Дьявольский полк [Свен Хассель] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Свен Хассель. Дьявольский полк. Роман

Книга посвящается павшим в монастыре-крепости Монте-Кассино

Этот век обязательной воинской повинности показал: в какой мундир одет солдат, находится ли он на стороне палача или же жертвы, — не обязательно вопрос его заслуг или хотя бы характера.

Рольф Хохут

I

Господи, какой шел дождь! Он лил и лил. Все пропитывалось влагой. Наши грязные капюшоны давно промокли насквозь.

Мы сидели под деревьями в импровизированной палатке, сделанной из состегнутых накидок. Накидки были эсэсовскими, получше наших, и мы оставались сравнительно сухими. Малыш, кроме того, раскрыл зонтик. В конце концов мы принесли плиту из большого горящего дома и стали готовить ужин. У нас было сорок скворцов, мы жарили их на длинных прутиках, а Порта готовил фрикадельки из костного мозга. У нас ушло два часа на то, чтобы выковырять его из костей двух дохлых быков. Мы нашли свежую петрушку. Грегор Мартин умел готовить томатный соус, и сейчас он помешивал его в американской каске. Каски — практичная штука, их можно было использовать в самых разных случаях. Не годились они только для того дела, для которого предназначались.

Внезапно мы все расхохотались. Причиной тому был Малыш. Он отпустил классическую реплику, не сознавая, что она классическая.

Потом Порта поднял свой желтый цилиндр и объявил, что мы унаследуем его, когда он погибнет. Мы встретили это ревом.

Затем Хайде по ошибке стал мочиться против ветра, мы покатились со смеху и, продолжая смеяться, вернулись к еде под разрывами снарядов.

Однажды я слышал, как падре спросил у одного из старших офицеров:

— Как они могут так весело смеяться?

В тот день мы смеялись над панталонами Толстозадой Луизы, которыми Малыш обмотал шею; я подавился картофелиной, и меня пришлось бить гранатой по спине. Смех может быть очень опасным.

— Если б они так не смеялись, — ответил офицер, — то не смогли бы продолжать войну.

Фрикадельки Порта готовил мастерски. Он делал их только по десять за раз, чтобы те не раскисли, и между делом ел свою долю. Вдевятером мы уплели больше шестисот; это очень много, но мы ели до самого утра.

Господи, какой шел дождь!

ВЫСАДКА МОРСКИХ ПЕХОТИНЦЕВ

Грохот канонады был слышен в Риме, за двести пятьдесят километров. Громадные военные корабли в море были нам не видны, но всякий раз, когда они давали бортовой залп, казалось, что на горизонте извергаются вулканы. Сперва ослепительная вспышка, потом оглушительный грохот.

Наши гренадеры были ошеломлены. Через несколько часов наши слабые танковые полки были разгромлены на флангах. От Палинуро до Торре дель Греко морской берег представлял собой пылающую печь, целые деревни были уничтожены за несколько секунд; бункер чуть севернее Сорренто, один из наших самых больших, весивший несколько сотен тонн, взлетел на воздух вместе со всем личным составом береговой батареи. Потом с юга и с запада появились целые тучи низко летевших «джабо»[1], они уничтожали на дорогах и тропинках все живое. Более полутора сот километров покрытия на шоссе № 19 исчезли полностью, городок Агрополи сровняли с землей за двадцать секунд.

Наши превосходно замаскированные танки стояли наготове среди утесов. Гренадеры Шестнадцатого полка[2] находились с нами, лежа под этими массивными чудовищами. Мы должны были явиться большой неожиданностью для солдат из-за моря, когда они появятся.

Тысячи рвущихся снарядов вздымали тучи земли, превращая жаркий летний день в темную ночь.

Какой-то пехотинец без винтовки бегом взбирался по склону холма, махал руками, обезумев от страха, но это зрелище впечатления на нас не произвело. Он был одним из многих. В то утро меня самого охватил парализующий страх. Он может напасть на тебя во время марша, превратить в труп, если не удержишься на ногах. Кровь отливает от лица, оно становится смертельно бледным, взгляд застывает. Другие, как только увидят, что случилось, принимаются колотить тебя кулаками. Если этого мало, пускают в ход сапоги с прикладами, и когда ты падаешь, всхлипывая, продолжают бить. Обхождение жестокое, но почти всегда действенное. Лицо мое сильно распухло от побоев Порты, но я был благодарен ему. Если б он так не выкладывался, меня, скорее всего, отправили бы в тыл в смирительной рубашке.

Я взглянул на Старика, лежавшего между гусеницами танка. Он улыбнулся и ободряюще кивнул.

Порта, Малыш и Хайде играли в кости, расстелив зеленое сукно, которое Порта «организовал» в борделе Бледной Иды.

Роту пехотинцев, спускавшихся по склону холма, накрыл залп корабельной артиллерии. Казалось, их смахнула какая-то гигантская рука. От ста семидесяти пяти человек и их горных лошадок не осталось ничего. На закате, когда солнце светило нам прямо в глаза, появились «джабо». Множество десантных плавучих средств высаживало на берег пехоту: и продубленных ветеранов, профессиональных солдат, и юных, пылких новобранцев, призванных лишь несколько месяцев назад. Хорошо, что матери не могли их видеть. Дантов ад представлял собой парк с аттракционами по сравнению с тем, чему они подвергались.

Наши береговые батареи были уничтожены, но за каждым камнем, в каждой снарядной воронке высадившихся поджидали гренадеры, горные стрелки, десантники с автоматическим оружием. Ручными и станковыми пулеметами, минометами, фаустпатронами, огнеметами, автоматическими пушками, карабинами, реактивными гранатометами, автоматами[3], ручными гранатами, винтовочными гранатами[4], минами, «коктейлями Молотова»[5], фосфорными зажигательными снарядами[6]. Столько слов, но какие ужасы они таили в себе для наступавших пехотинцев!

Под прикрытием корабельных орудий они забрасывали крючья на вершины утесов и взбирались, как обезьяны, по качавшимся веревочным лестницам или падали с выступов. Толпы их беспорядочно носились по белому песку, сгорая от нашего фосфора. Берег представлял собой море пламени, превращавшего песок в лаву.

Мы были безмолвными зрителями. Нам отдали приказ «не стрелять».

Первая волна была уничтожена. Она не прошла по берегу и двухсот метров. И представляла собой жуткое зрелище для солдат второй волны. Они тоже погибли. Но на берег валили все новые толпы. Третья волна. Подняв оружие высоко над головами, солдаты бежали по ревущему прибою, бросались на берег и вели огонь. И не продвигались ни на метр.

Затем прилетели «джабо» с фосфором и лигроином[7]; к небу взметнулись желто-белые языки пламени. Солнце зашло, появились звезды, и Средиземное море лениво поигрывало обгорелыми телами, нежно покачивая их у береговой кромки. Высадилась четвертая волна пехотинцев. В небо взлетели осветительные снаряды. Эти солдаты тоже погибли.

На восходе к берегу с ревом двинулась целая армада десантных барж. На баржах находились профессионалы, морские пехотинцы[8]; обычно они закреплялись после того, как другие открывали им путь. На сей раз ребятам предстояло делать и то, и другое — открывать путь и закрепляться. Их главной задачей было отбить у противника шоссе № 18. Бронетранспортеры морпехов остались на кромке берега горящими факелами, но ветераны, упорные и беспощадные, продвигались вперед. Эти солдаты с тихоокеанского театра военных действий убивали всех на своем пути, стреляли в каждый труп. На стволах их карабинов поблескивали короткие штыки, у многих были самурайские мечи[9], хлопавшие по ногам.

— Американские морпехи, — проворчал Хайде. — Теперь нашим гренадерам достанется. Эти парни за сто пятьдесят лет не проиграли ни единого боя. Каждый стоит целой роты. Майор Майк будет рад увидеть старых друзей из Техаса[10].

Это была наша первая встреча с морскими пехотинцами. Казалось, они украшали себя, чем только хотели: один бежал по берегу с привязанным к рюкзаку раскрытым красным зонтом от солнца, за ним следовал громадный сержант с китайской рогожной шляпой поверх каски. Во главе одной из рот бежал невысокий офицер в сбитой набекрень соломенной шляпе, из-под ее голубой ленты торчала, весело покачиваясь, красная роза. Они рвались вперед, совершенно не обращая внимания на смертоносный огонь из автоматов и пулеметов наших гренадеров.

Один немецкий пехотинец попытался бежать, но самурайский меч отделил его голову от туловища. Срубивший ее американец что-то крикнул товарищам, взмахнул над головой зловещим оружием и поцеловал окровавленный клинок.

На них спикировала целая туча «хейнкелей». Весь берег, казалось, поднялся к ясному солнечному небу, и солдат с мечом лежал, корчась, в луже крови на почерневшем от дыма песке.

К нам подполз лейтенант Фрик.

— Отходим по одному. Отступаем к пункту «игрек».

Морпехи прорвали наши позиции. К берегу шли новые десантные баржи. На берегу ревели плавающие бронетранспортеры, а бомбардировщики и истребители вели в ясном небе ожесточенный бой.

Группа гренадеров хотела сдаться, но их беспощадно скосили. Кое-кто из американцев остановился, чтобы сорвать с тел награды и значки.

— Собирают приманки для девок, — усмехнулся Порта.

— Bon![11] Теперь нам известны правила. Хорошо, что мы это видели, — сказал Легионер.

Мы отошли километра на два к югу от Алевино, понимая, что немецкое командование рассчитывало уничтожить десантную группу, когда она высадится на берег. Оно надеялось устроить вторую битву при Каннах[12], но не учло громадного материально-технического превосходства союзников. Фельдмаршал Александер[13] и генерал Кларк[14] надеялись захватить лишь плацдарм, но овладели целым фронтом. Союзники захватывали позицию за позицией, однако нас в бой не посылали. Потери были весьма невелики, но наш полк отвели к северу от Капуи и оставили в Беневенто на достаточное время, чтобы напиться до одури в винном погребке. После того как мы помогли похоронить несколько тысяч убитых в Казерте, полк окопался у развилки, где виа Аппиа расходится с виа Казилина. Мы до середины вкопали в землю свои «пантеры». За моторным люком нашей стоял прихваченный из Казерты бочонок вина; с шеста над башней свисал зажаренный на вертеле поросенок. Мы лежали на переднем люке, играя в кости на зеленом сукне Бледной Иды.

