанных цыплят и ямайское пиво, пряного тунца и кокосовое мороженое.

Мимо проезжает патрульная машина, и находящиеся в ней люди в форме приветливо кивают. Соратники. Если бы не чувство Воорта, что их послали следить за ним. Он отгоняет этот бред, когда машина исчезает из виду.

«Сосредоточься на окружающем». Ботанический сад с одной стороны, а на другой стороне улицы жилые дома. Длиннющий ряд унылых, блеклых кирпичных зданий — столь же уникальных и индивидуальных, как советские «хрущобы».

Воорт был в этом квартале ребенком, когда в одно из воскресений семья отправилась посмотреть соседние места, представлявшие исторический интерес для нее. Пляж Куинса, где контрабандисты Воорта выгрузили мушкеты для Континентальной армии. Церковь в Трайбеке, где Воорт сунул серебряные монеты в карман британского сержанта в обмен на сведения о движении вражеского войска в сторону Бронкса.

Воорт видит себя в этом квартале на закате воскресного дня — он держит отца за руку и представляет в картинах все, что рассказывает Билл Воорт:

— Революция началась в Истерн-парквей и почти там же закончилась. Это самая большая возвышенность в городе. Вашингтон собрал свою армию в Бруклине, а британцы пошли в атаку через лес. Колонисты бежали.

— И Воорты тоже бежали?

— Как разведчики, мы не были впереди, ха-ха-ха! Повинуясь приказу.


Воорты всегда говорили «мы», когда речь шла об истории. «Мы разбили испанцев в 1898-м». «Мы помогли разгромить коррупционеров из Тамани-Холла».

— Британцы были мастерами военного дела, а мы новичками. Они гнали нас до гавани, а потом что-то расслабились. Когда солнце село, они решили подождать до утра и покончить с американцами. Но той же ночью армия Вашингтона спаслась, переплыв на Манхэттен. Догадываешься, кто нашел лодки?

— Воорты, — произнес мальчик, чувствуя, как всегда, гордость за предков.

— И какой из этого следует урок?

— Никогда не сдавайся, даже если проигрываешь?

— Так будет много-много раз, когда ты станешь взрослым. Но чувство проигрыша и сам проигрыш — это совершенно разные вещи.

— Тогда как узнать, что ты проиграл?

— Может, никогда и не узнаешь, — улыбнулся отец.

Теперь нет леса и нет никакой мемориальной доски в знак того, что здесь проходила армия Вашингтона. Воорт с Мики пересекают городской ландшафт, заполненный грузовиками, из которых льется машинное масло, грохочущими автомобилями и припозднившимися пешеходами, в основном пожилыми женщинами, которые тащат тележки в сторону магазинов или обратно.

Молодой привратник-испанец в вестибюле — «Маурисио», — написано на плашке — смотрит на полицейские значки и говорит:

— Асбестовая команда работает в подвале. Но там очень пыльно. Надо бы надеть маски.

— А лишних нет?

— Меня и мертвым отсюда не уберешь. Может, купите в скобяном магазине, пара кварталов отсюда?

«Нет времени», — думает Воорт и просит Маурисио не волновать бригаду известием о приходе полиции. Стена лестничной клетки дрожит от визга механических пил и криков людей, передающих друг другу команды в подвале. Когда Воорт распахивает вихляющую дверь, шум усиливается, пыль такая густая, что они с Мики прикрывают носы и рты платками.

«Было бы здорово, если бы мы разобрались прямо сейчас».

— Надеюсь, у этих ребят хорошее медицинское страхование, — говорит Мики, — а не какая-то дерьмовая Организация медицинского обеспечения.

В подвале бригада убирает водопроводные трубы из котельной: шестеро мужчин и женщин в касках, защитных очках и тканевых масках. На таких работах заняты, вероятно, новые иммигранты или исключенные из школы. В общем, люди без образования и не имеющие на руках новорожденных детей. Плюс пара бывших заключенных.

— Мы ищем Уильяма Нимса, — стараясь перекричать шум, обращается Воорт к прорабу, маленькому, нелюдимому на вид азиату неопределенного возраста, который искоса смотрит из-под пластикового козырька на жетон Воорта.

Человек разглядывает значок с обратной стороны, словно проверяя, не подделка ли. Полицейские, понимает Воорт, здесь нежеланные гости.

— Кто вам нужен? — спрашивает прораб, но Воорт уверен, что он расслышал вопрос и в первый раз.

— Нимс!

— Здесь Билли? — кричит прораб белому парню, складывающему в угол листы теплоизоляции.

— Что? Говори по-английски, дурень.

Словно неслышный сигнал «Окружить копов» прозвучал в помещении.

— Полисменам нужен Билли!

Шум просто ужасный. Кажется, стены трясутся, везде пыль и кто-то включает радио. Музыка Эминема отлетает от бетонных стен.

— А-а-а, Билли! Я видел его.

— Где?

— Вам лучше надеть маску, — говорит белый парень с восточноевропейским акцентом, но безразличный тон показывает Воорту, что парню вообще-то все равно, свалит Воорта рак легких или нет. Видимо, Нимса здесь нет.

— Где он? — спрашивает Воорт и следит, чтобы никто не взялся за сотовый или не выскользнул в вестибюль предупредить Уильяма Нимса.

— Все эта пылища, — говорит парень, помедлив и проводя пальцем в резиновой перчатке по горлу, и Воорт чувствует, что под маской он улыбается. — Она попадает в легкие, и оттуда ее уже не убрать. А потом заболеваешь, старина. Как в угольных шахтах Румынии!

— Если хочешь вернуться обратно в Румынию, — говорит Мики, — могу устроить через Службу иммиграции.

— Что за отношение? У меня гражданство! Стараюсь оказать вам любезность, а вы меня в дерьмо окунаете!

Брови парня выбелены пылью как мелом, а в светло-голубых глазах угроза.

— Ты такой же гражданин, как президент Франции, — говорит Мики.

— Я видел Билли вчера — или это было в понедельник? Эй, Марселла! Билли работал здесь в понедельник или в пятницу?

— Вы хотите сказать, что его вообще сегодня нет здесь? — спрашивает Воорт.

Прораб хихикает, словно Воорт дурак, что не знает этого.

— Чего это ему работать, если он всю неделю с шанхайским гриппом дома валяется?

Мики выключает радиоприемник. Жуткий скрежет постепенно стихает. Пыль клубится над кусками асбеста, наваленными вокруг стремянок.

— Если мы проверим записи телефона Билли и обнаружим, что вы позвонили ему после нашего ухода, то вернемся. И вот тогда уж точно будет Служба иммиграции, — говорит Воорт рабочим.

— Вы хуже Чаушеску, — произносит румын.

Спустя минут шесть, уже в машине, Мики говорит:

— У Нимса грипп, ну и кретин же я.

— Едем быстрее.

Они мчатся к югу, вниз по Седьмой улице, пролагая себе путь сиреной на перекрестках с Юнион-стрит, Президент-стрит и Пятой улицей по пути к дому, где живет Нимс.

Воорт теперь ясно вспоминает бывшего водопроводчика. Видит его за кофеваркой в муниципальном департаменте водоснабжения, где они его и арестовали. Здоровяк. Бывший школьный полузащитник с грубыми чертами красноватого лица, ежиком рыжеватых волос и толстыми губами, прихлебывавший кофе из одноразового стаканчика, — он сбил с ног полицейских и с удивительным проворством понесся к лестнице.

Воорт видит Нимса и его адвоката в комнате для допросов. С понурым видом неудачника Нимс свирепо смотрит на Воорта и цедит сквозь зубы:

— И как тебе моя жена?

— Мы задавали ей вопросы.

— Часто ли мы занимаемся с ней любовью? Что за вопросы?

— Билли, — мягко говорит Мики, — ты насильник. И извращенец. Нам надо знать точно, в чем состоит твое извращение.

— Требую немедленно прекратить, — огрызается адвокат.

На суде Нимс заявил недоверчивому жюри: «Детектив Воорт посягнул на мою жену!»

К тому времени как Воорт и Мики добираются до Сансет-парк — соседнего с домом Нимса — и оказываются на полдороге от его дома на площади Одиннадцатого сентября, сотовый звонит еще дважды и оба раза детектив Сантини спрашивает Воорта о людях, которых не может припомнить сам.

В этом районе проживают полицейские и пожарные, и для насильника, начинающего жизнь после освобождения, адрес довольно странный. Квартал представляет собой домики из дранки с ухоженными газонами за цепным ограждением. Существует правило — подходить к дому подозреваемого небрежно на случай, если тот наблюдает. Приветливо кивнуть мамашам, сидящим на ступеньках крыльца, и не обращать внимания на ребятню, раскатывающую на роликах по тротуару.

— Зайди с тыла, — говорит Воорт Мики.

Мики спешит по узкой аллее, которая отделяет зеленый деревянный дом Нимса от соседнего облицованного алюминиевыми щитами дома, а Воорт плюет на вновь загудевший сотовый и открывает калитку. Солнце припекает затылок. Из соображений безопасности Воорт вынимает свой новый «ЗИГ-зауэр».

«Нимс, 2-В», — гласит наклейка на почтовом ящике, а стрелочка рядом указывает на лестницу, поднимающуюся сбоку дома.

Здесь.

Он терпеть не может наружные лестницы — их видно сверху. Его двоюродный брат, офицер Стив Воорт, был ранен в ногу, когда поднимался по такой вот лестнице в Литл-Неке год назад.

По крайней мере в 2-В шторы задернуты, видит Воорт, проскальзывая вверх по лестнице с перилами. Сверху не доносится ни единого звука, кроме писка птенцов за дождевым желобом и пронзительного крика птицы-матери, которая кружит в небе.

Воорт стучит и не получает ответа.

Сердце начинает биться чаще, когда он стучит в окно. Шторы мешают видеть, что происходит внутри.

Потом замок все же щелкает и дверь распахивается. Нимс собственной персоной, чуть постаревший, седоватый и сильно растолстевший, стоит в дверях. На нем блеклый купальный халат и хлопковая пижама. Он сморкается в бумажное полотенце. Налитые кровью глаза расширяются, когда он узнает визитера.

— Это ты.

Позади Нимса в темной гостиной Воорт видит свистящий увлажнитель воздуха, телевизор, настроенный на канал «Нью-Йорк-1», скомканные одеяла на кушетке, которая выглядит чересчур короткой для мужчины. Из комнаты тянет затхлостью — смесь пота, пара и разогретого воздуха.

— Я бы заставил тебя пройти проверку на детекторе лжи, — надтреснуто произносит Нимс.

Он пытается сказать что-то еще, но его разбирает кашель и надежде Воорта приходит конец. Нимс сгибается пополам, из носа течет, и он вытирает ладонь о полу халата.

— Половина восьмого. Скажи мне, где ты был в это время сегодня утром, — говорит Воорт, зная, что с этим человеком церемонии ни к чему.

Нимс беззвучно смеется, живот под халатом колышется.

— Забавно, — произносит он еле слышно и болезненно. — По-твоему, я ее убил?

Смех переходит в еще более сильный приступ кашля. Придя в себя, Нимс говорит:

— Красивый браслетик. Моего приятеля по камере заставили носить такой же, когда выпустили.

Проклятый мобильник продолжает гудеть, но Воорт не обращает внимания, а солнце, кажется, еще жарче печет шею.

— Я ел суп — вот что я делал. Домовладелица заглянула и принесла мне гороховый суп. Немного лука, немного картошки, лущеный горох. Ты любишь гороховый суп?

Воорт, конечно, проверит сказанное, но чувствует, что это правда.

— А ордер имеется? Если нет — пойду смотреть тебя по телевизору, — говорит больной, захлопывая дверь, и Воорт снова слышит кашель.

Наконец Воорт берет трубку, и у него возникает дурное предчувствие — телефон звонит не ради справки. Теперь, когда невиновность Воорта вроде доказана, дела обещают принять еще худший оборот. И через мгновение предчувствие подтверждается, когда Ева говорит:

— Мы нашли еще одну записку, адресованную вам.

— И она означает еще один труп?

— Поезжайте в Центральный парк, вход с Пятой и Шестой авеню. Увидите полицейские машины. Я буду там.

«Я не отвечаю за это убийство. Это не должно иметь ко мне отношения».

Теперь уже два трупа, вероятно.

12.46.

На верхнем этаже престижного здания на углу Сороковой Западной и Пятьдесят седьмой улиц Манхэттена доктор философии Филипп Халл сидит, внимательно глядя на крыши из окна. Волнение растет, потому что лишь несколько минут отделяют его от самой приятной части дня.

«Не терпится увидеть ее», — думает он, когда зазвонил телефон.

— Сенатор на линии два, — говорит новая секретарша.

— Кто именно?

— Грэвиц, из Массачусетса.

— Я иду на деловую встречу. Позвоню ей ближе к вечеру, в любое удобное для нее время после трех.

Не успевает Халл повесить трубку, как телефон звонит снова. Типичное утро в режиме нон-стоп.

— Тим Отт на линии один, — говорит секретарша. Отт, новый молодой главный администратор из «Диснея», проницательно смотрит на Халла с обложки «Форбса» на письменном столе. — Он хочет знать, — продолжает секретарша, — есть ли у вас свободный ленч в любой день на следующей неделе.

— Что я сказал прежде всего, нанимая вас, Бренда?

— Простите?

— Самая первая моя фраза.

— «Никогда не назначаю дел во время ленча».

— Превосходно, что помните.

— Вы сказали, что у вас устоявшееся время ленча и не надо пытаться заставить вас изменить его.

— Тогда почему же вы сейчас это делаете?

— Я думала… понимаете… «Дисней»…

Филипп Халл говорит секретарше, что не прочь позавтракать или пообедать с Оттом, но ленч исключается.

«Отт — напыщенная задница, я таких всю жизнь ненавижу».

Но уйти он не успевает из-за вопля телефона. Патриция на линии шесть. Жена восторженно щебечет о мебельщике, с которым встретилась в Беркшире. Она сейчас на экскурсии «Смитсоновские мастера Новой Англии», вместе с другими любителями бросать деньги на ветер разъезжает в роскошном автобусе и останавливается, чтобыпровести ревизию в «Американских промыслах» и заказать шкафчики, картины, стеганые одеяла, деревянные кровати, часы.

— Нам действительно надо купить какой-нибудь стол Кена Смита, милый, — говорит Патриция. — У него самый чудесный магазин в Бэкете. Его изделия радуют глаз, да это еще и отличное вложение денег, — добавляет она, словно «вложение» как-то может быть связано со столом. Она никогда не прикасалась к тому, что приносила в их дом. Цель ее жизни — накопительство.

Звонит телефон.

В последние восемь минут перед ленчем Халл отвечает на звонки. Из епархии архиепископа спрашивают, не закончил ли он свой демографический отчет о прихожанах Стейтен-Айленда («Мы особенно заинтересованы в анализе по расам»). Старший партнер рекламной фирмы «Кобб энд Боус» интересуется, готов ли отчет о потребителях лимонада в Соединенных Штатах («Мужчины или женщины, Фил? Кто из них больше любит лимонад? Сильный пол или слабый?»). А главный помощник лидера меньшинства в сенате штата Нью-Йорк хочет получить отчет Халла по составу избирателей в Шенектаде, где по решению суда будет проведено новое районирование («Между нами, мы, демократы, должны знать, где проводить границы»).

«Мне надо видеть ее, немедленно».

Филипп Халл, консультант по демографии журнала «Форчун-500», лоббистов угольной компании и даже кинокорпораций Голливуда, вынимает из верхнего ящика старинного французского стола ценой в тридцать шесть тысяч долларов («Наполеон сидел за ним, милый, и я купила его для тебя на аукционе „Сотбис“!») плоский пакет из коричневой бумаги, куда утром положил свою обычную еду — авокадо, сандвич с шампиньонами, ломтики киви, бутылку вишневого сока «Нантукки» и две таблетки от изжоги.

Проверяя очки в кармане, он думает: «Скорей бы увидеть ее».

И еще думает: «Цифры никогда не лгут. Они плутуют, вводят в заблуждение, обманывают. Но им надо помогать во лжи».

Последние несколько лет ему тошно от цифр, и теперь, спускаясь в лифте — видя за его дверями, этаж за этажом, диорамы приемных, которые принадлежат компаниям, занимающим это престижное здание — юридическим фирмам, литературному агентству, агентству моделей, — Халл думает: «Я стал бы лесничим в парке, но родители сказали „нет“. По правде говоря, я был беден и нуждался в деньгах».

В битком набитом лифте Халл улыбается. Лесничий! Низкооплачиваемый лесничий, которому наплевать на дерьмовый стол Наполеона, лесничий, который едет в пикапе в Йелстоун и видит настоящих зверей вместо анкет, которые Халл регулярно рассылает во все концы страны, убеждая жителей ответить на вопросы вроде такого: «Стали бы вы платить на десять центов больше за галлон бензина, если бы это остановило глобальное потепление? А на двадцать центов больше?»

Стоя на углу Пятьдесят девятой улицы рядом с Центральным парком в ожидании смены сигнала светофора, Халл представляет себя членом специальной команды лесничих, вновь и вновь отпускающих на волю канадского волка в Йелстоуне. В мыслях он видит себя не бледным, а загорелым и сильным, ему не нужны таблетки от давления, от которых съеживается мошонка, лекарство от свища, действующее на него как снотворное, таблетки от боли в спине и от спазмов в связках. В его мечтах у него нет ни жены, ни дочери.

Ожидая зеленый свет, Халл слышит, как рядом стоящая женщина говорит другой: «Кто-то может стать следующей жертвой! И мы не гарантированы от этого, если не будем начеку».

В мыслях Халла волк прыжками несется к покрытым снегом горам, но оборачивается и благодарно смотрит на Халла — между человеком и зверем возникает связь. Наконец загорается зеленый, и впереди его манит как оазис тихое широкое пространство Центрального парка. Входя в парк, Халл чувствует, как в голове давит меньше и ему становится легче. Иногда Филипп думает, что сошел бы с ума, не проводи он каждый день этот чудесный час в парке.

Неторопливо шагая к востоку, он доходит до живописного уголка с кустарником, где приятно посидеть и съесть ленч, — а иногда ему хорошо видно ее. Едва Халл пролезает в кустарник, как оттуда выходит старуха, сутулая седая бомжиха, и запах ее немытого тела доносится до него с шести футов. Он молится от всей души, чтобы она не устроила там себе ночлег… чтобы, пройдя остаток пути, не увидеть грязный спальный мешок или картонную коробку, где она собирается ночевать… кучу золы, где разводила огонь вчера ночью… выброшенную консервную банку…

К счастью, ничего этого нет. Но зато на лужайке сидит мужчина.

«Неужели даже здесь мне не найти уединения?»

Незнакомец сидит, прислонившись спиной к дереву, и смотрит в книгу, рядом с ним раскрытый рюкзак. Косматый человек в поношенной куртке и очках от солнца. Огорченный Филипп поворачивается уходить.

Но отдыхающий говорит:

— Господи, это там сокол, что ли?

Халл оборачивается и, следя за направлением его взгляда, с колотящимся сердцем думает: «Я вижу!»

Небольшой серо-голубой сокол разрезает воздух сильными крыльями. Через очки Халл различает длинные крылья и темно-синий клин на груди птицы. Все в птице говорит о мощи, аэродинамике, воле, дикости.

— Насколько я понимаю, в городе гнездится несколько пар, — говорит незнакомец. — У нас в Айове их нет — слишком равнинное место.

Фил кивает, приближаясь к незнакомцу; ему очень хочется поговорить на эту тему.

— Одна пара гнездится на Бруклинском мосту, одна — на здании «Метлайфа». Не возражаете, если я здесь присяду? Всегда здесь завтракаю.

— Пожалуйста, располагайтесь, — говорит мужчина и смотрит вверх, следя за величественным полетом сокола, который описывает в воздухе большие дуги.

— Сапсаны в природе вьют гнезда на скалах. Нью-Йорк забит гнездами, сделанными человеком, — говорит Халл.

— А соколы действительно питаются голубями? — спрашивает незнакомец.

— Вы удивитесь, но в прямом полете голуби летают быстрее. Соколу приходится прибегать к определенной тактике, — сидя в нескольких футах от незнакомца, говорит Халл, затем открывает сумку и вынимает сандвич.

— Летают над голубями, да?

— Складывают крылья и падают вниз со скоростью двести миль в час.

— И впиваются в голубя когтями, — говорит отдыхающий и восхищенно присвистывает, а Филипп замечает, что рука незнакомца лезет в рюкзак — может быть, тоже за сандвичем, легкой закуской, кока-колой или бутылкой воды.

— А потом тащат жертву на крышу, — говорит Фил своему новому приятелю. — Иногда я наблюдаю из своего офиса, как они охотятся на Таймс-сквер. Приносят пойманных голубей на крышу.

— Поразительно, что эти хищники способны жить в городе. Смотрите, похоже, еще один?

— Где?

— Вон там, — энергично произносит человек и показывает.

Филипп Халл надевает очки и вытягивает шею. Сердце колотится. Он еще не видит другой птицы, но жаждет, чтобы она так и оставалась на воле. Халл чувствует, как шея удлиняется, вытягивается.

И мельком замечает на земле тень, которая тянется к нему, а потом страшная боль разрывает его горло.

Глава 6

К вечеру городской воздух становится грязно-мутным, влажным и удушливым, жара делается невыносимой, хмарь сгущается. Над небоскребами нависает серая пелена. Бегуны медленно трусят вокруг парка. Воорт видит, как один из них наклоняется над краем тротуара и его тошнит.

— Пока никакой ясности, — словно преодолевая какое-то свое решение, говорит Ева Воорту, когда тот залезает в передвижной командный центр департамента полиции. — Одна интуиция, да еще добрая половина моих лучших людей перепроверяет самих себя, а время не ждет. Скажите мне, — спрашивает она, — вы болельщик «Метсов»?

Вопрос звучит нехорошо из-за странного напора, с которым Ева его задает, и из-за того, что вызвала его сюда, не дав осмотреть тело. И еще — почему она ни с того ни с сего говорит о бейсболе?

Ева так миниатюрна, что может стоять во весь рост в фургоне, забитом оборудованием для связи и слежения, и вместо того чтобы выглядеть понурой, как всякий другой на ее месте, она, кажется, полна энергии. Кондиционер защищает оборудование от перегрева. «В фургоне просто ледник», — думает Воорт, чувствуя, как высыхает на шее пот.

— Хожу иногда на матчи.

— За заменой питчеров следите?

— Кого убили?

Взгляд Евы говорит: «Скажу, когда буду готова».

— «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Что это за штука?

— Это команда малой лиги, на которую «Метсы» возлагали надежды несколько лет назад. Ни один из полевых игроков не оказался хорош. Ни один не вошел в главную лигу.

Она хмыкает и поворачивается к блоку телеэкранов, на которых виден парк снаружи, патрульные автомобили, машины детективов и медицинских экспертов, а также телефургоны — электронные стервятники преступлений. Для других машин въезд в парк закрыт. Толпа зевак растет с каждой минутой. Полицейские блокируют живую изгородь на подходе к поросшему травой холму.

— Покажите записку, шеф.

Теперь Ева кажется сердитой и одинокой в сражении со своими демонами из департамента полиции. Она подставляется в своем первом большом деле, прикрывая Воорта, и тот признателен ей за лояльность или по крайней мере весьма благодарен за то, что его не отстранили от расследования. Наконец она протягивает ему записку.

— Скажите, что это значит, Воорт?

В животе крутит, а он читает:

«„Манхэйм фо Эйгьюлэр“. Теперь это не кажется столь важным, именинник, не так ли? Счет еще не открыт: посетителей двое. Воорт. „Зип“. Раздобудь банку пива и пару хот-догов с кетчупом и перцем. Мне».

Воорт чувствует дрожь в руках.

— «Зип», — тихо говорит Ева.

— Перец, — произносит он. — Я всегда посыпаю перцем хот-доги — родные посмеиваются надо мной за это.

— Это мы уже узнали от ваших двоюродных братьев. Вы единственный с таким уникальным вкусом из тех, кого я встречала. Скажите, откуда автор записки знает, что вы едите?

— Хотите, чтобы я еще раз прошел детектор лжи?

— Я хочу, чтобы вы порылись в своей памяти, потому что наш писатель весьма напоминает человека, которого вы должны знать. Матч на стадионе Ши? Пари на исход игры? Я хочу, чтобы вы прошли через вон те кусты и посмотрели, в каком положении лежит тело, рассчитали угол нападения и из всего этого выделили хоть что-нибудь, что связывает труп с вашей жизнью. И сделайте это поскорее, пока не погибли еще двое.

— Может, скажете, кого убили?

— Филипп Халл.

У Воорта сосет под ложечкой. Даже если бы не было смерти Габриэль Вьера, гибель Халла непременно отметили бы в теленовостях.

— Он работает на добрую половину политиков города.

— Халла нашла собачница, — поеживаясь, говорит Ева, стоящая напротив кондиционера. — Борзая сорвалась с поводка и исчезла в кустах. Начала выть, а потом совсем одурела. К тому времени как эту гончую Баскервилей утихомирили, она несколько раз укусила труп и в клочья разорвала одежду…

— Отпечатки пальцев?

— Только хозяйки собаки.

— Следы ног?

— Трава примятая — правда, оттого, что на крик собачницы прибежали гуляющие в парке человек тридцать. — Но у нас есть свидетельница — ее откопал детектив Пол Сантини. — Лицо Воорта яснеет, но ненадолго, потому что Ева качает головой: — Оборванка, которая пьет, как мой дядя Джимми, но по крайней мере она уверена, что видела какого-то человека. Работающие со словесным портретом уже что-то везут сюда. По-моему, сейчас любая информация на пользу.

— Я был как-то с ним на одной презентации, — говорит Воорт, и лицо Евы светлеет.

— А я никогда с ним не встречалась, — сникает Ева.

В памяти Воорта, в ячейке «Настроение» оживает вестибюль музея. Джаз-банд играет на балконе рядом с новой выставкой греческих ваз. Они с Камиллой едят крекеры с копчеными устрицами, когда Воорт замечает в толпе высокого исследователя общественного мнения Халла, а тем временем оратор из общества «Спасите Гудзон» громит компанию «Корристон интернэшнл» за то, что она уже десять лет травит реку, сбрасывая в нее химические отходы.

— Добавьте немного политики, спорта — и охват станет шире, — говорит Воорт.

— Идите осмотрите тело и поразите меня неизвестными фактами, а не проблемами, которыми я занимаюсь.

13.28.

В тот миг, когда Воорт вылезает из фургона, репортеры по ту сторону полицейского оцепления начинают выкрикивать вопросы; толпа затихает, и люди слышат колоритные обвинения и опровержения. Воорт веселеет — будет что рассказать родным сегодня вечером.

— Эй, Воорт, правда, что вы втянуты в тайные сделки?

— Говорят, что вы подтасовали улики в деле Лопеса!

Он поднимается на холм, покрываясь испариной от жары и откровений Евы. Продираясь сквозь кусты, видит детективов, медицинских экспертов, фотографов.

Пол Сантини, который ведет основное расследование, разговаривает на дальнем конце поляны с другими детективами. Воорт встречался с ним лишь однажды, но знал о его репутации вдумчивого следователя, ищейки. Разумеется, Ева должна доверять Сантини, если отдала ему это дело.

Над поляной кружат вертолеты телекомпаний.

Работа останавливается, когда мимо проходит Воорт, который направляется к лежащей у подножия дуба и покрытой пластиковой пленкой груде с очертаниями человеческого тела. Он знает, что полицейские пристально смотрят на него и перешептываются. Воорт знает этот тон. Именно с такими интонациями он говорит с теми, кто облажался и подвел департамент. Воорту знакомы такие взгляды — именно так он смотрит на детективов, которых увольняет, арестовывает, понижает в должности или переводит в такие места, что о них уже никогда не услышать.

«Никогда еще мне не доводилось быть мишенью для подобных взглядов».

Молодой медицинский эксперт, с которым Воорт обычно играет в покер, одобрительно поднимает большие пальцы, и Воорт по-глупому благодарен.

Детектив постарше, из отдела по борьбе с преступлениями на сексуальной основе смотрит в упор и отворачивается. Воорту хочется хорошенько его тряхнуть, все объяснить, но что же, черт побери, он может объяснить?

— Эй, Везунчик, хорошие новости!

Мики, как управляемая ракета поддержки, идущая в сторону Воорта, останавливается одновременно с ним возле пластиковой пленки.

— Есть прибыльное дельце, Везунчик. Лейтенант Сэйто ставит три против одного, что ты облажался; два против одного — что получил взятку. Я ставлю сотню.

— Держишь пари на меня?

— После того как на прошлой неделе мои денежки пустили пузыри, я вложил деньги в тебя. Знакомьтесь. Воорт, это Фил Халл. Фил, это Воорт.

Мики откидывает пластик, и Воорт разглядывает труп. Ему довелось видеть много ран, но эти из разряда самых худших. Тот, кто убил Халла, сделал это в небывалой ярости, не прекращая наносить удары даже после смерти эксперта по общественному мнению. Снаружи и внутри размозженного черепа копошатся мухи. Левое ухо висит на лоскутке кожи. Правый глаз вытек. Левая нога переломана местах в трех, и это на первый взгляд. На месте сломанных ребер вмятины. Шея выглядит странно плоской, словно хрящи вдавили и расплющили.

Воорт заставляет себя ощупывать, осматривать раны и кончики пальцев трупа, чувствует, как остывает тело. Но другие детективы уже проделали подобное, и, в конце концов, он не обнаруживает ничего, что бы связывало труп с предыдущим убийством.

— Нашли бетонированный кусок трубы, Везунчик.

— Грубо начинает работать, — говорит Воорт. — А может, это наш клиент?

Затем Воорт рассказывает Мики о записке.

— Пара сосисок с кетчупом и перцем. Я всегда их беру. Две сосиски от Канна. И две банки пива «Бад».

— Ты когда последний раз был на игре, Воорт?

— Пару недель назад.

Два вертолета дружно крутятся над головой.

— Думаешь, он сейчас наблюдает за нами?

Воорт представляет преступника, который вышел из тюрьмы и следит за ним на бейсбольных матчах, в барах, ресторанах, супермаркете.

— Давай пробираться через толпу, — говорит он Мики.

Продравшись сквозь живые изгороди, они направляются к полицейскому оцеплению, пытаясь разглядеть позади него лица. Репортеры бросаются к ним, выкрикивая вопросы и загораживая обзор.

— Воорт, правда, что сегодняшние убийства связаны со скандальными взятками в Бронксе?

Оба полицейских отталкивают наседающих.

— Посторонитесь!

Бесполезно. Кто-то хватает Воорта. Его, как рок-звезду, осаждают папарацци. Он видит больше «никонов», чем лиц, и с каждым поворотом толпа репортеров обтекает его, видоизменяясь, как некая форма биологической жизни, стоногая амеба журналистики. Воорт мельком видит незнакомые лица — поверх голов, за микрофонами.

Разглядывающие его, раскрывшие рот люди — никого знакомого — оглядываются.

Воорт говорит, когда они пробиваются сквозь толпу:

— Мики, если он идет ко мне домой, там Камилла.

— Не переживай, я позвонил кузенам — они не оставят ее одну.

Воорт с Мики выбираются из толпы, проходят сквозь полицейское оцепление и направляются в фургон с неутешительным рапортом. Воорт приводит в порядок одежду, а Мики говорит:

— Не хочется думать об этом, но что, если ты — одна из двух мишеней, которые он запланировал? Тебе это не приходило в голову?

— Чем же ему, как он считает, я насолил?

— Везунчик, убийца, застреливший Джона Леннона, никогда не встречался с ним. Парень, который убил Алларда Ловенштейна, считал, что тот радирует ему в зубные пломбы. Психи зацикливаются на каких-то людях. Он зациклился на тебе. Ничего ты не сделал.

— Что он применит в следующий раз — огнемет?

— В день рождения асбестовый костюм здорово подойдет к твоему галстуку, — говорит Мики.


Сумки из гастронома лежат под коммутатором. Пикули в целлофановом пакете — рядом с блоком телеэкранов. Банки с охлажденным «липтоном» отпотевают рядом с полицейским наброском портрета киллера, который показывают в телеэфире и, может быть, учитывая личность последней жертвы, транслируют по всему северо-востоку Соединенных Штатов.

— Поешьте, это поможет вам думать, — говорит Ева. — Если не хотите перекусить сейчас, возьмите с собой.

Но даже упоминание о еде кажется Воорту отвратительным.

Мики ворчит, глядя на рисунок:

— Большие очки, косматые волосы. Бьюсь об заклад, это парик. Как думаешь, Везунчик, это парик?

— Понятия не имею.

— Попробуйте индейку, — говорит Ева. — По крайней мере я почувствую, что хоть что-то делаю.

Но мысли Воорта заняты бейсболом: он видит стадион Ши — толпа проталкивается через турникеты славным майским вечером, неоновое изображение питчера в желтом и зеленом, поднимающееся по внешней стене. Неоновое колено поднято, рука высоко занесена для броска. Воорт видит мужчину, открывающего банку ледяного пива «Бад», затем он наклоняет бумажный стаканчик, чтобы пена не вытекала через край. Бокс 123-J расположен так близко к полю, чтобы ему слышно, как мяч ударяет по перчатке кэтчера.

— Сенатор Райкер поднял вопрос о возможности терроризма. Вмешательство в выборы, — говорит Ева.

— Потому что убили этого эксперта? — спрашивает Мики. — Поручите это мне. Но если это терроризм, то с какого бока здесь Вьера?

— Халл работал по контракту с Белым домом, — говорит Ева, вздыхая. — ФБР хочет участвовать в следствии.

«Вот только этой политической чепухи здесь не хватает, — говорит себе Воорт. — И думать не смей, пока не разберешься со стадионом, пока не покончишь с Ши». Но ему приходит на память лишь «мистер Мет» — человек с огромной бейсбольной головой, выбегающий на поле во время разминки перед седьмым иннингом стретча с воздушной базукой, стреляя из нее сувенирной тенниской, в то время как над стадионом взрывается «Ленивая Мэри».

Ссорился ли Воорт с людьми из ближайших лож? Спорил ли с каким-нибудь человеком, который, возможно, заметил, как он посыпает перцем хот-доги, или слышал, как двоюродные братья дразнят его за это?

— Что делал Халл для Белого дома? — слышит Воорт вопрос Мики, а сам пытается мысленно восстановить именные таблички на местах вдоль его ряда. Шо Лайман, эсквайр, булочная «Геннаро бразерс», «Токио-бэнк траст». Вспоминать легко, потому что Воорт видит эти самые таблички с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать.

— Халл работал с данными переписи, чтобы можно было рассчитать федеральную помощь штатам. Около девяноста миллионов идут в Техас — там выше рождаемость. Шестьдесят миллионов — в Коннектикут. У жителей меньше детей. Формула эта важна, потому что резервы федеральной помощи иссякают.

Мики присвистывает.

— Где мясо, там и мухи.

Воорт правильно делает, сосредоточиваясь в данный момент на одной мысли, как учил отец. Вызвать из памяти лица людей в соседних боксах дело легкое, потому что бронирование бокса на стадионе Ши равносильно сдаче квартиры внаем. Ты не делаешь этого. Владельцы боксов умирают, но их друзья, дети и партнеры по бизнесу сообщают «Метсам», что они еще живы. Каждый декабрь по всему Нью-Йорку рекламы от «Метсов», адресованные покойным, приходят по их «новым адресам», и боксы остаются в распоряжении семейства, потому и лица остаются те же самые.

«Черт побери, — думает Воорт, — Шо Лайману было около девяноста, когда я четверть века назад впервые увидал его — полуслепого юриста по разводам, пробирающегося на ощупь по проходу. Его имя все еще осталось там. Неужели убийства и впрямь связаны с бейсболом?»

А почему бы и нет? Более мелкие недовольства приводят людей к убийству. Положил на сандвич горчицу вместо лука. Назвал чьего-то сына сопляком на хоккейном матче.

— Разоряли букмекера? — внезапно спрашивает Ева. — Делали ставки на тотализаторе?

— Нет.

Взгляд Мики устремлен на телекамеры, которые дают возможность следить за толпой. «Нужно включить новые камеры наверху, потому что преступники имеют обыкновение уходить, если к ним приближаются полицейские, а иногда бродят вокруг места преступления, если думают, что никто их не видит».

— Бывшая проститутка и эксперт. Бывшую шлюху можно связать с любым, — говорит Мики. — Любой мог попасться в ее сети, и, вероятно, так оно и было.

— Нет уверенности, что она была шлюхой, — говорит Воорт. — Обвинения сняли.

— С каких это пор ты вступил в Американский союз борьбы за гражданские свободы?

— Мы проверяем связи, — говорит Ева, но в действительности хочет сказать «надеемся», а Воорт, ломая голову по поводу перца, тоже смотрит на экраны и удивляется, заметив в первом ряду зевак Джулию Воорт.

«Сейчас мне нужна только она».

Вдова одета в старомодного покроя серое весеннее платье с жакетом, который мило облегает ее стройную фигуру, что, безусловно, привносит некий сексуальный момент в общение при разговоре с одним из полицейских оцепления. Тот старается кадрить Джулию, или же она назвалась вдовой полицейского, потому что стражи порядка на месте преступления игнорируют умоляющих посторонних. Прохода нет. «Оставьте меня в покое» — вот послание, которое они излучают.

У Воорта в затылке снова возникает легкая дрожь. «Какого черта она здесь делает? И как нашла меня?»

— Какой именно год является у «Метсов» точкой отсчета? Вы уже проверили, верно?

Шесть лет назад.

— Есть идея, — говорит Воорт, сходя с ума от расстройства. — Мы с Мики едем назад в Бруклин, где я тогда работал.

— Вспомните, что делали в день рождения. Воссоздайте его. Пройдитесь по тем же адресам и постарайтесь вспомнить, что происходило. Просмотрите журнал дежурств, но начинайте с того года, на который намекает записка. Тем временем люди Пола проработают другие версии. И если не дозвонитесь мне, докладывайте ему.

— Мне надо знать, чем занимался Халл шесть лет назад, если это будет связано с тем, что я найду.

— Мы сообщим, как только выясним, — говорит Ева. — Но мы не можем получить ответы на все вопросы немедленно. — Она поднимает руку, останавливая протест Воорта. — Пол интерпретирует записку иначе, не как вы. Ему хотелось бы поговорить с вами до отъезда.

— Как еще можно интерпретировать записку?

— Это могла быть хитрость. Или, возможно, вы с кем-то поспорили, но не в тот год. Пол сосредоточился на недавно возникших аспектах.

— Мне особенно нравится вариант с терроризмом, — говорит Мики. — Может быть, «Аль-Каида» хотела путешествовать со скидками, а Габриэль отправила их по обычной стоимости на самолетах, которые они взорвали.

— Давайте сначала побываем в офисе Халла и затем вернемся в Бруклин, — упрямо говорит Воорт.

— Помните прошлогоднее дело с мечетями? — Воорт молчит, и Ева кивает: — Вы помните. Две недели угроз взорвать бомбы, и в северном Манхэттене усиливают охрану мечетей в четыре раза. Половина полиции следит за мечетями, когда груз со слитками золота взрывается в миле отсюда. Бейсбольная торговля, Воорт, — вот что у вас есть. И как только вы мне покажете, как бейсбол связан с нашим делом, я дам вам что захотите.

— А как насчет перца?

— Интересная догадка, всего лишь.

Мики отлипает от экранов, чтобы возразить:

— Наш парень нарывается. Думает, что умнее нас, что мы никогда его не достанем, вот и увеличивает ставки. Он дает нам целый год, чтобы было интересней.

Шеф Рамирес кивает, словно говоря, что такое возможно, но не является правдой.

— Прежде чем вы поедете в Бруклин, Пол хочет проверить записи в вашем полевом журнале шестилетней давности и посмотреть, не связаны ли ваши дела с тем, чем занимается он.

— Я все еще подозреваемый?

— Конечно, — хмурится Ева, устремив взгляд на экраны. — Знаю эту женщину по похоронам, — говорит Ева. — Она из вдов наших полицейских, погибших в день разрушения Всемирного торгового центра. Вы потеряли родственника, Воорт. Она к вам пришла?

Джулия ухитрилась как-то пройти за оцепление, и ее уважительно провожает к фургону полицейский.

Воорт не знает, кто или что его бесит больше: Ева, Пол, Джулия или запутанное дело.

— Да, ко мне. Я скоро вернусь.


— Я не могла не прийти, — говорит Джулия. — Не могу слышать, что говорят о тебе по телевизору. Я позвонила тебе в офис, и там сказали, что ты здесь.

«Наверное, ты сказала, что вдова полицейского. Только в этом случае они могли выдать какую-то информацию и позволить тебе пройти за оцепление».

— Я знаю, ты не сделал ничего дурного. Если тебе что-то понадобится, я здесь, — говорит она, устремив большие глаза на Воорта.

— Спасибо, но сейчас не время.

— Именно так мне и ответили, когда самолет ударил в Торговый центр и я пыталась дозвониться Донни, чтобы попросить его быть поосторожнее. Его лейтенант сказал, что сейчас не время, чтобы я позвонила попозже. «Потерпите, — сказал он. — Будьте примерной женой и ждите».

В уголках глаз блестят слезы.

«Тупица, — говорит себе Воорт. — Конечно, она пустила пыль в глаза. Конечно, опять не могла усидеть дома. А ты пытаешься ее избегать».

Джулия стоит теперь на цыпочках, прижимая холодные губы к его щеке на виду у телекамер, потом губы на мгновение двигаются к его губам. Легкое касание. Запах ее духов веет в ноздри, а во рту остается привкус корицы. Он может закрыть глаза и все еще чувствовать гибкое тело в шаге от него.

— Донни всегда уважал тебя, — говорит она.

— Это много для меня значит. Передай от меня Камилле… — говорит Воорт, зная, что та в любом случае проведает, что Джулия была здесь. Черт побери, если идет прямой эфир, она уже может знать. Или каким-то непостижимым образом с помощью разрушительной женской телепатии.

— Все, что угодно.

Просто Скарлет О'Хара.

— Скажи, что мне недостает ее.

Подобные слова — как лекарство для амнезии. Произнесите заклинание в пять слов, и любимые забудут раны, боли, обиды. Воорту хотелось бы знать, будут ли эти слова звучать так же трогательно для Камиллы, как они звучат в этот миг для него.

Блестящие губы Джулии. Она энергично кивает, раз поцелую не суждено состояться. Возможно, это ему показалось или же все-таки было что-то в рукопожатии и его слова оказались единственно верным решением.

«Ты подсказала мне мысль».

Воорт чуть отступает, наклоняется, чтобы блокировать нацеленные микрофоны, щелкает крышкой «нокии» и отворачивается, чтобы Джулия не могла его слышать. Конечно, за ним наблюдают, но не знают, что звонит телефон на Тринадцатой улице и что Камилла на том конце провода говорит, как рада слышать его, как хотела позвонить, но знала, что ему надо собраться с мыслями.

И уж конечно, им не слышно, как Воорт сейчас дает Камилле подробные инструкции.

— Я могу это сделать, — говорит она, когда Воорт замолкает. — И у меня есть идея, как отметить день рождения, когда ты поймаешь этого парня. Ты. Я. Каяки. Адирондаки.

— Сон и еда на озере. И вот что, Камилла: если получишь ответ и не сможешь до меня дозвониться, ничего не говори Мики. Даже если я буду в беде, не говори.

Но Камилла не Джулия.

— Любимый, Мики убил бы тебя, если бы ты держал его в стороне от дела, и я тоже. Не говори мне, как сообщить.

— Однажды продюсер… — улыбается Воорт.

— Кстати, Джулия исчезла и бросила здесь гостей. Думаю, она постарается увидеть тебя.

— Действительно, она здесь.

Пауза. Потом Камилла непринужденно говорит:

— Что ж, это как будто снова на работе. — Воорт не знает, о чем именно говорит Камилла, так как ее только что уволили и опозорили.

Щелчок на линии.

Когда он возвращается, Джулия говорит:

— Знаю, теперь тебе надо работать. Береги себя.

Его лицо все еще пылает в том месте, где она коснулась его губами.


Их четверка сидит в передвижном командном центре, уставившись в журнал дежурств Воорта шестилетней давности. Пол Сантини закончил обстоятельный допрос Воорта и не узнал ничего полезного. Воорт должен полностью сотрудничать с Сантини в его «параллельном расследовании».

Сантини не должен пытаться подставить Воорта.

«Если Сантини прав и бейсбольная ниточка ложная или если я неправильно ее истолковал, то конец моим шансам предотвратить еще два убийства».

— Прочтите вслух вызовы, — говорит Сантини, щегольски одетый, темноволосый, интеллигентный, спортивный, чуть кривоногий бывший рестлер колледжа, который предпочитает костюмы от «Хьюго Босс». — Может быть, нам повезет и что-то выскочит.

Читая, Воорт мысленно переводит официальные записи на простой язык.

С 8.15 до 8.35 в этот день, шесть лет назад, он ответил на ложную тревогу — ложный телефонный вызов — о женщине, взывавшей о помощи на Свидлер-стрит, 895.

— Обычно такие звонки были ежедневно, — говорит Воорт. — Это любого доведет до сумасшествия. Потом они прекратились.

С 8.50 до 9.35 он разбирался с дорожной аварией на Гранд-Арми-плаза и выписал штрафную квитанцию Ральфу М.

Еще выписал такую же квитанцию Либу из Грейт-Нека за то, что врезался в бок голубому «доджу». Нолиту Мэсси с Третьей улицы, сидевшую за рулем, увезли в больницу с переломом ноги. Воорт поставил Либу в вину пренебрежение Правилами дорожного движения и езду на красный свет.

— Не могли бы вы послать детектива проверить Либа? — спрашивает Воорт у Сантини. Воорт намекает, что неразумно им с Мики убивать два драгоценных часа на поездку в Лонг-Айленд и обратно.

— Мои парни действительно очень заняты, — говорит Сантини.

— Пол был бы рад сделать это, — произносит шеф Рамирес. — Правда, Пол?

С 9.35 до 9.45 запись «Патрулирование» сообщает Воорту, что они с Аттанасио, совершая объезд территории, продемонстрировали свое присутствие и предотвратили преступление. По крайней мере здесь было на что надеяться. Дело в том, что в тот год город заказал демографическое исследование: как отличается уровень грабежей в районах, контролируемых патрульными машинами, от уровня в районах, где работают обычные полицейские.

— Минутку. Это исследование провела компания Халла? — спрашивает Воорт.

— Буду рад проверить, — произносит Сантини, все схватывающий на лету.

В 10.25 Воорт ответил на звонок об ограблении винного магазина Паоло на бруклинской Пятой авеню, близ Флэтбуша.

— Я принял заявление, — говорит Воорт, вспоминая веселого бразильского торговца, у которого он обычно покупал орегонское пино-нуар, — маленького толстого иммигранта из Рио, несколько лет пытающегося познакомить Воорта со своей сестрой Розой. «Она сексуальна, но с характером», — имел обыкновение говорить Паоло.

Воорт понятия не имел, был ли схвачен грабитель. Он мог только надеяться, что где-то в этом параде подробностей прячется ниточка к разгадке. Отец говаривал: «Всегда смотри на изнанку. Убийство — это конец, а не начало».

— «С двенадцати до девяти минут первого», — читает Мики. — Целых десять минут на ленч, да?

— Продолжаем.

С 12.19 до 14.10, приехав по анонимному вызову, Воорт с Аттанасио арестовали Кимми Уайт, восемнадцати лет, и Патрицию Уайт, шестнадцати лет, за проституцию на Четвертой авеню близ Бергена, а потом провели полтора часа, заполняя рапорты об аресте. Воорт не помнит самих арестованных, но представляет себе взвинченных девиц, строящих из себя крутых. Два месяца на Бергене могут превратить здоровую девушку-подростка в телесную оболочку со СПИДом, которая отдается за восемь баксов — минимальная цена прописанных доктором таблеток или инъекции.

— Проверим, — сказал Сантини уже почти как родной брат.

— «От двух восемнадцати до двух пятидесяти семи — киднеппинг», — читает Воорт, но пульс остается ровным, потому что, изучив раньше этот рапорт, знает про счастливый исход. Он добрался до Гаррис-стрит, 405, лишь затем, чтобы наткнуться в коридоре на исчезнувшую девочку пяти лет. Виктория Вашингтон ушла на детскую площадку, в конце концов устала и поплелась домой.

— Время этого дня почти на исходе, — говорит Мики. — Пора Воорту спешить в Ши за своим деликатесным перцем.

— «От двух пятидесяти восьми до трех восемнадцати — патрулирование», — читает Воорт и затем произносит: — Последний звонок. Еще один ложный и срочный вызов. На этот раз насчет парня, вопящего благим матом. Пожилая дама понятия не имела, зачем мы пришли.

Мгновение мрачной тишины. Затем Сантини говорит:

— Может, случилось что-то не попавшее в журнал?

— Может, мы ошиблись насчет года, — говорит Мики.

— Нет, не ошиблись. Мы пройдемся по этим адресам. Посмотрим, может, кто-то вспомнит то, о чем я позабыл. Но у нас нет времени чересчур этим увлекаться.

— Когда это ты что-то забывал? — говорит Мики и обращается к Сантини: — Пошлите кого-нибудь смышленого проверить Либа в Грейт-Неке.

— Все, кто работает со мной, смышлены.

— И те, что со мной, — тоже, — отвечает Мики, стойко выдерживая взгляд Сантини. Воорту становится противно видеть, как идет борьба за него. И противно оттого, что день так быстро проходит. — Везунчик, захвати с собой сандвич, — говорит Мики. — Шеф права. Я поведу машину, а ты перекуси.

— Хоть кто-то здесь слушает, что я говорю, — поддерживает его Ева.

У Воорта сосет под ложечкой. Пикули в целлофане кажутся ему муляжами.

Воорт смотрит на часы — 14.45.

Глава 7

Город попирает историю, память, традиции. Тюрьма становится частной школой, невольничий рынок — больницей. Скелеты голландцев рассыпаются под возведенными домами. Атомы перестраиваются, чтобы угодить аппетитам времени.

«Весь квартал выглядит по-другому», — отчаянно думает Воорт, ставя машину перед жилым домом — отсюда шесть лет назад последовал ложный вызов, по которому он приехал. На месте многоквартирного дома, магазина здорового питания и старой шинной мастерской возвышается многоэтажное кооперативное здание. Совсем новенькая утрамбованная спортивная площадка на другой стороне улицы, как и молодые деревца вдоль тротуара, свежая краска на домах, да и весь блеск возрождения пророчат хорошие времена для городских планировщиков и плохие для полицейских, которые пытаются пробудить память.

— Никого нет дома, — говорит Мики, нажимая на кнопку квартиры.

— Может, здесь больше и не живут.

В любом случае для жильцов квартиры 9-А опасно или довольно глупо впускать полицейских, не спросив удостоверений. Поднимаясь в новом, пахнущем лаком лифте, Воорт думает: «Да кому надо помнить тот бесполезный вызов, который мы зафиксировали отсюда? И сейчас кричит женщина, которой тогда не было».

Двери лифта открываются, и тревожные, пронзительные вопли прорываются в холл девятого этажа.

— Да почем ты знаешь? — ухмыляется Мики. — Это снова из той же квартиры.

Воорт слышит крик женщины:

— Есть ли хоть одна медсестра в больнице, которую бы ты не трахнул? Она оставила серьгу в нашей постели!

Голос резко обрывается при стуке Мики. Мягкие шаги приближаются к двери. Воорт никогда не устает поражаться уверенности жильцов, что их частные дела действительно могут оставаться частными. И тут тихий от смущения голос раздается снова, на этот раз прямо за дверью:

— Миссис Фейнстайн, это вы?

— Полиция.

— О Господи!

Скрежет замка, дверь открывается на цепочке. Тот, на кого кричали, отошел в глубь квартиры, оставив девушку наедине с полицией. Воорт всматривается в лицо молодой оскорбленной женщины — похорошевшее от прилива крови, веснушчатое и рассерженное. Лет двадцать шесть, подмечает Воорт. Худая, в джинсах и розовой рубашке, завязанной узлом на животе.

Потом Воорт понимает, что она имитирует сцену из фильма или телепостановки.

— Я готовлюсь к прослушиванию на Кору в «Скорой помощи».

В другое время это могло бы позабавить. Теперь же Воорт только чувствует, что над ним посмеялись, словно убийца Филиппа Халла контролирует малейшие обстоятельства и вертит ими как хочет для развлечения.

Однако Воорт улыбается, ему нужны воспоминания этой девушки.

— Одурачили нас. Вы неплохая актриса, — говорит он.

— Слишком громко, да? Я сказала миссис Фейнстайн, что съеду. Сказала: «Гоните меня в шею, если буду вам мешать». Какой стыд!

— Не беспокойтесь, никто не жаловался.

Анна Бойл — так называет себя девушка — живет в этой квартире всего три года.

— Семейная пара, что была до меня, заявила, что им надо уехать из Нью-Йорка, и быстро.

