Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье [Кирилл Станиславович Бенедиктов] (fb2) читать онлайн
- Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье (а.с. Этногенез-Блокада -3) (и.с. Этногенез) 995 Кб, 235с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Кирилл Станиславович Бенедиктов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Кирилл Бенедиктов БЛОКАДА Книга третья. ВОЙНА В ЗАЗЕРКАЛЬЕ
ПРОЛОГ
Ставка Адольфа Гитлера Wehrwolf под Винницей, август 1942 года
Штурмбаннфюрер СС Хайнц Линге считал себя самым счастливым человеком на свете. Ему было двадцать девять лет, и девять из них он провел рядом с величайшим гением, которого знало человечество. Даже если самому Хайнцу Линге и не суждены были выдающиеся деяния, место в истории он себе уже обеспечил. Великие люди отбрасывают длинные тени, и именно такой тенью стал он, Хайнц Линге. Безмолвной, как и положено тени. Никогда ни на шаг не отступающей от своего хозяина. Даже Ганс Раттенхубер, свирепый телохранитель фюрера, не был так близок к нему, как Хайнц Линге. Раттенхубера фюрер отправил куда-то на Кавказ, и тот, скрипнув зубами, вынужден был подчиниться. Линге с гордостью подумал тогда про себя, что он ни за что не выполнил бы подобного приказа, потому что для него не было долга священнее и службы важнее, чем все время быть рядом с Адольфом Гитлером. Линге был готов умереть за фюрера, но оставить его одного, без своей молчаливой поддержки? Нет, никогда. Линге знал, что его недолюбливают. Ему было все равно. За глаза его называли слугой и лакеем. Пусть. Хайнц Линге гордился своей должностью — камердинер фюрера. Он знал о желаниях и нуждах фюрера все. С Хайнца Линге начинается день великого человека и им же он и заканчивается. Гитлер был совой и, если приходилось вставать до одиннадцати, весь день чувствовал себя разбитым. Но и позже одиннадцати вставать не любил. Для пунктуального Линге было истинным наслаждением дежурить перед спальней фюрера, поглядывая на точнейший швейцарский хронометр. В 10.59 камердинер весь подбирался, взгляд его делался решительным и сосредоточенным, словно впереди ждала битва; наконец, когда тонкая секундная стрелка полностью обегала циферблат, Хайнц Линге набирал в легкие воздуха и негромко стучал в дверь спальни. В этот момент он чувствовал особую важность своей работы, которую трудно было понять лицам не посвященным: он, мелкий человек, указывает вождю, когда нужно обратить высокое внимание на дела житейские, он отвечает за полноценный сон Гитлера, он следит за его одеждой и питанием, все он!.. Проходило еще несколько секунд, и из-за двери доносилось недовольное ворчание. — Доброе утро, мой фюрер, — хорошо поставленным голосом приветствовал своего хозяина Линге. — Уже пора! После этого он выжидал минуту или две. Потом вновь аккуратно стучал в дверь, открывал ее и ввозил в спальню фюрера столик с завтраком. Завтракал великий человек очень скромно: пил свой любимый чай «Роннефельдт», размачивая в нем овсяное печенье, ел нарезанные тонкими дольками яблоки. Фюрера уже несколько лет мучили боли в кишечнике, поэтому в еде он был весьма воздержан. После завтрака приходила пора принимать лекарства, прописанные доктором Морелем. За спиной у фюрера Теодора Мореля называли шарлатаном и шептались, что от его сомнительных лекарств пациенту становится только хуже. Однако Линге очень уважал Мореля, бывшего некогда самым дорогим венерологом Берлина. Его консультации стоили больших денег, однако Линге, подхватившего дурную болезнь у одной венгерской певички, доктор вылечил совершенно бесплатно. С тех пор Линге испытывал к Морелю почти безграничное доверие, а потому не ведал сомнений, давая фюреру изготовленные им порошки. Процедура завершалась закапыванием в глаза Гитлеру специальных капель на основе раствора опия. Линге научился это делать так аккуратно, что фюрер даже не морщился. Через несколько минут разноцветные глаза великого человека приобретали нормальный ярко-голубой цвет. Камердинер наблюдал за этим превращением благоговейно, не позволяя себе ни малейшего проявления любопытства. В конце концов, если фюрер не хочет показываться на публике с разноцветными глазами, у него наверняка есть на то веские причины. Покончив с лекарствами, Линге увозил столик с остатками завтрака и приносил Гитлеру свежую прессу и очки в простой стальной оправе. Фюрер читал много и быстро: толстая стопка немецких, английских, американских и французских газет проглатывалась им за час. К половине первого фюрер вставал с постели, будучи в курсе важнейших новостей мировой политики. Линге помогал вождю нации одеться, придирчиво осматривая его дневное платье. Гитлер придавал большое значение своему внешнему виду, и Линге, зная об этом, порой осмеливался давать великому человеку советы. «Мой фюрер, у вас на шее растет неаккуратный волос. Позвольте его выщипать». Или: «Эта сорочка не совсем подходит под цвет ваших туфель, мой фюрер. Позвольте предложить вам другую». Ощущение некоей тайной интимности, которое Линге испытывал в такие минуты, наполняло его восторгом. Счастье — быть рядом с фюрером! Счастье — быть полезным фюреру! Хайнц Линге был благодарен судьбе за то, что она дала ему такую возможность. И относился к своим обязанностям с величайшим тщанием. Он сознательно лишал себя всего, что можно было бы назвать личной жизнью. Даже спал, как правило, не в собственной постели, но на стуле подле дверей спальни Адольфа Гитлера — чтобы в случае необходимости сразу же поднести тому стакан воды или лекарство. Узнав о такой самоотверженности своего камердинера, Гитлер распорядился заменить неудобный стул уютным мягким креслом. Но то было в Берлине, а здесь, в полевых условиях, приходилось довольствоваться расстеленным на полу тюфяком, набитым сухой травой. Впрочем, Линге не жаловался. Спать на тюфяке было даже приятно — ноздри щекотал незнакомый дикий запах русских трав. В открытые окна задувал легкий ночной ветерок, в саду неумолчно стрекотали кузнечики. Иногда Линге просыпался среди ночи от странного и неприятного ощущения: ему казалось, что большая, как плошка, Луна пристально смотрит на него с бархатно-черных небес. Но на этот раз все было по-другому. Он проснулся от крика. Мгновенно стряхнул с себя паутину сновидения (привиделось что-то несерьезное — канкан в берлинском кабаре), вскочил на ноги, нашаривая на поясе кобуру. Спал Линге полностью одетым и при оружии. Крик доносился из спальни фюрера. На веранду, громко бухая сапогами, уже вбегали охранники во главе с капитаном Бауэром, которого Раттенхубер, уезжая, назначил своим преемником. Бауэр нравился камердинеру — молодой, исполнительный, не такой высокомерный, как Раттенхубер, да и к нему, Линге, относится как к равному. Вот и сейчас Бауэр прежде всего, спросил: — Что случилось, Хайнц? Линге бросил быстрый взгляд на дверь. — Вероятно, ночной кошмар. Сказав это, он понял, что опасается заходить в спальню к фюреру. Но Бауэр тоже не горел желанием идти первым. — Вам следует проверить, все ли в порядке, Хайнц. Он был прав. Линге одернул мундир и сделал шаг к двери. Фюрер порой кричал во сне — ему снились сражения Первой мировой, облака газа, наползающие на немецкие окопы, солдаты, выкашливающие свои легкие. Возможно, так было и на этот раз. И все же требовалось удостовериться, что фюрер жив и здоров. Линге осторожно постучал в дверь. И вздрогнул, отпрянув: из спальни донесся новый крик, полный животного ужаса. — Заходите! — зашипел за спиной Линге Бауэр. — Что вы медлите? Линге с трудом проглотил скопившуюся во рту слюну. В горле встал ком, в животе заледенело: из спальни текла тяжелая волна страха, он чувствовал ее, как если бы это был сильный порыв холодного ветра прямо в лицо. И Линге, несмотря на собачью преданность вождю, медлил, никак не решаясь перешагнуть порог. — Черт вас побери! — рявкнул Бауэр. — Пустите! Этот крик вывел Линге из ступора. Он оттолкнул капитана и решительно повернул ручку двери. В спальне горел свет — крохотный красный ночник, стоявший на столике у изголовья кровати Гитлера. Сам фюрер сидел на кровати, обхватив руками колени и трясся от ужаса. При виде ворвавшегося в спальню Линге он перестал кричать и ткнул дрожащей рукой куда-то в темноту. — Там! — каркнул Гитлер хриплым голосом. — Там, там, в углу! Камердинер сделал несколько неуверенных шагов в глубину комнаты. Ему показалось, что во мраке действительно затаилось нечто — какой-то неясный силуэт, размытый и зыбкий, колебался, подобно медузе в толще воды, хотя это могло быть всего лишь игрой ночных теней. — Капитан! — крикнул Линге, расстегивая кобуру. — Включите свет! Сейчас же в спину ему ударили лучи мощных фонарей охраны. Силуэт на мгновение стал четче, теперь Линге был почти уверен, что перед ним человек, разве что прозрачный как медуза — свет фонарей проходил сквозь него, как через мутноватое стекло. Камердинер вырвал из кобуры пистолет и прицелился в прозрачного человека. — Стоять! Руки вверх! — Нет! — тонко вскрикнул за его спиной фюрер. От неожиданности Линге обернулся. — Не смейте стрелять! Это же он! Он! — истерически кричал Гитлер. Ворвавшиеся в спальню люди Бауэра замерли с оружием в руках. По комнате заметались лучи фонарей, но прозрачный силуэт уже исчез, словно растворился в воздухе. Бауэр подошел к Линге и тронул его за локоть. — Что вы видели, Хайнц? Камердинер пожал плечами. — Как будто чью-то тень… потом я на мгновение отвернулся, и тень пропала. — Обыщите помещение, — приказал Бауэр охранникам. Линге сунул пистолет обратно в кобуру и приблизился к Гитлеру. — С вами все в порядке, мой фюрер? Какой глупый вопрос! То, что с фюрером творилось что-то неладное, было видно невооруженным глазом. На землистом лице великого человека выступил пот, губы побелели и тряслись. Гитлер дрожал так, что тяжелая кровать с панцирной сеткой ходила под ним ходуном. — Вы видели, Дитрих? — пробормотал он, всхлипывая. — Вы видели? — Я не Дитрих, мой фюрер. Я Хайнц Линге, ваш камердинер. — Он пришел! — Гитлер, казалось, не слышал его. — Он снова пришел сюда! Сюда! Внезапно фюрер подался вперед и схватил Линге за рукав. — Но ведь здесь же не Байройт! Скажите, мы же не в Байройте? И это не дом Вагнера? — Нет, мой фюрер, — Линге изо всех сил старался, чтобы его голос звучал спокойно. — Мы не в Байройте. Мы вообще не в Германии, мой фюрер, мы в вашей ставке «Вервольф» на Украине. Сердце Линге бешено колотилось. «Неужели фюрер сошел с ума? — думал он растерянно. — И что же тогда делать? Надо срочно вызвать доктора Мореля… но ведь он остался в Берлине! Сколько потребуется времени, чтобы организовать самолет? И где все это время держать фюрера? Если в таком состоянии его увидят генералы, это конец…» — Хайнц? — спросил вдруг Гитлер слабым, но куда более спокойным голосом. — Это ты, Хайнц? Как хорошо… мне показалось, что со мною Эккарт и мы снова в Байройте, как двадцать лет тому назад… — Все хорошо, мой фюрер, — от облегчения Линге позволил себе приобнять фюрера за плечи и погладить по дрожащей руке. — Ваш верный старина Хайнц с вами, вам ничего не угрожает. Вам приснился сон, просто страшный сон. Сейчас я дам вам успокоительную микстуру, и все пройдет… — Нет, — живо возразил Гитлер, — это был не сон! Я видел его, видел явственно. Вон там, в углу! — Мы никого не нашли, — хмуро сказал капитан Бауэр. — В спальне никого нет, окно закрыто, по периметру расставлены мои люди. Проникнуть в дом невозможно. — Что делают здесь эти дуболомы из охраны? — прошептал Гитлер на ухо своему камердинеру. — Ясно же, что они никого и никогда не найдут! — Фюрер просит всех покинуть помещение, — хорошо поставленным голосом распорядился Линге. Гитлер благодарно сжал его руку холодными, как у покойника, пальцами. — Хайнц, — прошептал он, когда за последним охранником закрылась дверь, — ты ведь тоже его видел, не так ли? Линге заколебался. Подтвердить слова фюрера? А вдруг это вызовет очередной приступ паники? Солгать? Но ведь невозможно лгать вождю нации! — Ты тоже его видел, — настойчиво повторил Гитлер. — Он стоял возле той стены! — Что-то я определенно видел, мой фюрер, — ответил камердинер, тщательно выбирая слова. — Очертания человеческой фигуры… но я не уверен… — Потому что она была прозрачной, — Гитлер успокаивался на глазах. — Человек в углу был прозрачным, будто стекло! — Но ведь это невозможно, мой фюрер, — рассудительно сказал Линге. — Нам с вами наверняка показалось. Знаете, ночью, бывает, и не такое привидится… Гитлер натянул одеяло почти до ушей, как это делают боящиеся темноты дети. — Это было не привидение, мой добрый Хайнц. Это был он! Он! «Ох, только бы не новый приступ!» — подумал Линге. — Кто «он», мой фюрер? Гитлер ответил не сразу. Лицо его вдруг осунулось, постарело. — Их называют Высшими Неизвестными, — прошептал он, наконец. — Они приходят из подземного мира. Ты знаешь, Хайнц, что мы живем в перевернутом мире? Подтверждались худшие опасения Линге. — Нет, мой фюрер. По правде говоря, я ничего в этом не смыслю. Я ведь простой рабочий, не закончил даже училища… «И никогда бы не попал в ваши личные камердинеры, если бы не рыжий шваб Зепп Дитрих, герой Первой мировой, которому почему-то приглянулся верзила-каменщик», — мог бы добавить Линге, если бы отличался разговорчивостью. Ах, как бы ему хотелось сейчас отвлечь обожаемого фюрера пустой болтовней! К несчастью, от природы он был не слишком словоохотлив. Это качество, обычно весьма полезное для слуги, сейчас обернулось досадным недостатком. — Чепуха, Хайнц, — махнул рукой Гитлер. Его снова начало трясти. — Такому не учат ни в школах, ни даже в университетах! Это тайна, Хайнц, и немногие в нее посвящены. Только сейчас Линге почувствовал, что от Гитлера несет потом — кислой, удушливой прелью больного тела, и, несмотря на всю свою любовь к великому человеку, камердинер постарался незаметно отодвинуться подальше. — Мы живем в полости бесконечной скалы, — говорил между тем фюрер, бросая опасливые взгляды в темный угол спальни. — То, что люди принимают за небо, не больше, чем скопление газов, просачивающихся через трещины в камне. Нет никакого космоса, Хайнц, нет никаких звезд — все это оптическая иллюзия. Есть только Солнце и Луна, которые находятся в центре нашего мира. Но они меньше, гораздо меньше, чем мы привыкли думать… Линге слушал его вполуха, пытаясь вспомнить, где же успокоительная микстура. — Под нашими ногами — бесконечная твердь. Но в ней есть и другие пустоты, во всем подобные той, которую мы считаем своей вселенной. В одной из таких пустот и обитают они. Гитлер многозначительно замолчал, и Линге, чтобы не показаться невежливым, вынужден был переспросить: — Кто такие «они», мой фюрер? — Высшие Неизвестные! Господа Глубин! — Понятно, — сокрушенно покачал головой Линге. — Мне кажется, вам необходимо поспать, мой фюрер. Сейчас я дам вам лекарство, вы успокоитесь и заснете. А утром даже и не вспомните, что вас ночью так напугало. — Чертов болван! — вспылил Гитлер. — Я рассказываю тебе то, чего не должен знать никто из живущих, а ты болтаешь о микстуре! Линге, давно привыкший к внезапным вспышкам гнева великого человека, только вздохнул. — Они приходят оттуда! Из царства Агартхи! Я думал, что больше никогда не увижу их… Хайнц, впервые я увидел Высшего Неизвестного двадцать лет назад, и он напугал меня. Мне было жутко в его присутствии! Я весь дрожал, кровь застыла у меня в жилах. От него исходила сила, понимаешь? Настоящая сила. Ведь Высшие Неизвестные владеют тайнами вриля… «Начал заговариваться, — подумал Линге. — Надо поскорей дать ему лекарство!» — Простите, мой фюрер, — сказал он, поднимаясь. — Я только возьму микстуру и тотчас вернусь. — Нет! — взвизгнул Гитлер, цепляясь за его китель. — Не оставляй меня, Хайнц! Он где-то здесь, я чувствую! — Здесь никого нет, люди Бауэра облазили каждую щель, — Линге пытался высвободиться, но безуспешно — фюрер вцепился в китель мертвой хваткой. — Я вернусь через минуту, обещаю! — Не оставляй меня, Хайнц, — жалобно простонал Гитлер. — Не нужно микстуры, просто посиди со мной. Мне так страшно… Линге опустился обратно на стул. Фюрер облегченно откинулся на подушки и прикрыл глаза. Лицо его приобрело почти умиротворенное выражение. — Сначала я думал, что до меня добрался японец, — непонятно пробормотал он, — ведь у него есть змея, с ней он может проникнуть всюду. Но японец пришел бы убить меня, а тот, кого ты видел, явился не за этим. Голос Гитлера слабел, делался все глуше и тише. Однако Линге видел, что к щекам фюрера мало-помалу приливает кровь, восковая бледность, делавшая его лицо похожим на посмертную маску, понемногу отступает. — Он приходил напомнить мне про обещание, — едва слышно прошептал Гитлер. — Про договор, заключенный двадцать лет назад в Байройте, в доме Рихарда Вагнера… Шепот его стал совсем неразборчивым. Да Линге и не пытался к нему прислушиваться. Просто сидел и ждал, пока фюрер заснет. Хайнц Линге был напрочь лишен воображения и не верил в призраков. Когда великий человек начал негромко похрапывать, камердинер осторожно поправил почти сползшее на пол одеяло и подоткнул подушку повыше. Затем поудобнее устроился на своем жестком стуле и, выложив на всякий случай пистолет на тумбочку перед собой, принялся ждать, когда же закончится эта безумная ночь.ГЛАВА ПЕРВАЯ На пороге
Северный Кавказ, август 1942 года
Мария фон Белов делала утреннюю гимнастику. Она вставала в половине шестого утра и сорок пять минут выполняла упражнения по сложной методике доктора Крегера, включавшей изощренные практики Индии и Китая. Мария изгибалась змеей, до хруста растягивала мышцы, принимала позы, напоминавшие рисунки на стенах древних храмов Востока. Еще пятнадцать минут посвящались силовой гимнастике: Мария работала с гантелями и небольшой штангой. Затем полчаса боксировала с белобрысым Михелем из второй роты, чемпионом Баварии в легком весе. Ровно в семь фон Белов, скрывшись от нескромных глаз за раскладной китайской ширмой, обливалась двумя ведрами ледяной воды, набранной в ближайшей горной речке. Дивизия генерала Ланца продвигалась к перевалам быстро, и чем ближе становились сверкающие вершины, тем холоднее была вода из горных рек. Обливаясь, Мария напевала — то арию «Сон Эльзы» из вагнеровского «Лоэнгрина», то что-нибудь легкое, вроде модной «Эрики».[1] При этом она никогда не сбивалась с ритма и не фальшивила — у нее был абсолютный музыкальный слух. Иоганн Раттенхубер, в обязанности которого входило обеспечение безопасности фон Белов, поначалу беспокоился за здоровье своей подопечной, но быстро понял, что никакие ледяные ванны Марии не страшны. Фон Белов была настоящим идеалом арийской женщины, словно родившейся в снегах Гипербореи. После обливания, которое любого другого превратило бы в дрожащего от холода цыпленка, она выглядела свежо и бодро, как иная женщина — после ароматической ванны. Кожа Марии, обычно молочно-белая, слегка розовела от приливавшей к ней крови — вот и все. Мария фон Белов вышла из-за ширмы, вытирая белокурые волосы жестким полотенцем. Глаза ее сверкали, на губах играла улыбка. — Потрясающее удовольствие, — сообщила она Раттенхуберу. — Вам непременно стоит попробовать, Ганс. — Обязательно попробую, — в который раз согласился Раттенхубер. «Не хватало мне только слечь с воспалением легких», — подумал он про себя. — Сегодня мы доберемся до Туманлы-Кёль,[2] — сказала фон Белов. — Можно будет поужинать свежевыловленной форелью. Как и фюрер, она была убежденной вегетарианкой. — Я бы предпочел хорошую свиную отбивную, — буркнул Раттенхубер. Он уже по горло был сыт бараниной, которой щедро потчевали немцев местные жители. Что поделать — туземцы были мусульманами и свинью считали нечистым животным. — Когда доберемся до места, я обещаю вам целого поросенка, — засмеялась фон Белов. — Грузины делают превосходный свиной шашлык. — Боюсь, это будет еще нескоро. Чтобы попасть в Грузию, нам предстоит пройти через эти горы. — Великолепные, правда? Какая дикая мощь! Альпы — карлики по сравнению с этими исполинами! Раттенхубер пожал плечами. — Если верить справочникам, самая высокая точка Кавказских гор всего лишь на восемьсот метров выше Монблана. — Вы неисправимый зануда, Ганс, — фон Белов слегка стукнула его полотенцем. — В вас нет никакой романтики. Мы на пороге древней горной страны, полной загадок и тайн, а вы высчитываете какие-то метры! — От этих метров зависит успех вашей миссии, — сухо сказал Раттенхубер. — И, что, возможно, менее существенно, наши жизни. — Бросьте! Бояться нечего, у русских нет войск на перевалах. А когда бравые егеря генерала Ланца укрепятся на Большом Кавказском хребте, Грузия сама упадет к нашим ногам, как спелое яблоко. Генерал Хуберт Ланц командовал одним из лучших соединений вермахта — 1-й горнопехотной дивизией «Эдельвейс». На форменных бергмютце[3] егерей Ланца красовался благородный снежный цветок — серебристый, с тычинками, покрытыми золотистым лаком. Горные егеря были элитными солдатами рейха. В дивизию набирали только уроженцев горных областей Баварии, Тироля, Судет не младше двадцати четырех лет, имевших альпинистскую либо горнолыжную подготовку. В самом начале войны «Эдельвейс» за несколько часов захватил перевал Дукла на границе Польши и Чехословакии, затем стремительно выбил югославскую пограничную стражу с казавшихся неприступными горных застав. Офицеры «Эдельвейса» были прекрасными спортсменами и многие из них хорошо знали эти горы — с середины 30-х годов «туристы» и «скалолазы» из Третьего Рейха появлялись на Кавказе с завидной регулярностью. А сам генерал Ланц не раз совершал восхождения со знаменитыми советскими альпинистами, хорошо говорил по-русски, умел объясняться и на туземных наречиях. Егеря были отлично экипированы. Удобная крепкая горная обувь и верхняя одежда, палатки, спальные мешки, походные индивидуальные кухни, спиртовки с запасами сухого горючего, примусы, темные очки. Предусмотрено было все — никакие неожиданности вроде той, что подстерегла вермахт прошлой зимой под Москвой, «Эдельвейсу» не грозили. Но самое главное — в распоряжении генерала Ланца были карты — подробнейшие, нарисованные с истинно немецкой тщательностью. Продвижение «Эдельвейса» к перевалам Большого Кавказского хребта было распланировано с точностью до часа. — Мне бы ваш оптимизм, — проворчал Раттенхубер. У него было плохое настроение. Строго говоря, плохое настроение не оставляло его с того момента, как они покинули ставку. Раттенхубер чувствовал себя не в своей тарелке — он занимался вовсе не тем, чем привык заниматься последние восемь лет. Да, капитан Бауэр сообразительный и расторопный офицер, он даже чем-то напоминал Раттенхуберу его самого в молодости, но можно ли на него положиться во всем, что касалось безопасности фюрера? Ладно бы еще в Берлине, но в двухстах километрах от линии фронта? Иоганн Раттенхубер не мог дождаться момента, когда Мария фон Белов отыщет, наконец, тот предмет, ради которого он вынужден был оставить фюрера. Его не слишком интересовало, что это за предмет. Сила орла, продемонстрированная ему Гитлером, произвела на начальника охраны определенное впечатление, но не убедила в том, что на свете существует волшебство и магические артефакты. Еще служа в мюнхенской полиции, он навидался всякого. Слепой медвежатник Отто Хирш вскрывал сложнейшие кодовые замки за десять минут. Мошенник Гвидо Лаузе, известный под кличкой «Бульдожка», однажды получил в городском банке Бамберги двести тысяч рейхсмарок за листок бумаги, на котором были нарисованы какие-то закорючки. Кассир, выдавший ему деньги, клялся, что видел перед собой заверенный печатями вексель австрийского «Кредитанштальта». Бандит и убийца Дитмар Штрекер, которого этапировали в мюнхенскую тюрьму четверо бывалых конвойных, исчез прямо у них на глазах, словно растворившееся в воздухе привидение. Спустя два года Штрекера застрелили в Дрездене при попытке ограбить ювелирный магазин, так что теперь и спросить не у кого, каким образом он тогда сбежал. Но так ли это важно? Раттенхубер привык иметь дело с фактами, а не с теориями. У фюрера есть предмет, позволяющий внушать людям любые мысли? Прекрасно. Где-то существует другой предмет, владелец которого способен перемещаться в любую точку мира? Сомнительно, но допустим. Допустим, потому что, не веря в волшебство, Раттенхубер все же признавал существование неких сил, недоступных его простому уму. Если он будет верить в духов, материализующихся в спальне фюрера, его нужно будет уволить с поста за профессиональную непригодность. Но если он не примет в расчет вероятность появления рядом с Гитлером злоумышленника, придумавшего какую-то дьявольскую хитрость, грош ему цена как охраннику. Поэтому Раттенхубер не считал, что Мария фон Белов занимается ненужным делом. Вот только участвовать в этой авантюре самому у него не было ни малейшего желания. — Опять вы ворчите, Ганс, — укорила его Мария. — Хоть бы красотами окружающего пейзажа полюбовались, что ли! В Германии такой первобытной красоты не найдешь! Места, по которым продвигалась дивизия «Эдельвейс», действительно были очень живописны. Впереди высились снежные вершины Большого Кавказского хребта, подсвеченные лучами утреннего солнца. Узкая дорога, уводившая вверх, к перевалу Клухор, вилась среди сосен высоко над долиной реки с варварским именем Теберда. Где-то там, за скальными стенами, притаился горный проход, по которому Мария фон Белов намеревалась проникнуть в Грузию. — Слишком много зелени, — пробурчал Раттенхубер. — На месте русских я бы спрятал стрелков вон там, наверху — оттуда вся дорога как на ладони. — Да успокойтесь вы, Ганс! Нет здесь никаких русских. У генерала Ланца превосходно налажена разведка, если кто-то и решит устроить нам засаду, мы узнаем об этом заранее. Но устраивать засаду некому. Фон Белов была права. Русские стягивали силы к побережью, опасаясь прорыва немцев к Туапсе. Для обороны нефтяных промыслов Грозного с побережья Каспийского моря были переброшены войска 44-й армии, усиленные стрелковыми дивизиями и танковыми бригадами с советско-турецкой границы. Но между этими двумя мощными группировками образовался разрыв, в который и вклинился 49-й горнопехотный корпус генерала Конрада, куда входила дивизия «Эдельвейс». Путь к перевалам Большого Кавказского хребта от Санчаро до Эльбруса был открыт. Но Иоганн Раттенхубер не склонен был недооценивать русских. Они с Марией фон Белов прибыли на Кавказ с частями 3-й танковой дивизии генерала Брейта, наступавшими со стороны Невинномысска. Раттенхубер невольно оказался свидетелем штурма Пятигорска — города, где не было советских войск. Русские ушли к Минеральным Водам, оставив в Пятигорске только курсантов тракторного училища. Это были даже не военные. Это были зеленые юнцы, учившиеся собирать сельскохозяйственные машины! Но эти чертовы курсанты сумели обшить листовой сталью быстроходный гусеничный трактор и установить на нем пулемет! Почти два часа безумная машина с грохотом носилась по городу, а засевшие в ней курсанты поливали автоматными очередями танкистов Брейта и поджигали боевую технику «коктейлем Молотова». Их удалось остановить, только загнав в ловушку между двумя танками, расстрелявшими трактор в упор. Генерал Брейт, умевший уважать настоящее мужество, распорядился похоронить экипаж трактора с воинскими почестями. Одним трактором дело не ограничилось. Курсанты, раздобывшие откуда-то оружие, устроили настоящую партизанскую войну в городе. За сутки мотопехота, прочесывавшая Пятигорск по квадратам, уничтожила десятки курсантов, но и потери Брейта оказались неожиданно высокими. А прорыв к подножию горы Машук стоил ему целой роты — притом, что русских, оборонявших высоту, было всего пятнадцать человек. Поэтому Раттенхубер не разделял оптимизма своей подопечной. Его несколько утешало то обстоятельство, что работа разведки в дивизии «Эдельвейс» действительно была на высоком уровне. Перед втягивавшимися в ущелье Теберды немецкими колоннами скользили умевшие оставаться невидимыми даже на голом горном склоне егеря из 98-го полка, прошедшие суровую тренировку в Швейцарских Альпах. А в нескольких километрах впереди основных сил двигался отряд всадников из перешедших на сторону немцев черкесских джигитов. На них генерал Ланц возлагал особые надежды. Что ж, пора и в дорогу! Наголо бритый шарфюрер Фрицци, выполнявший при Марии роль денщика, подвел к ней буланого кабардинского жеребца, подарок местного «князя». Мария вскочила в седло с легкостью, выдававшей годы занятий верховой ездой. Раттенхуберу на коне ездить не нравилось, он предпочитал бронетехнику, но «Эдельвейс» двигался к перевалам налегке. — Шарфюрер, — строго сказала Мария своему денщику, — мы с оберфюрером поедем вперед. Ты остаешься при штабе дивизии для связи с Берлином. Фрицци недовольно покосился на Раттенхубера, но ничего не сказал, ограничившись кивком бритой головы. Иногда Иоганну казалось, что денщик ревнует к нему свою хозяйку — совершенно абсурдное предположение, конечно. Во-первых, он не давал для этого ни малейшего повода, а во-вторых, слыханное ли дело, чтобы низший чин мог позволить себе подобные чувства? Стараясь не смотреть на насупившегося шарфюрера, Иоганн взобрался на свою флегматичную кобылку и заерзал в седле, устраиваясь поудобнее. Егеря уже построились для дневного перехода и обменивались шутками в ожидании приказа. Раттенхубер вслед за Марией фон Белов проскакал в голову колонны, кожей ощущая на себе насмешливые взгляды солдат. В его возрасте и с его комплекцией изображать из себя героя Карла Мая, по меньшей мере, глупо. Сам генерал Ланц вместе со своим любимчиком гауптманном Гротом ехал в открытой машине, представляя собой, на взгляд Раттенхубера, отличную мишень для затаившегося где-нибудь в лесу снайпера. Увидев Марию, генерал приветливо помахал ей рукой. — Приветствую нашу амазонку! Вы сегодня очаровательны, впрочем, как и всегда! Хайнц Грот молча приложил ладонь к околышу своей горной шапки, на которой, кроме металлического цветка, красовалось орлиное перо — отличительный знак, символизировавший особую миссию его подразделения. Миссия официально держалась в секрете, но Раттенхубер знал, что альпинисты Грота должны взойти на Эльбрус и установить там черно-красное знамя Рейха. — Если не возражаете, генерал, мы с оберфюрером поедем впереди. Мне необходимо провести рекогносцировку. — Вам? — засмеялся Ланц. — Вы решили заняться стратегией, моя милая фрау? Оставьте это ремесло мужчинам. — Под рекогносцировкой я имела в виду нечто, не относящееся к военным действиям. Не помню, говорила ли я вам, но мне приходилось бывать в этих местах. — Какое совпадение, мне тоже! Я поднимался на Эльбрус в 1936 году. Но я не знал, что вы увлекаетесь альпинизмом. — Вовсе нет. Я участвовала в археологической экспедиции, которая искала на Кавказе следы арийской культуры. В основном мы работали по ту сторону хребта, но мне по делам несколько раз приходилось ездить в Майкоп. Поэтому дорога на Сухуми мне хорошо знакома. Шофер Ланца вел машину небыстро, объезжая рытвины и ухабы, и Марии, чтобы продолжать беседу, приходилось сдерживать своего норовистого жеребца. — Удалось ли вам обнаружить что-либо интересное? — вежливо поинтересовался капитан Грот. — В общем, да. Кстати, впереди нас ждет довольно любопытный памятник — древнее кладбище, вырубленное в скалах. Еще недавно там находили золотые украшения, выполненные в нордическом стиле. — Не говорите об этом моим егерям, — усмехнулся Ланц. — Иначе кто-нибудь из них непременно захочет взобраться на скалы и порыться в старых костях. Марии фон Белов надоело гарцевать возле ползущей с черепашьей скоростью машины. — Итак, генерал, вы не возражаете?.. — Пожалуйста, — Ланц пожал плечами. — Дорога до самого озера совершенно безопасна. Мария ослабила повод, и жеребец тут же унес ее довольно далеко вперед. Раттенхубер пришпорил свою кобылу и последовал за доставлявшей ему столько хлопот амазонкой. Некоторое время они скакали бок о бок по пустынной лесной дороге. Высокие сосны заслоняли небо, внизу билась о камни неистовая горная река. Внезапно Мария наклонилась к Раттенхуберу и тронула его за плечо. — Смотрите, вон там! Иоганн проследил за ее взглядом. На противоположном берегу ущелья, между двух огромных глыб, будто рассеченных взмахом великанского топора, застыла изящная серна. На миг Раттенхубер пожалел, что с ним нет его любимого «Зауэра» — с такого расстояния он наверняка уложил бы красивое животное. А из МР-40, который висел у него за спиной, стрелять было бессмысленно — только патроны тратить. — Они здесь совсем не боятся людей, — крикнула Мария. — Три года назад в тех местах, куда мы направляемся, косули ели у меня из рук! — Неужели горцы не любят охоту? — Любят, конечно. Но стреляют в основном вепрей, иногда — медведей. Убить косулю считается грехом. «Дикари», — подумал Раттенхубер. Впереди послышался топот копыт. Кто-то скакал им навстречу, невидимый за поворотом дороги. Раттенхубер расстегнул кобуру и положил руку на рукоять пистолета. Предосторожность оказалась излишней — это был один из разведчиков-добровольцев, кривой Абдул. Абдулу было хорошо за сорок, в молодости он успел некоторое время побыть разбойником — впрочем, как сообщила Мария Раттенхуберу, все черкесы в той или иной степени были разбойниками, даже само название их народа означало «головорезы». При Советах Абдул несколько лет отсидел в тюрьме и вышел обозленный на весь мир, а особенно на коммунистов и русских. Немцев, напротив, он очень уважал, а у генерала Ланца ходил в кунаках еще с довоенных времен, когда тот покорял кавказские вершины под личиной мирного альпиниста. — Салям, генерал, — поздоровался Абдул с Раттенхубером. Генералами у него были все немецкие офицеры в чине выше майора. Затем перевел взгляд на Марию фон Белов и вежливо дотронулся правой рукой до своей шапки. — Фйэохъус апщий, госпожа! — Что он сказал? — спросил Раттенхубер. — Пожелал нам доброго пути, — ответила фон Белов и обратилась к черкесу по-русски — этот язык Раттенхубер немного понимал. — Все ли спокойно впереди? Абдул наклонил голову — на затылке у него была лысина, похожая на круглую поляну посреди спутанного черного кустарника. — Все спокойно, — подтвердил он. — Русские засели на перевале Клухор, но их очень мало. Из последовавшего затем разговора Раттенхубер почти ничего не понял. Мария спрашивала про какие-то пещеры, Абдул отвечал неохотно и все время порывался уехать, но фон Белов его не отпускала. В конце концов, она смилостивилась и разрешила черкесу продолжить путь. — О чем вы говорили? — поинтересовался Иоганн. — О, пустяки, — махнула рукой Мария. — Ничего существенного. Я спросила, поднимался ли он на скалы над древним кладбищем. Он пытался отрицать, но, в конце концов, сознался. Слухи о золоте притягивают таких людей. — Но вы же сами сказали Ланцу, что в пещерах находили золото. — Не так много. Всего лишь несколько тонких пластин общим весом не более двухсот граммов. На самом деле, на этом кладбище есть кое-что поценнее золота. — Что же? — Скоро увидите сами. «Не хватало мне еще помогать ей рыться в древних могилах», — с отвращением подумал Раттенхубер. — Надеетесь найти там этого вашего мангуста? Мария фон Белов удивленно посмотрела на него и расхохоталась. — Разумеется, нет! Такие вещи просто так на дороге не валяются. Чтобы их найти, нужно потрудиться… да и «найти» — еще не значит «взять». Но в склепах может обнаружиться кое-что важное, то, что поможет нам найти дорогу к мангусту. — Хотите говорить загадками — дело ваше, — буркнул Раттенхубер. За иссеченным трещинами скальным выступом, похожим на вытянутое морщинистое лицо, дорога раздваивалась. Одна тропа уходила вниз, в долину, другая вела к не внушавшему доверия мосту через бурную речку Уллу-Муруджу. Мария без колебаний направила своего жеребца по второй