— Как бы вы отнеслись к тому, чтобы прикончить папу и уничтожить ватиканскую организацию? — спросил Барселона после удачного броска.

— Мы делаем то, что прикажут, — лаконично ответил Порта. — Но с какой стати убивать его святейшество? Мы с ним даже не ссорились.

— Ссорились, — сказал Барселона, гордясь тем, что был в курсе дела. — Когда я служил денщиком Одноглазого, я увидел приказ из РСХА[15] на столе НСФО[16] и прочел его. Ребята на Принц-Альбрехтштрассе[17] очень хотят заставить папу открыто перейти на сторону крючконосых. У них в Ватикане есть agents provocateurs[18]. Как только святого заправилу склонят встать на сторону евреев, всю организацию разоблачат. И перебьют. Могу передать вам конец этого замечательного документа слово в слово: «По получении кодового сигнала "Ошейник" в дело вступят танковый полк особого назначения, команда подрывников и панцергренадеры из полицейской дивизии СС»[19].

— Но, черт побери, не могут же они расстрелять папу! — воскликнул Хайде, забыв от удивления, что сделал выигрышный бросок.

— Могут, и еще многое, кроме этого, — сказал Рудольф Клебер, наш трубач, попавший к нам из СС. — Полгода назад один приятель из отдела изучения Библии[20] сказал мне, что они стремятся разделаться с Ватиканом… Ставят папе одну западню за другой. На Принц-Альбрехтштрассе его считают злейшим врагом Адольфа.

— Черт с ним, — сказал Барселона, — но застрелили б вы святого отца, если бы вам приказали?

Мы вопросительно переглянулись. Барселона всегда был тупым скотом, способным задавать самые идиотские вопросы.

Малыш, наш безграмотный здоровяк из Гамбурга и самый циничный убийца всех времен, поднял руку, как школьник:

— Послушайте, вы, грамотеи, кто из нас католик? Никто. Кто верит в Бога? Никто.

— Attention, mon ami![21] — предостерегающе вскинул руку Легионер.

Но Малыша, когда он раскрывал рот, унять было невозможно.

— Гроза Пустыни, я знаю, ты мусульманин, а я скажу, как Иисус, сын Саула. — Малыш несколько путался в библейской истории. — «Давай мне то, что мое, и потихоньку сунь монету-другую в руку императору»[22]. Я вот что хочу знать: этот Пий в Риме, о котором вы столько болтаете, просто первосвященник в белой одежде, своего рода церковный генерал, или заместитель Небесного Главнокомандующего, как накануне сказала медсестра, которая накладывала мне мазь на глаз?

Порта пожал плечами. Хайде отвернулся, поигрывая двумя костями. Барселона с задумчивым видом закурил. Старик провел рукой по казеннику длинной пушки.

— Наверно, так оно и есть, — задумчиво пробормотал он.

Малыш постукал по зубам ногтями левой руки.

— Видно, никто из вас точно не знает. Все вы сомневаетесь. Обер-ефрейтор Вольфганг Кройцфельдт — крутой парень, одной смертью больше или меньше — ему наплевать. Я расстреляю кого угодно: рядового или генерала, шлюху или королеву, но святого человека нет.

— Бог есть, — сказал Легионер. — Подними руку на мусульманина, и ты оскорбишь Аллаха. Папа — великий человек, всем остальным до него далеко. Но давайте подождем, пока не получим приказ, прежде чем решать, что будем делать. Выход всегда есть. Можно даже перейти на другую сторону и нарисовать на башне пару ключей[23].

— Спятил, — язвительно усмехнулся Порта. — Против нас вышлют пару эсэсовских дивизий, и они быстро превратят наш танк в горящий факел.

— Идея Легионера не так уж безумна, — произнес задумчиво Старик. — В Ватикане есть радиостанция. Допустим, весь мир услышит, что немецкий танковый полк защищает Ватикан от немцев. В газетах появятся такие заголовки, которые Берлину не понравятся.

— До чего ты наивен, — саркастически бросил Хайде. — Мы знаем, что в Ватикан заслали провокаторов, и, когда начнется потеха, они не станут прятаться в подвалах. Сразу же бросятся к радиопередатчику и объявят на весь мир, что святой отец попросил у немцев защиты, и когда папа нанесет визит на Принц-Альбрехтштрассе, то будет плясать под дудку Гиммлера.

— Говоришь ты мудро, — сказал Порта, — но сейчас мы сидим здесь, поджидая свору лающих янки. Выкини двойку и получишь право на шесть бросков.

Мы забыли о папе за игрой в кости. Их было шесть, золотых с бриллиантовыми глазками, которые Порта «позаимствовал» в игорном доме во Франции. Уходя в тот вечер, он взял с собой автомат и надел на голову прозрачный дамский чулок. Полицейские вермахта[24] целый год суетились без толку, ища преступника, который находился гораздо ближе, чем они подозревали.

Мимо нашего танка пронеслась сломя голову толпа пехотинцев.

— Спешат во всю прыть, — заметил Порта. — Они что, встретили великана-людоеда?

Появилась еще группа, бегущая так, словно за ней гнался сам дьявол. Старик влез на башню танка и посмотрел на юг в бинокль.

— Похоже, фронт разваливается. После Киева я ничего подобного не видел.

Со всех ног подбежал Одноглазый, по пятам за ним следовал лейтенант Фрик.

— Байер, — взволнованно позвал первый Старика.

— Я, Одноглазый, — ответил Старик. Генерал-майор Мерседес[25] требовал, чтобы к нему так обращались в боевой обстановке.

— Вы должны удерживать эту позицию. Порта, дай выпить.

Порта протянул ему кожаную фляжку.

Толстый генерал утер рот тыльной стороной ладони.

— Сливовица, — одобрительно прорычал он. — Не удивляйтесь, если неожиданно увидите перед собой япошек. Сотый батальон состоит из натурализованных американских японцев[26]. Не подпускайте их близко. Уничтожайте. У них самурайские мечи, они такие же фанатичные воины, как их собратья на тихоокеанском театре. Будут и марокканцы. Возможно, увидите гуркхов[27]. Они будут отрезать вам уши, чтобы похваляться, когда вернутся домой. В настоящее время вы единственный стационарный пост Южной группы армий. Все остальные бегут.

— Герр Одноглазый, — пробурчал нервозно Малыш, подняв, как обычно, палец. — Эти дьяволы вправду будут отрезать нам уши?

Генерал Мерседес кивнул.

— Ну, ладно же, — радостно объявил Малыш. — Отныне я советую парням на той стороне как следует обвязывать уши, потому что теперь тоже буду собирать эти звукоулавливатели.

— Предпочитаю золотые зубы, — сказал Порта. — Черепные плавники не имеют коммерческой стоимости.

— Их можно ждать с минуты на минуту, — продолжал генерал. — И да смилуется над вами Бог, если побежите.

— Мы знаем эту программу, Одноглазый, — усмехнулся Порта. — До последнего человека, до последнего патрона.

Генерал Мерседес одобрительно кивнул.

— Когда они наткнутся на наши «пантеры», для них это будет неприятный маленький сюрприз. До сих пор они сталкивались с Т-3 и Т-4. И смеялись над ними. Сюда движется эсэсовская дивизия. Они сменят вас, если вы уцелеете. Остерегайтесь «джабо». Они поливают огнем дороги. Уже уничтожили полмиллиона людей. Порта, пожалуйста, еще сливовицы.

— Одноглазый, вы должны мне уже целый литр, — сухо заметил Порта, снова протянув генералу фляжку.

Потом толстый генерал скрылся за холмиком, Фрик последовал за ним.

Порта свернул зеленое сукно Бледной Иды, потер желтый цилиндр рукавом и протиснулся в водительский люк. Я прыгнул на свое место у перископа. Малыш приготовил снаряды, и мы проверили электрооборудование. Порта завел мощный мотор, немного подвигал танк взад-вперед, потом перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение. Мимо пробежала еще группа пехотинцев, большинство было без касок и винтовок.

Порта злобно рассмеялся.

— Как торопятся, а? Похоже, устали быть героями, а я всегда верил в то, что сказал Адольф. — И, подражая голосу Гитлера, продолжал: — Немецкие женщины, немецкие мужчины, наши враги-варвары, русские обитатели болот и американские гангстеры, французские сифилитики-альфонсы и английские аристократы-гомосексуалисты говорят, что немецкая армия отступает, но там, где встал немецкий солдат, он стоит… — Засмеялся. — Если мне не изменяет зрение, немецкий солдат сейчас изо всех сил драпает.

Возле меня остановился тяжело дышавший фельдфебель-пехотинец.

— Давайте деру отсюда, — крикнул он. И устало прислонился к передку танка. — Найдется глоток воды? Все мои люди уничтожены.

И стал жадно пить из фляжки Хайде.

— Полно, — успокаивающе сказал Старик. — Тебе померещилось. Расскажи, что случилось.

— Рассказать? — Фельдфебель издал усталый смешок. — Они вдруг оказались позади нас, впереди, над нами, целая прорва танков и самолетов. Через десять минут моего взвода не стало, всех раздавило в окопах гусеницами. Пленных они не берут, раненых пристреливают. Я видел, как восемнадцать человек из моей дивизии сдались. Их спалили огнеметами.

— Какая у тебя дивизия? — спокойно спросил Старик.

— Шестнадцатая танковая. Сорок шестой гренадерский полк[28].

— И где твой Сорок шестой гренадерский?

— В аду.

— Трамвай до Берлина останавливается за углом, — со злобной усмешкой сказал Порта. — Если поспешишь, может, успеешь сесть сзади. Мне сказали, что его водит Адольф.

— Скоро тебе станет не до смеха, — гневно сказал фельдфебель. — Через три дня в Италии не останется ни одного живого немецкого солдата.

— Ерунда, — сказал Старик.

— Лучше заводите свою коробку и уезжайте, — предложил фельдфебель.