— Почему быстро? — спрашивает Воорт. Он осматривает маленькую, радующую глаз квартиру. Недорогая скандинавская мебель, ярко-желтые стены, папоротники в горшках и афиша летнего театра-шапито из Провинстауна, штат Массачусетс.

— Она хотела детей, а он простора.

— И куда же они подались ради детей и простора?

— Миссис Фейнстайн получает открытки из Маунтейнтопа, штат Колорадо. А в чем дело? Они что-то натворили?

— Все хотят жить в этих проклятых горах, — ворчит Мики, для которого любой выезд за пределы мегаполиса равносилен некой утрате. — Что они там делают, наглазевшись здесь досыта на эти проклятые деревья?

— Поговорите с миссис Фейнстайн, в девять-джи. А я никогда не слыхала о полицейских, которые приходили сюда шесть лет назад.

— Удачи с прослушиванием, — говорит Воорт. Они с Мики, конечно, проверят рассказ Анны, но, как и шесть лет назад, сегодняшний приезд сюда вроде опять оказался пустым.

Тем не менее у Анны счастливый вид — никто на нее не жаловался.

— Я и вправду орала как сумасшедшая, да?

— Ярости хоть отбавляй, и тому парню не жить.

— Забавно, — хихикает она. — А в жизни ни на кого не могу рассердиться. Просто тряпка.


Винная лавка на прежнем месте, и Паоло все так же стоит за кассовым аппаратом все в той же алой спортивной майке с эмблемой Университета Хофстра, низенький и толстый. Он улыбается, когда его старый клиент Воорт входит в лавку.

— Я сержусь на тебя — так больше и не пришел, не назначил моей сестре свидание.

— Я переехал. Вот зашел спросить тебя насчет ограбления.

— Которого?

— Шестилетней давности, — говорит Воорт, и при этих словах Мики фыркает.

— Ах второе, — произносит Паоло, радуясь, что дело прояснилось; ясно, что он не из тех, кто копит обиды.

Воорту хочется знать, сколько раз грабили Паоло, — восемь? Двадцать?

— Паоло, а грабителя поймали?

— Да! Три года назад позвонил детектив, и я опознал того парня.

— Три года — большой срок, — говорит Мики, и это скорее вопрос, чем комплимент. — Вот вы и запомнили.

Улыбка Паоло немного блекнет.

— Не хочу никому доставлять неприятности…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Тебе это важно, Воорт? Ладно. Мне позвонил детектив и сказал, что арестовал одного человека за ряд краж и, по его мнению, это тот, кто меня ограбил. Детектив не собирался мне говорить, но…

— Он просил прийти в участок, — вмешивается в разговор Мики.

— И сделать вид, что зашел туда сам, — говорит Воорт.

— Вы не были там для опознания преступника, — говорит Мики, — потому что никто вам и не звонил, так? Вы пошли туда совсем по другой причине — например, из-за того, что забыли номер старого ходатайства по поводу охраны.

— Да! Он сказал, что ему не положено считать подозреваемого виновным, пока я его не увижу, но если я потороплюсь, то попаду в приемную, куда он приведет того человека. Он сказал, что если мне случится быть в участке по стечению обстоятельств и я опознаю его…

— Паоло, это был тот самый грабитель?

— Я почти уверен!

— Почти? Что значит «почти»?

— Он выглядел запуганным, — кивает Паоло. — К тому же его опознали еще двое за кражу в другом магазине.

Воорт вздыхает.

— И они тоже были в приемной по стечению обстоятельств, когда ввели подозреваемого?

Мики останавливает Воорта, сжав запястье.

— Нет времени, Везунчик. Ты здесь ни при чем.

Паоло сияет — неприятная тема закрыта.

— Сестра замужем, и у нее теперь сынишка. Воорт, а у тебя есть женщина или все еще одинок?

— О, одной женщины Воорту маловато, — говорит Мики. — Воорт — это Рудольф Валентино с Тринадцатой улицы.

Паоло смеется.

— Раз ты здесь, Воорт, у меня в подсобке есть чудесное пино-нуар.


Три проститутки пускаются наутек, завидев, что подъезжает полицейский «каприс».

— Эта машина неприметна, как зебра, — говорит Мики, глядя на девок, которые спешат в заброшенное здание, ковыляя на высоких каблуках.

«Если квартал Анны Бойл изменился, то Четвертая близ Бергена осталась прежней», — думает Воорт. День проходит по-глупому, впустую. Районы Нью-Йорка подвешены во времени. Жители переезжают, но ощущения неизменны. Машины становятся быстрее, стрижки — короче. Проигравшие остаются проигравшими независимо от того, меняется их окружение или нет.

Стоя возле покинутого здания, Воорт складывает ладони рупором и кричит:

— Девушки, нам просто надо поговорить!

15.48.

Квартал раскален и тих, вокруг мусорных куч роятся мухи. Проезжающие мимо водители, причем одни мужчины, прибавляют газ, увидав «неприметную» пятифутовую антенну «шевроле» и полицейскую мигалку.

— Удивительно: стоит только шлюхе встатьна углу, как тут же возникают сексуально озабоченные и начинают кружить вокруг как рыбы, — говорит Мики.

— Мы расследуем убийство! Жертвами пали девушки вроде вас — выкрикивает невинную ложь Воорт.

Неужели здесь Габриэль Вьера торговала собой? Но ведь это конечный пункт для девушек, а Габриэль была не из последних, если вообще работала проституткой.

Воорт знает, что шлюхи прячутся в этом здании, — когда он патрулировал в этих краях, девки поступали точно так же. Весь квартал — вражеская территория. Пиратские линии электросети исчезают в окнах верхних этажей. Голуби сидят вдоль крыш и задирают глупые головы. Где-то в этом квартале — вероятно, в подвале — будет стальная дверь, за которой парни продают порошки и шприцы, поэтому девицы могут спустить деньги сразу при входе.

— Выходите, и поговорим минут пять. Если нет, вызываем машину! — кричит Воорт.

— Никаких денег! Никаких наркотиков! Никаких клиентов! — добавляет Мики.

— Четыре… три… два…

Из дома доносится тонкий голосок:

— Обещаете просто поговорить?

И вот они выходят по очереди, как солдаты из захваченного дота. Четыре девицы — Воорт, должно быть, проглядел, как в доме оказалась еще одна, — улыбаясь, идут в сторону детективов, словно они и с самого начала не отказывались поболтать.

Вспомнят ли они что-нибудь? Да и вообще были ли они здесь шесть лет назад? Воорт окидывает взглядом двух белых девиц, — обе не первой молодости, в коротких юбках и топиках, обе курят сигареты с фильтром. Черная девица в бледно-лиловом платье ест печенье «Туинкиз», слизывая крем с пальцев. Самая молодая и самая привлекательная — азиатка, но она так накачана наркотой, что едва идет. Очевидно, улица дает всем равные возможности.

Да помнят ли они, что произошло шесть часов назад?

На свет извлекаются снимки Габриэль и Филиппа. Нет, говорят девицы, никого не знают. Мужчина никогда не был клиентом. Кимми и Патриция Уайт? Никогда не работали на этом углу. Прежний сутенер в тюрьме. Шайка распалась. Прежние девицы разбежались.

— Никто больше тут не останавливается, — жалуется негритянка. Возможно, с пьяных глаз эти девицы и могли бы показаться сексуальными, но при ярком свете дня блестки на платьях, как и ресницы, отдают дешевкой, а кожаные юбки обвисают, потому что девицы худеют. Рука, взявшая визитку Воорта, дрожит.

«Уедем, и через пять минут вот такое выйдет на улицу».

Но вдруг белая девица, что повыше, хмурится, стараясь что-то припомнить.

— Как вы говорите — Кимми Найт или Кимми Уайт?

Когда Воорт говорит: «Уайт», — красный ротик широко раскрывается и из него вырывается смех.

— Я Кимми. По крайней мере обычно так называюсь.

— Где твоя сестра?

— Мы просто говорили мужикам, что она моя сестра. Некоторые хотели сестер — как мистер Таблетка. Мы прозвали его так потому, что когда он был с нами, то возбуждался и глотал таблетки от сердца.

— А меня помните? — с надеждой спросил Воорт.

Девица разглядывает его и становится беспокойно-дерганой. Ей нужен клиент или очередная доза.

— Я не запоминаю лица, — хихикает азиатка. — Мы смотрим на другую часть тела.


«Каприс» останавливается на красный свет со скрежетом и стоном, словно разделяя чьи-то страдания. По радио, где передают одни новости, комиссар Уоррен Азиз говорит, что полиция получила множество звонков от людей, объявляющих себя киллерами, но ни один не обладал информацией, которая имелась у полиции.

«Комиссар, у семейства Воорта большие связи в департаменте полиции, поэтому скажите: насколько сильное давление на вас оказывают, чтобы Воорт остался на службе?»

— Где они откапывают это дерьмо? — спрашивает Мики. — Или специально придумывают такое, чтобы разозлить его и заставить разговориться?

— Именно так мы делаем на допросах, — говорит Воорт.

— Есть разница. Это мы, — говорит Мики, подъезжая к тротуару, а тем временем гудит сотовый и во рту у Воорта пересыхает. — Проверю-ка я этот чертов мотор.

16.09.

Голос Камиллы в трубке:

— Слушаешь эту пресс-конференцию? Невероятно.

— Что ты отыскала?

— Мои приятели в Эн-би-си раздобыли неполный список клиентов Халла за шесть лет. Но он работал и на общественных началах, поэтому мы знаем только тех клиентов, которые платили, да и то не всех.

— Продолжай.

— Сенаторы Эксинн и Лехманн пользовались его услугами во время предвыборной кампании. Никто на свете не сделает и шагу, пока этот парень не проверит цифры. Департамент здравоохранения, управление образования, мои любимые бейсболисты «Янкиз». Разве можно проверить все это за один день?

— Почему «Янкиз»? — с надеждой думает вслух Воорт, поскольку в записке шла речь о бейсболе.

— Прикидки на будущее. Процентные доли болельщиков со стажем, теле- и радиоболельщиков. Болельщиков, зацикленных на бейсбольных ударах.

Где же искать ошибку?

— И еще три клиента. Служба главы Манхэттенского округа. Юридическая фирма Райта и Наттера и профсоюз санитарных работников. И как ты за один день выберешь нужный?

— Сможешь разузнать, чем занимались Райт и Наттер шесть лет назад?

— Попробую, но получить прямой ответ от юриста — даже о том, что она недавно ела, — это круче, чем заставить Пентагон признаться, что США послали войска в Перу.

— Кто из детективов у нас дома? — интересуется Воорт, а тем временем радиорепортер спрашивает Азиза, есть ли доля правды в том, что венесуэльские наркоторговцы как-то связаны с убийствами.

— Кузены Джек и Вэнн, а еще дядя Джеффри.

— Нет ни капли правды, — слышится голос Азиза; может, он лжет, а может, и нет. Никто не говорит Воорту, что полиция обнаружила.

Мики возвращается в машину и делает одобрительный знак — два больших пальца вверх.

— Попроси Вэнна и Джеффри заглянуть в юридическую фирму. Может быть, им повезет, — говорит Воорт Камилле.

Затем они с Мики снова отправляются в путь — к месту киднеппинга шестилетней давности, о котором сообщалось в рапорте. Воорт просматривает свои записи, как будто если читать их без конца, то можно найти ответ.

— «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Теперь это не кажется столь важным, — делится Воорт с Мики. — Похоже, я поспорил об этой команде с кем-то, и, видимо, будущий убийца слышал мои слова. Вероятно, он был там.

— Скорее всего это псих, живущий в собственном мире.

— Тогда давай и мы про все забудем, — резко говорит Воорт. — Если это не ниточка к разгадке, тогда едем домой.

— Прости, ты прав.

Теперь они в Байерум-Хилл, самом бедном районе полицейского участка, где люди с низкими доходами живут рядом с теми, кто тратит свои сбережения на отделку домов. Вид меняется от квартала к кварталу и даже от здания к зданию. Перестроенный жилой дом стоит рядом с деревянной развалиной. Обновленный кондоминиум сияет по соседству с выжженным остовом. Битва между разрушением и прогрессом отражается в разрыве между бюрократизированной бедностью и надеждой городских первопроходцев.

— Почему бы кому-то и не разбушеваться из-за того, что я посчитал бейсбольный обмен игроками важным? Логический повод для разнообразия, Мик.

— Потому что это не важно.

— Что-то другое было важно.

— То, что не видел или на что не обратил внимания.

— Бейсбольный обмен игроками, которого даже и не было. Как могло это быть связано со мной?.. — размышляет Воорт.

Мики останавливает машину перед несколькими блеклыми кирпичными высотками.

— Приехали. Место невесть какого чертова преступления.

Квартал большой и оживленный. В 16.19 занятия в школе закончены и тротуары, обращенные в сторону переименованной новостройки Кларенса Томаса, заполнены детьми — сотнями ребят, идущих группами, парами, поодиночке. Воорту хочется знать, нет ли среди них той девочки, которую он разыскал здесь шесть лет назад.

«Знаешь, Конрад, что такое расследование? — обычно говаривал отец. — Пустота и еще раз пустота. И даже когда ты готов все бросить — снова пустота».

Мики прячет мигалку, чтобы никто не узнал в них полицейских. Направляясь к огромному зданию, они проходят мимо развозящего мороженое грузовика, баскетбольной площадки, где в разгаре игра, скамеек, заполненных пожилыми людьми и группками подростков в мешковатых джинсах и бейсболках. Несколько ребят угрюмо смотрят на Воорта.

Вестибюли общественных зданий всегда лишены мебели, потому что ее могут поломать хулиганы. Работает только один из четырех лифтов, но миссис Чарлена Вашингтон оказывается дома. Мать с дочерью ждут у открытой двери квартиры 11-А. Миссис Вашингтон выглядит стройной в набивной цветастой блузке и плиссированной юбке, у нее сегодня выходной — согласно старому полицейскому рапорту, она работает секретаршей в автосервисе. Девочка с косичками в васильковом платье держит учебник математики. Воорт чувствует, что она видела его по телевизору.

— Мне вас не забыть, — говорит Чарлена Вашингтон. — Бывают дни, которые переворачивают жизнь вверх дном.

Это уж точно, думает Воорт, понимая, что даже сама надежда кажется сегодня перевернутой. Он чувствует не признательность, а гнев. Ярость, а не доброжелательность. Негодование. Обвинение. Эмоции, которые вызывают злобу.

Миссис Вашингтон приглашает их в тихую опрятную квартиру, украшенную сенегальской керамикой, ангольскими плетенками, скамеечками с комнатными папоротниками.

— Увидела вас сегодня утром по телевизору и подумала — это и моя годовщина. Годовщина того дня, когда ушла Виктория и вы привели ее обратно домой.

— В тот день я наткнулся на нее в коридоре. Она вернулась сама.

— У вас было розовое лицо, — застенчиво говорит Виктория.

Миссис Вашингтон предлагает томатный сок, совсем не удивляется поспешным вопросам и извиняется, что ничем не может помочь.

— Каждый день — это годовщина чего-нибудь, — говорит она. — С тех пор как умер муж, у меня годовщины триста шестьдесят пять дней в году.

— Может быть, вспомните что-нибудь необычное?

— Виктория ушла — Виктория вернулась домой.

«Еще один адрес в журнале, и потом поедем на бейсбольный матч, потому что именно так я и сделал шесть лет назад. Но вот что я буду там делать? Вопрос, который задал бы себе каждый на моем месте».

Виктория идет в кухню и, вернувшись, дарит Воорту шоколадку «Милки уэй» с голубой ленточкой.

— С днем рождения, — говорит Виктория Вашингтон.

Воорт отвечает, что любит «Милки уэй». Нет аппетита — сандвичи Евы все еще лежат в машине.

16.46.

Обычно Воорт молится в церкви, но сегодня на это нет ни минуты. Тени удлиняются. День клонится к вечеру. Воорт прикрывает глаза, и под завывание сирены они мчатся по последнему адресу из журнала.

«Господи, помоги мне видеть ясно и напомни, что мне нужно знать. Сделай так, чтобы я не был причиной случившегося. Сохрани Мики в стороне от этого. Дай Джулии новую жизнь. Отец, ты там?»

«Да, я там».

Воорт воскрешает в памяти образ Билла-старшего, который умер, когда ему было девять. Они с отцом стоят на крыше своего дома жарким июльским вечером. Отец одет для возни с тостером — на нем шорты и что-то вроде тенниски, с лопаточкой в руке он следит за хлебцем. Мама внизу подает на стол родственникам, которые приехали посидеть в теньке. В морозильнике ледяное пиво для Билла. Минералка для Воорта и его двоюродных братьев. Шипящие сосиски и гамбургеры наполняют запахом вечер.

Из радиоприемника доносится голос комментатора «Метсов» Боба Мэрфи, который кричит: «Муки обходит третьего, стараясь попасть в „дом“!»

А в памяти Воорта Билл-старший не интересуется бейсболом. Он осматривает крышу и хмурится.

— Хочешь урок, Конрад? Или у тебя полно развлечений?

— Урок — это весело, — говорит мальчик; ему нравятся рассказы, слухи и мудрые слова о полиции.

— Тогда скажи мне, что внизу не так.

Воорт внимательно смотрит на Тринадцатую улицу и видит проезжающие мимо такси, покупателей, возвращающихся из магазинов, туристов — они всегда идут неторопливо, — которые прогуливаются и показывают на исторические здания как на свои. Воорт чувствует, как растет напряжение.

— Торопись, — говорит Билл, — иначе он уйдет.

Воорт проверяет гуляющих, автобусную остановку и затененные места, где лестницы ведут в квартиры цокольных этажей.

— Наверное, я ошибся, понадеявшись на тебя, сын.

Для мальчика вечер становится еще жарче. Сконцентрировавшись до предела, он осматривает улицу по квадратам, как его учили. Он не должен потерпеть неудачу. Осматривает каждый квадрат, но трудно вести наблюдение, когда спешишь. Он берет в расчет всю картину, а не мелочи, в поисках характерного, какой-то ошибки.

— Лучше я позвоню и доложу сам, — разочарованно говорит Билл.

— Подожди! Это высокий парень на углу!

Отец с любовью треплет Воорта по голове:

— Правильный ответ — пустота, сын. Ты видел пустоту, потому что там была пустота. Так в чем смысл урока?

— Не верить тому, чего не видишь сам, — говорит униженный Воорт.

Теперь Воорт отрывается от воспоминаний и смотрит на обветшалый дом из песчаника, напротив которого Мики ставит машину. Старая запись гласит: «Позвонивший слышит крики и шум в квартире 3-Е на Брюс-стрит, 811».

Он с трудом вспоминает это здание — а может, в его памяти оно другое? Голубая краска так сильно облупилась, что номер едва читается. Неисправный замок передней двери дает возможность ворам взламывать почтовые ящики и, вероятно, красть чеки. В известном смысле, думает Воорт, сегодняшний день совпадает с таким же днем шестилетней давности своей рутиной скоропалительных выводов. На этот раз голос пожилой дамы доносится через интерком: «Говорите, пожалуйста».

Когда Воорт замолкает, она произносит: «Пожалуйста, говорите».

— Не хватает мне еще глухих, которые все время кричат, — стонет Мики.

Куда Воорт ни приходит, он терпеть не может иметь дело со старыми людьми, осевшими в дрянных домах. У них даже нет иллюзии, что жизнь может еще улучшиться. Позвонив снизу в квартиру Эстель Мур, Воорт совершает свой ежедневный бег с препятствиями — два пролета темной скрипучей лестницы, — и гнев его от этого становится еще больше.

«Что-то беспокоит меня помимо этого дома. Но что?»

Ощущения Воорта нарастают рывками, но пока он остро чувствует запах плесени, которая была бы адом для легких пожилого человека, видит сильно вытертый коврик — Эстель Мур может на нем поскользнуться, замечает перегоревшую лампочку, которая может стать причиной падения старой седой женщины, невероятно ранимую миниатюрность ее самой, опирающейся на металлическую трость в ожидании полицейских.

— Мама обычно говорила: «Эстель, узнаешь, что стареешь, когда полицейский будет смотреться моложе тебя». Входите.

Настороженные голубые глаза. Слуховые аппараты в обоих ушах. Что же так сгибает спины пожилым людям? Но улыбка довольная.

В квартире стоит гаитянская мягкая софа, покрытая вязаной шерстяной накидкой. Книжные полки на дальней стене заполнены фотографиями — в основном это балерины. Увлажнитель воздуха выплевывает облачко пара, несмотря на то, что температура здесь должно быть градусов семьдесят по Фаренгейту. От наушников на кушетке тянется провод к телевизору с большим экраном, и это означает, что дама смотрит телевизор с включенным звуком. Может быть, какой-нибудь сосед звонил в Службу спасения шесть лет назад, когда телевизор гремел как битва.

— Вижу, вы смотрите на моих балерин. Не поверите, но я раньше танцевала.

— Я верю, мэм.

16.59.

— Тогда вы должны быть хорошим детективом, потому что никогда не сказали бы такого, глядя на меня сегодня.

Воорта в лицо она особенно не помнит, зато припоминает, что несколько лет назад в ее квартире побывала полиция.

— Так это были вы? Тогда смотритесь молодо — как старшеклассник.

— Может, вы расскажете нам, что помните?

— Я поливала цветы у окна. Увидела, как останавливается патрульная машина и двое полицейских — наверное, вы — входят в дом. Замок внизу сломали, и поэтому вам не пришлось нажимать интерком. Когда вы постучали ко мне, я удивилась.

— А телевизор работал?

— Если и работал, то я редко смотрю его без наушников. Помню, что полицейский, с которым я говорила, сказал, что в тот месяц было много ложных вызовов.

— Больше ничего особенного не припомните?

— Если хотите, могу свериться с дневником.

— Дневником? — переспрашивает обрадованный Мики и садится поудобнее.

«Какого черта меня волнует это место?»

— Подайте мне трость. Каждый год я заполняю по тетради никому не интересными вещами — там рецепты, всякая всячина, странные случаи.

В 17.04 Воорт с Мики молча сидят в маленькой швейной комнате и смотрят, как Эстель Мур роется в переполненном шкафу. В соседней квартире играет радио. Наверху слышны чьи-то шаги. Воорт думает, что плохой слух — сущее благословение для этого места.

Эстель бормочет:

— Давайте поглядим — два года назад, четыре…

«Торопись».

Она выпрямляется, держа красную кожаную тетрадь.

— Прочтите. Много лет прошло с тех пор, как я писала нескромное. Может быть, что-то вам и поможет.

Воорт находит нужную дату и читает: «Дейла Стайн позвонила из Израиля. Она с Мортом переживает страшные дни — у Морта несварение желудка».

Проклятие!

Воорт продолжает читать: «Специальный телерепортаж о танцевальном фестивале Джэкоба Пиллоу по тринадцатому каналу сегодня вечером. Не могу дождаться!!!»

Он говорит, закрывая тетрадь:

— Ничего.

— Жалко.

Мики делает взмах воображаемой битой, намекая, что, может быть, найдем ответ на бейсбольном поле. Но когда они прощаются и идут назад по темному коридору, Воорт чувствует, как дрожь в затылке становится сильнее, он ощущает крушение надежд, которое преобразует разъяренную энергию в некую рациональную и, возможно, полезную идею. «Еще не время уходить».

— Что с тобой? — спрашивает Мики, когда они выходят на улицу.

Воорт не отвечает — боится, что слова отвлекут его. Он переходит улицу, плюхается на обочину и внимательно смотрит на дом Эстель Мур. Мики возвращается из машины с полотенцем, расстилает его на обочине, чтобы не запачкать брюки.

— Ладно, проверим минуту за минутой, — тихо говорит он. — Мы подъезжаем к дому…

— Ставим машину, идем… черт!

Теперь Воорт видит если не ответ, то предвестие плохого. Сердце колотится, когда он хватает сотовый. На сей раз Хейзел дает ответ получше.

— Компьютерная группа! О, Воорт! Простите, я не у себя. Другие детективы дают мне сейчас поручения.

Он говорит, чтобы Хейзел не волновалась, но работа крайне срочная.

— Мне нужен от вас доступ к рапортам Службы спасения. Копии каждого вызова с Семьдесят восьмой. Срочный звонок в участок в этот день шесть лет назад.

— Все звонки?

— Schnell!

Пока они в мучениях ждут, звонит Сантини и говорит, что Ральф Либ из Грейт-Нека находится в отпуске в Эквадоре. Еще он сообщает ту же информацию о Халле, что и Камилла. И теперь Воорт знает, что в работе на Сантини можно положиться.

Воорт меряет шагами улицу. Три минуты, пять…

В надежде, что ошибается, он говорит Мики:

— Номер на крылечке — я его с трудом разобрал.

Спустя десять минут гудит трубка и Хейзел победно сообщает:

— В компьютерной группе получены вызовы по девятьсот одиннадцать после дела Зоровича. Они на экране моего монитора.

Воорт держит свой журнал и читает Хейзел адрес первой квартиры, которую он посетил шесть лет назад в этот же день. Это адрес Анны Бойл.

— Свайдлер, восемьсот девяносто пять, девять-эй. Есть?

— Именно так на моем экране.

— Гаррис, сорок пять. Одиннадцать-эй.

— Точно.

— Брюс, восемьсот одиннадцать. Три-и.

— Вы имеете в виду «ди», я правильно поняла? — с надеждой спрашивает Хейзел.

— Разве не «и»? — Гигантской волной подкатывает тошнота.

— «Ди» — дог, дантист, доллар.

Отключившись, Воорт говорит:

— Я пошел не в ту квартиру. — У него перехватывает дыхание. — Я нашел просчет.

Длинная, мучительная пауза. Затем Мики говорит:

— Да, ты сделал просчет, но это не означает, что он имеет отношение к делу. «Ди» звучит по телефону как «и». Всякий мог ошибиться.

Но оба знают, что полицейским положено дважды проверять адреса в случае ложных вызовов. Никогда не следует оставлять сомнительный звонок без проверки, чтобы избежать именно такой глупой ошибки. И Воорт мчится к дому Эстель Мур, словно скорость может повернуть время вспять, нажимает теперь другую кнопку и думает: «Этот вызов не был ложный, но, может, он и не имеет отношения к делу».

Квартира 3-D не отвечает, и вот он возвращается к пожилой даме, звонит и звонит, а когда они уже наверху, Эстель Мур стоит в коридоре. Время ускоряется и тянется одновременно. У Воорта все идет быстро, а вот у других — еле движется.

— Что-то не так? — спрашивает Эстель Мур.

Воорт уже достаточно спокоен и спрашивает имя соседа, отсутствующего жильца из 3-D.

— Ахмед Гиза живет здесь уже года четыре. Очень милый молодой марокканец, плотник. Иногда приносит мне тайскую еду.

— А до него? Кто жил рядом с вами шесть лет назад?

— Да жил один бедолага, — говорит Эстель Мур и качает головой при мучительном воспоминании. — Я так переживала за него. — Она мрачнеет на глазах из-за волнующих воспоминаний.

— Как его звали?

— Бедняжка, бедняжка Уэнделл Най. С ним случилось такое…

Глава 8

Уэнделл Най однажды поработит и ужаснет город, купит полуавтоматический пистолет в частном оружейном магазине, будет изучать яды, читать о взрывчатых веществах и запоминать карты с целью отхода. Но все это произойдет потом — а сейчас он ждет, когда установится тишина в классе, где перед ним тридцать два мрачных лица. Жалюзи опущены. Иногда, вот как сейчас, ему по душе темнота.

— Кто я? — спрашивает Уэнделл.

Стон доносится из первого ряда, поскольку работает магнитофон и щелкает слайд-проектор. В тусклом свете возникает снятая Уэнделлом крупная фотография грязного, размытого дождем поля. Одни лужи. Борозды. И кое-где талый снег.

«Меня предупредили, что я умру именно здесь в ужасных мучениях».

Слово «умру», конечно, вызывает интерес у его старшеклассников. Тишина нарастает, поскольку ученики поумнее не в силах удержаться от попытки разгадать очередную немую тайну мистера Ная.

Теперь снимок океана — зеленого, вздувшегося, с белыми шапками пены.

«Мне удалось убежать из этой грязи, но теперь я могу утонуть».

— Вы моряк? — спрашивает девушка из первого ряда.

— Кукла дурная, — говорит ее сосед. — Зачем показывать поле, если он моряк?

— Потому что он дурак, — выкрикивает высокий парень сзади, где сидят умники, и класс взрывается смехом. Хохот вздымается волнами, цунами издевательств. Уэнделл только улыбается.

«Идеально, — думает будущий убийца. — Иде-аль-но».

Теперь на экране яркий блеск звезд — белых и сияющих, страшно далеких.

«Боюсь перевернуться», — звучит голос из магнитофона.

Най с куриными мозгами. Глупый Най. Учитель гражданского права и истории Уэнделл Най, который не может вести нормальные уроки, как другие преподаватели. Нет, именно он должен загрузить свои классы историями и тайнами, которые творит дома, углубившись полночью в письменные работы, после того как объехал пять районов и наснимал фото с немыслимых ракурсов. Поэтому его ученики никогда и не уверены в том, на что смотрят в кадре.

Настоящий, а не магнитофонный Най бросает детям вызов:

— Это в самом деле продвинутый класс? Или я забрел сюда случайно?

Пленка представляет новую загадку, высокую и мерцающую, словно прошедшую весь путь от Марса или Венеры. Уэнделл издевается над ребятами, предлагая им частички правды, косвенные намеки. «Если я не погибну и моя миссия удастся, то миллионы будут обожать меня».

Щелчок.

Рыбачья лодочка. Снимок сосулек.

«Холодно. Я изнемог, но не должен спать, иначе умру!»

Вопреки самим себе, дети увлечены. Так происходит всякий раз.

— Вы мужчина или женщина? — спрашивает девушка.

— Как может бессонница убить вас? — насмехается юноша.

— Стойте! Я знаю! Вы — Чарлз Линдберг, первый человек, который совершил перелет через Атлантику!

Экран заполняет Эйфелева башня. Уэнделл никогда не был в Париже, и этот снимок он взял из одной монографии.

— Да!

Используя те же приемы, он поведал им о герое Войны за независимость Итане Алене, президенте Вудро Вильсоне, записал поздно ночью на магнитофон голоса журналиста Джекоба Рииса, матери Терезы, папы Иоанна Павла II времен его заключения в советской тюрьме, Нельсона Манделы, Симона Боливара. Дети смеются всякий раз, когда гаснет свет, но каждую весну его воспитанники получают более высокие оценки при сдаче государственных тестов и более высокие стипендии, их принимают в более достойные колледжи. Потом они поддерживают с ним связь через письма и электронную почту.

«Вы были настоящим другом, мистер Най, — пишут они. — Тогда я этого не понимал».

— Зачем вы с ними так возитесь? — спрашивают его в учительской другие преподаватели.

— А какой тогда смысл быть учителем? — отвечает вопросом на вопрос Най. Именно так говаривал ему отец.

— Чего ради заботиться об этом добропорядочном гражданском дерьме? — проворчал как раз в то утро Гас Минетта, учитель английского, но Уэнделл внутренне извинял этого человека, забитого бюрократией, жалованьем, раздраженными родителями, учащимися, которые равнодушны к занятиям. — Уэнделл, — растягивал слова Минетта, — вы человек из пятидесятых годов. Как герой художника Нормана Рокуэлла. Затюканный, ни в чем не повинный человек в сумасшедшем доме, кишащем бандитами.

— Я люблю детей.

Это происходит за шесть лет до смерти Габриэль Вьера, на последнем уроке Уэнделла Ная в четверг. Как всегда, когда ученики разгадывают таинственное, Уэнделл испытывает трепет — но сегодня чересчур взволнован, потому что видит по одному-двум раскрасневшимся лицам, что их обладатели собираются поступать в университеты — именно так он и думает всю вторую половину учебного года.

Последний нормальный день в жизни Уэнделла, и он надеется. «Мне надо, чтобы один из них на меня разозлился». Остается всего восемь минут урока, а он льет и льет речь о великом герое Чарлзе Линдберге, о том, как он популяризировал авиацию, как его обожали миллионы и как он стал своего рода рок-звездой. Давай же… разозлись… Возносит чрезмерную хвалу летчику, говорит о том, как великолепен Линдберг, как значителен он был в каждом уголке Бруклина… На Уэнделле рабочая форма — куртка из ткани цвета хаки, туфли «Виджанс», накрахмаленная белая рубашка и полосатый, не в тон галстук. Уэнделл откидывается на спинку стула.

«И вот вам», — думает он, взмах руки в левую сторону класса — там сидят проблемные дети.

— Кому нужен какой-то долбаный мертвый пилот? Что нам с ним делать? — интересуется парень в пятом ряду.

Смех. Ребята ждут, чтобы умники попали в переделку. И Уэнделл — хороший актер — держит паузу, пристально смотрит, позволяет ученикам думать, что он выходит из себя, и наблюдает, как у них в глазах появляется кровожадность. Три десятка учеников глазеют на одного и ждут его наказания.

— Превосходный вопрос, — говорит Уэнделл.

— Мой?

— Вопрос вдумчивого человека.

Возмущенный похвалой летчику парень вновь обретает себя и дерзко говорит:

— Именно поэтому я и задал его.

— Мы изучаем прошлое, чтобы понять настоящее. Конечно, вы больше интересуетесь современным миром, мистер Хафф. Скажите, что вам хотелось бы изучать? Мы выбираем новое задание.

— Вы имеете в виду, что мне хочется?

— Тема должна быть связана с социальными науками.

— Девушки! — выкрикивает парень. — Это социальное!

— Пляж! — предлагает одна из девушек. — Пусть проведет полевое исследование!

Общий хохот.

Но парень в пятом ряду принимает вызов всерьез. Он не привык, чтобы ему давали советы.

— Ладно, но задание должно иметь смысл для нас, мистер Най! И прямо сейчас!

— Вы рассуждаете как избиратель. Помните, как мы говорили о том, сколь ничтожное количество американцев приходит на выборы? О том, что они чувствуют пренебрежение к себе? Хорошо! Так скажите нам, что для вас важно.

Ни одной насмешки — уважение. Уэнделл трогает шариковую ручку в кармане рубашки — привычка для концентрации.

— Расскажите нам о том, что вас волнует и что вы хотели бы изменить, — настаивает Най.

— В кафетерии еда воняет, — выпаливает парень.

Гогот. Остальные кричат:

— Да! Еда пахнет дерьмом!

Дети, которые следили за часами несколько минут назад, теперь слушают. Жалоба притягивает внимание лучше всего, это Уэнделл знает.

Осмелев, парень смеется, рисуясь перед одноклассниками.

— Сегодня они даже не сумели назвать правильно ленч, — говорит он. — «Куриное жаркое из гузки» — и вкус соответственный!

Уэнделл кивает с веселым видом и втягивает остальных в разговор:

— А что еще вы изменили бы в школе? Взрослые не воспринимают ваше мнение всерьез, но вы проводите здесь семь часов в день, и условия, в которых вы находитесь, несомненно, важны.

— Нас многое достает, — говорят школьники. — Надо покрасить стены в коридорах. Из-за решеток на окнах мы чувствуем себя как в тюрьме. Детекторы на металл задерживают нас утром.

— Если шаткие перила на лестнице третьего этажа рухнут, кого-то может прикончить. Их надо закрепить, — говорит Хафф.

— Хорошо. На самом же деле, — говорит Уэнделл с огнем в глазах, — вы спрашиваете, как работает правительство, как расходуются налоги — не только налоги ваших родителей, но и ваши, потому что всякий раз, когда вы покупаете сладости, одежду или даже эти смешные дутые куртки, которые так популярны, вы помогаете выплачивать мне жалованье.

— Тогда вы уволены! — кричат с задних рядов дети. На этот раз Уэнделл смеется вместе с ними, и одновременно у него возникает идея, которую он никогда не пробовал раньше. Новое задание. Занятная тайна. Есть одна серьезная причина, из-за которой Уэнделл позволяет ребятам критиковать его задания каждый год, и она придает ему решительности. Позволяет ему и учиться тоже, а не только учить.

— Знаете, что может быть интересным? — спрашивает он класс. — Что может быть забавным?

Касаясь фотоаппарата, он счастливо думает, обрекая себя: «Мне лучше поспешить, если хочу сделать новую магнитофонную пленку на этой неделе».


Воорт припарковывает «каприс» возле средней школы Натана Хейла в Парк-слоуп — всего в восьми кварталах от квартиры Эстель Мур — и спешит вниз по оживленной коммерческой Седьмой авеню ко входу.

— Если Уэнделл тот, кого мы ищем, я не верю, что он вернется работать сюда, — говорит Мики. — Если же он здесь, значит, это не наш парень.

— Будем надеяться, что он здесь. Или преподавал сегодня.

«Нет прощения. Просто нет прощения», — думает униженный Воорт после звонка Сантини и признания своей ошибки шестилетней давности. Воорт горит от стыда, вспоминая молчание Сантини в ответ на эти новости и холодное осуждение, несмотря на его сочувственные слова: «Благодарю за то, что сразу сказали. Я сообщу об этом девушкам из компьютерной группы». Это означает, что, несмотря на действия Воорта, проверят старый адрес Уэнделла, чтобы получить счета, записи, номер социальной страховки, и как только найдут, то на маленьких зеленых экранах появится всякая другая полезная информация. Записи автоответчика. Судебный процесс, в который он втягивается. Новая работа.

— Поезжайте к этой школе, если он еще там работает. Если мы раздобудем его адрес, я сообщу. Значит, пожилая дама сказала вам, что шесть лет назад с ним произошел несчастный случай?

— Может быть, шесть — она не помнит. Сказала, что его сбил мусоровоз. Записи о несчастных случаях или больничные сводки позволят узнать точную дату или больницу, куда его отправили.

— Но какая связь между наездом машины и чьими-то криками в квартире? Машина ведь не вкатилась в гостиную и не переехала его.

Несмотря на унижение, Воорт постарался все прикинуть и собрать бредовые, разрозненные мысли воедино.

— У него была операция. Ему больно. Соседка слышит, как он кричит, но к тому времени, как мы приезжаем, он уже замолкает. Поэтому поверьте — хотя мы и пошли в другую дверь, если бы кто-то кричал, мы, находясь в холле, услышали бы. Стены в этом доме как из бумаги.

Сантини хмыкает, что означает — может, да, а может, и нет.

— Какая от меня требуется помощь, Воорт?

— Более подробный список клиентов Филиппа Халла. Я все думал и вспомнил, что фирмы иногда выставляют счет по окончании, а не в ходе работ. Кто пользовался услугами Халла за последние пять лет?

— Погляжу, что смогу для вас раздобыть.

На этом Сантини прекратил разговор, пообещал перезвонить, если у девушек, работающих с рапортами, есть хоть что-то, и уехал сообщить шефу Рамирес о провале Воорта.

«Теперь моя новая задача — найти Уэнделла Ная и не беспокоиться о себе».


Одна средняя школа Нью-Йорка может обслужить больше учащихся, чем небольшой гуманитарный колледж. Школа Натана Хейла, судя по архитектуре, стояла здесь более полувека, как и другая школа в Парк-слоуп — Джона Джея. Здание занимает весь квартал, нависая над близлежащими ресторанчиками и магазинами тремя этажами покрытого сажей гранита, дверные проемы изгибаются в форме арок, как у французских соборов, флаги города, штата и государственный сейчас, когда день клонится к вечеру, безвольно свисают. Окна в два этажа затянуты проволочной сеткой и приводят на память тюрьму «Синг-Синг». У верхних карнизов готических башенок такие же острые зубцы, как и на крепостных валах. Бруклинский Нотр-Дам.

Охранник-полицейский у входа в школу видит значки коллег и направляет Воорта с Мики в кабинет директора на первом этаже — небрежный взмах рукой говорит Воорту, что визиты детективов сюда не такая уж и редкость.

— По какому поводу к директору — приставание, наркотики? — спрашивает полицейский.

В здании чувствуется пустота, особенно после сокращения внеклассных программ из-за урезания бюджета, и поэтому найти здесь хоть кого-то после пяти весьма проблематично. Школа поражает Воорта унынием и совсем не напоминает место, которое могло бы вдохновить подростков. Коридорам недостает простора, который чувствуется в более богатых общественных или частных школах. Полы, видимо, давно не мыли. Двойные замки на классных комнатах. Граффити постарались соскрести, но следы их еще видны на кафельных стенах. Воорт различает пару эмблем бруклинских банд — «Спейсбойз» и «Фоксигс».

17.43.

«Обычно, когда я устанавливал личность подозреваемого, у меня было несколько дней на его разработку, а не семь часов».

По крайней мере — приятный сюрприз для разнообразия — директор оказывается на месте и занимается писаниной в своем кабинете. Маленький лысеющий человек в твидовой куртке кажется удивленным при появлении Воорта и Мики, но, увидев полицейские значки, быстро приходит в себя. Очки в роговой оправе для чтения снимаются, и доктор Бирнбаум — так гласит табличка на двери — закрывает папку. Очки висят на шее на шнурке.

— Нам нужно поговорить с преподавателем, который, возможно, работает здесь. Уэнделл Най — ваш учитель?

— О Боже! С ним опять беда?

Ошибки нет — строгость на лице директора мгновенно сменяет тревога.

— Значит, он все еще работает здесь?

— Нет. Он ушел с работы несколько лет назад, но его все любили. Надеюсь, с ним ничего не случилось. Минутку-минутку, я узнал вас. Вы детектив, говоривший по телевизору. Господи! — восклицает доктор Бирнбаум. — Вы насчет оскорбленного киллера! А какое это имеет отношение к Уэнделлу? Жена только что звонила мне и рассказала о киллере — это было в «Новостях».

Воорт сбавляет темп и, не показывая разочарования, объясняет, что Ная ищут, чтобы взять у него показания.

— Он может обладать полезной информацией и даже не знать об этом, — добавляет Мики. — И вероятно, поможет нам остановить преступника, прежде чем произойдет еще одно убийство.

Бирнбаум, кажется, страстно желает помочь и ведет их из своего кабинета в большую комнату секретарши, где пытается найти ключ от стального шкафчика с документами.

— Моя секретарша уходит в пять, но мы храним здесь адреса некоторых учителей, сменивших место жительства, или адреса их новой работы. Най, Най. Ах, Най!

«Хотел бы я знать, нашел ли уже Сантини к этому времени домашний адрес».

— У меня сразу такое облегчение, оттого что с ним ничего не случилось, — говорит Бирнбаум, роясь в папке толщиной в палец. — Он был самым преданным ученикам и своему делу учителем. Не могу и сказать, сколько родителей звонило, когда он ушел; а когда родители звонят, они обычно жалуются. Но не в этом случае.

— Он любил ребят, — говорит Воорт.

— И они отвечали ему любовью. — Доктор Бирнбаум смотрит поверх очков. — Я был потрясен, когда он позвонил и сказал, что уходит. До этого он не пропускал ни одного урока. Другие преподаватели имели обыкновение поддразнивать его. Прозвали Почтальоном, знаете, как в старой поговорке: «Ни дождь, ни снег, ни грипп не помешают мне разнести почту». Вот таким был Уэнделл.

— Преданным делу, — произносит Воорт.

— Фанатично.

— А потом он берет и уходит. И это было после несчастного случая? — спрашивает Воорт.

— Грузовик, чтоб его, — кивает директор, возвращаясь к папке. — Уэнделл сказал, что ему требуются месяцы, чтобы выздороветь. Я заявил, что оставлю за ним место, а Уэнделл в ответ — из такой уж он породы людей, — что это будет нечестно по отношению к детям. Детям нужен человек постоянный, а не заменяющий. Всегда беспокоился о ребятах. Вот почему они отвечали ему взаимностью. Прошу прощения — у нас нет ни адреса нового места жительства, ни адреса его другой школы.

— Вы навещали его после аварии?

Доктор Бирнбаум краснеет.

— Он сказал, что не хочет никого видеть. Его сильно тогда изувечило.

— Может быть, кто-то из учителей поддерживает с ним связь?

— Спрошу завтра, когда они появятся. Но может оказаться слишком поздно, не так ли? По радио передали, вы опасаетесь, что сегодня могут произойти новые убийства.

— Я позвонил бы учителям домой, если дадите их номера телефонов, — спокойно предлагает Воорт, совершенно не чувствуя мира внутри.

Но директор хмурится, словно показывая, что легче сказать, чем сделать.

— Вся штука в том, что Управление образования устроило нам на прошлой неделе семинар по юридическим спорным вопросам. Там говорилось о судебном деле насчет предоставления номеров домашних телефонов без разрешения. Но я считаю, что могу позвонить учителям лично и передать вам их телефоны, если они не против.

— Благодарю, — говорит Воорт. — Кстати, а в ваших делах есть данные об увольнении Найта?

Раздается звонок сотового. На дисплее высвечивается номер Сантини.

— Какое совпадение! Тот несчастный случай произошел на этой же неделе ровно шесть лет назад, — говорит доктор Бирнбаум.


Шесть лет назад… Уэнделл Най выбирается из переполненного поезда подземки на станции «Бруклин-Боро-Холл», сжимая кожаный рюкзачок с фотоаппаратом и магнитофоном. Выйдя наверх, он обнаруживает, что даже в половине пятого солнце еще светит, а вечер настолько теплый, что у него выступает легкая испарина, когда он спешит по Джоралемон-стрит. Он придумывает первую фразу для следующей новой пленки из серии «Кто я?».

Бруклин был некогда обособленным городом со своим мэром, советом и судебной системой. Он так огромен, что его можно сравнить с округом, а муниципальные здания — администрация главы округа, здание верховного суда штата, здание профсоюза санитарных работников — внушительно теснятся в деловой части близ Боро-Холл. В соседних домах вперемежку расположены офисы городских служб и профсоюзов. Дойдя до Ливингстон-стрит, Уэнделл поворачивает налево, проходит несколько припаркованных телефургонов и, остановившись на серых гранитных ступенях у дома № 110, вынимает «Никон».

Он умело наводит объектив на высокую стену здания, и когда делает снимки для своего следующего слайд-шоу, наконец приходит первая строчка: «Я король, и это здание — мой дворец».

Уэнделл толкает вертящуюся дверь и начинает снимать в переполненном мраморном вестибюле: полицейских, стоящих у пропускного пункта службы безопасности; посетителей, открывающих дипломаты и показывающих удостоверения личности. Выглянув за дверь, Уэнделл снимает телефургоны службы новостей с нацеленными вверх мобильными антеннами.

«Журналисты ходят за мной каждый день в надежде, что я сделаю ошибку».

У пропускного пункта охранник открывает заднюю стенку корпуса магнитофона Уэнделла, вынимает две двойные батарейки и подкидывает на руке, словно вес докажет их подлинность.

— Очередной репортер, да?

— Я учитель, — гордо говорит Уэнделл, показывая удостоверение.

Полицейский становится дружелюбнее.

— Сюда пришли из «Нью-Йорк таймс» и около сотни юристов, представители профсоюзов и люди из СМИ. Но вы первый учитель, которого вижу.

— Значит, слушание еще идет?

Полицейский таращит глаза.

— Если они еще не поубивали друг друга. Прошлой ночью крик продолжался до шести утра.

«Когда я даю команду, свыше миллиона людей повинуются», — намеревается сказать Уэнделл классу.

На десятом этаже Уэнделл выходит из переполненной кабины лифта. В коридоре толпятся люди — пытаются протиснуться сквозь двойные двери в зал заседаний, стараются разобрать мужской голос, доносящийся из зала через электронные репродукторы. Что-то строчат, прикладывают к ушам ладони.

«Свыше сотни тысяч человек работают на меня».

Голос из зала: «Наши расходы превышают годовой бюджет нескольких африканских стран…»

Уэнделл проталкивается в зал заседаний и удивляется, что тот выглядит довольно скромным — как зал какой-нибудь организации «Ветераны американских зарубежных войн» или обшитый панелями цокольный этаж, — учитывая непомерные суммы, о которых идет речь. Ряды откидывающихся кресел заполнены. Позади — помещение, где можно только стоять. Все внимание аудитории сосредоточено на десятке мужчин и женщин, расположившихся за длинным столом.

«Забавно, — думает Уэнделл. — Я всю свою профессиональную жизнь проработал на Управление образования, но никогда не видел этих людей так близко».

Оратор — председатель в темном костюме — властно заявляет:

— Вследствие роста цен, который превзошел допустимые нормы, мы стоим перед… Вместо трех миллиардов мы ожидаем получить от штата… у нас остался всего лишь один миллиард.

Уэнделл чувствует легкий толчок в бок. Репортер справа — судя по блокноту — заметил камеру Уэнделла исчитает, что фотограф тоже освещает слушание.

— Эта ослиная задница не может говорить просто. Суть в том, что за последние несколько лет они растратили или потеряли свыше двух миллионов долларов. А вот теперь им приходится решать, какие строительные и ремонтные работы следует выкинуть из пятилетнего плана.

— А кто все эти люди?

— Юристы — кто же, по-вашему? Правоведы города и строительных компаний. Профсоюзные юристы, которые теряют свои места, когда работы аннулируются. Каждый вот так дерется за свой излюбленный проект. — Репортер трет пальцами, сложенными в универсальном жесте взяточника.

Щелчок. Уэнделл делает крупным планом снимок сердитого человека в сером костюме — вероятно, юриста, — сидящего в первом ряду.

Щелчок. Он фотографирует охранников и телохранителей, которые внимательно смотрят по сторонам и готовы среагировать немедленно, в случае возникновения угрозы их клиентам.

— Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы максимально увеличить оставшиеся у нас фонды, — заверяет собравшихся председатель.

— Стойте!

Позади Уэнделла за пределами зала начинается возня, и вдруг собравшиеся оборачиваются на звуки коровьих колокольчиков и велосипедных гудков. Щелчок, работает «Никон» Уэнделла, когда протестующие родители врываются в комнату. В видоискателе он видит людей, размахивающих бумажными плакатами. «Спасите начальную школу № 194!»

— Жулики! — кричит какой-то мужчина. Уэнделл снимает крупным планом охранника, который бросается наперерез живой волне родителей.

— Крыша сто девяносто четвертой прохудилась! Классы переполнены!

Уэнделл снимает охранника, который пытается выхватить у людей плакаты и вырвать из рук колокольчики. Какая-то мама, схватив малыша за руку, ухитряется прорваться мимо телохранителей и охранников и приблизиться к столу.

— Кто взял деньги?

Ухмыляющиеся репортеры строчат.

— Рука руку моет! Воры! Лжецы!

Председатель делает знак охранникам уйти, когда они спешно подходят к женщине. Ему не хочется выглядеть бесчувственным перед тремя миллионами родителей, которые вечером будут смотреть телевизор. Он призывает к спокойствию, но это не действует. Стучит молоточком, но шум только усиливается. Старается выглядеть достойно, однако он скорее администратор и закулисный стратег, чем оратор. Скорее всего председатель сейчас жалеет, что оставил прежнюю должность в Бостоне ради теперешней в Нью-Йорке.

Щелчок. Уэнделл делает снимок обеспокоенного председателя, который пытается объясниться.

— Мэм, цены растут. В стране общий спад экономики. Некоторые из этих проектов начались как ремонтные, это видно из распространенного здесь заявления для печати… — Щелк. Председатель машет заявлением. — …но ремонт превратился в широкие работы по реконструкции, и здесь возникли структурные проблемы.

Уэнделл наблюдает, как увеличенная видоискателем разъяренная женщина кричит:

— Кто надзирает за вами, когда аннулируется проект?

— Как я уже объяснял, закон требует осуществлять надзор, когда мы одобряем работы; при ликвидации этого просто не требуется. Процесс сложный…

— И долбаный! — кричит кто-то.

— …и вот, чтобы избежать подобного рода обвинений, мы наняли независимых экспертов, которые рекомендовали, какие приостановить…

Уэнделл снимает охранника, вытаскивающего женщину из зала, но, в отличие от ликующих репортеров, он хмурится. Его расчет состоял в том, чтобы показать классу, как шаг за шагом принимаются решения по гражданским делам, необходимые для починки расшатанных перил в одной из школ. «Эти перила действительно опасны. Надеюсь, они не урезали финансирование ремонтных работ, необходимых для школы», — думает Уэнделл.

— Можно взглянуть на официальное заявление? — спрашивает он репортера.

Уэнделл листает страницы, а тем временем в зале устанавливается подобие порядка. Он видит с тревогой, что напротив ремонтных работ в школах «Парк-слоуп», Джона Джея и Натана Хейла стоит запись «Приостановлено».

Председатель говорит:

— Нельзя отложить какой-либо проект и не обидеть кого-то. Мы всячески старались облегчить боль и сосредоточить наши доллары там, где они принесут наибольшую пользу. Следующий выступающий расскажет о состоянии дел. Поверьте, имея на кону миллионы, мы не допустим случайных решений.

— Ну да! Скажи это своей бабушке!

Через видоискатель Уэнделл наблюдает, как высокий седовласый человек с папкой в руках — видимо, широко известный: явно независимый эксперт — прокладывает себе путь к микрофону. «Это он посоветовал вычеркнуть мою школу из списка», — думает Уэнделл.

— Мне хотелось бы поблагодарить Филиппа Халла за особый вклад в нашу работу с планом, — заявляет председатель.