тропе. — Хорошо, что у генерала Ланца нет тяжелой бронетехники, — пробормотал Раттенхубер. Мост выглядел старым и явно нуждался в ремонте. Река под ним ярилась, словно пытаясь прогрызть и без того ветхие опоры. — Иоганн! — крикнула ускакавшая вперед Мария фон Белов. — Не бойтесь, он под вами не развалится. Он стоит здесь с восемнадцатого века! Подивившись отсутствию логики в словах своей подопечной, Раттенхубер все же рискнул пересечь мост. На том берегу лес поредел, дорогу ограждали серо-желтые скалы, подножие которых густо поросло мхом. — Отсюда до кладбища полчаса быстрой езды. Не волнуйтесь, вам не придется шарить в костях, этим я займусь сама! — Надеюсь, — холодно ответил Раттенхубер. Мария фон Белов обернулась к нему с лукавой улыбкой. — Вы останетесь внизу, чтобы охранять меня от диких медведей. Вы же не боитесь медведей, Ганс? — Я боюсь только идиотов, — честно ответил Раттенхубер. — Они непредсказуемы. А медведи, напротив, очень умные существа. Он, не отрываясь, смотрел на покрытый изумрудным ковром мха противоположный склон ущелья. Что-то на том берегу тревожило Раттенхубера. Ничего определенного — разве что птица, с гортанным криком взлетевшая с крутолобого валуна — кто-то ее спугнул? Иоганн поднес к глазам бинокль — склон приблизился. Камни, скальные выступы, все в густой зелени. Вроде бы ничего подозрительного. Но откуда же тогда это неприятное ощущение, будто за ними наблюдают? — Тогда — за мной! — крикнула Мария фон Белов, стегнув своего жеребца. Дорога, извиваясь змеей, уползала все выше в горы. Вскоре над головой вновь замелькали сосновые лапы — дорога нырнула в лес. Заросший деревьями склон круто уходил вниз, где под скальным навесом грохотала река. По правую руку сосны, цепляясь могучими корнями за каменистый косогор, пронзали макушками ярко-голубое небо. «Здесь рота может остановить дивизию», — подумал Раттенхубер. Под сводами леса они ехали недолго — вскоре деревья начали расступаться в стороны, открывая удивительной красоты поляны, за которыми поднимались отвесные стены иззубренного, как клинок старой сабли, хребта. Позади остались теснины Гоначхира, залитые яростным кавказским солнцем. Впереди лежало нагромождение скал, огромных глыб, будто вырванных из плоти гор и брошенных к их подножию, хаос каменных фигур, похожих на статуи безумного скульптора. — А вот и кладбище, — Мария фон Белов протянула стек в направлении полуразрушенного массива, похожего на развалившуюся под тяжестью лет ступенчатую пирамиду. — Видите, вон там, за дольменом! Что такое «дольмен», Раттенхубер не знал. Кладбище же показалось ему похожим на гнездо каких-то чудовищных термитов, источивших скалу, словно трухлявое дерево. Отверстия в скале начинались на уровне человеческого роста, так что до нижних можно было легко дотянуться рукой. Мария соскользнула с седла и привязала своего жеребца к корявому стволу граба, росшего на берегу хрустально-чистого ручья. Раттенхубер тоже поспешил спешиться: верховая прогулка по горам здорово ему надоела. — Прекрасное место для пикника, — Мария фон Белов извлекла из висевшей на боку кабардинца походной сумки моток веревки и крючья. — Я захватила с собой кое-какие продукты и была бы весьма признательна вам, Иоганн, если бы вы занялись приготовлением обеда. А я пока что навещу кое-кого там, наверху. Раттенхубер скрипнул зубами, но промолчал. Он все чаще вспоминал историю о Геракле, который был вынужден три года служить капризной царице Омфале. Сейчас его заставляют кашеварить, а что будет дальше? Ах, если бы не приказ фюрера!.. — Обед я, разумеется, приготовлю, — сказал он, — но вас попрошу быть предельно осторожной. Мне трудновато будет защитить вас от падения с высоты на острые камни. — О, Ганс, — засмеялась Мария фон Белов, — так у вас, оказывается, есть чувство юмора! Как это мило! Видя, что Раттенхубер нахмурился, она вновь стала серьезной. — За меня не беспокойтесь, на скалах я чувствую себя уверенно, как снежный барс. Хоть я и сказала Хуберту, что не увлекаюсь альпинизмом, кое-какие навыки у меня все же есть. В конце концов, я выросла в горах. — Где же именно? — поинтересовался Иоганн. Мария почти никогда не рассказывала о своем прошлом. — Очень далеко, мой дорогой Ганс, в Южной Америке. Но хватит болтать — время дорого. Через час, самое большее — полтора — здесь окажется авангард Ланца. Забросив веревку за спину, фон Белов направилась к изъеденной дырами скале, легко перепрыгивая с валуна на валун. Раттенхубер проводил ее взглядом, потом прошелся вдоль ручья, оценивая выбранное Марией место с точки зрения специалиста по безопасности. Впереди, в направлении Клухорского перевала, дорога просматривалась на пару километров — можно было различить даже тонкую струйку дыма, поднимавшуюся над крышей крошечной горной хижины. Хуже обстояло дело с флангами — по левую руку тянулся все тот же поросший мхом склон с выдающимся вперед крутолобым уступом, справа, в скальном лабиринте, можно было при желании спрятать целый батальон. Раттенхуберу было не по себе в этих горах. Он снял с плеча автомат и положил его на камни, тут же почувствовав себя голым. Ощущение неясной опасности томило его все то время, что он ломал сухой кустарник и разжигал маленький костерок на берегу ручья. Мария фон Белов к этому моменту уже забралась почти под самый козырек скалы, превратившись в маленькую, прилепившуюся к отвесной стене фигурку. Над ее головой чернели три почти вертикальные щели — то был самый верхний ярус пещер усыпальниц. Когда за спиной Раттенхубера грохнул выстрел, и вода, брызнувшая из пробитого пулей котелка, зашипела на раскаленных углях, он испытал что-то похожее на облегчение.ГЛАВА ВТОРАЯ План «В»
Где-то под Винницей, август 1942 года
Мотоциклисты появились на вершине степного кургана, густо заросшего синими цветами. Рев мощного двигателя «Милой Берты» заглушал треск их моторов, но черные силуэты отчетливо вырисовывались на фоне ярко-голубого украинского неба. — Командир, — сказал Шибановпо-русски, — у нас гости. «Pz-Kpfw-IV» замедлил ход. — Что с ними делать будем? — спросил Гумилев. — Поговорим, — пожал плечами Жером. — Для начала. Глуши мотор, пехота. Теркин потянул на себя рычаги управления. Танк плавно затормозил, вспахивая гусеницами рыхлую почву. Шибанов соскочил с брони на землю, поправил шлем, помахал мотоциклистам рукой. — Посмотрите внимательно, — велел Жером унтер-офицеру Гансу Майеру. — Кто это там, на холме? — Крадшютцен, — с готовностью ответил тот, взглянув в смотровую щель. — Мотострелки СС. — Что они тут делают? — Патрулируют, — удивился Майер. — Здесь же особо охраняемая зона. — Ясно, — сказал Жером и полез в люк. Один мотоцикл, фыркая мотором и подпрыгивая на ухабах, спускался к танку. Второй по-прежнему оставался на гребне кургана. — Вот что, Саша, побудь пока что в сторонке. Я с ними сам поговорю. Если понадобишься, свистну. Мотоцикл остановился в десяти метрах от танка. Из коляски выбрался высокий худой эсэсовец, подошел к Жерому, козырнул. — Унтер-офицер Бользен, патрульная служба. Попрошу ваши документы. — Гаупштурмфюрер Нольде, военный медик, — Жером протянул эсэсовцу бумаги. — Что-то случилось, унтер-офицер? Документы у него были в полном порядке — впрочем, как и у каждого бойца группы «Синица». Их делали лучшие криминальные специалисты Одессы, собранные Абакумовым в маленькой, строго засекреченной шарашке под Москвой. Согласно этим документам, гаупштурмфюрер Отто Нольде был дипломированным врачом, выпускником берлинской военно-медицинской академии, откомандированным в Винницу личным распоряжением Имперского руководителя здравоохранения группенфюрера СС Леонарда Конти. Личная подпись группенфюрера произвела впечатление на патрульного. Он вернул бумаги Жерому и вытянулся перед ним во фрунт. — Поступил сигнал об исчезновении одного из танков конвоя с горючим, гаупштурмфюрер, — доложил он. — Судя по разосланной ориентировке, это ваш танк. Жером покачал головой и улыбнулся. — Сигнал поступил от командира взвода лейтенанта Фриче? — Так точно. — Наш командир экипажа пытался связаться с ним, но рация вышла из строя. Вы очень обязали бы нас, унтер-офицер, если бы передали лейтенанту Фриче, что мы движемся в Винницу для прохождения комплексного ремонта. Поломка трансмиссии оказалась более серьезной, чем предполагалось. У вас же есть рация? — На второй машине, — Бользен повернулся к нему спиной и сделал знак мотоциклисту, ожидавшему на вершине холма. — А где командир экипажа? — Одну минуту, — Жером сделал знак молча стоявшему рядом Шибанову. Тот вскарабкался на броню и забрался в люк. — А каким образом вы оказались в танке? — внезапно нахмурился Бользен. — Лейтенант Фриче не докладывал о том, что в составе экипажа есть врач. — Командир Майер был так любезен, что взял меня на борт, — ответил Жером, внимательно наблюдавший за приближающимся мотоциклом. Стрелок, сидевший в его коляске, держал в руках автомат. — Вы же знаете, какой у нас бардак в службах Люфтваффе. Вместо Винницы мы сели на аэродром где-то под Немировом. А как прикажете добираться до места назначения? — Командир экипажа унтер-офицер Ганс Майер, — молодой танкист спрыгнул на землю и отдал честь. — У нас поломка, мы следуем в Винницу для прохождения ремонта. Бользен подозрительно оглядел танкиста. — Почему не поставили в известность вашего командира? — Рация сдохла, — пожал плечами Майер. — А старина Фриче, верно, уже поднял тревогу? — Как сделал бы на его месте любой грамотный офицер, — ледяным тоном проговорил Бользен. — Руди, — крикнул он стрелку второй машины, — свяжись со штабом, доложи, что мы нашли пропавший танк. Стрелок положил автомат на борт коляски и щелкнул тумблером рации. — Благодарю вас, унтер-офицер, — сказал Жером с чувством. — Алекс, приступайте. Бользен не успел отшатнуться. Жером схватил его за предплечье и резко потянул на себя, насаживая на лезвие ножа, неизвестно как оказавшегося в него в руке. В ту же секунду Шибанов выхватил парабеллум и выстрелил в водителя первого мотоцикла. Тот, хрипя, повалился на руль. Стрелок-радист отшвырнул эбонитовый наушник, и попытался схватить автомат. Одновременно водитель ударил по педали газа, и мотоцикл прыгнул вперед, прямо на Жерома. Автомат свалился на землю, зацепившись ремнем за выхлопную трубу. Жером вытащил нож из живота Бользена, прыгнул к проносившемуся мимо мотоциклу и коротко ударил радиста рукояткой в висок. Тот обмяк, уронив голову на рацию. Мотоцикл, ревя мотором, обогнул танк и, опасно кренясь на бок, вырулил на дорогу. — Вали водителя, — скомандовал Жером. Парабеллум в руке Шибанова дважды плюнул огнем. Мотоциклист сполз с сиденья и, раскинув руки, упал в пыль. Лишенный управления мотоцикл проехал еще метров тридцать и свалился в кювет, бешено вращая колесами. Радист сломанной куклой высовывался из коляски. — Он нам нужен, — сказал Жером капитану. — И рация его, кстати, тоже. — Господин гаупштурмфюрер, — голос Майера прыгал, как теннисный мячик, — я не понимаю… зачем вы убили их… это же наши солдаты! Жером обернулся, ища глазами Шибанова, но тот был уже на полпути к мотоциклу. — Это были русские диверсанты, — сказал он. — Ганс, вокруг полно предателей. Помните тех, кого вы уничтожили вчера вечером? Майер закивал. — Вы не спрашивали себя, как могло оказаться, что в вашем собственном экипаже окопались враги Рейха? — Спрашивал, — унтер-офицер затравленно огляделся по сторонам. — Конечно, я спрашивал. И я… я не знаю, как это объяснить, гаупштурмфюрер! Иногда мне кажется, что я сошел с ума… — Поговорите об этом с Алексом, унтер. Майер посмотрел на него дикими глазами, потом отвернулся и зашагал к Шибанову. Гипноблок, поставленный капитаном, действовал до сих пор. Жером тщательно обыскал Бользена, но не обнаружил ничего интересного. Махнул рукой высунувшемуся из люка Гумилеву. — Мне нужен бензин. Он облил бензином труп Бользена и его мотоцикл. Щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло желтое пламя. Тело эсэсовца корчилось в огне, скребли по земле длинные, как у комара, ноги — казалось, что мертвец пляшет. Потом рванул бензобак мотоцикла. К небу поднялся столб черного дыма. — С тобой будет то же самое, — сказал Жером стрелку-радисту. Тот уже очухался, висел бесформенным кулем между Шибановым и Майером. Судя по решительному лицу последнего, капитан успел провести с ним разъяснительную работу. — Кто… вы? — прохрипел радист. На скуле у него стремительно расползался фиолетовый синяк. — Патриоты Рейха, — ответил Жером. — Но вопросы здесь задаю я, понятно? Он качнулся к пленнику. Радист втянул голову в плечи. — Сейчас ты свяжешься по рации с лейтенантом Фриче. Скажешь ему, что танк, о судьбе которого он так беспокоится, идет в Винницу для ремонта. Затем сообщишь в комендатуру Винницы… вы ведь из комендатуры получили приказ искать танк? — Да, — пробормотал эсэсовец. — Лично от коменданта Гюнше. — Коменданту сообщишь то же самое. Сделаешь все, как надо — останешься жить. Будешь играть в героя — сгоришь заживо. Радист не мог оторвать взгляда от жирного дыма, поднимавшегося над телом Бользена. Он попросил шнапса, сделал хороший глоток и вызвал командира танкового взвода. — Лейтенант Фриче? Патрульный обергефрайтер Корш. Мы нашли ваш танк. Он сломался. Да, командир экипажа говорит, что-то с трансмиссией. Он здесь. Одну секунду. Майер выхватил у него из рук наушник. — Да, господин лейтенант, прошу меня простить, я принял решение возвращаться на базу. Этот негодяй Шульце испортил бортовой редуктор. Я подозреваю диверсию. Что? Нет, я не издеваюсь, господин лейтенант. Рация тоже вышла из строя. Разумеется, господин лейтенант. Хайль Гитлер! — Он подаст на меня рапорт, — убитым голосом проговорил Майер. — Не видать мне теперь Железного креста… Когда радист повторил историю про сломанный бортовой редуктор коменданту Гюнше, Жером присел напротив него на корточки. — Теперь рассказывай все, что знаешь о том, как устроена охрана особой зоны. Обергефрайтер заговорил — торопливо, глотая от испуга слова. Жером расстелил на коленях карту, стал водить пальцем вокруг Винницы, задавая уточняющие вопросы. Потом встал, аккуратно сложил карту и кивнул Шибанову. На ближней дистанции парабеллум стреляет с почти артиллерийской силой. Обергефрайтеру Коршу снесло полчерепа. Майер опустился на землю, обхватил голову руками и тихонько завыл. — Успокой его, Алекс, — Жером облил бензином второй мотоцикл и труп радиста. — А то он у нас и вправду умом тронется. — Уже, — скорбно сказал Шибанов по-русски. — Его трясет всего. Может, лучше пристрелим, чтоб не мучался? — А танк в ремонтные мастерские ты отвезешь? — Мы что, действительно едем в Винницу, командир? А как же ставка? — Ставка? — Жером невесело усмехнулся. — Ставка, брат, охраняется как гарем султана. Хороший был план — ворваться в гости к Гитлеру на лихом коне… то есть на танке. Но совершенно нереалистичный. В радиусе двадцати километров вокруг — усиленные патрули. Не такие, как этот — тут нам просто сказочно повезло. Бронетехника, авиация. По периметру ставки — пулеметные гнезда, двенадцать минометных расчетов. И это только то, что было известно нашему покойному приятелю. А я сомневаюсь, чтобы он знал хотя бы половину. — И что делать будем? — Шибанов оглянулся на Майера, но унтер-офицер не замечал ничего вокруг. — Отгоним танк в ремонт, а дальше? Кстати, что там ремонтировать-то? — Позаботься, чтобы механики без работы не остались. Дальше… дальше, капитан, надо думать. Желательно — головой. Трупы эсэсовцев сгорели за полчаса. Бензобак второго мотоцикла почему-то не взорвался, и Гумилев с Теркиным откатили машину к ближайшему бочагу, где и утопили. Шибанову, наконец, удалось успокоить Майера, тот приободрился и держался молодцом. Когда танк покинул место сражения и покатил дальше на север, бывший командир «Милой Берты» даже принялся насвистывать какую-то песенку. — Слуха у вас, по-моему, нет, — сказал ему Жером, — но уж если хотите развлекать нас музыкой, вот вам инструмент. Он вынул из кармана блестящую губную гармошку и протянул Майеру. Тот осторожно взял ее, приложил к губам и заиграл «Лили Марлен». Жером серьезно кивнул. — Не так уж плохо. Продолжайте, Ганс. К Виннице подъехали уже в сумерках. Город тонул в яблоневых и вишневых садах, как в мягких зеленых подушках. Над деревьями носились шустрые стрижи, за заборами гоготали гуси и квохтали куры. По заросшим травой улочкам расхаживали поросята и козы. — А хорошо хохлы под немцем живут, — одобрительно сказал Шибанов Гумилеву. — Сытно. Местных жителей почти не было видно. Один раз им встретилась телега, запряженная понурой лошаденкой. Сидевший на телеге мужик в расшитой украинской рубахе при виде немецкого танка резко дернул поводья и едва не уехал в канаву. Шибанов покрутил пальцем у виска — дурак ты, дядя! — Смотрите, — сказала вдруг Катя, трогая Жерома за рукав. Как и все бойцы «Синицы», она по-прежнему обращалась к командиру на «вы». — Там, на колокольне… «Милая Берта» проезжала мимо православного собора, чьи простые белые башенки были украшены воздушными золотыми куполами. Между тонкими колоннами, поддерживающими один из куполов, торчало короткое рыло пулемета. — Да, — кивнул Жером, — место здесь непростое. — Лезем прямо к черту в пекло, — хмуро заметил Шибанов. — Не, — покачал головой Теркин. — Пекло — это подальше, в Стрижавке. А тут так, поддувало. Ремонтные мастерские располагались на окраине города, недалеко от реки. Танк объехал полуразрушенную церковь, прохрустел гусеницами по усыпанной гравием аллее и остановился перед унылого вида зданием, огороженным дощатым забором. — Приехали, — сказал Шибанов. — Ну, нам-то, я думаю, внутрь идти не обязательно? — Тебе — обязательно, — отрезал Жером. — Во-первых, проконтролируешь нашего унтера, а то, как бы он не поплыл в самый ответственный момент. Во-вторых, если сможешь, внуши этому Шульце или кто там у них главный по железкам, что ремонта тут дня на три, если не больше. Пусть копается потихоньку, вполне возможно, эта колымага нам еще понадобится. — В хорошем хозяйстве все пригодится, — согласился Теркин и щелкнул пальцем по стеклу курсоуказателя. — Машинка справная, ходкая. А нам куда, командир? — Ганс, — Жером повернулся к Майеру, который с отсутствующим видом сидел на месте заряжающего, — сколько времени вы пробыли в Виннице? — Две недели, — деревянным голосом ответил унтер-офицер, — нас сюда перебросили сразу из училища. — И вы, конечно, знаете здесь все заведения, где собираются немецкие офицеры? Майер внезапно оживился. — Заведения! Здесь всего два места, которые можно с натяжкой называть приличными. Ресторан «Гетман» на Почтовой и бильярдная за иезуитским костелом. В других местах вас запросто могут подпоить какой-нибудь отравой и обобрать до нитки. — Тогда мы будем ждать вас в бильярдной. Скажем, через полтора часа. Унтер-офицер озабоченно взглянул на часы. — То есть в двадцать один сорок? Есть, господин гаупштурмфюрер! — В таком случае, нам здесь больше нечего делать, — Жером похлопал Майера по плечу. — До встречи, унтер. — В бильярдную вам нельзя, — сказал Жером, когда они отошли от забора и укрылись от любопытных глаз в тени старых лип. — По-немецки вы говорите плохо, так что каждый, кому придет в голову узнать, по вкусу ли вам здешнее пиво, заподозрит в вас чужаков и шпионов. А поскольку вы, в отличие от Алекса, не умеете убеждать людей в том, что они ошиблись, кончится это, скорее всего, перестрелкой. — Неужели мой немецкий никуда не годится? — обиделся Гумилев. — Лучше, чем у остальных, — согласился Жером. — Но совсем не идеален. Он скептически оглядел своих бойцов. — Поэтому в бильярдную я пойду один. Ваша задача — отыскать подходящее для ночлега место. Лучше всего, если это будет отдельно стоящий дом на окраине, с выходом к реке и огородам. — Как хозяевам представляться? — деловито спросил Теркин. — Мы немцы или кто? — Ну, какой из тебя немец, — вздохнул Жером. — Нет, в связи с изменившейся ситуацией действуем по плану «В». Вы — солдаты Русской Освободительной Национальной армии, РОНА. Проще говоря, «хиви».[4] Командир открыл полевую сумку и извлек оттуда два аусвайса в картонных обложках. — Все помнят свои легенды по плану «В»? Отлично. Документы по плану «А» прошу вернуть мне. Кроме Кати — кем станет наша СС-хельферин, я решу в ближайшее время. — А вы, командир? — спросил Гумилев. — Я остаюсь гаупштурмфюрером Отто Нольде. Итак, задача ясна? — Так точно, командир! А как вы узнаете, где мы остановились? Жером присел на корточки, развернул карту Винницы. — Вот здесь, на углу улицы Котляревского, она же до оккупации улица Котовского — старая водонапорная башня. Встречаемся около нее. Время встречи — двадцать три пятнадцать. Если кто-то не приходит, встреча переносится ровно на час. Он захлопнул планшет и поднялся. — Ну, ребята, с богом. Когда-то Винница была восточным оплотом Ордена Иисуса, то есть иезуитов. Основанный испанским идальго Игнатием де Лойолой Орден быстро распространил свое влияние на далекие и малоизвестные европейцам земли — Японию, Китай, Парагвай. Пришли иезуиты и на Украину, входившую тогда в состав Речи Посполитой. В Виннице они построили большой костел, коллегиум и нечто вроде школы-интерната для детей обедневшей шляхты — конквит. Возводили их на холмах над Бугом — мощно, с размахом. Орден и в те времена был сказочно богат и мог позволить себе монументальное строительство. Костел, конквит и коллегиум составляли целый квартал, обнесенный могучими кирпичными стенами с приземистыми башнями по углам. Стена по-латыни — мурус, так что жители Винницы называли иезуитский квартал просто — Муры. Теперь Муры пребывали не в лучшем состоянии; у парадного входа они частью обрушились, частью были разобраны хозяйственными обывателями. Окованные железом ворота, некогда открывавшиеся только перед избранными, были попросту выломаны и валялись во внутреннем дворе. На них сидела большая черная собака, с упоением чесавшая задней лапой за ухом. Жером вошел во внутренний двор и огляделся. У здания коллегиума курили трое мужчин в серо-зеленой форме. Четвертый, явно из их же компании, пытался взобраться по стене к узким окнам второго этажа. Это было не так сложно — выщербленная стена вполне годилась для тренировок начинающего скалолаза — но скалолаз, судя по всему, был очень сильно пьян. Не добравшись до окна, он нелепо взмахнул руками и полетел на землю, сильно ударившись спиной. Один из курильщиков испуганно вскрикнул, двое других расхохотались, но ни один из них не протянул упавшему руку, чтобы помочь ему встать. — Проиграл, Рихард! — крикнул коренастый крепыш с красным лицом. — С тебя бутылка шнапса! — И три порции колбасок! — подхватил невзрачный очкарик, похожий на школьного учителя. — Пари есть пари! Незадачливый скалолаз не отвечал. Он лежал на земле, раскинув руки, и изо рта у него вытекала струйка крови. — Эй, да он убился! — пробормотал третий из курильщиков — худой брюнет с длинным унылым носом. — Парни, смотрите, он же мертвый! Подошедший Жером отодвинул брюнета в сторону и наклонился над телом упавшего. Потрогал пульс, потом вытащил из кармана авторучку и, раздвинув с ее помощью челюсти, заглянул скалолазу в рот. — Все в порядке, — сказал он, вытирая руки чистым носовым платком. — Ваш приятель просто мертвецки пьян. — Но у него же кровь! — возмутился очкарик. — Язык прикусил, когда падал, — Жером обвел взглядом испуганные лица курильщиков. Низшие чины, краснорожий — фельдфебель, брюнет — старший прапорщик. Очкарик оказался рангом чуть повыше — штурмшарфюрер СС с белой штабной выпушкой на фуражке. — Вы что же, заключили пари? — Да, господин гаупштурмфюрер, — у эсэсовца от страха запотели очки, — пари, собственно, было простое: мы вскладчину купили обершарфюреру Коху бутылку шнапса, а он должен был ее выпить и залезть в кабинет Задницы Эрни… простите, это мы так называем нашего коменданта. Но он, видите, не справился. — Я вижу, что вам совершенно безразлична жизнь товарища, — оборвал его Жером. — Настоящие национал-социалисты так не поступают. — Виноват, господин гаупштурмфюрер… — Бросьте. Вашему Коху требуется помощь. Вы можете раздобыть лед? — Лед? Да, пожалуй. У Вилли в холодильнике должен быть. — Приложите ему к затылку и держите, пока не растает. — Вы же сказали, что с ним все в порядке! — Я имел в виду, что он жив. Ну, быстро! Очкарик сделал знак своим друзьям. Краснорожий и брюнет подхватили бесчувственное тело Коха под руки и потащили к двери, ведущей в подвал коллегиума. — Куда это вы его? — осведомился Жером. — К Вилли! — объяснил эсэсовец. — Вилли — это хозяин бильярдной, а заодно и бармиксер.[5] Осмелюсь спросить — вы недавно в городе, господин гаупштурмфюрер? — Я приехал сегодня. Но про бильярдную уже кое-что слышал. — Я с удовольствием покажу вам ее. Штурмшарфюрер Клейнмихель, к вашим услугам. Бильярдная Вилли была оборудована в глубоком подвале с кирпичными сводами. Под потолком тянулись закопченные деревянные балки. Помещение было разделено на два зала, в одном находилась барная стойка и полдюжины деревянных столов, темных от пролитого пива, в другом стояли два бильярдных стола и четыре глубоких, обитых кожей кресла. По стенам развешаны фотографии белокурых красоток и мишени для игры в дротики. За стойкой стоял сам Вилли — невысокий лысоватый крепыш с бакенбардами и в белом фартуке. — Вилли, — заорал ему с порога очкастый Клейнмихель, — у нас гости! Приветствуй господина гаупштурмфюрера да налей ему своего лучшего пива! — Хайль Гитлер, — без особого энтузиазма ответил бармиксер, поднимая правую руку. — А пиво у меня все равно одного сорта, для всех одинаковое. — Я все равно не откажусь, — сказал Жером. — Так что наливайте, да поскорее. — И мне заодно, — Клейнмихель подмигнул бармиксеру. — Сегодня за все платит старина Кох. — Вашему Коху сейчас к башке лед прикладывают, — заметил Вилли. — А ну как отморозят совсем — кто тогда будет платить? — Не беспокойтесь, — Жером взял запотевшую кружку. Кружка была своя, советская, пузатая, как самовар. А вот вкус пива показался ему незнакомым — раньше он такого точно не пробовал. — Я осмотрел его, он скоро придет в себя. — А вы доктор, осмелюсь спросить? — Клейнмихель сверкнул стеклами очков. — Вижу, у вас на погонах темно-синие полосы… — Имперская служба здравоохранения, — небрежно сказал Жером. — Я здесь со специальной миссией. — Счастлив познакомиться, — подобострастно улыбнулся Клейнмихель. — А я служу в аналитическом отделе штаба, так сказать, бумажная крыса. — И ваш друг Кох — тоже? Эсэсовец вдруг помрачнел. — Вообще-то я не имею права об этом говорить. Но раз уж вы так любезно спасли нашего растяпу Коха, я вам скажу. Обершарфюрер Рихард Кох — старший шифровальщик штаба. — Неужели? — Жером поднял брови. — Да, можете себе представить! Этот болван. В то время как преданные делу Рейха офицеры вынуждены заниматься перекладыванием бумажек. А все потому, что у него способности к математике. А, да вот и он сам! Жером обернулся. К ним, пошатываясь, приближался слегка протрезвевший герой дня. Невысокий, худой, белокурый. На вид Жером дал бы ему не больше двадцати пяти лет. — Рихард Кох, — представился он, тщательно выговаривая слова. — Обершарфюрер СС Кох, так, наверное, правильнее. Вы спасли мне жизнь, гаупштурмфюрер. Я вам признателен по гроб… по гроб признателен. Вы меня… — Глупости, — сказал Жером. — Я всего лишь порекомендовал приложить вам лед к затылку, чтобы не было шишки. Впрочем, я рад, что вы уже пришли в себя. Идите домой и постарайтесь как следует выспаться. — Я никуда не пойду, — с тихим упрямством пьяницы проговорил Кох. — Пока не выскажу вам все, что я думаю. Господин гаупштурм… гаупштурмфюрер! Вы спасли мне жизнь, и я вам очень обязан. Я так вам обязан, вы даже себе не представляете. Эти негодяи напоили меня шнапсом и заставили лезть на стену. — Рихард, — возмутился Клейнмихель, — это было честное пари! — А потом, когда я сорвался… и лежал, бездыханный, недвижный… эти засранцы даже не попытались мне помочь. Они смеялись надо мной! Он протянул руку и попытался щелкнуть Клейнмихеля по носу. Тот брезгливо отстранился. — Вилли! Пива! — Куда вам еще, господин Кох, — пробурчал бармиксер. — Все, на сегодня лавочка для вас закрыта. — Все, все меня ненавидят, — сообщил Кох Жерому. — Один вы, господин гаупштурмфюрер, обошлись со мной по-человечески. Позвольте мне угостить вас шнапсом! Жером внимательно посмотрел на него и усмехнулся. — Почему бы и нет. Рад нашему знакомству, обершарфюрер.ГЛАВА ТРЕТЬЯ Голова Абдула
Северный Кавказ, август 1942 года
Леха Белоусов был казак потомственный, древнего роду. Дед, Прокоп Кузьмич, был пластуном в русско-японскую войну, прославился тем, что взял как-то в плен аж восемь самураев сразу. Отец, Федор Прокопьевич, в Гражданскую гвоздил жидков и комиссаров так, что только кровавые сопли летели. Потом, когда большевики все же одолели, попал под жесткий гребень расказачивания. А как иначе? Для новой власти он был врагом, и марципанов от Советов ему ждать не приходилось. Оттрубил Федор Белоусов десять лет где-то в Сибири, а тут как раз подоспел приказ о снятии ограничений на службу казакам в рядах РККА. Отец написал письмо лично Ворошилову — вину, мол, свою перед Родиной искупил тяжким трудом, хочу теперь защищать ее так, как учили меня отцы и деды. Взяли Федора Белоусова в 12-ю Кубанскую казачью дивизию, дали коня, шашку и парадную форму. Прослужил Федор Прокопьевич верой и правдой шесть лет, а неделю назад пал смертью храбрых в жестоком бою у станицы Кущевской. Силы были неравны: два сабельных казачьих полка против 198-й пехотной дивизии и двух отборных полков СС, один артиллерийский дивизион кубанцев против двенадцати пушечных и пятнадцати минометных батарей врага. А впереди шли стальной цепью танки генерала Клейста. Казаки ринулись на прорыв — конной лавой на танки. Шансов у них не было никаких, но они все же прорвались — забросав бронетехнику врага гранатами, бутылками с огненной смесью, сметая следовавшую за танками пехоту смертоносными струями пулеметного огня. Прыгали, страшно крича, прямо с седел на броню танков, закрывали смотровые щели боевых машин бурками и шинелями, а если немец по глупости высовывал из люка голову — сносили ее одним ударом шашки. Через час поле было усеяно трупами немцев и казаков, дико ржали пытающиеся подняться раненые лошади. Поредевшие отряды казаков отошли обратно к станице и еще два дня сдерживали германскую силищу, не давая ей продвинуться к Краснодару. Но для Федора Белоусова тот бой стал последним. Леха же Белоусов был молод и по молодости считал себя бессмертным. О героической гибели батьки он узнал от батькиного кума Николая — тот, получив пулю в локтевой сустав, был направлен комдивом в Майкоп, в госпиталь. Майкоп пал спустя несколько дней. — Оставь меня, Леха, — строго сказал Белоусову Николай. — Мне все равно уже шашкой не махать, а пострелять маленько гадов я и отсюда сумею. А ты с нашими иди на Туапсе, там сейчас самая жара будет… Сплюнул Леха от обиды, взял свою винтовку и ушел к побережью вместе с тремя такими же, как и он, молодыми казаками. Но до побережья им добраться не удалось. Танковый клин немцев, нацеленный на Туапсе, перерезал им дорогу. Парни спрятались в маленьком сарайчике, в бессильной злобе наблюдая, как маршируют по пыльной дороге солдаты в ненавистной серо-зеленой форме. — Давайте вон там на высоте заляжем и перещелкаем их, как курей, — предложил Леха. Из всех четверых он был самый решительный. — Перещелкал один такой, — неожиданно донеслось из темного угла сарая. Казаки схватились за оружие. Из темноты выдвинулся невысокий, но очень широкий в плечах лысый мужик в застиранном до дыр полевом хэбэ. — Герой сопливый, один против дивизии! Попробуй стрельни — фрицы тебя из миномета быстро уконтропупят. А вы, хлопцы, за стволы-то не хватайтесь, не хватайтесь. Своим бояться меня нечего, а были б вы вражины, давно вас голыми руками передавил бы… Так в их отряде объявился командир, он же дядька Ковтун. Была ли это фамилия или кличка — никто из ребят так и не узнал. Ковтун был мужик себе на уме, хваткий и тертый, но вояка, судя по всему, первостатейный. Горными тропами, искусно обходя немецкие кордоны, он вывел маленький отряд к реке Шахе, переправившись через которую казаки оказались в предгорьях Большого Кавказского хребта. Отсюда, по словам дядьки Ковтуна, можно было спокойно добраться до перевалов, где должны были стоять войска 46-й армии. По пути им лишь раз встретился немецкий разъезд — видимо, конные разведчики. Было их трое, и дядька Ковтун велел молодым казакам не мешаться: сам справлюсь. Бесшумно спрыгнул со скального выступа на спину одного из всадников — тот рухнул на землю уже с торчащим под лопаткой ножом, — уклонился от пули второго, скользнув куда-то под брюхо лошади, и уже оттуда снес немцу половину черепа из трофейного парабеллума. Третий немец бросил оружие и сдался. Хотели его допросить, чтобы узнать, какая сила идет за ними, но немец ничего не говорил по-русски, кроме «карош», «карош», а по-немецки никто из казаков не понимал. Пришлось фрица прирезать и прикопать у ручья, как и двух остальных. Лошадей забрали себе, но через два дня оставили — дядька Ковтун сказал, что по той тропе, которой он поведет их на перевал, лошади не пройдут. Забравшись на высоту, они увидели внизу грязно-серую реку, вливавшуюся в долину. Это опять были немцы, и их снова было много, даже больше, чем тогда, под Туапсе. — Вот хады, — с чувством сказал дядька Ковтун, сплевывая в пропасть. — К перевалам прут, сволочи. Чуют, что по побережью им не пройти, там их морская пехота в лепеху раскатает, так они на горы нацелились… — Ну, в горах-то мы их запросто остановим, — легкомысленно сказал Антоха Бобров и тут же получил от командира затрещину. — Остановил один такой! У германца для горной войны особые солдаты есть, не шелупонь зеленая. «Едельвейсы», слыхал? — Нет, не слыхал, — скривился Антоха, потирая затылок. — Что еще за едельвейсы? — По-нашему, горные егеря, — буркнул командир. — В Германии ж горы, поди тоже есть. Далеко на севере поднимались к небу черные султаны дыма, оттуда доносились слабые отзвуки канонады — наши изо всех сил пытались остановить продвижение немцев к Большому Кавказскому хребту. Судя по вползавшей в долину дивизии — безуспешно. Немцы шли споро — Леха прикинул, что у перевалов они окажутся самое позднее послезавтра. — Надо наших предупредить, — сказал он. — Вон их сколько! — Надо, — хмуро подтвердил дядька Ковтун. — Так что нечего тут рассиживаться, лезем в горы! — А чего не по дороге? — спросил Антоха. — А потому что на дороге нас сверху любой увидит, — непонятно ответил командир. — Как вот мы фрицев сейчас видим… «Кто может нас сверху увидеть? — подумал тогда Леха. — Разве только свои?» Но уже к вечеру он понял, как сильно ошибался. Они пробирались по склону, прячась за стеной высоких сосен. Внезапно шедший впереди Ковтун остановился и обернулся, прижимая палец к губам. — Ш-ш, люди внизу! Осторожно приблизившись к командиру, Леха заглянул ему через плечо. К склону ущелья прилепился с десяток домиков — обычный горный аул. Над крышами домов курился сизоватый дымок. Видны были маленькие фигурки людей, снующих между дворами. — Гляди, что делают, — Ковтун выматерился сквозь зубы. Леха присмотрелся. Пятеро или шестеро крохотных человечков стучали молотками, сколачивая что-то из длинных досок. Сначала ему показалось, что они строят забор или, может быть, лестницу, но постепенно он понял, что это было на самом деле. Обитатели аула сколачивали длинные столы. — Это… для кого? — дрогнувшим голосом спросил Максим Приходько. — Не для тебя, — отрезал Ковтун. — Вон, видишь, кто там, в теньке прохлаждается? Под старым раскидистым деревом сидели на деревянных скамьях трое солдат в странной, словно забрызганной пятнами грязи форме. Без головных