Фронтовое братство [Свен Хассель] (fb2) читать онлайн

Свен Хассель. Фронтовое братство. Роман

Эта книга посвящается всем простым солдатам 1917 года рождения, хлебнувшим в последнюю мировую войну больше всех лиха.

Малейшая боль в мизинце причиняет больше беспокойства и тревоги, чем увечья и гибель миллионов людей.

I. Дополнительный санитарный поезд № 877

Нас привезли на основной пункт первой помощи. Врач раскричался, потому что мы были очень грязными и кишели вшами.

Заявил, что ни разу не видел таких свиней.

Врач был очень юным и видел очень мало. До сих пор он лишь нюхал медикаменты на фармацевтической фабрике в Граце.

Малыш изругал его. Обозвал всеми словами, какие не следовало произносить — среди них не было ни одного печатного. Врач пришел в ярость. Старательно записал все, что выкрикивал Малыш, а также его фамилию и номер части. Поклялся своей только что обретенной офицерской честью, что Малыш надолго запомнит полученное наказание, если ему не повезет умереть при транспортировке — на что он искренне надеялся.

Юный врач откровенно выражал удовольствие криками Малыша во время операции, когда из его мясистого тела извлекали гранатные осколки.

Через три недели этого врача расстреляли, привязав к иве. Он оперировал генерала, которого поранил кабан. Генерал умер под ножом. Пьяный начальник медицинской службы был не в состоянии оперировать.

Кто-то в штабе корпуса потребовал рапорт. Начальник медицинской службы, не колеблясь, возложил ответственность на юного врача. Трибунал нашел его виновным в некомпетентности и халатности.

Крики врача, когда его тащили к той иве, были непристойно громкими. Он никак не хотел идти, и его пришлось тащить четверым солдатам. Один держал голову врача под мышкой. Двое держали ноги. Четвертый прижимал руки к бокам, обхватив его поперек груди. Он чувствовал, как бьется сердце молодого врача. Колотилось оно неистово.

Врачу говорили, что нужно встретить смерть по-мужски, что кричать мужчине стыдно.

Но трудно быть мужчиной двадцатитрехлетнему человеку, возомнившему себя высшим существом, поскольку тот стал армейским медиком с двумя звездочками на погонах^[1].

Это была отвратительная казнь, сказали приводившие приговор в исполнение старые пехотинцы из Девяносто четвертого полка. Им было с чем сравнивать, они расстреляли многих. Солдаты из Девяносто четвертого были толковыми ребятами.

Мороз вонзал раскаленные ножи во все живое и мертвое, оглашая весь лес треском.

Паровоз, тащивший бесконечный санитарный поезд, издавал длинные, печальные гудки. Клубы отработанного пара в свете русского зимнего дня выглядели холодными. Машинисты были в меховых шапках и стеганых куртках.

В длинной веренице товарных вагонов с красными крестами на крышах и по бокам лежали сотни изувеченных солдат. По ходу поезда снег на насыпи взвивался и проникал сквозь щели в промерзлых вагонных стенах.

Я лежал в сорок восьмом вагоне вместе с Малышом и Легионером. Малышу приходилось лежать на животе. Его ранило в спину осколками и оторвало миной половину задницы. Невысокому Легионеру приходилось по несколько раз на день держать зеркало, чтобы он мог созерцать свое боевое повреждение.

— Как думаешь, смогу я добиться GVH^[2] за кусок мяса, который отхватил у меня Иван^[3]?

Легионер негромко рассмеялся.

— Ты такой же наивный, как рослый и сильный. Всерьез на это надеешься? Non, mon cher^[4], человек, попавший в battalion disciplinaire^[5], не получит GVH, пока ему не оторвет голову. Тебе поставят в бумагах аккуратное KVF^[6] и пошлют обратно на фронт, чтобы ты лишился и второй половины.

— Вот врежу по морде, чтоб не плевал в душу! — яростно выкрикнул Малыш. И попытался встать, но с убийственной бранью повалился снова на солому.

Легионер усмехнулся и дружески хлопнул его по плечу.

— Не волнуйся, грязный ты скот, а то при первой же выгрузке тебя вынесут вместе с мертвыми героями.

Лежавший у стены Хубер перестал кричать.

— Дал дуба, — сказал Малыш.

— Да, и кое-кто составит ему компанию, — прошептал Легионер, утирая пот со лба. Он температурил, гной и кровь просачивались сквозь первичную недельной давности повязку на плече и шее.

Легионер был ранен в шестнадцатый раз. Первые четырнадцать ран он получил в Иностранном легионе, где прослужил двенадцать лет. Он считал себя больше французом, чем немцем. И даже походил на француза: ростом метр шестьдесят, хрупкого телосложения, с темным загаром. Из уголка рта у него вечно свисала сигарета.

— Воды, треклятые свиньи! — выкрикнул Хун, унтер-офицер с открытой раной в брюшной полости. Он угрожал, ругался, просил. Потом начал плакать. В другом конце вагона кто-то издал хриплый, злобный смех.

— Если жажда замучала, лижи лед на стенах, как и все остальные.

Лежавший рядом со мной артиллерист-фельдфебель приподнялся, преодолевая боль в животе, продырявленном автоматной очередью.

— Товарищи, фюрер обеспечит нас! — Вскинул руку в жестком нацистском салюте, словно новобранец, и запел: «Выше знамена, сомкните ряды, поступью чеканной идут штурмовики».

Он пропускал часть текста, словно выбирал те слова, которые ему больше всего нравились: «Еврейская кровь заструится рекой. Против нас встали социалисты, позор нашей земли»^[7]. Потом в изнеможении упал опять на солому.

К заиндевелому потолку понесся язвительный смех.

— Утомился герой, — проворчал кто-то. — Адольфу на нас плевать. Сейчас он, небось, потирает кроличью лапку и распускает слюни над своей дворнягой.

— Я добьюсь, чтобы тебя отдали за это под трибунал! — истерично закричал фельдфебель.

— Смотри, чтобы мы не вырвали язык у тебя из пасти, — рявкнул Малыш, швырнув миску с тошнотворной капустой в пепельно-серое лицо фельдфебеля.

Чуть не плача от ярости и боли, поклонник Гитлера выкрикнул:

— Я доберусь до тебя, грязная свинья, вонючка!

— Заткнись, хвастун, — язвительно усмехнулся Малыш, помахивая широким боевым ножом, который постоянно держал в голенище. — Я вырежу из башки твой дурацкий мозг и отправлю той нацистской корове, что произвела тебя на свет. Жаль, встать не могу, а то проделал бы это сейчас.

Поезд внезапно остановился. При толчке все застонали от боли.

Холод пробирался в вагон все глубже и глубже, от него у нас немели руки и ноги. Иней, окружавший нас со всех сторон, казалось, безжалостно усмехался.

Один раненый развлекался, рисуя штыком на инее животных. Приятных маленьких зверушек. Мышку. Белку. Щенка, которого мы назвали Оскаром. Всех остальных затягивала изморозь, но Оскара постоянно подновляли. Мы любили его, разговаривали с ним. Художник, рядовой-сапер, сказал, что он темно-рыжий, с тремя белыми пятнышками на голове. Щенок был очень красивым. Мы, когда лизали стены, всеми силами старались не задеть его. Когда ребята решили, что Оскару скучно, сапер нарисовал котенка, за которым тот мог гоняться.

— Куда мы едем? — спросил маленький семнадцатилетний пехотинец с раздавленными ногами.

— Домой, мой мальчик, — прошептал его товарищ, унтер-офицер с пораненной головой.

— Слышали? — усмехнулся матрос с раздробленным бедром. — Мы едем домой! Что это за дом, безмозглый ты скот? Ад? Рай? Зеленая райская долина, где гитлеровские ангелы со свастиками на лбу играют «Хорста Весселя» на золотых арфах?

Он засмеялся и уставился на ледяные кристаллы на потолке. Те в ответ равнодушно поблескивали.

Поезд тронулся. Экстренный дополнительный санитарный поезд из шестидесяти восьми холодных, грязных товарных вагонов, заполненных грудами страдающей человеческой плоти, именуемой солдатами — ранеными в боях за свою страну героями! И какие это были герои! Сотни кашляющих, неряшливых, бранящихся, плачущих и до смерти перепуганных бедняг, корчащихся от боли и стонущих при каждом сотрясении вагона. Таких калек никогда не упоминают в сообщениях о героических битвах или на вербовочных плакатах.

— Послушай, Гроза Пустыни, — громко зашептал Малыш Легионеру. — Когда приедем в этот вонючий госпиталь, я первым делом напьюсь вдрызг. Да, еще раз наберусь, как следует, а потом займусь сразу тремя пахнущими карболкой кошечками. — Он мечтательно поглядел в потолок, блаженно фыркнул и облизнул обмороженные губы. — Будь уверен, стану стараться изо всех сил.

Глаза Малыша блестели от предвкушаемого восторга. Он впервые попадал в госпиталь и представлял себе его своеобразным борделем с широким ассортиментом услуг.

Легионер засмеялся.

— Погоди, мой мальчик. Сперва тебя так жестоко искромсают, что первые две недели будешь беспокоиться совсем о другом. Изо всех пор будут выходить с потом стальные осколки. Так всего исколют шприцами, что смотреть на девочек не захочешь, поскольку ты еще пригоден быть пушечным мясом.

— Кончай! Слушать не хочу, — побледнев от ужаса, крикнул Малыш.

Помолчав несколько минут, он нерешительно спросил:

— Как думаешь, очень больно, когда тебя режут хирурги?

Легионер медленно повернул голову и пристально посмотрел на здоровенного повесу. У того в каждой черте придурковатого лица сквозил страх перед неведомым будущим.

— Да, Малыш, больно, очень больно. Тебе рвут в клочья плоть, ты ловишь ртом воздух и стонешь. Но приободрись: боль такая, что ты не сможешь издать ни звука, ни писка. Вот так, — кивнул Легионер.

— О Господи, — прошептал Малыш. — Пресвятая Матерь Божия.

— Когда меня залатают в госпитале, — подумал я вслух, — хочу найти любовницу, роскошную, привлекательную, в длинной собольей шубе — настоящую жизненную награду, с большим опытом.

Легионер кивнул.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, предел мечтаний.

И щелкнул языком.

— Что такое любовница? — вмешался Малыш.

Мы добросовестно объяснили. Лицо его засияло.

— А, шлюха, которую держишь дома. Не из борделя. Господи, найти бы такую!

Он закрыл глаза, рисуя в воображении целые батальоны красоток. Они шли вереницей по длинной улице, виляя соблазнительными задами.

— Сколько может такая стоить?

Не желая совсем упускать из виду воображаемых женщин, он открыл только один глаз.

— Всего годового жалованья, — прошептал я, забыв о боли в спине при мысли о любовнице в соболиной шубе.

— У меня была любовница в Касабланке, — задумчиво произнес Легионер. — Я тогда только что стал сержантом в третьей роте Второго полка. Рота хорошая, командир отличный, не какое-то дерьмо.

— К черту твоего командира. Мы хотим послушать о твоей крале, а не о ротных.

Легионер засмеялся.

— Она была женой беспутного судовладельца, настоящего старого козла. От него ей были нужны только деньги. Состояние его представляло собой цифру со многими нулями. Ее любимым времяпрепровождением было покупать любовников и бросать, когда она изнурит их.

— И тебя она бросила? — спросил Малыш, ставший внимательным слушателем.

Легионер не ответил и продолжал рассказывать о жене судовладельца в Касабланке, купившей хорошего любовника.

Малыш упорно продолжал вмешиваться. В конце концов он издал такой рык, что другие раненые напустились на него.

— И тебя она тоже отшила, Гроза Пустыни? Я хочу знать, спустила ли она тебя по кухонной лестнице.

— Нет, — выкрикнул невысокий Легионер, раздраженный этими вмешательствами. — Я ушел сам, когда нашел кое-что получше.

Мы знали, что это ложь, и Легионер понимал, что знаем.

— Цвет лица у нее был оливковый, — продолжал Легионер. — Волосы черные, вечно была готова на какую-то проказу. Белье, mon Dieu^[8], доставляло такое же удовольствие, как бутылка сухого редерера двадцать шестого года. Повидал бы ты его, потрогал, mon garcon^[9]!

Унтер-офицер с забинтованной головой негромко засмеялся.

— Ты, видно, большой любитель наслаждений. Я был бы не прочь пойти с тобой как-нибудь вечером, посмотреть на твоих женщин.

Легионер не потрудился даже взглянуть на него. Он лежал с зарытыми глазами, положив противогазную коробку под голову.

— Женщины меня больше не интересуют. Я лишь вспоминаю прошлое.

— Расскажи еще про девочек из Касабланки, Гроза Пустыни. А кстати, где находится этот бордель, Касабланка?

Легионер гулко закашлялся.

— Ты, наверно, думаешь, что на свете нет ничего значительного, кроме казарм и борделей. Касабланка — не бордель, а красивый город на западном побережье Африки. Место, где легионеры-новички учатся есть песок и пить пот. Там идиоты, считавшие, что будут вести в Легионе веселую жизнь, узнают, что они скоты, потому что рождены скотами…

— …и зачаты скотами, — добавил голос из темноты, постепенно сгущавшейся в вагоне.

— Совершенно верно, — кивнул Легионер, — зачаты такими же скотами, как ты, я и другие солдаты в этом мире.

— Да здравствуют скоты! — выкрикнул кто-то из раненых.

— Да здравствуют скоты! — заревели мы хриплым хором. — Да здравствуют глупые скоты, которыми помыкает нацистское дерьмо!

— Шваль, мерзавцы! — негодующе закричал поклонник Гитлера. — Да поможет вам Бог, крысы, когда снова начнется наступление! Фельдмаршал фон Манштейн вот-вот форсирует Ловать и двинется на восток.

— Если и так, то только в эшелоне, везущем пленных в Сибирь, — съязвил кто-то.

— Вперед, гренадеры, спасители великой Германии! — неистово заорал этот фельдфебель.

— Хо-хо, самозванный Адольф, был ты в бою под Великими Луками? — спросил Малыш. — Раз так уверенно говоришь о Ловати!

— А ты был? — спросил какой-то солдат с одной рукой, уже пораженной гангреной.

— Конечно. Мы трое находились в узле сопротивления в составе Двадцать седьмого полка. Хочешь возразить что-нибудь, тварь? — И тут же Малыш оповестил по секрету весь вагон: — Как только выйду из госпиталя, задам трепку какому-нибудь офицеру интендантской службы. Так отделаю воришку, что своих не узнает. Рот разорву, чтобы усмехался до конца жизни.

— Чего ты так зол на них? — спросил однорукий солдат.

— Ты что, мозги в потерянной руке оставил? — воскликнул Малыш. — Осел, неужели ни разу не промокал в плаще? Эти твари-интенданты на всем наживаются. Все эти плащи насквозь промокают. Понимаешь, в чем тут фокус? Поскольку интендантская служба наживается на каждом плаще, дураки вроде нас отбрасывают первые два в надежде взять какой получше, и вполне понятно, какая тут хитрость.

— Доходное дело, — заметил Легионер. — Если б только я мог устроиться в интендантскую службу и продавать плащи ворюгам-офицерам! Выпади мне такая участь, Аллах был бы воистину мудр и благ.

— Ну, что там дальше с той красоткой, про которую ты рассказывал? — спросил Малыш. Он уже забыл об офицерах-интендантах.

— Не суйся в чужие дела, — проворчал Легионер. И чуть позже заговорил, ни к кому не обращаясь: — Мухаммед и все истинные пророки, как я любил ее! После того как она прогнала меня, я дважды пытался проникнуть в сад Аллаха.

— Ты же сказал, что бросил ее, — загоготал Малыш.

— Ну и что? — выкрикнул Легионер. — Мне наплевать на баб, этих коротконогих, широкобедрых, болтливых тварей! И подумать только, что у мужчин хватает глупости гоняться за ними! Посмотри утром на женщину: глаза заплыли, все лицо распухшее и перемазано губной помадой.

— Спасибо, — послышался голос в середине вагона. — Вот это комплимент прекрасному полу!

— Он прав, — раздался еще один голос из темноты. — Аппетит пропадает, когда видишь ихнюю сестру с бигудями в волосах, в шлепанцах, со спущенными чулками.

Сквозь грохот поезда послышалось гудение самолета. Мы притихли и прислушались, словно дикие звери к шуму загонщиков. Кто-то громко прошептал:

— Штурмовик.

— Штурмовик, — повторили еще несколько человек.

Мы дрожали, но не от холода. В вагоне вместе с нами находилась смерть. Штурмовик…

— Приди, приди, приди, о Смерть! — напевал Легионер под нос.

Самолет развернулся и загудел в мерно усиливающемся крещендо. С ревом пронесся вдоль поезда. Кроваво-красные звезды холодно сверкали, взирая на многочисленные товарные вагоны с крестами милосердия на крышах. Штурмовик взмыл в небо и затем устремился вниз, словно ястреб на зайца.

Малыш приподнялся на мускулистых руках и заорал в сторону дверей:

— Ну, давай, красный дьявол, превращай нас в фарш! Только не тяни!

Летчик словно бы услышал его и постарался выполнить эту просьбу. Пули пронизали стену вагона и застучали о противоположную его сторону. В верхней части стены появился длинный, ровный ряд небольших отверстий.

Кто-то завопил. Другие захрипели. Потом умерли.

Паровоз издал гудок. Мы въехали в лес. Летчик повернул обратно, к аэродрому, где его ждали чай и яичница-глазунья.

Утро стояло морозное, ясное. Должно быть, летчик наслаждался с высоты прекрасным ландшафтом.

— С удовольствием поел бы колбасы, — сказал Легионер. — Не простой, а из чуть подкопченной свинины, острой, как черный перец. Она должна отдавать желудями. Это получается, когда свинья свободно пасется в лесу.

— Тиф можно получить, если есть сырых моллюсков, — объявил ефрейтор-пехотинец с раздробленной коленной чашечкой. — Вот бы иметь целую корзину зараженных тифом венерок, когда понадобится возвращаться на фронт. Всякий раз, когда нужно возвращаться на фронт.

Колеса грохотали по рельсам. Холод был беспощадным. Он врывался в отверстия, оставленные пулями штурмовика.

— Альфред, — окликнул я. Я давно не произносил имени Легионера, может быть, вообще не произносил.

Он не ответил.

— Альфред!

Это звучало нелепо.

— Альфред, ты когда-нибудь тосковал по дому? Уюту и всему прочему?

— Нет, Свен. Я уже давно забыл о таких вещах, — ответил он, не поднимая век. Губы его кривились в усмешке.

Как я любил его изуродованное лицо.

— Мне уже за тридцать, — продолжал Легионер. — В шестнадцать я поступил в La Légion Etrangére^[10]. Прибавил себе два года. Слишком долго был скотом. Мой дом — это навозная куча. Моя казарма в Сиди-бель-Аббесе с запахом пота тысяч побывавших там солдат, от которого невозможно избавиться, будет у меня последним жилищем.

— Не жалеешь об этом?

— Никогда не жалей ни о чем, — ответил Легионер. — Жизнь хороша. Погода хороша.

— Она очень холодная, Альфред.

— И холодная погода тоже хороша. Она хороша всякая, пока дышишь. Даже тюрьма хороша, пока жив и не думаешь, как распрекрасно бы жил, если… Вот это «если» и сводит людей с ума. Забудь о нем и живи!

— Не жалеешь, что ранен в шею? — спросил солдат с гангреной. — У тебя может быть ригидность затылка, придется носить стальной ошейник для поддержки головы.

— Нет, не жалею. Жить можно и со стальным ошейником. Когда эта война кончится, устроюсь на склад в Иностранном легионе, подпишу контракт на двадцать лет. Буду выпивать каждый день бутылку вальполичеллы^[11], приторговывать на черном рынке невостребованными вещами со склада. Давать пинка священнику, когда буду пьян. Два раза на день ходить в мечеть и плевать на все остальное.

— Когда Адольф откинет копыта, буду жить в Венеции, — вмешался ефрейтор-пехотинец. — Я побывал там с отцом, когда мне было двенадцать лет. Первоклассный город. Бывал в нем кто-нибудь?

— Я был, — негромко послышалось из угла.

Мы ужаснулись, узнав, что это произнес умирающий летчик. У него больше не было лица. Сожгло полыхнувшим бензином.

Пехотинец сбавил тон. Не глядя на умирающего, сказал:

— Значит, ты бывал в Венеции?

Произнес он это по-итальянски, чтобы доставить летчику удовольствие.

Долгое молчание. Все понимали, что говорить должен только летчик. Слушать, как человек на пороге смерти рассказывает о прекрасном городе, было редкой привилегией.

— Канале Гранде особенно красив ночью. Гондолы похожи на играющие жемчужинами бриллианты, — прошептал летчик.

— Площадь Святого Марка хороша, когда вода поднимается и затопляет ее, — сказал пехотинец.

— Венеция — лучший на свете город. Я хотел бы съездить туда, — сказал умирающий, хотя понимал, что умрет в товарном вагоне, не доехав даже до Бреста.

— Старый солдат всегда весел, — ни к селу ни к городу сказал Легионер. — Весел, потому что жив и понимает, что это значит. — Глянув на меня, продолжал: — Только старых солдат не так уж много. Многие называют себя солдатами только потому, что носят форму. Ты не солдат, пока Старуха с косой не пожмет тебе руку.

— Когда поселюсь в Венеции, — мечтательно произнес пехотинец, — каждый день буду есть каннеллони^[12]. Поданых в панцире крабов. И непременно морские языки.

— Merde!^[13] Венерки тоже хороши, — сказал Легионер.

— Но от них бывает тиф, — послышался предостерегающий голос из другого конца вагона.

— Плевать на тиф. Когда Адольфа удавят, у нас у всех появится иммунитет, — уверенно сказал пехотинец.

— Я запрещаю так говорить о нашем божественном фюрере, — завопил фельдфебель-артиллерист. — Вы — свора предателей, и вас повесят!

— Да заткнись ты!

Заскрипели тормоза. Поезд стал двигаться короткими рывками. Потом чуть прибавил скорость и снова затормозил. Он двигался все медленней и наконец с протяжным скрипом остановился. Паровоз выпустил пар и поехал заправляться водой и всем необходимым.

По шуму снаружи мы догадались, что стоим на станции. Топот сапог, голоса, крики. Несколько человек громко, вызывающе смеялись. Мы обратили внимание на смех одного типа. И лежали, проникаясь к нему ненавистью. Такой смех мог быть только у нацистского дерьма. Ни один честный, видавший виды солдат не стал бы так смеяться.

— Где мы? — спросил рядовой-сапер.

— В России, — лаконично ответил Легионер.

— Это я и без тебя знаю, черт возьми!

— Тогда чего спрашиваешь, болван?

— Я хочу знать, в каком городе.

— Что тебе до этого?

Дверь вагона отодвинулась. На нас тупо уставился унтер-офицер медицинской службы.

— Хайль, товарищи, — прогнусавил он.

— Пошел отсюда, — вызывающе крикнул Малыш и плюнул в сторону этого героя-эскулапа.

— Воды, — раздался стонущий голос с грязной соломы.

— Потерпите немного, — ответил унтер, — получите воду и суп. Есть такие, кому очень плохо?

— Ты в своем уме? Нет, конечно, мы здоровы, как новорожденные! Приехали поиграть с тобой в футбол, — сухо ответил ефрейтор-пехотинец.

Унтер убежал со всех ног.

Прошло бесконечно долгое время. Потом появились двое пленных под конвоем ополченца. Они принесли кастрюлю с супом и стали разливать его в жирные, неимоверно грязные миски. Один черпак на человека. Суп был едва теплым.

Мы выпили его и ощутили голод еще острее. Ополченец пообещал принести еще, но больше не появился. Зато пришла другая группа пленных. Под присмотром фельдфебеля они стали выносить трупы. Четырнадцать трупов. Девятеро были убиты пулеметной очередью со штурмовика. Пленные хотели вынести и умирающего летчика, но мы кое-как убедили их, что он еще жив. Фельдфебель пришел в раздражение и что-то буркнул, но оставил его.

Под вечер появился врач в сопровождении двух унтеров. Они бегло осматривали нас. Всем говорили одно и то же: «Все будет хорошо, ничего страшного».

Повторив эту формулировку летчику, они подошли к Малышу. Тут началась потеха. Не дав им ничего сказать, он вспылил:

— Твари паршивые! Посмотрите, как меня обработали! Но в этом ничего страшного, так ведь? А ну, ложись, коновал, оторву у тебя ягодицу. Тогда скажешь, страшно это или нет!

Схватив врача за щиколотку, он повалил его на вонючую солому.

— Внимание! Внимание! — крикнул Легионер.

— Правильно, молодчина, Малыш, — обрадовался солдат с кровоточащей рукой и набросился на врача. Мы последовали его примеру и через минуту измазали эскулапа кровью. Когда унтеры наконец его вытащили, вид у него был угрожающий.

— Ничего страшного, — ехидно протянули мы хором.

— Вы за это поплатитесь, — пригрозил возмущенный врач.

— Приходи еще, если посмеешь, — засмеялся Малыш.

Врач и его помощники спрыгнули на землю и задвинули дверь.

Поезд простоял до утра. Но завтрак принести нам забыли. Мы ругались.

Утром летчик был еще жив. Однако за ночь один раненый умер. Двое подрались из-за его сапог. И неудивительно, сапоги были прекрасные. Наверняка сшитые на заказ еще до войны. С более высокими голенищами, чем у форменных. С легким мехом внутри. Завладел ими фельдфебель из железнодорожной артиллерии. Своему сопернику, унтеру-пехотинцу, он нанес удар в челюсть, заставивший того на время забыть об обуви.

— Замечательные сапоги! — торжествующе воскликнул фельдфебель, поднимая их, чтобы дать всем возможность полюбоваться. Увлажнил их дыханием и потер рукавом. — Господи, как я буду ходить в них! — произнес он с улыбкой, поглаживая хорошие сапоги.

— А свои натяни на мертвого, — предостерег кто-то. — Иначе можешь быстро лишиться их.

— Это как понять? — удивился фельдфебель, пряча сапоги под солому. — Хотел бы я видеть, кто посмеет к ним прикоснуться!

Он походил на собаку, оберегающую доставшуюся кость.

— Ну, если забудешь натянуть на мертвого сапоги, быстро узнаешь, кто посмеет, — рассмеялся тот же человек. — Охотники за головами^[14] снимут с твоих ног эти замечательные сапоги, а потом повесят тебя за мародерство. Видишь ли, я послужил при военно-полевых судах. Знаю, что там к чему.

— Да ну к черту! — запротестовал фельдфебель. — Ему эти сапоги больше не понадобятся.

— Тебе тоже, — спокойно сказал знаток судебных порядков. — У тебя есть пара армейских.

— Это же дерьмо. В этих дрянных чеботах ходить невозможно.

— Скажешь это охотникам за головами, — засмеялся другой раненый, бледный, с холодным взглядом. — Они будут лупить тебя, пока не дашь письменного признания, что получил от Адольфа лучшие сапоги на свете.

Фельдфебель промолчал. Образумился. И с бранью натянул старые чеботы мертвому на ноги.

Через час мертвец не смог бы узнать своего обмундирования. Его заменили всевозможные чужие вещи.

Хун, унтер-офицер с раной в животе, снова попросил воды. Легионер протянул ему кусок льда. Тот принялся жадно сосать его.

У меня начало жечь ступни. Боль пронизывала все тело. Казалось, пламя лижет кости. Вторая стадия обморожения. Я это знал. Сначала боль. Потом она слегка утихает, чуть попозже ступни начинают гореть — и горят, пока не онемеют. Онемение означает, что все кончено. Гангрена в полном развитии, и ступни отмирают. Боль поднимается выше. В госпитале от культей под ножом хирурга пойдет пар. Меня охватил ужас. Ампутация. Господи, только не это! Я зашептал Легионеру о своем страхе. Он поглядел на меня.

— В таком случае война для тебя будет окончена. Лучше лишиться ног, чем головы.

Да, тогда война будет окончена. Я попытался утешать себя, но холодный ужас сжал мне горло. Я старался думать, что потеря ступней — не самое страшное. Хуже было бы лишиться рук; но ужас не отпускал меня. Я представил себя на костылях. Нет, я не хотел быть калекой.

— Что это с тобой? — удивленно спросил Легионер. Я выкрикнул «калекой», сам не сознавая того.

Потом я заснул. Боль разбудила меня, но я радовался ей. Ступни болели, значит, в них была жизнь. Я еще обладал своими замечательными ступнями.

Поезд дважды останавливался. Оба раза заходили медики и осматривали мои ступни. И каждый раз говорили: «Ничего страшного».

— Клянусь Мухаммедом, что же тогда страшно? — возмутился Легионер. И указал на изуродованного, только что умершего летчика. — Это тоже не страшно?

Никто не потрудился ему ответить. Экстренный дополнительный санитарный поезд продолжал путь на запад.

Когда после двенадцати дней пути мы прибыли в Краков, шестьдесят девять процентов раненых выгрузили мертвыми.

II. Обиталище смерти

— Вы сборище болтливых старух, — заорал капеллан, оберст^[15] фон Цлавик, когда мы застонали. Его очень раздражало то, что мы выдаем свою боль. — Просите Отца Небесного помочь вам, но Господь отвернулся от таких никчемных людишек.

Он приказал прекратить скулеж. Пригрозил запереть нас и держать взаперти, пока не сгнием. Бог бесконечно милосерд, доверительно поведал он нам, но только к достойным людям и хорошим солдатам, а не к такому сброду, как мы, самые отвратительные подонки общества. Вскинул распятие в нацистском салюте, потом приказал санитарам унести завернутые в простыни трупы. Чуть попозже простыни принесли обратно — для следующих.

Оберст-капеллан плюнул и покинул нас.

В тот же день он упал на лестнице и сломал руку. В трех местах.

— Он выл, как вы, все вместе взятые, — усмехнулась санитарка, сестра Моника, которой для поддержания духа дважды в день требовался мужчина.

— Ну, что ж, всякие попадаются, — сказал Легионер. Перевернулся на другой бок и прославил Аллаха. Потом негромко рассказал нам о святом, который один ушел в бесплодные, каменистые пустыни горного хребта Риф.

В Третьем полевом госпитале, расположенном в бывшей польской духовной семинарии в Кракове, молчаливые врачи и их помощники возились с ранеными. Операционная находилась в бывшем кабинете ректора. Добрый пастор вряд ли мог предвидеть, что стольким предстоит умереть там. В мирное время эти смерти — только в этой комнате — задали бы работу нескольким расстрельным командам.

Я лежал на низких носилках с ощущением, что подо мной рифленое железо. Под ножом находился кто-то с раной в голове. Он умер. На стол положили командира стрелкового подразделения с раной в животе. Он умер. Трое умерли. Двое остались в живых. Потом настала моя очередь.

— Сохраните ступни, — это были мои последние слова перед тем, как я погрузился в сон под наркозом. Хирург промолчал.

Когда я очнулся в какой-то палате, ступни были на месте. Первые часы были приятными, спокойными. Потом началась боль. Невероятная. Другие чувствовали себя не лучше. Когда темнота милосердно сгустилась в сильно пахнувшей карболкой палате, ее заполнил нечленораздельный шум. То были стоны пытаемых, нескончаемая песнь пропащих.

Надо мной склонилась санитарка, пощупала пульс и исчезла. Температура у меня поднялась. По мне пополз страх смерти — словно змея, обвивающая кольцами тело. Я не мог ничего ясно разглядеть. Перед глазами были только дымка и разрозненные образы. Четче всего я видел Старуху с косой в углу. Она нетерпеливо ходила. Серая старуха в черном плаще и с косой в руках выглядела очень деятельной.

— Хорошо поохотилась, да? Замечательно. Ты дерьмо, вонючее дерьмо! Думаешь, я тебя боюсь? Я повидал вещи поопаснее. Куда поопаснее. Бояться тебя? Ха!

Разумеется, я боялся. Черт возьми, боялся до жути.

Санитарка появилась снова.

— Пошла вон, пропахшая карболкой сука. Оставь меня. Погоди, придут московиты^[16], тогда ты забегаешь, нацистская дрянь. Тогда увидишь кое-что.

Нет, вернись, пожалуйста! Господи, как мне страшно.

Но санитарка исчезла. Старуха с косой усмехнулась. Сквозь стоны других я отчетливо услышал хриплый булькающий звук. Старуха пошла чуть быстрее. Терпение ее было на исходе.

Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть». Я умерил слух. Не хотел слушать эту проклятую песню; но ее подхватили тысячи других: «Приди, приди, приди, о Смерть». Снова булькающий смех из угла.

Старуха провела пальцем по острию косы, светлой, блестящей косы. Удовлетворенно кивнула. Коса была острой. Как ножи больших гильотин в Плётцензее и Ленгрисе^[17]. Как нож, отделивший голову Урсулы от ее стройной шеи^[18]. Я подумал, есть ли гильотины на Колыме. Что это с тобой, глупый скот? Я думал, ты простился со своей берлинской любовью, еврейкой, спавшей с эсэсовцами, потому что она обладала чувством юмора. Красавица. Лакомый кусочек. Перестань реветь, баба! Когда-то ты хотел быть офицером. Хотел быть солдатом, болван. И что ты теперь? Дерьмо, боящееся Старухи с косой. Чего тебе беспокоиться? Выходи из игры. Кто будет беспокоиться о тебе, кроме тебя самого, недоумок? Разве не странно? Ни одна душа о тебе не подумает, когда ты откинешь копыта. Тогда давай, скотина, переноси меня через Стикс^[19]. Думаешь, я боюсь тебя?

Старуха встала и запахнула черный плащ. Мерными шагами пошла к моей койке. Я издал пронзительный вопль.

Санитарка снова пришла. Вытерла мне лоб чем-то восхитительно прохладным. Шел дождь. Мерно, успокаивающе постукивал. Старуха с косой ушла. И забрала из палаты двоих.

Через семь дней меня перевели в палату, где лежали Малыш и Легионер. Малыш заработал две недели гауптвахты, которые ему предстояло отбыть после выписки. Когда старшая медсестра отделения и еще три появились в дверях, он закричал: «Урра, девки пришли! По койкам, ребята!»

Поднялся жуткий скандал. Окончился он через час, когда начальник медицинской службы вкатил Малышу две недели. Тот никак не мог понять, за что. Ему было невозможно втолковать, что армейский госпиталь — не бордель. Он видел бордели везде, где замечал женщин.

— Чего здесь только не бывает, — усмехнулся Легионер. — Некоторые санитарки до смерти хотят переспать с ребятами при орденах на груди. Вот обер-ефрейтор Хансен здесь уже почти полтора года, знает всё обо всех. Говорит, что сестра Лизе вбила себе в голову родить мальчика, пока еще есть время. Переспала с целой компанией мужчин, однако мальчик так и не появился. Но она все не теряет надежды. Упорна, как всегда. Считает это своим национальным долгом.

III. Малыш-диктатор

Однажды нас с Легионером закутали в одеяла и отнесли туда, откуда были видны поблескивающие воды Эльбы и шедшие против течения буксиры. Вскоре к нам присоединился Малыш, его тоже усадили в шезлонг. Мы сидели там целый час, слушая стук заклепочных молотков на верфи.

Одна санитарка учила меня ходить. Мои ноги были парализованы. Когда мы взбирались на утес, осколок последней гранаты задел позвоночник. Ходить я постепенно научился, пролив реки пота. Санитарка была очень терпеливой. Старой, некрасивой, но вместе с тем нежной.

Я забыл ее имя. Мы очень часто забываем тех, кто помог нам, врагов же — никогда.

Малыш совал свой кулачище под нос каждому из десяти наших соседей по палате.

— Это не дамская ручка. Советую уяснить с самого начала.

— Наводит на мысль о похоронном бюро, — пробормотал, хмурясь, Штайн.

— Приятно слышать, — сказал Малыш. — Твои слова показывают, что соображения ты не лишен. Сидеть на койках разрешаю — но вот слушайте! Как только скажу: «Принести пива!», вы скидываетесь и бежите со всех ног за пивом для Малыша. И попробуйте только разбавить его! Если вдоволь напьюсь пива, буду шелковым, как котенок, имейте это в виду. Но если пива не будет, — он сделал длинную паузу и зловеще оглядел всех, — пусть Господь смилуется над вами!

Россия была забыта. То есть, то, что мы знали о России, — Восточный фронт. Это гораздо худший ад, чем те, какие описывают священники, даже из сект, основанных исключительно на страхе человека перед неведомым. Самый изобретательный миссионер из такой секты не сможет нарисовать ад, хотя бы слегка напоминающий тот, какой мы видели на Восточном фронте — ад, населенный дьяволами в зеленом и в хаки, настоящими садистами.

Теперь мы были далеки от этого ада. Мы были ранеными, больными, распутными, пьяными. Нам было на все наплевать. Забудь и живи. Завтра смерть.

В конце концов мы оказались в хорошем армейском госпитале в Гамбурге с покладистым главным врачом, с хорошими и плохими медсестрами. Операции остались в прошлом. Нас слегка изрезали в Кракове, еще немного в Берлине, и теперь — в Гамбурге, еще самую малость. Мы не были прикованы к койкам и могли выходить за территорию госпиталя. Пить запрещалось, но мы все равно пили. Время мы проводили, распутничая, устраивая драки, постоянно посещая кабаки и трахаясь с невестами и женами других солдат.

Невысокий Легионер был больше не в состоянии трахаться по милости унтершарфюрера СС^[20] из концлагеря Фаген, развлекавшегося любительской хирургией. Поскольку он не мог развлекаться нарушением шестой заповеди^[21], приходилось изыскивать другие способы. Альфред Кальб, бывший капрал Второго полка французского Иностранного легиона, пил медленно, целеустремленно и непрерывно. Когда кто-нибудь говорил: «Гроза Пустыни слегка навеселе», он бывал очень пьян, до такой степени, что любой другой свалился бы с ног.

Малыш повсюду провоцировал драки. Объявлял всем, что приехал в Гамбург убить кого-нибудь, предпочтительно солдата-тыловика. Избил одного из вышибал в Сант-Паули, заподозрив, что тот разбавляет пиво водой. Когда хозяин попросил оплатить счет, Малыш бросил его в руки девушек-хористок. Между столами ходила лошадь, которую посетители поили пивом. Малыш увел ее и бросил в коридоре дома медсестер, что вызвало большой скандал. Главный врач, доктор Малер, узнав об этой выходке, засмеялся.

— Что за беда, пусть себе развлекаются.

Доктор Малер был самым невоенным армейским врачом, какого только можно вообразить. Он много лет практиковал в английских колониях. Его специальностью были тропические болезни. После неудачного покушения на Гитлера двадцатого июля нацистские власти арестовали его. Поговаривали, что он едва избежал виселицы. Он был как-то связан с адмиралом Канарисом, главой немецкого сопротивления^[22]. Как ему удалось уцелеть, оставалось неясным. Когда доктора Малера спрашивали об этом, он пожимал плечами и отвечал: «Ерунда». Продолжал совершать обходы в сопровождении главной медсестры Эммы. Благодаря беззаветной преданности делу этого врача тысячи людей сегодня живы.

Однако в госпитале были и скверные врачи, ни на что не годные нацисты, главным развлечением которых было выискивать «уклонистов» и симулянтов. Например, доктор Франкендорф. Он постоянно преследовал рядового-зенитчика Георга Фрайтага, страдающего странной лихорадкой, понять природы которой никто не мог. Постоянно проводили анализы крови, но они давали отрицательный результат. Когда все считали, что Фрайтаг выздоровел, лихорадка начиналась снова. Под началом этого бандита, доктора Франкендорфа, проводились внезапные налеты с целью проверки, нет ли у Георга пропитанного бензином сахара или других повышающих температуру средств. Найти ничего не удавалось. Франкендорф устраивал допросы, упрашивал, угрожал, ругался, но всякий раз уходил побежденным и глубоко разочарованным.

Нравилось это Франкендорфу или нет, лихорадка у рядового Георга Фрайтага никак не проходила.

В том, что Георг симулирует, была уверена и вся наша палата. Малыш с полудня до полуночи делал ему самые баснословные предложения в обмен на его секрет. Правда, мотивы у него были не те, что у Франкендорфа. Ему казалось, что Фрайтаг нашел превосходную болезнь. Георг покачивал головой.

— Поверь, друг, лихорадка у меня настоящая.

Малыш разочарования не скрывал. Орал, грозился набить тому морду. Однажды в ярости даже отправил пинком за окно таз с водой, но безрезультатно. Георг свято хранил свой секрет.

Вообще Георг был странным парнем. Не пил, не играл в карты, не выказывал интереса к женщинам. Лишь прогуливался, когда позволяла болезнь. Был симпатичным, кротким парнем. Помогал санитаркам, и они все любили его, как ребенка — кем он, в сущности, и был.

Мы сидели в палате № 72, оттуда был виден Реепербан, в конце шоссе зловеще вырисовывался Дворец правосудия. Из пивоварни в Сант-Паули доносился запах пива.

Легионер вынул из-под матраца большую бутылку кюммеля^[23]. Она пошла по кругу. Малыш блаженно рыгнул и сделал два больших глотка. Посмотрел, не выражает ли кто недовольства. Гейнц Бауэр был уже слегка пьян. Это раздражало Малыша, пребывавшего в «обидчивом» настроении.

— Недавно кокнули нескольких хорошеньких девушек, — сказал Пауль Штайн. Он имел в виду трех женщин, убитых в Гамбурге за последние две недели.

— Этот убийца, должно быть, псих, — сказал Малыш, глотнул из бутыли и снова рыгнул. — Последнюю задушил чулком, а потом искромсал.

Пауль сказал, что первые девушки были задушены чулком или чем-то из белья, потом изнасилованы и изрезаны ножом. Видимо, убийце доставляло удовольствие душить их интимным предметом одежды. Полицейские просто вне себя оттого, что не могут его найти.

— Может быть, этот маньяк — доктор Франкендорф? — предположил Малыш, и глаза его загорелись. — Черт возьми, ребята, вот бы ему отрубили башку!

— Bon Dieu^[24], это было бы замечательно, — воскликнул Легионер. Мысленным взором он уже увидел, как глупая голова Франкендорфа падает в корзину.

— Видали фотографии, вывешенные на витрине в участке на Давидштрассе? — спросил Мориц Клокита, судетский чех-доброволец. Мы его терпеть не могли. — Нужно запретить законом вывешивать такие снимки, — продолжал он. — Скоро Божий гнев обрушится на них, на нас всех.

— Это как понять? — спросил Малыш и запустил в него комком кислой капусты. Он набивал ею рот из кастрюли, которую на всякий случай держал под кроватью в картонной коробке.

Мориц принял торжественный вид.

— Неужели не сознаешь, что этот скандал приведет к дурному концу? Вас поразят гром и молния.

— Вполне понимаю, что Бог может слегка рассердиться из-за женщин со вспоротыми животами, — добродушно ответил Малыш, прожевав капусту, — но это не повод наказывать меня, Грозу Пустыни, Свена или шупо^[25] с Давидштрассе. Никому из нас в голову не придет резать женщин. Мы предпочитаем обходиться с ними на обычный манер.

— Господи! — негодующе воскликнул Мориц.

— Не кощунствуй, — предостерег Малыш, грозя ему пальцем.

Остановить Морица было невозможно. Он обратился к нам:

— Вы богохульники, дьявольское отродье! Стрела Господня поразит вас за то, что отказываетесь видеть вокруг грубые нравы.

И словно священник, отлучающий от церкви прихожанина, указал пальцем на Малыша и заговорил нараспев:

— Ты искуситель, сосуд зла, но добро сокрушит тебя.

Малыш обламывал зубы, пытаясь откусить от большого куска жесткой свинины. Он вынул мясо изо рта и свирепо поглядел на Морица.

— Как ты меня назвал?

— Ты сосуд зла, — произнес нараспев Мориц. — Жизнь — это тернистый путь, усеянный соблазнами, и ты самый опасный соблазнитель.

Сидевший на полу со свининой в руке Малыш раскрыл рот в изумлении. Мориц сделал в его сторонуугрожающий жест.

— Но тебе не совратить меня, дьявол! Искуситель и соблазнитель, велю тебе: «Отыди!»

Остановил Морица в этой анафеме Легионер, со смехом воскликнув:

— Voila^[26], хватит мрачных разговоров.

Принявшийся снова за свинину Малыш неторопливо поднялся. Из его горла вырвалось рычание.

— Будь поосторожнее, нападая на Малыша, болван. Очевидно, ты не знаешь, что я спас свою душу, что теперь я благочестивый человек, купивший отпущение грехов. Хочешь знать цену этого отпущения, чешский иуда, продавший свое благочестие Адольфу? Пять литров водки, литр коньяка и двести махорочных сигарет^[27]. Я рисковал жизнью, воруя их у интенданта Двадцать седьмого полка — а теперь такой сопляк, как ты, говорит, что я нечестивый!

Он ударил Морица по лицу куском свинины. Мориц лежал на краю койки, позеленев от страха.

— Содомская вошь, — бросил Малыш. Плюнул на Морица, который лежал трупом, глядя остекленелыми глазами на Малыша, и вновь принялся сражаться со свининой. Рот Морица открывался и закрывался, как у полудохлой трески. Малыш ругнулся, продолжая грызть свинину, которая упрямо оставалась целой.

— Пошел отсюда, нацистская тварь, и попытайся перейти Альстер^[28] с молитвой, как Моисей, когда шел через Суэцкий канал.

Представления Малыша о библейской истории были довольно смутными. Он снова сильно ударил Морица по лицу куском свинины. Тот с пронзительным вскриком упал под койку. Малыш, не сняв сапог, улегся на свою и продолжил битву с жестким мясом.

Младшая медсестра, просунув голову в дверь палаты, увидела лишь одно: Малыша в сапогах на койке. И радостно понеслась донести об этом неслыханном нарушении правил главной медсестре Эмме, которую все боялись и прозвали «Линкор».

Легионер, не говоря ни слова, бросил Малышу бутылку кюммеля. Тот поймал ее, не поднимаясь, и приложился к горлышку, держа в одной руке свинину. Вот таким и увидела его главная медсестра. На полминуты она лишилась дара речи. И глядела остекленелыми глазами на человека-гориллу, лежавшего на койке, водрузив пехотные сапоги на покрывало в сине-белую клетку.

— Ты что, совсем спятил? — спросила Эмма, указывая толстым пальцем на блестящие черные сапоги.

Малыш оторвал бутылку от губ и плюнул через изножье кровати в таз, стоявший в двух метрах. Едва не попав в младшую медсестру. Потом громко шмыгнул носом.

— Чего тебе, жирная свинья? — спросил он.

Мы затаили дыхание. Мы не замечали этого, но Малыш опьянел, а спьяну он был способен на что угодно. Несколько дней назад он поссорился с девицей, жившей на третьем этаже. Девица хотела, чтобы Малыш сперва помылся в ванне. Он в виде протеста выбросил ванну в окно. Раздался такой грохот, что соседи решили — во двор упала бомба, и побежали в подвал.

Глаза Линкора скрылись в складках жира.

— Как ты смеешь? — прошипела она, наклонясь над Малышом, продолжавшим спокойно лежать. — Ты называешь меня свиньей?

Малыш, не отвечая, продолжал грызть свинину.

— Вставай, поросенок, а то узнаешь, с кем имеешь дело, — зловеще прорычала громадная женщина. Когда она нагнулась пониже над грызшим мясо Малышом, подол платья приподнялся, обнажив громадные впадины коленных суставов.

— Успокойся, толстуха, я знаю тебя. Ты главная медсестра в этом заведении, тебя прозвали «Линкор», потому что ты такая жирная и страхолюдная. Сам я называю тебя «Бочка лярда^[29]». Вот и все, теперь проваливай!

Краска расплылась по круглым щекам женщины, словно грозовая туча над солнечной деревней.

— Вставай, скотина, — прошипела она, схватила Малыша за плечо и, к нашему изумлению, приподняла с койки. В следующий миг она швырнула его на пол, о который он со стуком грохнулся. И уставился на нее в глубоком восхищении. До сих пор его никто не сбрасывал с койки.

Линкор расправила покрывало, швырнула бутылку кюммеля и большой кусок свинины в мусорную урну, потом выплыла из палаты, не сказав ни слова.

— Пресвятая Матерь Божия, вот это женщина, — негромко произнес Малыш. — Будь я проклят, если не трахну ее. Только представьте себе нашу рукопашную схватку.

— Она удавит тебя, как цыпленка, — заметил Гейнц Бауэр.

Малыш запустил стаканом в стену и заорал:

— Я изнасилую ее, будь уверен!

Дверь открылась опять. Линкор с конфетой во рту заполнила весь проем. Она пристально смотрела на Малыша, но ее взгляд на него не действовал.

— Кончай выпендриваться, дурак, — произнесла она низким мужским голосом. — Твои крики беспокоят других пациентов. Ты не в казарме, а в госпитале. Если будешь еще нарушать порядок, ответишь передо мной.

И громко хлопнула дверью, не выказав ни малейшей заботы о покое пациентов, который только что так ее волновал.

— Какая мелкая дрянь, — торжествующе воскликнул Малыш. Достал из урны бутылку, осушил и швырнул из окна в сад метереологического института. Потом принялся искать в урне свинину — она затерялась среди других «деликатесов», — достал ее, слегка обтер и снова принялся грызть.

— Отличный кусок, — буркнул он, снова улегся на койку, но перед этим, как ни странно, снял сапоги. И громко затянул военную песню, которую улучшили неизвестные солдаты.

Размахивая свининой, он повысил голос до невероятной громкости.

— Пива, — потребовал он, не обращаясь ни к кому в частности.

— Думаешь, ты в кабаке? — спросил Пауль Штайн.

Малыш спрыгнул с койки, схватил Штайна и с размаху дал ему подзатыльник.

— Жалкий сопляк, — любовно заворковал он, все крепче стискивая свою жертву. — Вообразил, что можешь раздражать Малыша? Смеешь запрещать мне утолять жажду? Марш за пивом! Возьмешь на все деньги, какие у тебя есть. Сейчас же, червяк навозный!

Он швырнул перепуганного Штайна к стене, будто пробку от бутылки, плюнул вслед и крикнул:

— Живо! Я не могу ждать, меня мучает жажда.

Поднявшись, Штайн что-то пробормотал под нос и сердито посмотрел на Малыша, который снова улегся и принялся за свою несокрушимую свинину.

— Когда-нибудь ты погубишь себя своей грубостью, — мягко, чуть ли не робко сказал Легионер. Он занимал койку у окна, лучшую в палате. Обладая взором стратега, он конфисковал ее, как только появился там. По праву она принадлежала Морицу, судетскому чеху. Естественно, Мориц поднял из-за этого шум.

— Это моя койка, приятель. Ты, должно быть, ошибся.

Легионер лишь надменно взглянул на него. Мориц повторил протест. Легионер отложил газету и медленно поднялся.

— Merde, c'est, mon camarade.^[31]

— Что ты говоришь?

Мориц тупо посмотрел на Легионера с сигаретой в уголке рта, снова уткнувшегося в газету.

— Ничего, совершенно ничего, mon camarade.

И жестом велел ему убираться. Потом подскочил, словно подброшенный пружиной, и крикнул:

— Allez!^[32]

Мориц не понимал по-французски. Он продолжал стоять, сердито глядя на Легионера. Не мог поверить, что это всерьез. Мы молчали. Мы знали, что близится драка. Славная, щекочущая нервы драка!

Малыш поднялся на ноги. Двинулся к Морицу, словно медведь, учуявший мед. Мориц стоял спиной к нему и не видел надвигавшейся бури, которая сокрушит его. Легионер опустил вниз большой палец и с улыбкой прошептал: «С'est bien ça!»^[33] — сигнал Малышу. Легионеру потребовалось много часов терпеливой работы, чтобы вбить этот сигнал в его тупую башку.

Морица внезапно стиснули стальные руки. Оторвали от пола и понесли по палате к койке возле двери, самой худшей. Тому, кто занимал ее, приходилось постоянно включать и выключать свет. Малыш уложил Морица очень бережно, словно он был из хрупкого стекла. Потом отступил на шаг и пристально уставился на него.

— Ты свинья, — доверительно сообщил он Морицу, — обыкновенная тупая свинья, ползающая на брюхе перед нацистским дерьмом. А ну, повтори, кто ты!

Малыш стукнул его тыльной стороной ладони. Полагая, что любовно. Нам это показалось похожим на извержение вулкана.

— Ну, скажи, кто ты есть, цыплячья душонка.

— Свинья, — заикаясь, произнес Мориц.

Еще удар.

— Ты что, не ходил в школу, болван? Не можешь ничего запомнить наизусть? Кто ты?

— Тупая свинья, — прохныкал Мориц, — ползающая на брюхе перед нацистским дерьмом.

— Хороший ответ, — признал Малыш. Указал на койку, где теперь лежал Мориц. — Ты просил ее, так ведь?

— Да, — ответил Мориц, капитулируя.

Малыш вскинул брови.

— Черт возьми, что я слышу?

Мориц поспешил добавить:

— Герр ефрейтор!

Малыш удовлетворенно кивнул.

Эту сцену видели все. Она утвердила Малыша полновластным диктатором палаты, который жестоко, без зазрения совести эксплуатировал подданных. Адольфом в миниатюре.

Поэтому Пауль Штайн повиновался приказу Малыша и быстро принес пива из пивоварни Сант-Паули. Без единого слова поставил картонную коробку с десятью бутылками под его койку.

Малыш велел Морицу спеть для него. Мориц запел гимн, печальный гимн о спасении мира. Малыш перестал пить и любезно прослушал все девять строф. Единственным его комплиментом стал плевок в сторону Морица. Он приказал ему ложиться спать, но перед этим помолиться за его душу.

Когда все приказы были выполнены, Малыш какое-то время пил молча. В конце концов он достиг состояния, именуемого «сильное опьянение». И принялся горланить песню. Мотив ее историки музыки пока что не одобрили, а слова могли навлечь на Малыша обвинение в государственной измене.

На минуту Малыш умолк. Потом с новой силой заревел на тот же мотив:

— Хочет кто-нибудь подраться? — обратился он с вопросом в темноту. Через несколько секунд добавил: — Если да, с удовольствием выдублю ваши шкуры.

Никакого ответа.

Малыш швырнул бутылку в открытое окно. На перекрестке Циркусвег от стен отразился чей-то скрипучий голос. Малыш слушал, и мы видели на его лице удовольствие. Нетвердо подойдя к окну, он заорал с предвкушаемым торжеством:

— Потише, ослы! Не видите, что идете мимо военного госпиталя? Нам нужна тишина. Мы раненые! Герои! Не беспокойте раненых! А то спущусь и задам трепку!

Какой-то мужчина раздраженно принял вызов и стал подстрекать Малыша. Голос его гулко раскатывался в ночной тишине.

— Черт побери! — заорал Малыш, готовясь выпрыгнуть из окна.

Мы втроем или вчетвером навалились на него. И крепко держали.

— Да он еще дерзит, слышали?

Малыш был вне себя. Он заорал в окно:

— Подожди, поганец, я сейчас высвобожусь. Мы здесь бойцы. Защитники отечества. Герои. А тут какой-то… какой-то…

Легионеру пришлось оглушить его табуреткой.

Ночь вступила в свои права, и палата утихла.

IV. Бандерша Дора

Бандерша Дора думала обо всем с корыстной точки зрения. Она стояла за стойкой своего заведения под чучелом меч-рыбы и потягивала аквавит с ангостурой^[36]. Всех входивших во вращающуюся дверь Дора окидывала оценивающим взглядом.

Легионер сидел напротив нее на высоком табурете и пил перно. Кажущийся совершенно безобидным напиток, напоминающий вкусом лакрицу, ядовито зеленого цвета, становящийся белым в смеси с водой.

— Перно изобрел дьявол, — сказал Легионер, — но это понимаешь только после восьмой рюмки.

И со смехом протянул девятую девице.

Девица раздевалась в одной из крохотных ниш. Белье у нее было совершенно черным. Лишь трусики, которые она отказалась снять, были кораллово-красными. Когда она сняла их наверху, на нее смотрели только Штайн и Эвальд, сводник, помощник Доры.

Мы часто ходили в «Ураган», расположенный за Центральным вокзалом. Точнее, всегда ходили в «Ураган».

Дора, владелица этого роскошного заведения, была некрасивой, бесчувственной женщиной. Она все измеряла в деньгах. Кое-кто, возможно многие, считали это отвратительным. Нам, слугам Смерти, это представлялось мудрым. За деньги можно купить все.

— За деньги можно купить вечную жизнь у трона Аллаха в голубых долинах, — сказал Легионер и благочестиво поклонился в юго-восточную сторону.

— За деньги можно купить сколько угодно женщин, — сказал Бауэр.

— За деньги можно купить публичный дом, — сказал Малыш. И раздел взглядом девицу, сидевшую с самодовольным видом на высоком табурете.

— За деньги можно найти приют у Доры, — засмеялся я и послал ей воздушный поцелуй.

— И напиться до чертиков пойлом, какого не найдешь больше нигде в Третьем рейхе, — усмехнулся Штайн. Осушил большой стакан джина и потребовал повторения.

— Вы стадо грязных скотов, — заявила Дора, — но будете желанными гостями в «Урагане», пока способны платить.

Денег у нас хватало. Мы очень долго пробыли на фронте. Большинство из нас обладало коммерческой сноровкой и знало, где раздобыть товар. Легионер называл гамбургский черный рынок лучшим на свете. Там можно было купить и продать все, что угодно, в том числе труп.

Свет в заведении Доры был красным, очень мягким. Закон, запрещающий танцы, действовал уже три года. Но у Доры все равно танцевали. Полицейские и их шпики часто туда заглядывали, но Дора, демон в юбке, говорила: «Лучший способ сохранить друзей — знать о них кое-что». И всегда ухитрялась выведать о них что-нибудь, заставляющее их закрывать глаза на все противозаконное в «Урагане». В рапортах о состоянии общественного мнения, стряпавшихся в гестапо, «Ураган» именовался приличным заведением с постоянной клиентурой, не имеющей отношения к политике.

Правил и установлений в «Урагане» нарушалось больше, чем где бы то ни было. Дамы приходили туда насладиться запретными плодами, хотя в последнюю минуту могли пойти на попятный. Другие — напиться и застрелиться, или же им перерезали горло и потом бросали в Эльбу. Их тела то и дело вытаскивали баграми с таможенного судна в Ландунгсбрюке.

Девица в платье до колен пригласила Легионера потанцевать. Он даже не потрудился взглянуть на нее. Отхлебнул водки, глубоко затянулся сигаретой и медленно выпустил дым через нос.

— Не хочешь потанцевать со мной? — спросила снова девица. Она жадно разглядывала жилистого человека с грубым лицом, которое рассекал длинный, огненно-красный шрам.

— Пошла к черту, — проворчал Легионер одной стороной рта.

Девица подняла крик. Она была смертельно оскорблена. Юный верзила бросился к табурету Легионера. Потянулся к горлу невысокого солдата, но в следующий миг оказался на полу. Пинок в лицо, смертоносный удар по гортани. И вновь тишина. Легионер сел и попросил еще водки. Дора подала знак швейцару, здоровенному бельгийцу. Он взял безжизненное тело, словно большой мешок муки, и вынес в дверь. Дальше его переправляли куда-нибудь подальше от «Урагана» уже другие.

Девица подверглась основательной порке в комнатке за кухней. Криков ее не было слышно. На голову ей было наброшено грязное одеяло, как и многим другим женщинам, которых здесь жестоко наказывали. Одеяло заглушало крики. Экзекуцию проводил помощник Доры, бывший сводник, положив девицу на стол, предназначенный специально для этой цели. Бил он ее короткой казачьей нагайкой, давно купленной у эсэсовца, продававшего две. Одну купил Эвальд. Другую — полицейский сыщик, чтобы с ее помощью получать признания.

Во всех других отношениях этот полицейский был безукоризненным. Но вот признаний получал мало. Начальники его между собой поговаривали, что ему было бы очень полезно отправиться в Россию. Потому он и купил нагайку. И сразу же получил повышение. Теперь безукоризненным он не был, но признаний получал много. Диктатуре безукоризненные люди ни к чему. Ей нужны результаты.

Эвальд выпорол девицу дважды. Потом переспал с ней. Те, кто знал его, говорили, что он всегда поступал так.

На другой день девица снова явилась на работу в заведение Доры. Она клала в карман тридцать пять процентов заработка. И больше уже не приглашала Легионера потанцевать.

Рядом с Легионером сели две дамы. Хорошо одетые, надменные, не заурядные посетительницы кабаков. Одна быстро окинула Легионера взглядом. Забросила ногу на ногу, и подол задрался выше колена. Из-под него слегка выглядывала белая нижняя юбка. Дамы пили шампанское. Заказали самое лучшее. Легионер прикурил от окурка очередную сигарету и покосился на шампанское. Указав на полный бокал, спросил:

— Chateauneuf, est-il le meilleur?^[37]

Дамы сделали вид, что не слышали.

С искаженным высокомерием и предвкушением победы лицом Легионер подался к брюнетке, которую подруга называла Лизой. Подругу же звали Гизела.

— Может, трахнемся за сотню марок^[38]?

Дама ничего не ответила, но щеки ее покраснели. Может быть, от шампанского. Легионер засмеялся. Дора стояла спиной к стойке, но видела все в крохотном зеркальце среди бокалов. Она засмеялась. Я засмеялся. Бауэр засмеялся. Малыш пил, бранился и без умолку говорил о женщинах.

— Хотите, поднимемся наверх и слегка позабавимся? Получите двести марок и новые трусики, — сказал вполголоса Легионер.

Дора посмеивалась, держа в руке стакан. Датскую водку она разбавляла только горькой настойкой. Говорила, что такой напиток очищает душу. Некий пастор сказал, что ее душу очистить будет нелегко. Потому Дора и пила эту жгучую смесь.

— Как только не стыдно, — сказала Лиза, отвергая Легионера. И одним глотком почти осушила бокал. Надо полагать, случайно; Гизела свой едва пригубила. Легионер велел Труде, официантке из Берлина, работавшей у Доры за стойкой, налить Лизе еще. И подмигнул. Труде поняла.

В бокал мадам Лизы попало несколько капель из особой бутылки. Что представляло собой ее содержимое, знала только Дора. Но что бы в ней ни было, крохотная добавка в напиток женщины неизменно приносила результаты. Лиза, ничего не подозревая, взяла бокал. Дора, отвернувшись от своей посуды, налила ему водки и, выделяя каждое слово, сказала:

— Ты грязная свинья. Но желаю успеха. Грязь приносит деньги, мой мальчик.

Легионер засмеялся.

— Мадам, четыреста марок и новое белье из Франции, — предложил он и снова принялся выпускать кольца табачного дыма.

Труде, подышав в совершенно чистый бокал, так терла внутри полотенцем, словно хотела ничего от него не оставить. На губах ее трепетала легкая улыбка. Как и все мы, она была заинтригована, поскольку знала, что Легионер ничего не может сделать с женщинами.

— Ты отвратителен, — сказала Лиза и демонстративно повернулась спиной к бессердечно улыбавшемуся Легионеру в черном мундире танкиста с серебристыми мертвыми головами на петлицах.

— Sacre nom de Dieu!^[39] — воскликнул с притворным удивлением Легионер.

Дора взяла длинную манильскую сигару и обратилась к Легионеру:

— Дай прикурить, африканский бродяга.

Легионер поднес ей огня и потер нос.

— Как думаешь, стоит мне взять эту дамочку побарахтаться в постели?

— Заткнись, свинья, и оставь ее в покое. Ты не нужен ей, а она тебе. Сам прекрасно знаешь.

Дора села на табурет напротив Легионера, снова повернувшегося к Лизе.

— У вас красивые ноги, мадам. Mon Dieu^[40], просто великолепные. Я не прочь раздеть вас. Шестьсот наличными, если позволите! Может, потанцуем, мадам?

— Нет, и оставь меня в покое. Я не та, за кого ты меня принимаешь.

Легионер вскинул брови.

— Что вы говорите? Как жаль.

Дора выпустила дым в лицо Легионеру. На ее некрасивых губах играла улыбка.

— За кого ты принял ее? — спросил Бауэр.

Легионер улыбнулся, потянул себя за кончик носа и отпил глоток водки.

— За утонченную даму в поисках приключений, не за дешевую шлюху-служанку в одежде хозяйки.

Лиза подскочила. Нанесла Легионеру звонкую пощечину. Он молниеносно схватил ее за руки. Злобно искривил рот, обнажив жемчужно-белые зубы.

— Merde, значит, кошечка показывает коготки? Малыш, e'est bien ça. Мадам желает потанцевать.

Малыш неторопливо сполз с табурета и, сутулясь, словно горилла, пошел к ним.

— Слушай, наглец, я не хочу танцевать, — фыркнула Лиза.

— Еще как хотите, — решил Легионер. И кивнул Малышу.

Она попыталась высвободиться, но сильные пальцы Легионера держали ее стальным капканом. Толстый золотой браслет слегка позвякивал. Малыш, не говоря ни слова, схватил ее за талию и понес к танцплощадке. Крикнул пианисту:

— Алоис, горе-музыкант, колоти по клавишам. Малыш хочет покружить шлюху.

Гости в нишах за столиками захихикали. Девицы ржали, злорадствуя, что элегантная дама попала в переплет. Они считали «Ураган» исключительно своей территорией. Все посторонние женщины действовали на них, как красная тряпка на быка.

Алоис выстукивал по клавишам пианино дикую мелодию. Посетители отходили от маленькой танцплощадки за шторы. Малыш быстро закружился по ней. Резко замер, засеменил вбок, остановился, заорал, вскинул Лизу над головой и завертел. Потом опустил и заскользил по залу в ритме вальса, не обращая внимания на музыку. Неожиданно превратился в хулигана, швырнул свою даму в угол и плюнул на пол. Но снова схватил ее — раньше, чем она осознала, что пролетела через весь зал. Издал громкий рык и принялся плясать соло вокруг уже ничего не соображавшей партнерши. Уперев кулаки в бедра, он описывал круги, словно петух в брачном танце, напевая:

Алоис забыл, что нужно играть. Малыш, схватив Лизу, стремглав пронесся мимо пианино, но ухитрился при этом съездить Алоиса по физиономии.

— Бренчи, шмакодявка, для чего ты здесь?

Алоис с образцовым усердием забарабанил по клавишам. Играл он веселый венгерский вальс. Малыш тем временем перешел на танго. Не обращая внимания на музыку, выделывал, что хотел, вертя в воздухе беспомощную Лизу, словно пропеллер. Лиза потеряла туфлю. Та осталась лежать посреди танцплощадки, синяя, сиротливая.

Лиза больше не танцевала. Во время румбы ноги перестали ее слушаться. Малыш продолжал солировать, иногда вертя на плечах свою даму. Внезапно он остановился и пристально обвел взглядом зал.

— Хочет кто-нибудь подраться?

Никакого ответа. Малыш удовлетворенно кивнул.

— Ради вас же надеюсь, что нет.

Легионер усмехнулся.

— Хватит, посади партнершу на стойку.

Малыш, отдуваясь, усадил туда Лизу. И сел рядом с Гизелой.

Легионер посмотрел на тяжело дышавшую женщину, сидевшую перед ним на стойке.

— Труде, — скомандовал он ни с того ни с сего, — мадам хочет тоника.

Еще бокал с добавкой из бутылки Доры.

Вскоре несчастная Лиза снова была на ногах. Она опьянела. Совершенно неожиданно. Капли Доры. Она разошлась, забыв о своей горделивой надменности. Танцевала с Бауэром. Со Штайном. С каким-то пехотным унтером.

Унтер танца не закончил. Малыш сбил его с ног, а бельгиец вышвырнул в заднюю дверь, откуда другие вскоре переправят его подальше.

Лиза снова танцевала с Малышом. Пила с Легионером. Опьянела совсем. Сняла и побросала одежду в одну из маленьких зашторенных комнат.

Коварные капли Доры заставляли людей забывать о приличиях. Лавина понеслась.

Лиза спросила Легионера, проводит ли он ее домой.

— Шлюха ты, — ответил он и снова приложился к стакану.

Она всплакнула. Легионер больше не обращал на нее внимания. Он говорил Доре, что женщины, приходящие к ней искать приключений — стервы. Рассказывал о женщинах в Касабланке и Рабате. О женщинах, которые любили и умирали. О мужчинах, которых бесшумно убивали в узких проходах между белыми домиками. Речь его была негромкой, отрывистой.

Дора слушала, щурясь. Ее беспокоил дым от длинной манильской сигары.

Гизела попыталась уйти. Ей вдруг неудержимо захотелось свежего воздуха. Бельгиец у двери — вращающейся двери — дружелюбно улыбнулся, но покачал головой.

— Компанию так не покидают, мадам.

Пронзительный смех Лизы взвился к красным лампам под потолком. Она сделала еще глоток из своего бокала. Гизела не пила. Она курила, ей было очень жарко. Села рядом со мной. Я предложил ей подняться вместе наверх. Я тоже слегка опьянел, хотел последовать примеру Легионера. Прекрасно понимал, что веду себя не лучшим образом, но что из того? Возможно, мы завтра погибнем.

Гизела покачала головой и отрицательно поводила ногой в красной в розовой туфельке.

Богатая, должно быть, подумал я. И сказал:

— Ну и пошла к черту.

Она сделала вид, что не слышала.

Малыш вопил, требуя шлюх. Никто не обращал внимания, это была его вечная манера. Хотел подраться со швейцаром, бывшим борцом, но у бельгийца такого желания не было. Однажды вечером они подрались. Драка шла больше часа. Когда все окончилось, Малыш выглядел жутко. Бельгиец тоже. Малыш сказал доктору Малеру, что его в порту сбил экипаж. Доктор Малер сделал вид, что поверил. Нужно притворяться, что веришь многому, когда солдаты-штрафники после долгого пребывания на фронте попадают в город, где есть женщины и шнапс. Слуги Смерти должны жить так, как считают нужным. Гибель может прийти завтра.

Гизела исчезла, но у меня осталась ее сумочка. Там лежало ее удостоверение личности с адресом. Легионер тщательно осмотрел содержимое сумочки. Потом, взяв оттуда сто марок, вернул ее мне.

Перед ее фамилией стояло «фон», и жила она в Альстере. Значит, была богатой!

— Выпороть бы ее, — сказал Эвальд. И облизнулся.

— А тебе всадить бы штык в живот, — дружелюбно улыбнулся Легионер.

Эвальд хотел было что-то сказать, но Дора вынула изо рта сигару и предостерегающе цыкнула:

— Закрой пасть, скотина!

Эвальд смолчал. Легионер стал напевать под нос: «Приди, приди, приди, о Смерть!»

Эвальд вздрогнул, словно от холода. Дора отложила сигару и взглянула искоса на Легионера. Оставленный ножом шрам, шедший от его виска к краю челюсти, отливал светло-голубым.

— Прекрати эту проклятую песню, — хрипло прошептала она.

— Смерти боишься, девочка? Смерть — моя подруга.

Легионер резко засмеялся и принялся поигрывать боевым ножом.

Малыш встрепенулся. И, не таясь, полез за своим в потайной карман в голенище.

— Хочет кто-нибудь быть искромсанным? — усмехнулся он, глядя на Эвальда. Тому вдруг очень захотелось уйти. Жестокий удар отбросил его к стойке.

— Останься, — предупредил Малыш. — Может, мне захочется полоснуть тебя несколько раз. Ты гнусный мерзавец. А ну, скажи, кто ты.

Эвальд принужденно засмеялся, его маленькие, хитрые глаза забегали.

Малыш сунул лезвие ножа между пальцами Эвальда, даже не оцарапав его.

— Кто ты, истязатель шлюх?

— Гнусный мерзавец, — заикаясь ответил Эвальд, глядя остекленелыми глазами на подрагивающий нож, принадлежавший некогда солдату-сибиряку^[41]. Этого пленного сибиряка запинали насмерть сапогами в Черкасах за то, что он выбил глаз лейтенанту из Сто четвертого пехотного полка^[42]. Малыш взял у него из голенища этот нож. Изготовленный специально для того, чтобы резать глотки. Малыш научился владеть им с поразительным мастерством.

Как-то на востоке мы шли на разведку к дальнему концу моста. Мост был старым, ветшающим, потому что никто не мог заботиться о нем. А мосты из железа и дерева требуют заботы.

Мы быстро шли по мосту. Сапоги позвякивали о железо. Между шпалами виднелась усмехающаяся река. Она посмеивалась, потому что знала то, чего мы не знали. У нее был приготовлен сюрприз для нас.

Мы, как обычно, разговаривали. Малыш шел позади. Раздраженный, потому что мы не ели три дня, и потому, что твердо решил добиться разрешения изнасиловать одну из женщин-стрелков, которых ночью мы взяли в плен.

— Она будет помалкивать, — обещал он. — Никто ничего не узнает. Солдат в юбке, что тут такого?

— Пристрелю, как собаку, если тронешь кого-то из них, — пригрозил Старик.

Поэтому Малыш шел, немного отстав от нас. Злобно вскидывал ногу, пытаясь сбросить прилипший к носку комок глины, приводивший его в бешенство. Однако ничего не получалось. Побагровев от ярости, нагнулся, снял комок и швырнул в усмехавшуюся реку. К тому времени он отстал еще больше. Угрюмый, злобный, кровожадный, он шел, понурив голову, за отделением, уже скрывшемся в тумане, до него лишь доносилось невнятное звучание наших голосов.

Внезапно Малыш остановился в изумлении. В тумане из-за перил моста появился какой-то невысокий, гибкий человек. И по-кошачьи бесшумно двинулся за нами. Малыш прибавил шагу. Он, казалось, преобразился. Горилла превратилась в черную пантеру.

Булькающий вскрик разорвал сырой, холодный воздух и заставил нас залечь. Разговоры прекратились.

Сквозь туман послышались кряхтение и удары. Потом по железу залязгали сапоги. Мы крепко сжали автоматы. Старик прищурился. Легионер приготовился стрелять. Порта выдернул из гранаты чеку. Штеге, как всегда в особых случаях, слегка дрожал.

Серая завеса тумана разошлась, и появился Малыш, тащивший за собой безжизненного человека. Бросил его перед нами на середину моста, словно рыболов, поймавший невероятно большую щуку и захотевший похвастаться. Усмехнулся.

— Видели что-то похожее?

Рана на горле мертвого русского солдата раскрывалась и закрывалась, словно жабры громадной рыбы. Железо моста окрасилось кровью.

Малыш утер рукавом черную кровь с лица. Она забрызгала его, когда он перерезал солдату горло от уха до уха. Виновато улыбнулся.

— Похоже, измазался, кончая этого типа.

Старик глубоко вздохнул.

— Как ты его обнаружил?

— Он вылез из реки, собирался сыграть с вами шутку. Хо-хо, я оказался ловчее и слегка порезал сталинского поганца.

— Ты спас нам жизнь, — сказал Старик, показывая два заряда взрывчатки, обнаруженной под непромокаемым комбинезоном мертвого.

— Взрывник-самоубийца, — произнес Штеге, содрогнулся и погладил автомат.

Порта издал длинный, многозначительный свист.

— Малыш, — сказал Старик, — ты наш спаситель. Если б этот парень застал нас врасплох, мы бы взлетели на воздух.

Малыш поежился от смущения. Он не привык к похвалам.

— Я всадил нож ему в шею и потянул. Лезвие шло легко. Этот тип вскрикнул всего лишь раз. И знаете, часть крика раздалась из раны в горле.

— Умеешь действовать ножом, — довольно кивнул Легионер. Он сам обучал Малыша владеть этим оружием.

Малыш напыжился от радости и гордости. Посмотрел на Старика, слегка прищурился и просительно склонил голову набок.

— После этого я могу изнасиловать толстозадую пленницу?

Старик покачал головой, взял автомат на ремень и пошел дальше. Мы в молчании последовали за ним. Малыш заорал громче, чем следовало. Голос его, наверно, услышали сквозь туман и русские, и наши на другом берегу.

— Черт возьми, я это сделаю все равно. Я спас ваши жизни; а потом, эта цыпа, знаешь ли, не такая уж неженка.

Старик остановился, сунул Малышу под нос дуло автомата и заговорил негромко, но так весомо, что сомнений ни у кого не оставалось:

— Держись подальше от этих женщин, включая и ту, на которую положил глаз. Иначе отправишься прямо в ад, и мне будет очень жаль. Я не шучу.

— Тьфу ты, черт, — проворчал Малыш. И снова надулся, как обиженный ребенок. Женщин он не тронул. Но владеть ножом стал еще лучше. Легионер гордился им.

Ни Легионер, ни Малыш не пользовались удавками из стальной проволоки. Мы все предпочитали удавки; ими действуешь бесшумно. Но Малыш ничего не имел против криков. Говорил, что жертвы кажутся более мертвыми, если сперва закричат.

Эвальд хорошо знал, как Малыш владеет боевым ножом. Но и сам неплохо обращался с ним. Однако его оружием был нож с выкидным лезвием, какими пользуются португальцы и марсельские сводники. Матросы, приходившие в Марсель из Опорто и Лиссабона, хорошо действовали ими. Свой нож Эвальд взял у совершенно пьяного матроса. Из-за этого моряка он, сводник, получил двадцать первый тюремный срок. Каким-то образом — точно установить, каким, не удалось — Эвальд спасся от лагерей смерти для рецидивистов. Когда его спрашивали об этом, он благоразумно помалкивал и небрежно пожимал плечами.

Криминаль-секретарь Науэр из управления полиции на Штадтхаусбрюке, 8^[43], оторвал Эвальду ухо и раздробил пальцы на ноге. Не из-за убийства того матроса. Оно было мелочью. Тот матрос был не единственным, убитым в то время. В морге места для неопознанных трупов было достаточно, и пока их не приходилось складывать друг на друга, причин поднимать шум не было. Однако герр Науэр считал, что у Эвальда есть какие-то сведения о «Красной капелле», большой подпольной коммунистической организации. Мечтой герра Науэра было перейти в гестапо, в отдел по борьбе с коммунистами. Возглавлял этот отдел криминальрат Краус, самый большой преступник, занимавший когда-либо государственную должность. Но Краус был превосходным полицейским, во всяком случае, по меркам Третьего рейха, или даже по меркам полиции в любой стране^[44].

Крауса повесили в 1946 году в одной из камер Фульсбюттеля^[45]. Погода в тот день была гнетущей. Краус пищал и даже выглядел, как утопающая мышь. Его пришлось нести к веревке, приятно пахнувшей свежестью, — разумеется, если вы способны выносить запах веревки.

Когда Краус стоял на табурете под стальной трубой на потолке, с которой свисала петля, его приходилось поддерживать двум молодым людям. Он подпрыгивал, будто мячик, всхлипывая: «Нет, нет!» Однако Судьба сказала: «Да!» Табурет из-под его толстых ног выбили.

Краус забулькал. Протяжно, громко, словно простокваша, никак не выливающаяся из бутылки. Шея его вытянулась, глаза вылезли из орбит.

Один из молодых людей лишь выкрикнул на родном английском: «Черт возьми!» — и ушел. Другой остался, чтобы сделать снимок. Поскольку это запрещалось законом, ему приходилось поторапливаться, но это был «чертовски хороший сувенир», как он сказал потом своей подружке в Гамбурге. Она была славной девушкой и любила фотографии такого рода. Ее отца убили выстрелом из нагана в затылок где-то на Востоке. Не потому, что он что-то совершил, просто надо было кого-то расстреливать, поскольку война окончилась. Но тогда девушка еще этого не знала.

На фотографии был хорошо виден язык криминальрата Крауса, свисающий изо рта. Большой, невероятно распухший.

Молодой человек со смехом сказал девушке:

— Не хочет иметь с нами никаких дел. Показывает нам язык.

Молодой человек не знал, что криминальрат Краус из отдела гестапо 6К, занимавшегося борьбой с коммунистами^[46], продал бы мать, жену и детей, чтобы служить в секретной службе своей страны. Он ничего не утаивал. Говорил и глупо ухмылялся изо дня в день целый год, а теперь высовывал язык, как и все змеи.

Эвальд, убийца, сводник, садист, ухитрился выйти из управления полиции, не встречаясь с Краусом. «Кряжистым Краусом». Как? По слухам, говорил много и долго — и ложь, и правду.

Дора глубоко затянулась манильской сигарой и сказала:

— Не мое дело. Но если этот поросенок начнет что-то говорить «Длинному Науэру» обо мне, то…

Она улыбнулась и моргнула одним глазом. Было моргание вызвано дымом сигары или необходимостью подать знак кому-то в полумраке за столиками, сказать определенно нельзя.