Глава 9

Телекомпании всего мегаполиса бесперебойно ведут рассказ про «оскорбленного киллера». Канал-2 показывает сделанный с воздуха снимок Центрального парка, а диктор спрашивает: «Неужели один из красивейших парков Нью-Йорка осквернен убийством?» Канал-5 отводит важнейшее место фотографии дома Воорта: «Будут ли сегодня вечером убиты еще двое?» Эн-би-си передает снимки, где Габриэль Вьера и Филипп Халл сняты в профиль.

«Полиция советует оставаться дома, — говорит ведущая. — И это крайне скверно, потому что прогноз погоды на нашем Эн-би-си предвещает ясный, звездный вечер».

Отвечая на звонок Пола Сантини, Воорт стоит в коридоре школы Натана Хейла возле кабинета Артура Бирнбаума, а тем временем директор пытается связаться с преподавателями в надежде раздобыть адрес Уэнделла Ная.

— Ваш учитель оказался о-чень интересным человеком, — произносит Сантини, и новая нотка в его голосе, хочется верить, говорит Воорту, что этот детектив не просто оказывает любезность Еве — он тоже волнуется.

— По словам пожилой дамы, он попал в больницу «Мэймонидс», — продолжает Сантини, — и провел там две недели. Но ведь он так и не сообщил о несчастном случае. Грузовик сбивает его, а он так и не звонит в полицию? Я вас умоляю.

— Но если его отправили в больницу, то раны были настоящие, — хмурясь, говорит Воорт. — Что еще у вас нового?

— Никакого полицейского рапорта, никаких проблем с кредитами, никаких судебных разбирательств. Идеальный гражданин, который бросил работу, развелся с женой и ушел из семьи. Однако у нас есть его нынешний адрес — нам дали его в компании «Мотор вехиклс». Кстати, лечащего врача зовут Виджей Мэтур. Сейчас он на работе, в больнице, — мы проверили.

— А бывшая жена?

— Путешествует в Турции.

Оказывается, Най живет всего в семи минутах езды на скоростной патрульной машине, в миле от юго-западной стороны парка. Этот захудалый районишко населен русскими иммигрантами, негритянскими семьями, выбравшимися из трущоб, недавно появившимися тунисцами, мексиканцами, пакистанцами и белыми пенсионерами, многие из которых проживают здесь со времен корейской войны.

В местном отделении «Вестерн юнион» толпятся люди, желающие перевести деньги на родину. Частное почтовое отделение обслуживает тех, кто переводит чеки в банки, а не держит их дома. Супермаркеты выставили на продажу окорока, куриные ножки, черные бобы. Афганский ресторан призывает: «Поздние обеды во время Рамадана».

— Даже если это наш парень, то откуда он узнал, что я пошел не в ту квартиру? — спрашивает Воорт, пока Мики ставит машину. — Как он узнал имя полицейского, которого никогда не видел?

Дом Ная из красного кирпича и такой же безликий, как советские «хрущобы», похожий на все дома этого квартала. Единственная разница — в адресе на входной двери. При нажатии кнопки 1-С Най не отвечает — это было бы слишком удачно, — но отзывается комендант дома.

— Да. Да. Полицейские. Все будет сделано за пять минут. Время в Нью-Йорке надо отсчитывать по пятиминуткам. А может, жилец спит?

Вскоре из дверей коридорного лифта выползает мужчина — его походка словно предназначена для того, чтобы разозлить полицейских. Шерстяные брюки с заплатками поддерживаются подтяжками, а заодно и брюхо, а также майка. Большие ноги втиснуты в шлепанцы. Когда комендант открывает дверь прихожей, от него несет, как из пивного бара.

— Вам нужен Най? Зачем?

— Есть вопросы, — отвечают Воорт и Мики по дороге к лифту. 1-С оказывается в подвальном этаже, между прачечной и котельной. Помещение не отапливается, но температура приемлемая. Мусорные ведра и баки для отходов, подлежащих переработке, стоят вдоль закутка из шлакобетона, воняет помойкой, дезинфекцией, лиазолом, крысиным ядом и клубникой.

— Уэнделл! — Комендант стучит в дверь и пожимает плечами. — Наверно, на работе. Он чернорабочий.

— Открыть можете?

Комендант вытирает большой нос рукавом.

— А я думал, вы только хотите поговорить, — с хитрым видом произносит он. — Как же вы поговорите, если его нет дома?

Воорт мысленно представляет то, что, на его взгляд, будет находиться по ту сторону двери с облупившейся краской: газетные вырезки, фотографии жертв, скомканные записки в мусорной корзине, пряди волос, ДНК которых можно будет соотнести с кусочком кожи.

— Открыть можете? — повторяет Мики.

— Могу, если хочу потерять работу. Мне нужен ордер. Такие вот указания руководителей компании «Устинов риелти», именно им принадлежит дом. Их мотали по судам в прошлом году из-за дела с наркотой. Тогда полицейские тоже просто хотели поговорить. А на этот раз в суде могу оказаться я. — Комендант потирает подбородок. — Позвоните Устиновым, но не факт, что вам ответят. Оставьте сообщение, но не факт, что отзовутся.

— Окно у Ная есть?

— Выходит на аллею. Но он опускает шторы, чтобы всякие извращенцы на него не смотрели.

— Везунчик, позвони насчет ордера, — говорит Мики. — А вы, — обращается он к коменданту, — покажите мне окно.

Из прачечной доносятся трубные звуки телевикторины, а Воорт дозванивается до Евы, которая переключает его на комиссара Азиза, чтобы решить вопрос об ордере. Обычно он связывается по этому поводу с судьей, но сегодня Азиз — мистер Гражданские Свободы — хочет внести ясность в любой щекотливый вопрос. Ожидая, когда комиссар окажется на связи, Воорт быстро проводит ладонью по двери, словно информация может войти в него через космос, словно, касаясь латекса, можно впитать какие-то сведения через дюймовый пласт дерева.

— У вас что-то есть, Воорт? — спрашивает Азиз.

Воорт сообщает, что ему нужно, но последующее молчание сбивает его возбуждение.

— Мне нужны серьезные основания для выдачи ордера, — говорит Азиз.

— Уэнделл обманывал насчет увечий.

— У вас нет доказательств, а если он и лгал, то люди не сообщают в полицию о несчастных случаях по разным причинам. Он был у подружки и не хочет, чтобы жена это знала. Занимался частным извозом за городом. Моя кузина Лу врет все время. У вас нет мотивов, нет оружия. Большая заинтересованность, и ни единого повода. Дайте повод, или не попадете внутрь.

Воорт спорит:

— Согласен, в любое другое время это так, но сегодня дело другое. Дайте мне ордер на Вьера. Даже не упоминайте Халла. Если выяснится, что Най — тот, кто нам нужен, вы еще сможете продолжать расследование убийства Халла. Но мы остановим Ная!

— А если он невиновен? — спрашивает Азиз, а Мики тем временем возвращается из аллеи и качает головой. — Вы хотите, чтобы я заявил, будто Най нужен нам для допроса? Прекрасно. Занимайтесь своим делом. Если бы шесть лет назад вы поступили правильно, то мы не искали бы сегодня Ная.

Азиз отключается.


Электронный браслет бьет током, и это раздражает — бьет, когда Воорт пожимает руки, касается металла и, поскольку день становится жарче, притягивает запястье к дверной ручке, выключателю и даже к собственному пистолету.

— Знаешь, что он мне напоминает? — спрашивает Мики по дороге в больницу. — Магнитный браслет из магазина здорового питания. Моя соседка клянется, что он помогает ей от артрита. Похоже, в самом деле он дает здоровые вибрации.

— Тогда, может, мы подарим тебе такой же на день рождения.

Воорта бьет током от кнопочной панели в лифте больницы «Мэймонидс». И еще раз бьет, когда он показывает свой значок доктору Виджею Мэтуру, которого они находят на четвертом этаже — он идет вместе с шестью интернами на обход в палату пластической хирургии. При фамилии Най его дежурная улыбка исчезает.

— Помню его, — грустно говорит врач.

Мэтур — загорелый проницательный мужчина лет сорока и поразительно красивый, вроде Омара Шарифа, с квадратным подбородком. Быть может, сам побывал под скальпелем пластического хирурга. Воорт отмечает, что густые седеющие волосы молодят, облагораживая его энергетику. Мэтур говорит студентам:

— Вас не затруднит подождать меня здесь? Что, если мы пройдем в холл, детективы? — Он отдает распоряжения в форме вопросов. — Вы по поводу оскорбленного киллера, — говорит он с легким индейским акцентом, когда студенты уже не могут их услышать.

— Я пытаюсь поймать киллера, — поправляет Воорт.

— По-вашему, это Най пишет записки? — Краем глаза Воорт замечает, как левая рука Мэтура сжимается в кулак, а пальцы впиваются в ладонь. Правая рука прижата к бедру, пальцы барабанят по халату. — Вас что-то беспокоит, доктор?

Пальцы замирают.

— Вовсе нет.

У Воорта ноют ноги и пульсирует в затылке. Он говорит доктору:

— У одних людей лица бесстрастные, а у других нет. Мой совет — даже и не пытайтесь притворяться. Не пора ли рассказать, что случилось? А может, хотите, чтобы это из вас вытягивали?

Мэтур бросает взгляд в сторону студентов, словно прикидывая, достаточно ли они далеко. Затем вздыхает:

— Меня часто поражал этот человек, и я не удивляюсь, что из-за него здесь полиция. Я сделал ему любезность.

— Любезность, — повторяет Воорт.

— Может, чашечку кофе?

— У нас нет времени на кофе. Если вы следите за тем, что произошло, то должны это понимать.

Кадык у Мэтура ходит взад-вперед, когда он глотает, и он начинает сглатывать еще чаще, когда Мики становится вплотную к нему.

— Мне неинтересно, что сделали вы. Меня интересует только он, — лжет Воорт, чтобы успокоить Мэтура.

— Поймите же, у него была страшная боль.

— А какие раны?

— Треснутые ребра. Ноги… знаете, я не поверил, что он сам доехал до больницы на такси. Он приехал не на «скорой». А лицо…

«Расскажи именно то, что мне надо знать».

Мэтур вынимает платок и прикладывает ко лбу и щекам.

— Он сказал, что его сбил грузовик.

В коридоре врачи делают обход. Санитарка протирает пол. Няня спешит в палату с подносом. От лифта катят тележку с обедами.

Понижая голос, Мэтур говорит:

— Однако раны спереди и сзади были совсем не такие, какие бывают, если сбивает машина. Лицевые кости раздроблены, словно по лицу с разных сторон многократно били… например прикладом ружья.

— Прикладом?

— Просто пришло на память. Понимаете, несколько лет назад я был военным медиком в Кашмире, в индийской армии. Обследовал подозреваемых в терроризме. Там правила другие — иногда солдатам необходимо проявлять грубость.

— С помощью прикладов? — спрашивает Воорт.

— Это были террористы, и относились к ним соответственно.

— И вы видели подобное у Ная?

— Множественные ранения лица, груди, ног. Такое мог сделать… Как-то у меня был пациентом заядлый карточный игрок — он не заплатил долги. Мою пациентку чуть не убил муж. И ранения у них были… похожие.

— Вы спрашивали его про грузовик?

Вид у Мэтура безрадостный.

— Я неплохой врач, а он мучился от страшной боли. Кричал, ему было жутко. И все твердил: «Да, это был грузовик! Перестаньте спрашивать! Помогите же!»

— Так, значит, вы бросили это дело.

Мэтур опять кидает взгляд в холл на своих интернов, будущих врачей, которым, несомненно, советует никогда не обманывать и — понимает теперь Воорт — не подделывать страховки.

— Конечно, нет. Но сказал ему, что если пациента сбил грузовик, то его ОМО затребует полицейский рапорт, прежде чем оплачивать больничные счета. В таких случаях страховая компания судится с водителем. Даже при наезде и бегстве с места происшествия компания ждет задержания шофера.

Мэтур качает головой, и это напоминает Воорту о сочувствии, которое Най вызывал у своей старой соседки Эстель Мур и директора школы Натана Хейла. Кажется, Уэнделл Най преуспевает по части вызова сочувствия у людей.

— Он рыдал и не знал, что делать. Врать не умел и, по-моему, был обычным человеком. Он напомнил мне о Кашмире, потому что временами, когда солдаты били человека и ошибались — понимаете, хватали не того, — они угрожали ему. Говорили: «Мы вернемся, если ты расскажешь о нас». Уэнделл Най до смерти боялся полиции. Он этого не говорил, но было видно.

«Нам необходимо попасть в его квартиру».

— И вы помогли ему, — подсказывает Воорт.

— Я предположил, — говорит Мэтур, — что такой вид ран более соответствовал бы, если, скажем, дома на него рухнула полка с тяжелыми предметами или канистра с краской, например. И он ответил: «Так и пишите». Эта запись и присутствует в его медицинском формуляре.

— Так зачем же, вернувшись домой, он повторял рассказ о грузовике? — спрашивает Мики.

— Возможно, у него не было никакой полки, и соседи это знали. Явно знала и семья. Неопытные лгуны все время меняют свои рассказы. Но ложь им не слишком удается. Могу только догадываться.

— Черт возьми! — произнес Мики.

— Слушайте, — говорит Мэтур. — Можете не верить, но обычно я не нарушаю правил. В этом человеке было нечто особенное. Смотришь ему в глаза и видишь не страдание, а нечто большее. Крах. Хочется помочь ему поправиться. Это не оправдание.

— Постараюсь держать вас в стороне от этого дела, если получится. — Воорт говорит то, что думает.

«В конце концов, не ты сделал ошибку, а я. Ты помог ему, а я уехал. И ты не должен расплачиваться за свою помощь».

— Теперь Азиз нас ничем не удержит, и мы попадем в квартиру Ная, — говорит Мики, когда Мэтур тащится к студентам.

Но Воорт не очень уверен в этом. Он чувствует, как ноет в желудке.

— Это еще вилами на воде писано, — говорит он, трогая сотовый и вспоминая слова Азиза: «Если бы шесть лет назад вы поступили как надо, то мы не искали бы сегодня Ная».

Что же еще можно сделать?

Вскоре Воорт понимает это и с криком «Доктор!» бросается к Мэтуру, а двенадцать обитателей больницы изумленно оглядываются на полицейского, которого узнают по теленовостям.

Мэтур застывает в дверях палаты, в которой Воорт мельком замечает крупного негра, лежащего в кровати головой к окну.

— Он нуждался в последующем лечении, верно?

— Конечно. Терапия, хирургия. Я заново сделал ему лицо.

— Так, значит, он посещал больницу, да?

— Нам пора, Везунчик, — ухмыляется Мики; теперь он тоже понимает, что к чему.

— Он заполнил одну из форм со сведениями о пациенте. Верно? Написал имя? Аллергии?

— При чем здесь аллергии? — Доктору Мэтуру как-то не по себе. — Детективы, помилуйте! Формы со сведениями о пациенте имеют строго ограниченный доступ. Я не могу показать их.

— О, так теперь мы следуем правилам?

Доктор Мэтур краснеет, смотрит на студентов и никнет, признавая, что придется поступиться своим эгоизмом.

— Полагаю, что если бы я читал факс, а вам выпало стоять рядом, то у меня через плечо вы увидели бы необходимое.

Через пять минут все трое уже находятся в кабинете больничной администрации для связей с общественностью — там гудит факс и, хрипя, выползает лист бумаги.

СВЕДЕНИЯ О ПАЦИЕНТЕ

Бумага движется судорожно, рывками. Воорт хватает листок раньше Мэтура. Игра «Прочти через мое плечо» загублена.

УЭНДЕЛЛ НАЙ

— Взгляни на «а» в слове «Най», — говорит Воорт Мики, держа рядом с факсом копию записки из Центрального парка.

— О Господи! — говорит Мэтур, и глаза у него широко открываются.

— Оба текста написаны одним человеком, — задумчиво произносит Мики.

— Уличное избиение отличается от профессионального, — говорит Мэтур. — Умелец точно знает, куда бить, и бьет туда снова и снова.

За окном садится солнце. Тени удлиняются, смеркается. Воорт чувствует, что где-то там ходит Уэнделл — человек, которому пытался помочь Мэтур, которого Артур Бирнбаум вспоминал как очень вежливого и из-за которого винила себя Эстель Мур.

— Везунчик, подумай о себе, — говорит Мики. — На всякий случай вызови пару кузенов в свой квартал.

Воорт звонит Азизу, чтобы получить ордер на обыск.

18.50.


«Забавно узнать, о чем ты думаешь в самое неподходящее время, — говорит Уэнделл в микрофон, неторопливо поднимаясь по Второй авеню поблизости от Пятьдесят пятой улицы в сторону офиса Эйдена Прайса. — Пытаешься не отвлекаться и думать о главном, но неожиданно возникают самые непонятные мысли».

Теперь Уэнделл в роли священника. Уэнделл — духовное лицо и наслаждается приятным теплым вечером. Отец Дуглас Дэли из Тампы — так он подписал регистрационную карточку в отеле «Нордик», — прихрамывая из-за старой «раны», в конце часа пик идет по переполненным людьми тротуарам. Рыжевато-коричневый плащ расстегнут, чтобы выглядывал воротничок священника. Удлиненные бачки, коричневые контактные линзы, фальшивая бородка, парик, какие были в моде лет пять назад за пределами Нью-Йорка, особенно на юге.

Очередной дипломат, потертый, лилового цвета. В нем предметы, необходимые Уэнделлу, чтобы отправить на тот свет мистера Эйдена Прайса.

«Прошлой ночью я боялся, что страх существенно осложняет дело, но, кажется, воспоминания отвлекают меня. Иногда они настолько сильны, что мне почти физически приходится отталкивать их. Вот убийца, которого ищет весь город, и из-за такого-то я волновался? Чего ради беспокоился, как бы не испортить дела? Зачем подробно изучал, как буду выбираться из офиса на тридцать восьмом этаже после убийства босса?»

Он останавливается у газетного киоска, смотрит на специальный выпуск «Нью-Йорк пост» с заголовком на первой странице «Кто следующий?» и вдруг мысленно слышит бас:

— Уэнделл?

— Папа…

Уэнделл видит Скотта Ная в грязной куртке, грубых ботинках и замызганных джинсах, чувствует запах дизельного топлива — таким был отец каждое утро, грузно входя в кухню.

— У тебя усталый вид, папа.

— Это хорошая усталость — работал в поте лица.

Скотт целует маму и валится в кресло у обеденного стола. Ставит рядом спортивную сумку с эмблемой профсоюза транспортных рабочих — там его каска и оранжевая куртка.

— Где твой табель, приятель?

Скотт сладкоречивый. Скотт из грозных мускулов и сплющенного лица, над которым как скульптор потрудился боксер-любитель среднего веса в ходе шести матчей за приз «Золотая перчатка» — пик несостоявшейся карьеры. Каштановый чуб все еще по-ребячески странно свисает над дневником — наглядной историей наказаний. Довольный человек в домашней обстановке, он сохраняет в приличном виде подземный город, когда миллионы жителей спят: стирает граффити со стен пешеходных туннелей, рассыпает крысиный яд вдоль линии подземки Флэшинг, смывает шлангом грязь, оставшуюся на платформах за день от четырех миллионов ног на «Таймс-сквер», «Гранд-Сентрал», «125-й улице».

— «Отлично» по математике. И по английскому тоже, Уэнделл!

— Я старался учиться как надо — ты так говоришь, папа.

— Учителя сбиваются с ног ради тебя. Они для меня настоящие герои. И я горжусь тобой!

Уэнделл ест ложкой кукурузные хлопья, Скотт читает «Нью-Йорк таймс», а Мэри печет оладьи из овсяной муки с корицей — оладьи на молоке и масле, да еще с поджаристым беконом. Уэнделл ставит большой стакан с двумя ручками, а Скотт тычет пальцем в газету, благоговейно, слово в слово, следя за новостями.

— Хороший гражданин каждый день читает газету.

Он обращает внимание на каждую статью о муниципальных рабочих — водителях автобусов, пожарных.

— Папа, по телевизору какой-то человек назвал городских рабочих лентяями.

— Значит, он никогда не чистил туннель в два часа ночи…

…Теперь Уэнделл стоит возле Бруклин-колледжа, чуть придвинувшись по ленте времени вперед из детства… Дети, стремящиеся получить степени МВА, дети, мечтающие о «БМВ» и домиках на пляже. Дети, стремящиеся стать актерами и представляющие, как они получают «Оскара» или в крайнем случае «Тони». Журналистика для злопамятных, гуманитарные науки для стеснительных. «Я хочу поступить в „Корпус мира“», — думает Уэнделл… «Корпус мира» означает пару лет за границей, и Уэнделл влюбляется в девушку. Это она в его комнате однажды ночью предлагает: «Почему бы тебе не преподавать, Делл? Ты же любишь детей»…

…Теперь — события шестилетней давности, и доктор Филипп Халл обращается к бурному собранию отдела образования, а тем временем Уэнделл делает снимки разбушевавшейся аудитории. Халл торжественно заявляет:

— Прогнозируется увеличение населения на восточном побережье Манхэттена, и потому мы советуем продолжать данную строительную программу. Обслуживание зданий в Бруклине останется неизменным. Вероятно, здесь надо вести строительные работы.

Председатель добавляет с неопровержимой уверенностью:

— Эти самоочевидные цифры являются основой наших решений.

«Нет, ни за что не вычислить, какой проект выбросят. А как насчет качества здания? Освещения? Детей, которым нужна помощь?» — думает Уэнделл.

— Филипп Халл непременно ответит на несколько вопросов, — холодно говорит председатель.

Уэнделлу Халл кажется дружелюбным, открытым и, возможно, рассудительным. Или Уэнделл так думает.

Поражаясь себе, он становится в очередь, чтобы задать вопрос, и мысленно формулирует свои замечания, в то время как первый человек спрашивает, нельзя ли вернуть обратно в список ремонт котельной в школе Джона Джея в Бруклине.

— Я не принимаю окончательного решения, а только советую, — сочувственно говорит Халл и обращается к женщине:

— Из-за этого ужасного падения прибыли Уолл-стрит истощаются, налоговые средства истощаются, все должны чем-то жертвовать.

— У мистера Халла есть время всего на один вопрос, — говорит председатель.

«Трудное у тебя счастье, Най».

Спустя несколько минут великий «Эль Нумеро» спешит из зала, возвращаясь на свои пути, чтобы раздать еще порции статистики на других собраниях, а Уэнделл идет в десяти шагах позади, пытаясь предъявить свой протест, но Халла берут в кольцо репортеры.

Уэнделл пробивается, но репортерам это удается лучше. Его отпихивают, Халл шагает в лифт, и Уэнделл сдается. «Какой смысл? Он и не собирается слушать меня. А даже если бы и выслушал, какой из этого толк?»

— Это волнует меня, — говорит он этим вечером Марсии за ужином. — Я должен по крайней мере попытаться. Я всегда говорю детям: «Пытайтесь». Это звучит… мы месяцами изучаем людей, которые не уступали.

— Ты ведь пытался. Кроме того, Управление образования смотрит масштабно. Перила для них пустяк.

— Я все еще чувствую себя лицемером.

Двенадцать лет брака для обоих прошли неплохо. Квартира скромнее не бывает: комната Уэнделла и Марсии и комната их тринадцатилетнего Бена, который вместе с лучшим другом Джеком Файном постоянно смотрит в гостиной повторы телесериала «Звездный путь». Семья могла бы позволить себе жизнь получше, но часть денег положена на счет колледжа Бена, который сможет потом ходить в хорошую школу, если захочет и будет к ней готов.

Встроенная мебель фирмы «ИКЕА». Искусство представлено репродукциями из Нью-Йоркского передвижного музея, Смитсоновского музея в Вашингтоне и Музея американских индейцев. Уэнделл — любитель истории.

Телевизор, мягкое, очень удобное кресло и девятилетней давности «хонда», которая досталась в наследство Марсии после смерти матери. Занавески куплены на распродаже в конце года. Ковровое покрытие по большей части фирмы «Эй-би-ми карпет», причем не из главного магазина, а с товарного склада.

— Знаешь, почему я люблю тебя, Уэнделл? Ты и сейчас такой же, каким был в колледже. Веришь тому, чему никто не верит. Веришь, что политиканы честны, а корпорации поступают правильно.

Марсия кладет ложкой остатки мяса, паровые бобы, пюре и наливает в стаканы густой и сладкий яблочный сок — любимый сок Уэнделла, — купленный на распродаже.

— Вся эта газетная гадость просто вымывает тебя, — говорит Марсия.

— Вопрос в том, как ты смотришь на мир. Даже во времена Линдберга были нечестные люди, Марсия. А страна все же живет, и я верю в это.

— Да ведь ни один учитель не возьмется убеждать Управление образования в чем-то связанном с пропавшими двумя миллиардами долларов.

— Не я ли убедил тебя выйти за меня замуж? Вероятно, у меня талант убеждать.

Влюбленные держатся за руки, а Бен с Джеком хлопают телевизионному капитану Пикару. Чужие нападают на космический корабль «Энтерпрайз», но команда корабля оказывает достойное сопротивление и атака отбита.

— Мой бойскаут, — говорит Марсия и целует Уэнделла в щеку.

Она продолжает говорить о том, как завтра возьмет на себя роль сопровождающей родительницы Бена и двадцати девяти других восьмиклассников, сядет в туристский автобус и они поедут в округ Колумбия, где она будет нянчиться с жующей резинки ордой во время посещения мемориала Линкольна, Белого дома, здания Сената и, может быть, посмотрит на «слонов» и «ослов», которые борются за места в этом здании. А Уэнделл уверен, что не хочет сам провести с ними пару дней?

«Я постараюсь поговорить с Филиппом Халлом, пока ее нет».

Худшие ошибки таятся внутри житейского выбора. Жизнь зависит от того, сядешь ли ты в такси сразу, или тебя опередят.

На следующий день в школе нет занятий. Уэнделл выбирается из подземки на Колумбус-серкл и идет к офису Филиппа Халла; адрес он раздобыл в Интернете.

Кажется, он может повлиять на решения Управления образования, поскольку человек вроде разумный.

Чтобы день не пропал даром, Уэнделл берет с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать Халла, если тот позволит. Но когда он приближается к перекрестку Сороковой Западной и Пятьдесят седьмой улиц, Халл выходит из здания и идет мимо него, торопясь, как и вчера. Это не человек, а ураган, статистический Джонни Сеятель Яблок, разбрасывающий семена по земле.

«Пройду за ним один-два квартала. Я ведь его не выслеживаю. Может, появится возможность поговорить».

Уэнделл надеется, что Халл просто направляется к газетному киоску или прилавку с ленчем, куда он может проскользнуть и, притворившись, что это совпадение, воскликнуть: «Это вы Филипп Халл? Вы просто не поверите! Я тоже был вчера на встрече!»

Нью-Йорк — одно из мест на земле, где следить за кем-либо не составляет труда. Никто не обращает внимания на окружающих, и миллион пешеходов будет служить отличным прикрытием.

Он уверен, что Халл торопится и нервничает, он совсем не такой, как вчера.

Халл идет на север, Уэнделл решает, что тот направляется не в сторону магазинов на Пятьдесят седьмой улице. Идет пешком — значит, идти недалеко, иначе сел бы в такси. Выглядит настолько озабоченным, что, ожидая, пока сменится свет, даже не двигается, когда загорается зеленый. Стоит, и все.

«Он идет в парк! Здорово! Я могу „случайно наткнуться“ на него».

Ссутулившись, Филипп Халл быстро идет мимо катка, закрытого в мае. На деревьях раскрываются почки. Нет любителей попкорна.

Халл резко останавливается, словно кто-то окликнул его. Уэнделл видит, как какой-то человек в сотне ярдов от него сходит с карусели и идет к Филиппу Халлу.

Прекрасный день. Звуки органа наполняют пространство. Мамы и няни катят малышей в колясках по аллее, покупают детям мороженое или бредут мимо Уэнделла, который поднимает фотоаппарат, прилаживая двухсотмиллиметровый объектив, чтобы с такого расстояния вышел крупный план.

«Я узнаю другого! Это один из юристов, который был вчера на встрече!»

Халл и человек в сером костюме, кажется, спорят. Халл яростно трясет головой. Юрист, видимо, пытается его успокоить. Халл уходит, но юрист, должно быть, сказал ему что-то еще, потому что Халл круто поворачивает назад и спор начинается снова.

Наконец человек в сером костюме уходит, а Халл просто стоит с убитым видом, и его неподвижность дает Уэнделлу шанс. Решившись, он направляется к Халлу.

Тот делает несколько шагов и плюхается на скамейку.

— Простите, вы не Филипп Халл?

Уэнделл ожидал увидеть на лице этого человека все, что угодно, только не страх. К тому же вчерашний самоуверенный оратор буквально вскакивает при словах Уэнделла. Тот пытается его успокоить, говорит, что тоже был на встрече.

— Делал снимки.

— Снимки? — Кажется, Халл впервые замечает фотоаппарат, и его глаза округляются. В ужасе он шепотом повторяет: — Снимки…

— Для моего класса.

Уставившись на фотоаппарат, Халл издает дикий смех.

Безусловно, упоминание о снимках ухудшает дело. Халл искоса смотрит на Уэнделла, который понимает, что он на свету. И соответственно поворачивается боком. И спокойно начинает снова:

— В нашей школе перила…

— Перила?

— Я знаю, это звучит для вас пустяком, но если их не закрепить…

— Кто вы такой? — спрашивает Халл, и здесь Уэнделл понимает, что встреча, на которой он присутствовал, не была случайной и носила личный характер. С облегчением, что может лучше объяснить все, Уэнделл говорит:

— О, я не делал сейчас никаких снимков.

— Сейчас? Что вы видели?

— Я хочу сказать… — Но разумеется, этот подход нехорош, потому что сказать Халлу, что видел человека в сером костюме, далеко не лучшая идея. — Простите, я учитель.

— Откуда мне это знать?

Кажется, это самый странный вопрос, учитывая энергию, с которой он задан, но личность свою доказать легко. Уэнделл показывает удостоверение преподавателя, которое доказывает его имя, школу, где работает, и номер социальной страховки. Беспокоиться не о чем.

Халл сидит, уставившись на удостоверение, наконец возвращает его. Однако не хочет говорить о перилах.

— У меня встреча, — говорит он, поднимаясь и вновь обретая чуточку достоинства.

Так Уэнделлу и не удается поговорить с ним о перилах.

Не удается завести настоящий разговор.

Уэнделл не видит, как вернувшийся в офис Халл, обливаясь потом и дрожа, вынимает из кармана сотовый телефон.

Уэнделл не слышит, как Халл называет собеседнику его, Уэнделла, имя и школу.

Глава 10

Кувалда не такая уж и тяжелая, но в руках сержанта техслужбы Нью-Йоркского департамента полиции она лупит по дверям со страшной силой. Летят куски дерева и краски. Детективы и полицейские заслоняют глаза от щепок.

— Откуда мне знать, сменил ли Най замки? — канючит комендант дома, где живет Уэнделл, стоя у Воорта прямо за спиной.

— Уберите его из квартиры, — приказывает Воорт полицейской бригаде. В руке у него новенький «ЗИГ-зауэр» калибра девять миллиметров.

Пройдя сквозь раздолбанную дверь, Воорт щелкает выключателем, и свет лампочки в шестьдесят ватт заливает бывшую прямоугольную кладовую, которая теперь служит жилищем Уэнделлу.

Первая часть обыска самая опасная, и Воорт это знает. Примите на веру, что подозреваемый не прячется в шкафу, ванной или под кроватью, и тогда весьма вероятно, что из дома на носилках вынесут не его, а вас.

— Он никак не хотел запираться на крепкий замок, — добавляет комендант.

Детективы проскальзывают внутрь — Воорт налево, Мики направо. Двойной охват с открытой дверью позади, чтобы бригада поддержки могла видеть происходящее.

Окно должно находиться за занавеской из простыни в противоположном от них конце. Жилище освещают расставленные в разных углах лампы. Кухонная клетушка направо, дешевый обеденный стол фирмы «Формика» налево. Жилое пространство прямо впереди, а чуть дальше тренировочная скамья с дисками для штанги и дверь в ванне.

Бывший морской пехотинец Мики произносит:

— Чисто, как в бараке.

В гостиной два разных стула и шаткий кофейный столик — допотопный сосновый, да еще с трещинами. Кресла в стиле времен королевы Анны вспороты, из сидений торчит белая набивка. У красного вельветового кресла нет передней ножки, вместо нее подложены книги.

— Мебель из департамента санитарии, — усмехается Мики. — Большая распродажа у тротуара, пока не появляется мусоровоз.

Воорт показывает ему рукой в сторону ванной.

Вся квартира тесная, вызывающая чувство клаустрофобии, но сияет чистотой, за исключением самодельных книжных полок, забитых книгами в твердых переплетах и покетбуками в мягких обложках. Книги лежат стопками от пола до потолка. Книги теснятся… Они сложены возле кровати, где Уэнделл, должно быть, читает вечером Тенсора. Ни одного фото. Ни единой безделушки. Никаких бейсбольных сувениров или школьных призов. И даже нет календаря.

Воорт чувствует запахи моющего средства и смазочного масла, а также влажный запах гниющей бумаги, который напоминает ему библиотечные завалы в архивах полиции.

Все заработанные деньги, видимо, ушли на первоклассный ноутбук фирмы «Делл», который стоит на самодельном столе из двери, положенной на видавшие виды металлические шкафчики, а также на набор дисков для штанги и тренировочную скамью, стоящую перед старым телевизором с большим экраном.

— Чернорабочий — с работы домой и из дома на работу, — говорит Воорт, чувствуя одержимость в блестящих дисках и пятнах пота на потертом коврике.

Под кроватью никого, потому что она представляет собой пружинный матрац. Выйдя из тесной ванной, Мики делает знак, что в душевой размером с клеть никого нет.

Все чисто в этом сочетании тюремной камеры и дортуара колледжа.

Гнев вместе с интеллектом…

Ярость и самоконтроль.

Ни одного домашнего любимца. Нет изысканной еды и одежды, нет развлекательной электроники. И оружие тоже отсутствует. Никаких снимков, относящихся к семейной или общественной жизни. В буфете стоят консервы. Большая кастрюля в холодильнике наполовину заполнена тушенкой, которую Уэнделл ест вечер за вечером. Хватит на шестерых.

— Вероятно, тысячи одиноких мужчин Бруклина живут как отшельники, — говорит Воорт, — и не важно, являются ли они школьными учителями. Но вот что изменило этого?

Из коридора кричит комендант:

— К этому времени он обычно дома, если идет домой. Правда, иногда где-то ночует.

— И где же?

— Я-то откуда знаю?

Мики кричит полицейским:

— Закройте дверь — в квартире все чисто!

Воорт старается не спешить, поскольку начинается вторая часть обыска — просмотр ящиков столов, собирание мусора, изъятие зубной щетки для анализа ДНК.

— Я займусь компьютером, — говорит Воорт, имея в виду, что Мики возьмет на себя книжные полки. Касаясь клавиш ноутбука, он слышит, как напарник пролистывает книги, тряся их и простукивая.

— Везунчик, послушай название: «Ум серийного убийцы».

— Звучит.

— А вот «Как ФБР поймало киллера Девяносто пятой трассы».

— Особый раздел библиотеки, да? — Кажется, в комнате становится жарко.

— «Секреты голливудских мастеров грима. Вы тоже можете изменить внешность. Даже семья вас не узнает».

Воорт идет трудным путем. Счета. Интернет. «Лексис-Нексис», а это означает, что Уэнделл обладает дорогой подпиской и ему доступна любая статья и по любой теме.

Пока ничего незаконного.

19.32.

Надо проверить, нет ли здесь чего связанного с Габриэль Вьера и Филиппом Халлом.

Когда Воорт обращает внимание на шкафчики, Мики все еще возится с названиями: «Деловая тактика в двадцать первом веке».

— А вот теперь мы собираемся нарушить закон, — говорит Воорт.

В верхнем ящике он находит пару дорогих фотоаппаратов «Никон», телефотообъективы, дюжину коробок с пустой пленкой. Сердце начинает биться быстрее.

В следующем ящике он видит груду прямоугольных картонных коробочек с наклейками «Ричи», «Дуги», «184», «Записи в трейлере». Воорт находит пару карманных магнитофонов «Сони», две упаковки первоклассных двойных батареек и резиновую присоску для записи телефонных разговоров. Он видит в ящике сбоку нечто похожее на две шариковые ручки, но, присмотревшись, признает, что это не совсем ручки. Он развинчивает одну из них — любой может купить эти крошечные магнитофоны в магазине шпионских принадлежностей на углу Двадцать шестой улицы и Третьей авеню или в Интернете.

— Так, значит, наш парень ведет собственное расследование?

Относительно содержимого картонок Воорт разочарован — первые две оказались пустыми, и только в коробке с надписью «Ривердейл» лежит кассета.

Воорт ставит кассету в один из магнитофонов «Сони».

Качество звука превосходное. Он слышит свист проносящегося транспорта, звук дворников по ветровому стеклу и гудки клаксона. Звуки улицы становятся все громче, и поэтому у Воорта создается впечатление, что кто-то опустил стекло машины. Он слышит нарастающий звук шагов по мостовой и мысленно представляет, что кто-то быстро идет к автомобилю.

Мужчина дружелюбно говорит: «Ты хорошо провел время, Ричи».

Хриплый голос собеседника звучит в ответ уважительно: «Там никакого движения в два часа ночи. Скажите, где нам все это оставить?»

«Езжай за мной по дороге. Завтра нам понадобятся двадцатифутовые. Никто не видел, как ты что-то берешь, да?» «Думаете, я хочу в тюрягу?»

Помехи заглушают все остальное. «Что за двадцатифутовые?» — думает Воорт, не останавливая пленку на случай, если голоса появятся снова.

— Везунчик, взгляни-ка лучше на это, — произносит стоящий позади Мики.

Но Ричи возвращается и говорит: «Мы можем привезти остаток завтра».

— Везунчик!

Мики что-то протягивает — это фотоальбом, понимает Воорт. Мики тычет в альбом пальцем, и лицо напарника такое белое, что Воорт останавливает пленку.

— Это фотографии и статьи о тебе.

Воорт медленно листает страницы и с каждой фотографией все больше чувствует вторжение в свою личную жизнь. Вот Воорт у себя в саду, дома, вырезает статью из журнала «Дом и сад». Вот статья в «Нью-Йорк пост» о герое-полицейском, распутавшем дело Зешки, и биографический очерк «Люди», после которого — бодрое упоминание о деле Норы Клей. Несколько вырезок из «Нью-Йорк таймс» о «Клубе разбитых сердец» — там есть снимки офиса Воорта, самого Воорта, сидящего в «ягуаре» с Камиллой, Воорта в федеральном суде и джаз-баре Зеппы — там он любит бывать.

— По крайней мере это не его снимки, — говорит Мики.

— Ты всегда видишь хорошее.

Воорт снова включает магнитофон. Помехи. Он опять ставит пленку «Ричи».

На этот раз с Ричи говорит другой мужчина.


Ричи: «Ей не терпится снова увидеть вас».

Мужчина: «Если бы моя жена так трахалась, я никогда не уехал бы из Гарден-сити. Сколько ейплатят твои парни?»

Ричи: «Порядочный человек об этом не говорит! Однако есть одолжение, которое вы можете нам сделать».


Помехи. Запись на проклятой пленке варьируется от великолепного звука до просто убийственных помех. Затем Воорт понимает, что помехи на обеих пленках похожи.

— Это помехи? — спрашивает Воорт Мики.

— Нет, Кливлендская симфония.

— Я серьезно. Все то же самое. Послушай — высокие, низкие, высокие. Ритмично.

— Наверное, в животе бурчит.

— Мики, — обрывает Воорт, — ты слышал когда-нибудь о «белом шуме»?

— Хочешь сказать, что это шум, похожий на волны? На лес? На дождь? По-твоему, это генератор «шума»?

— Я просто говорю, что один и тот же звук повторяется снова и снова, и возникает всякий раз, когда мы готовы услышать что-то важное.

— По-моему, тебе неплохо было бы вздремнуть.

Воорт открывает нижний ящик шкафчика, и дыхание его замирает при виде коричневых папок. Он просматривает наклейки.

«Ричи». «Дуги». «Айнвуд».

Но все они пусты.

«Что за…»

Воорт открывает папку под названием «Ривердейл».

— Фото, — констатирует Мики нахмурившись. — Что это? Дом? Отвесная скала или стена дома. Одно из двух — или Уэнделл — худший фотограф на свете, или я в художественной галерее Макса Протетча. Убийца-авангардист. Только этого нам недоставало.

Воорт пробует разглядывать снимки с разных сторон. Но чем больше они с Мики разбираются, тем меньше становится смысла.

— Я бы сказал, что фотограф лежит на земле и снимает под дождем. Видишь? Капли дождя на объективе. Вот нависает крыша. Это дом в стиле Тюдоров! Вот деревянный… по камню.

— Папка «Бруклин» пуста, — говорит Мики.

Воорт открывает папку «Путешествия», и сердце екает.

На этот раз перед ним длинный ряд снимков Габриэль Вьера с Шестой авеню. Понятно, что обреченной женщине и в голову не приходит, что она в видоискателе. Воорт видит, как Габриэль исчезает в здании, где будет убита. Габриэль садится в машину. Прогуливает в парке крошечного белого пуделя.


— Буду минут через двадцать, — говорит Ева в ответ на их звонок. — Неплохая работа, Воорт.

Спустя пару минут начальство уже в пути, а Воорт находит в мусорной корзине черновик письма «оскорбленного убийцы». Там же лежит и папка с надписью «Халл», в которой содержатся подробные записи о ежедневных ленчах жертвы в Центральном парке, плюс карта Ривердейла, в Бронксе — несколько улиц выделены желтым цветом, но не пересекаются.

— Мы достали его, — говорит Мики.

— Да? И ты видишь его?

— Передохни, Везунчик.

— Где же он? — произносит Воорт.


«Когда мертвые возвращаются, они выглядят как живые, но мозг, сердце и кровообращение у них иные. У нас, мертвых, другие мысли. Умерев единожды, мы уже не боимся умереть снова. И отчасти это делает нас свободными».

В 19.06 отец Дуглас Дэли, так значится в его водительском удостоверении, возвращается на Вторую авеню, после того как полчаса назад секретарша Эйдена Прайса сообщила ему, что Эйден задерживается, и поинтересовалась:

— Вы не против подождать? Вас не затруднит вернуться?

«Конечно, я был против, но сказал, что просто пройдусь вокруг. Так в намеченном плане возникло дополнительное время. Если мертвые чем-то и отличаются, так это умением планировать».

Уэнделл останавливается около здания, чтобы завершить мысль.

«Вот почему мертвые, возвращаясь, приносят с собой одну-единственную мысль: а ведь такого с ними не было, когда числились живыми. Им безразлична еда, питье, забота о семье. Отвергая все это, мы сосредоточиваем энергию на планах. Время — пустяк по сравнению со стремлением довести все до конца, а именно она и влечет мертвых к жизни».

Отец Дэли показывает удостоверение личности духовного лица частному охраннику в вестибюле.

— Можно попросить вас снова открыть дипломат, святой отец? Извините.

— Не стоит извиняться. Вы внушаете мне чувство безопасности, — улыбается священник, показывая сложенную газету, Библию и пузырек со «святой водой». Охранники в нью-йоркских зданиях, как он заметил, никогда не обыскивают посетителей, а значит, этот не найдет засунутый за пояс «глок», который потом обратно ляжет в дипломат.

— Что у вас с головой, отец?

— Мне нанесли удар во время грабежа нашим же серебряным подсвечником.

— Грабить священника. Мерзкое дело.

Промахнув пост охраны, отец Дэли переминается, а из прибывшего лифта тем временем выходят рабочие.

В этот час Уэнделл единственный, кто поднимается наверх.

«Я не слишком много болтаю? — говорит он в лифте, оставшись наедине с самим собой. — Ну да, мне лестно сознавать, что всякое мое высказывание будет позднее проанализировано целой армией психологов, социальных исследователей и репортеров; все они постараются разобраться в том, как одна-единственная цель поворачивает вспять смерть».

На указателе этажей — пятнадцатый.

Песня «Повяжи желтую ленту», звучащая в лифте, заглушает не только гул лебедок и канатов, но и стон механизма лифта, который борется с притяжением и поднимает Уэнделла все выше и выше.

«Но посреди этого одномыслия, должен признаться вам, будущие слушатели, меня поразило, что даже в мертвеце чувства меняются. Я говорю о тебе, богатенький. Видишь ли, именинник, ненависть моя к тебе иная, чем к другим людям…»

Тридцать шестой этаж.

«…потому что тебе полагается отличаться от них. Продолжим позднее. Я добрался до тридцать восьмого этажа».

Коридор в этот час пуст, по обеим сторонам запертые двери кабинетов и открытые туалетные комнаты. Нажимая кнопку звонка и входя в приемную Эйдена Прайса, Уэнделл напоминает себе: «Кроткий вид».

В книге издательства «Пингвин» «Завершение сделки» советуют: «Когда вы приходите на деловую встречу, то тем самым выходите на сцену. Исполнение роли означает, что ваши позы, речь и мимику следует передать изображаемой личности. Кто вы — почтенный проситель, самоуверенный конкурент или робкий будущий партнер? Создайте образ, который соответствует роли».

«Это, быть может, самая опасная роль сегодня. Будь осторожен».

Слегка сутулясь, отец Дэли подходит к секретарше, сидящей под эмблемой «Охранное агентство службы безопасности „Небесный рыцарь“». В прошлом году лондонская «Таймс» охарактеризовала эту компанию как одну из самых значительных частных фирм Нью-Йорка, занимающихся охраной. Дэли прочел о ней в Интернете наряду с такими компаниями, как «Кролл» и «Бо дайэтл ассошиейтс».

Размышляя над пестрящим знаменитостями списком клиентов, приведенным «Таймс», Уэнделл ожидал увидеть нечто большее, чем роскошь обстановки. Но помещение оказывается абсолютно функциональным, и в нем столько же сексуальности, как в транспортном бюро.

Вместо современного офиса из хрома и кожи или чего-нибудь в стиле Гарвард-клуба он оказывается в помещении Г-образной формы, где жующая резинку секретарша, сидя за небольшим столом, обозревает приемную с парой кресел из кожзаменителя, стоящих друг напротив друга, и кофейным столиком со стеклянной столешницей. Позади приемной отец Дэли видит белые перегородки офисных клетушек, владельцы которых покинули их до следующего дня.

Весьма незамысловато для компании, которая, согласно лондонской «Таймс», охраняет венесуэльское консульство. «Морган Стэнли», «Ситикорп», «Форд» и еще пятьсот компаний наняли на службу бывших полицейских высокого ранга, ушедших в частные охранные агентства, чтобы раскрывать мошенничества, защищать руководство и разрывать сети промышленного шпионажа.

— Мне очень жаль, но мистер Прайс все еще говорит по телефону с Вашингтоном, — произносит рыжеволосая секретарша, ненадолго оставив в покое резинку. Отец Дэли видит золотой крестик в ложбинке замечательной груди, оттененной белым блейзером. — Не хотите ли кофе?

— Благодарю покорно, возбуждающего не употребляю.

Поблизости находятся несколько служащих — это парни с большими животами, одетые в полосатые рубашки с нелепыми галстуками, бывшие полицейские или вояки — они надевают пиджаки от костюмов, купленных в магазинах готовой одежды, и идут домой.

Чтобы скоротать время, отец Дэли проглядывает журналы, сваленные в кучу в приемной, делая вид, что никогда их не читал. Эйден Прайс не чужд славе. Здесь лежат «Роллинг стоун», «Знаток вин» и «Вашингтон пост».

«Прайс был отмечен высокими наградами Управления полиции Нью-Йорка и до ухода в частную структуру имел чин лейтенанта, — пишет „Роллинг стоун“. — Он унаследовал контроль над компанией три года назад, после смерти бывшего владельца. Его часто видят разъезжающим по городу в „хаммере“ или „роллс-ройсе“, нередко его можно встретить в винном баре шикарного нового отеля „Женева“ болтающим с разным сбродом — от теннисной знаменитости Адама Адамски до известного мафиози Яунно Вивичека».

— С кем мистер Прайс говорит в Вашингтоне? — спрашивает Уэнделл секретаршу как потенциальный клиент, восхищенный контактами шефа.

— Офис сенатора Райкера. Разговор насчет программного обеспечения, отец.

— В таких делах я динозавр.

— Эйден создал тренирующую программу, чтобы помочь полицейскому департаменту в борьбе с наркоторговцами, вам понятно?

— Ненавижу насилие.

— Сенатор Райкер пытается оплатить эту программу за счет федеральных средств. Понимаете, грант? — шепчет секретарша, словно Эйден может услышать ее.

— Тереза? — кричит мужчина с той стороны офиса — так глухо, словно находится за закрытой дверью. — Появился отец Дэли?

— Интерком сломался, — говорит секретарша Уэнделлу и кричит в ответ: — Да, Эйден!

— Угости его кофе!

— Я уже предлагала.

— Чего же ты хочешь: гребаную медаль?

Секретарша краснеет.

— Сквернослов, но очень милый человек.

— Именно так говорится в статьях.

— Он очень щедрый. — Она густо покраснела.

— Можно включить телевизор, пока жду? Посмотреть новости?

Уэнделл снова садится в кресло для двоих, щелкает пультом «Зенита», и на экране появляется взволнованный диктор телекомпании «Нью-Йорк-1» — он что-то говорит о прорыве в деле «оскорбленного убийцы».

Уэнделл садится поудобнее.

— Мы ждем заявления от полицейских, находящихся в бруклинской квартире.

«Неужели Бруклин?» — мысленно спрашивает себя Уэнделл.

— Наша передвижная группа и полиция встречаются на месте преступления, — говорит диктор.


Когда в крупном деле происходит прорыв — например, устанавливается личность подозреваемого, то добрая половина руководства города хочет быть там, где хорошие новости. В квартире Уэнделла никогда не было столько народу. Здесь Азиз и Ева, приехал Сантини, не отстает и заместитель мэра Томас Лаймонд Динс.

Судебно-следственная бригада вырезает образцы коврового покрытия, кладет в пакетики зубные щетки, чтобы сделать анализ ДНК, собирает волосы из мусорной корзины, проверяет ярлыки на фотоаппаратуре и рабочей одежде Уэнделла, надеясь точно установить место покупки.

В прихожей детективы заняты сортировкой домашнего мусора в поиске квитанций счетов по кредитам, фотографий или, быть может, магнитофонных пленок, исчезнувших из коробок в шкафчиках.

— Не понимаю, — говорит Азиз. — Коробок дюжина, а пленки только в двух. Проиграйте, пожалуйста, снова последний кусок.

Воорт нажимает кнопку воспроизведения.


Первый мужчина: «Сколько пончиков ты принес?»

Голос Ричи: «Четыре».

Первый мужчина: «Четырех мало. Я очень голодный. Я все думал и решил — лучше пять. Однозначно пять, да еще сбрызнутых».


— Пончики? — спрашивает Томми Динс.

— Толстые пачки купюр, — мрачно говорит Ева.

— Сбрызнутые?

— Они что-то имеют в виду, но непонятно что.

Ритмичные помехи. Затем слышен голос Ричи: «Перестань дергаться, Уэнделл. Проволока, которая на виду, — это крашеная медь, и поэтому инспектора подумают, что все идет как надо».

— Комендант сказал, что почти убежден — голос на пленке принадлежит нашему Уэнделлу, — говорит Воорт. — Есть старая строительная уловка, когда считается, что у вас стоит медная проволока, а вместо нее поставлена нестандартная дрянь. Могло быть и так.

— Что произошло с другими пленками?

— Может, их вообще не существует.

— Откуда мы знаем, что надписи на коробках соответствуют действительности?

Азиз хмурится:

— Какому это парню в Ривердейле они передают наркоту посреди ночи?

— Ладно, давайте подытожим, — говорит Воорт. — У нас есть некто — ему принадлежат слова о нестандартной проволоке. Есть два парня, передающие краденое… что-то. У нас есть и парень, получающий подарок от проститутки. Давайте не забывать и о любителе пончиков «Данкин».

Снаружи, знает Воорт, сейчас собираются телефургоны, растет толпа, окрестные жители глазеют из открытых окон и проверяют, видят ли они картинки, которые им передают в живом эфире по телевидению.

Томми Динс предлагает перенести пресс-конференцию в более безопасное место, и спустя несколько минут они уже стоят в прачечной, под вестибюлем.

— Места здесь больше. Подвальный уровень, но с тенденцией к повышению, — говорит Воорт.

Крутятся машины. Вертится белье. Телекамеры, прикрепленные к кронштейнам потолка, показывают дом со стороны улицы. По крайней мере не слышно уличных звуков.

— Воорт? — полувопросительно говорит приятель мэра, Томми Лаймонд Динс.

«Сейчас польется дерьмо, — думает Воорт. — Они вышибут меня из дела, потому что я ошибся адресом».

— Да?