— Не можем, — ответил Порта с печальной улыбкой.

— Бензина нет?

— Бензина полно, только Адольф запретил. А мы хорошие мальчики, всегда слушаемся.

— Идиоты, — последовал ответ. — Видели б вы наших матросов, которым приказали удерживать прибрежные укрепленные узлы. Первые «джабо» сожгли их напалмом[29]. Наши гренадеры побросали винтовки и подняли руки, но янки некогда возиться с пленными. Они разделываются с нами на месте

— Сколько раз ты изгваздал подштанники с тех пор, как увидел первых кока-кольщиков? — саркастически спросил Порта.

Лейтенант Фрик подошел к нам, криво улыбаясь. Он слышал последнюю шпильку Порты взволнованному фельдфебелю.

— Фельдфебель, сколько ты видел танков и какого типа? — спокойно спросил он. Достал карту и расстелил ее на переднем люке «пантеры». — Покажи, где видел их последний раз.

Фельдфебель склонился над картой, нервозно взглянув в южную сторону. Было ясно, что он хочет драпать и клянет себя за то, что остановился и заговорил с нами. Теперь он застрял.

— Мы находились на позициях к северу от Беллоны. Янки вдруг появились на том берегу Вольтурно.

— Но без моста они не могли переправиться, — возразил лейтенант Фрик.

— Герр лейтенант, вряд ли вы поверите мне, но они переехали через реку.

Фрик с задумчивым видом закурил сигарету.

— Ты видел, как танки ехали через нее?

— Да, и грузовики, герр лейтенант.

— Обычные военные грузовики?

— Так точно, герр лейтенант, большие грузовики, а река глубокая, я знаю.

— Партизаны, — произнес Фрик, думая вслух. — Подводные мосты. Веселая история. — Испытующе поглядел на фельдфебеля. — И как только они переправились, ты дал деру.

— Это произошло очень быстро, repp лейтенант. Янки раздавили всех солдат в окопах. И пленных они не берут.

— Сколько там было танков?

— Несколько сотен, герр лейтенант.

Порта захохотал.

— Идиот, ты принял за танки пехотинцев.

— Подожди, скоро они появятся и собьют эту желтую шляпу с твоей башки. Я был под Сталинградом, но не видел ничего подобного.

Фрик вынул изо рта сигарету и улыбнулся.

— Сделай глубокий вдох и подумай. Где находились это сотни танков?

— В Альвиньяно.

Фрик взглянул на карту.

— И все они были в деревне? — презрительно спросил Порта. — Громадная ж, должно быть, эта деревня. Сколько ты увидел там танков? Тысячу? Уверен, что не драпаешь из Рима в ошибочном направлении?

— Заткнись ты, — яростно прорычал фельдфебель. — Их там было столько, что мы не могли сосчитать.

Это представляло собой обычное явление. У пехотинцев всегда двоилось в глазах, когда их давили танки. Скорее всего, фельдфебель видел от силы двадцать пять машин. Широко раскрыв застывшие глаза, он объяснял лейтенанту Фрику, как это множество танков петляло среди деревенских домов, уничтожая огнем все живое. Было ясно, что этот человек прошел через ад.

— Успокойся, Байер. Нужно посмотреть, что происходит. И ты, фельдфебель, покажешь мне путь, — приказал Фрик.

— Герр лейтенант, но американские гангстеры уже в деревне, — ответил тот.

— Пойдем, посмотрим.

— Герр лейтенант, там еще японцы с самурайскими мечами.

Лейтенант Фрик негромко засмеялся и смахнул несколько пылинок с висевшего на шее Рыцарского креста. Он был самым франтоватым офицером в дивизии. Его черный мундир танкиста всегда был безупречно вычищенным, высокие сапоги блестели, как зеркало. Левый рукав его был пустым. Руку он потерял в Киеве, ее раздавило крышкой башенного люка, когда в танк угодил крупнокалиберный снаряд[30]. Он повернулся к нам.

— С нами пойдут двое добровольцев.

Мы с Легионером вышли вперед. Наступила наша очередь быть добровольцами. Я взял на плечо ручной пулемет, и мы спустились в ров. Лейтенант Фрик шел первым.

II

Мы прибыли в Милан за новым снаряжением. Пока другие занимались работой, мы гуляли. Держались надменно, ссорились в «Биффи» и «Гран Италия» с офицерами других национальностей. Они терпеть нас не могли, потому что от нас пахло смертью, потому что мы разговаривали вульгарно-громкими голосами; но с официантом Руди мы подружились. Он составлял нам меню. Это было в «Биффи», напротив театра «Ла Скала». В кафе на галереях и террасах мы пили фрезу[31] с чудесным вкусом клубники.

У Хайде и Барселоны появилась мания величия. Они каждый вечер ходили в «Ла Скала». Считали, что так нужно, потому что там бывали все что-то представляющие собой миланцы.

Я влюбился. Когда пьешь фрезу за маленьким столиком в галерее, в этом нет ничего удивительного. Ей было двадцать. Мне — немногим больше. Отец, обнаружив нас в постели, выгнал ее из дома; но, увидев мой мундир, стал любезным. В те дни так бывало с большинством людей в Европе, — по крайней мере пока мы находились в поле зрения и слуха, любезными они бывали до крайности.

Я решил дезертировать, но, к сожалению, снова напившись фрезы, сказал об этом по секрету Порте. После этого меня уже не отпускали одного. Дезертирство было глупостью, которая могла иметь неприятные последствия для твоих друзей.

Мы устроили футбольный матч с командой итальянских пехотинцев. Игра окончилась вничью, потому что зрители и обе команды начали драться.

Когда нас выставляли из «Биффи», мы трахались за колоннами в галереях и потом напивались до одури с зенитчиками на крыше.

Люди говорили, что в Милане много беспорядков, но мы никогда не замечали их. Может, потому, что пили кьянти и фрезу с партизанами.

Когда «Биффи» закрывался, мы часто заходили к Руди. Он жил в полуподвале с пятнами сырости на стенах и с пружинами, торчавшими из заплесневелых сидений кресел.

Руди разувался и поливал ступни минеральной водой. Говорил, она помогает.

ТАНКОВАЯ АТАКА

С юго-запада доносилась неистовая канонада — злобные, отрывистые выстрелы танковых орудий, мешавшиеся с непрерывным лаем пулеметов; за деревьями мелькали вспышки и пламя.

По дороге подъехал, раскачиваясь, автомобиль-амфибия и затормозил так резко, что его сильно занесло в сторону. Не успел он остановиться, как из него выпрыгнул забрызганный грязью оберст[32] с красными нашивками генштаба. Значок в форме эдельвейса на берете говорил, что он из горнострелковой бригады[33].

— Какого черта делаете здесь? — взволнованно спросил он. — Вы из Шестнадцатой дивизии?

— Ведем разведку, герр оберст, — ответил лейтенант Фрик. — Танковый полк особого назначения, пятая рота, второй взвод.

— «Пантеры»! — радостно воскликнул оберст. — Как раз вовремя. Где ваши коробки?

— В лесу, герр оберст.

— Замечательно, лейтенант. Подтяните их и атакуйте этих гангстеров. Приводите в движение эти старые галоши, господа. Дивизии нужно отступать, но об этом не думайте.

Лейтенант Фрик щелкнул каблуками.

— Очень сожалею, герр оберст, но это не так просто. Мне сперва нужно выяснить, что происходит. Потом я должен доложить о своих наблюдениях ротному командиру. Танки, герр оберст, не могут атаковать вслепую. Прошу прощенья, герр оберст, я не собираюсь учить вас вашему делу.

— Надеюсь, дорогой друг, что нет, иначе бы мне пришлось поучить вас кое-чему.

Голос оберста рокотал. Это был голос привыкшего приказывать человека.

Лейтенант Фрик уставился на карту.

— Здесь должен быть мост, герр оберст, но выдержит ли он тяжесть наших пятидесятитонных «пантер»?

— Конечно, — ответил оберст с полной самоуверенностью. — Наши самоходки проезжали по нему несколько раз.

— Позвольте заметить, герр оберст, что между самоходными орудиями и танками «пантера» есть существенная разница. Полностью загруженный танк весит почти вдвое больше самоходки, и наши гусеницы втрое шире.

Голос оберста стал угрожающе-спокойным.

— Позвольте сказать вам, лейтенант, это не имеет никакого значения, но если вы сейчас же не подтянете свои танки и не очистите от американцев деревню, вас ждут серьезные неприятности.

— Весьма сожалею, герр оберст, но командир полка приказал мне выяснить, что происходит в деревне, поэтому выполнить вашего приказа я не могу.

— С ума сошли? — заревел оберст. — Ваше удостоверение!

— Я не могу показать вам удостоверение, герр оберст. У меня нет уверенности, что вы тот, за кого выдаете себя. Я лейтенант Фрик, командир взвода пятой роты танкового полка особого назначения, и наш полк, герр оберст, подчиняется непосредственно главнокомандующему группой армий «Юг»[34].

— Теперь вы переходите в мое подчинение. Я начальник штаба размещенной в этом районе дивизии. Приказываю немедленно подтянуть сюда вашу роту. Отказ попахивает трусостью.

— Герр оберст, я не могу выполнить ваше приказание.

— Арестуйте этого человека! — яростно заорал оберст. Никто из нас не шевельнулся. Он указал на Легионера.

— Слышал? Взять этого человека!

Легионер устало щелкнул каблуками.

— Je n'ai pas compris, mon commandant[35].

Багровый от гнева вояка изумленно раскрыл рот.

— Что это, черт побери? — И повернулся ко мне. — Арестуй этого офицера!

Его изумление лишь усилилось, когда я ответил по-датски, глядя на него с непонимающим видом. Он едва не вышел из себя от ярости и пнул валявшийся камень; когда снова повернулся к лейтенанту Фрику, крик его превратился в пронзительный писк, а слова стали неразборчивыми.

— Лейтенант, прикажите своим пугалам арестовать вас! Черт возьми, сделайте что-нибудь.

Он бранился, проклинал, угрожал.