Теперь Эвальд стоял у стойки между двумя табуретами, страшась того, что может произойти.

В Эвальде все напоминало шакала. Например, он в полной мере обладал шакальей трусостью.

Малыш усмехался, поигрывая ножом. Подбрасывал его и ловил. Снова и снова. Голова Эвальда ходуном ходила вверх-вниз, потому что он не сводил глаз с ножа.

Малыш поглядел на него.

— Хочешь подраться с Малышом, ягненочек?

Эвальд потряс головой.

Малыш откинулся назад и хохотнул.

— Ты дерьмо, Эвальд. С дерьмом не дерутся. На него можно только плевать.

И плюнул на Эвальда. Тот стер плевок с лица тыльной стороной ладони и вытер ее о брюки.

Дора, ковыряя вилкой в зубах, переводила взгляд с одного на другого.

— Не надо шума, мальчики. Если хотите прикончить эту свинью, выйдите наружу. А здесь никаких фокусов.

Эвальд снова попытался улизнуть, но Малыш подставил ему ногу. Он упал и немного проскользил по полу. Когда сводник поднялся и хотел убежать, мимо его головы просвистел нож. И вонзился в дверь той комнаты, где он порол женщин.

Эвальд остановился и хрипло прошептал:

— Я вам ничего дурного не сделал.

— Очень надеемся, что нет — ради тебя же, — усмехнулся Штайн.

Малыш сделал ему знак помолчать и громко обратился в Эвальду:

— Иди сюда, вошь, нам очень хочется немного с тобой потолковать. Ну!

Эвальд медленно пошел к стойке, сопровождаемый взглядами всех, находившихся в зале. Девицы кивали в предвкушении удовольствия, злорадствуя по поводу несчастного положения Эвальда.

Малыш легонько похлопал его по щеке, но окончил сильнейшей затрещиной, от которой Эвальд повалился.

— Господи, что ты делаешь с мальчиком? — спросил, разыгрывая возмущение, Штайн. И сделал вид, что помогает Эвальду подняться, но вдруг испуганный Эвальд взлетел в воздух, подброшенный приемом дзюдо, грохнулся на пол и потерял сознание.

Малыш решил, что надо бы сделать прощальный жест. Рослый, здоровенный, он встал и наклонился над скрюченным телом. Краем глаза глянул на Легионера, тот, прикладываясь к стакану, чуть заметно кивнул. Малыш подмигнул ему и дал Эвальду пинка в пах. Тот согнулся вдвое, как завалявшийся бутерброд.

Из «Урагана» мы вышли гордые тем, что сделали.

V. Еврей

— Ты выгодный товар, — сказал Брандт, водитель вездехода. — Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.

— Это неправда, — воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.

Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.

— Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас — и были тысячи лет — просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, — продолжал Брандт.

Штеге кивнул.

— Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре — «солнце» и «дождь». Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, на политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.

Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.

— Это неправда, — прошептал он. — Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.

И устало засмеялся.

— Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.

— Нет, — сказал старый еврей. — Придет новая эра.

Порта наклонился к нему и протянул двести марок.

— Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.

Громкий смех.

Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.

— На какой адрес отправлять?

Порта пожал плечами.

— Кто знает? — Голос его понизился до доверительного шепота. — Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.

— Я люблю тебя, — сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».

Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.

— Вряд ли это принесет нам счастье.

С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.

Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.

— Очень больно было, когда его сломали в Торгау?

— Нет, но кровь шла ручьем.

— Совсем не больно?

— Пожалуй, слегка — хотя да, потом боль была сильной.

— Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!

Я пожал плечами.

— Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.

— Нет-нет, ты не злой.

— Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.

— Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.

Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.

— Как ты выглядишь в гражданской одежде?

— Да ну тебя к черту. Хуже шута, — заверил я ее.

— Ты грубо выражаешься.

— Знаю, но это присуще людям моей профессии.

Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.

— Ты боишься себя, — сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело — на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность — солдата любят только за его тело, за его мундир — и потому, что рядом больше никого нет.

Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.

— Как бы мне хотелось пойти на охоту, — нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: — На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.

— Мы с мужем часто охотились на уток, — бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.

— Где сейчас твой муж? — спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.

— В России, со своей дивизией.

Черт, что мнедо этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.

— Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту^[47].

Я улыбнулся.

— Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.

— Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.

— Нет. Твой муж, оберст, герой?

— Нет, офицер запаса, как и ты.

— Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! — воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.

— Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.

— Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?

— Ты никогда не был за Гитлера? — спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.

Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.

— Ты никогда не был за Гитлера? — повторила она.

— Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. — Я громко засмеялся. — Господи, верить в такого комичного типа!

— Ты сказал — комичного? — удивленно спросила она. — Ты вправду видишь в нем что-то смешное?

— Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?

— Да, верил, что Гитлер спасет Германию.

— От чего нужно было спасать ее? — спросил я.

— Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?

— Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.

— Свен, а разве ты их не получил?

— Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.

— Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.

— Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?

— Свен, это не так.

— Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.

— Ты отвратителен.

— Может быть. А ты ждала чего-то другого? Думала, что в гитлеровских казармах и на Восточном фронте нас учат хорошим манерам? Мы — самое гнусное сборище наемных убийц, какое только существовало. Мне жаль общество, которое со временем вынуждено будет принять нас вновь.

Гизела обвила руками мою шею и так крепко поцеловала, что я ощутил кровь на ее губах. Потом снова расслабилась.

— Наверное, будет гроза, — сказала она сонным голосом.

Было очень душно. Гизела лежала в комбинации. Сиреневой, с белыми кружевами. Я бы сказал, что это комбинация шлюхи. Из дорогих.

Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.

Я сбросил свой мундир на пол. На красном ковре он, черный, угрожающий, выглядел отвергнутым. Одна из мертвых голов бессмысленно улыбалась, глядя в потолок. Одному лишь Богу известно, кто выдумал эти мертвые головы!

Вдали загудела сирена. Усилилась до адского завывания. Мы поглядели в окно. Дама в сиреневой комбинации и солдат с перебитым носом.

— Воздушная тревога, — сказала она и подняла взгляд к безоблачному небу с красным заревом заката.

— К черту тревогу. Иди сюда, давай проведем это время как можно лучше.

— Ты невозможен!

Я подвел ее к дивану и уложил на спину.

В то время как на улицы под нами падала смерть, наши тела соприкоснулись, и мы на несколько минут забыли обо всем. Двое опустошенных, праздных людей, не знающих, чем еще заняться. Комбинация ее порвалась. Это распалило нас еще больше. Она вскрикивала. Мы забыли обо всем.

Высоко в небе большие бомбардировщики чертили белые линии.

— Ты шлюха. Одна из дорогих, — прошептал я.

— Думаешь? — спросила она со смехом.

— И я люблю тебя. Останусь здесь, с тобой. К черту все остальное.

— И всех остальных?

— И всех остальных. Ты…

Бомбы падали, но вдалеке. Очевидно, где-то возле Кайзер-Вильгельмштрассе.

Гизела вздохнула и крепко обняла меня. Я ощущал ее стройное тело, прижавшееся к моему. Гладкое, гибкое, пахнувшее свежестью. То был не застарелый, противный солдатский запах, тот сухой запах, который пристает ко всем на фронте. Господи, каким отвращением он переполнял меня все эти годы! Я так и не смог к нему привыкнуть. Маникюр и педикюр у Гизелы были кроваво-красными. Она задрала ногу, и я видел красные ногти сквозь тонкую ткань чулок. Ноги у нее были длинными, красивыми.

Я провел ладонью по изгибам ее ноги от щиколотки до округлости бедра.

— Появись сейчас твой муж, он бы нас застрелил.

— Муж не появится. Он со своей дивизией. Штурмовой дивизией.

— В какой дивизии служит герой-оберст? — спросил я.

— Будь добр, оставь это. Хорст в Двадцать восьмой стрелковой, командует полком^[48].

— Знаю эту дивизию. Ее эмблема — сокол. Мы называли ее соколиной. Нам пришлось сражаться бок о бок под Гомелем и Никополем. Настоящие мясники. Ты больше не увидишь своего мужа!

— Не говори таких вещей.

— Думаешь сейчас о нем?

— Может быть, — ответила Гизела, придав глазам рассеянное выражение. — Возможно любить сразу двух мужчин? — спросила она чуть погодя.

— Не знаю. Наверное.

Гизела заплакала. Тихо, спокойно. Слезы текли не переставая.

Я погладил ее голое тело, не зная, что сказать. Потом погладил по волосам, как гладят кошку.

— Война во всем виновата, — сказала она.

Прозвучал отбой воздушной тревоги. Снова послышался уличный шум теплого вечера. Люди снова смеялись, с облегчением. Налет был небольшим. Всего несколько сот убитых и раненых.

Мы выпили чая с ромом и снова полезли на гору. Вечно юную, прекрасную, где все ново и на вершине которой поджидает забвение. Мы были опытными альпинистами, знакомыми со всеми вершинами и кратерами, однако же нащупывали свой путь с изумлением. Были исследователями с поистине восточным жаром. Потом устали и погрузились в блаженный легкий сон.

— Расскажи что-нибудь о том, что происходит там, — неожиданно попросила Гизела.

Я попытался уклониться, но она не отставала. Требовала.

— Правда, людей убивают только потому, что они другой национальности? Я имею в виду евреев.

— Правда, уверяю тебя. И убийство — это еще не все. Можешь купить на удобрение мешок еврейского или цыганского пепла.

Я откусил кусок от яблока.

— Кто знает? Может, я сейчас ем еврейского ребенка. Пеплом удобряют и плодовые деревья.

— Не верю.

— Нет? А это еще не все. Ты не представляешь…

— Почему люди так ненавидят евреев? — спросила она.

— Не знаю. Лично у меня нет ненависти ни к евреям, ни к другим народам, но я часто встречал людей, у которых она есть. И вовсе не нацистов. Совсем наоборот.

— Они, должно быть, помешанные.

— Конечно. Мы все помешанные. Совершенно сумасшедшие. А нормальные сидят в концлагерях и тюрьмах. Мир перевернулся вверх тормашками, и только сумасшедшие имеют право жить. Я повидал много сцен, забыть которые не смогу. Например, нашу встречу с евреем, когда мы искали партизан.

— Расскажи, — попросила Гизела и дремотно потянулась.

— Это долгая история. Уверена, что хочешь ее слушать?

— Почему бы нет? Расскажи.

— Мы искали партизан в чешских горах. Занятие приятное, у нас была возможность заботиться о себе и бродить небольшими отрядами почти без всякого контроля. Время от времени мы стреляли в воздух, чтобы создавать впечатление деятельности. Как и ожидалось, этот громадный расход патронов приводил к тому, что нашим донесениям о больших сражениях с партизанами верили. Только партизан мы не видели и не слышали. Они избегали встреч с нами, а мы — с ними.

Нам всегда удавалось найти, что поесть и выпить, а если ничего не было, Малыш с Портой отправлялись охотиться на серн — в котелке и в цилиндре, вооружась автоматами.

— Порта носил цилиндр? — удивленно спросила Гизела.

— Да. В Румынии он выиграл в карты шелковый цилиндр. И постоянно носил его, а Малыш — котелок, который стянул в доме престарелых.

— Выглядели они, должно быть, комично, — засмеялась она.

— Не то слово, но было облегчением иметь возможность превратить проклятую гитлеровскую войну в забаву. Гитлер был бы не особенно рад узнать, какого невероятного количества боеприпасов стоили эти охотничьи экспедиции вооруженным силам Германии. Они редко возвращались с серной или с оленем. Большей частью со свиньей или с теленком, в них легче попасть, потому что они на привязи.

Как-то вечером вскоре после заката мы наткнулись на покинутый коттедж в горах и решили расположиться там на ночь.

— Кто «мы»? — перебила Гизела.

— Ты их не знаешь. Группа бесшабашных профессиональных убийц, солдат одного из тех полков, которые вечно рискуют жизнью.

Обитатели коттеджа, видимо, успели хорошо поесть перед тем, как были вынуждены его покинуть. На столе оставались деликатесы. Словно в роскошном отеле — там, где нет войны. Свинина, жареный гусь…

Еда понравилась бы нам гораздо больше, если б мы не почувствовали странного сладковатого запаха, как только вошли. Пока ели, запах, казалось, все усиливался. Порта пошел наверх узнать, не идет ли он оттуда. Вскоре он позвал нас. Вышел на лестничную площадку и встал, потирая рукавом цилиндр.

— Там какой-то умерший в постели тип, — сказал он. — Вот откуда запах.

Хайде усмехнулся.

— Подумать только, умер, лежа в постели. Это оскорбление войне и гитлеровским призывам к героизму.

Гизела постепенно засыпала. Меня тоже клонило в сон. Мы задремали, но я не мог отогнать мыслей о той ночи в коттедже.

Мы, все двенадцать, поднялись взглянуть на того человека. Это был старик, лежавший в белой рубашке.

— Обделался в постели, — сказал Порта, снявший толстое крестьянское одеяло. — Вот же старая свинья. Отличная постель, в которой мы собирались спать.

— Фу, какая вонь, — сморщил нос Штеге.

— Стало быть, наш студент не выносит этого запаха? — спросил Порта. И ткнул труп штыком.

— Смотри, не продырявь его, а то пойдет трупный газ, — предостерег Старик. — Тогда будет невозможно здесь оставаться. — Оглядел комнату, подергал себя за нос, как всегда, когда возникала проблема, и сказал: — Надо бы его похоронить.

Малыш с Портой взяли простыню за оба конца и вынесли труп. Но вырыть могилу оказалось невозможно; земля была слишком твердой. Поэтому его погребли в навозной куче. Это оказалось значительно легче.

Покончив с похоронами, мы продолжали есть, пить и играть в «двадцать одно».

— По этому чертову дому кто-то ходит, — проворчал Хайде, оглядывая комнату, в которой мы сидели.

Коптившая керосиновая лампа тускло освещала нас.

— Кончай эту чушь, — раздраженно прошипел Порта. — Играй или отправляйся в навозную кучу к тому старику, тебе там самое место.

— Это как понять, рыжая образина? — возмутился Хайде и отодвинулся назад вместе со стулом.

Рослый, плечистый Малыш поднялся, сдвинул котелок на затылок и утер нос пальцами. Потом схватил массивный дубовый стол с тарелками, мясом, бутылками, банками, оружием и всем прочим и отставил, чтобы освободить путь к бледному, разъяренному Хайде, стоявшему по другую его сторону.

— Чего суешься? — выкрикнул Хайде. — Тут дело между Юлиусом Хайде и Йозефом Портой. Тебя оно не касается, тупая горилла.

Малыш хмыкнул, размахнулся, и Хайде с громким стуком шлепнулся на пол.

Стол вернули на место, игра возобновилась. Но сосредоточиться на ней было трудно. Мы напрягали слух. Хайде лишь высказал то, что беспокоило всех. Наши первобытные инстинкты пробудились. Все почему-то были настороже. В этом коттедже было что-то неладное.

Мы играли примерно с полчаса, потом Старик неожиданно бросил карты и громко закричал в потолок:

— Если там кто-то есть, выходи!

Тишина. Угрюмая тишина. Ни звука. И все-таки там что-то было. Теперь мы все это знали. И это было что-то живое.

Пришедший в себя Хайде снова попросил карту. Он сидел, хмурясь и потрагивая свой автомат.

— Что за черт? — прошептал он.

— Кто-то прячется, — пробормотал Штеге и прижался спиной к стене, держа автомат у бедра. Губы его нервозно подергивались.

— Может, мы попали в партизанское гнездо, — негромко произнес Старик. — Тогда спокойной ночи, мальчики!

Малыш достал одну из гранат, которые постоянно носил в карманах и бросал в самые неприятные места.

— А не взорвать ли этот вонючий хлев к чертовой бабушке?

— Кончай, — сказал Старик. — Давайте обыщем его, чтобы можно было играть спокойно. Иначе все спятим.

Мы толпой поднялись по лестнице. Держа наготове оружие, готовясь скосить огнем все, что попадется на пути.

Порта сильным пинком распахнул дверь и отскочил. Легионер открыл огонь из автомата, всаживая свинец в совершенно темную комнату, и расстрелял весь рожок. Хайде бросил гранату в соседнюю.

— Огонь по дьяволам! — закричал Порта, выбежав на шедший вокруг всего дома балкон.

Из стволов десантных карабинов и автоматов злобно засверкали синеватые вспышки. Это походило на сражение с ветряными мельницами.

— Vive la Légion!^[49] — крикнул Легионер, размахивая автоматом над головой. И тигром бросился в комнату, где уже взорвалась брошенная им граната.

Там поднялся неимоверный шум, словно он сражался с несколькими партизанами; но минуты через две мы выяснили, что там за битва. Легионер наткнулся на платяной шкаф без дверцы, тот повалился на него, и Легионер оказался словно бы в капкане. Высвобождался он с криком и стуком.

Через четверть часа весь второй этаж был жутко разгромлен. Пух из толстых крестьянских перин, которые мы с перепугу вспороли, сеялся повсюду, словно мелкий снег.

Мы стояли на лестничной площадке и напряженно прислушивались. Всюду темнота. Снизу до нас долетел легкий шорох.

— Mon Dieu, — негромко вырвалось у Легионера.

По спинам у нас поползли мурашки страха. Хайде первым потерял голову.

— Кто там? Мы держим вас на мушке, дьяволы! — заорал он так, что тихий дом содрогнулся.

За его криком последовала полнейшая тишина. Мы вновь напряженно прислушивались в полной уверенности, что здесь есть еще кто-то живой.

— Может, убраться отсюда? — прошептал Малыш, подходя к одному из окон.

Снова шелест внизу.

— Стой! — крикнул Порта и выпустил вниз очередь из автомата. — Стой!

Малыш взвыл и выскочил в окно, обдав нас осколками стекла.

Всех охватила паника. Мы больше не могли выносить неизвестность. Все стремились выбраться наружу. Малыш словно бы унес с собой нашу смелость.

У Хайде заело затвор. И он запустил автоматом в неведомое существо в темноте.

Мы как-то ухитрились выбраться наружу — все, кроме Штеге. Он остался внутри.

— Нужно его вызволить, — сказал Старик. И мы снова вошли в проклятый дом.

— Хуго, где ты? — негромко позвал Старик.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу на столе.

В тусклом свете мы увидели высокого, тощего человека в полосатой концлагерной робе. Старик первым оправился от удивления.

Жутко исхудавший человек вытянулся по-военному и, не сводя глаз со Старика, отрапортовал:

— Герр фельдфебель! Заключенный номер тридцать шесть семьсот восемьдесят девять пятьсот восемь А докладывает, что покинул свою железнодорожно-строительную команду сорок три пятьдесят шесть Ост!

— Пресвятая Дева! — воскликнул Порта. — Ну и высказывание. Ты выучил его не в воскресной школе.

— Зебра, есть тут еще кто-то? — спросил Малыш.

— Никак нет, герр ефрейтор.

— Кончай ты, — раздраженно прикрикнул Старик.

— Это почему? — спросил Малыш, польщенный обращением по званию и словом «герр». Такого он еще не слышал.

— Заткнись, — приказал Старик. — Отыщи Штеге, чтобы можно было продолжить игру. — И обратился к лагернику: — Поешь чего-нибудь. Похоже, тебе это необходимо.

Старый лагерник нервозно огляделся. Он стоял посреди комнаты, вытянув руки по швам.

— Садись, старик, — улыбнулся Порта, радушно указав на стол. — Возьми ломоть хлеба и кусок мяса. Жратвы тут много. Найдешь и чем горло промочить.

Челюсть старого лагерника конвульсивно задвигалась.

— Герр обер-ефрейтор, заключенный номер тридцать шесть семьсот восемьдесят девять пятьсот восемь А просит разрешить ему сделать заявление.

— Говори, приятель, — проворчал Малыш, сдвинув светло-серый котелок на лоб.

Старый еврей молчал. Казалось, он подбирает нужные слова. Он понимал, что неосторожное слово может повлечь за собой смерть. Несмотря на наши нарукавные повязки с черепом, костями и красноречивой надписью «Strafabteilung»^[50], он видел в нас врагов.

— Эй, зебра! Что хотел прошептать нам? — рявкнул Порта. И ткнул грязным пальцем в сторону высокого, исхудалого человека с желто-серым, давно не мытым лицом.

Лагерник устало переводил налитые кровью глаза с одного из получающих плату от государства убийц на другого.

— Ну, что хотел сказать? — усмехнулся Брандт, бывший водитель вездехода. И принялся ожесточенно высасывать зуб с дуплом, издающим ужасный запах. Идти к зубному врачу он не осмеливался, предпочитая терпеть боль. В конце концов мы стали совать в дупло всё — от пороха до соляной кислоты. Даже сушеный птичий помет. Это была идея Порты.

— Скажи что-нибудь, — обратился я с улыбкой к человеку в полосатой робе.

— Да заткнитесь вы, болваны! — прикрикнул Старик. — Не видите, что сводите человека с ума своими дурацкими вопросами? Не понимаете, что от страха он еле жив? Если б видели себя в зеркале, тоже получили бы шок. Дьявол — красавец по сравнению с вами.

Он подошел к старому еврею и обнял его за плечи. Почесал бровь мундштуком трубки и заговорил на свой обычный манер:

— Не нужно бояться нас, друг мой. Мы не такие плохие, какими выглядим. Что ты хотел сказать? Говори свободно! Если считаешь, что мы тупые свиньи, скажи. Потому что так оно и есть.

Лагерник глубоко вздохнул и посмотрел на Старика, невысокого, плотно сбитого рабочего с бородатым, добродушным лицом под черной пилоткой танкиста. Глаза их встретились. Почти черные — лагерника и ясные, голубые — Старика. Мы поняли, что эти люди нашли друг друга.

— Герр фельдфебель! Взять здесь что-нибудь было бы грабежом. Я прятался в этом доме три дня, но ничего не тронул.

Старик со смехом покачал головой.

— Выброси из головы эту ерунду. Садись за стол и ешь. Что такое теперь грабеж? Что такое изнасилование? Сущий пустяк, ничего больше. — И обратился к Хайде: — Принеси еще еды и выпивки.

Хайде, разинув рот, пялился на человека в полосатой робе, словно увидел что-то неестественное, недоступное пониманию.

Малыш наклонился к нему и рявкнул так, что было слышно на несколько километров:

— Марш за жратвой, навозный жук, пока не получил по роже!

Хайде вздрогнул. И неохотно пошел на кухню выполнять приказ Старика.

Порта с Легионером пошли наверх искать Штеге. Он лежал без сознания в коридоре. Приведя его в себя, мы выяснили, что в паническом бегстве из дома он ударился головой об распахнутую дверь.

— Где ты спал в течение тех трех дней, что провел здесь? — спросил Старик лагерника.

— В кухне на полу, герр фельдфебель.

— Брось ты к черту эти обращения по званию! Здесь много кроватей, не понимаю, почему ты не лег на одну из них.

— Потому что у меня вши; а потом, я не хотел мять аккуратно прибранные постели.

— Господи! — воскликнул Порта и громко расхохотался. — Все были бы такими тактичными. Тогда бы война превратилась в бал.

Старик со смехом покачал головой.

— Да ты просто ангел, приятель. Парочка твоих вшей мало что добавила б к тому, что останется здесь после нашего ночлега; я уж не говорю о том, что наделают наши друзья с другой стороны, когда придут сюда. И они, и мы не столь тактичны, как ты, кого называют мразью.

Вошел Хайде с окороком и шнапсом и швырнул съестное на стол.

Штеге взял с полок одну из книг и протянул Старику.

— Хозяева дома — люди предусмотрительные, — сказал он со смехом. — Вовремя переметнулись.

Мы посмотрели на книгу: Карл Маркс.

— Вот бы гестаповцы нашли ее, — проворчал Хайде.

— Заткнись, подлиза! — зарычал Порта. — Пока не вырвали тебе язык. Мы не забыли, как ты стучал.

Хайде гневно взглянул на долговязого Порту в цилиндре, но автомат, будто бы случайно качнувшийся в руке рыжего обер-ефрейтора, заставил его смолчать. Он еще помнил путешествие по лесу.

— Жаль, такой хороший стол, — заметил старый лагерник, когда Легионер стал резать на нем окорок.

— Стол не твой, — оборвал его Брандт, точно так же резавший хлеб боевым ножом.

— Вещи надо беречь, — упрямо заявил лагерник.

— Заткнись, жид! — злобно выкрикнул Хайде.

Мы напряженно ждали, что за этим последует. Зная Хайде, мы предчувствовали осложнения.

Порта потирал рукавом цилиндр и сатанински усмехался. Штеге поигрывал гранатой. Старик смотрел в потолок и молча тасовал карты. Малыш с шумом объедал гусиную ногу. Брандт макал куском хлеба в банку с вареньем. Краузе, бывший эсэсовец, попавший к нам за трусость и политическую неблагонадежность, ковырял в зубах штыком. Его маленькие, зеленые глаза злобной собаки были устремлены на Хайде, посмевшего нарушить едва ли не самый суровый закон штрафных полков: оскорбить арестанта.

Хайде взял бутылку шнапса и стал пить из горлышка. Не касаясь его губами и запрокинув голову; бесцветная жидкость лилась ему в рот длинной струей. Кадык ходил вверх-вниз. Часть шнапса сбегала от уголков рта к шее.

Он поставил бутылку на стол с громким стуком. Из нее выплеснулась часть содержимого. Наклонился к лицу лагерника. Покрасневшие от выпивки глаза смотрели злобно. Конвульсивно икнул.

— Слушай, зебра! Я, Юлиус Хайде, унтер-офицер Двадцать седьмого танкового штрафного полка, говорю, что ты вонючая, вшивая еврейская свинья!^[51]

И торжествующе огляделся.

— Что скажешь на это, жид?

Старый еврей, сидя за столом, равнодушно смотрел на пьяного Хайде. Словно не понимая, что оскорбление это относится к нему. Все грязные ругательства на него не действовали. Он слишком часто их слышал. Мозг их больше не усваивал. Он стал невосприимчив к ним.

Хайде поводил головой, словно бык перед тем, как броситься на матадора.

— Я о тебе говорю, гнилой труп! — процедил он уголком рта. — Ты еврейская вошь! Вонючий кусок еврейского дерьма! — Запрокинул голову и громко захохотал над своим остроумием. Продолжая смеяться, повторил: — Еврейское дерьмо!

Он повторял это, чередуя «дерьмо» с «сортиром», «навозной кучей», не забывая добавлять слово «еврейский». Сел на своего любимого конька. Погонял его. Не давал покоя языку. Орал и выл.

Мы сидели молча. Старый лагерник ел, не обращая на него ни малейшего внимания. Казалось, он сидит в комнате совершенно один и не слышит потока грязных ругательств.

Порта выжидающе усмехался. Малыш ковырял в носу. Легионер насвистывал: «Приди, приди, приди, о Смерть».

Старик неторопливо раскладывал карты. Штеге покусывал палочку. Краузе ловил вошь.

В руке Хайде неожиданно появился пистолет. Щелчок спущенного предохранителя прозвучал для нас грохотом.

— Ну, еврей, сейчас я вышибу твои дерьмовые мозги!

Он злобно усмехнулся, медленно поднял пистолет и навел на голову старого лагерника.

Настала зловещая тишина. Старый еврей поднял голову и посмотрел на Хайде удивительно безжизненными глазами.

— Хотите застрелить меня, герр унтер-офицер? Ну, что ж… Застрелите вы меня или собаку, от этого ничего не изменится. Разница лишь в том, что собака боится смерти, если понимает, что она близится. Я — нет. Я много лет каждый день ждал ее. Застрелите меня, раз вам так хочется. Только давайте выйдем наружу. Здесь мы испачкаем пол.

— Кончай эту чушь, — прошипел Хайде. Мы видели, как его палец плотно лег на спуск.

Один Старик не смотрел на него. Перевернул одну карту в своем пасьянсе. Пиковая дама.

— Убери пистолет! — отрывисто приказал он.

Хайде вытаращился на него в изумлении.

— Я ненавижу проклятых евреев, всегда хотел убить кого-то из них.

— Немедленно убери!

Малыш встал и выхватил нож.

Старик поднял взгляд.

— Юлиус Хайде, брось пистолет!

Легионер снова замурлыкал под нос песенку о смерти.

Хайде медленно опустил руку. Пистолет со стуком упал на пол. В глазах его сверкал ужас. Только что задиравший нос сверхчеловек превратился в съежившуюся от страха дворняжку.

Хайде издал продолжительный хриплый писк, будто загнанная в угол крыса, видящая перед собой блестящие клыки терьера. Хотел убежать, но Легионер подставил ему ногу. Он упал и растянулся на полу.

Малыш схватил его за ноги и весело закружил. Голова Хайде со стуком ударилась о стену. Доведший себя до белого каления Малыш занес нож и хотел ударить его в спину. Но его схватил за руку старый еврей.

— Нет, нет, товарищ, не убивай его!

Мы удивились тому, что жертва Хайде защищает его, но еще больше нас удивило слово «товарищ» в устах человека, который до сих пор обращался к нам так, словно мы были богами.

Малыш отбросил потерявшего сознание Хайде и в изумлении воззрился на старого еврея, который держал его за руку и, смертельно побледнев, дрожал всем телом.

— Что за черт? — изумленно спросил он. — Почему не прикончить эту вонючку? Он же над тобой издевался.

Старый лагерник покачал головой.

— Нет, товарищ, он не оскорблял меня. Я в самом деле еврей. Все остальное он говорил не всерьез. Он болен. Это пройдет, когда мир придет в себя.

— Болен? — усмехнулся Порта. — Скажешь тоже. Хайде — самый здоровый из гнусных мерзавцев во всем мире. И заслуживает смерти.

Малыш восторженно закивал и оттолкнул еврея.

— Йозеф Порта, ты прав. Может, Малышу проверить, как глубоко он сможет всадить нож ему в горло?

Лагерник схватил руку Малыша, поцеловал ее и взмолился:

— Нет, нет, оставь его! В конце концов, все дело во мне!

Старик протестующе махнул рукой.

— Не будьте такими кровожадными. Оставьте эту свинью валяться и садитесь продолжать игру.

Мы сели, правда, с легкой неохотой. Старик стал раздавать карты.

— Не хочешь сыграть в «двадцать одно»? — спросил он лагерника.

— Нет, спасибо, герр фельдфебель.

Старик в отчаянии потряс головой и вскинул руки.

— Господи! Неужели не можешь называть меня «товарищем»? Назвал же ты так Малыша, этого болвана с бычьей шеей!

Лагерник кивнул и раскрыл рот, но заговорил не сразу.

— Постараюсь говорить «товарищ», но это нелегко.

Какое-то время мы играли молча. Потом Брандт бросил карты.

— Надоело. Может, кто расскажет что-нибудь интересное?

— Тупая свинья, — выругался Порта, бросив свои.

— И кто еще? — спросил Брандт, склонив голову, словно бык, готовый кого-то боднуть.

— Морду разобью, — вспылил Порта. И запустил в Брандта бутылкой. Тот молниеносно пригнулся, и бутылка разбилась о стену на мелкие осколки.

— Напрасно вы так портите дом, — прошептал старый еврей.

— А тебе что до этого? — гневно выкрикнул Брандт. — Дом же не твой.

— В том-то и дело, — ответил лагерник. — Будь он моим, это не имело бы значения. Но я сожалею о нем из-за его хозяев. Притом у них двое детей, которым они его передадут.

— Откуда ты знаешь? — спросил Брандт.

— В чулане есть детская одежда, — ответил еврей.

— А у тебя самого был дом?

— Да, был. Теперь нет. Его давным-давно отобрали.

— Кто? Судебный исполнитель? — наивно спросил Краузе, эсэсовец.

Мы смеялись, пока не закашлялись.

Старый еврей кивнул.

— Судебный исполнитель? Пожалуй, можно сказать и так.

— Ты, небось, отнял у кого-то дом в веймарский период^[52]? — спросил Краузе.

— Нет, насколько мне известно, — язвительно ответил старый еврей.

— А как ты угодил в клетку, зебра? — спросил Порта, с причмокиванием высасывая единственный зуб и вытирая цилиндр обрывком старой газеты, заголовки которой все еще сообщали о победоносном наступлении немецкой армии. Покончив с этим занятием, он высморкался в победоносную армию и швырнул тысячи героев в темный угол к старой печи.

Старый евреи взял еще кусок мяса и сунул в рот. Он все еще выглядел голодным.

— Не ешь слишком много, — предостерег Старик. — Объесться можно быстрее, чем умереть с голоду. Жирная еда не для тебя.

И любезно протянул лагернику кусок постного мяса.

— Как ты попал в руки друзей Краузе? — спросил Порта, почесывая в густых рыжих волосах кончиком ножа.

— Они мне не друзья, — вспыхнул Краузе.

— Закрой пасть, — прорычал Малыш, давя вошь. — Раз Порта говорит, что друзья, значит, так оно и есть!

И отметил на столе зарубкой убитое насекомое. Они с Портой поспорили, у кого больше вшей.

Хайде застонал и поднялся. Лицо его было в запекшейся крови. Один глаз заплыл так, что совсем скрылся. Он выплюнул зуб и тыльной стороной ладони утер рот; кровь еще текла оттуда тонкой струйкой.

Порта глянул на него искоса, вставил в глазницу монокль с трещиной и щелкнул языком.

— Стукнулся слегка башкой, а, Юлиус, ненавистник евреев? Мальчик, похоже, пошел в своего известного тезку Штрайхера^[53], а, трущобный олух?

Хайде не ответил.

Подперев голову ладонью, старый еврей заговорил. Казалось, он говорит для себя. Так могут говорить только те, кто был заперт в аду молчания очень долгое время. Они, собственно, не говорят, а думают вслух, словно помимо своей воли.

— За нас принялись в тридцать восьмом году. Я скрылся, потому что у меня были связи.

— У вас, пустынных верблюдов из «Святой Земли», всегда есть связи, — глумливо сказал сидевший на полу Хайде. Слова «Святой Земли» он процедил с презрением. Ненависть его была так сильна, что он даже рисковал жизнью, выплескивая ее. И рычал, подобно злой собаке, оскалив зубы. — Жаль, что тебя не повесили, жид!

Старый еврей продолжал, даже не ведя бровью. Цербера, громко лаявшего у его ног, для лагерника не существовало.

— Я жил в Гамбурге, на Хох-аллее, возле Ротенбаума, место очень красивое, — мечтательно произнес он и вздохнул от тоски по Гамбургу в солнечном свете, когда город пахнет солью, морем, дымом из судовых труб, когда с лодок на Альстере несется смех. — Я был стоматологом-хирургом. У меня было много друзей и приличных пациентов.

— Наверняка крючконосых, как и ты, — выкрикнул Хайде.

Малыш запустил ему в голову большим куском свинины. Он повалился, но снова сел, правда, с трудом. Злобно зарычал. Прошепелявил: «Сидеть за столом с еврейской собакой», и плюнул кровью в лагерника.

— Мне удалось получить партийный штамп в паспорт и отплыть из Гамбурга на судне. Я планировал уехать в Китай через Советский Союз — что за безумная мысль!

— Они же твои друзья, — язвительно сказал Хайде. — Еврейские друзья в Москве. Один только дьявол знает, почему ты не стал комиссаром с наганом для выстрелов в затылок.

Еврей поднял взгляд.

— Ты и дьявол — вы многого не понимаете. — Он посмотрел на Хайде с непроницаемым выражением глаз. — Там тоже преследуют евреев.

Старик вяло засмеялся.

— Да, вас преследуют в Советском Союзе. В Польше. Почти во всем мире. Черт знает, почему.

И обратился к Хайде:

— Юлиус, ты должен это знать — ты, верный последователь своего тезки!

— Евреи — свиньи и мошенники, — резко ответил Хайде. — Это доказывает Талмуд.

Ненавидел евреев Юлиус Хайде из-за того, что в школе самым способным его одноклассником был еврейский мальчик по имени Мориц. Маленький Мориц помогал рослому Юлиусу. Подсказывал шепотом, писал для него шпаргалки. С годами Юлиус стал воспринимать каждую подсказку, каждую шпаргалку как мучительное поражение. В душе его копилась ненависть. В «хрустальную ночь» он восторженно принимал участие в битье витрин. Вместе с другими многообещающими юными нацистами и прочим сбродом носился, гикая и завывая, по еврейским кварталам Берлина. Все это было восхитительно безопасно, потому что власти им покровительствовали^[54]. В остальном Юлиус понимал расовую ненависть не лучше всех нас двенадцати. Он зазубривал наизусть длинные фразы из подстрекательской газеты своего тезки Штрайхера.

Какое-то время мы играли молча, но карты нам наскучили. Порта достал свою флейту, высморкался пальцами, плюнул через голову Малыша и заиграл. Начинал он несколько раз, словно подыскивая приемлемую мелодию, и в конце концов остановился на «Eine kleine Nachtmusik»^[55]. Играя, он импровизировал и вскоре очаровал нас своей музыкой. Принес в мрачный горный коттедж прелесть весны в трелях тысяч птичек, какой-то далекий, беззаботный мир. Преобразил комнату в хрустальный зал, где дамы и господа в шелковых одеяниях танцевали менуэт. Запрокидывал голову и указывал флейтой в небо. Она звучала словно полный оркестр старинных инструментов под управлением придворного музыканта. Старый еврей стал напевать без слов эту мелодию низким, хриплым голосом. Потом погрузился в мечты. Светлый дом многовековой давности, безопасный — до тридцать пятого года, когда мир вдруг преобразился, стал злым и жестоким. Женщина в светло-голубом платье, спокойная и нежная. Женщина, которую он любил. Его Анна. Как она могла смеяться! От всего сердца. Ее белые зубы сверкали, как только что пойманная сельдь под августовским солнцем. У нее на все был любезный ответ. Анна, его любимая Анна, убитая в воротах за то, что совершила «расовое преступление». Убийцами были веселые молодые люди в коричневых мундирах. Он помнил все так ясно, словно это случилось вчера. Они были в театре, смотрели «Вильгельма Телля». Когда шли домой, было всего десять часов. Он захотел взять в автомате пачку сигарет. Анна прошла немного вперед, медленно постукивая высокими каблуками. Внезапно это постукивание заглушил топот кованых сапог. Она вскрикнула дважды. Первый вскрик был протяжным, исполненным ужаса. Второй оборвался в хрипе. Парализованный, он стоял, глядя, как ее безжалостно убивают. На нее один за другим сыпались смертоносные удары. Невысокий человек из СА^[56], с пепельно-светлыми волосами, с открытым, веселым лицом, которое полюбилось бы любой матери, доской расколол ей череп. Произошло это 23 июня 1935 года, почти напротив Даммтора.

До этого у них часто бывали музыкальные вечера. Он играл на фаготе или на скрипке, она — на пианино. Анна почти всегда играла Моцарта с таким же глубоким пониманием, как этот грязный, рыжий обер-ефрейтор в высоком цилиндре.

Легионер вынул свою губную гармонику и стал играть вместе с Портой почти незнакомую нам вещь. Но она пробудила в нас мечтательность. Потом они перешли вдруг на вихревую казачью плясовую. Все грустные мысли тут же улетели. Мы пришли в неистовство, как, видимо, и казаки в станицах, когда начиналась эта пляска.

Штеге отбивал по столу ритм, заменяя ударные инструменты. Малыш с Брандтом подскочили и издали протяжный татарский вопль. Они весело подпрыгивали и хлопали ладонями по голенищам. Мы встали и последовали их примеру. Весь дом зашатался. В перерывах мы пили, как одержимые.

Старый еврей смеялся. Он тоже опьянел. Забыл убитую в воротах жену. Крепкая водка стерла из памяти конфискованный дом. Он забыл тысячи ударов, полученных от молодых людей в элегантных, безупречных мундирах, с мертвыми головами на фуражках. Забыл веревку, жадно свисавшую с гнилой балки. Ему хотелось плясать. Он плясал с Хайде. Они кричали. Пили. Пели:

Они ревели во всю мочь:

Под аккомпанемент смеющейся флейты Порты мы восхищенно пели хором старую карнавальную песню:

— Ни пфеннинга у меня, — проревел старый еврей, выделывая смешные коленца вокруг Хайде, забывшего, что ненавидит евреев. Они наступали друг на друга и поводили бедрами.

Хайде завернулся в одеяло, приладив его кокетливо, будто платье.

Порта перешел на испанский крестьянский танец. Штеге стучал тарелками вместо кастаньет. Мы танцевали что-то, казавшееся нам фламенко.

Легионер исступленно заорал:

— Ça, c'est la Légion!^[57]

Мы в изнеможении опустились на стулья. Выпили еще. Поиграли в карты. Снова выпили. Раскрасневшиеся, пьяные, дали волю языкам. Бессвязная болтовня представляла собой какую-то кашу, ингредиенты которой никто не мог бы определить. Однако нам было все равно.

Хайде плакал на плече еврея и получал одно пространное прощение за другим. Клялся какими-то неизвестными святыми, что перережет горло каждому эсэсовцу, какой ему попадется. Шепотом сообщил старому еврею, что он, Юлиус Хайде, пьяная свинья. Потребовал, чтобы лагерник дал ему затрещину. Затрещина оказалась едва ощутимой.

— Сильнее, — икнул Хайде, подставляя щеку.

Малыш молча наблюдал за мягкими ударами старого еврея. В конце концов потерял терпение и огрел Юлиуса по голове деревянным половником.

Хайде, забулькав горлом, повалился. Перед тем, как потерять сознание, произнес:

— Спасибо, друг. Приятно получить хорошую трепку.

Наступила тишина. Какое-то время мы пили молча.

Потом ни с того ни с сего старый лагерник, слегка икая, вернулся к своему рассказу:

— Моя поездка в Китай окончилась в каком-то грязном городишке. — Поднял стакан. — Ваше здоровье. — Половина содержимого пролилась мимо рта. — Меня зовут Герхард Штиф — сейчас, раз мы находимся на службе, отставной лейтенант-пехотинец Герхард Штиф.

Он фыркнул и подмигнул, словно это было невероятно смешной шуткой.

Мы захлопали себя по бедрам и громко захохотали. Малыш притворно свалился со стула и стал корчиться от смеха. Его вырвало, и он вывалялся в блевотине. Брандт вылил на него ведро воды. Не в виде услуги Малышу, а чтобы не так воняло.

Старый еврей спокойно продолжал:

— Я служил в Семьдесят шестом пехотном полку в Альтоне. Меня приглашали в Потсдамский гвардейский. Я отказался. Гвардейцы-гренадеры с белыми нашивками! Нет, спасибо. Я предпочитал солдат Альтонского Семьдесят шестого. Я каждый вечер ходил домой поесть тефтелей. Очень люблю тефтели и картофельные оладьи.

Порта, ковырявший в ухе кончиком штыка, взглянул на еврея.

— Отдохнем немного, и я приготовлю тебе гору оладьев, — пообещал он.

— Я помогу тебе, — сказал Малыш и шмыгнул носом.

Хайде повернулся на полу и пробормотал:

— Долой Адольфа. Да здравствуют евреи!

Порта плюнул на него.

— Демобилизовался я в девятнадцатом году, — продолжат Штиф. — И снова стал учиться. В Геттингене. Прекрасные были времена, — добавил он и выпил еще чуть-чуть.

— Да, в Геттингене замечательно, — кивнул Старик. — Я там был учеником столяра у мастера Радасака на Бергштрассе. Знаешь Бергштрассе, зеб… — Он сдержался, смущенно похлопал глазами и поправился: — Герхард. — Засмеялся. — Знаешь ее, Герхард? Ты не против, что я тебя так называю? А, герр лейтенант?

Мы засмеялись. Герхард засмеялся. Старик хлопал себя по бедрам и смеялся громче всех. Потом набил табаком свою старую трубку. Эту трубку с крышечкой он смастерил сам.

— Знаешь Бергштрассе? — продолжал Старик. — Там на углу есть превосходная таверна. «Хольцауге».

— Знаю. В ней работала девушка по имени Берта, — воскликнул Герхард, голос его задрожал от восторга при мысли о ней.

— Она была полной? — с любопытством спросил Порта. И облизнулся при мысли о «девушке, которую можно пощупать».

— Нет, — ответил Герхард. — Тонкой, как угорь.

— Брр, не люблю таких, — сказал Порта. — Эти плоские доски не для меня. Мне нравится утопать в складках жира. Когда есть за что подержаться. Что может быть лучше?

— Что случилось на той станции, где тебя сняли с поезда? — спросил Брандт. И плюнул на храпевшего Хайде; тот громко запротестовал во сне. Должно быть, ему снилось, что он утка, потому что он крякал.

— Меня подозвали к окошку, за которым сидели люди в форме НКВД. Один из них, приятный, невысокий, завел меня в свой кабинет и с улыбкой сказал, что я арестован по подозрению в шпионаже.

— Но всё будет в порядке, — сказал он и засмеялся, словно это было остроумной шуткой.

Он, разумеется, имел в виду, что всё будет «в порядке», если меня расстреляют или похоронят заживо на Колыме, и что одного подозрения для этого вполне достаточно. Зачем утруждать себя затяжными судебными процессами? Гораздо проще заполнить готовый печатный бланк. Я много повидал в Советском Союзе, очень много, но через колючую проволоку. Первым русским словом, какое я выучил, было «давай». Его вбили в меня винтовочными прикладами. Знаете, товарищи, я возненавидел два цвета: зеленый НКВД и черный СС.

Старик кивнул, вынул изо рта трубку и выпустил большой клуб дыма.

— Герхард, дружище, мы тебя понимаем. Фуражка с зеленым околышем может и нас вогнать в дрожь^[58].

Он откинулся на спинку стула, водрузил ноги на стол, закрыл глаза и продолжал молча курить.

Штиф продолжал:

— В Борисове нам приходилось самим добывать себе еду. В реке, протекавшей через лагерь, было много рыбы^[59].

— А где это — Борисово? — спросил Штеге.

— На Дальнем Востоке, почти там, где восходит солнце.

— Если еды хватало, значит, было не так уж плохо, — сказал Брандт. И откусил большой кусок салями.

Штиф бросил на него долгий взгляд. Отпил из бутылки шнапса большой глоток.

— Ты так думаешь? Знаешь, что такое красная рыба?

Легионер подался вперед и пристально посмотрел на Герхарда.

— Это от которой заводятся черви?

— Да, в печени.

Легионер протяжно, многозначительно свистнул.

— Там, в Борисове, чертовски утонченная публика. Значит, у тебя в печени черви, лейтенант?

Штиф кивнул.

— Да, и причиняют сильную боль. Поедают тебя изнутри. Прием таблеток только продлевает мучения.

— После этой красной рыбы нас отправили на соляные копи в Язланово^[60], — продолжал он. — Оттуда на Урал, на паровозостроительный завод. Потом вдруг всех немцев, австрийцев, чехов, поляков и прочих «детей Гитлера» отправили в пересыльную тюрьму в Горький^[61]. Через несколько дней путешествие на запад продолжилось. В Львове произошла самая большая неожиданность в нашей жизни. Там НКВД и СС устроили обмен людьми. С крикамии язвительным смехом привезенных с востока передавали эсэсовцам, а переброшенных с запада — войскам НКВД. Друзья мои, приходилось ли вам часами сидеть на корточках?

Он взял у Брандта предложенную сигарету. С удовольствием глубоко затянулся. На секунду закрыл глаза и продолжал:

— Приходилось вам так тесниться в железных фургонах, что половина из находившихся там умирает от удушья? Ощущали, как мягок труп, когда стоишь на нем много часов подряд? Это новый способ перевозки людей.

Мы закивали. Нам это было знакомо; мы знали, что доктор Герхард Штиф из Гамбурга, лейтенант-пехотинец в отставке, не преувеличивает. Торгау — да, мы были знакомы с этой тюрьмой. И с Ленгрисом, и с фортом Пливе. Мы тоже испытали на своей шкуре все их диктаторские методы.

Штиф снова приложился к стакану. Мы все последовали его примеру.

— Черт! — выкрикнул он. — У меня был Железный крест, полученный в четырнадцатом году, и Орден Дома Гогенцоллернов. Гауптштурмфюрер СС сказал с усмешкой, что награды кайзера Вильгельма не стоят и плевка. Хотя сам носил их две.

— Видимо, он был ослом, — заметил Старик.

— Конечно, — сказал Легионер. — Иначе бы не служил в СС.

— Перед тем как попасть в Baukommando^[62], я провел долгое время в Штутгофе и Майданеке, — продолжал старый еврей. — И вот теперь нахожусь среди вас.

— В Майданеке скверно обходятся с заключенными? — спросил Краузе, будто сам не знал.

— Охранники там жестокие. Как и в большинстве лагерей и тюрем.

— А в Советском Союзе они не хуже? — пожелал узнать бывший эсэссовец.

— Нет, не хуже. В сущности, и охрана, и заключенные одинаковы и там, и там. В лагере номер четыреста восемьдесят семь на Урале нас кормили баландой. Такой же суп заключенные получали сотни лет назад. Противный, пересоленный, дурно пахнущий. С тюлькой, которая воняет даже живой. В Майданеке нам выдавали хлеб с червями, железками, щепками. Многие заключенные давились этим хлебом. Солдаты НКВД били нас прикладами, кололи штыками, хлестали нагайками. Эсэсовцы пользовались девятихвостыми плетками и резиновыми дубинками. И у тех, и у других были тонкие цепи, от ударов ими лопались почки. В НКВД убивали выстрелом в затылок. Эсэсовцы больше всего любили вешать так, чтобы человек едва касался пальцами земли. Как видишь, эсэсовец, разница не так уж велика.

Он сказал это с улыбкой благовоспитанного врача, которым был когда-то.

— Я не эсэсовец, — запротестовал Краузе.

Любезная улыбка доктора Штифа стала чуть саркастической.

— Это будут говорить многие, когда придет время сводить счеты.

— В СС и НКВД все добровольцы^[63], — зловеще прорычал Порта. — То, что потом они будут трусить, не оправдание. — И указал пальцем на Краузе. — Ты всегда будешь эсэсовской крысой. Мы не пристрелили тебя давным-давно лишь потому, чтобы выдать тебя кому следует и полюбоваться, как тебя будут ломать на колесе, когда наша революция победит. Мы сказали тебе раз и навсегда, что ты свинья, что приличные люди терпят тебя в своем обществе только оттого, что вынуждены терпеть.

Штиф покачал головой.

— Зачем быть таким кровожадным? Его наверняка будут мучить дурные видения, когда он состарится…

— Если состарится, — перебил Порта, злобно глянув на Краузе,

— …и будет сидеть в одиночестве. Это гораздо хуже, чем быть повешенным.

— Аллах мудр. Аллах справедлив, — протянул Легионер и отвесил поклон в юго-восточную сторону.

— В форте Пливе нам приходилось справлять большую нужду, сидя на длинной доске, — заговорил Брандт. — Каждый, кто падал в яму, тонул в дерьме. Утонули многие. Эсэсовцы и охотники за головами заключали пари на то, как долго сможет человек продержаться на поверхности.

— В Майданеке такая же доска, — кивнул старый еврей. — Многие захлебнулись в той яме. Упавший погружается медленно, будто в болото. Когда он скрывается, на поверхность с бульканьем выходят пузырьки воздуха. Словно из кипящей каши.

Малыш выплюнул кусок гусиной ноги и приложился к бутылке чешского пива.

— В Брюкенкопфе-три возле Торгау нам приходилось мочиться друг на друга и марать подштанники. От черного пива все страдали поносом.

Мы с удивлением посмотрели на Малыша. Раньше он не говорил ни слова о своем пребывании в тюрьме. Мы понятия не имели, что он совершил и где содержался.

Малыш откусил кусок салями, тут же выплюнул, обмакнул его в чашу с вином и сунул в рот. И продолжал говорить с набитым ртом, поэтому разбирать слова было трудно.

— Унтершарфюрер из «Мертвой головы» сломал мне в трех местах руку.

Он стал ковырять в зубах кончиком штыка и сплевывать во все стороны. Потом немного отпил из чаши, в которую макал колбасу.

— И оторвал мизинец на ноге щипцами, совершенно новыми.

Малыш выпил еще немного чешского пива. Поднялся, схватил большое кресло, занес над головой и, грохнув о пол четыре или пять раз, разбил на куски. Потом принялся пинать обломки.

— Вот что я сделаю с этим унтершарфюрером, когда найду его. Я знаю, он служит в одном из лагерей на Везере.

И на лице его появилась улыбка, не сулившая тому эсэсовцу из «Мертвой головы» ничего хорошего.

— В Ленгрисе нас колотили палками, — сказал я. Мне вспомнился давний сочельник под голыми тополями, на ветвях которого каркали вороны, и оберштурмфюрер СС Шендрих, командовавший: «Раз-два, раз-два!» — крикливым голосом, прерывавшимся от восторга, когда кто-то терял сознание. Я не сказал, что сделаю с Шендрихом, если мы встретимся. Надеюсь, мы не встретимся никогда.

— В Фогене кое-кого из нас ради забавы кастрировали, — сказал Легионер, сжимая обеими руками гранату, глаза его сверкали, словно у Карла Моора^[64], когда отмщение было близко.

— В Гросс-Розене повесили вниз головами триста шестьдесят семь евреев, — заговорил Штеге. — У одного отрезали нос и бросили псу Максу. Этот пес очень любил человечину. Пока он ел нос, мы должны были петь: «Дорогой, больше я уж тебя не увижу».

— Я, когда вернулся домой из форта Цинне, пытался повеситься, — сказал Старик.

Мы немного посидели в молчании. Мы уже знали о том, что Старик хотел повеситься. Жена успела вовремя перерезать веревку. Знакомый священник поговорил с ним. Больше Старик уже не пытался покончить с собой.

— Когда война окончится, — сказал Герхард Штиф, — приглашаю вас всех на пиво в «Полпетуха» на Ганзаплатц.

— Замечательно, — выкрикнул Брандт. — Встретимся там и зальемся пивом!

— «Дортмундер Экспорт»^[65], по бочонку на брата, — засмеялся Штеге. — Да, по бочонку, — восторженно добавил он.

Нам почудился запах этого пива. Мы захлопали друг друга по плечам и издали исступленный вопль в честь дортмундера, который будем пить в пивной «Полпетуха».

— А знаете «Зеленую козу» на Альберт Рольфгассе? — воодушевленно прокричал Штиф, перекрывая общий шум. — Там подают лучшие на свете тефтели и тушеное с уксусом жаркое.

— Нет, мы не знаем этого заведения, — засмеялся Штеге, — но, если покажешь его нам, в благодарность покажем тебе кабак «У Лили», там лучшие девочки в Гамбурге. Одна может делать все, что угодно — прямо-таки факирка. Говорят, она изучала искусство любви в пенджабской пагоде в Раджпуре^[66].

— Остановим выбор на «У Лили», — решил Старик.

— А шлюхи там есть? — спросил Малыш сквозь шум.

— Сколько угодно, — ответил Штеге.

— Кончилась бы война, — вздохнул Малыш, — чтобы можно было сразу туда отправиться.

— А потом поднимем шум на весь город, — закричал Порта торжествующе. — Будем драться со всеми обормотами и ухлестывать за всеми девочками.

— Только нужно не застрять в «Полпетуха», — сказал Штиф. — Там очень приятно, и после двух кружек дортмундера понимаешь, что тебя мучает жажда.

— Давайте поиграем в марьяж или в «двадцать одно», — предложил Бауэр, рослый мясник из Ганновера, всегда пугавшийся перед атакой. Он говорил, что нужно старательно избегать всякого риска. Риск себя не оправдывает. Утверждал, что потерял многое, став солдатом.

— Не хочу я никаких крестов, — сказал он, — ни золотого, ни железного, ни деревянного. Десять часов работы на хорошей колбасной фабрике под началом покладистого мастера, вечером хорошая девочка, партия в марьяж, пиво с парой товарищей после работы — больше ничего мне не нужно.

Играли мы с полчаса. Герхард Штиф выиграл около двухсот марок. Мы ему подыгрывали. Он делал вид, что не замечает.

— Мастерски играешь, Герхард, — засмеялся Порта. — Всех нас за пояс заткнешь.

Чтобы в игре могли участвовать все четырнадцать, мы стали играть в банк. Когда Герхард открывал нужную карту, восторг наш не знал границ.

— Черт возьми, Герхард, ты будешь богачом. Может, станешь нашим работодателем после войны, — сказал Брандт.

— Да, только давайте не забывать, что нужно совершить революцию перед тем, как вернуться домой, — предупредил Порта. И высморкался пальцами на стенную панель, куда до него сморкались многие, используя пальцы вместо платка.

Брандт придвинул бутылку к Герхарду.

— Глотните еще, герр лейтенант.

Герхард глотнул и поставил бутылку на стол так же, как мы, с уверенным стуком. Стук этот был очень важен. Он показывал, что с бутылкой ты на дружеской ноге. Ее нельзя возвращать на место как домохозяйка, капнувшая на зельц чуточку уксуса. Ты ставишь бутылку так, словно бы говоришь: «Слушай, товарищ Шнапс, твое место здесь! Черт возьми, мы с тобой можем похвастаться кое-чем, чего не знают ни Бог, ни дьявол». Служанка просто опускает бутылку. Сопляки, которые хотят порисоваться, ударяют бутылкой о стол, а люди из порта и с фронта, с больших грузовиков и заводов ставят бутылку именно с таким стуком. Свидетельствующим, что они взрослые. Это люди, которые усмехаются, когда другие разевают рот, и которым сама бутылка говорит: «Привет, старый пьянчуга!»

Унтер-офицер Хайде поднялся снова. Нагло, провокационно втиснулся между Краузе и Герхардом. Положение на минуту стало взрывоопасным. Шум, крики. Выпалив ряд оскорбительных ругательств, Хайде сел рядом с Герхардом, на то место, которое занимал Краузе. Усмехнулся, опрокинул пару стаканчиков шнапса и щелкнул языком.

— Карты Юлиусу Хайде. — Искоса взглянул на Герхарда. — Давай обдерем этих вонючек!

Герхард кивнул. Мы играли молча. Герхард постоянно выигрывал. Хайде расстроился.

— Везучий же ты, — воскликнул он. — Я скоро окажусь на мели. Если так будет долго продолжаться, мне придется после войны стать альфонсом.

— Подумаешь, — небрежно заметил Порта. — Ты уже был им до войны.

Хайде с понурым видом сказал:

— Проигрался!

Герхард усмехнулся.

— Могу дать кредит.

— Под какой процент? — насмешливо спросил Хайде.

— По ставке, какую берут ростовщики с ненадежных типов, — решил за Герхарда Легионер.

— Это будет двести пятьдесят процентов! — воскликнул Порта, бросив на стол пикового туза.

Порта забрал весь банк. Триста семьдесят марок и четыре сигареты с опиумом.

Мы схватили пиковый туз Порты и тщательно его осмотрели. Он явно сплутовал.

Хайде и Брандт взяли кредит на ростовщических условиях.

— Умники, — насмешливо сказал Легионер. И хмуро посмотрел на Порту, сидевшего над своими деньгами.

— А ты, Гроза Пустыни, будь добр, закрой пасть, — угрожающе сказал Порта. И снова крупно выиграл. Ссудил деньгами Краузе под двести семьдесят пять процентов. Вложение денег в этого типа было весьма ненадежным, так как он являлся осужденным за трусость эсэсовцем. На Краузе имели зуб два разных лагеря, и судьба могла настигнуть его в любой момент.

— Мы устроим в Гамбурге первоклассные петушиные бои, — возбужденно воскликнул Бауэр, — и ты, лейтенант, будешь у нас главным.

— Да, снимем лучший зал, — засмеялся Штеге.

— Черт возьми, какой петушиный бой можно устроить там! — заорал Малыш. Мысленным взором он видел, как петухи убивают друг друга — а мы тем временем обманываем игроков.

За окном сияла большая круглая луна. Казалось, она смеется над всеми четырнадцатью кандидатами в покойники.

Легионер убрал со стола карты и опрокинул пинком свой стул.

— Надоело. Давайте вместо этого устроим боксерский матч!

Все тут же было организовано. В поединке должны были встретиться Малыш и Хайде. Тесьму с диванов и кресел связали концами и обозначили ей границы ринга. Двое рослых мужчин стояли наготове в трусах и пехотных сапогах. Руки им перебинтовали марлевыми бинтами. Боксерских перчаток у нас не было.

— Я расквашу тебе рыло! — пригрозил Малыш, разжигая себя.

— Я вышибу тебе мозги, — выкрикнул Хайде.

— Все будет отлично, — торжественно заявил Порта.

Легионер кивнул.

Малыш усмехнулся и начал размахивать руками.

— Господи, как не терпится уложить тебя.

Легионер удержал его.

— Никаких ударов, пока не подам сигнал. И будете вести бой, пока один из вас не окажется в нокауте.

— Само собой, — воскликнул Малыш. И шумно заходил по комнате в пехотных сапогах.

Хайде сощурился и гневно посмотрел на него.

— Имей в виду, ублюдок, я чемпион города! Ты у меня похнычешь!

Легионер ударил гранатой по пустой противогазной коробке. Это был сигнал начать бой.

Боксеры подскочили и закружили по рингу. Оба держались как спортсмены, но мы знали по опыту, что спортивности их хватит не надолго. Как только кто-то первым нанесет сильный удар, бой перейдет в обычную драку со всеми ее подлыми уловками. Этого-то мы и ждали.

Хайде, прижав подбородок к груди, все время преследовал Малыша. Он походил на молодого быка, решившего прогнать всех других быков на край земли.

Малыш пятился и рычал, как белый медведь, которого хотят лишить куска мяса. Оба противника вполголоса осыпали друг друга ругательствами.

Внезапно Хайде выбросил вперед правую руку и три или четыре раза ударил Малыша в лицо. Голова дернулась назад, словно на пружине. Малыш заревел от ярости и неистово замахал кулаками, не попадая в усмехавшегося Хайде, уходившего от всех смертоносных ударов. Он постоянно держал стойку и мастерски действовал в защите.

После трех раундов лицо Малыша было основательно разукрашено. Хайде стал слишком самоуверенным. После десятого он провел сильный удар слева по ребрам. Появилось кроваво-красное пятно.

Малыш сплюнул кровь и злобно зарычал.

— Теперь Малыш озверел, — радостно выкрикнул Штеге. — Если заденет Юлиуса, то убьет.

— Давай, Малыш! — крикнул Порта. — Он сказал, что побьет тебя запросто, как девчонку!

Малыш остановился и свирепо взглянул на Порту.

— Этот охламон так сказал?

Порта с усмешкой кивнул.

— Да, и еще кое-что.

Хайде тут же воспользовался остановкой Малыша и нанес ему сильный удар в солнечное сплетение. Потом ногой по запястью.

Малыш заревел от боли и бурлившей ярости. Опустил голову, как баран, и ринулся вперед. В стремительном движении вышвырнул с ринга Легионера, порвал канаты и запустил табуреткой в Хайде; тот отскочил и укрылся позади нас.

Из груди Малыша вырывались странные, звериные звуки. Он почти ничего не видел, потому что глаза его совершенно заплыли. Хайде ударил его ногой в живот и кулаком в лицо — это называется «датский поцелуй».

Они носились друг за другом кругами. Наконец Малыш после болезненного удара левой по шее опустился на колени.

Хайде набросился на него, будто хорек. Они кусались, рычали, пинались, плевались. Потом оба поднялись на ноги. Лицо Малыша распухло от ударов Хайде так, что стало вдвое больше обычного.

— Нож! — заорал Малыш. — Дайте мой нож!

Хайде нанес пинок, от которого Малыш упал ничком. И на секунду забыл об осторожности. Эта секунда решила участь Хайде, как во многих предыдущих боях. Малыш сцапал его за щиколотку, встал с ревом, словно больная горилла, ухватил за брыкающиеся ноги и бил о пол головой, пока руки Хайде не повисли, как плети. Потом швырнул обмякшее тело в угол, получил свой приз, улегся и заснул.

Вскоре мы все тоже уснули, прижавшись друг к другу, словно щенята в холодной конюшне.

Снаружи сквозь голые, мерзлые деревья светила луна. Зловещее безмолвие гор опустилось на четырнадцать кандидатов в покойники, лежавших в коттедже, где раньше веселые туристы отдыхали после лыжных прогулок.

Малыш увидел их первым. Они быстро шли колонной по одному вниз по склону горы к упавшей скале, похожей на естественные ворота.

Услышав ворчание Малыша, мы высыпали наружу. Они намного превосходили нас численно. У них были огнеметы, три крупнокалиберных пулемета и миномет нового образца.

Нежно освещавшее горы утреннее солнце сверкало с необъяснимым весельем на их серебристых мертвых головах.

В полевой бинокль Старика мы видели, что в голове колонны идет оберштурмфюрер СС. Штеге, очевидно, был прав, полагая, что их целая рота.

— Передний похож на простуженную ищейку, — сказал Легионер и плюнул за каменную бровку.

Старик опустил бинокль. И, не оглядываясь, хрипло прошептал:

— Спрячьте Герхарда!

— Куда? — спросил Герхард Штиф, он стоял в дверях, глядя поверх плеча Порты.

Вот именно, куда? Мы переглянулись в отчаянии. Куда?

Малыш с Хайде повернули избитые лица к солнцу и замигали. То было зловещее утро.

Вверху кто-то споткнулся на узкой тропе. До нас негромко донеслась брань обершарфюрера, который размахивал автоматом и бегал вдоль колонны, словно овчарка.

— Дерьмовый тип, — буркнул Хайде, ощупывая заплывший глаз.

— Давайте установим пулемет и перестреляем всех, — усмехнулся Порта и оскалился, будто готовая укусить собака.

— Отличная мысль, а потом перережем им всем глотки! — предложил Малыш, подбросив свой длинный сибирский нож. Он замерцал, вращаясь в воздухе, и снова оказался в его руке, словно привязанный резинкой.

— Заткнитесь, болваны, — раздраженно прикрикнул Старик. — Если начнем стрелять, нам конец. Эсэсовцев в двадцать раз больше. Нужно их обмануть.

— Ты сам не веришь, что это удастся, — негромко сказал Штеге. — Они разделаются с нами, как только увидят остатки нашего пиршества и найдут Герхарда. Раздастся четырнадцать «бах!», и у этих треклятых воронов снова появится пища.

— Верно, Хуго, — кивнул Легионер. — И этот хмырь, обершарфюрер, засолит нас!

Он указал на рослого типа, который снова бранил кого-то из подчиненных.

Рота эсэсовцев медленно скрылась за елями. Примерно через четверть часа она должна была выйти из-за деревьев и вскоре обнаружить нас.

Появились они совершенно неожиданно. Штеге закусил губу и взвел затвор автомата.

Старик вскинул брови и погрозил нам кулаком. Малыш стоял, переступая с ноги на ногу.

Оружие эсэсовцев резко позвякивало, словно инструменты в руках судового дантиста перед тем, как он выдернет зуб у кочегара в грязных брюках и рваной тропической майке.

Краузе, попавший к нам за трусость эсэсовец, глухо кашлянул.

— Давай убираться отсюда!

— Боишься своих собратьев? — любезно осведомился Порта.

Эсэсовец нервозно вздрогнул и не ответил. Легионер свистнул.

— Mon Dieu, сейчас мы кое-что увидим.

Передний оберштурмфюрер шел быстрым шагом. Рукава его были закатаны, на руках виднелись густые черные волоски.

У нас появилось предчувствие смерти. Ноздри раздувались, как на охоте при далеких криках загонщиков.

Герхард вошел в дом. Малыш и Бауэр последовали за ним.

Подошедшие к нам эсэсовцы обливались потом. Все были очень юными. Внушительными, здоровыми парнями.

— Рота, стой! К но-ге! Нале-во! Вольно!

Команда была холодной, отчетливой, как и все в утреннем свете.

Старик, щурясь, посмотрел на офицера-эсэсовца с мертвой головой на фуражке и длинными черными волосками на руках. Взгляды их встретились. Старик медленно пошел к нему по необычайно зеленой траве. Которую старый еврей так любил.

Легионер попятился. Словно бы случайно привел автомат в положение для стрельбы и юркнул за поленицу.

Порта украдкой вошел в дом. В зарешеченном окошке на крыше показалось что-то похожее на черно-синий дульный срез. Старика прикрывали двое лучших убийц на всем фронте.

Оберштурмфюрер поддернул широкий ремень, который оттягивала кобура с маузером.

В доме застучали тарелки и бутылки. Эсэсовцы вытянули шеи. Бутылки издавали хорошо знакомый, очень приятный звук.

Доклад Старика был кратким, неполным. Он сказал, какое мы выполняем задание, назвал номер части. Доложил, что нас тринадцать человек. И очень громко сделал ложное сообщение:

— Ничего заслуживающего внимания не произошло!

Стаканы и бутылки застучали снова, будто опровергая его доклад. Они как будто приглашали: «Войдите внутрь, оберштурмфюрер, получите сюрприз!»

Худощавый офицер СС взглянул, приподняв брови, на открытую дверь. Его новые сапоги с высокими голенищами и кожаные ремни громко скрипели. Остановился возле колоды для рубки дров, взял топор и одним махом разрубил надвое толстое полено. Наточен топор был остро. Оберштурмфюрер пнул чурбаки и негромко засмеялся. Потом лицо его посуровело. Он повернулся к Старику.

— Фельдфебель, собери своих людей, и быстро убирайтесь отсюда!

И небрежно вскинул руку в эсэсовском салюте, на запястье сверкнули массивные золотые часы.

Старик приказал нам строиться.

Появился Порта. Легионер встал, слегка удивив эсэсовца. Сдвинул на затылок мятое кепи и засвистал сквозь зубы.

В Старике пробудился фельдфебель. Он очень громко крикнул:

— Быстро, охламоны!

Мы угрюмо, неохотно построились. Толкаясь и перебраниваясь. Из дома вышли широким шагом Малыш, Хайде и Бауэр. Малыш держал в руке свой нож.

— На пле-чо! Походным шагом марш! — скомандовал Старик так громко, что голос его ломался.

Мы пошли мимо эсэсовцев, презрительно усмехавшихся и плевавших в нашу сторону.

— Дерьмо! — торжествующе выкрикнул один из них.

Малыш хотел что-то ответить, но Легионер и Старик шли рядом с ним и не позволили.

В то утро было удивительно много слепней. Они нещадно жалили нас в шею чуть повыше воротников.

Через ельник мы прошли, не оглядываясь. И остановились только далеко внизу, возле старого моста через пересохший ручей. Молча улеглись в кусты и смотрели на горный коттедж, залитый лучами утреннего солнца.

Оберштурмфюрер вошел в дом, за ним два эсэсовца. Одним из них был рослый обершарфюрер, державший автомат, будто хлыст.

В доме они пробыли долго, но мы ничего не слышали. Несколько эсэсовцев улеглись на траву и стали играть в карты и кости. Казалось, они ждут опаздывающего поезда.

— Наш друг лейтенант Штиф хорошо спрятался, — сказал Порта.

— Будем надеяться, достаточно хорошо, — нервозно ответил Старик. Он покусывал мундштук своей трубки.

— Скоро увидим, — сказал Легионер. — Аллах знает, Аллах видит все.

Малыш пустил свою фляжку по кругу. У него хватило предусмотрительности наполнить ее шнапсом. Мы пили большими глотками. Порта с Легионером тоже наполнили свои фляжки. Мы опорожнили их все. Осмелели. Захотели увидеть кровь. Малыш плюнул на куст.

— Собаки, дерьмо вонючее! — ругнулся он. — Давайте перестреляем их.

И постукал пальцами по рожку автомата. Штеге пожевал губами.

— Давай, в самом деле, Старик, — хрипло предложил он.

Старик покуривал трубку.

Росистое утро огласил протяжный, мучительный крик. Мы инстинктивно поползли прятаться понадежнее. Малыш облизывал горлышко пустой фляжки.

— Плохо спрятался старый еврей, — вздохнул Штеге.

Раздался еще один вопль. Знакомый нам по концлагерям и тюрьмам.

— Интересно, что они там делают, — прошептал Брандт.

— Медленно убивают его, — грубо ответил Легионер, приводивший огнемет в боевое положение и надевавший форсунку. — В горах Риф мы всегда мстили, когда черные резали наших на куски.

И взглянул испытующе на Старика, лежавшего за кустом, глядя на коттедж.

Легионер хотел сказать еще что-то, но успел произнести только первый слог.

Эсэсовцы вышли с Герхардом Штифом. Он полз на четвереньках в своей полосатой робе. И непрерывно стонал. Они пинали его. В такое холодное утро все звуки хорошо слышны. Набираются громкости у свежей бодрости утра, раздаются чисто, без посторонних звуков. До нас отчетливо доносились глухие удары, когда Герхарда пинали эсэсовцы. Мы услышали, как они сломали ему руку — раз, другой. Потом третий. Слышны были только звуки, напоминающие треск веток в морозную ночь, и приглушенные, но пронзительные стоны пытаемого человека.

Каждая подробность неизгладимо врезалась в наши сердца. С каждым новым стоном мы становились чуть ближе к безумию.

Эсэсовцы что-то сделали с его лицом. Он упал.

Рослый обершарфюрер наклонился к затихшему Герхарду Штифу. В руке его блеснул нож.

Мы знали, что последует. Мы это уже не раз видели, и все-таки нас всегда потрясал издаваемый крик. Протяжный, неописуемый, когда тело выгибается дугой. Почти мертвое тело с воплями поползло рывками по тропинке.

Эсэсовцы положили его головой на колоду. Оберштурмфюрер взмахнул топором лишь дважды. Кровь забила длинной струей.

Тихое утро теперь оскверняли только их шутки и смех.

Потом они вырыли яму в навозной куче, бросили в нее тело и отрубленную голову.

Эсэсовцы построились. Команда — и они скрылись среди елей, распевая: «Еврейская кровь заструится рекой».

Штеге громко всхлипывал. Малыш рычал, а Старик сказал чуть ли не просительно:

— Будьте благоразумны!

Но Легионер прошипел:

— Çа c'est la Légion! Мы будем безумны, как люди в горах Риф.

Его вспышка ярости распространилась, будто лесной пожар. На остальное потребовались всего секунды. Эти волки столкнутся с еще более крупными — во главе с марокканской собакой-волком.

VI. Месть

Убийство может оказать очищающее воздействие.

Мы не верили, но попробовали и убедились.

Тот, кому предстояло умереть, упал. Он елозил по земле руками и ногами. Кровь смешивалась с землей, грязь текла по его лицу. Он громко плакал. Глаза его были закрыты.

Легионер пнул его в рот, потому что он простонал: «Хайль».

Скорчась, он замер, уткнувшись лицом в пыль, постепенно спекавшуюся от крови и пота.

Солнечный свет медленно всползал по горному склону, чтобы стать зрителем затянувшегося убийства из мести.

Перед тем как мы привязали его к березе, Брандт оторвал ему ухо.

Заключенные в Аушвитце^[67] обрадовались бы, узнав, как умер этот человек.

Его мертвое тело катилось по склону. Задержалось на миг на уступе. Мы стали швырять в него камнями и палками, чтобы сдвинуть с места.

Тело покатилось снова. Казалось, оно крутит сальто. Наперегонки с ним катились куски дерна и камешки. Замерло оно в таком положении, что воронам будет трудно выклевать глаза.

Мы укрылись и стали ждать убийц Герхарда. Звучит это парадоксально, но мы предвкушали, как будем убивать. Ожидание напоминало сочельник — вот-вот распахнется дверь и внесут большую елку. Только мы были по-волчьи свирепыми.

Штеге плакал. Среди нас только он был чистым душой. Порта яростно ругался. Малыш красочно, с помощью широких жестов описывал, что сделает с эсэсовцами, когда они попадут ему в руки. Ломал прутики и разрывал стебли.

Легионер бормотал мусульманские проклятья.

Место, где мы укрылись, представляло собой природную крепость, смертоносную ловушку для эсэсовцев, подходивших туда. Нам требовалось только нажимать на спуск, как на стрельбище.

— Это будет мятежом, — заметил Брандт, водитель вездехода, постоянно высасывавший дупло зуба.

— Я хочу оскальпировать это эсэсовское дерьмо, — сказал сидевший на дереве Хайде. Он должен был предупредить нас, когда эсэсовцы появятся в ельнике.

— Нет, брат Юлиус, это предоставь мне, — решительно заявил Порта, целуя длинный боевой нож.

— Вы совсем спятили! — воскликнул Старик. — Неужели не представляете себе последствий?

— Трус ты, — бросил Порта. И плюнул на тропинку далеко внизу. — Никто из этих гадов не вернется домой пожаловаться мамочке. Еще до наступления вечера вороны будут лопаться от обжорства.

— Отведем душу, щелкая их, верно, мальчики? — цинично выкрикнул Малыш, устанавливая броневой щиток на пулемет.

— Осел, — раздраженно прикрикнул Старик. — Не понимаешь, что мы планируем убийство?

Мы разинули рты.

— Убийство, говоришь? — заорал Порта, забыв, что звук в горах далеко разносится. — А чем, по-твоему, мы занимались последние четыре года? Может, объясните нам, достопочтенный герр фельдфебель?

Он глумливо засмеялся и с презрением плюнул.

— Глупец! — сердито бросил Старик. — До сих пор мы убивали только врагов, не соотечественников.

— Врагов? — зарычал Порта. — Может быть, твоих. У меня нет врагов, кроме эсэсовских ублюдков.

— Ах ты, тупой осел! — негодующе воскликнул Старик, поднимаясь из окопа, который вырыл вместе со мной и Штеге. И замахнулся автоматом на Порту, лежавшего на уступе над нами. — Ты, мой мальчик, очень забывчив. Жаль, что я не могу носить такие же шоры. Позволь слегка освежить твою память. Помнишь солдат НКВД, которых мы беспощадно убивали в Бобруйске? Помнишь, как в Киеве ты, Малыш и Легионер резали глотки команде смертников? Забыл боснийцев и женщин из огнеметного взвода^[68]? Может, еще заявишь, что забыл партизана Бориса с его бандой? Но, может, это были твои друзья? В таком случае ты очень странно проявляешь дружеские чувства! Я уж не говорю о пехотинцах на высоте семьсот пятьдесят четыре, которых мы отправили в ад огнеметами и гранатами. А что скажешь о гражданских в харьковской канализации? О тюремных служащих в Полтаве? Очевидно, все они были твоими друзьями. Продолжать?

Лицо Старика раскраснелось.

— Господи, как разошелся! — язвительно ответил Порта. — И, повернувшись к Хайде, указал большим пальцем на Старика. — Ему надо быть похоронщиком в штурмовых отрядах Армии спасения^[69].

— Заткни свою поганую пасть, а то пристрелю, — пригрозил вышедший из себя Старик.

Он держал автомат у бедра, наведя ствол на Порту.

Молчание. За три года Порта, Штеге и я сжились со Стариком, и впервые слышали, чтобы он угрожал своим фронтовым друзьям оружием.

Мы удивленно посмотрели на Старика, нашего Старика, нашего Вилли Байера. Он тяжело дышал. Потом, запинаясь, заговорил. Слова выходили неуверенно, словно преодолевали препятствие с колючей проволокой по верху.

— Эти эсэсовцы — убийцы, дьявольские твари. Они заслуживают всего, что вы грозитесь сделать с ними. И если кто-то понимает вас, так это я!

Он схватился за горло, сел на край окопа и посмотрел в ту сторону, откуда доносилась песня эсэсовцев:

— Но нельзя убийствами остановить убийства, имейте это в виду., — еле слышно произнес Старик.

Порта хотел что-то сказать, но Старик жестом остановил его.

— Помните тот случай, когда во Львове застрелили лейтенанта из охотников за головами? — Старик проницательно посмотрел на каждого из нас. — Не помните?

Он повторил этот вопрос четыре или пять раз, пока не получил ответ. Но помнили мы так явственно, словно это случилось вчера. Лейтенанту из полиции вермахта прострелили голову. Это произошло на Полевой улице во Львове. Во время облавы, последовавшей за его смертью, у дома, возле которого решилась судьба лейтенанта, расстреляли шестьдесят человек. Среди этих шестидесяти было девятнадцать детей младше двенадцати лет. В соседнем доме вся мебель была изрублена в куски. Женщину с ребенком эсэсовцы сбили с ног прикладами.

— Интересно, пожалел ли о своем поступке человек, застреливший гнусного охотника за головами? Он был косвенно виновен в гибели всех этих людей, — негромко продолжал Старик.