— Я был не прав насчет вас. Можете снять этот браслет прямо сейчас.

Динс передает ключ — лучший на свете ключ, как и его слова. Почему же тогда, гадает Воорт, у Динса такой мрачный вид?

— Не знаю, Воорт, как и сказать.

— Говорите прямо.

— Ладно… Вы находитесь под следствием на Полис-плаза-один, и вас могут выставить.

— Что значит «выставить»?.. — спрашивает Воорт. В комнате становится жарче. Он чувствует себя так, будто ему саданули кулаком в живот.

Динс беспомощно разводит руками:

— Чем больше я вас знаю, тем печальнее мне все это. Но, во-первых, не существует положения о пределах полицейской ошибки, во-вторых, ваши действия привели ни много ни мало к смерти двух человек и избиению одного из них, и, наконец, в-третьих, политический момент — вообще-то неплохо иметь связи в департаменте полиции, но когда находишься в беде, худшего не придумать. Если кто-нибудь заподозрит, что мы вас покрываем, то стервятники из СМИ, уж будьте уверены, вывернут вас наизнанку. Ваши шеф и комиссар хотят, чтобы вы остались. Но мэр против, и я с ним согласен. По крайней мере на данный момент.

Воорт чувствует, что задыхается.

— Если угодно, можете подать апелляцию. Можете выиграть дело и в арбитраже, но мы с вами знаем, что, даже если сохраните работу, попадете в такое захолустье, где парней вроде вас держат подальше от всего. Пенсия вам не нужна и не потребуется… Вас уволят.

После слов Динса унижение не проходит. Воорт буквально видит, как пенится в стиральной машине разноцветное нижнее белье. Он никак не ожидал, что его карьера закончится в прачечной подвального этажа.

— Хотя маленькая возможность есть, — добавляет заместитель мэра, прожженный политикан, сначала показывающий кнут, а потом пряник.

— Какое особенное чудо требуется от меня?

— Остановите его, прежде чем он закончит свое дело. Арестуйте, не дайте убить еще раз. Сделайте это, и, вероятно, тогда мы будем в состоянии вам помочь. Как ни крути, вы признали, что собирались на бейсбол вместо проверки вызова. Как ни крути, у нас нет способа узнать, всегда ли вы игнорировали звонки.

На мгновение Воорту кажется, будто между ним и остальным миром возникла стеклянная стена. Словно он смотрит на них в перевернутый бинокль — все удаляется, и эти люди становятся частью другого мира. Он хочет напомнить Динсу о своем послужном списке, своем статусе героя всего недельной давности. Но Воорт знает — значения это иметь не будет.

«Остановите его, и, вероятно, тогда мы будем в состоянии вам помочь», — сказал Динс.

Сделав над собой неимоверное усилие, Воорт возвращается мыслями к Уэнделлу. Он не может больше тратить время впустую.

— Дело в том, — говорит он, — что я допустил промах шесть лет назад, а вырезки Уэнделла начинаются три года назад. К чему копить гнев? Неужели он потратил три года, чтобы вычислить меня?

— Он мог сделать это, получив записи Службы спасения, — кивает Мики. — Они общедоступны.

— Тогда что же им движет? Сидит три года сложа руки и вдруг начинает делать снимки и магнитофонные записи.

Воорт чувствует, что у него рождается идея.

— Пленок недостаточно, чтобы вычислить преступника, — хмурится Азиз. — Всякий раз, когда они начинают говорить что-то стоящее, возникают чертовы помехи… «белый шум».

Белье все крутится и крутится, как в животе у Воорта.

— А это значит, — говорит Воорт, и его идея начинает оформляться, — он узнал, что мы здесь появимся.

— Оставив фото Габриэль? Я так не думаю, — говорит Динс.

— Забрал все нужное и оставил для нас кое-что специально, — говорит Воорт и поднимает руку, предупреждая возражения. — Давайте разберемся. Квартира чистая. Книги и папки упорядоченны. Даже обувь в шкафу и та стоит по линеечке. Он любитель все делать по плану. Теперь подумайте об уликах, который мы обнаружили на сегодняшний час. Ни отпечатков, ни ДНК. Имеем только то, что он нам оставил.

— Теперь у нас есть отпечатки пальцев и ДНК, — говорит Азиз, но видно, что он расположен к Воорту. Ведь раньше они работали вместе.

— Вместо того, чтобы спрашивать, почему здесь нет больше, чем есть, давайте зададимся вопросом, почему это здесь. Он оставляет снимок Вьера, и поэтому мы знаем о его причастности к убийству. И забирает все, что может рассказать о причине.

— Вы идете у него на поводу, — бросает Азиз.

— Я размышляю, — поправляет Воорт. — В каждой записке он дозированно выдает информацию. Первая из них подала нам мысль о сегодняшней годовщине.

— А вторая подсказала год, на котором надо сосредоточиться, и обе указали на того, кто может найти ответ. Это вы, — подхватывает Ева.

— И значит, минутку, если мы посмотрим на квартиру как на третью запланированную подсказку — и это вполне вероятно, поскольку он направил нас сюда, — то теперь этой самой подсказкой он говорит нам, что расследует какое-то дело.

— Тогда почему не скажет нам, что за дело?

— Не знаю.

Азиз качает головой:

— Так почему же он выдает себя до конца дела? Зачем передает нам свое имя, если не хочет, чтобы мы остановили его?

Воорт обдумывает сказанное, в животе огонь.

— Не знаю.

— Теперь тебя можно понять, — говорит Мики.

— Он учитель, — продолжает Воорт, упорно думая вслух. — Учитель делает записи на магнитофон. Оставляет подсказки. Посвятивший жизнь детям, любимый школьниками учитель оставляет работу, бросает семью, хоронится в подвале и с риском для жизни делает записи… опасные записи. А затем он начинает убивать, и мы должны понять почему, вне зависимости от его записей… Он ведет следствие. Посмотрите на книги в его доме. Половина — из разряда «Как делать…» и «Как стать…», написанные от первого лица.

— Люди постоянно сходят с ума, — пожимает плечами Мики.

— У него нет криминального прошлого. Дети явно любили его. Кто-то избил его шесть лет назад и пригрозил, что ему не стоит идти в полицию. Он не объяснил, откуда у него раны, и не обнародовал записи. Почему же ему угрожали шесть лет назад?

Ева выглядит заинтересованной, а Азиз жалким.

— Вот к чему я прихожу, — говорит Воорт. — И это только возможность — что, если он учит нас?

— Начинаешь питать нежность к этому типу? — говорит Мики. — Может, вы с Уэнделлом поладите и станете друзьями? Ты сохранишь работу, а он пообещает не дубасить тебя до смерти.

«Видимо, в этом здании было нечто вроде взрыва лет пять назад», — думает Воорт, а в бездумном и глупом хороводе крутится белье, ритмично хлопает, и этот ритм отзывается в голове у Воорта старым детским стишком:

Школьники поют: «Где остановиться, не знает никто».
Но пора прекратить теоретизировать и перейти к четким планам. Воорт — олицетворение жертвы — стоит на заднем плане, а тем временем Азиз и Ева обращаются к журналистам, называют имя Уэнделла, признают ошибку Воорта и призывают убийцу остановиться или выйти на связь.

«Вот этого он не сделает, — думает Воорт. — Но попробовать стоит».

Ева непременно станет умолять Уэнделла позвонить, будет просить прощения за промах Воорта, покажет фоторобот и призовет весь город искать бывшего учителя.

— Может быть, это и поможет, — говорит Динс, но в голосе его только надежда, не уверенность.

— Если вы правы, Воорт, — задумчиво произносит Азиз, — мы предупредим об опасности тех, к кому он идет… и его будут ждать.

— Это облегчило бы работу, — кивает Мики.

— И если относится к делу, — говорит Ева, — то я понимаю, каким образом оказалась замешанной Габриэль, бывшая проститутка, но как быть с Халлом?

— Халл работал на Управление образования, хотя не могу представить, где он мог пересечься с учителем гражданского права, — пожимает плечами Воорт и старается не думать о том, что для него значит увольнение из полиции. — Если бы на месте Уэнделла был я, тоже не поверил бы полицейским. И даже не после того, что случилось со мной.


Теперь уже 20.00, и на Манхеттене Уэнделлу говорят, что он может войти в кабинет Эйдена Прайса.

— Эйден — большой старый медведь, — говорит миловидная секретарша. — Я уже к тому времени, как вы освободитесь, уйду домой.

Глава 11

«Увидеть — значит поверить». Старая поговорка лжет.

Город доказывает это всякий день. Уличный полицейский оцепенело смотрит, как на него летит потерявший управление «шевроле». Брокер наблюдает, как реактивный самолет врезается во Всемирный торговый центр. Обломки рушатся на брокера, а он думает, что авиадиспетчеры, должно быть, бастуют. Бандит направляет пистолет на банковского кассира, а тот говорит себе: «Как в кино».

Истина состоит в том, что даже когда видишь, не значит — веришь, задержка во времени может погубить. Если хочешь остаться в дураках, то город тебе поможет.

И вот шесть лет назад ошеломленный Уэнделл Най стоит в Центральном парке и видит, как быстро удаляется Филипп Халл. Первый проблеск понимания — вероятно, только что совершена гигантская ошибка.

«Я показал ему удостоверение, и он теперь знает мое имя».

Музыка на карусели, кажется, становится громче, и солнце припекает макушку Уэнделла. Чувствуя тяжесть в руках, он смотрит на свой «Никон» и понимает, что так и не сделал снимок встречи Халла с юристом.

«Что вы видели?» — спросил Халл.

«Я и в самом деле ничего не видел», — мысленно отвечает Уэнделл.

В кино, знает Уэнделл, прежде чем на экране произойдет ужасное, звучит саксофон, а камера показывает убийцу крупным планом. И это настолько явно, что даже совсем тупые зрители толкают друг друга локтями и громко шепчут: «Этот негодяй сейчас ударит болельщика».


А в реальной жизни ваша занудная тетка продолжает болтовню, в то время как посреди квартала взрывается атомная бомба.

«Я видел испуганного человека, — думает Уэнделл, — но почему же он испугался?»

В памяти Уэнделла быстро сменяют друг друга беспокойное выражение лица Халла при подходе к карусели, возникающий из тени юрист и поза этих двоих, которые стояли странно близко друг к другу при разговоре.

Уэнделл теперь вспоминает, как заметил, что Халл отступил назад и на долю секунды между собеседниками промелькнуло что-то белое. Белое, как рукав рубашки или ванильное мороженое. Но ни один из них не покупал ванильное мороженое и не рвал белую рубашку.

Что-то белое, похожее на… конверт?

Уэнделл чувствует, как подкашиваются колени, и садится на скамью, все еще теплую после Халла.

«Неужели действительно дают взятки? Конечно, так и делают, но люди вроде меня на самом деле так и не видят, как дается взятка».

Уэнделл смотрит на место, где только что стояли они. Теперь там немецкая овчарка на поводке мочится на дорожку.

«Да и видел ли я вообще, как мелькнуло что-то белое?»

Вместо ответа припоминается статья из «Нью-Йорк таймс» — он прочел ее недавно — о каменщике из Огайо, которого обвинили в приставании к собственной дочери. На допросе в полиции мужчина во всем признался. Но, как оказалось, он был настолько внушаем, что убедил себя в реальности того, что выдумала дочь.

Психолог, которого цитировал журнал, заявил: «Способы, которыми можно обмануть себя, бесчисленны».

Уэнделл начинает хохотать и не может остановиться. Сознает, что няни рядом с ним потихоньку укатывают свои коляски, а в мыслях у него только одно — вот великий фотограф крадет облик города ради идеального снимка. Наконец этот облик в его видоискателе, но он так и не делает решающий снимок.

«Если Халл берет взятки, мне следовало бы рассказать об этом кому-нибудь. Но я не хочу подвергать невинного человека неприятностям».

Мысли возвращаются к вчерашнему заседанию Управления образования.

Репортер шепчет: «Они потратили или потеряли два миллиарда долларов».

Протестующий крик: «Воры!»

Поезд метро, идущий в Бруклин, оказывается неподходящим местом для разрешения проблем. Маршрут изменен, и поезд полон даже в два часа дня. Объявления заглушает треск помех системы связи двадцатилетней давности. Нищие поют а капелла «На крыше». Крики подростков перекрывают пение, грохот подземки и друг друга. Уэнделл держится за поручень и мельком видит первую страницу сегодняшнего номера «Дейли ньюс» — большие черные буквы поверх женских коленей: «Протестующие идут к председателю! Куда пошли наши доллары?»

Вернувшись в Бруклин, он выходит на Седьмой авеню близ школы Натана Хейла и стоит, глядя на здание, словно оно превратилось из камня в коллективное сознание и ждет, чтобы понять, что ему делать дальше. Это ожидание запускает маховик его разочарования, и замешательство начинает проявляться в виде множества срочных дел, накладывающихся друг на друга.

Он слышит, как отец продолжает говорить о героических рабочих городских служб, видит Халла с широко раскрытыми от страха глазами, своих учеников, но не отдельные лица, а многорукий поток на шатких перилах.

«Мне хочется, чтобы оказалась рядом Марсия и можно было бы поговорить с ней обо всем этом, но она на экскурсии в Вашингтоне вместе с классом Бена».

Он доходит до своего дома, но затем поворачивает, вспомнив, что где-то по дороге видел бар.

«Не хочется, и надо выпить».

Даже непьющему иногда нужен укромный уголок, чтобы подумать, утешиться пивом и ощущением, что вокруг одни незнакомцы, чтобы лелеять свою анонимность; при этом совершенно безразлично, говорите вы с незнакомцами или нет.

«Доджер тэверн» — идеальный бар, с длинной дубовой стойкой и холодным неоновым светом. В старом «вурлицере» поднимаются пузырьки; Уэнделл сидит на табурете под старыми вымпелами «Доджеров» и черно-белыми фотографиями бруклинских героев бейсбола на долговременном чемпионате «Эббетс-филд»: Джеки Робинсон и Дюк Снай замахиваются битами на бэкстоп и сгибаются, чтобы приземлить граундеров над полудюжиной пустых кабинок.

— Что за марка пива? — спрашивает Уэнделл у бармена.

— Мистер Най! — скалит зубы молодой парень, подстриженный ежиком. — Это я, Алан Льюои! Помните, восемь лет назад? Класс гражданского права?

— Как поживаешь, Алан? И, пожалуйста, зови меня теперь Уэнделл.

Бармен сияет.

— Учусь в вечерней школе на инженера! Вы все перевернули во мне, мистер Най! Я всегда считал дурацкими ваши слайд-шоу, однако одно запомнилось — о фотографе трущоб Джекобе Риисе. Ведь его снимки взбудоражили весь город и заставили принять новые законы! Попробуйте темно-шоколадный портер.

Уэнделл выпивает полпинты и чувствует, как пиво холодит живот, потом замечает рубрику «Метро» в сложенной «Нью-Йорк таймс», которая лежит через пару табуретов от него, и кусок заголовка «…сортировка школ».

— Вы научили меня, что и один человек чего-то стоит, — убежденно говорит Алан, а Уэнделл тем временем берет газету. — Трудное дело выбор, да?

Статья оказывается перепевом того, что Уэнделл уже знает. Первоначальный проект выпуска облигаций на семь миллиардов. Список объектов школьного строительства, которые выросли в цене. Спор (предмет которого — постоянная принадлежность городского ландшафта) между мэром и председателем Управления образования насчет того, кто из них в конечном итоге должен контролировать повседневную жизнь миллиона учащихся.

«Надо ли мне идти в полицию? И что я там скажу?»

Уэнделл листает страницы. Кажется, вся эта чертова газета связана с решением, которое он должен принять. Она с подробностями публикует ряд программ, намеченных к обязательному сокращению из-за урезания бюджета.

«Нет больше субсидий на школьные завтраки, дети. Нет больше игр в регби для девочек после занятий. Нет больше и без того кратких часов работы школьных библиотек, уж простите…

Идти к репортерам? Но они поднимут меня на смех или начнут охоту на ведьм. Рассказать свои подозрения председателю управления? Но у меня нет доказательств».

— Мистер Най, как вы?

— Еще пива, Алан.

А что, если у Халла имелась личная, интимная причина находиться в парке? Все дело в том, что «Нью-Йорк таймс», официальный летописец городских провалов и унижений, вызывает доверие к информации, содержащейся во множестве сегодняшних статей.

Ну вот, статья о знаменитом разводе, инициатором которого стал актер, встречающийся со своей накрашенной дамой сердца.

«Может быть, Филипп Халл уходит из семьи».

Вот небольшая заметка о дорогостоящих адвокатах, которые тянут почасовые деньги с клиентов, утверждая, что занимаются работой даже во время поездки на теннисные матчи или принимая горячий душ.

«Если я думаю о порученном деле, значит, я уже работаю над ним», — настаивает один из юристов с Парк-авеню в разговоре с корреспондентом.

Может быть, Халлу полагалось находиться у себя в офисе, а не бродить по парку. Это вероятнее, чем взятка.

Если спиртное развязывает язык, то Уэнделла оно заставляет принимать на веру чужие слова. «Вот статья о паре геев, которые пытаются зарегистрировать свой брак в Алабаме, и, конечно, Халл не в Алабаме, но, предположим, он гей и встречается в парке с любовником, а у меня сегодня был фотоаппарат. И это, конечно, напугало его».

— Я сказала, кажется, вы тот, кто мне нужен, — прерывает раздумья женский голос.

Еще не видя женщины, Уэнделл чует запах духов, смотрит налево, и в ответ ему улыбается пышная латиноамериканка. Черные глаза, волосы словно вороново крыло, наглая ложбинка медового цвета, которая видна над изогнутым вырезом светло-голубой безрукавки из мериносовой шерсти. Из десятка пустых табуретов в баре эта секс-бомба выбрала тот, что рядом с Уэнделлом, и положила ногу на ногу.

— Я? — произносит Уэнделл.

— Это ведь ваша камера, верно?

И, глядя вниз, Уэнделл видит два «Никона» — его и ее, — объектив к объективу, словно аппараты являют собой пару любовников и лежат рядом с футляром для фотоаппарата Уэнделла на изрезанной инициалами барной стойке Алана.

— Меня зовут Габриэль.

— А меня — Уэнделл.

— Сестра подарила мне фотоаппарат на день рождения, — говорит она, приподнимая стакан с «Томом Коллинзом», в то время как настроенный на спортивный канал телевизор над водочной секцией бара передает репортаж о сегодняшних бейсбольных играх команд главной лиги. — Лесли сказала, что с ним легко обращаться. — Черные глаза блеснули. — Легко? Я даже не могу зарядить пленку!

— Я покажу вам, как это делается.

— Покажете? Вы просто фотоангел. — Она протягивает листок с инструкциями на французском, немецком и испанском языках. — Здесь все, кроме легкости обращения.

Уэнделл может зарядить фотоаппарат с закрытыми глазами так же легко, как морской пехотинец с завязанными глазами собирает винтовку. Аппарат жужжит, и все в «Никоне» встает на свои места.

— Бармен, выпивку для моего фотоангела, — говорит женщина Алану с милым южноамериканским акцентом.

— Не стоит. — Уэнделл доволен похвалой.

По сути дела, она так мила, что Уэнделл решает поразмыслить о Халле позднее. Если откровенно, ему нужна передышка. Он позволяет себе выпить еще. Марсии дома нет, и ничего лучшего на примете не имеется. Он не прочь развлечься. Здесь нет ничего похожего на женский интерес подпоить парня.

— Держу пари, вы профессиональный фотограф, — говорит Габриэль. — Именно это и делаете днем, верно? А что снимаете? Моду? Спорт?

— Это просто хобби.

— Сестра видела телешоу о фотографе, который снимает палочки от фруктового эскимо. Представляете? А какие фотографии вы делали сегодня? Надеюсь, это не палочки? — Она смеется.

— Я был в Центральном парке.

— Должно быть, сделали тьму-тьмущую снимков. День был такой замечательный. А проявлять пленку будете сами? Лесли сказала, что я балдею от всего такого, и она права.

— Я устроил темную комнату в квартире. Научиться проявлять пленку совсем не трудно.

— Темная комната. Звучит ужасно. Комната темная. От этих слов несет холодом.

— Она скорее напоминает чулан.

Габриэль спрашивает, будет ли Уэнделл сегодня проявлять пленку, и он видит, что перед ним появился еще один портер и еще один «Том Коллинз» перед Габриэль. Алан за стойкой бара делает ему знаки, как мужчина мужчине: «Это за мой счет, мистер Най. Вы мужчина что надо. Не теряйтесь».

Обычно он и в классе вел себя неважно, думает Уэнделл.

Однако верно — больше всего придает сил мужчине интерес к нему красивой женщины. Лишите парня работы, самоуважения, квартиры, семьи, а он будет продолжать верить, что Мисс Невада влюблена в него, потому что ему этого хочется с пятнадцати лет. С Габриэль легко говорить — она интересуется фотографией, упивается эрудированными ответами Уэнделла. Хочет знать, насколько сложно пользоваться реактивами. И новый вопрос:

— А вам когда-нибудь удавалось в своем хобби соприкоснуться с жизнью общества?

— В этом разбирается жена. Сейчас она вместе с сыном проводит уик-энд в Вашингтоне, — говорит Уэнделл. — Наверное, сегодня буду проявлять какую-нибудь давнишнюю пленку.

Глаза у Габриэль блестят, в руках она крутит стакан. Он смотрит на ее длинные ногти, и у него возникает ощущение, что она поглаживает тыльную сторону его запястья.

— Уэнделл, я понимаю, это будет звучать смешно, потому что я вовсе не собираюсь подцепить тебя…

— Я знаю.

— Но Лесли все время твердит, что техника идет вперед.

— Вы можете оказаться очень творческой в темном месте.

Габриэль открыто и дружелюбно хохочет.

— Что ж, если вы не против, покажите, где проявляете пленки. — Она краснеет и добавляет. — Я лучше понимаю, когда вижу сама.

— Хотите пойти ко мне домой?

— Если это вас не затруднит, Уэнделл. И если у вас нет других планов.

Теперь Уэнделл стоит пошатываясь, но в голове ясно. Он говорит с ней, довольный общением, но отрицательно качая головой.

— Когда мне было семнадцать, я бы убил за подобное приглашение от такой хорошенькой девушки.

«Я люблю жену. Прости».

— О нет, я не это имела в виду, — говорит Габриэль. Но конечно же, она подразумевала это, так как делается явной ее неловкость. Внезапно секс-бомба исчезла в неуклюжей молодой женщине. — Уэнделл, я все понимаю. И спасибо за урок. Вы хороший учитель.

Алан ошарашенно смотрит, как Най платит по счету, встает и оставляет явно заинтригованную королеву красоты в одиночестве.

Алан машет на прощание:

— Приходите в любое время, мистер Най!

— Как получается, что хороших парней всегда разбирают? — спрашивает Габриэль Алана, когда дверь бара закрывается.

— А я призрак, что ли?

Но Габриэль уже слезает с табурета и вынимает сотовый — теперь, когда Уэнделл ушел, она не так уж и расстроена. Она хватает фотокамеру, словно ей и дела мало, если эта дурацкая штука разобьется.

Алан слышит ее голос — она с кем-то разговаривает, широко шагая к двери, и сейчас он совсем другой: отстраненный, холодный, усталый.

— Он идет, — говорит она кому-то в трубку. Алану кажется, что он слышит, как она добавляет: — Он один.


Теперь Уэнделл чувствует себя немного лучше, несмотря на то что, подойдя к дому, видит: замок в двери вестибюля опять сломан. Лампы в коридоре нужно заменить, но он давно перестал сходить с ума по этому поводу. Пожив в этом доме, понимаешь, что нет смысла переживать за порядок. Возле своей двери, роясь в поисках ключа, Уэнделл слышит, как гремит телевизор у соседки, миссис Мур. Наверное, она опять куда-то засунула свои наушники.

«Эти ожерелья выполнены украинскими ювелирами — количество ограниченно!», — кричит диктор рекламного канала.

Хмыкая, Уэнделл входит в квартиру — пиво и разговор с Габриэль притупили его настороженность, оставшуюся от встречи в Центральном парке, свидетелем которой он был.

«Вероятно, конверт мне привиделся», — думает он, запирая дверь на замок.

У него возникает ощущение опасности, и после того как он понимает, что что-то не так, ощущение переходит в уверенность. Уэнделл хмурится, чувствуя запах корицы, которого утром не было, и поражается, взглянув налево, через проем в виде арки, на кухню. Одна из фаянсовых баночек Марсии валяется на полу, и ее содержимое — коричневые гранулы — рассыпано.

Уэнделл еще не понимает. Он злится, подумав совсем не то.

«Если у нас завелись крысы и этот дешевый ублюдок хозяин перестал вызывать санэпидслужбу, я позвоню в департамент здравоохранения».

Но, сделав пару шагов вперед, он видит, что в квартире полный кавардак. В неярком свете, просачивающемся сквозь ситцевые занавески Марсии, Уэнделл видит разбросанные в гостиной подушки, выдвинутые ящики, валяющиеся или косо стоящие на полках книги.

«Быстро уходи».

Уэнделл хватается за ручку двери, но в этот момент кто-то наносит ему два быстрых удара по почкам, он сгибается от боли и кричит, затем очередной удар вбивает его наискось в гостиную. Он даже еще не видит, кто его бьет, и по инерции спотыкается о подушку. Обмякшее плечо врезается в книжные полки. Падая вниз головой, Уэнделл старается увернуться, отодвинуться, прикрыться.

Когда он падает на ковер, воздух выходит из легких. Лежа, Уэнделл мельком, на крошечную долю секунды, замечает, что в его сторону летит кулак в черной перчатке с длинной золотой полоской на костяшках и врезается слева в челюсть.

Раздается пронзительный ужасающий крик на высокой ноте, но он резко обрывается, когда человек в маске из лыжной шапочки бьет его в живот. Даже во время драк в школьном дворе, когда он был мальчишкой, ему никогда не было так больно.

Когда следующий удар достигает цели, он слышит в груди звук, напоминающий треск дерева или льда. Кожа словно съеживается и западает внутрь.

Отец был бойцом и мог контролировать боль. Знал, как драться ногами, знал, с какой стороны нападать и как вести бой, но ни за что не хотел, чтобы Уэнделл научился деталям столкновений и умел больше, чем необходимо для защиты в уличной драке. И Уэнделлу видятся школьные шумные стычки, где молотили кулаками и выкрикивали проклятия. А сейчас над ним стоит воплощение ярости, которое молча бьет и сопит как конь.

Затем обработка кулаками прекращается, но кажется, что мучительная боль мощным током расходится по нервным узлам. Она пронзает все тело — от челюсти до грудной клетки, от черепа до пяток, — огнем прожигая сверху донизу позвоночник.

— Хорошо разогрелся, командир? — спрашивает кто-то, возвышаясь над ним.

Слова пусты — в них нет ни малейшего раздражения.

— Может, еще добавить? — снова спрашивает мужчина.

Этого не может быть, но Уэнделла тащат по скомканному ковру, и тот же человек советует:

— Выплюнь зубы, не то задохнешься. Ведь ты же не хочешь их проглотить. Носом дышать можешь, командир? Тогда давай попробуй.

«Он приковывает меня к трубе батареи в спальне».

В промежности мокро и горячо. Пахнет мочой.

В зеркале напротив Уэнделл видит избитого в кровь незнакомца и понимает, что это он сам — рубашка на животе задрана, на запястье, прикованном к трубе, закатан рукав. Нет ботинка, носок болтается. Изувеченное лицо в зеркале — не лицо того, кем был Уэнделл еще десять коротких минут назад. Оно превратилось в кусок мяса.

Теперь Уэнделл видит не только маску противника. Стоящий рядом на коленях человек одет в синюю ветровку, джинсы и кроссовки.

— Я сказал: подыши носом, командир. — Мужчина затыкает Уэнделлу рот — грязными носками или майкой.

«Боже, как больно!»

— Я знаю, так неудобно внимательно слушать. Выну на пару минут кляп, и когда это сделаю — никакого шума, идет? Кивни, если дошло.

Кивок.

— Знаешь, кто я?

Голова мотается — нет.

— Это тебе первый урок. А вот как обстоят твои гребаные дела. Я знаю, кто ты. Знаю, где Марсия. Знаю расписание уроков твоего парня и делаю тебе, понимаешь, одолжение. Я их пока не трогаю.

Судя по деловому тону, этот человек может оказаться юристом, связанным с Управлением образования.

— Я сказал «пока». Решать тебе.

Уэнделл мычит, умоляя мужчину оставить семью в покое.

— Покажу одну вещь, а затем поговорим.

Противник встает и потягивается, от него исходит сжатая бойцовая сила, присущая маленьким вспыльчивым людям.

Поднимает бейсбольную биту Бена. Откуда она здесь?

— В детские годы я обычно был питчером, командир.

«О Господи — нет, нет!»

— Когда выну кляп, будешь говорить. Ответишь сразу и скажешь правду.

Наконец Уэнделл через силу втягивает воздух, но даже глоток кислорода причиняет теперь боль.

— Где пленка?

— Я не делал никаких снимков в…

Бандит возвращает кляп на место так стремительно, что Уэнделл не успевает закончить ответ. Бита наносит удар по левой ноге, и крик Уэнделла, кажется, продолжается вечно, разрывая барабанные перепонки и разбивая стекла, и все же на каком-то уровне сознания Уэнделл понимает, что этот крик слышат только они двое.

«Я вот-вот умру».

— Давай попробуем снова. Пленка.

— В кассете.

— Хорошо. Это вся пленка?

— Да.

— Вместе со вчерашними снимками?

— Если вы говорите о снимках в Управлении…

На этот раз бита ударяет в правую ногу ниже колена. Никогда в жизни Уэнделл не испытывал такой сильной боли.

Он начинает умирать — от боли, от шока. Затем в ноздрях появляется неприятный запах, а до слуха доносится голос:

— Открой свои зелененькие глазки.

Уэнделл смотрит на нелепую черно-синюю фигуру Хэллоуина. Слышит, как трещит в груди.

— Где остальная пленка?

«Слава Господу, Марсия с Беном уехали и я не привел сюда эту девицу Габриэль!»

— В… сумке.

Палач совсем ненадолго оставляет Уэнделла, затем возвращается, держа открытый «Никон» и выпуская из него тонкую ленту отснятой пленки, которая падает на пол как конфетти.

— Если бы ты просто трепался с моей подружкой в баре, Уэнделл, — если бы просто выпендривался перед ней, как любой другой парень, — мне бы не пришлось этого делать. Вини самого себя.

Уэнделл рыдает.

Он не плакал так с тех пор, как умер отец, — а прошло уже немало лет. Это не просто боль, а капитуляция, проигрыш. В зеркале противник вытирает лицо Уэнделла, но это не сострадание. Он понимает, что крах означает сотрудничество, а капитуляция равнозначна надежде. Кроме того, из-за крови невозможно понять выражение лица Уэнделла, не так ли?

— Вот, выпей воды. Правда, губа немного поболит.

Губа болит намного больше, а вопросы становятся быстрее. Почему он следил за Халлом? Зачем находился на собрании в управлении? Зачем принес камеру, если он учитель?

— Это было задание для моих учеников, — шепчет Уэнделл, а на губах вкус соплей и крови.

Лицо разбито. Мышцы порваны, и в некоторых местах чувствительность потеряна, но в других боль бесконечна. Теперь Уэнделл закрывает глаза, утонув в боли, и тогда мужчина уходит, но возвращается, потому что даже внутри от этого не убежишь. Уэнделл осознает, что бандит теперь стоит у окна и смотрит на улицу.

— Черт побери! — шипит он, словно только у него проблемы, а Уэнделл слышит как хлопает дверца машины в параллельном мире, где сияет солнце, дети катаются на самокатах, а мужчины не прикованы к батареям.

Взбешенный противник бросается назад к Уэнделлу. Он сжимает пропитанный слюной кляп.

— Ни одного чертова слова от тебя, ни звука.

Голос испуганный.

Уэнделл слышит торопливые шаги на крыльце. Затем они уже внутри здания.

«Не понимаю».

Но поскольку вошедшие бегут вверх по лестнице, сердце Уэнделла понимает и ускоряет свой ритм. В руке человека в маске возник пистолет с длинным тонким стволом и глушителем.

— Полиция, — шепчет он.

Уэнделл воссылает молитвы, умоляя любую силу, что выше — Бога, удачу, — все, что может ответить благоприятно. Да, да, пусть будет полиция.

И затем понимает, что полуглухая миссис Мур, должно быть, слышала шум. Этот незнакомец, вероятно, не мог знать про полупьяного индонезийца-нелегала, который ремонтировал трубы на их этаже в апреле, заменил их, но так и не восстановил полностью стену между квартирами: просто заштукатурил ее, тонкую, как бумага.

Молитва Уэнделла состоит из единственного слова, которое он твердит: «Полицияполицияполицияполиция».

В здании сейчас тихо, и только когда Уэнделл пытается шевельнуть ногами, слышно, как трещат кости. Он представляет себе полицейских, стоящих у двери его квартиры.

Удары прекратились. Но напавший испуган. Миссис Мур, должно быть, что-то слышала — конечно, что-то слышала, — потому что порой ночами, когда они с Марсией лежали в постели, слышно, как их соседка, записывая в дневник рецепты, читает их вслух: «Щепотка мускатного ореха…»

Уэнделл с Марсией настолько чувствуют присутствие соседки, что, занимаясь любовью, часто сдерживают крики наслаждения или хохочут. Марсия утверждает, что Эстель Мур сидит как пришпиленная за стеной и, притворяясь, что плохо слышит, впитывает звуки любви.

Уэнделл слышит, как теперь стучат в холле.

Но стучат не в его дверь, а к миссис Мур.

Потом следует длительное молчание.

Уэнделл слышит голоса со стороны стены миссис Мур.

Она говорит слабо, но внятно:

— Конечно, понимаю, вам нужно проверить мою квартиру, офицер.

Проклятая стена так плохо заделана, что иногда ночью серебристый луч света пробивается из квартиры миссис Мур. Стена очень тонкая, и миссис Мур передвинула телевизор так, чтобы он не мешал Наям, когда те ложатся спать.

Еще один голос, офицера, теперь это шутки:

— Миссис Мур, мы хотим удостовериться, что большая сильная дама вроде вас не бьет какого-нибудь беднягу в задней комнате.

И все смеются: «Ха-ха-ха-ха!»

«Это не в ее квартире! Загляните в мою!»

— По-моему, телевизор работал на всю катушку, — говорит Эстель Мур, и Уэнделл крепче зажмуривает глаза, понимая, что полицию вызывал кто угодно из этого квартала, но не эта соседка. Когда включен этот чертов телевизор, ей никогда ничего не слышно.

«Я здесь, здесь!»

Полицейский говорит:

— Нет проблем, — а миссис Мур настойчиво твердит:

— Принесу вам, ребята, домашнего штруделя. Простите, что вам пришлось сюда приехать впустую, офицер Воорт.

«Нетнетнетнетнет!»

— Я бы скорее нашел «ничего», чем «что-то», — заверяет полицейский по имени Воорт. А мужчина постарше почтительно говорит:

— Дама, я всякий раз возвращаюсь ни с чем.

Разве они не проверяют адрес, прежде чем войти?

Да нет, не проверяют, потому что теперь полицейские треплются в ожидании штруделя. Должно быть, миссис Мур отправилась на кухню.

Уэнделл чувствует прижатый ко лбу глушитель, а ужасный смех за стеной продолжается.

— Едешь с кузенами на стадион Ши, Воорт?

— Да, как и каждый год в свой день рождения.

— Думаешь, «Метсы» сделают «Эйгьюлэр»?

— «Манхэйм» не умеет отбивать мяч. Да еще, если в первый раз публика освищет их, они начнут злиться. В высшей лиге им делать нечего.

«Этого не может быть».

— Два пива… две сосиски с кетчупом и перцем.

Чужак облегченно вздыхает.

— Конрад, может быть, нам следует проверить другие квартиры?

Но Воорт не будет этого делать — он хочет успеть на бейсбол. И говорит:

— Целыми неделями идут ложные вызовы.

И вот возвращается миссис Мур, обращаясь к посетителям тоном миловидной пожилой дамы — это заменяет ей флирт:

— Зиплок для вас и для вас, офицер. Только не съедайте весь сразу, иначе будет плохо с желудком.

Спустя некоторое время из квартиры соседки уже не слышны звуки. Человек в маске отходит от окна, и его походка становится легче. Под маской, знает Уэнделл, он улыбается.

— Если расскажешь кому-нибудь о случившемся, — говорит мужчина, подбирая фото Марсии с Беном и пряча в карман, — я вернусь. Покажись врачу. Ты действительно ничего не знаешь, жалкий слюнтяй.

Он идет в ванную и вскоре выходит оттуда в чистых джинсах и желтой ветровке; в руках — пластиковая сумка, которая, видимо, набита грязной одеждой. А вот фотография задерживается в памяти Уэнделла. Кажется, она была снята миллион лет назад. Этот пляжный снимок сделан на Лонг-Айленде. Там шерстяное одеяло и ведерко с бутылками холодного чая. Там игра в мяч на пляже и диск Фрисби. Марсия улыбается Бену.

Полицейский ушел, уехал на свой бейсбол, и с уходом Воорта живой Уэнделл — вернее, та часть его, которая не болит, — умирает. Последний удар был нанесен полицейским. Существующее зло всегда ниспосылалось, но до сегодняшнего дня Уэнделл думал, что люди заинтересованы в борьбе с ним.

«Я должен бросить Марсию и Бена; нельзя им ничего рассказывать, нельзя рисковать — иначе этот человек решит, что я проболтался».

Когда незнакомец снимает с Уэнделла наручники, тот шепчет:

— Я был учителем.

И все-таки с самим собой он говорить может.

Так отныне и будет.

Глава 12

— Заходи, командир, — говорит Эйден Прайс шесть лет спустя.

Голос низкий и угрожающий — именно таким Уэнделл его и помнит. А лицо поразительно доброе, несмотря на дрожь от страха, который несет присутствие Прайса. Уэнделл идет к хорошо одетому секьюрити, поднимающемуся из-за стола тикового дерева в дальнем углу кабинета. Круглое улыбчивое лицо и аккуратная песочного цвета бородка придают оттенок достоинства. Крепко сбитое тело, двубортный костюм с иголочки от Сэвила Роу распирают бицепсы. Глаза — единственное, что видел Уэнделл до сегодняшнего дня; мигающие и голубые, они донимали его в кошмарах.

— Долбаные сенаторы воображают, что они боги, — говорит Прайс; рукопожатие твердое и радушное, но неприятное. — Они звонят, и тебе положено все бросить. Простите, что заставил ждать.

— Это не повлияло на мои планы, — говорит отец Дэли, садясь по другую сторону стола и стараясь не обращать внимания на барабанный бой сердца. — В ближайшие два часа с небольшим меня нигде не ждут.

За окном тридцать восьмого этажа по всей Второй авеню сияют небоскребы, Уэнделл мельком видит Ист-Ривер, световую арку моста Куинсборо в сторону севера. Под окном проскальзывает чей-то личный вертолет.

— Перейду прямо к делу, мистер Прайс. У меня маленький приход близ Тампы, — начинает Уэнделл, поднимая дипломат на колени и чувствуя тяжесть «глока», пристегнутого внутри на ремешке. — Один мой прихожанин владеет успешной компанией, которая разрабатывает программное обеспечение. Сейчас он известен по всей Флориде, но предпочитает вести дела с осмотрительной фирмой, расположенной за пределами штата. Так или иначе, я ехал в Нью-Йорк, и этот прихожанин просил меня разузнать, не сможете ли вы помочь.

— Как он узнал о нас? — спрашивает Прайс, кладя руки на стол и улыбаясь.

— Рекомендовал один из ваших клиентов. — Уэнделл чувствует, как на спине выступает пот. — Мой друг — теперь я буду звать его Томом — благословлен прекрасной семьей, красивым домом и финансовыми успехами. Некоторые люди забывают про свое прошлое, когда случается такое, но Том всегда старается держать связь с общиной.

— Судя по вашим словам, это достойный человек, — говорит Прайс.

«Вероятно, Прайс слышит такого рода брехню от воров, педофилов и растратчиков десяток раз в год», — думает Уэнделл. Но они же ему платят, поэтому кому какое дело?

— Если бы не Том, мы никогда бы не смогли поддержать деньгами атлетическую программу для молодежи, — говорит Уэнделл, щелкая правым замком кейса.

Первоначально он хотел войти в кабинет и сразу начать стрелять, но пистолет выпирал из-под куртки, да и прочитанные статьи о Прайсе заставили его передумать.

— Мне знаком ваш голос, — замечает Прайс, наклонившись вперед и чуть отталкиваясь руками, чтобы они оказались ближе к верхнему ящику стола.

— Может быть, исповедовались мне когда-то. Иногда мне доводится бывать в Нью-Йорке — нет-нет да и отслужу мессу.

— Я не католик. Кроме того, свобода вероисповедования, помните?

— Тогда, может быть, слышали по радио. Иногда меня приглашают в программу «Час Неба».

— Я больше слушаю «Час Синатры», — дружелюбно говорит Прайс. — Продолжайте, пожалуйста.

Уэнделл снова чувствует запах одеколона «Пако Рабанн», видит, как двигается кадык, и вспоминает предупреждения журнала «Знаток вин» насчет Прайса: «Этот специалист по оружию и боевым искусствам выглядит расслабленным, но не дайте себя одурачить. Три года назад „источник“ в деле о растратах оказался киллером, которого наняли застрелить Прайса. Тот едва избежал встречи со смертью в парке. Спасли Прайса его поразительные рефлексы».

Вот почему Уэнделл выбирает беговую дорожку вокруг дома и офиса: чтобы расслабить Прайса.

В статье также говорилось: «С тех пор идеальный охранник превратился в нового городского Уайатт Эрпа и стал похож на своего легендарного предшественника — картежника и авантюриста. Что касается поведения, то он ошивается по ресторанам. „Когда встречаю новое лицо, то всегда вооружен, — так говорит наш любитель каберне и совиньона, знаток месяца Эйден Прайс. — Я никогда не расслабляюсь, пока не узнаю, кто сидит в двух шагах от меня“».

Загроможденный кабинет выставляет напоказ связи, достижения и хобби своего хозяина. Кофейный столик и стенка из того же тикового дерева, что и письменный стол. Стены увешаны самыми разными большими фотографиями: Прайс и вице-президент Дик Чени на теннисном корте; за столом у киноактрисы Элани; с Элани, израильской теннисной звездой, руководительницей бродвейского хита «Обещания, обещания». Пластинки и дощечки, свидетельствующие о щедрой поддержке Прайсом Фонда 11 сентября и Национального института рака. Кубок по гольфу и «Максфлай» лежат на плюшевой подушечке, а на полке стоит фигурка «Команчи с волынкой». Уэнделл бросает взгляд вниз и с испугом замечает нечто упущенное им с самого начала, то, о чем ничего не говорилось в статьях. Собачьи игрушки. Изгрызенная резиновая кость, разодранный теннисный мячик, все еще влажный, после того как с ним играла собака. Миска с водой в углу под фотографией Прайса с огромным ротвейлером.

Где же пес?

Телевизор с плоским экраном стоит недалеко от снимков, идет трансляция бейсбольного матча «Метсов». Звук выключен, но «Метсы», кажется, побеждают. Их новая звезда, Берни Васко, только что сделал хомер и, обходя третьего бейсмена, приветственно машет болельщикам.

Где же пес — рядом с кабинетом? А может, лежит с другой стороны стола на полу?

— Ваш друг спонсирует молодых спортсменов, — напоминает Прайс.

И Уэнделл подтверждает эти слова примером:

— Том экипировал юношескую футбольную команду. Он предложил отвести ребят на игру «Буканеров». А когда пришел отбирать, увидал, что одному из них четырнадцать. И что же ему следовало делать? Расстроить парня и отправить домой?

— Ни в коем случае. — Прайс явно понимает, куда клонится дело.

— Я вижу, вы любите собак.

— О, Цезарь не собака — он личность.

— И где этот большой мальчик? — небрежно спрашивает гость.

— Так где же я слышал ваш голос? — вопросом на вопрос отвечает Прайс.

И Уэнделл чуть не теряет самоконтроль — неимоверным усилием воли он удерживает себя от нестерпимого желания сломать замки дипломата — и он возобновляет рассказ. Неужели прошло всего десять минут, как он вступил на это минное поле?

— Спустя два дня Том стал получать анонимки.

— И в них были ложные обвинения, что он поимел мальчика.

«Вставай. Скажи, что тебе надо идти. Застрели его позже, в гараже, где он ставит машину. Или на улице.

Но он может вспомнить мою походку».

— Тому нужна помощь, — говорит Уэнделл.

— Так вот, — отвечает Прайс, — хорошая новость состоит в том, что анонимка — пустяк. Мы находим их постоянно и очень хорошо умеем убеждать… э-э… забрать их назад.

— Том вздохнет с облегчением. К тому же он понимает, что гонорары в Нью-Йорке выше, чем в Тампе.

— Можно попросить вас об одолжении? Скажите снова: «Моему другу нужна помощь». Ваш акцент меня настораживает.

— Моему другу нужна помощь.

— Нет, акцент не тот.

Это не похоже на визиты к Филиппу Халлу или Габриэль Вьера. Прайс быстрее, моложе и постоянно начеку. Уэнделл бубнит, опасаясь нападения и в то же время боясь уйти; он напоминает себе, что когда пытался предвидеть возможные осложнения, то сосредоточивал внимание на зрительных, а не на звуковых моментах. Он боялся, что, несмотря на пластическую хирургию и два года питания стероидами, поднимания гирь и полностью измененную внешность, Прайс вспомнит особенности его лица. «Это не мой голос. Я имею в виду, что этот тип бил меня по горлу, так как же он может узнать мой голос?»

Месяц назад Уэнделл даже проверял свою внешность, как бы случайно сталкиваясь со знакомыми. Механик его старой «хонды» не узнал Уэнделла, когда тот похлопал его по плечу в гастрономе и спросил, как пройти в хлебный отдел. У коллеги-преподавательницы из школы Натана Хейла ничего даже не мелькнуло в глазах — хотя обычно они общались каждый день, — когда Уэнделл спросил, не разменяет ли она доллар.

— Есть совершенно логичное объяснение, почему они поздно вернулись домой с этой игры. Во-первых, тот мальчик попросил Тома купить ему мороженое, — говорит Уэнделл.

Прайс бросает взгляд себе под ноги. Неужели там ротвейлер? Или это было случайное движение глаз?

Уэнделл продолжает говорить:

— А потом, когда ехали по шоссе 275, прокололась шина и Тому пришлось ее менять. — Он щелкает вторым замком дипломата. — Позвольте, я покажу записку, которую он получил, — добавляет Уэнделл, и тут звонит телефон.

— Момент, — говорит Прайс, отводя глаза и хмурясь при виде номера на дисплее.

Прайс подъезжает на вращающемся кресле к телефону, а руки Уэнделла двигаются, и глаза невольно дергаются влево, притягиваясь к чему-то, что только что запечатлелось на телеэкране. К своему ужасу, он видит толпу возле своего дома.

Бейсбольный матч сменился выпуском новостей.

«Квартира подозреваемого», — гласят слова на экране.

«Неужели этот растяпа полицейский так быстро меня вычислил?»

Увиденное парализует в тот миг, когда надо бы лезть в дипломат. И тут Уэнделл осознает, что телефон перестал звонить, а Прайс даже не снял трубку.

Прайс смотрит в упор на Уэнделла и произносит:

— Теперь я вспомнил, где слышал ваш голос.


Воорт выходит из дома Ная под свет юпитеров в третий раз за сегодняшний день, только сейчас репортеры спокойны — высшее проявление уважения со стороны этой братии. Однако молчание, кажется, относится к Динсу, Азизу и Еве. Половина камер нацелены на Воорта, словно журналисты чувствуют, как занесенный над ним топор начинает скользить вниз.

— Мы хотим сделать заявление, — говорит Ева репортерам после официальных представлений. Динс объявляет «перерыв в расследовании», Азиз умоляет о «координированном усилии полицейских служб». Ева обводит взглядом пишущих репортеров. Она решительна и полна уверенности, словно все присутствующие разделяют эту уверенность, являясь членами единой действенной команды. — Мы установили личность подозреваемого в убийствах Габриэль Вьера и Филиппа Халла, — объявляет Ева.

Обычно при установлении личности подозреваемого Воорт испытывал чувство возмездия, победу, знакомое полицейским удовлетворение. Но сейчас он ощущает лишь страшную тяжесть истекающего времени и надвигающихся последствий провала, которые продолжают расти и становятся все хуже.

«Когда-нибудь ты решишь, что лучше не быть полицейским», — сказал отец в его день рождения ровно двадцать шесть лет назад.

«Я не хочу заниматься ничем другим, папа».

«Мы с мамой хотим, чтобы ты знал: мы будем гордиться тобой, чем бы ты ни занимался. Мы не перестанем тебя любить, если ты выберешь что-нибудь другое. Старайся изо всех сил, и мы всегда будем тебя уважать».

«Почему никто не хочет быть полицейским?» — спросил мальчик.

«Никому из нас даже в голову не приходило, что решение может исходить не от меня», — думает сейчас Воорт. А тем временем слова Евы отдаются эхом — она озвучивает призыв к горожанам с просьбой о сотрудничестве и взывает к Уэнделлу в несомненной надежде, что тот сдастся.

— Мы обнаружили, что шесть лет назад, выехав по срочному вызову, детектив Конрад Воорт попал не в ту квартиру. До сегодняшнего дня он не знал об этой ошибке, и в результате человек по имени Уэнделл Най — бывший учитель из школы Натана Хейла — не получил помощи от полицейских, когда на него напали в его доме в Бруклине.

«Тогда тебя просто избили, Уэнделл. А если тебя найдут сегодня, то прикончат», — думает Воорт.

— Если вы видите нас, Уэнделл Най, то знайте — детектив Воорт понесет наказание за свой проступок. Но знайте также — вы изобличены как автор сегодняшних записок, — говорит Ева.

Воорт щурится на свет юпитеров, зная, что фотография Уэнделла со старых водительских прав прошла в телеэфире и ее видели в квартирах, магазинах, аэропортах, барах. Комендант дома оказался полезен полицейским художникам и описал новую внешность Уэнделла, которая будет соответствовать действительности, если Уэнделл не переодет и загримирован.

— Мы также полагаем, — говорит Ева, начиная более замысловатую часть заявления, — что Най, должно быть, ведет частное расследование деятельности человека, который напал на него, и, возможно, Уэнделл собрал доказательства преступного заговора, связанного со строительной индустрией Нью-Йорка. Мы считаем вероятным, что сегодняшние убийства могут быть связаны с этим расследованием.

Воорт кожей чувствует, как часовая стрелка приближается к полуночи. Он слышит жужжание камер, шум уличного движения. Репортеры строчат как сумасшедшие, их словно бьет током. По сути дела, они получают своеобразный оргазм, когда рассказанное обрастает подробностями. Сообщения каждый из присутствующих репортеров найдет на передней полосе их изданий или будут главной темой дня в вечерних теленовостях.

— Детектив Воорт пришел к нам добровольно и признал свою ответственность за ошибку шестилетней давности. Но ответственность за сегодняшние убийства ложится на вас, Уэнделл. Если вы нас сейчас видите, мы знаем, вам есть что сказать нам. А нам есть что сказать вам.

«Да, есть что сказать — что вас ждет электрический стул», — думает Воорт.

— Что бы вы ни думали, мистер Най, — говорит Ева, — но все можно обсудить. Когда дело доходит до раскрытия взятки, мы с вами по одну сторону баррикад. Давайте объединим усилия и сделаем так, как положено. Остановитесь. Придите к нам и давайте вместе займемся этим делом.

«Ты ни за что не остановишься», — думает Воорт.

Ева обращается к репортерам, к толпе, к городу:

— Если вы знаете Уэнделла Ная или можете помочь нам, наберите наш специальный номер. Сведения, представленные вами, могут спасти жизни. Если у вас есть современное фото и вы думаете, что можете помочь, — не надо колебаться. Мы буквально находимся в гонке со временем.

Крики начинаются, когда слова Евы замирают.

— Шеф Рамирес, что вы имеете в виду, говоря о расследовании взятки? Можете пояснить?

— Мы нашли его магнитофонные записи, но суть его расследования не ясна до конца. Если бы не фактор времени, мы не стали бы обнародовать информацию, касающуюся этого вопроса. Вот почему мы надеемся, что мистер Най поделится с нами тем, что ему известно.

«Мы даже не уверены, что ленты настоящие», — думает Воорт.

— Вопросы закончены, — говорит Ева. Как будто это когда-либо останавливало репортеров.

— Шеф Рамирес! Почему детектива Воорта не отстранили от расследования? Вы сказали, что он понесет дисциплинарное наказание.

— Вопрос об отстранении был рассмотрен, но именно благодаря сегодняшней работе Воорта и быстрому выявлению и признанию ошибки мы продвинулись в расследовании. В настоящий момент наша цель — предотвратить еще два убийства. Детектив Воорт играет немалую роль в расследовании, но по завершении дела его ждет дисциплинарное наказание. Я сказала, вопросы закончены.