Лейтенанту Фрику это вдруг надоело. Он взял автомат под мышку и приказал:

— Разведгруппа, колонной по одному за мной!

Оберст выхватил из кобуры пистолет и громовым голосом заорал:

— Стой, стреляю!

Этот крик мог бы остановить дивизию во время бегства. И нас остановил на секунду. Потом мы, не оглядываясь, пошли дальше.

Последовал ряд пистолетных выстрелов.

— Il est fou[36], — проворчал Легионер, когда пули просвистели мимо наших голов.

Полковник позади нас яростно ревел. Снова нам вслед раздались выстрелы.

Я оглянулся. Оберст вышел из себя. Он пинал свой автомобиль; потом вскочил в него, попытался завести мотор, но тот заводиться отказывался. Он выскочил снова с пистолетом в руке.

— Берегись! — крикнул я и бросился в ров. Через секунду Легионер и лейтенант Фрик лежали рядом со мной.

Броситься в укрытие не успел только незнакомый фельдфебель, и все пули вошли ему в спину. Он повалился, изо рта хлынула кровь, каска сиротливо покатилась по дороге.

— Jamais vu si con[37], — выругался Легионер. — Свен, прикончи его!

Я опустил ножки ручного пулемета.

— Нет, — негромко сказал лейтенант Фрик. — Это убийство.

— Закройте глаза, герр лейтенант, — посоветовал Легионер, — или утешьте нашего умирающего приятеля.

Я упер приклад в плечо, установил прицельную планку, зарядил пулемет и навел. Полковник вставил в пистолет новую обойму. Вокруг нас заплескались пули. Его большая фигура слегка колебалась в моем прицеле.

— Отличная мишень, — усмехнулся я Легионеру, но взял слишком близкий прицел. Пули прострочили дорогу метрах в двух перед оберстом, тот завопил и бросился прятаться за машиной, крича:

— Бунт!

Пронзительный свист едва не разорвал нам барабанные перепонки, над нами пронеслась какая-то тень, и мы скатились в ров, прячась от обстрела «джабо». Пушка его громыхнула, и несколько снарядов угодили в машину оберста; она отлетела к деревьям, где ее охватил огонь, оставив лишь обугленную мумию от человека, который только что был оберстом.

Лейтенант Фрик поднялся на ноги и приказал:

— Следуйте за мной.

Мы подкрались к деревне, на окраинах которой наши пехотинцы и артиллеристы все еще бежали со всех ног, а их азартно преследовали опьяненные победой американцы.

Какой-то гауптман[38] угодил буквально нам в руки, всхлипывая:

— Конец. Полк уничтожен. Они смяли все наши противотанковые пушки. Я ухитрился в последнюю минуту выскочить в окно из комнаты, где сидел со своим унтер-офицером. Мимо нас пролетали ручные гранаты. Уцелел я один. Вся ротная канцелярия уничтожена.

— А дозор вы не выставили? — с удивлением спросил лейтенант Фрик.

Гауптман сорвал с головы фуражку.

— Мы чувствовали себя в полной безопасности. Вчера вечером американцы находились в ста пятидесяти километрах. Несколько их полков были оттеснены. Мы взяли несколько пленных из Сто сорок второго американского пехотного полка, ничего особенного они собой не представляли. Мы готовились праздновать победу, и я выставил только обыкновенных часовых. Наши противотанковые орудия стояли зачехленными за домами, снаряды лежали в автомобильных прицепах.

— А что часовые? — спросил лейтенант Фрик.

— Американцы задушили их проволочными удавками.

Гауптман устало сел между нами. Он был старым, седым, верившим в непобедимость немецкого солдата до той минуты, когда американские «шерманы»[39] смяли его полк; был профессором или кем-то вроде того в университете Фрайбурга, смотрел на каждого моложе тридцати, как на ребенка. Но двадцатилетние американские танкисты доказали ему, что он был неправ. Он видел, как четыре тысячи солдат и офицеров за двадцать минут погибли в огне. Теперь он сидел на дне рва, его расспрашивал еще один двадцатилеток, юнец в черном мундире танкиста с Рыцарским крестом на шее и объяснял ему, что нужно было делать.

— Нельзя чувствовать себя в безопасности, — улыбнулся лейтенант Фрик. — Я не расстаюсь с автоматом даже во сне. То, что произошло с вами, постоянно случалось в России. Война — это сплошная хитрость и нечестная игра.

Гауптман взглянул на свой Железный крест с Первой мировой войны.

— В четырнадцатом — восемнадцатом годах было не так. Я служил в уланском полку, приданном графу Хольцендорфу[40]. Меня снова призвали всего три месяца назад. Это отвратительная война. — Лейтенант Фрик кивнул. — И я думаю, что мы ее проиграем, — прошептал гауптман.

Лейтенант Фрик не ответил. Он несколько секунд разглядывал разыгрывающийся перед нами жуткий спектакль, потом опустил бинокль на грудь.

— Гауптман, что там произошло? Расскажите вкратце, мы очень спешим.

Легионер зажег сигарету и сунул ее в губы Фрику.

Гауптман удивленно разинул рот.

— Американцы появились совершенно внезапно, — подытожил он.

Лейтенант Фрик засмеялся.

— Это я понимаю.

Гауптман укоризненно посмотрел на смеющегося лейтенанта. Взял палочку и стал чертить на песке.

— Должно быть, они появились отсюда.

Фрик кивнул.

— Очевидно. Я бы тоже вклинился здесь. Потом они уничтожили ваши орудия по всем правилам.

— Видимо. — Гауптман закрыл лицо руками в перчатках. — Не могу понять, как я уцелел. Мой заместитель с громадной раной в спине упал грудью на стол. Он был очень многообещающим. Мы как раз говорили о том, что ему нужно во Фрайбургский университет. Он знал все о Канте.

Лейтенант Фрик иронично засмеялся.

— Было б лучше, будь он специалистом по автоматическим орудиям и фланговому охранению. Сейчас нам нужны солдаты, а не философы.

Гауптман поднял взгляд.

— Наступает иное время, молодой человек.

— Несомненно. Только, скорее всего, вам его не увидеть, как и вашему заместителю-философу.

— Вы хотите донести, что я нарушил воинский долг? — обеспокоенно спросил гауптман-.

— И в голову бы не пришло, — пренебрежительно ответил лейтенант Фрик. — Как, по-вашему, сколько там танков?

— По меньшей мере батальон.

— Хмм. Трудно поверить, но вы должны знать, что видели. Однако представляете, сколько места занимает танковый батальон? От восьмидесяти до ста танков плюс все вспомогательные службы[41]. Это такое движение, что даже у французского регулировщика волосы бы встали дыбом.

— Там была сущая бойня, — сказал, оправдываясь, гауптман. — Я видел, как моего денщика раздавили гусеницы «шермана». Он был студентом-юристом, происходил из хорошей венской семьи. У нас в батальоне было много молодых людей, подающих надежды, я имею в виду, в академическом отношении. Теперь они все убиты. Мы слушали своего рода курс лекций. Командир полка был университетским профессором. У нас царил академический дух.

— Ничего не могу сказать по этому поводу, — сухо заметил лейтенант Фрик. — Но, мне кажется, было бы лучше, если б вы были настроены на военный лад. Тогда вы смогли бы спасти половину своего батальона. — Смахнул воображаемую пылинку с блестящего Рыцарского креста. — Философский подход командиру батальона ни к чему.

— Лейтенант, вы солдат, награждены за храбрость — и очень молоды.

— Да, солдат, с тех пор, как окончил школу. Очевидно, в ваших глазах я еще ребенок, но теперь этому ребенку приходится таскать каштаны из огня для вас и прочих интеллектуальных аристократов. Позади меня лежит человек, который тридцать лет пробыл солдатом, хорошо изучив свое дело во французском Иностранном легионе. А этот фаненюнкер с пулеметом — один из тех, кого вы презираете. В ваших глазах он всего-навсего выходец из трущоб. Оба понятия не имеют о Канте и Шопенгауэре, зато знают жестокие законы Марса[42].

Гауптман спокойно посмотрел на молодого лейтенанта. Устало улыбнулся.

— Убили бы вы свою мать по приказу начальника?

— Конечно, и переехал бы, если б она стояла на пути моего танка.

— Несчастный мир, — прошептал ученый в мундире. Поднялся на ноги, бросил пистолет с фуражкой на дно рва и одиноко пошел по дороге.

Легионер прикурил от окурка новую сигарету, глядя ему вслед.

— С этим наивным идиотом исчезнет целое поколение. C'est fini[43].

Лейтенант Фрик поправил на ленте орден, полученный за уничтожение батальона русских танков.

— Он верит в свои идеи. Пусть сохраняет иллюзии, пока не сыграет в ящик. Когда он вернется, мы напишем о нем превосходный рапорт: изобразим его, единственного уцелевшего из батальона, стреляющим из противотанкового орудия.

Мы вернулись по тропинке, шедшей по сухому руслу ручья.

Майор Майкл Браун, прозванный «Майк», новый ротный командир[44], служивший до войны в американской морской пехоте, молча выслушал наш доклад. С усмешкой повернулся к радисту, «Барселоне» Блому, и сиплым, пропитым голосом приказал:

— Свяжись с полком, спроси кодовый сигнал для начала общей бойни.

Потом плюнул табачным соком на копошившуюся ящерицу и попал ей на хвост.

Барселона заговорил в микрофон:

— Носорог вызывает Свинью, Носорог вызывает Свинью. Прием.

— Свинья слушает. Говорите, Носорог. Прием.

Мы просунули головы в люки и слушали их разговор, казавшийся для непосвященных сплошной тарабарщиной:

— Носорог вызывает Свинью, Носорог вызывает Свинью. Пункт двенадцать A3, вода четыре дробь один. Наш помет щенят утонул. Четыре матки. Возможно, больше. Дикие свиньи рассеянны. Колючек нет. Нужно кодовое слово. Майк. Конец. Прием.

— Свинья вызывает Носорога. Делайте все сами. Ответственность Майка. Никаких дополнительных диких свиней. Удачи. Конец.