Он снял каску. Она покатилась по скале к тропинке и весело продолжала путь вниз, в долину. Следом покатились мелкие камешки, словно играя с ней в салки. Мы равнодушно провожали ее взглядами.

— Помните двух эсэсовцев, которых вы прирезали в Сталино? — упрямо продолжал Старик. — В отместку их дружки уничтожили целый район. Или когда нашли на шоссе телефонистку и решили, что ее изнасиловали штатские иваны? Через пять минут охотники за головами вытащили из домов тридцать женщин и, оторвав их от детей, отправили в Рейх, в трудовые лагеря.

О, да, мы помнили. Потом эта девица призналась, что ее никто не насиловал. Что она просто притворялась. Охотники, пожав плечами, дали ей десять суток за то, что она выставила в смешном виде тайную полицию вермахта; тем временем дети до смерти голодали в деревне, а их матери до смерти трудились в Германии.

Закрыв глаза, Старик приводил пример за примером, а тем временем эсэсовцы вдали горланили:

Порта захлопал своими свиными глазками. Штеге вздохнул. Хайде плюнул. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть». Только Малыша все это, казалось, совершено не тронуло.

— Если перебить этих эсэсовцев, — предостерег Старик, — то, будьте уверены, против местных жителей будут предприняты карательные меры. В тюрьмах тоже, — добавил он после паузы. — И вы будете повинны в каждом из этих убийств. Каждый произведенный выстрел будет вашим. Вы станете убийцами. Массовыми убийцами.

Старик вновь твердо поглядел в глаза каждому из нас. Потом с отрывистостью пулеметной очереди заговорил:

— Стреляйте, если посмеете. Только имейте в виду, что всякий раз, когда от вашей пули гибнет эсэсовец, вы убиваете вместе с ним двадцать штатских, среди которых может оказаться немало женщин и детей. Школьников. Голодающих малышей, занятых сейчас своими невинными играми. Стреляйте, ребята, черт с ним, стреляйте! Спускайте предохранители! Открывайте огонь, отомстите за Герхарда, еврея, который не ложился в постель, чтобы не напустить туда вшей. Если б он мог видеть последствия вашего плана, то наплевал бы в ваши грязные рожи. Если хотите отплатить за него, собирайте свой хлам — и пошли отсюда. Расскажем всем, что видели. Прокричим! И никогда не забудем! Будем повторять это вновь и вновь. Вам нужно пережить войну, чтобы раструбить об этом повсюду. Рисуйте это, пишите об этом, повторяйте двадцать лет спустя, когда мир будет спокойно вращаться! Никто не должен забывать, что происходило с другими народами, с теми, кто мыслит иначе, с женщинами и детьми. Это будет вашей местью за тысячи Герхардов, которых они замучили.

Невысокий Легионер, с виду смертельно усталый, поднялся.

— Ты, как всегда, прав, Старик. Прав.

И внезапно в приступе бешенства отшвырнул тяжелый баллон огнемета, пнул его, яростно заколотил кулаками и в отчаянии выкрикнул:

— К черту это все! Наша свобода кончилась, и наше мужество бессмысленно. Любое применение оружия, даже такими тупыми, паршивыми скотами, как мы, наверняка будет на руку большим мерзавцам!

Он опустился на землю, сбросил сапоги, расстелил молитвенный коврик, поклонился на восток и пробормотал длинную молитву своему восточному пророку.

Мы молча смотрели на этого человека-волка с марокканских гор, способного только лязгать зубами на нож, который должен его убить.

Мы один за другим поднялись. Старик зашагал вниз по склону. Мы неуверенно последовали за ним. Злобно поглядывали уголками глаз на вырытые окопы. Порта плюнул, гневно нахлобучил цилиндр, вскинул на плечо свое тяжелое оружие и пошел за невысоким, широкоплечим Стариком, направлявшимся, не оглядываясь, в долину.

Эсэсовцы пели:

Мы сжимали в бессильной ярости кулаки. Хайде прошипел сквозь зубы:

— Мы могли бы уложить их — всех до единого!

— И заняло бы это всего пять минут, — проворчал Брандт.

Порта перебросил тяжелый пулемет на другое плечо.

— Мне так не терпелось их расстрелять.

— Черт возьми, нож мой заржавеет, — прорычал Малыш.

Старик пошел побыстрее. Мы вяло следовали за ним.

Не успев дойти до дна долины, мы заметили поднимавшийся над лесом отвратительный черный дым. И с удивлением остановились, глядя на красноречивые клубы.

— Что это может быть за пожар? — задумчиво произнес Старик.

— Должно быть, лес горит, — предположил Порта. — Но это за лесом, — добавил он через секунду. Сдвинул цилиндр на затылок. — Я бы не удивился, будь то Катовы. Но, черт возьми, с какой стати ей гореть?

Штеге достал карту и нашел это место.

— Горит Телоковице, — лаконично объявил он.

Потея, мы с трудом шли по скалам и горным лугам.

Как дикари, которыми нас сделала война, мы, естественно, выбирали кратчайший путь.

Легионер вскрикнул, указав на юго-восток. Там тоже поднимался дым, густой, удушливый на фоне голубого неба.

Штеге многозначительно кивнул и взглянул на карту.

— Теперь горит Брановице. Понимаете, что это значит?

— Карательная операция, — ответил Старик. — Но за что?

Брандт повесил миномет на плечо.

— Пошли, посмотрим. Может, сумеем помешать эсэсовцам.

Порта издевательски рассмеялся.

— Да, позвони в бюро путешествий, закажи билет в вагон третьего класса до Берлина! Или в спальный вагон с дамочкой, если тебя это больше устраивает. А в Берлине нужно будет всего-навсего арестовать Гиммлера.

— Кончай выпендриваться, задница с ушами! — крикнул Брандт и швырнул на землю миномет, собираясь броситься на Порту. Но стоявший позади Порты Малыш вскинул свободную руку и обрушил ее, как молот, на голову Брандта, от чего тот, не издав ни звука, повалился.

Порта плюнул на упавшего, пнул его в спину и взглянул на Малыша.

— Недурно. Поддерживай дисциплину, мой мальчик. Получишь конфетку, когда я схожу в магазин.

Остальные почти не замечали этой повседневной интермедии. Мы обнаружили еще один пожар, теперь уже на юге.

— Интересно, что случилось. Они принимают такие суровые меры! — сказал Хайде.

— Случилось именно то, о чем я говорил, — сказал Старик. — Какие-то отчаянные головы прикончили нескольких гиммлеровских бандитов, и теперь половине округи придется за это расплачиваться.

Появилась собака, мчавшаяся со всех ног вниз по склону горы. Порта поймал ее. Собака была наполовину волком; таких зверюг держали на большинстве здешних ферм. Мех ее в нескольких местах был полностью выжжен. Собака обезумела от страха и боли. Видимо, ей пришлось перенести что-то чудовищное.

Пока Порта старался успокоить животное, обращаясь к нему негромким, ласковым голосом, Старик смотрел на него, задумчиво посасывая трубку. Потом вынул ее изо рта и указал чубуком на собаку, которая теперь лежала, скуля и повизгивая.

— Собака с какой-то горной фермы. Не из этих трех горящих деревень.

Сказал это Старик так уверенно, что никому в голову не пришло спросить, откуда он знает.

Легионер почесал собаку за ухом.

— То есть, значит, они уничтожают и фермы. Какого… Должно быть, произошло что-то значительное.

Он открыл замок своего легкого пулемета, посмотрел в канал ствола и принялся с почти жуткой тщательностью за осмотр оружия.

Остальные, сидевшие на траве, наблюдали с нарастающим интересом за действиями невысокого солдата из пустыни. Что происходило в мозгу этого покрытого шрамами убийцы?

Старик поднялся и хотел продолжать марш, но Легионер попросил его чуть подождать. Бережно отложил в сторону легкий пулемет, поклонился на восток, сел, поджав ноги, посреди нашей группы и попросил у Порты сигарету. Затянулся и сплюнул, так как курево было скверным. Тогда у Порты была только махорка.

— Ребята, Старик произнес нам длинную проповедь, — заговорил он наконец. — Мы слушали ее, мы были благоразумными, для того существовали веские причины. Но теперь все вокруг нас горит. Причина наверняка в том, что какие-то наши друзья по ту сторону не были столь благоразумны. Поэтому я не вижу никаких причин оставаться благоразумными и дальше.

— Заткнись ты! — яростно выкрикнул Старик. — Собирайте все оружие. Нам надо идти!

— Минутку! Давайте послушаем, что хочет сказать Гроза Пустыни, — предложил Порта. И пнул большую еловую шишку.

Легионер злобно усмехнулся. Глаза его сверкали ненавистью.

— Клянусь Аллахом, давайте положим этих сучьих детей!

— Нет! — выкрикнул Старик. — Не будем превращаться в обыкновенных убийц.

— Бешеных собак пристреливают, — закричал Легионер, — а гиммлеровские дворняжки взбесились. Кто идет? Поднимите руки.

Порта, Малыш, Хайде и Брандт тут же подняли. Остальные неохотно последовали их примеру. Последним поднял руку Штеге. При этом он виновато посмотрел на Старика.

Руки не поднял только Старик.

— Клянусь Аллахом, какое это будет удовольствие, — прошипел, поднимаясь, Легионер. Положил руку на плечо нашего командира. — Мы понимаем тебя, Старик, но и ты должен понять нас. Эсэсовцы не должны больше проводить карательных операций. Они уже жгут села. Возглавишь нас, как всегда на фронте?

Старик покачал головой.

— Я пойду с вами, поскольку должен, но руководить убийством отказываюсь!

Легионер пожал плечами.

— Ладно, ребята, за мной!

Мы шли по лесу, преодолевали всевозможные препятствия. Многие из них заставили бы отступить даже альпийских стрелков, но нас подгоняло чувство мести.

Мы шли час за часом. Остро отточенными саперными лопатками и киркомотыгами прорубали тропу через рощу боярышника. Держась за связанные вместе веревки и ремни, перелезали через опасные скальные уступы. Кипели от злости, бранились, дрались и ссорились друг с другом. По лицам струился пот. Ладони были ободраны до крови, но Легионер гнал нас вперед фанатичнее, чем когда бы то ни было. Мы грозили ему оружием, но он язвительно усмехался и оглашал марокканским боевым кличем синие вершины.

Потом мы остановились у первой фермы. Дымящиеся развалины, три обгорелых тела. Две женщины и ребенок. Мы ничего не говорили. Просто смотрели. Старик щурился. Лицо его стало белым как мел.

Мы не были лучшими из детей божьих. Мы были военными скотами и положили немало людей. Наши руки все крепче сжимали смертоносное оружие. И мы снова тронулись вперед, за нами следовал чертыхавшийся и сквернословивший Легионер.

Через час мы нашли еще два тела. Двух мужчин, убитых выстрелами в затылок. Легионер перевернул их.

— Из пистолета, — решил Порта, проведя пальцем вокруг ран. Никаких документов при мертвых не было. Их забрали.

— Не думаете, что это могли сделать партизаны? — спросил наш трусливый эсэсовец.

— Ну, еще бы! — хохотнул Бауэр. Все мы усмехнулись этой фантастической наивности.

Старик, сильно затягиваясь дымом из трубки, иронично посмотрел на эсэсовца. Вынул ее изо рта иуказал на него чубуком.

— Могу сказать почти дословно, что завтра-послезавтра будет напечатано в газетах: мирных крестьян, женщин и детей убили бандиты. Они зверски сожгли три деревни и несколько ферм. В ближайшее время последуют карательные меры. И все это вранье будет подписано: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Потом штандартенфюрер СС Блобель получит приказ от своего начальника, СС и полицай-фюрера Браха^[70] произвести несколько казней заложников. На всякий случай читателей осведомят, что бандиты были одеты в немецкую форму. Да-да, публика в Главном управлении имперской безопасности изобретательна.

Порта ощупал края раны одного из убитых. Малыш с любопытством смотрел на него. Порта понюхал слегка испачканный кровью палец.

— Чем пахнет? — спросил Малыш, склонясь над трупом.

— Слегка сладковатым, слегка гнилым, — ответил Порта и снова понюхал его. — Похоже на гангрену в первой стадии.

— Как те желтые трупы в Добровине? — вмешался Легионер. Порта кивнул и опять поднес палец к носу.

— Другой наложил в штаны, — сказал Малыш, указав прикладом автомата на второй труп.

— Когда мы травили заключенных газом в Биркенау и в Аушвитце, они всегда накладывали, — сказал эсэсовец.

Эти слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Мы совершенно забыли о двух трупах. На нас обрушилось нечто новое, нечто дьявольски интересное. Мы, словно готовясь броситься на него, свирепо уставились на рослого, широкоплечего эсэсовца, человека, изгнанного из рядов единомышленников, униженного до постыдной службы в одном из сотен армейских штрафных полков.

— Что еще случалось, когда вы травили их газом в Аушвитце? — с коварным видом спросил Порта.

Эсэсовец побледнел до синевы. У него случайно вырвалось то, что он три долгих года хранил в тайне. Он проводил ночи в тревоге, страшась, что его кто-то выдаст. Кто-нибудь из канцелярии — например, унтер-офицер Юлиус Хайде, прослуживший там к тому времени уже год. Каким было для него потрясением, когда Хайде выперли из ротной канцелярии, и он оказался здесь, во втором взводе! Он несколько раз едва не попросил Хайде помалкивать. Готов был платить за молчание что угодно. Но, видимо, Хайде не читал его документов. Если б Хайде знал, то не смог бы так долго молчать. Он пытался перевестись из нашей роты, но капитан фон Барринг пожав плечами, сказал: «Не может быть и речи». Фон Барринг был тупой свиньей, как и все в этой паршивой роте. Все они были изменниками и заслуживали смерти.

И вот случилось невероятное. Его никто не выдавал. Он сам себя выдал. Он мысленно взмолился Богу, от которого отрекся в 1936 году, когда вступил в дивизию СС «Мертвая голова»^[71]. Дивизию жестоких охранников концлагерей под командованием Эйке. Как гордился он тем, что мог ходить по улицам в зеленом мундире СС с вышитой серебром на левой петлице мертвой головой вместо эсэсовских рун! Как любовно нашивал он на левый рукав черную шелковую ленту с надписью серебряными буквами «TOTENKOPFVERBAND»^[72]! Он искренне смеялся над испугом матери, когда впервые пришел домой во внушавшем страх эсэсовском мундире с черепом и костями. Когда отец заговорил о божьей каре за то, что он, Ингерд, служит в охране концлагерей под началом группенфюрера СС Эйке, он пригрозил отцу заключением и поркой. Как приятно было на душе, когда соседская детвора испуганно смотрела вслед ему. Все, кто раньше задирал нос, теперь искали его дружбы. Когда кабатчик отказал ему в кредите, он встал и швырнул деньги на стол. Когда крикнул ему: «Скоро ты будешь ходить передо мной на задних лапках!», в переполненном зале наступила тишина.

На другой день он опустил записку в лагерный почтовый ящик, который открывал сам Эйке. Написал фамилию, адрес кабатчика и красными чернилами слово «Изменник».

На следующий день он наблюдал, как гестаповцы выводили кабатчика из парадной двери его дома. Три недели спустя он появился в лагере. И в тот же день получил первые десять ударов плетью.

Правда, комендант лагеря Эйке поднял большой шум из-за того, что Краузе не подал, как положено, рапорт, перед тем, как подвергать порке заключенного.

Но этот кабатчик был дерьмом. Он бросился на проволоку в январе 1938 года. Его похоронили вместе с пятьюдесятью евреями, повешенными за конюшней.

Тот день, когда он прибыл в Гросс-Розен в чине унтершарфюрера, был одним из лучших в его жизни; он часто вспоминал его с тоской. Его назначили начальником псарни. Он очень любил тех собак. Однако гауптштурмфюрер СС Штрайхер, регистратор, был ослом и устраивал скандал, если собаки слегка покусают кого-то из этих изменников. Правда, один из них отбросил копыта, но, черт возьми, дело все равно шло к этому. Говорили, что в Веймарской республике он был министром. Старый червяк, всякий раз падавший от удара палкой по голове.

Гауптштурмфюрер потребовал расследования этой истории с собаками. Если б до того не было шума из-за «потехи», все бы обошлось. «Потеха» была, пожалуй, малость слишком жестокой. Он был готов это признать, хотя применялась она только против гнусных изменников. Начало ей положил обершарфюрер Штайнмюллер из седьмого блока. Для нее придумывали все новые и новые штуки. Парочку заключенных ставили на большой площадке за старыми овчарнями. На головы им водружали пустые жестянки и грозили поркой, если жестянки упадут. Потом эсэсовцы-охранники сбивали их с голов выстрелами.

Естественно, кто-то из заключенных получал пулю в мозг или бывал ранен. Но это было прекрасной учебной стрельбой и вместе с тем развлечением.

Отобранных для потехи заключенных заставляли также бегать над ямами уборных лишь для того, чтобы выдернуть из-под них доску, когда они находились над серединой ямы. Было так смешно, когда полосатые барахтались в дерьме. Вышло так, что парочка их захлебнулась. Но это были всего-навсего изменники, и лучшей участи они не заслуживали.

Как они развлекались в том батальоне! Помимо боксерских матчей, которые устраивались между похожими на скелеты людьми, в «потехе» было множество других штук. Но, к сожалению, Штайнмюллер хватил через край. Привязал трех заключенных к батареям парового отопления в карцере. Хотел проверить, настоящие ли они мужчины.

Эта тупая свинья Штрайхер прознал об этом. Жаль, не удалось найти доносчика. Господи, какой поднялся скандал! Но они убрали с пути этого скота Штрайхера. Он предстал перед эсэсовским трибуналом по обвинению в защите изменников и врагов Рейха. Его вышвырнули из СС и перевели в авиацию. Говорили, что он погиб в Польше.

Из Гросс-Розена его перевели в Равенсбрюк. Одни женщины. Вот это было время! Один штабсшарфюрер в лагере, состоявший с двадцать третьего года в Ордене Крови^[73], был совершенно помешан на сексуальных представлениях. Чего только он не выделывал с этими шлюхами! После таких представлений ты бывал сам не свой.

Комендант Равенсбрюка не устраивал никаких расследований. Он знал, как обращаться с этой мразью.

Каким удовольствием было пороть этих женщин! Иногда после порки ныли все мышцы. Но хотя комендант был приличным человеком, он все же едва не влип. Одна из этих тварей пыталась на него донести, потому что он слегка позабавился с ней и обрюхатил ее. Но он успел принять меры, чтобы убрать мерзавку. Благодаря добрым отношениям с санитаром в медпункте причину ее смерти удалось скрыть.

До чего же трудно было душить эту тварь! Даже тонким шнурком, который должен быть особенно действенным, — так сказал Эрнст. Тот несколько раз пускал его в ход. Нет, шприц с бензином куда лучше. Он не раз убеждался в этом, когда прибыл в Биркенау. Хотя комендантом там был Гесс, решения принимал Лоренц. Это был крутой человек. Его трижды снимали с должности коменданта за жестокость.

Он провел три месяца в ликвидационном отряде. Правда, поначалу бывало слегка дурно, когда примерно тысячу евреек вели принять дозу «Циклона Б». Но привыкнуть можно ко всему. Он потерял счет еврейкам, которых ему пришлось застрелить из малокалиберного пистолета из-за стены. Они отказывались брать с собой детей в газовую камеру.

Самым мрачным днем в жизни, по крайней мере до последних двух минут, был тот день, когда его турнули из лагерной охраны. По рапорту унтерштурмфюрера СС Рохнера.

Это назвали связью с заключенной. Он принял участие в изнасиловании женщины из Бухареста. И надо ж случиться такому — его с четырьмя приятелями застали на месте преступления.

Сперва его отправили в учебное подразделение СС в Кракове, но там он ухитрился лечь в лазарет с воспалением ступни. Это воспаление стоило ему тысячу марок. Он тогда решил, что война для него окончена, но ему не повезло. Из лазарета его отправили прямиком в Клагенфурт, в полк СС «Дер Фюрер», сборище идиотов, высшим желанием которых была геройская смерть.

Месяцы пота, отчаяния, страха — до самого побега в Харькове в первый же день на передовой.

Затем эсэсовский трибунал. Разжалование. Тюремная камера в Торгау. Потом он содрогался при одной лишь мысли о месяцах, проведенных там, в грязной армейской тюрьме. Какой ужас быть изгнанным из славных рядов СС, из гвардии!

И с тех пор — дни, проводимые с худшими преступниками в этом отвратительном штрафном полку вермахта.

Теперь эти подонки общества хотят устроить допрос ему, солдату фюрера, ветерану охраны концлагерей. Он напыжился, но при первом же взгляде на Порту, Малыша и Легионера мужество его улетучилось, как воздух из проколотой шины.

Что только не может взбрести на ум таким психопатам. У них появляется такое отвратительное чувство неполноценности, когда они встречаются лицом к лицу с кем-то из высшего класса. Они животные. Они могут придумать все, что угодно.

Он вспомнил гауптмана Майера, оберштурмфюрера Гратволя. И чего только не вытворяла эта шайка с зондерфюрером Хансеном!

На лбу у него выступили капли холодного пота. Позвать на помощь? Может, собратья-эсэсовцы близко и услышат его? О, будь они на несколько шагов поближе! Тогда эти свиньи из штрафного батальона завертелись бы! Он сообщил бы эсэсовцам все, что они собирались сделать, все, что говорили. Последовало бы несколько выстрелов в затылок. Он приободрился от одной этой мысли.

Но что это, черт возьми? Порта встал и идет к нему, очень медленно, словно ступает по каменным плиткам, стараясь не задеть линии между ними.

Краузе хотел крикнуть: «Не прикасайся ко мне!» Но из его уст не раздалось ни единого звука. Он был уже не способен нарушить тишину, которая означала смерть. СМЕРТЬ! Язык пересох и распух. Стало очень жарко.

Легионер, марокканское чудовище, эта маленькая, отвратительная, покрытая шрамами безжалостная тварь, приближается к нему с усмешкой на лице.

Эта парализующая тишина все не кончается. Господи, до чего она может быть ужасной! А за Легионером Малыш, эта горилла, и Хайде, этот буян. Идут, чуть сутулясь, словно хотят боднуть кого-то. Этот воришка Брандт вытащил боевой нож.

Но они не могут его убить. Могут. Запросто. Очень запросто. Нет, нет, не могут. Старик сказал, это будет убийством.

И все-таки! Они медленно прикончили зондерфюрера Хансена. Это было убийством. Повесили Гратволя. Это было убийством. И застрелили гауптмана Майера. Это было убийством.

Дьявольские зверюги. Изменники! Он будет сражаться. Стрелять из винтовки.

Какой-то стук. Он посмотрел вниз и не сразу понял. Черт возьми! Порта выбил у него из рук винтовку. Теперь он беззащитен перед их ножами и автоматами.

Они усмехаются, не говоря ни слова. Оскалились и рычат. Неужели он сейчас умрет? Он не хочет умирать. О, как прекрасно жить! Он лишь исполнял долг перед страной. Ничего больше. Но разве эти преступники поймут?

Старик смотрит на него. Глаза у него суровые. Это уже не Старик. Это его враг. Старик не сказал: «Это убийство!»

Круг сузился. Они стоят почти вплотную. Он находится в центре, как яблочко мишени.

Они бьют. Колют ножами. Тело с головы до ног пронизывает жгучая боль. Он закричал так же, как Герхард:

— Господи Иисусе, помоги мне! Помоги! Помоги мне, Пресвятая Дева! — Он упал. — О, Пресвятая Дева! — кричал он, но изо рта вырывалось только пыхтенье. — Я буду священником до конца жизни! Милостивый Боже, я буду служить тебе, никогда не стану отрицать твоего существования. О, спасите меня от этих дьяволов!

Горы перевернулись. Небо раскололось.

Они связали его врезающимися в тело веревками. Бросили лежать и мучиться — а сами курят в равнодушном молчании.

Потом к земле пригнулась береза. Медленно, будто катапульта. Он понял, что будет дальше. Издал дикий, хриплый крик. Может быть, он сходит с ума?

Бог не слышал его. Слышал только дьявол и ликовал.

Он умирал со всеми вывернутыми из сочленений суставами.

Перед смертью он вопил добрых десять минут. Порта счел, что мало.

Старик произнес:

— Свинья!

Невысокий Легионер плюнул на него перед тем, как мы скатили его в узкий, глубокий овраг.

И забыли о нем.

Патруль поплелся дальше. У закопченных, все еще дымящихся развалин мы увидели отряд эсэсовцев. Стрелять не стали. Протяжный боевой клич Легионера «Аллах акбар!» среди тех гор более не раздавался. Мы утолили жажду крови на безвестном эсэсовце.

Гизела спала. Я поцеловал ее. Она открыла глаза и потянулась. Обняла меня вялыми руками и страстно поцеловала. Спала она долго.

— Тот еврей, которого вы встретили, погиб?

Я снова поцеловал ее. Был не в силах ответить.

По улице прогрохотал трамвай. Солдат-танкист и женщина в сиреневой комбинации снова забрались в постель, а Герхард Штиф продолжал гнить в своей жуткой могиле.

VII. Малыш заключает помолвку

Бордель привели в порядок. Пыли на балках больше не было. Появились новые девицы. Большая рыба, висевшая над столом мадам, исчезла. Вместо нее на стену повесили бычью голову. На один из рогов кто-то повесил чулки-паутинки и голубые трусики. Их оставили висеть в виде своеобразной торговой марки.

Легионер, разумеется, не мог принять участия в этой игре. Когда мы удалились с девицами, он сел за стол с пятью бутылками вина и тарелкой какой-то чертовщины из китайского ресторанчика в подвале.

Две побывавших в Африке девицы остались развлекать его. Казалось, что чувствуется запах верблюдов.

На поставленных в ряд столах танцевала совершенно голая женщина. Она изгибалась и вертелась в танце, выпячивала живот и кружилась колесом. На ее теле играли разноцветные подсветки, красный луч постоянно останавливался на самых интимных местах.

Удержать Малыша было невозможно.

В конце концов Легионеру пришлось оглушить его бутылкой.

После ночной экскурсии я вернулся в госпиталь перед самым обходом.

Товарищи покрывали меня, но Линкор, как обычно, была на месте. Она видела, как я вошел. Бросила на меня убийственный взгляд и огласила пустые коридоры своим мужским голосом:

— Быстро марш в палату, поросенок!

— Иду, сестра, — ответил я негромко.

Выражения, рокотавшие подобно затихавшему грому у меня за спиной, были отнюдь не материнскими

— Хорошо было? — с любопытством спросил Малыш. И, не дожидаясь ответа, усмехнулся. — Я сам только что вернулся с похождений. Сразу с троими. Пробовали когда-нибудь такое? Будто попал прямо в рай — тот самый, о котором твердит эта чешская свинья Мориц, — где тебя встречает музыка арф и пение девочек-ангелочков в сиреневых трусиках и узеньких лифчиках с красными бантиками.

Он щелкнул языком и облизнул полные губы. Собрался рассказать о ночных похождениях более подробно и красочно, но ему помешал обход.

Доктор Малер остановился у койки Морица и взглянул на индивидуальную карту пациента, которую подала ему Линкор. Как обычно, он мурлыкал песенку. Одними губами. Немного почитал и замурлыкал снова низким голосом, пристально глядя на судетского добровольца.

— Ну, как себя чувствует наш искатель приключений?

— Неважно, Herr Oberstabsartz^[74], — прокричал Мориц, как учил его унтер-офицер в учебке.

На губах доктора Малера появилась легкая улыбка.

— Вот как? Мой дорогой друг, ты далеко не так плох, как тебе кажется.

Он повернулся к Малышу, лежавшему в положении «смирно», вытянув руки вдоль боков. Выглядел Малыш потрясающе глупо.

— Этот пациент чувствует себя лучше!

Малыш испуганно ахнул, но доктор Малер не услышал этого. Улыбнулся и снова принялся мурлыкать губами.

— Общее состояние пациента в данных обстоятельствах превосходное. Пациент просит выписать его в свою дивизию, в батальон выздоравливающих.

Малыш приподнялся на локте и уставился на него в крайнем изумлении. Главный врач посмотрел на здоровенного хулигана и улыбнулся.

— Поскольку удовлетворить желание пациента возможно, он будет выписан…

Доктор Малер стал считать по пальцам.

— Во вторник, седьмого числа, — подсказала Линкор.

Доктор Малер слегка улыбнулся и дружелюбно кивнул ей.

— Отлично, сестра. Во вторник, седьмого.

Малыш разинул рот. В глазах его стоял ужас. Он понимал так же мало, как и мы, что на уме у главного врача.

Линкор записала это распоряжение протестующе скрипевшей авторучкой. Ее круглые щеки сияли.

Малыш бросил на нее душераздирающий, молящий взгляд.

Доктор Малер быстро повернулся к койке Морица. Взял руку судетца и, к нашему облегчению, сказал:

— Желаю всего наилучшего! Надеюсь, ты у нас хорошо отдохнул.

Малыш с облегчением откинулся на подушку.

— Этот пациент бледен, — сказал доктор Малер, глядя на него.

Линкор фыркнула и протянула главному врачу его индивидуальную карту, где говорилось больше о дисциплинарных взысканиях, чем о болезни. Врач потрогал большой шрам Малыша, послушал сердце. Потом легкие.

— У пациента сильно затруднено дыхание. Воспалены бронхиолы, — продиктовал он.

Линкор неохотно записала это скрипевшей авторучкой.

На лице Малыша появилось выражение безграничного страдания.

— Неприятный запах изо рта, язык сильно обложен.

Малыш далеко высунул язык. Громадный кусок грязного мяса, сильно попорченный табаком и алкоголем.

— А в остальном как дела, мой друг? — саркастически спросил доктор Малер, глядя в страдальческое лицо Малыша.

— Herr Oberstabsartz, когда лежу, то чувствую себя хорошо, — заговорил Малыш голосом умирающего. — Но как только встану, становится плохо. — И выразительно махнул рукой. — Становлюсь как пьяный, Herr Oberstabsartz, голова кружится. Руки слабеют, как было бы, если б вернулся в этот клоповник утром в четыре часа, обойдя все кабаки в городе. Скверно, Herr Oberstabsartz, очень скверно. Только в горизонтальном положении хорошо.

— Гммм.

Доктор Малер кивнул, задумчиво мурлыча марш Радецкого^[75].

На миг показалось, что Малыш хочет присоединиться к мурлыканью, но не успел он начать, как доктор Малер кивнул снова.

— Понимаю. Никакого аппетита, только жажда?

— Никакого, — слабо простонал Малыш, не имевший ни малейшего представления о том, что такое аппетит.

Доктор Малер с улыбкой кивнул и продиктовал:

— Пациент будет неделю на щадящей диете. С койки ни в коем случае не вставать. Горячие грелки. Теплые компрессы. Контрастные ванны. Клизмы. Кроме того, думаю, нужно сделать пробный завтрак с помощью резиновой трубки.

Линкор злобно усмехнулась, обнажив желтые зубы. Доктор Малер кивнул Малышу и пошел к другим пациентам.

Малыш не осознал полностью весь ужас случившегося, пока не кончился обход. Он сыпал проклятьями и бранью, но понимал, что облегчения этой участи не будет.

Линкор сама взялась ставить ему клизму и обращалась с ним отнюдь не деликатно.

Они кричали, рычали, угрожали. Оба не замечали ничего, кроме друг друга и инжектора. Малыш должен был держать трубку. Вода проливалась. Линкор кипела от злости, но сдаться отказывалась. Малыш рычал, что испражнится ей на голову, и намерение это было совершенно серьезным.

— Я вызову полицейских вермахта, пусть заберут тебя и отдадут под трибунал! — выкрикнула Линкор, размахивая инжектором. Лицо ее было красным, одутловатым.

— Всем трибуналам на свете плевать, наложу я на тебя или нет! — проревел Малыш.

Линкор выла, Малыш шипел. Но он получил клизму, всю до последней капли, хотя это заняло много времени.

— Не выпускай ее сразу, — прогремела главная медсестра перед тем, как выйти с сухим инжектором из палаты.

Прекрасно зная, что она вернется снова ставить ему клизму, Малыш держал воду целый час, извергая непрерывный поток богохульств. Он был единственным пациентом, клизму которому собственноручно ставила главная медсестра. Она пользовалась самым старым и толстым наконечником, какой смогла найти, и вставляла его так медленно, чтобы услышать его рычание. Для нее оно было весьма приятной музыкой.

Но едва она склонилась над Малышом и сунула наконечник в его волосатый зад, произошел грязевой выброс с несколькими взрывами. По сравнению с ним извержение Везувия казалось небольшим летним фейерверком в саду. Но Линкор не сдавала своих позиций, хотя от ее фартука уже отвратительно несло. Потом вулкан извергся во всю силу. Она издала вопль ужаса и отпрянула назад с кашлем, а Малыш хохотал так, что койка ходила ходуном. Наконечник инжектора он вытащил и запустил им в стену.

— Грязная свинья, — прошипела побежденная Линкор. — Ты ответишь за это перед трибуналом. Я добьюсь, чтобы ты сгнил в тюрьме.

— Кусок дерьма, — решил Малыш и выпустил струю табачного сока в открытое окно.

Зарычав по-звериному, Линкор бросилась к Малышу, схватила его за уши и принялась бить затылком о край койки.

— Merde, — лаконично произнес Легионер и продолжал читать Коран.

От вулканического извержения пострадала не только Линкор. Лава лежала повсюду в палате. Даже стенные часы несколько дней шли неправильно, что говорило о том, что она попала и в механизм.

Больше клизм Малышу не ставили.

Восемь дней спустя Малыш напился вдрызг и пошел к Линкору, читавшей в своей комнате любимый роман «Двоемужница».

Поднялся фантастический шум и кавардак, в который никто не хотел вмешиваться. Дежурного врача, новичка в госпитале, в последний миг предостерегла медсестра в палате. У него хватило ума последовать ее совету и не соваться в битву гигантов.

Через час наступила полная тишина.

Мы решили, что кто-то из них убит. Когда тишина продлилась два с половиной часа, мы стали думать, не пойти ли выяснить, что произошло. Но внезапно увидели их, спускающихся по лестнице под руку. Малыш был с синяком под глазом и в невероятно чистом мундире. Сапоги его и ремень блестели, как никогда.

Линкор была в красном платье, в котором она выглядела как готовый треснуть картофельный мешок. На голове у нее была синяя шляпка с фазаньим пером позади. Даже не взглянув на нас, они шумно спустились по лестнице и пошли по Циркусвег в сторону Реепербана.

Вернулись они уже за полночь. Малыш был невероятно пьян. Линкор хихикала, как школьница. В руке она держала красный надутый шарик.

Что-то бормоча, Малыш повалился на чужую койку. Владелец ее запротестовал и был отброшен в дальний конец палаты. Малыш улыбался во сне и чмокал губами, будто сытый кабан. Запах перегара разливался повсюду.

Мориц, судетский немец, молился. Время от времени он прерывал молитву и бранил этого мерзавца Малыша.

Малыш влюбился. Поведение его было странным. Мы смеялись бы над ним, если б смели.

Было забавно наблюдать, как он готовился к выходу в город. До сих пор он смотрел на всякое мыло как на сущую ерунду, которой пользуются только дураки и неженки. Расческа являлась признаком далеко зашедшего упадничества. Точно так же он относился к духам и помаде для волос.

Теперь Малыш стоял посреди палаты, пытаясь зачесать волосы назад. Но они не ложились. Несмотря на все старания, вихор торчал вверх.

— Дайте мне духов или чем там, черт возьми, пользуются, — пробормотал он и с беспомощным выражением в глазах стал вертеть головой перед зеркалом.

— Помадой, — сказал Легионер и бросил ему литровую бутылку.

Малыш тут же вылил на голову все ее содержимое. Совершенно бесцеремонно. Поплевал на платяную щетку и попытался пригладить ею вихор, но безуспешно. Огляделся в отчаянии, схватил ножницы и отрезал клок волос.

Выглядел он опасным, даже больше, чем обычно.

Заставив одного товарища начистить его сапоги, другого — отутюжить мундир, Малыш встал перед невысоким Легионером. Он походил на мальчишку-переростка, которого мать отмывает, наряжает и отправляет на рождественскую вечеринку в воскресную школу.

— Хорошо я теперь выгляжу, Гроза Пустыни?

Легионер поджал губы и медленно опустил ноги с койки. Обошел вокруг Малыша, внимательно оглядывая его.

— Черт возьми, замечательно выглядишь, — решил Легионер и удовлетворенно кивнул. — Пожалуй, только брюки на заду обвисают.

— Думаешь? — обеспокоенно спросил Малыш, проводя рукой по лишней ткани на седалище.

— Да это незаметно, — успокоил его Легионер. — Держись уверенно, успех иметь будешь. Выглядишь ты превосходно. И уверяю, аромат от тебя крепкий.

Он снова лег на койку, достал из-под матраца бутылку и стал пить из нее большими глотками.

— Ну, бегу к Эмме.

Малыш усмехнулся и еще раз одернул мундир.

Он остановился у койки Морица и властно направил палец на пораженного ужасом добровольца из Судет.

— Гнусный прохвост, помолись за меня, как следует, а то шею сверну, поросенок.

Чтобы подчеркнуть серьезность своего приказания, Малыш хлестнул его по лицу пилоткой. И вышел.

Несколько минут спустя он вбежал, как бешеный бык, сдернул Морица с койки и швырнул в другой конец помещения. За Морицом последовали еще трое, после чего он слегка успокоился. Сел на пол возле койки Легионера и злобно оглядел палату.

— Вошь, мерзавка, — загремел он. — Такая свинья из грязного хлева выгоняет меня, Малыша, сказав, что от меня несет, как из низкопробного публичного дома!

— Ты стерпел это? — спросил удивленный Легионер.

— Только от удивления. Будь я проклят, если стерплю во второй раз, — сказал, убеждая себя, Малыш. — Дура набитая! Выгнать меня только потому, что от меня пахнет, как от аристократа — это уже слишком!

Малыш немного ссутулился, подпер голову руками и глянул на Легионера, своего кумира, лежавшего на животе.

— Я схвачу ее за горло и сброшу с третьего этажа, чтобы она упала в подвал, как бомба. Настоящий мужчина должен показать такой, как она, на что способен, как ты думаешь? Для поддержания дисциплины. Согласен? — добавил он с ноткой неуверенности.

Легионер кивнул.

— Полностью. Ты должен постоять за себя, иначе она будет вытирать о тебя ноги, трахаться с другими и все такое прочее.

— На это мне плевать, Гроза Пустыни. Принимать близко к сердцу такие вещи не нужно. Каждый должен иметь право немного поразвлечься. Конечно, Эмма вряд ли пойдет на такое. Но наглеть, оскорблять — черт возьми, это уже слишком. Гнусная тварь! Я вежливо стучу ей в дверь, говорю как приличный, воспитанный человек: «Моя дорогая Эмма», — как в той книжке, что ты читал мне, про то, как нужно вести себя культурным людям вроде нас с тобой. И знаешь, что отвечает эта баба? «Пошел вон, свинья! От тебя несет, как от трупа!» Ну, я все-таки сохраняю спокойствие, и говорю, как ты учил: «Позволишь присесть рядом с тобой, дорогая Эмма?» Эта толстая стерва усмехается и спрашивает, не спятил ли я. Тут я вспылил и забыл все, что ты читал мне о культурном поведении. Естественно, врезал ей, а она только усмехается. Ну, она женщина крепкая, настоящий камень, такую ударом в зубы не усмиришь. «Черт возьми, — говорит, — ты ходячее клише». Что такое клише, Гроза Пустыни? И как даст мне пинка в самое чувствительное место, я аж пополам согнулся. А потом хватает за волосы и коленом в рожу. И я пришел в себя, сидя на лестнице. Слава Богу, не упал, а то ведь покалечиться бы мог.

Малыш не переставал думать о том, что было бы с Линкором, если б он выбросил ее в окно.

— Брось ее, — посоветовал Легионер. — Она причиняет тебе слишком много неприятностей. Женщины непредсказуемы. Сходи в город, в публичный дом, найти себе шлюху. Это куда лучше. Она недостойна тебя. Там ты заплатил, и никаких проблем. Раскошелиться, ясное дело, придется.

— Нет, я лучше буду гореть в аду, — поклялся Малыш. — Я не брошу эту кобылу. Огня, черт возьми, в ней много. Но эта жирная свинья поймет, что я за человек. Я не сдам своих позиций. В конце концов, я воин.

— Ты осел, — любезно сказал Легионер. — И со временем наверняка поймешь это сам.

— Кто осел? — возмутился Малыш и с угрожающим видом поднялся.

— Ты, — улыбнулся Легионер, — и я, Альфред Кальб, бывший капрал из Второго полка Иностранного легиона, могу сказать тебе это напрямик.

Малыш заскрипел зубами и то бледнел, то краснел. Руки его сжались в кулаки. Он медленно хлопал своими злобными рыбьими глазками. Потом вдруг сникнул.

— Значит, вот кто я?

Он грохнулся на пол и заколотил по нему кулаками. Ему было необходимо что-то бить.

— Клянусь, она дрянь, — произнес он задумчиво. И после краткой паузы продолжил: — Когда она придет пригласить меня побарахтаться в постели, я скажу: «Эмма, ты толстая шлюха…» — может, лучше «разжиревшая»? — «…и можешь поцеловать меня в задницу, я больше не хочу иметь с тобой никаких дел, навозная муха».

— В самом деле скажешь? — скептически спросил Легионер.

Малыш, бранясь и чертыхаясь, кивнул. Громко топая, пошел по палате, пнул чей-то умывальный таз, предупредительно похлопал по щеке Морица и пригрозил избить Штайна. Потом заорал в окно вслед велосипедисту, который спокойно ехал по Циркусвег с явно крадеными велосипедными шинами:

— Ты что рисуешься, болван?

Малыш с удовольствием заметил, что его крик испугал велосипедиста. Плюнул и засвистал мелодию, отдаленно напоминающую что-то из «Веселой вдовы». Когда совсем запутался, Мориц получил приказ пропеть гимн. Первые три гимна были отвергнуты.

— Эта песня кончена! Давай другую! Раз, два, три, четыре!

Он отбивал ногой ритм о койку Морица.

Мориц не сумел удовлетворить внезапно пробудившиеся эстетические потребности Малыша, и ему пришлось, спасаясь от этой гориллы, проползти под всеми койками три или четыре раза. В конце концов Мориц оказался на своей койке, где во весь голос запел гимн. Он походил на христианина, шедшего на арену со львами.

Тяжело дышавший Малыш умылся под краном и вытерся первой попавшейся простыней. Сдернув ее на пол вместе с пациентом.

— Штайн, Бауэр, пойдете в публичный дом с нами, — решил он.

— Так рано? — удивленно спросил Штайн, а Бауэр, не говоря ни слова, стал одеваться.

Легионер усмехнулся.

— Bon, пошли. Надо размяться немного.

Малыш запустил сапогом Морицу в голову.

— Громче, тыловой дьячок. Я не слышу твоей священной маршевой песни.

Несчастный судетский доброволец заорал писклявым дискантом протестантский гимн.

Мы пошли к выходу. Спускаясь по лестнице, Малыш пнул ведро с водой, расплескав ее во все стороны.

Он повсюду устраивал бучу, где бы ни появлялся.

— Грязная тварь! — заорал он на уборщицу, насквозь пропитанную тупым, самодовольным национал-социализмом. — Поставила тут свое ведро, чтобы я споткнулся и сломал шею. Я позабочусь, чтобы тебя упекли в тюрьму за подрывную деятельность против вооруженных сил Рейха!

Уборщица злобно посмотрела на него. Уперлась красными кулаками в широченные бедра и зашипела:

— Ты это нарочно, грязный хулиган! Какой мерзавец! Я добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал и повесили!

— Цыц, гитлеровская ведьма, — издевательски бросил Малыш и еще одним пинком отправил ведро в стекло раздвижной двери.

Уборщица зарычала и ударила себя по щекам в неистовой ярости.

Прибежал унтер-офицер, в каске и с пистолетом, как полагалось дежурному.

— Он опрокинул мое ведро, — заверещала уборщица. — Оскорбил фюрера. Обозвал меня гитлеровской ведьмой!

Дежурный по госпиталю был молодым и неопытным. Он свирепо сверкнул на нас глазами по обыкновению молодых унтеров. Посмотрел на ведро, подскакивающее на кафельном полу. На разбитое дверное стекло. Заметил, что ему насмешливо улыбается половая тряпка посреди пола.

— Смирно! — приказал он, взвинчивая себя.

Мы очень медленно свели пятки и приняли позу, которую можно было принять за стойку «смирно».

Уборщица оживилась. Вытерла руки грязным фартуком с орлом посередине и с обвиняющим видом затопала в коридор.

Малыш тупо, равнодушно смотрел прямо перед собой. Буравил взглядом объявление об обязанностях амбулаторных больных, приходящих на первое обследование.

Дежурный с важным видом встал перед ним, выпятил грудь и пропищал:

— Я займусь тобой, свиное ухо.

Малыш склонил голову и воззрился на ретивого унтера медицинской службы в слишком большой каске так, словно замечал в нем начальные признаки безумия.

— Я тебе говорю, ленивый бездельник.

— Мне? — спросил Малыш с деланным изумлением, ткнув себя пальцем в грудь.

— О Господи!

Дежурный хотел прореветь это во весь голос, но у него получилось только жалкое кукареканье.

— Видите ли, — Малыш фамильярно усмехнулся, — устав требует, чтобы ко мне обращались по званию. Даже если я чем-то провинился. — И сунул нашивку на рукаве под нос унтер-офицеру медицинской службы, который отскочил на шаг, чтобы не оказаться сбитым с ног. — Как герр унтер-офицер может видеть, я ефрейтор, и прошу, чтобы вы обращались ко мне «герр ефрейтор».

Наши лица вспыхнули от восторга. Никто из нас не думал, что Малыш сумеет дать достойный Порты ответ.

— Какой-то охламон вздумал указывать мне? — заорал дежурный. — Отвечай, когда я к тебе обращаюсь!

— Ты задница с ушами! — негромко сказал ему Малыш любезным голосом.

Унтер подскочил, будто упавшая на камни минометная мина. Он отказывался верить своим органам чувств и таращился на усмехавшегося Малыша, который с нетерпением ждал, что последует дальше.

— Повтори, что ты сказал, — промямлил наконец унтер, остолбеневший от изумления.

— У тебя что, грязные уши? — доверительным тоном спросил Малыш.

Унтер стал заикаться. Не мог произнести внятно ни единого слова. Потом усилием воли овладел собой, указал на всех нас и промяукал:

— Вы все свидетели тому, что сказала эта свинья.

Легионер негромко засмеялся, и унтер совершенно вышел из себя.

— Чего смеешься, бродяга? Не беспокойся, я займусь тобой, черноглазый кастрат!

Улыбка сошла с рассеченного шрамом лица Легионера. Глаза его стали холодными, как у кобры. Унтер в своей ярости нажил себе смертельного врага.

Штайн немедля ответил:

— Докладываем герру унтер-офицеру, что мы не можем быть свидетелями. Мы ничего не слышали и ничего не видели.

Низкорослый унтер подскочил к Штейну, будто петух, спугнутый во время спаривания. Рослый, широкоплечий Штайн стоял, словно высеченный из гранита.

— Так вы собираетесь бунтовать. В ружье! — прокукарекал унтер.

Грохоча, будто рота броневиков, из караульного помещения выкатились десять солдат медицинской службы. Толкаясь и суетясь, они сгрудились перед бледным дежурным; тот с удовлетворением оглядел свое воинство. И, указав на нас, завопил своим телохранителям:

— Арестуйте их!

Никто не шевельнулся. Унтер ткнул в них пальцем.

— Я приказал вам арестовать их!

— Не имеем права, — ответил старый ефрейтор с протяжным гамбургским произношением.

Дежурный вздрогнул, словно получив удар дубинкой по голове. Ему потребовалось время, чтобы овладеть собой настолько, дабы повторить приказание.

— Арестуйте их! Посадите под замок!

— Не имеем права, — тут же ответил старый ефрейтор, похожий на бывшего докера.

— Бунт, бунт! — завопил в полном замешательстве дежурный. Он метался, будто кошка, вскочившая на горячую кухонную плиту.

Старый ефрейтор подмигнул нам. Мы следили за ходом событий с плохо скрытым восторгом, надеясь на худшее.

Издав несколько булькающих звуков, дежурный пришел в себя. И с шипением обратился к своим подчиненным:

— Подумайте, что вы наделали! Опомнитесь! Вы можете поплатиться за это головами! — Его рука в перчатке рассекла воздух, словно нож гильотины в Плётцензее. — Я фюрер гитлерюгенда, мое слово имеет вес.

— Мы думали, вы армейский унтер-офицер медицинской службы, — спокойно заметил Штайн. — А фюреру гитлерюгенда подчиняться мы не должны.

Он хотел уйти, но унтер бросился к нему диким зверем, выхватил из кобуры большой пистолет, взвел курок и задыхающимся голосом завопил:

— При попытке к бегству я применю оружие! Вы все арестованы именем фюрера и будете обезглавлены!

— Вот это власть, — засмеялся Бауэр. — Арест, обвинение, приговор, казнь. И все за две минуты.

— Не скальтесь! — заорал дежурный, дошедший до белого каления. — Вы будете болтаться на виселице, мерзавцы! Все будете, — пригрозил он, размахивая над головой пистолетом.

Потом, разумеется, произошло то, что всегда происходит при атмосферных возмущениях такого рода. Пистолет выстрелил. Притом дважды. Маленький унтер так испугался первого выстрела, что ему свело руку, и он снова нажал на спуск. Еще один громкий выстрел потряс тихие коридоры со множеством дверей. Унтер бросил пистолет на пол. Малыш любезно поднял его и протянул дежурному, перед этим подув в дуло на техасский манер и сообщив, что в обойме осталось четыре патрона.

Уборщица скрылась в страхе перед шумом, причиной которого стала. Не забыв прихватить ведро и половую тряпку.

В коридор вышел фельдфебель Домас с еще жирными от завтрака губами. И мгновенно оценил положение. Пистолет в руке Малыша, протянутый дежурному. Два отверстия в двери лаборатории, в которые глядели девушки, уверенные, что под дверью у них свершается революционное возмездие. Заметил охранников, стоявших неровной колонной и одетых не по уставу — одни в касках, другие — без; трое с винтовками, один с автоматом, остальные без оружия, в незастегнутых кителях. Увидел воду на полу и разбитое стекло в двери. И прежде всего он увидел нас, старую компанию, стоявшую в странном положении «смирно».

Он укоризненно смотрел на дежурного, который смог настолько овладеть собой, чтобы отдать рапорт, очень длинный рапорт, в котором несколько раз прозвучали слова «бунт», «казнь», «вредительство» и «неподчинение». Фельдфебель из армейского госпиталя облизнул с блестевших губ жир краденой свинины, которую съел пять минут назад.

— Ты уверен, что рапорт точен? — спросил он, барабаня пальцем по второй сверху пуговице на мундире дежурного, стоявшего прямо, как столб. И, не дожидаясь ответа, резко выкрикнул: — Кто стрелял?

— Я, герр фельдфебель, — громко ответил маленький унтер в большой каске.

— Ну, черт возьми, — произнес фельдфебель и снова облизнул толстые губы. — А кто был предполагаемой целью? Насколько я понимаю, никто не убит?

Он внимательно огляделся, дабы лишний раз увериться, что на блестящем кафельном полу не валяется парочки трупов. Они нарушили бы его представление о порядке.

— Предполагаемой целью был я, — громогласно объявил Малыш. Дежурный открыл рот, собираясь что-то сказать, но фельдфебель покровительственным жестом велел ему придержать язык.

— Ну, в таком случае никаких преступных намерений быть не могло, — негромко сказал он. — Но вот что бывает, когда ленивым бездельникам захочется пострелять.

И принялся застегивать мундир. Видимо, счел положение слишком серьезным, чтобы разбираться в нем с расстегнутым кителем. И негромким, угрожающим голосом спросил дежурного, стоявшего с пистолетом в руке и похожего на мокрую курицу:

— Почему вы стреляли, герр унтер-офицер?

Последние слова он произнес с особой выразительностью, чтобы выказать презрение.

Сующийся не в свои дела фюрер гитлерюгенда, решивший служить отечеству, вынося горшки вместо нянечек, не ответил.

— Ну-ну, герр унтер-офицер, — ухмыльнулся с убийственной обаятельностью Домас. — В чем причина этой канонады? Я не вижу ни одного убитого, однако слышал артиллерийский огонь — если мне только не изменило хорошо развитое чувство слуха.

Госпитальный фельдфебель любовался собой. Он указал обвиняющим жестом на два девятимиллиметровых отверстия в двери, ведущей в лабораторию, за которой собрались светловолосые тевтонские девушки. В их округлых грудях вновь расцветало увядшее было мужество.

Фельдфебель восторженно прошелся взад-вперед с самодовольным видом. Ему нравилось быть в центре внимания. Он был хозяином положения. Мог раздавить эту вошь-унтера. Он с удовольствием чмокнул губами, сощурился и придал лицу свирепое выражение. На языке у него вертелись восхитительные слова «трибунал», «заключение», «охотники за головами», но он решил пока что их приберечь.

— Что вы сказали о вредительстве, герр унтер-офицер?

Дежурный снова затараторил свой рапорт, казавшийся ему не менее важным, чем весть о покушении на фюрера. Но фельдфебель грубо прервал его в самом начале.

— Ты, должно быть, спятил, мой друг! В моем госпитале такого не бывает. Просто не может быть. У тебя нет зрительных галлюцинаций? Слуховых? Не бывает провалов в памяти, а, герр унтер-офицер? Хочешь получить билет в один конец на фронт?

— Нет, герр фельдфебель, — прокукарекал дежурный, неожиданно оживясь.

— Как это «нет»? — вопросил Домас. Он стоял, уперев кулаки в бока на прусский манер и широко расставив ноги. — Ах, «нет»? В таком случае, мы согласны, что такой ерунды, о которой ты рапортуешь, не может произойти в моем госпитале? — Он сделал особое ударение на слове «моем». — Поскольку я не могу представить, что вы захотите не согласиться со мной, герр унтер-офицер? Ну, отвечай, и не смотри на меня так глупо!

— Герр фельдфебель, — начал смятенный дежурный, не способный поспевать за тактикой многоопытного Домаса.

— Да или нет, никаких долгих речей, пустозвон.

Он облизнул все еще чуточку жирные губы, наслаждаясь словом «пустозвон».

— Конечно, герр фельдфебель.

— Что «конечно», бестолковый червяк? — взорвался Домас.

Тут к его величайшему огорчению появился доктор Малер, главный врач госпиталя. Он шел не по-военному, сутулясь и размахивая руками, в развевающемся белом халате. Остановился перед беспорядком на лестнице. И, небрежно поводя руками, заговорил со спокойной властностью:

— Фельдфебель, здесь нужно произвести уборку. Это место выглядит ужасно. Будто разбомбленный вокзал с беженцами. — Поглядел на нас пятерых. — Если у вас есть разрешение выходить, не задерживайтесь!

Потом указал на раздвижную дверь.

— Это стекло нужно будет заменить. Допускать такого беспорядка нельзя. Охранники, когда не стоят на посту, должны находиться в караульном помещении, а не устраивать в коридоре балетные танцы. Это госпиталь, а не цирк.

Квеликой досаде служак, доктор Малер всегда говорил «госпиталь», а не «полевой госпиталь».

Он бросил краткий, недовольный взгляд на множество женщин, собравшихся на лестнице и в коридоре.

— Осмелюсь заявить, мои сотрудницы должны не слушать солдатские разговоры на лестничной площадке, а заниматься своими делами.

Малер кивнул и небрежно пошел дальше. Нянечки, уборщицы и регистраторши шумно поспешили на рабочие места. Мы вышли через вращающуюся дверь. Малыш демонстративно наступил на осколки разбитого стекла, создав как можно больше шума, при этом он откровенно усмехался дежурному.

Фельдфебель зарычал на побежденного унтера:

— Мы с тобой разберемся попозже. Трибуналу не терпится преподать тебе урок, гнусный ублюдок. Ты у меня скоро окажешься под замком.

Последние слова он выкрикнул так громко, что доктор Малер в дальнем конце коридора обернулся и спросил:

— Вы что-то сказали, фельдфебель?

Громогласный казарменный рев:

— Никак нет, Herr Oberstabsartz!

Как только мы пришли в публичный дом, верный себе Малыш принялся устраивать там очередную кутерьму, отказавшись пустить в приемную двух авиаторов. Для упрощения контроля в этой комнате нам приходилось показывать документы и регистрироваться.

Само собой, авиаторов невозможно было просто так выгнать оттуда. Они были боевыми летчиками и усвоили давным-давно, что если хочешь дать хулиганам отпор, нужно самому стать хулиганом. Из хулиганов состоял весь Третий рейх. Безобразники времен Тридцатилетней войны^[76] по сравнению с ними выглядели учениками воскресной школы.

Летчики сощурили глаза и выпятили челюсти. Нанесли Малышу удар по горлу и одновременно пинок в живот. Он громко хрюкнул. Потом собрался с духом и безжалостно бросился на них, отпустив все тормоза. Сильнейшим ударом сломал одному челюсть, а другого нокаутировал штыком.

Затем Малыш, хохоча, бросился со всех ног в приемную, где за конторкой сидела уродливая толстуха, ожидавшая клиентов для своих девочек. На стене за ее спиной висела желтая табличка с надписью крупными готическими буквами, что полицию вермахта и летучий отряд нужно вызывать по телефону 0001, но в чрезвычайных обстоятельствах набирать 0060.

Вид разбойничьей рожи Малыша, казалось, сразу же заставил эту дряблую женщину подумать о последнем номере.

Малыш угрожающе перегнулся через высокую конторку. И замолотил по регистрационному журналу кулаками, оставив на нем два больших жирных пятна.

— По-немецки понимаешь? — обратился он к женщине.

— Конечно, — удивленно ответила толстуха, поскольку знала только немецкий язык и не собиралась изучать никакой другой.

— Отлично, тогда слушай, толстобрюхая свинья.

— Ты кого называешь свиньей? — заорала эта дама.

— Тебя, старая ты трижды шлюха, — незамедлительно ответил Малыш. — Сожми ляжки и навостри уши! — Голос его достиг небывалой громкости. — Собери своих девочек, построй в одну шеренгу, прикажи сбросить все тряпки. И живенько, потому что Малыш готов к большой битве в койке. Эта деревенская сука Эмма обманула меня, и держать удар придется твоей своре.

Он усмехнулся, распрямился во весь громадный рост, утер рот тыльной стороной ладони, высморкался пальцами и выжидающе захлопал глазами.

Громадная, толстая мадам поднялась. Груди ее стремились перевалиться через верхний кран толстого лифчика. Светло-голубые глаза сверкали глубоко в жировых складках. Несколько волосков на подбородке зловеще дрожали, будто усы бешеной кошки.

— Прочь из моего дома, проклятая свинья, а не то вызову полицию вермахта! Их начальник Радайшак разобьет твою пьяную рожу и заставит харкать кровью. Ты проклянешь тот день, когда впервые меня увидел!

Извергая этот гневный поток слов, она плевала на всех нас пятерых. А потом выхватила из потайного места под конторкой длинную полицейскую дубинку и съездила Малыша по физиономии.

Малыш издал рык, и мы увидели, что на месте, где стояла мадам, остались одни туфли. Все остальное летело, кружась, но приемной, где в углах грудились полуодетые и голые девицы. Казалось, они решили, что ракета «Фау-2» сбилась с курса на Лондон и угодила в гамбургский бордель.

Радостно сияя, Малыш переступил через потерявшую сознание даму и приветствовал девиц:

— Привет, девочки, вот я снова здесь. Прямо-таки дымлюсь от страсти. Я люблю вас. И мои друзья тоже. До безумия. Давайте выпьем по-быстрому чего-нибудь, а потом — по койкам, как того требует добрый обычай при встрече приличных людей.

— Мы не можем взять никакой выпивки, — ответила Эльфрида. — Ключи у мадам.

— Вот как? — сказал Малыш и нагнулся к лежавшей на полу горе жира. Ключи он нашел между ее громадных грудей.

Эльфрида восторженно завопила и побежала за выпивкой.

Пили мы долго. Потом Легионер захотел обучить девиц марокканскому танцу живота. Девицы тоже были пьяны. Поначалу они пытались выливать выпивку, только нас было не провести. Малыш держал их по очереди, а мы лили выпивку им в горло прямо из бутылки.

Малыш пытался вливать в девиц выпивку и через другие места. Протесты были явственно видны на его физиономии в виде длинных следов от ногтей.

Штайн написал чернилами на заду одной из девиц «За нашу общую радость».

Бауэр лежал на верху рояля, забавляясь с толстой Труде. Она неустанно рассказывала нам, что у ее отца было поместье в Литве. Судя по ее рассказу, поместье это было величиной с Померанию и еще половину Мекленбурга. Получалось, что размером территории Литва лишь немного уступает Китаю.

— У вас в поместье были свиньи? — спросил Малыш.

Труде печально кивнула. Она лежала, водрузив одну ногу на плечо Бауэру.

— А куры и утки? — спросил Малыш.

Труде закивала. Она была готова расплакаться при мысли обо всех курах, утках и гусях, которых они лишились.

— Но единственной шлюхой в вашем замке была ты.

Малыш блаженно улыбнулся и шлепнул ее по заду.

Со временем мы совершенно опьянели. Несколько девиц сидели, привалясь грудью к столикам, уставленным бутылками и стаканами, залитым рвотой. Малыш пошел потрудиться с Ильзе. Они были слишком усталыми, чтобы подниматься наверх. Чуть погодя он играл в «двадцать одно» с парочкой других, сидя в одной рубашке.

— Потому что, — объяснил он Бирте, одной из девиц, — мы скоро продолжим.

Постепенно у нас появилось много новых гостей — и солдат, и штатских.

Приличия ради мы усадили мадам в кресло в углу. Она что-то бормотала о полицейских вермахта, поэтому Малыш крикнул ей «свинья», но тут же поправился на «сука».

Дама совершенно обмякла и лежала, пуская слюни, на подлокотнике кресла. Проходя мимо нее к другой девице, Малыш трижды съездил ее по лицу шлепанцем из лебяжьего пуха.

Когда мы, покинув бордель, свернули за угол, примчались полицейские вермахта. С длинными дубинками, с пистолетами наготове, они выглядели очень решительно.

— Сейчас будет лупцовка, — сказал, оглянувшись, Штайн. На углу Давидштрассе и Таубенштрассе мы услышали крики и вопли, мешавшиеся с пронзительным визгом женщин.

— Шлюхи получают трепку, — произнес, еле ворочая языком, Малыш. Потом ни с того ни с сего остановился, поднес руки рупором ко рту и крикнул:

— Стой!

Город, казалось, замер на несколько секунд, а потом пробудился к еще более оживленной деятельности.

Трое охранявших машину полицейских стали освещать улицу фонариками и поймали нас в луч света. Малыш стоял посреди проезжей части, размахивая руками. Ему очень хотелось подраться, все равно с кем.

Затопали сапоги, забренчало оружие. Заработал мощный мотор, радостно завизжал дифференциал. Полицейские сильно избили гостей борделя и персонал. Теперь, благодаря выкрику Малыша, они учуяли дичь покрупнее.

— Идите сюда, вши, и я уничтожу вас, — заорал он кровожадным охотникам за головами, обязанностью которых было избивать солдат своей страны.

Ни в одной армии мира, какой бы гнусной она ни была, нет полевой или военной полиции, которая могла бы сравниться с садистами немецкого вермахта, с охотниками за головами, носившими полумесяц на груди. Им очень нравилось ломать руки какому-нибудь незначительному пехотинцу. Они были мастерами делать это медленно. Умели часами хлестать солдата плетью, не давая ему лишиться сознания. Он мог скорее лишиться разума. Они были профессионалами. Многие солдаты попадали из стальных камер полиции вермахта в резиновые камеры психушек и покидали их только в гробу.

— Аллах мудр, — прошептал Легионер, достал из кармана и надел на пальцы кастет. Испанский, с острыми зубцами.

Малыш стоял, расставив ноги, на трамвайных путях. Лакомая добыча для охотников за головами, жаждущих кого-то помучить.

Штайн злобно выругался и пробормотал что-то о «проломленных черепах». Бауэр, хрипло смеясь, обматывал вокруг запястья конец ремня, закрепив ножны штыка возле бляхи. Смертоносное оружие в руках того, кто мог и смел им пользоваться. Бауэр мог и смел.

Фельдфебель Браун из полиции вермахта был сложён как бык, он любил бить человека в пах, пока там все не превращалось в кровавое месиво. Теперь он медленно шел по Давидштрассе во главе своей банды. Каска на его громадной голове казалась маленькой. Фельдфебель Браун из полиции Третьего армейского корпуса был лучшим знатоком своего дела среди всех бандитов, носивших полицейский мундир. Перед начальством он лебезил, подчиненными помыкал. Период ученичества он провел в особом отряде гамбургской полиции. Избил множество матросов до полусмерти. Во время забастовок в двадцатых годах искалечил на всю жизнь немало рабочих. После особой обработки в седьмом полицейском участке на углу Давидштрасе и Реепербана. Многие девушки из Сант-Паули клялись отомстить Гансу Брауну, тогда фельдфебелю полиции. В конце концов оставаться в Гамбурге ему стало опасно, и он согласился на перевод в Берлин.

В начале войны он вступил в полицию вермахта и вновь оказался в Гамбурге, теперь уже командиром особого отряда. Недолгое время действовал в Париже, но из страха перед французскими maquis^[77] добился перевода обратно в Гамбург.

Теперь, шагая во главе своих охотников за головами к Малышу, Браун выглядел воплощенным дьяволом. На лице его играла нетерпеливая, злобная улыбка. Он похлопывал по голенищу длинной дубинкой. Говорили, что он с одного удара убил ею двух солдат. Солдаты прозвали его «Обезьянья Рожа», и эту кличку он терпеть не мог. Она приводила его в дикую ярость.

Теперь Малыш выкрикнул ее прямо в лицо ему. Она прозвучала громом в ночной тишине, на едва освещенной синим светом военного времени улице.

— Обезьянья Рожа, жирный болван, иди сюда, посмотрю, на что ты способен!

Приказ фельдфебеля Брауна прозвучал щелканьем хлыста:

— Взять его! Но живым!

Семеро полицейских бросились к громадному Малышу, высившемуся скалой посреди улицы. Засвистели дубинки, глухие удары огласили ночь. Один полицейский издал предсмертный хрип, а Малыш ревел, как лось во время гона. Громогласные приказы Брауна раскатывались по улице.

От силы через пять минут Малыш лежал в их машине, медленно ехавшей за полицейскими.

— Аллах акбар! — выкрикнул Легионер, бросился вперед и саданул смертоносным кастетом в затылок коротко-стриженого полицейского. Ремни со свистом рассекали воздух, блеснуло лезвие ножа, раздался выстрел. Вдоль домов двигались тени, но на помощь ненавистным охотникам за головами не пришел никто. Легионер вскочил на спину рослому полицейскому и сжимал стальными пальцами его горло, пока тот не повалился, издав булькающий звук. Разразясь безумным смехом, Штайн ударом наотмашь едва не сломал шею другому, выхватившему пистолет.

Раздались пронзительные полицейские свистки. Громкие крики о помощи бились между темными стенами. Какая-то женщина предостерегающе крикнула:

— Штурмовой отряд едет! Ноги в руки, ребята!

С Реепербана послышалось пронзительное завывание сирены. Из-за угла показались зеленые огни. Раздался топот кованых сапог.

Мы взяли ноги в руки, волоча с собой потерявшего сознание Малыша. Злобно пролаяла автоматная очередь.

Ночной сторож пивоварни в Сант-Паули втащил нас в ворота, и мы скрылись в темноте.

Потом мы умылись. Больше всех пострадал Малыш. На лице у него сильно кровоточили две раны. Из госпиталя вызвали фельдшера, и он почти без помех наложил на них швы. Всякий раз, когда ефрейтор медицинской службы Петерс вонзал иглу в плоть, Малыш грозился и орал от боли, но руки его были связаны, и он не мог сопротивляться.

Каким-то странным, кружным путем Петерс провел нас в госпиталь.

Охотники за головами схватили Малыша три дня спустя. Их было десятеро, в касках и со значками. Командовал ими фельдфебель Браун. Узнав Малыша, он красноречиво хлопнул руками в перчатках. Найти остальных им так и не удалось.

Через два дня Малыша освободили. Но лишь потому, что Линкор ухитрилась привлечь к делу знакомого генерала.

В тот день, заступив на дежурство, она поразила всех, покинув госпиталь в четверть двенадцатого, в самое напряженное время. Это было неслыханно. Линкор надела желтое пальто, красную шляпку и взяла под мышку зеленый зонтик. Она походила на бразильский флаг, развевающийся над крейсером, готовым вступить в бой с врагом.

Люди высовывались из окон и провожали взглядами этот крейсер, шедший полным ходом по Циркусвег. Она исчезла из виду, спустившись на станцию метро «Сант-Паули». В семнадцать часов восемь минут она вернулась, ведя за руку Малыша. Само собой, о том, что там произошло, мы могли только догадываться. Но один полицейский вермахта, бывший на нашей стороне, рассказал нам невероятную историю.

Линкор с грохотом, словно сталинский танк на полной скорости, ворвалась в полицейский участок, за ней следовали генерал-артиллерист, три штабных офицера и группенфюрер СА. На все вопросы группенфюрер отвечал: «Ну да».

Войдя в участок и несколько удивив этим находившихся там полицейских, генерал загремел:

— Смирно, мерзавцы! Никакой дисциплины! На Восточном фронте вас ждут не дождутся, буйволы!

Он повторил это трижды с ровно тридцатисекундными интервалами.

Герберт франгерр^[78] фон Зенне, оберстлейтенант^[79] Генштаба и артиллерист, как и генерал, выразил желание видеть фельдфебеля Брауна, Ганса.

Это имя он протянул, будто выносящий смертный приговор судья, заменяющий «расстрел» на «обезглавливание», так как ему надоело говорить «расстрел». Два других штабиста, оба майоры, похлопывали по кобурам в приятном ожидании. Вопреки уставу, они передвинули кобуры к середине живота. Один из них, в очках без оправы, прошипел сквозь зубы: «Стая крыс!», не сводя глаз с недоумевающих полицейских, вытянувшихся в струнку в блестящей прусской манере.

Другой майор облизывал губы, словно обезьяна, поедающая перезрелый банан.

Генерал вставил в глазницу монокль и пнул сиротливо валявшуюся на полу Библию.

Линкор застучала по конторке зеленым зонтиком, подняв в воздух тучу пыли и стопку бумаг.

Полицейский унтер пропищал:

— Седьмой участок, ничего особенного не произошло!

— Скотина, — ответила Линкор, ткнув зонтиком в его наполненное пивом брюхо.

— Так точно, мадам, — согласился унтер. И на всякий случай щелкнул каблуками еще раз. Он впервые находился так близко к генералу, притом артиллерийскому. Это привело его в полное замешательство.

Фельдфебель Браун прибежал из своего кабинета в конце коридора с камерами, вытянулся на прусский манер и затараторил бессмысленный рапорт, но не успел его завершить, потому что майор прошипел:

— Фельдфебель, ложись!

Неспособный понять Браун покачал своей бычьей головой. Этот приказ никак не мог относиться к нему. Прошло не меньше десяти лет с тех пор, как он выполнял команды «ложись» и «вперед короткими перебежками».

Майор сморщил нос, поправил артиллерийскую фуражку с огненно-красными галунами и пощелкал хлыстом по голенищу блестящего черного сапога.

— О, этот тип отказывается повиноваться приказам!

Генерал кивнул и сурово воззрился в монокль на Брауна. Чего еще ждать от паршивого пехотинца? Его душа артиллериста преисполнилась презрения.

Линкор кивнула, сощурила глаза в щелочки, выпятила двойной подбородок и заорала на весь участок:

— Ложись, свиное ухо!

Браун рухнул на пол, словно гора, обвалившаяся после взрыва.

— Ползком! — скомандовал майор.

Отталкиваясь локтями, фельдфебель Браун пополз по полу. Ему пришлось пройти весь строевой устав, прежде чем майор счел себя удовлетворенным.

Скорчась, Браун плюхнулся во вращающееся кресло. Он валялся в грязи недельной давности. Скулил, как укушенная бульдогом кошка. Скакал, как сорока, и делал нелепые попытки стоять на руках. При этом сломал три стула, сбил со стола пишущую машинку, пнул в колено своего унтера и разбил до крови собственный нос.

— Физические нагрузки, вот что необходимо этой своре, — громко произнес артиллерийский генерал и плюнул на фотографию знаменитого пехотного командира и полководца, генерала Людендорфа. А затем с неослабевающей энергией гонял весь личный состав участка по комнате до тех пор, пока у полицейских едва не лопнули легкие. Грозил им трибуналом, Восточным фронтом и неизбежной геройской смертью.

Последними словами, которые он выкрикнул перед тем, как потребовать освобождения Малыша, были превосходно выбраны, чтобы вселить ужас в эсэсовцев^[80]:

— Об этом беспорядке станет известно фюреру! Я немедленно распоряжусь о вашем переводе в боевую часть!

От глубоко потрясенных полицейских послышалось слабое «так точно, герр генерал».

Малышу он прогремел:

— Мы поговорим с тобой попозже!

Но, увидев ленточку штрафного полка, генерал покраснел и умолк. Поправил широкий ремень с маленьким маузером, смахнул несколько пылинок с кроваво-красного лацкана и глубоко вздохнул.

— Вы поедете на санях, вот увидите! Восточный фронт ждет! — Подмигнул Линкору и заявил стоявшему с глупым видом Малышу:

— При попытке к бегству эта дама не поколеблется применить оружие!

После этого они ушли.

Но перед этим оберстлейтенант взял бумаги Малыша. Похлопал ими по плечу полицейского унтера и заверил его:

— Ты никогда не забудешь этого, унтер-офицер!

Малыш захлопал подбитыми глазами. Из его распухших губ вырвалось какое-то рычание. Оберстлейтенант критически оглядел его, хлопнул бумагами по боку и сказал:

— Я не забуду тебя, солдат. Буду наблюдать за тобой. Исполняй свой долг, и ты радостно падешь за Отечество!

Малыш принял что-то вроде стойки «смирно» и тупо уставился на оберстлейтенанта, который повернулся и последовал за остальными офицерами.

Малыш плюнул на пол и сказал:

— Пошли, Эмма.

Она взяла его за руку и повела, как маленького мальчишку, который упал на улице и теперь идет домой, чтобы его утешила мать.

Малыша уложили в постель, предписав питаться молоком и галетами. Потом он ел домашнее печенье с какао.

Линкор и ее сестра Аннелизе накрыли его одеялами, чтобы он не простыл. Вечером, когда все утихло, они с Легионером напились допьяна. Несколько часов шептались. Мы то и дело слышали слова «охотники за головами» и «Обезьянья Рожа».

Поздно вечером в субботу они решили навестить Обезьянью Рожу, чтобы частным образом обсудить с ним его поведение. Уходили они в весьма приподнятом расположении духа, и благодаря бутылке водки, которую захватил с собой Легионер, оно, когда они добрались до цели, приподнялось еще больше.

Браун открыл дверь, будучи в одних трусах. Выглядел он крайне озадаченным — вероятно, из-за позднего необъявленного визита. Разумеется, ему потребовалось какое-то время, чтобы узнать Малыша, и когда узнавание произошло, встрече радовался определенно только Малыш. Он был необычайно общителен. Щекотал безоружного Брауна под подбородком острием боевого ножа, кокетливо щипал за щеку и обещал перерезать горло.

Фельдфебель Браун смог издать лишь сдавленный крик, когда стальные пальцы Легионера сомкнулись у него на горле и выдавили весь воздух.

— Я хочу сам прикончить его, — запротестовал Малыш, когда Браун начал лиловеть.

Фрау Браун и выглядела, и была ревностным членом Национал-социалистической женской организации. Она появилась в дверях супружеской спальни и, не успев понять, что происходит, приказала пронзительным голосом:

— Я немедленно требую тишины!

Несмотря на слабый свет маскировочной лампы, было видно, что ее редкие волосы накручены на бумажные папильотки. Спасаясь от начинавшегося холода, она обернула шею синими женскими рейтузами. Фланелевая ночная рубашка была почти новой, розоватой. На ногах у нее были армейские носки. Как и все остальное, ночная рубашка некогда принадлежала бывшей владелице квартиры, вдове-еврейке, погибшей в Нойенгамме^[81].

Фрау Браун долгое время мечтала завладеть этой квартирой. Прошло три года с тех пор, как вдову и ее троих детей забрали эсэсовцы. Арест прошел так быстро, что мать и дети смогли забрать только то, что было на них, — очень немногое, поскольку забрали их в три часа ночи.

Фрау Браун, одетая в кожаную куртку и сапоги, принимала участие в аресте. На лестнице младший ребенок, трехлетний мальчик, потерял башмачок. Когда его вывели на мокрую от дождя улицу, он заплакал и сказал, что ему холодно. Унтершарфюрер СС влепил ему пощечину со словами:

— Вот тебе обогрев, еврейское отродье!

Фрау Браун плюнула в лицо материи пнула ее в голень.

— Не беспокойся, мы приедем в лагерь навестить тебя и твоих детей.

Потом вошла в квартиру и принялась передвигать мебель еврейской семьи. Ей хотелось расставить все по своему вкусу к тому времени, когда фельдфебель вернется из участка.

Мать-еврейку и двух младших детей отправили в газовую камеру. Старшая, девочка пятнадцати лет, оказалась в лагерном борделе. Малыш разузнал это все по многим таинственным каналам, известным лишь тем, кто находится не в ладах с обществом.

Малыш, сощурясь, воззрился на фрау Браун. Из горла его вырывались какие-то булькающие зверские звуки. Он протянул волосатую ручищу и ухватил эту тощую, злобную змею за волосы.

Фрау Браун закричала, но крик быстро оборвался. Малыш треснул ее головой о дверь. Потом с глухим стуком швырнул безжизненное тело на пол.

— Это сущая дьяволица, — сказал он Легионеру и принялся пинать лицо женщины тяжелыми сапогами.

Брауна Малыш удавил куском стальной проволоки. Убедясь, что он мертв, ханжески пробормотал: «Et cum spiritu tuo»^[82], единственное, что осталось у него в памяти от пребывания в католической исправительной школе в Миндене.

Уходя, они тщательно проверили, хорошо ли заперта дверь.

— Воры могут забраться, — сказал Малыш. — Развелось всякой швали.

Потом поддернул брюки и последовал за Легионером.

Когда они вошли к Доре, та поставила перед ними два стакана и сказала:

— Еще по одной, ребята?

Будто они только что отходили потанцевать.

— Ну, за большую крысу, — сказал Легионер, когда они подняли стаканы.

Дора выпила аквавит с ангостурой и издала долгий, облегченный вздох.

— Убрали их? — спросила она, затягиваясь белой манильской черутой^[83].

Легионер посмотрел на нее, подмигнул, щелкнул языком и поднял вновь наполненный стакан.

— За тебя, Дора!

Она усмехнулась.

— И за смерть всех, с кем вы собираетесь свести счеты!

Все выпили до дна.

— Будь я проклят, — сказал с отрыжкой Легионер, — нет лучшего средства, чем выпивка. От всего, что тебе досаждает.

Хвати у кого наивности спросить Дору, находились ли они у нее весь вечер, она поклялась бы спасением души, что оба ни на минуту не покидали зал.

Но никто не спрашивал. Обезьянья Рожа канул в мрак забвения.

Наутро канадская авиация совершила налет на Гамбург, и район, где жил Браун, превратился в море огня.

Малыш, взглянув на Легионера, сказал:

— Слава Богу, что мы решили сходить туда вчера! Иначе бы опоздали. И тогда уже не попали бы в сад Аллаха, где вечно цветут цветы, Гроза Пустыни!

— Не нужно смеяться над серьезными вещами, — мягко упрекнул его Легионер.

VIII. «Ураган»

— Вам нужно установить контакты, — сказала Дора. — Они необходимы, как витамины.

Красавчик Пауль был хорошим контактом. Он отправлял людей на виселицу или освобождал от призыва в соответствии со своими планами. Если не видел выгоды для себя, никому ничего не делал. Отказываться сделать кое-что для Доры ему было невыгодно. Когда она позвонила, он приехал.