— Шеф! Если учитель имеет зуб на Воорта, может, он остановится, если Воорта немедленно отстранят!

Ева медлит, стоя на подиуме. Невозмутимое выражение лица, но Воорт чувствует, что ей противно.

— Уэнделл Най настроен против многих, — говорит она и сходит с подиума, а свет камер перемещается на Воорта и он уходит, не обращая внимания на выкрикиваемые вопросы.

Смотрят все — семья, друзья, Камилла.

Мики взволнованно ждет, когда Воорт вернется в коридор, хватает его за локоть и толкает к лифту, подальше от огней, разрывающих сумерки снаружи.

— Надо пойти в компьютерную группу, Воорт.

— Что произошло?

— Тебя ждет электронная почта в комнате для переговоров.

— Он прислал мне письмо? — удивленно спрашивает Воорт.

— Не он. Его бывшая жена, помнишь такую? Которая путешествует в Турции? Хейзел отыскала ее в каком-то горном монастыре, где группа остановилась на ночь. Телефона там нет, зато есть компьютер. Сантини держит с ней постоянную связь, но она хочет иметь дело с детективом Хейзел.

Мики нажимает кнопку лифта, но тот стоит на втором этаже, отнимая у них время.

— Он не придет, Мик. Он ни за что нам не поверит.

— Жена говорит, что в Турции гроза и при сильном ветре отключается электричество. Слушай, Везунчик, зачем люди уезжают из Нью-Йорка? Ведь все, что надо, — в паре кварталов от дома.

— Но не то, что нужно нам.

— Найдем.

Воорт качает головой.

— Я бы на месте Уэнделла подумал, что полицейские могут быть замешаны в том деле, что он расследует. Если он вообще что-то расследует, вот так.

— Мы его сделаем. Мы достанем его.

— Кто-нибудь уж обязательно достанет.

20.39.


Уэнделл плавает в бассейне флигеля гостиницы «Грин-Палм» в Саванне, лежит в середине марта на резиновом матраце под ясным голубым небом, поглощая жаркое солнце Джорджии.

— Мистер Най?

Уэнделл отгораживается от голоса. Он вдыхает запах кокосового масла, идущего от плеч, ощущает приятный вкус вина и думает, как поедет завтра с Марсией на Тайби-Айленд, чтобы посетить заповедник, поглядеть на большие пляжные дома, принять участие в лодочной экскурсии. Он заказал на сегодняшний вечер столик в отличном старом ресторане и договорился о билетах на Епископальный тур для домохозяек в исторический район у реки в субботу после обеда.

Марсия захотела провести медовый месяц в Саванне, потому что любит ее тепло, тамошнюю кухню, экскурсии по старым кладбищам восемнадцатого века и домам в стиле эпохи Регентства.

— Мистер Най!

Внезапно вода становится теплее, а затем превращается в кипяток и обжигающая боль поднимается от ног внутрь живота. Боль делается нестерпимой, и, глядя вверх, Уэнделл видит, что небо объято огнем. Пламя расплавляет облака. Затем кто-то трясет его за плечо, и Чарлз, владелец гостиницы, смотрит сверху, но говорит женским голосом:

— Уэнделл!

Почему у Чарлза женский голос?

Он открывает глаза и видит над собою чернокожее лицо. Сиделка в белом халате, у нее большие голубые глаза.

— Вам снился сон, мистер Най. Доктор Мэтур будет здесь в три часа. Помните меня?

Это происходит шесть лет назад — Уэнделл лежит в больнице «Мэймонидс» и, испытывая муки, всматривается в лицо молодой женщины.

— Алана?

— Я училась в вашем классе гражданского права пять лет назад. В вашей истории болезни говорится, что с вами произошел несчастный случай. Мне очень жаль, мистер Най.

Он пробует закрыть глаза, чтобы вернуться в сон.

Больно.

Алана поправляет подушки, дает таблетки, смотрит, выпил ли он апельсиновый сок. У нее мягкие прикосновения, нежные и умелые, и, помогая Уэнделлу, она говорит, что он — единственная причина, из-за которой она стала сиделкой.

— Я?

— Помните слайды о Кларе Бартон, которые вы показывали? Как она начинала в Красном Кресте? Они заставили меня задуматься. По соседству было полно ребят с ножевыми и огнестрельными ранами — а Красного Креста нет. Вот потому я и стала сиделкой. Вы обычно говорили нам, что хорошо быть идеалистом. И мы обычно смеялись над этим.

Больно говорить.

— Лучше позвоню жене.

Но когда Уэнделл держит в руках аппарат и слышит на другом конце провода гудение сотового, то вспоминает, что не может рассказать жене о случившемся. Не может даже намекнуть.

— Кто это? — раздается голос Марсии.

Она может расстроиться и позвонить в полицию. И так рассердится, что ее не успокоишь.

— Алло?

Из-за дикой боли трудно думать. Вероятно, жена пытается поговорить с ним со вчерашнего дня, оставляя звонки на домашнем автоответчике. Мольба перед аппаратом. «Где ты, Уэнделл?»

За все годы совместной жизни не было такого, чтобы он не говорил с Марсией целый день.

Уэнделл отключается.

На следующий день он звонит директору колледжа, доктору Бирнбауму, и говорит ему: «Я увольняюсь».

«Теперь я умер и более полезен отсутствующий, чем живой. Мои уроки были ложью, мои слайд-шоу — смехотворны. Тот полицейский просто торопился на бейсбол, дурацкий бейсбол. А человек, который пришел ко мне в квартиру, может вернуться. Если я не брошу Марсию, он будет интересоваться, не известно ли ей что-нибудь».

После того как доктор Мэтур сообщает Алане, что Уэнделла избили, она пробует уговорить его позвонить в полицию. «Вам нужна помощь, — говорит она. — Не принимайте решений, пока находитесь в угнетенном состоянии. Поговорите с семьей или больничным психологом», — настаивает она.

Смех, да и только.


Марсия говорит из Вашингтона:

— Звонил доктор Бирнбаум! С тобой все хорошо?

— Меня сбил грузовик.


— Ты уходишь? — плачет она три недели спустя, истерично рыдая, когда он, прихрамывая, двигается от шкафа с чемоданом в руке и начинает кидать туда рубашки и скомканные носки, кладет пластмассовую бритву.

— Не хочу больше считаться женатым. Хочу быть свободным, — говорит он.

— Скажи мне, что произошло! Когда я вернулась из Вашингтона, весь пол был в крови. Почему ты не дал мне позвонить в полицию?

— Я встречался с одной… женщиной. Ее муж избил меня. Ясно?

Каждая ложь уводит Уэнделла еще глубже в могилу. Он находит подходящую квартиру в подвальном этаже — под землей, как в аду. А из города не уезжает из-за того, что хочет иногда издали видеть родных, но те не будут знать, что он смотрит на них.

Хочет убедиться, что тот человек оставил их в покое.

Алана пытается звонить, навещать, как некая бруклинская версия Клары Бартон. Сиделка выслеживает его во время послеоперационного визита к доктору Мэтуру.

— Если не хотите общаться с людьми, ваше дело, — говорит она. — Если хотите бросить семью, тех, кто вас любит, и оставить преподавание, то надеюсь, что передумаете. И все-таки вы делаете ошибку. Вам нужна работа, и я могу помочь.


Спустя два месяца, опираясь на новую трость, он с трудом первый раз выходит на работу в качестве водителя грузовика Комитета чернокожих ветеранов войны. Ему будет платить наличными Тони, брат Аланы, председатель комитета и отставной сержант.

— Алана сказала, что тебя поимели.

Двое других членов бригады с удивлением косятся на новичка. Сердитый человек подходит к Тони и стучит костяшками пальцев по лбу, словно желая спросить, в уме ли он.

— Здесь что, никого нет, сержант? Ты взял белого? Они что, мало крадут у нас работу?

А работа для мертвого идеальная. Не надо думать и говорить. Ведешь фургон по знакомым улицам, изученным вдоль и поперек за многие годы. Комитет ветеранов принимает пожертвования мебелью, одеждой, электроприборами, играми и распределяет все это среди нуждающихся ветеранов. «Отдайте нам старые телевизоры, книги и компьютерные клавиатуры, спишите их, помогите ветеранам — и будете иметь хорошие отношения с налоговой полицией».

Уэнделл едет к Хантс-Пойнт, Гринсборо-авеню и дальше на север и вниз, на Брайтон-Бич, где живут русские. Он помогает Тони вынести старые кушетки из квартир во Флэтбуше, где живут арабы, забрать ночной столик, пожертвованный хорватами, и совершенно новый ящик, «Панасоник» с большим экраном, выпущенный пять лет назад в «Рот дискаунт электроник». Уэнделл тащит все это в демонстрационное помещение склада, так что ветераны смогут по дешевке почувствовать себя гражданами Нью-Йорка.

Уэнделл работает за шесть долларов в час наличными. Это его первый заход в экономику городского дна. Пятидолларовые чаевые тут и там. Шесть упаковок кока-колы. Эспандер. Сломанное кресло себе домой.

Мертвые много не тратят. Им не надо много еды, и они не пьют спиртного. Не покупают подарки или сладости и не ходят в кино. Они не общаются вне работы. Мертвые невидимо скользят между работой и домом. Ночью они совершают долгие одинокие прогулки или часами сидят перед телевизором, но едва ли видят, что происходит на экране.

Иногда Уэнделл следит за Марсией. Из-за угла здания, из окна автобуса или в парке, где она сидит часами в слезах, но проходит несколько месяцев и плач прекращается. Он удовлетворенно отмечает, что она начинает новую жизнь. Одобряет, когда они с Беном меняют фамилию на девичью фамилию Марсии. Так человеку в маске будет труднее их найти.

Уэнделла переполняет гордость, когда Бен становится взрослее, сам поступает в школу Натана Хейла и делает броски с дальнего конца огороженной проволочной сеткой баскетбольной площадки. Кажется, Бен еще и смеется, хотя был стеснительным, когда Уэнделл уходил.

«Они вне опасности и до сих пор. Но я никогда не смогу поддерживать с ними связь».

Каждые несколько месяцев Уэнделлу кажется, что прошло куда больше времени. Незаметно проходит два года.

— Ты хороший работник, но моя сестра беспокоится за тебя, — говорит как-то Тони.

— У нас завтра удачное приобретение. Я знаю кратчайшую дорогу, — отзывается Уэнделл, стараясь оборвать этот разговор, пока он не зашел слишком далеко, и рассматривает карту города.

— Неужели ты не хочешь заработать еще денег? У меня связи в строительных профсоюзах, ты же знаешь, ветераны. Сунь парню два куска, и ты в союзе. Сунь еще три купюры, и окажешься на месте, где хочешь работать, или поблизости от своего дома.

— Мне и здесь неплохо.

— Неплохо? — переспрашивает Тони, свинчивая пробку с бутылки «Тропиканы»; он сидит на переднем бампере с пропотевшим клетчатым платком на большой лысой голове. — Ты честный, проворный. Водитель что надо. Недостает только счастья, Уэнделл.

— Я подумываю о нем. Все нормально.

— Врун. Веди машину.

Комитет чернокожих ветеранов войны — идеальный снабженец для мертвого. Одежда? Юрист, переезжавший из Гарлема на Гавайи, подарил дубленку, две пары теннисных туфель большого размера, четыре свитера с высоким воротом. Ну и что с того, что на них чернильные пятна?

Зонтик? Наследники покойной женщины в Бенсонхарсте жертвуют большой зонт с эмблемой Уолта Диснея.

Кружки? Половик? Пластиковые занавески для душа? «Поищи на складе комитета на Третьей авеню». В заднем помещении склада Уэнделл находит в коробке с книгами просвечивающие занавески, на которых изображены тропические рыбы.

Город, замечает Уэнделл, заполнен мертвыми. Может быть, их убили ошибки. Или любовь, или денежные неурядицы. Их можно распознать по унылым лицам и вялой походке.

— Эй, Уэнделл, «Никсы» подарили билеты на игру во вторник.

— Спасибо, не надо.

В перерыве Уэнделл лениво листает «Нью-Йорк пост», так и не оставив давнюю привычку читать. Он всматривается в статью о полицейском по имени Воорт, самом богатом полицейском города. Газета называет его героем с развитым чувством гражданской ответственности, наследником трехвековой семейной традиции общественной службы в Нью-Йорке. Воорту довольно легко все достается.

Так вот как выглядит это дерьмо!

Газета продолжает рассказ о том, как красив этот человек, как проворен и просвещен. Кто писал статью — его любовница?

Уэнделл читает: «Совершив экскурсию по своему историческому дому, награжденный детектив сидел в саду, прихлебывая „Лафроэг“. „Отец вбивал в меня мысль — если не отдаешь работе всего себя, то лучше не работай“».

«Мне хотелось бы заставить страдать и тебя. Чтобы ты увидал, на что похоже страдание».

— Эй, Уэнделл, Алана грозится устроить в субботу день рождения Гриссома, ему стукнет пять.

— Я пошлю подарок, но не приду.

Но Уэнделл не удивляется, услышав в этот день звонок в дверь, когда вчитывался в статью о Воорте, которую вырвал из газеты, а из интеркома доносится голос Тони. Уэнделл знал, что рано или поздно Алана вытащит его на какое-нибудь семейное торжество. Удивляет лишь одно — что у Тони в руках куртка и галстук.

— Я нашел твой размер у нас на складе, Уэнделл. Что моя сестра хочет, то и получает. А она хочет, чтобы ты пришел на день рождения Гриссома. — Через час он добавляет, ведя фургон к домику на Астория-авеню: — Можешь вернуться в свою нору завтра, но сегодня ты будешь развлекаться.

Несмотря на апрель, окна сверкают гирляндами рождественских огней, подвешенных в виде арок. По аллее к дому Аланы идут родственники с подарками, а она приветственно машет кондитерской лопаточкой. Ей весело и приятно всех видеть.

— Дядя Джонни, это Уэнделл, мой бывший учитель, о котором рассказывала. Гриссом, этот человек выдавал мне табель успеваемости, когда я была школьницей.

Уэнделлу кажется, что прошло тысяча лет с тех пор, как он был в гостях. И чувство у него такое, словно он стоит по другую сторону окна и смотрит через стекло, как поют и разрезают торт.

— Вы играете в пул, Уэнделл? Мы устроили маленький чемпионат в цокольном этаже. — Слова мужа Аланы.

— Как насчет кусочка именинного пирога? Называется «Черный лес». — Слова тети Аланы.

Собравшиеся поют: «С днем рождения, Гриссом…»

Мальчик улыбается и разворачивает подарки. Организм Уэнделла наслаждается сладостью шоколада, он впитывает его, и шоколад, кажется, через кровь проникает в сердце.

Как-то в Массачусетсе на лыжной прогулке с Марсией, вспоминает Уэнделл, он застрял на подъеме и отморозил пальцы. Потом он вернулся в домик, сорвал перчатки и поднес руки к огню. Когда стали возвращаться болевые ощущения, появилась и нервная дрожь. Как только чувствительность полностью восстановилась, руки просто горели.

Теперь Уэнделл играет с пятилетним мальчиком в шашки, читает книжку-раскладушку и чувствует, как ему сдавливает грудь и не хватает воздуха, он не может вдохнуть полной грудью.

— Эй, учитель! Помоги убрать со стола.

Праздник окончен, и мальчик спит. Взрослые вытирают стол, заворачивают остатки именинного торта, кладут в комнате мальчика новые рукавицы для софтбола и настольные игры — а Уэнделл приходит в себя.

Пока Тони надевает куртку, Уэнделл берет свежий номер «Нью-Йорк дейли ньюс». Он слишком устал и не понимает, что видит на третьей странице. Но когда ему удается сосредоточиться, ноги подкашиваются. Жуткий заголовок не меняется и не исчезает.

«Это я виноват, — мысленно кричит он. — Нет-нет-не-ет!»

Уэнделл чувствует, как оживают нервы, посылая импульсы в нервные узлы. С него градом льет пот. Нужна мощная разрядка. Похоже, все запертые внутри организма дверцы открылись, и внезапно Уэнделл растворяется в потоке концентрированной ярости, которая все это время копилась и которую он старательно подавлял.

— Бедные дети, — говорит Алана.

— Ой, парень, — произносит Тони.

Уэнделл не в силах говорить. Внутри он весь корчится от боли, и это дает толчок началу отложенной метаморфозы. Он крепко зажмуривается, словно человек в маске опять стоит около него, словно бейсбольная бита только что саданула по левой ноге и раздробила голень, а человек наклоняется к Уэнделлу и говорит, чтобы он заткнулся, не дергался и никому не говорил о случившемся.

Ноги горят от боли, голени выворачивает, внутри все пылает огнем. Только бы не вырвало.

Тони говорит, что в пять утра надо ехать в Лонг-Бич — там ликвидируется магазин и им отдадут мебель. Пора уходить, чтобы рано встать, а новости, может быть, передадут по радио, и они попробуют послушать их в дороге. Спрашивает, в порядке ли Уэнделл.

Тот едва слышит. Сердце грохочет как барабан.

— Уэнделл?

Он несколько лет не был в порядке, а сейчас мертвый встает, просыпается наконец. Никогда больше он не будет в порядке.

Уэнделл извиняется и бежит в ванную.

Мертвый вернулся.

Глава 13

Интернет — великолепное средство в помощь лгунам. Двенадцатилетний мальчик продает через Интернет «профессиональные биржевые сведения». Заключенный выходит в Сеть, чтобы предложить лесистое имение в Мэне, — оно и впрямь лесистое, но там еще и никчемное болото. Секретарша весом в двести фунтов размещает свои усовершенствованные фотографии — прыщи стерты, бедра приведены в божеский вид, сделаны пышные волосы, и все это для завлечения любовника. Сорокалетний юрист болтает с девушкой пятнадцати лет и предлагает встретиться в кино.

«Не говори маме», — набирает он на компьютере в два часа ночи в своем кабинете, а в соседней комнате спит жена.

«Я до вас доберусь» — это уже детектив из отдела по борьбе с сексуальными преступлениями из Вестчестера собирается арестовать извращенцев.

Теперь вот и Воорт сидит за компьютерной клавиатурой Уэнделла Ная — нет времени возвращаться в офис, — чтобы связаться с женщиной, которую он не может увидеть или услышать и никогда в жизни не встречал. Марсия, бывшая жена Ная, якобы ждет вопросов в монастыре в Турции. С такой же легкостью с ней можно связаться из подвала в Куинсе, где сидят хакеры.

Воорт представляет себе отвесные скалы, крест на вершине каменного парапета и гиену, рычащую на блеск молний. В голове у Воорта пение монахов сливается с кликом клавиш. Американский турист сидит на трехногом табурете, как молочница, и набирает текст на ноутбуке.

«Привет, я детектив Воорт. Спасибо, что согласились поговорить со мной».

По личному опыту Воорт знает, что откровенные моменты беседы могут дать последние нити к разгадке и обнаружению преступника. Чувствует ли себя информатор удобно? Как ведут себя он или она — хвастливо или застенчиво? Если чересчур говорлив — это внешнее проявление стресса. Теребит ли он мочку уха, когда нервничает? Поправляет ли она машинально волосы всякий раз, когда придумывает ложь?

И при отсутствии какой-либо заметной поддержки Воорту необходимо установить связь и одновременно попытаться оценить далекую незнакомку на другой стороне света — ни в коем случае нельзя ее оттолкнуть.

Он печатает: «Простите, что вам приходится узнавать о случившемся с вашим бывшим мужем таким способом».

Стараться не употреблять его имя — это будет звучать дерзко, если она ненавидит полицейских. Избегать также слов «мистер Най» — если она замкнута в себе, то эти слова будут звучать казенно и холодно.

Курсор мигает, как точка на мониторе электрокардиографа. Компьютер действует так же безмолвно, как и полиграф. Все, что Воорт знает, — это что линия на пятьсот миль тянется от Анкары сюда, где Библия встречается с «Майкрософтом», а пророк Иона с Биллом Гейтсом.

Буква за буквой, ответ Марсии обретает форму.

«Вы совершили ошибку».

«Осторожно», — говорит себе Воорт. В этот момент лучше всего рассказать Марсии о том, что случилось шесть лет назад. Но, не слыша интонации и ориентируясь только на слова на экране, ее состояние можно интерпретировать как угодно — злобное, трогательное или искреннее. По крайней мере по телефону Воорт мог бы уловить в голосе дружелюбие или заминку, сарказм, покашливание, внезапный приступ кашля.

Воорт печатает: «Вас, должно быть, расстраивает, что вы сейчас так далеко. Чем быстрее мы найдем вашего бывшего мужа, тем быстрее выясним, что произошло. Вероятно, это недоразумение, но он владеет информацией, которая поможет нам предотвратить два убийства».

Сантини сказал, что вкратце описал ситуацию Марсии — минус ошибка Воорта, — но он излагает все сначала, чтобы завоевать ее доверие и заставить почувствовать себя участницей происходящего. Два трупа. Почерк Уэнделла, похоже, идентичен тому, каким написаны записки, содержащие признание в убийствах, и черновики этих записок, найденные в квартире. Оставленные Уэнделлом улики указывают, что он, может быть, без ведома полиции, ведет собственное расследование мошенничества или каких-то делворовской шайки.

«Но улик недостаточно, а мистер Най исчез. В записке угроза избить еще двоих в ближайшие часы».

«Это безумие», — появляются в ответ слова Марсии.

«Вы поддерживаете связь с бывшим мужем?»

«Уэнделл никогда не сделал бы такого».

«Нам надо поговорить с ним, найти его».

«Вы действительно из департамента полиции Нью-Йорка?»

Воорт посылает Марсии номер своего значка.

«Ким, это вы?»

Стоящий рядом Динс произносит:

— Черт!

«Докажите, что вы из полиции».

Воорт вздыхает.

«Я знаю, это потрясение. Мне тоже не по себе. Вы можете отключиться и подключиться через веб-сайт департамента полиции, но при этом можно потерять линию. Время поджимает. Проверьте меня».

«Не отключайся», — мысленно молит он.

«Как вы разыскали меня?» — посылает она сообщение.

«Детективы получили электронный адрес от вашей мамы, она живет в Фениксе, на Маклейн-стрит, сорок два».

«Как вы нашли квартиру моего бывшего мужа?»

«По номеру социальной страховки», — передает Воорт.

«Он снова женат?»

Мики вздыхает, а Воорт печатает: «Живет один».

«Вы — это только слова на экране компьютера. Вы можете быть кем угодно».

Она собирается отключиться, чувствует Воорт, и быстро пробует: «Можно вам кое-что предложить? Если я задам вопрос, который не нравится, не отвечайте, или если возникнут подозрения, отключайтесь. Но, ради Уэнделла, посмотрите мои вопросы».

— Отлично ведешь, — говорит Ева, а тем временем Мики массирует Воорту плечи. — Там скалы, Везунчик, — говорит он.

Марсия не отвечает.

Потом появляются слова: «Согласна, но не делайте Уэнделлу больно».

Воорта снова поражает участие, которое Най вызывает у тех, кто его знает, — по крайней мере у тех, кто в живых.

Он печатает: «Вы не знаете, кто мог избить Уэнделла шесть лет назад, до развода?»

«Он сказал, что это сделал муж какой-то женщины».

«Имя женщины знаете? Или имя мужа?»

«Нет».

«Может, знаете, на кого Уэнделл мог затаить зло шесть лет назад?»

«Он любит людей».

Мики бурчит:

— Сколько раз мы такое слышали!

— Заткнулся бы ты лучше, Мики, — говорит Воорт.

Он печатает: «Есть ли у вас хоть какая-то мысль относительно того, что он может расследовать? Мы нашли пленки с надписями „Ричи“ и „Дуги“. Не можем понять, кто это».

«Это пленки для его класса, — печатает в ответ Марсия. — Из прошлого».

«Пожалуйста, объясните».

«Пленки были ему нужны для уроков».

Воорт чувствует некоторую разрядку на том конце связи. Марсия печатает: «Он показывал классу фрагменты, а ученики угадывали тему урока. Он учил их героизму. Линдберг, полицейский Серпико, карикатурист Томас Наст — люди, которые произвели на него большое впечатление. Он говорил, что уроки напоминали кроссворды и паззлы, а складывая кусочки, лучше запоминаешь материал. Фотографировал по всему городу. Вы нашли старые пленки, вот и все, но это не преступление».

Воорт обдумывает ее слова, но упрямо отвечает: «Записки об убийствах адресованы мне, а не классу».

Длинная пауза. Потом слова: «Почему вам?»

Воорт всматривается в экран. Курсор пульсирует над вопросительным знаком. Каждый электронный бит направляет стрелу вины Воорту в грудь, и в где-то в голове начинает медленно пульсировать боль.

«Я не знаю. — Он сразу переходит к следующей теме: — Вы слышали когда-нибудь о Габриэль Вьера?»

«Нет».

«Простите, что спрашиваю, но не пользовался ли ваш бывший муж услугами проституток?»

Воорт задерживает дыхание, боясь, как бы Марсия не начала сходить с ума, но он обязан был задать этот вопрос. В комнате напряженное молчание, слышен только шорох проносящихся мимо машин. Пустые ящики шкафчика для документов открыты, как будто если они выдвинуты, то внутри магически возникнет улика.

«Никаких проституток и никогда», — холодно, как кажется Воорту, отвечает Марсия.

«Благодарю вас. За границей бывали? Пользовались услугами бюро путешествий?»

«Нет. А что такое?»

«Знаете что-нибудь о Филиппе Халле? Вам знакомо это имя?»

Пауза.

«Филипп Халл консультировал Управление образования при составлении строительного плана».

— Опять строительство, — выдыхает Воорт и просит ответить подробнее. Стоящие сзади наклоняются ближе к экрану. Они совершенно спокойны.

Долгая пауза.

— Где она там? — говорит Ева.

Вдруг на экран врывается сплошной поток букв: «Обожеперила».

«Перила? Объясните». «СломалисьвНатанХейле».

«Сломались перила? Пострадали люди?» — спрашивает Воорт.

Ответа нет.

Воорт повторяет затаив дыхание: «Кто пострадал?»

Ничего.

— Подождите, я помню, — говорит Томми Динс. — Это произошло при прошлой администрации. В школе обвалились перила. Было большое внесудебное разбирательство. Погибло трое или четверо ребят.

— А ведь у Уэнделла вроде бы был сын школьного возраста? — еле слышно произносит Воорт. — Помните, это сказала Эстель Мур.

— О, черт! — говорит Ева. — Среди погибших был их ребенок.

Внезапно на экран вновь выливается поток слов: «Привет, меня зовут Роб Вайрт, еще один путешественник. Марсия плачет. Мы стараемся ее успокоить. Оставайтесь на связи».

Воорт посылает сообщение: «Что она говорит? Передайте точно ее слова. Печатайте, как она говорит».

«Онетобожеобожебожебожебоже».

«И все потому, что я не зашел в ту квартиру», — думает Воорт.

«ОстановитеуэнделлапожалуйстанетБенБенБен».

— Мы с шефом были тогда в Куинсе, — говорит Сантини, словно объясняя, почему они не узнали мгновенно о падении перил в Бруклине.

— Пресса не раструбила об этом, потому что удалось не предавать факт огласке. Это была школа Натана Хейла? — говорит Динс.

Воорт даже и не помнит такого происшествия. Может быть, он был в отпуске. Начнись судебная тяжба, сломавшиеся перила в школе оказались бы среди новостей на день-два или чуть дольше. Но в Нью-Йорке столько всего происходит… Эта новость, вероятно, просуществовала всего несколько дней, особенно если юристы оказались умелыми и соглашение сторон помешало разоблачению.

Он печатает: «Можете ли вы попросить Марсию вернуться к клавиатуре?»

«Она в истерике».

«Можете ли передавать ей вопросы?»

«Монахи кормят ее супом».

«Спросите, было ли судебное разбирательство».

«За ужином она что-то говорила о внесудебном соглашении. Проиграть…»

Связь прерывается.

Мики бьет кулаком по столу:

— Черт!

Предметы на столе подпрыгивают, а Воорт думает, что связь со строительством и обрушение лестницы так или иначе прояснятся в ближайшие несколько часов. Но проблема во времени.

— Постарайтесь вернуть ее, — говорит Ева.

— Нам нужны все отчеты по этому плану строительства, — произносит Воорт.

Сантини и Динс уже говорят по сотовым.

— А еще нам нужны рекомендации Халла и принятые на их основании решения правления, — продолжает Воорт.


Общий читальный зал главного здания Манхэттенской библиотеки на Пятой авеню очень большой и обшит деревянными панелями, ряды ламп с зелеными плафонами освещают длинные столы орехового дерева. Исследователи сосредоточенно изучают федеральные отчеты — штатов и городского правительства. Недавние публикации доступны в печатном виде. Все остальное — документы, которым более двух лет, — микрофильмы.

И вот три года назад Уэнделл сидит в центре зала, изучая три толстых отчета. Сердце бьется учащенно, глаза болят от напряжения — он сидит здесь семь часов не вставая.

Не так уж и трудно вычислить, с чего начать поиски, раз известно, что надо искать.

— Пятнадцать минут до закрытия, — объявляет служитель, лампы мигают и выключаются.

А Уэнделл сопоставляет отчеты, делая краткие записи в перекидном блокноте.

В первом отчете отражены первоначальные строительно-ремонтные планы Управления образования, работы по которым завершились в связи с жесткой экономией.

Во втором, пересмотренном отчете установлено, работы по каким объектам рекомендовано приостановить или вывести из плана в связи с отсутствием фондов их финансирования.

Из последнего отчета Уэнделлу становится ясно, какие работы пережили сокращение, какие компании исчезли и, что еще важнее, какие сохранили свое выгодное дело, после того как Халл за взятку подтасовал демографические данные.

В этих отчетах крутится два миллиарда долларов.

Теперь Уэнделл — осведомленный горожанин. Уэнделлу пришлось потрудиться, чтобы узнать всю подноготную, и это превратило простофилю в циника. Он изучает пустые заявления председателя Управления образования, рядом лежит фотография этого высокопоставленного лжеца. «В городе свыше миллиона школьников, — говорит председатель Уэнделлу, — и свыше тысячи ста школ, в которых преподают семьдесят пять тысяч учителей. Годовой бюджет города составляет девять миллиардов долларов. Ежедневная доставка школьников на занятия обходится налогоплательщикам в двадцать два миллиона долларов ежегодно. Одно обновление школьных лабораторий будет стоить свыше тридцати одного миллиона долларов».

«И это открывает всякого рода возможности для воровства», — думает мертвый, который теперь призван жить. Два миллиарда долларов дефицита? Сколько же миллионов из них было разворовано?

Уэнделл составляет таблицу. Из первого отчета он выбирает четырнадцать крупных строительных компаний, выигравших тендеры на контракты по сорока трем объектам запланированных работ, включая ремонтные работы в школе Натана Хейла.

Ко времени составления второго отчета сорок три объекта сократилось до семнадцати, хотя работы в школе Натана Хейла все еще считались достаточно важными и оставались в плане.

Еще одно предупреждение:

— Остается пять минут!

Уэнделл завершает перечень строительных работ, приведенный в третьем отчете, и вдруг — большой сюрприз! Четыре подрядчика сохранили за собой все свои объекты за счет того, что управление исключило из плана другие — вроде школы Натана Хейла.

— Библиотека закрывается!

Уэнделл с трудом осознает, что последние читатели встают, надевают плащи и направляются к выходу. У него все время перед глазами лестничная площадка третьего этажа во время перемены. Топот ребят по ступенькам. Шумный смех.

«О, Бен! Мальчик мой, мальчик».

— Сэр, с вами все в порядке? Библиотека закрывается, пора уходить.

Спустя десять минут он сидит на ступенях библиотеки, между каменными львами, глядя то на школьников с портфелями, стремительно вырывающихся из здания, то в перекидной блокнот на названия четырех строительных компаний.

Э.Р. Эмпко.

Пи энд Пи констракшн.

Виктор Дзенски констракшн.

Тинкер энд Уэдделл.

«Я перепугал Халла, и тот позвонил юристу, с которым встречался у карусели. Потом юрист, или кто-то другой, связанный с одной из этих компаний, послал ко мне человека, держу пари».

Позвонить в полицию?

Насколько далеко может зайти дело?

Сообщить в газеты?

«У меня нет доказательств».

И кто виноват — одна из компаний или все четыре? Уэнделл, узнав из десятка книг о строительном мошенничестве, смотрит теперь на ситуацию масштабно. «Искусственное завышение цен», как он выяснил, — это когда несколько подрядчиков тайно сговариваются поднять цены на одни работы, занизить на другие, что гарантирует всем участникам большую прибыль. Завышение цен означает наем ненужных работников. Добавьте махинации с бетоном и штукатуркой и взятки людям, которые помогают вам сохранить место у общественной кормушки.

«Теперь я преподал бы своему классу урок по гражданскому праву совсем по-другому».

Уэнделл маниакально вычисляет, стараясь предугадать следующий шаг, а сам тем временем поднимает гири, ест стероиды, пробегает трусцой мили, выписывает книги по инвестициям.

Спустя месяц нового режима книга «Моя жизнь. Личный взгляд» дает Уэнделлу мысль о том, как взяться за поиски людей.

«Я непременно вычислю всю систему.

Я обязательно разрушу ее».


Посетители «Нью-Йорк таймс», которые оказываются там впервые, уходят без впечатлений от этого большого газетного центра. Фасад здания покрыт копотью, вестибюль тесный, а выражение лиц сотрудников, снующих туда и сюда, угрюмое — словно, по их мнению, они заслуживают лучшей участи. А может, на лицах написан испуг, словно газетчики боятся, что у них украдут сенсацию.

Уэнделл ждет в мраморном вестибюле возле поста охраны. Здесь нет ни стульев, ни телефонов. Нет развешанных по стенам под стеклом статей, которые завоевали Пулитцеровскую премию. Нет фонтанчика для питья. Ничего впечатляющего о газете, переместившейся в Нью-Джерси.

Эти люди выглядят более разочарованными, чем учителя в школе Натана Хейла.

— Миссис Гарсия сейчас спустится, — говорит Уэнделлу охранник, вешая трубку.

Спустя несколько минут темноволосая круглолицая женщина в джинсах и репортерской курточке цвета хаки огибает лифты и, скрипя кроссовками «Рибок», большими шагами направляется к Уэнделлу.

— Уильям Уинслоу?

— Это ведь вы делали снимки заседаний Управления образования, верно?

— У вас занятное лицо, — произносит она.

— Пластическая операция после несчастного случая.

— Пытались покончить с собой?

— Собираюсь отомстить, — говорит Уэнделл.

Она просит его расписаться в гостевой книге, и они направляются наверх.

В лифте он повторяет сказанное по телефону. Он издает маленький информационный бюллетень по образованию. Задумана серия статей о бюджетных проблемах Управления образования. Однако у него нет денег, чтобы взять на работу фотографа на весь день, и поэтому он покупает случайные снимки у профессионалов.

— Много платить не могу. Тираж всего четыре тысячи. Совсем не как у «Нью-Йорк таймс».

— Вот мои снимки того собрания.

На портативном столике расписанные по датам листки контактов. Уэнделл всматривается в контрольки снимков через увеличительное стекло. Несмотря на горе и ярость, фотографии неожиданно вызывают у него ностальгию. Он уже забыл то наслаждение, с которым когда как-то печатал их в темной комнате.

Однако краткая радость воспоминаний улетучивается, когда он видит юриста из парка.

— Можно купить копию этого снимка?

— Почему бы и нет?

— Вы подписываете, кто есть кто на снимках?

— Конечно. При публикации фотографии мы всегда устанавливаем личность людей. Имена у меня в компьютере. — Через несколько минут она заявляет: — Он юрист. Зовут его Рэдмонд Кричтон. Работает в «Тюдор, Тюдор энд Люкс» на Парк-авеню, по крайней мере работал три года назад, когда я делала эти снимки.

— Мне платить за слайд прямо вам или газете?

Миссис Гарсия делает паузу.

— Будете подписывать фото в своем бюллетене? Если да — платите газете.

Ясно как день, чего она хочет, и Уэнделл вынимает бумажник.

— Помещу фото без подписи.

— Тогда сто пятьдесят наличными, идет?


Офисы «Тюдор, Тюдор энд Люкс» отделаны в простой манере Викторианской эпохи, вызывая ощущение, словно из конференц-зала вот-вот выйдет великий Дизраэли, наденет шляпу и направится к ждущему на булыжной мостовой экипажу, а не упадет с сорок третьего этажа, что и случилось бы, если бы сегодня кому-нибудь пришло в голову выйти отсюда прямо наружу.

Низкие плюшевые кушетки в имперском стиле и мебель из мореного дуба выглядят основательно, как адмиралтейство. На гравюрах, развешанных по стенам, британские дворяне в опере и Букингемском дворце, судейские стряпчие стоят перед мировыми судьями в париках и красноречиво отстаивают государственные интересы.

Труди Осборн, исполнительный секретарь Рэдмонда Кричтона, работает с ним уже восемнадцать лет и знает все его странности, жену, любовницу и манеру носить запонки со своими инициалами, исполненные шрифтом «мистраль», а не «колонна». Она помогла ему найти общий язык с Метрополитен-музеем по вопросу о реконструкции башни Дендура, разорвать контакт с «Никкай» после обвала токийского рынка. Спокойная, быстрая и выносливая, она получает большое жалованье за предвосхищение желаний хозяина, зная, когда можно беспокоить его вопросами, а когда следует взять проблемы на себя.

В девять утра, после того как Уэнделл побывал в газете, Труди отвечает на звонок Кричтона с просьбой выслушать по телефону человека средних лет, который мнется и мямлит.

— Это… гм… Уильям Уинслоу из… гм… «Нью-Йорк пост», — слышен голос. — Мы делаем серию очерков о юристах по строительным делам. Это офис мистера Кристиансона, да?

— Кричтона, — резко поправляет Труди, разделяя естественную антипатию юристов к журналистской братии.

— Прошу прощения — ужасный почерк. Я хотел проверить, является ли мистер… гм… Кричтон юристом фирмы «Э.Р. Эмпко».

— Он никогда не представлял эту фирму, — говорит Труди, которая хорошо знает, что справки о подлинных клиентах не даются. — Мне запрещено открывать имена.

— Подождите, не та страница, — произносит мямля, и Труди закатывает глаза кверху. — Я имею в виду фирму «Виктор Дзенски констракшн». Мистер Кричтон представляет их, правильно? Сучий почерк.

— «Дзенски» представлен везде, — говорит Труди, зная, о чем речь, но уберегая эту фирму от звонка этого зануды.

— Я перезвоню, — говорит Уильям Уилсон.

«Идиот», — думает Труди, вешая трубку.

Спустя шесть часов она отвечает на звонок Джека Фейнштейна из «Пи энд Пи констракшн», который кажется более уверенным в себе.

— Мы просматриваем исковые требования к вам за три минувших года. Думаем, что, вероятно, произошло завышение цены, — ворчит собеседник.

— Дело урегулировали, — объясняет Труди этому человеку. Споры по поводу исков — дело обычное, и она вспоминает маленькую стычку с «Пи энд Пи» некоторое время назад.

— Проверю, — обещает Джек Фейнштейн.

Но так и не перезванивает.

«Хам», — думает Труди и выбрасывает его из головы.


Интернет, советуют Уэнделлу книги, может превратить застенчивую дурнушку в первоклассного следователя. Не выходя из дома, следить за людьми! Узнавать сведения об их кредитных рейтингах, водительских правах, заемных заявлениях, данные по ипотеке.

Каждую ночь после двухчасовой тренировки Уэнделл включает ноутбук фирмы «Делл», входит в базы данных и охотится за «Пи энд Пи» в киберпространстве.

Судебные процессы? Согласно судебным протоколам, за последние пять лет компания отклонила несколько исков. И в «Лексис-Нексис», базе данных газетных и журнальных статей, обнаружились факты, подтверждающие, что за последние два года главные свидетели в гражданских процессах трижды публично отказались от своих показаний.

Финансы? Старший партнер владеет домом в Ривердейле стоимостью два миллиона триста тысяч долларов, купленным за полную цену «мерседесом» и четырехцилиндровым «лендровером», а страховой полис оценивает личную собственность в доме — включая ювелирные драгоценности, живопись и старинную мебель — приблизительно еще в два миллиона.

Никаких неуплаченных долгов. Кредитный рейтинг на высшем уровне. По мнению «Нью-Йорк джорнал», «Пи энд Пи» планирует расширение.

Уэнделл возвращается к «Лексис-Нексис» и в четыре часа утра ищет пересечение «Пи энд Пи» с любой компанией или частным лицом, связанными с ними в сообщениях СМИ.


Небо за окном светлеет, когда возникает охранное агентство «Небесный рыцарь» и очерк о его недавно назначенном президенте, бывшем детективе в звании лейтенанта из департамента полиции и бывшем вице-президенте этого агентства по имени Эйден Прайс.

Глаза у Уэнделла воспалены, буквы расплываются. За последние несколько часов он влил в себя пару чашек кофе «Фолджерс», и голова гудит от кофеина, а желудок ноет от повышающейся кислотности. Он читает, что Прайс берется вести очень разные дела: разводы, охрана, обвинение в мошенничестве.

Надо поспать.

Он читает, что Прайс помог «Пи энд Пи констракшн» «убедить профсоюзных шакалов, угрожающих закрыть стройку, и заставить их отвязаться».

Необходимо лечь. Через три часа надо быть на работе.

Затем он делает прокрутку вперед и застывает, увидев высказывание Прайса для журнала «Форбс». Усталость Уэнделла исчезает. Начинается накачка адреналина.

«Я нашел тебя», — торжествующе думает Уэнделл.

«Я люблю свою работу, командир» — вот что сказал Прайс.


Бар «Поговорим» на Рид-стрит в Трайбеке окружен переоборудованными складами, дорогими ресторанами и множеством новых офисных и жилищных строек, появившихся после нападения на Всемирный торговый центр. Бар длинный и темный, стены увешаны фотографиями Роберта де Ниро, живущей по соседству кинозвезды. Четыре часа вечера — оживленное время, поскольку заканчивается работа на стройках.

— Эй, гляди, кто здесь! Сержант Тони!

Уэнделл с Тони проталкиваются сквозь шумную толпу, и Уэнделлу кажется, что его начальник знаком с доброй половиной здешних парней.

— Внимание! — кричит парень с банкой пива «Бад».

Тони привел Уэнделла, чтобы познакомить с Бобби Молдеа, который сидит в комнате возле кухни, где хлопочут несколько человек. Это темноволосый мускулистый чех в черной тенниске, в левом ухе серьга. Он играет в шахматы с толстяком в инвалидном кресле, на руках у калеки красуются вытатуированные слон и ладья. Молдеа шумно прихлебывает молоко из высокого стакана с кубиками льда.

— Это тот самый, насчет которого ты мне звонил, Тони? — говорит он, когда Тони и Уэнделл садятся. — На вид слишком старый для начала новой жизни. Сколько тебе, Уэнделл? Тридцать шесть?

Уэнделл сует ему под столом купюру, а Тони тем временем говорит:

— Не будет работать как надо — выгони.

— Если бы мы так делали, то потеряли бы десять процентов своих должников. — Бобби ухмыляется и ходит слоном. — Шах тебе, говнюк, — говорит он человеку в инвалидной коляске.

Толстяк тут же передвигает ладью.

— Нет, это тебе шах, засранец, — говорит он, ухмыляясь.

— Дам тебе работу, Уэнделл, но дерьмовую. В конце дня мышцы будут разрываться от боли. Таскать железяки, возить мусор. Работу, которой займешься, обычно дают детям.

— Я буду усерден, мистер Молдеа, — кивает Уэнделл, изучая новый профсоюзный билет, выписанный на имя Уэнделла Наста. Книга «Как выследить почти любого» научила его, как жить с фальшивым свидетельством о рождении и карточкой социальной страховки, как избежать обнаружения, пока вовремя платишь налоги по счетам.

Он уже собирает удостоверения на случай, если позже они ему понадобятся.

— Мистер Молдеа, я надеялся работать на Манхэттене.

— Шах и мат тебе, жалкий долбаный урод, — говорит Бобби, принимая купюры, которые Уэнделл снова ему протягивает. — Нет проблем.

— Я хочу работать в школе на Вашингтонских высотах.

— Это не сразу. Может пройти несколько месяцев, прежде чем ты окажешься там, — отвечает Бобби.

— Тогда верни ему деньги, — говорит Томми.

— Эй, послушай, это же увольнение. Парни обычно задерживаются на работе дольше! Хочешь, чтобы я дал кому-то пинком под зад?

— Кувейт-Сити, — говорит Тони. — Приходят всякие куриные головы. — Тони притворно ноет: — «Тони, Тони, мне деньги зажали!»

— Я же сказал: подожди маленько. А пока я его пристрою куда-нибудь. Идет?

Ожидание длится восемь месяцев, но все-таки Уэнделл получает назначение и становится чернорабочим на строительстве новой школы Дэвида Динкинса. Из-за значительных и дорогостоящих отсрочек стройка еще только начинается. Оказывается, какие-то недочеты в первоначальных планах архитектора были — к выгоде «Пи энд Пи».

Уэнделл, наемный работник «Пи энд Пи констракшн», обводит взглядом огромный котлован. Ревут бульдозеры, громыхают грузовики с цементом, клепальщики работают с паяльными лампами, и на фоне солнца летят искры.

— Эй ты! Что стоишь как неживой? Продолжай работу, — приказывает прораб.

«Я здесь, — думает Уэнделл. — И что же мне дальше делать?»

Глава 14

— Я вспомнил, где слышал раньше ваш голос, — говорит Уэнделлу Эйден Прайс в своем кабинете шестнадцать месяцев спустя.

В эту минуту страх Уэнделла настолько велик, что самообладание у него на грани отсутствия. Жом мочеиспускательного канала ослабевает, и он чувствует, как растекается горячая струйка мочи. Спина мокрая от пота, а сам Уэнделл даже и не заметил, когда стал потеть. Яички мелко дрожат и бьются о ляжки.

— И где же это было? — собрав все свое самообладание, ухитряется он задать вопрос, и голос вроде бы даже звучит обычно, а инстинкт самосохранения удерживает и не дает ринуться к двери или рвануть крышку дипломата.

«Я никогда не сравняюсь в быстроте реакции с этим человеком».

Прайс тычет в воздух и, по-видимому, не замечает страха, который творит.

— Вы читали заупокойную молитву на похоронах жертв налета на Всемирный торговый центр, правда? Только где это было? В соборе Святой Марии? В Куинсе?

— Нет, не там.

«Собираясь сказать „да“, напомнил себе Уэнделл, придерживайся первоначальной легенды. Не сообщай подробностей, которые можно проверить». Он был в Куинсе.

Опубликованная издательством «Норд-Пойнт пресс» книга «Переговорные стратегии» предостерегает: «Не позволяйте оппоненту выводить вас из равновесия. Подобная тактика древнее трактата „Искусство войны“ Сунь-Цзы. Ждите нестандартной проверки, выпадов, лжи, откровения. Мотивы поведения другого всегда неизвестны, но умейте твердо придерживаться своей линии».

Уэнделл не в силах сдержать дрожь в голосе, но зато лжет он вдохновенно, зная, что ответ должен объяснить причину этого расстройства.

— Я читал заупокойную молитву по своей невестке, но это было в Тампе. Она пришла в Торговый центр к подруге, когда врезался первый самолет.

Улыбка исчезает с лица Прайса, он неподдельно краснеет и выглядит смущенным. Его переполняет сострадание.

— Простите, святой отец. Я никогда не был в Тампе.

Тема о голосе Уэнделла исчерпана, как будто ее и не было.

Эти жуткие похороны, вспоминает Уэнделл, когда разговор возобновляется, шли несколько месяцев. Церкви и синагоги по всему городу каждый день были заполнены скорбящими. Заупокойные службы шли бесконечно. Страшной особенностью тех дней являлась нехватка катафалков и гробов и еще отсутствие трупов. Погибли тысячи людей, а хоронить было почти некого.

Но теперь, роясь в памяти, Уэнделл понимает, что его ложь принесла неожиданную выгоду — не только переломила подозрение Прайса, но и обратила его в раскаяние. Шеф охранного агентства отходит от стола, в верхнем ящике которого, как написано в «Знатоке вин», он держит оружие.

— Может быть, выпьете воды? — спрашивает Прайс. — Наверное, вы даже не обедали. Я могу распорядиться.

Отодвигая стенную панель, Прайс стоит спиной к Уэнделлу. Тот видит поблескивание бутылок и серебряного ведерка для льда.

— Я бы убил всех этих ублюдков, воздушных пиратов. А у вас с невесткой были хорошие отношения?

— Потеря кого-то близкого — это худшее, что можно вообразить, — говорит охваченный горем Уэнделл.

— У меня есть «Столи» и «Мэйкерс Марк», что угодно?

— Хорошо бы просто воды.

Это шанс, понимает Уэнделл, наблюдая, как Прайс останавливается у мини-холодильника, чтобы достать пластиковую бутылку аквафайн.

Но вторгается горе, и на Уэнделла накатывает шквал парализующей муки, когда он мысленно видит на баскетбольной площадке своего Бена, — это был последний раз, когда он пришел посмотреть на мальчика. Уэнделл вспоминает долговязого игрока. Парень не умел вести мяч и полагался на бросок двумя руками. Уэнделл видит себя за оградой — как смотрит на промах Бена, как уходит, пока раздосадованный сын не узнал его, и мельком замечает бродячую кошку, кинувшуюся с тротуара под ближайшую припаркованную машину.

Даже животные сторонились его тогда.

— С вами все хорошо, святой отец?

Он выпивает полстакана. Прайс стоит так близко, что Уэнделл чувствует запах одеколона. На короткое время спас умный ответ. Но в жизни мертвые не возвращаются, понимает Уэнделл, они приходят лишь во снах.

Формальная проверка охранника показала Уэнделлу, что его ждет после полуночи — повезет ему или нет, — но это будет не удовлетворение от мести, а бесконечное изнуряющее горе.

— Я не из тех, кто подставляет другую щеку, — говорит Прайс, когда телефонный звонок призывает его обратно к столу. — Угощайтесь еще. Да? У меня встреча, — говорит Прайс в трубку. — Нет, был включен матч «Метсов», а не «Новости». Помедленнее. Расскажите, что произошло. — Он бросает Уэнделлу: — Это займет лишь минуту, — и паническое гудение из трубки медленно, но верно возвращает внимание Уэнделла в кабинет. — Я сказал, успокойтесь, — говорит Прайс.

Он машет рукой в сторону бара с напитками и тычет указательным пальцем в рот, словно говоря: «И перекусите».

Внезапно он кажется удивленным:

— Конрад как его? Что, по его словам, сделал учитель? Подождите. — Повернувшись к Уэнделлу, Прайс произносит: — Вас не затруднит подождать минутку снаружи? Будьте как дома — пользуйтесь телефоном или… — А затем хмурится, изменяя решение и полностью преображаясь: — Впрочем, останьтесь здесь. Не такая уж тут и крупная сделка.

«Он испугался, что я узнаю лишнее. В приемной никого, и никто не помешает мне подслушать».

Уэнделл ставит стакан на стопку бумаги, не спеша идет к полкам и притворяется, что рассматривает книги. Телефонный собеседник продолжает говорить, а он вновь садится, открывает дипломат и трогает рукоятку пока еще молчащего «глока». Отстегивает клапан отделения, в котором лежит пистолет.

— Что-то я не понимаю, — говорит Прайс. — Кто ведет следствие — он или полиция? Потому что он не мог вести следствие из туалетной кабины на Центральном вокзале.

По ответному бормотанию Уэнделлу кажется, что собеседник Прайса остается при своем мнении, но дерзкое выражение лица охранника не меняется.

— Чего же вам надо? — с глубоким вздохом произносит Прайс.

Маслянистое ощущение «глока» и запах кокосового масла — его Уэнделл чувствует с детства, когда разволнуется. Он даже на мгновение ощущает вкус «скиппи». Во рту пересыхает.

Прайс ожесточенно трясет головой:

— Шесть лет назад вы перешли пределы допустимого и сейчас делаете то же самое.

Прайс поворачивается на вращающемся стуле к окну. Спинка стула загораживает Уэнделлу обзор, но он видит отражающийся в стекле профиль.

Приглушенно, но внятно Прайс говорит:

— Говорите, что я не слушаю. Вы в стороне от разработки всего дела и даже подумываете смыться? Суть не в том, что говорят полицейские, а в том, что они могут доказать. А если бы могли доказать, то не просили бы помощи.

Уэнделл наклоняется и бросает взгляд под стол Прайса с целью убедиться, что там нет пса.

— Тогда сажайте Арлину и близнецов на самолет, и пусть они летят к вам на ранчо, — говорит Прайс в трубку и, поворачиваясь на стуле, встречается в окне со взглядом Уэнделла. Крутит указательным пальцем у виска, словно желая сказать: «С какими же тупицами имею порой дело!» — Прайс добавляет: — Послушайте, если ваши парни на месте, ему понадобится тогда подложить вам в автомобиль чертову бомбу. Приеду попозже, и обещаю, что мы остановим, — он напускает тумана, бросая взгляд на Уэнделла, — вашего… гм… мужа. — Вешая трубку, Прайс говорит: — Это клиентка из Скарсдейла. Ей угрожает муж, а местные копы обвиняют ее в… — и обрывает фразу, видя направленный на него «глок».