— Какая перемена, — усмехнулся майор. — Ответственность на мне. Я уже целый век в армии, но ни разу не слышал, чтобы ответственность лежала на ротном боссе. — И сел на передок нашего танка. — Командиры танков, ко мне!

И сунул в рот одну из своих громадных сигар.

Командиры подбежали рысцой, их шелковые шарфы сияли всеми цветами радуги. Каждый экипаж выбирал свой цвет. Майк оглядел нас.

— Садитесь на траву и слушайте. Времени повторять что бы то ни было у меня нет, и тем недотепой, который не поймет меня, я займусь отдельно. Мы получили кодовый сигнал, означающий «очистить сортир!». Мои старые друзья янки припекли два полка наших ребят и колют их в задницу штыками. Думают, что уже пора натягивать парадные мундиры и отправлять домой открытки с сообщениями о победе. Быстрые победы вызывают манию величия, и теперь мы собьем с них спесь. — Он спрыгнул с танка. — Доставайте свои карты. Мы должны обрушиться на них, как гром с ясного неба. Вот здесь брешь. — Он показал на карте. — Двинемся через нее. По ту сторону леса нас ждут три километра открытого пространства, это очень много, но нам нужно преодолеть его. Любой ценой. Только своими силами. Помощи нет. Мы одни. Ни пехотной поддержки, ни артиллерийской. Техасские парни перебили всех. — И окутался голубым табачным дымом. — Думаю, мы проделаем этот фокус так. — Перебросил сигару из одного уголка рта в другую. — Четыре «пантеры» ворвутся в деревню. Мы застанем техасских лоботрясов за кофе с пирожными. — Вынув изо рта сигару, предостерегающе поднял ее. — Янки не должны подозревать о нашем существовании, пока мы не окажемся среди них и не угостим их рвотным, поэтому, — он вскинул кустистую черную бровь, — никакой стрельбы. Всё оружие — на предохранитель. И янки тоже нельзя позволить поднять стрельбу.

— Тогда надо бы предупредить их открыткой, чтобы не стреляли, — непочтительно посоветовал Порта из задних рядов.

— Заткнись и слушай. Первые два танка едут прямо через эту брешь, так сказать, закрывают дверь в дальнем конце. По карте видно, что запасного выхода нет; потом разворачиваетесь и наводите на них орудия. С восемью «пантерами» очистить этот сортир мы вполне сможем. Лейтенант Герберт, — майор повернулся к новому, прибывшему три дня назад лейтенанту и провел толстым, грязным пальцем по карте, — ты останешься здесь на опушке с остальными восемью «пантерами» и последуешь за нами только — имей в виду! — только, когда увидишь желтую ракету. — Схватил молодого лейтенанта за мундир. — И да смилуется Бог над тобой, если тронешься оттуда до того, как желтая ракета украсит Господне небо. Тогда я заткну твою голову тебе в задницу, и ты станешь похож на усталого монаха в полночь.

Майор Майк выплюнул сигару, достал из кармана ржавую жестяную коробку, глубоко вдохнул через нос, откашлялся, сплюнул, поднял крышку коробки и достал из нее большой табачный жгут. Растянув губы, откусил от него кусок, остальное протянул Старику.

Жевали табак у нас только двое. Майор всегда клал жвачку между нижней губой и зубами, а Старик за правую щеку, отчего казалось, что у него громадный флюс.

— Хорошая штука, —похвально заметил Старик.

Лейтенант Герберт покачал головой. Майор, прусский офицер, угощает табаком какого-то фельдфебеля, простого столяра из берлинских трущоб. Господи, что же дальше? Расскажи он отцу, тот бы ни за что не поверил.

— Как я сказал, мы въезжаем в эту брешь на полной скорости, и как только два передние танка выпустят красную ракету, мигом разделываемся с этими ублюдками. Все, что движется, уничтожать. — Майор поковырял пальцем в ухе. — Обер-фельдфебель Брандт, займешь позицию со своей танковой радиостанцией в пересохшем русле. Держись вплотную за четвертой «пантерой». Сразу же замаскируйся и будь начеку. Вслушивайся до боли в ушах. Порнографический журнал отложишь, чтобы не забывать о переходе с передачи на прием. Если сразу же не ответишь, я тобой займусь — и большая часть жизни у тебя останется позади. По красной ракете начинаем действовать. По желтой — общая атака. Восемь танков в резерве. Сигнал к отступлению не нужен. Либо мы уничтожим этих ковбоев, либо они нас. Вопросы есть?

Порта вышел вперед, и майор нахмурился.

— Йозеф Порта, сразу же предупреждаю, если попытаешься выставить меня дураком…

Порта притворился смущенным и вытер ладони о сиденье брюк.

— Герр майор, слабое сердце избавит человека от этого пикника?

— Ни в коем случае. Ни слабое сердце, ни импотенция. Еще вопросы?

Из заднего ряда поднял палец Малыш.

— Что еще? — прорычал Майк. — Ты же все равно ничего не понимаешь.

— Герр майор, по указу о военной службе от тысяча девятьсот двадцать пятого года, который составил генерал Бломберг[45], солдат, прослуживший более семи лет, не обязан участвовать в боевых действиях. Герр майор, я уже отслужил девять лет. Могу я получить разрешение выйти из игры?

Малыш сделал вид, будто достает солдатскую книжку, чтобы доказать правдивость сказанного, но майор Майк отмахнулся от него.

— Хоть бы сто девять, садись своей широченной задницей на место стрелка в танке номер пятьсот двадцать три — и можешь вытереть эту самую задницу указом генерала Бломберга. Если у кого есть еще вопрос, повремените до Рождества и повесьте его на елку.

— Аминь, — пробормотал Порта, подняв глаза к небу.

— По машинам.

Малыш, влезая в башенный люк, крикнул:

— Порта, опять идем на войну! Подумать только, мы добровольно вызвались на эту мерзость. У меня, должно быть, в тот день было воспаление мозга. — Наклонился к зарядному ящику, сунул за него черный мундир танкиста, стянул рубашку через голову и затолкал туда же; потом обернул вокруг шеи женскую сорочку, взятую у Толстозадой Луизы в наш последний поход в публичный дом Бледной Иды. Поймал в густых волосах на груди парочку вшей и раздавил их о дальномер. — А эта война, Порта, опасна. Тебе могут отстрелить кое-что. Ты можешь быть искалечен самым ужасным образом, Порта, но война может принести и невероятное богатство. Зубоврачебные щипцы взял?

— Конечно.

Порта усмехнулся и достал из голенища этот отвратительный инструмент. Потом наклонился к приборной панели, проверил количество бензина и масла, опробовал сцепление, тормоза и развернул тяжелый танк, описав полный круг.

Майор Майк влез в командный танк и, приказав взмахом руки заводить моторы, крикнул Старику:

— Байер, держись вплотную за мной. Легионер и Барселона следуют за ним. Остальные идут клином. Тан-киии, марш!

Он несколько раз взмахнул кулаком: подал сигнал двигаться на полной скорости.

Заревели тысячи лошадиных сил. Задрожала земля. Весь лес трясся от жуткой вибрации, когда танк за танком неслись по нему. С треском повалилось оказавшееся на пути дерево. Майор ободряюще помахал из башни и снова откусил от табачного жгута. Легионер помахал в ответ, закурил и обернул шею сине-красно-белым шарфом. Барселона переложил свой талисман — высушенный апельсин из Валенсии — из правого кармана в левый. Порта наклонился, плюнул на акселератор и пальцем нарисовал крест на пыльной приборной панели. Я обвязал подвязкой дальномер. Малыш положил губную помаду Толстозадой Луизы над сигнальной лампочкой. Хайде, наш образцовый солдат, проверил, в порядке ли подводящая трубка огнемета, снял с предохранителя пулемет, заправил в него длинную пулеметную ленту. Потом обернул вокруг шеи синего тряпичного слоника.

Вся радиоаппаратура была проверена. Она должна работать безукоризненно, от нее зависело очень многое. Стрелки вылезали снять чехлы с пушек, и один танк за другим докладывал о боевой готовности.

— Носорог к бою готов, — послышался к приемниках голос Майка.

Мы выехали из леса, который надежно укрывал нас, и увидели американцев, охранявших северный выезд из деревни тремя танками.

Когда мы мчались по открытому пространству на всей возможной скорости, Порта беспечно напевал:

Eine kleine Reise im Fruling mit Dir,
Sag mmir, bitte, leise,
Was gibst du dafur…[46]
Он изо всех сил нажимал на акселератор, и казалось, поршни вот-вот сорвутся с шатунов. Никто не мог за нами угнаться. Мы услышали по радио брань Барселоны:

— Caramba, sacramento![47] Как он, черт возьми, развивает такую скорость?

— Один Аллах знает, — ответил Легионер, желая своему механику-водителю угодить в глубочайшую адскую бездну.

Теперь все зависело от скорости. Сперва «шерманы» на краю деревни никак на нас не реагировали. Бог весть, что думали американские танкисты, но они были наверняка неопытными. Не произвели ни единого выстрела.

Мы первыми достигли центра деревни, за нами следовал вплотную майор Майк. Отставший на сотню метров Легионер увидел, что башни «шерманов» стали поворачиваться, остановился, молниеносно развернул орудие, и через десять минут все было кончено. «Шерманы» охватил огонь[48].

Все остальное произошло так же быстро. Мы неслись по узким улицам, стреляя во всё с кокардой или с белой звездой почти в упор, поэтому промахнуться не могли.

Из-за угла дома появился, извергая длинную струю пламени, установленный на автомобиле огнемет, но в него угодил снаряд, и он разлетелся на тысячу кусков.

Из апельсиновой рощи выехал, покачиваясь, сорокадвухтонный Т-14, башня его неистово вращалась[49].

— Огонь! — крикнул Старик.

Я нажал на спуск, и танк противника вспыхнул; из люков повалил маслянистый черный дым, подсвеченный острыми языками красного пламени. Офицер отчаянно пытался вылезти из башни, но крышка башенного люка упала, прижав его, и он остался там свисавшим до пояса. Пламя быстро охватило его мундир, опалило волосы, он полуприподнялся, пытаясь погасить его голыми руками. Из башни взметнулся новый сноп пламени; он поднял руки к лицу, и они медленно обугливались. Потом исчез в светящемся интерьере танка.