Красавчик Пауль был одной из самых зловредных гадюк в Третьем рейхе, но у Доры имелась сыворотка против его укуса.

Она смеялась, почесывая штопором толстые бедра, когда провожала взглядом отступавших эсэсовцев.

Дора налила Красавчику Паулю джина, который он вылил в раковину, будто едкую кислоту.

Малыш жалел о вылитом джине. Штайн и пехотный унтер тоже.

Нас выписали из госпиталя в среду. Начальник, Oberstabsartz доктор Малер, все время бормотал, расхаживая и размахивая руками. Пожимая нам руки, смотрел каждому в глаза и говорил что-нибудь приятное.

На прощания у нас ушло три дня. Малыш превзошел себя свинскими выходками в публичном доме. Девицы не забудут его до самой смерти.

Мы с Легионером основательно напились в «Урагане» у Доры. Дора пила вместе с нами. Время от времени она что-то бормотала под нос и смотрела на Легионера. Курила одну за другой манильские черуты. Пепельница была полна до краев.

Мы сидели в узкой нише, невидимые благодаря мягкому красному свету.

— Твой абсент отдает гнилой лакрицей, — сказал Легионер.

— А ты марокканский сводник, — язвительно ответила Дора.

— Что будешь делать после конца войны? — спросил я только для того, чтобы не молчать. Ничто другое в ту минуту не шло на ум.

Легионер допил то, что было в стакане, и щелкнул пальцами Труде, девице из Берлина; та подошла и наполнила стакан снова. Хотела унести бутылку, но Дора схватила ее за руку и прорычала:

— Оставь!

Труде скривилась от хозяйкиной крепкой хватки и хотела что-то сказать, но резкое «пошла вон, корова!» заставило ее во всю прыть броситься за стойку.

— Что буду делать после конца войны? — негромко произнес Легионер, будто разговаривая сам с собой.

Видно было, что он напряженно думает. Он отпил глоток и подержал жидкость на языке.

— Первым делом влеплю тебе несколько затрещин за такой глупый вопрос. — Отпил еще немного и стал вертеть стакан, пристально разглядывая цветные отражения. — Первые две недели буду мертвецки пить с утра до ночи. Потом надо будет перерезать глотки парочке знакомых. Если смогу заставить себя, — добавил он через несколько секунд. — Может, займусь какой-нибудь нелегальной торговлей.

— Женщинами, небось? — вмешалась Дора.

— А почему бы нет? — спросил Легионер, приподняв брови. — Торговать все равно чем. Кое-где женщин не хватает, а редкий товар стоит дорого. Встреться мы лет двадцать назад, ты принесла бы мне хорошую прибыль, толстозадая сучка. Я напивался бы вдрызг на те деньги, что заработал на тебе, а ты развлекалась бы с целым батальоном в каком-нибудь публичном доме в Алжире.

— Скотина, — вот и все, что сказала Дора по этому поводу.

— Давайте еще по пиву, — предложил я.

Мы добавили в каждый стакан по двойной порции абсента.

— Он очищает почки, — сказала Дора.

— После пьянства и торговли шлюхами, — продолжал Легионер, — после того, как перережу горло парочке типов, занятия которых мне не нравятся, тихо уйду на покой, буду жить богачом по ту сторону океана. В каком-нибудь месте, где нет гнусной полиции.

И рассмеялся этой мысли.

— Ты даже сам не можешь заставить себя поверить в это, — сказала Дора. И прикурила сигару от только что докуренной.

— Merde, что ты в этом понимаешь? Почему мне в это не верить? — Легионер взвинчивал себя. — Sacre nom de Dieu, почему я не смогу торговать шлюхами? Я мог продать даже тебя, хотя ты принесешь мне всего одно су.

— Придурок, — сказала Дора. Но не обиделась. — Хочешь, скажу, что ты будешь делать, когда развяжешься с гитлеровской войной? Бросишься в первый попавшийся французский вербовочный пункт подпишешь контракт на двадцать четыре года службы в Иностранном легионе!

Легионер посмотрел на Дору. Смотрел довольно долго. Длинный шрам, шедший от лба через нос, раскраснелся — казалось, кровь вот-вот прорвется сквозь тонкую кожу. Загасил недокуренную сигарету в блюдце с соленой соломкой.

От вращающейся двери донесся шелест. Его издавала шторка над дверью гардеробной, состоящая из нанизанных на нить раковин, какие можно видеть в Южной Испании и на Филиппинах. Ее давным-давно подарил Доре один боцман. Впоследствии он пошел ко дну вместе с линкором «Бисмарк» в Северной Атлантике.

Как-то вечером этот боцман крикнул в лицо гестаповцу :

— Плевать мне и на тебя, и на Адольфа!

И когда тот выхватил пистолет, запустил стаканом ему в голову. Стоявшая чуть позади Дора взмахнула набитым камнями чулком. Глухой удар. Через два дня гестаповца обнаружили в канаве в дальнем конце Гамбурга.

На другой день боцман ушел в море. Возвратясь, он принес Доре нить перламутровых раковин. Когда они вдвоем вешали ее над дверью, Дора продавила ногой сиденье тростникового кресла. Их это очень рассмешило. После этого они основательно выпили.

Боцман уехал в Киль. Его только что призвали на военную службу. Это было в тридцать девятом году. Дора виделась с ним еще раз перед тем, как он вышел в море на линейном корабле, названном в честь государственного мужа.

Умер боцман в ледяной воде, бранясь и крича. Чайка выклевала ему глаза, макрель объела обгорелую ногу.

— Проклятая свора! — это были последние слова, которые он выкрикнул (по-английски) перед смертью.

Легионер отпил еще глоток пива.

— Значит, вот что ты думаешь?

Голос его был странно тихим.

— Альфред, — сказала Дора необычайно мягким для нее голосом. — Оставайся со мной. Можешь валяться в постели весь день и напиваться, когда захочешь. Собственно говоря, как только сбросишь мундир, тебе незачем протрезвляться до конца жизни.

Слезы блестели в глазах этой грубой женщины — или то был оптический обман? Эти глаза были ясными, как вода, и безжалостными, как у кобры, когда она вонзает зубы в кролика. Да, Дора плакала. Она сжала руку Альфреда Кальба. Он ответил ей тем же.

Они походили друг на друга. Содержательница питейного заведения и ветеран, проведший пятнадцать лет в африканской пустыне.

К нашему столику подошел какой-то унтер.

— Как ты загадочна, — пьяно усмехнулся он и толкнул Дору локтем.

Легионер подскочил и одним ударом сбил его с ног. Пнул в лицо и сел снова.

— Дора, старушка, — ласково зашептал он. — Давай будем взрослыми и не станем устраивать никаких глупостей. Мы с тобой понимаем. Радужные иллюзии не для нас. Твое место здесь, среди шлюх, бродяг и пьяниц, мое — с автоматом на плече в пустыне. Но когда мы станем совсем старыми, усталыми, — спишемся и встретимся. Потом подыщем городок, где можно будет купить бар всего с семью табуретами у стойки.

Дора глубоко вздохнула и любовно посмотрела на него.

— Альфред, у нас никогда не будет бара с семью табуретами. Ты когда-нибудь задохнешься в красном песке, истекая своей грязной кровью, а я умру от белой горячки.

Труде, берлинская девица, подошла к ним и что-то прошептала Доре.

— Пошла к черту! — прорычала Дора. — Видишь же, я занята!

— Да, но это рыжий Бернард.

— Ну и плевать! — выкрикнула Дора, запустив стаканом вслед торопливо удалявшейся Труде.

Легионер поднялся, принес две бутылки и состряпал какую-то смесь. Налил это в пивной стакан Доре.

— Выпей, девочка. У всех у нас война истрепала нервы С какой стати тебе оставаться невредимой?

Завыла сирена воздушной тревоги. К ней присоединились другие.

— Воздушный налет, — сказал один из посетителей. Будто мы не знали.

Несколько человек покинули «Ураган». Похожий на мелкого мошенника чиновник сказал, что хочет дойти домой, пока не прилетели самолеты. Большинство осталось на месте и продолжало пить. Солдаты и штатские. Девицы и дамы.

Дама-шатенка спросила о бомбоубежищах. В туфлях на высоком каблуке и облегающей юбке до колен, в сероватых чулках-паутинках выглядела она недурно. Не походила на заурядную любительницу выпить.

Упали первые бомбы. Целая серия взрывов сотрясла здание. Загремели зенитки. Мы явственно слышали разрывы зенитных снарядов.

— Слышите Томми?^[84] — спросил кто-то.

Мы прислушались. Да, их было слышно. Тяжелые бомбардировщики пронзительно пели, кружа над Гамбургом.

— Пошел ты с этими Томми! — выкрикнул ефрейтор со значком за обморожение на груди. — Видели б вы военных летчиков Ивана! Тогда бы поняли кое-что, тыловые герои!

— Ты кого называешь тыловыми героями? — выкрикнул один унтер-офицер и угрожающе поднялся. Вся его грудь была увешана позвякивающими боевыми наградами. Носа у него не было. Отверстие закрывал черная повязка.

— Где нам можно найти бомбоубежище? — крикнула шатенка.

— Здесь, — засмеялся кто-то, хлопнув по пустому табурету у стойки.

Новая порция бомб рухнула на дома и улицы. Матрос с ленточкой за подводную кампанию усмехнулся.

— Держу пари, они сейчас пачкают трусики!

И полез под юбку одной девицы.

Девица обвила рукой его шею и прошептала:

— Не надо, морячок!

Однако не противилась.

Дама, желавшая укрыться в убежище, вышла; за ней последовал нервозный, толстый господин.

Сильный грохот сотряс здание, оно застонало, будто раненое животное. Электрический свет зловеще замигал.

— Вот это была дождевая капелька! — засмеялся матрос-подводник. И перегнул девицу спиной через стойку. Та громко завопила.

Дама с толстым господином вернулись, тяжело дыша. Вытирая ноги о мат, они словно бы извинялись.

— Это ужас. Они бросают бомбы, — взволнованно произнесла дама.

Выглядела она прелестно. Волосы ее растрепались, на щеках от испуга выступили красные пятна. Она явно еще не знакомилась близко со смертью.

— О, неужели бомбы? — язвительно усмехнулась Дора. — Черт, а я думала, они осыпают нас цветами.

Дама села на пустой табурет. Над серыми чулками обнажилась полоска плоти. Она смятенно озиралась. Толстяк, беспокойно пыхтя, сел за столик.

Матрос оттолкнул свою девицу и с важным видом повернулся к даме. С его бескозырки исчезла ленточка. Видимо, ее сорвала девица.

Не говоря ни слова, он повел лапищей вверх по ее ногам. Оскорбленная дама вскрикнула и одернула юбку, закрыв колени. Но она тут же задралась опять, потому что табурет был высоким. Матрос пошатывался. Его карие глаза улыбались.

— Оставь в покое мою жену! — угрожающе произнес полный господин, поднимаясь.

Все мы вытаращились. Его жена! Надо быть не в своем уме, чтобы привести жену в такое заведение.

Матрос не видел его. Он снова подался к даме и прошептал что-то о «постели».

— Оставь мою жену в покое, матрос! — возмущенно выкрикнул толстяк.

— Почему? — спросил тот с любопытством.

— Потому что она моя жена!

— Это твой муж? — недоверчиво спросил матрос, снова подавшись к даме.

— Да, это мой муж. А теперь отстань. Ты мне совершенно не интересен.

— Интерес появится, когда мы познакомимся чуть поближе. Я просто без ума от замужних!

Толстяк схватил матроса за руку.

— Я же сказал тебе, что это моя жена!

— Ну и что? — усмехнулся совершенно пьяный матрос. — Я решил переспать с твоей женой. Можешь уразуметь это, приятель?

И полез ей выше под юбку. Дама принялась яростно колотить его. Он загоготал, отпил большой глоток пива и заорал:

— Ты мне в самый раз по нраву. Нет ничего лучше, чем немного сопротивления, а завтра я ухожу в море на подлодке номер сто восемьдесят девять. Это мой последний рейс!

Еще один взрыв, и с потолка на нас посыпалась мелкими снежинками побелка.

Матрос поднял взгляд. Втянул голову в плечи. И довольно улыбнулся.

— Эта конфетка упала поблизости. Но она не страшна мне. Я скоро уйду в последний рейс. Гадалка предсказала, что я захлебнусь в переднем торпедном отсеке. Подлодка номер сто восемьдесят девять — дрянная посудина. А командир, лейтенант фон Гравиц — кусок дерьма!^[85] — Взглянул на Легионера. — Эй, ты, чумазый танкист с разбитой рожей, знаешь, что за дерьмо фон Гравиц? Он носит Рыцарский крест на своей гусиной шее как знак благодарности за всех тех, кого потопил в Северной Атлантике.

— Заткнись, — ответил Легионер и продолжал негромкий разговор с Дорой. Он дошел до середины длинного описания супа из акульих плавников, который подают в Дамаске.

Когда взорвалась бомба, толстый господин плюхнулся на стул. Теперь он встал и засеменил мелкими шажками к жене и матросу. Надулся перед ним, стараясь выглядеть повергающим в трепет. Стоявший с полным стаканом пива матрос с любопытством поглядел на человечка с бледным, одутловатым лицом.

— Приказываю тебе оставить мою жену в покое, — прокудахтал толстяк. — И немедленно извиниться.

Руки его были сжаты в кулаки.

— Merde, est-ce-que c'est possible?^[86] Этот глупец хочет померяться силами с морячком, — засмеялся Легионер.

— Нам что до этого? — сказала Дора и выпустила большой клуб дыма. — Труде, еще бочонок!

Матрос выплеснул пиво в лицо толстяку, наклонился к женщине и страстно поцеловал ее. Толстяк пошатнулся. Потом нанес удар матросу в челюсть, извергая поток ругательств, которых никто не мог разобрать.

Его жена завопила. Толстяк размахнулся и снова ударил матроса, опрокинув его новый стакан с пивом, двойным имбирным, которое трудно было раздобыть. Это привело матроса в ярость. Он крикнул: «Подрывная деятельность!» — и ударом ноги в живот отправил толстяка на пол.

Он получил еще стакан пива, но не имбирного. Потом грубо обнял даму, запрокинул ее назад и звучно поцеловал. Та брыкалась, и ее юбка задралась.

— Вот это ноги! — воскликнул пехотный унтер и захлопал в ладоши. — Клади ее на стойку, матрос, и бери, что нужно! Вот увидишь, она будет хлопать тебя по бедрам, как девочки в Триполи.

Муж поднялся на ноги. Он был вне себя. Схватил стул и хотел разбить его о голову подводника, но промахнулся и ударил жену, та беззвучно обмякла и сползла на пол, будто резиновая кукла.

Матрос преступил через нее, одернул свою облегающую темно-синюю фланелевку, собрался с силами и ринулся на толстяка, словно торпедный катер.

— Черт возьми, приятель, сейчас получишь на орехи, — сказал он и нанес толстяку сильный удар позади уха. Тот повалился ничком.

Бельгиец вышвырнул его на улицу.

— Надо же, какая тупая свинья, — сказал подводник. И поднял даму на стойку. — Ударить женщину!

Одна нога ее свесилась вниз.

— Теперь можешь взять ее! — крикнул пехотный унтер. — Посмотрим, на что ты способен!

— Да заткнись ты, скот, — вспылила Дора.

— А что, он не может взять ее? — спросил унтер, заглядывая из соседней ниши в нашу. Он был в одной рубашке. На нем все висело, как на вешалке. На лбу у него была широкая повязка, очень белая. От него пахло армейским госпиталем и пивом.

В дверь вошел, споткнувшись о порог, шупо.

Бельгиец взглянул на Дору, но поскольку не получил сигнала опасности, продолжал сидеть, притворяясь дремлющим. Под стулом у него лежал чулок с песком.

— Вся Кирхеналлее в огне, — сказал полицейский. — Там ничего не останется.

Он снял каску. Его бледное лицо было в черных полосах. От мундира пахло дымом.

— Господи, как горит, — сказал он, заказал двойную порцию пива и выпил ее одним духом. Вытер рот тыльной стороной ладони. — Снаружи лежит и хнычет какой-то толстяк. Это вы его вышвырнули?

Не дожидаясь ответа, полицейский указал на даму, лежавшую на стойке и со стонами качавшую головой.

— Ее что, ударили по голове?

— Вынюхиваешь? — крикнул унтер, нетвердо поднимаясь на ноги. — Хочешь подраться со мной, фараон?

— Нет-нет, — ответил полицейский и снова утерся. Теперь сажа размазалась по всему лицу, и выглядел он очень грязным.

— Подлая крыса.

Унтер хотел ударить его, но промахнулся.

— Будь добр, пехотинец, иди, сядь, — терпеливо попросил полицейский. — Господи, как горит,. — снова сказал он и повернулся. — Труде, дай мне еще пива. От дыма в горле совсем пересохло.

Одна из девиц плюнула на пол перед ним.

— Мразь, — сказала она и плюнула снова.

Полицейский не обратил на это внимания.

— Она говорит, что ты мразь, — усмехнулся унтер. — А знаешь, что говорю я? — глумливо спросил он, нарываясь на драку. — Ты тупой бык. Нет, ты гораздо хуже. — Он махнул рукой и убежденно кивнул. — Ты подхалим, лижешь задницу нацистскому дерьму. Ну, будешь теперь со мной драться?

— Отстань, пехотинец. Я не бью раненых.

Унтер пошатнулся и бросился на полицейского. Потерял равновесие и ударился о стойку. Труде оттолкнула его, и он упал на пол.

Поднявшись с большим трудом, унтер схватил бутылку и саданул полицейского по голове. Полицейский отскочил с рычанием, выхватил пистолет и яростно выкрикнул:

— Ты что, черт возьми, с ума сошел?

— Да, — загоготал унтер. — Я буйнопомешанный!

Он порылся в карманах, достал листок бумаги и сунул под нос полицейскому. Тот удивленно воскликнул:

— Что за… — И размазал кровь по всей голове. — Свидетельство об увечии! Настоящее свидетельство! Ну, твое счастье. Если б не оно, ты уже был бы покойником. Трупом! Я бы всадил тебе пулю прямо между глаз.

— Свинья, — промямлил унтер и, шатаясь, вошел в нишу, где его приняли двое девиц.

Труде протянула полицейскому полотенце. Он вытер им голову.

— Ну и болван! Надо ж так стукнуть!

Матрос снова полез под тесную юбку дамы. Ухмыльнулся.

— Чуть пощекочу, тогда увидите, как она оживет.

— Какие у нее трусики? — выкрикнул унтер со свидетельством об увечии.

Матрос рывком сдернул с нее юбку.

— Розовые, — радостно выкрикнул он, демонстрируя ее зад в туго облегающих трусиках. Шлепнул по нему. — Приходи в себя. Завтра я ухожу в море, это будет мой последний рейс. Гейнц больше не вернется в Гамбург!

Еще одна серия мощных бомбовых взрывов. С полок посыпались стаканы. Свет погас. Завопила какая-то девица. Унтер запел:

— Света, — раздался голос в другом конце зала.

— И пива, — раздался другой.

— Ты у меня получишь! — крикнул унтер.

Когда упали бомбы, каска полицейского укатилась в угол.

Матрос поцеловал даму. Он радостно усмехался.

— Бери ее, — крикнул унтер. — Черт возьми, приятель,покажи нам, на что ты способен!

— Ты прав, кореш. Надо, — пробормотал матрос. — Это мой последний рейс. — Он выругался. Что-то не получалось. — Ну, свинья, теперь ты будешь знать, что такое флот!

— Браво, моряк. Давай, торпедируй ее, потом вышвырни к этому ублюдку!

Дама издала вопль. Вопль и стон.

Легионер засмеялся. Дора засмеялась.

— Пива по случаю свадьбы! — крикнул кто-то.

Все засмеялись и выпили за моряка и даму.

— Да будет тебе, сука, — раздался в темноте голос моряка. — Это мой последний рейс. Завтра к вечеру подлодка номер сто восемьдесят девять затонет.

Труде принесла свечу. В дрожащем свете мы увидели на полу что-то темное.

Кто-то заиграл на пианино. Дама издала протяжный, пронзительный вопль. Полицейский крикнул:

— Сукин сын! Оставь ее в покое!

— Пошел ты, фараон, — ответил матрос. — Это моя последняя возможность.

Дора поднялась. Бесшумно, уверенно пошла в темноте.

Пианист заиграл новый мотив:

— Тихо, — заорал уже вышедший из себя полицейский. Луч фонарика двинулся по полу и остановился на моряке и даме. Полицейский решительно наклонился к матросу и разъединил их. Матрос яростно забился, вырвался и безумно зарычал. Бросился к двери. Отшвырнул бельгийца в сторону.

— Стой! — крикнул вслед ему полицейский. — Стой, стрелять буду!

И взвел курок пистолета.

Матрос, шатаясь, поднялся по лестнице. Послышались хлопки зажигательных бомб. По асфальту потекла жидкость. Вспыхнула. Взметнулись языки слепящего огня. Раздались крики: «Песка!» Тени удлинялись. Снаружи не было ничего, кроме яркого светло-желтого пламени. Улица была в огне. Весь район Бремеррайхе пылал.

Дора закурила белую черуту, двадцатую с начала налета. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть!»

Матрос-подводник был весь в огне. Медленно превращался в крохотную мумию. Обгорелую, обугленную куклу.

Женщина, которую он изнасиловал перед своим последним путешествием, сидела на полу, невидяще глядя перед собой. Раскачивалась из стороны в сторону. Из горла у нее вырвался долгий сдавленный крик. Она принялась биться головой о стену. Все быстрее и быстрее, будто набирающий скорость поезд.

Увечный унтер засмеялся.

Дора стала бить женщину по лицу тыльной стороной ладони. Нанесла четыре удара, очень сильных. Женщина утихла.

— Карл мертв, — прошептала она. И закричала снова. Запрыгала по полу, будто курица, которой отрубили голову. Пронзительным сопрано запела хорал. Казалось, хотела заглушить вой бомб.

— Помешалась, — сказал однорукий сапер-унтер. Вторую руку у него сожгло огнеметом при отступлении от Харькова.

Дора плюнула на пол и бросила взгляд на поющую женщину.

— Выведите ее в заднюю дверь, — приказала она и кивнула бельгийцу и своднику Эвальду.

Новая серия бомб сотрясла здания. Вопли тонули в потоке пламени, сметавшего все на своем пути по другую сторону Ганзаплатц. Громадный пылесос поглощал все, хорошее и плохое.

Дора принесла жареных каштанов. Мы обмакивали их в стоявшую посреди стола солонку.

Шупо подобрал свою каску, надел ее и пошел к двери. Он был вне себя из-за истории с матросом.

И тут появился патруль службы безопасности. Четверо солдат-эсэсовцев и обершарфюрер. Они поглядели на шупо с насмешливым удивлением. Один из них поигрывал автоматом. Улыбался, но это была не настоящая улыбка. Она наводила на мысль о довольном мурлыканье кота при встрече с мышью, забывшей, где ее норка.

Обершарфюрер протяжно свистнул.

— Так-так, смотрите, кого мы обнаружили. Грязного фараона. Грелся в теплом углу, да? Вижу, наше появление стало для тебя большой неожиданностью. Но, видишь ли, такова жизнь. Она полна неожиданностей, хороших и плохих. Знаешь, было бы неплохо, если б ты отдал рапорт.

Полицейский вытянулся и выпалил:

— Старший вахмистр полиции Крюль, пятнадцатый участок, Хауптбанхоф, произвожу обход. Никаких происшествий не случилось, докладывать не о чем.

Эсэсовцы рассмеялись. Обершарфюрер почесал мизинцем ухо.

— У тебя определенно нелады с воображением, дед. Половина Бремеррайхе уничтожена, а ты говоришь, что не о чем докладывать. Над лестницей лежат две маленькие обугленные туши, недавно бывшие людьми. И все равно не о чем докладывать?

Эсэсовцы рассмеялись снова.

Легионер поплевывал скорлупками каштанов. Дора закурила очередную сигару. Унтер со свидетельством об увечии крикнул:

— Повесьте его!

Обершарфюрер с улыбкой протянул руку к шупо. Полицейский молча отдал ему служебное предписание и удостоверение. Читать предписание обершарфюрер не стал. Равнодушно полистал серую книжечку. Потом сунул то и другое в нагрудный карман.

— Похоже, тебе очень хочется получить пулю в лоб, а, дед?

Полицейский захлопал глазами и что-то пробормотал под нос.

— Трибунал точит на тебя зубы.

Обершарфюрер усмехнулся, тронув кончиком пальца нос полицейского.

— И этот трибунал — мы, — улыбнулся похожий на кота эсэсовец. Обершарфюрер кивнул.

— Он позволяет себе сидеть с комфортом в каком-то борделе, когда мы выполняем приказ фюрера о защите и долге. — Обершарфюрер обошел вокруг полицейского, пристально осматривая его, вытащил у него из кобуры маузер и сунул себе в карман. — Такой, как ты, нам как раз и был нужен. Послужишь превосходным примером в назидание всем остальным. А ну, становись рылом к стене, живо!

Похожий на кота эсэсовец, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа. Он толкнул полицейского автоматом и поводил стволом перед его носом. Посмотрел на него с нетерпением.

— Тебя вздернут, ленивый фараон. И на груди у тебя будет табличка с одним-единственным словом: «ДЕЗЕРТИР».

Четверо его товарищей громко захохотали.

— А потом мы повесим тебе на шею краденую колбасу, клептоман! — выкрикнул обершарфюрер. Подошел к стоявшей за стойкой Труде: — Пять двойных, и пошевеливайся.

Дора положила сигару и встала. Подмигнула Труде, и та скрылась в задней комнате, где был телефон. Дора заняла ее место за стойкой. Глубоко затянулась длинной сигарой.

Обершарфюрер изучающе поглядел на нее. Казалось, он лишился уверенности в себе при виде невысокой, полной женщины с суровыми глазами, глядящими на него равнодушно, словно на муху на стене.

— Пять двойных.

Голос его прозвучал визгливо.

Дора неторопливо вынула сигару изо рта и выпустила дым ему в лицо.

— Чего орешь? Мы не глухие.

— Тогда давай пять двойных.

— Нет.

Прозвучало это, словно выстрел из крупнокалиберной винтовки.

Мы подняли взгляд. Легионер зловеще улыбнулся. Лениво поднялся, подошел к стойке и сел на табурет возле обершарфюрера.

— Умный парень? — спросил он у Доры и указал подбородком на него.

Дора покачала головой.

— Нет. Глупый.

— Кто глупый, сводня? — крикнул обершарфюрер.

Дора снова выпустила дым ему в глаза.

— Ты, мой мальчик. Будь ты умным, то был бы уже далеко отсюда вместе со своими телохранителями.

Появилась Труде. Чуть заметно кивнула Доре. Со злобным удовольствием поглядела на эсэсовцев.

Обершарфюрер начал выходить из себя.

— Ты угрожаешь нам, негодная шлюха? Похоже, тебе пора совершить поездку в главное управление. Там я лично превращу тебя в фарш.

Его подчиненные громко рассмеялись. Тот, что походил на кота, положил автомат на стойку. Легионер толкнул его пальцем. Автомат упал на пол.

— Ты что делаешь, скотина? — крикнул эсэсовец.

Легионер обнажил зубы в зловещей улыбке.

Дора еще раз взглянула на Труде, та снова успокаивающе кивнула.

— Подними этот пульверизатор, — приказал обершарфюрер телохранителю. И обратился к Доре: — Ну, давай заказанные пять двойных, а то обслужим себя сами.

— Вы ничего не получите, — ответила та, ставя бутылку на вторую сверху полку.

— Черт возьми, как это понять? Мы что, недостаточно хороши?

— У меня вы ничего не получите, хотя я уверена, что вы прекрасно выполняете ту работу, для которой вас наняли.

Обершарфюрер перегнулся через стойку и прошептал со сдержанной яростью:

— Пять двойных, грязная свинья, и НЕМЕДЛЕННО!

Похожий на кота бесшумно скользнул за стойку.

— Делай, что говорит обершар, иначе твой парик вспыхнет.

Унтер со свидетельством об увечии встал и, шатаясь, подошел к стойке.

— Кто-нибудь хочет подраться? — протянул он пьяным голосом.

Обершарфюрер поглядел на него и удовольствовался тем, что плюнул и прошипел:

— Пошел вон, пехтура!

Унтер зашатался, будто дерево в бурю. Мы все думали, что он упадет, но ему удалось сохранить равновесие. Он приблизил лицо к обершарфюреру.

— Вижу, тебе необходим хороший массаж.

Обершарфюрер ударил всего раз — рукояткой пистолета. Унтер упал, как подкошенный. Из носа у него хлынула кровь.

— Хватит! — крикнула Дора, положив сигару. — Если сейчас же не уберетесь, у вас будут большие неприятности!

Она подняла с пола автомат и положила его на колени котообразному эсэсовцу с не допускающим возражений видом.

— Стойка не арсенал. У нее другое назначение.

И принялась лихорадочно вытирать ее салфеткой, поглядывая краем глаза на вращающуюся дверь.

Легионер хотел что-то сказать. Но успел произнести только «merde».

— Заткнись и не суйся не в свое дело! — злобно прошипела ему Дора.

— Черт возьми, — воскликнул обершарфюрер. — Грязная шлюха, мы будем знать, как строить тебе глазки, когда появишься у нас! Мы так разнесем твой притон, что нам позавидует сам дьявол!

И в ярости так пнул в лицо лежавшего без сознания унтера, что с его головы слетела большая повязка, обнажив свежий операционный шрам. Он разошелся в несколько местах, и оттуда сочилась жидкость. Видна была красная плоть. Марлевый дренаж выпал.

Одна из девиц склонилась над лежавшим без сознания человеком.

— О, Ганс, бедный Ганс.

Она с трудом потащила его в нишу. Эсэсовцы засмеялись. Обершарфюрер пожал плечами.

— Уходя, прихватим с собой этого типа. Всыплем ему, как следует. А теперь пять двойных!

Бельгиец у двери предупреждающе кашлянул. Дора подняла взгляд и весело улыбнулась.

В двери стоял невысокий человек с привлекательными чертами лица, одетый в приталенное пальто. Белый шарф был несколько раз обернут вокруг шеи. На руках были белые перчатки, на голове серая фетровая шляпа. Глаза его резко контрастировали со всем остальным. Были мертвенными, водянистыми.

Дора закурила очередную сигару, щелкнула пальцами и сказала:

— Привет, Пауль.

Невысокий человек кивнул и произнес:

— Хайль Гитлер!

Он сделал несколько шагов, скрипя остроносыми черными ботинками. Сунул сигарету в очень длинный серебряный мундштук с наконечником из слоновой кости.

Эсэсовцы и все посетители глядели на него, как зачарованные.

Пришедший указал мундштуком на обершарфюрера, который сидел на высоком табурете, покачивая ногой.

— Что вы здесь делаете?

Обершарфюрер пришел в замешательство. Не знал, что делать. Подскочить и отбарабанить рапорт или крикнуть: «Заткнись, грязная свинья, кто ты такой?» Он предпочел бы последнее, но лающий голос казался очень уж знакомым. Напоминал о казармах и темных коридорах в управлении гестапо. Его что-то парализовало. Он знал по опыту, что под нелепой штатской одеждой может скрываться самая неожиданная личность.

Обершарфюрер сполз с табурета, хотя ему не очень хотелось. Свел вместе каблуки, не щелкнув ими. И отдал рапорт совершенно не по-военному. Доложил, что проводил обычную облаву и схватил сомнительного вида шупо, которого заподозрил в дезертирстве.

Невысокий человек бросил равнодушный взгляд на стоявшего возле стены полицейского.

— Предписание на облаву, — потребовал он.

Обершарфюрер переступил с ноги на ногу. Захлопал глазами, как всегда, когда недопонимал чего-то.

Рука в белой лайковой перчатке с длинными, похожими на змей пальцами была требовательно протянута.

— Предписание на облаву, обершар!

— У меня нет его, герр…

На него удивленно уставился глаз, левый глаз на бледном, худощавом лице. Правый, пустой и водянистый, смотрел в пустоту. Он был фарфоровым. Не очень хорошей имитацией, однако невысокий человек был им доволен. Его жертвы всегда приходили в смятение, видя ледяной холод этого глаза. Он был таким же бесчувственным и холодным, как мозг и душа невысокого человека.

— Что? У тебя нет предписания на облаву, обершар?

Вопрос был задан с наигранным удивлением.

— Н-нет, герр…

Казалось, обершарфюрер хотел, чтобы этот человек назвал свое звание. Он до сих пор не знал, с кем имеет дело.

Знала это только Дора.

Обершарфюрер продолжал, слегка заикаясь:

— Мы подумали, что в этом хлеву находится человек, личность которого нужно выяснить.

Невысокий человек приподнял уголок губ, что больше походило на гримасу отвращения, чем на улыбку.

— Кто «мы»? И почему ты говоришь «хлев»? Единственная свинья здесь ты, обершар, и ты вошел сюда совсем недавно.

Долгая пауза. Все ждали ответа обершарфюрера. Вдалеке упало несколько бомб.

— Ты что, утратил дар речи? Я спросил, кто «мы»?

— Патруль, герр…

Снова кривая улыбка.

— Командуешь патрулем ты, обершар?

— Так точно, герр…

— Так! Это означает, что ты в ответе за недостойное поведение своего подразделения, противозаконное и необъяснимое. Самовольные облавы и действия караются трибуналом. Может быть, ты держишься иного мнения, обершар?

— Никак нет, герр…

— Хмм. Так! Ты не ответил на мой вопрос, лежит на тебе ответственность или нет.

Обершарфюрер сглотнул и снова переступил с ноги на ногу. На сей раз он щелкнул каблуками и вытянул руки по швам. Он давно догадался, что этот штатский гораздо значительнее, чем кажется с виду.

Дора, вытиравшая стаканы за стойкой, была явно в восторге от происходящего. Легионер что-то бормотал себе под нос.

— Обершарфюрер СС Бреннер докладывает, что ответственность за действия патруля лежит на мне.

Невысокий человек приподнял бровь. Живой глаз немного потемнел. Мертвый смотрел все так же холодно.

— Мы обсудим это в главном управлении, обершар! Теперь убирайся и забери с собой своих солдат.

— Я хотел бы знать, куда мне надлежит явиться.

Невысокий человек обходил зал и не ответил. Заглянув в несколько маленьких, полутемных ниш, где трепетало пламя свечей, он указал на полицейского, стоявшего у стены, держа руки на затылке.

— Забери с собой этого человека, обершар!

Обершарфюрер, стоя «смирно», поворачивался на каблуках, чтобы все время находиться лицом к невысокому человеку в черном приталенном пальто.

— Куда мне надлежит явиться, герр…

Никакого ответа. Невысокий человек, казалось, даже не слышал вопроса. Он стоял у стойки, глядя на бутылки, стоявшие сомкнутыми рядами, словно батальон на параде, на двух нижних полках под зеркалом.

Дора делала вид, будто не видит его. Она стирала пятна со стойки. Труде налила ему большой стакан джина. Невысокий человек понюхал его.

— Голландский, — произнес он, словно подумав вслух.

Он повертел стакан, задумчиво поглядел на жидкость, словно ожидал появления там чего-то странного. Замурлыкал: «Еврейская кровь потечет рекой».

Потом поставил стакан на стойку, несколько раз повернул его, понюхал снова и пробормотал:

— Из Амстердама. Кайзерсграхт^[87].

Он опять понюхал стакан, отрывисто кивнул и встал, не пригубив джина. Быстро пошел к выходу. По пути положил ладонь на плечо Эвальду.

— Загляни ко мне завтра в двенадцать десять. Адрес узнаешь у своей нанимательницы.

Сводник смертельно побледнел. Почувствовал беду. Приглашение невысокого человека было слишком уж сердечным.

Возле двери этот человек остановился и повернулся к обершарфюреру.

— Я криминальрат Пауль Билерт, управление гестапо, отдел четыре дробь два^[88].

И скрылся.

— Надо ж так влипнуть, — пробормотал ошеломленный обершарфюрер. — Сам Красавчик Пауль. — Посмотрел на своих телохранителей. — Это означает: «Прощай, мой дорогой!»

Следующая остановка — центральный участок Восточного фронта.

Они принялись пинать и бить прикладами автоматов полицейского, словно это была его вина. Пригрозили бельгийцу, плюнули вслед Эвальду, но ничего не сказали Доре. Тут было нечто, чего они не понимали.

Они крикнули полицейскому:

— При попытке к бегству применяем оружие!

Больше мы их не слышали.

Дора угостила всех выпивкой. Каждый мог получить, что хотел. Большинство пожелало двойную порцию пива. Мы прикончили еще одно блюдо жареных каштанов.

Зазвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Протяжные завывания сирен раздавались по всему городу. Улицы огласились гудками и лязгом выехавших пожарных бригад. Пламя бушевало повсюду.

В «Ураган» проник запах горелой плоти. Можно было подумать, что он идет от горящего скота, но он шел от людей.

Увечный унтер не пришел в себя. Он умер в руках девицы, торговавшей собой, чтобы иметь кофе и масло, в то время имевшие большую ценность, чем слитки золота.

— Sacre nom de Dieu! — воскликнул Легионер. — Ну и шумный выдался вечерок. — Взглянул на Дору, которая сидела с нами, потягивая джин с горькой настойкой. — Кто такой Билерт и как ты познакомилась с ним?

— Тебе интересно? — улыбнулась Дора. — Пауль Билерт — большая шишка в гамбургском управлении гестапо. Криминальрат. Его подпись может отправить человека в вечность безо всяких юридических процедур. В конце концов ему дали большое звание в СС. Штандартенфюрер или что-то в этом роде^[89].

— И ты общаешься с таким типом? — воскликнул Легионер. — Тьфу!

Дора продолжала, не обратив на это внимания.

— В прошлом, когда Пауль еще не занимал высокого положения — был мелким мерзавцем в следственном отделе, — я помогла ему. — Она принялась ковырять в зубах длинной зубочисткой и продолжала: — Иначе бы Красавчик Пауль лишился головы и не стал бы большим дерьмом, старающимся, чтобы голов лишались другие. — Она продолжала выковыривать из зубов остатки каштанов. — Но меры предосторожности я, само собой, приняла. — Беззвучно рассмеялась. — Когда имеешь дело со змеями, необходимо запастись хорошей сывороткой.

Легионер сунул в ухо карандаш и принялся шерудить им там.

— Sacrebleu^[90], ты знаешь кое-что об этом типе?

— Можешь не сомневаться, — ответила она, отчеканивая каждое слово.

— Хмм, — задумчиво протянул Легионер. — Надеюсь, это не опасно. Что, если Красавчику Паулю придет на ум убрать тебя, моя овечка, чтобы твое знание исчезло вместе с тобой? На его месте я бы не задумался.

Дора выпустила сигарный дым и снова рассмеялась.

— Скажи, Альфред, считаешь ты меня наивной девочкой из захолустья?

— Merde, нет, конечно. Я не так глуп. Будь ты бестолочью, так давно бы отправилась на тот свет. Но, Дора, этот Билерт, или как там его, похож на человека, который ни перед чем не остановится. Лично я не хотел бы знать о нем что-то дискредитирующего.

Дора искренне рассмеялась. Я ни разу не слышал такого искреннего смеха.

— Если у кого-то хватит глупости разделаться со мной, все, что мне известно, выйдет из могилы. Дел у палача появится множество — придется работать сверхурочно. Я совершенно уверена, что переживу эту войну. Когда Адольф даст дуба, возможно, я буду одна стоять на колокольне церкви Святого Михаила с парочкой жалких шлюх, высматривая клиентов.

Она допила одним глотком джин, потом провела ладонями по черному парику.

— Что тебе, черт возьми, известно о нем? — спросил Легионер.

— Тебе лучше не знать.

Дора небрежно почесала одну из грудей.

— Что-то политическое? — продолжал допытываться Легионер.

— Конечно. — Дора негромко рассмеялась. — Думаешь, убийства и тому подобные вещи что-то значат для таких, как они? Но все политическое — отличный шантаж. Когда прошепчешь что-то политическое, Адольф напрочь теряет чувство юмора.

Мы продолжали пить молча.

Полицейский, зашедший в шалман промочить пересохшее от дыма горло, предстал перед особым судом, где все дело решилось за двадцать минут. Судья, старик, вынес тысячи приговоров. Вскоре после прихода Гитлера к власти он лишился своей должности, так как во время Веймарской республики выказывал излишнее усердие. Но ему нравилось быть судьей. Как восхитительно чувствуешь себя, председательствуя за высоким столом! Он надоедал новым правителям в Берлине, пока ему в конце концов не дали места судьи. Однако когда началась война, работы у него оказалось невпроворот. Большинство дел ему зачитывала жена, пока он утолял голод. Многие из них он подписывал, не прочтя ни строчки.

После войны он получил пенсию и стал выращивать тюльпаны с гвоздиками у своего домика в Аумюле. На дверной табличке написано: «Генрих Веслар, отст. судья». «Отст.» написано мелкими, почти неразличимыми буквами, но «судья» бросается глаза. Табличка бронзовая, ее начищают дважды в день.

Живет он в пяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, рядом с памятником Бисмарку — на тот случай, если кто захочет нанести ему визит.

В тот день, когда судья Веслар вынес приговор несчастному шупо, он был очень занят. Помимо гвоздик и тюльпанов, он увлеченно разводил и насекомоядные растения; тут он неожиданно вспомнил, что они должны были получить мух час назад. Если он не приедет домой вовремя, они могут погибнуть.

«Именем фюрера обвиняемый повинен смерти за трусость и попытку дезертирства, однако, учитывая долгий срок службы в гражданской полиции, суд отменяет обезглавливание и приговаривает его к расстрелу».

Из его «Хайль Гитлер!» за дверью судебного зала была услышана только вторая часть.

Пятидесятилетнего шупо с тридцатилетним стажем службы вывели двое тюремных охранников. Он плакал и падал в коридоре, поэтому в камеру его пришлось волочить. И даже сделать укол транквилизатора перед тем, как везти на грузовике в Фульсбюттель.

Его пытались подпереть, когда он стоял перед стрельбищным валом в Путлосе, но он продолжал падать. Одни из членов расстрельной команды решил, что он умер от страха еще до того, как двенадцать пуль вошли в его тело.

Один из стрелков-полицейских выстрелил ему в лицо. Это выглядело некрасиво. Слишком явно говорило об ожесточенности, не подобающей при казни.

Полицейский лейтенант, который командовал расстрельной командой, вышел из себя. Сказал, что стрелять в лицо подло, тем более что человек, которого они расстреляли, был их товарищем.

Он распекал их всю дорогу до Гамбурга.

Вся команда была наказана обычным назначением на фронт, через две недели ее отправили на Украину для борьбы с партизанами. Однажды темной ночью их роту послали в леса к северу от Львова. Два грузовика увязли в трясине. Когда их откапывали, из темного леса яростно засверкали вспышки, бесчисленные, маленькие, голубые, злобные. Сперва слева, затем — косоприцельно — справа. Потом прямо спереди.

Обстрел продолжался ровно четырнадцать минут. Потом стало тихо, слышались только потрескивание огня на горящих грузовиках да стоны нескольких раненых.

Появились люди в крестьянской одежде. Они пинали раненых и убитых. Время от времени раздавался пистолетный или винтовочный выстрел.

Партизаны под командованием старшего лейтенанта Василия Поленева исчезли в лесах так же тихо, как и появились.

Все сто семьдесят пять убитых солдат полиции вермахта^[91] были пожилыми людьми, они много лет несли службу на улицах Гамбурга, Любека и Бремена скромными полицейскими. И понятия не имели, что где-то на востоке живет беспощадный Василий Поленев, старший лейтенант Красной Армии, мастер партизанской войны.

Бой был недолгим и яростным. Вскоре после него почтальону предстояло доставить понесшим утрату аккуратные открытки: «Унтер-офицер Шульц — или Майер — пал в бою, сражаясь за фюрера и Великую Германию. Фюрер благодарит вас».

Многие хотели бы написать в газетах «с глубоким прискорбием», но партия это запрещала. Немецкая женщина должна гордиться, что ее муж убит за фюрера. Дети точно так же должны гордиться, что их отцы убиты. Немец — не только муж, отец, сын или брат, он прежде всего — солдат и герой. Для этого он и появился на свет. Для этого и жил.

Хайль Гитлер!

Выказывать горе считалось недостойным немцев. Его легко можно было истолковать как подрыв воли к обороне. Люди растроганно читали сообщение о гибели фронтовика:

«Мы с гордостью получили извещение, что наш сын, лейтенант запаса Гейнц Мюллер, родившийся 3 мая 1925 года, служивший в 44-м танковом полку^[92], пал в бою 19 июня 1944 года, доблестно сражаясь за фюрера.

Гудрун и Ганс Мюллер».

Вечерами Мюллеры не зажигали в доме света. Гордились в потемках.

Три недели спустя пришло продолговатое письмо. Из управления личного состава Верховного командования сухопутных войск. В письме был чек на 147 марок 25 пфеннингов. Благодарность за понесенную жертву.

Мюллер вышел из себя и разразился речью о кровавых деньгах. Забыв о гордости. Кое-что из этой речи подслушал уполномоченный противовоздушной обороны. На другой день у Мюллеров появились двое хорошо одетых господ.

Из гестапо.

Последовал народный суд. Мюллера обвинили во враждебных высказываниях. В подрыве воли к обороне. В недостойном немца поведении. В оскорблении фюрера и подстрекательстве к мятежу.

Затем его перевели в Плётцензее. Дождливым ноябрьским утром главный помощник палача Рейха отрубил Мюллеру гордую голову.

Фрау Мюллер, жившую с антиобщественным Гансом Мюллером, отправили на перевоспитание в Равенсбрюк.

IX. Бомбы в ночи

Какофония воплей и криков из сдавленных ужасом глоток.

Бомбы падали градом. Толпившиеся на улице люди сгорали заживо.

Они взывали к Богу, но Бог молчал.

Церковь Святого Николая превратилась в ревущее море пламени. Священник хотел спасти алтарные реликвии. Большой каменный крест упал и сломал ему позвоночник.

Все пылало.

Гамбург погибал.

Мы пили в подвале армейского госпиталя.

В подземном ресторане у Баумваля пировали богачи и партийные бонзы Гамбурга.

Пауль Билерт искал убийцу.

Для мародеров то была удачная ночь, добыча выдалась обильная.

Неподалеку от армейского госпиталя упало несколько шальных бомб. Сверхмощных. Молодежный лагерь возле Ландунгсбрюке был уничтожен. Вой, оглушительный грохот, затем громадное облако пыли — и лагерь исчез. Вместе с орлами, знаками отличия Гитлерюгенда и всеми мальчишками в подвале. Девять двенадцатилетних пацанов, стрелявших из двадцатимиллиметровых зениток, разделили их судьбу.

Лагерь исчез, как если бы искусный чародей взмахнул волшебной палочкой: «Раз-два-три, превратись в картошку фри!» Только никто не аплодировал.

Одно крыло госпиталя, выходящее на Бернхард-Нохштрассе, было разрушено. Повсюду валялись обломки коек. Они походили на перекрученные трубы. Лежала голая нога. Оторванная ровно по колено. Ею кормилась стая жужжащих сине-черных мух. Мухи были толстыми, упитанными.

На дороге лежала кисть руки с грубой ладонью рабочего, с черными ногтями. На одном из скрюченных пальцев было дешевое обручальное кольцо.

— Кто-то лишился лапы, — сказал Малыш и отшвырнул ее пинком. За ней бросились две тощие собаки.

— Merde, mon camarade, — сказал Легионер. — Война продолжается. Конец близок. Рейх стал фронтом.

У пивоварни Сант-Паули в канаве сидела и плакала женщина. Вся обсыпанная меловой пылью. Босая, в одной комбинации, с наброшенной на плечи половиной одеяла. Замечательного, красного. Когда мы проходили мимо, Малыш рассказывал забавную историю. Все громко смеялись.

Женщина согнулась и разразилась неистовыми рыданиями. Она плакала одна. Тогда многие плакали одни. Мы смеялись скабрезному рассказу Малыша и остались равнодушными к ней.

Из Гамбурга двигалась на север громадная массовая процессия. Завербованные иностранные рабочие. Остановить их никто не пытался. Полиция бездействовала. Рабочие несли под мышками перевязанные веревками свертки, на плечах — узлы. Они прошли Ноймюнстер, пересекли мост в Рендсбурге и приближались к границе. Немецкой войной они были сыты по горло.

Границу они перешли без всякого контроля. Просто шли не останавливаясь. Тянулись бесконечной, охваченной ужасом змеей.

Часовые-эсэсовцы стояли, словно ошалелые, таращась на них.

Германия была в огне. Гамбург дрожал. Тысячные полчища крыс тянулись к северу. Прочь, прочь от всего этого. От адского пламени.

По какой-то таинственной причине наша отправка из госпиталя была отложена.

Мы сидели на лестничной площадке, Малыш растянулся на полу.

— Мне это кажется чем-то вроде страхования жизни. Не удивлюсь, если дело кончится тем, что не мы прибудем на Восточный фронт, а он прибудет к нам. Вот будет праздник у Ивана. Девицы начнут учить русский язык и трахаться с русскими.

И, задрав ногу, издал задним местом свой особый трубный звук. Словно бы возвещавший конец света.

По лестнице взбегала помощница медсестры, Малыш похотливо схватил ее за ногу.

— Может, трахнемся вечером, карболовая штучка?

— Тупая свинья, — прошипела та, пытаясь пнуть его в лицо. — Я помолвлена.

— Тем лучше, — усмехнулся Малыш. — Отведав крови, станешь более кровожадной.

Она вновь попыталась ударить его ногой. Малыш громко захохотал.

— Останешься довольна, бикса. Малыш всегда готов на подвиги. Приходи-приходи! Можешь спросить Эмму, узнать, на что Малыш способен.

И выпустил девицу. Та опрометью бросилась прочь.

Мы получили приказ помочь в уборке мусора, но распоряжавшаяся там особа не имела опыта обращения с солдатами-фронтовиками. Это была недавно появившаяся в госпитале старшая медсестра с большим пучком ядовито-рыжих волос. Тощая, чопорная тевтонка. Золотой партийный значок на ее сером платье презрительно взирал свысока на менее броский, но более отрадный значок медсестры^[93]. Говорила она, как простуженная верблюдица.

— Поднимайтесь, вы, четверо лодырей! Возьмите лопату и уберите мусор у третьего отделения!

— Одну на всех? — спросил Малыш.

— Наглый тип! — возмутилась тощая особа, постукивая носком черной туфли.

Легионер небрежно поднялся и неторопливо зашагал по коридору.

— Voila, пошли, ребята.

— Мы здесь говорим по-немецки! — крикнула она вслед ему.

— Пошла ты в задницу, — бесстыдно усмехнулся Малыш, поднимаясь, чтобы следовать за нами.

Она с бранью скрылась на верхнем пролете лестницы.

Видевшая эту сцену маленькая медсестра зашептала предостережение:

— Поосторожней с Матильдой! Ее брат служит в гестапо. Отец убит в двадцать третьем году. Одно ее слово, и вам придется туго!

Легионер обернулся к рослому, внушительному Малышу.

— Напомни, чтобы я внес Матильду в список Порты.

— Правильно, — усмехнулся Малыш.

— Зачем вы это делаете? — спросила удивленная медсестра.

Легионер взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза.

— Merde. Когда настанет день сводить счеты, времени проводить расследования не будет. Поэтому станем убирать их, как только найдем.

— Господи! — воскликнула маленькая медсестра. — Вы антиобщественные революционеры?

Вилли Бауэр, рослый водитель грузовика, расхохотался. Малыш с топаньем ржал.

Медсестра покачала головой и уставилась нам вслед. Вскоре после этого сказала подруге:

— Грета, будь осторожна в разговорах, революционеры составляют списки. Пора спрыгивать с этого автобуса. Мы приближаемся к конечной станции.

Сестра Грета громко рассмеялась.

— Милочка, я никогда не ехала в этом автобусе. Мой отец уже пятый год сидит в концлагере. Этот простофиля состоял в Немецкой народной партии и не умел держать язык за зубами. Гиммлер считает их отъявленными социалистами. Так что, видишь, со мной будет все в порядке — благодаря глупости почтенного главы нашего семейства.

— Хотела бы я иметь возможность сказать то же самое! Но, к сожалению, мой отец — майор в дивизии СА «Фельдхерренхалле», а двое дражайших братьев служат в дивизии СС «Дас Рейх».

Они продолжали молча мыть иглы и шприцы. Потом маленькая медсестра сказала задумчиво:

— Может, доложить начальству? Это ведь долг каждого, если вступаешь в контакт с антиобщественными элементами или слышишь подрывные разговоры.

Полногрудая Грета бросила на нее долгий взгляд, потом ответила:

— Не надо, Маргарет. Донос приведет к нашей неизбежной гибели в тот день, когда Адольф отправится в ад. Об этом долге лучше забыть. Не смотри, не слушай, не болтай. — Повернулась на каблуках и пошла к двери. Перед тем как выйти, небрежно заметила: — Если запомнишь это, у тебя будет возможность уцелеть. Ешь, спи, трахайся и держи язык за зубами. Последнее важнее всего.

Сестра Грета до сих пор работает в этом госпитале. Четыре года она ухаживала за солдатами вермахта. Закрывала им потухшие глаза, делала уколы морфия, когда их охватывало безумие и они неистово выли, спала с ними, когда хотела этого, пила, когда сдавали нервы. Какое-то время даже кололась морфием. Это приносило облегчение.

Два года она ухаживала за английскими солдатами. Делала им уколы, утихомиривала их и вела себя с ними так же легкомысленно, как раньше с немецкими.

Доктор Малер, главный врач, какое-то время путешествовал. Во всяком случае, так говорили. Фашистские правители хотели его уничтожить, потому что он был мужественным врачом. Теперь он вернулся и по-прежнему ходит, размахивая руками, по тем длинным коридорам.

Грета не захотела становиться старшей медсестрой палаты. Она по-прежнему делала уколы, выносила судна и меняла простыни. Иногда встречала старых пациентов — немца, норвежца, датчанина, англичанина, негра из Конго, араба из Алжира, дрожащего от лихорадки легионера из Индокитая. Радовалась встрече. Пила с ними в маленьких уютных погребках. Не раз гостеприимно делила с ними постель.

— Как-никак, мы живые люди, — говорила она. — И времени нам остается меньше, чем вы думаете.

Грета была великолепной медсестрой. Многие смотрели на нее свысока и презрительно говорили: «Безнравственная». Но еще больше было тех, кто говорил: «Замечательная девушка».

Если когда-нибудь вы приедете в город на Эльбе, дойдите пешком до Ландунгсбрюке. Глядя на Реепербан, заметите слева от Хафенкранкенхаузе утопающий в зелени госпиталь. Он особенный. Там можно найти сестру Грету. Если вы не ханжа, выпейте с ней и передайте привет от тысяч неизвестных мужчин в зеленом и в хаки.

Маленькая Маргарет повесилась в один из погожих майских дней 1945 года. Умерла так же нелепо, как жила. Она была очень высоконравственной. Слишком часто являлась с доносами к начальству, забыв слова Греты: «Не смотри, не слушай, не болтай». Но откуда ей было знать о восточном символе мудрости — трех священных обезьянах?

Пусть покоится с миром! Друзей по несчастью у нее было много.

Вместо того чтобы убирать мусор, мы спустились в подвал к ефрейтору медицинской службы Петерсу и стали играть в «двадцать одно». Играли несколько часов, пока эта стерва Матильда проводила работы по расчистке. Как сказал Легионер, если мы будем убирать мусор, то поможем тем, кто нам не нравится.

Петерс со смехом в четвертый раз сгреб выигрыш. Достал из мусорной корзины большой батон колбасы и разрезал его на пять равных частей. Под эту колбасу мы выпили разведенного медицинского спирта. Все излучали довольство. Мы были живы, а в Гамбурге в 1944 году это являлось главным.

— Ночью они вернутся, — сказал Петерс, проглотив большой кусок колбасы.

— Думаешь? — спросил Малыш. Он смотрел в окно на Эльбу, где торчали обломки разбомбленной верфи.

Петерс убежденно кивнул.

— Вернутся. У них много бензина, много бомб и очень много молодых людей, которым хочется летать.

— Но и у нас много идиотов, которым этого хочется, — сказал Малыш, — чтобы иметь на петлицах что-то вроде магнита^[94]. Старухи просто без ума от крылышек.

— Оно так, — сказал Петерс. — Разница в том, что у нас нет самолетов для тех, кто рвется в небо. У них есть.

— От города скоро ничего не останется, — сказал Легионер.

— Это точно, — сказал Петерс. — Потом они начнут бомбить развалины, а когда сравняют их с землей — примутся за то, чего больше не существует, пока ни единой крысы не останется. А потом первым делом высадят парашютистов.

— Хватит об этом, — сказал Легионер, подавая карту Бауэру.

Бауэр засмеялся и бросил свои карты на стол.

— Двадцать одно.

Малыш указал на миску, в которой что-то плавало.

— Что это там? — спросил он, вытягивая шею.

Петерс склонил голову набок.

— Аппендикс. Воспаленный аппендикс.

Малыш встал и уставился с острым любопытством на кусочек кишки. Подозвал свистом пса, который лежал под рентгеновским аппаратом, высунув кончик желтого носа.

— Свинья ты, — сказал Легионер, когда пес проглотил аппендикс.

— Желудок не примет этого, — сказал Петерс. — Пса вырвет.

— Почему? — спросил Малыш.

— Хочешь, поспорим? Литр шнапса против трех моих колбас? — вызывающе спросил Петерс.

— Охотно, — ответил уверенный в победе Малыш. — Раз тебе так хочется расстаться со своей колбасой.

Они поспорили, и через пять минут пса еще не вырвало. Малыш потребовал колбасу и откусил по куску от каждого батона, словно боялся, что ему недолго ими владеть.

— Проклятая животина, — выругался Петерс и погрозил кулаком желтому псу-дворняге, который лежал в углу и жадно смотрел на жующего Малыша.

Неожиданно пес поднялся. Тело его сотрясла сильная конвульсия — и аппендикс оказался на полу.

— Отдавай колбасы, — радостно крикнул Петерс и потянулся за тем, что оставалось от них. — Он не мог вынести зрелища того, как ты набиваешь желудок.

Малыш густо покраснел. И плюнул в сторону пса.

— Желтая тварь! Сукин сын! Я затолкаю эту дрянь обратно тебе в горло.

И прежде, чем Петерс успел отнять у него последний батон, откусил от него кусок. Потом схватил пса за шиворот и стал тыкать носом в блевотину. Пес неистово сопротивлялся, скребя когтями.

Легионер выругался и попросил его немедленно прекратить.

Петерс в приступе великодушия оставил Малышу один из батонов. И сказал нам, словно по секрету, что в седьмой палате лежит артиллерист, способный есть всевозможных паразитов.

— Ну и ну! Я хочу его видеть, — сказал Бауэр.

— Пошли туда, посмотрим вблизи на этого червяка-артиллериста, — предложил Малыш.

— А лягушек есть он может? — спросил я. — Однажды я видел, как русский ел их ради того, чтобы получить шнапса.

— Велика важность, — вмешался Легионер. Он не позволял себе ничему удивляться. — Я видел, как один человек ел стеклянные трубки, пока у него не воспалилось горло.

— Хорошо, что не задница, — сказал Малыш. — Но давайте посмотрим на этого артиллериста, устроим ему испытание. Пусть съест двух лягушек и бритвенное лезвие, иначе мы отделаем его.

— Очень надеюсь, что ты не встретишь человека, который отделает тебя, — предостерег Легионер.

— Таких не существует, — уверенно заявил Малыш.

По пути через сад к седьмой палате Малыш нашел лягушку. К его крайней досаде, смог найти лишь одну. Еще он нашел земляного червя.

— Свинья ты, — сказал Легионер.

Артиллерист оказался коренастым, мускулистым шахтером с громадными кулаками. Его густые брови сходились на низком лбу. Маленькие черные глаза тупо уставились на нас. Он улыбнулся с гордостью, когда Петерс спросил, сможет ли он съесть лягушку.

— Могу съесть, что угодно, но не бесплатно.

— Получишь по челюсти, если не съешь, — сказал Малыш, грозя ему большим кулаком.

— Заткнись лучше, — ответил артиллерист. — Я могу накостылять кому угодно, и тебе тоже, дубина.

Малыш громко стукнул кулаком о кулак.

— Слышали? Слышали, что сказал этот обормот? Клянусь всем святым и добрым, я убью его! Превращу в фарш и скормлю тому желтому псу!

— Давай, попробуй, — усмехнулся артиллерист, оставшийся совершенно равнодушным к возбуждению Малыша.

Малыш хотел броситься к нему, но его остановил Легионер.

— Merde, оставь его в покое. Не поднимай здесь шума!

Рвущийся в драку Малыш огляделся по сторонам.

— Я не потерплю этого! Я должен убить его, иначе лопну! Пресвятая Дева, клянусь, я должен его задушить.

— Заткнись, Малыш, — приказал Легионер. — Разберешься с ним, когда встретишь в городе.

Артиллерист загоготал и повернулся к своим товарищам.

— Ребята, расскажите им обо мне и образумьте этого осла.

Какой-то горный охотник поднялся и подошел к нам. Заговорил на едва понятном диалекте:

— Эмиль может сломать голым кулаком ножку стола. Может сбить корову с ног. — Размахнулся и ударил воображаемую корову. — Раз — и корова лежит без сознания. Может поднять артиллерийскую лошадь с седлом и всем прочим.

Презрительно фыркнув, Малыш подошел к большому трехстворчатому окну. Ухватился за раму и два раза дернул для пробы. Потом потянул изо всех сил. Палата огласилась громким скрипом и треском, на Малыша посыпались штукатурка и кирпичная пыль. Потом он повернулся, держа в руках большую раму. Торжествующе оглядел всех, затем бросил ее наружу. Она разбилась о дорожку из каменных плит в саду. Оттуда послышались ругань и крики.

Обитатели палаты громко запротестовали.

Артиллерист кивнул и грузно поднялся на ноги. Подошел к столу, стоявшему посреди пола, оторвал ножку и сломал ее ударом о край койки.

Малыш пожал плечами. Схватил койку с лежавшим на ней пациентом и поднял над головой, заставив того завопить от ужаса. Потом швырнул ее вместе со всем, что на ней было. Она упала на койку артиллериста, смяв всю постель. Затем подошел к единственной в палате умывальной раковине, выдернул ее с такой силой, что болты пролетели мимо его головы, и швырнул во все еще усмехавшегося артиллериста.

— Мы хотим тишины в палате! — крикнул с койки какой-то фельдфебель.

Малыш взглянул на него.

— Ты получишь ее, мой мальчик!

И дважды ударил его по голове, отчего тот потерял сознание.

— Раз ты испортил мою постель, предлагаю привести ее в порядок, — сказал артиллерист, указывая на жуткий разор.

— Наглый хмырь! — заорал Малыш. — Я так тебе искорежу морду, что тебя даже родная мать будет стыдиться!

И с рыком пошел к артиллеристу, стоявшему посреди палаты так, будто все происходившее не имело к нему никакого отношения.

Малыш ударил его всего три раза. Артиллерист повалился с бессмысленно разинутым в удивлении ртом. И прежде, чем он смог подняться, Малыш двинул его ногой по лицу.

Легионер кивнул нам. Мы схватили Малыша ивытащили из палаты.

— Тебя за это посадят, — предсказал Петерс. — Они настучат на тебя, наверняка настучат Самое скверное — окно и раковина.

— Это почему? Сам знаешь, сколько окон и раковин сейчас пропадает, — ответил Малыш. — Я должен был показать этим ребятам, что представляю собой.

Он достал из кармана лягушку и посадил на стол одной из медсестер.

Та пришла в ярость.

— Заткнись, офицерская подстилка, — благопристойно прикрикнул Малыш, — а то так нашлепаю по заднице, что тебе покажется, будто ты побывала под целой военной академией!

Самолеты, как и предсказывал Петерс, вернулись Тлевшие огни, получив с неба новую порцию фосфора, снова разгорелись ярким пламенем^[95].

Количество жертв росло. Босоногие дети шлепали вниз но лестницам, чтобы умереть, как крысы, в сырых подвалах.

По другую сторону Адмиральштрассе, неподалеку от гавани, плелась группа заключенных, собираясь укрыться в помещении склада. Охранники-эсэсовцы с криками подгоняли их плетьми и прикладами винтовок.

Они даже не услышали воя бомбы, угодившей прямо в них. На этом месте осталась лишь кровавая, корчащаяся мешанина, если не считать обычного расходящегося запаха крови, селитры и горелой плоти.

Безногий эсэсовец подполз, плача, к заключенному с разорванным животом. Они умерли, обнявшись. И обоих сожгли огнеметы саперов.

По Мёнкебергштрассе, крадучись, шел какой-то тип; подойдя к трупу, он нагнулся. Блеснул нож, на землю упал палец, а во вместительном кармане исчезло кольцо. Темная, похожая на призрака тень двинулась к другому трупу. Четвертая жертва бомбежки, к которой подошел мародер, зашевелилась и закричала. Удар обгорелой доской, стон. Ловкие пальцы быстро обшарили дрожащее тело. Добычу составили бумажник, паспорт, два кольца и сумочка.

И дальше, к следующему. Должно быть, в панике и ужасе больше всего были повинны мародеры. На Ганзаплатц, на Кайзер Вильгельмштрассе, по всему Альстеру можно было видеть такую же картину.

На углу Альтер Валь и Рёдингсмаркт женщина издала пронзительный вопль безумного ужаса. На нее по-кошачьи бросился какой-то невысокий человек. Сильные пальцы стиснули горло и подавили вопль. Он пинал ее под колени, пока она не упала. Потом лихорадочно полез под облегающую юбку и разорвал тонкие трусики. Женщина отчаянно сучила ногами, но они были бессильны против гибкого, сильного тела.

Дрожащий язык облизывал ей лицо, в ухо звучали пылкие, утешающие слова:

— Пожалуйста, уступи, пожалуйста! Что тут такого? Ничего с тобой не случится. Почему не уступить? — Голос его был почти нежным. — Потом отпущу тебя!

Женщина решила рискнуть. Лучше это, чем смерть. Она всхлипывала, стонала, скулила в испуге. Высоко над ними вспыхнула ель. От Альстерского канала донеслось бульканье. В небе висели ярко-белые осветительные ракеты. К нему вздымались столбы пыли и языки пламени. Земля дрожала, как женщина под насильником.

Молодая женщина шла к убежищу, когда на нее набросился этот душевнобольной подонок.

«Не кричи, — подумала она. — Позволь ему делать все, что захочет, иначе убьет».

Упала бомба. Они не ощутили, не заметили, что на них посыпались комья земли. Осторожно, нежно, мужчина стянул чулок с ноги женщины, провел по нему губами, поцеловал, уткнулся в него лицом. Дышал он часто, отрывисто. В свете окружающего пламени его глаза казались остекленелыми. Он впился зубами в лицо женщины, ухватил одной рукой ее волосы, а другой быстро обернул чулком ее шею и затянул его. Она захрипела, заколотила руками и ногами.

Мужчина смеялся.

Губы ее посинели. Глаза выкатились из орбит. Рот открылся. Она обмякла, оцепенела — и осталась лежать мертвой. Удавленной собственным чулком.

Мужчина сунул в карман ее трусики.

Он был снова спокоен. Посмотрел на оскверненный труп и улыбнулся. Опустился на колени и молитвенно сложил руки.

«О, Господи, Боже, святой правитель. Я твой бич. Дьяволица наказана, как ты велел мне!»

Потом нагнулся и вырезал на ее лбу крест. Громко засмеялся и скрылся за обугленными балками и мусором.

Вскоре убитую обнаружили две женщины. Разразились воплями. И, охваченные паникой, убежали со всех ног.

Это была пятая женщина, убитая за краткий промежуток времени.

Дело перешло от уголовной полиции к гестапо.

За расследование взялся криминальрат Билерт, «Красавчик Пауль», покровитель Доры.

Он молча стоял в черном пальто и белых перчатках, глядя на труп. Длинный серебряный мундштук свисал из уголка рта. На рукав упал пепел. Билерт благоговейно стряхнул его, потом поднес к носу надушенный платок.

Его подчиненные быстро работали, рявкая, как терьеры. Командовали, измеряли, фотографировали.

Врач поднялся на ноги. Старый, невзрачный. Типичный полицейский врач.

— Перед тем как задушить, ее изнасиловали. Порезы сделаны после смерти.

— Лучше скажи, кто это сделал! Мне придется подумать, пойдет ли тебе на пользу поездка на Восточный фронт!

Билерт повернулся спиной к врачу и медленно пошел по улице к Нойер Валь, где стоял его «Мерседес».

Он ничего не видел. Ничего не слышал. Мозг его работал с большим напряжением. На службе в гестапо этот мозг изобретал самые дьявольские методы пыток. Наконец-то этот мозг, который за несколько лет до начала войны помог отправить Эдгара Андре^[96] на виселицу, выполнял разумную задачу.

На четвертом этаже управления гестапо на Карл-Мук-платц подсчитывали убитых. Точно установить, сколько людей погибло и пропало без вести, было невозможно, но плюс-минус две сотни особого значения не имели. Старая, неряшливая машинистка собрала списки. После долгих пререканий гестаповцы насчитали 3418 убитых и столько же раненых. К ним добавилось большое число пропавших без вести. Многие были полностью сожжены огнеметами, которыми пользовались саперы, ведшие работы по расчистке.

Учетные карточки были перечеркнуты и подшиты. Полицейские выписали груду свидетельств о смерти с факсимильными подписями, и все было готово к очередному налету.

Цивилизованное общество должно поддерживать порядок.

Красавчик Пауль сидел с тремя коллегами в комнате № 367 на третьем этаже. Они разглядывали пять фотографий убитых женщин. Младшей было шестнадцать лет, старшей тридцать два года. У всех был вырезан крест на лбу. Все были задушены чулком, и у всех убийца забрал трусики.

— Убийца — кто-то из солдат, — неожиданно сказал Пауль Билерт, поднимаясь.

Коллеги посмотрели на него с удивлением. Эсэсовец подал ему пальто. Он натянул белые перчатки. И со свисающим изо рта серебряным мундшутком вышел из управления.

Билерт несколько часов ходил по задымленным улицам, прижимая ко рту надушенный платок. Одни прохожие поглядывали на него с опаской. Другие приветствовали значительного человека с Карл-Мук-платц робко, заискивающе.

Он зашел к Доре, где болтал с девицами и орал на сводника Эвальда до тех пор, пока у бедняги не ослабели от страха ноги. Потом неторопливо зашагал по Нойер Валль, заглянув по пути в несколько мест.

Под вечер Билерт зашел в роскошный подземный ресторан на Баум Валль. Снаружи он более всего походил на старый, ветхий подвальный магазин подержанных вещей, но когда посетитель спускался по двум пролетам крутой бетонной лестницы, его ждал сюрприз. Перед ним открывался новый мир. Подземные залы с автоматической вентиляцией и кондиционерами. Столики под белыми скатертями. В уютных комнатках и укромных нишах стояла превосходная фарфоровая и серебряная посуда. Настольные лампы в цветных абажурах усиливали очарование. Там были кресла в чехлах, толстые ковры на полу. Официанты в смокингах и их помощники в белых куртках с красными лацканами обслуживали веселых, элегантных гостей.

В этом роскошном подземном ресторане не было ни меню, ни карты вин. Посетителю требовалось лишь высказать желание. Цены определялись произвольно.

Полуодетая особа приняла у Красавчика Пауля пальто и шляпу. Он небрежно уселся за столик посреди зала. Не потрудился взглянуть на склонившегося официанта, заказывая куропатку с грибами и жареным картофелем и бутылку «опенхаймера»^[97]. Официант с бесстрастным выражением лица записал заказ.

Пауль Билерт откинулся на спинку кресла и стал разглядывать многочисленных гостей. Лощеных армейских офицеров в серых и зеленых мундирах. Моряков в темно-синем с блестящими золотыми галунами. Летчиков в серо-голубой парадной форме с белыми манишками. Затянутых в черное эсэсовских офицеров с серебром на плечах и петлицах. Партийных функционеров в броских золотистых мундирах с таким количеством золота и серебра, что им позавидовал бы фельдмаршал времен Франца-Иосифа. Дамы в дорогих шелковых платьях и мехах выглядели совершенно беззаботными и заливисто смеялись со своими кавалерами.

Пожилой адмирал сидел с двумя очень веселыми дамами. С его шеи свисал Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, рядом висел орден «За боевые заслуги» времен Первой мировой войны^[98].

Пауль Билерт презрительно фыркнул, когда адмирал снисходительно взглянул на него. Адмирал задрожал бы как осиновый лист, если б мог прочесть мысли штандартенфюрера СС Пауля Билерта. «Погоди же, фат! Когда победа будет наконец одержана, побрякушки на твоей шее превратятся в ничто, едва твоя тупая башка свалится в корзину».

Красавчик Пауль ненавидел высшие классы, офицеров и юнкеров. Эту ненависть он проявил в полной мере, когда после покушения 20 июля стал подчиняться непосредственно начальнику Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннеру.

Куропатку Билерт ел молча. Жадно глодал косточки, не смущаясь тем, что другие гости смотрят на него со снисходительными улыбками. Косточки хрустели под его крепкими зубами. Время от времени он выплевывал обломки, открывал рот и ковырял в зубах вилкой. Однажды негромко рыгнул.

Проходивший мимо штатский господин с дамой приветствовал его робко, почти униженно. Пауль Билерт небрежно кивнул в ответ, не вынув изо рта ножку куропатки, которую держал обеими руками. Когда они отошли на безопасное расстояние, штатский прошептал даме:

— Высокий гестаповский чин! Один Бог знает, что привело его сюда!

Вошел партийный функционер в мундире фекально-желтого цвета, за ним три дамы с кавалерами. С важным видом заказал коньяк и шлепнул одну из дам по виляющему заду. Ее кавалер гневно вскинул брови, но осознав, кто нанес шлепок, улыбнулся и кивнул.

То же самое функционер предпринял по отношению к даме, танцевавшей с майором-летчиком. Майор возмутился, с его уст сорвались жалкие угрозы. Функционер усмехнулся и бросил взгляд на крест, одиноко поблескивающий на серо-голубой груди майора.

— Ты, кажется, ищешь геройской смерти, — сказал он. Круглое лицо летчика густо покраснело. Его дама взглянула на функционера с улыбкой.

— Что-нибудь еще? — вызывающе спросил функционер.

Летчик стал лиловым, рот его открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Он вытянулся и сказал слабым голосом функционеру:

— Вы еще услышите обо мне.

— А ты обо мне, — ответил функционер. Повел дам к стойке, с важным видом сел на высокий табурет и принялся оглядывать зал.

Красавчик Пауль вытер рот белой салфеткой и заказал кофе.

Вдали послышался то усиливающийся, то затихающий вой сирен. Толстые стальные двери с газовыми пробками закрыли. Мир огня был отрезан. Взрывы бомб ощущались лишь как легкое содрогание.

Официанты продолжали обслуживать гостей, как прежде, без спешки и страха. Спокойно, неторопливо. Не было никакой жалости к людям на улицах. К людям, проваливающимся с криками ужаса сквозь горящий асфальт. К катающимся в собственных внутренностях. К сгорающим в ярком пламени фосфора детям.

Отборный оркестр исполнял сентиментальную танцевальную музыку. Здесь можно было танцевать с благословения партии. Гости представляли собой сливки высшего общества Гамбурга. Бриллианты сверкали на обнаженных шеях женщин. На холеных пальцах блестели перстни, стоившие десятки тысяч марок.

Высоко вверху на прилегающих улицах таились призраки, наводнявшие город во время ночных налетов, в надежде на прямое попадание бомбы в шикарный ресторан. В последовавшей панике мародерам было бы раздолье. Среди них были и те, кто носил на лацканах свастику^[99].

Одна из дам указала на смеющихся, пьющих, танцующих людей и прошептала кавалеру:

— Неужели у них совсем нет сердца? Неужели они не знают, что весь мир рушится, сгорает в огне зажигательных бомб?

Кавалер, пожилой офицер СС, отправил в рот кусочек сочного мяса и отпил глоток красного вина.

— Теперь мозг важнее сердца, моя дорогая. У бессердечных больший шанс выжить.

По центральному проходу медленно шла красивая дама в светло-голубом платье, в изящных туфлях на высоком каблуке. Остановилась у столика Билерта и приветливо улыбнулась.

— Здравствуй, Пауль. Ты здесь?

Глядя в сторону, держа в зубах длинный серебряный мундштук, он кивнул и указал на кресло напротив.

— Присаживайся, Элсебет. Давай немного поболтаем.

Элсебет села. Забросила ногу на ногу и одернула платье, обнажающее красивые ноги в чулках-паутинках.

— Разговор будет частным или официальным?

Красавчик Пауль отхлебнул вина и поджал губы. Живой глаз зловеще блеснул.

— У меня все разговоры официальные. Идет война, Элсебет.

Она саркастически засмеялась.

— Пауль, я это сознаю. Хотя потеряла всего-навсего мужа и трех братьев. — Закурила сигарету. — И сына, — добавила она задумчиво. — Единственного сына. Понимаешь ты, Пауль, что это значит?

— Это ничего не значит, Элсебет, совершенно ничего. Важно только, чтобы победу в конце концов одержала Германия. Погибнуть за фюрера должно быть высшим желанием всех немцев и немок. Это прекрасная смерть, Элсебет, и тебе должны завидовать. Не все могут похвастаться пятью павшими героями.

Элсебет долго смотрела на его мертвый глаз.

— Ты сказал — героями?

— Да, героями, павшими в битве за фюрера!

Произнося последнее слово, он слегка распрямился.

Она принужденно рассмеялась.

— Фрицу, моему мальчику, было семь лет. Ему переломила спину упавшая балка. Мой сынок, мой маленький Фриц. Слышал бы ты, как он кричал!

— Элсебет, победы без слез не бывает. Это закон жизни. Мы должны страдать, чтобы жить. У фюрера тоже бывают тяжелые минуты.

Элсебет играла кольцом от салфетки. Официант принес стакан вина. Она пригубила его.

Принеся кофе, официант низко наклонился к Билерту.

— В Бармбеке и Ротенбурге последние двадцать минут стоял сильный грохот. Говорят, там сброшено много бомб.

Пауль Билерт приподнял бровь над мертвым глазом.

— Почему ты говоришь это мне? Ты это видел?

Официант вздрогнул.

— Нет. Слышал. Об этом все говорят.

Билерт отхлебнул кофе.

— Это слух, — заметил он угрожающе. — Распространение слухов — преступление, караемое народным судом. Ты это понимаешь? Между прочим, почему ты не в армии? Судя по виду, ты вполне мог бы с пулеметом на плече преодолеть полосу препятствий!

Официант побледнел. Провел холеным пальцем между воротником и шеей. Казалось, он вот-вот задохнется. Наконец он смог, запинаясь, пробормотать:

— Меня признали негодным к военной службе из-за болезни сердца.

— Болезнь сердца! — глумливо произнес Красавчик Пауль и громко засмеялся. — Сейчас это ровным счетом ничего не значит. Ты стреляешь рукой, а целишься глазом. Не так ли, мой друг? Сердце тут совершенно ни при чем, и тебе вовсе не нужно искать цель. Она сама придет прямо к тебе. Мы отправим тебя с твоим больным сердцем прямиком в окопы, и когда окажешься там, делать тебе нужно будет только одно: стрелять! Мы великая держава и делаем для своей пехоты многое. В большинстве других стран пехотинцам приходится бежать вперед на своих двоих, но у нас бойцов доставляют прямо на позиции. И все-таки злонамеренный болтун вроде тебя смеет говорить о больном сердце! — Билерт сунул в рот длинный мундштук и злобно прошипел: — Пока ты не носишь сердце на тарелочке, разрезанным на четыре части, я не признаю никакой сердечной болезни. Знаешь, кто ты? Ты вредитель, подрывающий оборону своей страны, дорогой мой. Гнусный пораженец, антиобщественный элемент!

Официант умоляюще посмотрел на сидевшего у стойки партийного функционера. Их глаза встретились.

Функционер поднялся, одернул мундир и с властным видом пошел вразвалку к столику Билерта. Официант стоял там в холодном поту.

— Что здесь происходит? — спросил функционер, дружески похлопав официанта по плечу и снисходительно усмехнувшись Паулю Билерту. Красавчик Пауль, развалившийся в удобном кресле, забросил ногу на ногу, стараясь не смять складку на брюках.