Прайс издает неподдельно довольный смешок. По лицу медленно расплывается улыбка.

— Ну и священник!

По крайней мере внешне он сохраняет самообладание.

— У тебя есть чувство юмора, командир. Да и хирург чертовски хорошо поработал над лицом. Старался день и ночь.

— Мне всегда хотелось знать, позвонил ли вам Кричтон шесть лет назад. Сейчас его уже нет, он умер от рака.

— Кто такой Кричтон? Телемаркетеры! Кто дает им наши телефоны? Вот что я хочу знать!

— Сколько охранников в Ривердейле, мистер Прайс?

— Я думал, мне знаком твой голос, но я слышал его всего пару минут, если понимаешь, что я имею в виду.

Прайс откатывается к столу, а руки скользят по крышке, словно ищут себе место.

— И потому думал о заупокойной службе, о храмах. Я думал…

— Стойте.

Теперь Уэнделл спокоен, но с уголка левого века свисает капелька пота и попадает в глаз. От жжения глаз слезится, и Уэнделл закрывает его. Хочет потереть, но знает, что лучше этого не делать.

Правая рука Прайса все еще на столе, но совсем близко от края.

— Что это за крупную сделку собираются провернуть? — спрашивает Уэнделл.

— Ты приложил к ней немало усилий — как говорится, хоть день, да мой! — Подушечки пальцев касаются крышки стола, и ладонь исчезает из вида при словах Прайса: — К тому же ты потерял бдительность, командир.

Уэнделл стреляет поверх плеча Прайса, слышит треск выстрела, и пуля проходит сквозь толстое стекло, на котором появляется паутина трещин, а Уэнделл уже целится Прайсу в лицо.

Но Прайс распрямляется, руки подняты вверх — готов к взаимодействию.

Он даже чуть откатывается от стола, словно эти несколько трогательных дюймов являются победой Уэнделла. Прайс просто не замечает его метаморфозы.

— Как ты разыскал Габриэль? — спрашивает Прайс, возобновляя разговор. — Чертовски было трудно откопать ее, да? Я бы взял на работу парня вроде тебя.

— Что за сделка?

— Когда мой племянник командует мной, то произносит: «Сначала говорит Саймон». Их нельзя не любить. Ребят.

— А моего сына ты убил.

Кто из них выживет в конце концов, Уэнделл узнает из поскучневших глаз Прайса.

— Уборщики в смежном офисе, командир.

Палец Уэнделла чуть дрогнул, и Прайс быстро говорит:

— Что получу, если скажу тебе? Я оставил тебя в живых, а ведь ты тот, кто угрожал Халлу.

— Я ему не угрожал.

— Нет? — хмурится Прайс. — Значит, меня неправильно информировали. Сказали, что знаешь о секретарше, которую Халл имеет. Ты требовал денег, и у тебя были снимки.

— Никто тебе этого не говорил.

— А ты прав. Послушай. — Прайс вздыхает. Теперь он будет говорить напрямик. — Наш друг в Ривердейле знает, что ты не в курсе целой системы, которая ищет тебя. Парни в барах и в комнатах «Скорой помощи», сторожи на стоянках. Это система, Уэнделл, и все в ней — даже не зная друг друга — понимают, что если отыщут тебя, то окажут любезность людям, которые непременно их осчастливят.

— Спасибо за предупреждение.

— Даже если первой тебя возьмет полиция, все равно до суда не доживешь, — логично говорит Прайс. — Ты даже и не узнаешь, что произошло. Извини, что причинил тебе боль, — говорит он, — но я сказал им, что ты не представляешь угрозы. Они хотели, чтобы я шесть лет назад сделал с тобой еще что похуже.

— Расскажите мне о сделке.

Вставая и чуть двинув бедром, Прайс откатывает стул назад. Это освобождает пространство вокруг рук.

— Я в жизни не сделал ребенку больно, — с гордостью говорит Прайс.

— В школе рухнула лестница.

— А-а-а-а. — Несколько секунд Прайс думает и, кажется, принимает решение. Задумчиво поскребывая подбородок, он говорит: — Слушай, брось это дело. Что ты скажешь сотне, нет, двум с половиной сотням…

Прайс двигается так стремительно, что пуля Уэнделла свистит там, где его уже нет. Прайс падает за стол, а Уэнделл прыгает влево, но тренировки маловато. Да, Уэнделл стреляет и перемещается, но он не профессионал и к тому же возбужден. Он слышит треск фаянса на книжных полках. Затем раздается выстрел и что-то сильно ударяет Уэнделла в правое бедро, отбрасывая назад и опрокидывая, но он продолжает вести огонь. Боль разрастается, и он видит в окне отражение Прайса.

Прайс перекатывается по ковру, и звучит еще один выстрел.

Уэнделл стоит на коленях и щелкает курком — патроны кончились.

Он знает, что пропал, и в то же мгновение понимает, что здесь и умрет. Слишком он медлителен. Но через мгновение Уэнделл осознает, что выстрелов нет.

Прайс лежит на ковре возле собачьей игрушки.

Уэнделл слышит булькающий звук, напоминающий бурление воды в рыбьем садке.

И тогда он слышит, как Прайс говорит, и голос его пронизан болью:

— Чертов рикошет.

Двигаться тяжело. Оттолкнувшись от пола, Уэнделл поднимается. Вскрикивает и роняет пистолет. На стене кровь. Он замирает на какое-то время от головокружения, но потом справляется с ним. Под брюками по ногам стекает теплая жидкость.

Прайс косится на врача, лежа на полу посреди пропитанных кровью бумаг.

— Как со скалы скользишь, сука. Срикошетило от пола. Смешно.

Изо рта вырывается поток крови. Прайс заходится в кашле и начинает дрожать. Тело подергивается, а затем обмякает.

Уэнделл наклоняется к нему и видит, что Прайс не дышит.

«Парни в комнатах „Скорой помощи“», — вспоминает он слова Прайса, но Уэнделл вовсе не намерен туда идти.

Внезапно его начинает разбирать смех — вспоминается строка из книги «Кроун паблишерс» «Твоя крупная сделка»: «Ждите неприятных сюрпризов».

«Что ж, — думает Уэнделл, — болит сильно, однако в прошлый раз я мог передвигаться. Крови много, но это не значит, что рана серьезная. Я всегда подозревал, что сегодняшний день для меня добром не кончится».

Рассуждает он здраво, хотя и пошатывается, а когда выглядывает за дверь, то в смежном офисе никого не обнаруживает; нет также и принадлежностей для уборки, мешка или куртки, которые могли бы оставить люди, которых что-то заставило поспешно скрыться. Верхние лампы освещают пустые кабинки. Уборщиков еще нет, но Уэнделл понимает, что они скоро появятся. Вернее, могут появиться в любую минуту.

«Мне надо написать новую записку. Если Воорт знает, кто я, то нельзя оставлять оригинал.

Мне надо подумать».

Чувство законченности возникает, когда на столе среди мешанины из папок и крови обнаруживается чистый лист бумаги. Уэнделл берет фломастер из кофейной кружки Прайса, которую тот использовал как стаканчик для карандашей.

Теперь уже не важно, оставит ли он отпечатки пальцев, или волосы, или еще что-нибудь, из чего можно извлечь ДНК.

Записка, которую он кладет в конверт делового стиля, самая короткая. Клей на клапане конверта слегка горчит, словно у Уэнделла изменилось вкусовое восприятие.

На конверте он пишет: «Воорту», — и кладет его на расчищенное место.

Двигаясь так быстро, насколько позволяет боль, он идет в ванную комнату Прайса и моет руки и лицо, после чего перевязывает бок полотенцем и закрепляет его ремнем. Давление на рану вызывает боль, но, похоже, кровь остановить удается.

«К тому же мне и надо-то пройти всего три квартала».

В большой комнате он берет свой плащ, и вскоре отец Дэли, пошатываясь, выходит из офиса. Увидев, что из лифта появляется бригада уборщиков, он кивает двум мужчинам, которые катят по коридору голубой пластиковый бак со швабрами и метлами и слушают по транзистору бейсбольный матч «Метсов». Мужчина повыше произносит: «Падре». Тот, что пониже, вытирает бумажной салфеткой красноватый соус с формы цвета хаки. На кармане изумрудным цветом вышито «Хуан».

Минут через десять-пятнадцать, прикидывает Уэнделл, они войдут в офис Прайса. Если они нелегалы, то позвонят в Службу спасения.

Теперь боль в боку расходится по всему телу. При каждом шаге горячая волна обжигает ногу.

Уэнделл нажимает в лифте кнопку «вниз», и в эту минуту транзистор в холле сообщает, что «Метсы» выигрывают со счетом 3:2.

«Но всякое может случиться», — говорит диктор.

«Меня ищет весь город. Риск — вот что отделяет живого от мертвого», — думает Уэнделл.


В 21.51 в Линкольн-центре заканчиваются первые вечерние пьесы, концерты и танцевальные представления. Все еще очень жарко, и толпа нарядных любителей искусства расходится во все стороны через площадь из нескольких выходов комплекса, направляясь к Бродвею или Колумбус-авеню, к ресторанам, станциям подземки или стоянкам машин.

Приятный городской вечер.

Воорт и Мики проталкиваются мимо фонтана к входу в театр «Вивиан бомон», что по ту сторону площади. Огромные застекленные афиши извещают о сегодняшней пьесе «Майкл и Мара» — на них изображены супруги средних лет, которые приветственно машут друг другу, а два мальчика школьного возраста смотрят на них.

Вызванный по пейджеру не кем иным, как мэром, председатель общественной школьной системы якобы ждет в кабинете администратора театра. Мэр посоветовал доктору Мартину С. Олсо оставаться на месте, пока не прибудут детективы.

— Везунчик, — говорит Мики, — если тебя вышибут с работы, я тоже уйду.

— Скажи им это, и они уволят меня еще быстрее.

— Мы не нуждаемся в них, мы люди богатые. Уйдем на покой. Или вместе окунемся в бизнес.

— Мы и так вместе в бизнесе, — отвечает Воорт, растроганный верностью Мики. — Это мой собственный бизнес — ему триста лет.

Настроение у людей вялое. Никакого ощущения, что в ближайшем будущем их ждет что-то более серьезное, чем транспортные пробки. Некоторые, узнав Воорта, хмурятся или замедляют шаг, но никто не заговаривает с ними, пока они проталкиваются ко входу.

Воорт и Мики предъявляют удостоверения охраннику, и их тут же проводят через два покрытых ковром лестничных пролета вниз в маленький кабинет позади театральной кассы. Председатель, которого Воорт видел по телевизору, поднимается из-за стоящего в углу стола. Это высокий мужчина с густыми, коротко подстриженными пшеничными волосами, на нем простой бежевый костюм. Очки для чтения в черепаховой оправе подчеркивают голубые глаза и чуть расширяют его прямоугольное лицо, похожее сейчас на лицо патриция, однако с возрастом оно вытянется и будет напоминать морду гончей.

Рукопожатие официальное и несколько сдержанное. Кроме того, присутствие Воорта означает для доктора Олсо возможный скандал.

— Я отправил жену домой. А это Робин Таунли из нашего строительного отдела. Я послал за ней после звонка мэра. Она знакома с деталями наших планов капитальной реконструкции, и ее знания могут сберечь вам время.

Женщина, которой, на взгляд Воорта, лет тридцать, словно только что пробудилась ото сна — взъерошенная, свежая и розовая. Мешковатые черные брюки и такая же курточка своим покроем и цветом акцентируют здоровый феминистский образ жизни. Рыжая челка, зеленые глаза, тонкое серебряное ожерелье. Приятный запах пудры.

— Я захватила с собой все три отчета. Мы можем все проверить, если понадобится.

Комната маленькая и без излишеств: окон нет, струганый сосновый стол, три черных шкафчика для документов, мягкий стул Робин. В воздухе стоит запах кофе и мебельной полироли; чувствуется, что в комнате давно и много курят.

— Мы разработали самую большую программу школьного строительства, рассчитанную на целое поколение, —говорит председатель Олсо так, словно объем программы может оправдать промахи.

— Давайте надеяться, что все эти неприятности никак не отразятся на вашей программе, — говорит Воорт.

— Ваши слова да Богу в уши, — произносит Робин.

Воорт переходит к делу, объясняя, что сейчас предположения о мотивах поведения Уэнделла крутятся вокруг пересмотров плана и того обстоятельства, что из-за этих пересмотров ремонтные работы в школе Натана Хейла были отложены.

— Пока вы сюда ехали, в «Новостях» рассказывали о его сыне, — говорит Робин. — Моему малышу два годика. Даже вообразить не могу, что такое потерять ребенка.

— Мы хотим знать, какие подрядчики получили самую большую выгоду от пересмотра плана, — поясняет Воорт. — Возможно, Уэнделл винит их за случившееся. Но это совсем не означает, что они виновны. Это просто означает, что он так думает.

Председатель приосанивается и садится прямее.

— Эти планы были пересмотрены только после получения вводных от директоров и школьных отделов, а также после общественных слушаний, — говорит он. В голосе появились оборонительные нотки.

— Я признаю ваши слова, сэр, и надеюсь, что подрядчики непременно окажутся честными.

Если бы пленки Уэнделла не были настоящими, то…

— Робин? — говорит председатель, предлагая ответить на вопрос.

— Ну, я не уверена, что вы имеете в виду под выгодой, потому что ни у кого из подрядчиков не появилось новых объектов, — говорит она, — но некоторые сохранили свои крупные объекты. Им повезло.

— Чисто случайно, — говорит Мики.

— Спокойнее, парень, — говорит Робин, которая легче, чем ее начальник, справляется с ситуацией, когда ей бросают вызов. — Наш строительный отдел осуществляет надзор за работами, как вам известно.

— Тогда откуда же такой огромный дефицит?

Председатель вздыхает. В двухтысячный раз ему задают один и тот же вопрос, предполагает Воорт.

— Первоначальная стоимость контрактов оказалась выше, чем мы ожидали, даже после конкурса предложений по ценам. Рост затрат на трудовые договоры. Задержки, стоившие нам до двадцати тысяч долларов в день. Проблемы юридического характера. Моя предшественница никогда не признавала всего этого. Ее люди просто переносили все виды дефицитов в очередной годовой бюджет.

— Игнорировала их, хотите сказать, — говорит Воорт.

Председатель снова вздыхает.

— Послушайте, прежде чем сократить нашу строительную программу, я ликвидировал снабжение, штаты и часть программ. За последние пять лет цены выросли во всех областях экономики. Но когда это касается школ, люди скандалят.

— Особенно когда исчезают миллиарды, — поясняет Мики.

Детективы договорились между собой, что сегодня он будет, если необходимо, злым полицейским, а Воорт — хорошим.

— Почему это получается, что я всегда «злой»? — спросил Мики.

— Потому что это для тебя естественно.

— Моя жена говорит то же самое.

Воорт вежливо спрашивает:

— Скажите, а при какой-нибудь внутренней проверке счетов не обнаруживалось других расхождений? То, с чем разбирались сами, без полиции?

Робин качает головой:

— Проверки всегда носят открытый характер.

— Шесть лет назад вы сократили план. Дало ли это возможность справиться с первоначальным дефицитом, или эта проблема так и не разрешилась?

У председателя несчастный вид.

— Состояние экономики ухудшается, поэтому необходимость поиска способов снижения затрат сохраняется.

«Особенно если продолжается массовое разворовывание».

— Есть ли какая-либо связь между компаниями, сохранившими свои подряды, и невероятным ростом стоимости работ?

Председатель и Робин обмениваются взглядами. Робин отвечает:

— По моему разумению, да. Но позвольте объяснить меры предосторожности, которые мы предпринимаем из-за того, что на этапе разработки не всегда точно представляем себе, каковы будут затраты. Управление образования нанимает архитекторов, которые приходят с планами, а наши собственные инженеры составляют технические условия. Затем заинтересованные подрядчики изучают эти технические условия и представляют официальное предложение общего объема затрат. Они не в курсе дел, пока не укомплектованы технические задания. Они не могут повлиять на их составление.

— Благодарю за объяснение, Робин. Как вы считаете, кто из основных подрядчиков сохранил большую часть крупных объектов в пересмотренном плане?

— «Виктор Дзенски», «Э.Р. Эмпко», — перечисляет она, глядя вверх, чтобы сосредоточиться, и показывая изгиб нежной шеи. — «Пи энд Пи».

— А кто из тех, кто работал по проектам, в дальнейшем поднял цены, и они оказались выше тех, что предусматривались?

— «Дзенски» и «Пи энд Пи». Но мы не передаем им деньги. Система издержки и противовесов распространяется и на нас и предотвращает бесконтрольную утечку денег.

— Разработано довольно хорошо, — говорит Мики, делая пометки.

— Любопытно, — невозмутимо продолжает Воорт. — Вы только что вспомнили несколько компаний, а пережила ли хоть одна новый, надвигающийся раунд сокращений?

— Официально еще никаких новых сокращений нет, — прерывает разговор доктор Олсо, — и я не понимаю, какое это имеет отношение к делу. Мне казалось, что вы интересуетесь тем, что произошло шесть лет назад.

— Нас интересует то, что происходит сегодня.

— Если можно, без протокола…

— Мы не из болтливых.

— Сейчас, в самом разгаре переговоров, которые управление ведет по новейшим способам урезаний, любая утечка информации может стоить нам десятки миллионов долларов.

— Заденет интересы торгующихся сторон — вы это хотите сказать, — говорит Воорт.

— Я просто не могу понять, как переговоры, о которых и речи не было шесть лет назад, могут быть связаны с бывшим учителем.

— Ну, если там есть мошенничество, мы сможем его раскрыть и раскрутить до момента, когда все началось. Позвольте уж нам судить.

Председатель удрученно качает головой:

— Хотел бы я быть не связанным в данном отношении. Мне хочется помочь, но я должен помнить о детях. Не знаю, как там все происходит при обеспечении соблюдения законности, но в образовании не следует объявлять новости раньше времени, если не хочешь неприятностей.

— Да и у нас то же самое, — соглашается Воорт. — Но мы не проговоримся.

— К несчастью, утечка всегда начинается с доверия. Откровенно говоря, я слежу за историей с Уэнделлом по выпускам новостей, и, по моему разумению, все это вышло из-за вашего промаха, мистер Воорт, а не из-за какой-то нашей ошибки.

— А мне сдается, что компания, с которой вы сейчас ведете переговоры, одна из названных Робин. Сэр, у нас есть свидетельства, что кто-то крутится вокруг ваших проектов и логической точкой отсчета являются люди, которые сделали на этом большие деньги. Я пока никого не обвиняю. Но неужели вы и дальше намерены покрывать их?

Звонок по «горячей линии» Воорта.

У председателя жалкий вид.

— Мне надо переговорить об этом с мэром, — произносит он. — Через час смогу дать вам ответ, но до этой беседы хотелось бы узнать, как все это соотносится.

— Мы не можем позволить себе потерять час.

— А я могу.

20.23.

— Хорошо смотришься по телевизору, — говорит Камилла по сотовому. — Если тебя уволят, есть перспективы в Эн-би-си.

— Что ты откопала? — спрашивает он, оценив ее легкий тон.

— Знаешь, любимый, если тебя выгонят, ты всегда сможешь уйти в прессу.

Воорт стоит в пустом коридоре, за дверьми театрального офиса. Уборщики чистят пылесосом ковер, вытряхивают урны. Мики все еще говорит с доктором Олсо и Робин, пытаясь убедить их открыться.

— Камилла, да скажи же, что ты обнаружила.

— Твои кузены раздобыли в «Тюдор, Тюдор энд Люкс» списки клиентов, о которых мы не знали. Юристы для разнообразия пошли на сотрудничество. А еще партнер, который осуществлял работу, умер от рака несколько лет назад. Его звали Кричтон.

— А клиенты?

— «Пелхэм-шиппинг», «Эксесс компьютерс». «Пи энд Пи констракшн».

— Любимая, — произносит Воорт, пульс у него учащается. — Может быть, это возможность остановить его, спасти людей.

— Неповторимый, — отзывается Камилла. — Но постой. «Пи энд Пи» подняла шум, потому что «Таужит» попробовала сделать шоу из строительного мошенничества и федеральных контрактов несколько лет назад. Я позвонила своей старой дублерше, Сьюзен Митчелл, и оказалась права. В девяностые «Пи энд Пи» вела несколько крупных объектов. Я проследила связи Филиппа Халла с «Пи энд Пи». Ничего. С Габриэль Вьера тоже ничего.

— «Пи энд Пи» признали виновной в мошенничестве? — В голове у Воорта затикало.

— Одни голословные заявления. Взятки инспекторам. Отпугивание конкурентов. Но ни единого доказательства.

— Кто вел расследование?

— Юстиция. Федеральное управление жилищного строительства. Ну еще мы, телевидение. Сьюзен сбросила мне файл по мейлу. Можно было бы начать судебный процесс, если его использовать. Он сейчас передо мной на экране.

— Любую награду, какую захочешь, милая.

— Любую?

— Только не проси, чтобы Джулия уехала.

Вздох.

— «Пи энд Пи» принадлежала отцу и сыну, пока Роберт-старший не покончил с собой в девяносто шестом в Ривердейле, в возрасте шестидесяти одного года. Очевидно, неплохое здоровье. Он завел «лексус» и слушал по радио Аймуса, пока его не занесло. Никакой предсмертной записки.

— Это шоу могло любого довести до самоубийства, — говорит Воорт и повторяет: — Ривердейл… — вспоминая папку с таким же названием, которую Уэнделл оставил в своей квартире. — Камилла, кто принял компанию?

— Роберт-младший занялся после этого стройками на Манхэттене, вступил в эксклюзивные городские клубы. Обзавелся влиятельными друзьями. Поддерживал деньгами благотворительные общества и всяких кандидатов. За пару лет компания выигрывает контракты в даунтауне, но, как и в Бронксе, их проекты всегда отмечены запредельной стоимостью и проблемами с законом, которые решал наш знакомец, ныне покойный юрист Кричтон. Судьи самоустраняются от судебных разбирательств. Конкуренты перестали бороться с «Пи энд Пи» из-за цен на выполнение подрядов. Одно из дел все-таки дошло до суда, и истец возмущался по поводу судебных издержек.

— «Пи энд Пи» выиграла, яснее ясного, — сухо произносит Воорт.

— Несколько лет назад компания стала расширяться, получать более крупные проекты — например кондоминиум в Ист-Виллидже. Ходили слухи о связях с мафией, но ничего доказать не удалось ни Министерству юстиции, ни «Нью-Йорк таймс». Ты ведь знаешь, что они говорят, Воорт: «Где дым, там ничего не видно».

— Как это люди сохраняют свои контракты?

— Последний из контрактов я проверила, слухи опровергнуть невозможно. Нужен адрес Роберта в Ривердейле? Он живет на Бошат-авеню…

— Как его фамилия?

— А разве я не сказала? Пи означает Прист. Роберт Прист.

— У меня звонит телефон… Воорт!

— Мы нашли третьего, — говорит Сантини.

Воорт крепко зажмуривается.

— Это Эйден Прайс из охранного агентства «Небесный рыцарь». По-видимому, убийство произошло в офисе, я еду туда. Уборщики вызвали полицию. Считают, что видели уходящего убийцу. Сказали, что парень шел как-то странно, словно раненый. Детективы из один-семь там. Присоединитесь ко мне?

Куда ехать — в Ривердейл, к Роберту Присту или на место преступления? Нельзя ошибиться.

— Уэнделл оставил записку? — спрашивает Воорт.

— Ее сейчас вскрывают. Я держу с ними связь. Хотел поговорить с вами, Воорт. Я знал Прайса, когда он был простым полицейским. Всем всегда казалось, что руки у него замараны.

— Дело не в этом. — Воорт переключается обратно на Камиллу и говорит: — Можно тебя попросить? Используй свою компьютерную смекалку и свои контакты и погляди, нет ли связи между «Пи энд Пи» и «Небесным рыцарем» и его президентом Эйденом Прайсом. — Воорт произносит это имя по буквам.

— Я тружусь на тебя больше, чем на бывшей работе.

— Но у меня бонусы получше.

— Хм… Что правда, то правда.

«Меня беспокоит что-то из того, что сказал председатель, но это не связано с „Пи энд Пи“; так что же это?»

Сантини возвращается на связь, извещая о себе вздохом.

— Похоже, ты заработал очко, Воорт.

— Что говорится в записке?

— Ну, есть очередная кассета — на ней разговор Ричи с проституткой; он говорит, чтобы она удовлетворила парня, но денег с него не брала, а на конверте единственное слово: «Воорту». И там листок, а на нем черным фломастером крупно нарисована пятерка с плюсом. Вот и все.

— Удвойте силы наших ребят и бросьте на проверку комнат «Скорой помощи». Передайте по факсу старое фото Уэнделла и новый фоторобот.

— А я в школе всегда получал тройки. Похоже, вас вроде как освободили. Но я ничего не понимаю. Вы устанавливаете его личность, а он ставит вам за это пять с плюсом?

— Это болезненное. Пока он хочет, чтобы мы его схватили.

Но несмотря на разочарование, Воорт ощущает едва уловимую вспышку гордости — так обычно бывало, когда в школе он получал за контрольную высокую оценку.

«Какое-то извращение. Я что — стараюсь доставить этому человеку удовольствие или хочу поймать его?»

— Может быть, на пленке есть что-то еще, — говорит Сантини.

— Хотите мою догадку? Он говорит, что вы на верном пути. Он ведет нас весь день, и мы делаем то, что ему надо, причем делаем неплохо, на его взгляд.

— «На его взгляд» совсем не означает, что делаем хорошо.

«Ехать полтора часа. Как быть — встречаться с Сантини или направиться в Ривердейл? Если ехать в Ривердейл, то там у меня всего одна возможность. А если я буду на месте преступления, то могу отправить детективов куда угодно, если откопаю что-нибудь новое».

Воорт отрывает Мики от разговора с председателем, составляет рапорты и, пока они идут к машине, сообщает Сантини названия трех строительных компаний.

— Направьте людей к владельцам этих компаний, чтобы обеспечить им защиту, — говорит Воорт. — И было бы неплохо выяснить, не принял ли кто-то из них меры предосторожности — возможно, уехал из города или нанял телохранителей? Ждут ли они Уэнделла, я имею в виду. И когда ваши парни проглядят файлы Прайса, увидим, работал ли он на одну из этих компаний.

— Думаете, Халлу дали взятку?

— И скорее всего не одну.

— Послушайте, Воорт, то, что с вами делают мэр с Динсом, — штука говенная.

— Сперва поймаем Уэнделла, а потом будем переживать по поводу остального.

— Прекрасно… гм… а вы знаете о звонках по «горячей линии» после выступления Евы в телеэфире?

— Выкладывайте плохие новости, Пол. Слышу по голосу.

— Все позвонившие говорят, что он самый лучший учитель, который у них был, самый замечательный человек, какого они знали, и спрашивают, что полиция собирается с ним делать. Я просто хочу знать, Воорт. Мой двоюродный брат — владелец частной охранной фирмы в Атланте, и если я кого-нибудь рекомендую, считай, он уже на работе.

Воорту не по себе.

— Спасибо.

— Но самое худшее, что мы не можем использовать пленки Уэнделла, даже если он и откопал что-то. Азиз говорит, что это неприемлемо. Записи без ведома… ну, вы знаете закон. Если суд не принимает пленку, то не имеет значения, сказал ли на ней парень, что убьет президента, а потом так и сделал. Пленки Ная бесполезны в суде.

Неужели одна ошибка вызвала все это?

— Жду вас в «Небесном рыцаре». — Сантини отключается.

Мики пробивается сквозь поток машин, мчась к югу от Бродвея с ревущей сиреной. Обернувшись на заднее сиденье, Воорт видит мятый пакет с сандвичами, который так и лежит там с полудня.

— Ривердейл, — бормочет он.

— Что из того?

— Уэнделл оставил в квартире папку с надписью «Ривердейл», но вот хочет ли он, чтобы мы ехали туда, или сам в ту сторону направляется? А если идет сам, то почему тогда радуется, что мы нашли папку? Радуется, что мы все поняли неправильно, и, значит, записка обманывает. Ничего не понимаю.

— Приятно знать, что мы на пороге разгадки. Посмотри на хорошую сторону дела. Может быть, Уэнделл истечет кровью до смерти.

— А может, я неправильно истолковал эту дерьмовую записку. Может, она никак не связана с учительством и Уэнделл убивает кого попало, как ты говорил это с самого начала. Он просто псих.

— Спасем последнюю жертву, Воорт, и разберемся.

— Да, спасем мошенника.

Мики прорезает Центральный парк, выскакивает на Пятьдесят девятую улицу, пролетает на красный свет, чтобы попасть на Пятьдесят шестую. С запада, похоже, идет гроза, не обращая внимания на прогноз погоды.

— Мы удаляемся от Ривердейла, скорость около сорока миль, — говорит Мики. — Поешь, и будешь чувствовать себя получше. Сандвичи неплохие.

— Почему же у меня не выходит из головы, что мы делаем ошибку? — спрашивает Воорт.

Глава 15

Температура переваливает за девяносто градусов по Фаренгейту, побивая все рекорды, вызывая падение напряжения, навлекая на город гигантскую грозу с другой стороны Гудзона. Оказавшись на улице, Уэнделл видит огромные сине-белые вспышки над небоскребами. Быстро наползающие тучи закрывают звезды. Уэнделл чувствует запах озона и электрических разрядов.

Ему нехорошо.

Никто не обращает внимания на него, плетущегося от Первой авеню вниз по Пятьдесят шестой улице к востоку. Очень мало кто из прохожих смотрит на предгрозовые всполохи, основная масса спешит домой, чтобы опередить яростную грозу.

«Немного кружится голова, но, по-моему, это не из-за потери крови. Никогда не думал, что скажу тебе это, Воорт, но когда я стоял над Прайсом — мертвым, как и мой сын Бен, — ярость куда-то исчезла и я понял, что обвинял тебя в том, что не было только твоей виной. Я сделал из тебя козла отпущения. Это было легче, чем совершать поступки, и легче, чем размышлять над своими ошибками».

Патрульная машина с бледным силуэтом водителя проплывает в каких-то двадцати футах от преступника, арест которого сделал бы карьеру этому полицейскому. Не заметив своей оплошности, он скажет вечером жене: «Другим полицейским все время везет, а мне никогда».

«Ученик превосходит ожидания учителя, — говорит Уэнделл в микрофон на шее. — Однако ученик создает мне новые трудности. Ты поразил меня, Воорт, тем, что признал свою ошибку, и тем, как находишь связь между моими подсказками. Но так ли уж ты хорош?»

В небе носятся и трещат синие молнии.

«Шесть лет назад ты чуть не убил меня, а теперь сделал противоположное. Но вот вопрос — не играешь ли ты со мной в прятки? А может быть, знаешь, куда я направляюсь?»

Уэнделл останавливается и ненадолго прислоняется к зданию, чтобы передохнуть, а потом, сделав над собой усилие, отталкивается от стены. Он проходит мимо закрытого антикварного магазина, опущенных ставней пиццерии, освещенных окон жилого дома. Воздух тих и горяч, а электрические вспышки творят в небе карусельное шоу.

Воротничок священника исчез, он брошен в лифте офиса Прайса. Дипломат валяется в укромном углу табачного магазина, где Уэнделлу понадобилось всего несколько минут, чтобы превратиться из священника в художника: стильные очки в черной оправе, серьга из фальшивого бриллианта в левом ухе и черный берет — это лицедейство завершило переход от человека воздержания к человеку эксцесса.

Уэнделл — художник, актер, кинорежиссер — произносит, тяжело дыша сквозь пульсирующую боль: «Несколько крошечных перемен чрезвычайно меняют восприятие».

Он подходит к небольшой открытой стоянке машин, которая расположена через дорогу от моста и огорожена забором с колючей проволокой наверху. Машины на стоянке притиснуты бампер к бамперу и громоздятся на гидравлических площадках. «Открыто 24 часа, — гласит вывеска на хибарке сторожа. — Спрашивайте наши специальные цены, если паркуетесь до 5 часов утра».

Уэнделл передает сторожу корешок квитанции, которую получил вчера, оставив здесь свой «шевроле-нова», но прихватив с собой ключ от багажника. Там лежат папки, которые он забрал из квартиры, аккуратно сложенная форма дорожного полицейского, шляпа, мятый темный костюм, висячие бачки и длинная борода, делающая Уэнделла похожим на еврея-хасида, бинокль ночного видения, новый бумажник с фальшивым удостоверением личности, восемь тысяч долларов, пара обойм с пулями девятого калибра, запасной глушитель для «глока», старая коробка из-под макарон фирмы «Ронзони», набитая магнитофонными пленками с многомесячными записями, а также восемь конвертов из плотной коричневой бумаги со штемпелями и марками, приготовленными для отправки экспресс-почтой в телерадиокомпании и редакции газет. В них содержатся результаты его расследования, длившегося двадцать один месяц.

— С вами все хорошо? — спрашивает сторож.

— Я только что из больницы.

— Сорок восемь баксов, дорогой, — говорит с восточноевропейским акцентом вороватый сторож. — Если вы оставляете машину на срок более суток, то платите по более высокому тарифу.

Он вытирает крем от пончиков с толстых губ и шаркающей походкой удаляется с деньгами Уэнделла, которые кладет себе в карман, а не в кассу. «Вероятно, он костерит папу, президента, первый прилет марсиан», — думает Уэнделл, однако следит, как работник начинает отгонять соседние машины, чтобы освободить взятую напрокат «нову».

«Ты в Ривердейле, Воорт? Вот что мне надо знать».

Он дает «на чай» сторожу, проверяет багажник, лихо выезжает со стоянки и включает радиостанцию, передающую только новости.

Он едет к северу по Первой авеню, а затем поворачивает на Шестьдесят вторую улицу, к магистрали Франклина Делано Рузвельта. Над Ист-Ривер и небоскребами Гарлема сверкают молнии.

«Веди машину ровно».

Однако боль вынуждает Уэнделла остановиться, чтобы передохнуть и перевязать рану. По одной из радиостанций он слышит: «Пятнадцать тысяч долларов. Такая награда обещана компанией Халла за информацию, которая приведет к аресту и осуждению убийцы».

«Вероятно, эта сумма меньше той, которую Халл получил в виде взятки», — мелькает мысль у Уэнделла.

«Эй-би-си удалось выяснить, что сын Ная был одним из трех учащихся, которые погибли, когда три года назад в школе Натана Хейла рухнули перила», — старается напугать диктор Эй-би-си, но вместо страха возникает волнение.

— О Боже! Как я скучаю по тебе, Бен! И по тебе, Марсия.

Сидеть гораздо легче, чем идти, силы понемногу восстанавливаются, и при движении теперь дышать немного проще, хотя боль не стала слабее. Уиллис-авеню-бридж — один из двух проездов на остров, где нет полицейского поста, и он пересекает Ист-Ривер и, оказавшись в Бронксе, едет по шоссе № 87 на север.

«Посмотри в зеркало заднего вида, нет ли полицейских».

Но Уэнделл видит там только одно — свою новую, блестящую серьгу.

«Все эти книги, написанные дизайнерами по костюмам, очень хороши, но там не сказано главного. Переодевание — это больше, чем физическое действие. Это исчезновение своего „я“, превращение в ничто, капитуляция воли, позволяющей представлять себе, кто ты такой».

Переключая радиостанции, он натыкается на телефонное шоу.

«Я согласна с последним звонившим, — говорит взволнованная женщина. — Уэнделл Най был и моим учителем. Просто ужасно, что полиция считает его виновным. Как быть невиновному в этой стране, пока его вина не доказана?»

Уэнделл едет по Мэйджер-Диген-экспрессвей к выезду на Мошолу-парквей. Он въезжает на магистраль Генри Гудзона и направляется на юг.

«И другое, — говорит автор следующего звонка. — Я отец, моя девочка учится в первом классе. В нашем округе уволили заместителя директора школы и девятнадцать учителей. Все ассоциации учителей и родителей нашего района объединились и позвонили в офис мэра и сенатору Рашу, требуя федерального разбирательства всей этой кутерьмы в Управлении образования».

Уэнделл чувствует, как в уголках глаз собираются слезы.

«Ривердейл, 1 миля».

За последнюю пару месяцев он иногда заглядывал в этот богатый соседний район, осматривая усаженные дубами улицы и отделенные друг от друга группы домов, красивые здания, частные теннисные корты, яхт-клуб и дороги, выводящие к Гудзону. Он запоминал, в каких жилых домах дежурят охранники, где есть плоские крыши и где расположены парковки для заезжих гостей вроде него.

Он едет по Ривердейл-авеню, коммерческой четырехполосной дороге, мимо магазинов и длинных аллей, за которыми вырисовываются контуры жилых домов, а дальше, в глубине, насколько он знает, есть узкие улочки и дорогие частные дома.

«Давайте послушаем, что скажет Джо из Литл-Нека», — предлагает ведущий ток-шоу.

«Нет прощения убийце. Нам надо ужесточить законы», — раздается сиплый голос — вероятно, человека пожилого.

«Согласен, Джо». — «Уэнделл Най должен сесть на электрический стул, если убил этих людей. Но я зол и на полицию тоже». — «Почему, Джо?» — «Копы объявили, что Най ведет какое-то расследование, но не сказали, что именно он расследует, и только просили Ная поделиться с ними результатами. Спросите, и я отвечу: это попахивает укрывательством».

Внезапно Уэнделл слышит сирену и видит, как в зеркале мелькнул красный свет мигалки патрульной машины. Автомобиль проносится мимо, сердце у Уэнделла бешено колотится. Когда на следующем светофоре его машина делает сложный поворот направо, позвонивший продолжает сквозь усилившийся треск в динамиках: «Мне хотелось бы знать, как получилось, что любитель сумел раскрыть мультимиллионное жульничество, а наша полиция так ничего и не обнаружила. И это тоже говорит об укрывательстве, благодаря которому полиция оставила этого богатого детектива на службе».

Уэнделл въезжает на стоянку около жилого дома, в специально отведенное место с табличкой «Посетители». Гроза усилилась, и после каждой вспышки молнии раздается мощный грохот грома.

На улице ни души. Уэнделл, превозмогая боль, открывает багажник, вынимает нужную одежду и переодевается на переднем сиденье. Он сует в рот кулак, чтобы сдержать мучительный крик.

Спустя несколько минут Уэнделл — уже еврей-хасид — открывает внешнюю входную дверь высотного жилого дома. На нем помятый черный костюм, стоптанные башмаки, косматая длинная борода и пейсы; в Ривердейле одна из самых больших ортодоксальных еврейских общин Нью-Йорка.

Дверь в коридор заперта — ясное дело, — но Уэнделл ждет и вскоре видит мужчину с чемоданчиком, идущего от стоянки к дому. Уэнделл делает вид, что нажимает на кнопку и говорит в интерком, а мужчина тем временем подходит к двери. Кружится голова.

— Не хочется подниматься, Глория, — говорит Уэнделл, а мужчина уже в холле. — Я неважно себя чувствую.

Насколько тот мужчина видит, это правда.

— Ладно, я зайду, но только на пять минут, — говорит Уэнделл, придерживая внутреннюю дверь за мужчиной, который открыл ее специальным ключом. — Вы следите за этим скандалом со школьным строительством? — уже в лифте спрашивает Уэнделл с неподдельным любопытством.

— Чего там волноваться? Ведь все равно не остановишь, — устало отвечает мужчина — вероятно, в столь поздний час он еще только возвращается с работы.


На Манхэттене гроза становится яростнее, что вызывает перебои в городской электросети. Когда Воорт и Мики добираются до угла Пятьдесят восьмой улицы и Второй авеню, они видят, что фонари на улицах мигают и потрескивают, а в зданиях ни одного освещенного окна.

— Странно, Везунчик. Ни капли дождя — одни раскаты грома. Где же дождь?

— Нам не остановить Уэнделла.

— Ты спас больше людских жизней, чем десяток полицейских. Азиз должен оставить тебя на службе.

Радио трещит от помех, а сообщения на волне полиции все время прерываются. Небо делается зеленым. Огромная вспышка молнии ударяет в верхушку моста Куинсборо.

— Знаешь, Мик, через десять лет мой сын будет разбираться в домашних портретах, и что же он увидит на моем? Полицейского, зашедшего не в ту квартиру и допустившего просчет?

Сквозь треск помех и поток срочных полицейских звонков, гул уличного движения и грозовых раскатов они едва разбирают сообщение о том, что Уэнделла Ная видели в Ист-Виллидже.

— Конечно, видели, — вздыхает Воорт. — И в Литл-Неке, и в Ред-Хуке тоже — и все за последние десять минут.

Другой диспетчер резко поясняет:

— Видели Ная за рулем машины, пересекающей Уиллис-авеню бридж, он был в берете.

Они пробираются к дому Приста, вокруг патрульные машины и автомобили без знаков. Звучат четыре гудка, которые означают, что городская радиостанция срочной полицейской связи сейчас начнет работу. Наклонившись к приемнику, Воорт понимает, что Полис-плаза, 1, передает подробное описание измененной внешности Уэнделла. Сведения получены от людей, видевших его в здании Прайса.

— Он был одет как священник, — говорит диспетчер.

Мики уже разворачивает машину. Воорту совсем не обязательно говорить: «Черт подери. И там и здесь священник. Ривердейл», — но он все же произносит это вслух.

На часах в машине 20.45 сменяется на 20.46.


На верхнем этаже Уэнделл поднимается по лестнице на крышу, где никого нет из-за небывалой бури. Боль сковывает движения, и он идет очень медленно. Вынимает из куртки военный бинокль ночного видения и подносит к глазам. С северо-восточного угла крыши открывается превосходный, чуть окрашенный линзами в зеленое, вид на особняк в стиле Тюдоров, который находится в четырех кварталах от Уэнделла.

Хрипло дыша, он произносит:

— Ты здесь, Воорт? Я потерял время из-за раны.

Особняк полностью освещен, и насколько видит Уэнделл, какой-то человек с немецкой овчаркой на поводке огибает дом и исчезает за углом. Хорошо одетая женщина и две маленькие близняшки спешат с чемоданами к «рейнджроверу», стоящему на подъездной аллее. Они садятся, и машина немедленно отъезжает.

— Так, патрульная машина, две. Да сюда катит целая армия.

В верхнем окне Уэнделл ловит бледное лицо человека, который внимательно оглядывает улицу и одновременно нервно говорит по сотовому. Он поднимает лицо, и Уэнделлу кажется, что он смотрит на него в упор. Но это невозможно — слишком уж большое расстояние.

От внезапной острой боли Уэнделл сгибается пополам, а когда снова смотрит на окно, занавеска полностью его закрывает.

Он уже собирается вернуться в машину, когда его внимание привлекает какое-то движение около дома Приста.

От боли двоится в глазах, но Уэнделл видит, как из двух черных «каприсов» выходят два Воорта.

— Опять «отлично», детектив, — шепчет Уэнделл, кривясь от боли. — Но может быть, я ухитрюсь прикончить к полуночи пять человек, а не четверых.


Когда ежедневно гудок извещает о конце рабочего дня, руки и плечи Уэнделла пылают огнем, ноги горят, шею ломит. Он таскает железо, доски и кирпичи целый день и может точно сказать, где нарастают мышцы — в тех местах, где болит.

— Хочешь подзаработать? — спрашивает табельщик.

Трудно представить, что на месте этого огромного котлована когда-нибудь появится школа, но Уэнделл видел синьки в руках приезжавшего на стройку архитектора. В северном крыле, рядом с задним входом, разместится кафетерий, а лаборатории будут выходить окнами на баскетбольную площадку.

— Мне хватит и нескольких баксов, — говорит Уэнделл. — Но почему бы и нет?

— Только это должно остаться между нами, ладно?

Они сидят в бытовке на строительной площадке компании «Пи энд Пи» — табельщик, девятнадцатилетний племянник владельца компании Джоуи Прист, его приятель прораб Ричи, профсоюзный босс Дуги и толстый электрик по имени Эл Крэйн.

Вся работа Джоуи состоит в том, что он записывает, кто сколько времени провел на рабочем месте; это было бы легко автоматизировать, но компания хочет, чтобы это делал человек. Это не работа, а приработок.

Джоуи Прист сидит, задрав ноги в грубых ботинках на откидной стол бытовки, охлаждаясь под ревущим кондиционером, и прихлебывает холодный баночный чай. У него мышцы никогда не болят. Он бросает ручку на список, где отмечаются часы.

— Если когда-нибудь захочешь уйти пораньше, я запишу тебе полный рабочий день и даже сверхурочные, а за это ты отстегнешь мне двадцать процентов от дополнительного заработка, идет?

— В понедельник, думаю, посплю подольше, — ухмыляется Уэнделл.

— Просто запомни. Двадцать процентов.

Это начало, но с тех пор, как оторвались перила, прошло много времени, и когда в день зарплаты Уэнделл получает чек, то отправляется в ювелирный магазин близ Медисон-сквер-гарден. Там он выбирает три пары часов новой марки «Фестива». Сто баксов штука.

— Джоуи, не знаешь, кто может заплатить двадцать пять за такие? Стоят сотню.

— Не подделка?

— А ты как думаешь? Я ведь здесь работаю.

Джоуи покупает часы, то же самое делает прораб Ричи Мэйхью, покупает часы и профсоюзник Дуги. А днем позже, когда Уэнделл нагружает тачки, к нему украдкой подходит Ричи. Это высокий и сильный мужчина, вечно улыбающийся блондин с забранными в хвост волосами. Он в тенниске, обнажающей бицепсы, а на плече татуировка — обнаженная брюнетка в туфлях на высоком каблуке.

— Можешь достать что-нибудь еще? — спрашивает Ричи.

— А что, например?

— Моему парню нужен ди-ви-ди-плейер.

Уэнделл покупает DVD и приносит на стройку, делая вид, что украл.

— Сколько? — спрашивает Ричи?

— Я не платил за него, так почему должен платить ты? Отец обычно говорил мне, что лучше сделать одолжение, чем дать сотню баксов.

— Одолжение, — улыбаясь, повторяет Ричи. — Идем в бытовку.

На стройке никого нет. Он захлопывает дверь, и широкая улыбка на лице Ричи постепенно исчезает.

— Выворачивай карманы, Уэнделл. Снимай ботинки.

Дверь открывается, и в бытовку входят Дуги, Джоуи и здоровенный Эл Крэйн. Все остальные рабочие ушли со стройки в половине пятого, а ночного сторожа не будет до пяти.

— Эй, что такое? Если забуду, напомните мне, чтобы я не делал вам больше подарков, — говорит Уэнделл.

Его охлопывают, проверяют карманы, обыскивают багажник и отвинчивают приборную доску его только что купленного старенького «эскорта».

— Думаешь, я коп? — спрашивает Уэнделл, униженный и испуганный.

— Кто велел тебе продавать всякую дрянь у меня на стройке?

Джоуи и Дуги стоят в бытовке позади Уэнделла, Ричи покачивается перед ним, опираясь ногой на стул.

— Никто, Ричи. Все это я взял у парня из моего квартала.

— Выходит, ты решил открыть лавочку и привлечь внимание копов.

— Я больше не буду.

— Какое же одолжение ты хочешь?

— Мне было нужно немного баксов. Прости.

«Брошу эту глупую затею, если удастся выпутаться».

Пока Уэнделл одевается, Ричи, ехидно улыбаясь, опрокидывает стул.

— Так какое одолжение?

Дуги и Джоуи придвигаются поближе. Эл запирает дверь. Уэнделл понимает, что весь его гениальный план с первого же раза трещит по швам и горит синим пламенем из-за глупой ошибки. Уэнделл не в состоянии придумать другой ответ вместо заранее приготовленного.

— Все, что я хотел, — это вкалывать, но спина ноет из-за того, что весь день таскаю всякое дерьмо, понимаешь? Если у тебя есть возможность, дал бы мне что-нибудь полегче. — Сделав паузу, Уэнделл чувствует, как по лицу течет пот, несмотря на кондиционер. — Забудем, хорошо?

Ричи начинает смеяться, и другие парни тоже.

— Ну и тупой же ты! Ладно, угощу тебя пивом.

Но Уэнделл понимает, что проверка не закончена, и вовсе не потому, что его запихивают на заднее сиденье нового «чероки», принадлежащего Джоуи. Уэнделл сидит между здоровяками Элом и Дуги, машина едет по Вестсайдской автомагистрали на север. Невероятно далекими кажутся другие машины — таким же далеким кажется и замок на двери машины.

— Откуда ты? — спрашивает Ричи с переднего сиденья, словно продолжая невинную беседу.

— Из Куинса.

— Женат?

— Жена меня бросила, — говорит Уэнделл. — Сука такая.

— Ты довольно стар, чтобы вступать в профсоюз, — произносит Ричи, когда они едут по Бронксу.

— Начинать никогда не поздно.

— А где срок мотал? В «Могилах»? В «Аттике»?

Мелькает улыбка Ричи — от нее рябит в глазах.

— Значит, никакой тюряги? И никакого протокола, если бы мы проверили, дружбан?

— Красивые девки, — шепчет Джоуи, протискивая машину на стоянку у кабака со стриптизом. «Бриллиантовый клуб» — гласит вывеска с картинкой — женская нога в туфле на высоком каблуке. В шесть вечера стоянка лишь частично заполнена машинами; это место находится недалеко от парковой дороги Самвилл, по которой жители пригорода катят к себе домой — в Йонкерс, Тэрритаун, Катонах.

— Насмотритесь на танцующих голых девочек, парни. А потом скорей домой, в постель, и, закрыв глаза, представляйте, что под вами нежные тела стриптизерш, а не плаксивые толстые жены. Пиво за мной, — говорит Ричи; его приятелям это кажется забавным.

«Не надо было в это ввязываться».

Ричи заказывает кувшин пива «Бад» и три стакана. Дуги просит кока-колу.

— Я член общества «Анонимные алкоголики», — поясняет он.

— Сокращенно — АА. Нет, ты, скорее, член общества ГГ — «Говенные Говнюки», — говорит Ричи, рассмешив всех.

На площадке танцуют три девицы — трутся о шесты, проводят руками по телу, повторяют слова хита «Пронзи меня» и одновременно пялятся в телевизор, где крутят видео.

В заведении пахнет пивом, духами, по́том и плесенью. Нервы у Уэнделла на пределе — он знает, что сейчас должно произойти что-то страшное. Но Ричи говорит о шансах команды «Джетс» завоевать Суперкубок по бейсболу, Дуги рассказывает о двух сестренках, которых он трахает. Младшая покрасивее, но та, что постарше, движется как по спирали, что-то невероятное.

«Зачем же они привезли меня сюда?»

На смену выходит новая тройка танцовщиц.

На улице темнеет.

Немного погодя Ричи встает и, даже не думая расплачиваться, говорит:

— Мы с Дуги поведем машину. Уэнделл, это что у тебя, бумажник? Спрячь.

— Разве не надо платить?

— Здесь мы пьем бесплатно.

Когда они выходят на улицу, там темно, уличное освещение не работает. Ричи кажется раздраженным и расстроенным.

— Мы забросим тебя домой, — говорит он, снова направляя Уэнделла на заднее сиденье «чероки». — А утром захватим тебя на стройку, дружбан. Тебе не понадобится твоя тачка.

«Они собираются вытянуть из меня все. Знают, что я не тот, за кого себя выдаю».

Радио не работает, и все молчат. Они едут через городские трущобы Бронкса и по мосту Трогс-Нек в Куинс, где, слава Всевышнему, Уэнделл предусмотрительно снял комнату на свое новое имя, указанное в профсоюзном билете, — совсем небольшую комнатку в частном доме с ванной внизу, за двести долларов в месяц. Никакого найма на имя Уэнделла Ная.

Уэнделл выходит из машины и расстается с членами своей бригады. В голове только одна мысль: «Они хотят меня убить».

— Будь на выходе завтра в семь, — говорит Дуги, когда они отъезжают. — Я заеду за тобой. Поспи немного.


Целый месяц Уэнделл регулярно ездит с парнями в халявные заведения — стрип-бар, муссака-бар в Астории, спортивный бар в Ривердейле.

— А почему мы никогда не платим? — спрашивает он Ричи.

— А ты что, хочешь платить? — ухмыляется тот в ответ.

Уэнделл идет домой к Дуги во Флашинге, знакомится с его женой, ест равиоли и смотрит бейсбольный матч «Янкиз». Ловит голубую рыбу в Монтоки с Ричи и Элом. Когда взятая напрокат лодка оказывается перегружена, Ричи выбрасывает за борт улов. «Очень скверный характер», — думает Уэнделл, который теперь все время находится на взводе.

«Мое расследование зашло в тупик».