уборов, светловолосые, они ничем не напоминали чернявых местных жителей. — Немцы? — еще не веря глазам, проговорил Белоусов. — Они самые, — командир скривился, будто раскусив гнилой орех. — Разведчики. Местные их как дорогих гостей принимают. — Почему? — Леха, не отрываясь, смотрел вниз, на аул. В глубине души он надеялся, что это какая-то хитрость, и что сейчас горцы набросятся на наглых фашистов и скинут их в реку. — Это же предательство! — А ты чего хотел? В горах много таких, кто ждет не дождется, чтобы немцы нас с Кавказа прогнали. Их деды против генерала Ермолова дрались, понял? — Смерть гадам! — Приходько стащил с плеча винтовку. — Дурак ты, — вздохнул дядька Ковтун. — Ну, положим, разведчиков мы перебьем. А сколько в ауле домов, ты считал? Двадцать с лишком. Это значит — двадцать головорезов, которые эти горы с малолетства знают. Они, чтобы перед фрицами выслужиться, будут нас ловить, пока не поймают. Надо тебе это? Но Максим не успокоился. — Что ж нам, как зайцам, по лесу бегать? Да казаки мы или нет? Неужели мы предателей не покарав, так уйдем? К тому же ты, дядька, один трех немцев положил, а нас вон пятеро! Командир рассердился, вырвал у Максима винтовку. — Олух царя небесного! Наша задача — до перевалов живыми добраться. Там мы нужнее, понял? А с предателями разобраться всегда успеем. Аул обошли стороной, но на душе у всех было тяжко. На ночь остановились в живописном ущелье над рекой Уллу-Муруджу. Костер из осторожности не разжигали, спали на мягких мхах под кучей лапника. Ночь выдалась холодная, из ущелья тянуло сыростью, и наутро самый младший боец, семнадцатилетний Вася Шумейко, едва сумел подняться на ноги. Его одолел кашель, который, как казалось Белоусову, разносился по всему ущелью. Из-за заболевшего Шумейко маленький отряд теперь полз по склону со скоростью черепахи. — Вот что, — сказал Ковтун, — надо разделиться. Ты, Леха, и ты, Максим, идите вперед, а мы с Антоном и Васей следом. — Зачем это, дядька? — За тем, что хоть кто-то до перевала доберется, — хмуро ответил Ковтун. И Белоусов с Приходько пошли. Вскоре они услышали внизу на дороге дробный топот копыт. Всадник скакал на север, навстречу подползающей немецкой колонне. Был он явно из местных — в бурке и папахе из черного каракуля. Лицо свирепое, один глаз закрыт повязкой. Приходько вскинул, было винтовку, но Леха остановил его. — Погоди, Максим, мы ж не знаем, кто это и зачем! Спустя еще полчаса показались новые гости — на этот раз с севера. Мужчина и женщина, оба верхом. Красивая блондинка в костюме для верховой езды и здоровенный, грузно сидящий в седле блондин в эсэсовской форме. — Ну, сейчас даже не отговаривай! — Приходько лег в траву, поймал на мушку блондина и приготовился нажать спусковой крючок. На этот раз Леха и не думал мешать товарищу, но Максим почему-то не торопился стрелять. Блондин вдруг повернулся и посмотрел прямо на них. Видеть их он, конечно, не мог — парней надежно скрывала высокая трава — но взгляд эсэсовца внимательно ощупывал склон, как будто немец знал, что там прячутся враги. — Чего медлишь? — прошептал Леха. — А вдруг за ними еще кто-то едет, — нерешительно пробормотал Приходько. — А сзади у нас дядька Ковтун с ребятами… Женщина что-то сказала мужчине, тот покачал головой. Она рассмеялась и стукнула своего жеребца стеком. Мгновение — и всадница скрылась за соснами. Эсэсовец последовал за ней. Момент был упущен. — Эх, Максим, — с досадой бросил Леха, — ты, видно, только на словах готов фрицев стрелять! — Да я хотел, — оправдывался Приходько, — а потом этот как зыркнет, у меня палец словно одеревенел… Но им неожиданно повезло — пройдя под возвышавшимся над ущельем утесом, похожим на гигантскую голову в остроконечном шлеме, парни увидели перед собой усыпанное валунами плато, полого поднимавшееся к югу. Там, у подножия отвесной скальной стены, виднелись две маленькие черные фигурки. Остроглазый Леха вгляделся и удовлетворенно хмыкнул — всадники спешивались, устраиваясь на привал. — Ну, — хлопнул он Максима по плечу, — наше счастье — не ушли они далеко! Давай, Максим, пробежимся налегке — пока они там отдыхают, мы к ним вон оттуда подберемся. Бежать было трудно — узкая тропинка, по которой ходили, наверное, одни овцы, то и дело изгибалась, то ныряя вниз, то взбираясь на кручу. Подошвы скользили по гладким камням, ноги путались в петлях застлавших тропинку вьюнов. Но предвкушение близкой расправы с врагом придавало сил. Когда они добежали до нависавшего над рекой уступа, с которого лагерь немцев был виден как на ладони, Леха с удивлением обнаружил, что почти не запыхался. На том берегу реки блондин-эсэсовец сосредоточенно помешивал что-то в котелке. Китель свой он снял, оставшись в одной рубашке с закатанными рукавами. Черный автомат лежал рядом на камнях. Женщину Леха увидел не сразу, а увидев, очень удивился. Она зачем-то залезла под самый козырек высокой скалы и оказалась вне досягаемости прицельного выстрела. Ничего, подумал Белоусов, главное — уложить фашиста. А девка никуда не денется, не вечно же ей там висеть… Они с Приходько залегли на уступе и навели обе винтовки на блондина. — Ты, главное, не торопись, — прошептал Леха. — Стреляй ты первым, я вторым. Знаешь, как на охоте. Белоусов тщательно прицелился. Широкая спина эсэсовца казалась отличной мишенью. — Получай! — выкрикнул Максим, нажимая спусковой крючок. При этом его локоть соскользнул с камня и слегка толкнул Белоусова под руку. Два выстрела грянули одновременно, и Леха сразу понял, что они промазали. Эсэсовец с невероятной для его комплекции ловкостью прыгнул куда-то вбок, успев схватить в прыжке автомат. Над головами парней прогрохотала очередь. Леха почувствовал жгучее разочарование. Еще несколько секунд назад он был уверен в том, что они уложат проклятого фашиста на месте! Если бы не неуклюжий Приходько! А тот, похоже, даже не понял, что именно его оплошность спасла жизнь эсэсовцу. — Получай! — орал он, посылая пулю за пулей туда, где прятался среди валунов немец. — Получай, гнида фашистская! Тот огрызался короткими очередями, опасаясь выглядывать из-за камней. Леха, решив, что прицельного огня бояться не стоит, привстал на колени. В то же мгновение пуля немца срезала ветку у него над головой. — Вот же собака! — выругался Леха, вновь распластавшись на камнях. — Он нас видит, а мы его нет! Немец, видно, тоже понял, что у него преимущество. Он стрелял редко, но не давал казакам возможности поднять головы. — По лошадям надо стрелять, — крикнул Приходько, — по лошадям, чтоб не ушли, гады! — Ты и стреляй, — разозлился Леха, — а я коней убивать зря не стану! Только тут он заметил, что блондинка, чей славный буланый жеребчик, напуганный выстрелами, горестно ржал у старого корявого дерева, по-прежнему что-то делает на скале, не обращая внимания на разгоревшуюся у нее за спиной перестрелку. — Ты лучше вон бабу попробуй снять! Максим перевел огонь на блондинку, но, разумеется, без всякого толку — расстояние было слишком велико. Зато немец, воспользовавшись передышкой, откатился под укрытие корявого граба. Леха обернулся к Максиму, который с сосредоточенным лицом посылал пулю за пулей в направлении испещренной дырами скалы. — Значит, так, я сейчас попробую спуститься вниз, к речке. Он наверняка высунется — тут ты его и вали, понял? — А если не высунется? — А не высунется, я его сам прикончу! Леха собрался и, прижав к груди винтовку, рывком перекатился через край уступа. Иоганн Раттенхубер увидел, как отлепившаяся от скального выступа мальчишеская фигурка летит вниз, катясь по заросшему густым кустарником склону. Сейчас парень был прекрасной мишенью — можно было встать и расстрелять его почти в упор. Но Раттенхубер не спешил покидать свое укрытие. Потому что где-то там, на утесе, был еще и второй русский, стрелявший по Марии фон Белов. Уже несколько секунд его винтовка молчала. Не было ни малейших сомнений, что сейчас русский нацелил свое оружие на ствол дерева, за которым прятался Иоганн. Раттенхубер был полицейским, а не военным. Как всякий хороший полицейский, он не любил длительных огневых контактов. Десятиминутные перестрелки с преступниками бывают только в детективных романах. Обычно все решается в течение нескольких секунд, и решается, как правило, в пользу полиции. Правда, полицейских обычно больше, чем бандитов. Сейчас же все было наоборот — он один, а врагов двое. Самое лучшее, что можно сделать в такой ситуации — отступить, избегая лишней стрельбы. Он бросил быстрый взгляд назад и с удивлением обнаружил, что Мария наполовину скрылась в одной из пещерных гробниц. Что ж, так даже лучше. Укрытие там почти идеальное — даже если русские каким-то чудом проберутся к самой скале, достать Марию там они не смогут. Раттенхубер вжался в землю и пополз в сторону бившего копытами буланого кабардинца Марии фон Белов. Для Лехи Белоусова время растянулось, как резиновый шнур — он ждал автоматной очереди, а ее все не было. Потом он ткнулся лицом в мокрый песок и понял, что скатился по склону целым и невредимым. Здесь, у реки, эсэсовец вряд ли мог бы его подстрелить — разве что только поднявшись в полный рост. Но Максим, затаившийся наверху, на уступе, тоже не стрелял — значит, фашист так и не рискнул высунуться, побоялся. Теперь нужно было лезть в реку и позволить протащить себя метров двадцать вниз по течению. Ни выпирающих из воды камней, ни водоворотов Леха сверху не разглядел, значит, можно было рискнуть. Немец вряд ли догадается, откуда ждать нападения. Секунды две-три у Лехи точно в запасе будут. Он бесшумно, как заправский пластун, подполз к реке и, словно огромная змея, скользнул в прозрачную ледяную воду. От холода спазмом перехватило горло. Леха выпучил глаза и изо всех сил стиснул челюсти, чтобы не выдать себя рвущимся наружу криком. Здесь было, к счастью, не глубоко — ноги его царапали каменистое дно, а винтовку Белоусов держал на вытянутых руках над головой. Самым сложным было определить дистанцию. Сверху он присмотрел излучину, закрытую от посторонних глаз зарослями колючих кустов — там можно было незамеченным вылезти из воды и, зайдя в тыл фашисту, пристрелить его, как бешеную собаку. Но то, что казалось простым, пока Леха лежал на скале, стало почти невозможным, когда он погрузился в реку. Вода заливала ему глаза, берег, вдоль которого его несло, казался размытой зеленой полосой. Потом он врезался обеими ногами во что-то твердое, и, отплевываясь, попытался встать на колени. Это и была та излучина, которую он заметил с утеса. Река здесь делала плавную петлю, и течение вынесло Леху на усыпанную галькой отмель. Пригибаясь, он подбежал к кустам и раздвинул заросли стволом винтовки. Раскорячившийся ствол старого граба высился совсем близко. Вот только никакого эсэсовца за ним уже не было. — Haende hoch! — приказал Раттенхубер. Он стоял шагах в пятнадцати от Белоусова, прячась за крупом буланого жеребца. Ствол его автомата был направлен в голову русского. Парнишка был совсем молод — вряд ли старше восемнадцати. В руках он держал винтовку, но целился в сторону дерева, за которым Раттенхубер прятался минуту назад. «Я его перехитрил, — подумал Иоганн. — А если бы остался лежать в укрытии, он уже снес бы мне полчерепа». Проще всего, конечно, было застрелить парня. Но Раттенхубер решил, что выгоднее будет взять его в заложники и потребовать, чтобы второй нападавший тоже бросил оружие. Русский парень оказался смышленым — сообразил, что Иоганн подстрелит его раньше, чем он успеет к нему развернуться. Сплюнул и бросил винтовку на землю. Медленно поднял руки. — Komm zu mir! — Раттенхубер надеялся, что парень поймет его и без перевода. Вроде бы понял — нехотя двинулся к нему,держа руки над головой. В этот момент Раттенхубер, чей слух обострился, как у дикого зверя, услышал доносившийся со стороны дороги быстро приближающийся топот копыт. — Schnelle! — рявкнул он. Но русский, видимо, тоже понял, что в игру вот-вот вступит еще один игрок. Он брел к Раттенхуберу нарочито медленно, с трудом передвигая ноги. И вдруг резко прыгнул в сторону, крутанувшись в воздухе, словно цирковой гимнаст. Раттенхубер дал очередь, стараясь целиться парню в ноги. Попал или нет — разбираться не было времени. Со стороны утеса грохнул выстрел, пуля взметнула фонтанчик песка у самых копыт жеребца, тот сделал свечку и дико заржал. — Scheiße! — выругался Иоганн. Он развернулся к утесу и выстрелил почти наугад. Ситуация опять вышла из-под контроля, он не мог одновременно держать на прицеле обоих русских. Всадник на вороном коне вылетел из леса, как горный демон. Сходство с демоном усиливали развевающиеся у него за плечами черные крылья — Раттенхубер с некоторым запозданием понял, что это бурка. Перед отпрянувшим Раттенхубером мелькнуло свирепое одноглазое лицо с безобразным кривым шрамом во всю щеку. Сверкнуло лезвие шашки. Иоганн не успел даже как следует испугаться. Конь черного всадника ураганом промчался мимо него, взлетевшее к небу лезвие со свистом опустилось на пытавшегося добраться до своей винтовки русского парня. Русского спасло то, что он споткнулся и упал. Шашка кривого Абдула чиркнула его по плечу, оставив широкую кровавую полосу. Абдул замахнулся снова, но тут откуда-то сзади грохнул выстрел. Пуля ударила вороному в шею. Конь начал заваливаться на бок, Абдул, ловкий, как росомаха, успел соскочить на землю, но и русский сумел дотянуться до своей винтовки. Чем закончилась схватка, Раттенхубер не видел. Коня убили явно не выстрелом с утеса, а это означало, что русские каким-то образом обошли плато с флангов. Иоганн почел за лучшее отступить с поля боя. Некоторое время он бежал, держа за уздечку кабардинца и заслоняясь им, как щитом, потом, решившись, вскочил в седло и галопом поскакал к пещерному кладбищу. Преодолевая жгучую боль в располосованном плече, Белоусов перевернулся на спину и выстрелил прямо в заросшее черной бородой лицо одноглазого. Того отшвырнуло на лежащего на земле, конвульсивно подергивающего ногами коня. Леха привстал на локтях, озираясь в поисках эсэсовца. Фашист, припав к шее буланого жеребца, удирал к скалам, похожим на кубики, рассыпанные ребенком-великаном. Бородач хрипел, пытаясь вытащить из-за пояса пистолет. Белоусов выстрелил еще раз — хрип прервался. Тогда Леха встал на одно колено и тщательно прицелился в улепетывающего немца. Раздался глухой щелчок. Осечка, подумал Леха. Снова нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало и на этот раз. Белоусов отбросил бесполезную винтовку и, подбежав к трупу бородача, вырвал у него из пальцев пистолет. Это был советский «Токарев», мощное, но малопригодное для стрельбы на большой дистанции оружие. Проклятый эсэсовец к этому моменту уже почти скрылся за валунами. Леха пару раз пальнул ему вслед, но безрезультатно. Горячка боя постепенно отпускала его. Плечо болело невыносимо, рубашка отяжелела от крови. Кружилась голова. Леха сел на землю, пытаясь унять подступившую дурноту. Это ж надо было так опростоволоситься, думал он сбивчиво. Пошел на немца с двумя патронами в магазине… Дурак… — Дурак, — подтвердил чей-то знакомый голос. — Куда ж ты полез, сопля? А ну, что там у тебя на спине? — Дядька Ковтун, — еле ворочая языком, пробормотал Леха. — Откуда ты? Командир наклонился над ним и одним рывком разорвал окровавленную рубашку. Леха вскрикнул от боли. — Молчи, дура, — грозно рыкнул Ковтун, — умеешь фасонить, умей и терпеть! Он сноровисто перевязал Белоусову плечо. Леха скрипел зубами, но молчал. — Так-то лучше! Идти можешь? — Могу… вроде. — Вроде Володи! Я тебя тащить на себе не стану! Не можешь идти — ползи. Леха с трудом поднялся на ноги. Сделал несколько шагов, поднял винтовку. — Что, нежданно патроны кончились? — усмехнулся дядька Ковтун. — А вы что, видели? — Лехе стало неимоверно стыдно за свою глупость. — Я много чего видал. Если бы не этот абрек, — командир кивнул на мертвого бородача, — я бы немца уложил. И чего он на тебя попер, не пойму! — Как же вы успели? Вы же с Васей больным шли! — А тропки знать надо. Да и Вася твой молодцом оказался, хоть и кашлял, а шел быстро. Мы как раз из лесу выходили, когда вы тут палить начали. И кто вас, балбесов, просил тех фрицев трогать? Шли ж себе спокойно и шли… К вечеру уже на перевале бы были. — Так их всего двое было, дядька Ковтун! — Было? — передразнил командир. — А сейчас их сколько? Мало, что шум подняли, так еще и зря! Через час сюда едельвейсы подойдут, вот тогда и начнется! — Что начнется? — не понял Леха. — Травить нас станут, как волков, вот что. А, да что тебе рассказывать, — с досадой махнул рукой дядька Ковтун, — только время зря терять! «А все же одного гада я уложил, — подумал Леха, ковыляя за командиром. — Предателя! Значит, не такой уж я казак завалящий…» — Зря вы погнали коня по этим камням, — озабоченно сказала Мария фон Белов, осматривая ноги кабардинского жеребца. — Видите, он разбил себе сустав, теперь будет хромать! — Сожалею, — ответил Раттенхубер. — Я плохо привязал свою лошадь, и она при первых же выстрелах куда-то убежала. А этот просто оказался под рукой. Ему до сих пор не верилось, что все обошлось. Вопреки опасениям Иоганна, русские не стали его преследовать. Они переправились обратно через реку и исчезли в густых зарослях, покрывавших противоположный склон ущелья. Насколько мог разглядеть Раттенхубер, всего их было человек пять. Несколько минут он просидел, привалившись спиной к скале и приводя в порядок разбегающиеся мысли. Затем сверху послышался какой-то шум, и посыпались мелкие камушки. Раттенхубер поднял глаза — Мария фон Белов спускалась по отвесной скале, пристегнувшись к закрепленному где-то под самым козырьком канату. — Отодвиньтесь, Иоганн, — крикнула она, — иначе я приземлюсь прямо вам на голову! Она спрыгнула на землю и поставила рядом набитую чем-то сумку. — Рада видеть вас целым и невредимым. — Вы хорошо сделали, что спрятались в пещере, — деревянным голосом сказал Раттенхубер. — Спряталась? Вы шутите, Иоганн? Мне здесь ровным счетом ничего не грозило. А если бы они попытались подобраться поближе, у меня было из чего их остановить. Мария похлопала себя по поясу, на котором в кожаной кобуре висел парабеллум. — Впрочем, я не сомневалась, что вы остановите бандитов. К тому же, как нельзя кстати, вернулся Абдул. — Этот дикарь спутал мне все планы, — буркнул Раттенхубер. — Я собирался взять русских в плен и выяснить, откуда они взялись. Если помните, генерал Ланц клялся, что до самых перевалов мы русских не встретим. — Этому, как вы выразились, дикарю было строжайше приказано охранять меня и вас, — перебила Мария. — Если бы он не подоспел вовремя, вы оказались бы в затруднительном положении, Иоганн. К сожалению, ему пришлось заплатить за ваше спасение своей жизнью. — Его убили? — Да, его застрелил тот русский юноша, которого вы чуть было, не взяли в плен. Бедняга Абдул, он мог бы нам еще пригодиться. Мария фон Белов приторочила сумку к седлу жалобно косящего на нее большим влажным глазом жеребца и потрепала его по холке. — В любом случае, наш визит сюда был не напрасным. Мне удалось кое-что отыскать в пещерах. — Золото? Мария фон Белов нежно погладила сумку. — Нет, Иоганн. Кости. Но эти кости могут оказаться дороже золота и серебра. Осторожно, следя за тем, чтобы ноги жеребца не застревали между камней, они вернулись к поляне с уродливым деревом. Абдул лежал, привалившись к брюху своего коня — тот был еще жив и мелко дрожал, дрыгая задними ногами. — Бедняга, — проговорила Мария фон Белов, наклонившись над конем. Она вытащила из кобуры парабеллум и сунула ствол в ухо вороного. Грянул выстрел, конь в последний раз дернулся и затих. — Не могу видеть страдания животных, — словно оправдываясь, сказала Мария. — Особенно лошадей. Она встала на колени перед убитым Абдулом, расстегнула ему бурку и стала шарить у него за пазухой. Вытащила свернутую в трубочку бумагу — Раттенхуберу показалось, что это карта. — Что ж, Абдул, ты служил мне верно, — с этими словами Мария извлекла из посеребренных ножен, висевших на поясе Абдула, длинный и острый кинжал. — Но служба твоя на этом еще не закончена. И на глазах у изумленного Раттенхубера она в два приема перерезала мертвецу шею и, крепко схватив Абдула за волосы, отделила его голову от тела.ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Дайна
Винница, август 1942 года
Теперь ее звали Дайна. Имя это ей не нравилось, но выбора не было. Ей пришлось привыкнуть к новому имени, убедить себя, что ее звали так всегда. Жером — то есть уже не Жером, а Отто — научил ее, как нужно вживаться в свою легенду. Ты должна засыпать с мыслью о доме, в котором ты родилась, говорил он. Это маленький домик на дюнах у Балтийского моря, старый, построенный еще твоим дедушкой. Как звали дедушку? Витаутас, отвечала Катя. Он был рыбаком, и около дома у нас стоял деревянный лодочный сарай, в котором были развешаны пахнущие рыбой и солью сети. А папа не хотел быть рыбаком и уехал в город учиться на бухгалтера. Там он встретил маму, которая работала машинисткой в конторе. Привез ее в родительский дом. Бабушка невзлюбила маму, считала ее белоручкой и постоянно изводила придирками. Папа устроился работать счетоводом в поселке… Как назывался поселок, перебивал Жером. Юодкранте. Я родилась осенью, под грохот балтийских штормов. Маленькой девочкой играла на берегу, собирала ракушки и янтарь. Потом пошла в школу в поселке. А потом дедушка Витаутас умер, и оказалось, что он оставил нам приличную сумму денег. Он хоть и был простым рыбаком, но много лет потихоньку откладывал часть своих заработков в банк. Этих денег мне хватило, чтобы поехать после школы в Каунас и учиться там в медицинском университете. Потом пришли Советы, моего отца арестовали и отправили в Сибирь. За что? Кто-то донес на него, будто он в сговоре с директором рыбхоза занимается приписками. Меня выгнали с третьего курса университета как дочь врага народа. Это было прямо перед приходом немецких войск. Перед освобождением, поправлял Жером-Отто. Мы, немцы, спасли вас от советской оккупации, и вы нам за это очень благодарны. Да, конечно, соглашалась Катя, чувствуя, как внутри у нее что-то ломается при этих словах, мы очень вам благодарны. Дайна Кайрите была старше Кати Серебряковой на три года. Прилично говорила по-немецки и немного знала русский. Родного ее языка — литовского — в Виннице не знал никто, поэтому разоблачение ей не грозило. Гаупштурмфюрер Нольде познакомился с ней, когда работал в комиссии при Рейхскомиссариате Остланд, изучавшей расовую принадлежность литовского населения. К этому времени отчисленная из медицинского университета Дайна устроилась на скромную должность регистраторши в общественной больнице Каунаса. Когда гаупштурмфюреру понадобились сравнительные данные по анамнезам литовцев, русских и евреев, Дайна быстро и качественно сделала для него эту работу. Нольде обратил внимание на молодую и привлекательную регистраторшу и взял ее к себе ассистенткой. Я просто ассистентка? — спрашивала Катя. Нет, не просто, — усмехался Отто, — но я же не стану говорить об этом прямо. Пусть строят догадки и сплетничают. Достаточно того, что мы появляемся вместе на людях. Катя — то есть Дайна — не могла понять, почему он так спокоен. Вокруг были враги, они ходили рядом, здоровались и мило ей улыбались. Если бы кто-то еще месяц назад сказал бы Кате, что она будет жить среди фашистов, и что фашисты будут считать ее своей, она плюнула бы этому человеку в лицо. Почему ты не говорил мне, что так будет? — допытывалась она. Когда рядом не было товарищей, она обращалась к Отто на «ты». Мы же готовились совсем к другому, вспомни, как мы захватили фальшивого Гитлера на той базе! А ты знал, что нам придется играть эти мерзкие роли? Знал? Не мерзкие, — поправлял Отто. — Ты должна полюбить Дайну Кайрите, должна жить ее жизнью. Твое поведение должно быть абсолютно естественным. Тогда ты сможешь сделать то, ради чего тебя сюда отправили. Посмотри на меня. Я похож на человека, которого ты знала под именем Жером? Я люблю Жерома, — говорила она. — Я не могу любить эсэсовца Отто Нольде. Он твердой рукой брал ее за подбородок и заглядывал в глаза. Это Катя Серебрякова не может любить эсэсовца Нольде. А литовка Дайна Кайрите, отца которой НКВД сослало в Сибирь, может. Впрочем, это не обязательно. Она должна держаться за него, потому что гаупштурмфюрер — важный человек в нацистской иерархии, и рядом с ним ей ничего не угрожает. Ты знаешь, какой вывод сделала комиссия, в которой работал Отто Нольде? Что литовцы не являются арийцами, а представляют собой смесь славян и примитивных балтийских племен. И теперь по распоряжению Гиммлера восемьдесят процентов населения Литвы подлежат депортации и заключению в концлагеря. Так вот, Дайна Кайрите очень не хочет попасть в эти восемьдесят процентов. Поэтому она готова молиться на своего благодетеля Отто Нольде, хотя любви между ними может не быть. Порой ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума, как несчастный Ганс Майер. Танкист, конечно, тоже был врагом, но его Катя немного жалела. После того, как они с Шибановым вернулись из ремонтных мастерских, Ганс впал в глубокую депрессию. Он наотрез отказался идти в бильярдную, и до самой темноты просидел на берегу реки, обхватив тощие колени руками и бессмысленно глядя куда-то в пространство. Шибанов пытался растормошить его, но безуспешно. А ночью Майер повесился. Это произошло в доме, где они остановились на постой. Хозяйка, одинокая вдова по имени Галина, оказалась женщиной деловой и хваткой. Услышав, что постояльцы собираются платить за кров и еду настоящими рейхсмарками, она мгновенно накрыла на стол, выставила бутыль мутноватого самогона и весь вечер развлекала гостей последними городскими сплетнями. Кате пришло в голову, что известное выражение «болтун — находка для шпиона» подходит к Галине как нельзя лучше. К тому же видно было, что вдовушка явно пытается произвести выгодное впечатление на Майера. Майер, однако, сидел за столом, как манекен, почти не ел, выпил несколько рюмок и ушел к себе в комнату. Галина предоставила в их распоряжение три комнаты: одну для русских «хиви», вторую для СС-хельферин, и третью для немецкого унтер-офицера. Комната Майера раньше принадлежала покойному мужу Галины. На стене висела его фотография в парадной казачьей форме и наградная шашка. Ночью Майер снял эту шашку и накинул на торчащий из стены гвоздь тонкий бельевой шнур. Гвоздь, к счастью, не выдержал, и танкист свалился на пол, где его, полузадушенного, и обнаружили прибежавшие на шум Теркин и Гумилев. Майер плакал и повторял «Ich kann nicht! Ich kann nicht!».[6] — Не было у бабы горя, так купила баба порося, — хмуро сказал Шибанов, глядя на рыдающего Майера. — И что нам теперь с ним делать, с уродом? Кончить его потихоньку уже не получится — хозяйка по всей округе растрезвонит. Да и командир не велит. Какие мысли будут, бойцы? — Пусть наша СС-хельферин попробует его вылечить, — предложил Гумилев и выразительно посмотрел на Катю. Кате очень не понравился его тон. Ей вообще не нравилось, как Лев и Саша вели себя с ней после той дурацкой дуэли. Они как будто презирали ее. Можно подумать, кто-то дал им такое право! Ну и что с того, что Лев пытался робко ухаживать за ней с первого же дня их знакомства? Он был смешной, и знал много, и разговаривать с ним было интересно, но Катя не могла воспринимать его всерьез. Даже после того, как он убежал в эту свою самоволку и притащил ей огромный букет роз и конфеты. Конечно, это был поступок… но поступок не мужской, а какой-то мальчишеский. Странно — Лев был на одиннадцать лет старше, а Катя все равно чувствовала себя рядом с ним взрослой. С Сашкой другая история. Сашка еще на Урале ей не понравился. Наглый, манеры хулиганские, даром что капитан госбезопасности. Но когда Катя узнала его поближе, поняла, что это только маска. Шибанов был отчаянный и в то же время ранимый. Любил стихи, умел красиво ухаживать. В общем-то, у него были шансы, во всяком случае поначалу. А потом появился Жером, и стало ясно, что рядом с ним и Сашка, и Лев просто мальчишки. С первого взгляда Катя поняла, что это мужчина всей ее жизни. При этом она никак не могла бы назвать его красавцем. Внешне он ей, скорее, не нравился. Она вообще не любила брюнетов — если судить только по внешности, то Сашка, несмотря на перебитый нос, давал Жерому сто очков вперед. Но от Жерома шла какая-то невидимая волна, а у Кати в голове будто включился радиоприемник, настроенный на эту волну. Неделю или даже больше он не обращал на нее никакого внимания. Это было даже обидно — Кате казалось, что с другими бойцами «Синицы» Жером занимается с большим интересом, а ее просто терпит. Сколько позора было, когда выяснилось, что у нее не хватает сил держать два пистолета одновременно… Тогда он впервые к ней прикоснулся — легонько пробежал пальцами по ее запястьям, и Катю словно электричеством ударило. А он ничего так и не почувствовал… Так оно все тянулось и тянулось — Сашка и Лев бегали за ней, как глупые щенята, а для Жерома она оставалась «сержантом медслужбы Серебряковой», и это было невыносимо. Пока в день ее рождения он вдруг не принес ей гиацинт и не поцеловал ей руку. В тот момент Катя поняла, что небезразлична ему, что он все это время просто умело скрывал свои чувства. С этим у Жерома все было в порядке. Он учил их считывать эмоции человека по мимике и моторике, но попытки применить это искусство к нему самому не приносили успеха. Сейчас Катя понимала, что Жером прекрасно видел, что с ней творится. Дрожащие ресницы, пунцовые щеки, предательский блеск глаз — просто живая иллюстрация к типажу «влюбленная дурочка». Еще удивительно, как он после всего этого все-таки воспринимал ее всерьез. И как же она была счастлива, когда Жером первый раз заговорил с ней о чувствах. Он сказал тогда: — Катя, если бы я мог, то ни за что не взял бы вас на задание. Она, дура, даже обиделась. — Почему? Я что, хуже других? — Нет, напротив. Вы не хуже, а лучше. Вы лучше всех, Катя. Я ни за что не стал бы рисковать вами. Вы красавица, Катя. Достоевский сказал, что красота спасет мир, но вряд ли он имел в виду, что мир будет спасать красивая девушка с автоматом. Многое изменилось за сто лет, правда? Она не знала, что ответить. И тогда он впервые взял ее лицо в ладони — у него были сильные и теплые пальцы — привлек к себе и поцеловал. Самого поцелуя она не запомнила — в голове все кружилось и плыло. От Жерома пахло порохом — накануне у них были стрельбы. Пахло кожей новенькой кобуры, металлом вычищенного пистолета. Запаха самого Жерома Катя сначала не почувствовала. Через несколько дней, когда они уже стали близки, она, лежа без сна, вдруг повернулась и уткнулась носом ему в ключицу. Пахло теплом — она не сумела бы объяснить, как это возможно — и надежностью. Это был родной запах, единственно родной на всем свете, и Катя задохнулась от счастья. Вот она лежит в темноте рядом с самым лучшим мужчиной, и вдыхает его запах, и чувствует себя любимой, и нет никаких сомнений в том, что теперь все будет хорошо. Они выполнят задание, вернутся назад с орлом, Гитлер потеряет власть и война закончится. И они с Жеромом будут жить долго-долго, обязательно в Ленинграде, на Васильевском острове, и у них будет двое детей, мальчик и девочка. Такая она была глупая и смешная. Про Сашку и Льва она даже думать забыла, а те устроили из-за нее эту дурацкую дуэль. Жером ей ничего не сказал — Катя случайно подслушала, когда он их отчитывал и грозил трибуналом. Вот же ослы! Подставили под удар всю операцию. Но признаться Жерому, что она знает о дуэли, Катя, конечно же, не могла. И дать понять ребятам, что ей все известно — тоже. Приходилось делать вид, что она не понимает, почему все так изменилось. Если раньше между Сашкой и Львом постоянно чувствовалось какое-то напряжение, то после дуэли они стали друзьями — не разлей вода. А к ней стали относиться так, будто она во всем виновата. Короче, когда Лев предложил, чтобы Катя вылечила Майера, она довольно резко отказалась. — Я не психиатр, понятно? Если бы у него было какое-то физическое повреждение — рана или перелом — я бы взялась. А мозги штопать я не умею, извините. — Ну, ты хоть попробуй, — буркнул Шибанов. — Может, что и получится. Майер сидел на полу и тихо плакал. — Ничего не получится, — отрезала Катя. — Ты его довел до такого состояния, ты и лечи. — Лечи! — фыркнул капитан. — Что я ему могу внушить? Ты не сумасшедший, дорогой, ты нормальный? Ты зарезал троих своих подчиненных, потому что я тебе так велел, но это в порядке вещей? И что не надо вешаться, потому что самоубийство это не выход для верного сына Рейха? Что мне ему надо внушить, объясни! — Вот что, — сказал Теркин. — Давайте для начала его напоим. — Зачем? — удивился Лев. — Если его довести до кондиции, он просто уснет, — объяснил Василий. — И спокойно проспит до утра. А мы за это время придумаем, что с ним делать. — Еще самогон на него переводить, — заворчал Шибанов, но сходил в горницу и принес бутыль с остатками мутного пойла. — Пей давай, ариец хренов! Майер послушно опрокинул стакан, поперхнулся и закашлялся. Гумилев сунул ему огурец. От второго стакана танкист попытался отказаться, но Шибанов скомандовал ему по-немецки — «ты выпьешь!», и Майер подчинился. Некоторое время он пытался что-то бессвязно объяснять Кате, называя ее почему-то Мартой, потом сказал «эншульдиге» и принялся натужно блевать в принесенное предусмотрительным Теркиным ведро. Когда бесчувственное тело перетащили на кровать, было уже три часа ночи. — Завтра проведу с ним воспитательную работу, — сказал Шибанов, вытирая пот со лба. — Пусть считает себя контуженным, что ли. А на ночь будем его каждый раз поить до положения риз, чтобы не устраивал тут больше цирк с конями. С тех пор Майер безвылазно лежал у себя в комнате. Хозяйке сказали, что он тяжело заболел. Гумилев и Шибанов заходили к унтер-офицеру только в марлевых повязках, и Галина, будучи бабой опасливой, свой любопытный нос к нему не совала. На следующий день их навестил Жером. Он подъехал к дому на мотоцикле, распугав Галининых кур. Вошел в гостиную, небрежно кивнув хозяйке. Ничего от прежнего Жерома в нем не осталось — теперь это был надменный, уверенный в своем превосходстве над окружающими офицер СС. — Где тут ваш больной? — спросил на ломаном русском. — Там он, там, господин офицер, — забормотала перепуганная Галина. Жером посмотрел на нее, как на заговорившую корову. — Выйти из дома, — велел он. Брезгливо откинул занавеску, вошел в комнату, наклонился над кроватью Майера. — Это вы, господин гаупштурмфюрер, — проговорил танкист. — Я ждал вас. Я хочу сообщить вам важную информацию. Механик Шульце — враг Рейха. Он русский диверсант. Он специально испортил бортовой редуктор, чтобы задержать прорыв к Сталинграду. Но я разоблачил его и сжег в печке живьем. Теперь фюрер будет спасен! — Вы молодчина, унтер, — сказал Жером. — Ваш подвиг не останется без награды. Он обернулся к угрюмо слушавшим их разговор бойцам «Синицы». — Плохо дело, — негромко проговорил он по-русски. — Немцы обнаружили в степи сожженные тела и мотоциклы. Они, конечно, винят во всем партизан, но к нашему другу Гансу у гестапо тоже есть вопросы. Его ищут и, разумеется, рано или поздно найдут. Шибанов провел пальцем по горлу и вопросительно поглядел на командира. — Нет. В этом случае вопросов меньше не станет. А вот если отвезти Майера в госпиталь, то его безумие может сыграть нам на руку. Его попробуют допросить и поймут, что он сумасшедший. Это многое объясняет. Исчезновение экипажа танка. Гибель патруля. Эта его навязчивая идея о том, что надо уничтожать врагов Рейха и сжигать их тела — да гестаповцы ухватятся за нее обеими руками. — Не похож он на убийцу, — возразил Шибанов. — Чтобы такой сопляк, один положил весь