До нас донесся удушливый запах горелой плоти. Кто-то размахнулся гранатой, собираясь бросить ее в нас — но не бросил. Его раздавило гусеницами.

К стене жалась группа пехотинцев в наивной надежде, что мы их не заметим. Хайде злобно засмеялся. Затрещал его передний пулемет, и они повалились друг на друга с продырявленными животами.

По площади бежал повар, надеясь укрыться за одним из горящих «шерманов», но короткая очередь из башенного пулемета остановила его так, будто он наткнулся на стену. Повар схватился за голову и издал долгий, пронзительный вопль, каска его покатилась по пыльной площади; он сделал полуоборот и упал, дважды взбрыкнув ногами. Из-за кустов внезапно выехал «шерман». Его пронизали два крупнокалиберных бронебойных снаряда, и он взорвался с оглушительным грохотом. Башня взлетела высоко в воздух и с воем упала, зарывшись длинным стволом пушки глубоко в землю.

Появился еще один «шерман». Прямое попадание снесло его башню и швырнуло в дом. Мы заглянули внутрь танка. Там оставалась лишь нижняя часть тела командира, его рассекло пополам. Останки стрелка валялись между казенной частью пушки и снарядным стеллажом.

Танк Майка с двумя мощными огнеметами[50] въехал на башню и сжег группу пехотинцев. Хотя кое-кто из них поднимал руки, они гибли под гусеницами, танки не могут брать пленных. Усмехающиеся мертвые головы у нас на петлицах вполне подходили к нашему оружию.

Повсюду творилось то же самое, спастись никому из врагов не удалось. Мы атаковали их так же неожиданно, как они несколько часов назад — нашу пехоту. Отмщение свершилось.

Выскочив, мы сдвинули на лоб защитные очки, подошли к питьевому фонтанчику на площади и пили, пили, пытались смыть с лиц масло и пороховую копоть. От едкого дыма в танках глаза у нас покраснели; горло и легкие жгло, дышать было мучительно.

Появились несколько перепуганных уцелевших и уставились на нас. Один из них знал несколько слов по-немецки.

— Nicht schissen, Kamerad. Wir nicht Juden, nicht Japsen. Wir von Texas. Wir O.K.[51]

Через несколько минут мы оживленно болтали, показывали друг другу фотографии, обменивались сувенирами, начали вместе смеяться. У нас погиб один человек: стрелок из танка лейтенанта Герберта. Люки были плотно закрыты, и никто не заметил, что вентилятор перестал работать. Он задохнулся от газов. Было и двое раненых: одним был фельдфебель Шмидт, командир пятьсот тридцать первого танка — он наклонился, чтобы поднять карту с нижней части башни, и тут отдачей орудия ему размозжило руку. Из плеча торчало несколько острых осколков кости.

Один из пленных американцев, санитар, сделал ему у питьевого фонтанчика переливание крови, мы стояли вокруг и наблюдали. Это было в высшей степени любопытно. Шмидту повезло; для него война окончилась, но не окажись там американца с портативным банком крови, он бы умер.

Другой раненый был башенным стрелком, воевавшим сравнительно недавно. Он был ранен пистолетной пулей. Командир его танка, обер-фельдфебель Бретт, заряжал пистолет и случайно выстрелил в товарища.

Американца, который сделал Шмидту переливание крови, капрала из Лаббока, штат Техас, мы спрятали от прибывшей забрать пленных команды. Четыре дня спустя подвезли его на танке почти вплотную к американским позициям и позволили выпрыгнуть. Перед этим подбили ему глаз и выбили зуб, золотой, который, как ни странно, не захотели взять ни Порта, ни Малыш. Ударили пряжкой ремня по голени, от чего она сильно распухла. Он был наполовину евреем. В таком виде, сказал он нам, попросив сделать это, его отправят обратно в Штаты и больше уже на фронт не пошлют. Добровольно на фронте оставались только идиоты, но, разумеется, такие были и на той, и на другой стороне. Не скажу, что мы их презирали. Большинство из нас в самом начале пошли в армию добровольцами, поэтому в глубине души мы испытывали некое восхищение крепкими ребятами, которые не уклонялись ни от чего и принимали все последствия своего добровольчества.

Мы уложили раненых в ряд на обочине дороги и вызвали по радио автомобили-амфибии и бронетранспортеры, которые заполнили окровавленными, стонущими людьми.

Порта и я подняли одного и увидели в зияющей ране на спине выпирающую часть легкого. Малыш принес капрала, у которого снесло половину черепа, обнажив мозг. За кучей мусора мы обнаружили офицера, лицо которого срезало снарядным осколком. Убитых сложили в две большие кучи. Большинство их походило на обугленные мумии. Над ними кружились тысячи мух. Мы вырыли братскую могилу. Неглубокую, лишь бы прикрыть их землей. Сладковатый трупный запах был тошнотворным.

Один из пленных, штаб-сержант, сидел перед танком майора Майка и говорил. Ему дали шнапса, и он был полупьяным. Он выдал все; сказал, что они дали сигнал зеленой ракетой, что район очищен от противника. Несколько товарищей смотрели на него с презрением. Потом он увидел такое же презрение в наших глазах и понял, что наделал. Схватил пистолет Барселоны, сунул ствол в рот и нажал на спуск. Мы могли бы остановить его, но никто из нас не шевельнулся.

Майор Майк презрительно пнул труп.

— Кровавая штука война, — негромко произнес Старик.

Майор написал для радиста текст сообщения:

«Носорог Свинье. Уничтожено 36 танков, 10 грузовиков, 17 легковых машин. Число убитых не установлено. Наши потери: убит один рядовой; ранены фельдфебель и унтер-офицер. Жду встречи с противником. Продолжаю на свою ответственность. Связь прерываю. Конец».

Мы понимающе улыбнулись. Майор Майк хотел сам разделаться с полком противника. Прошедший путь от унтер-офицера до майора, он решил блеснуть и показать штабистам, что не только они способны шевелить мозгами. Разрыв радиосвязи был очень ловким ходом. В течение трех-четырех часов с нами никто не сможет установить контакт. Это была игра на высокие ставки, но если майор Майк сможет одержать верх, он прославится. Если потерпит неудачу и вернется живым, то очутится в военной тюрьме в Торгау. Таков суровый армейский закон.

— По машинам, — приказал Майк. — Танки — впе-е-ред!

Мы высовывались из люков, проезжая через полосу молодых деревцев к речке с дурно пахнувшей водой и грязью, где отравляли воздух несколько раздувшихся коровьих туш.

Танк лейтенанта Герберта застрял. Он просто толкал перед собой грязь, пока не увяз безвылазно.

Майор Майк с яростной руганью вылез их своего танка и зашагал, погружаясь по колено в грязь. Пнув дохлую крысу и злобно сверкнув глазами на высунувшегося из люка лейтенанта, спросил:

— Приятель, ты соображаешь, что делаешь?

Лейтенант Герберт пробормотал, что такое может случиться с каждым.

— В моей роте не бывает случайностей, — заревел майор Майк. — Ты сейчас не разгуливаешь по Курфюрстендамм[52]. Ты на войне и командуешь танком, стоящим миллион рейхсмарок. На миллион мне наплевать, но твой танк мне нужен. Какой только болван произвел тебя в лейтенанты? Байер, вытащи его!

Малыш со стрелком злополучного танка прикрепили к крюкам буксировочные тросы.

Толстые стальные тросы запели, натянувшись, как струны скрипки. Они могли лопнуть в любой миг и, если бы задели человека, убили бы его на месте. Нам приходилось видеть такое.

Стрелок так испугался, что выпустил крюки и спрятался за танком. Малыш запустил в него горстью грязи за неимением ничего лучшего.

— Погоди, я доберусь до тебя, мерзкая тварь!

Потом навалился животом на тросы и ухватился изо всех сил за крюки.

— Если тросы лопнут, — пробормотал Старик, — они превратят его в кашу.

— Un bon soldat[53], — произнес Легионер, одобрительно кивнув.

— Но туп, как дырка в коровьей заднице, — усмехнулся Порта.

— Полегче, ты, — угрожающе проворчал Хайде, приняв слова Порты на свой счет. — Не так уж я туп. За последние двадцать лет ни один унтер не получал более высоких отметок, чем я. Кто из вас, охламонов, может сравниться со мной в тактике?

— Пошел, пошел! — крикнул майор Майк.

Взятый на буксир танк медленно вылезал из грязи.

Малыш лежал на тросах животом, майор помогал ему удерживать их на буксировочных крюках, кляня и браня лейтенанта Герберта, стоявшего с жалким видом в башне. Как только танк оказался на твердой земле, Герберту пришлось покинуть место в башне, и его место занял унтер-офицер Ленерт. Никто не злорадствовал. Мы видели, как во время атаки гауптмана сняли с командования ротой и заменили фельдфебелем.

Мы заняли позицию за длинной плотиной и тут же принялись маскировать танки, уничтожать широкие следы гусениц маленькими граблями, втыкать в них траву, набрасывать сверху прутики и ветви. Это было очень важно на тот случай, если прилетят самолеты. Этому искусству маскировки мы научились у русских. Когда Порта и я проверяли все ли так, как должно быть, из-за туч с ревом появились три «джабо». Мы легли и прижались к земле. В следующий миг они открыли огонь. Казалось, по земле идет невидимая газонокосилка. Вздымались сотни фонтанчиков пыли. Один из летчиков оказался до того кровожадным, что почти вертикально поднялся вверх и спикировал на нас, пушка его изрыгала смертоносный огонь.

Два других самолета кружили. Один пролетел над нами так низко, что казалось, распорет себе брюхо. Потом с громким ревом скрылся за холмом вслед за остальными.

Майор Майк позвал экипажи к себе, и мы расселись вокруг него среди кустов.