— Этот господин угрожает мне народным судом и фронтом, — прошептал официант, в голосе его все еще слышался ужас.

— Так-так, — прорычал функционер, приблизив круглое лицо с похотливым ртом к Паулю Билерту, который равнодушно покуривал сигарету в длинном мундштуке. — Вы не понимаете, что этот человек мой друг? — И, как школьный учитель, предостерегающе вскинул палец: — Если кто и поедет на восток, то, боюсь, вы. Предъявите документы!

Пауль Билерт ядовито улыбнулся. Водянисто-голубой здоровый глаз угрожающе вспыхнул. Он походил на змею, гипнотизирующую жертву перед тем, как съесть. Медленно, очень медленно он сунул руку в карман, достал удостоверение и, держа его двумя пальцами, сунул под нос изумленному функционеру. Тот щелкнул каблуками, увидев гестаповское удостоверение и прочтя в нем «штандартенфюрер» и «криминальрат».

Пауль Билерт перевел на миг взгляд с функционера на официанта.

— Господа, мы подробно обсудим ваши восточные маршруты завтра в десять пятнадцать в комнате номер триста тридцать восемь управления гестапо на Карл-Мук-платц.

Снисходительным кивком он отпустил их и продолжал разговор с Элсебет.

Официант с функционером услышали, как он сказал ей:

— Я буду беспощадно набрасываться на этих гнусных подлецов повсюду, где только найду.

— Ты сам был на фронте? — негромко спросила она.

— Не на том, который ты имеешь в виду, на другом, — ответил резким стаккато Билерт. — Адольф Гитлер, — произнося это имя, он заметно распрямился, — использует здесь тех людей, которые заботятся, чтобы все работало как хорошо смазанная машина. Людей, которые безжалостно выискивают предателей и антиобщественные элементы, следят, чтобы чумные бациллы пораженчества не уничтожили героический немецкий народ. Не думай, что наша работа — это безмятежное существование. Мы должны закалять свои сердца. Быть крепкими, как сталь Круппа! Не знать глупой жалости или детской мягкости. Поверь, я даже не знаю, что такое сердце!

Элсебет поглядела на него.

— Охотно верю.

Партийный функционер бранился.

— Тео, ты втянул меня в серьезную неприятность. Нужно остерегаться таких людей — а что делаешь ты, тупая свинья? Начинаешь с ним препираться! Даже такой осел, как ты, должен был понять, кто он. Гестаповца можно учуять за километр.

— Петер, но ты сам начал с ним спорить, — кротко возразил Тео.

— Заткнись! — вспылил функционер. И погрозил кулаком несчастному официанту. — На меня не рассчитывай. Вот что получаешь в благодарность, когда вытаскиваешь из грязи типов вроде тебя. Но теперь ты… — Он красноречивым жестом опустил большой палец. — Не пройдет и недели, как окажешься в Путлосе или Зеннелагере, в учебном центре пехоты, а там можешь засунуть свое больное сердце себе в задницу. Не смей больше здороваться со мной. Я тебя не знаю. Никогда не знал и никогда не захочу знать!

Функционер вызвал администратора. Они стали шептаться, поглядывая на стоявшего у серванта Тео Хубера.

Администратор подобострастно кивал и отвечал:

— Охотно, герр ортсгруппенляйтер^[100]. Конечно, герр ортсгруппенляйтер. В этом ресторане нам нужны только приличные, воспитанные работники. Будьте уверены, герр ортсгруппенляйтер.

Бывший друг Тео Хубера довольно потер руки. Открыто указал на официанта, который лихорадочно вытирал тарелку.

Администратор кивнул и напустился на Хубера. Придал лицу суровое выражение, как всегда делал в особых случаях. Он выпячивал челюсть и сводил брови в свирепого вида гущу волос. Он обрадовался, когда впервые увидел себя таким в зеркале и понял, каким зверем и сверхчеловеком выглядит с таким выражением лица. Потерев мягкие, молочно-белые руки, он принялся осыпать Тео Хубера бранью.

Десять минут спустя официант собрал свои вещи и покинул этот рай роскоши по узкой железной лесенке, предназначенной для обслуги. Массивная стальная дверь захлопнулась за ним с громким грохотом.

Его поразил слепящий свет.

Гамбург горел.

Хубер лег за какой-то грудой мусора. Он плакал. Всхлипывал от жалости к себе. Сердце его ныло. Слезы бежали по щекам при мысли о чудесном мире, который теперь закрыт для него навсегда.

Через полтора месяца солдат истребительно-противотанкового полка Тео Хубер сидел в русской крестьянской хибаре, курил махорочную самокрутку и устало болтал с тремя русскими крестьянами и двумя своими приятелями.

Они пили водку и играли в карты. Младший из них, парень семнадцати лет, перешучивался с крестьянской девушкой. Они хлопали себя по бедрам и громко смеялись. Никто из этих солдат, прибывших накануне как подменный расчет, еще не бывал на фронте.

В ночи раскатился протяжный, рычащий звук, похожий на рев раненого дикого зверя.

Все в доме оцепенели и повернулись к окну. Маленькому грязному окну высоко в стене^[101]. Потом в отдалении раздался взрыв.

— Предсмертный час! — прошептала русская девушка, шутившая с семнадцатилетним солдатом. Погребальная песнь артиллерии.

— Господи, — воскликнул один из солдат, и тут снаряд угодил в дом. Крупнокалиберный снаряд ураганом смел все на своем пути, сломал фруктовые деревья, снес большой сруб колодца и разрушил хлев.

Но люди в доме этого не видели. Они только услышали нарастающий рев, увидели, как обвалился потолок и как на них рухнули стены. Ядовитый дым не давал им дышать.

Потом все было кончено.

Семнадцатилетний солдат взлетел в воздух и упал животом на острую верхушку сломанного пополам дерева. Два раза прокрутился, словно пропеллер, замахал руками, задрыгал ногами, издал долгий, пронзительный вопль. И умер.

Бывший официант Тео Хубер лежал на спине поперек балки, глядя в темноту тусклыми, почти потухшими глазами. Тяжелая артиллерия русских, бившая без промаха по немецким путям снабжения, заглушила его вопль.

Он провел рукой по животу. В нижней его части ощутил глубокую рану. Кровавую кашу с бесформенными стальными осколками величиной с блюдце.

И снова издал протяжный, жалобный вопль. Кровь текла по его лихорадочно шарящим пальцам.

Он умолк. Боль, казалось, отступила на миг. Прижал на место полуоторванную ногу и устало положил голову на балку. Лежал, будто во сне.

«Истеку кровью до смерти», — мелькнула у него мысль.

В наивной надежде остановить кровь он прижал руки к ране.

И снова завопил. Дом обрушился. Хубер отчаянно бился, чтобы не оказаться погребенным под обломками.

Нога оторвалась. Она плавала в кровавой луже с клочьями плоти.

Хубер монотонно стонал и всхлипывал. Его сотрясла неистовая дрожь. Руки отяжелели. Сознание медленно угасало.

Он умер, почти обезумев от боли.

В Гамбурге в подземном ресторане продолжались танцы.

Иногда кто-то из посетителей спрашивал администратора:

— Скажите, здесь не было официанта по имени Тео?

Администратор принимал задумчивый вид.

— Тео? Нет, не припоминаю такого.

И Тео Хубер был забыт. Брошен на навозную кучу восточнее реки Мемель^[102]. При жизни у него было больное сердце.

Исчезновения Тео Хубера не заметил никто.

Появлялись новые Тео. Об этом заботился «искатель героев».

Он рыскал в разных обличьях, тралил в госпиталях, охранных батальонах, полицейских участках, на заводах и в конторах. В его сеть попадали мальчишки, инвалиды и старики.

«Вперед, товарищи!» Они пели, маршируя, в учебных лагерях. Садисты-унтеры всегда приказывали петь «Es ist so schön, Soldat zu sein»^[103].

«Да здравствует великая Германия! Да здравствует Адольф Гитлер! Да здравствует геройская смерть!»

Красавчик Пауль был постоянно на ногах. Его можно было видеть повсюду. Однажды он сидел в тридцать втором полицейском участке, пил коньяк с начальником отдела уголовного розыска, глядя на Реепербан. Когда им стало скучно, они приказали привести для обыска двух женщин. Обыск продолжался два часа.

Покидая участок, Пауль Билерт был слегка разгоряченным и несколько усталым. «Обысканных» женщин освободили. Все имеет свою цену.

Через три дня произошло новое убийство с изнасилованием, на сей раз на Хайн-Хойерштрассе, в нескольких метрах от Реепербана. Не очень далеко от госпиталя.

Криминальрат Пауль Билерт пришел в бешенство. Вызвал добрый десяток ищеек и спустил их со сворки, напутствовав неистовыми угрозами.

— Не показывайтесь, болваны, — орал он, — пока не сможете представить какие-то результаты! Даю вам пять дней и ни секунды больше. Каждый, кто к этому времени не добьется хоть какого-то успеха, совершит длинное, но быстрое путешествие в образцовую дивизию СС на центральном участке Восточного фронта, и там будет квакать в болотах по военным уставам.

Они вышли по двое из большого серого здания на Карл-Мук-платц.

Шестой жертвой стала медсестра из госпиталя. Девушка двадцати одного года. Ее изнасиловали так же, как и остальных.

X. Убийца-извращенец

В его преступлениях были повинны мать, священник и нацистское ханжество.

Он убивал во имя добра. Верил, что служит Богу церкви.

Тысячи молитв вместе с эгоистичной матерью превратились в черный занавес, закрывающий свет.

Все, что говорил ему слабоумный богослов, врезалось в его сознание и омрачило рассудок.

Когда все вышло наружу, понять его не захотел никто.

Как и многие другие, он был убит безжалостными полицейскими, охотящимися ради азарта.

Малыш убивал. Легионер убивал. Все мы убивали. Однако делали это как законные убийцы Государства. Небольшая, но весьма существенная разница с моральной точки зрения — правда, не для тех, кто был убит.

«Я никого не убил, — сказал как-то один знаменитый человек, — но множество сообщений о смерти восхищало меня».

Обнаружил трусики Гейнц Бауэр.

Сперва мы рассмеялись и стали обмениваться грубыми шутками. Но потом Пауль Штайн сунул нам под нос газету. Мы читали с изумлением. Как и в случае с предыдущими жертвами, трусики убитой женщины забрал неизвестный зверский убийца.

— Черт возьми! — воскликнул Бауэр, недоуменно глядя на рюкзак, где обнаружил трусики. Мы лихорадочно сосчитали их. Шесть! Пересчитали снова. Точно, шесть!

Легионер протяжно свистнул.

— Saperlotte!^[104] Шесть трусиков. И шесть трупов! Все совпадает!

Малыш вытянул шею и с любопытством заглянул в стоявший у кровати большой серый рюкзак. Мы видели там две упаковки ржаных галет и лётные поддевки, аккуратно уложенные вверх орлом, как предписано уставом.

— Как ты их нашел? — спросил Малыш, ткнув ногой в рюкзак.

Гейнц Бауэр покачал головой.

— Какого черта я сунул нос в его рюкзак? Просто искал что-нибудь пишущее и неожиданно коснулся чего-то гладкого со знакомым запахом.

— Грязная свинья, — сказал Малыш, притворяясь раздраженным. — Нет, ты унюхал эти трусики. И потому полез в рюкзак Георга.

В палате нас было только пятеро. Все остальные были на хозяйственных работах или проходили медосмотр.

— Черт, что нам делать? — спросил Бауэр, озираясь в отчаянии.

— То бишь, что делать тебе, — ответил Штайн. — Ты нашел эти чехлы. Мы в чужие дела нос не суем.

— Ах, ты, смердящий труп! — гневно выкрикнул Бауэр. — Хочешь, чтобы я один отдувался за это, да? Конечно, ты никогда не совал нос в чужие капканы, так ведь, Иуда? Я не удивлюсь, если у тебя вырастут белые крылышки!

Он подался вперед и угрожающе посмотрел на Штайна. Тот отвел глаза и втянул голову в плечи, словно ожидая беды.

— Кто это не трогает чужих вещей, крыса? Может быть, не ты стащил шнапс у Малыша в тот раз, когда мы собирались к девкам? Что скажешь теперь, а, подлая тварь?

Малыш пришел в ярость. Подскочил и заревел:

— Пресвятые Моисей, Авраам и Иаков, я еще ни разу не бывал в таком гнусном обществе! — Схватил Штайна за грудки и заорал с пеной у рта: — Мерзкая вошь, ты посмел совершить святотатство против Малыша?

Полузадушенный Штайн издавал лишь неразборчивые звуки.

— Отрицаешь? — выкрикнул Малыш, ударив его наотмашь. — Хочешь вынудить меня применить силу? Меня, ненавидящего применение силы?

Штайн протестующе затряс головой.

Малыш плюнул на него и сказал мягко, но зловеще:

— Ты злоупотребил моим доверием. Жутко разочаровал меня. Глубоко ранил мои чувства.

Обмякший в руках Малыша, не касавшийся ногами пола Штайн выглядел совершенно раздавленным.

— Я не стану ничего говорить о сводниках и типах, убивающих шлюх, — негодующе заорал Малыш, — но быть в компании с тем, кто тибрит у товарищей… тьфу! — И так затряс Штайна, что голова у него стала мотаться взад-вперед. — В наказание тебе придется украсть для меня три бутылки шнапса — и побыстрей, побыстрей, искалеченный герой! Терпение у меня на исходе, и когда оно иссякнет, пусть над тобой смилуется Иисус Христос со всеми своими святыми, потому что от меня милости не жди!

Он поднял с пола трусики и понюхал снова.

— До сих пор пахнут свиньей!

— Заткнись, — велел ему Легионер и повернулся к Бауэру, понуро сидевшему на койке. — Что ты решил? Вызвать полицейских?

— Полицейских? — Бауэр подскочил. — Ты, наверно, спятил. За кого меня принимаешь? За подлого стукача?

Легионер кивнул.

— Я так и думал. Но что-то делать надо. Есть предложения?

Бауэр беспомощно покачал головой.

— В таком случае позволишь мне сказать, что? — спросил Легионер и, не дожидаясь ответа, вытащил из голенища длинный русский боевой нож и бросил Бауэру. — Действуй им правильно, чтобы покончить с этим делом как можно скорее.

Бауэр взял длинный, широкий нож и смотрел то на него, то на Легионера, который курил, сидя по-турецки на койке.

— Хочешь, чтобы я убил Георга? От меня такого не дождешься.

Легионер удивленно посмотрел на него.

— У тебя что, не все дома, mon camarade? Хочешь, чтобы это сделал я? Или Свен? Или Штайн? Или, может, Малыш? Чехлы обнаружил ты. Это твое дело. Но поскольку ты сказал об этом нам, оно отчасти и наше. Поэтому мы настаиваем, что нужно что-то сделать. Ты прав, обращаться в полицию нельзя. Не может быть и речи. Полицейские давно нарушили солидарность с нами. Поэтому придется действовать самим. Георга необходимо обезвредить. Он не должен свободно разгуливать. Но посадить его под замок мы не можем, мы не полиция. Он убил шестерых женщин. Ты можешь сослаться на то, что убивают многих. Оно так, но тут дело несколько иного рода, и мы знали эту маленькую медсестру. Она была нам своего рода товарищем. Убив ее, Георг совершил то, чего простить нельзя, поскольку она была товарищем и ему. Я уверен, ты понимаешь, что нам нужно что-то сделать.

Бауэр закрыл глаза. Смертельно побледнел.

— Я никак не могу убить Георга! В конце концов, мне он ничего не сделал. То, чего вы требуете от меня, — убийство. Меня могут за него казнить — отрубить голову!

Он содрогнулся при этой мысли.

Легионер встал, медленно подошел к койке Бауэра, взял из его руки нож и сунул обратно в голенище.

— Трусливый ублюдок! — прорычал он. — Прикончить бы тебя!

Бауэр закачался из стороны в сторону. Вид у него был жалкий. Он корчился от стыда, видя крайнее презрение Легионера.

Малыш великодушно вызвался перерезать глотку Георгу.

Легионер повернулся к нему и долгое время молча смотрел на него. Потом снова сел на койку и стал испытующе глядеть то на Бауэра, то на Малыша.

— Milles diables!^[105] Ты хочешь прирезать его лишь ради удовольствия, или почему-то еще?

Малыш только засмеялся.

— Этого гнусного убийцу шлюх необходимо прикончить. И думаю, я могу отправить его на тот свет точно так же, как любой другой. Какая разница, черт возьми?

— Не думаешь, что в его убийстве есть что-то дурное? — спросил Легионер, искоса глядя на Малыша. Малыш стоял посреди палаты и усердно старался балансировать стаканом с водой на лбу по примеру какого-то жонглера.

Он ответил, и стакан зловеще закачался:

— Нет, что может быть тут дурного? Георг — дерьмо. Ты сам сказал это, Гроза Пустыни.

Легионер затрясся от смеха.

— Ого! Клянусь Аллахом, ты молодчина. — Громко смеясь, он снова плюхнулся на койку. — Ты спокойно перережешь глотку Георгу, потому что он дерьмо. — Медленно приподнялся и, побагровев, взглянул на Малыша. — Ради будущего общества очень надеюсь, что ты погибнешь геройской смертью до конца войны.

Он достал из-под матраца бутылку дешевого шнапса и выпил почти половину. Глянул по сторонам, протянул ее мне, а я передал дальше. Легионер сказал, словно думая вслух:

— Bon^[106], значит, тебе хочется убрать Георга?

— Я дважды дал тебе это понять, — угрюмо произнес Малыш, осушив свой стакан. Шнапс ему не понравился. Он угрожающе обратился к Штайну:

— Крыса, когда пойдешь за шнапсом для Малыша? — Пнул лежавшие на полу голубые трусики и напустился на Бауэра: — Долго еще эти чехлы для задницы будут валяться здесь, соблазняя людей на блуд?

Бауэр принялся собирать белье и укладывать в рюкзак Георга. Потом старательно зашнуровал его и запихнул под койку.

Он взглянул на Легионера, тот сидел на койке, забавляясь тремя игральными костями. Подбрасывал их и ловил — то на ладонь, то на ее тыльную сторону.

— Ради Бога, — хрипло зашептал Бауэр, протянув руку, — дай мне этот нож, я так изрежу Георга, что его родная мать не узнает!

Легионер поднял взгляд. На его узких, жестких губах заиграла легкая улыбка. Не сказав ни слова, вынул из сапога обоюдоострый сибирский нож и протянул Бауэру. Смертельно бледный Бауэр взял его и положил под подушку.

Громко смеясь, в палату вошли Георг и остальные. В руке у Георга был большой торт. Его дала ему одна из медсестер. Все медсестры любили этого двадцатиоднолетнего рядового-зенитчика, выглядевшего всего на шестнадцать.

— Дайте кто-нибудь нож разрезать торт, — попросил он.

Бауэр с неприятной улыбкой достал из-под подушки сибирский нож и протянул ему.

— Держи, приятель. Им можно резать и торт, и шлюх.

Георг оцепенел на долю секунды. Потом засмеялся по-мальчишечьи, взял нож и стал разрезать торт.

— Кто-нибудь пойдет со мной к девкам? — громко спросил Эрих, рослый сапер.

Он взял протянутый кусочек торта. Запихнул в рот целиком. Потом стал боксировать с тенью, сокрушая грозного противника.

Малыш немного постоял, глядя на него. Легионер чуть заметно кивнул Малышу, и тот, когда Эрих приблизился, нанес ему сильнейший удар и громогласно скомандовал:

— Не трать зря силы, липовый герой! Собери свою мелочь и купи Малышу пива, а то я устрою тебе такой бой с тенью!

Эрих с воплем упал на койку Томаса Йенсена из Северного Шлезвига. Томас встал и перешел на другую. Он никогда ни во что не ввязывался. Говорили, что он пошел в армию добровольцем еще в тридцать девятом году. Томас не подтверждал и не отрицал этого. Если его спрашивали, он отвечал только: «А что?» Но каждый видел, что он тоскует по дому. Был он добровольцем или нет, но война ему осточертела. Говорили даже, что он сам прострелил себе руку и едва избежал трибунала. Когда его начинали расспрашивать об этом, он замыкался.

Легионер приказал Малышу расспросить Линкор, наверняка знавшую все о Томасе. Но Малыш ухитрился все испортить за двадцать секунд, спокойно сказав: «Эмма, Гроза Пустыни велел мне расспросить тебя о Томасе Йенсене, этом осле из Северного Шлезвига. Если он доброволец, его ждет трепка, но если он совершил самострел, то вполне заслуживает бутылки коньяка. Гроза Пустыни сказал, сделать это нужно тихо, чтобы никто не догадывался, что у нас на уме».

Главная медсестра смотрела на Малыша долго, задумчиво. Потом ободряюще кивнула. Малыш получил свою бутылку коньяка, и они отправились в постель.

Потом они вместе вошли в палату. Линкор подошла к спокойно спавшему Легионеру. Схватила его за грудки, подняла с койки и с силой бросила на пол.

— Марокканская змея! Хочешь сделать Малыша шпиком! Скотина! — И в ярости пнула его. Потом повернулась и вышла, но перед этим потрепала Малыша по щеке. — Положись на меня, дорогой крошка. Мамочка о тебе позаботится!

Малыш был просто вне себя от удовольствия и посылал ей вслед воздушные поцелуи. Когда Линкор закрыла за собой дверь, он проревел на всю палату:

— Пресвятой Моисей, великий Боже, до чего Малыш могуч в постели!

Легионер поднялся и стал перед Малышом, тот преданно взглянул на него на свой хвастливый и глупый манер.

— Ты самый большой осел на свете. Что ты ей сказал, черт возьми?

Малыш ударил ногой по койке и радостно улыбнулся Легионеру.

— Признаю, Гроза Пустыни, я все испортил. Сам понимаю. Не то ей сказал. Я все делаю не так, когда мне невтерпеж.

Легионер сдался. Покачивая головой, сказал:

— Истинная правда, клянусь Аллахом!

— Георг, пойдешь со мной в бордель выбрать девочку? — Бауэр повернулся к нему, пристально глядя на маленького зенитчика. — Тебе в самый раз подойдет крепкая двадцатилетняя штучка.

Георг засмеялся.

— Нет, это не для меня. Я следую призыву доктора Геббельса к солдатам воздерживаться от алкоголя, табака и женщин.

Бауэр поковырял в зубах сибирским ножом, который Георг вернул ему.

— Да, этот призыв верный. От женщин одни неприятности. Сифилис и все такое прочее. Лучше уничтожить их всех, правда? — Он громко захохотал и красноречиво взмахнул ножом. — Искромсать их вот так?

И захохотал снова.

Георг перестал есть торт. И сидел с открытым ртом, глядя на гогочущего Бауэра, который размахивал над головой ножом Легионера.

— Почему ты все это говоришь? — спокойно спросил он.

— Я просто думаю, что все бабы шваль. Согласен со мной?

— Совершенно не понимаю тебя, — ответил Георг. — Ты никогда не вел себя так раньше.

Он положил недоеденный торт на стол и беспокойно заходил по палате. Остановился перед сидевшим за столом Бауэром.

— Я ничего не имею против женщин. Все те, кого я знаю, добры ко мне. Мать тоже была добра. Помню, в детстве, когда я ложился спать, она всегда приходила пожелать мне спокойной ночи — как это было замечательно! Она уже умерла. Ее сожгли. Всю усыпали фосфором, но теперь она в раю.

— Один только Бог знает, где она, — грубо сказал переставший усмехаться Бауэр. Украдкой взглянул на Легионера; тот сидел на койке, забавляясь тремя зелеными игральными костями, словно не замечал всего этого, — Никогда не бывал в публичном доме, не развлекался с девками? — спросил он с лукавым видом, чуть подавшись вперед.

Штайн начал насвистывать. Он нервничал. Понимал, как и мы, что Бауэр заходит слишком далеко.

— Нет! — выкрикнул Георг. — Я это ненавижу! Ненавижу, понимаешь? Вы животные, отвратительные животные, когда думаете о женщинах; а когда женщины хотят того же, что и вы, они — дьявольская западня!

Бауэр отшатнулся в ужасе, увидев, как дико глядят на него глаза Георга. В них был безумный блеск.

Георг ухватил себя за волосы и потянул их так, будто хотел вырвать с корнями. Потом шлепнулся на койку и уткнулся лицом в ладони. Все его щуплое тело содрогалось от неистовых всхлипываний.

В палате наступила тишина. Все удивленно смотрели на маленького солдата. Только мы пятеро знали, в чем тут дело.

Малыш встал, поддернул брюки и вразвалку пошел к Георгу.

Легионер подскочил, как пантера, схватил Малыша за плечо и строго сказал:

— Пошли, Малыш, выпьем пива.

Малыш весело улыбнулся и удивленно спросил:

— Пива, за твой счет?

Легионер кивнул и потащил Малыша из палаты.

— Разве не стоит мне прикончить его? — наивно спросил Малыш. Указал через плечо на плачущего Георга, который, к счастью, ничего не понял.

Штайн и я пошли с ними.

Когда мы вернулись через несколько часов, волнение в палате утихло. Георг сидел с медсестрами, помогая студентке раскручивать бинты. Им было весело, их смех был слышен издали.

Бауэр лежал на койке, бессмысленно глядя в потолок. Поглядел на нас искоса и негромко сказал:

— Я сделаю это ночью. Это необходимо.

Легионер кивнул.

— Чем раньше, тем лучше.

Мы сели и стали пить. У всех на виду, не смущаясь тем, что это запрещено. Малыш отправился к Линкору.

Было уже очень поздно, и мы были совершенно пьяны, когда неожиданно вошла Линкор. Без униформы медсестры, в ярко-зеленом халате. Раньше она никогда не появлялась в таком виде.

Ступая бесшумно, как кошка, она подошла к Бауэру, протянула руку и хрипло прошептала:

— Дай его сюда!

Бауэр испуганно посмотрел на нее.

— Ты о чем?

Она наклонилась к нему поближе и прошептала, чтобы не будить тех, кто спал:

— Прекрасно знаешь! Дай сюда!

Бауэр встал и тупо уставился на Линкора.

— Клянусь, я не знаю, о чем ты!

— Не знаешь? Радуйся, что пришла я, а не охотники за головами.

Она сунула руку под подушку, достала боевой нож и спрятала под халат. Потом тихо вышла из палаты, не глядя ни на кого.

— Этот тупой осел проболтался! — вспыхнул Легионер.

— Черт возьми, что же делать? — спросил, безумно озираясь, Бауэр.

— Что случилось? — спросил кто-то из темноты.

— Тебе-то что? — раздраженно ответил Легионер.

Малыш вернулся поздно утром. Был в приподнятом настроении и создавал много шума.

Они пошептались с Легионером. Потом вышли в туалет и продолжили разговор там. А когда вернулись, Малыш был почти трезвым. Молчаливым и слегка обеспокоенным

Легионер плюхнулся на койку и закурил. Ничего не сказал и сделал вид, что не слышит наших вопрошающих шепотков. Мы прямо-таки чувствовали, как работает его мозг.

Осмотр во главе с доктором Малером прошел, как обычно. Линкор выглядела официально строгой, ни единым взглядом не выдавая того, что произошло ночью в палате.

Новый пациент, артиллерист с ампутированной рукой, дурашливо усмехнулся, когда Малер спросил, как он себя чувствует.

— Превосходно, герр фельд-мясник, просто замечательно! Побывал в борделе, выпил коньяка. Докладываю, что чувствую себя превосходно! Можешь идти, фельд-мясник!

Мы все оживились, ожидая взрыва. Но доктор Малер лишь поглядел на артиллериста ипотрепал его по плечу.

— Рад, Фишер, что у тебя все замечательно. Всем бы нам так.

Легионер посмотрел на меня и указал пальцем на лоб.

Выходившая последней Линкор в дверях повернулась и посмотрела на Легионера. Они пристально глядели друг другу в глаза. Эти двое понимали друг друга. Закаленный солдат и столь же закаленная армейская медсестра. Один невысокий, жилистый, другая рослая и полная.

Георг стал рыться в рюкзаке. Подняв взгляд, он пытливо осмотрел палату. Снова заглянул в рюкзак. Потом, казалось, принял решение. Быстро завязал его и затолкнул глубоко под койку. Сделал несколько быстрых поворотов между окном и дверью. Внезапно остановился, издал громкий крик и, спотыкаясь, выбежал из палаты.

— Что это с ним? — спросил Легионер Бауэра, который ел соленый огурец, лежа на койке.

— Понятия не имею. Спятил, видимо.

— Они повернут и раздавят вас, — прокричал Лео Фишер, артиллерист. Безумно расхохотался и продолжал кричать: — Они будут давить вас медленно. Раздробят вам кости. Ура, товарищи, вперед! В бою мы не одиноки! Мы истребители танков, самые тупые на свете скоты!

И снова безумный смех.

— Заткнись! — зарычал кенигсбержец, живот которому изрешетила очередь из русского автомата.

Артиллерист лукаво посмотрел на него, стукнул пятками и заскулил дискантом:

— Слушаюсь, герр генерал, мы заткнемся! Я верю в Святую Троицу и в победу! Во имя Адольфа, аминь!

Кенигсбержец приподнялся на локте и удивленно уставился на Лео, который теперь начал хныкать.

— Должно быть, совсем помешался.

Легионер встал и кивнул Малышу, тот последовал за ним, как тень, на всякий случай. Они остановились перед Лео, плачущим, стоя по стойке «смирно».

— Вольно, артиллерист, — скомандовал Легионер. Лео, словно на плацу, выдвинул ногу вперед и расслабился. Он таращился на Легионера, но, казалось, ничего не видел.

— Ложись спать, — приказал Легионер, и Лео запрыгал в своей койке, как ворона, вытянулся перед ней и выкрикнул:

— Батарея, огонь! Запасные расчеты, в укрытие!

И громадным прыжком бросился на койку. Перевернулся на спину и замер, глядя в потолок.

— Ну и ну! — воскликнул кенигсбержец. — Господи, он сумасшедший!

Вскоре после того, как принесли обед, дверь открылась. Вошел рослый рыжеволосый человек с тирольской шляпой на затылке, за ним смуглый здоровяк в грязной фетровой шляпе, закрывающей лоб, словно она была велика ему.

— Хайль! — выкрикнул приветствие рыжий.

Пятнадцать человек с любопытством подняли лица от тарелок с крапивным супом. Кенигсбержец сдержанно ответил:

— Заткни его себе в задницу.

Рыжий усмехнулся.

— Загляни ко мне как-нибудь, будущий герой, я насую их тебе под мошонку столько, что можно будет варить яйца!

— Вы из организации «Зимняя помощь»? — спросил Малыш, с любопытством глядя на двух штатских.

Рыжий громко захохотал.

— «Зимняя помощь»? Недурно. Нет, приятель, мы, конечно, из организации, только другой.

Согнувшись от смеха, он хлопнул по плечу своего смуглого приятеля, сохранявшего какую-то жуткую серьезность.

Легионер пристально посмотрел на них. Прищурясь, спросил:

— Полицейские?

Рыжий кивнул.

— Попал в точку. Сыщики из крипо^[107]. Не видел таких раньше, а? Кто из вас, усталых героев, Георг Фрайтаг? Артиллерист Георг Фрайтаг из Семьдесят шестого зенитного?

Мы уставились на сидевшего за столом Георга. Он побледнел, как простыня.

Рыжий полицейский подошел и встал напротив него.

— Ну, мой ангел, ты зенитчик Георг Фрайтаг?

Георг открывал и закрывал рот, не издавая ни звука.

Рыжий с улыбкой подался вперед.

— Голос пропал, зайчишка? От страха перед гостями из крипо? Может, мы пришли с приятным известием о большом наследстве от только что умершей дамы. Если совесть чиста, гостей из крипо бояться не нужно.

Дрожавший словно в конвульсии Георг продолжал молчать.

В палате воцарилась зловещая тишина. Потом бас полицейского зазвучал снова:

— Отказываешься, значит, говорить с гостями? Очень жаль. Не возражаешь, если мы взглянем на твой багаж, проверим, тот ли ты наследник, которого ищут?

Не дожидаясь ответа, полицейский наклонился и вытащил из-под койки рюкзак Георга.

— Нет! — завопил Георг. — Не имеете права! Он мой!

Рыжий засмеялся, словно не слышал протестующего вопля.

Смуглый полицейский стоял позади Георга словно скала, пристально глядя на него.

Рыжий начал рыться в рюкзаке. Его кожаное пальто распахнулось, открыв светло-коричневый ремень, на котором держалась подмышечная кобура. Было понятно, что в ней тяжелый пистолет.

Георг смотрел, будто зачарованный, как Рыжий вытащил из рюкзака аккуратно сложенное армейское белье. По полу покатилась баночка мармелада, за ней полетела, трепеща, фотография седой женщины.

— Мама! — безумно завопил Георг, провожая фотографию взглядом.

На пол упало несколько школьных учебников. За ними последовала Библия. Появился нож в ножнах. Такие постоянно носили на ремне финские солдаты.

Рыжий медленно вытащил его из ножен, сшитых из оленьей шкуры, бросил взгляд на блестящее лезвие с глубокой долой.

— Твой, не так ли, приятель?

И сунул нож в карман своего черного кожаного пальто.

Затем сыщик крипо поднял двумя пальцами для осмотра белые трусики. За ними последовали голубые. Снова белые. В общей сложности их оказалось шестеро.

Он встал и кивнул Георгу. Все его дружелюбие как рукой сняло. Теперь он пролаял, словно ищейка:

— Комедия окончена! Этих женщин убил ты! Отрицание только навредит тебе. Пошли!

Он указал подбородком за дверь. Потом оба полицейских взяли Георга за руки.

— Оставьте меня! Я больной. У меня жар! — отчаянно завопил Георг. И попытался отбиваться ногами от двух крепких мужчин.

— Уймись, — сказал смуглый. То были первые слова, какие он произнес.

От подножья лестницы донесся крик Георга:

— Оставьте меня, оставьте! У меня жар!

Когда в скором времени машина остановилась на Реепербане, Георгу удалось вырваться. Он побежал по шоссе Гласис и перепрыгнул через забор на спортивную площадку.

Оба полицейских преследовали его по пятам.

— Стой! — закричали они. Они выкрикнули это три раза, как того требовали правила. Потом за спиной Георга затрещали автоматные очереди. Пули из двух автоматов подбросили его, заставили секунду парить, словно на воздушной подушке, а потом снова грубо бросили вниз.

Он заскреб черную землю скрюченными пальцами и что-то невнятно пробормотал.

Рыжий перевернул его на спину носком ботинка.

— Наше дело сделано, — лаконично произнес он. — Откинул копыта. Везем тело к Красавчику Паулю.

Смуглый полицейский сел за руль, и они поехали на Карл-Мук-платц.

— Повезло же нам! — усмехнулся Рыжий. — Спаслись от фронта!

XI. Отходящий поезд

— Мужчина, в которого я могла бы влюбиться, не родился на свет, — говорила Дора.

— Любовь к индивиду — варварство, — говорил Легионер.

Но они говорили это до того, как встретили друг друга.

Они превращались в детей, мечтая о рае с семью табуретами у стойки и шторой из раковин.

Дора хотела, чтобы Легионер дезертировал, но он был достаточно взрослым и опытным, чтобы совершать такой наивный акт безумия.

Поезд отошел. Они расстались так же, как многие другие.

Война шла еще ожесточеннее, чем раньше.

Война становилась неуправляемой.

Комендант станции, капитан, взглянул на наши документы и отрывисто сказал:

— Отходящий поезд Берлин — Варшава — Лемберг на четвертом пути.

— Все кончено, — вздохнул Легионер.

Капитан взглянул на него и язвительно произнес:

— Вижу, ты можешь сказать то же самое, что и Цезарь, когда тот перешел Рубикон.

Легионер усмехнулся.

— Alea jacta est!^[108]

Капитан в удивлении уставился на невысокого танкиста со шрамом на лице.

— Ты студент, ефрейтор?

— Нет, казарменный скот, Второй полк Иностранного легиона, — усмехнулся Легионер. Ему приятно было видеть удивление капитана.

— А знаешь, как это переводится? — спросил капитан.

— Знаю, — едко ответил Легионер. — На солдатском языке: «Софи распрощалась с невинностью!»

Капитан покраснел и, махнув рукой, отпустил нас.

Когда мы шли по платформе, Малыш спросил:

— Что ты сказал по-иностранному этому серебристому фазану?

— То, что ты слышал. Софи распрощалась с невинностью!

Малыш остановился и захохотал.

— Научи меня! Я скажу это гауптфельдфебелю Эделю, когда мы вернемся к своей команде. Вот удивится тупая свинья!

Он сдвинул за затылок кепи, снова громко засмеялся и бегом бросился вперед.

Малыш увидел Линкор. Всех удивило, что она пришла проводить его. Они столкнулись, как боевые слоны.

Множество солдат толпилось возле поезда, протянувшегося у платформы, словно ненасытная змея.

Я взглянул на большие вокзальные часы. По циферблату быстро двигалась секундная стрелка. Черная, зловещая. Круг за кругом. Минута за минутой. Скоро все будет кончено.

Пруссак и Томас Йенсен медленно прошли в контрольные ворота на платформу, таща тяжелые пехотные рюкзаки.

Штайн с Бауэром, высунувшись из окна купе, крикнули нам, что заняли места на пятерых. И приняли в окно наше снаряжение.

Какая-то медсестра спросила, не хотим ли мы кофе.

Мы выпили из жестяных кружек горячую жидкость, вкусом напоминавшую суп, сваренный из джутового мешка.

— По вагонам! — крикнул в четвертый раз офицер транспортной службы. Но никто и ухом не повел.

Нескольких солдат грубо затолкали в поезд.

Малыш напустился на унтера полиции вермахта.

— А ну, пошел вон, охотник за головами!

Унтер начал выкрикивать всевозможные угрозы, но быстро исчез. Ему не хотелось скандала у отходящего поезда. Он знал по горькому опыту, что могут возникнуть самые неожиданные осложнения. При отправлении таких поездов нервы бывают на пределе.

Женский голос позвал:

— Альфред!

Легионер повернулся и быстро зашагал к одному из киосков, где стояла Дора, лицо которой наполовину закрывал поднятый воротник.

Положив руки на плечи Легионеру, она мягко сказала:

— Я принесла штатскую одежду. Быстро иди в туалет и переоденься. Удери от них!

Легионер сощурился.

— Дора, старая ты негодница, давай не будем совершать глупостей! Ты знаешь охотников за головами не хуже, чем я. Улизнуть не удается даже одному из тысячи, а если меня схватят с тобой, ты сама тут же отправишься в тюрьму.

— Я не боюсь их тюрем.

— Да, но бояться их пуль нужно.

Легионер достал из кармана газетную вырезку. Последнюю новость из «Фёлькишер беобахтер».

Дора, шевеля губами, стала читать:

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ПРОТИВ ДЕЗЕРТИРОВ И ТРУСОВ

Я призываю немецкий народ и, в частности, немецких женщин бдительно выслеживать трусов, пытающихся сбежать с востока на запад, прячась в колоннах беженцев. Не проявляйте неуместной жалости к этим грязным собакам. Люди, бегущие из своих подразделений в армии, авиации и флоте, не заслуживают даже куска черствого хлеба.

На вас, гордые национал-социалистические немки, больше, чем на ком бы то ни было, лежит священный долг стоять на страже против этих элементов.

Исполняйте свой долг. Не поддавайтесь на убеждения и уговоры антиобщественных элементов. При малейшем подозрении безжалостно доносите. Не жалейте их, будь то незнакомые люди или ваши мужья, сыновья, братья.

Выказывайте им заслуженное презрение. Заставляйте вновь осознать свой долг. Если слова не образумят их, обращайтесь в полицию вермахта: там знают, как карать этих жалких крыс, которые не имеют понятия о чести и которым нет места в нашей великой национал-социалистической Германии.

Генрих Гиммлер

Рейхсфюрер СС

Шеф германской полиции

Имперский министр внутренних дел

Главнокомандующий Армией резерва

Прочтя, Дора кивнула.

— Гнусный мерзавец. Но погоди: этого черного гада когда-нибудь прищучат, поверь мне!

— И нас тоже, — сухо ответил Легионер, — если потеряем голову. Единственная возможность пережить это безумие — встать в строй. Спокойно, без суеты. На рожон не лезть. — Погладил ее по щеке и продолжал: — И иметь при себе подлинные документы, иначе они не выдержат дотошной проверки охотников за головами. — Указал на унтера полиции вермахта, похожего на бегемота. — Посмотри на этого типа со значком в форме полумесяца! Ему до смерти хочется ловить дезертиров и вешать им на грудь куски картона с надписью. Послушай, старушка… но ты плачешь! Это что такое? Дора не должна плакать!

Он неуклюже утер слезы с ее густо покрытых косметикой щек.

— Свинья ты тупая, — всхлипнула она и уткнулась лицом ему плечо. — Я буду писать тебе, Альфред, каждую неделю.

И погладила его по лицу с длинным ножевым шрамом.

Поглядев на поезд, к которому уже подцепили паровоз, с шипением выпускавший белые клубы пара, Дора подумала: «Это ненасытная перемалывающая машина, требующая плоти, крови, костей».

И подняла взгляд на Легионера.

— Как думаешь, куда вас отправляют?

Он посмотрел в сторону моста на две грохочущие тележки, потом ответил:

— Старик писал в последнем письме, что полк находится на центральном участке фронта, под Оршей. Орша — узловая станция на магистрали Минск — Москва. В сущности, — добавил Легионер, — эта магистраль ведет в Сибирь, где наши сталинградские товарищи сейчас голодают на рудниках.

«Орша, — подумала Дора. — Название. Неизвестное название. Точка на большой карте. Маленькая и бесконечно печальная в бескрайности России. Место, через которое проходят тысячи солдат. Людей в зеленой и в коричневой форме, большинству которых никогда не вернуться».

И погладила руку Легионера, которой злая судьба предназначила нажимать спусковой крючок автомата, убивая других солдат. Она могла бы научить эти руки трясти шейкер^[109].

— Альфред, — прошептала она, глядя в его обезображенное лицо. Ее обычно холодные глаза слепили слезы. — Как ты, тупая свинья, не понимаешь, что я люблю тебя, паршивый пустынный шакал! Клянусь Богом, я люблю тебя! Сама не знаю, почему. Когда мне было двенадцать лет, меня изнасиловал какой-то мужчина. В пятнадцать мне это стало нравиться. Теперь это меня больше не интересует. Мы будем любить друг друга, как двое людей, достаточно опытных, чтобы считать своих собратьев свиньями, пока не доказано обратное. Мы знаем, что жизнь — это сплошной гнусный карнавал, и для него нужна только хорошая маска. Альфред, я буду ждать тебя, даже если на это уйдет тридцать лет! Недалек день, когда мы пробудимся от этого кошмара. Тогда продадим мой кабак и уедем туда, где сможем открыть приличное заведение с девочками, шнапсом и пивом!

Легионер засмеялся.

— Куда же? В Тибет?

Дора покачала головой.

— Нет, в Бразилию. У меня там сестра, она содержит бордель. Место для нас подходящее. Ни охотников за головами. Ни гестапо. У тебя есть право жить, как хочется.

Лотте, маленькая медсестра, учившаяся в школе «Юнгмедель»^[110], прошла, приплясывая, вдоль платформы и прикрепила еловую ветвь к двери одного из вагонов. Она видела это в кино, в одном из военных фильмов. Утерла глаза уголком платочка. И это она видела в кино. Потом поцеловала в щеку ближайшего солдата. И запрокинув голову, словно валькирия, воскликнула с деланным восторгом:

— Мой герой, мой незнакомый герой! Благодарю, что ты сражаешься за немецких женщин и даешь нам чувство безопасности от советских чудовищ!

Солдат, пехотинец с лисьей мордочкой, громко испортил воздух и заорал:

— Пошла к черту, офицерская подстилка!

Щеки Лотте покраснели.

— Свинья! — прошипела она. — Я добьюсь, чтобы тебя отправили на Восток!

Ответом был громкий смех стоявших поблизости солдат. Пехотинец шлепнул ее по заду.

— Спеши домой, готовься к встрече победителей. Они приближаются!

Лотте, скрипя зубами, пошла обратно. Сорвала еловую ветвь с вагонной двери и, миновав три вагона, прикрепила к четвертому, сочтя этих солдат более достойными своей ветви. Что-то сказала унтеру из полиции вермахта, тот пожал плечами и оттолкнул ее.

Появилась целая семья, провожавшая семнадцатилетнего парня, он был призван и отправлялся в учебный батальон в Польше.

— Будь гордым и смелым! — воскликнул его отец, государственный советник. — Ты должен быть гордостью семьи!

— Будем ждать от тебя письма в ближайшее время, племянник, — проскулил седовласый человек в допотопном мундире прошлого века с погонами оберста, — в котором ты сообщишь нам, что фюрер наградил тебя Железным крестом.

— Пришли как можно скорее свою фотографию в мундире, — пропищала мать, смахивая предательскую слезу.

Отец укоризненно взглянул на нее в монокль.

— Немецкие женщины не плачут, Луиза! Мы, немцы, гордая нация.

Священник с белым накрахмаленным воротничком, со смешной шляпой «дерби»^[111] на голове, обнял мать за плечи и елейно сказал:

— Как, должно быть, замечательно отправлять сына на поле битвы сражаться с врагами-варварами, грозящими опустошить наше отечество!

Одетый в коричневый мундир член семьи взглянул на него.

— Как понять ваши слова, что враги грозят опустошить наше отечество? Разве фюрер не объяснил, что нужно выровнять линию фронта?

Негромко, чтобы этот партийный функционер не услышал, стоявший у окна в соседнем купе унтер пробормотал:

— Будем выравнивать линию фронта, пока не прижмемся спинами к рейхсканцелярии.

Священник нервозно захлопал глазами. Провел пальцем под накрахмаленным воротничком. Кадык его заходил вверх-вниз. Он заискивающе взглянул на функционера.

— Районный руководитель, видимо, не понял меня. Я имел в виду, что наши враги опустошают Украину, она, по словам фюрера, тоже наше отечество.

— Где и когда сказал это фюрер?

Священник взглянул на него.

— Фюрер много раз говорил, и министр пропаганды часто писал в «Фёлькишер беобахтер», что великий немецкий Рейх будет простираться до Кавказских гор, а там сейчас находятся наши враги.

Районный руководитель пренебрежительно взглянул на священника, который склонил голову набок и сложил руки на животе.

— В таком случае, герр священник, вам было бы неплохо совершить путешествие на восток. Там вы могли бы помочь нашим героям изгнать врага из пределов великого немецкого Рейха.

Увидев, как тот в ужасе сжался, функционер засиял от радости.

Вдоль поезда почти украдкой шел какой-то мрачный человек.

Увидев, кто это, Бауэр восторженно заржал. То был Эвальд, сводник из заведения Доры, в солдатской робе. Два дня назад он, как много раз до того, вошел в небольшую серую дверь, ведущую в управление гестапо на Карл-Мук-платц. После долгого ожидания человек в черном мундире СС привел его в кабинет Билерта.

Билерт принял посетителя, сидя на краю стола, и взял густо исписанные бумаги, которые, как всегда, принес ему Эвальд.

— Много тут лжи и наветов?

— Нет совершенно, герр бригадефюрер, все правда^[112].

— «Герр» можно опускать. У нас достаточно обращения «бригадефюрер»^[113]. Заруби это на своем носу, крыса, — прорычал Билерт.

Он бранился, грозил, орал, но Эвальд все равно не понимал ни слова.

В конце концов Билерт достал листок белой бумаги. Посередине его проходила красная черта. Сунул листок под нос Эвальду.

— Вот твое направление в штрафной полевой полк. Когда-то ты пробыл солдатом полтора месяца, так ведь?

— Так точно, бригадефюрер, — проревел Эвальд и щелкнул каблуками, как его учили на плацу в Графенвёре. И одна только мысль вызывала бегающие по спине мурашки. Тогда он говорил, что лучше тюрьма, чем пехотная казарма. Каким счастьем было, когда выяснилось, что он отбывал срок за «корыстные преступления». Во время «рагнарока мобилизации» его призвали из-за канцелярской ошибки, о которой вермахт «глубоко сожалел». Его быстро демобилизовали, и он жил в вихре удовольствий в преступном мире Гамбурга. Но теперь в вермахте стали уже не такими привередливыми. Теперь на фронте годились все, даже типы вроде Эвальда. Существовала целая армия штрафных полков, готовая принять мелкого уголовника.

Подавшись к нему, Билерт прошептал:

— Но, мой маленький друг, есть еще иная возможность!

Лицо Эвальда озарилось надеждой. Он уже чувствовал себя спасшимся от самой жуткой участи. Он купил избавление от тюрьмы, став доносчиком. По его наветам немало людей оказалось в сетях гестапо. Собственно говоря, Пауль Билерт мог благодарить Эвальда за то, что стал бригадефюрером, потому что неожиданно для себя Эвальд вышел на след кое-чего весьма значительного.

— Я сделаю все, что потребуете, бригадефюрер, — промямлил Эвальд, заискивающе глядя на Билерта.

Билерт злорадно улыбнулся.

— Я от тебя ничего не требую. У тебя есть выбор: идти в штрафной батальон или предстать перед трибуналом как антиобщественный элемент!

Эвальд перевел дух.

— Трибунал! — простонал он. — Но за что? Я ничего не сделал. Я никогда не связывался с политикой.

— Вот как? — ответил Билерт, указав на бумаги, лежащие на письменном столе. — Может, это связано только с талонами на масло и кофе? Нет, дорогой друг, ты по горло увяз в политической трясине. — Повернулся к двери и крикнул: — Гайге, Потц!

Вошли двое здоровенных людей в черных мундирах.

— Отправьте эту тварь в трибунал, — прошипел Билерт и указал на Эвальда, стоявшего с клацающими зубами посреди комнаты. Он шатался так, что казалось, вот-вот упадет.

Здоровенные эсэсовцы подошли к Эвальду, взяли его за руки, и один сказал с леденящим дружелюбием:

— Пошли, малыш.

— Нет, нет, — закричал Эвальд, — вы не можете так поступить со мной, бригадефюрер. Я всегда послушно исполнял все, что вы требовали. Я буду делать все, что захотите!

Билерт засмеялся.

— Я ничего не хочу от тебя, мразь. Хочу только больше не иметь удовольствия видеть твою гнусную рожу.

Эвальд завопил, как одержимый. Он, никогда не жалевший других, теперь сам попал в переплет. У него хватило дурости упомянуть Дору в предыдущем доносе, а Билерт был ее покровителем.

— Принесите ему мундир, и он отправится на фронт с первым же транспортом.

Вот почему Эвальд в форме без погон и эмблем на петлицах шел, крадучись, вдоль поезда. Билерт не удовольствовался просто отправкой его в штрафной полк, он отправил его в штрафной учебный батальон № 919 в Брест-Литовск.

Если б Эвальд догадывался, что его ждет, то, наверно, сразу же удрал бы и скрывался в Гамбурге. У него было больше возможностей уцелеть в положении дезертира, чем солдата самого печально известного подразделения в вермахте. Новичков там всегда встречал штабс-фельдфебель Нойринг и говорил:

— Небось, думаете, у вас есть возможность спасти шкуру здесь, в девятьсот девятнадцатом батальоне, но ошибаетесь. В одиннадцать пятьдесят пять вы получите в соответствии с уставом пулю в затылок.

По платформе носились полицейские вермахта с поблескивающими на груди жестяными значками. Выкрикивали угрозы многочисленным солдатам, которых никак не могли загнать в вагоны.

Легионер обнял Дору и прижал к себе.

— Bon, Дора, мне пора. Эта война не может кончиться благополучно без капрала Второго полка Иностранного легиона Альфреда Кальба. Что, если Гитлер одержит победу? Тогда нам несладко придется.

Дора прижалась к Легионеру. Ее большой бюст закрыл его узкую грудь. Нашла губами его губы. И держала его так, словно не хотела отпускать.

— Альфред, — прошептала она. — Ты вернешься!

То был не вопрос. То была молитва. Крик, чуть ли не повеление Богу. Легионер не должен был погибнуть, пасть за нелепое дело.

Он кивнул и выдавил легкую улыбку.

— Я вернусь, Дора. Клянусь Аллахом, вернусь! Иваны не смогут убить французского капрала из La Légion Etrangére. Кабилы^[114] уже пытались.

— Альфред, ты должен мне писать! Каждую свободную минуту! Я с ума сойду, если от тебя не будет вестей!

Она ухватила его за шею и поцеловала так неистово, что испугалась сама. Ей казалось, что настал конец эпохи.

Она плакала. Слезы струились по щекам, оставляя борозды в толстом слое пудры.

— Посадка заканчивается! — орали полицейские вермахта. — Поезд отправляется. Двери будут заперты. При посадке держать наготове маршрутные предписания и отпускные документы! Бегом! Бегом!

Легионер медленно пошел к вагону. В двери остановился.

Дора погладила его по худощавому, изуродованному лицу.

— Прощай, девочка, — хрипло произнес он.

Она изогнула губы в вымученной улыбке.

— Нет, мой марокканец, не прощай. Au revoir!^[115]

Он засмеялся.

— Правильно, au revoir. Скоро увидимся!

Малыш швырнул в открытое окно свой рюкзак. За ним последовал картонный ящик с тремя батонами кровяной колбасы, буханкой ржаного хлеба и двумя бутылками шнапса.

— Осторожнее, слабаки! — крикнул он. — Тяжелые боеприпасы для стрельбы в сортире!

И снова ринулся в объятья Линкора; та оторвала его от земли и поцеловала.

— Будь осторожней, здоровенный медведь, и возвращайся, — прорычала она низким басом. — Тогда мы сможем пожениться и завести детей — двадцать три штуки, таких же уродливых, как ты.

— Черт возьми, — засмеялся Малыш, — это будет лучшим делом моей жизни! Господи, как я жду поражения в войне! Двадцать три курносых ребенка, святые угодники! Мы зачнем первого в стоге сена, — весело прокричал он. — Я всегда хотел поваляться в сене. Тебе нравится его запах?

— Поросенок, — сказала Линкор своим мужским голосом. — Зачинать наших детей в коровьем корме? Такие вещи делаются в постели с чистыми простынями, а не в хлеву или в поле. — Звучно поцеловала его в щеку. — Поверь, ты станешь у меня воспитанным, варвар.

— Кажется, я скоро зашатаюсь, как пьяный. Я распаляюсь. — Малыш радостно улыбнулся. — Я жутко на тебя распаляюсь. Ты так же возбуждаешь, как лучшие из тех секс-машин, каких можно найти в Винер-Нойштадте! А это, знаешь, отличные машины, у них все шасси работает на самосмазывающихся подшипниках! — Он оживился, словно ему пришла замечательная мысль. — Эмма, когда война кончится, пойдем вместе в публичный дом — сама увидишь, что ты ничуть не хуже тамошних девок.

— Хам, — прорычала Линкор и так двинула его кулаком в живот, что он стал ловить ртом воздух. — Даже думать не смей сравнивать меня, свою невесту, со шлюхами и прочей швалью. Я приличная женщина, а не потаскуха из публичного дома, заруби на носу! А то проучу, как следует!

Малыш склонил набок голову. Он походил на мальчишку.

— Ты должна простить меня за это. Сама знаешь, я не благовоспитанный аристократ.

— Ладно, ладно, медведь. И, пожалуйста, не заставляй меня плакать!

К ним подбежал фельдфебель полиции вермахта и заорал на Малыша:

— Садись в поезд, ленивый бык!

Малыш не потрудился взглянуть на него и звучно поцеловал Линкор.

Фельдфебель побежал дальше. Малыш не обратил на него внимания и продолжал стоять с Линкором.

— Слушай, будь осторожна, когда Томми начнут разгружать свои навозные телеги, — предупредил он. — Не любопытствуй, не высовывай ряшку!

Линкор улыбнулась. Глаза ее полностью исчезли в жировых складках.

— Это относится и к тебе. — Она ласково погладила его по щеке, почерневшей от сажи. — Мой прекрасный медведь, — прошептала она, — видит Бог, ты глуп, как осел, но какой ты замечательный! Не лезь там в герои, я хочу, чтобы ты вернулся. Пусть даже без ноги, но живым. — Она ненадолго задумалась и продолжала: — Может, было б не так уж скверно, если б ты потерял ногу. Мне тогда было б легче справляться с тобой.

— Эмма, ты спятила? Тогда я не смогу убежать, когда Иван разойдется. Порта сам говорит, что у тех, кто бегает быстрее, больше шансов пережить эту войну!

Полицейский фельдфебель вернулся. Встал перед Малышом, расставив ноги и уперев кулаки в бока.

— Скажи мне вот что, ефрейтор. Тебе нужно письменное приглашение, чтобы сесть в поезд?

Малыш, не взглянув на него, холодно ответил:

— Да, приятель, только пиши помедленней и сунь письмо в тот почтовый ящик, откуда производят выемку раз в неделю!

— Заткнись, ты… ты… — завопил фельдфебель, — а то будет плохо! В поезд, ублюдок паршивый, сию же минуту!

Он схватил Малыша и втолкнул в вагон.

— Через две недели я буду с тобой, — закричал Малыш из окна Линкору. — Отпуск на помолвку, отпуск на свадьбу — я попрошу все отпуска, какие только существуют!

Когда поезд тронулся, он едва не выпал из окна. Друзья в последний миг втащили его в купе.

— С дороги, — заревел Малыш, ринулся к окну и далеко высунулся. Голова его ударилась о железный столб. Лицо залило кровью из большой раны. — Урра! У меня трещина в черепе! Эмма, веди себя прилично, пока я не буду с тобой! Я скоро вернусь, — добавил он, указывая на голову.

— Конечно! — Она, дробно топоча, бежала по платформе на своих толстых ногах. Одной рукой задирала подол над массивными коленями, другой махала, держа в ней шапочку медсестры. Лицо ее раскраснелось. — Возвращайся, медведь, слышишь? Возвращайся ко мне!

Дора стояла у киоска. Махала рукой высунувшемуся в дверь Легионеру.

Женщина лет пятидесяти держала на руках трехлетнего ребенка. Она упала, и малыш с воплем покатился по асфальту.

Солдат в светло-сером мундире морского пехотинца вскрикнул от ужаса.

Длинный поезд шел все быстрее, быстрее между многочисленными развалинами Гамбурга, увозя в сторону Берлина три тысячи восемьсот обмундированных кусков пушечного мяса.

Полицейский вермахта шел по проходу, крича:

— Закрыть окна! По всем, кто стоит у открытых окон, будет открыт огонь!

— Жук навозный, — фыркнул унтер-артиллерист, лежавший с бутылкой шнапса на багажной полке.

В соседнем купе запели:

На платформе оставались сотни невест, родителей, жен и детей. Они смотрели туда, где поезд исчезал из виду, и клубы паровозного дыма сливались с дождевыми тучами.

Большинству из них было суждено никогда больше не увидеться с теми, кого они провожали.

Дора стояла у киоска одна, лицо ее побелело как мел, глаза немигающе смотрели вперед. Губы шевелились.

— Возвращайся, Альфред. Ради Бога, вернись ко мне! В любом виде, хоть на костылях, только вернись!

Линкор стояла на самом конце платформы. Она все еще механически махала большой красной шалью. Легкие ее работали, будто кузнечные мехи. После бурных и непривычных усилий она с присвистом ловила ртом воздух.

— Большой, глупый медведь, — прошептала она. — Не влюбляйся там ни в кого!

Потом эта огрубелая женщина сделала нечто совершенно неожиданное. Стала молиться. Сложила руки и молилась. Прямо на пыльной железнодорожной платформе под разбитой стеклянной крышей:

— Господи. Ты не часто слышишь обращения Эммы Клотерс, но сейчас, видишь, я здесь. Пусть мой большой, глупый детеныш вернется ко мне. Пусть хотя бы калекой, но только живым! Молю тебя, Господи, всем сердцем, пусть мой большой, глупый, уродливый детеныш вернется живым!

Заморосил частый мелкий дождь. Платформа медленно пустела. Завыли сирены. Люди побежали. Вдалеке падали первые бомбы.

У входа на платформу стояла, будто вросши в асфальт, девушка. Рвала зубами носовой платок.

— Отто, — хрипло прошептала она. — О, нет, Отто! — И вдруг пронзительно закричала: — Отто, не позволяй себя убить! — И стала неистово рвать на себе волосы. — Гитлер, ты убийца! — Ее громкий крик раскатился по платформе. — Ты убийца, Гитлер!

Возле нее словно по волшебству оказалось двое молодых людей в черных кожаных плащах. В руке одного из них блеснул серебряный значок. Находившиеся поблизости услышали, как он прошипел:

— Гестапо!

Девушка неистово сопротивлялась и продолжала кричать, когда ее уводили силой. Она исчезла в таинственной темноте полицейского участка.

Отто, рядовой-пехотинец, сидел в уходившем поезде, шепча:

— Моя родная Лотта, мы скоро увидимся!

Одному из приятелей он сказал:

— У моей жены будет ребенок.

Но его Лотте не суждено было родить. Она осмелилась сказать правду в стране, где правда была под запретом.

Поезд с грохотом шел по Германии. Ненадолго останавливался на многолюдных станциях. В него садились новые группы солдат. Переступали через чемоданы, рюкзаки, вещмешки, сумки, противогазы, винтовки, автоматы, каски, скатки и бранили солдат в сером, зеленом, синем, черном и коричневом. Там были все рода войск. Шестнадцати-двадцатилетние моряки в темно-синей форме с эмблемами подводников на рукавах. Фанатичные эсэсовцы в сером полевом обмундировании, с пустыми, остекленевшими тевтонскими глазами — они обучались в так называемых орденских замках, усваивали суть диктатуры в ее крайнем интеллектуальном убожестве. Полицейские постарше в мундирах ядовито-зеленого цвета, ехавшие в какую-то дивизию полевой жандармерии. Им предстояло погибнуть от рук беспощадных партизан, которые поджидали их, словно голодные хищники.

Там были танкисты в черных мундирах, пропахших бензином и соляркой. Коренастые, похожие на крестьян кавалеристы с ярко-желтыми погонами. Спокойные горные стрелки с жестяными эдельвейсами на рукавах. Артиллеристы со скудными наградами на груди серовато-зеленых мундиров. Саперы с мрачными, как их черные погоны, лицами, смертельно усталые от бесконечных трудов. Полные, самодовольные береговые артиллеристы, которым посчастливилось нести охранную службу вдали от фронта. Разведчики с бодрыми лицами, щедро пересыпавшие речь иностранными словами, демонстрируя познания в языках. Но большинство составляли пехотинцы в поношенных мундирах, громкое живое опровержение прозвища «царица всех родов войск».

В каждом углу пили или играли в карты. Группа солдат шепталась, собравшись вокруг унтера медицинской службы.

— Желтуха — это ерунда, — говорил он слушателям, — притом с ней вас быстро выпишут. Венерические болезни тоже не годятся. Черт возьми, если их подцепишь, вам исколют всю задницу.

Он выпрямился и настороженно огляделся, но, не увидев подозрительных типов, пригнулся снова. Разговор продолжался приглушенным шепотом.

— Нет, ребята, тиф, настоящий тиф — вот это вещь. Температура, от которой очко чуть не лопается. Когда ты полумертв, тут врачи уже сдаются. Гладят тебя по головке, как маленького мальчика. Так любезны с тобой, что это кажется сном, поскольку уверены, что ты дашь дуба. И тиф лечится долго.

— А как подхватить его? — спросил невысокий, худощавый пехотинец.

— На молочной ферме, малыш, — усмехнулся сапер.

На лице пехотинца появилось обиженное выражение.

Небольшие пакетики перешли из рук в руки. Унтер сунул большую пачку денег в карман. Улыбнулся с загадочным видом и снова огляделся.

— Растворите содержимое пакетиков в кофе, а потом выпейте водки. И через две недели от силы будете нежиться в превосходной постели, война будет для вас окончена по меньшей мере на полгода.

— А умереть от этого нельзя? — недоверчиво спросил кавалерист.

— Лошадиная ты задница, разве можно чем-то заболеть без риска? — спросил летчик в элегантном серо-голубом мундире с увешанной наградами грудью. Ему было не больше двадцати, но война в облаках состарила его лет на десять. Похоже было, что крылатым тевтонам Германа Геринга осточертела героическая битва.

Берлин мы проехали в ночной темноте. Во время воздушной тревоги.

В переполненном поезде шла борьба за то, чтобы попасть в туалет. В смрадном воздухе носилась брань.

В купе посреди вагона щуплый Легионер сидел, втиснувшись между Малышом и мной. На противоположной скамье бледный, как простыня, Эвальд скорчился между Бауэром и Штайном.

Кенигсбержец веселил нас, лежа на полке.

— Какие новости от фюрера? — обратился Бауэр к маленькому кенигсбержцу, мастерски имитирующему чужие голоса.

— Да, давай послушаем, что фюрер говорит о нынешнем положении, — усмехнулся в предвкушении Штайн.

Кенигсбержец поднес ко рту противогаз вместо микрофона, спустил на лоб волосы и выпятил нижнюю губу. Он выглядел отвратительной карикатурой на Гитлера, но голос звучал поразительно похоже:

— Немецкие женщины, немецкие мужчины, немецкие дети, мои дорогие расовые братья! Мы близки к окончательной победе, как никогда. Я приказал своим армейским командирам выровнять нашу сильно изогнутую линию фронта; это затрудняет проведение наших операций, и потребуются громадные жертвы, чтобы они шли по плану! Многочисленные враги народа и подрывные элементы утверждают, что это корректирование фронта представляет собой отступление. Но уверяю вас, дорогие расовые братья, что мои героические солдаты останутся на местах. Советские массы истекают кровью. Сталин, этот архипреступник, — тут голос пруссака поднялся до такого гневного рыка, который заставил бы Гитлера побледнеть от зависти, — потерял всякую возможность выиграть эту войну, которую навязал нам. Мои немецкие инженеры трудятся в поте лица, изобретая новое оружие, чудесное и эпохальное, чтобы сокрушить наших варварских врагов. Немецкие мужчины, немецкие женщины, моя доблестная армия, мои героические военно-воздушные силы, мой могучий военно-морской флот — еще одно небольшое усилие, и мы одержим окончательную победу! Будьте уверены, вас ждет геройская смерть!

Вскинув руку с выкриком: «Хайль!», он свалился с полки и упал на сидевших внизу. Потом скатился на пол.

— Фюрер пал! — воскликнул Бауэр.

Малыш свертывал самокрутку. Очень тщательно, стараясь не уронить ни одной табачной крошки. Облизнул ее, заклеил и отдал Легионеру. Потом свернул другую и протянул мне. И лишь затем стал свертывать для себя. Не успев закончить, заметил, что моя склеилась плохо. Бережно отложил свою, взял мою, облизнул и плотно сжал.

— Теперь лучше, — сказал он, возвращая ее мне.

Все четыре месяца пребывания в госпитале Малыш собирал все окурки — не только свои, но и чужие. Добросовестно очищал табак от пепла, смешивал его — и теперь был владельцем большого мешочка. Он и теперь сохранял все окурки, чтобы в дело шла каждая крошка табака. Бедность в прошлом приучила его ни к чему не относиться расточительно. Ничто не должно пропадать.

— Как думаете, дадут мне отпуск, если я женюсь на Эмме? — спросил он, проводя языком по шершавой курительной бумаге.

Легионер засмеялся.

— Определенно нет! Штабс-фельдфебель Эдель скажет: «Малыш, ты известный дурак, а дураки не должны жениться; и потом, зачем тебе делать нежную девушку солдатской вдовой?»

— Да иди ты, — сказал Малыш. — Эмма не нежная девушка, она броневик в женском облике и может так врезать Эделю по рылу, что он не очнется.

Легионер продолжал:

— И когда попросишь отпуск, Эдель тебе скажет: «Малыш, сунься поскорей под пулю. Геройская смерть — твоя единственная надежда. Потому что после войны тебя все равно отправят в ликвидационный лагерь как представляющего опасность для здоровья нации».

Мы скривились при мысли об этом знакомом тоне, который скоро услышим вновь.

— Пусть штабс-фельдфебель Эдель поцелует меня в задницу, — раздраженно пробормотал Малыш.

— Он определенно не сделает этого, — засмеялся Легионер.

Вскоре после этого, во время разговора о политике, Малыш сказал:

— Честно говоря, я почти ничего не понимаю.

— Нетрудно в это поверить, — заметил со смехом Бауэр.

Малыш с задумчивым выражением лица продолжал:

— В конце концов я просто-напросто шваль из исправительной школы. Мать совершенно не заботилась о нас девятерых. Отца помню только пьяным. Трезвым его ни разу не видел. В исправительной школе нас лупцевали, а если нет, так мы лупцевали друг друга. Знает кто-нибудь из вас, что такое католическая исправительная школа?

Никто не ответил, и Малыш продолжал, чертя прикладом винтовки воображаемые узоры:

— Нет, я так и думал. Эти миссионеры становятся сущими дьяволами, когда им дают власть. В школе нас, собственно, ничему не учили. Директор говорил: «Не в коня корм». Он много лет назад был пастором в Тюрингене. Говорили, путался с женой органиста. За это его турнули из Тюрингенской церкви. И в самом деле, нам не обязательно было уметь читать и питать, чтобы таскать стальные балки или рыть траншеи. И когда я оказался в армии, сказал себе, — он огляделся: — «Имей в виду, ты на действительной службе, ты не резервист. Тот, кто взял винтовку, должен быть на высоте».

И я стал лезть из шкуры. Многие пытались загонять Малыша. Но Малыш не задыхался даже после ста отжиманий — прежде, чем я уставал, то дерьмо, что командовало, теряло голос. Мне сказали, что нужно хорошо стрелять. Приказ есть приказ: я стрелял хорошо и получил за это ленточку. Потом мы пошли на войну, и мне сказали: «Малыш, все, что движется перед тобой, это враг, ты должен стрелять в это». Отлично! Я палил из винтовки. Мне сказали: «Малыш, штык у тебя для того, чтобы колоть». И поверьте, я колол направо и налево. Мне сказали: «Ты идешь на войну, чтобы защищать отечество».

Я секунд двадцать ломал голову, почему должен его защищать, если оно ничего для меня не сделало. Но ведь войну вели не ради меня. Поэтому я стал защищать отечество. Нам говорили: «Вы сражаетесь против беспощадного врага, против недочеловеков». Ладно, сказал я себе, ты сражаешься против беспощадного врага, против недочеловеков. Те, кто наверху, должны знать. Они умнее тебя, Малыш. Никто из них не был в исправительной школе, никто из них не копал траншей. Они учились в хороших школах, научились пользоваться ножом и вилкой. Шрамы на щеках говорят, что они образованные^[116]. Поэтому, Малыш, ты должен слушать, что они говорят. Ты всего лишь кусок пушечного мяса.

Я бросался в грязь, когда мне велели. Стрелял во все, во что приказывали. Когда командовали «Смирно!», тянулся в струнку. Когда командовали «Разойтись!», уходил. Это продолжалось шесть лет; я вел себя осторожно, боялся сделать что-то не так.

Он лукаво огляделся.

— Но теперь что-то произошло. В голове у меня начало шуметь. Понимаете, я заключил помолвку и собираюсь завести кучу детей. Хочу жениться на самой красивой в мире громадине!

Он снова огляделся и неуклюже пригладил волосы мозолистой ладонью.

— Что-то не ладится, — продолжал он. — Я думаю о человеке из другой армии, мужике из Харькова, или Киева, или Севастополя, или из всех других мест, где мы сражались за отечество. Если спросить его: «Слушай, Иван Иванович, почему ты, собственно, стреляешь в меня?», он моргнет и ответит: «Товарищ Фриц, понятия не имею, но мне велел Папа Сталин. Бах, и у тебя в голове дырка!» — Малыш развел руками. — Сумасшествие,правда?

Легионер нервозно огляделся, торопливо закрыл дверь в коридор и грубо сказал:

— Заткнись, тупой скот! Иначе тебя вытащат и повесят, независимо от того, понимаете вы это с Иваном или нет.

— Но ведь я про то и говорю! — воскликнул Малыш, мотая головой из стороны в сторону. — Во всех других местах мира тебе все объясняют, когда нужно что-то сделать, а здесь только слышишь: «Заткнись, скотина, и делай, что я говорю, а не то мы тебя повесим!» Я не понимаю этого.

— Совершенно неважно, понимаешь ты или нет, — грубо ответил Легионер. — Просто выполняй приказания, и все. Так будет лучше и для тебя, и для нас. Если будешь размышлять, только здоровье испортишь. Башка дана тебе не для этого. Она у тебя только для того, чтобы носить каску, и тебе придется этим довольствоваться.

Малыш пожал плечами.

— Что ж, наверно, придется!

XII. Грунтовая дорога

— Я знаю, что это означает, — сказал Легионер. Мы стояли, глядя на повешенных солдат, раскачивающихся на ветру, как маятники.

Охотники за головами не знали покоя. Новый приказ фюрера исполнялся старательно. До сих пор людей лишали жизни по решению военно-полевого суда. Теперь — по приказу о смертной казни, которая применялась за следующие преступления:

Пораженческие высказывания

Дезертирство

Вредительство

Оскорбление имени фюрера

Хищения

Мародерство

Измена

— Я знаю, что это означает, — сказал Легионер. — Началось разложение армии. Большинство войн заканчивается таким образом.

Мы провели в поезде двенадцать дней и ночей и теперь стояли на грунтовой дороге Пинск — Гомель, чуть юго-западнее Давид-городка. Судя по объявлению на армейской почтовой конторе, наш полк находился в Петрикове или Скригалове.

Тот, кто побывал на грунтовой дороге, никогда ее не забудет. Эта шла прямой линией с востока на запад. Была от четырех до шести метров в ширину. Дорога без покрытия, утрамбованная до необычайной твердости тысячами колес и миллионами ног. И все-таки она — жизненно-важный нерв для армии, она подобна главной сердечной артерии: чтобы организм жил, она должна непрерывно пульсировать. Днем и ночью по грунтовой дороге грохочут тысячи машин. Сплошным потоком. Если он прервется, фронт потерпит крах.

В одну сторону шли длинные колонны с боеприпасами, продовольствием, пополнением, полевая почта с мешками важных писем, пушки, броневики. Все это было необходимо для продолжения войны по плану. В другую — поврежденная артиллерия, разбитые машины, выгоревшие остовы танков, искореженные останки самолетов и бесконечные колонны санитарных машин с красным крестом, везущие искалеченных людей. Тоже военная необходимость.

Грунтовая дорога всегда была для солдат путем страданий. Зимой — «русские горки»; летом — неописуемые тучи пыли; в сезон дождей и оттепели — бездонное засасывающее болото, липкая грязь.

Мы сидели, кашляя и сплевывая, на откосе этой живой реки, дожидаясь попутного грузовика.

Видя перед собой непрерывный поток, Малыш, как обычно, пошел прогуляться.

— Здесь начинаются мои достижения, — сказал он и исчез в кустах. Он считал, что солдат, который ничего не «организует», не постиг солдатской науки.

Вернулся он через три часа, таща мешок с продуктами.

— Спятил? — спросил кенгисбержец. — Понимаешь, что это хищение?

— Ни черта подобного, — беспечно ответил Малыш и впился зубами в луковицу.

— А что, по-твоему? — спросил Бауэр.

— Самосохранение, — невозмутимо ответил гигант и сунул в рот колбасу,

— Если тебя схватят, то повесят, — предостерег Бауэр.

— Трусишка! — презрительно фыркнул Малыш. — Что, по-твоему, происходит, когда мы отступаем? А раз уж взялись выравнивать линию фронта, будем отступать и дальше. Эти охламоны взорвут весь запас колбасы! — Поглядел на Бауэра и кенигсбержца. — Небось, думаете, какой-нибудь оберст интендантской службы явится и пригласит вас, чтобы вы сперва запаслись жратвой? — Он поднял над головой банан и убежденно выкрикнул: — Нет, они выставят охрану, чтобы вы не могли взять даже сухой галеты или тухлого яйца. В приказе сказано, что все нужно взрывать, и никаких. И все взлетает на воздух. Помните, что сделали в Купянске, как уничтожили две тонны продуктов? Саперы заложили взрывчатку. Бамм! И все. — Раскрыл мешок и лукаво улыбнулся. — Смотрите, у меня здесь на две недели дополнительного питания. Витамины для победы!

Он восторженно засмеялся и сунул в рот сразу два банана. Кожуру бросил на дорогу.

— Зря ты, — сказал Легионер. — Кто-нибудь может пройти и поскользнуться на ней.

— Для того я ее и бросил, — ответил Малыш. — Может, Адольф будет проходить и сломает на моей банановой кожуре шею. Тогда я войду в историю, и дети в школе узнают обо мне.

— Всякий раз, когда вижу грунтовую дорогу, — сказал Бауэр, щелчком бросив на нее окурок, — у меня чешется в заднице, будто там ползают ленточные черви.

— Может, и ползают, — проворчал Малыш, вызывающе взглянув на него.

Малышу становилось скучно, и он хотел устроить драку. Таким было его представление о развлечениях.

Могло произойти все, что угодно, не остановись большой бензовоз.

Из кабины высунулся фельдфебель и крикнул:

— Куда держите путь, лодыри?

— В Двадцать седьмой танковый полк, — ответил я. Встав, поскольку служил дольше всех, по стойке «смирно».

— Так вы туда никогда не доберетесь, — грубо выкрикнул фельдфебель. По всему было видно, что он интендант. Шитый на заказ мундир. Щегольская фуражка с высокой тульей. Ремень с офицерским пистолетом, что противоречило уставу. И хотя он был снабженцем, украсил себя желтыми кавалерийскими нашивками вместо положенных синих, к которым все фронтовики относились с презрением.

Поднялся на ноги только я. Остальные беспечно лежали в траве, глядя на орущего фельдфебеля, уже выпрыгнувшего из кабины. Расставив ноги и уперев кулаки в бока, он крикнул:

— А ну, поднимайтесь, негодники, и марш-марш на восток, где вас ждет геройская смерть.

Все раздражающе медленно поднялись. Малыш забросил на плечо свой мешок, будто коробейник, и поплелся, даже не взглянув на фельдфебеля.

— Эй, ты, ефрейтор, — заржал ему вслед фельдфебель, — что у тебя за мешок?

— Джутовый.

Фельдфебель поперхнулся от ярости.

— Не наглей. Из чего он, меня не интересует. Что в нем?

— Почта и продукты для нашего командира, оберстлейтенанта Хинки, — беззаботно ответил Малыш.

— Покажи! — потребовал щеголеватый фельдфебель.

— Исключено, — ответил Малыш, зажав отверстие мешка двумя руками.

— Как так? — пролаял фельдфебель.

— Gekados^[117], — ответил Малыш, подмигнув.

— Bon, — восхищенно засмеялся Легионер.

— Что значит gekados? — заорал фельдфебель.

Малыш склонил голову набок.

— Оберстлейтенант Хинка сказал мне: «Малыш, не позволяй никому лезть в этот мешок! Он строго gekados. Совершенно секретный». Вот что мне сказал командир, герр фельдфебель, и велел оберегать мешок, — он вскинул кулак, — вот этим.

Недоуменно сощурясь, фельдфебель заметил, что мы тесно окружаем Малыша. Вскочил в кабину и крикнул:

— Убирайтесь, марш-марш! Я сообщу о вас полицейским вермахта!

Бензовоз исчез в туче пыли.

Малыш вынул из мешка две коробки шоколадных конфет и разделил их по-братски.

Словно шайка бродяг, которым совершенно некуда спешить, мы пошли вдоль дороги. Пройдя километров десять, устали, улеглись и заснули.

Среди ночи мы проснулись от шума моторов. Вся дорога была заполнена грузовиками, легковушками, артиллерией, минометными батареями, батареями реактивных установок^[118], машинами для перевозки войск, длинными грузовиками саперов, броневиками и множеством всего прочего.

— Похоже, вся армия пришла в движение! — воскликнул Бауэр.

— Да, и движется на запад, с фронта, — сказал Штайн.

— Приятель, что, война окончилась? — крикнул Малыш старому штабс-ефрейтору, сидевшему за рулем грузовика с боеприпасами.

— Не угадал, дубина, — прокричал в ответ штабс-ефрейтор. И показал язык Малышу, который бросился бы на него, если б между нами и его машиной не появилась батарея самоходных орудий.

— Хотел бы я знать, что, черт возьми, происходит, — сказал, оглядываясь по сторонам, Бауэр.