патруль — я на месте гестаповцев в это ни за что не поверил бы. — А они поверят. Потому что один сошедший с ума танкист лучше, чем партизанский отряд, безнаказанно уничтожающий патрули в запретной зоне. Короче говоря, его нужно как можно скорее доставить в госпиталь. — Значит, с танком нам придется распрощаться? — спросил Теркин. — А жаль, хорошая была машинка. — Понадобится — угоним, — успокоил его Жером. — Но сейчас вам предстоит прогуляться пешком. — Куда это? — прищурился Шибанов. — В лес. Он сделал знак Теркину. Тот подошел к окну, выглянул. — Все нормально, баба в огороде копается. — Мне удалось кое-что узнать, — сказал Жером. — В окрестностях действительно есть партизаны. В леса немцы лезть бояться. В июле им, правда, удалось разгромить крупный отряд командира Петренко, но только потому, что партизаны попытались прорваться к ставке. С тех пор в округе более или менее тихо. В общем, бойцы, задача такая — проникнуть в леса севернее Винницы и наладить контакт с местными партизанскими формированиями. — Это задача, — хмуро сказал Шибанов. — А цель какая, можно поинтересоваться? — Можно. Цель — собрать всю возможную информацию об охране ставки и аэропорта. Возможно, у кого-то из партизан есть родственники, работающие в обслуге «Вервольфа». Если такие люди есть, они мне нужны со всеми потрохами. Ясно? — Так точно. Значит, разделяемся? — Временно. Мы с СС-хельферин остаемся в Виннице. Вы трое отправляетесь в лес. Времени у нас очень мало — думаю, дня через три-четыре мной начнет интересоваться местная служба безопасности. Так что постарайтесь все сделать быстро. Связь держим через бильярдную Вилли. — А что с этим? — Гумилев кивнул на тихо бормочущего себе под нос Майера. — Вы сказали, его нужно в госпиталь? — Да, я бы хотел, чтобы этим занялся Алекс. Легенда простая — вы встретили на улице немецкого офицера, который был явно не в себе. Решили, что ему нужна помощь и отвели в госпиталь. Кто это, вы не знаете. Он вас тоже не знает. — А вот с этим могут быть проблемы, — сказал Шибанов. — Что если он начнет рассказывать о своих новых друзьях, которые помогли ему разоблачить предателей? — Сделайте так, чтобы он нас забыл, — велел Жером. — Память ему, что ли, стереть? Я никогда раньше не пробовал, может не получиться. — Ничего стирать не надо. Просто внушите ему, что он все это время действовал в одиночку. — Как у вас все просто, — восхищенно присвистнул капитан. — Внушите то, внушите это… резвимся в чужих мозгах, как в песочнице… а вон оно к чему приводит. — Да, — сказал Жером, — тут есть над чем поразмыслить. Если орел действует также, то генералы Гитлера должны быть не совсем адекватными людьми. — Товарищ командир, — начала, было, Катя, но Жером посмотрел на нее так, что она осеклась. — Господин гаупштурмфюрер, — поправил он. — Впрочем, вы, если хотите, можете называть меня Отто. — Простите, Отто… а мне что делать? — Продолжайте жить здесь — будет очень подозрительно, если вы все исчезнете спустя сутки. Галине объясните, что наши бойцы из РОНА скоро вернутся. Легенда ваша остается прежней — вы СС-хельферин литовского происхождения, Дайна Кайрите. «Ну, при чем здесь легенда? — хотела крикнуть она. — Ты подумал о том, каково мне будет одной, в этом доме? Как мне будет страшно и одиноко? Ты вообще хоть о чем-нибудь подумал, кроме своих бесконечно меняющихся планов?» Но вслух она, конечно же, ничего не сказала. — Сегодня я познакомлю тебя со своими новыми друзьями, — сказал на следующий день Отто. — Постарайся очаровать их. Я думаю, тебе это будет несложно. — Мне это будет противно, — честно ответила Дайна. — Я знаю, — кивнул он. — Но так нужно. Один из этих людей — главный шифровальщик в секретном отделе генштаба, который размещается в Вороновице. — Это где? — Неподалеку. Между Немировым и Винницей. Никто и понятия не имел, что здесь расположено такое паучье гнездо! Само по себе это — невероятная удача. Но главное — в Вороновице время от времени бывает Гитлер. — Он покидает ставку? — Представь себе. Если нам удастся подобраться к нему там… или перехватить по пути… понимаешь, девочка? — Хорошо, — сказала она, подумав. — Я сделаю все, чтобы им понравиться. Друзей оказалось трое — очкастый эсэсовец Клейнмихель, старший прапорщик Хонер и тот самый шифровальщик по имени Рихард Кох. Кох был из них самым молодым и с некоторой натяжкой мог бы считаться симпатичным, остальные напоминали Дайне крыс. Тем не менее, она очень мило улыбалась всем, а когда Хонер, знакомясь, задержал ее пальцы у своих мокрых губ секунд на пять дольше, чем предписывал этикет, сделала вид, что ей это приятно. — Вы счастливый человек, гаупштурмфюрер, — сказал Кох, разливая по рюмкам шнапс. — Работать с такой прекрасной ассистенткой — что может быть приятнее? И дело, и удовольствие! — Можно подумать, в вашем отделе нет молодых украиночек, — поддел его Отто. Кох скорчил скорбную гримасу. — Да местных к нам близко не подпускают! Повышенные требования безопасности, видите ли. А из фатерлянда присылают таких, прости Господи, грымз, что при взгляде на них сразу хочется уйти в монахи. — Да это специально делается, чтобы такие бабники, как ты, не отвлекались и занимались делом! — захохотал Клейнмихель. — Дайна, не обманитесь! Наш Кох только прикидывается тихоней — в действительности он отъявленный донжуан! А ты сволочь, подумала Дайна. Топишь своего же товарища. Да и все вы сволочи. Вслух она сказала: — Мужчины все одинаковы. Или я ошибаюсь, и вы, штурмшарфюрер, идеальный семьянин? Теперь уже засмеялись Кох и Хонер. Клейнмихель нервным движением снял очки и протер запотевшие стекла. — Я не женат, фройляйн. Пока что. Они сидели в бильярдной в подвале иезуитского коллегиума. Отто и Кох ожидали, пока освободится стол для русского бильярда — там сейчас играли высокий офицер с худым костистым лицом и пожилой седоусый маркер с фигурой профессионального борца. Офицер мазал и злился, его противник выглядел спокойным, как слон. — У Петра трудно выиграть, — тоном знатока заметил Хонер. — А проигрывать ему небезопасно. Недели две назад бедняга Бользен проиграл ему сто марок… — Какой Бользен? — перебил Кох. — Тот, которого партизаны убили? — То ли партизаны, то ли сумасшедший танкист. В общем, тот самый. Но дело все в том, что проигрыш свой он отдавать не хотел. Стал орать на Петра, ударил его кием. Так Петр отнял у него кий, взял за шиворот — правда, как котенка! — и вынес наружу. Только там отпустил. Он же здоровый, как бык, несмотря на свои семьдесят лет. Бользен побежал жаловаться коменданту, но без толку. — Почему это? — удивился Отто. — Неужели у вас тут унтерменшам позволяют поднимать руку на немецких солдат? — Не всем, мой дорогой Нольде, — засмеялся Клейнмихель. — Далеко не всем. Поговаривают, что Петр оказывает кое-какие услуги службе безопасности. Вроде бы именно с его помощью весной раскрыли целую подпольную сеть во главе с комиссаром Бевзом. Но это, конечно, только слухи. — В общем, если вам случится проиграть Петру, — перебил его Хонер, — лучше отдавайте проигрыш сразу и без споров. — Я учту, — серьезно проговорил Отто. — Что ж, друзья, а не заказать ли нам еще шнапса? — Плохо, — сказал он, провожая ее домой. — Очень плохо. Выходит, группа Бевза уничтожена еще весной. Я-то надеялся, что в городе действует подполье, но все контакты, которые у нас были, оказались обрубленными. Теперь понятно, почему. — А как получилось, что в Москве об этом не знали? Они говорили по-немецки. Отто требовал, чтобы они разговаривали по-немецки все время, независимо от того, есть кто-то рядом или нет. — Вот так и получилось, — Отто досадливо прищелкнул пальцами. — Не осталось никого, кто мог бы сообщить в центр о разгроме подполья. Месяца два назад в район Винницы забросили офицера, который должен был наладить связь с партизанами, но он пропал без вести. Мы вынуждены действовать вслепую, Дайна. — Но ведь ребята же обязательно что-нибудь узнают! — Я тоже на это надеюсь, — ответил он коротко. Он довел ее до калитки, притронулся сухими губами к ее щеке. Даже губы у него стали другими. Что же это такое, подумала она с горечью, неужели он так вжился в роль? — Ты не останешься? — спросила она шепотом. Отто покачал головой. — Не сегодня. Не понимаю, хотела сказать она. Кого теперь нам стесняться? Хозяйку? — Как хочешь, — она старалась, чтобы голос ее прозвучал равнодушно. — Мне нужно подумать, — сказал он, будто оправдываясь. — Все стало сложнее, чем я думал. — Хорошо, — она клюнула его носом в щеку и поморщилась от запаха немецкого офицерского одеколона. — Ты наверняка что-нибудь придумаешь, я знаю. Он шагнул в темноту и вдруг повернулся. Дайна по-прежнему стояла у калитки. Он подошел и взял ее лицо в ладони — как всегда это делал Жером. — Ты ничего не понимаешь, — сказал он по-русски. — Совсем ничего. Глупышка моя.ГЛАВА ПЯТАЯ Людвиг Йонс
Северный Кавказ, август 1942 года
На ночлег они остановились в маленьком домике, спрятавшемся в заросшей пихтами лощине. Озеро Туманлы-Кёль осталось в нескольких километрах позади — там разбила лагерь дивизия «Эдельвейс». Передовой дозор егерей поднялся выше в горы и рассредоточился по краям лощины. После неожиданной вылазки русских генерал Ланц настоял на том, чтобы посланцы фюрера передвигались только в сопровождении взвода разведчиков. На пороге хижины их встретил высокий седой старик, непохожий на местного жителя. У него были длинные серебряные волосы, падавшие на костистые плечи, и выцветшие от старости голубые глаза. — Рад видеть вас, господа, — сказал он по-немецки, протягивая Раттенхуберу широкую, как лопата, ладонь. — Людвиг Йонс, колонист из Гнаденбурга. Прошу, заходите в дом. Я угощу вас сытным ужином. Йонс происходил из семьи немецких колонистов, переселившихся на Кавказ в семидесятых годах прошлого века. Его отец был швабом, мать родилась в Швейцарии. Родители Людвига держали небольшую сыроварню, славившуюся на весь край и поставлявшую настоящий швейцарский сыр даже в дорогие рестораны Санкт-Петербурга. — У нас было сорок две коровы, — вспоминал Йонс, накладывая в глубокие глиняные миски тушеную капусту с большими кусками мяса. Мясо, к сожалению, было все той же надоевшей Раттенхуберу бараниной, но в этой пародии на айсбан чудилось нечто трогательное. — Замечательные были, доложу вам, коровки! Породы красная немецкая, до тридцати литров молочка давали! Ну и сыр из этого молочка получался! Он со вздохом выставил на стол соленую горскую брынзу. — А это же разве сыр? Так, одно название… — Не переживайте, Людвиг, — сказала Мария фон Белов. — Очень скоро мы скинем русских в море, и вы сможете вернуться в Гнаденбург. — Он теперь называется «Виноградное», — с горечью проговорил старик. — И немцев там уже не осталось. В августе прошлого года всех арестовали и сослали в Сибирь. Он налил гостям мутноватой, резко пахнущей араки. — А ведь до войны мы были лучшими крестьянами в стране! Конечно, мы были вынуждены работать в советских колхозах, но наши колхозы постоянно перевыполняли план. Тогда немцев уважали! Сам Калинин говорил: не зря, мол, царица Екатерина пригласила немецких колонистов в Россию! — Кто это — Калинин? — поинтересовался Раттенхубер. — О, это очень большой человек в Советском Союзе! По-нашему говоря, президент. Правда, он говорил это, пока у Сталина с Гитлером был мир. Потом-то немцы сразу стали врагами, в том числе и те, кто никогда в жизни не брал в руки оружия… — Как же вам удалось избежать Сибири? — спросила Мария. Йонс кривовато усмехнулся. — Я вовремя понял, чем может обернуться эта война для немецких колонистов. Старуха моя померла еще три года назад, а детей у нас не было. Так что никто и не заметил, как я ушел в горы, а если кто и заметил, то промолчал. Старик отломил сильными пальцами кусок лаваша, намазал на него брынзу. — В горах у меня были знакомые пастухи-черкесы. Они-то и посоветовали поселиться в этом урочище. Здесь стояла покинутая людьми хижина, я подновил ее, перестелил крышу. У меня есть свой огородик, в реке полно форели. — А русские вас не беспокоили? — Русские? Да я их и не видел с тех пор, как ушел из Гнаденбурга. Хотя, нет, что же я вру! Месяца два назад сюда спускались с перевала солдаты. Но они не причинили мне никакого вреда, даже помогли поставить забор со стороны леса — а то кабаны повадились вытаптывать мои посевы… Мария фон Белов отодвинула тарелку. — С перевала, говорите? И много их там, на перевале? Людвиг пожал плечами. — Я не спрашивал. Но мне почему-то кажется, что не очень. Один, помню, сказал — «нам на Эльбрусе не воевать». — А что им было нужно от вас? — От меня — ничего. Они сбились с пути, ведь дорога к озеру проходит в двух километрах к востоку. Да, я забыл сказать — они тянули какой-то провод. — Связисты? — нахмурилась фон Белов. — Да вроде бы нет, — Людвиг заморгал. — Впрочем, я ведь крестьянин, не разбираюсь в армейских знаках различия. — И где этот провод проложен? — Завтра утром я покажу вам, — с готовностью сказал Йонс. — Они просили меня присматривать за проводом, чтобы его не повредили дикие звери. Раттенхубер подозрительно сощурился. — С чего это они доверили такую важную вещь вам, немцу? — Ну, они же не знали, кто я. Документы у меня на имя Леонтия Юдина, это вполне русское имя. Здесь, в горах, немало охотников или пастухов, которые живут отшельниками. У них не было причин мне не верить. Мария фон Белов поднялась из-за стола, одернув куртку. — Что ж, это удачно. Благодарю за ужин, камрад Йонс. — У меня есть еще вкусный пирог с ягодами! — запротестовал старик, пытаясь усадить гостью обратно. — Вы обязательно должны его отведать! — Мы сделаем это позже, — улыбнулась фон Белов. — А сейчас я хотела бы взглянуть на провод. — Но ведь уже темно! Я отведу вас туда, как только рассветет! — Нет, Людвиг, — в голосе Марии послышался металл. — Мы пойдем туда сейчас же. Немедленно. Иоганн, возьмите фонарь. Раттенхубер, которому не слишком хотелось лазить по ночному лесу, особенно после плотного ужина, со вздохом повиновался. Под причитания старика они вышли из дома и двинулись в лес по еле заметной в сумерках вилявшей по склону тропинке. — Господин оберфюрер, позвольте узнать, куда вы направляетесь? — окликнул Раттенхубера один из дозорных. Разведчики устроились на ночлег прямо на земле, расстелив на мху брезентовые плащ-палатки. — Не волнуйтесь, лейтенант, мы недалеко, — буркнул Иоганн. — Немного побродим по окрестностям и вернемся. — Я пошлю с вами фельдфебеля, — офицер повернулся, чтобы отдать приказ, но Мария опередила его. — Не нужно, лейтенант. Под мою ответственность. «Излишне самоуверенна, — подумал Раттенхубер. — Сегодня эта самоуверенность едва не стоила мне головы». Тропинка нырнула в заросли ореха-лещины. Огромные кусты тянули к вечернему небу свои искривленные руки, сплетаясь над головой и образуя подобие свода. Ноги путались в густых зарослях папоротника, на лицо налипала мерзкая паутина. — В такой темноте и заблудиться недолго, — ворчал шедший впереди Йонс. Старик захватил с собой керосиновую лампу, и его жутковатая, вытянувшаяся тень рыскала теперь по темным кустам, прыгая то вверх, то вниз. Рядом с Йонсом бежала молчаливая белая собака, которую Людвиг звал странным именем Казбек. Ростом Казбек был, пожалуй, с волка, да и клыки у него были такие, что Раттенхубер рядом с ним чувствовал себя неуютно. Но Йонс заверил своих гостей, что Казбек его беспрекословно слушается и не позволит себе даже зарычать на них без приказа хозяина. Раттенхубер светил фонарем по сторонам, но там не было ровным счетом ничего интересного — сплошная темно-зеленая стена. Неподалеку журчал невидимый ручей. — Где-то здесь, — сказал, наконец, Йонс. Он стоял под могучим деревом с потрескавшейся корой и светил лампой у его корней. — Этот дуб самый старый в округе, потому-то я так хорошо и запомнил место… Лампа прыгала у него в руке. В ее неверном свете выпирающие из земли толстые корни были похожи на извивающихся змей. Вдруг старик выхватил из травы еще одну змею, только совсем тонкую и длинную. — Вот он, госпожа фон Белов, провод, за которым мне велели присматривать. Мария подошла поближе и взяла «змею» у него из рук. — Так-так, — проговорила она задумчиво, — я предполагала нечто подобное. Посмотрите, Иоганн. Раттенхубер подошел и посветил фонарем. Провод был не таким уж тонким, как показался вначале — толщиной в два пальца, в грубой резиновой обмотке. — Это не телефонный провод, — сказал он уверенно. — Совершенно верно, это силовой кабель — Мария повернулась к Людвигу. — А куда русские пошли потом? — Туда, — Йонс махнул рукой вниз по склону горы. — Я показал им короткую дорогу к озеру. — Мы сможем пройти по этой дороге сейчас? — Что вы, что вы! — замахал руками старик. — Через этот лес и днем-то ходить непросто, а ночью уж точно можно переломать себе все кости! Фон Белов немного поразмыслила. — Ладно, подождем до утра. Но завтра отправимся туда с первыми лучами солнца. А теперь возвращаемся. Наутро Мария встала на два часа раньше обычного, но утреннюю гимнастику сделала, как всегда, в полном объеме — правда, обливание водой было заменено на купание в горном ручье. Раттенхубер сидел на скамеечке перед домом, курил и смотрел на медленно уползающий в низины туман. Фон Белов, скрытая зарослями дикой ежевики, мурлыкала какую-то песенку. — Иоганн, вы не поможете мне? — крикнула она, прервав пение. — Я забыла в доме полотенце! — Одну минуту, — Иоганн затушил папиросу и спрятал ее в банку из-под консервов, которую аккуратный Йонс поставил рядом со скамейкой. — Оно где-то в ваших вещах? — Лежит прямо на кровати! Раттенхубер вошел в дом. Топчан, который хозяин уступил фон Белов, был чересчур узким и твердым, чтобы его можно было назвать кроватью. СамРаттенхубер спал на полу, а Йонс ушел ночевать в хлев. На топчане, кроме полотенца, лежало зеркальце, ридикюль с косметическими принадлежностями и кружевная деталь женского туалета, при взгляде на которую Раттенхубер невольно покраснел. «Все-таки женщина на войне — это абсурд, — подумал он. Даже если она боксирует, как Макс Шмелинг, стреляет, как ковбой, и лихо водит мотоцикл. Все равно женское начало глубоко чуждо суровому миру войны. Все эти помады, пудреницы, кружавчики…» Он обратил внимание на книгу, лежавшую на подушке обложкой вверх. «Темная сторона древнегреческого космоса. Мир Гекаты», сочинение Рихарда Вальтера Даре. С чего бы это фон Белов заинтересовалась греками, спросил себя Раттенхубер. Мы же не на Крите, а на Кавказе. Впрочем, мало ли что может прийти в голову женщине! — Вот ваше полотенце! — громко сказал он, подходя к кустам. Ежевика зашевелилась — Мария попробовала просунуть сквозь ветки руку, но тут же отдернула ее, оцарапавшись о колючки. — Иоганн, вас не затруднит принести его мне прямо сюда? Раттенхубер хмыкнул. Он не страдал излишней застенчивостью, но просьба фон Белов его несколько удивила. — Хорошо, штандартенфюрер, — он обошел кусты и, топая сапогами прямо по воде, приблизился к тому месту, где принимала утреннюю ванну Мария фон Белов. Она стояла по колено в ледяном ручье, повернувшись к Раттенхуберу боком. Обнаженная, в хрустальных каплях воды, сверкавших в лучах утреннего солнца. — Я смущаю вас, Иоганн? — засмеялась Мария. — Нисколько, — ответил Раттенхубер, стараясь не смотреть на ее гладкое, вызывающе соблазнительное тело. — Вот ваше полотенце, возьмите. Фон Белов вполоборота повернулась к нему. Оберфюрер увидел небольшую крепкую грудь, плоский живот и треугольник светлых волос под ним. Рука, грациозно протянутая к нему, казалась по-девичьи тонкой, но под шелковой кожей были заметны тренированные мускулы. — Нагота — естественное состояние человека. Все дело в климате. Арийцы, создавшие эллинскую цивилизацию, могли позволить себе ходить обнаженными, а наши предки, германцы, к сожалению, нет. Отсюда и ложный стыд. Раттенхубер не нашелся, что ответить. Он повернулся и вышел на берег прямо через заросли ежевики, не обращая внимания на царапающие лицо колючки. «Чертова баба, — думал он про себя. — Еще и издевается! Прекрасно же знает, что мужчина на войне вечно голоден!» Оберфюрер не считал себя аскетом, но определенных принципов все-таки придерживался. После смерти своей первой жены он несколько лет жил холостяком, но потом неожиданно для самого себя сделал предложение воспитаннице своих мюнхенских родственников Гундель. Как выяснилось позже, Гундель, совсем юная девушка, готовившаяся к карьере пианистки, уже давно была влюблена в статного белокурого офицера СС, охранявшего самого фюрера. Брак оказался счастливым, но детей у них долго не было — лишь недавно Гундель родила Раттенхуберу дочь. Раттенхубер любил жену и старался хранить ей верность — конечно, порой он, как и многие другие, посещал офицерские бордели, но изменой это не считал. Мужчине нужна разрядка, особенно на войне. Главное — не приносить в дом заразу, но для этого офицерам СС выдавали специальные антибиотики. Уколол себя в бедро за час до посещения пуфа[7] — и несколько дней никакая хворь гарантированно к тебе не пристанет. Фон Белов — совсем другое дело. Красивая стерва, умеет себя держать, и видно, что любит командовать. Единственный раз, когда она безоговорочно подчинилась Раттенхуберу — в ту памятную ночь в доме Гитлера в ставке Wehrwolf, когда Иоганн, выполняя приказ фюрера, взял в руки серебряного орла. Но тогда ее воля была сломлена силой загадочного предмета. Кроме того, Раттенхуберу казалось, что Мария не забыла своего поражения и не оставляет мысли взять реванш. «А теперь еще играть со мной вздумала, — думал он с раздражением. — Наверняка этот трюк с полотенцем подстроен специально!» Он разозлился еще больше, когда поднял глаза и увидел сидевшего в секрете в ветвях огромной сосны разведчика. Егерь, не отрываясь, смотрел в бинокль не туда, куда предписывал ему воинский долг, а на заросли, за которыми купалась адъютант фюрера. Конечно же, он видел и дурацкую сцену с полотенцем. — Солдат! — рявкнул Раттенхубер. — Чем вы занимаетесь на посту? Разведчик вздрогнул и едва не свалился с дерева. — Виноват, господин оберфюрер, — он тут же перевел бинокль на вершины Большого хребта. — Больше не повторится! — Уж об этом я позабочусь! — лязгающим голосом пообещал Иоганн. Нашел командира егерей и устроил ему образцовую выволочку за разгильдяйство дозорных. Лейтенант, надо отдать ему должное, все же нашел в себе смелость спросить, в чем именно это разгильдяйство заключалось. — Вместо того, чтобы отслеживать обстановку вокруг лагеря, ваш солдат наблюдал за… — тут Раттенхубер замялся, — за частной жизнью офицеров! — Это недопустимо, — согласился лейтенант. — Я немедленно накажу разгильдяя. После этого Раттенхуберу стало немного легче. Он даже сумел выдержать обращенный на него лукавый взгляд Марии фон Белов, успевшей переодеться в полевую форму СС. До старого дуба добрались быстро — все-таки по утреннему лесу идти было куда легче, хотя приятной эту прогулку Раттенхубер бы не назвал. Он изрядно вымок — ночью прошел дождь, и с мокрых веток за шиворот падали крупные холодные капли. Высокая трава отяжелела от росы, и вскоре сапоги оберфюрера заблестели, будто их полночи натирал усердный денщик. — Пойдем вдоль кабеля, — распорядилась Мария фон Белов. — Первым идите вы, Людвиг. Затем я, потом Иоганн. Йонс свистнул своего пса и, опираясь на вырезанную из белого дерева палку, принялся спускаться по скользкому склону. Несмотря на годы, он двигался уверенно и ловко, как настоящий горный пастух. Мария фон Белов не отставала, легко перебираясь через поваленные деревья и грациозно перепрыгивая залитые дождем рытвины. Что же касается самого Раттенхубера, то он с трудом удерживал равновесие. Влажная глина чавкала под подошвами сапог, петли папоротника норовили оплести ноги, мокрые ветви хлестали по лицу. Через несколько минут спуск стал таким крутым, что ему пришлось хвататься руками за кусты. Черная змея кабеля, извиваясь, уходила все дальше и дальше. — А что, если русские протянули его в долину реки? — спросил Раттенхубер. — Не станем же мы возвращаться на тридцать километров на север. — Разумеется, нет, — фон Белов на мгновение обернулась к нему, мелькнули белые, как сахар, зубы. — Я думаю, этот кабель тянется недалеко, во всяком случае, не дальше озера. — Осторожней! — крикнул ушедший вперед Людвиг. — Здесь обрыв! Шагах в пятидесяти ниже того места, где стояли Раттенхубер и Мария, в склон горы будто вгрызлись огромные челюсти. Мешанина песка и камней, из которой торчали искривленные корни сосен, уходила вниз на добрые двести метров. Вдалеке виднелось озеро Туманлы-Кёль, похожее на тарелку из ярко-синего стекла. Скрытый кустами кабель змеился по краю обрыва, ныряя в едва различимую сверху расщелину. Если бы Людвиг Йонс не поднял кабель из травы, Раттенхубер вряд ли заметил бы этот узкий провал, похожий на искривленный в недоброй усмешке рот. — Нам туда, — сказала фон Белов, доставая из сумки свое альпинистское снаряжение. — На этот раз, Иоганн, я бы попросила вас последовать за мной. Там может оказаться небезопасно. — Зачем вам вообще понадобилось туда лезть? — недовольно спросил Раттенхубер. — Можно приказать егерям, они живо распотрошат эту дыру. — Мне нужно проверить кое-какие догадки, — туманно ответила фон Белов. — Людвиг, пожалуйста, оставайтесь здесь. Мы с оберфюрером скоро вернемся. Она обвязала канат вокруг вывороченного из земли корневища упавшей сосны, нацепила на свои высокие армейские ботинки стальные «кошки» и без малейших колебаний спрыгнула вниз с края обрыва. Держась за канат, Мария быстро достигла расщелины и помахала Раттенхуберу рукой. — Все в порядке, Иоганн, спускайтесь! Раттенхубер без особого энтузиазма последовал ее примеру. Расщелина, замаскированная от посторонних глаз густым кустарником, росшим прямо на камнях, оказалась входом в узкую, как лисья нора, пещеру. Мария протиснулась внутрь и посветила фонарем в темный угол пещеры, куда уходил силовой кабель. — Смотрите под ноги, Иоганн, — крикнула она Раттенхуберу. — Здесь могут быть растяжки. — Что вы хотите здесь найти? — Уже нашла, — в голосе фон Белов не было слышно особенной радости — Идите сюда, только осторожно! Раттенхубер, наклонив голову, чтобы не стукнуться о нависавший гранитный свод, пролез внутрь. Кабель, собранный в моток, лежал на каменном полу пещеры. — Они не рассчитали длину, — объяснила Мария. — Видите, куда он уходит? Отрезок кабеля скрывался под завалом из земли и камней, громоздившимся в дальнем углу. Кое-где острые каменные обломки перебили резиновую обмотку, и в свете фонаря тускло отблескивал металл. — Мы опоздали, Иоганн, — фон Белов подошла к завалу и попыталась вытащить один из обломков. — Сработано на совесть. Я думаю, у них было несколько зарядов с электрическими взрывателями, расположенных на расстоянии двадцати-тридцати метров друг от друга. Вот для чего понадобился кабель. Они завалили не только вход, но и всю галерею. Раттенхубер наклонился и поднял с пола металлическую пуговицу с пятиконечной звездой. — Дайте взглянуть, — Мария направила луч фонаря на его находку. — От офицерской шинели. Вероятно, войска НКВД. У них отличные саперы. — Вы знали о существовании этой пещеры? — спросил Раттенхубер. Фон Белов пожала плечами. — Догадывалась — так будет вернее. Здесь должен был быть вход в туннель, проходящий под Большим хребтом. Другой вопрос — знали ли русские о том, что это за туннель. — А вы, конечно, знаете? — насмешливо спросил Раттенхубер. — Если бы русские не взорвали свои заряды, — сказала Мария, не обратив внимание на его скептический тон, — то, пройдя по галерее, мы наткнулись бы на большие медные ворота. Скорее всего, русские не сумели их открыть, но не стали рисковать и решили уничтожить ведущий к ним ход. Что ж, разумно. Я на их месте поступила бы также. Она с досадой пнула ногой моток кабеля. — Делать нечего, придется возвращаться. К счастью, это не единственный путь, проложенный нартами. — Кем-кем? — переспросил Раттенхубер. — Неважно. У меня нет сейчас настроения объяснять. Пойдемте, а то наш бедный Людвиг решит, что мы заблудились в этом подземелье.ГЛАВА ШЕСТАЯ Партизаны
Где-то под Винницей, август 1942 года
А леса, ребята, на Украине совсем не такие, как у нас. Одно название — лес. Деревья стоят друг от друга далеко, как столбы, все просвечивает, словно в старом щелястом сарае. Ни сосен, ни елок, ни кустарника подходящего — ховаться негде. Но красиво, да. Солнечно. Как будто в картину Шишкина попал. Вот только очень беспокойно. По нашему русскому лесу крадешься тихонько, никто тебя не видит, не слышит. А немец прет как слон — шумит, ломает ветки, матерится по-своему. В общем, в нашем лесу чувствуешь себя дома, а тут — как в гостях. Причем в таких гостях, где тебе не особенно рады. Несколько раз видели патрули. Они, правда, все больше по дорогам разъезжали. В основном мотоциклисты, вроде тех, которых мы в степи положили, но иногда и бронемашины попадались. Дороги немцы контролировали плотно, так что прав был Жора, когда решил на танке сюда не соваться. Конечно, бронемашина против танка не играет, но стоило радисту передать, что к ставке рвется захваченный противником панцерваген, и нас бы остановили через пять минут. А в лес патрули почти не совались. Однажды только прошла мимо нас группа фрицев в пятнистой форме с овчарками на поводках. Человек десять их было. Мы лежим тихонько в траве, оружие, понятно, наготове, но все равно не по себе как-то. Трава это тебе не кусты, если взглянуть повнимательнее, то нас видно. А главное — собаки. Здоровые, злые, с поводков рвутся. Эти за полкилометра учуют! Хорошо, ветер в нашу сторону дул, иначе овчарки подняли бы лай. А так обошлось, прошли эти пятнистые в двадцати метрах, никто даже головы не повернул. Мы еще минут десять для верности полежали и только потом выдохнули. — Ребята, — Левка говорит, — а я ведь по ним чуть-чуть очередь не дал! В последний момент сдержался. Я ждал, что капитан сейчас его дрючить начнет по своему обыкновению, но он только сплюнул. — Да у меня самого палец на крючке дрожал. Твари поганые. За пару часов до этого мы деревню сожженную прошли. Одни черные срубы торчат да трупы на деревьях. Пятнадцать повешенных там было. Мужиков взрослых — трое, остальные дети да бабы. И у каждого на груди дощечка — «они помогали партизанам». — Ладно, — говорю, — пошли дальше. Нам этих самых партизан искать надо. Первую ночь спали в лесу. Деревня Бондари, судя по карте, была недалеко, но в темноте мы туда идти не рискнули. Решили, что на рассвете подойдем аккуратно, посмотрим, послушаем. Капитан растолкал всех в четыре утра. Лес сырой еще, с деревьев клочья тумана свисают, как паутина. У меня нога затекла — не иду, а прыгаю на одной ножке. Ничего вокруг не видно, ну и нас зато тоже вряд ли кто приметит. Идем к этим Бондарям. Лес кончается, дальше — поле. Туман кое-где лежит, но немного его. — Ползем, бойцы, — говорит Шибанов. — Вон туда, к балке. Добрались до оврага. Тут уже можно было встать в полный рост. — Деревня близко — но ничего не слышно. Не бывает так. Обычно хоть петухи кричат. Смотрит на меня капитан. — Вася, — говорит, — сходи, посмотри, что там да как. Ладно, пошел. Осторожно так, от дома к дому перебегаю, глаз на затылке отрастил. И слушаю все время, может, хоть чего-то услышу. Тишина в Бондарях. Дома пустые, жителей нет. В одну хату зашел — двери открыты — столы да стулья стоят, а вещи все куда-то делись. Ни посуды, ни одежды. Но не грабили, видно. Никакого разгрома, все чисто-аккуратно. Значит, сами хозяева унесли. Обошел полдеревни. Пусто везде. На избе, где школа раньше была, висят какие-то листы с фамилиями — желтые уже, расплывшиеся от дождей. Видно, сборный пункт у них тут был. А в сельсовете — туда я тоже заглянул — немцы когда-то сидели. Газеты немецкие по углам валяются, банки из-под консервов, на столе даже каска чья-то со свастикой. Но опять же — никого. Я банку одну взял, посмотрел — она изнутри вся плесенью заросла. Давно отсюда немцы ушли. Ну, походил я еще, убедился, что ни одной живой души в Бондарях не осталось, и позвал наших — три раза сойкой прокричал. — Село выселили, — говорю. — Можно здесь оставаться. — И ждать, пока сюда партизаны придут? — усмехается капитан. — А если им здесь ничего не нужно? Так и будем тут сидеть до морковкина заговенья? — Надо искать нормальную деревню, — Лев говорит. — Где люди живут. Что там у нас на карте? — Коло-Михайливка, — отвечает капитан. — Но она еще ближе к ставке. Если уж отсюда всех выгнали, то в той Коло-Михайливке, верно, одни только немцы и живут. — А если подальше на восток? — А подальше к северо-востоку есть маленькое село Деруны. Километров восемь отсюда. Туда и надо идти. Перекусили мы наскоро и отправились искать эти Деруны. Оказалось это даже не село, а хутор — три дома на краю леса. Из труб дымок поднимается, во дворе собаки брешут — видно, живут люди. Мы, конечно, сначала все вокруг осмотрели — ну, там, тропки, подходы, нет ли следов мотоциклетных шин на дороге — и только когда убедились, что все в Дерунах спокойно, постучались в ворота. Собака кудлатая со всей своей дури лаем заливается, цепью гремит — аж Гитлеру в ставке, наверное, слышно. А хозяевам хоть бы что. Потом все же выходит во двор баба. Лет под сорок, а может, чуть больше, но ничего такая, в моем вкусе. Есть за что подержаться. Ну, хохлушки — они вообще аппетитные. Идет к нам, не очень чтобы торопится. — Здравствуй, хозяйка, — говорю. Я в таких случаях всегда стараюсь инициативой завладеть. — Нет ли у тебя, хозяйка, воды напиться, а то так жрать хочется, что и переночевать негде. — А вы кто такие? — спрашивает баба. И голос у нее такой, как мне нравится — грудной, глубокий. — Мы, — отвечаю, — бойцы вспомогательного подразделения Ваффен-СС Русская Освободительная Национальная армия. Меня, например, Василием звать. Долго мы думали, как местным жителям представляться — и решили, что останемся гадами и предателями. Если немцев здесь уважают, значит, и нас примут, как родных. А если все-таки наткнемся на нормальных советских людей, так переубедить их мы сумеем. Жора, молодец, об этом позаботился. — А чего тут делаете? — продолжает допрос баба. И не поймешь по ней, рада она видеть у своих ворот немецких прихвостней или готова нас на вилы поднять. — Задание выполняем, — отвечает капитан. Веско так говорит, со значением. Так, чтобы задавать вопросы у бабы желания больше не возникало. И кладет руку на ворота. Обозначает, стало быть, намерения. — Ну, заходите, — говорит она так, словно мы у нее последний кусок изо рта вынимаем. — Только у меня снедать нечего. У самой семеро по лавкам. Ну, семеро — не семеро, а трое ребятишек в доме было. Один совсем мелкий, лет четырех, и двое постарше, годов восьми и двенадцати. Белобрысые все, глазастые. Сидят, смотрят на нас, боятся. — А где мужик твой, хозяйка? — спрашивает капитан. — Немцы забрали, — ровно отвечает баба. И ничего больше не говорит. — Давно? — Да в июне было. И снова молчит. Понимай, как хочешь. Но капитан не отстает, упертый он. — На работы, что ли? — Может, и на работы. Только одна я осталась, а малых вон кормить чем-то надо. Улыбается капитан. — Ты не бойся, хозяйка, мы тебя не объедим. Ты нас чаем напои, и ладно. Посидим и дальше пойдем. Лицо у бабы вроде попроще становится. Она ж, небось, думала, что мы у нее и вправду заночуем. Да что там, я и сам так думал! Правда, солнце еще высоко стоит, до ночи пол-леса можно облазить, партизан разыскивая. — Раз так, — говорит, — за стол садитесь, бойцы. Петька, Лешка — ну-ка, быстро сбегали к тетке Матрене за сахаром! Пацаны сразу в дверь. Самый маленький за ними было, сунулся, но баба его тут же поймала и на место усадила. — А ты сиди, нечего тебе бегать! Поставила самовар. Я к ней как бы случайно приблизился, чтобы помочь. — А можно, — говорю, — поинтересоваться, как вас зовут? Посмотрела