— Перед вами, — заговорил он, — три километра видимой дороги. К тому времени, когда появятся эти мерзавцы, первый танк должен быть у того поворота, где дорога уходит в лес. Твой, Байер. Ты на левом крыле. Фрик, ты на правом. Подобьете последний танк в колонне, когда он появится из-за холма, но предупреждаю: без моей команды не стрелять. Я лично расстреляю того стрелка, который нажмет на спуск раньше времени. — В бешенстве он едва не проглотил сигару, потом продолжал уже спокойнее: — Все шестнадцать пушек должны выстрелить одновременно. Каждый снаряд должен попасть в цель. После первого залпа сектор будет разделен на участки обстрела. Каждый танк будет пропалывать свой участок. — Плюнул в клевавшую что-то птичку, попал и широко улыбнулся. Откусил кусок от табачного жгута и, как обычно, протянул жгут Старику. — И советую тому стрелку, который выпустит снаряд в пространство, последовать за ним, пока я не добрался до него. Сохраняйте спокойствие, парни. Пусть они идут на эшафот. Они понятия не имеют, что мы здесь. И никак не могут нас обнаружить. Подтверждение тому — эти три «джабо». Будем тихо сидеть здесь и ждать.

Мы заняли свои места в танках. Проверили радиоаппаратуру и электрические спусковые механизмы. Хайде вел негромкий разговор с радистом другого танка. Фельдфебель Славек только что заключил брак по доверенности, мы поздравляли его и заставляли описывать в подробностях, что он делал с невестой, которую знал всего неделю.

В ожидании мы коротали время за игрой в кости. Вдруг на большом лице Малыша появилось лукавое выражение.

— Порта, кто твой наследник? На тот случай, если тебя убьют? Мой — ты, — поспешно добавил он. — Если меня когда-нибудь прикончат, все золото в зеленом мешочке у меня на шее — твое.

Порта криво улыбнулся, потрясая костями над головой.

— Считаешь себя хитрым, да? Я получу твое золото? Знаю, что у тебя на уме. Сам все придумал?

— Ты не можешь знать, что я думаю, — негодующе запротестовал Малыш. — Честное слово, мое золото получишь ты. Я написал завещание на листке бумаги, как та женщина в книге, которую мы читали на днях.

— Заткнись, — прорычал Порта. — Не нужно беспокоиться обо мне. Когда я был в Румынии, мне предсказал будущее почтенный человек, пасший множество старых кляч в пуште[54]. По ночам он забирался в большие дома. Однажды вечером, когда мы пили сливовицу, он предложил погадать на кофейной гуще. Это было просто поразительно. Поглядев на гущу минут десять, пока я думал о смазливой девочке, которую подцепил в Бухаресте, он вдруг издал жуткий вопль.

— Порта, я вижу вокруг твоего торжествующего лица сияющий ореол. Прошу прощенья, это неоновые огни. Потрясающе. Твое имя сияет над всем Берлином. Ты будешь крупным дельцом. Ты знаешь толк в радостях жизни. Ты никогда не обманешь бедную шлюху. Ты отдаешь ростовщику то, что положено ему, а бандерше — то, что положено ей. Будешь воровать и не попадаться. Близится опасная война. Враги и друзья будут жаждать твоей крови, но ты уцелеешь. Ты переживешь их всех, будешь ходить на их похороны, но твои так далеки в будущем, что в гуще я их не увидел. Ты проживешь больше ста лет. Я не могу разглядеть здесь смерти, хотя обычно ее видно за сто лет вперед.

— Как думаешь, стоит и мне как-нибудь узнать у гадателя свое будущее? — с любопытством спросил Малыш, любовно поглаживая свисавший с шеи зеленый мешочек с золотыми зубами.

— Вреда не будет, — ответил Порта. — Если этот тип станет нести всякую чушь, двинешь ему разок по башке. Если предсказание хорошее, дашь ему пару монеток и все примешь на веру. Только я советую тебе, Малыш, не связываться с завещаниями. Это опасно, особенно если твои наследники знают, как ты богат.

Малыш так глубоко задумался, что забыл встряхнуть кости и выбросил безнадежное одно очко. Поднял взгляд на вентиляционное отверстие, потер пальцем контрольную лампочку зарядного механизма, потом нервозно захлопал глазами и взорвался:

— Дьявол поганый! Скотина! Убил бы ты друга ради чуточки золота?

Порта пожал плечами.

— Я всего-навсего человек, а дьяволу противостоять трудно. Он может вкладывать людям в головы самые безумные мысли, но, как я сказал, завещания — штука негодная.

Малыш в ярости отбросил кости, ударил ногой по снаряду и возбужденно закричал:

— Тебе меня не одурачить. У меня тоже есть серое вещество. Я перехитрю тебя, вот увидишь.

Порта засмеялся и спрятался за водительское сиденье. С улыбкой сказал:

— При составлении завещания самое главное — обезопасить себя от прислужников тьмы. Ты говоришь, я твой единственный наследник. Я деловой человек, а все деловые люди, несмотря на белые воротнички и наманикюренные ногти, — опасные дьяволы. Если кто-то из них даст тебе сигару, можешь быть уверен, что он рассчитывает получить за это целую коробку. Все деловые люди находятся в прямой связи с дьяволом. Деловой мир — это жестокие джунгли. Запомни, обер-ефрейтор Вольфганг Кройцфельдт, выплыть на поверхность могут только самые сильные. Бессчетное количество людей пыталось играть в эти игры, но избранных лишь несколько. Те, кто не знает, как обезопасить себя со всех сторон, быстро оказываются в канаве. Конкуренты повсюду дожидаются возможности обобрать тебя до нитки, но если ты умеешь играть в эту игру, деньги потекут к тебе рекой, и все, даже если терпеть тебя не могут, будут соперничать за твое расположение, подтирать тебе задницу, если ты этого захочешь. Чем больше тебя будут ненавидеть, тем больше станут кланяться и расшаркиваться перед тобой. Плюнь на паркет в доме своего врага, и он сочтет это замечательной шуткой. Можешь позвонить судье среди ночи, и он сочтет это в порядке вещей. Все, что ты делаешь, хорошо. Помаши пачкой денег, и к тебе прибегут все, от королей до сводников. Ты не должен быть разборчивым в своих методах. Нужно знать нескольких головорезов, которые могут устроить случайную автокатастрофу. А подпиленная передняя ось на машине твоего конкурента иногда может быть очень на руку.

— Но это значит быть бандитом, — возразил Малыш.

— Кем и является каждый крупный делец. Иначе он пошел бы ко дну. Нужно иметь много девиц, чтобы они шпионили для тебя. Укладывай их в постели конкурентов, и они поутру сообщат тебе много интересных сведений; куколки — это армейские разведчики в деловом мире.

Лицо Малыша засияло.

— Значит, просто нужно все строить на военной основе?

— Правильно, вот почему я всегда внимательно слушаю, когда читают лекции по тактике. Твои коммерческие директоры — это бронетанковые войска; головорезы — десантники.

— А пехота кто? — спросил жаждавший знания Малыш.

— Это все несчастные дурачки, которые вкалывают за грошовую плату. Служащие и машинистки в кабинетах. Когда женщина оказывает тебе по-настоящему большую услугу, ты одеваешь ее в каракуль.

— Никогда не видел его, — воскликнул Малыш. — Как он выглядит?

— Черный, волнистый.

— Как на шапке у Одноглазого?

— Ну что ты. — Порта презрительно сморщил нос. — У Одноглазого остатки траченной молью шкуры пуделя, какой-то еврей всучил ее ему под видом каракуля.

Радио засвистело.

— Показались танки противника. Приготовиться к бою. Радиосвязь прекратить.

Я сел за перископ; Порта привел в действие генератор; Малыш проверил взрыватель и сунул бронебойный снаряд в камеру. Тяжелый затвор с чмоканьем закрылся.

— Орудие заряжено, предохранитель снят, — механически доложил он, уже держа в руках новый бронебойный снаряд. Длинные, они стояли в ряд, поблескивая, выглядя совершенно невинно; но через несколько минут они будут нести смерть и страх, зажигать пылающие костры, заставлять людей кричать в ужасе и мученьях. В открытые люки мы пристально наблюдали за танками противника, двигавшимися плотной колонной по залитой солнцем асфальтовой дороге.

Я слегка нажал педаль. Электрический мотор загудел. Башня слегка повернулась. Моя цель должна была находиться прямо между деревьями.

Майор Майк смотрел поверх края башни. Очки, замаскированные дерном, лежали перед ним. Мы должны были стрелять, когда он снимет берет.

Американцев был целый полк. Это зрелище, о котором мечтает любой командир танка.

— Просто не верится, — прошептал Старик. — Если они нас не заметят, все будет кончено через десять минут.

В голубом небе раздавались трели жаворонка, пасший телок пастух стоял на опушке, с любопытством глядя на танки; двое фермерских работников сидели на навозной телеге и пили кьянти, отдыхали, не подозревая, что скрывается по другую сторону плотины. Через несколько секунд оба окажутся в самой гуще боя. Они весело помахали рукой американцам, те ответили насмешками. Мы были в таком напряжении, что не смели даже говорить в полный голос. Я не отрывал глаз от резинового обрамления перископа.

К телеге, резвясь, подбежала собака. Один из работников бросил ей палку. Над цветами, которыми были замаскированы пушки, кружилось несколько пчел. По башне пробежала ящерица. Сорока клевала большую улитку. Американцы пели.

В моем дальномере появился первый танк. Весь экипаж, кроме водителя, сидел снаружи.

Берет Майка мелькнул в воздухе.

— Огонь! — приказал Старик.

Шестнадцать тяжелых танковых орудий громыхнули одновременно, дульное пламя горизонтально пригнуло кусты. Все снаряды попали в цель. В воздух полетели тела. Повсюду вспыхнул огонь.

Прогремел второй залп, уничтожив еще несколько танков.

Я слегка развернул башню. Малыш лбом сдвинул предохранитель. По его голой спине струился пот. Из дула пушки вылетал снаряд за снарядом.

Запряженные в навозную телегу лошади понесли. Один из работников ухватил вожжи и помчался прочь в громыхающей, подскакивающей телеге. Телки в панике снесли ограду и побежали прямо под огонь.

Все танки на дороге были охвачены пламенем.

— Огонь фугасными, — приказал майор Майк.