— Выпрямляем линию фронта, — засмеялся Штайн. — Только нам лучше бы исчезнуть, пока Иван не открыл огонь по дороге.

Шедший впереди длинной колонны майор выскочил на середину дороги и начал размахивать над головой пистолетом.

— Дайте пройти моему полку! — закричал он. — Дайте пройти! Приказываю, иначе перестреляю, как собак!

Но никто не обращал на него внимания.

Бесконечная череда машин все так же продолжала ползти вперед. Полку майора приходилось стоять на месте.

Большой серый «Хорьх» с квадратной жестяной пластиной на крыле пробирался, виляя, вперед. В нем мы заметили высоких штабных чинов.

Появился оберстлейтенант полиции вермахта со взводом охотников за головами. Крикнул:

— Дорогу командующему армией!

Но движение застопорилось. Кавалерийскому генералу в «Хорьхе» приходилось ждать.

Оберстлейтенант приказал, чтобы находившиеся впереди «Хорьха» машины съехали по крутому откосу в кювет. Они двинулись одна за другой.

— Это уже слишком! — проворчал Бауэр. — Ломать ради такого типа столько машин. Не понимаю!

Легионер засмеялся.

— Voila, ты всего четыре года в армии. Побудь в ней с наше, тогда даже ты поймешь.

Бауэр в недоумении потряс головой.

— Мне всегда говорили, что генералы подают пример на войне. Почему этот так торопится удрать?

Легионер лишь пожал плечами.

Оберст, ехавший впереди артиллерийского полка на конной тяге, вышел из себя, когда полицейские собрались вести его лошадей вниз. И едва оберстлейтенант схватил поводья его коня, несколько раз огрел его хлыстом по лицу, крикнув:

— Руки прочь!

Он натянул уздечку. Конь встал на дыбы и забил в воздухе передними копытами. Оберст галопом подскакал по обочине к стоявшему генералу, спрыгнул с коня и встал лицом к лицу с этим низеньким человеком.

Но не успел он сказать ни слова, как кавалерийский генерал взвизгнул:

— За кого вы себя принимаете, герр оберст? Как смеете препятствовать в исполнении моих приказов моей полиции вермахта? Думаете, я могу оставаться в этой канаве дольше, чем необходимо?

— Герр генерал, — ответил ледяным тоном оберст, — я не могу съезжать с дороги. Мои лошади устали и не смогут вывезти обратно на нее ни одно орудие.

— Что мне до этого? — фыркнул генерал. — Я должен продолжать путь, и немедленно!

— Я отказываюсь выполнять ваши приказания! Мои орудия останутся на дороге!

Генерал смерил его долгим, оценивающим взглядом.

— Если вы немедленно не освободите дорогу, я…

Оберст слегка распрямился. Он был выше генерала на целую голову. С его шеи свисал Рыцарский крест.

— Что вы сделаете, герр генерал?

Глаза генерала превратились в щелочки.

— Воспользуюсь своей властью и отдам вас под трибунал. Такие офицеры не нужны немецкой армии.

Оберст смертельно побледнел.

— Это ваше последнее слово, герр генерал?

Генерал не ответил и повернулся к стоявшему чуть позади него полицейскому.

— Оберстлейтенант Шолль!

Рука оберста метнулась к кобуре, он выхватил пистолет и взвел курок в долю секунды.

Генерал отскочил назад. Лицо его совершенно побелело.

Полицейский стоял, будто парализованный. На несколько секунд казалось, что на дороге все замерло.

На бледных губах оберста появилась легкая улыбка.

— Не бойтесь, герр генерал. Вы слишком мелки и подлы, чтобы честный офицер захотел стрелять в вас. Но я не стану служить в такой армии, какой стала армия великой Германии.

— Взять его! — выкрикнул генерал.

Но, прежде чем оберстлейтенант и его охотники за головами смогли шевельнуться, оберст сунул в рот ствол пистолета и нажал на спуск.

Резкий, отрывистый хлопок. Пистолет упал на землю.

Какой-то миг оберст стоял по стойке «смирно». Потом слегка закачался взад-вперед, согнулся пополам и упал к ногам генерала.

Генерал резко повернулся и сел в свою машину, где адъютант обернул его тонкие ноги в сапогах красным шерстяным одеялом.

Те, кто находился поблизости, слышали, как он сказал своему старшему офицеру, оберсту:

— Каких только нелепых дураков не встретишь!

Полицейские стали сводить лошадей мертвого оберста вниз по откосу. Ржавшие лошади падали вместе с орудиями.

Мертвого оберста бросили на какой-то грузовик, и вскоре «хорьх» с кавалерийским генералом скрылся из виду.

— Господи, — воскликнул кенигсбержец. — Этот оберст знал, как уйти в отставку!

Малыш подскочил и заорал:

— Вот грузовик из нашей дивизии!

Точно. Большой, крытый брезентом грузовик с нашей эмблемой на заднем борту и переднем крыле — два креста на голубом поле.

— Привет, кореш, — крикнул Бауэр, — куда держишь путь? Можешь прихватить нас?

— Я еду в Кельн, тупая свинья.

— Что-что? — вскрикнул в удивлении Легионер.

— У тебя что, грязные уши? Я сказал — в Кельн. Диктую по буквам: ка-е-эл-мягкий знак-эн!

Солдаты со всех сторон начали вытягивать шеи. Название города подействовало, как веселящий газ.

— Слышали? Этот осел хочет ехать в Кельн!

— Не забудь сделать пересадку, этот поезд дальше Бреслау не пойдет!

Громкий смех. Со злобным ликованьем.

— Не забыл купить билет у ворот? — ржал какой-то унтер, хлопая себя по бедрам.

— Если хочешь добраться до Кельна, возьми ящик сапожника, на этой коробке туда не доедешь!

Какой-то артиллерист вскочил на подножку грузовика и заорал:

— Возьми пропуск, чтобы сократить путь!

И протянул водителю одну из сброшенных листовок, которую носил в кармане каждый немецкий солдат на Восточном фронте, несмотря на положенные за это суровые кары. Листовки были отпечатаны в форме пропусков. Русские летчики сбрасывали их в изобилии.

— Довезешь нас до Берлина? — сухо спросил Легионер. — Высадишь нас у станции метро, больше нам ничего не нужно.

Сохранявший невозмутимый вид ефрейтор ответил:

— Охотно, садитесь в кузов.

Мы побросали туда снаряжение и влезли.

Кенигсбержец спросил водителя через разбитое заднее окошко кабины:

— Кореш, насчет Кельна ты всерьез?

— Конечно, черт побери. Мне нужно взять для нашего командира кое-что важное.

Он протянул нам путевые документы, и мы с удивлением прочли, что он отправляется со специальным заданием на грузовике WH 381 — 556 через Лемберг, Варшаву и Бреслау в Берлин, Дортмунд и Кельн.

— Пресвятая Мария, Матерь Божья, я, наверно, схожу с ума, — воскликнул Бауэр. — Ничего более идиотского не видел на этой войне. Отправлять старый грузовик за тысячи километров, чтобы что-то привезти!

— Это что-то важное? — спросил Малыш. — Белья для солдат привезешь?

— Да, командир хочет, чтобы я привез на позиции его любимые носки.

В кузов влезло еще несколько солдат.

— Война скоро кончится, — заметил грязный унтер и сплюнул через борт струйку табачного сока.

— Откуда ты знаешь? — спросил штабс-ефрейтор в форме танкиста.

— Разговаривал вчера по телефону с Адольфом, — ответил унтер. И настороженно огляделся, словно убеждаясь, что никто посторонний не подслушивает. — Адольф сказал, что война окончена, но это держится в секрете!

— Тогда почему мы ее продолжаем? — спросил низкорослый, бледный пехотинец.

— Кстати, знаешь, почему Адольф уже не появляется на фронте? — спросил штабс-ефрейтор.

— Нет.

— Боится, что все закричат: «Фюрер, мы последуем за тобой!»

— Но мы всегда это кричали, — сказал Бауэр.

Штабс-ефрейтор пристально посмотрел на него.

— Ты, должно быть, из тыла?

— Заткнись, дерьмо, — прорычал Бауэр.

Но штабс-ефрейтор не испугался его угрожающего тона и продолжал:

— Адольф боится, что мы последуем за ним до Берлина!

Поднялся восемнадцатилетний пехотинец в новеньком мундире со значком Гитлерюгенда на груди. Лицо его было совершенно белым.

— Я запрещаю вам так говорить! Это пораженчество, поддержка противника. Требую, чтобы все присутствующие назвали мне свои фамилии и звания. Как национал-социалист, я обязан доложить об этих предательских разговорах.

Штайн схватил парня за грудки и швырнул на дно кузова.

— Да заткнись ты, марионетка! Ну и болван! Не волнуйся, мы заставим тебя помалкивать.

Парень принялся звать на помощь. Чтобы заглушить его крики, мы запели:

— Господи, мы пропали! — закричал штабс-ефрейтор. — Впереди русские, позади партия. Помогите! Мы окружены.

Внезапно Малыш издал вопль, выпрыгнул через борт, быстро пробежал по полю и бросился в укрытие.

— Mille diables! — воскликнул Легионер и тоже спрыгнул.

По всей грунтовой дороге солдаты бежали от машин.

— Воздух! — крикнул пруссак, бросившись с грузовика вниз головой.

На нас пикировали три русских штурмовика. Поливали дорогу огнем из скорострельных пушек. От ужаса мы втягивали головы в плечи и прижимались к земле.

Мы ощутили поток холодного воздуха, когда ревущие штурмовики пронеслись низко над полем. На их крыльях мерцали красные звезды. Казалось, они язвительно хохочут над нами.

— Черт возьми! — ругнулся лежавший рядом с нами ефрейтор. — У меня в цистерне пять тонн бензина! Если наши коллеги попадут в нее, всем привет! У нас будут похороны с фейерверком и бенгальскими огнями!

Самолеты развернулись и снова ударили по дороге. От взрывов в воздух взлетали трупы.

Несколько юных пехотинцев сдуру стали стрелять по ревущим самолетам из винтовок и ручных пулеметов.

— Становится опасно, — пробормотал кенигсбержец и плотнее прижался к земле.

Легионер поднялся и, пригибаясь, побежал к дороге, где горело множество машин.

Со всех сторон раздавались крики: «Носилки!» Но до нашего сознания они не доходили. Мы стали глухи к этому крику.

Кенигсбержец втащил Легионера в яму. Едва он успел крикнуть: «Мясники!», как один за другим в небе появились шесть штурмовиков. Они пикировали, и крылья их казались прямыми линиями.

«Они взяли нас на прицел!» Эта мысль промелькнула у меня в мозгу, когда я сползал на дно ямы.

Группа солдат на дороге не замечала внезапно появившейся с неба опасности. Лейтенант-сапер устраивал им разнос. Требовал, чтобы они построились.

На крыльях штурмовиков засверкали зловещие голубые вспышки — дульное пламя пушек. Тут же над дорогой взлетели комья земли.

Громкие вопли. Яростные проклятья.

Лейтенант погрозил обоими кулаками низко пролетавшим самолетам. Они развернулись над полем и стремительно понеслись к нам.

Лейтенант скорчился. Из его шеи захлестал поток крови. Голова покатилась по дороге, будто арбуз. Глаза были широко раскрыты. Фуражка одиноко валялась чуть в стороне.

Восемнадцатилетний пехотинец с воплями бежал на обрубках ног. Ступни его были оторваны чуть выше лодыжек. За ним тянулся ручеек крови.

Общая паника охватила тех солдат, которые поднялись и сделали в данных обстоятельствах самое худшее: побежали к дороге.

Штурмовики устроили настоящую бойню, выпуская очередь за очередью в дрожащие тела.

Лейтенант в черном мундире танковых войск громадным прыжком бросился в нашу яму.

— Ольсен, — пропыхтел он. Это был типичный боевой офицер с автоматом на ремне и усеянной наградами грудью.

Легионер поднял голову и взглянул ему в глаза.

— Bon, Кальб.

Вокруг нас вздымалась земля. Все было в огне. Снаряды падали дождем.

Самолеты снова пошли в атаку.

Мы прижались друг к другу и распластались на земле.

Нас подбросило оглушительным взрывом. Над нами покатились волны обжигающе-горячего воздуха. На дороге, словно из вулкана, вздымалось море огня.

— Мои пять тонн бензина, — простонал ефрейтор.

В довершение всего штурмовики сбросили бомбы. В воздух полетели обломки машин. Потом все кончилось. Самолеты полетели на восток.

На их серебристых фюзеляжах играло солнце.

Мы медленно поднялись и пошли к дороге, где валялось множество обугленных тел.

Командование принял оберст из люфтваффе^[120]. Мы получили приказ очистить дорогу от трупов и разбитых машин.

Ехавший в Кельн ефрейтор стоял с понурым видом у своего сгоревшего грузовика.

— Это безумие, — сказал он. — И мои бумаги сгорели вместе с машиной.

Из тех солдат, которые не принадлежали ни к какому конкретному подразделению, сформировали «сборный» батальон.

Малыш не бросал своего мешка. Он дал каждому из нас по банану. Рядовой-зенитчик спросил, нельзя ли и ему получить банан. К Малышу он обратился «товарищ».

— Я не товарищ олуху-зенитчику, и обращайся ко мне герр ефрейтор! А то плохо будет.

В нашей роте были представители всех родов войск, от моряков до фронтовых летчиков. И там были все нации Оси: румыны, венгры, болгары, ефрейтор-финн, хорваты и берсальер^[121] с петушиным пером в шапочке.

Малыш не мог сдерживаться. Он саданул каской по голове поляка из полиции вермахта и вызывающе выкрикнул:

— Выйди из строя, предатель!

Это вызвало большой шум, четверть роты составляли добровольцы из оккупированных стран, из Польши, Чехословакии и Югославии.

Лейтенант Ольсен попытался обуздать страсти и утихомирить тех, кто был оскорблен выкриком Малыша «предатель». Казак с юга России метнул в Малыша нож и выругался на ломаном немецком. Малыш загоготал и крикнул Легионеру, который шел во главе колонны рядом с лейтенантом Ольсеном:

— Гроза Пустыни, они хотят изрезать меня за то, что я сказал правду. Перебить их?

— Веди себя прилично, — крикнул в ответ Легионер.

Лейтенант Ольсен засмеялся. Он хотел внушить уважение Малышу, который высился над всеми, шагая с мешком на плече посреди строя.

Казак хотел идти позади Малыша; но Малыш вытащил его за шиворот вперед.

— Иди спереди, мурло. Чтобы я мог помочь тебе, если поскользнешься на своих соплях!

За казака вступился поляк в мундире польской вспомогательной полиции.

— Оставь его. Он доброволец, сражается за национал-социализм, как и мы с тобой!

Малыш вытаращил глаза и уставился в лицо поляка-полицейского. Словно хотел удостовериться, что тот существует в действительности.

— У тебя, должно быть, мозги набекрень! Я не сражаюсь ни за что такое, нет уж! Сражаюсь, чтобы спасти свою шкуру, и только! Слышал когда-нибудь о Колыме, дурачок? Если нет, то погоди, пока не очутишься там. Будешь есть каждый день гнилую рыбу, а Малыш в Бремене будет набивать живот бифштексами.

— Заткни пасть, свинья! — крикнул поляк и повел автоматом.

Малыш треснул его ладонью по шее с такой силой, что тот повалился. Из горла его вырывался прерывистый хрип.,

— Самозащита в соответствии с уставом, — усмехнулся Малыш.

В роте поднялся угрожающий ропот.

Малыш выпрямился в полный рост.

— Если кто хочет совершить самоубийство, пусть подойдет, Малыш охотно поможет ему отправиться на тот свет.

Его ударил в плечо брошенный камень. Малыш успел увидеть виновника, чеха в зеленом мундире полевой жандармерии.

Малыш со злобной усмешкой двинулся к нему. Чех в ужасе попятился. Но Малыш схватил его.

И зашептал, словно это было государственной тайной:

— Ты в своем уме? Хочешь, чтобы я отбил тебе заднее место? Или чего ты добивался, бросаясь камнями в почетного ефрейтора «разоруженных сил» великой Германии? — И внезапно издал ошеломляющий рев: — Ну и мразь!

Он схватил почти парализованного ужасом чеха за горло, поднял над головой и швырнул на обочину.

Потом равнодушно вернулся на свое место в строю между пруссаком и мной.

— Ну и сумасшедшее стадо, — сказал он, с безысходным видом покачивая головой. — Нам нужно будет смыться, как только стемнеет. Я таких еще не видел. Гнусные твари!

И запел:

Последнее слово он растягивал нескончаемо, Потом плюнул и угодил прямо в выемку ключицы поляку-полицейскому.

Через три дня мы пришли в Проскуров; там смешанный батальон распустили, предоставив каждому заботиться о себе.

В Проскурове мы увидели первое свидетельство появления новой и более жестокой полиции вермахта. На телеграфных столбах были повешены двое старых пехотинцев. На груди у обоих висели объявления, написанные красными буквами:

Слишком труслив

Чтобы защищать отечество!

Мы остановились посмотреть на казненных. Они висели посреди рыночной площади, раскачиваясь на ветру, как маятники.

— Для них война окончена, — философски заметил пруссак.

— Лучше оставаться в строю, — решил Штайн. — Так по крайней мере есть какая-то возможность сохранить жизнь.

— Voila! — произнес Легионер, почесывая нос. — Я знаю, что это значит. Хорошие признаки. В Марокко, когда Легион был готов выйти из игры, случилось то же самое. Это верный признак конца.

Мы в гневе пошли по городу.

Мы решили заночевать в здании, очень похожем на сарай. Когда вошли, нам в нос ударил запах гнилой картошки и прелой соломы.

— Черт с ним, — сказал кенигсбержец, — останемся здесь.

— Все занято! — прорычал из темноты голос.

— Тем хуже для тебя, — заорал Малыш, — нам нужно место, понимаешь? Ты первый вылетишь, как нежелательный элемент.

— Заткнись, паршивая свинья! — ответил обладатель голоса.

Малыш шумно, как паровоз, ринулся в темноту. Вскоре она огласилась криками и воплями, клятвами и бранью.

Потом первые двое вылетели из двери по воздуху. Через несколько минут там уже было место для всех нас семерых.

Лейтенант Ольсен негромко засмеялся.

— Вот это последовательность!

В темноте кто-то спросил:

— Это ты, Малыш?

Легионер зажег полевой фонарик, и в его свете мы с удивлением увидели Эвальда из заведения Доры.

Малыш распрямился.

— Пресвятая Мария, Матерь Божья, и ты в городе? — Повернулся к Легионеру, державшему Эвальда в луче. — Я не лодырь, Гроза Пустыни, но слегка устал после ходьбы с этой сворой изменников. Немного вздремну, а потом задам Эвальду заслуженную трепку.

Легионер кивнул и перевел луч дальше на множество спящих людей.

Малыш издал восторженный рык и бросился к спавшим на прелой соломе. Случайно выбил фонарик из руки Легионера, и свет погас.

Мы услышали из темноты, как он хрюкнул и радостно заорал:

— Адский огонь, какие сочные помидорчики!

Мы услышали, как он толчется среди бранящихся солдат и переступает через них. Потом раздался пронзительный женский вопль и вслед за ним радостный голос Малыша:

— Вот и мясо, до чего ж аппетитное!

Несколько женщин начали возмущаться.

— Ребята, быстрей сюда. Тут расположился разъездной бордель!

Вспыхнул фонарик. Мы увидели, что его держит гауптман^[122]. Он устроил Малышу суровую взбучку.

То, что Малыш принял за разъездной бордель, было подразделением медсестер и телефонисток из люфтваффе. Малыш был неутешен. Нам пришлось чуть ли не силой удерживать его. Лейтенанту Ольсену удалось успокоить гауптмана, который клялся, что донесет на Малыша за попытку изнасилования.

Вскоре после полуночи нас разбудил назойливый топот сапог. Вспыхнул фонарик. Грубые голоса потребовали послужные списки и путевые предписания.

Перед нами стояли стеной вооруженные до зубов охотники за головами. В темноте зловеще поблескивали их значки-полумесяцы. Более опасные, чем пулеметная позиция противника.

Нас охватил ужас. Ивана можно урезонить, но немецкого охотника за головами — нет. Он — воплощение всяческого зла и жестокости.

Вскоре они нашли первую жертву. Унтер-артиллерист отчаянно сопротивлялся, крича:

— Оставьте меня. Отпустите! Товарищи, почему вам меня не отпустить? Вы же не убьете меня, правда? — Чуть помолчав, он жалобно застонал: — Товарищи! Постарайтесь понять! У меня трое детей! Жена погибла при воздушном налете. Я должен вернуться к детям. Непременно!

— Заткнись, свинья, — бросил фельдфебель охотников за головами. Его значок испускал мерцающие точки и тире. Сигнал смерти.

Унтер-артиллерист внезапно обезумел. Совершенно вышел из себя.

— Пустите, гнусные мерзавцы, подлые убийцы товарищей! — И принялся отбиваться руками и ногами. — Я не хочу умирать! У меня трое детей. Без матери. Я не хочу умирать!

Но для охотников за головами это было обыденной повседневностью. Не говоря ни слова, они принялись его бить. Один из них пнул унтера в пах, отчего он согнулся пополам с хриплым ревом. И несколько секунд лежал на полу, словно узел тряпья. Потом вдруг подскочил и бросился на ближайшего полицейского, опешившего от неожиданного нападения.

Страх смерти придавал унтеру силы дикого зверя. Он ударил полицейского по лицу и заревел, как животное.

Другие охотники за головами бросились на помощь товарищу в беде. Принялись колотить унтера прикладами автоматов. Его лицо превратилось в стонущую, залитую слезами кровавую массу.

Они бросили его в стоявший возле сарая грузовик, потом стали спокойно продолжать свое дело.

Фельдфебель изучал наши документы с придирчивой тщательностью.

— Танковый полк для выполнения особых заданий, — пробормотал он. Посмотрел на Легионера, бросил на Малыша уничтожающий взгляд. Потом глянул на меня, на пруссака и уставился на Штайна.

— Гмм, вы дали небольшой крюк, а, усталые герои? Похоже на противозаконное отклонение от боевой части!

По спинам у нас поползли холодные мурашки. Мы знали, что военно-полевой суд не станет слушать наших оправданий. После десятиминутного слушания нас поставят к стенке или вздернут на дереве.

— Последнее место прохождения службы, бродяги? — прорычал он, свирепо глядя на нас.

— Резервный армейский госпиталь номер девятнадцать, Гамбург, — отбарабанил Легионер.

— А теперь вы здесь, обиратели трупов! Значит, совершили небольшое приятное путешествие на русские озера? Видимо, решили, что война вот-вот окончится, да? — Фельдфебель указал на дверь и крикнул унтеру, стоявшему с автоматом наготове: — Пригляди за этими скотами. Подозреваются в дезертирстве! На выход, бегом!

Все кончено, мелькнуло в меня в голове. Уголком глаза я взглянул на Малыша и Легионера. Они побледнели, но казались равнодушными, выбегая наружу под окрики скотоподобного унтера охотников за головами.

Нам приказали влезть в грузовик. Брезентовое покрытие на его кузове было недавно окрашено в маскировочные цвета.

Следом за нами влезли две телефонистки.

— Освободите место для дам, — усмехнулся какой-то охотник за головами. И выпустил в лицо одной из них струю табачного сока.

Когда та хотела взглянуть на него, он яростно зарычал:

— Держи голову прямо, сука! Ее тебе повернут другие, можешь мне поверить!

Выбежали четыре медсестры. Одной из них унтер подставил ногу, и она упала. Другой полицейский пнул ее в спину. Она громко вскрикнула.

В грузовике поднялся ропот.

— Заткнитесь, гнусные дезертиры! — крикнул лейтенант с весело поблескивающим на груди значком охотника за головами.

Эвальд завыл, когда его втаскивали в грузовик двое здоровенных полицейских.

— Bon, — прошептал Легионер. — Похоже, вся немецкая армия дает деру. Теперь мы наверняка скоро окажемся в руках Ивана. И я немедленно вступлю в русскую армию, чтобы иметь возможность стрелять по охотникам за головами.

Унтер с поблескивающим на груди значком уставился в кузов, но не смог ничего разглядеть. И удовольствовался тем, что пролаял:

— Заткнитесь, сукины дети!

Три грузовика, набитые уловом охотников за головами, поехали к бывшей тюрьме НКВД в центре города. Там нас встретили ударами и пинками.

Все камеры были заполнены. Проклятья и молитвы отражались от влажных серых стен.

Невысокий танкист выкрикивал слова ненависти к Гитлеру, Гиммлеру, войне, Сталину. Пообещал здоровенному полицейскому в коридоре, что сломает ему шею, если тот осмелится подойти.

Одна из телефонисток разделась донага и предложила себя этому охотнику за головами.

— Иди сюда, я позволю тебе все, что угодно, если только потом меня отпустишь, — прошептала она доверительно.

Русская крестьянка, ждавшая расстрела за то, что укрывала двух дезертиров, фанатично выкрикнула:

— Да здравствует Сталин! Да здравствует Советский Союз! Смерть Гитлеру!

— И тебе, сука, — ответил полицейский.

В камере напротив молча молился, встав на колени, какой-то гауптман.

Не знаю, в скольких местах люди молятся Богу, но Его имя во время последней войны выкрикивали повсюду. В сотнях тюрем заключенные умоляли, чтобы Он смилостивился над ними. Я слышал, как генерал, командир дивизии, молил Бога о помощи против танковых колонн русских, когда его противотанковые полки сдались.

Адольф Гитлер выкрикивал имя Божье в речах и молился о Его покровительстве пангерманскому рейху, когда его подразделения СС вешали священников в лагерях смерти. Эти священники в свою очередь выкрикивали имя Божье, и оно раскатывалось среди скорбных, унылых бараков, пока горло им не сдавливала петля.

Эсэсовцы, в карманах у которых находили выдранные золотые зубы, приговоренные за это каким-то из многочисленных трибуналов к смертной казни, слезно просили Бога о помощи. Разумеется, имелось в виду, чтобы Он помог им снова надеть эсэсовские мундиры.

Но Бог был глух. Он не слышал обреченных в проскуровской тюрьме. Не слышал священников под виселицами в лагерях смерти. Не помог генералу против Т-34. Не облегчал страданий тех, кому ампутировали конечности в армейских госпиталях.

Бог был глух.

Было немало правды в том, что сказал Легионер: «Автомат со снаряженным рожком и связка ручных гранат лучше, чем пара Библий и священник».

Арестованных одного за другим тащили в трибунал, заседавший в бывшем кабинете начальника тюрьмы.

Всех встречали одними и теми словами: фамилия, возраст, подразделение. Недолгое перешептывание трех судей и шелест бумаг. Ровно шестьдесят секунд. Потом невысокий судья в блестящих очках без оправы выкрикивал следующий вопрос:

— Можете сказать что-нибудь в свое оправдание?

Но едва обвиняемый начинал отвечать, судья перебивал его:

— Ерунда, мы все это знаем.

Снова перешептывание. Приложение печати к нескольким бумагам. Потом председатель трибунала ставил под всем делом факсимильную подпись.

— Именем фюрера и немецкого народа приговаривается к расстрелу. Следующий!

Снова и снова. Час за часом. Руководители Третьего рейха думали, что так они смогут выиграть войну.

В другом конце коридора, где лестница вела наверх, послышался хриплый шепот:

— Колонной по одному за мной!

Прибыла расстрельная команда.

С молниеносной скоростью они распахивали дверь выбранной наобум камеры. Арестованные не могли догадаться, чья очередь будет следующей.

Медсестру пятидесяти с лишним лет пришлось выносить во двор. Она бросилась на пол и отказывалась вставать. Потом ее с высоко поднятыми руками привязали к столбу. Три отрывистых команды. Залп из двенадцати выстрелов.

Следующего арестованного вывели в маленький двор.

Та же самая процедура, с краткими перерывами, весь день и всю ночь. Каждый второй час расстрельная команда сменялась новой.

Гауптмана вытаскивали за ноги. Он хватался за каждую решетку, каждое ограждение. Его били сапогами по рукам, пока они не превратились в кровавые куски мяса.

Гауптман ревел, как раненый бык. Его застрелили лежащим.

Эвальд безумно завопил, когда пришли за ним. Он как-то вырвался у охотников за головами и побежал по этажам. В конце концов прыгнул через перила лестницы на четвертом этаже и, приземлясь на дно пролета, сломал обе ноги.

Его привязали к столбу и расстреляли.

Водитель грузовика, собиравшийся ехать в Кельн, все документы которого сгорели вместе с машиной, вышел на расстрел, будто пьяный.

Два дня спустя полк объявил его пропавшим без вести, но было уже поздно.

Прежде чем мы пятеро предстали перед трибуналом, охотникам за головами, к их глубокому огорчению, пришлось отпустить нас. Появился лейтенант Ольсен с бумагами из полка, доказывающими, что мы находились под его командованием и вовсе не дезертиры.

Мы отправились в Друбный, где располагался полк.

XIII. Снова на фронте

Незнакомый унтер, не целясь, выпустил очередь по невидимому противнику в лесу.

Ответом был град пуль. Они подняли пыль вокруг ямы, где мы лежали.

Унтер снова нажал на спуск и стрелял по кустам, пока в рожке не кончились патроны.

— Осел, — проворчал Легионер. И вырвал автомат у нервозного пехотного унтера. — Так не стреляют!

Легионер выполз из ямы, прижимаясь к земле, будто куропатка. Поднял автомат и открыл сосредоточенный огонь по каждому из кустов.

В подлеске поднялись двое и попытались убежать, но меткие пули Легионера настигли их. Он вставил новый рожок и продолжил стрельбу.

В пятой роте нас встретил фельдфебель Барт, прозванный Толстяком. Потом Малыш сменил это прозвище на «Туша».

Он старательно оглядывал нас маленькими, злобными глазами из-под козырька большой кавалерийской фуражки, в которой щеголял, будто офицер. Глаза его бегали слева направо, потом справа налево.

Увиденное, видимо, обеспокоило Барта. На его круглом лице появились угрюмые морщины. Он походил на избалованного ребенка, собирающегося зареветь и ударить кулачком по тарелке с кашей. Выпятил мясистую нижнюю губу и стал теребить блокнот, высовывающийся между третьей и четвертой пуговицами кителя.

Барт кивнул, словно его худшие опасения подтвердились. Встал, надувшись, перед кенигсбержцем и грубо спросил:

— Как фамилия?

— Отто Бюлов^[123].

— Ах, вот как? Может быть, ты адмирал подводного флота княжества Лихтенштейн?

— Нет, — добродушно ответил кенигсбержец. — Я ефрейтор.

— О Господи, правда? — прошептал Толстяк. — А я, достопочтенный герр ефрейтор, очевидно, всего-навсего горсть окопной грязи?

Он поднял лицо к лицу кенигсбержца и стал ждать ответа.

— Нет, вы фельдфебель.

— Конечно, я фельдфебель, троглодит. Ты сущее несчастье, обезьянье дерьмо. Кто ты такой? Как твоя фамилия?

Последние слова он проревел прямо в лицо коренастому пруссаку. Его голос раскатывался среди унылых крестьянских домов и разрывал серый, гнетущий туман.

— Герр фельдфебель, ефрейтор Отто Бюлов прибыл, как приказано, в пятую роту Двадцать седьмого полка после выписки из резервного армейского госпиталя номер девятнадцать в Гамбурге.

— Ложись! — прорычал Толстяк. Он выпалил это слово в кенигсбержца, который с быстротой молнии бросился в грязь и принял позу для стрельбы, упершись пятками в землю.

Толстяк внимательно оглядел его, наступил ему на зад и крикнул:

— Вжаться в грязь до отказа, плоскостопая водяная крыса!

Потом он возвысился перед Легионером, но, прежде чем успел что-то сказать, Легионер щелкнул каблуками и отрапортовал на манер старых солдат:

— Герр фельдфебель, ефрейтор Альфред Кальб прибыл после лечения в резервном армейском госпитале номер девятнадцать в Гамбурге.

Барт поглядел на него, дважды обошел вокруг и встал сзади, наблюдая, шевельнет ли он хотя бы пальцем.

Ничего не последовало. Легионер застыл окаменело, как по силам только старому солдату.

Барт снял с Легионера кепи и отрывисто сказал:

— Волосы в нарушение устава слишком длинные. Ложись, африканский сукин сын!

— А здесь у нас что? — прорычал он, коснувшись пальцем моего плеча.

— Герр фельдфебель, фаненюнкер Свен Хассель прибыл из резервного армейского госпиталя номер девятнадцать в Гамбурге.

Он подергал мой ремень и заключил:

— Слишком ослаблен. Одет не по уставу. Ложись!

То же самое произошло со Штайном. Брань и команда «Ложись!» Последнее слово звучало, как выстрел.

Наконец Барт с важным видом встал перед Малышом, таким же рослым и крепко сложенным. Но там, где у него был жир, у Малыша бугрились мышцы. При малейшем его движении под кожей была видна оживленная игра мускулов. Грудь упруго выпирала над плоским животом. Лицо было карикатурным, низколобым, с маленькими, хитро блестящими глазками. Нос — сплющенным в бесчисленных драках, рот — кривым в нарушение всех известных законов анатомии.

Толстяк свирепо посмотрел на него, словно не веря своим глазам.

— Господи, это что за рожа? Как она может быть такой отталкивающей? Не понимаю!

— Я и сам удивляюсь, — ответил Малыш, с блаженной улыбкой склонив голову набок. — Кстати, меня зовут Малыш, но это не настоящее имя. Моя мать, эта свинья, решила, что меня нужно назвать Вольфганг в честь пианиста Моцарта на тот случай, если у меня окажутся способности к музыке. А потом назвала Лео в честь какого-то русского трепача-писателя — на случай, если я пойду по этой дорожке^[124]. Но поскольку все предзнаменования говорили, что я стану драчуном, мать — черт бы ее побрал! — решила, что меня нужно назвать еще в честь кого-то из военных, и в конце концов я получил имя Гельмут в честь фельдмаршала фон Гиндербурга. Но никто не мог запомнить все эти имена, и меня стали звать просто «Малыш». От отца я получил фамилию Кройцфельд. Запомнить ее легко. Начинается с буквы «К», как и корова.

Что касается прочего, у меня геморрой, потливые ноги, временами дурное дыхание. А вы фельдфебель Барт, и я сейчас лягу рядом с остальными ребятами, так что не трудитесь отдавать команду. Можно охрипнуть, если много кричать. Так случилось с тюремным охранником в Фульсбюттеле, где я отбыл три месяца за обыкновенную кражу со взломом в лавке зеленщика «Гроссе Фрайхайт»^[125]. Когда я вышел, то задал этому болвану такую трепку, что ему, наверное, показалось, что он превратился в раздавленный помидор.

Малыш стал медленно готовиться лечь рядом с нами.

Бог весть, что думал Толстяк в эту минуту. Мозг его выказывал все симптомы паралича. За долгую службу он ни с чем подобным не сталкивался. Он сломал много упрямцев, укротил стольких наглецов, что счет им потерял. Напыщенные ослы с университетским образованием, рисовавшиеся своими возвышенными душами и очками без оправы, столь старательно рыли носами грязь, что так полностью и не оправились от этого. Суровость Толстяка была известна далеко за пределами дивизии. Никто не смел так отвечать фельдфебелю Барту даже во сне.

Он фыркнул.

— Что за черт? Потливые ноги, геморрой, дурное дыхание! Ну и болван!

И потряс головой, не зная толком, что делать.Потом начал орать и браниться; для фельдфебеля это обычный способ выпускать пар, когда он готов взорваться от ярости. Пока орешь, что-то может прийти на ум.

Орал и бранился Толстяк очень долго.

Малыш наблюдал за ним с любопытством. Казалось, он заключил пари, на какое время у Барта хватит запаса ругательств.

Толстяк выгнал Малыша на грязную деревенскую улицу.

— Ложись в грязь, сукин сын! — орал он. — Бегом марш, марш, марш! Прыгай, прыгай на месте! Гром и молния, ты запищишь у меня, жалкая крыса! У тебя из ушей пойдет пот. Ложись! Вперед ползком! Прыгать на месте, ноги свести! Бегом марш, марш, марш! Ложись! Отжаться пятьдесят раз! Быстрей, лодырь!

Орал он во все горло. Его звериные завывания слышны были по всей деревне.

Малыш усмехался, ложился и усмехался. Бегал, но усмешка не сходила с его лица. Когда стоял по стойке «смирно», усмешка не исчезала. Когда переползал на брюхе через ручей и вылезал, будто тюлень, на противоположный берег, не переставал усмехаться ни на секунду.

Толстяк запыхался раньше, чем усмешка Малыша исчезла.

— Когда я увидел твое звание, — прошипел, плюнув, Барт, — у меня мурашки пошли по спине. На мой взгляд, каждый, получивший ефрейтора, уже зажился на белом свете.

Он плюнул снова и скривил гримасу.

С минуту стояла тишина. Шумно пережевывая свою жвачку, Толстяк смотрел на Малыша, который стоял перед ним по стойке «смирно», весь измазанный в грязи.

Они смотрели друг на друга. Что думал каждый из них, трудно сказать, но мысли их определенно были недобрыми.

Малыш первым нарушил молчание.

— Ефрейтор Ма… — Он спохватился и поправился: — Вольфганг Кройцфельдт просит отпуска, герр фельдфебель. Трехнедельного отпуска на бракосочетание. Я должен вступить в брак со здоровенной женщиной по имени Эмма. Она моя невеста, герр фельдфебель. Очень страстная.

У Толстяка оборвалось дыхание. Все тело напряглось. Челюсть отвисла, словно ставень с оборванной верхней петлей.

— Чего ты просишь? — запинаясь, пробормотал он.

— Отпуска, — улыбнулся Малыш. — Я должен жениться, герр фельдфебель.

Лицо Толстяка совершенно побелело. Вся фигура совершенно преобразилась. Он зашатался. Сощуренные глаза широко раскрылись, стали большими, круглыми. Он сдвинул на затылок фуражку и уставился в пустоту. Это переходило все границы. Он был уверен, что через несколько секунд наступит конец света. Просто невероятно. Не могло быть, чтобы человек, которого он так усердно гонял целых полчаса, стоял перед ним с полным самообладанием и глупой усмешкой на лице, прося отпуска. Тип, который бездельничал в армейском госпитале последние четыре месяца. Олух, едва не угодивший под трибунал. Нет, должно быть, ему это снится. Ничего подобного никогда не случалось. Это несовместимо с духом армии. С требованиями дисциплины. Если такое могло случиться, все уставы можно немедленно бросить в огонь. Но нет, это явь. Вот этот человек стоит перед ним собственной персоной, излагая свою просьбу! И еще усмехается, здоровенный тупой бык. Его мерзкая, глупая усмешка способна свести с ума. И у него хватает наглости стоять в такой небрежной позе перед глазами фельдфебеля Герберта Барта, прозванного «Железный Герберт» в школе младших командиров в Берлине! Самого сурового фельдфебеля во всей Четвертой танковой армии!

Толстяк стоял, разинув рот. Дрожь сотрясала все его тело. Кровь то приливала к одутловатым щекам, то отливала.

Потом он твердо уперся ногами в землю и стал похож на противотанковую надолбу, убрать которую можно только взрывчаткой. Рот его раскрылся, словно пропасть. Из глубины этой пропасти раздался какой-то звук — не крик и даже не рычание. Звук был совершенно звериным, яростным и протяжным.

Подобный вой, должно быть, издавали кимвры^[126], когда плыли через Дунай в римскую провинцию Норик, чтобы грабить, жечь, насиловать.

Но конец был столь же неудачным, сколь бурным — начало.

Ярясь, Толстяк заметил, что Малыш улыбается. Он просто стоял и улыбался. Как и все ветераны-фельдфебели, Барт знал, что закаленного ефрейтора можно гонять и гонять. Но когда тот начнет улыбаться, нужно поставить точку. Улыбающийся, он становится опасным. Улыбка представляет собой симптом начинающегося сумасшествия, кипучего, буйного безумия, покончить с которым можно только автоматной очередью. А Толстяк задолго до того, как успел бы выстрелить, был бы разорван на куски и разбросан по всей деревне.

Бросив на Малыша сердитый взгляд, он сказал очень негромко:

— Уходите, уходите все! И чтобы я видел вас только в списках пропавших без вести! — Указал на Малыша: — И ты сам больше не захочешь встречаться со мной!

Повернулся и чуть ли не бегом направился в канцелярию.

С группой снабжения мы отправились на позиции, где первый и третий батальоны сражались в качестве пехоты.

В полку, как всегда, не хватало танков.

Йозеф Порта, увидев Малыша, истерически рассмеялся.

— О, добрая, юная дева, — ликующе воскликнул он, — ты вернулась в эту страну, старая корова?

Малыш пробурчал что-то о «дать по морде» и «остряке-самоучке», но Порта пропустил это мимо ушей. И продолжал со злорадной насмешливостью:

— Я давно не испытывал такой радости, как от этой встречи с тобой. Больше меня может обрадовать лишь то, что осколок угодит тебе в голову, а не в задницу, как в прошлый раз. В этот день я надену парадный мундир и напьюсь.

Малыш принялся угрожающе размахивать руками, но Порта ухитрялся держаться на благоразумном расстоянии от него.

— Малыш, после операции задница у тебя уменьшилась? — спросил он. — Говорят, у тебя осталась только половина. Это правда?

— Когда попадешь мне в руки, — зарычал Малыш, — у тебя ее совсем не останется!

Он нагнулся, схватил пустую снарядную гильзу и запустил ею в хохочущего Порту; тот едва уклонился от увесистой металлической штуки, которая разнесла бы ему череп.

Старик подошел к нам, раскачиваясь на ходу, как матрос.

— С возвращением, — приветствовал он нас на свой отрывистый, но теплый манер, глубоко затягиваясь дымом из старой трубки. — Мюллер мертв. Попал Ивану в плен во время атаки. Мы нашли его три дня спустя — теперь вы знаете это.

Кенигсбержец приподнял брови.

— Привязанным между двух берез?^[127]

— Само собой, — кивнул Старик. — Хуго Штеге в отпуске. В Берлине, хотя ехал в Дортмунд. Тут что-то связано с девушкой, как он сообщил в последнем письме.

— Что это за шлюха, с которой он спутался? — спросил Малыш. Высморкался пальцами и вытер их о брюки сзади.

Ему никто не ответил. Обсуждать женщин с Малышом не имело смысла.

Пригибаясь, мы пошли по соединительной траншее к блиндажу первого взвода.

Раздался свист пули. Один унтер издал краткий вскрик и повалился. Пуля прошла под самой каской и угодила точно между глаз.

— Сибирский снайпер, — сказал Порта.

Легионер ткнул мертвого ногой.

— Voila, кроме легкого удара он ничего не почувствовал…

Мы подняли труп к краю траншеи и скатили по склону. Поднялась легкая пыль.

— Аминь, — произнес Порта. Мы пошли дальше к блиндажу.

Поздно вечером, когда мы играли в блиндаже в «двадцать одно», вошел лейтенант Ольсен. Он принял под командование нашу роту после погибшего несколько дней назад лейтенанта Хардера. Сел на противогазную коробку и поглядел поочередно на каждого из нас.

Порта протянул ему фляжку с коньяком. Лейтенант обтер горлышко большим пальцем и приложился к нему, как делали все мы. Откашлялся и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Байер, — обратился он к Старику. — Тебе с твоим первым отделением нужно совершить вылазку. Если хочешь, можешь поставить во главе отделения кого-то другого. В штабе полка приказали доставить «языков».

— Пресвятая Богоматерь Казанская! — гневно рявкнул Малыш, бросив карты на стол. — Стоит только фронту затихнуть на минуту, так у штабного начальства тут же начинается зуд.

Лейтенант Ольсен громко засмеялся.

— Малыш, кто сказал тебе, что ты пойдешь?

— Герр лейтенант, я должен идти. Моя обязанность — быть нянькой для этих усталых героев. Взгляните-ка на Юлиуса Хайде. Он туп, как бык, и все испортит, если рядом не будет Малыша, чтобы врезать ему по челюсти.

Старик начал надевать ремень. Легионер встал.

— Старик, останься здесь. Я возглавлю отделение. У тебя жена и дети, и когда война кончится, потребуются такие люди, как ты. — Указал на нас. — Мы — Малыш, Порта и прочие — никчемные люди. Невелика важность, если мы взлетим на воздух.

Старик упрямо покачал головой.

— Ты неправ, Гроза Пустыни. Я иду и возьму не первое отделение, как предлагает лейтенант Ольсен, а второе. За меня во главе взвода останется фаненюнкер Пауст.

— Пресвятой Моисей, — простонал Отто Бюлов, срывая с себя ремни. — Какое сборище героев! С такими нельзя отступать!

— Заткни свою грязную кенигсбергскую пасть, а то по зубам получишь, — пригрозил Порта.

В одиннадцать часов мы стояли в траншее, готовые идти на задание. Командир полка, оберстлейтенант Хинка, явился на позиции, чтобы понаблюдать за нами.

Малыш принялся ворчать.

— Доктор Малер велел мне быть поосторожнее, потому что я несколько отсталый, но здесь, похоже, никому нет дела до этого. Кто примет командование, если случится беда? Малыш? Пресвятая Матерь Казанская, что за дерьмовая война!

— Кончай, Малыш! — засмеялся оберстлейтенант Хинка. — Ты когда-нибудь доболтаешься до виселицы!

Сверили часы.

— Ровно одиннадцать, — сказал Хинка, надевая свои на руку.

Из сектора справа от нас раздалась орудийная стрельба. Легкий беспокоящий огонь.

— Это в секторе Сто четвертого стрелкового полка, — сказал Легионер, провожая взглядом огненный хвост реактивного снаряда.

Малыш сидел на краю траншеи, уплетая галеты и кровяную колбасу.

Прибывший с группой снабжения Толстяк увидел его. Постоял, глядя, как он с жадностью ест. Потом взорвался:

— Да поможет тебе Бог, шутовская обезьяна, если мне доложат, что хоть чуточка галет украдена. Тогда за хищение ты лишишься своей пустой башки. — Сделал глубокий вдох. — Это будет самый чудесный день в моей жизни, когда я смогу привести тебя в трибунал, который выносит только смертные приговоры.

— Так точно, герр фельдфебель, — усмехнулся Малыш с набитым галетами ртом. И, не встав, щелкнул каблуками.

Толстяк открыл и закрыл рот. Потом пытливо спросил:

— Откуда у тебя галеты?

Малыш снова щелкнул каблуками, не вставая с удобного места на краю траншеи.

— От одной шлюхи из Дубрасны, герр фельдфебель. Она прислала их с власовским казаком на старой лошади в яблоках^[128].

— Дерзкий тип, — фыркнул Толстяк. Он хотел сказать еще что-то, но утратил дар речи и торопливо ушел. На него неприятно подействовал взгляд оберстлейтенанта Хинки, словно бы говоривший: «А не пойти ли тебе вперед со своими ударными войсками?» Одной этой мысли было достаточно, чтобы привести Толстяка в дрожь. С какой стати этот несносный офицер привел его, ротного фельдфебеля, на позицию, будто ему, младшему командиру на канцелярской должности, есть что здесь делать? Совершенно нелепая мысль! Эти щенки-офицеры возомнили о себе черт-те что. Нет, костяк армии образуют опытные младшие командиры. Разве не был младшим командиром сам фюрер? И возвысился над всеми этими золотистыми фазанами^[129].

Толстяк засмеялся при мысли, что генералы должны щелкать каблуками перед младшим командиром.

Хинка удивленно посмотрел на него и спросил, что смешного.

Толстяк вздрогнул.

— Пришла в голову забавная мысль, герр оберстлейтенант.

— Вот как? — сказал Хинка. — Уж не о штурмовом ли подразделении с полной боевой выкладкой?

Лейтенант Ольсен улыбнулся.

— Может, фельдфебель хочет отправиться на вылазку?

Малыш издал вопль.

— Да он там наложит в штаны!

Хинка строго взглянул на него.

— Будь добр, помолчи, избавь нас от своих нелепых высказываний. Фельдфебель — твой начальник. Не забывай этого!

Малыш снова щелкнул каблуками и насмешливо ответил:

— Слушаюсь, герр оберстлейтенант. Ни в коем случае не забуду. К сожалению.

Хинка с трудом сдерживал смех, но все-таки смог произнести:

— Смотри мне!

— Готов, Байер? — прошептал лейтенант Ольсен, похлопывая Старика по плечу.

Малыш встал рядом со Стариком, держа ручной пулемет перед собой, как лопату. Оберстлейтенант Хинка с безнадежным видом покачал головой. Говорить с Малышом о наставлениях не имело смысла.

— Шанцевый инструмент держите в руках так, чтобы не гремел, — сказал Старик, — и наблюдайте друг за другом, чтобы никто не потерялся.

Мы перевалились через бруствер траншеи и поползли по зловещей ничейной земле к позициям русских.

Мы бесшумно прокрались по галерее, пробрались, как пантеры, под колючей проволокой и осторожно поползли в темноту, черневшую впереди бархатной стеной. Легионер и я ползли следом за Стариком. За нами — Малыш с Портой. Хайде тащил за собой волоком небольшую сумку со связками гранат для подрыва блиндажей. Дышал он шумно, будто астматик. Как и всегда, когда боялся.

Нас окружала зловещая тишина. Земля дышала. От болот поднимались испарения. Стоял запах горелой древесины.

Мы чувствовали себя ужасно одинокими. Повсюду таилась смерть.

Старик бесшумно поправил свое тяжелое снаряжение и взглянул на автомат, проверил, хорошо ли вошел на место длинный рожок. Хайде провел ладонями по гранатам в голенищах.

Кенигсбержец держал перед лицом саперную лопатку.

Малыш хотел было закурить.

— Идиот, — прошептал Легионер, — хочешь, чтобы мы все воспарили, как ангелы?

— Поросенок, — буркнул под нос Малыш.

— Замолчи ты, — нервозно прошептал Старик.

Бауэр опустил голову на сумку с гранатами.

— Ничем хорошим это не кончится, — с безнадежностью прошептал он.

Лежа вплотную друг к другу, мы смотрели поверх холмика на позиции русских, находившиеся пугающе близко. Можно было коснуться минного поля противника, просто вытянув руку.

Малыш привел в боевую готовность ручной пулемет и взглянул на Старика.

— Как планируешь пробираться через минное поле?

Легионер закусил губу.

— Мы и ахнуть не успеем, как взлетим к облакам.

Больше он не сказал ничего. Послышалось легкое позвякивание. Все мышцы у нас напряглись.

— Черт возьми! — прошептал Порта. Толкнул Малыша. — Смотри влево!

Снова позвякивание в темноте и негромкая русская брань:

— … твою мать!

— Иван собственной персоной, — бодро прошептал Малыш.

Старик дал ему сильного пинка.

Он ничего не сказал, но мы чувствовали, что ему хочется сказать кое-что.

Мы плотно прижались к земле и затаили дыхание. Малыш привел пулемет в положение для стрельбы, готовясь косить противника.

Глаза Порты блестели в темноте; в руке он держал боевой нож. Штайн отвернул предохранитель гранаты. Фарфоровое кольцо слегка звякнуло^[130].

Из темноты донесся смех.

— Mille diables! — прошептал Легионер. — Скоро он перестанет веселиться.

В нескольких метрах от нас появились четыре темных силуэта. Чтобы взять пленных, нам требовалось только протянуть руки. Проблема решалась безо всякого шума. Все казалось очень простым.

Мы бесшумно подкрались к этим четверым, совершенно не подозревавшим об опасности.

Слышно было, как они шепчутся и негромко смеются.

Внезапно тишину ночи нарушил шум падения и краткий вскрик. Хайде упал в какую-то яму.

И тут поднялся переполох. Четверо русских подскочили и бросились со всех ног к своим позициям, крича:

— Германцы! Германцы!

Малыш вскочил, издал рев и рубанул ближайшего русского саперной лопаткой наискось по плечу.

С русской стороны взлетели с шипением осветительные снаряды, залив местность резким, ярким светом.

Хайде, уже вылезший из ямы, бросился к пулемету и открыл по позициям противника сосредоточенный огонь.

На меня кто-то бросился. Я едва разглядел искаженное азиатское лицо. Почти детский голос прорычал:

— Пес!

Я трижды выстрелил из пистолета в это широкое лицо с чуть раскосыми глазами. Нападавший упал ничком.

С русской стороны раздались глухие выстрелы противопехотных орудий и минометов.

Брандт, наш главный снабженец, повалился от удара саперной лопаткой, из большой раны между плечом и шеей струилась кровь.

Это разъярило нас. Мы неистово бросились в драку, не думая о своем задании: привести пленных.

— На помощь! На помощь! — кричал лежавший в отдалении раненый солдат. — Носилки! Носилки!

— Взяли пленных? — взволнованно спросил Старик, когда мы лежали в яме, переводя дух. — Без них нам возвращаться нельзя. В этом же и была цель вылазки. — Вопросительно поглядел в сторону кричавшего русского. — Может, возьмем этого?

Малыш равнодушно пожал плечами.

— Он слишком слабый. Я сделал из него фарш. Лопатка от ударов согнулась.

— Проклятый осел! — напустился на него Старик. — Тебе необходимо все делать не так, дубина? Схватил в конце концов русского, так тебе нужно тут же его убить. Будь проклят тот день, когда ты появился у нас.

— Пошел ты в задницу! — громко заорал Малыш, не думая, что русские могут услышать его. — Вечно я виноват. Если я когда-нибудь притащу русского маршала, ты тут же напустишься: «Малыш, тупой осел, почему не притащил Сталина и Молотова?» А когда мы начнем свою революцию и я повешу Гиммлера, ты назовешь меня паршивым сукиным сыном, потому что я не повесил Гитлера! — Он яростно заколотил по земле кулаками, потом встал во весь рост и оглушительно заревел: — Но не волнуйтесь, плаксивые детки, все будет в порядке. Я пойду к Ивану и притащу полковника. Тогда, может, вы будете довольны!

— Малыш! — в испуге крикнул Старик. — Ложись сейчас же!

Застрочили два русских автомата. Трассирующие пули проходили впритирку с Малышом. Он бежал вперед с полным равнодушием к ним, размахивая над головой автоматом.

Малыш скрылся в темноте, но мы слышали его неистовый рев.

— Господи, он сумасшедший, буйный сумасшедший! — простонал Старик. — Нужно схватить его, пока он не прыгнул в траншею к русским.

— Самая бестолковая компания во всех «разоруженных силах», и мне надо было оказаться в ней, — обреченно произнес Хайде.

— Не ной, — сказал Порта и побежал за Малышом.

Мы обнаружили его в снарядной воронке, он готовил связку гранат для блиндажа. Наши стрельба и крики разносились на далекое расстояние. Полупомешанный Малыш заорал, призывая Ивана. Выстрелы с обеих сторон прекратились. Тревожная тишина. Русские, очевидно, решили, что мы спятили.

Через час мы спрыгнули в свою траншею, где нас встретил оберстлейтенант Хинка. Он был в ярости и устроил Старику взбучку за то, что мы не привели пленных.

— Не рота, а стадо баранов. Худшая во всей армии, — бушевал он. — Но мы еще поговорим по-другому!

Хинка повернулся и ушел, не подав руки лейтенанту Ольсену.

На другой вечер рота получила приказ отправить два взвода в тыл русских на разведку.

Когда лейтенант Ольсен сказал командиру полка, что это, видимо, будет стоить жизни большинству солдат, тот взбеленился.

— Кто вы такой, чтобы указывать мне, герр лейтенант? — кричал он. — На войне долг солдата не спасать свою жизнь, а сражаться. В дивизии мне приказали провести разведку, и этот приказ нужно выполнить любой ценой. Важно только, чтобы из шестидесяти пяти вернулся один и доложил, что там делается. От этого зависят тысячи жизней.

Лейтенант Ольсен хотел что-то сказать, но оберстлейтенант Хинка грубо оборвал его.

— Вы слишком много думаете, герр лейтенант. Помышляете о чести и прочих высоких материях. Приказы нужно выполнять, если мы не хотим ждать смерти в одной из камер в Торгау. Забудьте о своих помыслах, пока вынуждены носить каску. Мы — жалкие остатки Двадцать седьмого полка. Постарайтесь понять это! Через шесть часов я жду вашего доклада. Конец связи!

Лейтенант Ольсен стоял, держа в руке телефонную трубку. Выглядел он потерянным, словно ожидал, что ворчливый голос Хинки раздастся снова.

Мы долгое время слышали гудение моторов на стороне русских, но воздушная разведка ничего обнаружить не могла. У русских, как обычно, все было хорошо замаскировано. Следы гусениц каждого танка уничтожали рабочие команды. И теперь приходилось прибегать к старому надежному методу: пешей разведке.

Все мы, старые солдаты, нутром чуяли — что-то готовится. Старик сказал:

— Не нравится мне это затишье. Что-то происходит, притом очень значительное. Иван стянул большие силы.

Кенигсбержец презрительно фыркнул.

— Когда он начнет наступление, мы драпанем, как зайцы.

— Почему в эту разведку должны идти мы? — проворчал Хайде. — Как только появится опасное дело, за него должны браться первый или второй взвод, или вся пятая рота.

— Потому что ты тупой скот, — ответил Порта, — и служишь в штрафном полку, в котором должны погибнуть все до единого. Я всегда знал, что ты овца в человеческом облике, но не думал, что так туп, каким кажешься сейчас.

— Заткнись, бычара! — выкрикнул Хайде и пригрозил ему ножом. — Когда-нибудь я доберусь до тебя! Можешь мне поверить!

Порта хотел броситься на Хайде, но Старик удержал его.

— Кончайте вы свои вечные ссоры и драки! Применяйте силу, когда пойдете к Ивану!

— И станете героями великой Германии, — насмешливо сказал Порта. — Вот погодите! В Потсдаме будут выставлены наши портреты с надписями золотыми буквами: «Герои из Двадцать седьмого полка». Надеюсь, мы не ошалеем от своей смелости!

— Я смелый, — заявил Малыш. И угрожающе повернулся к Порте. — Мужества у меня больше, чем у кого бы то ни было на этой войне, — громко выкрикнул он. И одним ударом отбил приклад у винтовки. — Вот так я разделаюсь со своими врагами. Ты один из них, Юлиус-ненавистник евреев, — сказал он, поворачиваясь к рослому, мускулистому Хайде.

Тут в блиндаж вошел лейтенант Ольсен.

— Пришли письма, — сказал он, бросая их на стол. — Есть одно и тебе, Малыш.

Малыш онемел от изумления. Челюсть его отвисла.

— Мне письмо? — запинаясь, произнес он, глядя чуть ли не с робостью на грязно-серый конверт с выведенными карандашом неуклюжими детскими буквами: «Падерборн, танковая рота пополнения 11, ефрейтору Вольфгангу Кройцфельдту». Видимо, отправитель долгое время не поддерживал с Малышом связи. С тех пор как Малыш находился в Падерборнском гарнизоне, прошло больше четырех лет. Там приписали внизу номер нашей полевой почты: «23745».

— Пресвятая Богоматерь Казанская! — прошептал Малыш, — это первое письмо мне за всю жизнь. Я даже понятия не имею, как его вскрывать.

— Оставь, — сказал лейтенант Ольсен, — это не станет проблемой.

Малыш неуклюже разорвал пальцем конверт и вынул листок серой оберточной бумаги, исписанный неряшливым почерком.

Нас едва не хватил удар при виде того, как он побледнел, с трудом дочитав письмо до конца.

Хайде приподнял брови и робко спросил:

— Скверные новости?

Малыш не ответил, лишь глядел на письмо как завороженный.

Хайде толкнул его локтем.

— Что случилось, приятель? Чего так приуныл? Скажи нам. Ты просто на себя не похож.

Малыш вспыхнул.

— Тебе-то что, черт возьми? Я когда-нибудь совал нос в твои дела?

— Да брось ты, — успокаивающе сказал Хайде. — Чего разошелся, тупой пентюх? Я же с добрыми намерениями.

Малыш издал вопль. Схватил Хайде за горло и шваркнул о стену. Потом выхватил нож и бросился на него.

— Сейчас ты умрешь, тварь!

Легионер молниеносно подставил ему ногу. Малыш грохнулся прямо перед парализованным от страха Хайде.

Малыш повернулся и свирепо уставился на Легионера.

— Я за это башку тебе оторву, арабский сутенер!

Легионер не оскорбился. Спокойно закурил самокрутку.

— Он никогда не будет культурным, — пробормотал Хайде. — Так и сыплет непристойностями.

— И быть не хочу! — заорал Малыш. Встал, пошел в дальний угол, поднял отброшенное письмо и разгладил его на коленях. Потом стал снова медленно, с трудом читать.

Старик подсел к Малышу. Свернул две самокрутки из старой газеты и протянул одну ему.

— Могу я тебе помочь, кореш?

— Да, — проворчал Малыш, — оставив меня в покое, пока русские или эсэсовцы не вгонят мне пулю в лоб.

Он встал, оттолкнул Старика, скомкал письмо и швырнул его на пол. Потом пошел к выходу. Пинком отшвырнул лежавшую у двери сумку с гранатами в другой конец блиндажа. Стоявшему на пути рослому унтеру нанес такой удар в живот, что тот повалился со стоном. Пнул его, потерявшего сознание, потом повернулся к нам, ища к кому бы придраться. — Еще одно слово, дерьмовые герои, и я медленно удавлю вас, одного за другим!

Он схватил автомат и запустил в нас. Потом скрылся в траншее.

Старик покачал головой, поднял письмо и развернул.

— Должно быть, письмо тягостное, раз он так вышел из себя.

— Он тупой ублюдок, — пробормотал Хайде, потирая пострадавшую шею.

— И ты тоже, — угрюмо сказал Порта.

— Можно написать рапорт, пусть его уберут от нас, — сказал один из новичков, ефрейтор Трепка, сын пехотного оберста.

— Что ж не напишешь? — спросил Хайде, переступив с ноги на ногу.

— А почему бы нет? — сказал Трепка и подошел к столу. — Этот отвратительный тип — преступник, его следовало давно поставить к стенке.

Легионер пробормотал французское ругательство и взглянул на Старика.

— Хочешь настучать на Малыша? — недоверчиво спросил Хайде, глядя на Трепку.

— Если угодно, — ответил Трепка. Взял лист бумаги и принялся писать.

Пока он писал, Хайде смотрел через его плечо.

— Ну и рапорт, — злобно усмехнулся он. — Отдай его командиру полка! Уверяю, у Хинки глаза вылезут из орбит!

— Нет, — ответил Трепка, — его получит не командир, а политический комиссар^[131]. Как только нас сменят.

Он сунул рапорт в карман. Эта бумага означала бы смертную казнь для Малыша.

Старик жестом подозвал меня и Легионера. Протянул нам письмо Малыша, и мы вместе его прочли:

Мой сын Вольфганг!

У меня ревматизм ног, но я все равно напишу тебе, чтобы ты знал, что ты мне больше не сын, хоть я и родила тебя. Я проклинаю тот день! Твой отец, этот негодяй, был настоящим пропойцей, но ты в тысячу раз хуже. Ты преступник, и твоя несчастная мать должна за это расплачиваться. Я вчера получила от фрау Беккер пару шерстяных чулок. Уверена, ты ее помнишь, она помогла мне определить тебя в то учебное заведение с добрыми братьями и сестрами. Она желала тебе, как и всем, только самого лучшего. Но ты был неблагодарным и удрал оттуда из-за легкой порки, наверняка вполне заслуженной. Ты всегда проказничал. Ты сущий негодник. Многие представительные дамы и господа хотели тебе помочь, когда я убиралась у них. Как мне было стыдно, когда ты украл марку из кармана зеленщика Мюллерхауза! Жаль, что полицейские не прикончили тебя, когда били за то, что ты выпил молоко старшего вахмистра Грюнера. Ты оправдывался тем, что хотел пить, прохвост, будто вода недостаточно хороша для швали вроде тебя. Я, твоя несчастная мать, так много для тебя сделала. В тот день, когда ты отправился в исправительную школу, ты получил пару совершенно новых шерстяных ботинок и две пары носок, и ревматизм в плече не мешал мне пороть тебя каждый день, как ты того заслуживал. Все влажные капли, которые ты видишь на письме, — слезы твоей несчастной матери. В направлении на работу указано, что ты отпетый преступник, и герр управляющий Апель, очень добрый человек и представительный господин, говорит, что если б только ты погиб, я могла бы получить работу снова, только ты антиобщественный элемент и гиря на ревматичных ногах твоей матери, но когда ты погибнешь, дело пересмотрят, говорит герр управляющий Апель. Вольфганг, у меня новое красное пальто с хорошим серым меховым воротником. Оно мне очень идет. Герр Брайнинг, который подарил его, тоже так говорит. Теперь будь хорошим мальчиком, маленький Вольфганг, и доставь своей матери одну маленькую радость. Поторопись погибнуть. В России это не должно быть трудно. Все говорят, что очень легко. Но ты не сделаешь этого, подлец, потому что хочешь причинять страдания своей матери. Вольфганг, у нас совсем нет угля. В отделе распределения мне сказали, что по твоей вине. Недавно герр Шнайдер, ты его знаешь, он сидит на почте, в третьем окошке, где оплачивают счета, спросил меня, когда я пришла уплатить четыре марки за то, что тебя не касается, подонок: «Ваш отвратительный сын еще жив, маленькая фрау Кройцфельдт?» Как и все другие представительные господа, он говорит, что это ужасно. Ты стал для меня обузой, скотина. Твоя несчастная мать мерзнет, Вольфганг, здесь очень холодно, и меня мучает ревматизм. Я даже купила три кошачьих шкурки и прикладываю их. Каждую ночь Томми прилетают бомбить, и хотя в подвале слышишь много новостей, это все равно плохо. Вчера мне удалось обменять талон на масло на талон на кофе. Поменялась я с фрау Кирсе со второго этажа. Но теперь будь хорошим сыном, Вольфганг, и побыстрей погибни, чтобы я могла пойти в отдел распределения и сказать: «Мой сын Вольфганг Гельмут Лео Кройцфельдт пал за фюрера и отечество». Я горько плачу, когда думаю, как хорошо могли бы мы жить, если б ты был хорошим мальчиком и вступил в партию, как Карл, сын фрау Шульце с третьего этажа. Ты знаешь этих людей, у них была серая кошка с белым хвостом, которую ты бросил в Эльбу. Карл теперь представительный господин. Часто приезжает домой в отпуск. Он унтершарфюрер СС, у него много наград. Фрау Шульце говорит, он видел фюрера, и Гиммлер однажды наорал на него. Он выбьется в люди, потому что общается с такими выдающимися господами. Фрау Кирсе тоже так думает. Матери он доставляет большую радость. Когда он последний раз приезжал в отпуск, привез кольцо и ожерелье из настоящего золота с красным камнем, десять талонов на масло и кусок свинины. Драгоценности он получил от одного антиобщественного элемента за то, что спас жизнь этого чудовища, одного из тех, кто эксплуатирует нас, бедных немцев. Но поверь мне, СС знает, как поступать с этими отвратительными людьми. Карл рассказывал нам об этом. Нам повезло, что у нас есть фюрер, который приводит дела в порядок. Вольфганг, я слышу, как фрау Шульце зовет меня. Я пойду к ней пить кофе. Будь хорошим мальчиком, пропойца, и погибни, как герой, чтобы твоя несчастная мать могла получить уголь. Я не хочу посылать тебе сердечный привет, мерзавец. Рожать тебя было очень трудно, но ты всегда был невнимательным к другим.

Твоя мать

Фрау Луиза Кройцфельдт

В девичестве Вайднер

Шоссе Бремер 65.

Попроси своих товарищей прислать мне фотографию твоей могилы, когда погибнешь, чтобы я могла показать ее герру управляющему Апелю.

— Клянусь Аллахом, какая гнусная старая сука эта мать! — воскликнул Легионер.

Старик, стиснув зубы, кивнул.

— Пошли, найдем Малыша, пока ничего не случилось!

Хайде спросил, что написано в письме.

— Почему не спросишь у Малыша? — ответил Старик, засовывая в карман грязное письмо.

Мы нашли его у разбитого пулеметного дота. Увидев нас, он заворчал.

— Я прочел твое письмо, Малыш, — сказал Старик. — Твоя мать свинья!

Малыш курил самокрутку. Вместо ответа он глухо зарычал, будто готовящийся напасть медведь.

— Моя мать вонючая сука, паскуда. Она как-то донесла в крипо, что я обчистил паршивую машину с сигаретами. Я дал ей три пачки. Она хотела половину, эта сука, но я отказал, и она меня заложила. Когда однажды заявились гестаповцы и нашли несколько журналов, оставленных ее представительными господами, она преспокойно сказала, что они мои, но, черт возьми, каждый, кто знал меня, мог бы поклясться, что я никогда не имел дела с этой макулатурой. И всякий раз одно и то же. Я готов съесть свою каску, если она вскоре не отправится снова в гестапо доносить на меня. И сами видите по письму, помешалась на мысли, что я должен погибнуть. — Глаза его зловеще горели под кустистыми бровями. — Понимаешь, Старик, я родился, как крыса, рос, как крыса, подвергался преследованиям, как крыса, а теперь они хотят, чтобы я погиб, как крыса!

Старик потрепал его по плечу.

— Успокойся, Малыш. Правда, в то давнее время, только войдя в нашу команду, ты вел себя не лучшим образом и доставлял нам уйму неприятностей. Но мало-помалу мы привязались к тебе. И хоть оберстлейтенант Хинка и гауптман фон Барринг устраивали тебе нагоняй за то, что ты был поросенком, они хорошо к тебе относятся и заступятся, если эсэсовцы попытаются арестовать тебя.

Легионер дружески ткнул Малыша кулаком в живот.

— После войны можешь отправиться со мной, если будет некуда деваться!

— Так ты не веришь, что Эмма говорила всерьез? Думаешь, просто хотела заморочить мне голову?

— Нет-нет, Малыш, конечно, всерьез, но мало ли что может случиться, — утешил его Легионер.

— Господи, я так обрадовался, когда лейтенант Ольсен протянул мне это письмо. Оно было первым, какое я получил в жизни, и я сказал себе: «Малыш, ты теперь представительный господин, коль получил настоящее письмо с маркой и всем прочим». Сидел и думал обо всех людях, которые беспокоились из-за моего письма. А каким дерьмовым оно оказалось!

— Не стоит расстраиваться из-за этого, — вмешался Хайде. — Очень многие люди пишут письма, которые лучше было бы не отправлять. Готов держать пари, твоя мать уже пожалела о нем.

— Юлиус, ты вправду так думаешь? — недоверчиво спросил Малыш. — Это было б замечательно.

И тут произошло то, что мы считали невозможным, чему ни за что бы не поверили, скажи нам кто-то об этом: Малыш с его ледяными глазами расплакался. Глаза его никогда не улыбались, даже если все тело тряслось от смеха. Слезы оставляли светлые полоски на его грязных щеках.

Хайде обнял его за плечи.

— Малыш, черт возьми, кончай, а то, клянусь, я тоже разревусь. Моя мать печет лучшие в мире картофельные оладьи, и когда война кончится, будешь есть их в моем доме сколько влезет. Можешь спать в моей комнате. Иногда будем спать в сене. Пошли к черту свою мать, эту суку. Не стоит расстраиваться из-за нее, а если кто соберется причинить тебе зло, ты только скажи Юлиусу Хайде. Если мы встанем спина к спине, то сможем драться с целой танковой армией.

Но Малыш плакал так, что это надрывало нам сердце.

Мы дали ему шнапса. Дали сигарет. Дали фотографии голых девиц, которые он собирал.

Подношения накапливались перед ним на краю траншеи, словно рождественские подарки.

Кенигсбержец протянул ему свой складной нож и с комом в горле сказал:

— Вот, возьми!

Но Малыш был безутешен. Многолетние горести и лишения прорвались наружу. Никто ни разу не сказал ему «спокойной ночи», никто не погладил его по головке, когда он был маленьким. Крысы таких знаков внимания не получают.

Подошел лейтенант Ольсен, спросил, что случилось. Поглядел на Малыша в изумлении.

Старик молча протянул ему письмо. Он прочел и покачал головой.

— Нет пределов человеческой низости, — негромко произнес Ольсен. И похлопал Малыша по плечу. — Выше голову, парень! У тебя есть мы, твои друзья. Я отдам это письмо оберстлейтенанту Хинке.

XIV. В тылу противника

Старшие офицеры дивизии устроили вечеринку. Вино развязало им языки.

Никто не пытался скрыть презрения к действиям правительства. По мнению собравшихся, оно состояло из людей, недостойных их изысканного общества.

— Что пользы было бы без нас от партии? — сказал командир артиллерийского полка. И оглядел круг офицеров с высокими боевыми наградами на груди.

Как и большинство высших офицеров, они высказывали оппозиционные взгляды, когда чувствовали себя вдали от чужих ушей. Выражать сомнения относительно партии считалось хорошим тоном, но критические высказывания коренились не в принципах. Причиной их были личные интересы.

В сущности, особой неприязни к партии у них не было. Их только возмущало, что она не признает независимости вооруженных сил.

Они не имели ничего против Гитлера и его войны. Им лишь неприятно было видеть, что бывший ефрейтор принял претенциозную роль искусного стратега.

Аристократичные штабные офицеры хотели выиграть войну, хотя настоящими победителями оказались бы Гитлер и его партия.

Перед самой полуночью мы были наготове, ожидая часа «Ч».

— Дополнительные порции шнапса и совершенно свободная вторая половина дня, — пробормотал Порта. — Значит, нам придется туго. Тройная порция шнапса означает бойню!

Командование дивизии изменило свой приказ, теперь разведку с глубоким проникновением должны были вести не два взвода, а вся пятая рота. Ей предстояло разделиться на два независимо действующих отряда.

— Ни один человек не вернется, — сказал лейтенант Ольсен, покачивая головой.

Легионер лихорадочно чистил свой новый скорострельный пулемет.

— Все равно, с этим пульверизатором чувствуешь себя уверенно, — сказал он, смахивая пылинку с замка. — Можно многое сказать против нашего похода в лес, но только не против этого оружия. Пусть хоть все поле боя кишит русскими.

— Да спустись ты с неба на землю, — пробормотал кенигсбержец. — Продолжим этот разговор часов через шесть-семь, если вернемся живыми.

Маскировочные приспособления покрывали нас от касок до сапог. Мы походили на инопланетян. Представляли собой бесконечный, неподвижный строй вооруженных до зубов людей.

— Тридцать секунд, — хрипло произнес лейтенант Ольсен. Он стоял между Малышом и Легионером, с автоматом на плече и с секундомером в руке. — Вперед!

Мы, как ласки, полезли через край траншеи.

Обер-лейтенант гренадеров зловеще произнес:

— Я рад, что не иду. Это кончится скверно.

— Сопляк, — усмехнулся Порта, вылезая вслед за Легионером и Хайде.

Отделения одно за другим скрылись в темноте.

Чтобы сбить русских со следа, в соседнем секторе ненадолго открыли яростный артогонь.

— Держаться в затылок! — предостерег Малыш. — Тут вокруг мины. Я эти штуки за десять метров чую. — Он медленно шел во главе отделения и перевел нас через плотно заминированное поле. — Вперед, герои! За Малышом!

— Ради Бога, Малыш, закрой пасть, — сказал Старик. — Орешь так, что тебя можно услышать за несколько километров!

— Не ворчи на меня, — предупредил Малыш, — а то разозлюсь и начну звать Ивана!

Мы миновали позиции русских и вышли к деревне километрах в десяти от линии фронта.

Порта обнаружил хорошо замаскированные танки.

— Пресвятая Богоматерь Казанская! — воскликнул Малыш. — Целая армия Т-34!

— Если они покатят на нас, мы тут же обделаемся, — продолжил кенигсбержец.

— Тихо вы, — сказал Старик, нервозно озираясь.

— Не волнуйтесь, — усмехнулся Порта, — через минуту мы, возможно, будем летать с трубящими ангелами!

— Черт возьми, у меня мурашки бегут по спине от одного взгляда на эти танки! — воскликнул Штайн. — Их тут больше сотни^[132].

— Хотите добрый совет? — спросил Малыш. — Пошли прямо к своим позициям. Здесь на километры вокруг пахнет убийствами — выстрелами в затылок.

— Ты прав, — сказал Легионер. — Давайте побыстрее сматываться. Все, что нужно, мы видели.

— Отлично, — пробормотал Старик. — Пошли!

— У меня на ногах будто шиповки, — усмехнулся Малыш. — Только не отставайте, и мы скоро будем среди своих, обещаю!

— Впервые вижу такого трусишку, — съязвил ефрейтор Трепка. — Бежать от этих недочеловеков-русских — позор!

Малыш внимательно оглядел надменное юнкерское лицо Трепки с презрительно глядящими глазами. Хмыкнул.

— Можешь остаться и поговорить с этими недочеловеками. А у меня нет желания быть героем.

— Замолчи, Малыш, и пошли, — твердо сказал Легионер.

Мы, спотыкаясь, побежали по лесу за Малышом и Портой. Их безошибочная интуиция вела нас по узким и часто пропадавшим тропинкам.

Едва мы достигли поля, взлетели четыре зеленые ракеты и превратили ночь в сонм призраков. Наши лица приняли трупный вид.

Мы молниеносно залегли. Внезапно вокруг нас все ожило, словно чья-то невидимая рука нажала кнопку.

Из темноты донеслись пронзительные команды и трели свистков. Воздух задрожал от рева и грохота сотен моторов. Послышался лязг тяжелых танковых гусениц. Под нами задрожала земля, когда танки и самоходки двинулись вперед в боевом порядке.

— Пресвятая Богородица! — воскликнул Малыш, приподнявшись.— Чтоб мне лопнуть, мы находимся посреди района сосредоточения войск. Все из-за черной кошки, перебежавшей мне дорогу утром, но пусть только эта тварь мне еще попадется!

— Глупец, — прошипел Трепка, — трудно поверить, что ты в здравом рассудке.

Малыш повернулся и хотел двинуть его кулаком, но Трепка моментально отпрянул.

— Вот как? — прорычал Малыш. — Похоже, нам придется немного поговорить, салажонок!

— Что нам делать? — проскулил гренадер Шмидт, глядя в лес, откуда несся гул.

— Лежи себе, считай звезды, — ответил Легионер, — а когда мы побежим, следуй за нами.

— Когда вы соберетесь смываться, это ваше дело, — сказал Малыш. — Но я сматываюсь сейчас же, потому что вот-вот появится русская пехота, а там начнутся выстрелы в затылок. Оставаться с вами не могу, потому что обещал Эмме вернуться.

— Откуда ты знаешь, что пехота появится? — недоверчиво спросил Трепка.

— До чего же зеленый! — фыркнул Хайде. — Тебе нужно еще многое узнать. Пехотинцы обычно идут за танками, и если они застанут нас здесь, у тебя пропадет желание быть героем.

— Тогда да поможет нам Бог, — продолжил Бауэр.

— Вот они, — сказал Порта, указывая на опушку.

Из леса выходили длинной колонной по одному русские пехотинцы.

Через минуту танки покатили к немецким позициям.

— Пока, герои, Малыш сматывается.

Он побежал. За ним Старик и Порта. Потом мы с Легионером. Трепка пытался удержать Хайде, но получил сильный удар прикладом автомата.

В небо взлетали ракеты.

Позади нас русские пехотинцы кричали: «Ура Сталину!» — и вели беспорядочный огонь.

Из траншей русских выплескивались волны одетых в хаки пехотинцев.

Весь фронт ожил. И превратился в какой-то жуткий ад. Снаряды всех калибров поднимали в воздух фонтаны земли. Русская и немецкая артиллерия соперничали, делая ад воистину кромешным.

Мы с Легионером бросились в еще теплую от взрыва воронку. На дне ее лежали чьи-то останки, но мы не обращали на них внимания. Лишь бы укрыться от снарядов.

Кто-то упал мне на спину. Я в ужасе закричал.

— Тихо ты, болван, — раздался голос Малыша. Он был весь в крови после рукопашной схватки с русским.

Лязг гусениц все приближался.

— Танкисты, должно быть, увидели нас, — прошептал Малыш. — Лежите, пока танк не окажется почти над нами, потом побежим.

Зловещий лязг становился все ближе и ближе. По спине у меня ползли мурашки противногостраха, но я знал, что если выскочить на секунду раньше, то смерть неминуема.