она на меня без особого тепла во взоре, как Левка бы выразился. — Оксана. А для вас — Оксана Дмитриевна. Ну, я ей, конечно, улыбаюсь, но вижу, что на внимание мое она вовсе не реагирует. Только хотел завернуть ей какой-нибудь комплиментик, как капитан спрашивает: — А кто в соседях у тебя, Оксана Дмитриевна? — Тетка Матрена, да дед Степан, — отвечает. — У нас хутор маленький, мужиков не осталось, одни дети, бабы да старики. — А что же с мужиками сталось? — щурится капитан. — Всех немцы забрали? Пожимает Оксана плечами — а плечи у нее хорошие, сдобные. — Кого забрали, кто в лес ушел. — Значит, в партизаны? Молчит. Неразговорчивая у нас Оксана Дмитриевна. В это время прибегает средний пацаненок с кулечком сахара. Протягивает ей и скороговоркой тараторит: — Тетка Матрена просила соли вечером занести! Хозяйка его по головенке потрепала и говорит: — Ладно, иди во дворе с Петькой поиграй, только смотри, не баловаться! Налила нам чаю, сахар в блюдечко высыпала. — Ну, и что ж у вас за задание такое, бойцы? — Секретное, — отвечает капитан. — Не хочешь помочь нам, Оксана Дмитриевна? Денег заплатим. — На что мне деньги? Все равно на них куплять нечего. — Про партизан-то нам расскажи, — говорит Шибанов. — А я про них знаю? Ходят где-то по лесам, сюда не заглядывают. — А что про них говорят? Сколько их, кто командиры? Вижу, хозяйка наша злиться начинает. — Что я вам, гестапо, что ли? Пойди да у них и спроси, если такой любопытный! — Ну, не хочешь помогать законной власти, как хочешь, — сурово говорит капитан. — Мое дело предложить. После этого разговор у нас сам собой прекращается. Допиваем мы чай, благодарим хозяйку и собираемся уходить. И вдруг Лева, который все это время сидел, рта не раскрывая, спрашивает: — Простите, хозяюшка, а где тут у вас, извиняюсь, сортир? — Удобства во дворе, — отвечает Оксана Дмитриевна. — Я на минуточку буквально, — извиняется Лева и выходит из дому. Ну, мы его ждем. Хозяйка как-то нервно на нас поглядывает. Минут через пять Лева возвращается как ни в чем ни бывало — веселый, глаза блестят. Спасибо, говорит, хозяйка, за доброту, за ласку. Потом, когда уже в лес вошли, он нам говорит: — А Петьки, старшего, во дворе не было. Мы с капитаном на него смотрим вопросительно. А он только усмехается. — Она пацанов за сахаром вдвоем посылала, вернулся только один. И во дворе он один играл — я весь участок осмотрел. К партизанам Петька ушел, про нас предупредить. — Ага, — хмыкает капитан, — это нам очень даже кстати. Никого искать не надо, они нас сами найдут. — И убьют, — говорит Лева. — Такие маленькие группы, как наша, для них вроде подарка к празднику. Я даже остановился. А ведь прав наш Левка, думаю. Вот сейчас как из подлеска полоснут очередью — пишите потом письма мелким почерком. — Ну, нет, — Шибанов головой мотает, — прямо сейчас — это вряд ли. Во-первых, пацан еще до них не добрался. Во-вторых, слишком близко к хутору. Тут они нас валить не станут, чтобы подозрений лишних не возбуждать. Подождут, пока мы поглубже в лес заберемся, там и кончат. — Что-то неохота мне дальше идти, — говорю. — Может, на хутор вернемся? — Вернемся, — раздумчиво говорит капитан. — Только очень и очень тихо. Вы с Левой спрячетесь в кустах, а я на дерево залезу. И будем ждать развития событий. Развернулись мы и крадучись двинулись обратно к хутору. Долго тянулся тот день. Залегли мы с Левкой в ложбинке метрах в пятидесяти за огородом тетки Оксаны — мы ее еще с утра приметили, когда вокруг хутора бродили. Видно все как на ладони — и дом ее, и двор, и дорожку, которая по задам хутора к покосившейся баньке идет. Ну, правда, ничего интересного — во дворе белобрысый Лешка играет, на крыше баньки кошка сидит, умывается. Сама Оксана из дома не выходит. У соседей ее тоже полное спокойствие. А нас тем временем комары поедом едят. Капитан сидит в развилке дерева с другой стороны огорода. В руках у него автомат. Это на случай, если пацан не к партизанам вовсе побежал, а к полицаям. Вряд ли, конечно, учитывая, как Оксана тут на нас крысилась, но осторожность еще никому не мешала. Пролежали мы так час, и тут со стороны леса слышим — бежит кто-то. Шаги быстрые, легкие. Петька возвращается. Ну, думаю, не близко у них тут партизаны-то. Проскочил пацан мимо нас, и в дом. Проходит еще минут десять — хозяйка появляется. Повертела головой — и к баньке шасть! Левка меня локтем толкает — смотри, мол, смотри! Она там кого-то прячет, точно тебе говорю! Но нет. Ошибся на этот раз Николаич. Вышла хозяйка из баньки — под мышкой у нее бутылка литров на пять, в руках корзинка со снедью всякой. С какой — без бинокля не видать, но чувствуется, что тяжелая. — Ага, — говорю, — значит, для бойцов Русской Освободительной армии у нее жратвы нет. А для кого-то — прямо скатерть-самобранка. — Хорошая женщина, — улыбается Левка. — Правильная. — Гости у нее будут, — шепчу я ему. — Вот тогда и посмотрим — правильная или нет. Лежим, ждем. Комары жрут, сволочи. Часа через три начало темнеть. Капитана в ветвях уже не видно совсем. На крыльцо соседнего дома вышел старик, постоял-постоял, перекрестился размашисто и вернулся в дом. Где-то собака брешет. Вот и вся жизнь на хуторе. Потом в горнице у Оксаны свет зажегся. На окне занавесочка желтенькая, уютно так. И почти сразу же слышу — на тропинке тихие шаги. Николаич тоже услышал, напрягся весь. А слышал ли капитан — не знаю. Партизан было шестеро. Один идет впереди, водит автоматом из стороны в сторону. Правильно, конечно, но толку от этой предусмотрительности немного. Если бы на нашем месте оказались немцы или полицаи, то с трех стволов положили бы всех шестерых. Но у немцев вряд ли терпения бы хватило в этих комариных кустах столько времени лежать. Партизан я рассмотреть успел — четверо взрослых мужиков, парень лет двадцати пяти и один совсем молодой хлопчик, возраста нашей Катьки, наверное. Все с автоматами, мужики в военной форме, парни в штатском. Идут они по Оксаниному огороду уверенно, будто не раз здесь уже бывали. Четверо заходят в дом, двое у крыльца остаются. Собака, та, что днем на нас излаялась вся, что характерно, ни звука не издает. Как капитан с дерева своего слез — я не услышал. Увидел его, уже когда он в ложбинку нашу ужом вполз. — Ну что, — одними губами шепчет, — все вроде тихо. Хвоста за ними нет. Идем знакомиться? — А стрелять не начнут? — Николаич интересуется. — А то ведь могут с перепугу-то. — Волков бояться — в лес не ходить, — улыбается капитан. — Вы обходите дом с тыла и берете на себя часовых — только ласково, ясно? А я пойду со старшими погутарю. Сказано — сделано. Поползли мы с Николаичем к дому. Я на огороде в дерьмо какое-то вляпался, но это, говорят, к деньгам. Караулить партизаны, конечно, молодых оставили — за тем и взяли с собой, наверное. Ну, оно и проще. Я Левке показываю на того, что помоложе, а сам примериваюсь ко второму. Мой — здоровый такой парняга, плечи широкие, руки — как у меня ноги. Шея — прямо бычья. Я ему как раз по шее, как Жора нас учил — тресь! Его, бедолагу, аж перекособочило — там, между ключицей и шеей, нервный узел. Я его едва под мышки успел подхватить, иначе он грохнулся бы, как дуб, и всех бы переполошил. Смотрю, Николаич своего пацаненка уже ремнем вяжет — тот и пикнуть не успел. Даже жалко, что науку, которую нам в «Синице» преподавали, мы против своих же и используем. Только мы часовых уложили, как из темноты выходит наш капитан, показывает нам большой палец и спокойно так поднимается на крыльцо. И заходит в дом, даже не постучав. Ну, думаю, сейчас начнется. Жду стрельбы, криков, грохота опрокинутой мебели. Все ж таки партизан там четверо — а Сашка-то наш один. Но в доме тихо. Голоса какие-то бубнят, но на ссору явно не похоже. Проходит минут десять, дверь отворяется и выходит на крыльцо разлюбезная моя Оксаночка. — Заходите в дом, товарищи, — приглашает. — И парней наших с собой берите. Тут-то я и пожалел, что своему врезал. Потому что пришлось мне поднимать его, бесчувственного, и тащить на себе в дом — а было в нем пудов семь, не меньше. Смотрю — стол накрыт что надо. И картошечка отварная, и огурцы соленые, и капуста квашеная, и яйца вареные, и сала шматок с прожилочками мясными — в общем, полный разносол. Ну, и бутылка, конечно, зря что ли ее хозяйка из баньки тащила? И народ, что за столом сидит, серьезно так закусывает. А капитан наш, Шибанов, сидит на почетном месте и сияет, как новенький пятак. — Знакомьтесь, — говорит, — товарищи партизаны, это мои друзья и братья: Василий и Лев. Вы не серчайте, что они ваших пацанят немножко помяли, очень уж нам было желательно без стрельбы обойтись. Парнишка, которого Лев окучил, глазами хлопает этак жалобно — сказать-то не может ничего, во рту у него портянка торчит. А мой и глазами даже хлопать не в состоянии, висит на мне, как мешок с картошкой. — Эгх-м, — говорит тут лысый, как коленка, мужик с густыми, словно усы, бровями. Вот сколько раз я замечал — у лысых что усы, что борода, что брови — растут порой, как грибы после дождя. Почему так? Ну да ладно, не о том сейчас. — Эгх-м, что же это такое происходит, товарищи? Стеценко, Артюх! Это же форменное безобразие! Как вы могли дать себя спеленать, как младенцев, честное слово! — М-м! — мычит парнишка с портянкой во рту. Мне почему-то сразу показалось, что это Артюх. — М-м-м! — Вынь кляп, Николаич, — говорит Шибанов. И по голосу его я понимаю, что он сейчас — работает! Просто по тому, как он это сказал, по таким чуть певучим ноткам в голосе, по каким-то мелочам, на которые несведущий человек и внимания бы не обратил — а я-то вижу. И, конечно, прием, нам оказанный, тоже требует какого-то объяснения. Допустим, поверили они, что мы из Москвы прилетели спецзадание выполнять. Но, во-первых, поверили как-то слишком быстро, что само по себе уже подозрительно. А во-вторых, мы вон их часовых сняли, а нас никто за ущерб и побои ругать и не собирается. Ну, думаю, друзья партизаны, попали вы в переплет. С нашим капитаном не очень-то пошуткуешь… И вдруг меня как молнией жахнуло. За столом — четверо мужиков. Плюс еще Оксана, бой-баба. И всех их, получается, Сашка наш моментом захомутал! Это тебе не фрица желторотого заарканить. Пятерых одним махом! Растет у капитана силища-то его, аж жутко становится. Между тем Николаич портянку-то вытащил, и парнишка этот как закричит дурным голосом: — Засада! Михал Терентьич, тикайте, это засада! — Дурак ты, Артюх, — говорит лысый. — Это наши люди, разведчики из Москвы. И хватит орать, а то тебя аж в Виннице слышно. Парень глаза выпучил, но замолчал. А лысый поднимается из-за стола, отдает мне честь и представляется: — Начальник штаба партизанского полка старший лейтенант Титоренко. — Старшина Василий Теркин, — отвечаю. Ну, так вот и познакомились.ГЛАВА СЕДЬМАЯ Хаген
Винница, август 1942 года
Утром она проснулась одна. Отто ушел еще до рассвета — она смутно помнила, как он поцеловал ее на прощание, но это могло быть и сном. Катя сбросила ноги на золотой от щедрого августовского солнца пол и пошевелила пальчиками. Ей было хорошо. Так, наверное, чувствуют себя кошки, греясь на припеке. На столе лежала записка — обрывок бумаги с колючими немецкими буквами. «В шесть вечера будь на старом месте. Флиртуй с К. Жди». Все коротко и ясно. Старое — бильярдная. К. — Рихард Кох. Ждать надо было то ли связника от партизан, то ли самого Отто. Записку она сожгла на свечке, пепел собрала в кулечек и выбросила в уборной. Было воскресенье. До шести нужно было чем-то себя занять. Катя не представляла себе, что делают СС-хельферин в выходные дни. Загорают и купаются? Собирают цветы? Штудируют устав? — Моей легенды хватит максимум на неделю, — предупредил ее Отто. — У меня хорошие документы, не вызывающее подозрений прикрытие. Предписание всем медицинским службам и городской администрации оказывать мне всяческое содействие. Но какому-нибудь особо рьяному чиновнику из службы безопасности может прийти в голову запросить Берлин. Беспокоить группенфюрера Конти лично, никто, конечно, не станет. Имперская служба здравоохранения — неповоротливая бюрократическая структура, так что ответ придет дней через пять, не раньше. Но надо быть готовым к тому, что он все-таки придет. — Что ты успеешь сделать за пять дней? — Многое можно успеть сделать за пять дней. Найти лазейку в отделе «Иностранные армии Востока». Узнать, когда и как приезжает в Вороновицы Гитлер. Дождаться, пока наши наладят связь с партизанами. Пять дней — это очень много. Отто оказался прав. Дни тянулись невыносимо долго. Как ассистентка гаупштурмфюрера Нольде, Дайна Кайните должна была помогать ему в работе. Дел у нее, правда, было очень немного. Первые два дня она исправно ходила в винницкую больницу и занималась сортировкой медицинских карт. Медперсонал относился к ней почтительно — видимо, всех пугала ее серая эсэсовская форма. Кате было неприятно смотреть, как ее соотечественники пресмыкаются перед фашисткой, но Дайна воспринимала такое отношение как что-то само собой разумеющееся. Вообще она довольно быстро привыкла к правилам, установленным на оккупированных территориях. Армейцы молчаливо признавали превосходство СС. Хиви лебезили перед теми и другими. Для местного населения даже хиви, к которым сами немцы порой относились с презрением, были привилегированным сословием. Исключения встречались, но крайне редко. Сама Дайна занимала промежуточное положение между хиви и немцами. Благодаря Отто, все обращались с ней как с чистокровной немкой, но она очень остро чувствовала всю непрочность своего статуса. Порой Клейнмихель, посверкивая своими очками, смотрел на нее так, как будто перед ним сидела не СС-хельферин, а обычная славянская девушка, с которой представитель высшей расы мог сделать все, что угодно. При мысли о том, что сегодня вечером ей предстоит снова любезничать с Клейнмихелем, Хонером и Кохом, ее замутило. Скорее бы уже вернулись ребята! Пока никаких известий от ушедших в лес бойцов группы «Синица» не было. Каждый вечер Дайна отправлялась на прогулку по городу — все время выбирая новый маршрут. Но город был небольшим, поэтому вряд ли могла вызвать подозрение ее привычка всякий раз проходить мимо сложенной из красного кирпича водонапорной башни на углу улицы Котляревского. На восточной стене башни, на уровне человеческого роста, углем была начерчена свастика. Связник от партизан, появившись в городе, должен был нарисовать рядом со свастикой восходящее солнце. Но дни шли за днями, а свастика чернела на стене башни в гордом одиночестве. Отто говорил, что оснований для беспокойства нет, но с каждым днем это молчание пугало Катю все больше. Она скучала по балагуру Теркину и даже по этим двум балбесам, Льву и Сашке. Все-таки нечестно со стороны Отто было бросать ее здесь совсем одну. Катя оделась и вышла во двор. Галина, как обычно, работала в саду — собирала крупные наливные яблоки в большие плетеные корзины. Скоро потащит их на базар, а вечером будет жаловаться, что торговли совсем не стало. Ну, правильно — кто станет покупать яблоки, когда в каждом хозяйстве по нескольку десятков яблоневых деревьев? Немцы? Но им проще зайти в любой понравившийся дом и потребовать самых лучших яблок. Платить при этом, понятно, не обязательно. Солнце стояло уже высоко. В такую погоду хорошо валяться с книгой у речки, в тени высоких трав. Книга у нее была — «Страдания юного Вертера» Гёте. На немецком, естественно. Отто настаивал, чтобы она как можно больше читала по-немецки. Кате книга не нравилась, она с куда большим удовольствием почитала бы своего любимого Достоевского, но Дайна Кайните не интересовалась русской литературой. — Госпожа Дайна, я вам там молочка парного в крыночке налила, — с заискивающей улыбкой обратилась к ней Галина. — И сырничков спекла, попробуйте, они теплые еще. «Интересно, — подумала Катя, — если бы ты знала, кто я на самом деле, стала бы кормить меня молоком и сырниками? Или сразу побежала бы к полицаям?» — Спасибо, Галина, — сказала она вслух. — Я позавтракаю и пойду на реку. — Это вы хорошо придумали, госпожа Дайна! На реке-то сейчас прелесть как хорошо! Вы сырничков-то с собой возьмите, вдруг там кушать захочется! Да я вам сейчас в бумажку заверну… Суетливость вдовушки раздражала Катю. Можно было и не говорить ей, куда она направляется, но вдруг заглянет Отто? На всякий случай надо подстраховаться. — А я вчера на базаре слыхала, — не переставая, трещала Галина, накрывая на стол, — один офицер, бедняжка, с ума сошел. Говорят, он всех своих солдатиков, что в танке у него были, порешил, вот ужас-то! А сам молоденький еще, совсем как тот, что одну ночь у меня ночевал. — А что еще говорят? — не удержалась Катя. Галина сделала круглые глаза. — Болтают еще, что он хотел самого Гитлера взорвать! Его теперь самый главный следователь из Берлина едет допрашивать, вот как! — Что ж его допрашивать, если он сумасшедший, — с досадой сказала Катя. — А как зовут офицера, не знаешь? — Вроде Гансом. Нашего-то, кажись, тоже Гансом звали? Я вот что думаю — не он ли, часом? — А ты сходи в гестапо да спроси, — предложила Катя. — Скажи мол, так и так, у меня тут один больной офицер останавливался, не тот ли, что хотел Гитлера взорвать? Галина замахала на нее руками. — Что вы, что вы, госпожа Дайна! Что ж я, из ума совсем выжила, что ли? Меня ж тут же первую и сцапают! Бросят в подвал и… Она осеклась, наткнувшись на ледяной взгляд Кати. Нет, не Кати — Катя никогда не умела смотреть так, как СС-хельферин Дайна Кайните. — Значит, вот как ты представляешь себе работу гестапо? — Ой, да нет же… просто боюсь я, госпожа Дайна, ну, боюсь, что с меня, дуры-бабы, взять… — В таком случае советую тебе поменьше болтать, — жестко сказала Дайна. — Целее будешь. На реке и вправду было чудесно. Ласковый ветерок уносил прочь струившийся с неба жар. Дайна нашла себе укромное место под раскидистым деревом, постелила на траву покрывало, убрала подальше от солнца сверток с едой. Раскрыла томик Гёте. Минут через двадцать ей стало скучно. Она отложила книгу и некоторое время лежала с закрытыми глазами, вспоминая базу «Синица», тамошнюю реку и уху, которую варил Шибанов. Это было меньше месяца назад, а кажется, полжизни прошло уже с тех пор. — Надо искупаться, — сказала она себе по-немецки. Отто учил ее — для того, чтобы добиться полного совпадения со своей легендой, нельзя расслабляться ни на минуту. — Жарко. Дайна сбежала по склону, с разбегу влетела в воду, подняв кучу брызг. Вода еще не успела как следует прогреться и была восхитительно прохладной. Она отплыла метров на пятьдесят от берега и вдруг почувствовала, что ноги словно сковало ледяной цепью. Видимо, ее угораздило проплыть прямо над холодными ключами, бьющими на дне. Дайна принялась изо всех сил работать руками, выгребая со стремнины. На ее счастье, течение здесь было не таким сильным. Дайна кое-как добралась до берега и принялась энергично растирать онемевшие мышцы ног. — Прекрасная фройляйн нуждается в помощи? — окликнул ее чей-то голос. Дайна обернулась. Выше по склону, там, где валялось ее покрывало, стоял высокий светловолосый немец в новенькой, с иголочки, форме СС. В руках он держал «Страдания юного Вертера». — Нет, благодарю вас, — Дайна старалась говорить вежливо, хотя ей совсем не понравилось, как он ее разглядывал. Катя бы сказала — пялился. — Я, кажется, немного переоценила свои силы, только и всего. — Я видел, как вы тонули, — улыбнулся светловолосый. — Хотел уже прыгать за вами в реку, но вы прекрасно справились сами. Он слегка приподнял фуражку с серебряным черепом и шагнул к ней. — Меня зовут Хаген, фройляйн. Рад был бы назвать свою фамилию, но я служу в таком чертовски секретном подразделении, что не могу этого сделать. Улыбка у него была чуть нагловатая. Чем-то он неуловимо напоминал Сашку Шибанова. — Дайна Кайните, — представилась Катя. — Я медицинский работник. Хаген обрадовался. — Медсестра? Я обожаю медсестер. Особенно эти коротенькие белые халатики — они меня просто с ума сводят! — Я не медсестра и, как видите, у меня нет халатика. И скажу вам честно, Хаген — вы меня смущаете. Я собиралась побыть одна… — Ух, ты! — восхищенно воскликнул светловолосый. — Одна на реке — это же черт знает как романтично! И читаете вы, я вижу, очень романтическую книжку. Вы, Дайна, наверное, только о любви и думаете, а? — О чем я думаю, мое дело, — это прозвучало резче, чем ей бы хотелось. Но светловолосый почему-то ее пугал. — Я ассистент гаупштурмфюрера Нольде и не думаю, что он будет очень рад, если узнает… — О чем? — пшеничные брови Хагена удивленно полезли вверх. — О том, что я хотел вам помочь, когда вы тонули? Или о том, что мы немного поговорили о книгах? «Он прав, — подумала Дайна. — Не стоит строить из себя перепуганную курицу». — Понимаете, Хаген, — смягчилась она, — мой шеф не любит, когда я разговариваю с неизвестными. — Но мы ведь уже познакомились! — Или знакомлюсь с кем-то без его разрешения. — Да он просто тиран какой-то! Дайна пожала плечами. — Я на него работаю. А значит, должна подчиняться его требованиям. Хаген вздохнул и бесцеремонно присел на ее покрывало. — Женщина должна подчиняться мужчине — это факт. Но что делать, если в ее жизни появляется другой мужчина? — Не слишком ли вы самоуверенны? Он хмыкнул. — Мне часто приходится это слышать. Но, Дайна, скажу вам честно — если я уверен в себе, то у меня есть на то основания. За моей спиной — десанты на Крите и несколько спецопераций во Франции. Недавно я вернулся из самого адского пекла, которое только можно себе представить — из осажденного Ленинграда! Она вздрогнула. — Откуда? — Из Ленинграда, черт его подери! Не имею права вам это говорить, но меня только что представили к ордену. А вы твердите, что я самоуверен! «Что же ты делал в Ленинграде, сволочь?» — хотела крикнуть Катя. Но Дайна ограничилась легкой усмешкой. — Если бы вы знали, Хаген, как часто мне приходится слышать от мужчин о подвигах, которые они якобы совершали… Она ожидала, что светловолосый разозлится, но он только дернул уголком рта. — Конечно, все эти штабные крысы мастера рассказывать байки о своих военных похождениях. А ведь ни один из них к линии фронта и на сто километров не приближался. У меня, между прочим, все тело в шрамах. Хотите, покажу, Дайна? — Не нужно! — воскликнула она, но Хаген уже скинул китель и начал стаскивать через голову рубашку. Он был поджарым и мускулистым, этот эсэсовец, и шрамов у него действительно было много. Один рваным зигзагом полосовал бок, другой тянулся от ключицы к левой груди. Хаген повернулся спиной, демонстрируя V-образный шрам под лопаткой, и не упустил возможности поиграть мышцами. Но Дайну заинтересовало другое — на руках и груди немца синели наколки. Дайна Кайните вполне могла не знать, что это такое, но Катя Серебрякова не раз видела подобные картинки в госпитале на Южном Урале. Среди раненых нередко попадались те, кто провел несколько лет в лагерях. — А что это за татуировки? — спросила Дайна. — Заметили? — чуть смущенно усмехнулся Хаген. — У нас в спецподразделениях принято делать такие. Он напряг бицепс правой руки. Руку оплетала разорванная цепь с надписью «Macht geht vor Recht».[8] — Нравится? А как вам мой девиз? Хаген протянул к ней левую руку. На предплечье было вытатуировано «Du sollst nicht den Schlag erwarten».[9] — Впечатляет, — признала Дайна. — А вот это что такое? На левом плече Хагена была выколота оскаленная тигриная морда и латинские буквы «Т» и «L». — Символ ярости, — эсэсовец скосил глаза в сторону — верный признак вранья, как учил их Жером. — В училище у меня было прозвище Тигр. — Ладно, Тигр, одевайтесь и немешайте мне загорать. Будем считать, что вы произвели на меня впечатление. — Ну, нет, — Хаген потряс головой, — раз уж я снял рубашку, то должен хотя бы искупаться. Он скинул сапоги и начал стягивать брюки. — Подождете меня, Дайна? — Чтобы вы продолжали мне досаждать? И не подумаю. — Тогда получится, что я согнал вас с чудесного местечка, а этого я простить себе не смогу. Обещаю распрощаться сразу же, как только накупаюсь, идет? — Надеюсь, это случится еще до заката? — Ну, вы и злючка! Обожаю жестоких медсестер! Хаген побежал к нависавшему над водой обрывчику, подпрыгнул и сделал сальто в воздухе. Выпрямился, как пружина, и почти без всплеска вошел в воду. Вынырнул и поплыл к другому берегу, мощно работая руками. «Выпендривается, — подумала Катя. — Пижон фашистский». Она быстро собрала вещи, сунула в корзинку томик Гёте. Обернулась — Хаген был уже на середине реки. Ждать, пока наглый эсэсовец вернется, Дайна не собиралась. — Вы не представляете себе, до чего это смешно! — воскликнул Рихард Кох. — Это очень старая игра солдат французского Иностранного легиона. Называется она «Именины кардинала Пуфа», или, для краткости, просто «Кардинал». Все, что нам требуется для этой игры — это хорошая компания и бутылка чего-нибудь крепкого. Вилли, у тебя есть что-нибудь крепкое? — Шнапс, — лаконично ответил Вилли. — Не пойдет, приятель. С нами будет играть дама. Что-нибудь вроде ликера, а? — Есть домашний беренфанг[10] и коньяк «Асбах». — Тащи беренфанг. Вы не против, Дайна? «Что такое этот беренфанг? — лихорадочно думала Катя. — „Ловушка для медведя“? Вот соглашусь, а потом окажется, что это невозможно пить. Или что от этого можно опьянеть быстрее, чем от водки. Проклятый Кох явно хочет меня споить, для того и придумал всю эту затею с игрой!» — Конечно, нет, — ответила она с дерзкой улыбкой. Беренфанг оказался тягучей золотистой жидкостью с медовым запахом. Кох аккуратно наполнил рюмки. — Смотрите и слушайте внимательно! — проговорил он, обводя всех торжественным взглядом. — Повторять дважды я не буду. Каждому из вас придется произнести здравицу в честь кардинала Пуфа четыре раза, не сбившись ни в едином слове. Если же кто-то ошибется, ему тут же наливают штрафную, и он начинает игру с самого начала! Кох взял рюмочку двумя пальцами и поднял его на уровень рта. — Я пью этот бокал за здоровье кардинала Пуфа один раз! Sante![11] Опрокинул рюмку ликера. Мечтательно закатил глаза. — Теперь следует стукнуть пустым бокалом по столу — один раз. Хлопнуть ладонями по столешнице сверху и снизу — тоже по одному разу. А потом щелкнуть себя по носу и подпрыгнуть на стуле. — Выглядит это по-дурацки, — сказал Клейнмихель. — Погодите. Это еще только начало. Теперь вам нужно держать рюмку тремя пальцами. А говорить надо вот что — я пью за здоровье кардинала Пуф-Пуфа два раза! Sante! Sante! На этот раз он осушил рюмку в два глотка. Дважды стукнул ею по столу. Похлопал ладонями по столешнице и по носу и дважды подпрыгнул. — И какой в этом смысл? — спросил долговязый Хонер. — Игра великолепно тренирует память. В третий раз нужно назвать кардинала Пуф-Пуф-Пуфом и трижды пожелать ему здоровья. Все прочее тоже делается трижды. Рюмку держите уже четырьмя пальцами. Кох выпил очередную рюмку беренфанга. Лицо его раскраснелось. — Ну, и последний шаг. Штурмшарфюрер, наполните мне рюмку. Я пью этот бокал за здоровье кардинала Пуф-Пуф-Пуф-Пуфа в четвертый и в последний раз! Это важно, господа, запомните — в четвертый, и в последний раз! Sante! Sante! Sante! Sante! Он четыре раза подпрыгнул на своем стуле и устало откинулся на спинку. — Вот и все. Теперь попрошу повторить. Начнем, пожалуй, с Клейнмихеля — он, помнится, сказал, что я выгляжу дураком. Посмотрим, как будет выглядеть он сам. — Глупости! — фыркнул очкарик. — Все элементарно. Я пью этот бокал за здоровье кардинала Пуфа один раз! Sante! Он выпил ликер и похлопал ладонями по столу, однако забыл щелкнуть себя по носу. — Ага, старина! — возликовал Кох. — Вот вам штрафная, и извольте повторить все с самого начала! На этот раз Клейнмихель дошел до третьей ступени, но сбился и забыл сказать «Sante!». Торжествующий Кох вновь наполнил его рюмку. На дне бутылки оставалось не так уж много беренфанга. «Может, до меня и не дойдет», — с надеждой подумала Дайна. Но радость ее была преждевременной. Кох покровительственно похлопал Клейнмихеля по плечу и заказал еще одну бутылку ликера. — Платит, само собой, проигравший, — объяснил он. — Мне нужно передохнуть, — объявил Клейнмихель. На висках у него выступили капли пота. — Пусть пока фройляйн Кайните поиграет. — Что ж, — Дайна взяла протянутую Кохом рюмку и улыбнулась, я пью этот бокал за здоровье кардинала Пуфа один раз… Занятия на базе «Синица» не прошли даром. Ей, в общем-то, хватило бы и объяснения Коха — а уж после нескольких бесславных попыток Клейнмихеля Дайна выучила весь алгоритм наизусть. Кох смотрел на нее округлившимися от удивления глазами. Когда Дайна подпрыгнула на стуле в четвертый (и последний) раз, он не удержался и зааплодировал. — Потрясающе! Вы точно не играли раньше в эту игру? — Клянусь, — Дайна прижала руку к груди. — Но ведь это не так уж сложно… для наблюдательного человека. — Не знай я вашего шефа, обязательно заподозрил бы, что вы шпионка, — засмеялся Кох. У Кати по спине пробежали мурашки. Не допустила ли она ошибку? Может быть, ей стоило пару раз запнуться? — Кстати, где он? — спросил Хонер. — Мне позарез нужно взять реванш за вчерашний проигрыш в бильярд. — Как всегда, занят важными делами, — Дайна заставила себя улыбнуться, хотя внутри у нее все дрожало от напряжения. Надо же было так сглупить! — Группенфюрер Конти ожидает его доклада в самое ближайшее время. — Как же, как же, наслышаны, — пробормотал изрядно окосевший Клейнмихель. — Определение расовых характеристик населения Украины. Да только все это чушь! Хотите знать мое мнение? Все они тут ублюдки и унтерменши. Все до единого! Он оглянулся, чтобы убедиться, что присутствовавшие в зале его слышали. Стоявший у бильярдного стола Петр, как ни в чем ни бывало, продолжал намазывать мелом кий. — Не у вас ли были какие-то проблемы с анкетой при вступлении в СС, штурмшарфюрер? — прищурился Кох. — Я, помнится, видел бумагу из RuSHA, где вас отнесли к третьей группе по шкале доктора Шультца..[12] — На что вы намекаете, Кох? — Клейнмихель резко отодвинул от себя рюмку с ликером и попытался встать со стула. Хонер удержал его, положив руку на плечо. — Просто не в первый раз замечаю, что о расовой чистоте больше всего любят рассуждать те, у кого с этим не все гладко. — Я, во всяком случае, не позволяю себе непочтительно отзываться о высших руководителях Рейха! — зашипел Клейнмихель. — А вот вас, Кох, давно пора как следует потрясти! Думаете, я не помню, как вы отзывались о рейхсминистре пропаганды? Судя по искреннему удивлению в глазах Коха, он и сам уже давно забыл, как отзывался о рейхсминистре пропаганды. — Вы называли его сморчком-германцем! — Клейнмихель оперся руками на стол и торжествующе взглянул на шифровальщика. — Сморчком-германцем, вот как! — Не надо кричать, — нервно сказал Хонер. — На нас уже и так все смотрят! — Господи, — с искренним облегчением выдохнул Кох, — да ведь его многие так называют! Просто не у каждого хватает смелости проорать прозвище нашего Йози на всю бильярдную. Клейнмихель понял, что допустил промах. Он сорвал очки и начал яростно протирать их тряпочкой. — Вам это даром не пройдет, — прошипел он. — Не вечно же вас будет покрывать этот желчный мозгляк Хиршфельд! — Вы меня поражаете, штурмшарфюрер, — сказал Кох, — мало того, что вы прилюдно оскорбляете одного из руководителей Рейха, вы еще раздаете презрительные характеристики вышестоящему начальству! Мне, пожалуй, стоит довести до сведения штандартенфюрера Хиршфельда, как вы о нем отзывались. «Интересно, — подумала Дайна, — чем закончится эта ссора? Может быть, эсэсовец вызовет Коха на дуэль? Или хотя бы попытается дать ему в морду?» Ее бы вполне устроило, если бы эти крысы вцепились друг другу в глотки. В Кохе, по крайней мере, иногда, проскальзывало что-то человеческое — хотя и недостаточно для того, чтобы считать его человеком. В Клейнмихеле не чувствовалось и этого. Но крысы не спешили пожирать друг друга. Возможно, они просто привыкли пользоваться другими приемами — подсиживанием, доносами, провокациями. Решить вопрос честным поединком у них просто не хватало духу. — Да я тебя в порошок сотру! — процедил разъяренный Клейнмихель. — Один звонок моему дяде в Берлин — и от тебя мокрого места не останется. Кох слегка побледнел, но решительно выставил вперед подбородок. — Боюсь, у твоего дяди сейчас слишком много других забот. И с чего ты взял, что он в Берлине? По-моему, он занят тем, что сжигает евреев из варшавского гетто. «Надо запомнить, — сказала себе Катя. — Дядя Клейнмихеля — высокопоставленный чин в СС». — Ради меня он с удовольствием отвлечется на полдня. И тогда, Рихард… Кох поднялся из-за стола. — Здесь становится трудно дышать, — сказал он, пристально глядя на Дайну. — Слишком воняет сапогами гестапо. Пойдемте, фройляйн, прогуляемся на свежем воздухе. — Но я должна дождаться Отто, — пробормотала не ожидавшая такого поворота Дайна. — Господин Нольде никуда не денется. К тому же мы не станем уходить далеко. Погуляем вдоль монастырских стен. Дайну совсем не привлекала перспектива романтической прогулки с Кохом, но оставаться в компании Клейнмихеля и Хонера ей хотелось еще меньше. Она пожала плечами, делая вид, что уступает напору старшего шифровальщика. — Ну, разве что ненадолго… В этот момент на лестнице загрохотали сапоги. Дайна обернулась и увидела, что в подвал спускаются трое высоких, плечистых эсэсовцев. Одного из них она знала — это был Хаген. — Бармиксер, шесть кружек пива, — крикнул Хаген, бросая на стойку несколько банкнот. — И стол для американского бильярда! — Пул в другом зале, — буркнул Вилли, наливая пиво. — И он сейчас занят. — Занят? — переспросил Хаген с искренним удивлением. — Бруно, ты слышал? Он сказал — стол занят! Флегматичный, похожий на медведя Бруно пожал плечами. — Придется освободить. Третий эсэсовец, напоминавший викинга рубленым голубоглазым лицом и очень светлыми волосами, похлопал его по плечу. — Только без эксцессов, парни. Здесь вам не Париж. Бруно и Хаген двинулись в сторону второго зала, откуда слышались веселые крики и костяные удары сталкивающихся шаров. По пути Бруно задел стул Клейнмихеля и тот едва не свалился на пол. — Эй, поосторожнее! — возмущенно крикнул эсэсовец. Бруно даже не обернулся. — Не лезь, — Хонер схватил его за рукав и громко зашептал: — Это же парни Скорцени, они все прирожденные убийцы! Тут тебе даже берлинский дядюшка не поможет… — Вы что-то хотели сказать моему другу? — Хаген с ухмылкой, не предвещающей ничего хорошего, навис над щуплым Клейнмихелем. — Или, может быть, мне послышалось? Его холодный взгляд, как прожектор, скользнул по лицам всех, сидящих за столом, и остановился на Дайне. — Не может быть! — воскликнул Хаген, мгновенно забыв о Клейнмихеле. — Прекрасная медсестра! Вот так встреча! Он бесцеремонно подвинул к себе стул и сел, закинув ногу за ногу. — Вы что, знакомы? — шепнул Дайне Кох. Она едва заметно пожала плечами. — Когда вы исчезли, я чуть с ума не сошел, правда! Я же просил вас не уходить! — А я не давала обещания ждать вас, — возразила Дайна. — К тому же вы так увлеклись плаванием… — Да, плавать я люблю, — Хаген смешно помахал руками, демонстрируя, как именно он плавает. — Для парня, который вырос на берегу Северного моря, это нормально. — Хаген! Ты куда пропал? — донеслось из дальнего зала. — Начинайте без меня! — крикнул Хаген в ответ. Он не отрывал взгляда от Дайны. — Ну и ну! Сама судьба свела нас в этой бильярдной, фройляйн Дайна! Или как там пишут в ваших сентиментальных романах? — Боюсь, что Гёте ничего не писал о бильярдных, — фыркнула Дайна. — И судьба здесь ни при чем. Просто в Виннице не так много мест, где можно отдохнуть. Двое связистов, пройдя мимо их столика, направились к стойке, за которой протирал бокалы невозмутимый Вилли. — Черт знает что такое! — громко жаловался один. — Мы заплатили за час игры, у нас оставалось еще пятнадцать