Четыре раза в неделю он ночует во Флашинге. Все остальные ночи напролет сидит дома в Интернете и пытается найти хоть какие-нибудь зацепки и точки пересечения «Пи энд Пи констракшн», Эйдена Прайса, Филиппа Халла и любого другого члена Управления образования. Он проверяет кредитные рейтинги, информацию по ипотеке, о судебных процессах, о личных автомобилях. Находит в Интернете протоколы заседаний управления или же покупает их в протокольном отделе на Ливингстон-стрит.

Но за четыре месяца расследования ему не удается ничего выяснить.

«И здесь у меня тоже провал», — думает Уэнделл. Он постоянно настороже, следит за каждым своим словом, ненадолго забываясь лишь в тревожном сне.

А потом наступает прорыв.


— Хочешь повести машину, Уэнделл?

Пятница, они сидят в стрип-баре и пьют «Маргариту». Джоуи дома с женой, которая на втором месяце беременности. Эл в Майами. Дуги сидит с мрачным видом на третьем табурете, гримасничая всякий раз, когда поворачивается в сторону танцовщиц. У него ломка.

— Я срезаю дорогу по газону и переворачиваюсь. А потом, известное дело, понадобится гребаный пластиковый диск для гребаной спины.

— Дуги, мы тебя высадим. Уэнделл, сегодня едем вместе.

Ричи обожает компанию, знает теперь Уэнделл, любит командовать и рисоваться, а также терпеть не может ездить по особым заданиям на своем новеньком «БМВ». Спустя час они несутся в «эскорте» Уэнделла к Саутстейт-парквей и Лонг-Айленду.

— Выезжай к Роквилл-центру и сверни на Тессер-плас. Припаркуйся у номера 3332. Оставайся в машине.

Ричи нажимает на кнопку звонка симпатичного дома в колониальном стиле. Подстриженную лужайку окаймляют кусты, под окнами тюльпаны. Ричи серьезно говорит с нервным человеком, который открывает дверь, часто кивает и всматривается в «эскорт», словно стараясь запомнить чертову машину.

Позднее Ричи сует в карман Уэнделлу сотню. И той же ночью Уэнделл находит в Интернете, что дом, куда они заезжали, принадлежит директору средней школы в Куинсе. Кредитный рейтинг владельца был такой, что страшно сказать.

Ему принадлежали тысячи магазинов, банков, служба внутренних доходов.

«Что ж, вот и начало», — озадаченно думает Уэнделл.


Прошло два месяца, но почти ничего не изменилось, если не считать, что Уэнделл стал еще больше нервничать. Парни продолжают пить и играть в покер, а Уэнделл почти каждую неделю куда-нибудь да возит Ричи — к судье в Бей-Ридж, к заместителю председателя профсоюза в Нью-Рошелл, в особняк в стиле Тюдоров в Ривердейле, принадлежащий владельцу «Пи энд Пи», которого Уэнделл видит на стройке и временами в стрип-баре.

— Владелец заведения, — говорит Ричи.

Всякий раз, когда подбирается очередной кусочек мозаики, Уэнделл испытывает прилив оптимизма, одновременно понимая, что у него все еще нет никаких улик против «Пи энд Пи». Ни единой.

Уже заложен фундамент школы. Возведены стены офиса директора. Но бытовка не дает покоя Уэнделлу. Он часто видит незнакомцев, которые входят и выходят из нее. Или людей, в чьи дома он возит Ричи. Иногда в бытовку входит сам Ричи, и еще там бывает довольно много людей с короткими стрижками и в дорогих костюмах. Это неархитекторы, потому что у них нет синек, и не юристы, потому что те надевают каски и идут поглядеть, как идут работы, — обычно задержки обходятся дорого и им приходится отбиваться в суде.

Какого черта они делают в бытовке? О чем говорят?

И Уэнделл снова рыщет в Интернете, набирает слова «оборудование» и «наблюдение», «шпион» и «универмаг „Шпионский“».

«Мы продаем первоклассные скрытые и беспроволочные системы видео- и аудиослежения, которые используются профессионалами из органов правопорядка. Предупреждение: в вашем штате или округе использование этих приборов может оказаться незаконным. По закону ответственность за использование оборудования несет сам покупатель».

Да, это правда.

Уэнделл поражается, узнав, сколько всего он может купить. Есть беспроводная радиокамера с часами, скрытая телекамера, камера, вмонтированная в чемоданчик, камера в видеопейджере и камера в плейере, в датчике обнаружения дыма, настенных часах и лампах.

Доставка через семь-десять дней.

Решая, какой аудиоприбор для него больше подходит, Уэнделл видит, что в диапазоне от трехсот до восьмисот долларов имеется магнитофон, вмонтированный в ручку или телефон, микрофон в пуговице, в очистителе воздуха, стенной вентиляции, солнцезащитных очках, а также параболический микрофон дальнего действия — вроде тех, что телекомпания «Фокс» использует на футбольных матчах.

«Предупреждение: эти приборы не предназначены для использования в целях тайного радиоперехвата».

«Но как спрятать подобную штуку в трейлере?»

Проходит месяц, и вот как-то вечером он играет в покер у Ричи в Трайбеке, в квартире верхнего этажа площадью в тысячу девятьсот футов, которую тот делит с Тони, Элом и двумя «советниками» из охранного агентства «Небесный рыцарь». Дуги в очередной раз на приеме у хирурга в больнице.

— Уэнделл, хочешь заняться работой табельщика, пока Джоуи отдыхает? Ты ведь просил меня об одолжении, когда мы познакомились. — Ричи ухмыляется и стучит себе по лбу. — Я ничего не забываю.

А спустя две недели Уэнделл, стоя на стремянке в бытовке, заменяет пожарный датчик на новый, с включающимся от звука голоса радиопередатчиком, информация от которого будет поступать в приемник, спрятанный в дверной панели его «эскорта». Новая сигнализация выглядит вполне естественной, как и прежняя: у нее красная лампочка, которая мигает, показывая, что батарея работает.

Входит Ричи и останавливается, узрев Уэнделла, застывшего на стремянке. Ричи переводит взгляд с датчика в руках Уэнделла на тот, что на потолке.

— Что-то не так с пожарной, дружбан?

— Датчик сломался, Ричи.

— Когда, сейчас? Сломался? — У Ричи озадаченный вид.

Уэнделл врет в тысячный раз и в тысячный раз уверен, что его поймают. Каждая минута — ложь, ложь во всем: как он ходит, работает; даже марка пива, которое пьет, — ложь. В иные дни, например, как сегодняшний, напряжение от этой лжи с особой целью такое, что ему хочется закричать или уволиться. Но даже в спокойные часы бремя постоянного обмана изматывает Уэнделла и вызывает депрессию.

Однажды у себя дома он долго хохочет, поняв, что эти парни его единственные друзья.

— У тебя есть бензин? — отрывисто спрашивает Ричи.

На этот раз они едут в Бруклин и через мост Верразано в Стейтен-Айленд, где никогда раньше не были. Ричи велит Уэнделлу купить две пластиковые канистры в автолавке «Пеп бойз». Он ждет, пока Уэнделл наполняет их бензином на колонке компании «Бритиш петролеум», и от ощущения чего-то нехорошего сердце начинает тяжело биться. Ричи показывает Уэнделлу на дом в стиле ранчо — один остов, — появившийся в новом районе.

— Полей бензином, подожги и улепетывай, как в штаны наложил.

— Нет, — произносит Уэнделл, а про себя, ужаснувшись, думает: «Это свыше моих сил».

— Просто дерево, дружбан. Там никто не живет.

— Это поджог.

Ричи улыбается, а другой бы на его месте рассердился. Улыбается, а другой бы на его месте дергался. У него так много разновидностей улыбки, как у эскимоса слов для обозначения снега, и ухмылка у Ричи сейчас широкая, дружелюбная, обнажающая белоснежные зубы.

— Это место застраховано. Думаешь, другое, то, что мы делаем из месяца в месяц, все по закону? Я за тебя поручился.

— Я не просил тебя об этом.

— Нет, просил, только без слов. Жги чертов дом. — Ричи ухмыляется и пожимает плечами: — Или не поджигай, тогда разворачиваемся и едем домой. Ничего с тобой не случится, обещаю.

После того как Уэнделл поджег дом, они с Ричи сидят в машине за несколько кварталов до тех пор, пока не становятся слышны гудки пожарных машин. Уэнделла охватывает чувство, похожее на тошноту.

— Жег в камине полено, Уэнделл? Это то же самое.

Позднее, в Интернете, Уэнделл находит, что та строительная площадка принадлежит некоему Бэрниси Кавано. Да и Джоуи обмолвился, что его дядя хвастал насчет отказа «Кавано контракторс» от заявок на подряды по двум объектам Управления образования.

«Я все еще не могу доказать связь. И найти Габриэль».

Той ночью Уэнделлу снится сон, в котором горит школа Натана Хейла, а он не может эвакуировать учащихся. Его привязали к стулу, а его перепуганный класс не может выйти. В комнате становится жарко, языки пламени лижут окна. Ребята кричат, что обрушился лестничный пролет, а Бен в классе, и вместо сирены пожарной тревоги Уэнделл слышит, как Воорт снова и снова твердит по интеркому: «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Просыпается Уэнделл с криком и в поту.

На следующий день он анонимно посылает часть своих сбережений почтовым переводом Бэрниси Кавано. Оставшиеся деньги нужны ему на покупку оружия, удостоверений личности и других необходимых вещей.

Наконец он снова на стройке, магнитофон в датчике дыма работает.

Теперь, после случившегося, когда они с Ричи снова едут куда-нибудь, Уэнделл прихватываете собой «жучок». Он надеется, что скорее всего его не будут снова обыскивать. В конце концов, они же друзья.

Глава 16

Особняк Роберта Приста в Ривердейле оказывается трехэтажным домом в стиле Тюдоров, с покатой шиферной крышей, гранитными стенами и вмурованными по диагонали брусьями по фасаду. За окнами высотой в два этажа виден залитый светом центральный холл. Расположенные по бокам особняка флигели обвиты плющом. С балконов виден гараж, в котором стоит трио старых коллекционных автомобилей: малиновый «Мерседес-58», «Т-берд» цвета кобальта и кремовый «Сэвилл-60»; огромные крылья этих машин, похожие на стабилизаторы ракет, блестят в свете молний.

Вся округа, кажется, зудит, как москит-убийца в летнюю ночь. Здешние дубы росли еще до Линкольна. Дома сто́ят свыше двух миллионов долларов. Между обширными имениями — бывшие земельные участки поместий — образовался причудливый лабиринт узких проходов, пахнущих цветами, но это не совсем то, что мир знает о Бронксе.

22:51.

Мики останавливает «каприс» перед патрульной машиной, перегораживающей покрытую гравием подъездную аллею к дому Приста. Еще одна полицейская машина и спецмашина без номеров стоят пустые за домом.

— Ни одной «скорой помощи» и нет полицейской ленты. Он жив, — констатирует Воорт.

— Этот дом мог быть на снимках Уэнделла, — говорит Мики. — Но думаю, что и тысячи других домов выглядят так же.

— Не мог он, что ли, делать нормальные фотографии, как все люди?

— Здесь, Воорт, мы победим Ная. Мы остановим его.


Дойти до входной двери не удается — им преграждает путь лейтенант полиции, который называет себя Энтони Салливаном. Это гибкий и сильный на вид мужчина с тонкими сомалийскими чертами лица. Салливан говорит, что ему дана инструкция контролировать это место до приезда Воорта.

— На моем участке служат два ваших двоюродных брата. Это капитан Дайэтер и сержант Бретт. Капитан Воорт передал послание.

— С днем рождения?

— Дословно звучит так: «Пошли куда подальше Динса, да заодно и мэра. Тогда останешься полицейским».

— Мания — крест нашего рода, — отвечает Воорт.

Салливан кратко излагает меры, предпринятые для защиты. Лейтенант и еще один полицейский офицер из первой патрульной машины охраняют вход в дом. Полицейские из второй машины находятся на заднем дворе — заросшем лесом участке, который граничит с тремя другими имениями, но по крайней мере там же полоса подстриженной травы шириной десять футов, которая расположена между небольшим частным лесом Приста и настилом, ведущим к стеклянной раздвижной двери кухни.

— Все двери заперты, — говорит Салливан.

Бригада полицейских в штатском тоже на ногах — кружит по соседним дворам и улицам в надежде перехватить Уэнделла на подходе. Все три бригады держат связь через защищенные от прослушки полевые рации.

— Жена Приста и дочери-близняшки уехали как раз перед нашим появлением, — говорит Салливан. — Направились в аэропорт.

— А он не упомянул, надолго ли они уехали? — с большим интересом спрашивает Воорт.

— Жена позвонила ему, когда я был там, и просила сообщить учителям девочек, что они уехали путешествовать. Думаю, эта поездка не была запланированной, — говорит Салливан.

— Так вы говорите, что Прист отправил своих раньше, чем вы предупредили его об опасности? — спрашивает Воорт, на которого произвела впечатление проницательность лейтенанта. Воорт знает, что если кузен Дайэтер послал этого человека, то на него можно положиться.

— Мне показалось, Прист в курсе, что Уэнделл может явиться сюда и опередить нас. Хозяин сейчас в доме, наверху. Я отрядил к нему нашего человека и решил, что остальных лучше сосредоточить здесь.

Теперь Воорт чувствует запах дождя — волнующее сочетание электричества и влажности. Однако дождя еще нет, и Воорт осматривает местность вокруг. Он старается вспомнить советы ФБР по обеспечению круговой обороны, которые год назад слышал на Полис-плаза, 1, когда департаменту полиции угрожали бомбами.

Воорт отмечает темную линию жилых домов в пяти кварталах — их прямоугольные громадины слабо вырисовываются в блеске молний.

— Кто-нибудь проверяет те крыши?

— Я же говорил вам — все мои парни здесь.

— Прикажите осмотреть. Если найдут там кого — даже женщину, кочегара, старика в инвалидном кресле, — должна быть двойная проверка документов. Никаких исключений. Уэнделл весь день меняет внешность.

— Позвоню в участок. Нам здесь не хватает людей.

— Никто не входит в дом, пока вы не убедитесь, что знаете подошедшего, или пусть предъявляют удостоверение личности. Даже начальство.

— Думаете, он переоденется полицейским?

— Вполне возможно. И еще — можете передвинуть первую машину? Видите, где боковая улица смыкается с имением в виде Т? Она идет прямо ко входу. Блокируйте это направление, так чтобы он не мог развить скорость.

У Салливана перехватывает дыхание.

— Бомба в машине?

— Нет никаких оснований думать, что он появится именно так. Это просто предостережение.

Салливан озабоченно теребит щеку и кажется моложе, чем мгновение назад. Он передает Мики и Воорту портативную рацию и уходит, но Воорт зовет его назад.

— Мне интересны ваши другие впечатления о Присте.

Салливан кивает, как будто думал об этом.

— Странно. Когда мы приехали сюда, у него были два парня — гости, сказал он, — которые вели себя грубо и больше походили на… судя по отношению к нему, могу предположить, что они рабочие. Крепкие парни. Может быть, вооружены. Он выгнал их.

— Номера лицензий?

— Лицензии им были ни к чему.

— Имена?

— Джоуи Прист и Дуги… Лопес, кажется.

«„Джоуи“ и „Дуги“ — такие надписи были на пленках Уэнделла».

Салливан хмурится, у него не слишком большое желание рассказывать что-либо еще.

— Продолжайте, — напоминает Воорт, чувствуя растущее доверие к этому человеку.

— Ну, это просто ощущение, но Прист, кажется, нас испугался. Его отпустило, когда я сказал, что нам поручено его охранять. Интересно, почему он думал, что мы вообще придем.

— Три полицейские машины, остановившиеся возле дома, взбудоражат любого, вам не кажется?

— Здесь было совсем другое. При виде полицейских люди боятся, что это означает дурные вести. Прист, похоже, трясется за свою шкуру. Он потел как свинья, хотя кондиционер к тому времени создал температуру субарктических широт.

— Последний вопрос. Не могли бы вы сказать, соответствовала ли реакция Приста его неуверенности в цели вашего прихода — защита или арест?

Салливан усмехается:

— Насколько я понимаю, у Ная имеются записи о взятках в строительной промышленности. По крайней мере именно это я слышал.

Воорт благодарит Салливана, и тот уходит, чтобы проверить готовность.

«Как же Уэнделл сюда попадет? Что же еще я упускаю?» — думает Воорт.

— Давай познакомимся с Пристом, — говорит он Мики. — Всегда мечтал защищать паршивца, который ограбил город на два миллиарда. Это было делом моей жизни.

— А как насчет презумпции невиновности? — говорит Мики, грозя пальцем. — Доля Приста может составлять несколько миллионов. Помимо всего прочего, если мы спасем его задницу, тебя не уволят.

— Потеет как свинья, да? А разве свиньи в самом деле потеют?


Прослужив многие годы в полиции, Воорт знает, что зло — когда оно приходит — может явиться в земных размерах и очертаниях: девятилетняя школьница, калека в инвалидном кресле, миниатюрный колли, который виляет хвостом, а через мгновение его отношение меняется в худшую сторону.

Но когда Воорт с Мики входят в кабинет, человек, который медленно поднимается из кожаного кресла, поражает своей учтивостью.

Тело как бочка, незапоминающееся лицо, густые волосы зачесаны и уложены назад с помощью геля, глаза похожи на пару изюмин в тесте. Прист — толстый мальчик из пятого класса, который вырос и обогатился, но так и остался толстым мальчиком. Неудивительно, что ему нужен столь мощный кондиционер. Мясистая шея возникает прямо из пропотевшего воротника. Белая рубашка с открытым воротом фирмы «Барнис». Брюки на черных подтяжках от Ива Сен-Лорана. Часы «Ролекс». Вся эта упаковка дорогая и бесформенная. На большом столе перед окном с опущенными шторами Воорт видит груду полуразвернутых и свешивающихся на пол синек. Работающий, или пытающийся работать, человек спрятался в свой кабинет-бункер, который полицейские оцепляют снаружи.

Рядом Воорт замечает столик с белым картонным макетом плана развития города.

— Расскажите, как вы его ловите, — начинает строитель низким суровым ворчанием, и от этого исчезает впечатление о мальчике-толстячке. — Поведайте, что мои налоги ушли на что-то более стоящее, чем оплата бездействия полиции, в то время как псих бегает на свободе.

Его слова не задевают Воорта. В порыве гнева можно наделать ошибок, да и страх проявляется у всех по-разному: кто-то сохраняет спокойствие, кто-то даже шутит. Гнев — тоже ответная реакция, не хуже любой другой.

— Понимаю ваше разочарование, — говорит Воорт.

— Держу пари, что понимаете. — По тону строителя Воорт понимает, что Прист знает о его проблемах из выпусков новостей.

Комната большая, и, как многие другие обитатели тюдоровских особняков, Прист использует в декоре дома староанглийский стиль. Вдоль лестницы висит коллекция оружия, а холл украшен гравюрами со сценами охоты на лис. Стол с массивными ножками сработан из толстого дуба. На настенных гобеленах Декурти изображены сцены средневековой битвы. Прист замышляет операцию с недвижимостью, а тем временем над ним саксы одолевают норманнов.

— Сэр, мы делаем буквально все, чтобы арестовать этого человека, — говорит Воорт градостроителю. — Но очень возможно, что он вообще сюда не собирается.

— Кажется, вы не исключали любую возможность, но, похоже, не так уж много знаете.

— Да, сэр, у нас был всего день, чтобы свести все воедино, но мой шеф приказала отвечать на любые вопросы, — соглашаясь, говорит Воорт и знает, что вопросы испуганного человека часто говорят больше, чем ответы.

Его взгляд то и дело снова возвращается к макету, отражающему вклад Приста в развитие города. Наверху картонного небоскреба растут пластиковые деревья, а круговую дорожку, тянущуюся вдоль тротуара, усеяли пластиковые бегуны. Пластиковые такси выстроились в ряд, и пластиковые консьержи улыбаются пластиковым жильцам. Обитатели картонных небоскребов достаточно богаты, в трущобах не живут.

— Вопросы? — спрашивает Прист. — Как же выходит, что сорок тысяч полицейских находятся при исполнении и позволяют Уильяму Наю весь день спокойно мотаться по городу?

— Его зовут Уэнделл.

— Уильям, Уэнделл. Какая разница?

Теперь Воорт замечает, что рядом с синьками стоит хрустальный стакан с жидкостью янтарного цвета и кубиками льда. «Держу пари, что ты можешь мне рассказать об Уэнделле такое, до чего мне не добраться. Как бы использовать спиртное, чтобы ты разговорился?»

Воорт сохраняет вежливость.

— У Ная этот день распланирован, мистер Прист, и, вероятно, между нападениями он исчезает из виду.

— Я не понимаю, с чего вы решили, будто я мишень. Из-за Эйдена Прайса? Про него только что передали в «Новостях». Трагично, ужасно. Он работал на меня.

«Не сказал бы, что тебя интересует произошедшее».

Прист делает глоток виски.

— Но владелица бюро путешествий? Эксперт по статистике? Что может связывать меня с ними? Я никогда их не видел. И никогда не договаривался ни о какой поездке. Это делает моя секретарша.


У Воорта такое чувство, словно ему напевают самую длинную песню в криминальной истории города. Полицейские называют ее «Никогда». Когда Воорт был ребенком, его дядя обычно подбирал фразы к слову «никогда», используя старые бродвейские мотивы, и заставлял всю семью громко распевать:

Никогда не грабил этот бар.
Никогда не видел этот нож.
Никогда не крал машину Джо.
Никогда не бил свою жену…
— Объясните, с чего вы решили, что учитель имеет на меня зуб, — говорит Прист.

23.21, и в полицейской рации сквозь треск прорывается:

— Я засек белую «нову» на Бошате.

В комнате все замолкают.

— Ложная тревога. Шофер поворачивает, — сообщает рация.

Держа трясущимися руками стакан, Прист допивает его до дна, и Воорт видит, что кубики льда не растаяли. Он что, всегда так быстро пьет?

— Я никогда не работал в бруклинской школе, — ворчит Прист. — Если перила рухнули, то при чем здесь я? И что еще за мура это его расследование!

— На самом деле мы преувеличили, — лжет Воорт. — Это заявление было сделано для Уэнделла. Мы солгали, чтобы заставить его войти с нами в контакт.

Поднимавший было стакан Прист, — наверное, чтобы снова наполнить, — замирает.

Воорт кивает:

— Мы так и не нашли ничего серьезного, только магнитофонные пленки с обвинениями в адрес разных людей — вас, других подрядчиков и, черт возьми, даже президента. Мы взяли под охрану по крайней мере еще человек десять, не только вас. Най, ознакомившись со строительным планом Управления образования, просто выбрал оттуда имена и теперь обвиняет каждого.

Мики добавляет:

— Он заявляет, что пленки являются уликами, но это не так. Это все равно что убеждать безумца уйти с крыши. Так и не находишь слов, которые заставят его отойти от края.

— Охраняете еще десять человек? — с надеждой спрашивает Прист.

— Нет никаких доказательств и никаких связей.

И действительно, понимает Воорт, если начинаешь вдумываться: на этих пленках нет никаких серьезных свидетельств против Приста. Это его беспокоит.

Салливан говорит по радио:

— Я засек желтое такси на Бошат-авеню, замедляющее…

Все трое снова замолкают.

— Быстро уезжает, прибавив скорость.

— Хотите выпить? — дружелюбнее спрашивает трясущийся Прист.

— Хочу, но если выпью, меня уволят, — говорит Мики.

Воорт поднимает руку, предупреждая отказ.

— Может быть, после. Сэр, мы воссоздали следующее: кто-то избил Уэнделла шесть лет назад, после чего у него было сотрясение мозга.

— Рентгеновские лучи — скверная штука, — говорит Мики, качая головой.

— Не знаю, найдем ли мы напавшего на него, — говорит Воорт. — Нам только известно, что, возможно, это как-то связано со школой, а пленки Уэнделла вызывают жалость.

Прист наливает себе еще виски «Джонни Уокер».

— Х-м-м… Мне почти хочется его простить.

— Ну а мне нет, — перебивает Воорт. — Он убил троих. Обещаю вам: стоит ему только показаться здесь, и ему не жить.

— Благодарю вас, детективы. Знал бы, не орал на вас.

Воорт отмахивается.

— Эй, на вашем месте я бы тоже разорался, — мрачно говорит Мики. — Мы здесь, чтобы защитить вас.

«Ну а теперь пора нанести удар», — думает Воорт, а Прист тем временем наливает в стакан еще немного «Джонни Уокера».

— Доктор Олсо просил заверить вас, сэр, что случившееся не повлияет на вашу сделку. Просил передать, что ничего не меняется.

Прист медленно опускает стакан.

— Доктор Олсо сказал, — говорит Воорт, — что не позволит какому-то психу испортить «победную ситуацию» — это его точные слова.

— Он так сказал? — спрашивает Прист. Теперь у него вполне сосредоточенный взгляд.

— Миллионы сэкономленных долларов. Сохраненные работы, — говорит Мики, повторяя слова, которые они слышали от председателя. Воорт надеется, что, может быть, Прист пьян или достаточно напуган, чтобы это сработало. И если это так, то скорее всего им удастся что-то узнать.

23.29.

— Не думаю, что доктор Олсо сказал бы нам такое в обычное время, однако… — говорит Воорт, и Мики подхватывает:

— Мы просмотрели отчеты и увидели, что часть персонала обновилась.

— Поэтому доктор Олсо объяснил остальное и растолковал, как много это значит для города. Мы ничего не рассказали об этом телерепортеру из «Фокса», хотя он нас настойчиво расспрашивал.

И вот это, очевидно, ошибка. Потому что Прист начинает смеяться.

— Один из вас кто, Билли Кристал? — спрашивает он. — А другой Джим Кэрри?

— Простите?

Тем не менее Прист ухмыляется. Так и кажется, что он говорит: «Вы что же, думаете, если я выпил пару стаканов, то меня понесет?»

— Попытка не пытка, — говорит Воорт, контролируя свое разочарование и улыбаясь в ответ. По крайней мере Прист не сердится…

— Вы что, парни, меня проверяете? — спрашивает Прист, покачивая головой. — Просто здорово — я один из тех, за кем он охотится, а вы меня проверяете! — Теперь Прист выглядит сильным, и сочетание самоуверенности и прежнего страха озадачивает, если только он не является человеком настроения.

«Может, конечно, самоуверенность появилась оттого, что ему не грозит физическая опасность? Он начал успокаиваться, когда я сказал, что мы охраняем еще десять человек и не уверены в том, что он является мишенью».

— Слушайте, — объясняет Прист. — Я строил для министерства обороны, для компании «Локхид», для министерства строительства. Но в повседневной жизни из чистой паранойи никто не наносит удар по управлению образования. Какой-то серенький человечишко приходит на заседание управления образования и превращается в Макиавелли. Знаете, кто такой Макиавелли?

— Третий бейсмен на игре с «Кубками»? — спрашивает Мики.

— Ха-ха-ха-ха! Послушайте, я могу открыто говорить о сделке. Это у председателя паранойя, а у меня — нет. Вопрос только в том, как преподнести сделку. Он всегда боится, что гласность все извратит. Я же говорю — пусть все будет прозрачным.

— А это макет задуманного, да? — спрашивает Воорт, следя за взглядом Приста и внезапно узнавая некоторые строения объекта. Он не заметил их раньше, потому что его отвлек большой небоскреб. Он узнает квартал. Видит старую библиотеку «Джефферсон маркет» и магазины вдоль Шестой авеню, «Бальдаччи маркет», новое здание магазина грамзаписи «Тауэр рекордз». Все это находится по соседству с Воортом.

— Это революционизирует образование, — гордо произносит Прист, следя за взглядом Воорта.

— Что — это? — спрашивает Мики.

И Воорт, подойдя к макету с благоговением от увиденного, кладет руку поверх небоскреба и говорит:

— Это школа.

— Что? В тридцать этажей?

Радио трещит, оттуда доносится голос Салливана:

— Желтое такси возвращается.

Прист застывает на месте. Превращение ошеломляет.

— Такси замедляет ход, проезжает мимо. Черт возьми, водитель в тюрбане. Он индус. Уезжает.

Еще один кусочек мозаики у Воорта встает на свое место.

Прист не боится ареста. Он боится боли. Это патологический трус.

Прист переводит дух, берет себя в руки и снова возвращается к макету.

— Представьте себе, что идете по городу. Что вы видите? Высотные дома. Офисы. Пространство на Манхэттене на вес золота. Пространство! В Лос-Анджелесе это вода. А в Нью-Йорке — пространство. Теперь представьте, что поворачиваете за угол и видите школу, а сколько этажей в ней обычно?

— Два, — говорит Воорт, видя великолепие плана. — Или три. Вы вели переговоры с управлением образования насчет прав на воздушное пространство. Верно, сэр? И купили право на застройку поверх школ.

— Купил? Мы отказались от работ на нижних этажах, поскольку размещаем все наверху. Это вряд ли будет что-то стоить управлению. Освободятся деньги для всякого другого.

— Сколько школ вы строите таким образом? — спрашивает Мики.

— Для начала две. Если сработает, в городе появится около трехсот школ, многие из них с недвижимостью. Использование пустого пространства, джентльмены, — вот решение, которое поможет избежать этой вечной нехватки бюджета.

— Вы сделаете на этом миллионы, — говорит Воорт, а тем временем освещение тускнеет и кондиционер начинает затихать, но потом запускается снова.

Воорт слышит, как по крыше стучит дождь. Гроза наконец-то разразилась.

«Черт возьми, может быть, мы спугнули Уэнделла?»

Но на самом деле он не верит, что это возможно.

— Управление сэкономит миллионы, — говорит Прист. — Так почему бы мне на этом не сделать деньги? Я получаю распределение зон застройки. Получаю скидку по налогам. А они получают новое здание. Несколько лет управление осторожничало насчет привлечения частного капитала. Теперь они летят в тартарары и им нужна помощь. Что ж, есть сотни видов частной помощи. Победа везде и во всем.

«Сначала ты грабишь их вслепую, а потом получаешь контроль над обломками. Может быть, именно это переполнило чашу терпения Уэнделла?»

Радио отвлекает внимание от макета, и слышно, как Салливан кричит:

— Опять это такси! Это оно, оно!

— Он ждал, когда начнется дождь, — говорит Мики.

— Оставайтесь здесь, — приказывает Воорт Присту, но в этом нет необходимости, потому что он не из тех, кто стремится навстречу опасности.

Прист дико озирается.

Воорт и Мики бросаются к двери.


Как там говорится? «Когда мир рухнет, то это будет не взрыв, а плач»? Когда наступит финал, он кончится еле слышным тончайшим вздохом. Последним медленным вздохом. Облачко пара, исчезающее в воздухе.

Когда детективы подбегают к лужайке перед фасадом, Салливан держит водителя на земле лицом вниз. Льет как из ведра. Воорт с трудом различает предметы на расстоянии пятнадцати шагов. От грома закладывает уши, вместо такси желтое пятно с открытой дверцей, которое зажато между патрульной машиной и «каприсом». Над лежащей на земле фигурой склонились еще двое полицейских — крепко держат таксиста, пока их начальник не защелкнет наручники.

Сосредоточившись на водителе-индусе, Воорт замечает рядом с ним на лужайке бумажный пакет, которого здесь раньше не было. Ясно, там что-то есть, и Воорт думает: «Что же в этом пакете?»

Салливан переворачивает водителя, и Воорт понимает, что это не Уэнделл — еще не видя лица, а потом различает испуганные глаза, смуглую кожу, мокрую от дождя бороду и длинные волнистые волосы: тюрбан сбит набок.

— Это не он.

— Что? — произносит Салливан, а водитель говорит:

— Отпустите, мистеры. Он велел передать пакет.

— Кто? — спрашивает Салливан, словно они не знают.

— Еврей.

— Где ты его видел?

— На Ривердейл-авеню. Я ехал по шоссе семь-одиннадцать, — лепечет человек, трясясь от страха и глядя на вооруженных полицейских, которые кажутся почти такими же перепуганными, как и он.

— Уберите оружие, — велит Воорт.

В нем рождается, растет некое осознание.

Водитель дрожит, ливень прижимает его шелковую рубашку к телу, бьет по листве деревьев, а земля, кажется, отражает его гул.

— Еврей сказал, что здесь проходят учения, и просил доставить еду точно в двадцать три сорок. Сказал, что даст большие чаевые — двадцать долларов.

— Еду? — переспрашивает Мики и смотрит на пакет так, словно только что его увидел.

Зрачки Салливана расширяются.

— Уходите! Все! Быстро!

Дело набирает обороты, полицейские отходят назад, а Воорт не двигается — просто не отрываясь смотрит на пакет и знает, что предупреждение Салливана напрасно, ведь Уэнделл знает — если полицейские здесь, то пакет не окажется внутри дома Приста.

Взявшись за пакет, Мики спрашивает:

— Если мы все на лужайке перед домом, то кто охраняет заднюю лужайку?

Кто-то кричит: «Туда!» — поскольку Салливан бросается на задний двор с криком: «Один из вас — в дом!»

Большая круговая оборона смята в минуту. Полицейские мчатся во все стороны. Мики бежит к неохраняемой дороге посмотреть, не едет ли кто. Зовет на помощь индус:

— Наручники давят, сэр!

А Воорт переворачивает пакет и вытряхивает содержимое, пытаясь прикинуть, что там. И конечно, оттуда выпадают сандвичи. Теплые сандвичи в целлофане, кока-кола, салфетки и еще что-то небольшое.

Что-то в пару дюймов длиной лежит на траве. Пластиковое, прямоугольное.

Еще одна пленка?

Но зачем посылать пленку, если только…

И Воорт видит наконец ответ, засовывая пленку в карман.

Позади дома Уэнделла тоже нет.

Мики на улице, Салливана нет, и полицейские исчезли.

Воорт наедине с водителем, который говорит:

— Наручники очень сильно давят, сэр. Очень-очень сильно.

Обычно признание — один из самых лучших моментов следствия. Все нити сводятся воедино. Непонятное час назад выстраивается в логические цепочки и становится таким ясным, что удивляешься, почему раньше этого не понимал.

«На каждой следующей пленке ты говорил все дольше, Уэнделл. И теперь ты хочешь, чтобы мы прослушали эту, не так ли? Потому что, слушая запись, мы потеряем последние минуты и ты успеешь закончишь свои дела».

Воорт бежит к Мики, который нервно скользит взглядом по улице, ожидая нападения с любой стороны. К Воорту вдруг приходит понимание, что совершенно бесполезно пытаться остановить то, что должно произойти.

— Ключи, — задыхаясь, произносит Воорт. — Ключи от машины.

— Ты уезжаешь?

— Он не появится.

— Ты в своем уме?

— Он и не шел сюда! — перекрикивает ливень Воорт.

— О чем это ты? Таксист говорил с ним. Он уже в чертовом доме.

Воорт хватает напарника за грудки, Мики говорит «ладно-ладно» и отдает ключи.

Воорт бежит к «капрису», но тот заклинен между такси и патрульной машиной. Вся эта проклятая улица заставлена автомобилями, которые стоят бампер в бампер, потому что их водители сговорились — нью-йоркская повадка — сторониться удобных стоянок. Недостаточно и места, чтобы развить скорость, отодвинуть такси или патрульную машину с пути.

В рации на поясе Воорта раздается пронзительный крик Салливана:

— Задние двери заперты!

— Остаешься здесь и проверяешь все, — говорит Мики сзади. — Ты слышал, что сказал Салливан. Даже Прист знает, что Уэнделл идет.

В такси нет ключа зажигания. Ключа от патрульной машины, разумеется, тоже нет, и Воорту приходится возвращаться к водителю такси, приходится успокаивать промокшего перепуганного человека, говоря, что в конце концов кто-нибудь снимет наручники, и поэтому водитель позволяет Воорту ощупать его карманы в поисках ключей.

— Неужели в кармане их нет? Они, должно быть, упали в траву, когда тот мужчина сбил меня с ног.

Полицейский по рации сообщает:

— Я с Пристом. С ним все в порядке.

Воорт становится на колени на лужайке.

Ползая в грязи, он в ярости пытается найти ключ и объясняет Мики:

— Уэнделл тихий. Посвятил жизнь детям, и ученики любили его. Он вроде героя Джимми Стюарта из фильма «Жизнь чудесна».

— Не делай этого, Везунчик.

— Уэнделл боготворит героев. Хочет идти напрямик, — говорит Воорт, шаря в траве. — Биографии на полках — он все еще их читает. Полицейский Серпико пошел в «Нью-Йорк таймс» и заставил учредить комиссию из больших шишек…

Водитель понимает не ситуацию, а то, что время не ждет, и тоже пристально разглядывает землю.

— Карикатуры Томаса Наста подняли шум и помогли свалить Тамани-Холл. Герои Уэнделла сумели расшевелить общественное мнение, — говорит Воорт.

— Но не путем же убийств? — Однако Мики тоже начинает искать ключи.

— Поехали со мной, Мик. Мне потребуется помощь. Уэнделл оставил последнюю записку, после того как узнал, что мы обнаружили папку с надписью «Ривердейл». Знаешь, почему он обрадовался, что мы нашли ее? Он хотел, чтобы мы оказались здесь, потому что сам и не собирался сюда. Он задумал для нас иную работу.

— Ты понял это за десять часов, да? Не поеду, потому что ты не прав. Я сделал бы все для тебя, Воорт, но на этот раз ты ошибаешься.

— Вот! Ключи! Ой нет — это фольга, — говорит водитель.

— Камилла сказала, — настаивает Воорт, — что ни у кого нет улик против Приста. Мы предположили, что они есть у Ная, но так ничего и не получили. Эти пленки немногого стоят. Сотня долларов. Взятка.

— Кому какое дело, Воорт, получил он доказательства или нет?

— Он добывает их сейчас. Вот в чем дело. Добывает сейчас. — Воорт обходит лужу. — Если бы у Уэнделла были настоящие доказательства, ему оставалось бы только пойти в газеты. Ему нужна помощь, чтобы завершить начатое. Пленки, убийства — все это для того, чтобы раскрыть дело. В конце концов он хочет вовлечь во всю эту кутерьму жителей города.

— Вот ключи! — победоносно вопит водитель.

Воорт берет ключи.

— Неужели ты не понимаешь? Степень его ненависти к Присту и его уверенность в его виновности совершенно не важны. Но он действительно никого не трогает, не получив доказательств.

— Ты же этого не знаешь. — Воорт стоит, а Мики загораживает ему дорогу и умоляет: — Брось все это, Везунчик. Даже Азиз и Ева отступятся. Работу свою не вернешь. Останься здесь, охраняй Приста, и у тебя появится шанс.

Воорт опускает ключи в холодную ладонь Мики.

— Это мой вызов и мой риск, поэтому просто отгони гребаное такси. Уэнделл ведь идет не по мою душу, хотя знает, что я совершил ошибку.

— Кто же ему тогда нужен, гений?

Воорт насквозь промок и замерз, времени для споров больше нет. «Может, — думает он, — не будет и времени забрать обратно ключи». Но Мики говорит:

— Хорошо, черт побери. Я отгоню такси.

— Спасибо.

Часы на панели управления «каприса» показывают 23.46.

Воорт жмет на акселератор и уезжает один.

Глава 17

Многие сегодня ночью испытывают страх.

Например, доктор Артур Бирнбаум, директор школы Натана Хейла, один из тех, кто опасается выйти из дома.

«Это был худший день в моей жизни, — думает он. — Хуже, чем когда рухнула лестница. Хуже, чем когда мне пришлось говорить речь на похоронах. И этот день начался, когда в школе появились те два детектива».

Сейчас без четверти двенадцать, и телекомпания «Фокс» следит, как Уэнделл Най ведет обратный отсчет времени, а Бирнбаум смотрит из окна своей гостиной на шестнадцатом этаже на умытую дождем Риверсайд-драйв. Он молит Бога спасти его — Бога, который охраняет дураков вроде него, — просит спасти его брак, работу, жизнь.

Бирнбаум возносит свое испуганное желание как мантру. «Иди не ко мне, иди к кому-нибудь другому».

Из дальней спальни шестикомнатной квартиры зовет жена:

— Арти, ты идешь гулять с Дудлсом?

Бирнбаум слышит тихое поскуливание и, бросив взгляд вниз, видит десятилетнего бульдога, который уставился на него, задрав голову. Дудлса всегда выводят в одиннадцать. Выводят в это время уже десять лет — этот собачий возраст равен семидесяти годам человека. Ковыляющий, но дисциплинированный Дудлс явно испытывает физический дискомфорт, дрожит и подергивается и явно не понимает, почему хозяин не хватает поводок с пластиковым пакетиком и не кричит весело: «Порядок, фанаты!» — это знак того, что в Риверсайд-парке скоро появится еще одна кучка и лужи.

— Дорогой, ты скоро? — напоминает Эмми. — Он сейчас сделает на ковер!

В кухне раздается телефонный звонок, и голова Бирнбаума дергается в ту сторону.

«Пусть ошибутся номером. Пусть обратятся с ходатайством. Но пусть это будет не тот, о ком я думаю. Только не ты», — молится он.

Телефон замолкает.

А по телевизору Лу Мостаззио, молодой диктор «Последних новостей» компании «Фокс», заявляет со своей обычной ослепительной улыбкой: «Самый главный вопрос — кто же четвертая жертва и сможет ли полиция остановить этого безумного учителя раньше, чем он совершит еще одно убийство?»

Вторая ведущая, Шейла Чан, кивает с натренированным беспокойством: «Бригада нашей телекомпании будет следить за этой историей до самого конца».

«Я не знал, что причастен», — думает Артур Бирнбаум, словно это оправдывает все его дела, хотя он отлично понимает, что это не так.

— Дорогой, если ты не выведешь его, придется идти мне, — говорит Эмми Бирнбаум, расхаживая по комнате босиком, в ночной рубашке и пурпурном халатике. — Что с тобой? У тебя больной вид.

— По-моему, это из-за тунца, что был на ужин.

— Бедняжка! Я выведу Дудлса.

— Нет! — Он никогда не простил бы себе, если бы Уэнделл причинил вред его возлюбленной Эмми. «Тогда все ошибки навсегда останутся неисправленными», — с грустью признается себе Бирнбаум.

Вууу!

Все его демоны, кажутся, собираются сегодня ночью, словно они ждали, когда долги сойдутся воедино и будет подведен итог. Теперь ему слышится их вой в грозовых раскатах грома или даже в звонке вновь ожившего телефона.

— Тебе звонят, — говорит Эмми из кухни, — какой-то мужчина.

— Алло? — Но Бирнбаум прекрасно знает, кто это. По крайней мере Эмми не слышит — она стоит у окна и смотрит на молнии и дождь.

Он вздрагивает, когда знакомый голос спрашивает:

— Дружбан, ты собираешься на прогулку со своим гребаным псом или нет?

— Я хотел выйти после «Новостей».

— Хочешь сказать, что прячешься в надежде, что он появится где-то в другом месте? Хочешь, чтобы я рассказал Эмми?

— Нет! Мы же договорились.

— Тогда, амиго, немедленно тащи свою задницу на дождь!

— Сейчас спущусь, — шепчет Бирнбаум, и от его покорности тот окаянный голос становится спокойнее. Сперва угостил Артура Бирнбаума кнутом, а потом — пряником.

— Артур, я же говорил тебе — мы здесь, мы следим. Если он придет, мы тебя защитим. Поверь мне, это не единственное место, где он может появиться. Ничего не случится, и ты пойдешь спать.

— Я не вижу тебя внизу.

В голосе слышится удивление.

— Ты что же, хочешь, чтобы я стоял посреди Риверсайд-драйв с табличкой на шее: «Я здесь, Уэнделл»?

Отбой.

Бирнбаум чувствует, как ноги делаются ватными, и с ним что-нибудь произойдет, если он двинется.

Когда он кладет трубку на рычаг, сзади подходит Эмми и крепко обнимает. Она так близко, что он чувствует запах ее «Афродезии», волнующий его даже спустя семнадцать лет.

— Кто же это был в такой час?

— Новый учитель математики, — лжет Бирнбаум.

Кондиционер включен, но освещение в доме неяркое, а какое-то желтоватое, в свете уличных фонарей дождь идет стеной, и струи барабанят в окна Бирнбаума.

Бирнбаум смотрит на изнемогающего пса и слышит свой голос: «О'кей, фанаты». Обрубок хвоста начинает дергаться, а правое ухо Дудлса, которое еще может двигаться, чуть приподнимается.

Надевая летний дождевик, Бирнбаум молится Богу: «Пожалуйста, помоги. Если поможешь, обещаю, что это было в последний раз».

Вууу!

Бирнбаум достает зонтик из шкафчика в прихожей, с трудом веря, что и вправду идет на улицу. Человек и пес выходят в холл и смотрят, как дуга кабеля лифта поднимается к шестнадцатому этажу, где Бирнбаум живет с детства. Он получил эту квартиру в наследство от отца. Они с собакой гуляли в Риверсайд-парке все годы — и криминальные, и спокойные. Предшественниками Дудлса были лабрадор Нутси и корки по кличке Джек Рассел.

— Не торопи его, милый. Дай сделать дела! — кричит Эмми из холла, когда кабина лифта оказывается на их этаже.

Эмми — несмотря на страх, который Бирнбаум чувствует, — даже теперь хороша для него, все еще сексуальна в свои сорок три настолько, что мужчины обращают на нее внимание, когда она делает покупки в Фэрвее, а некоторые даже пытаются кадрить ее, когда она идет с подругами слушать Моцарта в Линкольн-центр. Но Эмми — верная, любящая жена и хорошая мать сыну, который сейчас в Чоате.

И все-таки никто не совершенен, даже Эмми. И самый большой ее недостаток, который касается Бирнбаума, состоит в том, что она ненавидит секс.

«Так вот что втянуло меня в беду», — думает он, когда двери лифта открываются, как некие ворота в ад, — мысль об аде вызывает направление, в котором этот тесный ящик уносит его. Дудлс стонет как грешник на Страшном суде. «Но грешник-то этот я», — думает Бирнбаум.

Секс. Раньше это нравилось Эмми, она даже любила этим заниматься. Крошка Эмми, когда они впервые встретились, казалась Артуру радостно ненасытной. «Давай сделаем это в парке», — говорила она. «Давай» — с открытыми занавесками. «Давай» — на заднем сиденье взятой напрокат машины. «Артур, ты что, в самом деле собираешься спать? Всего два часа ночи. Проснись!»

Казалось, Эмми существует как чистое проявление страсти. Она олицетворяла собой все: любое фото из эротического журнала, киноактрис… черт возьми, даже голых манекенов в витринах магазина удовольствий в Ист-Виллидже.

О, эти чудные годы!

А потом, после наэлектризованных двух лет брака и рождения Гриффина, страсть стала постепенно проходить. Их близость по ночам сократилась до четырех раз в неделю, и это было еще много, а затем до трех — Бирнбаум знал это, потому что считал. Во всяком случае, три раза — это еще достаточно хорошо. Даже два раза — неплохо.

Одного раза в неделю маловато, но терпимо.

И вот теперь их занятия любовью съежились до одного раза в… когда же в последний раз она хотела интимных отношений?

Господи, это было три месяца назад!

«Так случается с каждой парой, — заявила Эмми, когда он обратил ее внимание на это. — Каждая пара сбавляет обороты. Это становится обычным делом и таким же пресным, как плавленый сырок. Кстати,ты знаешь, что у тебя появляется плешь?»

Двери лифта открываются, и Дудлс тащит Бирнбаума наружу. Он слышит, как дождь отдается эхом в мраморном вестибюле.

Вууу!

Консьерж Ноэль просовывает голову в вестибюль из переднего холла.

— А я все думаю, куда это вы с мистером Дудлсом запропастились.

«Куда я запропастился? Прятался наверху и не отрывал глаз от телевизионных „Новостей“. Молился, чтобы этот ужасный день поскорее закончился, а мне бы удалось ускользнуть и полицейские никогда не заметили ошибки, которую я допустил в разговоре с ними».

— Ну, доктор Бирнбаум! Дождь льет, как в тропиках! — говорит Ноэль.

Когда Бирнбаум выходит на улицу, у него возникает странное воспоминание. Еще до перехода на административную работу, будучи учителем английского, он обычно показывал продвинутым классам учебный фильм, и одним из самых любимых классических фильмов была у него старая комедия «Пат и Майк». Пат — талантливая и самоуверенная теннисистка, но когда ее парень появился на матче, все ее самообладание рассыпалось в прах. Камера отразила это состояние Пат — теннисные мячи стали огромными, сетка отодвинулась далеко-далеко, ракетка делается крошечной, и даже люди на трибунах, кажется, смеются над девушкой.

Точно так же получается и сейчас, когда Бирнбаум выходит на улицу. Консьерж Ноэль, кажется, съеживается позади до размеров пятнышка на дождливом горизонте.

Вууу!

Дудлс тянет через улицу в сторону парка, но Бирнбаум решает, что туда идти не стоит. Он останется на этой стороне улицы, около дома. Да и поблизости он не видит никого из стражей порядка.

Секс.

Он вспоминает, как секс — вернее, его нехватка — втянул его в беду. Как-то вечером, после работы в Бруклине — после долгого дня, когда его отвергнутый дружок вставал всякий раз, когда официантка кафетерия или малопривлекательная учительница проходили мимо, — Артур поехал в «Рукилунг», что под Проспект-экспрессвей, заказал девятидолларовое пиво «Будвайзер» и стал глазеть с убыстряющимся от возбуждения пульсом на стриптизерш, которые извивались вокруг шеста в нескольких шагах от него.

Безвредное развлечение. Способ снять напряжение. Неделю спустя он снова оказался там.

— Мы не пойдем в парк, Дудлс. Делай все здесь, хорошо? Один раз переживешь без парка.

23.52.

А шесть лет назад Артур Бирнбаум — уже директор, уважаемый педагог, почитаемый администратор, бережливый распорядитель ресурсов и советник управления образования, не говоря уже о регулярной роли древнего и мудрого Моисея, когда приходится разрешать учительские споры, — этот самый Артур Бирнбаум превратился в мистера Хайда, который дня не мог прожить без стрип-бара и ежедневно крался туда с наступлением вечера.

Вот тогда-то он и знакомится с Ричи, который знает клубы получше, особенно тот, что в Бронксе.

Вууу!

— Зачем глядеть, когда можно пощупать? — говорил Ричи Бирнбауму.

— Я женат.

— Меняешь баб?

— Я никогда не обманывал жену.

— Обман? Почему же обман, если жена отказывает? Почему это ты обманываешь, если она трахается как крольчиха, пока ты не окольцован, а потом перестает? Я слышу такое постоянно. И скажу тебе, кто обманывает. Она.

«Ты красивый, сильный, я все время хочу тебя», — говорит женщина, с которой Ричи знакомит Бирнбаума; у нее квартира в двух кварталах от «Бриллиантового клуба».

— Да, есть услуга, которую ты тоже можешь мне оказать, — говорит ему Ричи спустя пару недель, которые Бирнбаум мучился сознанием своей вины и одновременно вкушал сладость запретного плода.

— Чего тебе надо, денег?

— Это скорее профессиональная услуга.

— Дай догадаться. У тебя есть родственник в моей школе, и у ребенка трудности с переходом из класса в класс.

В «Бриллиантовом клубе» они вдвоем, а на коленях у Артура сидит смазливая чернокожая девчушка и такое вытворяет задом, что он снова чувствует себя семнадцатилетним.

— Ну, Арти, это пустячок, в самом деле. Суть не в том, что ты должен делать, а в том, чего делать не должен.

Артур слушает еще вполуха, но нож гильотины уже медленно ползет вниз.

— Помнишь отчет, о котором говорил мне? Строительные дела?

— Я не говорил тебе про отчет.

— Ну ты просто упомянул о нем, — соглашаясь, кивает Ричи. — Понимаешь, отчет о том, собираетесь ли вы откладывать строительные работы в своей школе или нет.

Бирнбаум — не такой уж и дурак в делах, не связанных с сексом, — чувствует себя неуютно. Его дружок обмякает, а нижняя часть спины покрывается потом.

— Знаешь, раздел, в котором ты указываешь, есть ли какие-нибудь проблемы с рекомендациями? Ну там всякие жалобы.

Ошеломленный Артур чувствует, как у него кружится голова.

— Я не сделаю этого, — произносит он, сталкивая чернокожую девицу с колен.

И вот тогда Ричи вынимает снимки. Фотографии словно из какого-то низкопробного грязного фильма.

Бирнбаум чувствует, что его сейчас вырвет.

— Расскажи Эмми. Мне все равно.

— Эй, если ты не против, я не стану рассказывать.

Но Бирнбаум, конечно, не против, и не только из-за Эмми, а потому, что это превратило бы его в посмешище, каким, Бирнбаум это втайне знает, он и является.

— Почему я? — спрашивает он, сдаваясь.

— Мы проверили восемь-девять директоров разных школ, где остановлены работы. Ты извращенец, дружбан.

— Почему именно эти школы?

— Я только делаю то, что мне говорят.

Но Бирнбаум позже находит ответ. Не надо быть гением, чтобы сделать кое-какие расчеты.