У Легионера губы дрожали, как у кролика. В страхе он зарылся пальцами глубоко в землю. Малыш выглядел так, словно все происходившее не имело к нему отношения. Внезапно он выкрикнул:

— Пошли!

Мы увидели у края воронки гусеницы Т-34.

Как мы выскочили, не знаю. Знаю только, что ноги несли нас сами собой.

Танк завертелся по воронке, круша все в ней.

Потом загромыхал дальше.

Мы бросились в другую воронку и лежали, ловя ртом воздух. Маскировочное обмундирование было слишком тесным, словно предназначенным удушить нас.

Малыш увязывал воедино шесть гранат, бормоча:

— Я разделаюсь с ними. Сталинская мелюзга хочет помешать Малышу вернуться к Эмме!

Снова лязг гусениц.

— Это невыносимо! — закричал я.

— Что ж не отправишь телеграмму Жукову, чтобы он повременил, пока ты не придешь в себя? — усмехнулся Легионер. И подняв голову над краем воронки, взглянул на приближавшийся танк.

Тот остановился. Мотор его работал вхолостую. Башня поворачивалась, обводя местность длинным стволом орудия. Потом мощный дизельный двигатель взревел снова.

Опять жуткий лязг.

Хлопок и грохот. Орудие выстрелило в немецкий пулеметный дот, и он взлетел в снопе пламени.

Малыш, торжествующе усмехаясь, отвел назад руку со связкой гранат. Большая связка шипела.

— Бросай, черт возьми! — крикнул Легионер, глядя на руку Малыша, как зачарованный.

Малыш держал гранаты пугающе долго, потом бросил их и плюхнулся обратно в воронку.

Мы уткнулись лицами в грязь. Оглушительный взрыв. Нас окружило море пламени.

— Теперь можно бежать, ребята, — сказал Малыш, торжествующе взглянув на горящий танк. Из люка башни до пояса высовывался безумно кричавший человек.

Легионер выстрелил в него из автомата.

— Новое анестезирующее средство, — проворчал он.

Из леса выбежал лейтенант Ольсен. За ним, плотно сбившись в кучу, следовали пятнадцать новичков.

Их заметили из танка. И поймали в слепящий луч прожектора.

— Бегите! — крикнул лейтенант. Но его никто не услышал.

Из углубления в земле, куда Ольсен бросился для укрытия, он видел, как красновато-голубые и зеленые трассирующие пули скосили их всех.

Фельдфебель Шнайдер бежал, сломя голову, к умолкшим немецким позициям. Перед ним упал крупнокалиберный снаряд. Ослепительная вспышка. Шнайдера разорвало на три части.

Унтер-офицер Грунерт и башенный стрелок Хаубер попали в сектор обзора из смотровых щелей Т-34, на ходу ведшего пулеметный огонь.

В Хаубера угодила трассирующая пуля. Пробила грудь. Он остановился, упал ничком и громко, пронзительно закричал. Заколотил по земле руками и ногами. Танк переехал его; захрустели кости, кровь и клочья мяса взметнулись в стороны из-под тяжелых гусениц. Будто вода из-под переезжающей лужу машины.

Грунерт окаменело стоял перед стальным чудовищем. Вытянул перед собой руки, словно пытаясь остановить его.

Т-34 грациозно покачнулся, словно собираясь танцевать кадриль. Над левой гусеницей застряла рука Хаубера. Казалось, она прощально машет. С двух передних катков капала кровь.

Глаза Грунерта едва не вылезали из орбит. Потом мощный мотор взревел. Пронзительно завизжали шестерни. Машина припала к земле.

Грунерт пронзительно вскрикнул и пустился бежать. Упал. В следующий миг пятьдесят пять тонн стали^[133] прокатились по его ногам и превратили их в кашу. Он пополз по изрытой земле, раздавленные ноги тянулись за ним.

Его увидел русский пехотинец, выругался и выпустил ему в спину короткую автоматную очередь. Он уткнулся лицом в землю и забулькал горлом. Пули только раздробили ему плечо.

Лейтенант Бургштадт, заместитель Ольсена, в панике наткнулся на мину и взлетел в воздух. Ему разорвало живот. Правая нога висела на нескольких мышечных волокнах ниже колена. Когда его обнаружили двое русских пехотинцев, он сидел. Прижимал обе руки к животу, пытаясь удержать кишки. Между пальцев просачивалась кровь. Рот был широко открыт, но из него не раздавалось ни звука.

— Пес! — проворчал один из русских и выстрелил ему в лицо.

— Черт немецкий, — произнес другой, всаживая длинный штык в грудь девятнадцатилетнего лейтенанта. Медленно, с удовольствием. Эсэсовцы повесили под Харьковом его сестру. Он следовал девизу Ильи Эренбурга: «Утоляйте жажду мести немецкой кровью!»

Потом усмехнулся своему товарищу и крикнул:

— Давай!

Солдаты третьего взвода под командованием фельдфебеля Дорна бежали по ничейной земле, словно испуганные овцы. Три Т-34 открыли по ним огонь.

Они укрылись в воронке, навалясь друг на друга. К ним от опушки ринулись русские пехотинцы.

Фельдфебель Дорн выкрикнул отрывистую команду. Солдаты открыли по русским огонь из трех ручных пулеметов. Т-34 стали стрелять в них бризантными снарядами^[134].

Солдаты встали и высоко подняли руки, несмотря на угрозы Дорна доложить об их трусости.

Залегшие русские пехотинцы тоже встали. Подняли автоматы и стали использовать потрясенный третий взвод в качестве мишени. Огня не прекращали, пока не упал последний солдат.

— Теперь ясно, чего нам ждать, — сказал Старик. — Остается только одно: бежать со всех ног к своим позициям, стреляя во все, что окажется на пути!

XV. Партизаны^[135]

Йозеф Порта сидел на краю траншеи, держа в руке большую банку тушенки. Читал лекцию Малышу о связи между мясом и усилением потенции. Сделал выразительный жест, дабы объяснить Малышу, что такое потенция, но тут его прервала канонада сотен орудий.

Взрыв был таким сильным, что Порта взлетел в воздух и рухнул на голову Малышу, сидевшему по-турецки на дне траншеи.

Через несколько минут вся система траншей была полностью уничтожена.

Пикирующие бомбардировщики налетали тучами. Вздымалось пламя разрывов.

Из леса русская артиллерия изрыгала на немецкие позиции смерть.

Не было ни земли. Ни неба. Ни солнца. Ни травы. Мир состоял из взрывов, криков, рева, стонов и воплей.

Тех, кто уже был убит, подбрасывало в воздух вновь и вновь.

Тысячи осколков свистели вокруг живых и мертвых.

Дивизии больше не существовало.

Остатки пятой роты находились на опушке леса в двадцати пяти километрах к юго-западу от уничтоженных передовых немецких позиций. Кто-то из уцелевших двенадцати сидел, кто-то лежал. Этими уцелевшими были лейтенант Ольсен, Толстяк, Порта, Малыш, Легионер, Старик, Бауэр, кенигсбержец, Штайн, Хайде, Трепка и я.

Малыш жевал сочный прутик, пытаясь утолить таким образом жгучую жажду.

Лейтенант Ольсен постарел за одну ночь на десять лет. Его глубоко посаженные глаза налились кровью и бессмысленно смотрели в одну точку.

— Двенадцать человек, — простонал он. — Вот и все, что осталось от двухсот двадцати пяти! Что же нам делать?

Он в отчаянии переводил взгляд с одного на другого.

— Герр лейтенант! — выкрикнул Толстяк. — Разрешите сделать предложение.

Ольсен устало махнул рукой.

— Говори, фельдфебель.

— Предлагаю в полном составе перейти к русским!

Малыш загоготал. И крикнул сидевшему на буреломе Легионеру:

— У этой канцелярской крысы невроз военного времени. Думает, что может отправиться к Ивану на лечение покоем!

Толстяк вспыхнул.

— Будь добр, ефрейтор, придержи язык!

Малыш откровенно усмехнулся ему.

— Жирная свинья, после предложения, которое ты только что сделал, ты потерял всякую власть надо мной или кем бы то ни было в этой команде.

Толстяк сглотнул. И повернулся к Ольсену.

— Герр лейтенант, я требую, чтобы этого человека немедленно судили военно-полевым судом за открытый мятеж.

— Спустись на землю, — вмешался в разговор Юлиус Хайде. — Ты, наверно, не в своем уме, Толстяк. Если хочешь, мы с Малышом можем прямо сейчас устроить военно-полевой суд и повесить тебя на ближайшем дереве.

— Герр лейтенант, это мятеж! — завопил Толстяк.

— Нет, фельдфебель, — жестко ответил Ольсен. — Своим предложением перейти к противнику ты совершил преступление по трем пунктам закона, за что суд всей команды может отправить тебя на виселицу.

Толстяк в изумлении разинул рот.

Малыш пощекотал его за ухом.

— Жирный болван, как ты будешь пыхтеть, когда я тебя повешу!

— Оставь его, Малыш, — сказал Старик. — Он всегда был свиньей. Теперь он еще и трусливая свинья. Сведем с ним счеты, когда вернемся — если вернемся.

Он взглянул на грунтовую дорогу, где русские потоком двигались на запад, в сторону Брест-Литовска, Львова и Толочино. Для нас это движение звучало зловещим штормом. Громыхающие танки, ревущие моторы, лязгающие гусеницы, ржущие лошади; кроме того, быстро приближался гром дальнобойных орудий.

Порта с Малышом нашли военный продовольственный магазин, но там почти ничего не осталось: только четырнадцать банок тушенки, девять пакетов сухарей, немного отсыревшего печенья и кошка. У всех, кроме Порты и Малыша, она вызвала отвращение, но Малыш сдвинул на затылок котелок и усмехнулся.

— Со временем вы поумнеете, избалованные солдаты. — Указал на лес. — Эти заросли тянутся километров на сто и кишмя кишат партизанами. Через пару дней вы будете голодны, как волки, и начнете мечтать о кошачьем мясе.

— Паршивая свинья! — воскликнул Трепка, отвращение читалось в каждой черте его утонченного лица. — Для меня загадка, почему таким, как ты, разрешают носить мундир и оружие!

Малыш резко повернулся.

— Еще одно слово, мой мальчик, и я сломаю тебе хребет. Понял, дерьмо?

Трепка побледнел. С ненавистью посмотрел на Малыша и пробормотал что-то неразборчивое. Потянулся к пистолету, но, заметив взгляд Хайде, опустил руку.

— Герр лейтенант, — сказал Малыш и бросил Ольсену мешок с провизией. Кошку он держал в руке, как убитого кролика. — Возьметесь вы разделить продукты?

Лейтенант кивнул. Он разделил их на двенадцать до того равных частей, что каждый получил по четвертушке печенья.

Когда все взяли свою долю, Малыш поглядел поочередно на каждого из нас. Поднял кошку над головой.

— Значит, никто не хочет кошатины?

Ответа не последовало.

— Ладно же, монахи, — продолжал он, — смотрите, не подходите потом ко мне попросить лапку. — Достал из кармана сумку с табаком. — Здесь у меня табак. Каждое утро я буду свертывать двенадцать самокруток, и каждый может подходить и получать свою, когда захочет. Но не в подарок. Взаймы. Под двадцать пять процентов. — Погрозил нам кулаком. — К вашему сведению, этот кулак у меня адвокат, а другой — судебный исполнитель, и имущество в обеспечение долга будет взыскано быстро. Понятно? — произнес он по-русски.

— Сколько у нас боеприпасов? — спросил, подняв взгляд, Ольсен.

— Очень мало, герр лейтенант, — ответил Порта, метнув по поверхности озерца камень. Тот сделал пять-шесть подскоков на спокойной воде. — Но чтобы всем нам застрелиться, патронов хватит.

— Прекрати свою надоедливую болтовню, Порта! — вспылил Ольсен. Придвинул три ящика с патронами к Старику. — Они полные. Как пулемет? В порядке?

— Да, — лаконично ответил Старик и постукал ногой об ногу, словно от невыносимой скуки.

— Ура! — заорал Порта. — Три ящика патронов и действующий пулемет! Если не выиграем эту войну, мы просто недостойны называться тевтонами, сынами Нибелунгов.

Лейтенант Ольсен сделал вид, что не слышал шутовства Порты, и спросил Старика:

— Какое еще у нас есть оружие?

Старик, похлопывая прутиком по муравьиной куче, равнодушно ответил:

— Три автомата — один русский. Семнадцать ручных гранат. Огнемет и миномет без мин.

— Пресвятая Мария Сант-Паули! — радостно воскликнул Порта. И схватился за живот от смеха. — Будь я проклят, этого достаточно, чтобы противостоять целой армии. Будем надеяться, что наш противник не догадается, как мы опасны, а то может снова убежать!

— Да кончай ты! — вспылил Ольсен. — Твоя вечная болтовня нисколько нам не поможет. Лучше предложи, как нам пройти через партизанскую территорию к немецким позициям. Где-то должна быть новая линия фронта.

— Простите, что вмешиваюсь, — подал голос Малыш, — но, думаю, новая линия фронта формируется где-то неподалеку от Берлина.

— Это предательское заявление! — выкрикнул Трепка. — Я требую военно-полевого суда в соответствии с приказом номер восемь, который издал фюрер!

— Трепка, ты, должно быть, не в своем уме. Неужели ты думаешь, что мы можем тратить время на эту ерунду в тылу русских?

Трепка щелкнул каблуками и с фанатичным блеском в глазах взглянул на Ольсена.

— Герр лейтенант, каждый немецкий солдат независимо от звания может потребовать военно-полевого суда над пораженцами и предателями!

И протянул Ольсену свой письменный донос на Малыша.

Ольсен молча прочел его и разорвал. Сурово взглянул на Трепку, который стоял перед ним навытяжку, совершенно уверенный в себе.

— На твоем месте я бы забыл об этом рапорте. Кажется, идея военно-полевого суда стала у тебя навязчивой.

Малыш, сидевший на пне между Портой и Легионером, завопил на весь лес:

— Посмотрим, как усердно наш будущий оберст будет судить бедного Малыша, когда Иван возьмет нас в плен! Юлиус все рассказал мне об этом гнусном рапорте.

— Не кричи так, — предостерег лейтенант Ольсен, — а то опомниться не успеем, как отправимся на Колыму.

— Saperlotte! — проворчал Легионер. — Я определенно предпочитаю Сахару Сибири.

— К черту твою Сахару вместе с Сибирью, лишь бы Йозеф Порта смог вернуться на Борнхольменштрасе, Моабит, Берлин.

— И как Йозеф Порта предлагает вернуться туда? — язвительно спросил лейтенант Ольсен.

— Угоним грузовик у русских. Это лучше, чем идти пешком, — беспечно ответил Порта.

Ольсен взглянул на Старика и покачал головой. Старик пожал плечами.

— Безумная идея, — пробормотал он.

Порта поднялся, взял автомат на ремень и неспешно пошел в лес.

Малыш, словно верный пес, последовал за ним, прихватив ящики с боеприпасами.

Лейтенант Ольсен снова покачал головой. И скомандовал:

— Колонной по одному за мной!

Мы несколько часов с трудом шли по густому вечнозеленому лесу. Плакали. Бранились. Дрались. Но стремление к самосохранению и страх перед тем, чего следовало ожидать, если бы мы попали в руки к русским, заставляли нас идти и идти.

Безошибочным волчьим инстинктом Порта с Малышом вели и вели нас через кустарники и болота, и после четырех дней невыносимых усилий мы увидели свет каких-то огней.

Мы в страхе спрятались среди сосен. Все, кроме Порты и Малыша, считали, что от этих огней нужно уйти, но лейтенант Ольсен безоговорочно капитулировал перед Портой и Малышом, хотя в глубине души считал их сумасшедшими.

— Раз там огни, значит, там иваны, — убежденно сказал Порта, — там, где иваны, там грузовики, а грузовик нам нужен. Малыш, пошли, посмотрим.

Они скрылись в темноте. Старик и лейтенант Ольсен злобно ругались.

Возвратясь через два часа, они подсели к нам, лежавшим в высокой траве.

Малыш сдвинул котелок на затылок и заливчиво засмеялся.

— Нам нужно было давно познакомиться, Йозеф Порта. Подумай о всех делах, какие можно было устраивать на Реепербане. Ты дурил бы пижонов, а Малыш бил бы их.

— Превосходная машина, — негромко произнес Порта.

— Что ты имеешь в виду? — раздраженно спросил Ольсен.

— Бронетранспортер повышенной проходимости для танковых стрелков, загруженный канистрами с бензином; его нам хватит, чтобы доехать до Борнхольмерштрассе!

— А команда? — спросил Ольсен, глядя на темные вершины деревьев.

— Не стоит и говорить о ней, — ответил Малыш, отгоняя комаров. — Восемь человек, сидят у костра и пьют. Ясно?

— У них по меньшей мере три литра водки, — сказал Порта, — наверняка украденной у снабженцев.

Малыш негромко засмеялся.

— И сейчас двое водителей хлещут ее, будто война вот-вот окончится. Держу пари, они думают: «Немцы, эта нацистская шваль, отступили почти до Польши».

Порта захохотал.

— А тут мы угоняем бронетранспортер. Их удар хватит!

Мы лежали в молчании. Чувствовалось, что все думают о броневике.

Порта свернул самокрутку.

Через минуту лейтенант Ольсен поднялся.

— Отлично, пошли, займем его.

И тут в тылу противника произошла одна из тех бесчисленных драм, которые никогда не попадают в официальные сообщения. Единственное последствие таких инцидентов — несколько вычеркнутых из списков личного состава фамилий.

Ефрейтор Василий Ростов и башенный стрелок Иван Сколенский из Тридцать четвертой танковой бригады пошли к своему замечательному новому бронетранспортеру взять пару батонов копченой колбасы и вдруг почувствовали, как им сжали горло стальные пальцы.

Постепенно перед их глазами все потемнело. Новый бронетранспортер словно бы растворился в воздухе. Василий едва смог поднять руку к горлу и коснуться стальных пальцев. Потом умер.

У Ивана возникли перед глазами его двое детей. Ненадолго. Он хотел позвать их, но не смог издать ни звука. Его ноги дрогнули. Легионер сжал пальцы чуть крепче. Тут умер и он.

Порта с Малышом быстро натянули их куртки поверх черных танкистских мундиров и надели русские каски. Немного пошептались с остальными. Потом все мы стали красться к костру, где сидели несколько русских, остальные члены команды.

— … твою мать! — громко выругался по-русски Порта.

Сидевшие у огня рассмеялись. Один из них позвал:

— Быстрее. Мы ждем.

— Сейчас, мой мальчик, сейчас, — прошептал Легионер. — Скоро ты будешь в саду Аллаха!

Мы бесшумно, как змеи, приближались с той стороны, в которую шел дым. Юлиус Хайде приготовил свою удавку из стальной проволоки. Легионер помассировал запястье и взялся за мавританский кинжал. Старик вертел в руке саперную лопатку. Каждый опробовал свое особое оружие.

Ножи и лопатки блеснули в свете маленького костра. Несколько танковых стрелков неприятно забулькали, когда сталь вонзилась в их плоть.

Хайде бросился на сержанта. Вдавил его лицо в тлевшие угли, они погасли с шипением. И выпустил жертву, лишь когда она перестала шевелиться.

Лейтенанта Ольсена вырвало.

Все произошло так невероятно быстро — без шума, без геройства, — что мы в изумлении смотрели на трупы русских стрелков. Один из них держал в руке кусок хлеба. Другой — перевернутую миску, капуста из которой высыпалась ему на грудь.

— Ни один глаз не останется сухим, когда в деревню придет весть о геройской смерти, — усмехнулся Штайн. И ткнул сапогом труп сержанта.

Старик сел и раскачивался, обхватив руками голову. Он смертельно побледнел и отбросил в сторону окровавленную лопатку. Лейтенант Ольсен выблевывал желчь.

Оба никак не могли привыкнуть к таким вещам.

Малыш с Портой забыли об убитых. Влезли в новенький бронетранспортер. Порта сел за руль, Малыш за пулемет.

Когда Хайде и Штайн подошли сзади к бронетранспортеру и увидели, сколько там оружия, они разразились восторженными восклицаниями. Там были два пулемета и превосходный русский миномет.

Порта завопил от радости. Запустил двигатель и прибавлял газу, пока не задрожал воздух.

— Вот это машина, а? — разглагольствовал он. — Такой не найти во всей немецкой армии!

Лейтенант Ольсен и Старик запрыгнули в нее, когда мотор заревел.

— Ты что, совсем спятил? — крикнул Ольсен. — Этот рев будет слышен у дороги. Заставь мотор работать потише.

— Невозможно, герр лейтенант, — прокричал в ответ Порта. — Иван не умеет делать бесшумные двигатели. Они должны стучать и скрипеть. — Он тронул тяжелую машину. Гусеницы залязгали по догоревшему костру и трупам. — Эй, Иван Вонючкович, это Йозеф Порта, божией милостью обер-ефрейтор побежденной гитлеровской армии!

Он нажал на тормоза. Гусеницы издали чавкающий звук, поднялась туча пыли. Включил фары, что заставило лейтенанта снова повысить голос:

— Выключи их, приятель, и замолчи!

— Герр лейтенант, если я выполню ваше приказание, нам далеко не уехать. Мы уже не испуганные немцы, а доблестные русские. Мы выиграли войну, разбили нацистов, загнали их в Польшу. Скоро будем в Берлине с его настоящими фарфоровыми унитазами. Так зачем же ехать в темноте и тишине, таваришш литинант? Побольше света, море света! Мать-Россия ликует! Победа наша! Пролетариат могуч! Да здравствует папаша Сталин! … твою мать!

Ольсен постукал пальцем по лбу и взглянул на Старика.

Порта гнал тяжелый бронетранспортер сквозь ночь, как одержимый. Они с Малышом в русских куртках и касках сидели на водительском сиденье.

Мы часто проезжали мимо биваков — там, где узкая дорога не позволяла их объехать. Прибавляли скорость и вскидывали кулаки в рот-фронтовском салюте; бородатые, дикого вида необмундированные русские орали в ответ, размахивая оружием над головами.

— Урааа Сталину! Да здравствует Красная армия! — кричали вдохновленные победой партизаны вслед русскому бронетранспортеру.

— На Варшаву и Берлин! — орал в ответ Порта. — Смерть германцам! Скоро будем справлять нужду в их фарфоровые горшки!

— Отложи и для нас горшок, брат! — ревели партизаны на прощанье.

Час за часом лязг гусениц оглашал большой лес. Днем мы остановились и замаскировали бронетранспортер. Его невозможно было увидеть, даже подойдя на метр. Половина нашей команды несла караул за пулеметами и минометом, пока другая спала.

Где-то глубоко в лесу партизанский отряд под командованием лейтенанта Красной армии производил военно-полевой суд. В руки им попала молодая русская женщина из Поволжья. Чтобы как-то прокормиться, она работала кем-то вроде секретарши в немецком полковом штабе. Потом началось наступление русских. Хаос. Паника. Ее не взяли с собой умышленно. Женщин этим людям хватало. Красные галуны артиллерийских офицеров были всегда привлекательны для слабого пола. Последнее, что увидела эта женщина в той деревне, была туча пыли за драпающим полковым штабом.

Она быстро собрала свои вещи в две сумки, повесила их через плечо и вышла на дорогу. Там отступавших с фронта немецких солдат подгоняли криками грубые полицейские вермахта. Она падала. Поднималась. Шатаясь, шла. Плакала. Один кавалерист позволил ей пройти несколько километров, держась за стремя. Это был ее соотечественник, казак.

В конце концов казак подхлестнул лошадь. Женщина больше не смогла поспевать за ним. Спотыкалась и падала. Лошадь встала на дыбы. Казак огрел женщину нагайкой, выкрикнул короткое «Ништо!» и плюнул. Пришпорил лошадь и поскакал дальше.

Ей удалось немного проехать с пехотной полевой кухней. Потом ее прогнал лейтенант.

Затем вдруг на дороге появились солдаты ее страны.

Женщина побежала прятаться в лес, хотя в лесу у нее было больше врагов, притом более опасных.

Несколько часов она просидела в густом кустарнике, парализованная страхом.

Однажды рано утром она наткнулась на двух бородатых партизан. Те привели ее к гвардии лейтенанту Турецкому, командиру отряда. Это был высокий, стройный человек, в свое время лучший на своем курсе в военном училище в Омске. Когда ему было четырнадцать лет, он донес о контрреволюционных взглядах матери. Ее убило упавшим куском породы на одном из сибирских рудников.

Когда комсорг сообщил Петру Турецкому о смерти матери, он лишь ответил, пожав плечами:

— Поделом ей.

Он был умным, фанатичным и скорым на принятие решений.

Когда двое его людей привели Марию в лагерь, он тут же заметил на ней армейские носки, серый свитер с зеленой каймой и характерный зеленый шарф.

Турецкий холодно улыбнулся.

— Изменница! — прошипел он. Плюнул ей в лицо и ударил меховой шапкой. — Как твоя фамилия? Что делаешь здесь? Откуда ты?

Его удар придал Марии смелости. Из глубины души у нее поднялось типично русское упорство. Глаза ее превратились в щелочки, когда она слизнула текшую из носа кровь. И заорала на лейтенанта гвардии:

— Я из материнской утробы, болван! И бегу от немцев. Вы прячетесь в лесу, нападаете из засады и понятия не имеете, что сейчас творится в деревнях и на дорогах!

— Ах, вот ты как, шлюха!

Турецкий подозвал своего заместителя, Игоря Полторацкого. Невысокого казака-сержанта. Он щелкнул каблуками перед командиром и отрывисто выкрикнул:

— Слушаюсь, товарищ лейтенант!

— Разберемся с этой сукой, — прорычал лейтенант кривоногому казаку, и тот удовлетворенно заулыбался, уводя женщину.

Они били Марию. Сломали ей два пальца. Ласкали ее.

— Маша, — прошептал ей Турецкий. — Стало быть, ты собиралась шпионить за нами для своих немецких друзей?

— Нет, — простонала женщина.

— Хотела доносить им о нас? — прошептал лейтенант, едва не свернув ей шею. Схватил ее за груди и так стиснул их, что она закричала. — Ты изменница, ты путалась с германцами. — Ударил ее ногой.

Они сорвали с нее всю одежду. Бросили животом на ветвь дерева, где она висела, согнувшись пополам, пока они делали надрезы на ее теле и натирали их солью.

Потом ее сняли.

Мария сказала, что предала Россию. Что наносила удар в спину Красной армии. Что осмеивала Сталина. Что она изменница-власовка.

Они заставили Марию пить водку. Лили ее в рот прямо из бутылки. Лейтенант пожал плечами.

— Делай с ней, что хочешь, — сказал он и ушел.

Игорь Полторацкий лег на нее. Прошептал:

— Маша.

Утолив похоть, нарисовал ей на лбу свастику раскаленным гвоздем.

Партизаны обрезали у нее волосы и бросили их в огонь. Потом плюнули на нее и ушли.

Выступая на рассвете, они бросили ее лежащей. Когда Турецкий спросил Игоря, мертва ли она, он соврал, что да. Надеялся, что Мария медленно умрет в сыром лесу, но она не умерла. Она была родом с Волги, а волжане — народ живучий.

Когда Мария очнулась, в ее горящей голове билась одна мысль. Она должна, пока жива, убить Полторацкого.

Поднявшись, Мария, всхлипывая, пошла. Она интуитивно держала путь на запад.

Три дня спустя она сидела на стволе упавшего дерева. Боль притупилась. Ожог на лбу страданий уже не доставлял, но она была сломлена громадной, убийственной усталостью.

Мария жевала прутики, чтобы утолить жажду, но жевать было больно. Зубы у нее шатались, губы сильно распухли.

Внезапно раздался рык, сильные пальцы сжали ей горло и запрокинули ее назад. Почти парализованная ужасом, она увидела чумазое, разбойничье лицо Малыша под русской каской.

— Девка! — заорал он. — Девка с отметиной на лбу!

— Осел! — прошипел Старик, выползая из кустов, как ящерица, за ним следовал Легионер. — Пусти бедную женщину, пока не удушил!

Малыш встал и помог Марии подняться, но не упустил возможности провести лапищей по ее ладному, полуприкрытому рваным тряпьем телу.

— Пресвятая Богоматерь Казанская! — воскликнул Малыш. — Какая цыпочка! — Подмигнул Старику. — Давай бросим жребий, кому первому она достанется.

— Свинья, — выругался Старик. — Ее нужно отвести к лейтенанту Ольсену.

— Можешь взять ее первым, — великодушно предложил Малыш. — Держу пари, она будет только довольна, если мы проделаем это с ней.

— Заткнись, — ответил Старик. — Если тронешь ее, пристрелю.

И коснулся автомата.

Малыш погладил женщину, будто курицу перед тем, как отрубить ей голову.

— Черт возьми, у меня все обмундирование стало горячим, — возбужденно проревел он. — Слушай, Старик, будь другом, позволь бедному Малышу получить заработанное тяжким трудом удовольствие. Все меня ни в грош не ставят. Помнишь письмо моей матери — ну и сука, — добавил Малыш.

— Ты не тронешь эту женщину, — решил Старик. — Надо, чтобы лейтенант Ольсен допросил ее.

— Отлично, — приободрился Малыш, — тогда давай устроим предварительное дознание. Как полицейские, когда схватят человека, чтобы подготовить к серьезному разговору.

— Малыш, кончай свои фокусы. Марш вперед!

Когда они углубились в ельник, Малыш неожиданно выкрикнул по-русски:

— … твою мать!

Мария истерически вскрикнула. Старик в испуге обернулся.

— Эта шлюха без трусиков. Я только что проверил. — И повернувшись к Марии, засмеялся: — Поиграешь с Малышом в любовную игру?

— Брось ты свои шуточки! — вспылил Старик, стукнув Малыша по руке автоматом. — Возможно, ее партизанский отряд сейчас рядом, а ты способен думать о таких вещах!

Под прикрытием державшего наготове автомат Старика они вошли в лагерь.

Порта протяжно, многозначительно свистнул, увидев Марию в рваной одежде и похотливое лицо Малыша. Но прежде чем он успел что-то сказать, Малыш заревел:

— Какой отличный матрац, упругий и все такое прочее. И она без трусиков! Задница весело усмехается под лохмотьями, как у свиньи, ищущей хряка во время течки. Лакомый кусочек. В самый раз по мне.

Лейтенант Ольсен подскочил. Взглянул на Старика.

— Что вы сделали с ней?

Старик молча обратил на него твердый взгляд голубых глаз.

Ольсен смутился.

— Прости меня, Байер. Естественно, ничего не произошло, раз ты был там.

И с неловким видом протянул Старику руку. Тот с кривой улыбкой пожал ее.

Марию допросили.

Сперва ей угрожали. Но выжженная на лбу свастика была достаточно красноречивой. Причин сомневаться в ее рассказе не было.

Она часто умолкала. Рассказ занял полтора часа.

— Где сейчас партизаны? — спросил лейтенант Ольсен.

Мария указала на восток.

— В лесу.

— Много их? — спросил Старик.

— Много, — кивнула Мария. — Уходите побыстрее. Не мешкая!

— Да, — сказал Ольсен. — Снимаемся!

Мария села между Портой и Малышом. На ее лоб была надвинута русская пилотка. В ней она походила на юного солдата.

Юлиус Хайде дал ей автомат.

Когда она почувствовала в руках холодную сталь, на лице ее появилась злобная улыбка.

— Я отомщу. Пристрелю этого Игоря. Убить его должна я, — сказала Мария на ломаном немецком.

Порта пожал плечами.

— Тебе совсем ни к чему встречаться с ним, моя девочка, особенно теперь, когда ты с нами. Умирать тебе придется очень долго. Не меньше двух недель.

Мы час за часом двигались по узкой лесной дороге. На каждом привале Мария рассказывала нам, что с ней произошло. От ее рассказа мы приходили в ярость.

Лейтенант Ольсен раз за разом прерывал ее рассказ и заставлял нас двигаться дальше. После того как по нам прокатилось русское наступление, он стал совершенно другим человеком. И неустанно подгонял нас.

— Хочет получить Железный крест, — проворчал Порта.

Но он ошибался. Лейтенант Ольсен не испытывал желания быть героем.

— Его поторапливания сводят меня с ума, — прорычал Юлиус Хайде. — Объяснить их можно только тем, что он стремится получить железку на шею.

Во время нашего недовольного разговора лейтенант подошел, сел рядом. И, словно услышав, о чем шла речь, заговорил:

— Возможно, вы думаете, что я хочу стать героем, получить награду. Нет, я только хочу выйти из этого чертова леса. Меня гонят вперед только тоска по дому и желание выжить. — Достал из нагрудного кармана бумажник и показал нам фотографию. — Это Инге и Гунни, мои жена и сын. Ему семь лет. Я три года не видел его. — Плюнул. — Так что, видите, поторапливаю я вас из чистого эгоизма. В одиночку из этой страны не выйти никому.

Мы сидели молча. Казалось, он хочет что-то услышать от нас.

Хайде очень негромко запел:

— Я нужен вам так же, как вы мне, — продолжал Ольсен. — У нас есть выбор: умереть в бескрайней тайге или помочь друг другу вернуться домой. Никаких высоких слов о сражении за фюрера и за великую Германию. Мы хотим только вернуться. Гибнуть в этом проклятом лесу совершенно бессмысленно.

Порта поднял взгляд.

— Полагаю, жить хотят все! И мы, и наши противники, но уцелеют очень немногие.

— Это потому, что мы скоты, рождены скотами и предназначены на убой, — сказал Легионер. — Только у нас более сильный инстинкт самосохранения, чем у наших четвероногих собратьев. Мы похожи на волков, лязгающих зубами на ножи, которыми их режут.

— Наверно, ты прав, — сказал Юлиус Хайде. — Мы — стадо норовистых скотов. Слишком трусливых, чтобы сдаться.

— Нет, — выкрикнул Ольсен, — именно в этом и заключается опасность! Мы должны сосредоточить чувства и помыслы так, как эсэсовцы на Гитлере, а энкавэдэшники на Сталине. Только объектом наших чувств и помыслов должна быть железная воля выжить при любых обстоятельствах. Мы должны быть готовы зубами прогрызать себе путь через горы и леса, чтобы вернуться домой!

Он утер пот со лба и пинком отшвырнул каску.

Старик глубоко вздохнул.

— Не хочу вас обескураживать, но думаю, никто из нас не вернется. Меня ждут столярная мастерская, жена и трое детей, но я знаю, что они меня больше не увидят.

Лейтенант Ольсен схватил Старика за грудки и притянул к себе. Чуть ли не умоляюще зашептал:

— Старик, ты не должен так думать. Ты должен верить в глубине души, что мы вернемся домой. Война почти окончена. Она должна окончиться. Русские гонят нас, как зайцев. Наши новобранцы никуда не годятся. У нас нехватка оружия. Боеприпасов. Бензина. Продовольствия. Нам приходится грабить, чтобы набить животы. Полиция вермахта охотится на нас, как на крыс, в Германии бомбят дома, в Италии наши войска отступают так же, как мы. Через несколько недель или месяцев весь хлев рухнет.

— Да, и тут за дело примутся безжалостные убийцы, — усмехнулся Легионер. — Победители будут жестко мстить нам, солдатам. Не заблуждайтесь, думая, что мы уцелеем только потому, что война окончена. Нас посадят за колючую проволоку и станут морить голодом, пока мы не начнем жрать друг друга.

— Нет, — воскликнул Ольсен, — этого не будет! Они не пойдут на такое!

— Кто им помешает? — спросил Хайде.

— Мы можем пригодиться им, — с отчаянием произнес Ольсен.

— Нет, — возразил Легионер. — Измотанные, голодные наемные убийцы никому не нужны. Мы — бросовый материал. И чем скорее протянем ноги, тем лучше, потому что разучились работать.

— Неправда! — выкрикнул Ольсен. — Я завтра же готов вернуться в контору. Я так же хочу этого, как Старик — вернуться в свою столярную мастерскую.

Легионер пожал плечами и сдул с автоматного затвора несколько пылинок.

— Оставайтесь в армии, как я. Там будут стол, одежда, крыша над головой, деньжата, чтобы напиваться в свободное время, и самое главное — мгновенная смерть, кладущая конец всему этому.

— Бррр! Армия не для меня, — лаконично произнес Порта. — Мне определенно не нужна эта гнусная организация, чтобы держаться на плаву. — Он щелкнул языком, поднял палец и оглядел нас так, словно собирался поделиться большим секретом. — Отловлю свору шлюх, как охотники за головами отлавливают дезертиров. Потом загоню их в первоклассный публичный дом и стану управляющим. Представляете, какие можно зарабатывать деньги на этих суках? — Вытер рот тыльной стороной грязной ладони и сдвинул на затылок цилиндр. — Вот это, ребята, будет жизнь! Я уже чувствую шевеление в брюках.

— Скотина, — сказал Ольсен. И плюнул.

— Почему, герр лейтенант? — недоуменно спросил Порта, отгоняя цилиндром комаров. — Девочки ничего не имеют против, так почему же не делать деньги на удовольствии, тем более хорошие деньги? Мало кто из женщин откажется испытать себя в этой профессии. Просто у них нет смелости и возможности.

— Черт возьми, — воскликнул Малыш. — Порта, возьмешь меня к себе вышибалой? Я много не запрошу, лишь бы иметь возможность попользоваться товаром, когда захочется.

— Это будет очень часто, не так ли? — спросил Хайде.

— Само собой, — кивнул Малыш и облизнулся. — Если б я знал наверняка, что, к примеру, в Сибири много девок, на брюхе бы туда пополз.

Порта совершенно серьезно начал давать всякие должности в своем будущем заведении всем нам — за исключением Старика и Ольсена.

Через два дня мы наткнулись на полицейских вермахта.

Первым их увидел Хайде. Он пошел в лес с Малышом и Марией. Они искали партизан. Интуиция нам подсказывала, что там кто-то есть.

Малыш состроил зверскую гримасу и приготовил удавку из стальной проволоки, но Хайде жестом велел ему замереть.

Когда мы подошли туда во главе с лейтенантом Ольсеном, охотники за головами — их было трое — сперва удивились нашему появлению в лесу. Потом обнаглели. Они сменили мундиры, поэтому сразу не было видно, что это полицейские. Их можно было принять за обычных пехотинцев.

Один из троих, обер-лейтенант пятидесяти с лишним лет, рослый, грузный, потребовал путевое предписание у лейтенанта Ольсена. Тот буквально задохнулся от такой наглости.

Наступило молчание. Потом офицер полиции вермахта снова раскрыл рот.

— Потеряли дар речи, лейтенант? Или плохо соображаете? Я хочу взглянуть на ваши документы, чтобы понять, какое право вы имеете бродить по этим лесам.

— Черт возьми, тебя, должно быть, искусала бешеная собака! — взорвался Хайде.

— Заткнись, грязный подлец! — зарычал обер-лейтенант полиции, зловеще выпятив челюсть. Ствол его автомата смотрел прямо в грудь Ольсена.

В этот миг лесную тишину нарушил резкий голос из кустов позади охотников за головами:

— Бросить пульверизаторы!

Охотники за головами побросали автоматы так, словно оружие жгло им руки.

— Поднять лапы, живо! — продолжал тот же голос.

Три пары рук взлетели вверх. Потом вышли Порта с Легионером. Порта нес на ремне тяжелый ручной пулемет.

Легионер пнул обер-лейтенанта.

— На колени, сукин сын. Сейчас тебе достанется на орехи.

Грузный офицер, пыхтя, опустился на колени.

Двое младших командиров получили от Малыша по физиономии.

— Это касается и вас!

— Оставь их! — приказал лейтенант Ольсен.

— Вы за это поплатитесь, — пригрозил обер-лейтенант, даже не пытаясь скрыть ярость. — Узнаете, что нападение на полицейского вермахта при исполнении служебных обязанностей карается смертью в соответствии с девятьсот восемьдесят седьмой статьей.

— Насколько мне известно, дезертирство карается военно-полевым судом и повешением, — сухо ответил лейтенант Ольсен.

Полицейские не подозревали, что нам рассказала Мария, тем более что она находится с нами.

Мария побывала у них в руках. Слышала, как они обсуждали переход к русским под видом обыкновенных пехотинцев. Цель их заключалась в том, чтобы оказаться в тылу наступающих русских и сдаться, выдав себя за коммунистов. Они блестяще подделали документы. Обсуждался так же переход через Карпаты на Балканский полуостров. Мария знала, что в карманах у них полно незаполненных путевых предписаний с поддельной подписью генерала. У обер-лейтенанта было особое предписание, которое открыло бы многие двери и устранило самые сложные препятствия для всех троих.

— Стало быть, слезли с этой ассенизационной повозки! — понимающе спросил Порта, кольнув обер-лейтенанта боевым ножом.

У того из горла вырвался булькающий звук.

— Ты за это поплатишься!

— Неужели? — усмехнулся Порта. — Поплачусь я или нет, выяснится еще до рассвета, но к тому времени, мой мальчик, ты определенно будешь трупом. Малыш прямо-таки жаждет разрешения удавить тебя.

— Замолчи, Порта! — прикрикнул лейтенант Ольсен. И лаконично приказал: — Обыщите их.

— Протестую! — завопил обер-лейтенант. — Это оскорбление офицерской чести.

— Нет-нет, — пробурчал Малыш. — Это подготовка к повешению.

Порта злобно засмеялся.

— Надо полагать, вам кажется странным, что жертвами на сей раз оказались вы. Будьте уверены, мы все сделаем на совесть, ничего не упустим. Вам позволят встать, когда Малыш станет вас душить. Он будет пользоваться проволочной удавкой, держа вас минимум в десяти сантиметрах над землей, пока ваш последний вздох не взлетит к облакам.

— Порта, я велел тебе молчать, — резко произнес Ольсен.

Старик подал ему бумаги, которые мы нашли у полицейских, в том числе три незаполненных бланка предписаний с генеральской подписью.

— Что ж, все ясно, — сказал Ольсен, помахивая компрометирующими бумагами. Голос его звучал устало.

— Можно теперь удавить их, герр лейтенант? — усмехнулся Малыш. И вытащил из кармана длинный кусок стальной проволоки с деревянными ручками на концах.

Лейтенант Ольсен вспылил.

— Ты их не тронешь. Все трое отправятся с нами к нашим позициям. Я не допущу так называемого военно-полевого суда. Имей это в виду, — угрожающе добавил он.

Хайде и Толстяк получили приказ отвести трех пленников к бронетранспортеру, там им связали руки за спиной.

Пленники увидели Марию и побледнели. Она медленно подошла к ним, остановилась перед грузным офицером, плюнула ему в лицо и прошипела:

— Черт!

Мария познала его любовь в заброшенной лачуге неподалеку от грунтовой дороги. Он едва не задушил ее, когда она отказалась уступить. Грубо полез ей под платье. Пыхтел и пускал слюну, терзая ее тело. Впивался зубами ей в грудь. Однако он не был извращенцем. Был толстым, тупым пентюхом в офицерском мундире, кипевшим похотью. Животным в человеческом облике. Не больным животным. Не сексуально патологическим типом. Просто тупым и неопытным.

Утолив похоть, он отдал ее своему штабс-фельдфебелю.

Мария не сопротивлялась.

С толстых губ штабс-фельдфебеля срывались истертые слова любви. Он считал их необходимой частью изнасилования.

Мария тем временем лежала как мертвая.

Ее вырвало. Это было хуже, чем с партизаном-сержантом. Сержант был горячим, неистовым. Штабс-фельдфебель — противным, отталкивающим. Мразью.

Рослому, широкому штабс-фельдфебелю ударил в затылок брошенный камень.

Мария захохотала, как гиена.

Малыш подал ей еще один камень.

— Швырни ему в рожу.

Мария согнулась, заплакала и выпустила камень из руки.

Малыш потряс головой: ему было непонятно, как это Мария не хочет его убить. Пожал плечами и дал ему такого пинка, что он повалился ничком. Постоял, глядя на грузную тушу. Потом примерился и спокойно, расчетливо ударил лежащего ногой в пах.

Протяжный, звериный вой поднялся к вершинам деревьев темного леса. Крупное тело выгнулось, будто натянутый лук.

Подбежал Ольсен. Он был в бешенстве. Малыш, стоя по стойке «смирно», выслушал поток ругательств.

Обер-лейтенант, сидевший со связанными руками на земле возле бронетранспортера, негодующе заверещал:

— Это пытка. Извращенный садизм. Но я добьюсь, чтобы этого человека казнили. Он избил моего штабс-фельдфебеля. Вы за это поплатитесь.

Этому ослу никто не потрудился ответить. Если мы доберемся до нашего полка, с ним и двумя его подчиненными разговор будет коротким: дезертирство, подделка документов и трусость в бою.

Исчезновение пленников обнаружил Старик. Это произошло на рассвете. Мы были потрясены, узнав, что случилось.

На посту стоял Толстяк. Его нашли лежавшим без сознания у дерева, к которому были привязаныпленники.

Лейтенант Ольсен взорвался. Учинил нам допрос, но Толстяк мог только сказать, что внезапно упал. Начал всхлипывать, когда Ольсен пригрозил ему трибуналом за сон на посту. Обливаясь слезами, он клялся, что не спал. Все его свиное тело тряслось от приступа ярости Ольсена.

— Должно быть, удрали, — усмехнулся Малыш, взглянув на Порту с Легионером; оба они грызли турнепс, между ними сидела Мария.

Старик поднял взгляд и внимательно оглядел всех четверых. Не говоря ни слова, кивнул, взял на ремень автомат и пошел в лес.

— Ты наш друг, так ведь? — крикнул вслед ему Порта.

Старик молча обернулся. Потом пошел дальше.

Когда мы заканчивали загрузку бронетранспортера, Старик вернулся.

— Видел что-нибудь? — с любопытством спросил Ольсен.

— Да, — ответил Старик отрывисто, уставясь на Порту и Малыша, игравших у бронетранспортера в кости. Каждый удачный бросок сопровождался громким смехом.

— В чем дело? — спросил Ольсен, посмотрев туда же.

— Точно не знаю, — ответил Старик.

К ним неторопливо подошел Легионер. Он чистил ногти длинным мавританским ножом.

— Что случилось? — спросил он. С его узких губ свисала сигарета.

— Ты вставал ночью? — спросил Старик.

— Само собой, — ответил Легионер. — Я каждую ночь встаю прогуляться.

— Ничего не заметил?

— Нет. Был слишком сонным, — засмеялся Легионер.

— Мария была поблизости от тебя?

— Да, лежала между Портой и мной. — В его голосе слышалась легкая угроза. — А какого черта ты разыгрываешь из себя гестаповца?

— Я нашел пленников, — ответил Старик.

— Что ты сказал? — ахнул Ольсен.

— Ну и прекрасно, — усмехнулся Легионер, подбросив и поймав нож. — Думаю, в таком случае их надо повесить.

— Невозможно, — тихо ответил Старик. — Они уже мертвы.

Лейтенант Ольсен побагровел.

— Покажи мне тела, и да поможет Бог тому, кто это сделал!

Все мы, кроме Толстяка, пошли в лес.

Мы нашли три тела неподалеку. По их синим лицам ползали муравьи. На остекленевшем глазу обер-лейтенанта сидела, потирая лапки, мясная муха. Тела представляли собой жуткое зрелище.

Порта нагнулся над вспоротым животом обер-лейтенанта.

— Это их партизаны, должно быть.

Старик понимающе посмотрел на него.

— Я тоже так подумал, но когда увидел, что у двух трупов во рту, вспомнил рассказ Марии, и у меня возникло жуткое подозрение. — Посмотрел на Легионера и, отчеканивая каждое слово, продолжал: — Разве не так поступали женщины в горах Риф?

Легионер широко улыбнулся.

— Да, русские партизаны, кажется, научились кое-чему.

Лейтенант Ольсен глубоко вздохнул и положил руку Старику на плечо.

— Будем считать, что это сделали партизаны. Эти трое ухитрились убежать и угодили им прямо в лапы.

Старик кивнул и прошептал:

— Какими скотами могут быть люди!

Малыш заорал так, что его могли услышать за несколько километров:

— Эти партизаны — грязные типы!

Старик подскочил к нему и схватил за шиворот.

— Еще раз разинешь пасть, пристрелю на месте!

Малыш удивленно раскрыл рот, но ничего не сказал.

Легионер подбрасывал и ловил нож, пристально глядя на Малыша и Старика. Потом уголком рта прошептал:

— Эти трое не заслуживали ничего лучшего. Идет война!

Старик повернулся и взглянул на него.

— Ты действительно так думаешь?

Легионер кивнул.

— Да, и кроме того, думаю, тебя нужно будет отправить в нервную клинику, когда вернемся на свои позиции.

Старик устало засмеялся и взглянул на стоявшего рядом Ольсена.

— Неплохая мысль! Нормальных людей посадят под замок, а убийцам-садистам воздадут честь!

Нож Легионера, просвистев, вонзился в дерево прямо над головами Старика и Ольсена.

— Мне показалось, там белка, — сказал с улыбкой Легионер.

— Хорошо, что не дрогнула рука, — сухо ответил Старик, — иначе тебя замучила бы совесть.

Мы не спеша вернулись к бронетранспортеру и молча продолжали погрузку. Когда закончили с этим, Малыш выбросил свою удавку в глубокий ручей. Порта счел, что так будет лучше всего.

Старик заметил это. Плюнул, но ничего не сказал.

Легионер усмехнулся. И утешил Малыша, сказав, что он скоро сделает ему новую.

Толстяк сидел на пне. У него болела голова, и он злобно бранился. Был несколько ошарашен. Не мог понять, как трое крепко привязанных пленников могли освободиться и стукнуть его, находящегося на действительной службе фельдфебеля, по голове.

— Ничего не понимаю, — бормотал он. — Я сидел там, не сводя взгляда с этих трех вонючек, и вдруг у меня в черепе — взрыв!

— Это, должно быть, партизаны, — предположил Малыш, ощупывая на голове его шишку величиной с куриное яйцо.

— Партизаны устраивали такое и раньше, — усмехнулся Порта, проводя ладонью по голове Толстяка.

На другое утро мы подъехали к реке. И спрятались, дожидаясь темноты, чтобы переправиться на другой берег.

Плавать у нас не умели только двое. Толстяк и Трепка.

— Держись за меня, — предложил Трепке Малыш, — я тебя перевезу.

— А кто мне поможет? — с жалким видом спросил Толстяк.

Все усмехнулись, когда Порта предложил ему оставаться на месте.

Перед самым наступлением темноты мы услышали выстрел из карабина.

Чуть углубясь в лес, мы обнаружили Марию. С расколотым черепом. Она сунула дуло в рот и большим пальцем ноги нажала на спуск.

— Ну и подвох! — воскликнул Малыш. Он чувствовал себя жестоко обманутым. — Раз уж все равно решила дать дуба, вполне могла бы ублажить нас!

— Скотина поганая! — вспылил Старик.

Малыш надулся и пнул большую ветвь, угодив ступней в ее развилку. Это привело его в полнейшую ярость.

Когда мы возвращались к стоянке, Малыш задрал платье Марии, покачал головой и удивленно сказал Порте:

— Черт возьми, и она обделалась. Все так, когда умирают. Интересно, почему? Оттого, что боятся?

Порта сдвинул цилиндр на лоб и почесал в затылке.

— Нет, Малыш, это не со страху. Понимаешь, когда они приходят в такое волнение, у них все нарушается. Это все равно, как пытаться бесшумно выпустить воздух из кишечника после лущеного гороха с мясом больной свиньи. Тут происходят неожиданности!

Лейтенант Ольсен услышал конец разговора и отругал их, назвав мерзавцами и скотами. Они укоризненно посмотрели на него и почувствовали себя глубоко обиженными.

В полночь мы переплыли реку. Посреди быстрого потока Трепка запаниковал, но Малыш благополучно доставил его на берег.

Рапорт был забыт. Трепка повзрослел.

Хайде и Порта плыли с Толстяком; тот фыркал, как тюлень, от напряжения и ужаса.

Бронетранспортер мы столкнули в болото у реки.

В нем лежала Мария.

XVI. Встреча

К поезду с ним поехала вся команда. Маленький открытый четырехместный «фольксваген» едва не сломался под тяжестью десяти человек.

Впереди на капоте лежали Малыш и Хайде. Малыша мы теряли дважды, и приходилось останавливаться, чтобы подобрать его.

По такому случаю мы все обращались к лейтенанту Ольсену фамильярно.

Поезд тронулся.

Мы махали ему вслед, пока не исчезла последняя струйка пара.

Лейтенант Ольсен сидел в задумчивости у окна. Он не видел обгорелых деревьев, развалин, выгоревших обломков машин, разбитых паровозов, уставших и теперь покоившихся на крутой железнодорожной насыпи.

Он видел только Инге и Гунни. От предвкушаемой радости у него сводило мышцы живота.

«Инге, Гунни, Инге, Гунни», — пели колеса.

Он видел теплую улыбку и смеющиеся глаза Инге. Слышал голосок Гунни, в изумлении глядящего на гонимое ветром облако.

— Папа, облако уносится. Оно возвращается домой, к Богу?

Лейтенант Ольсен поехал в отпуск. В первый раз за три года. Прощаясь с нами, он был вне себя от радости.

Когда поезд остановился в Бреслау, в его купе вошел друг. Радостная встреча после многих лет. Друг прошептал Ольсену на ухо искушающее предложение.

— Когда поезд придет в Берлин, едем со мной в Далем. Я руковожу своего рода театральной труппой. Находящейся на службе театральной труппой, — добавил он с громким смехом. — Мы превосходно проводим время. Множество девочек. — Он щелкнул языком, закатил глаза к потолку и сделал вид, будто обнимает кого-то. — Океаны выпивки. Реки шампанского. Горы икры. Все, чего можно пожелать. Начальником у нас обергруппенфюрер СС.

Он снова громко засмеялся.

Лейтенант Ольсен засмеялся тихо.

— Генрих, я хочу только одного: добраться домой к Инге и сыну как можно быстрее! — Хлопнул в ладоши от радости предвкушения. — Мне хочется сойти с поезда и бежать со всех ног.

Генрих улыбнулся.

— Понимаю тебя, но к нам все-таки как-нибудь наведайся. У нас есть черноволосая ведьма, умеющая делать это тридцатью тремя разными способами. Потом чувствуешь себя, как выхолощенный жеребец. И познакомишься кое с кем из ребят, хоть они и эсэсовцы. Годятся для любого дела. Если кто поднимает шум, раз-два — и его нет. Никто не задает никаких вопросов. Просто, как спустить воду в унитазе.

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Вот уж не думал, что ты окажешься в партии или в СС.

— Я тоже не думал, Бернт, но, черт возьми, что из того? Предпочитаю иметь дело с теми, кто находится на капитанском мостике, а не гниет в траншеях. И даже если б я уклонился от этого, думаешь, система рухнула бы?

— Разве твоего брата не повесили в Бухенвальде? — удивленно спросил Ольсен.

— Да, и отца тоже, — беспечно ответил Генрих, — но это, в конце концов, не моя вина. Они сдуру захотели быть героями, но уже забыты. Вознеслись к небу через трубу крематория, потому что вовремя не слезли со старой, разболтанной телеги. Лизелотте и я оказались умнее. Почувствовали, что звезда Адольфа восходит, и поспешили стать добропорядочными гражданами.

— В таком случае, поспешите спрыгнуть, пока телега Адольфа не опрокинулась на повороте, — предостерег Ольсен.

— Не волнуйся, — засмеялся Генрих. — Сегодня — СС, завтра — НКВД или ФБР. Пока я наверху, мне плевать, как они называются. Я никогда не был таким глупцом, чтобы плыть против течения. Когда принято кричать «Хайль!», отлично, я кричу «Хайль!», а если завтра понадобится размахивать над головой изображением свиньи и кричать «Зеленый фронт!», буду делать и это. Бернт, если послушаешь меня и поедешь со мной, то на фронт уже не вернешься!

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Боюсь, я недостаточно умен, чтобы отступать в настоящее время.

Поезд пришел в Берлин вечером. Они расстались на вокзале Шлезишер. Но перед этим Генрих дал Ольсену свой адрес. Потом со смехом побежал по платформе и скрылся.

Лейтенант Ольсен поехал электричкой на вокзал Фридрихштрассе. Сойдя на знакомой станции, ощутил беспокойство и растерянность. Внезапно его охватил ужас. Такой сильный, что перехватило дыхание.

Какой-то пожилой ополченец чопорно откозырял, но руки у Ольсена были заняты, и он, как обычно, дружески кивнул.

К нему подошел кавалерийский капитан. Дружелюбно козырнул. Губы капитана улыбались, но глаза, голубые, как его драгунский околыш и петлицы, смотрели колюче.

— Герр товарищ, — прошепелявил он, — позвольте напомнить, что дисциплина требует от офицера приветствовать подчиненных на военный манер и ни в коем случае не дружески. Это граничит с подрывной деятельностью, герр товарищ. — Откозырял и кивнул. — Приятного отпуска! Привет героям в траншеях!

И со звяканьем шпор зашагал по платформе, бодро козыряя направо и налево.

Это был его метод ведения войны.

Лейтенант Ольсен вытер внутреннюю ленту полевой фуражки и посмотрел вслед капитану. Чуть подальше тот остановил унтер-офицера. Ольсен покачал головой, поднял свои два чемодана и поплелся вниз по лестнице на Фридрихштрассе.

Он был усталым, жутко усталым. Что-то подсказывало ему, что он уже не вписывается в это окружение. Он стал фронтовым скотом.

В душе у него нарастал страх. Страх, что Легионер был все-таки прав. Оглядел свой пыльный, выцветший черный мундир, старые сапоги со стертыми наискось каблуками, солдатский ремень с кобурой — черной, а не щегольской коричневой, какие носили офицеры в тылу. Он представлял собой странную смесь рядового и офицера. Только серебряные погоны говорили о его звании.

Ольсен глубоко вздохнул, провел рукой по глазам и прошептал:

— Берлин, мой Берлин!

Мысленным взором он увидел зверское лицо Малыша. Увидел, как он пинает полицейского. Увидел длинный нож Легионера, вонзившийся в дерево за своей и Старика головами, суровое предупреждение не продолжать расспросы о казни полицейских. Содрогнулся, будто от холода, при мысли о трех изувеченных телах. Увидел Марию, лежащую мертвой у реки в луже крови. Отогнал эти мысли и огляделся. В темноте все выглядело безнадежным. Повсюду унылые развалины. Зашагал, и под ногами захрустело битое стекло. На стенах белели надписи мелом: «Мама у тети Анны в Бергенвальде», «Мюллер с третьего этажа жив. Справьтесь у дяди Тео».

Ольсен спешил, чтобы не терять ни единой минуты из трех коротких недель, в течение которых ему дозволили быть человеком. По неделе за год на фронте. Мысленно представил оставленную Инге надпись: «Гунни погиб. Справься у отца». Начал всхлипывать в полнейшем страхе. Припустился бегом.

На него никто не оглядывался. В зрелище бегущего по Берлину плачущего человека не было ничего необычного. Здесь плакали даже камни и стены.

Никакой надписи не было. Он оцепенел. Дом исчез. Был начисто стерт с лица земли.

Ольсен сел на один из чемоданов и закрыл лицо ладонями. Стонал, всхлипывал, бранился. Ему захотелось, чтобы здесь была его команда. Здоровенный, громогласный Малыш. Заботливый Старик, языкастый Порта. Придирчивый Юлиус Хайде. Суровый, грубый Легионер. Все они. Команда смерти.

На плечо ему легла чья-то рука. Темная, потрескавшаяся рука рабочего. Он поднял голову и взглянул в загрубелое, морщинистое лицо с двухдневной щетиной.

— Герр Грауп! — воскликнул он в удивлении, пожимая руку старику.

— Ты вернулся, Бернт, — пробурчал старик, — стал лейтенантом. Твои жена и сын живы. На то, чтобы откопать их, ушло три дня. Мы спасли девятнадцать человек. В субботу две недели назад была сильная бомбардировка, разнесло всю улицу. Жена не писала тебе об этом?

Лейтенант Ольсен покачал головой.

— Инге пишет редко. У нее много дел.

— Видимо, да, — сказал старик и сплюнул табачную жвачку. В его словах словно бы таился некий скрытый смысл.

— Где они? — негромко спросил Ольсен.

— У ее отца, точнее, в доме ее отца. Твой тесть как будто призван на военную службу. Позвони туда, прежде чем идти. Так будет лучше, — крикнул старик вслед ему, но Ольсен не слышал. Он бежал со всех ног.

— Инге, Инге, — шептал он на бегу, — ты жива, слава Богу! Ты жива!

Старик снова сплюнул жвачку.

— Какая жалость, — пробормотал он, — но тому фельдфебелю позавчера пришлось тяжелее. Жена и пятеро детей погибли, и теперь он сидит в Плётцензее за порочащие высказывания о Рейхе. — О его ногу потерлась кошка. Он почесал ее за ухом. — Тебе легче. Тебя преследуют только собаки!

Лейтенант Ольсен прибежал обратно на вокзал Фридрихштрассе и сел в электричку до Халлензее. Чуть не влип в историю, потому что не заметил на Курфюрстендам генерала. Вытянулся в струнку и выслушивал поток брани, шепча под нос:

— Они живы. Инге и Гунни живы. Тебе не понять этого, осел. Они живы.

— Так точно, герр генерал, на фронте никакой дисциплины. «Они у тестя». Так точно, герр генерал, обязательное приветствие является основой победы и успешного проведения боевых операций. «Господи, спасибо, что уберег их». Так точно, герр генерал, некомпетентность офицера проявляется в том, что он не отдает честь в нарушение армейских уставов. «Дерьмо в лампасах, чтоб английская бомба зашвырнула тебя на верх Бранденбургских ворот». Так точно, герр генерал, больше не повторится. Спасибо, герр генерал, что не придадите этому значения, «Склеротичный кретин, чтоб ты скорее проиграл войну и вдоволь набегался от Ивана». Никак нет, герр генерал, я не хочу отмены отпуска. Так точно, герр генерал, я не достоин носить мундир офицера.

Генерал поднес к козырьку три пальца в замшевой перчатке. Потом заковылял по улице на вывернутых внутрь коленями старческих ногах. Во время этого инцидента он блеял, как козел.

Лейтенант Ольсен щелкнул стертыми наискось каблуками и побежал. Едва успел козырнуть майору с малиновыми лампасами генштабиста на легких серых брюках.

Берлин, прекрасный, отвратительный, прогнивший до сердцевины Берлин! Хоть бы скорее началась революция, чтобы команды с фронта могли очистить тебя. Какое замечательное зрелище: Порта и Малыш за пулеметом на верху Бранденбургских ворот! Тыловые герои бегут со всех ног, спасая свою шкуру! Слава Богу, они живы.

Ольсен свернул на Иоахим-Фридрихштрассе. Уронил один из чемоданов, нагнулся, взвалил его на плечо и снова помчался, сломя голову.

Какая-то девица окликнула Ольсена. Он не услышал. Она рассмеялась и прошипела:

— Тупой скот!

Увидев этого лейтенанта, она была совершенно уверена, что получит фунт масла и бутылку водки.

Но у него, видимо, боевая психическая травма. Тупой скот.

И вот он перед этим домом. Большое, величественное здание со ступенями из полированного гранита перед орнаментированным порталом. Мраморная лестница с зеркалами в золоченых рамах на каждой площадке, с трубящими ангелами на стенах до самого верха. Впервые придя сюда, он усмехнулся при виде этих ангелов. Весь дом был громадным, просторным, бившим роскошью в глаза.

На втором этаже была высокая дубовая дверь с надписью готическими буквами на блестящей бронзовой табличке: «Фон Ландер», под фамилией буквами чуть помельче было написано приятное звание «Регирунгсрат»^[136].

Лейтенант Ольсен поглядел на фамилию. Мысленным взором увидел надменных тестя с тещей, сплетницу-свояченницу.

Он сделал несколько глубоких вдохов, потом нажал кнопку. Вдали раздался звонок. Позвонил снова. Из-за двери ни звука. Постучал, сперва легонько, потом сильнее.

Тишина.

«Никого нет дома? — подумал он. — Странно». Побарабанил пальцами по резной дубовой двери. Потом сел на ступеньку лестницы. Тоскливо уставился на дверь. Вдали часы пробили двенадцать. Полночь.

Инге непременно должна быть дома. Гунни всегда боялся оставаться один. Ольсен прислушался. Что это? Что-то двигалось. Звук был очень легким, похожим на шелест шелка. Ольсен не сомневался, что слышал его. За дверью кто-то был.

Он уставился на двустворчатую дверь, словно бы насмешливо усмехавшуюся ему. За ней кто-то ходил украдкой. Кто-то, не хотевший, чтобы его слышали. Ольсен подскочил и заколотил по двери.

Ни звука.

Он попытался заглянуть через щель почтового ящика, но там что-то висело. Видна была только часть красной ковровой дорожки.

«Открой, черт возьми», — подумал он. Принялся колотить кулаками в дверь, но внутри все оставалось тихо.

Ольсену показалось, что слышится мужской шепот. Он понял, что внутри кто-то есть. Его Инге? Не может быть. Она всегда писала, что будет ждать его. Когда они расставались на вокзале Анхальтер, она сказала напоследок, что будет ждать.

Тяжело топая, Ольсен спустился по лестнице. Хлопнул парадной дверью так громко, чтобы было слышно наверху. Потом тихонько поднялся на лестничную площадку, откуда мог наблюдать за дверью квартиры тестя.

Дышал он тяжело, с трудом. Крепко сжал ручки чемоданов. Поднял взгляд на ангелов. Они тоже как будто усмехались ему. Плюнул в их сторону.

Снова задрожав, Ольсен вспомнил невысокого Легионера: «Мы скоты, никому не нужные скоты. Аллах мудр. Он знает, почему. Идите со мной в La Légion Etrangére и найдите смерть от ножа правоверного. Аллах возрадуется!»

И мучительно скривился.

По лестнице поднималась элегантная пара, дама и кавалер. Они остановились. Поцеловались. Засмеялись. Дама ударила кавалера по шарящей руке.

— Нет, Отто, подожди, мы ведь на лестнице, — прошептала она. Молчание и тяжелое дыхание.

Она издала легкий вскрик.

— Нет, не здесь. С ума сошел, вдруг кто-то появится!

Они стали подниматься. Заметив Ольсена, занервничали и робко оглядели его. Даже немцы могли спутать черный мундир танкиста с эсэсовским. Большие эмблемы в форме мертвой головы на его петлицах наводили на мысль о черных машинах, везущих ночами людей на расстрел.

Парочка торопливо прошла мимо. Поглядела через перила с четвертого этажа. Немного пошепталась.

Ольсен разобрал слова: «Налет. Гестапо». Щелкнул язычок замка.

«Теперь ночь у них испорчена», — подумал он, закуривая сорок третью сигарету. Взглянул на часы. Почти три!

Наконец он услышал, как дверь открывается. Появились Инге и рослый, крепко сложенный мужчина в хорошо сидящей одежде. Было слышно, как они поцеловались.

— До свиданья, дорогая, — прошептал он.

— До встречи, — сказала она.

— Да, в четверг, — прошептал мужчина. — Я отправлю посылку парнишке.

После этого сбежал по лестнице. Притаившегося в нише Ольсена не заметил. Выглядел он очень самоуверенным.

Перед глазами лейтенанта Ольсена заплясали красные пятна. В ушах зашумело. В отчаянии он заколотил по стене кулаками. Тело содрогалось от неудержимых всхлипываний. Он так плакал, что сводило мышцы живота.

«Что же делать? — прошептал он. — Инге, почему?» Внезапно его поразила жуткая мысль: Гунни, что с Гунни? Это его тот человек имел в виду под «парнишкой»? Гунни его сын! Он пойдет в гестапо. В СС. Не остановится ни перед чем, чтобы сохранить сына. Товарищи станут презирать его, если узнают, что он ходил в гестапо. Команда, его команда, отвернется от него. Легионер может убить. Ну и пусть. Лучше терпеть презрение и насмешки товарищей, чем потерять сына.

Ольсен медленно поднялся по лестнице. Постоял перед резной дверью. Потом позвонил и постучал.

На четвертом этаже открылась дверь. Послышался шепот:

— Это в квартиру фон Ландера, — прошептала женщина.

Из-за закрытой двери раздался низкий женский голос:

— Кто там?

Ольсен не сразу нашел силы ответить. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить расстроенные нервы. Отвечая, он не узнал своего голоса.

— Это Бернт, Инге.

Женщине за дверью потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть собой.

Потом она появилась в открытой двери. Стройная, темноволосая. Ее карие глаза смеялись. Рот улыбался.

— Бернт, — прошептала она. — О, это ты!

И бросилась к нему в объятья. Он крепко прижал ее к себе. На миг поверил, что все, связанное с тем незнакомцем, ему привиделось.

Они поцеловались. Бурно.

Ольсен ногой закрыл дверь. Они вошли в комнату. Большую комнату с дорогими коврами, на которые он сперва боялся ступить. Инге это рассмешило.

Она затараторила. Ольсен разбирал только половину. Бомбежка. Все уничтожено. Их спасли. Отец на службе. В интендантском штабе в Лейпциге. Мать лечится в Карлсбаде. Анни живет у тети Ингеборг. Говорила, говорила, говорила без умолку.

Хлопнула пробка. На столе появились высокие бокалы.

На Инге было японское кимоно. Ядовито-зеленое с черным.

Ольсен заметил, что под толстым шелком на ней ничего нет.

Инге улыбалась. Глаза ее блестели.

«Сука! — подумал он. — Мерзкая, грязная сука!»

И небрежно закинул ногу на ногу. Сапоги его были в пыли. В русской. Снова увидел усмехающееся лицо Легионера во время разговора о том, что они будут делать после войны.

И внезапно осознал, что с тех пор, как вошел, не сказал ни слова. Инге снова наполнила бокалы. Он осушил свой одним духом.

Она подняла изящную бровь, изогнула губы в легкой улыбке и снова наполнила его бокал.

— Хочешь принять ванну?

Ольсен покачал головой.

— Ты голоден? У меня есть холодная индейка. Отец прислал.

Голоден? Видимо, да, но он покачал головой.

— Устал? Хочешь лечь в постель?

Он был смертельно усталым, но покачал головой.

Инге пристально посмотрела на него и резко спросила:

— Что с тобой?

Ольсен заставил себя улыбнуться.

— Лишь то, что наделала война, мой друг. Нашего дома больше нет. Мы потеряли все!

Он подержал последнее слово на языке, словно пробуя на вкус, потом повторил его.

Инге с облегчением рассмеялась.

— И только? Знаешь, не принимай это к сердцу. Отец добудет все, что нам нужно, и даже больше. У него превосходные связи в партии и в СС.

— Где Гунни? — спросил Ольсен.

Она подняла взгляд к большой хрустальной люстре и неторопливо закурила сигарету перед тем, как ответить.

— Он в национал-социалистическом приюте в Бергене.

Ольсен со стуком поставил свой бокал и, сощурясь, поглядел на нее. Негромко, угрожающе спросил:

— Можно узнать, почему?

Инге выпускала колечки дыма. Не отводя глаз от люстры, ответила:

— Потому что я подумала, что так будет лучше всего. Отец с матерью тоже так думали.

— Вы так думали? Ты и твои родители словно не понимаете, что нужно было посоветоваться и с отцом Гунни! Понимаешь ты, что значит отправить его в нацистский приют? Ты хладнокровно продала партии родного сына!

Она кивнула.

— Я так и знала.

— Что ты знала? — язвительно спросил Ольсен. Он кипел от ярости. В висках у него стучало. Он сжимал и разжимал кулаки, шепча себе: «Успокойся, успокойся, не делай ничего опрометчивого!»

— Знала, что ты ничего не поймешь, — чуть ли не прорычала она. Глаза ее вспыхнули. — Ты такой же упрямый и тщеславный, как всегда. Сразу видно, откуда ты.

Ольсен устало засмеялся.

— Да, Инге, сразу видно, откуда. Я мелкая конторская вошь, которую вытащили из грязи, чтобы лизать пыль перед выдающимся Ландером, фон Ландером!

Последние слова прозвучали насмешкой.

Он принялся расхаживать по комнате. Пнул ножку дивана.

— Ты так и не сказала, почему отдала Гунни в нацистский приют.

— Этот мальчишка несносен! — завопила она, утратив самообладание. — Он такой же, как ты. Противный. Надутый. Упрямый. Когда я просила его что-нибудь сделать, грозился, что все тебе расскажет. Он лгунишка.

Инге спохватилась.

Ольсен перестал ходить.

— Расскажет все? Что же он может сказать такого, чего мне не следует знать? Что твои родные пренебрежительно отзываются обо мне, я знаю. Твоя восхитительная сестрица, как тебе известно, любит совать нос во все, что ее не касается. Тупая сука, — добавил он.

— Будь добр, выбирай выражения в моем доме, — предостерегла она, выпрямясь.

Ольсен запрокинул голову и неудержимо рассмеялся.

Инге в изумлении раскрыла рот.

— Ты сошел с ума?

Он оборвал истерический смех. Поглядел на нее. Глаза его потемнели.

— «Сука» неприличное слово? А что скажешь о «свинье», «потаскухе» или «шлюхе»?

Она встала и чуть подалась вперед. Голос ее звучал твердо.

— Хватит, Бернт. Уходи. Убирайся! — На пальце, которым она указывала ему на дверь, блестело кольцо с бриллиантом. — Это дом моего отца. Не твой. Тебе здесь нечего делать. Этот кров получила я. Не ты.

Ольсен швырнул бокал. Он разбился.

Она посмотрела на него укоризненно.

— Почему ты не открыла, когда я стучал и звонил в полночь? — спросил он, обратив к ней искаженное гневом лицо.

Инге обратила на него спокойный взгляд. Внезапно он понял, что она презирает его такого, в грязном мундире.

— Потому что было ни к чему открывать тебе. Давно следовало понять.

У него захватило дыхание. Мышцы живота напряглись. Они поменялись ролями. Теперь мышью была не она. Он.

«Не впустить меня!» — подумал он с искаженным от душевной боли лицом. Его Инге, его любимая Инге, совершенно спокойно сказала, что не хотела его впускать. Не извинилась ни за что. Ничего не объяснила. Простить можно все, даже неверность, но она не просила прощенья. Все кончено? Не может быть! Он может вынести войну, даже если она будет длиться целую вечность. Может вынести все, но если Инге отказалась от него… этого он не мог вынести. А его сын? Он проглотил ком в горле и взглянул в ее темные, бархатистые глаза.

Она спокойно выдержала его взгляд. Ничуть не смущаясь. Провела тонкой, холеной рукой по блестящим волосам.

— Инге, но почему ты не впустила меня? — Его ярость прошла. Осталась только печаль, глубокая, невыносимая печаль. — У меня три недели отпуска.

Она приподняла бровь, поджала губы. Подошла к патефону и поставила пластинку.

— Потому что была не одна, мой друг.

— Не одна? — переспросил он.

— Да, и уверена, тебе это прекрасно известно. Думаю, ты прятался где-то поблизости и видел, как уходил Вилли.

Она улыбнулась.

Ольсен кивнул.

— Да, ты права. Стоял на лестничной площадке внизу. — И опустился в кресло. — Хочешь развода?

Инге, поводя бедрами, походила взад-вперед, напевая под нос песенку Зары Леандер «Davon gebt die Welt nicht unter»^[137].

— Развода? — ответила она, наливая себе рюмку коньяка. — Не приходило в голову, пока ты не упомянул о нем. — Пригубила коньяк. Закурила сигарету, вставив ее в длинный золотой мундштук, украшенный пятью маленькими бриллиантами. — Во всяком случае, я устала ждать. Сейчас я влюблена в Вилли, но, думаю, ты со своей солдатской моралью считаешь, что женщина может жить одними только письмами. Наши отношения были ошибкой с самого начала.

— Инге, ты говорила, что любишь меня, а потом у нас появился Гунни.

Она лихорадочно затягивалась сигаретой. Допила коньяк. На лбу у нее выступила вена.

— Мало ли, что говоришь иной раз. Как ты считаешь, много пар действительно любят друг друга? Любовь переходит в привычку. Обладай ты широкой натурой, а не мелочился бы все время, мы прекрасно могли бы жить вместе, и этой нелепой сцены можно было избежать. — Она смотрела на него. Глаза ее были злобными. Рот язвительно кривился. — Я могла бы спать с кем захочу, ты тоже. Мы были бы друзьями. Друзьями с обручальными кольцами

— Инге, но это невозможно!

— Да? — Она хрипло засмеялась. — Будто ты имеешь хоть малейшее представление о том, что возможно!

Ольсен снова ощутил ком в горле. Что произошло? Его Инге не может так говорить. Поправил ремень, заметил пистолет и задумчиво положил на него руку.

Она увидела это и искривила губы в улыбке.

— Ради Бога, не превращай это в классическую драму, где неверную жену застреливают. Мы будем выглядеть ужасно смехотворными.

Он опустил руку и пожал плечами.

— Инге, ты хочешь, чтобы я ушел?

Она кивнула.

— Так будет лучше всего. Ты ведь очень старомоден, чтобы продолжать наши отношения так, как хотелось бы мне. Если захочешь развода, Бернт, можешь мне написать.

Ее кимоно распахнулось. Ольсен увидел ее длинные ноги, стройные, красивые ноги. Которые он так часто ласкал. Он не мог осознать, что все кончено. Все это было слишком нелепо. Слишком нереально. Почти смехотворно. Она стояла, мило улыбаясь. Хоть и живая, она была вместе с тем мертва. По крайней мере, для него.

Он снова потянулся к пистолету. Расстегнул кобуру и быстро провел пальцами по холодной стали. Потом вспомнил о мальчике. Представил себе насмешливый взгляд Легионера. И опустил руку.

— Не хочешь выпить перед уходом? — спросила она.

Ольсен кивнул. Подумать только, она спрашивает его, только что изгнанного мужа, хочет ли он перед уходом выпить.

Он хотел о чем-то ее спросить, но они уже стали чужими друг другу.

Они выпили. Она что-то сказала о его пыльных сапогах и грязном мундире. Упомянула какой-то отель, где он может поспать. Потом он вдруг выпалил:

— Ты влюблена в Вилли?

— Я же сказала тебе, разве не так? Я люблю его.

— Вы спали вместе?

Она запрокинула голову и засмеялась. Соблазнительно. Его рука снова потянулась к пистолету. Перед ним снова всплыло лицо сына. Завтра он поедет в этот нацистский лагерь, где находится Гунни.

Когда Ольсен уходил, она подняла руку и помахала. Он заметил на руке браслет, который некогда подарил ей. С синим камнем, купленным в Румынии. Она страстно поцеловала мужа, повиснув на его шее и оторвав ноги от пола. Потом они провели бурную, пылкую ночь. Это было пять лет назад.

Когда она закрыла дверь, он чуть не плакал.

Спал Ольсен в гвардейской казарме в Потсдаме.

На другой день он поехал в Берген повидать сына.

Состоявший из бараков лагерь располагался на болоте, вдали от любопытных глаз. У кого-то все же хватило совести не допустить, чтобы все знали, как систематически губятся, извращаются умы мальчишек.

К лагерю Ольсена подвез на своей машине оберштурмфюрер СС, потерявший руку в 1941 году. Всякий раз, когда этот офицер с эмблемой смерти на черном околыше фуражки обращался к нему «Herr Kollege»^[138], Ольсен содрогался. Он сказал Ольсену, что отвечает за военную подготовку мальчишек.

Ольсен спросил его о жизни в лагере.

— Они приходят сюда белоручками, — прокричал эсэсовец, чтобы его было слышно сквозь шум «кюбеля». — Но вскоре становятся настоящими демонами. — Восторженно помахал полупустым рукавом. — Способными перерезать горло даже родной матери.

Остановились они километрах в полутора от лагеря. Эсэсовец указал на группу ползущих по полю ребят в коричневой форме.

— Наш диверсионный отряд, Herr Kollege. Это добавляет последний штрих к нашему образованию. — Произнеся последнее слово, он засмеялся. — Время от времени мы даем им позабавиться с евреем. Зрелище того, как ребята убивают еврея, забавнее, чем собачьи бега или петушиные бои. Потом они научатся делать это с настоящими людьми.

С настоящими людьми! Лейтенант Ольсен с отвращением посмотрел на плакатно-красивое лицо эсэсовца.

У коменданта лагеря, баннерфюрера гитлерюгенда Грау, для Ольсена был припасен сюрприз.