минут. И тут являются эти наглецы, утверждая, что они герои Рейха и для них, мол, такого понятия, как очередь, не существует! Эй, Вилли, мы требуем, чтобы нам вернули деньги! — С какой это радости? — поинтересовался бармиксер. — Стол, надеюсь, исправен? — Исправен, но при чем здесь это? — При том, что вы сами добровольно уступили его господам офицерам. Либо требуйте деньги с них, либо убирайтесь к черту. — Добровольно? Вилли, ты издеваешься? Да они бы нам головы оторвали, скажи мы хоть слово поперек! Бармиксер перекинул полотенце через плечо. — Значит, Юрген, ты отдал им стол, потому что испугался? И кто мне объяснит, почему я должен платить деньги за твою трусость? — Ты кого называешь трусом? Я полгода был на Восточном фронте! — Тянул провода из штаба полка в штаб дивизии? Второй связист обнял товарища за плечи. — Ладно, Юрген, не кипятись, пойдем. Нам все равно надо возвращаться к девяти в казарму. — Вот ведь скоты, — усмехнулся Хаген. — Бьюсь об заклад, мои товарищи вежливо попросили их уступить им стол, а эти недоноски просто побоялись возразить. А потом начали скандалить с безобидным бармиксером! — Зато вы ведете себя так, как будто никого не боитесь, — заметила Дайна. — Слушайте, фройляйн, ну кого мне тут бояться? Вот этих штабных крыс? Хаген протянул руку и схватил Клейнмихеля за костистый подбородок. — Вы посмотрите на него! Вылитый Крысиный король из сказки! Клейнмихель дернулся, очки слетели у него с носа. — Не сметь распускать руки, шарфюрер! Я старше вас по званию и я… Хаген отпустил его подбородок и тут же зажал острый нос Клейнмихеля указательным и средним пальцами. — А теперь повторите эту фразу еще раз, — попросил он. — Ту, которая начинается со слов «я старше вас по званию». Очень забавно, знаете ли, звучит. У Клейнмихеля из глаз брызнули слезы. Дайне на мгновение даже стало жаль его. — Прекратите издевательство, Хаген, — сказала она резко. — Вы выглядите отвратительно. — Что ж, хорошо, — Хаген пожал плечами и отпустил противника. — Если прекрасная фройляйн просит… Штурмшарфюрер, откинувшись на спинку стула, тяжело дышал и осторожно трогал свой покрасневший нос, как бы желая убедиться, на месте ли он. — Я всего лишь хотел доказать вам, милая Дайна, что вы развлекаетесь не в той компании. Пойдемте со мной, я познакомлю вас со своими друзьями. Мы прекрасно проведем время, и потом доставим вас домой в целости и сохранности. «Сговорились они все, что ли? — подумала Катя. — Когда же, наконец, появится Отто?» Она уже собиралась вежливо отклонить предложение Хагена, но тут в разговор неожиданно вклинился Кох. — Фройляйн никуда не пойдет, — грубо сказал он, кладя руку на запястье Дайны. — Тем более с таким человеком, как вы. Хаген повернул голову и некоторое время с интересом изучал набычившегося шифровальщика. — С каким это таким человеком? — спросил он, наконец, вкрадчиво. — С трусливым? Слабым? Некрасивым? Может быть, с просиживающим штаны в штабе? Кох смотрел на него, выпятив челюсть. Вид у него был довольно забавный. — Некультурным! — выпалил он. — Как сказал Йозеф Геббельс, когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет,[13] — усмехнулся Хаген. — Как быстро вы сможете вытащить ваш пистолет, обершарфюрер? Дайна не успела и глазом моргнуть, как в руке у Хагена оказался парабеллум, нацеленный прямо в грудь Коха. Скорость, с которой эсэсовец проделал этот трюк, поражала воображение. — Вы же не будете стрелять? — пробормотал Кох, не отрывая взгляда от парабеллума. — Я имею в виду, по-настоящему? — Ты думаешь, дядя Хаген с тобой играет? — хмыкнул эсэсовец. — Нет, мой дерзкий дружок, сейчас у нас все взаправду. Знаешь, что со мной будет, если я пристрелю тебя здесь? Мне не дадут орден. Жаль, конечно, но я без него как-нибудь проживу. А как ты проживешь с дыркой в правом легком — я не знаю. Лицо шифровальщика посерело и стало похоже на кусок заплесневелого сыра. — Не надо, шарфюрер, я прошу вас… Уберите пистолет, пожалуйста… Хаген любовался его страхом. — Уберу, — сказал он, наконец, — если ты извинишься за то, что назвал меня некультурным. — О, — с облегчением вздохнул Кох, — я, разумеется, приношу вам свои самые искренние извинения! — И признаешь, что ты всего лишь маленький и трусливый штабной засранец. — Я… — Кох бросил быстрый взгляд на Дайну. — Нет, шарфюрер, мы так не договаривались! — Как хочешь, — Хаген щелкнул предохранителем. — Господи, — сказала Дайна, вставая. — Как все это глупо! Уберите свой пистолет, Хаген, и пойдемте к вашим друзьям. — Что ж, благодари фройляйн, маленький ублюдок, — парабеллум Хагена с той же фантастической быстротой скользнул в кобуру. — Прошу вас, Дайна. Кох сидел на стуле, неестественно прямой и бледный. По щеке его медленно стекала слеза. Хаген, галантно поддерживая Дайну за локоть, провел ее в дальний зал. Там было почти пусто; молчаливый Петр вытирал тряпкой зеленую доску, на которой мелом был написан счет предыдущей игры, похожий на медведя Бруно кружил у стола, выбирая позицию для удара, а светловолосый спокойно пил свое пиво. — Ты где застрял, висельник? — начал, было, Бруно, но, увидев Дайну, осекся. — Эге, да ты не один! — Прошу извинить нашего друга, фройляйн, — светловолосый поставил кружку на стол, не торопясь, подошел к Дайне и, взяв ее ладонь, поднес к губам. — Рольф, к вашим услугам. Этот медведь с кием — Бруно. Ну, а с Хагеном вы, вероятно, знакомы уже давно. Если, конечно, вы и есть та волшебная фея, которую он встретил на берегу реки и о которой прожужжал нам все уши. — Ну, не стоит так, Рольф, — Хаген, ничуть не смутившись, подмигнул Дайне. — Фройляйн сидела в окружении каких-то штафирок, и я решил, что мой долг — познакомить ее с настоящими мужчинами. Итак, господа, имею честь представить вам фройляйн Дайну Кайните. «Запомнил, надо же», — подумала Катя. — Рада познакомиться, господа, — сказала она вслух. — У вас интересный акцент, — сказал светловолосый. — Откуда вы, фройляйн? — Из Литвы. Я стараюсь совершенствовать мой немецкий, но у меня еще не все получается… — О, ваш немецкий безупречен, — улыбнулся Рольф. — Только вот этот акцент… Ваш родной язык — русский? «Откуда он узнал? — подумала Катя. — Хаген сказал, что они недавно вернулись из Ленинграда…» — Нет, литовский, — ответила она как можно беспечнее. — Но я много общалась с русскими, особенно в университете. — Держу пари, у вас был русский парень, — засмеялся Хаген. — Ничто так не помогает выучить язык, как общая постель. Я сам так выучил греческий. Дайна холодно улыбнулась, давая понять, что не намерена распространяться на эту тему. — Хаген сказал, вы работаете в Имперской службе здравоохранения, — сменил тему Рольф. — А что вы делаете здесь, на Украине? — Помогаю своему шефу. Он занимается расовыми исследованиями. — Послушай, Рольф, — неожиданно вмешался в разговор Бруно, — вы ведете себя просто неприлично. Насели на бедную девочку, как мухи на мед. А ведь фройляйн явно не прочь сыграть партию-другую в бильярд, верно? — Совсем не против, — Дайна благодарно улыбнулась ему. — Но я, наверное, вам помешала. Вы же уже начали игру? Светловолосый Рольф небрежно махнул рукой. — Наоборот, мы уже почти закончили. Сейчас этот потомок Вильгельма Телля забьет в лузу черный мяч, и игра будет сделана. Ну, я же говорил! Становитесь к столу вместо меня, фройляйн. Дайна сыграла шесть партий — две с Бруно, две с Рольфом и две с Хагеном. У Бруно ей удалось выиграть один раз, Хагена она разделала подчистую, но Рольф проделал то же самое с ней. — С вами приятно играть, фройляйн, — сказал он, снова целуя ей руку. — Надеюсь, вы еще одарите нас своим обществом? — Это зависит от того, долго ли вы пробудете в Виннице. Хаген пожал плечами. — Кто знает? Только бог и папа Отто. Дайна вздрогнула. — Гаупштурмфюрер СС Отто Скорцени, — пояснил Рольф. — Наш обожаемый шеф. Именно ему мы обязаны удовольствием торчать в этой дыре в свой законный отпуск. Правда, ваше присутствие, фройляйн, даже такую дыру способно превратить в рай. — Рольф, — Хаген шутливо погрозил ему пальцем, — хоть ты и мой командир, но если будешь кадрить мою девушку, я наплюю на субординацию. «Ничего себе, — подумала Дайна, — я уже его девушка? Шустрый малый этот Хаген». — Как твой командир, — сказал Рольф, — я приказываю тебе проводить фройляйн домой. Время позднее, на улицах наверняка небезопасно. Дайна взглянула на часы. Половина одиннадцатого, а Отто как сквозь землю провалился. — Благодарю, — сказала она, — но я вполне способна вернуться домой сама. — Нет-нет! — Хаген решительно взял ее за руку. — Настоящий солдат Рейха никогда не отпустит девушку ночью без сопровождения! В первом зале по-прежнему было много народу, но Кох и его приятели куда-то исчезли. Проходя мимо стойки, Хаген небрежно вытащил из кармана несколько мятых купюр и бросил их Вилли. — Отличный бильярд у тебя, приятель. — Заходите еще, — буркнул бармиксер. Особой теплоты в его голосе Дайна не услышала. Они поднялись по лестнице и вышли во двор. — Где же вы живете, Дайна? — Хаген приобнял ее за талию. — Думаю, что где-то недалеко от реки, верно? Она отстранилась. — А если недалеко от кладбища, что тогда? Хаген хрипловато рассмеялся. — Люблю медсестер с чувством юмора! — Я не медсестра. — А я не только медсестер люблю. Куда нам идти? «Он узнает, где я живу, — подумала Дайна. — И будет приходить, когда ему вздумается. Что же делать?» — Если вы не торопитесь домой, — по-своему истолковал ее колебания Хаген, — могу предложить зайти в гости ко мне. Это недалеко, к тому же у меня есть чудесный французский ликер… — Нет, — Дайна повернулась и зашагала к воротам. — Не знаю, за кого вы меня принимаете, Хаген, но я направляюсь домой. Провожать меня не нужно — моему шефу это не понравится. Хаген догнал ее и пошел рядом. — Откровенно говоря, — сказал он, — меня не очень волнует, что понравится вашему шефу. Так куда мы идем? — На улицу Владимира Великого, — Дайна чувствовала, что бросается с головой в омут. На улице Владимира Великого, бывшей Первомайской, снимал квартиру Отто. Он никогда не запрещал ей приходить туда, но ему наверняка не понравится, что она притащила за собой хвост. Но и оставаться наедине с Хагеном Дайна боялась. Она слишком хорошо помнила его глаза, когда он целился из парабеллума в грудь Коха. — Не думал, что вы живете в центре города, — проговорил ее спутник. — Мне казалось, что вы снимаете комнату в небольшом домике где-нибудь на окраине… — Как видите, нет, — они шли мимо старого парка, и цокот каблуков Дайны разносился далеко по пустынной площади. — И все-таки я очень прошу вас, Хаген — не провожайте меня до подъезда. Мой шеф… — Да, я знаю. Тиран и деспот. Но будьте уверены, меня это не пугает. — Разумеется, это же не ваш шеф… Серый силуэт дома, в котором жил Отто, рос с каждой минутой. Вот уже поворот, арка, ведущая во двор… Хаген вдруг остановился и придержал ее за руку. — Постойте, Дайна. Куда вы так торопитесь? — Уже поздно. Спасибо за вечер, все было просто замечательно. Но теперь я должна идти… — Ну, нет! Не подарив своему кавалеру прощального поцелуя? Хаген притянул ее к себе. Наклонился и попытался поцеловать. Она почувствовала, как его щетина колет ей губы. Дайна ударила его. Коротко и точно, как учил ее инструктор по рукопашному бою на базе «Синица». Хаген почувствовал ее движение и успел подставить руку — все-таки он был очень быстрым, но ей удалось вырваться. Придерживая пилотку, она побежала к темному проему арки. — Стойте, Дайна! Странно, но в его голосе не было злости. Только удивление. — Да постойте же вы! Хаген бежал сзади. Ноги у него были длиннее, и Дайна поняла, что до подъезда добежать не успеет. Она проскочила в арку и налетела на идущего навстречу человека. — Эншульдиге… — пробормотала она и осеклась. Это был Отто. — Добрый вечер, Дайна, — сказал Отто ровным голосом. — Почему ты так поздно? Она не успела ответить, потому что вслед за ней в арку влетел Хаген. — О, черт, — только и сказал он. — Отто, — дрожащим голосом проговорила Дайна, — познакомься, это Хаген. Он любезно согласился проводить меня до дома… Хаген, это мой шеф гаупштурмфюрер Отто Нольде. Мужчины молчали, изучая друг друга. Ей казалось, что это тянулось невыносимо долго, может быть, полчаса. Потом Хаген сказал: — Приятно познакомиться, господин гаупштурмфюрер. Должен заметить, у вас прекрасный ассистент. Отто — да нет же, не Отто, Жером! — поглядел на него, как на заговорившую кошку. На скулах у него вздулись желваки. — Вы свободны, шарфюрер, — произнес он голосом, который Дайна — нет, не Дайна, а Катя — однажды уже слышала. Таким же голосом он обещал отдать Сашу и Льва под трибунал. — Я вас больше не задерживаю. Еще минуту они стояли друг напротив друга, и Дайна физически чувствовала, как искрит и шипит электричество между ними. Потом Хаген коротко поклонился Дайне, развернулся и исчез под сводами арки. Отто осторожно взял ее за руку. — Пойдем домой, — сказал он. — Потом все расскажешь.ГЛАВА ВОСЬМАЯ Медея
Северный Кавказ, август 1942 года
Егеря взяли перевал за полтора часа. Разведчики доложили генералу Ланцу, что Военно-Сухумская дорога, по которой несколько дней назад шли на юг беженцы из адыгейских аулов и кубанских станиц, небезопасна — в лесах прячутся партизаны, получившие приказ задержать продвижение немецких войск в горы. Ланц посоветовался с гауптманном Гротом и решил действовать хитростью. Он посулил щедрую награду местным пастухам, и те согласились провести егерей известными им одним овечьими тропами. Егеря прошли там, где пройти, казалось, было невозможно. Они дважды перешли вброд бурный, доходящий до пояса поток ледниковых вод и обошли передовые позиции русских. Отряд лейтенанта фон Хиршфельда с тяжелыми пулеметами и гранатометами после многочасового восхождения поднялся на крутой западный гребень перевала, господствующий над местностью. Теперь егеря видели, кто им противостоит. — Доннерветтер, — сплюнул лейтенант фон Хиршфельд, — мне говорили, что придется иметь дело с целым батальоном, а я вижу здесь одну несчастную роту! Тем не менее, он решил действовать наверняка. По его просьбе генерал Ланц вызвал авиацию. Бомбардировщики 4-го воздушного флота Вольфрама фон Рихгоффена пронеслись над седловиной гор и сбросили зажигательные бомбы, отвлекая внимание защитников перевала. Затем ушли дальше к побережью и отбомбились по Сухуми. Рота, надо отдать ей должное, оборонялась стойко. Если бы наступление осуществлялось только снизу, по Военно-Сухумской дороге, русским, возможно, удалось бы задержать егерей на сутки, а то и на двое. Но эдельвейсы свалились им на голову с западного гребня Клухора, и это решило исход боя. Через полтора часа потерявшая больше половины личного состава рота под шквальным огнем противника отступила вниз по южному склону Большого хребта. Егеря, охваченные горячкой легкой победы, бросились их преследовать, но наткнулись на заградительный огонь еще двух стрелковых рот, засевших в ущелье реки Клыч. — Черт с ними, — решил фон Хиршфельд, — этих мы всегда успеем прикончить. Он отдал приказ прекратить преследование и ждать подкреплений от медленно поднимавшегося по северному склону генерала Ланца. Фон Белов и Раттенхубер оказались на перевале спустя час после того, как здесь затихла стрельба. Егеря по-хозяйски обустраивались в блиндажах и палатках русских, кто-то уже разжигал огонь в закопченных буржуйках, кто-то деловито обшаривал трупы защитников перевала. Веселый баварец с большим родимым пятном на щеке наигрывал на губной гармошке все ту же вездесущую «Эрику». — Наши потери — шесть человек, — с гордостью доложил Хиршфельд Раттенхуберу. Вообще-то он не обязан был этого делать, но генерал Ланц мог прибыть еще нескоро, а лейтенанту до смерти хотелось, чтобы его воинское мастерство оценили по достоинству. — Потери русских — более семидесяти человек, не считая тяжело раненых, которых они забрали с собой. — Отлично, лейтенант, — кисло сказал Раттенхубер. Он не понимал, почему русские оставили на перевале такие незначительные силы и подозревал здесь ловушку. Заманить передовые части «Эдельвейса» на плохо охраняемый перевал, а потом уничтожить их превосходящими силами — это было бы разумно, если бы не потеря русскими всех господствующих высот. Впрочем, когда подойдет генерал Ланц, русские в любом случае уже ничего не смогут сделать. — Вы превосходно справились. — Хайль Гитлер! — бодро воскликнул Хиршфельд, вытягивая правую руку. На его загорелом лице профессионального альпиниста сверкали ярко-голубые арийские глаза. Раттенхубер вернулся к лошадям. Мария фон Белов озабоченно осматривала ногу своего буланого жеребца — несмотря на мази, которые она накладывала на рану, кабардинец хромал все больше. Бедняга Йонс сидел на большом плоском камне и тяжело дышал, время от времени, прикладывая руку к сердцу. Ездить верхом он не умел, к тому же лошади для него все равно бы не нашлось — пришлось старику тащиться по узким овечьим тропам пешком. При переходе через ледяной поток двое дюжих егерей несли его на руках, но старик все равно ухитрился замочить ноги. Сейчас на него жалко было смотреть. Огромный Казбек сидел рядом с хозяином и преданно заглядывал ему в глаза, как бы говоря: я вижу, что тебе худо, да вот беда, помочь ничем не могу. — Коня придется оставить здесь, — сказала фон Белов. — Нога загноилась, боюсь, как бы не было воспаления надкостницы. — Дальше идти пока все равно некуда, — пожал плечами Раттенхубер. — Егеря сработали чисто, но русские ожесточенно обороняют южный склон. — Думаю, к вечеру мы их оттуда сбросим, — к Марии вернулось хорошее настроение. — Впрочем, главное в любом случае уже сделано. Клухор теперь наш. Знаете, Иоганн, что означает слово «Клухор»? Это искаженное «колх-ор», или «путь колхов». Ну, а кто такие колхи, вам, надеюсь, объяснять не надо. — Обитатели Колхиды, — буркнул оберфюрер. — Те, у которых аргонавты похитили Золотое Руно. — Совершенно верно! А как звали жрицу колхов, которая помогла Ясону добыть сокровище, помните? Раттенхубер разозлился. Пусть для этой возомнившей о себе дамочки он всего лишь тупой полицейский, но кое-какое образование он все-таки получил. — Медея, — сказал он сухо. — Вы намерены продолжать экзамен? — До чего вы обидчивы, Иоганн! — улыбнулась Мария. — Я всего лишь хотела рассказать вам сказку… правда, довольно страшную. В ней, пожалуй, есть даже кое-что детективное. Ну, так что, готовы вы выслушать историю о самом жестоком серийном убийце древнего мира? Да и вы, Людвиг, послушайте, это отвлечет вас от забот о собственном здоровье! — Я в порядке, — буркнул Йонс. — Тем более. Медея была жрицей богини Луны Гекаты. Кроме того, она была дочерью местного царя. Про ее жизнь до прибытия в Колхиду аргонавтов известно очень мало. Судя по всему, ей смертельно надоела эта забытая богами провинция — иначе трудно объяснить, почему она с такой легкостью стала помогать пришельцам. — Насколько я помню, — сказал Раттенхубер, — она влюбилась в предводителя аргонавтов, Ясона. Мария фон Белов фыркнула. — Дальнейшие события показывают, что Медее понадобился благовидный предлог, чтобы сбежать из Колхиды. Внезапно вспыхнувшее чувство к красавцу-греку оказалось как нельзя более кстати. Но я уверена, что в действительности Медея просто использовала Ясона. Впрочем, слушайте дальше. Она отбросила испачканную желтой мазью тряпку и сняла с пояса флягу с водой. Плеснула на ладони и энергичными движениями потерла их друг о друга. — Как известно, Золотое Руно было величайшим сокровищем Колхиды. Наивные греки верили, что речь действительно идет о чудесном баране, которого колхам послали боги, а наши ученые поспешили объяснить этот миф тем, что жители Кавказа якобы намывали золото, опустив в ручей баранью шкуру. Попробовали бы они сами так намывать золото! — И что же это было, по-вашему? — Я уверена, что в мифе о Золотом Руне отражены гораздо более древние и таинственные реалии. Мария присела на камень рядом с Людвигом Йонсом. Протянула руку и потрепала Казбека по холке. Пес недовольно заворчал. — Не стоит вам этого делать, госпожа, — предупредил Йонс. — Казбек не любит, когда его трогают чужие. — Это правильно, — сказала фон Белов, убирая руку. — Хороший пес должен знать только одного хозяина. А ему знакома команда «свой»? — Да, — помедлив, ответил Йонс. — Но сейчас я ее не давал. — Я заметила. Итак, вернемся к Руну. Оно тесно связано с небом и небесными телами — в данном случае, с созвездием Овна. Для понимающего человека это ясный знак — то, что греки называли Руном, упало когда-то с неба. Еще более забавно, что в ранних версиях мифа фигурировал вовсе не баран, а человек по имени Крий. Колхи содрали с него кожу, позолотили ее и повесили в святилище Гекаты. — И что же все это должно означать? — спросил Раттенхубер. — Довольно странно слышать такой вопрос от детектива. Например, можно вообразить себе некоего межзвездного путешественника, прибывшего на Землю в специальном защитном костюме золотистого цвета. После его смерти дикари снимают с него костюм и вешают на ветвях священного дуба. Чем вам не Руно? — Я знал одного человека, — сказал Раттенхубер, — его звали Вендерс. Он утверждал, что принимает телепатические сигналы с Марса, где живут невысокого роста человечки с зеленой кожей. Он выступал с лекциями в Мекленбурге и пользовался большой популярностью. Потом он затеял сбор средств для постройки телескопа, в который можно было бы разглядеть марсианские города и прочие диковины. Собрал двенадцать тысяч марок и был таков. Позже его арестовали в Гамбурге как брачного афериста. — На что вы намекаете? — нахмурилась фон Белов. — Когда я слышу про звездных пришельцев, сразу вспоминаю этого Вендерса, только и всего. — Это говорит лишь об ограниченности вашего кругозора, дорогой оберфюрер. Вы ничего не слышали про плато Наска в Перу? — Представьте, нет. Там тоже побывали зеленые человечки? — Весьма вероятно, но об этом как-нибудь в другой раз. Так вот, Медея была не только жрицей Гекаты, но и хранительницей Руна. Однако когда в Колхиду прибыли аргонавты, она, не задумываясь, согласилась помочь им стянуть сокровище. Святилище, согласно легенде, охранял дракон. Медея нейтрализовала чудовище, опоив его сонным снадобьем, после чего Ясон зарезал дракона, забрал Руно и поспешил убраться из Колхиды. Медея, естественно, последовала за ним. С собой она взяла своего маленького брата Апсирта. Колхи снарядили погоню. Когда их корабли были уже совсем близко, Медея разрезала брата на кусочки и разбросала их по морю. Ее отцу пришлось остановить корабли, чтобы собрать останки Апсирта для захоронения. Так Медея помогла аргонавтам ускользнуть от погони. — Изобретательная дамочка, — сказал Раттенхубер. — В 1932 году в Киле был похожий случай. Хозяйка мясной лавки зарезала своего сожителя, искромсала его на куски и скормила собакам… — Иоганн, — в голосе Марии фон Белов был лед, — если вы не прекратите комментировать мой рассказ примерами из вашей полицейской практики, я, пожалуй, займусь более важными делами. — Нет-нет, продолжайте, пожалуйста! — усмехнулся оберфюрер. — Чрезвычайно занимательная история. А вы как считаете, Людвиг? — Я человек простой, — пробормотал Йонс, — и в таких делах ничего не понимаю. Но сдается мне, эта ваша Медея была очень злой женщиной. Слыханное ли дело — брата родного убить! — Погодите, это еще только начало! Дальше было еще интереснее. Аргонавты вернулись на родину, где правил дядя Ясона, Пелий. У Ясона с Пелием были старые счеты — тот убил его отца и брата. Но просто так до Пелия было не добраться — он окружил себя надежной охраной. Кстати, Иоганн, вам, как профессионалу, это должно быть интересно. Медея придумала хитрый план. Она завязала дружбу с дочерьми царя — девицами чрезвычайно наивными — и под большим секретом рассказала им, что владеет искусством омоложения. Для большей убедительности она взяла старого барана, разрубила его на куски… — Как покойного братца, — вставил Раттенхубер. — Ну да. Только потом она бросила эти куски в котел с кипящим колдовским зельем и вынула оттуда живехонького ягненка. — Фокус, — сказал Раттенхубер. — Я тоже так думаю, — кивнула фон Белов. — Но на дочек Пелия он произвел большое впечатление. Они решили сделать папочке сюрприз и омолодить его. Вот только когда они побросали разрезанного Пелия в котел, Медея внезапно отказалась его воскрешать. Ясон был отомщен, но ему с Медеей пришлось бежать из города. — Они еще легко отделались, — заметил Иоганн. — Ну, Ясон все-таки был национальным героем. В Коринфе, где их приняли с почетом, Медея некоторое время вела тихую семейную жизнь. Она даже родила Ясону двоих сыновей. Но эта идиллия быстро закончилась. Медея наскучила Ясону, и он решил взять в жены дочь коринфского царя Главку. Месть отвергнутой Медеи была страшна: она пропитала ядом красивую одежду и послала ее сопернице в качестве свадебного дара. Когда Главка надела платье, оно вспыхнуло, как просмоленный факел. Вместе с Главкой погиб и царь Коринфа. Но Медее этого было мало — ей хотелось нанести изменнику такой удар, от которого он бы уже никогда не оправился. — Вы же говорили, что ее чувства к Ясону были неискренними? — Это совершенно неважно. Ясон оскорбил ее, и его нужно было наказать. Медея убила своих детей на глазах у мужа — напомню, это были мальчики, то есть наследники героя. А затем, прежде чем Ясон успел остановить ее, скрылась с места преступления на колеснице, посланной ее покровительницей Гекатой. Расчет Медеи оказался верен — убийство детей подкосило Ясона. По одной версии, он повесился на оливе, по другой — скитался бесцельно по Элладе, пока не нашел смерть под обломками своего старого корабля «Арго». В любом случае, с героем Ясоном было покончено. — Типичная женская мстительность, — не утерпел Иоганн. — Ну, нельзя отрицать, что Медея действовала с размахом. Отомстив неверному мужу, она отправилась в Афины, где вышла замуж за местного царя. Там она попыталась отравить сына царя, Тесея, но была изобличена. Ей снова пришлось бежать, и на этот раз она вернулась на свою родину, в Колхиду. — Не побоялась, что ей припомнят убийство брата? — спросил заинтересовавшийся рассказом Йонс. — Скорее, надеялась на счастливый случай. И, надо сказать, Медее крупно повезло: ее отец, который, возможно, захотел бы покарать ее за смерть Апсирта, был убит своим родственником по имени Перс. Медея, не долго думая, возглавила борьбу против узурпатора и прикончила его своими руками. — Это уже седьмое по счету убийство, — заметил Раттенхубер. — Не считая покушения на Тесея в Афинах. — Совершенно верно, — кивнула Мария. — Вы наблюдательны, оберфюрер. Интересно, что все эти преступления остались совершенно безнаказанными: напротив, боги отправили Медею на Острова Блаженных, где она вышла замуж за величайшего из героев Ахилла и обрела бессмертие. Это удивительно, потому что обычно олимпийские боги карали смертных за такие преступления, как убийство своих родственников и особенно детей. Здесь же все ровно наоборот. Со стороны южного склона послышалась беспорядочная стрельба. Раттенхубер обернулся: над позициями, захваченными сегодня утром, поднимались белые столбы дыма. Егеря цепью бежали к склону, подгоняемые резкими командами лейтенанта фон Хиршфельда. — Похоже, русские предприняли контратаку, — озабоченно сказал оберфюрер. — Здесь оставаться небезопасно, нужно перейти в укрытие. — Да бросьте, Иоганн, — Мария беспечно махнула рукой. — Русским ни за что не отбить высоту. Сейчас Хиршфельд сбросит их со склона. Над горами, натужно ревя, пронесся истребитель с черными крестами на фюзеляже. Тяжело ударили пулеметные очереди, взлетели фонтаны каменной крошки. — Секрет Медеи, — как ни в чем не бывало, продолжала Мария фон Белов, — в том, что у нее была весьма могущественная покровительница, богиня Геката. Именно она обеспечила своей жрице то, что христиане назвали бы отпущением грехов. Но поскольку в нордической эллинской культуре не было еврейского понятия греха, все поступки Медеи следует объяснять тем, что, убивая людей, она выполняла волю своей богини. — Человеческие жертвоприношения? Но ведь греки были цивилизованным народом! — Разумеется, оберфюрер, — снисходительно улыбнулась фон Белов. — Вот только культ Гекаты намного древнее эллинской культуры. Он пришел из глубин Фракии, страны, расположенной на юге Балканских гор. Там же, на Балканах, издавна верят во встающих из гроба мертвецов, которые по ночам пьют кровь у случайных прохожих на перекрестках… — Вампиры? Штандартенфюрер, да вы просто насмотрелись фильмов Мурнау! — На Балканах этих существ называют «поколи». Между прочим, в начале восемнадцатого века власти Австро-Венгрии не раз отправляли в Сербию специальные команды солдат, вооруженных винтовками с серебряными пулями. Существуют подлинные протоколы расследований, датирующиеся 1725 годом — в этих документах говорится о том, что полевые хирурги австрийской армии проводили вскрытия покойников, подозреваемых в вампиризме. И, по меньшей мере, в двух случаях речь действительно шла о вампирах![14] — Не знаю, что насчет Сербии, — неожиданно заявил прислушивавшийся к спору Людвиг Йонс, — но здесь, в горах, рассказывают страшные сказки о ведьме Арупап.Вот вы, госпожа, упомянули о перекрестках, так местные жители издавна считают, что перекрестки дорог, по которым никто не ходит — самые жуткие места, особенно ночью… — Совершенно верно, Людвиг, — кивнула Мария. — Я тоже слышала сказки про Арупап. Но так ли уж важно, как зовут это чудовище? На Балканах, в древней Греции, здесь, на Кавказе, знали, что ночь принадлежит жестокому и внушающему ужас женскому божеству, связанному с Луной и перекрестками забытых дорог. Мне лично больше нравится называть ее Гекатой, но это дело вкуса. — И для чего, позвольте спросить, вы рассказали нам эту чрезвычайно увлекательную историю? — спросил Раттенхубер. — Всего лишь для того, чтобы немного развлечь вас, — усмехнулась фон Белов. — Кроме того, мы с вами вот-вот вступим на земли, принадлежавшие некогда древним колхам, а значит, находившиеся под покровительством богини Гекаты. — Фрау фон Белов, — взмолился Йонс, — я не хочу больше никуда идти! У меня внизу хозяйство, коза, огородик. Позвольте, я спущусь обратно! Мария бросила на старика быстрый и, как показалось Раттенхуберу, сочувственный взгляд. — Не сейчас, Людвиг. Еще не сейчас. Вы мне вскоре очень понадобитесь. Но если наши храбрые альпийские стрелки выбьют русских из долины Клыч сегодня к вечеру, то завтра я вас отпущу. Даю слово. Леха Белоусов оказался одним из тех, кому удалось выжить в бою на перевале. Пуля немецкого егеря пробила его каску, но голову каким-то чудом не задела. Только в ушах у него теперь стоял непрекращающийся шум и звон. Максима Приходько ранило в плечо. Антохе Боброву осколком мины оторвало кисть левой руки. Васю Шумейко расстрелял фашистский автоматчик. А дядька Ковтун вышел из боя без единой царапины. И не только вышел, а и вывел из-под шквального огня семнадцать человек. Командира, того самого, что обещал позвонить в штаб и потребовать подкреплений, Ковтун вынес на себе. — Вот они, фрицы, — ворчал он, разглядывая в бинокль зазубренные скалы, нависавшие над седловиной. — Расселись, как воронье поганое. Чуяло мое сердце, что они проберутся с той стороны, ох, чуяло… — Там нельзя было подняться, — простонал капитан. — Мы проверяли этот гребень, туда даже одному человеку трудно взобраться, не то что двум ротам пулеметчиков! — Говорю ж тебе, это едельвейсы, — терпеливо объяснил Ковтун. — Они, собаки, тренированные… Они шли вниз по ущелью — все семнадцать человек, оставшиеся в живых после штурма перевала. Здоровые помогали идти раненым. Тех, кто не мог идти сам, тащили на носилках. Через каждый километр приходилось делать привал. Сзади, на южном склоне, раздавалась беспорядочная стрельба. Там две стрелковые роты пытались прикрыть их отход. Но ясно было, что долго им так не продержаться. — Ничего, — скрипел зубами капитан, — в ущелье они застрянут. Оно узкое, как бутылочное горлышко, там им не развернуться. А на выходе из ущелья стоит 394-я дивизия… — Что, прям целая дивизия? — хмыкнул Ковтун. — Да нет, конечно… там штаб ее, может, пара батальонов… но чтобы запереть ущелье, этого хватит. Тут он страшно застонал и потерял сознание. Лехе хотелось плакать. У него не получилось умереть, обороняя перевал от немцев. Он вообще ничего не соображал после этой дурацкой пули, угодившей в каску. Когда дядька Ковтун схватил его за шиворот и отшвырнул к тропинке, спускающейся по южному склону, он даже не понял, что ему снова приказали отступать. Но теперь, немного придя в себя, Леха осознал, что они отступают. Отступают, потому что ничего не могут сделать с прущей через перевал силищей. И в то, что фашистов сумеют остановить где-то там, впереди, у выхода из ущелья, Белоусов уже не верил. — Почему так вышло, дядька Ковтун? — спросил он у гвардии сержанта. — Почему так мало наших было на перевалах? Я же видел, егерей тоже было немного! Да будь у нас батальон, они ни за что не пробились бы! — А потому что в штабе долбодятлы сидят, — устало ответил Ковтун. — Не верили, что фриц через горы полезет — вот и получили. Ладно, Леха, не горюй, мы с тобой еще повоюем! Гул в ушах усилился. Леха потряс головой, но стало только хуже. — Смотри, — Ковтун толкнул его железным локтем, — да не туда, глаза-то подними! Наши летят… Белоусов посмотрел вверх и губы его против воли сами раздвинулись в улыбке. В ярко-синем небе над ущельем появились самолеты — обычные «этажерки» У-2 с пятиконечными звездами на фюзеляжах. Их крылатые тени скользили по склонам, по обращенным к небу лицам солдат разбитой роты. Самолетов было всего пять, но они были! И летели туда, где отбивались от наседающих егерей стрелки 815-го полка. — Наконец-то зашевелились! — буркнул Ковтун. — Сейчас отбомбятся маленько по немцам, все ж какая-то польза… Но он ошибся. Бомбежки они так и не дождались. Самолеты, сделав круг над перевалом, ушли обратно на юг. — Русские сбрасывают своим стрелкам оружие и боеприпасы, — доложил фон Хиршфельд генералу Ланцу. — Они используют для этого свои легкие бомбардировщики. За рекой и у водопада окопались две стрелковые роты. Позвольте мне выбить русских из ущелья, генерал! — У вас будет возможность еще раз отличиться, лейтенант, — заверил его Ланц. — В ущелье я пошлю полк майора Залминтера. А ваши егеря, фон Хиршфельд, пройдут по крутым склонам и повторят тот трюк, который позволил вам так быстро взять Клухорский перевал. Мы будем бить русских таким способом до тех пор, пока они не сообразят, что защищаться надо не только от фронтальной атаки, но и от атаки сверху. — Мои егеря не подведут, — козырнул фон Хиршфельд. — Дорогой генерал, — Мария фон Белов, стоявшая чуть поодаль, послала Ланцу самую очаровательную из своих улыбок, — позвольте мне опять присоединиться к отряду лейтенанта. — Мне кажется, во время штурма перевала мы не были ему в тягость… — Это слишком опасно, — нахмурился Ланц. — Вас все время тянет в самое пекло, Мария. Почему… Неподалеку неожиданно разорвался снаряд. У фон Хиршфельда с головы сорвало бергмютце, адъютант Ланца от испуга слегка присел. — Здесь не менее опасно, генерал, — Мария спокойно поправила растрепанные ударной волной волосы. — В конце концов, року все равно, где искать свои жертвы. Но для выполнения миссии, возложенной на меня фюрером, мне необходимо как можно скорее попасть на ту сторону хребта. — В таком случае спрашивайте лейтенанта, — недовольно проговорил Ланц. Видно было, что хлопоты с непоседливой дамочкой из ставки ему уже осточертели. — Если он не против… — Почту за честь, — галантно козырнул фон Хиршфельд. — Как и в прошлый раз, вы пойдете в арьергарде. Этот переход оказался еще сложнее, чем подъем на перевал Клухор. Егеря ползли по отвесным скалам, как ящерицы-гекконы. Глубоко внизу, в ущелье, трещали