Отсрочка строительных работ в школе Натана Хейла освобождает десять миллионов, которые можно направить куда-нибудь еще.


Уже 23.52, на улице парит от дождя, и, как скажет вам любой житель Манхэттена, в западной части острова и в приморской зоне гораздо холоднее.

Бирнбаум идет с Дудлсом от входа в дом до угла — это единственный способ дать собаке сделать свои дела.

Он с болью вспоминает ошибку, которую допустил в беседе с Воортом во второй половине дня.

«Я даже не упомянул про лестницу. Я все продолжал говорить об Уэнделле, о том, как беспокоился за него, и как будто забыл о рухнувших перилах. Я слишком нервничал, чтобы говорить об этом, боялся, что у меня слишком виноватый вид».

Дудлс наконец-то делает долгожданные дела, но потом вдруг начинает ворчать и вглядывается в дождь. Бирнбаум видит, что к ним кто-то ковыляет из темноты. Задумавшись, Бирнбаум не сопротивляется, пока собака тащила его к углу. Оттуда не видно ничего, кроме приближающейся фигуры.

Застыв на месте, Бирнбаум не может пошевелиться и лишь смотрит, как это больное привидение приближается к нему, волоча ногу. Видимо, мужчина — привидение слишком большое, чтобы принять его за женщину, — страдает от боли. Он держится за бок.

Это просто какой-то старый хасид. Их много живет в Верхнем Вест-Сайде. Вот только почему он без зонта?

Затем Бирнбаум боковым зрением видит, как две фигуры — тоже мужчины — быстро переходят улицу со стороны парка. Они приближаются к хасиду, хватают за руки и что-то негромко ему говорят. Мужчины тоже без зонтов.

А потом двое из парка волочат больного хасида назад через улицу. Раненый, кажется, сопротивляется.

«Я не хочу знать, что происходит, и не желаю смотреть».

— Шевелись, фанат, — говорит Бирнбаум Дудлсу и дергает поводок. Он поворачивает к дому, чувствуя, как колотится сердце. Входя внутрь, он не оглядывается. Ведет Дудлса к лифту и видит, как капли дождя падают с плаща на мраморный пол.

— Это был не он. Те люди, вероятно, знают друг друга, — разговаривает Бирнбаум сам с собой, вытирая Дудлсу лапы в передней. Но в горле пересохло.

Телевизор выключен. Эмми в спальне просматривает «Нью-Йорк джорнал» за эту неделю и читает передовую статью «Отказ от дешевой еды».

— Где твоя миленькая попочка? — спрашивает Бирнбаум, скользнув под одеяло и крайне нуждаясь в сексе или по крайней мере в прикосновении. — Я хочу твою миленькую попочку.

— У меня месячные, — говорит Эмми. — Лучше почитай.


Со скоростью семьдесят миль в час на «шевроле-каприс» с полицейскими фарами можно добраться от Ривердейла до Семьдесят девятой улицы за восемь минут. Задержавшись из-за потоков воды на дороге ниже Сто пятьдесят седьмой улицы, Воорт подъезжает ко входу в парк в 23.56.

Наконец он дозванивается до Сантини по сотовому, ведя машину одной рукой.

— Бирнбаум так и не упомянул о падении лестницы, а Олсо заявляет, что работы были сведены к нулю только после троекратного голосования, — говорит Воорт.

— Вы разговариваете со мной, — сердито произносит Сантини, — и это означает, что вас нет в доме Приста?

— Бирнбаум все говорил, как он сочувствует Уэнделлу. Из-за перил погибли ребята, а он об этом даже не упомянул. А ведь это директор поставил крест на работах.

— Вы бросили свой пост из-за него?

— Из-за всего! Магнитофонные пленки. Подсказки. На этих пленках — голоса директоров колледжей; и убийства Ная напрямую связаны с лестницей. Даже если я не прав, что-то в этом есть.

— Мне надо ехать. Мы думаем, что Уэнделла засекли возле дома Дзенски в Куинсе!

Щелчок.

«Твоей работе конец, — слышится в тоне Сантини. — Ты бросил свой пост. Теперь тебе никто не поможет».

Около водостока Воорта заносит, и, вздымая фонтаны брызг, он въезжает на Риверсайд-драйв и несется мимо довоенных причудливых домов с правой стороны и парка — с левой. Парк в цветении, мощные дубы и вязы заслоняют вид на реку и без ураганного ливня. Каменная ограда парка бежит вдоль Риверсайда, через каждый квартал или два от входов идут дорожки со ступеньками. Воорт вспоминает, как назначал здесь свидания. Взявшись за руки, они шли мимо площадок для игр, баскетбольных площадок, помещений для собачьих бегов и скамеек.

А теперь здесь воет сирена его автомобиля.

«Если ты здесь, Уэнделл, бросай все и беги».

Дождь льет, как будто вернулся юрский период. «Каприс» поднимает веер брызг, несется под мигающими фонарями и останавливается перед алым козырьком с надписью «Риверсайд, 112». В действительности вход с Восемьдесят третьей, но адрес по Риверсайд-драйв более престижен. Маленький чернокожий консьерж в летней униформе смотрит из-под козырька, как из машины выбирается насквозь промокший Воорт.

— Нужен Артур Бирнбаум! Какая у него квартира?

— Шестнадцать «эс», сэр.

Воорт притрагивается к своему значку.

— Не зовите его.

— Он только что поднялся наверх с собакой.

Воорт прерывает разговор, понимая, что это означает, что сейчас директор в безопасности. Кивая в сторону грозы, Воорт говорит:

— Вы хотите сказать, что он был на улице минуту назад?

«Риверсайд-драйв, — думает Воорт, — идеальное место для засады, и если ее не было, тогда, наверное, прав Мики. Может быть, я приехал не туда».

— Дождь ли, снег, но мистера Дудлса выводят на прогулку.

— Мистер как вы сказали? Ах да, собака. Бирнбаум поднялся наверх один?

— Если не считать пса.

— А есть другой путь попасть на этаж, кроме лифта?

Консьерж, кажется, озадачен вопросом, но тем не менее отвечает все так же вежливо:

— Цокольный этаж закрыт, и наверх оттуда не попасть без ключа от служебного лифта. Если я вас не знаю, то наверх не пропущу.

Воорт чувствует пульсирующую боль в затылке и понимает, что заканчивает этот день с тем же, с чем и начал, — узнал об огромном просчете.

«Я приехал сюда потому, что запаниковал. Я был не прав».

Что ж, он поднимется и допросит Бирнбаума. Только это и остается. Но когда Воорт идет мимо консьержа, ему приходит в голову еще одна мысль, и он спрашивает:

— Доктор Бирнбаум вечером выводил Дудлса в парк?

— Обычно он так и делает, но сегодня дошел только до угла дома. Такой дождь! Только какие-то сумасшедшие пошли в парк.

— Сумасшедшие?

— Еврей и еще двое. Я следил за ними, потому что сначала подумал, что это мистер Леви из восьмой «эф». Он домой приходит поздно, и я подумал, что он идет к доктору Бирнбауму. Но когда он упал, его подхватили друзья, и все трое ушли. — Консьерж качает головой: — Без зонтов, без плащей. Пошли через вон тот вход прямо в парк. И чего там делать в такую грозу?

Воорт на бегу кричит «спасибо» и направляется в парк.

Глава 18

Полночь.

День рождения Воорта кончился.

В Центральном парке часы Делакурта бьют двенадцать, а их вращающиеся фигурки, Алиса и Безумный Шляпник, скользят вперед в бесконечном кружении. На «Таймс-сквер» полупустые платформы подземки — на них лишь те, кто возвращается из гостей, и пригородные трудоголики, едущие домой. В барах Сохо полно народу. На взлетных полосах аэропорта Кеннеди стоят в ряд самолеты и ждут разрешения на вылет ночным рейсом в Европу. Игра «Метсов» отложена на ничейном восемнадцатом иннинге, а расположенный в центре поля экран фирмы «Даймондвиж» передает местные новости для затаивших дыхание зрителей. Город ждет новостей об Уэнделле.

Который в этот миг еле жив.

Боль возвращает сознание и заставляет желать возвращения во тьму и покой. Нервы пылают. Позвоночник ломит. Перемежающиеся волны жара и холода вызывают судорогу ноги. Что-то твердое и холодное прижимается к щеке.

«Я на полу в общественной уборной».

Разговор над Уэнделлом кажется то близким, то плывет вдаль. Он понимает, что этим людям поручили похитить его, если удастся, и убить в случае провала. Они так долго сидели на улице возле дома Бирнбаума, что полицейские патрули заметили их машину, поэтому они поставили ее за четыре квартала и вернулись пешком под ливнем.

— Терпеть не могу парковаться в Верхнем Вест-Сайде, — говорит один.

— Пока мы тащили его в обход, нас мог увидеть кто угодно, — говорит второй.

«Это Ричи», — думает Уэнделл сквозь боль.

— Он приходит в себя.

От сияющих писсуаров и раковин в глаза бьет режущий как бритва яркий свет. «Пуля, должно быть, ушла в сторону, когда я споткнулся об эту выбоину». Он знает: никогда не испытывал боли более сильной, чем шесть лет назад.

К лицу Уэнделла приближаются две пары ботинок.

— Мы думали, что ты из внеплановой проверки, когда нашли тебя с дымовым датчиком. Потом считали копом. Никогда и в голову не приходило, что ты был самим собой. Учителем.

Два лица наверху — то наплывают, то удаляются. Напарника Ричи Уэнделл видел постоянно — он крутился в бытовках на разных строительных площадках. Согласно магнитофонным записям, он работает на охранное агентство «Небесный рыцарь». Это вежливый мужчина с круглым лицом и пухлым телом. Именно он, вспоминает сквозь боль Уэнделл, впервые упомянул имя доктора Бирнбаума, когда он писал разговоры на пленку. Уэнделл как раз пытался обнаружить небольшой список директоров школ и членов Управления образования, которым они давали взятки, которых шантажировали и кому угрожали.

— Я помню, когда ты поставил эту гребаную сигнализацию, — говорит Ричи таким нежным голосом, который, принимая в расчет его ярость, свидетельствует о высшей степени самоконтроля. Как будто существует некий ответ, который может спасти каждого из присутствующих от той бури, которую выпустил на волю Уэнделл. — Месяцы записей. Где пленки, Уэнделл? — шепчет Ричи.

— В редакциях газет, — задыхаясь, произносит Уэнделл; воздух как бритва режет горло. Нет смысла врать. Ему кажется, будто в боку у него дыра, через которую выходит кислород. — И… на телевидении.

— Но ты ведь сделал копии, верно? — В голосе Ричи одновременно слышатся ярость, надежда и мольба. Копии пленок помогут защитнику в суде или заставят соответствующих людей исчезнуть до прихода полиции.

Но сейчас копии у полиции, и Уэнделл не издает ни звука. Всегда улыбающийся Ричи больше не улыбается. Красивое лицо как будто свело судорогой. Кажется, что глаза сдвинулись к переносице, а рот превратился в кружочек, маленькое «о» размером с пулевое отверстие. Чернота зрачков, похоже, заполнила белки. А тело, кажется, вот-вот взорвется. Малейший шум, даже намек на лживый ответ или секундная потеря контроля над собой, и Ричи бросается в бой.

— Где еще, Уэнделл? Где еще ты поставил микрофоны?

— В своей машине.

Ричи не выдерживает. Он бьет Уэнделла в лицо так сильно, что шея дергается назад, а боль одновременно пронизывает позвоночник и верхнюю часть туловища от самой раны. Его нервы не выдерживают боль. Сила этой муки переходит все границы, и Уэнделлу кажется, что от нее разлетится в пыль кирпичная кладка, взорвутся лампы и снесет крышу.

— Пойду отлить, — сообщает напарник Ричи.

Ричи едва не кричит от бешенства. Он знает, что еще нельзя трогать Уэнделла, но ничего не может с собой поделать.

— Я привел тебя! — орет Ричи. — Я был твоим другом. И меня теперь обвиняют. Меня!

— Убей меня, — говорит Уэнделл.

— Так и будет.

— Прямо сейчас, — произносит с мольбой Уэнделл.

— После того как все расскажешь, кусок дерьма.

То же самое было шесть лет назад — словно между избиениями не прошло ни секунды. Следующий удар Ричи приходится в живот, рядом с раной. Его крик отражается арматурой и стенами уборной, и звук, превратившись во что-то вязкое, течет и брызжет на пол разрозненными частицами.

— Что у тебя есть на Роберта Приста?

— Ничего.

— Не ври, Уэнделл. — Лицо Ричи теперь кажется изломанным — мешанина из кусочков мозаики вроде живописи кубистов.

— Я пытался, но… так ничего… и не нашел.

— Как ты разыскал Габриэль Вьера? В бытовке о ней никогда не говорили. Никто даже и не знал ее имени.

Дыра в легких Уэнделла, должно быть, увеличивается, потому что теперь не важна глубина вдоха — воздух как будто и вовсе не попадает в тело. В голове возникает легкость и растекается вниз. Кончики пальцев немеют, а пол делается все холоднее.

Ответ Уэнделла еле слышен, он что-то шепчет, и Ричи вынужден наклониться ближе.

— Снимки.

На долю секунды он мельком вспоминает. Это не сознательное усилие, а почти галлюцинация. Найти ее было самым трудным. Но статья о Прайсе в «Знатоке вин» подсказала ответ — тот хвастался своими городскими контактами и тем, что он иногда нанимал проституток и воришек для расследований.

Уэнделл мысленно переносится в Семьдесят восьмой участок Бруклина и вспоминает, как он дурачил тамошних детективов, заявляя, что в баре его обокрала какая-то девица.

— Можно взглянуть на снимки? — спросил он детективов.

— А почему нет? Но их примерно пятьдесят тысяч, — ответил скучающий детектив-скептик.

Но усердие победило, также как Линдберг, Серпико и Наст. Он нашел ее две недели спустя в компьютерном файле, когда, прокручивая картинки, подошел к букве В.

— Бесполезно, — соврал он детективу.

— Держись подальше от шлюх, — посоветовал тот.


Боль возвращает Уэнделла в настоящее, и он видит, что у них с Ричи перспективы примерно одинаковые. Сегодня ночью голос Ричи будет передаваться по всем радиостанциям, если уже не передается. Ричи может делать здесь все, что ему заблагорассудится, но это никак не изменит его судьбу. Думать все труднее, но Уэнделла удивляет, что Ричи все-таки остался в городе. Или выбор сделали за него? Что, если его напарник не только помогает следить за Уэнделлом, но и присматривает за обреченным Ричи?

Так или иначе, бледный мужчина ушел в кабинку и стоит спиной к Уэнделлу в ожидании струи.

— Чертова простата, — говорит он через плечо. — Ни помочиться, ни потрахаться, ни наклониться.

— Уэнделл?

— Чт…

От боли освещение кажется более тусклым, а Уэнделл косится в сторону, потому что видит, как в туалете прибавилось людей, но не может разобрать лиц. Позади Уэнделла в углу стоят школьники. Они пятятся и выглядят как силуэты за просвечивающей занавеской, да и есть ли кто-нибудь там вообще?

— На что ты там смотришь? — оборачиваясь, спрашивает Ричи.

— Разве ты их не видишь?

— Хватит капать мне на мозги, дружбан.

Ричи хватает Уэнделла, боль усиливается, и Уэнделл слышит крик. Кто-то умоляет Ричи убрать руки, остановиться.

Потом раздается другой крик — Уэнделл знает этот голос. Знает… по пленкам? по записям в бытовке?

— Стоять! Полиция!


Шестью минутами раньше — в 23.57 — Воорт входит в парк через ворота на Восемьдесят третьей улице, которые указал консьерж. В поле зрения никого, но имеется по меньшей мере шесть возможных направлений, куда те трое могли скрыться.

Он вынимает из кобуры «ЗИГ-зауэр» и шлепает по лужам. Город пропал за сеткой ливня, который хлещет так, как будто это Индонезия, а не Нью-Йорк. Или Заир, или Амазонка. Теплый сплошной ливень, кажется, вытесняет воздух. Земля под ногами превращается в океан. Вода хлещет по вязам, водопадом стекает с листьев и несется по склону холма, захлестывая ботинки Воорта. Размытая ливнем земля хлюпает под ногами, когда он сходит с тропы и пробирается в лесистую часть парка.

Он снова потерпел поражение, хотя почти настиг Уэнделла.

«Я даже не смог убедить Мики поехать со мной».

Если бы не дождь, можно было бы услышать шаги или крик, заметить впереди фигуры или уловить движение покачивающихся кустов там, где они только что прошли.

Вместо этого, напоминая себе последнего оставшегося в живых на Земле, Воорт возвращается на дорожку и бежит куда ноги несут — мимо пустых площадок баскетбольных, собачьих, запертой на засов детской…

Запыхавшись, Воорт останавливается.

Обернувшись и подчиняясь интуитивному импульсу, он думает почти бессознательно: «Неужели я вижу свет?»

Это там.

Свет сочится из-под ворот, от домика на детской площадке — вероятно, это общественный туалет. Наверное, кто-то ушел, не погасив свет, как и половина жителей города, которые каждую ночь делают то же самое. Но Воорт подходит к двери, которая, конечно, заперта на висячий замок и цепочку. Сквозь железную решетку Воорт окидывает взглядом детскую площадку. Видит железные качели и лесенку. Там же новая песочница и деревянные качели. Детскую часть парка успели перестроить до того, как улетучился остаток городского бюджета. По крайней мере четверть миллиона долларов ушло на оснащение площадки.


Замок на воротах оказывается обыкновенным — «железный сторож» за тридцать долларов.

Воорт уже собирается уходить, когда сквозь закрытое окно туалета прорывается крик.

Возясь с замком, Воорт видит с нарастающим волнением, что тот сломан. Цепочка просто пропущена через решетку для вида.

Створки ворот открываются бесшумно. Туалет в восьми футах слева. В окне движется тень, а Воорт тем временем скользит вперед, прижимается к наружной стене, медленно заходит за угол, внимательно глядя по сторонам, чтобы застать врасплох того, кто сторожит.

Часового нет.

Воорт слышит, как внутри говорит мужчина, но снаружи не может разобрать слов.

Неужели Уэнделл мертв?

Воорт бьет в дверь плечом, быстро входит и кричит: «Стоять! К стене!» «ЗИГ-зауэр» поднят, рукоятка стиснута двумя руками, чтобы точнее прицеливаться.

В точности такому способу штурма комнаты его учили, но есть главное отличие. На тренировках в учебном городке департамента полиции на Стейтен-Айленд в штурме всегда участвуют двое полицейских.

Двое, а не один.

Инструкторы всегда учили, что первый полицейский берет на себя середину комнаты, второй контролирует углы, и подчеркивали, что команда всегда должна состоять из двух человек, не менее.

Действительно замечательный совет.

Особенно в этом случае.

Потому что даже в первые доли секунды Воорт понимает, что у него могут возникнуть большие трудности, вдруг в туалете окажутся трое, — но видит он только двоих.

Один человек — должно быть, Уэнделл — лежит на полу скорчившись, рядом — шляпа и парик.

Молодой, бандитского вида парень с волосами, стянутыми на затылке в хвост, стоит, подняв руки вверх, даже без приказа Воорта.

Преступник.

Прошло меньше секунды, но где же третий? «Он позади меня, в кабинке».

Замечательная дедукция, ну просто Шерлок Холмс.

Понятно, что архитектору, который планировал детские площадки, и в голову не приходило брать в расчет штурм туалета силами одного полицейского. Он расположил кабинки слева, а раковины, писсуары и держатели с бумажными полотенцами справа.

И вот в следующую долю секунды Воорт слышит, как его голос заглушается спуском воды в унитазе.

Слишком поздно.

Пистолет делает разворот, а в это время кто-то врезается в Воорта сзади, отбрасывая к мужчине с волосами, стянутыми на затылке, руки которого опускаются, а вид такой испуганный, словно собирается бороться, а не сдаваться; он, должно быть, в отчаянии.

Теперь уже и Уэнделл зашевелился на полу, а к Воорту возвращаются рефлексы: он вспоминает те субботние вечера, которые он проводил в гимнастическом зале цокольного этажа с отцом и его братьями. Они устраивали учебные игры — трое против одного. Родственники тренировали Воорта задолго до того, как он увидел полицейскую академию. Тренировали, приводя в ярость, выскакивая из шкафов и нападая сзади; все это заставало его врасплох, и он кричал от бешенства.

И теперь, налетев на того, что со стянутыми волосами, Воорт использует толчок, аккумулирует силу толчка, наведя пистолет на незащищенное место на груди противника. Раздается сухой и резкий треск, как в камине от поленьев, и глаза мужчины расширяются. Он хватается за грудь. Какое бы увечье ни нанес ему Воорт, он из хулигана превратился в пациента.

И это к счастью, потому что прошла всего пара секунд, и мужчина позади Воорта все еще стоит. Уэнделл ползет к двери, но на него нет времени, потому что человек из кабинки разгибается и хватается за кобуру на лодыжке. Его пистолет поднимается вверх, а член свешивается из открытой молнии. Воорт тоже поднимает пистолет девятого калибра и осознает, что противник должен был вывести его из равновесия, а сам тем временем полез за пистолетом.

Оба выстрела раздаются одновременно, отражаясь эхом в помещении туалета, и Воорт чувствует, как что-то горячее пролетело с шипением мимо уха.

Нападавший из кабинки перестает двигаться. Пистолет с грохотом падает на пол. Он хмурится, словно только что вспомнил поручение, которое забыл выполнить. Учитывая то, что он оседает на пол, такое выражение лица совершенно не к месту и почти комичное. Он упирается локтем в сиденье унитаза.

Воорт видит паутину красных подтеков на пропитанной дождем рубашке мужчины и носком ботинка откидывает пистолет в сторону.

Трое на полу, Воорт стоит.

В туалете пахнет дерьмом, порохом, дождем и мокрой одеждой.

Уэнделл приподнимается, садится в дверном проеме, фигура темнеет на фоне сверкающих молний. Левая нога бездействует, а правая не перестает дергаться, царапая черным ботинком кафель. Это непроизвольная моторная реакция на ситуацию, бессознательное стремление выбраться наружу.

Уэнделл похож на полураздавленного жука, у которого все еще подергиваются конечности.

«Я сделал это — остановил его. И этих гадов тоже».

Эгоистичная мысль, но Воорту кажется, что, возможно, его карьера спасена.

В этот миг освещение гаснет. Напряжение окончательно и бесповоротно упало.

— Воорт…

Каркающие звуки исходят от фигуры в дверном проеме. При блеске молнии Воорт понимает, что Уэнделл собрал достаточно сил, чтобы попытаться встать, Это выглядит невероятно, сверхъестественно. Мертвый, кажется, снова возвращается к жизни — по крайней мере на некоторое время.

— Ты… пришел… на этот… раз…

— Да.

Молния создает карнавальный эффект, и мертвец в кабинке выглядит как манекен.

Противник, у которого волосы стянуты на затылке, сидит на полу, спиной к стене, судорожно глотая воздух, словно окунь, вытащенный из воды. Воорт прикидывает, сломаны ли у того ребра. Ни он, ни тот, в кабинке, не способны вытерпеть боль в отличие от Уэнделла, который продолжает двигаться к двери. Воорт делает шаг назад, чтобы одновременно видеть Уэнделла и парня со стянутыми на затылке волосами.

Тем временем учителю удалось подняться. Он опирается на косяк. От боли голос лишился интонаций, Уэнделл судорожно втягивает воздух.

— Я был несправедливо строг… к… тебе… Воорт.

— Лучше отправлю тебя в больницу.

Уэнделл со стоном хватает дверную ручку и падает на колени. Но снова выпрямляется.

— И… в тюрьму.

Ну да, разумеется, но Воорт не хотел начинать эту тему.

— Я просто не могу дать вам уйти, мистер Най, — говорит Воорт.

— Я… знаю.

— Присяжные могут решить, что вы невиновны. — Оказывается, Воорт и сам надеется на это.

— Да… они… могут.

Воорт надевает наручники на мужчину с хвостиком. Надевать наручники на Уэнделла нет необходимости.

— Вы могли прийти к нам с пленками. Этих людей надо было посадить в тюрьму, а не убивать.

— Ты… хороший полицейский.

При следующей вспышки молнии Воорту кажется, что лужи дождевой воды у ног Уэнделла стали розовыми.

— Спасибо, мистер Най. Это для меня кое-что значит. — «Что я такое говорю?» — Нельзя чинить самосуд. Знаете, на что был бы похож город, если бы люди так поступали?

Уэнделл кивает, он едва стоит на ногах в дверном проеме.

— Теперь… я все выполнил… Воорт.

— Я знаю хороших адвокатов.

— Мне… нужен… один. — Уэнделл трясется всем телом, и Воорт понимает, что тот и вправду смеется.

У Воорта горит все тело. Во рту пересохло, и он чувствует тошноту, которая появилась, когда он выстрелил в человека. Он не пытается сдержаться, и его рвет. Он отворачивается и почти желает, чтобы это случилось. Бандит с хвостиком становится свидетелем профессионального самоубийства Воорта в этом туалете.

Конечно, Уэнделла уже нет, когда Воорт смотрит на дверной проем.

Это совершенно не удивительно.

Ливень барабанит громче, порывы ветра становятся еще мощнее. Такое впечатление, что буря никогда не кончится.

Глава 19

— Он ушел, Везунчик?

Двадцать минут спустя Мики Коннор говорит по телефону из кабинета Роберта Приста в Ривердейле, где Мики и Прист сидят запершись с тех пор, как Воорт уехал. Электричество отключилось во всем городе. На столе и компьютере мигают свечи. Дядюшка Скрудж знакомится с шефом компании «Эппл» Стивом Джобсом. Сидя за столом, Прист прихлебывает из стакана «Джонни Уокера». Он в подпитии, но следит за каждым словом Мики, пока тот говорит по сотовому.

— Такое впечатление, что он далеко не уйдет, Везунчик. И потом, ты вывел из строя двоих. Ты проделал потрясную работу.

Снаружи полицейские с фонариками патрулируют имение. Лучи фонариков с трудом пробивают пелену дождя.

— Из того, что ты говоришь, складывается впечатление, что он падал от слабости. Черт побери, найди его! И бьюсь об заклад, что для тебя все еще может кончиться хорошо. Никто и не подумал ехать туда. Один ты.

Были времена, когда у людей вроде Роберта Приста были собственные генераторы электроэнергии на случай отсутствия электричества в сети. Но времена, когда случались аварийные отключения электричества, прошли, и люди перестали покупать генераторы уже много лет назад.

— Удачи, Везунчик. — Мики отключается и говорит Присту: — Похоже, что вы никогда бы и не стали четвертой жертвой. Он был разозлен на своего бывшего директора колледжа в школе Натана Хейла. Но Воорт остановил его.

— Слава Богу, — произносит Прист.

— И похоже, Эйден Прайс сильно ранил его.

— Я вздохну с облегчением, когда его возьмут.

— И мы тоже. Ну и денек!

Последние двадцать минут Мики старается держать себя в руках, а Прист развлекается тем, что рассуждает о выгодах партнерства между корпорацией и школой. Он вливает в себя виски стакан за стаканом, но совсем не кажется опьяневшим, если не считать бесконечного монолога о спасении школ, вызывающих тревогу, о передаче в дар спортивного табло и гимнастического оборудования и о некоторых «очень богатых личностях, которых я знаю», имеющих большой вкус к филантропии.

— И все они просят только одного — повесить маленькую табличку со своим именем. И поскольку ребятам надо завтракать, так ли уж было бы сложно снабжать их питанием?

— Кажется, ваши друзья — большие шишки, — замечает Мики.

— Давайте посмотрим, — говорит Прист под барабанный бой дождя по крыше. — Правительство? Кто сейчас полагается на правительство? Оно тратит деньги направо и налево. Правительство не могло бы содержать даже ларек со сладостями.

— Ваша правда, сэр.

Еще два стаканчика шотландского виски, и Прист признался, что у него есть пара мыслей насчет внесения изменений в курс обучения. Некоторые подходы к преподаванию истории и искусства.

— Я вот что имею в виду, Мики. Можно вас так называть? Я не говорю о контроле, Мики. Только о вложениях. Учителей-то хватает, ну давайте посмотрим фактам в лицо. Если ты можешь делать дело, то делаешь его, если же нет, то становишься учителем.

— Но вложение должны иметь все, — указал Мики, думая о Воорте.


Вот тогда-то и позвонил Сантини, а потом Воорт, сообщив ему о том, что случилось в Риверсайд-парке, и поступили новые инструкции о снятии охраны с Приста. Полицейские нужны по всему городу, чтобы разобраться с проблемами отключения электричества. Уличное освещение неисправно. Аварии мешают движению на дорогах. Диспетчеров службы 911 одолевают звонками о грабеже в Южном Бронксе.

— Вы хотите сказать, что уходите? — спрашивает Прист.

Перемена в нем поразительна. Лекторская самоуверенность исчезла, и он кажется таким ранимым, что, несмотря на отвращение, Мики и впрямь где-то в глубине души ощущает каплю жалости к этому человеку.

Однако он по рации уведомляет Салливана, что надо сворачиваться, отправляет полицейских в форме обратно в участок, где они получают новое задание, а полицейских в штатском — в Риверсайд-парк, чтобы те помогли прочесать парк и найти Уэнделла Ная.

— Но откуда вы знаете, что он в парке? — волнуется Прист, когда Мики отключает рацию.

— В любом случае успокойтесь, мистер Прист. Он шел не к вам. И уж конечно, теперь ни к кому не пойдет. Он ранен и, вероятно, умирает. Мы готовы взять его на всех мостах, а уличное движение — сплошная пробка.

— Я чувствовал бы себя уютнее, если бы вы остались, пока я не вызову по телефону друзей, — говорит Прист. — По крайней мере телефоны еще работают.

Мики согласно кивает:

— Позвонить друзьям — мысль хорошая, если вы от этого будете чувствовать себя лучше, но нам надо ехать.

Даже при свете свечей отчетливо видно, как блестит лоб Приста.

— Удачи вам с новой школой, сэр, только убедитесь, что двери по-прежнему заперты. — С этими словами Мики покидает комнату и дом, а Прист из окна второго этажа смотрит, как полицейские уезжают.

«Этот детектив, вероятно, прав. У меня нет совершенно никаких причин бояться».

Роберт Прист, специалист по городскому развитию и планированию, судя по слухам, убийца собственного отца, стоит в огромном холле своего дома, окруженный гобеленами и восточными коврами, и со всем своим влиянием и богатством не в состоянии включить проклятое электричество, а заодно и домашнюю сигнализацию. Словно на дворе четырнадцатый век, а не двадцать первый. Слава Богу, что есть телефоны. Дозвонившись до племянника Джоуи, он велит ехать прямо к нему, захватив пару друзей.

«Я мог бы позвонить Эйдену, но это невозможно».

Надо убедиться, что двери заперты. Детектив посоветовал. «Так что же он, черт побери, имел в виду? — внезапно думает Прист. — Что двери не были заперты?»

И он начинает обход дома, держа в одной руке стакан с виски, а в другой фонарик, и чувствует себя при этом взломщиком в собственном доме.

Передняя дверь заперта. Хорошо.

Окна гостиной заперты.

Столовая в порядке, ванная комната внизу тоже.

В рабочем кабинете все в порядке. Спальня для гостей на замке. «Надо позвонить в полицию и пожаловаться на полицейских, которые уехали раньше времени», — думает Прист. И когда он приближается к последней комнате, что ведет наружу, в нем прибавляется уверенности и вскипает негодование.

Пошатываясь, Прист входит в большую, лазурного цвета кухню с оборудованием из нержавеющей стали, беспокойный, как пятилетний мальчик, прислушивающийся к стукам за окном в три часа ночи.

Прист давно знает, что он патологический трус, знает это с пяти лет, когда обмочился, испугавшись мальчика на детской площадке, который отнял у него пластмассовый совок. В школе избегал спорта. В колледже никогда, как другие ребята, не рисковал бывать в злачных местах города. Став взрослым, он разбогател и нанял охранников — именно они, следуя приказам Приста, убили его отца и постоянно отпугивали конкурентов; они же следили и за Уэнделлом Наем.

Но до нынешнего вечера у Приста не было нужды смотреть в лицо своему давнему тайному пороку.

По сути дела, он убедил себя, что теперь он вовсе не трус. В конце концов, он приказывал убивать людей. Он рисковал оказаться под арестом и попасть в тюрьму из-за своего бизнеса. Он подобрал команду из самых безжалостных людей в городе, ориентируясь на их слова, когда они говорили о том, чтобы «заткнуть рот» оппозиции, «заставить замолчать» критиков, «прибить» любого мешающего достижению их целей.

«Эти детективы поняли, кто я такой, и я это знаю».

Прист злится на Воорта и Мики, и эта мысль отвлекает его, когда он входит в кухню.

А это означает, что у него уходит чуть больше времени на то, чтобы увидеть в четырех шагах от открытой стеклянной двери навалившегося на стол мужчину.

Прист застывает на месте, его взгляд прикован к пистолету, который лежит возле сахарницы, в дюйме от руки мужчины. Вся кухня залита электрическим светом.

Прист не в силах пошевелиться. Ноги подкашиваются. Человек не произносит ни звука, и Прист не двигается. Ужас, спиртное и ослабленная реакция соединились. Кажется, что земля извергла этого человека, а от полумертвого голоса, исходящего от фигуры, трясущиеся ноги Приста становятся словно резиновыми.

— …сядь…

Это не человеческий голос — в нем нет интонаций. Этот голос, который приносит с собой запах дождя и мокрой земли, так далек от живого, что, должно быть, его хозяин — инопланетянин, манипулирующий голосовыми связками мужчины.

Прист заставляет себя двинуться вперед, все еще держа фонарик и не отрывая глаз от мокрого пистолета. Стул скрипит, как ногти по классной доске. Прист чувствует запах дерьма и еще чего-то отвратительного, грязного, вырванного из нутра мужчины. Он с усилием отводит взгляд от пистолета и смотрит на осевшее, потустороннее тело с длинной фальшивой бородой и в широкополой шляпе. Ощущает запах мочи, смешанный со сладковатым густым ароматом, — похожий запах присутствовал на месте автокатастрофы, когда он был слишком напуган и не нашел в себе сил помочь вытащить окровавленные тела из машины.

Уэнделл едва шевелится. Ему не хватает воздуха. Ясно, что он агонизирует, и Прист вспоминает слова Мики о том, что этот человек «сильно ранен».

«Я просто посижу здесь. Сделаю все, что он скажет. Может быть, он умрет».

— …Робертттт… Прист…

Пистолет не то что у него в руке, но довольно близко к ней, гораздо ближе к Уэнделлу, чем к Присту.

— …ты убил… моего сыннна…

— Я не убивал.

Прист понятия не имеет, откуда у него появляется дар речи. Это равносильно тому, что солдат идет по полю боя в атаку, прямо на стреляющего противника. Единственная мысль — задержать Ная, пока он не ослабнет или пока не придет Джоуи и поможет.

— Уэнделл? Вас так зовут, да? Не знаю, кто вам такое сказал. Не знаю, думаете ли вы, что я убийца, но вы ошибаетесь, уверяю.

Мужчина передвигается еще на дюйм. Дыхание еле слышно.

— Полиция сказала, что вы считаете меня причастным. Но я никогда не работал в той школе, даже никогда в ней не был. Не могу представить, почему кто-то связал меня с тем, что случилось…

Уэнделл стонет и прижимает свободную руку к левой стороне внизу живота. Прист видит, что на одежде с этой стороны больше пятен.

— Может, воды?

Уэнделл отрицательно качает головой. Он бережет силы и не хочет воды.

Свободная рука поднимается, и в этот страшный миг Прист уверен, что сейчас раздастся выстрел. Но Уэнделл просто лезет во внутренний карман и достает из него что-то маленькое и серебристое, а затем толкает это по столу. В блеске молнии Прист видит металлический корпус магнитофона.

— Включи… запись.

Ничего хорошего. Это действительно страшно. Просто невозможно, чтобы нечто о прибылях Приста было записано на кассету. Но свободная рука Уэнделла, вся в крови, добралась до пистолета и Прист берет магнитофон и нажимает кнопку с надписью «Воспроизведение».

Он слышит слабое жужжание.

И почти слабеет сам, потому что узнает голос на пленке. Это Эйден Прайс.

«Шесть лет назад вы перешли границу и теперь делаете то же самое», — говорит Прайс.

Боже, он был у него в кабинете!

«Сажайте Арлину и детей в самолет».

Прист кричит.

Ему снова четыре года. Слезы катятся по щекам и падают на воротник. Его трясет, и он не в состоянии ни о чем думать, что-то слушать. Его мозг перестает работать.

Прист способен только на шепот.

— Пожалуйста, не делайте мне больно.

Мужчина напротив его не двигается.

Прист твердит:

— Простите меня. Простите. Простите.

Уэнделл соскальзывает чуть больше, и голова утрачивает всякое подобие жизни. Подбородок отваливается. Кухню внезапно наполняет терпкий запах свежей мочи.

— Я велел Прайсу не делать вам больно. Мне просто требовалась информация. А он решил избить вас.

Уэнделл издает свистящий звук. Это не сообщение, а испускание. Звук похож на «ссссссстт».

— Мы решили, что вы знаете больше, чем надо, о соглашении с Халлом. Мы никогда не думали, что пострадают дети. Только приостановили работы. Всего на несколько месяцев.

На пленке Прайс говорит: «Никто никогда не связывал вас…»

Рука Уэнделла падает со стола. Скрюченные пальцы висят в дюйме от пола.

— Мистер Най?

Прист заставляет себя встать. Уэнделл не двигается.

Прист медленно приближается к столу. Он дотрагивается до пистолета и тащит его к себе, подальше от Уэнделла. Невероятно, но тот еще дышит, поглощая кислород, но при каждом вдохе грудь подергивается, как газонокосилка, в которой кончился бензин.

— Ты плохо выглядишь, говнюк.

Теперь Прист злится, потому что, в конце концов, у него в руках пистолет. И нет гнева сильнее, чем гнев труса, когда он чувствует, что безбоязненно может излить его. Нет ярости большей, чем ярость человека, который в душе знает, что боится.

«Он взломал дверь. Его ищет полиция. Я просто убрал пистолет от него подальше».

— Ты ничтожество… Учителишка.

Прист никогда не нажимал на спусковой крючок, но это оказывается легко, как щелкнуть выключателем. Но выстрела нет. Только пустое щелканье металла о металл.

Прист хохочет. В пистолете даже нет патронов. Поди попробуй убить изэтого.

Потом Прист делает шаг назад, потому что раненый шевелится. Невероятно, но, кажется, мужчина собирается с силами. Он отталкивает стул назад и встает. Такого не могло произойти. Присту хочется кричать.

— Трюк или удовольствие, — говорит мужчина, и голос его звучит по-другому. Это голос детектива, голос Конрада Воорта.

Другой детектив, Коннор, входит на кухню из патио.

— С днем рождения, — говорит Коннор Воорту. — А потом Присту: — Най умер в Риверсайд-парке. Руки за спину.

Глава 20

В комнате № 104 на Полис-плаза, 1, проходит церемония награждения детективов.

В комнате № 1209 увольняют неудачников.

104-я комната представляет собой средних размеров аудиторию с возвышением и рядами пружинистых мягких стульев с темно-синей вельветовой обивкой. Когда молодые детективы мечтают о славе, их мечты обычно заканчиваются 104-й комнатой с репортерами, начальством и членами семьи, преисполненными гордости или печали.

1209-я — пустая и маленькая комната с обыкновенным будничным столом. В ней нет ни одного флага — полицейского, городского или государственного. Три удобных кресла предназначены для должностных лиц, которым в этот день поручена неприятная миссия, а опозоренные детективы стоя сдают оружие и значки, и любая их последующая канцелярская работа считается профессиональной смертью.

Детективы, которых восхваляют в комнате № 104, как правило, сидят, а их начальство стоит и произносит речи.

Детективы, которых унижают в комнате № 1209, стоят, а их начальство сидит и произносит речи.

Утром, спустя неделю после ареста Роберта Приста, в комнате 104 на подиуме рядом с Воортом сидят комиссар Азиз, начальник детективов Ева Рамирес и заместитель мэра Томас Лаймонд Динс.

Сам мэр стоит у подиума и обращается к репортерам. Члены семьи Воорта, а также Камилла и Джулия сидят рядом, в первом ряду.

Мэр никогда не видел ни одной из этих женщин, но, произнося речь, думает: «Великолепные».

— За беспримерную храбрость, — говорит он, — за решительные оперативные действия в атмосфере критики и больших разногласий…

Мики из третьего ряда ухмыляется Воорту и показывает два больших пальца, поднятых вверх. Репортеры, которые еще неделю назад были готовы распять Воорта, теперь смотрят на него так, словно он получает Нобелевскую премию.

— За честность в признании своего промаха…

«Эта награда не будет повышением по службе, — сказал Динс Воорту, — потому что технически нельзя повысить человека, находившегося под следствием. Но понижения в должности тоже не будет. Вы останетесь в той же должности, в какой были в день смерти Габриэль Вьера. Учитывая то, в каком дерьме вы оказались, это действительно подвиг».

— Мы все совершаем ошибки, но лучшие из нас учатся на них. Мы все иногда не повинуемся приказам, но когда мы счастливы или страдаем, то оказываемся правы. Верно, детектив Воорт?

Репортеры смеются.

Джулия гордо машет из первого ряда, ослепительная в шелковом костюме изумрудного цвета, который подчеркивает достоинства ее небольшого гибкого тела. Даже мимолетные движения запястья невероятно женственны, а сексуальность, которая у нее в крови, чувствуется за двадцать футов.

Камилла в жакете и юбке кремового цвета, длинные волосы распущены, стройные красивые ноги — одна лежит на другой, тонкие пальцы постукивают по сумочке, а бездонная синева глаз видна даже с подиума. Воорту она кажется потрясающей — изгиб нежной спины и загорелой шеи, длинные ногти. Ему кажется, что он чувствует запах ее духов даже на таком расстоянии. Говорят, что обоняние является самым тонким из органов чувств.

«Я все-таки одурачил Приста, нацепив одежду Уэнделла. Как только Прист ощутил запах, ему уже никогда бы не пришло в голову, что я не Уэнделл».

Эта комната для Воорта знаменовала много жизненных перекрестков. Здесь произошли отставка деда и повышение по службе отца. В этой комнате наградили Воорта за поимку Норы Клей и Джона Зешки, и здесь же проходили жуткие бесконечные пресс-конференции после разрушения Всемирного торгового центра, когда Воорт и Мики разбирали завалы и просили людей из отдела ДНК помочь им идентифицировать фрагменты тел по отправленным почтой зубным щеткам, расческам и нижнему белью.

Эта комната предназначена для того, чтобы детективы завершали здесь дела. В ней департамент полиции предает гласности ход расследования или объясняет его. Это комната, где мир полиции официально открывает или скрывает себя.

— Благодарю вас, детектив Воорт.

Раздаются аплодисменты. Значок на груди невесом. Но когда Воорт возвращается на свое место, он слегка трется о кожу под рубашкой и действует на нервы.

Потом Воорт стоит в коридоре и отвечает на вопросы репортеров. Журналисты, кажется, напрочь забыли о своем антагонизме к нему две недели назад. Внезапно они решили, что он является лучшим полицейским департамента, а не худшим. Арест Приста заслоняет скандальные новости о полицейском взяточничестве и, кажется, возвращает к жизни когда-то сложившийся у населения образ полицейских.

— Что вы испытали, детектив, когда нашли Уэнделла Ная, лежащего в парке?

— Как по-вашему, Роберта Приста освободят под залог? И еще, Воорт, Воорт, сколько раз вы нажали на спусковой крючок, когда он в вас прицелился?

— Никаких комментариев, дело еще не закрыто. — Теперь, когда сотрудничества прессы в поимке Уэнделла больше не требуется, Азиз приказал вернуться к традиционной пиар-политике.

Заканчивают они в полдень, и Воорт рад, потому что только привилегированные детективы получают после церемоний награждения несколько свободных часов. Он получает для отдыха остаток дня. Снаружи печет солнце, голубеет небо, а Джулия с Камиллой ждут — не совсем вместе — на залитой солнечным светом площади у здания.

Все трое сияют улыбками. Неужели что-то может пойти не так? Ведь все они улыбаются.

Воорт берет женщин за руки — у Джулии рука гибкая, у Камиллы — нежная — и идет с ними к арке муниципального здания, через которую они попадут на Чамберс-стрит, главную магистраль Трайбеки, идущую с востока на запад.

— Джулия, спасибо, что пришла. Я хочу, чтобы ты и Донни-младший остались в доме, пока ты не найдешь квартиру поближе к его прежней школе.

— Как много это значит.

— Но, — говорит он, поворачиваясь к Камилле, — последнее время мы с Камиллой мало бывали вместе. Мужчине нужно побыть наедине со своей истинной любовью.

Джулия застывает на мгновение и медленно убирает руку.

— А я думала, мы все вместе куда-нибудь поедем, устроим пикник.

Воорт проводит по ее щеке указательным пальцем, по-братски.

— В другой раз.

С помощью слова или жеста можно дать будущему пройти мимо, а едва заметным прикосновением ногтя к пахнущей духами щеке преградить дорогу удобному случаю. Джулия мгновение осознает изменившуюся ситуацию, однако, все еще сияя и улыбаясь, произносит:

— Оставляю вас наедине.

Положив руку Камилле на талию, Воорт чувствует, как все ее тело обмякает.

— Конрад, Камилла, увидимся позже, — говорит Джулия.

Высокие каблуки способны сделать женщину сексуальной или потерявшей уверенность — в зависимости от того, почему она уходит от вас. Внезапно Джулия перестала быть для Воорта притягательной, но когда она уходит, он замечает, как мужчины на улице смотрят ей вслед, и чувствует острую боль. Страница перевернута, сомнений нет, это лишь болезненное сожаление самца.

Потом он мягко разворачивает Камиллу, и они идут к Гудзону.

— Грубовато с ней вышло, — говорит она.

— Неужели что-то меньшее сделало бы тебя счастливой?

— Нет.

— Отчего же мне кажется, что ты задумала нечто особенное?

— Запоздалый сюрприз в день рождения. Мы так и не смогли его отпраздновать.

Они неторопливо шествуют по кварталу, где везде идет реконструкция. Поток больших грузовиков со стальными балками и бетоном движется на юг, в сторону бывшего Всемирного торгового центра. Лязг строительства — желанный звук, победа созидания над разрушением, трудолюбия над ветхостью. Чамберс-стрит забита предвкушающими кинофестиваль Трайбеки: создателями фильмов, кинообозревателями, актерами — участниками кинопремьер. Фестиваль начнется сегодня на ступенях здания муниципалитета показом популярной китайской комедии «Булочка». Учащиеся Манхэттенского колледжа входят и выходят из кампуса, расположенного на западе от Гринвич-стрит. А Воорт с Камиллой бредут мимо частной школы № 234 и двухэтажного здания начальной школы, которая обслуживает учащихся из Бэттери-парк-сити.

«Полицейский раскрывает крупнейший скандал в истории города», — гласит огромный заголовок сегодняшней «Нью-Йорк пост»: газеты грудой лежат в киоске.

«Проходимец — окружному прокурору: „Давайте заключим сделку“» — заголовок в «Дейли ньюс».

В статье подробно описывается то, что Воорт уже знает. Ричи, бывший прораб Уэнделла, уже согласился давать показания против своих сообщников, как и два следователя Прайса. Юристы другой строительной компании хотят пересмотреть сделки. Бывший председатель профсоюза каменщиков, его голос также записан на ленте, договаривается о льготе.

Дело в том — независимо от того, сочтут пленки Уэнделла приемлемым доказательством или нет, — что двадцать миллионов людей читают полные расшифровки этих записей каждый день — в Нью-Йорке, в законодательном собрании штата и в Вашингтоне благодаря «Вашингтон пост».

«По делу о контрактах начнут следствие», — гласит заголовок в сегодняшней «Нью-Йорк таймс». Чуть ниже: «Полицейский аннулирует сделки».

У Гудзона они поворачивают на север, теперь Воорт знает, куда ведет Камилла. Вдруг он осознает, как давно он вот так не гулял — медленно, не торопясь. Пожалуй, много месяцев.

— Я мог бы остановить его, и он не ушел бы из того помещения, — говорит Воорт. — Я мог бы задержать его до приезда «скорой помощи».

— Ты действительно так считаешь?

Воорт не может ответить. Он просто не знает.

Они идут по велосипедной дорожке, солнечной и теплой, мимо школы Стивесант, над которой, согласно аннулированному плану, должны были возвести высотное кооперативное здание в тридцать этажей, — объект Роберта Приста. Они проходят маленькую площадку для гольфа, джазовую эстраду и останавливаются у пирса № 26.

Камилла открывает замок своим ключом и, когда они входят, запирает за собой ворота — они оба являются членами клуба.

Внутри каяки сложены по будкам, пахнет деревом, смолой, солью и рекой. Со стороны Атлантики веет бриз, и потому, возможно, запах такой же, как триста лет назад, когда юнга, предок Воорта, появился в Новом Свете, приплыв в эту гавань на «Золотой оленихе» Генри Гудзона.

Они переодеваются в гидрокостюмы, которые хранятся в недавно поставленной раздевалке с индивидуальными шкафчиками.

День достаточно теплый, и поэтому ветровки им не нужны. Две недели назад вместе с грозой преждевременно наступило лето.

Воорт идет к семнадцатифутовому «Персепшену», но Камилла говорит: «Подожди», — и он видит, как она открывает проход в складскую зону, где внутри огороженного помещения хранятся вещи членов клуба — весла, куртки, детали каяков, в том числе костюмы, неопреновые для зимнего времени.

— С днем рождения, Воорт.

— Рюкзак?

— Открой снаружи, — говорит она, подтаскивая тяжелую красную сумку через двойные двери к пирсу.

— Складной каяк!

— Я достала каждому из нас по такому. Я прикинула, что если мы поедем куда-нибудь дикарями, скажем, на Аляску, то сможем взять «Перышки» в самолет, загрузить их в пикап, поехать куда захотим и грести сколько душа пожелает. Так будет, если ты сможешь когда-нибудь улизнуть с работы. Хочешь спросить, как быть со мной? Я безработная.

— Никогда не был на Аляске, — говорит Воорт.

Из своего рюкзака Камилла вытаскивает конверт.

— Кто его положил сюда? Похож на авиабилеты.

Полчаса уходит на сборку «Перышка», и Воорт находит, что эта работа приятно отвлекает. Камилла уже наловчилась. Она показывает ему, как вставить друг в друга трубки с амортизационными шнурами, фиксирует пластиковые крестовидные шпангоуты и собирает каркас, на который они натягивают уретановую обшивку. Продев все, что нужно, они получают семнадцатифутовый, длинный, прочный и легко спускаемый на воду каяк и гребут к статуе Свободы.

Нет ни прилива, ни отлива. Река спокойна. В гавани паромы двигаются, пыхтя, взад и вперед, от Стейтен-Айленда. Тупоносые буксиры тянут баржи. Большое судно вылетает из-под моста Верразано. Воорт чувствует приятное напряжение мускулов, когда он гребет, солнце припекает, и его лучи успокаивающе ласкают плечи. Камилла, чемпион по каякам, несется вперед, белокурые волосы поблескивают, когда весло поднимает сверкающие брызги. Она — водоплавающее. Верхняя ее половина от животного. Глядя на нее, Воорт вспоминает про ацтеков, которые увидали испанских конкистадоров, прибывших в Мехико верхом, и поверили, что видят существо, состоящее из человека и лошади.

«Прости меня, Уэнделл».

Воорт поворачивает каяк назад и резко гребет. Перед ним открывается вид на южный Манхэттен. Он видит новое здание компании «Американ экспресс» и людей, бегущих трусцой по велосипедной дорожке. Видит багряную дымку пыли и выхлопных газов. Когда-то здесь стояли леса, которые увидели его предки, прибыв к этим берегам.

Глядя в небо над этой частью города, он всегда испытывает приступ скорби по своим двоюродным братьям и другим людям, погибшим во Всемирном торговом центре. У него такое чувство, словно он смотрит в небо на дыру, где раньше возвышались горы.


Воорт поворачивает назад. Камилла уже превратилась в красное пятнышко на глади воды, которое уменьшается в размерах, по мере того как приближается статуя Свободы.

«Благодарю тебя, Господи, за то, что у меня есть. Благодарю за то, что охраняешь моих близких. И еще молю тебя: помоги не опозориться снова. Помоги быть таким, каким хочешь и ты, и я. Помоги мне с этой минуты всего себя посвятить Камилле».

Над водой до него доносится голос Камиллы — чистый, счастливый и звучный:

— Лентяй, ты плывешь или нет?

— Я обгоню тебя!

Воорт гребет что есть сил.

С воды кажется, что город исчез.

От автора

Благодарю Чака Адамса, Патрисию Бьёрк, Теда Коновера, Джеймса Грэйди, Боба Льюси, Билла Мэсси, Эстер Ньюберг, Стива Рабиновича, Джерома Рейса, Уэнди Рут и Эли Уоллача.


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • От автора