Он с улыбкой сообщил Ольсену, что у него больше нет сына. Его сын принадлежит фюреру. О том, чтобы увидеться с Гунни, не может быть и речи. Можно отправить ему посылку, которую мальчик получит как присланную Движением.

— В конце концов, Движение — это все мы, — сказал с улыбкой Грау.

Здесь для всего существовала улыбка. Даже для оглашения смертного приговора.

Лейтенант Ольсен запротестовал против усыновления его сына государством. Он не подписывал никаких бумаг.

— Это не имеет значения, — улыбнулся баннерфюрер. — Подписей ваших жены и тестя вполне достаточно, и вряд ли вы можете возражать против того, чтобы ваш сын воспитывался как истинный приверженец Движения. Дом — неподходящее место для нашей детворы. А у нас ребята становятся закаленными, как крупповская сталь.

Ольсена отвезли в Берген, не из любезности, а чтобы не дать пообщаться с сыном по нелегальным каналам.

XVII. Вечеринка с эсэсовцами

Перед виллой сидел на остове детской коляски человек без рук и ног.

Он был в штатском, на груди его поблескивал Железный крест первого класса.

Обергруппенфюрер СС Бергер вылез из своего «Хорьха», наморщил лоб и неодобрительно посмотрел на инвалида.

— Уберите это отсюда, — негромко сказал он адъютанту.

Инвалид пытался сопротивляться. Громко кричал, когда его подняли и увозили.

Инвалида бросили в печь вместе с евреями и цыганами.

Остов коляски медленно покатился по улице, где с ним стал играть какой-то мальчик.

Неприятное зрелище больше не раздражало приезжающих гостей.

Однажды вечером лейтенант Ольсен поехал с другом Генрихом и оберштурмфюрером СС на большую виллу в Ваннзее.

Перед воротами, украшенными эсэсовскими рунами и величественным орлом, символом этого корпуса, стояли двое часовых в полной эсэсовской форме.

В большом холле было шумно, усердные эсэсовцы в белых куртках принимали вещи гостей.

Из холла гости шли в большую комнату, ярко освещенную многочисленными хрустальными люстрами, огни люстр отражались в больших стенных зеркалах.

Посреди комнаты стоял стол в форме подковы, накрытый камчатными скатертями и севрским фарфором. По столу были расставлены канделябры из чеканного золота для двенадцати свечей. Хрустальные вазы были обвиты искусно сплетенными цветочными гирляндами. Столовое серебро было старым, массивным.

В дальнем конце комнаты стояла небольшая группа офицеров-эсэсовцев. Они жадно пялились на входящих дам в сильно декольтированных платьях.

Генрих подвел Ольсена к этой группе и представил высокому, крепкому человеку в коричневом партийном мундире. Таких холодных глаз Ольсен не видел еще ни у кого. Это был человек без малейшего следа человеческих чувств. Живой робот, механизм в партийном аппарате.

Он вяло пожал Ольсену руку. Пробормотал, что для него честь познакомиться с боевым офицером и посоветовал отдать должное еде. Потом подошел к даме в облегающем сиреневом платье. Лейтенант Ольсен был забыт.

Компания уселась за ужин.

Вошла длинная колонна эсэсовцев в белых куртках, несших еду. Все происходило в стиле строевых учений. Они сразу же начали расставлять блюда и наполнять бокалы.

Нормирование продуктов не имело к происходившему никакого отношения. Это меню могло удовлетворить даже самые изысканные вкусы.

— Вот так стол, — усмехнулся оберштурмфюрер Рудольф Буш, сидевший напротив Ольсена. Он был уже слегка пьян. — Недурственная штука, — и, чмокнув губами, он обеими руками поднес ко рту фазанью ножку. Оберштурмфюрер убедил себя, что выглядит древним тевтонским героем, когда ест таким образом.

Генрих сказал Ольсену, что Буш два года назад повесил в Гросс-Розене родную сестру. Судя по его виду, он был вполне способен на такое.

— Ужин с дарами разных стран, — довольно прорычал он, указав на роскошный стол обглоданной фазаньей ножкой. Потом бросил ножку через плечо. Ее тут же подобрал один из прислуживающих эсэсовцев.

Его поведением никто не возмутился, поскольку здесь тевтоны-эсэсовцы пировали в духе древней Валгаллы^[139].

— Здесь югославские артишоки, — орал Буш в экстазе завоевателя, — бельгийские трюфели, французские шампиньоны, русская икра, датские ветчина и масло, норвежский лосось, финские куропатки, голландские креветки, болгарские фазаны, венгерская баранина, румынские фрукты, итальянские цыплята, австрийская оленина, польский картофель — выращенный в песчаной почве! Недостает только восхитительного английского бифштекса. — Снова бросил косточку через плечо. — Но то, чего нет сейчас, еще может появиться, — он облизнул жирные губы. — Подождите, лейтенант, до того времени, когда мы переправимся через Ла-Манш! Мне просто не терпится устроить концлагеря в Шотландии и заставить английских лордов прыгать через козла!

«Господи, — подумал Ольсен, — здесь как будто бы никто не знает, что мы проигрываем войну. Они все еще одерживают победы и продвигаются с боями вперед».

— Как думаете, что ждет Германию, Herr Kollege? — проворчал Буш, обкусывая оленью ногу. Он походил на каннибала в броском мундире.

Лейтенант Ольсен, пожав плечами, ответил, что, к сожалению, не знает. Во всяком случае, он не собирался говорить то, что думал: скоты, рожденные скотами, чтобы умереть по-скотски на военной навозной куче. Мысленным взором увидел усмехающееся лицо Легионера и содрогнулся.

— Германия станет самой могущественной в истории империей, — заявил этот офицер СС, уже совершенно пьяный, — а аппетиты у нас большие, — добавил он задумчиво. — Жгучие аппетиты. Взгляните только на наших гостей! — И, усмехнувшись, прорычал: — Сегодня для этих господ еда важнее, чем культура и битва. Смотрите, как они набросились на жратву. Я говорю о мужчинах.

— Конечно, — кивнул Ольсен. И, не удержавшись, спросил: — А что дамы?

— Наберитесь терпения, герр лейтенант, увидите! — Буш зловеще засмеялся и отхлебнул из бокала. — Здесь все идет по эсэсовским правилам. Не так скучно, как в вермахте, лейтенант. Когда набьем животы, перейдем ко второму акту. — Впился зубами в персик. По груди его светло-серого кителя потек сок. Он попытался стереть его рукой. — Акт второй: алкогольная интродукция. — Рыгнул и кивком извинился. — Затем следует фуриозо грандиозо^[140]. — Поджал губы и облизнулся, как сытая свинья. — И наконец, герр лейтенант, пасторале аморозо^[141]. В СС строго держатся этикета. Собственно говоря, герр лейтенант, мы, эсэсовцы, тот разряд людей, которых в Англии называют джентльменами.

Он умолк и стал обсасывать палец, к которому прилип хрен. Искоса взглянул на Ольсена и сказал, не вынимая пальца изо рта:

— Хрен всегда наводит меня на мысль о шлюхах. Но, — добавил он, сведя брови, — первоклассных шлюхах.

Потом изучающе оглядел Ольсена и решил изречь то, что давно хотел сказать армейскому офицеру:

— Вы, жалкие армейцы, понятия не имеете о хорошем тоне. Вы все неотесанные крестьяне.

Усмехнулся и стал жадно ждать возражений.

Но Ольсен не слушал. Он думал обо всем, на что пошел бы, чтобы свести счеты с Инге и тестем.

— Мой тесть тупая свинья, — доверительно сказал он Бушу.

— Назовите мне его фамилию, я передам ее другу на Принц-Альбрехтштрассе^[142], — предложил Буш. — Всех тупых свиней надо уничтожить. Lebensraum^[143], вот что самое важное, — доверительно сообщил он.

Сидевший подальше оберштурмфюрер крикнул:

— Буш, кончай пьяную болтовню, а то неприятностей не оберешься!

— Слушаюсь, оберштурм, — загоготал Буш и одним духом выпил бокал коньяка. Сердито огляделся и пробормотал: — Их надо уничтожить. Бросить медведям. — Взглянул на Ольсена. — О животных нужно заботиться, — объяснил он.

Лейтенант Ольсен смотрел на Буша, но не видел его. Он видел Инге, свою жену, стоящую перед ним в кимоно, открывающем стройные ноги. Пил и слышал лишь половину того, что говорил Буш.

— Дамы здесь видные, богатые. У них зудит в одном месте, так что отказа не будет. — Буш ухмыльнулся собственному остроумию. Потом вдруг настроился на философский лад. — Жизнь — странная штука, Herr Kollege. Вы боевой офицер-танкист, а я кто? Ничтожный охранник в концлагере.

Он озабоченно наморщил лоб и смахнул с тарелки груду обглоданных костей. Потом бросил взгляд на пустую тарелку и отправил ее вслед за костями.

— Я несчастный человек. Совершенно несчастный. — Огляделся с таким видом, будто тонул и искал спасательный круг. Подался к Ольсену и поведал ему свой большой секрет: — Моя жизнь это сплошное разочарование, Herr Kollege. Поверит ли кто-нибудь, что я больше всего хотел стать пастором?

— Разумеется, нет, — убежденно ответил лейтенант Ольсен.

— Однако я охотнее всего стоял бы в черной рясе на кафедре и наставлял паству. Господи, как бы я ее потрясал, Herr Kollege! И чем все кончилось? — Он с презрением плюнул на пол, едва не попав в свою даму. — Брр, я стал офицером лагерной охраны. Но у меня есть хорошая мысль, Herr Kollege. Когда кончится война, я пройду ускоренный курс богословия. Таким образом, надеюсь в конце концов стать кельнским архиепископом. Тогда всю жизнь посвящуслужению Богу.

— Когда наши утонченные дамы выпьют достаточно шампанского, — продолжал он, — мы расширим фронт до второго этажа. — Всезнающе улыбнулся и выразительно подмигнул Ольсену. — Там мы поставим французскую пастораль! — Умолк и напряженно задумался. Обвел комнату изучающим взглядом. Потом указал на стройную брюнетку в платье из серебряной парчи с низким вырезом. — Вон та в парчовом наряде, Herr Kollege, купающаяся в деньгах вертихвостка.

Посмотрев в ту сторону, Ольсен увидел популярную киноактрису из UFA^[144].

— Все эти дамы примут участие в пасторали? — скептически спросил он, разглядывая известную актрису, откровенно флиртующую с генералом полиции.

— Не все, — допустил Буш, — но недотрог попросят уступить, а потом больше не пригласят. Эта девица в парче, — он щелкнул языком, — одна из тех, кто ведет себя, как нужно. В фильмах она лепечет, будто какая-то Гретхен из YWCA^[145], но здесь… о-ля-ля, Meine Ruh ist hin…^[146] Здесь она превращается в Климестру или как там звали ту греческую кобылу.

— Вы имеете в виду Клитемнестру^[147]? — улыбнулся Ольсен, надеясь, что произнес имя правильно.

Ему очень хотелось привести в раздражение пьяного оберштурмфюрера.

— Не выпендривайся, клоун из цирка фон Клейста, — вспылил Буш.

Лейтенант Ольсен засмеялся и пожал плечами. Он добился, чего хотел.

Буш надулся и что-то пробормотал об уничтожении всей армии, состоящей из предателей и прочих отбросов. Внезапно лицо его повеселело.

— Знаете, что означают буквы на номерных знаках армейских машин? WH?

— Wermacht Heer^[148], — незамедлительно ответил Ольсен.

— Ошибаетесь! — восторженно воскликнул Буш и обвиняюще указал на него пальцем. — Они означают Weg nach Hinten^[149].

В восхищении он хлопнул себя по бедрам и грубо толкнул локтем свою даму.

Лейтенант Ольсен откинулся на спинку стула.

— А знаете, как армия называет СС?

— Нет, — ответил с любопытством Буш.

— Arsch, Arsch, — ответил Ольсен. — По-английски — ass, ass^[150].

Наступившее вокруг лейтенанта Ольсена молчание было гнетущим. Он засмеялся, поднял бокал и провозгласил:

— За армию!

Но видя, что бокалы поднимаются слишком медленно, со злобным удовольствием добавил:

— За армию Адольфа Гитлера!

Скрепя сердце, эсэсовцы выпили за армию и потом разбили бокалы, так как снова пить за фюрера из тех же было нельзя.

Глядя на груду битого хрусталя на полу, лейтенант Ольсен дал себе слово выпить за Адольфа еще несколько раз.

После ужина гости разбрелись по большой вилле.

— Какое сейчас настроение на фронте? — поинтересовался какой-то офицер полиции.

— У меня сейчас отпуск, — ответил Ольсен, — и я ничего не знаю о нынешней обстановке и настроении.

— Отпуск? — воскликнул Буш. — Это что такое? Совершенно неизвестное нам, эсэсовцам, понятие. Для нас в лучшем случае оно сводится к командировке, чтобы привезти в лагерь изменников и тому подобных тварей. Нет, вам на фронте хорошо живется. Куда лучше, чем нам. От одного слова «вермахт» меня тошнит.

Его тусклые глаза стали увлажняться.

— Посмотрите на этих вонючих генералов, важно расхаживающих в ортопедических сапогах на тонких ножках! Гниды. — Он горячился все больше. — На месте фюрера… — он сощурился и свел брови, — …я сажал бы их на кол. Клянусь Богом, сажал бы. — Повернулся к нескольким стоявшим поблизости офицерам СС. — Разве не так, ребята? Армия — стадо вздорных козлов, способных только блеять.

Они согласно кивнули. Один из них пробормотал что-то о «трусливой своре».

— И эти господа с красными лампасами имеют наглость заноситься перед нами, эсэсовской гвардией фюрера! Смотрят на нас свысока, считают нас ничтожествами. — Буш плюнул на персидский ковер. — Эти выскочки забыли, что вознеслись благодаря нам. Кем бы они были без СС?

Лейтенант Ольсен равнодушно пожал плечами. Взглянул на сидевшую на диване даму, платье которой было задрано гораздо выше колен. Офицер-эсэсовец измерял веревочкой ее бедра.

— Кем были раньше эти собаки? — настойчиво спросил Буш, слегка толкнув локтем Ольсена. — Швалью, мелкой вонючей швалью без красных лампасов; им приходилось являться на проверку и получать талоны на питание, как в веймарские времена. — Снова плюнул на ковер и презрительно растер плевок ногой. — Вы, армейские жеребцы, мешками получаете ордена и медали за свои пустяковые сражения!

Кто-то попытался успокоить разошедшегося вовсю Буша. Но он не слушал и продолжал:

— А что мы?… Вы не ответили мне. Я спрашиваю вас, герр герой-лейтенант: что мы?

— Да брось ты, Руди, — сказал кто-то. — Не виноват же этот танкист в том, что у тебя нет боевых наград.

— Дай мне договорить, болван! — выкрикнул Буш и ухватил Ольсена за лацкан мундира. — Наша война гораздо труднее вашей. Посмотрите, как дрожат мои руки. — Он ожесточенно потряс руками перед лицом Ольсена. — Казни сотнями, Herr Kollege, массовые казни. Попробовали б вы командовать расстрелами час за часом, изо дня в день! Да, эта мразь — недочеловеки, но они все равно кричат, потому что боятся смерти.

Он облизнул полные губы.

— Иногда мы хороним их еще живыми. Не потому, что мы жестокие. Вспомните, Herr Kollege, я хотел быть пастором. — Тяжело дыша, он осушил свой бокал, жестом велел наполнить снова, опять осушил и снова велел наполнить. — Мы не знаем покоя, Herr Kollege, трудимся в поте лица. До конца войны нужно уничтожить всех евреев, затем польскую и русскую интеллигенцию — так что можете, герр лейтенант, представить себе, какую навозную кучу нам приходится разгребать. Мы травим их газом, расстреливаем, вешаем, гильотинируем. В общем, делаем все, чтобы очистить воздух.

Лейтенант Ольсен почувствовал тошноту и отвернулся от Буша.

Поведение общества тем временем стало еще более безудержным. На лестнице пили шампанское из дамских туфелек. В небольшой комнате вертели бутылку и раздевались. В маленькой нише двое старших офицеров стягивали трусики с визжавшей дамы. Девица в голубом платье плясала на столе. Подбросила туфли к потолку. Угодила в хрустальную люстру, одна из лампочек разбилась с громким хлопком. Гауптштурмфюрер выхватил пистолет и разбил выстрелами еще две.

— Это было необходимо, — объяснил он. — Меня ударили стекла лампочки. Я последовал приказу фюрера: двух за одного.

Он вложил в обойму маузера два новых патрона и сунул его обратно в карман. С удовлетворением отметил, что большинство дам обратило внимание на его пистолет. В ношении пистолета есть нечто очень мужественное.

Лейтенант Ольсен стоял, разглядывая одну из великолепных картин. Рядом с ним встал штандартенфюрер. Указал на картину.

— Красивая, правда?

Ольсен кивнул.

— Какой-то нелепый дом, вам не кажется, лейтенант? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Все это, — он широко повел рукой, — принадлежало евреям. Талмудистские свиньи устраивали здесь свои отвратительные оргии. — Лицо его брезгливо исказилось при мысли о безнравственном поведении в доме, который он назвал «нелепым». — Настало время очистить эту авгиеву конюшню. — Штандартенфюрер засмеялся и рукой в белой перчатке похлопал Ольсена по плечу. — Я принимал в этом участие. — Вскинул голову. — Это было восхитительно, Herr Kollege.

— Что сталось с владельцем? — спросил Ольсен.

От такой наивности штандартенфюрер едва не утратил дара речи. Он просто не мог понять, как нормальный человек в мундире может задать столь глупый вопрос.

— Отправлен в лагерь, естественно. Что еще могло с ним статься? Но сперва эту талмудистскую свору как следует отделали.

Лейтенант Ольсен непонимающе посмотрел на него.

— Отделали?

— Да, само собой, — ответил эсэсовский офицер. — Избили. Как мне приходилось слышать, то же самое вы делаете с партизанами.

Он танцующим шагом подошел к даме и повел руками вверх по ее бедрам, разрывая при этом платье. Потом с ликующим видом связал два конца бантом так, что сзади ее ноги оголились. Это выглядело комично. Ноги были сильно вывернуты внутрь коленями.

— Ну, что, скоро в постель? — заорал какой-то штурмбаннфюрер из охраны лагерей смерти.

— Это заместитель коменданта в Ораниенбурге^[151], — объяснил лейтенант полиции. И предложил Ольсену бокал вина. — Настоящая «Вдова Клико», во всем Рейхе есть только у нас. — Вытащив бутылку из кармана, он щедро наполнил бокалы. — Нашли себе телку, герр лейтенант?

— Кого-кого? — удивленно спросил Ольсен.

Офицер полиции засмеялся.

— Телка — это новенькая. Корова — обычная дама. Кобылы — выступающие публично акробатки.

— В таком случае значит, мужчины — быки и жеребцы? — не удержался Ольсен.

Офицер полиции громко засмеялся и побежал присоединиться к двум дамам.

Лейтенант Ольсен вернулся в тот угол, где Буш объяснял высокому господину в темном штатском костюме, что делают эсэсовцы, пока другие наслаждаются жизнью на фронте.

— Мы просто-напросто уборщики мусора, — говорил он тупо слушавшему человеку с маленьким золотым партийным значком на лацкане.

Штатский неторопливо закурил сигару. Это был один из тех таинственных немцев, которые жили в Южной Америке в период между войнами. Сначала он был консультантом секретной полиции в Боливии. Потом продавал крупповское вооружение Парагваю, противнику Боливии в затянувшейся войне. Теперь стал одним из значительных лиц в Берлине, имел кабинет на верхнем этаже здания по адресу Принц-Альбрехтштрассе, 8.

— Мы уничтожаем всех, — охрипшим голосом кричал Буш, сильно пошатываясь. Мундир его был облит коньяком. — Первым делом уберем к черту евреев, всех до единого. — Господин с черной сигарой молча кивнул. — Затем настанет очередь цыган. — Тот кивнул снова. Буш приложился к коньячной бутылке, в которой один из его товарищей смешал водку с датским аквавитом. Рыгнул. — Потом примемся за поляков. Понимаете, мои ребята создают Lebensraum. Lebensraum для победоносного немецкого народа. Они раскроют в изумлении рот при виде наших зондеркоманд. Вся нация исчезнет с лица земли. Пространства там хватит только для нас, немцев. Вперед, товарищи, да здравствует СС! — Щелкнул каблуками, вскинул руку в салюте и проревел: — Sieg Heil!^[152]

Все присутствующие восторженным криком поддержали его. Кто-то запел антиеврейскую песню. Все подхватили на строке: «Еврейская кровь заструится рекой».

Гауптштурмфюрер из дивизии «душегубов» Эйке вскочил на стул и неистово заорал:

— Последний еврей будет повешен на Бранденбургских воротах!

— Мы величайшая на свете нация, — выкрикнул Буш. — Все остальные мы уничтожим!

Его прервала с воплем вбежавшая в комнату девица. С растрепанными волосами, без платья. Ее азартно преследовал офицер без кителя, сзади у него болтались широкие крестьянские подтяжки.

Офицер с черными значками эсэсовского генерала на погоне^[153] скомандовал:

— Приготовиться к отбою!

Восторженный вопль едва не разрушил потолок виллы.

Это явилось сигналом к безудержной охоте на женщин. Непокорную даму взяли силой в оконной нише. Другая стояла на руках, демонстрируя шелковые кружевные трусики, которые больше открывали, чем скрывали. Какой-то офицер поливал ее красным рейнским вином. Очень медленно, с чувством. «Все это благодаря хорошему вину», — подумал оберштурмфюрер Штенталь. Раньше он владел винным погребом в Бонне. Теперь стал главным дознавателем в Бухенвальде.

Он стянул трусики с этой акробатки и продолжил шутку дальше, но никто не возмутился. Тем временем трое его товарищей пели:

Эсэсовцы превосходили друг друга в безумных эротических прихотях. И ревели, как благородные олени во время гона.

Лейтенант Ольсен опьянел. Он сидел на стуле, широко расставив ноги. Перед ним на полу лежала раздетая женщина. На ней были лишь чулки. Длинные чулки, их удерживали широкие черные подвязки с красными розочками. Какой-то эсэсовский офицер лежал поперек стула. На нем были только китель и кальсоны с заплатой, к тому же плохо пришитой.

Лейтенант Ольсен усмехнулся заплате на кальсонах.

— Сверхтевтон в заплатанных подштанниках.

Он выплюнул то, что скопилось во рту, сумев попасть в заплату.

— Мразь, — произнес он убежденным тоном. — Завтра я отправлюсь на Принц-Альбрехтштрассе, найду того знакомого Генриха на пятом этаже. Расскажу ему кое-что о шлюхе, на которой женат.

И усмехнулся снова.

К Ольсену подошла платиновая блондинка и села ему на колени. Погладила его по голове.

— Можешь называть меня Ильзе, если хочешь.

— Ильзе, — произнес Ольсен. И снова плюнул на заплату.

Ильзе схватилась за живот от смеха.

Дальше они сидели молча, глядя на оплеванные подштанники.

К ним подошла еще одна женщина. На ней было золотистое платье с разрезом на спине до бедер.

— У тебя раздраженный вид, — сказала она Ольсену. — Почему не развлекаешься? Тебе не нравятся женщины?

— Ты шлюха? — спросил Ольсен.

— Новенький, — фыркнула та.

— Это верно, — усмехнулся Ольсен, — а ты свинья.

Он брыкнул ногой в ее сторону и едва не свалился со стула. Потянулся к своей кружке, стоявшей на полу. Это была полуторалитровая пивная кружка, наполненная смесью водки и коньяка. Какой-то лейтенант полиции сказал, что такая смесь прогоняет печаль. Поэтому Ольсен пил ее.

К ним, шатаясь, подошел некий гауптштурмфюрер, волоча за собой стул. У него было один глаз. Второй закрывал темный, постоянно выпадавший монокль. Но его карманы были набиты запасными моноклями. На месте глаза было большое отверстие, красное, влажное. Ему нравилось демонстрировать его другим. Они теряли аппетит при виде этого отверстия.

Он сел возле лейтенанта Ольсена и совершенно черным, как у хорька, глазом огляделся по сторонам. Потом взглянул на него.

— Хотите завтра поехать в лагерь, потрахаться с изменницами? — Запыхтел и указал пальцем на Ильзе. — Будем друзьями, изобразим животное о двух спинах?

— С тобой нет, — ответила она. — Ты подонок.

Эсэсовский офицер усмехнулся. Выронил монокль. Он покатился по полу.

Его красная, пустая глазница сверкала. Ильзе содрогнулась.

Лейтенант Ольсен затянулся сигаретой в мундштуке и равнодушно взглянул на красную, влажную, незаживающую плоть.

— Ты, видимо, сущая маленькая тигрица, — сказал Ильзе эсэсовский офицер. — Пантера, которую нужно укрощать хлыстом.

И злобно усмехнулся.

— Зачем он выставляет глазницу напоказ? — спросил Ольсен. И отпил глоток из своей большой кружки.

— Он помешанный, — ответила платиновая блондинка. — Совершенно сумасшедший. Говорят, распинал в своем лагере богословов.

Лейтенант Ольсен посмотрел на бессмысленно усмехавшегося эсэсовского офицера. Единственный глаз его казался совершенно безумным.

Гауптштурмфюрер кивнул.

— Это верно. Четыре гвоздя, будь то талмудист или чернорясник. — Лицо его приняло задумчивое выражение. — Талмудисты покрепче, но чернорясники кричат громче, поэтому больше веселья. Поедете со мной, лейтенант, посмотрите, как я приколачиваю одного из них к бревнам? И вам предоставлю одного. Только что прибыл новый транспорт. У меня дома лежат две засушенные головы величиной с апельсин. Одна из них принадлежала еврейке. Другая — полячке. В лагере есть одна француженка. В моей секции. Я хочу засушить и ее голову. Когда несколько таких голов лежат на письменном столе, это приободряет. Когда война окончится, я выручу за эти головы хорошие деньги. Гораздо проще купить их в Берлине, чем ехать в дебри Южной Америки, притом риска никакого.

Лейтенант Ольсен отпил из кружки три больших глотка.

— Что у вас там? — спросил одноглазый офицер.

Ольсен молча взглянул на него. С этим коллекционером голов он решил больше не разговаривать.

— Лейтенант, пробовали когда-нибудь женскую кровь в коньяке? Превосходный вкус.

Гауптштурмфюрер схватил Ильзе, прокусил, словно нападающая змея, ей запястье и выдавил немного крови в свой стакан. Злобно усмехнулся и осушил его.

Ильзе закричала от боли и страха. Вокруг нее поднялся большой шум.

К ним подошел высокий господин в темном костюме, за ним следовало несколько эсэсовцев в белых куртках. Молча выслушал, что произошло.

Пожав плечами, он повернулся и пробормотал, уходя:

— Ерунда, небольшая шутка, и только.

И прошептал рослому эсэсовцу из обслуги:

— Пусть эту сучку арестуют и отправят в лагерь по обвинению в оскорблении СС. Но не сейчас. Попозже.

Снова закурил большую черную сигару и с удовольствием взглянул на парочку, более чем слегка увлеченную друг другом. Потом вышел из комнаты, напевая под нос: «Прекрасна жизнь, божественно прекрасна».

Пивший женскую кровь гауптштурмфюрер встал. Ткнул носком сапога лежавшую на полу голую женщину.

Вскоре он появился снова. Теперь на плечах у него была легкая серая накидка. Белая рубашка и парадный мундир были в пятнах. Черный монокль он сунул в карман. Плоть воспаленной глазницы ярко краснела. Из уголка рта стекала слюна. Он слегка ткнул Ольсена золоченой рукояткой хлыста.

— Едете со мной в лагерь, армейский лейтенант, приколотить к бревнам пару талмудистских свиней?

Лейтенант Ольсен поглядел на него. Он многое хотел бы сказать этому типу. Как и многие другие. Все то, что обычно говорится в каком-нибудь романе. Но это был не роман. И Ольсен ничего не сказал. Лишь отпил большой глоток из кружки. Ему хотелось забыться.

Гауптштурмфюрер пожал плечами и повернулся, нетвердо держась на ногах. Зашатался, зловеще кренясь, будто судно от сильного удара волны, но сумел выпрямиться. Оглянулся через плечо, усмехнулся и задней стороной белой перчатки вытер незаживающую красную плоть.

— Я ухожу, но если передумаете, лейтенант, спросите обершарфюрера Шенка. Он отвезет вас в лагерь. Если приедете, отделим талмудистских свиней от чернорясников и посмотрим, кто из них громче вопит.

И вышел из комнаты, позвякивая золочеными шпорами. Он носил форму кавалерийской дивизии СС^[155].

Темноволосая девица попросила Ольсена расстегнуть ей лифчик. Сказала, что он слишком тугой.

— Ты в отпуске? — спросила Ильзе.

— Да, в отпуске, — ответил Ольсен.

— У тебя нет семьи? — спросила темноволосая. Глаза ее были полузакрыты, слово у мурлычащей возле камина кошки.

Ольсен промолчал.

— Можешь переспать со мной, — предложила Ильзе.

— Подумаю, — сказал Ольсен и снова приложился к кружке. Он был уже очень пьян, но никто не мог этого заметить. Отставил кружку и взглянул на платиновую блондинку. — На твоем месте я бы ушел отсюда.

— С какой стати? — спросила Ильзе и встряхнула головой, свет замерцал в ее спадающих на спину волосах.

Ольсен улыбнулся.

— Потому что я так говорю. Выскользни в дверь незаметно.

— Господи, какая чушь, — фыркнула она. И подошла к унтерштурмфюреру с эмблемами СД на петлицах^[156]. Вскоре он полез ей под юбку.

Они вместе пошли наверх.

Лейтенант Ольсен больше ее не видел. Она была арестована, едва поднялась с постели, где занималась любовью с унтерштурмфюрером. Он же и арестовал ее. Вывели Ильзе в заднюю дверь, где можно было выйти на тихую улочку через калитку в стене.

На другой день ее нашли в Грюневальде^[157]. Короткая заметка в вечерней газете гласила, что ее сбил неопознанный автомобиль. Она была названа одной из берлинских аристократок. Люди пожимали плечами и говорили:

— Шлюха.

«Абендблатт» поместила фотографию ее трупа. Он лежал на дороге, в испачканной одежде. Голова была закрыта одеялом.

— Должно быть, ее сильно лупили по голове, — сказал ломовой извозчик в таверне. Он пил пиво, привалясь к стойке, и смотрел на вывеску с надписью: «Берлинцы курят "Юнону"».

Кто-то хлопнул лейтенанта Ольсена по спине. Это был штурмбаннфюрер с Рыцарским крестом на шее. Очень молодой. На руке у него была узкая черная повязка с надписью изящными готическими буквами: «Leibstandarte SS Adolf Hitler». Телохранитель фюрера. Грудь его была увешана наградами.

— Хочешь имбирного эля, друг? — спросил этот молодой эсэсовец.

Ольсена впервые здесь кто-то назвал другом. Он удивленно взглянул на штурмбаннфюрера.

— Имбирного эля? От него тошнит.

И приложился к кружке. Пил он медленно, но все-таки закашлялся.

Штурмбаннфюрер СС засмеялся. Понюхал его кружку.

— О, крепкая штука.

— Да, крепкая, — сказал Ольсен. — Вся выпивка крепкая, — добавил он.

Штурмбаннфюрер из гитлеровских телохранителей кивнул, потом оглядел комнату.

— Грязный хлев.

Ольсен промолчал. Лишь согласно кивнул и подумал: «Гораздо хуже, чем хлев».

— Когда война окончится, нам всем предъявят длинный-длинный счет за все, что творят эти типы, — сказал штурмбаннфюрер.

— Они распинают людей, — сказал Ольсен.

— Знаю, — ответил штурмбаннфюрер. — В общем, сейчас это чрезвычайно жестокая публика. — Наклонился к Ольсену и зашептал: — Знаешь, что я хочу сделать, друг? Я хочу застрелиться. Хочу… — Снова осторожно огляделся. На его губах заиграла ироничная улыбка. — Сделаю это прямо здесь, в этом притоне.

— Не будет ли это глупостью? — спросил лейтенант Ольсен.

— Возможно, друг, но они все разинут от изумления рты.

— Ты пьян?

— Ничуть, — уверил его штурмбаннфюрер. От силы двадцатипятилетний. Почти двухметровый. С волосами цвета спелой пшеницы. Очень красивый.

Он вытянулся во весь рост.

— Теперь смотри, друг.

И пошел к эсэсовскому генералу с орденами Первой мировой войны, золотым партийным значком и почетными шевронами на правом рукаве.

Молодой офицер слегка коснулся генеральского лацкана, блистающего серебряными дубовыми листьями. Улыбнулся и очень громко произнес:

— Группенфюрер, сейчас вы увидите нечто очень забавное. Лучшую шутку всех времен.

Генерал шестидесяти с лишним лет раздраженно взглянул на блестящего молодого офицера. Он стоял с господином в темном костюме и тремя дамами из UFA. Дамы предвкушающе засмеялись.

— Хорошо, давай свою шутку.

Молодой офицер рассмеялся. Пылко, заразительно.

Лейтенант Ольсен сделал еще небольшой глоток и уселся поудобнее. У него было такое чувство, будто его специально пригласили в театр к самому началу представления.

Штурмбаннфюрер СС указал на генерала СС.

— Группенфюрер, вы свинья, злобная, нацистская свинья!

Генерал отпрянул. Кровь отлила от его обрюзглого лица. Рот открылся и закрылся.

Штурмбаннфюрер улыбнулся.

— Вся ваша свора из концлагерей и тыловых канцелярий — сексуальные маньяки и гнусные ублюдки. Но, к вашему приятному удивлению, могу объявить, что войну мы проиграли. Наши собратья с той стороны идут на Берлин и не медлят.

Кто-то схватил его повыше локтя. Он ударил по руке и прорычал:

— Руки прочь, скотина!

Схвативший его унтерштурмфюрер разжал пальцы. Нарукавная повязка телохранителя и блестящий Рыцарский крест заставляли его быть осторожным.

Штурмбаннфюрер вынул из кобуры пистолет и взвел курок.

Наступила мертвая тишина. Генерал и господин в черном костюме смотрели, как зачарованные, на большой вороненый пистолет в руке смеющегося молодого офицера.

— Я чувствую себя подлецом из-за мундира, который ношу, — заговорил он. Неторопливо. Отчеканивая каждое слово. — Я стыжусь матери-немки. Стыжусь страны, которую называл своей. Искренне надеюсь, что у наших противников в этой войне хватит ума расстрелять вас всех, как бешеных собак, потому что вы и есть бешеные собаки. Вздернуть на собственных подтяжках на стенах ваших казарм и тюрем.

Он приставил дуло к своему животу, щелкнул каблуками и выстрелил. Выронил пистолет, качнулся взад-вперед, но устоял. Выхватил почетный кинжал — длинное, острое оружие, висевшее сбоку на цепочке. Все еще улыбаясь, медленно вонзил лезвие в левую часть живота и повел им вправо. На руки хлынула кровь. Снова качнулся, словно высокое дерево в бурю. Повалился на колени.

— Вы не ожидали этого, грязные свиньи, — хотел сказать он, но ничего не сказал.

Сделав неистовое усилие, он снова встал. Потом рухнул.

Все произошло в три стадии. Он взглянул на сидевшего верхом на стуле Ольсена. Поднял в салюте руку. Сплошь залитую кровью.

— Разве это было не превосходно, друг?

Глаза его потускнели, но он все еще улыбался. Рыцарский крест звякнул о пуговицы. Он попытался встать. Закашлял кровью. Его подняли и положили на стол. Разрезали китель и брюки. Он взглянул в лицо склонившегося над ним человека с синеватой из-за жесткой бородки кожей.

— Будьте вы все прокляты. Я вышел из вашей организации. Очень жаль, что не увижу, как вас вздернут на стенах. — Кивнул. Было больно. Господи, как больно. — Может быть, друг, это все же было глупостью, — прошептал он.

«Встань на колени и помолись Господу», — говорила ему мать. Дед был пастором. Он помнил его. Крахмальный воротничок деда всегда был желтым по краям от пота. Дед всегда говорил так, будто плакал, но всегда плутовал, играя в марьяж в задней комнате таверны, где их никто не видел.

Резкий свет хрустальной, вывезенной из Праги люстры резал ему глаза. Он слышал, как кто-то расхаживает взад-вперед.

— Он не должен умереть, — послышался чей-то голос.

Штурмбаннфюрер хотел засмеяться, но у него хватило сил лишь улыбнуться, обнажив зубы. «Ошибаетесь. Я вышел в отставку». Собственно говоря, он не собирался умирать, но забавно было сыграть с ними шутку. Однако теперь было больно. Какого черта он вонзил в живот кинжал? Это было глупостью, друг. Во всем виноваты японцы. Выглядело очень эффектно, когда кто-то из этих желтых обезьян совершал харакири, но он не предполагал, что может быть такая боль. И не только в ране. Как только может болеть все тело? Хоть бы не существовало никакого Бога. Он не был послушным божьим сыном. Он это прекрасно знает. Может, боль, которую он терпит, зачтется, если Бог поджидает его. Может, дед со своим желтым воротничком замолвит за него словечко.

Совершенно бледный генерал склонился над столом, на который его положили. Выглядел он глубоким стариком.

С невероятным для умирающего напряжением молодой штурмбаннфюрер СС гневно приподнялся и сел. К горлу прихлынула кровь. Он закашлялся, будучи не в силах дышать. У крови был тошнотворно-сладковатый вкус.

Повсюду слышались оскорбительные голоса. Светлые брюки генерала покрылись кровавыми пятнами. Выйдя из себя, он проворчал что-то о «жуткой грязи».

Какая-то женщина всхлипывала.

Он грузно повалился на стол. Теперь уже было не больно. Даже приятно. Он вытянулся и умер^[158].

XVIII. Случайная связь

Сам не сознавая того, Ольсен внезапно остановился перед большим серым зданием, Принц-Альбрехтштрассе, 8. Уставился на овальную вывеску с черным эсэсовским орлом и словами: «GEHEIME STAATSPOLIZEI»^[159].

Он механически поднялся по ступеням и открыл массивную дверь. Ручка находилась так высоко, что открывающий чувствовал себя маленьким ребенком.

Часовые-эсэсовцы не удостоили Ольсена и взгляда, несмотря на его офицерский мундир.

На пятом этаже он остановился перед серой дверью с бронзовой табличкой: «Гестапо отд. 2».

И вздрогнул, словно от холода.

Чуть дальше по коридору открылась одна из дверей. Появилась блестящая черная эсэсовская каска.

Какую-то женщину протащили к лифту, и он с гудением стал спускаться в подвал.

Высокий, стройный человек с соломенными волосами и орлиным носом — для своих подчиненных Гиммлер считал образцовой такую внешность — спросил, чем может помочь лейтенанту Ольсену.

— Простите, я не туда попал, — пробормотал Ольсен.

Он чуть ли не бегом спустился по лестнице и вышел из этой цитадели Дьявола. Облегченно вздохнул. Он сможет, не стыдясь, смотреть в глаза Старику и Легионеру.

Когда лейтенант Ольсен покинул виллу, шел дождь. Он был без шинели. Фуражку держал в руке, чтобы дождь проникал сквозь волосы.

Ольсен постоял, запрокинув лицо к небу. Он радовался дождю, охлаждавшему его горящую кожу. Этот майор из Leibstandarte устроил замечательное представление. Господи, до чего замечательное! Испортил им празднество.

При мысли об испорченной оргии Ольсен негромко засмеялся.

И снова пошел по улице. Обладать бы такой нелепой смелостью! Он сосредоточился на этой мысли. Чудесная мысль: придти домой, позвонить в дверь. Долго не снимая пальца с кнопки звонка. Небрежно войти к надменным тестю с тещей. Взглянуть на тестя, рослого, толстого, сидящего в своем глубоком кресле. Высказать все, что о нем думает. Сказать, что они просто-напросто немецкие колбасники. Колбасники с бриллиантами на пухлых пальцах. Замечательно будет наблюдать за их тупыми рыбьими глазами, когда он всадит свой штык себе в живот. Эта мысль придала ему бодрости, и он пошел быстрее.

Мимо проехал черный «Мерседес» с полицейскими номерными знаками. Он мельком увидел нескольких офицеров и дам. Из машины слышался женский смех.

Ольсен тосковал по своей команде. Казалось, с тех пор как он расстался с этими людьми, прошли годы. Может, их уже нет в живых. При этой мысли по спине поползли мурашки страха. Мысленным взором увидел Легионера. Его грубое лицо с ножевым шрамом, казалось, парило над сиреневым кустом. Лицо без тела. Лейтенант Ольсен сказал вслух:

— Привет, Альфред.

Легионер скупо, как всегда, улыбнулся. Улыбались только его губы. Глаза — никогда. Он давным-давно забыл, как улыбаться глазами и сердцем.

— Ты был прав, Альфред, — кивнул Ольсен. — Господи, как прав. Мы скоты, рождены скотами и по-скотски умрем на навозной куче. Vive la Légion Etrangére!

Сам того не сознавая, он громко выкрикнул последние слова. И нервозно огляделся.

По улице шел шупо. Он с подозрением взглянул на мокрого лейтенанта. На его каске сверкнул орел. Вода стекала с нее на плащ, блестевший от влаги.

Ольсен прибавил шагу, а шупо стоял, глядя ему вслед.

Полицейский пребывал в хорошем настроении, несмотря на дождь. Воздушных налетов не было. Он пошел дальше.

Лейтенант Ольсен свернул за угол. Ему вспомнилось то время, когда они лежали на позициях в долине возле Эльбруса. Было очень жарко. Солнце палило. Там не было деревьев. Не было тени. Это было очень давно. На тех позициях было тревожаще много попаданий в голову. Он увидел перед собой длинный ряд лиц. Всех тех, кто погиб от этих попаданий. Унтер-офицера Шёлера. Рядового Бурга, башенного стрелка Шульце, командира группы огневой поддержки Малля и фельдфебеля Блома, мечтавшего после войны поехать в Испанию и выращивать апельсины. Хотя бывать в Испании ему не довелось, он выучил несколько испанских слов. У него был старый словарь со множеством вырванных страниц. «Dos cervezas»^[160], — говорил он, заказывая пиво, независимо от того, два ему требовалось или десять. Научился произносить «macana»^[161] и «hermana»^[162]. Говорил это всем девушкам. Старикам говорил «abuelos»^[163]. В тот день, когда Блом погиб — сибирский снайпер слегка промахнулся, попал чуть выше корня носа, и смерть наступила лишь через три минуты, — он сказал стоявшим подле него: «Yo no me figuraba»^[164]. Знающий испанский Легионер кивнул и ответил по-испански. Это очень воодушевило Блома. Он умер с мыслью об апельсиновой роще, которую никогда не увидит. Его похоронили возле кривого кактуса, где лежал упавший кусок скальной породы. С ним положили в могилу крохотный сухой апельсин. Легионер вложил его в ладонь Блому и сжал мертвые пальцы. Потом все сильно утоптали землю. Прыгали на ней, чтобы его не вырыли и не съели дикие собаки. Делали это только потому, что он был «Барселоной-Бломом». Остальным могилы не утаптывали. Гибли многие, и диким собакам тоже нужно было жить. Но Блом — дело другое. Все знали ту апельсиновую рощу, были наслышаны о ней. На другой день погиб оберстлейтенант фон Херлиг. Снайпер угодил ему прямо под срез каски. Он умер мгновенно. Землю на его могиле не утрамбовывали. В полку он появился недавно. На другой день нашли часть его тела. Собаки выкопали труп. Командир полка совершенно обезумел, грозил трибуналом. Но в долине было так жарко, что к вечеру он напрочь забыл об этом. Командиром был оберст фон Линденау, погибший впоследствии в Киеве. Он сгорел заживо. Это бросилось в глаза, когда мы подошли к его танку. Оберст свисал по пояс из башенного люка, совершенно обгорелый. Порта сказал, что он напоминает забытый поваром на плите бифштекс. Все громко засмеялись. Фон Линденау давно командовал полком, но о его смерти никто не жалел. Труп оставался там, пока русские не начали очистку города. Они подняли труп оберста двумя вилами, бросили в воронку и слегка забросали землей. Никто не имел представления, где покоится фон Линденау, землевладелец, оберст, граф.

Лейтенант Ольсен покачал мокрой от дождя головой. Ну и война. Он дошел до Хавеля^[165]. Сел под дождем на скамейку. Он промок до нитки, но его это не беспокоило. Он обнаружил, что находится рядом с Принц Альбрехтштрассе, где у друга Генриха был кабинет на пятом этаже.

Мимо проходила девушка в красной кожаной куртке и насквозь мокрой шляпке. Она улыбнулась ему. Ольсен улыбнулся в ответ и вытер залитое дождем лицо.

Девушка остановилась и села рядом с ним на мокрую скамью. Ольсен предложил ей сигарету.

Они сидели и курили. Сигареты были влажными.

— Мокро здесь, — сказала девушка. Ольсен обратил внимание, что у нее толстые ноги. Кивнул.

— Очень мокро.

— Вам нравится гулять под дождем?

— Нет, — ответил Ольсен. — Терпеть не могу.

Девушка затянулась сигаретой.

— Я тоже.

Оба засмеялись.

Потом они сидели молча, каждый со своими мыслями. Молчание нарушила девушка.

— Вы с фронта, — сказала она, не глядя на Ольсена.

— Да, с Восточного. Мне скоро возвращаться.

— Хотите пройтись со мной по улице? — спросила девушка и встала. Они пошли вместе вдоль Хавеля.

— Мой жених тоже был в отпуске, — сказала девушка, приспосабливаясь к шагу Ольсена. — Он остался дома.

Ольсен покосился на девушку. Она не была красавицей. Нос у нее был широким, как у котенка.

— Дезертировал?

Девушка кивнула и смахнула с лица несколько дождинок.

— Да, не захотел возвращаться. Ему на фронте отстрелили это самое.

— Отстрелили это самое? — непонимающе спросил Ольсен.

Девушка попросила сигарету.

— Да, мужское достоинство.

Лейтенант Ольсен не знал, что сказать. Капитана Фромма тоже кастрировали. Русские. Его нашли в крестьянском доме привязанным к столу. Он был уже мертв. Весь живот посинел. За это они убили семерых пленных выстрелами в затылок. Пленные были тут ни при чем, но ребята считали, что за Фромма нужно как-то отомстить. И поэтому их расстреляли. Поставили на колени, а исполнитель переходил от одного к другому, приставлял дуло пистолета к затылку и нажимал на спуск. Пленные падали вниз лицом, как мусульмане на молитве. Все семеро были грузинами из 68-го пехотного полка. Все из Тбилиси.

— Где сейчас твой жених?

Теперь он обращался к ней на ты. Происшедшее с ее женихом словно бы создало между ними какие-то узы. В определенном смысле она стала боевым солдатом. Несладко, должно быть, иметь жениха, который больше на это не способен. Что делать девушке? Легионера тоже кастрировали. В концлагере.

— Его схватили, — ответила девушка. Сняла шляпку и стряхнула с нее воду.

— Скверное дело, — пробормотал Ольсен.

— И расстреляли в Морелленшлухте. Вместе с генералом из люфтваффе. Я получила в центральном трибунале его пепел^[166].

«Да ну тебя к дьяволу, — подумал лейтенант Ольсен. — Что мне до твоего жениха-кастрата?»

— Получила Роберта в коробке из-под обуви, — сказала девушка. — Расписалась за нее, как за почтовую посылку.

— И что сделала с коробкой?

Девушка улыбнулась и обратила взгляд к реке.

— Высыпала его в Хавель. — Указала на реку, серую, грязную. Еще более мокрую, чем обычно. Поверхность ее испещрял дождь. — Теперь каждое утро прихожу сюда сказать: «Привет, Роберт». Всякий раз бросаю ему что-нибудь. Сегодня он получил яблоко. И потом говорю: «Пока, Роберт, война еще не окончена».

— Прекрасно понимаю, — сказал лейтенант Ольсен, удивленный тем, что вправду был способен это понять.

Они пошли домой к девушке. Она бросила красную куртку на стул и сказала, что приготовит кофе, но оказалось, что его нет. Тогда она захотела приготовить что-нибудь другое, но у нее было только несколько бутылок пива и два литра водки, которую привез Роберт.

Они стали пить водку. Из пивных кружек.

Девушка легла на диван.

Ольсен поцеловал ее. Она открыла рот. Укусила его губу.

Он рассказал ей об Инге. О Гунни. Сказал, что хочет отомстить.

— Месть тебе не поможет, — прошептала девушка, прижимаясь к нему. — Ты их не вернешь.

Он нащупал через одежду пряжку ее подвязок. На ней была короткая, плотно облегающая юбка.

Он положил руку ей на колено. Она погладила его по волосам.

Он повел рукой вверх по ее ноге. Юбка была очень плотно облегающей. Просунуть руку далеко он не мог.

Она слегка развела ноги. Словно бы бессознательно. Вздохнула и обхватила его за шею.

— Не надо, — прошептала она.

Он не ответил. Его пальцы продвинулись чуть выше. Он ощутил край тонкого чулка. Чуть выше края был глубокий шрам. Он провел по нему пальцами.

— Что это?

Она вздохнула и поцеловала его.

— След от осколка бомбы. Это случилось два года назад.

Он плотнее прижал руку к шраму от бомбового осколка.

Она приподняла юбку, чтобы он мог лучше ощупать шрам двухлетней давности. Находившийся в отпуске матрос тралового флота перевязал ей рану ленточкой с бескозырки, надпись «Kriegsmarine»^[167] оказалась спереди. Не будь все так серьезно, она бы рассмеялась. Но боль была жуткой. Осколок засел глубоко, зазубренный край касался кости. Миллиметром дальше, сказал хирург, и ногу пришлось бы отнять. Она подняла ногу, чтобы показать ему.

— Ноги у меня некрасивые, — заметила она.

Он поглядел на них. Обнял ее, поцеловал. Она открыла рот. Они забыли обо всем в страстных поцелуях. Она тяжело дышала. Он задрал ей тесную юбку. Она помогла ему, чуть приподнявшись.

— Не надо, — прошептала она. — Мы совсем не знаем друг друга.

Его пальцы, не особенно ловкие, игриво шарили.

Внезапно она резко приподнялась, сильно прижалась к нему и прильнула полуоткрытым ртом к его губам в долгом поцелуе. Она слегка страшилась того, что должно было произойти. Была нервозно возбужденной. Касалась языком его языка. Негромко вскрикивала.

— Не надо, — шептала она и тем не менее помогала ему.

Юбка ее валялась на полу возле дивана. Она взяла его руку и завела себе за спину.

Они неистово целовались. Шептали нелепые слова. Он куснул ее шею, ущипнул за ухо. Она лежала на спине, приоткрыв рот и закрыв глаза. Грудь ее была обнаженной. Он поцеловал ее грубые соски, поводил пальцами по ее плечам и спине.

Потом они забыли обо всем. Нужно взять от жизни все, что можно, сейчас. Завтра смерть.

Она плакала, сама не зная, почему. По лежавшему пеплом на дне реки Роберту? По себе?

Пронзительным дискантом завыла сирена воздушной тревоги.

Они приподнялись и несколько секунд прислушивались к оглашавшему город адскому концерту.

Потом снова легли и обнялись.

— Это англичане, — сказала она. — Они всегда прилетают днем.

— Вот как? — сказал он и поцеловал ее.

Высоко в небе гудели самолеты.

— Как они находят Берлин в такую погоду? — спросила она, прислушиваясь к гулу двигателей.

— Не знаю, но находят, — ответил он.

Она кивнула. Англичане нашли.

Начали рваться бомбы. Окна задребезжали.

— Может, спустимся в подвал? — спросил Ольсен.

— Нет, там отвратительно, — ответила она. — Сыро, противно. Давай останемся здесь.

Они снова занялись любовью. Потом, усталые, крепко обнявшись, заснули.

Проснулись они уже вечером.

Дождь все шел.

Они выпили, поели и снова занялись любовью. Внезапно почувствовав себя очень юными.

Утром пришла ее сестра. Она работала в канцелярии СД. И так часто повторяла: «Какая чушь», что опротивела Ольсену.

— Небось предавались утехам в темноте, — засмеялась она. — Какая чушь это все. Что, если будет ребенок? Господи, какая чушь. — Пошла на кухню и загремела посудой. — Готовится новый процесс, — крикнула она им. Сунула в дверь голову. — Это секретно. Какая чушь. Они арестуют последних талмудистов. Из Польши и Судет вернулся целый полк эсэсовцев. Один унтершарфюрер потащил меня в туалет. Небось думает, что Центральная служба безопасности — это бордель. Да так оно и есть, — добавила она. Уронила яйцо. — Какая чушь.

И, вспылив, пнула его.

— Алиса свинья, — сказала девушка Ольсену, — но добрая. При ней можно говорить все, что угодно. Алиса не доносчица. Она укрывала одного оберста и живущего по соседству еврея. Но Роберту не захотела помочь. Она терпеть не может дезертиров. Говорит, они трусы.

Лейтенант Ольсен пожал плечами. В конце концов те, кто не дезертирует, возможно, еще большие трусы. Если бы все вернулись по домам, война бы окончилась.

— Ты бы смог дезертировать? — спросила она.

— Кто дезертировал на этот раз? — крикнула Алиса с кухни. Ответа ждать не стала. — Скатерть у тебя есть? Ага, вот она. Господи, какая чушь.

— Думаю, не посмел бы, — ответил он.

— На Восточном фронте, должно быть, приходится очень туго. Ты никогда не боялся?

Она погладила его по щеке.

— Я всегда боюсь, но если останешься там, надежда уцелеть есть. Если дезертируешь и тебя схватят, надежды никакой. Тебя привяжут к столбу в Зенне или в Морелленшлухте.

— Многих расстреливают?

Она оперлась на локоть и посмотрела на него сверху вниз.

Он кивнул.

— Невероятно многих.

— Скоро едешь обратно?

— Завтра, — ответил он.

Она вздохнула и поцеловала его. Губы ее были полными, вздувшимися, как река Инн весной.

Алиса внесла еду. Пристально посмотрела на них.

— С этим, возможно, удастся что-нибудь предпринять. Гейнц придет сегодня вечером, и мы что-нибудь предпримем.

За едой они пили пиво и коньяк. Годилась любая выпивка, если только можно было ее раздобыть, а Алиса могла раздобыть многое. Она крала. Но она знала, что другие тоже крадут, и они знали, что она знает. Поэтому она крала открыто.

— Алиса, ты бессовестна, — сказала ее сестра. — Как ты можешь сидеть перед моим другом в одном белье?

— Сама видишь, могу, — пренебрежительноответила Алиса. — Совесть, какая чушь!

Гейнц поднялся по лестнице, громко топая, как человек, знающий, что имеет право топать.

— Привет, девочка, вот выпивка и кофе.

И хвастливо засмеялся. Гейнц был унтершарфюрером СС. Пришел он уже пьяным. Не обращая внимания на звание Ольсена, называл его «Фриц». Ольсену было наплевать.

Они пили и ели. В конце концов легли в постель.

Алиса восторженно визжала. Гейнц гоготал. Это был превосходный любовник-варвар, дикий бык, пущенный в коровник.

Наутро лейтенант Ольсен ушел. Чуть свет. Тихо, не будя остальных. Он даже не представлял, как звали эту его девушку.

Он отправился на вокзал Фридрихштрассе. Платформа была заполнена отпускниками, возвращавшимися на фронт. Кое-кто был с родными, но большинство — одни. Люди предпочитали избегать прощаний на железнодорожных станциях. Постепенно эти прощанья стали очень напоминать похороны.

Ольсен расхаживал по платформе взад-вперед.

«Глупо, — думал он, — возвращаться до конца отпуска».

— Господи, почему бы вам не поехать в Шарлоттенбург? — спросил железнодорожник у группы солдат. — Поезд формируется там, найти место гораздо легче.

Сидевший на чемодане пожилой унтер-офицер язвительно рассмеялся.

— Нет, наоборот, нужно ехать на вокзал Шлезишер.

— Не понимаю, зачем, — сказал железнодорожник. — Это последняя станция в Берлине. Поезд всегда приходит туда набитый битком.

— Именно поэтому, — рассмеялся ефрейтор, лежавший на мокрой платформе, положив под голову противогазную коробку. — На вокзале Шлезишер в поезд не сесть. Поэтому идешь к начальнику станции, получаешь штамп на отпускные документы и выигрываешь один день.

С грохотом подошел поезд метро, переполненный солдатами.

Пожилой унтер указал на него со смехом.

— Посмотри на всех тех, кто хочет испробовать этот трюк. Готов биться о любой заклад, что на вокзале Шлезишер этот поезд опустеет. Но уезжать нам все равно нужно. Мы устроили это вчера. Если попытаемся устроить и сегодня, нас схватят охотники за головами, а тогда будет очень нелегко избежать расстрела за трусость.

Несколько солдат со всех ног побежали вверх по лестнице к поезду метро.

— Спешат, — засмеялся унтер. — Пулей несутся к финишу.

— До вокзала Шлезишер без остановки, — кричал бегущий вдоль поезда кондуктор.

Солдаты заулыбались.

— Тем лучше. Скорей будем снова дома.

Железнодорожник, который рекомендовал ехать в Шарлоттенбург, изумленно смотрел на переполненный поезд метро.

— Фюреру не выиграть войну с такими вояками.

И потрясенный зашагал прочь.

К Ольсену подошел обер-лейтенант из противотанковой артиллерии и фамильярно спросил:

— Не пробовал уезжать со Шлезишера?

— Нет, — равнодушно ответил Ольсен.

— Дорогой друг, это дополнительный день отпуска.

— Слишком хлопотно, — улыбнулся Ольсен.

Обер-лейтенант поспешил отойти. «Нацист или осел, — подумал он. — Возможно, то и другое». Подошел к двум лейтенантам-пехотинцам, и вскоре один из них скрылся в поезде метро.

— Скоро будем ездить на фронт на метро, — проворчал пожилой штабс-ефрейтор. И плюнул на плакат с хвастливой надписью: «Rader rollen fur den Sieg»^[168].

Фельдфебель-артиллерист предостерегающе свистнул:

— Осторожно, враг подслушивает.

Блеснули каски. По платформе неторопливо шли трое охотников за головами. Из-под блестящих касок смотрели подозрительные, злобные глаза.

С грохотом подошел отходящий на фронт поезд. Завизжав колесами, остановился.

Солдаты хлынули в вагоны. Крики и вопли. Брань и стоны.

— Zurucktreten. Zug farht ab!^[169]

Поезд медленно шел по Берлину. Миновал мост через Шпрее. Показалась Александерплатц с полицай-президиумом, где в камерах дожидались жестоких приговоров сотни людей.

На вокзале Шлезишер была сумасшедшая давка. В поезд село всего несколько человек. Очередь к кабинету начальника станции все удлинялась. Кое у кого хватило смелости назначить встречу с родственниками прямо за полицейским кордоном.

Протяжный гудок. Из громкоговорителей понеслись предостережения.

Поезд пошел дальше. На восток.

Все купе были заполнены увозимыми на бойню людьми.

У них еще были в крови впечатления нескольких чудесных недель. Но теперь их ждало совсем другое. Ураганный огонь. Танковые атаки. Рукопашный бой. Кровь. Грязь. Увечья. Смерть. Слова, слова, слова, но в них содержался невообразимый ужас!

Лейтенант Ольсен сидел в углу. Он с головой закутался в шинель. Пытался заснуть, но другие играли в карты, пили и рассказывали непристойные истории.

Лейтенант Ольсен плакал. Беззвучно. Плакал по утраченному сыну. По тому, что остался совсем один.

Нет! Он не совсем один. У него там есть команда, его команда.

Мысленным взором Ольсен увидел их всех. Надежного Старика. Невысокого Легионера. Йозефа Порту. Здоровенного, глупого Малыша. И всех остальных.

Пока поезд шел по Германии, русские завершили сосредоточение своих войск. И были готовы к такому мощному наступлению, какого мир еще не видел.

Порта, Малыш и русский пехотинец играли в кости, сидя в глубокой воронке. Автоматы они бросили в дальний угол. Все трое остались на ничейной земле после патрулирования. Малыш уже проиграл русскому бутылку водки, когда фронт ожил, и, к досаде компаньонов, игра прервалась.

Двести шестьдесят три пехотные дивизии и восемьдесят пять танковых двинулись на запад.

Примечания

1

Судя по всему, имеется в виду звание Stabsarzt (штабс-арцт), что соответствует капитану вермахта, имеющему на погонах две четырехконечные звездочки. Также две звездочки имеют Sanitater-oberfeldwebel (санитар-оберфельдфебель) — но это для врача маловато, и Oberstarzt (оберст-арцт) — это соответствует полковнику, для молодого врача много. — Прим. ред.

(обратно)

2

Garnisonsverwendungsfahig Heimat (нем.) — пригоден только для гарнизонной службы. — Прим. пер.

(обратно)

3

Прозвище, данное немцами русским солдатам (ср. фрицы у русских). — Прим. ред.

(обратно)

4

Нет, мой дорогой (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

5

Штрафной батальон (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

6

Kriegsverwendungsfahig (нем.) — полностью годен к службе в действующей армии. — Прим. пер.

(обратно)

7

Самая известная песня штурмовиков. — Прим. ред.

(обратно)

8

Господи (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

9

Мой мальчик (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

10

Иностранный легион (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

11

Итальянское красное сухое вино. — Прим. ред.

(обратно)

12

Трубочки из теста с мясной, сырной и тому подобной начинкой (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

13

Дерьмо! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

14

Полиция вермахта. — Прим. авт.

(обратно)

15

Здесь и далее — соответствует чину полковника. Но вообще ситуация странная: дело в том, что званию полковника у военных священников соответствует декан Вермахта (Wehrmachtsdekan), а это очень высокий пост. Скорее, должен был фигурировать военный священник Вермахта (Wehrmachtkriegspfarrer), соответствующий капитану, или священник Вермахта (Wehrmachtfarrer), соответствующий майору. — Прим. ред.

(обратно)

16

Некорректное употребление термина. Так в Европе называли русских лишь до XVIII в. — Прим. ред.

(обратно)

17

Это самые известные тюрьмы Германии, смертная казнь в которых приводилась в исполнение через гильотинирование. — Прим. ред.

(обратно)

18

История Урсулы описана в романе С. Хасселя «Легион обреченных». — Прим. ред.

(обратно)

19

В древнегреческой мифологии река, отделявшая царство мертвых от мира живых. — Прим. ред.

(обратно)

20

О значении и соответствии различных званий вермахта и СС см.: Залесский К.А.. III рейх. Энциклопедия. М.: Яуза-ЭКСМО, 2004. — Прим. ред.

(обратно)

21

«Не прелюбодействуй!» — Прим. ред.

(обратно)

22

Это одна кз версий, тиражируемых на Западе, представляющая Канариса активным борцом сопротивления. И действительно, он, вроде бы, был связан с заговорщиками и даже покрывал их, но сам не «подставлялся». Тем не менее его осудили, причем следствию не удалось доказать его причастность к заговору, и он в конце концов был казнен по личному распоряжению Гиммлера. Лишь спустя время в ФРГ родилась легенда о Канарисе-заговорщике, а насколько она правдоподобна, никто не может сказать. В то же время не очень понятна датировка — Канарис был арестован 23.7.1944, то есть после описываемых в романе событий. — Прим. ред.

(обратно)

23

Датский ликер из тмина и анисового семени с добавлением ароматических трав. — Прим. ред.

(обратно)

24

Господи (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

25

От Schutzpolizei (нем.) — гражданская полиция, или постовые. — Прим. авт.

(обратно)

26

Здесь: «Будет вам» (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

27

Имеются в виду самокрутки. — Прим. ред.

(обратно)

28

Большое озеро и река в Гамбурге. — Прим ред.

(обратно)

29

Лярд — топленое свиное сало. — Прим. ред.

(обратно)

30

Буквально — охотники за танками. — Прим. ред.

(обратно)

31

Ты дерьмо, мой приятель (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

32

Уходи! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

33

Давай! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

34

Прозвище И.В. Сталина, принятое в США и Великобритании. — Прим. ред.

(обратно)

35

Ура, мы проиграли воину (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

36

Аквавит — скандинавская тминная водка. Ангостура — горькая настойка — Прим. ред.

(обратно)

37

Шатонеф — это самое лучшее? (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

38

Между прочим, сотня марок — очень приличная сумма. Перед войной — в 1936—1937 гг. — рабочий получал в месяц порядка 200 марок; позже порядок цифр не сильно изменился. — Прим. ред.

(обратно)

39

Черт возьми! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

40

Господи (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

41

Здесь и далее: ужас немцев перед сибирскими стрелковыми частями был настолько силен, что и спустя многие годы после окончания войны Хассель по инерции называет сибиряками практически всех русских солдат, что, разумеется, не соответствует действительности. — Прим. ред.

(обратно)

42

Ошибка автора: 104-й пех. полк в ноябре 1940 г. был переформирован в 104-й стрелковый в составе 15-й танк. дивизии, которая воевала в Северной Африке вплоть до своей капитуляции в мае 1943 г. Новый 104-й — гренадерский — полк был сформирован в феврале 1944 г. и до конца войны находился на Западном фронте, так и не побывав в России. — Прим. ред.

(обратно)

43

Авторская неточность: речь идет о Гамбурге, а тамошнее управление криминальной полиции размещалось на Нойер Валль, 88. — Прим. ред.

(обратно)

44

Криминальрат — звание, примерно соответствующее капитану, что для начальника отдела (точнее, реферата) местного гамбургского управления гестапо очень много — там и лейтенант был редкостью. Обычно капитан возглавлял весь реферат гестапо. — Прим. ред.

(обратно)

45

Фульсбюттель — тюрьма в Гамбурге. — Прим. пер.

(обратно)

46

Местный реферат гестапо, занимавшийся борьбой с коммунистами (и не только), носил номер IV 1а. — Прим. ред.

(обратно)

47

Ошибка автора: получить дубовые листья к Железному кресту было нельзя — они давались лишь к Рыцарскому кресту Железного креста, или, проще говоря, к Рыцарскому кресту. Кстати, награда довольно высокая — ее получило всего 890 человек. — Прим. ред.

(обратно)

48

28-я пехотная дивизия уже 1.12.1941 была переформирована в 21-ю легкопехотную дивизию, а та, в свою очередь, 1.7.1942 стала 28-й егерской дивизией, коей и осталась до мая 1945 г. — Прим. ред.

(обратно)

49

Да здравствует Легион! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

50

Штрафной батальон (нем). — Прим. пер.

(обратно)

51

Здесь и далее — 27-й танковый полк 19-й танковой дивизии никогда не был штрафным, это был обычный танковый полк. — Прим. ред.

(обратно)

52

Период правления Веймарской республики в Германии (1918—1933 гг.). — Прим. ред.

(обратно)

53

Юлиус Штрайхер (Штрейхер) — главный идеолог антисемитизма, издатель скандального «Дер Штюрмер». Повешен по приговору Нюрнбергского процесса. — Прим. ред.

(обратно)

54

«Хрустальная ночь» (Kristallnacht) — принятое в литературе название для обозначения всегерманского еврейского погрома, произошедшего в ночь на четверг 10.11.1938. Непосредственным поводом для погрома стало покушение в Париже 17-летнего польского еврея Г. Грюншпана на советника германского посольства Э. фом Рата. Это действо, являвшееся хорошо продуманной акцией, было представлено нацистской пропагандой как «стихийно возникшая ярость народных масс». Полиция и СС получили приказ не препятствовать погромам, а лишь пресекать случаи мародерства. Пожарные также не принимали никаких мер к тушению горящих зданий, ограничившись лишь защитой соседних домов. — Прим. ред.

(обратно)

55

«Маленькая серенада» В. А. Моцарта (нем). — Прим. пер.

(обратно)

56

Штурмовые отряды. — Прим. ред.

(обратно)

57

Настоящий Легион! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

58

Автор в который раз путает форму сотрудников НКВД и служащих пограничных войск, управление которыми, впрочем, осуществлялось в рамках общей структуры НКВД. Отличительным цветом первых был малиновый. — Прим. ред.

(обратно)

59

Незнание автором темы. Лагеря в СССР (впрочем, как и в Германии) никогда не строились так, чтобы через них протекала река — прекрасная возможность для побега. — Прим. ред.

(обратно)

60

И Борисово, и Язланово — вымышленные населенные пункты. — Прим. ред.

(обратно)

61

Ныне Нижний Новгород. — Прим. ред.

(обратно)

62

Строительную команду (нем). — Прим. пер.

(обратно)

63

Абсолютно не соответствует действительности. — Прим. ред.

(обратно)

64

Карл Моор — центральный персонаж драмы Ф. Шиллера «Разбойники». — Прим. пер.

(обратно)

65

Популярный сорт немецкого светлого пива. — Прим. ред.

(обратно)

66

Автор плохо представляет себе назначение буддийских пагод, а также регионы, в которых они распространены. — Прим. ред.

(обратно)

67

Аушвитц — немецкое название Освенцима. — Прим. пер.

(обратно)

68

Крайне сомнительно, чтобы женщины служили в огнеметном взводе. — Прим. ред.

(обратно)

69

Такого быть не могло. — Прим. ред.

(обратно)

70

В русском переводе — «руководитель СС и полиции». Ни одну из этих должностей никакой Брах не занимал. — Прим. ред.

(обратно)

71

В 1936 г. можно было вступить только в соединения СС «Мертвая голова»; одноименная дивизия была создана лишь в ноябре 1939 г. — Прим. ред.

(обратно)

72

Дивизия «Мертвая голова» (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

73

Неточность автора. Орден Крови (Blutorden) — не организация, а партийная награда, учрежденная 15.3.1934. Им награждались участники «Пивного путча» 8—9.11.1923 в Мюнхене, если они вновь вступили в партию не позднее 31.12.1931. Кроме того, орденом награждались те члены партии, которые в Веймарской Германии и в Австрии были приговорены к смертной казни, но затем помилованы и получили пожизненное заключение; как минимум год находились в заключении по приговору; получили тяжелые ранения в боях за дело национал-социализма. Данные о числе награжденных сильно разнятся, однако наиболее вероятная цифра — 3800 чел. (в т.ч. 1500 участников «Пивного путча»). — Прим. ред.

(обратно)

74

Соответствует майору вермахта, по-русски звучит как Оберштабсатц. — Прим. ред.

(обратно)

75

Известное произведение И. Штрауса. — Прим. ред.

(обратно)

76

1618-1648 гг. — Прим. пер.

(обратно)

77

Маки (фр.) — бойцы французского Сопротивления. — Прим. пер.

(обратно)

78

Точнее, фрайхер — обычно переводится как барон. — Прим. ред.

(обратно)

79

Соответствует чину подполковника. — Прим. ред.

(обратно)

80

Странно называть полицейских эсэсовцами: вполне возможно, они и были членами СС, но форма у них была полицейская. — Прим. ред.

(обратно)

81

Концентрационный лагерь, располагавшийся в 30 км от Гамбурга. — Прим. ред.

(обратно)

82

И с духом твоим (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

83

Сорт сигар с обрезанными концами. — Прим. ред.

(обратно)

84

Томми — прозвище английских солдат. — Прим. пер.

(обратно)

85

Из тома «Кригсмарине»: U-189 (Тип IX-C/40). Заложена 12.9.1941 на верфи «АГ Везер» (Бремен). Спущена на воду 15.8.1942. Входила в состав 4-й (с 15.8.1942) и 12-й (с 1.4.1943) флотилий. Совершила 1 боевой поход, не потопив ни одного корабля. Потоплена 23.4.1943 глубинными бомбами, сброшенными британской авиацией, восточнее мыса Фарвель у побережья Гренландии (59.50 С, 34.43 З); весь экипаж (54 чел.) погиб. Командир: капитан лейтенант Гельмут Кюррер (15.8.1942—23.4 1943). — Прим. ред.

(обратно)

86

Черт возьми, неужели это возможно? (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

87

Канал и улица в Амстердаме. — Прим. ред.

(обратно)

88

Реферат гестапо IV — и не дробь, а просто 2 — занимался борьбой с саботажем. — Прим. ред.

(обратно)

89

Неверно. Криминальрат — это скорее всего гауптштурмфюрер СС (т.е. капитан), а штандартенфюрер — полковник. Всем гамбургским гестапо руководил штурмбаннфюрер (подполковник). — Прим. ред.

(обратно)

90

Черт возьми (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

91

Имеется в виду полевая жандармерия. — Прим. ред.

(обратно)

92

44-го танкового полка никогда не существовало. Был 44-й танковый батальон, сформированный в феврале 1945 года. — Прим. ред.

(обратно)

93

Значок медсестры был более крупный и броский, чем ЗПЗ. — Прим. ред.

(обратно)

94

Автор имеет в виду особую притягательность петличных «птичек» Люфтваффе в глазах обывателей. — Прим. ред.

(обратно)

95

Имеются в виду зажигательные фосфорные бомбы. — Прим. ред.

(обратно)

96

Немецкий герой-антифашист, казнен 4.11.1936 в Гамбурге. — Прим. ред.

(обратно)

97

Немецкое белое полусухое вино. — Прим. ред.

(обратно)

98

Имеется в виду орден «Pour le Merite». Но за время войны ни один адмирал мечей к Рыцарскому кресту не получил, тем более имевший «Pour le Merite». — Прим. ред.

(обратно)

99

Наверное, имеется в виду партийный значок. — Прим. ред.

(обратно)

100

Руководитель основной низовой административно-территориальной единицы НСДАП — ортсгруппы, объединявшей не более 1500 домовых ячеек, а в исключительных случаях (в крупных городах) — до 3 тыс. домовых ячеек. — Прим. ред.

(обратно)

101

Видно, что автор никогда не бывал в «русских крестьянских хибарах» западной части СССР. — Прим. ред.

(обратно)

102

Немецкое название р. Неман. — Прим. ред.

(обратно)

103

Как прекрасно быть солдатом (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

104

Черт возьми! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

105

Тысяча чертей! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

106

Хорошо (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

107

Сокр. от Kriminalpolizei (нем.). — криминальная (сыскная) полиция. — Прим. пер.

(обратно)

108

Жребий брошен! (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

109

Специальная емкость для смешивания коктейлей. — Прим. ред.

(обратно)

110

Девичье подразделение Гитлерюгенда. В Союз девочек (Jungmädelbund; JM) входили девочки в возрасте 10—14 лет. — Прим. ред.

(обратно)

111

Жесткая, спортивного типа, серая шляпа с черной лентой. — Прим. ред.

(обратно)

112

Ранее автор указывает звание Билерта как «штандартенфюрер». — Прим. ред.

(обратно)

113

В СС и его подразделениях, в отличие от вермахта, к старшим обращались просто по званию, без употребления слова «господин» (Herr). — Прим. пер.

(обратно)

114

Народ группы берберов в горных районах Северного Алжира, мусульмане-сунниты. — Прим. ред.

(обратно)

115

До свиданья! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

116

Студенты часто устраивали дуэли на саблях. При этом высшим показателем мастерства фехтования было нанести противнику ранения именно на лице. — Прим. ред.

(обратно)

117

Аббревиатура от нем. «GEheime KommAnDOSache» («секретно. только для командования»). — Прим. ред.

(обратно)

118

Скорее всего, имеются в виду немецкие реактивные минометы 15cm Nebelwerfer 41. — Прим. ред.

(обратно)

119

Да, темперамент, да, темперамент, он у меня в крови! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

120

Военно-воздушные силы (нем). — Прим. пер.

(обратно)

121

Стрелок или снайпер в итальянской армии. — Прим. пер.

(обратно)

122

Соответствует чину капитана сухопутных войск. — Прим. ред.

(обратно)

123

Знаменитая прусская аристократическая фамилия. — Прим. ред.

(обратно)

124

Имеется в виду Л.Н. Толстой. — Прим. ред.

(обратно)

125

«Большая свобода» (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

126

Древнегерманское племя. — Прим. пер.

(обратно)

127

Автор уделяет слишком много внимания фронтовым (а скорее, тыловым) байкам и легендам о невероятных зверствах советских солдат. — Прим. ред.

(обратно)

128

Власову позволили формировать свои части только в сентябре 1944 года, да и то на фронт они не сразу попали. — Прим. ред.

(обратно)

129

Золотые фазаны — так в народе называли высших партийных функционеров, прежде всего гаулейтеров; но часто это название распространялось вообще на категорию высшего чиновничества и генералитета. — Прим. ред.

(обратно)

130

На самом деле кольцо было проволочным; из фарфора делался шарик, за который солдат выдергивал это кольцо. — Прим. ред.

(обратно)

131

В вермахте комиссаров не было, но в конце 1943 года был сформирован Штаб национал-социалистического руководства, и в армии появились офицеры по н.-с. руководству (чаще всего не освобожденные, а совмещавшие его с командной должностью). Наверное, автор имел в виду именно их. — Прим. ред.

(обратно)

132

Количество танков явно преувеличено. — Прим. ред.

(обратно)

133

Танк Т-34 весил 32 т. — Прим. ред.

(обратно)

134

На танках не применялись бризантные снаряды. — Прим. ред.

(обратно)

135

Эта глава имеет мало общего с исторической реальностью и, по всей видимости, взята автором из обширной коллекции немецких фронтовых баек и легенд героико-фантастического характера. — Прим. ред.

(обратно)

136

«Правительственный советник». — Прим. ред.

(обратно)

137

«От этого мир не перестанет существовать». — Прим. ред.

(обратно)

138

Господин коллега (нем). — Прим. пер.

(обратно)

139

Валгалла — в скандинавской мифологии обитель павших в бою воинов. — Прим. пер.

(обратно)

140

Грандиозный фурор (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

141

Любовная пастораль (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

142

На Принц Альбрехтштрассе, 8 находилось Главное управление имперской безопасности. — Прим. пер.

(обратно)

143

Жизненное пространство (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

144

Самая крупная и известная киностудия Германии. — Прим. ред.

(обратно)

145

Молодежная женская христианская организация. — Прим. ред.

(обратно)

146

Мой диван вон там… (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

147

Клитемнестра (греч. миф.) — жена микенского царя Агамемнона. В то время, когда муж воевал под Троей, вступила в связь с Эгистом и с его помощью убила вернувшегося мужа. — Прим. пер.

(обратно)

148

Вермахт, сухопутные войска (нем). — Прим. пер.

(обратно)

149

Дорога назад (нем). — Прим. пер.

(обратно)

150

Задница, задница (нем. и англ.). — Прим. пер.

(обратно)

151

Один из первых концлагерей в Германии. Но он был закрыт еще в 1935 г. — Прим. ред.

(обратно)

152

Слава победе! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

153

Никаких «черных значков» на погоне эсэсовского генерала не было. — Прим. ред.

(обратно)

154

Розочка, розочка, розочка красная, / Розочка на лугу (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

155

Дивизия «Флориан Гейер». Ее форма была такой же, как и у остальных войск СС: не черная, а обычная полевая, отличия — особая правая петлица. — Прим. ред.

(обратно)

156

Эмблему СД носили не в петлицах, а на нижней части левого рукава. — Прим. ред.

(обратно)

157

Привилегированный район Берлина. — Прим. ред.

(обратно)

158

Ни один из кавалеров Рыцарского креста в Лейбштандарте жизнь самоубийством не оканчивал. — Прим. ред.

(обратно)

159

Тайная государственная полиция (нем). — Прим. пер.

(обратно)

160

Два пива (исл.). — Прим. пер.

(обратно)

161

Утро (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

162

Сестра (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

163

Дедушки (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

164

Не оплакивайте меня (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

165

Река в Берлине. — Прим. ред.

(обратно)

166

Единственным генералом люфтваффе, расстрелянным самими немцами, был генерал-лейтенант Герман Беккер. Его расстреляли 6.2.1945. — Прим. ред.

(обратно)

167

Военно-морские силы (нем). — Прим. пер.

(обратно)

168

Колеса катятся к победе (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

169

Всем отойти. Поезд отправляется! — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

I. Дополнительный санитарный поезд № 877

II. Обиталище смерти

III. Малыш-диктатор

IV. Бандерша Дора

V. Еврей

VI. Месть

VII. Малыш заключает помолвку

VIII. «Ураган»

IX. Бомбы в ночи

X. Убийца-извращенец

XI. Отходящий поезд

XII. Грунтовая дорога

XIII. Снова на фронте

XIV. В тылу противника

XV. Партизаны[135]

XVI. Встреча

XVII. Вечеринка с эсэсовцами

XVIII. Случайная связь

*** Примечания ***