автоматные очереди и тяжело бухали гранатометы — это полк майора Залминтера методично выдавливал русских на середину ущелья. — Мы свалимся на них сверху, когда они меньше всего будут этого ожидать, — сказал егерь, страховавший Раттенхубера. — Никто и глазом моргнуть не успеет, а ущелье будет нашим. — А через пару дней мы будем купаться в Черном море и пить сухумское вино, — подхватил другой. — Правда, для этого придется немного попотеть. Раттенхубер проснулся за мгновение до того, как чья-то рука коснулась его щеки. — Вставайте, Иоганн, вы нужны мне, — Мария фон Белов почти шептала, но голос ее звучал требовательно. — Нам предстоит небольшая экскурсия. Оберфюрер вылез из своего спального мешка, мучительно соображая, сколько сейчас может быть времени. Легли они около полуночи, и ему казалось, что он едва успел смежить веки. Мария выглядела свежей, как будто спокойно спала целую ночь. Она была одета в охотничий костюм, за спиной у нее был рюкзак. — Три часа ночи, — словно прочитав его мысли, сказала Мария. — Полагаю, до рассвета мы управимся. — Управимся с чем? — Мы отправляемся к водопаду. Возьмите с собой плащ-палатку, возможно, придется немного помокнуть. Иоганн вылез из палатки, стряхивая с себя последние клочья сна. Было слышно, как вдалеке ровно шумит водопад — будто идет невидимый дождь. — Разбудите Людвига, — велела фон Белов. — Он нам нужен. И пусть обязательно возьмет с собой своего пса. Раттенхубер, ворча себе под нос, направился к палатке старика. Казбек лежал около входа, вытянув мощные лохматые лапы. Не успел Иоганн приблизиться, пес проснулся и сел, предупреждающе ворча. — Ну, ну, старина, — ласково сказал оберфюрер, — это же я, твой приятель. Но Казбек был решительно не намерен признавать Раттенхубера своим приятелем. Когда Иоганн сделал еще один шаг, он зарычал и оскалил острые клыки. — Тихо, Казбек, — донесся из палатки сонный голос Йонса. — Что это ты разошелся? — Людвиг, — позвал Раттенхубер, останавливаясь. — Просыпайтесь. Вас хочет видеть госпожа фон Белов. Про то, что Мария хочет видеть также и Казбека, он решил не говорить — все равно огромный пес ни на шаг не отходил от своего хозяина. — Отлично, — сказала фон Белов, оглядев с ног до головы Раттенхубера и Йонса. — Сейчас нам нужно будет закончить с одним маленьким дельцем. Вы должны беспрекословно выполнять все, что я буду вам говорить. Все вопросы потом, но я обещаю, что отвечу на все. Иоганн, не могли бы вы одолжить мне на несколько минут свой нож? — Пожалуйста, — недоумевая, Раттенхубер протянул ей массивный охотничий нож, который висел у него на поясе. — А теперь — за мной, — скомандовала Мария. Она уверенно направилась к шумевшему в темноте водопаду. В свете крупных звезд, сиявших над ущельем, ее фигура казалась вырезанной из черного бархата. Метрах в двадцати от водопада, в тени возвышавшегося над ними альпинистского приюта, фон Белов остановилась. — Здесь пересекаются две дороги, — пробормотала она. — Одна из них очень старая и совсем забытая — это древний путь колхов. Вторая проложена намного позже, но по ней совсем недавно отступали русские. Это, конечно, против правил, но, может быть, кровь, которой полита эта дорога, будет угодна богине… — Что вы сказали? — спросил Раттенхубер. — Ничего, неважно. Людвиг, я попрошу вас встать вот сюда, прямо в центр перекрестка. Да, вот так. Теперь сядьте на корточки и обнимите вашего пса. Держите его крепко. — Зачем, моя госпожа? — встревожился старик. — Что вы собираетесь делать? — Я же сказала — все вопросы потом! В голосе фон Белов прозвучало раздражение. Напуганный Йонс подчинился и крепко обнял недовольно ворчавшего Казбека. — Иоганн, встаньте сбоку. Будьте готовы при необходимости пустить в ход оружие. Раттенхубер, по-прежнему ничего не понимая, вытащил из кобуры свой Вальтер. — Теперь слушайте меня внимательно, Людвиг. Я сейчас сяду рядом с вами и тоже обниму собаку. Перед этим вы должны скомандовать Казбеку, что я — своя. Вам понятно? — Да, — дрожащим голосом проговорил Йонс. — Казбек, фрау — своя. Своя! — Очень хорошо, — Мария присела рядом со стариком и обняла огромного пса за шею. — Теперь можете его отпустить. Встаньте и стойте в двух шагах позади. Фон Белов аккуратно погладила Казбека по лобастой голове. Потом принялась чесать ему шею. Казбек глухо ворчал, но Раттенхуберу показалось, что процедура ему, в общем-то, нравится. — Хороший пес, — говорила Мария, почесывая Казбека под челюстью. — Хороший, умный, сильный… Самый лучший пес в этих горах! Потом она заговорила на каком-то неизвестном Раттенхуберу языке, но псу, как видно, было все равно. Он ворчал, прикрывал глаза и иногда вытягивал шею, чтобы удобнее было чесать. Мария произносила слова монотонно, растягивая гласные, и Иоганн в какой-то момент обнаружил, что ее абракадабра действует на него усыпляюще. Он перевел взгляд на Йонса — тот тоже выглядел сонным. Казбек склонил тяжелую голову набок, будто прислушиваясь к необычным словам. Дальнейшее произошло так быстро, что Раттенхубер даже не успел осознать увиденное. В руке Марии фон Белов блеснуло лезвие ножа. Не переставая нашептывать что-то на ухо псу, она с быстротой кобры полоснула ножом по мохнатой шее Казбека. Пес дернулся и захрипел. Кровь выплеснулась у него из пасти на охотничью куртку фон Белов. Он попытался сомкнуть челюсти на руке, в которой был зажат нож, но силы оставили его. Мария отпустила Казбека, и он тяжело рухнул в пыль у ее ног. Йонс тонко закричал, но голос его утонул в шуме водопада. Он бросился на Марию фон Белов и замахнулся, чтобы ударить ее по голове. Раттенхубер схватил его за шиворот и отволок в сторону. — Только без глупостей, Людвиг! — Держите его крепко, Иоганн, — бросила фон Белов, не оборачиваясь. — Сейчас мне никто не должен мешать. Она сняла с плеч рюкзак и поставила его на землю. Развязала тесемки и достала оттуда горсть старых костей, найденных в склепах пещерного кладбища. Принялась аккуратно раскладывать их вокруг вздрагивающего в конвульсиях тела Казбека, явно придерживаясь определенного плана. «Она сошла с ума, — подумал Раттенхубер. — Сначала зарезала собаку, теперь выкладывает рисунки из костей». Йонс трясся в его руках, как эпилептик. Он уже не кричал, только что-то бессвязно бормотал себе под нос. — Ну, ну, Людвиг, — Раттенхубер, продолжая удерживать старика за плечи, усадил его на землю. — Успокойтесь. В конце концов, это же только собака. Я распоряжусь, чтобы вам выдали компенсацию… — Что? Что? — рыдая, проговорил Йонс. — Компенсацию? Мой Казбек… он был таким умным, таким преданным… и я сам… сам велел ему сидеть смирно… — Я сожалею, Людвиг. Очень сожалею, поверьте. Фрау фон Белов находится здесь с важной миссией, и она… — Ведьма она, вот что! — выкрикнул Йонс и затрясся еще больше. — Черная ведьма! Я еще тогда понял, когда голову эту страшную увидел. Надо было мне сразу бежать, бежать, куда глаза глядят… — Но вы не убежали, Людвиг, — заметил Иоганн. — Теперь уже нет смысла бранить себя. «Мне нужно остановить ее, — сказал он себе. — Иначе как бы мне самому не пришлось пожалеть о том, что я не сделал это вовремя». — Мария! — позвал он, продолжая придерживать Йонса за плечи. — Послушайте, Мария! Женщина даже не обернулась. Она стояла на коленях рядом с мертвой собакой и сосредоточенно замыкала фигуру из костей. Насколько мог разглядеть в темноте Раттенхубер, это было что-то вроде звезды с длинными и острыми лучами. Мария пела. Она пела негромко, так, что шум падающей воды не позволял разобрать слова. Но от интонации ее голоса у оберфюрера по спине поползли мурашки. Это был очень древний, смутно знакомый ему напев, то ли плач, то ли вой. Что-то первобытное, что-то темное, непонятно откуда известное Раттенхуберу, который никогда в жизни не слышал таких ритуальных песнопений. Может быть, звуки этого плача пробудили в нем память предков, живших в дремучих лесах и боявшихся ужасов ночи, ее крылатых демонов. Демонов зла, рыщущих над ночной землей и готовых растерзать заблудившегося путника. Путника, беспомощно озирающегося на перекрестке давно забытых дорог. Вот из темноты доносится шорох огромных крыльев… Чья-то черная гибкая тень опускается с беззвездных небес. Она наклоняется над путником, вытягивает длинную шею. Блестят острые клыки. Надо бежать, но человек не может. Он парализован чужой холодной волей. Он уже почти мертв от сжавшего его сердце ужаса. И все-таки он умирает не сразу. Он еще успевает почувствовать, как рвут его плоть мощные когти, как перекусывают его шею чудовищные челюсти. Иоганн потряс головой, отгоняя навязчивое видение. Мария продолжала петь свою жуткую песню, но теперь она лежала на теле убитого Казбека, вцепившись обеими руками ему в шкуру. Можно было подумать, что она оплакивает пса, которому сама только что перерезала горло. — Прекратите! — крикнул Людвиг Йонс, пытаясь вырваться из железных рук Раттенхубера. — Прекратите это немедленно! Мария взвыла. Йонс схватился обеими руками за голову, пытаясь заткнуть уши. Фон Белов обернулась к мужчинам. Лицо ее было похоже на гипсовую маску, белокурые волосы разметаны, как солома. — Заткните его, Иоганн! — прошипела она. — Великая Богиня идет! Раттенхубер тряхнул Йонса, как котенка. У того лязгнули зубы, и он действительно замолчал. На мгновение вокруг стало очень тихо. Даже гул водопада как будто растворился в царившем над ущельем безмолвии. Воздух стал ломким, как тонкий лед. Раттенхуберу показалось, что где-то рядом распахнулись невидимые двери, и все звуки, окружавшие их — шум воды, шорох сосен, пение ночных птиц — канули в открывшуюся за ними бездну. Наступило молчание, безграничное, давящее, наводящее ужас. В этой абсолютной тишине оберфюрер увидел, как по ощетинившемуся лесом склону ущелья скользит огромная крылатая тень. «Планер, — подумал Раттенхубер. — Над горами летит русский планер. Он летит беззвучно и в свете луны кажется гораздо больше, чем на самом деле. Если я подниму глаза, я его увижу». Но заставить себя посмотреть наверх он так и не смог. Он стоял над обмякшим Йонсом, сосредоточенно разглядывая песок у себя под ногами. Вальтер у него в руке казался бесполезной игрушкой. Время замерло. Что-то происходило там, впереди, внутри выложенной из старых костей звезды. Что-то бесшумно передвигалось в темноте, большое, невидимое в ночи. Один раз Раттенхуберу показалось, что он ощутил на своем лице дуновение воздуха от взмаха огромного крыла. Все его нервы были напряжены до предела. Сердце било в ребра, как таран в ворота осажденной крепости. Кончилось это так же внезапно, как и началось. Звуки вернулись, будто кто-то выпустил их на свободу. В уши ударил гул падающей воды. Оберфюрер вскинул голову и увидел Марию фон Белов. Она, раскинув руки, лежала прямо в центре перекрестка. Кости, составлявшие пентаграмму, были разбросаны в беспорядке. Раттенхубер поискал глазами Казбека, но не нашел его. Пес бесследно исчез, будто его и не было. Раттенхубер подошел и поднял Марию фон Белов на руки. Она оказалась неожиданно тяжелой — все тело адъютанта фюрера словно окаменело. На лице, туго обтянутом неестественно белой кожей, застыло странное, незнакомое Иоганну выражение — смесь ужаса и экстаза. Зрачки закатились, рот был полуоткрыт, влажно сверкали зубы. Раттенхубер отнес свою подопечную к водопаду и без особых церемоний сунул ее голову под струю воды. — Если еще раз задумаете совершить такую гнусность, — сказал он, когда Мария отплевалась и отфыркалась, — на меня можете больше не рассчитывать. — Бросьте, Иоганн, — хриплым голосом отозвалась фон Белов, — вы даже не понимаете, что мне удалось совершить. — Неужели? По-моему, все предельно ясно. Вы прикончили ни в чем не повинную собаку и довели до сердечного приступа безобидного старика. — Я открыла нам путь, Иоганн. Путь в самое сердце древней страны тайн. Богиня Луны услышала меня и приняла мою жертву. Теперь славный пес будет нашим проводником в лабиринтах подземного мира. — По-моему, вы бредите, — грубо сказал Раттенхубер. — И, кстати, куда вы дели Казбека? — Вы что, ничего не поняли? — фон Белов удивленно посмотрела на телохранителя. — Пса забрала она, Геката, Повелительница трех миров. — А вы, стало быть, Медея? — Браво, Иоганн. Вы действительно хороший полицейский. При случае я упомяну об этом фюреру. Раттенхубер сплюнул и отвернулся.ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Западня
Где-то под Винницей, август 1942 года
— Вот здесь и живем, — сказал Титоренко, обводя рукой поляну. Поляна была бугристой, как будто из-под земли пробивались великанских размеров грибы. «Землянки», — понял Гумилев. — Восемьдесят пять человек у меня в отряде. Имеем на вооружении 45-миллиметровую пушку, пять станковых и десять ручных пулеметов. Есть еще один лагерь, неподалеку. Но там народу поменьше. — Постоянно на одном месте? — спросил Шибанов, кусая травинку. — Не рискованно? Титоренко махнул рукой. — Да не, мест-то много. На зиму поближе к Озерищам переселимся, там у нас теплые схроны. Ну а пока и здесь неплохо. Немец сюда лезть боится, а если сунется, мы его опять раскатаем, как Тарас Иваныч учил… — Значит, не вышло у Петренко до ставки добраться? Титоренко помрачнел. — Оттуда мало кто вернулся. Тебе с Антоном Крюковым поговорить надо, он там с Тарасом Иванычем был и в живых остался. Правда, ногу потерял. — Ну, так давай сюда своего Антона! Что с того, что без ноги. Мне ж с ним не плясать. Начальник партизанского штаба развел руками. — Нету здесь Антохи. Вернулся в Пружаны, к бабе своей. Я, говорит, на одной ноге по лесу уже не побегаю, а отряду лишние глаза и уши рядом с немцами не помешают. Так что он теперь у нас там навроде разведчика. — А что, в Пружанах немцы есть? — Наведываются иногда. Староста там местный очень перед ними выслуживается. Шибанов задумчиво побарабанил пальцами по стволу осины. — Чего-то я в толк не возьму, Михалыч. Если староста там — иуда, а Крюков ваш без ноги домой пришел, как так получилось, что немцы его сразу не сцапали? Ясно же, что он ногу не на рыбалке потерял? — Старосте тоже жить охота, капитан, — вздохнул Титоренко. — Выдаст он Антоху, мы его повесим. А так он молчит, и фрицы ничего не знают. — Сложно тут у вас, — крякнул Шибанов. К ним подошла молодая круглолицая женщина со смеющимися васильковыми глазами. — Пойдемте, товарищи, к костру, я вам борща налью. — Борща — это хорошо, — оживился Теркин. — Я украинский борщ очень уважаю! Особенно если с чесночком да с краюшкой черного! — Действительно, — спохватился Титоренко. — А то я вас тут разговорами замучил совсем. Борщ оказался отменным. Гумилев быстро съел свою порцию и по приобретенной в лагере привычке вытер миску хлебным мякишем. — Понравилось? Хотите, я вам еще налью? — спросила круглолицая. — Если можно, — Гумилев протянул ей миску. Шибанов похлопал его по плечу. — Ешь, Лева, ешь, набирайся сил. Они тебе понадобятся. Гумилев вопросительно посмотрел на капитана. — Идеи появились? — Думаю, надо нам расспросить этого Крюкова как следует. Следишь за моей мыслью? — Значит, пойдем в Пружаны? Шибанов вздохнул. — Времени у нас немного, вот в чем беда. Мы уже и так три дня потратили, а толку чуть. Хотел я вас со старшиной попросить сходить в Пружаны вдвоем, а сам тем временем занялся бы рекогносцировкой на местности. С другой стороны, сомнения меня гложут. Сможете вы все как надо разузнать? Вопросы верные задать? — А то мы дети, — обиженно буркнул Теркин. — Ну почему — дети? Нас вон в школе НКВД полгода специально учили, как допрос правильно вести. — Так то — допрос, — сказал Гумилев. Что-то в словах капитана его покоробило. — А мы ведь просто с человеком побеседовать хотим. — Ну и хорошо, — Шибанов крепко сжал его запястье. — Я ведь, хлопцы, в вас не сомневаюсь. Одна просьба — не задерживайтесь там. Хорошо бы вам к ночи уже вернуться. К ним подсел Титоренко. Улыбнулся, глядя на то, как гости уписывают борщ. — Я твоим бойцам провожатого дам, капитан. Он сам с тех мест, все тайные тропки знает. Повернулся, свистнул. — Жигулин, ко мне! Подбежал боец — невысокий, по-бабьи одутловатый. Винтовка за спиной у него болталась из стороны в сторону. — Вот, знакомьтесь, Ефрем Жигулин. Ефрем, отведешь товарищей в Пружаны. Шепнешь Антохе, чтобы объяснил им все, что они попросят. Товарищи серьезные, из Москвы. — Ну, командир, — досадливо протянул Шибанов. — Давай только без подробностей. Титоренко и сам понял, что сказал лишнее. Сердито насупил густые брови. — В общем, передай, что я велел ему отвечать на все вопросы. Подробно, понял? — Понял, товарищ начштаба, — неожиданно молодцевато ответил Жигулин. — Передам все в лучшем виде! — Потом приведешь товарищей обратно. И смотри, отвечаешь за них головой! — Обижаете, товарищ начштаба — боец дурашливо закатил глаза. — Разве Ефрем Жигулин вас подводил когда-нибудь? — Кончай паясничать, — Титоренко повернулся к гостям, пожал плечами. — Вы не смотрите, что он с виду такой балбес, парень-то он неплохой. И образованный — учился до войны на зоотехника. Неплохой парень Ефрем Жигулин оказался, к несчастью, невероятно болтлив. Всю дорогу он изводил Гумилева и Теркина рассказами о своих боевых подвигах, которых в его биографии, судя по всему, накопилось больше, чем у среднестатистического рыцаря Круглого Стола. На середине повести о том, как Жигулин заманил большой отряд немцев в болото, где они все и потонули, Гумилев не удержался и сказал: — Знаешь, тебе повезло больше, чем Сусанину. — Это почему? — не понял Ефрем. — Сусанина поляки убили. А ты вон живой. — Да ну, Сусанин, — недовольно поморщился Жигулин. — Это когда было! Да и вообще, сказки все это. Вы б еще татарское иго вспомнили. Я ж вам про настоящую жизнь рассказываю! Вот кончится война, непременно закончу учебу, а потом книгу напишу! «Война глазами партизана», ничего название, да? Или вот еще хорошее — «Суровые мстители». Правда, здорово? — Чего уж мелочиться, — сказал Теркин. — Назови книжку «Меня боялся сам Гитлер». И чтоб обязательно с портретом автора на обложке. — Да ну, — порозовел Жигулин, — нескромно как-то… Некоторое время он молчал, пытаясь понять, не смеются ли над ним гости, но поскольку Теркин и Гумилев не стали развивать тему, наслаждаясь долгожданной тишиной, ни к какому определенному выводу так и не пришел. — А сильно фрицы Москву-то разбомбили? — спросил Ефрем минуты через две. Видимо, молчать дольше он был физически не способен. — А ты сам-то в Москве бывал? — вопросом на вопрос ответил Теркин. — Сеструха у меня три года назад ездила. Красотища, говорит, невероятная. Вот я и интересуюсь — осталось от той красоты чего или немец, тварюга, все подчистую разнес? — Осталось, осталось, — буркнул Гумилев. — Москва и не такое переживала. — А вы прям из самой столицы? — не унимался Жигулин. — На самолете прилетели, да? — На самокате прикатили, — потерял терпение Теркин. — Слушай, боец, ты помолчал бы хоть десять минут, а? — Ладно, — Ефрем обиженно скривил рот. — Могу и помолчать, я не гордый… К Пружанам вышли к вечеру. Село было большое, домов на двести. Ефрем провел гостей укромной тропкой, петлявшей по краю тенистой дубравы и выходившей к глубокому оврагу, отделявшему село от леса. По дну оврага стлался жемчужный туман. — Вам лучше тут пока посидеть, — сказал он, подводя Гумилева и Теркина к сплетенному из ветвей орешника подобию грота. — Я пока с кузнецом переговорю. А то он мужик недоверчивый, может вас и на порог не пустить. — С каким кузнецом? — не понял Гумилев. Жигулин посмотрел на него, слегка оттопырив нижнюю губу. — А командир вам не говорил? Антон Алексеич раньше на кузне работал. А как ногу потерял, механиком заделался. Если вам починить надо что — ну, там, машина у вас, к примеру, или, может, мотоцикл — он вам все в лучшем виде сделает. Не нужно, нет? А то я договорюсь… — Ты давай договорись, чтобы он нас как родных принял, — сказал Теркин. — И побыстрее — одна нога здесь, другая там. Нам еще обратно возвращаться. Когда Ефрем исчез в густых зарослях, Василий покачал головой и вздохнул. — И бывают же такие балаболы! Я и сам погуторить люблю, но меру знаю. Скажи, Николаич — я ж не такое трепло, как этот? — он махнул рукой в сторону оврага. Гумилев хмыкнул. — Вася, по сравнению с ним ты просто монах-молчальник. Некоторое время они просто сидели, глядя на тонущее в сиреневых сумерках село. Потом Теркин закинул руки за голову и лег на спину. — Хорошо-то как, — проговорил он мечтательно. — Жить бы и жить на свете, радоваться… — Странно слышать от тебя такие речи, Василий, — сказал Гумилев, — ты ж у нас заговоренный. Всех нас еще переживешь. Теркин ответил не сразу, а когда ответил, голос его был непривычно серьезен. — Этого, Николаич, никто знать не может. — Ты про неуязвимость свою? Да брось. Это же дар, а дар он на всю жизнь, а не на время. Вот, к примеру взять… да хотя бы Сашку. Думаешь, у него гипнотические способности тоже не навсегда? Не бывает так! — Это другое, — возразил Теркин. — Сашка в своем деле может хорошо сработать, а может промашку дать. Ну, все ж люди, правильно? Только его промашка — это дело поправимое, а моя… — он помолчал. — Да ладно, что об этом говорить! Мне вот, Николаич, другое интересно — по какой причине тебя к нам в группу взяли? Способностей у тебя особых вроде нет, а Жорка над тобой чуть ли не больше всех трясется. — Скажешь тоже, — фыркнул Лев. — Он меня, по-моему, считает самым бестолковым. — Со стороны видней, Николаич. Бережет тебя Жора, а почему не понимаю. Нет, то, что мужик ты хороший, я не спорю. Просто странно. Как будто нужен ты ему для чего-то, а для чего — никто, кроме Жоры, не знает. Гумилев покачал головой. — Я-то уж точно не знаю. Больше они не разговаривали — лежали, глядя в быстро темнеющее небо. Минут через двадцать в овраге послышались тихие шаги. Теркин сел, снял с плеча автомат и направил на тропинку. — Все в порядке, — из-за кустов показалась бабья физиономия Ефрема Жигулина. — Ждет вас кузнец. Идемте, только осторожно немцы в селе. Антон Крюков оказался мужиком крепким, как и положено кузнецу. Высокий, широкоплечий, он даже на костылях и без одной ноги производил впечатление человека, с которым лучше не ссориться. — Значит, вот что я вам скажу, — он пододвинул к себе стакан черного, как смола, чая и пальцами покрошил туда кусок рафинада. — Тарас Иваныч был настоящий командир, от бога, такой боец, что второго такого вы отсюда до Киева не найдете. Но и у него ту клятую ставку потрясти не получилось. Да и не знали мы точно, что там ставка. Сделал большой глоток и шумно выдохнул. — Вы, мужики, на чай налегайте, он силы дает. А спиртного дома не держу, извиняйте. — Да мы сюда вроде как не пьянствовать пришли, — сказал Теркин. — Ты, Антон Алексеич, где ногу-то потерял? — Как прижали нас к речке, как пошли из минометов гвоздить — вот и потерял. А дальше реки все равно не продвинуться было. По ней катера с пулеметами ходят, а сразу за рекой — колючая проволока. Получается как между молотом и наковальней. — Выходит, зря товарищ Петренко людей туда повел? Кузнец сморщился. — Ну, что значит — зря, не зря. Ему особист из Москвы приказ передал — он и повел. — Что за особист? — спросил Гумилев. Въедливая манера Шибанова вникать в каждую деталь оказалась заразной. — Был тут один… майор Кошкин. Тоже все интересовался, что за объект в Стрижавке строят. — А с ним что случилось? — Да сгинул в том же бою… Наши тогда почти все полегли. Мне, можно считать, повезло. — Повезло, конечно, — поддакнул сидевший с краю Жигулин. — Мы в лесу в землянках спим, а ты в доме у бабы своей под боком! — Дурак ты, — зло оборвал его Крюков. — Я за то, чтобы в отряде воевать, полжизни б отдал. Только что за боец из меня без ноги… А здесь — погано, фрицам кланяйся, полицаям кланяйся, старосте, бесу хитрому улыбайся. Иной раз думаешь — взять автомат, да всех крыс этих черных в распыл пустить. Самого убьют, конечно, но хоть напоследок повеселиться… — Антон Алексеевич, — сказал Гумилев, — живой вы куда больше пользы принесете. Расскажите, пожалуйста, максимально подробно о ваших попытках проникнуть в ставку. Вот карта — если сможете нарисовать, куда и как вы шли, будет просто замечательно. — Не пройти вам туда, — покачал головой Крюков. — Охрана там зверская. Я уж потом, после того, как Тарас Иваныч погиб, сам думал — как да что. Ничего так и не придумал. Со всех сторон — колючка, патрули, два кольца оцепления. Здесь и здесь — он ткнул пальцем в карту — танковые соединения, по два взвода. Легкой бронетехники вообще не счесть. Еще танковая рота стоит здесь, у аэродрома. Шоссе Стрижавка — Винница охраняется круглосуточно, там блокпосты стоят через каждые пять километров. — А если здесь попробовать? — Теркин показал, где. — Тут покинутая деревня, немцев вроде нет. — Это Бондари, — усмехнулся Крюков. — Мы там пятнадцать эсэсовцев положили, с тех пор они наблюдательный пункт оттуда убрали. Через Бондари пройти можно, но вот тут, у Коло-Михайливки, у немцев сосредоточены большие силы. Как раз здесь-то немецкие танки нас и встретили. — Но вы напролом шли, а если попробовать тихой сапой? — Попробовать-то не фокус. А вот пройти через это мелкое сито тут, ребята, надо невидимками быть. Резкий стук в окно заставил Гумилева и Теркина вскочить на ноги, схватившись за автоматы. — Кто это? — нервным шепотом спросил оставшийся сидеть Жигулин. На лбу его выступили крупные капли пота. — Не знаю, — одними губами ответил кузнец. — Давайте пока вон в комнату спрячьтесь. Если полицаи, уходите через окно. Ефрем, выведешь? — Ага, — часто закивал Жигулин. Он с трудом выбрался из-за стола и поманил Гумилева и Теркина в неосвещенную комнату, отгороженную от горницы плотной занавеской. Василий первым делом бесшумно прокрался к окну и осторожно выглянул наружу. Видимо, он остался доволен увиденным, потому что повернулся к Гумилеву и успокаивающе кивнул головой: — Все в порядке. Все трое затаили дыхание. Было слышно, как кузнец тяжело протопал в сени, стуча своим костылем об пол. Заскрипела отворяемая дверь. — Что ты все запираешься, Алексеич, — услышал Гумилев чей-то недовольный голос, — как будто прячешь кого! Я-то что, мое дело маленькое, а если вдруг немцы ненароком заглянут? У Пахоменки-то, слыхал, всю семью батогами пороли — показалось им, вишь, что дети у Петро слишком часто в лес бегают. Он кричит — ягоды они там собирают! — а ему: врешь, собака, ты с партизанами путаешься! И в батоги… Лев заглянул в щелку. В дверях горницы стоял тщедушного сложения мужичонка с красными слезящимися глазами. Крюков не пускал его дальше порога, заслоняя своей широкой спиной занавеску и прятавшихся за ней гостей. — Так то Пархоменко, — проговорил кузнец рассудительно. — У Петро просто вид такой — даже когда правду говорит, все равно кажется, что врет. — Ну, смотри, Алексеич, — мокрые глаза мужичонки воровато ощупывали комнату, — мое дело совет добрый дать, по-соседски, как говорится. Да, я ж к тебе по делу. Махорки не отсыплешь мне до понедельника? В понедельник я в город поеду, оттуда привезу. — Махорки? — переспросил Крюков. — Отчего ж не отсыпать. Пойдем, сосед. — Куда это? — удивился красноглазый. — Кто ж табак в сенях хранит? — Пошли, пошли, — кузнец взял его за плечо, легонько подтолкнул к двери — Ты ж за куревом пришел? Курева дам. А гостей я нынче принимать не намерен. Он вернулся минут через десять, злой и встревоженный. — Выходите, все в порядке. Прогулялся я за ним малость — он домой к себе вернулся. Верно, действительно за махоркой заходил. — А чего хмуритесь тогда, Антон Алексеевич? — спросил Гумилев. — Да не нравится мне что-то. Сам не пойму что, а вот только чую — что-то не так. Макар, конечно, мужик скользкий, но немцам вроде не стучит. Я бы знал, если что. — Хочешь сказать, ты здесь все про всех знаешь? — насмешливо спросил оправившийся от испуга Жигулин. Крюков пожал мощными плечами. — Знаю, что гниловат тут народишко. Лучшие в лес ушли, а те, что остались, вертятся, как ужи на сковородке — и нашим, и вашим. Доверять никому нельзя. — Что, и тебе? — не унимался Ефрем. — По-хорошему — и мне нельзя. Откуда вам знать, может, я немцам уже давно продался? — Ну и шутки у тебя, Антон, — скривился Жигулин. — Вот доложу товарищу Титоренке, он тебе мигом устроит просветление. — Хватит ругаться, — оборвал его Теркин. — Мы еще дело свое не доделали. Давайте вернемся к карте, товарищи. Да про карту я уже все вам рассказал. Большому отряду в Стрижавку не пробиться. Маленькой группе — может быть, и получится. Будь у меня две ноги, я бы все-таки по реке попробовал спуститься. Знаете, как казаки в старое время делали? Тростниковую трубочку срезали и через нее дышали, под водой сидя. — Это правда, — подтвердил Лев. — В византийских хрониках есть рассказ о том, как славяне незамеченными подошли так к самим стенам Константинополя. Кузнец с уважением взглянул на него. — Вон как, не знал. Казаки, значит, от них переняли. В общем, я бы так сделал. Вы вот про Бондари говорили — там сейчас поста немецкого нет, к реке можно свободно подойти. Оттуда, правда, до ставки километров пятнадцать, проплыть их под водой вряд ли кто-то сумеет. Но на берег можно выбраться за вторым кольцом оцепления, а это гораздо ближе. Семь-восемь километров — и вы, считай, уже в логове. Крюков огорченно хлопнул себя по культе. — И я бы с вами пошел! Плюнул бы на все, и пошел бы! Да только на кой черт я вам там нужен такой… — Слышь, Алексеич, — неожиданно спросил Жигулин, пристально рассматривая кузнеца. Зрачки у него сузились, глаза, как маленькие буравчики, сверлили жесткое лицо Крюкова. — А где супруга-то твоя, Алена Ивановна? Я сразу как-то не сообразил, а теперь смотрю — холостякуешь ты. У Крюкова задвигался на шее кадык. — В городе Алена, — неохотно проговорил он. — Работу нашла. — Ух, ты! — восхищенно воскликнул Жигулин. — Работу! Ну, повезло… и кем же она там трудится? Кузнец посмотрел на него тяжелым взглядом. — Тебе-то что, Ефремка? Тоже захотел грошей подзаработать? Теркин хмыкнул, хлопнул Гумилева по плечу. — Ну, ребята, вы тут поговорите, а мы покурим пойдем. Крюков кивнул. — Осторожней только, чтоб с улицы вас не увидали. Тут, знаете, любопытных глаз хватает. Лев и Василий, закинув автоматы за плечи, вышли на крыльцо. Пока они разговаривали, на село упала ночь — темень стояла такая, что опасения кузнеца казались напрасными. — Чего-то они между собой не поделили, — сказал Теркин. Доставать папиросы он не торопился. — И не вчера, а давно. — Я тоже заметил. Не любят они друг друга. — Как тебе кузнец? — Да вроде нормальный мужик. А что, думаешь… Теркин цыкнул зубом. — Да не то, чтобы думаю… А только вот тоже какое-то у меня чувство смурное. Как кузнец сказал — что-то не так. Пора уходить, как считаешь? — Вот так, не попрощавшись? — Да не в прощании дело. Этого балабола надо забрать. Без него в лесу ночью заплутаем. Он подумал, похрустел пальцами. — Вот что, Николаич, я сейчас схожу до ветру, заодно погляжу, все ли в округе спокойно. Ты пока перекури, чтоб правдиво все было. Вернусь — берем Ефрема за шкирку и обратно к партизанам. — Может, вместе поглядим? — Ты вон за дорогой смотри. А я по задам пройдусь. Ткнул Льва в бок локтем и растворился в ночи. Лев постоял немного, прислушиваясь к далекому лаю собак. Достал папиросу, чиркнул спичкой. Огонек на мгновение выхватил из темноты стройные абрисы тополей за околицей. В небе перемигивались крупные звезды. — Дяденька, а дяденька! — услышал он чей-то шепот. Обернулся, положив руку на автомат. — Дяденька! — испуганно шептал кто-то из-под большого куста сирени, росшего у калитки. — Мне сказать вам что-то надо, подойдите сюда! «Ловушка?» — подумал Лев. Голос был совсем мальчишечий, тонкий. На всякий случай, сдернув с плеча автомат, Гумилев шагнул к сирени, присел на корточки. — Дяденька, — торопливо заговорил невидимый мальчишка, — уходить вам надо, сейчас полицаи придут! Уходите быстрее, а то схватят вас! Выдали вас, дяденька! — Кто? — Лев просунул в кусты руку и ухватил пацана за худое плечо. — Кто выдал? — Батька мой! — мальчишку трясло от страха. — Он со старостой говорил, а я подслушал. Бегите к своим, дяденька, пожалуйста! «А кто твой батька?» — хотел спросить Гумилев, но не успел. В темноте послышался слабый, едва различимый звук — будто шуршала плотная ткань. Лев отпустил мальчишку, воткнул папиросу в землю и поднялся. К дому кузнеца с двух сторон крались темные силуэты. Неожиданно для себя Лев запаниковал. Что делать? Бежать в дом, предупредить Крюкова и Жигулина? А если за это время враги возьмут их в кольцо? Нет, не успеть! И потом, где-то рядом бродит в темноте Теркин. Значит, надо стрелять первым. Как там говорил Наполеон — ввяжемся в бой, а потом посмотрим? Четыре темные фигуры приблизились к калитке. Теперь Лев мог рассмотреть их как следует. Двое в полицейской форме, в кепках с длинными козырьками. В руках автоматы. Еще двое — просто здоровые бугаи в пиджаках и кепках-восьмиклинках. Вторая группа бесшумно огибала ограду, уходя в густую тень тополей. Сейчас они окружат дом, понял Гумилев, и тогда нам точно не выбраться! Он щелчком сбросил предохранитель и дал очередь по тем, что стояли у калитки. Увидел, как повалился один из полицаев. «Убил!» — мелькнула торжествующая мысль. Второй полицай быстро отпрыгнул в сторону и выстрелил в ответ — оторванная пулей ветка хлестнула Гумилева по лицу. В доме что-то грохнуло, в окнах погас свет. Лев отступил назад, продолжая стрелять от пояса короткими очередями. Срезал штатского, выхватившего обрез. За плетнем, вдоль которого кралась вторая группа, загрохотали выстрелы — стреляли по дому. Слышался густой злой мат, тяжелое хриплое дыхание, стоны раненых. «Прорвемся!» — азартно подумал Гумилев. Паника прошла, осталось холодное упоение боем. Он никогда не думал, что может получать такое наслаждение от уничтожения врагов. Указательный палец, словно онемев, давил на спусковой крючок, смертельная дрожь автомата передавалась телу и сладкой волной растекалась по позвоночнику. Так, наверное, чувствовали себя берсеркеры! Патроны кончились так быстро, что он даже не сразу сообразил, что случилось. Вырвал опустевший магазин и стал вставлять другой — но тот, как нарочно, перекосило. Лев сразу почувствовал себя голым и беззащитным. Попятился назад, споткнулся и потерял равновесие. Краем глаза успел увидеть движение сбоку, отшатнулся, но было поздно. Приклад автомата врезался ему в висок, мир взорвался слепящим белым огнем, опрокинулся и погас.ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Карта Диксона
Северный Кавказ, август 1942 года
Оберштурмбаннфюрер СС Эрвин Гегель терпеть не мог прыгать с парашютом. Ему приходилось это делать трижды — последний раз на Крите — и каждый прыжок был хуже предыдущего. Гегель не мог поверить, что есть люди, которым это занятие нравится, хотя Скорцени рассказывал ему, какое упоительное чувство испытывает, оказываясь в ночном небе с парашютным ранцем за спиной. Лететь, как камень, к земле и лихорадочно молиться о том, чтобыпарашют все-таки раскрылся — нет уж, увольте, вокруг и без того хватает адреналина. Где-то над сальскими степями по самолету оберштурмбаннфюрера неожиданно открыла огонь зенитная батарея русских — хотя, если верить бодрым сводкам с северокавказского фронта, вооруженное сопротивление Красной Армии здесь было подавлено, по меньшей мере, неделю назад. Гегель пережил не самые приятные минуты в своей жизни, вжимаясь в кресло каждый раз, когда рядом с самолетом разрывался очередной снаряд, и иллюминатор заливало белым сиянием. — Оберштурмбаннфюрер, — заорал второй пилот, пытаясь перекричать гул двигателей, — последний аэродром, где мы можем сесть — в сорока километрах к югу. — Ну, так садитесь, черт вас возьми, — раздраженно крикнул в ответ Гегель. — От этого аэродрома до ущелья Клыч — еще пятьдесят километров. Вы могли бы спрыгнуть с парашютом над самим перевалом и здорово сэкономить время. «Вот идиот, — подумал Гегель. — Чтобы совершать такие прыжки, надо быть асом. Ночью, на горный склон… похоже на дурацкий способ самоубийства. А если отказаться, этот индюк подумает, что я трушу». С другой стороны, пробираться по враждебным горам целых пятьдесят километров ему вовсе не улыбалось. Конечно, генерал Ланц докладывал, что вся дорога от Майкопа до перевалов очищена от красноармейцев и партизан… но недавний огонь зениток навел Гегеля на мысль о том, что генералы порой выдают желаемое за действительное. — Вы гарантируете, что пройдете именно над тем перевалом? Мне вовсе не улыбается спрыгнуть на позиции русских. Второй пилот — мерзавец! — позволил себе снисходительно улыбнуться. — Не беспокойтесь, оберштурмбаннфюрер. В радиусе пятидесяти километров все перевалы в наших руках. «Так я тебе и поверил», — подумал Гегель злобно, но вслух сказал: — Отлично. Только предупредите генерала Ланца, чтобы меня не подстрелили в воздухе как советского парашютиста. Он вывалился в раскинувшуюся под крыльями самолета ночь, проклиная второго пилота и собственную гордость. Внизу тускло блестели стремительно увеличивающиеся изломы горной цепи. В ушах бешено свистел ветер. Через несколько секунд, превратившихся для Гегеля в вечность, он услышал сильный хлопок и почувствовал, как натянувшиеся стропы подкинули его вверх, словно на батуте. Падение замедлилось, теперь оберштурмбаннфюрер видел вздымавшуюся на востоке снежную громаду Эльбруса, черные шрамы ущелий и широкие языки ледников. Перевал с такой высоты выглядел беспорядочным нагромождением острых граней и массивных глыб; мысль о том, что там можно приземлиться, не переломав себе все кости, сейчас показалась Гегелю безумной. «Нужно сделать так, чтобы меня снесло в ущелье, — решил он. — Там, возможно, опуститься будет проще». Он принялся лихорадочно дергать стропы, чтобы изменить траекторию полета. Ветер мягко ударил в лицо, комбинезон сдавил грудь так, что Эрвин не мог даже вздохнуть. Выплевывая сквозь зубы проклятия, он принялся отжимать лямки комбинезона. Снизу медленно наплывали покрытые снегом уступы, видны были черные фигурки солдат и огоньки походных костров. Судя по всему, маневр оберштурмбаннфюрера не удался — его по-прежнему сносило прямо на перевал. Когда до поверхности оставалось не больше ста метров, сильный порыв ветра вдруг потащил парашют в сторону. Под ногами Гегеля внезапно разверзлась бездна. — Mein Gott! — онемевшими губами прошептал оберштурмбаннфюрер. Его несло прямо на гранитный склон, круто срывавшийся в глубину. Плавное до того падение ускорилось, попытки управлять парашютом с помощью строп ни к чему не приводили. За мгновение до того, как поблескивающий слюдой скальный массив надвинулся и заслонил горизонт, Эрвин глубоко вздохнул и закрыл глаза. Удар о скалу вышиб из него воздух. Несколько секунд он падал — просто скользил вдоль отвесной стены, весь сжавшись в ожидании неизбежного конца. Потом его рвануло вверх с такой силой, что Гегель услышал, как хрустят кости и мышцы. Парашют, зацепившись где-то наверху за острый скальный выступ, застрял и спас оберштурмбаннфюрера от падения в пропасть. — Эй, — донесся сверху чей-то зычный голос, — вы живы, приятель? — Да, — крикнул Гегель и тут же скривился от пронзившей ребра боли. — Вытащите меня отсюда, здесь чертовски неуютно! — Не беспокойтесь, — заверил его голос, — теперь-то все будет в порядке! Спустя полчаса завернутый в теплый плед Гегель сидел в палатке лейтенанта горных стрелков Райнера и пил щедро предоставленный в его распоряжение коньяк. Райнер реквизировал целую бочку коньяка где-то внизу, в долинах, и, невзирая на запреты начальства, приволок его на перевалы. Егеря, по словам лейтенанта, были чрезвычайно благодарны ему за это решение — хоть тащить бочку в горы было трудно, зато теперь без проблем можно было промочить горло на сон грядущий. — Вы герой, оберштурмбаннфюрер, — говорил Райнер, поднимая бокал за здоровье своего гостя. — Прыгнуть с парашютом при такой видимости, да еще на этот чертов склон! Вы, верно, проходили обучение в полку «Герман Геринг»? — Нет, я вообще не имею отношения к Люфтваффе, — покачал головой Гегель. — У меня просто не было другого выбора, лейтенант. Ему даже понравилось, как скромно и в то же время достойно прозвучал его ответ. Коньяк живительным теплом растекался по жилам, смягчая боль в груди — Гегель подозревал, что пара ребер у него все-таки треснула. — Прозит, оберштурмбаннфюрер! Значит, вы говорите, вам нужна фрау фон Белов? — Верно. Вы знаете, где ее найти? Три дня назад она вместе с егерями фон Хиршфельда ушла вниз, в ущелье. И с ней этот здоровяк, телохранитель фюрера. С тех пор я о них ничего не слышал. — А что сейчас там, внизу? — Война, — пожал плечами Райнер. — Это мы тут сидим и полируем желудки трофейным коньяком, а там ребята майора Залминтера занимаются настоящим делом. Русские пытаются сдержать наше наступление вдоль по ущелью, им по воздуху доставляют оружие и боеприпасы, но у них не хватает людей. Вот и все, что я знаю, оберштурмбаннфюрер. — А кто… — начал, было, Гегель, но тут у входа в палатку послышался какой-то шум. Эрвин оглянулся и увидел высокого худощавого офицера с орлиным пером за кантом бергмютце. — Позвольте представить вас, господа, — слегка запинаясь, сказал Райнер. — Оберштурмбаннфюрер Эрвин Гегель, служба безопасности. Гауптманн горных егерей Хайнц Грот, правая рука генерала Ланца. Присаживайтесь, Хайнц, у нас есть коньяк… — У вас всегда есть коньяк, Райнер, — весело сказал худощавый. Глаза у него были зеленые, с сумасшедшинкой. — Очень рад знакомству, оберштурмбаннфюрер. Нет-нет, Райнер, мне не наливайте, у меня завтра ответственный день. Мы идем на Эльбрус. — На Эльбру-ус? — протянул лейтенант. Гегель подумал, что он уже порядочно набрался. — Да. Я только что с юго-восточного склона. Там есть альпинистский лагерь, Приют Одиннадцати. Сегодня мы его взяли — ну, или, если угодно, я его взял, причем без единого выстрела! — Ладно вам заливать, Хайнц! Русские, наверное, просто сбежали оттуда? — Вовсе нет, — Грот повернулся к Гегелю. — Вы тоже мне не верите, оберштурмбаннфюрер? — Отчего же, — сказал Эрвин. — Но любопытно было бы послушать, как вам это удалось. — А! Проще простого. Приют, должен вам сказать, расположен на четырех тысячах ста тридцати — ну, то есть, довольно высоко. Обычно на такой высоте человека охватывает вялость, апатия, напрягаться решительно не хочется. Но у меня в роте были сплошь альпинисты, которым к высоте не привыкать. А у русских там были обычные красноармейцы. Впрочем, довольно храбрые ребята оказались. Ну, так вот. Мы с оберлейтенантом Шнейдером поднялись к приюту, и там я разделил свою роту на две части. Одна залегла прямо перед зданием — это, кстати, довольно большая трехэтажная гостиница — а Шнейдер со своими стрелками незаметно поднялся на склон и занял высоту над Приютом. — Стратег, — уважительно сказал Райнер, подливая коньяк Гегелю. — Ваше здоровье, Хайнц! — Спасибо. После этого мне оставалось только пойти к хижине и сдаться в плен находившимся там русским. — Сдаться? — Райнер едва не подавился коньяком. — Ну да. Они поначалу обрадовались — как же, захватили такую важную птицу… Но потом, когда я им объяснил что к чему, призадумались. Ведь они, по сути дела, оказались в мышеловке. Отступать им было некуда. Попробуй они высунуться из гостиницы — стрелки Шнейдера перещелкали бы их как куропаток на снегу. Отстреливаться из окон они могли сколько угодно… до тех пор, пока у них не кончились бы патроны. Они, конечно, страшно разозлились и хотели меня расстрелять. Даже к стенке уже поставили. Но потом сообразили, что убив меня, только подпишут себе приговор. — Вы рисковали, — заметил Гегель. — Русские, как правило, в таких ситуациях не церемонятся. — Я же говорю — на такой высоте неподготовленные люди становятся вялыми. Драться им не очень-то и хотелось, тем более что я был чертовски убедителен, когда объяснял им, сколько у них шансов выстоять против моих егерей. Ноль, зеро. В общем, они раздумали меня убивать и согласились на мои условия. А условия были очень просты: они сдаются и складывают оружие, а я отпускаю их вниз, в долину. — И они сдались? — недоверчиво спросил Райнер. — А что им оставалось делать? Сдались, конечно. Я, разумеется, тоже сдержал свое слово. Думаю, сейчас они уже где-нибудь по дороге в штрафные роты. — Ловко, — одобрил Гегель. — Самое главное — нам теперь открыт путь на Эльбрус. Послезавтра мы начинаем восхождение, и скоро знамя рейха будет развеваться над высочайшей вершиной Кавказа! — Насколько я знаю, фюрер придает этому событию большое значение, — осторожно сказал Гегель. — Я обязательно расскажу ему о вашем героическом поведении. — Буду признателен, — в бедовых глазах гауптманна заплясали веселые огоньки. — А что делает соратник самого фюрера в этих диких горах? — Ищу одну даму, — ответил Эрвин. — Мария фон Белов, может быть, знаете ее? — Ого! — присвистнул Грот. — Да ее вся дивизия «Эдельвейс» знает. Она была с нами во время штурма перевалов и, надо вам сказать, держалась молодцом. Где она сейчас, правда, не могу вам сказать… — Внизу, — икнув, проговорил Райнер. — В ущелье. — Ах, значит, она все же уломала генерала? Да, ей зачем-то позарез нужно было попасть на ту сторону хребта. Ну, знаете, мы тут все немного чокнутые. Мне вот понадобился Эльбрус, ей — какие-то пещеры… — Я был бы вам весьма благодарен, гауптманн, — сказал Гегель, вставая, — если бы вы помогли мне ее найти. И чем скорее, тем лучше. — Для этого нам нужно спуститься с перевала. Мне-то несложно, но должен предупредить, что ночная прогулка по горам — серьезное испытание для новичка. — Оберштурмбаннфюрер только что спрыгнул к нам с парашютом, — с гордостью заявил Райнер. — Так что можете за него не беспокоиться, Хайнц! — В таком случае, я готов, — капитан пружинисто поднялся на ноги. — Если выйдем прямо сейчас, то к утру доберемся до арьергарда Залминтера. — А вашему восхождению на Эльбрус это не помешает? — спросил Гегель. — Мне бы не хотелось ставить под удар мероприятие, в успехе которого заинтересован сам фюрер… — Чепуха, — отмахнулся Грот. — Небольшая прогулка мне не повредит, к тому же я прекрасно высплюсь в Южном приюте — это лагерь альпинистов в ущелье. — Еще по стаканчику на дорожку? — предложил Райнер. Гегель покачал головой: — Нет, спасибо, дружище. Выпьем, когда я вернусь. Если бы не ребра, отзывавшиеся тупой болью на каждое неловкое движение, спуск в ущелье действительно можно было назвать прогулкой. Во всяком случае, шедший впереди Грот даже не запыхался. Гегель старался не отставать, хотя ему было нелегко. Несмотря на ночную прохладу — температура упала до десяти градусов Цельсия — он был весь мокрый от пота. Коньяк лейтенанта Райнера оказался коварным помощником — гася боль, он одновременно туманил голову. Несколько раз Гегель поскальзывался на крутом склоне и наверняка упал бы, но Грот неизменно успевал подстраховать его. «Глаза у него на затылке, что ли?» — подумал Эрвин. До Южного приюта они добрались, когда предрассветные сумерки накинули на ущелье серую туманную вуаль. Дорога шла вдоль берега невидимой в темноте реки, по левую руку тянулись густые черные заросли. Постепенно светлело, и Гегель начал различать проступавшие сквозь туман очертания кривых стволов, похожих на деревья заколдованного леса из страшных сказок братьев Гримм. Все ущелье казалось каким-то нереальным; смутно угадывающиеся громады гор, нависающие скальные стены, терявшиеся в сумраке, удивительная тишина, нарушаемая только ровным рокотом зажатого в тесных берегах потока. — Удивительные места, — сказал вдруг Грот. — Знаете, оберштурмбаннфюрер, о чем я мечтаю? Когда война закончится, вернусь сюда, отстрою как следует тот самый Приют Одиннадцати, сделаю из него отличнейшую гостиницу для альпинистов. Чтобы в гостиной по вечерам весело горел камин, а на кухне всегда был горячий грог. Гегель пробурчал что-то неразборчивое. Разговаривать у него не было ни сил, ни желания. — А вы чем собираетесь заняться после победы? — не унимался Грот. — Впрочем, вы, наверное, продолжите делать карьеру в РСХА, так? — Вероятно, — проскрежетал зубами Гегель. По мере того, как свежий утренний воздух безжалостно расправлялся с дурманящим действием коньяка, боль в груди становилась все сильнее. Гауптманн обернулся и озабоченно посмотрел на него. — С вами все в порядке, оберштурмбаннфюрер? — Нормально, — Гегель нашел в себе силы махнуть рукой. — Долго нам еще? — Да уже почти дошли. Вот, видите, то неказистое строение на склоне — это и есть нижний лагерь. Вокруг Южного приюта были выставлены караулы. К счастью, гауптманна Грота знали в лицо все бойцы «Эдельвейс» — он был одним из трех лучших альпинистов дивизии. — Вам надо отдохнуть, — сказал Грот Гегелю. — Честно говоря, выглядите вы не очень. — Я должен найти Марию фон Белов, — хрипло проговорил Эрвин. — Отдых подождет. — Фрау фон Белов здесь нет, — покачал головой комендант лагеря. — Она с ротой автоматчиков ушла по ущелью к древней крепости. — Это далеко? — Не могу сказать точно. Километров пятнадцать-двадцать. К тому же дорога обстреливается русскими. — Проклятье, — выругался Гегель. Ему стало ясно, что еще одного марш-броска он не выдержит. — У вас здесь есть доктор? — Есть, конечно, — испугался комендант. — А что случилось, оберштурмбаннфюрер? — Вот пусть он вам об этом и расскажет, — с этими словами Гегель обессилено прислонился к стене и провалился в тяжелое забытье. — Сломано два ребра, — сказал полковой врач, осмотрев Эрвина. — Я вообще не понимаю, как он с такой травмой мог спуститься с перевала. — Это вам понимать и не обязательно, — бросил Гегель. — Постарайтесь сделать так, чтобы я мог пройти еще двадцать километров пешком, и можете считать свой долг выполненным. Врач развел руками. — Что же я могу сделать? Разве что вколоть вам амидон[15] — на нем вы, пожалуй, и пятьдесят километров прошагаете. Но вот что потом будет с вашими ребрами — не берусь предсказать. Гегель криво усмехнулся. — Валяйте. С собой дадите мне еще одну дозу, этого хватит. — Я сделаю для вас жесткий корсет, — решил врач. — Это займет полчаса. Как раз и амидон начнет действовать. Корсет, сделанный на скорую руку, некрасиво полнил оберштурмбаннфюрера. Но теперь он, по крайней мере, мог двигаться, не опасаясь потерять сознание от боли. — Прошу меня извинить, — сказал ему на прощанье капитан Грот, — если бы я знал, что вам так досталось, ни за что не согласился бы на эту авантюру. — Тогда я подал бы на вас рапорт, — усмехнулся Гегель, — Но вы мне здорово помогли, капитан, и будьте уверены, я этого не забуду. Древнюю крепость на склоне горы было видно издалека. Ничего похожего на европейские замки — дикая, мощная архитектура, наводящая на мысли о троллях или циклопах. К ней поднималась узкая, заросшая колючим кустарником тропа. Наверху, у ворот крепости, сидел крупный блондин в камуфлированной форме горных стрелков. На коленях у него лежала штурмовая винтовка, в зубах торчала незажженная папироса. «Это Раттенхубер», — понял вдруг Гегель. Без парадной формы и фуражки начальника охраны фюрера было трудно узнать. Да и курить при Гитлере Раттенхубер себе никогда не позволял. — Здравствуйте, Иоганн! — крикнул Эрвин. — Это я, Гегель! Раттенхубер без особого энтузиазма помахал ему рукой. На подъем к воротам крепости у Гегеля ушли последние силы. Добравшись до Раттенхубера, он тяжело опустился на землю и с наслаждением вытянул ноги. Амидон еще действовал, но сорок километров, которые он отшагал с момента приземления, давали о себе знать. — Теперь и вы здесь, Эрвин, — пробормотал Раттенхубер. — Осталось подождать, пока сюда прилетит сам фюрер. «Да он же пьян!» — с удивлением сказал себе Гегель. Никогда в жизни он не видел главного телохранителя Гитлера не то, чтобы пьяным, но даже под хмельком. — Что с вами, Иоганн? — спросил он. — Горный воздух на вас как-то странно влияет. — К черту горный воздух, — буркнул Раттенхубер. — И горы эти проклятые к черту! Я по уши сыт своей идиотской миссией, Эрвин. Вы как хотите, а на меня она пусть больше не рассчитывает. — Кто — миссия? Раттенхубер не ответил. Он сосредоточенно пытался извлечь огонь из зажигалки, в которой, как показалось Гегелю, уже давно не было бензина. Эрвин достал спички. С третьей попытки Раттенхуберу удалось прикурить — папироса дрожала в его пальцах. — Штандартенфюрер сейчас в крепости? — спросил Гегель, подождав, пока Иоганн сделает пару затяжек. — Возможно, — Раттенхубер пожал мощными плечами. — Не интересовался. «Странно, — подумал Эрвин. — Он же ни на шаг не должен отходить от фон Белов — во всяком случае, так приказал фюрер». — Сколько тут с вами человек? — Рота лейтенанта Песситера. Но почти все вчера вечером поднялись к леднику — ждут прорыва русских. Раттенхубер отвечал заторможено, как будто каждое слово давалось ему с трудом. Гегель смотрел, как папироса тлеет у него в пальцах. — Вы привезли что-то для нее? — неожиданно спросил оберфюрер. — Для нее? — Гегель сделал вид, что не понял вопроса. — Конечно, привезли. Иначе зачем было тащиться в такую даль? Ну, так идите, найдите ее, она будет рада. Наверное. Раттенхубер сплюнул. Гегель с усилием поднялся на ноги. Боли он по-прежнему не чувствовал, но тело под корсетом невыносимо чесалось. — Ну что ж, — сказал он, — приятно было поболтать. Оберфюрер не удостоил его ответом. Марию фон Белов Гегель нашел без труда. Она сидела, поджав ноги, в тени разрушенной сторожевой башни и что-то вычерчивала на листе миллиметровки. Рядом подпирал каменную стену бритый наголо громила с петлицами шарфюрера. Увидев Гегеля, Мария порывисто поднялась на ноги. — Эрвин! Вы прилетели! Глазам своим не верю! — Но вот же я здесь, перед вами, — улыбнулся контрразведчик. Наконец-то кто-то был по-настоящему рад его видеть. — Вы чудесно выглядите, Мария. Среди этих гор… Фон Белов не дала ему закончить. — Если вы здесь, стало быть, вам удалось! — выдохнула она, подходя совсем близко к Гегелю. — Ведь вам же удалось, Эрвин, правда? Ее тонкие руки легли оберштурмбаннфюреру на плечи. — Ну, не мучайте же меня, несносный Эрвин! Скажите — да? Он помедлил, наслаждаясь мольбой в ее зеленых, больших, как у оленя, глазах. — Да. Вы довольны? Вместо ответа она наградила его поцелуем — влажным, манящим, чувственным. Гегель вдохнул запах ее волос — в нем угадывались слабые ароматы горных цветов. Впрочем, Эрвину не удалось насладиться им в полной мере — спустя мгновение фон Белов резко оттолкнула его от себя. — Что вы нашли? Рассказывайте! — Ваш прогноз оказался верен, — Гегель старался говорить спокойно, хотя сердце его билось в сумасшедшем ритме. — В Ленинграде нам удалось обнаружить один артефакт — попугая — и карту, сделанную в конце прошлого или начале нынешнего столетия английским военным топографом. — Где они? — нетерпеливо перебила его фон Белов. — Попугая я приказал доставить в Вевельсбург, как вы и просили. А карта у меня с собой. Он двумя пальцами похлопал себя по карману кителя. — Давайте же немедленно ее сюда! Эрвин, ну неужели вы не понимаете, как она мне нужна! — И как же? — Гегель улыбнулся. Амидон в сочетании с близостью женщины кружил ему голову. — Что бы вы за нее дали, штандартенфюрер? Ресницы Марии дрогнули. — А что бы вы хотели получить взамен, Эрвин? Чуть хрипловатый голос. Лукавый взгляд зеленых глаз. Тонкий запах цветов. — Вашу благосклонность, Мария. — Я и без того замечательно отношусь к вам, мой друг. — Возможность побыть с вами наедине… Она рассмеялась. — Ну и фантазии у вас, Эрвин! — Я пролетел пол-России, совершил ночной прыжок с парашютом, прошел сорок километров по этим горам только для того, чтобы отдать вам карту. И вы считаете, что я не заслужил награду? Фон Белов посерьезнела. Повернулась к бритому громиле. — Шарфюрер, оставьте нас. Проверьте посты. — Слушаюсь, — недовольно буркнул громила. Отлепился от стены и, закинув за плечо автомат, нехотя удалился. — Фрицци чрезвычайно мне предан, — словно оправдываясь, пояснила фон Белов. — Его предки на протяжении семи поколений служили моей семье… впрочем, это неинтересно. Итак, карта. Гегель достал из кармана сложенный вчетверо лист. Осторожно, чтобы не порвалась старая, пожелтевшая от времени бумага, развернул. — Это она, — прошептала Мария, — карта полковника Диксона… Никаких сомнений! — Карта зашифрована. Ни одной надписи, только цифры. Видите? — Так и должно быть! Это же «Золотая Заря», они были помешаны на нумерологии. К счастью, у меня есть ключ к их шифру. Она присела на корточки и вытащила из вещмешка планшет. — Смотрите, Эрвин! Я полгода убила на этот чертов шифр, но, в конце концов, все получилось. Гегель заглянул ей через плечо. Мария быстро перелистывала страницы, исписанные колонками цифр и рядами странных значков и закорючек. — Вот! Они взяли за основу принцип манускрипта Войнича — два алгоритма шифрования — и добавили кое-какие трюки из Каббалы. Не зная ключа, карту прочесть невозможно. Не стану рассказывать вам, чего мне стоило раздобыть ключ. В конце концов, я прочитала свой фрагмент… но, к сожалению, у меня была только половина. Она наклонилась, чтобы разложить карту прямо на земле. Рубашка ее задралась на спине, открыв взгляду Гегеля аккуратные круглые позвонки. Оберштурмбаннфюрер с трудом поборол искушение погладить эту гибкую, шелковистую спину. — А это делало всю затею бессмысленной. Представьте, что у вас есть часть книги, из которой вы можете узнать, где происходит действие и кто главные герои. Но в чем соль сюжета и, главное, чем все заканчивается — вы не узнаете, пока не прочтете книгу целиком. Фон Белов вытащила из кармана планшета еще одну карту, тонко прорисованную на папиросной бумаге, и положила ее на привезенный Гегелем трофей. — Теперь мы, наконец, сможем прочесть все! Благодаря вам, милый Эрвин. — Позвольте узнать, — контрразведчик ткнул пальцем в середину карты, — что же все-таки вы ищете? — Хранилище, — ответила Мария после некоторого раздумья. — Хранилище, в котором должно быть множество предметов, подобных орлу и попугаю. — И этот английский полковник тоже его искал? — Да, он был членом тайного общества «Золотая Заря», которое поставило своей целью собрать как можно больше предметов. Но в распоряжении Диксона были только приблизительные наброски, основываясь на которых, он должен был составить свою карту. Именно этим он и занимался в Азии десять лет — с 1902 по 1912 год. — А вторая половина карты?.. — Посмотрите, они ведь очень похожи. Их чертила одна и та же рука. Незадолго перед своим исчезновением Диксон разделил карту и отправил одну половину в Англию. Вторая же оставалась при нем. Не знаю, зачем он это сделал. Возможно, хотел заручиться гарантиями того, что его труд будет вознагражден. Во всяком случае, полковник пропал без вести, а без его фрагмента обнаружить Хранилище было невозможно. — То есть вы все это время действовали вслепую? — Правильнее было бы сказать — на ощупь, Эрвин. Но теперь блуждания в темноте кончились. Мне понадобится несколько часов для того, чтобы прочесть карту. После этого мы можем смело отправляться на поиски Хранилища. Гегель осторожно коснулся белокурого завитка волос на ее виске. — Мы? Вы берете меня с собой, Мария? — А вы против? Иоганн вряд ли составит мне компанию. Фрицци… но это ведь все равно, что путешествовать с собакой. — А кстати, что у вас там вышло с оберфюрером? — Пустяки, не сошлись во мнениях по поводу одного места из Блаженного Августина.[16] Так вы пойдете со мной, Эрвин? Контрразведчик приложил руку к подаренной лейтенантом Райнером бергмютце с серебряным значком эдельвейса. — С вами, Мария — куда угодно. Он взял ее тонкую ладонь и поднес к губам. — Не торопите события, — загадочно произнесла она, отнимая руку. — Вам надо хорошенько отдохнуть, Эрвин. Откровенно говоря, на вас лица нет. «Мне это сегодня уже говорили», — подумал он. — Да и побриться с дороги вам не мешало бы, — пальцы Марии скользнули по щеке оберштурмбаннфюрера. — У вас есть четыре часа на то, чтобы поспать и привести себя в порядок. Вам хватит?ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Подвал
Где-то под Винницей, август 1942 года
Его долго били ногами. Не слишком умело, торопясь и мешая друг другу, но от души. Потом отошли, оставив его корчиться на земле. Гумилев пытался втянуть в себя воздух — это долго ему не удавалось, а когда, наконец, получилось, то от ворвавшегося в ноздри запаха кирзачей и навоза его замутило. Он кое-как встал на четвереньки, и его вырвало кровью. — Дывысь, якой нэжный, — хмыкнул кто-то. — Этот поганый москаль моего кума Мыколу завалил, — зло бросил другой. — Была б моя воля, я бы ему все ребра повыдергивал по одному. — Слышал же, что господин оберлейтенант велел, — возразил третий. — Доставить живым и невредимым. Погоди, вот допросят его и делай потом с ним что хочешь. — У, кацап! — носок сапога вновь вонзился Гумилеву под ребра. — Живи пока, твое счастье! — Хватит, — скомандовал третий. — Тащите его в машину, хлопцы. Гумилеву скрутили руки ремнем и, подхватив под мышки, поволокли к машине. Лев пытался обернуться на дом, но ему тут же сунули кулаком между лопаток. На дороге стоял грузовичок, крытый брезентом, и светил фарами куда-то в ночь. Около грузовика топтался небольшого роста мужичонка с охотничьим ружьем в руках. — Ну, шо? — спросил он подошедших. — Зацапали гадов? Голос его показался Льву странно знакомым. — Одного взяли, — ответили мужичонке. — Второй утек к речке. Ну да Потап его оттуда вытащит. Лев едва сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Значит, Теркину удалось уйти! Не все еще пропало! — А шо с кузнецом? — продолжал допытываться мужичонка. — Он мне на прошлой неделе рессору новую обещал… — Хватит болтать, — сказал тот, что не велел калечить Гумилева. — Поехали скорее. Льва, как куль, бросили в кузов. Двое залезли вместе с ним, третий сел в кабину. Грузовик трясло на дороге, Льва возило лицом по грязному полу. Один из конвоиров поставил ему на спину ноги и время от времени сладострастно впечатывал сапог в позвоночник пленнику. «Все, как у нас в лагере, — думал Гумилев. — Там — паханы и бугры, здесь полицаи. Там — администрация и вертухаи, здесь немцы. Различия чисто внешние, суть одна — крайняя жестокость и звериная ненависть ко всему, что вне их системы ценностей… Должна быть какая-то внутренняя связь, объединяющая палачей и их подручных, если подумать как следует, я ее нащупаю, но времени у меня на это уже, кажется, не осталось…» Привычка, приобретенная еще в питерских Крестах — размышлять над какой-нибудь проблемой, когда тебе больно, плохо и страшно — помогла и на этот раз. Заплеванный пол и воняющие сапоги не то чтобы исчезли, но отодвинулись куда-то в темноту. Сейчас перед Гумилевым была проблема, и проблему эту следовало решить, не отвлекаясь на досадные помехи. «Надо определить основные характеристики, — думал он. — Жестокость как условие выживания в замкнутой группе, это первое. Обязательная иерархическая структура — вожак, его приближенные, основная масса, шестерки. Это второе. Внешние рамки как раз необязательны — вот же здесь, рядом со мной, сидят как полицаи, так и простые крестьяне, помогающие немцам за какую-то мелкую выгоду. Значит, объединение достаточно аморфное, нестойкое… Как бы его назвать? Консорция! Латинское слово consortium означает „соучастие“! Есть у него, правда, и другое, возвышенное значение — содружество. Но соучастие подходит вернее. Что такое артели, секты, банды и прочие объединения, построенные на круговой поруке, как не консорции? И что такое преступная общность уголовников или предателей, поступивших на службу к врагу, как не отвратительное соучастие?» Машину тряхнуло на повороте, она сбавила ход и остановилась. Залаяли собаки. — Вылазь, хвойда! — конвойный изо всех сил пнул его в бок. — Думаешь, тут ждать тебя будут? Гумилев попытался встать, но со связанными за спиной руками это было не так-то просто. Кончилось все тем, что его просто выбросили из кузова, и он сильно разбил себе колено о камень. Луч фонаря воткнулся ему в лицо. — Почему он один? — спросил чей-то лязгающий голос по-немецки. — Агент говорит, что их было двое. Другой голос, мягкий, словно бы смазанный жирком, перевел эти слова на русский. — Предупредили их, господин офицер, — оправдываясь, заговорил полицай. Теперь Гумилев мог его рассмотреть — это был полноватый мужик лет тридцати пяти, с лицом, круглым как блин. — Кто-то спугнул. Этот как начал по нам палить, Мыколу сразу насмерть, Яна тяжело ранил… Пока его брали, второй ушел. Но его ловят, господин офицер, там Потап со своими собачками, возьмут они его… «Черта с два, — подумал Лев злорадно. — В жизни вам Теркина не взять!» — Довольно, — немец взмахнул рукой. — Это уже вторая проваленная вами операция, Савелий. Ладно, с вами я разберусь позже. А сейчас — в подвал его, живо! В подвале, оборудованном наподобие спортзала, с Гумилева сорвали рубашку и брюки, и так, голого, прикрутили к шведской стенке. Лысоватый толстяк в цветастой рубахе принес откуда-то настольную лампу и направил в глаза Гумилеву. — Вы говорите по-немецки? — спросил офицер, подходя вплотную к распятому на шведской стенке Льву. — Да или нет? «Если вас захватят в плен, — учил их Жером, — вам нужно придерживаться той тактики, которая даст вам максимум преимуществ. Немцы могут попробовать перевербовать вас — в этом случае знание их языка может оказаться большим плюсом. Но не исключено, что вы окажетесь в ситуации, когда знание немецкого лучше скрыть — допустим, когда допрос ведут два офицера, и из их разговора можно почерпнуть какие-то важные сведения. В общем, действуйте по обстановке». «Перевербовывать меня вроде пока никто не пытается, — подумал Гумилев. — Так что выпендриваться, пожалуй, ни к чему. Буду косить под дурачка». — Не понимаю я, — пожаловался он, — чего вы от меня хотите-то? — Говорит, что не знает, — перевел толстяк в цветной рубахе. — Царицкий, скажите ему, чтобы не вздумал отпираться и лгать. За каждый неправильный ответ он будет получать удар железным ломиком — по ногам и рукам. Усилием воли Гумилев заставил себя никак не отреагировать на эти слова, хотя внутри у него все сжалось от страха. Только когда толстяк закончил переводить, он позволил себе дернуться. Офицер удовлетворенно кивнул. — Скажите ему, что это не все. Если я не получу ответа на интересующие меня вопросы, ему придется познакомиться вот с этим. Тонкий стек офицера похлопал по черному кожуху стоявшей в углу динамо-машины. — Электроды присоединяются к различным чувствительным частям тела, затем на них подается ток. Обычно люди, к которым применяют эту машину, выдерживают не больше пяти минут. Толстый Царицкий перевел все в точности. Потом со змеиной улыбкой добавил: — А электродики-то мы обычно в одно только место и лепим. Пять минут — и готова яичница! Ну, будешь говорить? — Я себе не враг, — прохрипел Гумилев. — Тогда начнем, — бесстрастно сказал офицер. — Дано: мы знаем, что в деревню вас привели люди, связанные с партизанами. Вопрос — вы тоже партизаны? — Нет, — Лев замотал головой. — Я не партизан. Я боец Русской Освободительной армии… — Савелий, — недовольно проговорил офицер. Круглолицый полицай выступил из тьмы и ударил Гумилева ломиком по пальцам. Ударил несильно, даже не замахиваясь — но боль была такая, что у Льва из глаз брызнули слезы. — Поясняю — сказал офицер. — Ты должен отвечать только на заданные вопросы. Я пока не спрашивал, кто ты такой. Отвечай коротко и правдиво, ясно? — Ясно, — выдохнул Лев. — Второй, который был с тобой — он партизан? — Нет! — ему показалось, что Савелий опять занес ломик. — Да нет же! — Спокойно. Как вы оказались среди партизан? — Мы заблудились. В лесу нас схватили какие-то люди. Мы не знали, что это партизаны. Офицер поморщился. — Савелий! На этот раз удар был сильнее. Перед глазами Льва завертелись черные круги. — Я хочу слышать правду. Ложь означает немедленное наказание. Klar? «Сволочь, — подумал Гумилев бессильно. — Проклятая фашистская сволочь!» Еще минуту назад он был готов изложить офицеру свою легенду, признаться в дезертирстве из рядов РОНА и даже выразить желание сотрудничать с немецкой администрацией. Все это было предусмотрено планом Жерома. Но сейчас тактика допроса стала окончательно ясна ему: офицер хотел, чтобы Гумилев выдал местонахождение и связников партизан. И только после этого, вынудив пленника к предательству, собирался перейти к выяснению прочих вопросов. — Вот что, — сказал он, чувствуя, как немеют губы, — иди-ка ты к такой-то матери, фриц вонючий. Ничего я тебе больше не скажу. — Это было предсказуемо, — у немца дернулся уголок рта. — Савелий, подключай динамо-машину. «Ну, вот и все, — подумал Гумилев. Страх куда-то исчез. Он вообще больше ничего не чувствовал, одну только ненависть к этой черной швали. — Жаль, только двоих подстрелить успел». Савелий подтянул к шведской стенке два провода с электродами. Лев рванулся, но руки и ноги были прикручены на совесть. — Не дергайся, голуба, — Царицкий расплылся в широкой улыбке. — Бесполезно. Знал бы ты, как я люблю смотреть на это дело! Веришь, аж слюнки текут! — Молчать! — брезгливо оборвал его офицер. — Савелий, минимальный ток. «Не буду кричать, — подумал Гумилев. — Ни за что не буду!» Когда Савелий в третий раз крутанул ручку динамо-машины, он закричал. — Я повторяю свой вопрос, — сказал немец, — как вы оказались среди партизан? «Надо потерять сознание, — сказал себе Лев. — Тогда они ничего от меня не добьются». Этой наукой он тоже овладел в Крестах. Чтобы не стать падлой и стукачом, приходилось доводить следователей до бешенства — тогда удар ножки от табурета гарантировано отправлял упрямца в беспамятство. Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками. — Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, — терпеливо проговорил немец. — А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов. Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит — боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого — толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило. — Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, — немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. — Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан? — Нашли, — просипел Гумилев, — шли-шли и нашли… — Он издевается, господин оберлейтенант, — притворно огорчился Царицкий. — Семь оборотов! «Консорция, — повторял про себя Лев, — консорция палачей… Извращенцы, садисты, маньяки — все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку — теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь… и никакого наказания им за это не будет, напротив…» Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда-то в сторону, но тут же вернулся на место. — И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто-то сказал? Кто? Гумилев проглотил вязкую слюну. — Дед Пихто. Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся. — Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. — Он посмотрел на часы. — С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять — расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи — ты все еще хочешь играть в героя? Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта. — Nil mortalibus ardui est, — пробормотал он хрипло. Офицер озадаченно уставился на него. Как и предполагал Гумилев, оберлейтенант не знал латыни.— Caelum ipsum petimus stultitia, neque
Per nostrum patimur scelus Iracunda
Jovem ponerefulmina.[17]
— Нас к самим небесам гонит безумие
Нашей собственной дерзостью
Навлекаем мы гнев молнии Юпитера…
Последние комментарии
1 час 35 минут назад
8 часов 58 минут назад
14 часов 43 минут назад
15 часов 50 минут назад
16 часов 48 минут назад
17 часов 2 минут назад