Снаряды начали рваться среди кричавших, пришедших в отчаяние людей. Трупы взлетали в воздух и падали снова. Наконец мы стали стрелять зажигательными снарядами, и дорога превратилась во всепожирающее море огня.

— Завести моторы, — приказал майор. — Вперед.

Наступил черед наших пулеметов и огнеметов. Мы ехали по пылающему аду, башни вращались, пулеметы лаяли, поливая пулями раненых и мертвых. Из груды тел поднялся человек, высоко вскинул руки, словно пытаясь остановить нас, рот его был широко открыт, глаза смотрели безумно. Огнемет лизнул его языком желтого пламени, и он превратился в черное, сморщенное невесть что.

Майк приказал прекратить огонь.

— Образовать маршевую колонну. Место назначения — полк!

Радиосвязь была вновь открыта. Мы смеялись, глядя друг на друга. Американцы не сделали ни единого выстрела. У нас не было даже ни единой царапины на краске, мы уничтожили целый полк благодаря американскому штаб-сержанту.

Майор Майк вызвал командира полка. Мы слышали радость и гордость в его голосе:

— Носорог вызывает Свинью. Прием.

— Свинья слушает. Говорите, Носорог. Прием.

— Командир, уничтожен танковый полк противника[55]. Пленных нет. Наших потерь нет. Израсходовано полторы тысячи бронебойных снарядов, восемьсот фугасных, триста зажигательных[56]. Для наблюдения с воздуха: карта номер три, дорога номер шесть, пункт А-два. Все.

— Свинья Носорогу. Поздравляю. Возвращайтесь. Командир. Конец связи.

III

— Предпочитаю отступление наступлению, — сказал Барселона. — Здесь мы можем пить фрезу, но если двинемся вперед, придется хлебать из луж грязную воду. Когда мы наступаем, у нас есть только то, что выдают. И мне надоели девицы Иды.

— Завтра, — сказал Порта и, сияя глазами, поднял две фрикадельки, чтобы мы полюбовались ими, — я хотел бы заснуть в королевской постели, изнасиловать королеву и всех принцесс.

— Может, они были бы довольны, — мечтательно сказал Грегор Мартин. — Может, им бы понравилось, что их лапают руками, от которых пахнет трупами.

— Мы — просто явление времени, — сказал Старик. — Когда-нибудь все это кончится, и нам придется отмываться.

— Когда войдем в Рим, — заговорил Хайде, — то, если американцы не будут преследовать нас по пятам, первым делом брошусь в громадную кровать с шелковым пологом. Во всем своем рванье. Все там перепачкаю. Отосплюсь всласть, потом найду себе какую-нибудь соблазнительную дамочку с превосходным бельем и буду трахаться с ней раз за разом. Затем напьюсь до одури и буду продолжать отступление.

— Побольше бы фрезы, — подал голос Порта, — мы отступали б так до самого конца, выпили бы всю их выпивку, перетрахали бы всех их женщин, перепачкали бы их постели. Рим, Милан, Инсбрук… и окончили бы в Берлине прощальным загулом.

Свисток вернул нас к реальности.

— Строиться с оружием перед танками, — приказал майор Майк Браун.

— Я что-то слишком сонный, — пробурчал Порта.

Волоча ноги, мы вышли к танкам пятой роты и встали перед ними; все были изможденными, потому что не спали четверо суток.

— Я засну на ходу в танке, — пригрозил Порта.

Майк обругал его. У майора глаза тоже были припухлыми и красными от бессонницы.

Мы тронулись.

Два танка переехали через бордюр дороги, потому что их экипажи заснули.

МАЙОР МАЙКЛ БРАУН

Появились тучи «джабо» и очистили дороги. Стоило показаться танку, два-три самолета тут же атаковали его.

За два часа «джабо» разнесли наш второй батальон в пух и прах; наша рота потеряла все «пантеры» и половину экипажей. Порте пришлось скатиться по склону холма, чтобы погасить горящий мундир. Мы расположились в горах и ждали пополнение личного состава. Новые танки мы уже получили — 68-тонные «тигры» с очень действенными 88-миллиметровыми орудиями[57]. Новые экипажи прибывали, как обычно, небольшими группами. Это были уже понюхавшие пороха солдаты, многие ехали прямо с Восточного фронта все еще в зимнем обмундировании. Принимал их гауптфельдфебель Гофман, первый мерзавец среди всех гауптфельдфебелей; он любил звук своего голоса и постоянно наслаждался им. Иногда бывал саркастически-дружелюбным и называл подчиненных библейскими именами; иногда становился грубым и употреблял сортирную лексику. Бывая нормальным, то есть умеренно-злобным, использовал загадочные полузоологические наименования — такие, как «зубчатая корова», «мусорная свинья», «навозный бык», «кроликовый журавль», «зонтичная крыса».

Как младший командир, гауптфельдфебель Гофман не имел права на денщика, но у него их было даже двое. Один исполнял обязанности лакея. До того, как злая судьба привела его во власть гауптфельдфебеля, он был метрдотелем в одном из лучших отелей Берлина. Второй выступал в роли судомойщика и виночерпия. От него требовалось первоклассное обслуживание, когда Гофман в уединении утолял голод.

Благорасположением гауптфельдфебеля пользовался только человек по прозвищу Орел, бывший штабс-фельдфебель из гарнизонной тюрьмы в Гамбурге. Он стал старшим писарем. Мы пытались настроить Майка и лейтенанта Фрика против Орла, но у нас ничего не вышло. Орел уютно сидел на своем месте и только посмеивался над нами. Однажды ночью несколько ребят сыграли с ним жестокую шутку. Набросились на него, когда он видел в койке сладкие сны, привязали к дереву, завязали глаза и обернули шею тряпкой. И, наконец, установили напротив него итальянский пулемет. Утром, когда его отвязали, он весь трясся от ужаса.

Гофман счел это хорошей шуткой и назвал ее исполнителей остроумными шельмами, но когда на его стол упала граната без взрывателя, остроумные шельмы превратились в кровавую свору диверсантов-коммунистов, и он вызвал тайную полицию вермахта. По вызову прибыл увечный криминальоберсекретер, провел три дня, истощая личные запасы выпивки Гофмана, и отбыл, не раскрыв ничего, однако не забыв прихватить четыре блока сигарет «Кэмел» и две копченые задние бараньих ноги. Уезжая, он заверил Гофмана, что скоро вернется, дабы разобраться в деле более тщательно, после чего Гофман издал несколько очень странных звуков. Когда наш гауптфельдфебель излил свои горести приятелям в штабе полка, те утешили его, напомнив, что он сам обратился в полицию; и Гофман поклялся, что впредь будет следовать совету более опытных людей: «Не буди лиха, пока оно тихо». Усыпить его снова трудно.

Мы мерзли, стоя возле канцелярии. Гауптфельдфебель всегда заставлял нас ждать, считая, что это усиливает наше нервное напряжение. Поверх мундиров мы надели старые комбинезоны и были уверены, что нас пошлют на техобслуживание, единственную работу, на которой не находишься постоянно под наблюдением. Порта держал в руке дрель и четыре отвертки. Из кармана у него торчала запальная свеча. Малыш держал под мышкой бензонасос. Он носил его уже целую неделю, но Гофман пока что не поддался на эту уловку.

Вновь прибывшие стояли в строю слева от нас, положив перед собой рюкзаки и шинели. Они были в куртках, через плечо у них висели новенькие противогазы. Каски свисали с крючков на ремне. Гофман вышел из канцелярии, за ним следовал Орел с перечнем нарядов на день и шестью цветными карандашами. Он держался ровно в трех шагах за гауптфельдфебелем, останавливался и вновь двигался одновременно с ним. Можно было подумать, что оба управляются одним механизмом. Гофман, расставив ноги, занял позицию перед ротой и раскрыл рот так, что он превратился в большую, красную, исходящую паром дыру; потом из нее раздался дикий рев команды:

— Рота, смирно! Равнение на середину!

Он выждал две минуты, наблюдая, рискнет ли кто шевельнуться, потом довольно улыбнулся и приказал:

— Вольно. Вы, розовые зебры, воображаете, что можете поймать меня на уловку с техобслуживанием, да? Так вот, сегодня это в последний раз, вонючие мошонки. Механики, отойти вправо.

Две трети роты отошли, остальные стояли, бессмысленно глядя прямо перед собой.

Гофман широким шагом подошел к ним, Орел следом.

— Эй, ты, — обратился он к обер-ефрейтору, указав на него пальцем. — Откуда этот пистолет на твоем широком заду?

Обер-ефрейтор вынужден был отдать пистолет.

Гофман восторженно улыбнулся. Он любил такие выходки. Понимал, что значит пистолет для обыкновенного солдата. Лишить его пистолета — все равно, что опустошить душу.

Гауптфельдфебель трижды прогнал их через болото под предлогом скверной осанки и недисциплинированности.

Когда группа, покрытая грязью и тиной, снова построилась перед ним, он злорадно заговорил:

— Так вот, гниды, может быть, вы осознаете, что попали в настоящую прусскую роту, где существует дисциплина. Здесь вы поймете, что недостойны называться даже задницей кастрированного гиппопотама. Что есть что, здесь определяю я, и только я. Если мне захочется снести башку всем вам, снесу; если, вопреки всем ожиданиям, обнаружу среди вас, болотных рыб, пустынную корову с чуточкой серого вещества, сделаю его младшим командиром.

Когда мы разошлись и Гофман скрылся, подошел Орел, покрутился вокруг, потом сказал:

— Майор хочет поговорить со всеми вами и взглянуть на вновь прибывших. Он сегодня не в духе. Пять раз уже прогнал писарей через окно.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — сказал Порта с лукавой улыбкой. — Возьму тебя как-нибудь на передовую и отправлю с парочкой отрубленных безымянных пальцев без колец к марокканцам или гуркхам. Come trista la vita![58]

Орел поспешно скрылся.

Рудольф Клебер, наш горнист, служивший раньше в СС, протрубил вечернюю зорю.

— Mille diables![59] Намного старше он не станет, — произнес со смехом Легионер.

Мы построились, сперва окунув руки в отработанное масло. Считалось, что мы занимаемся техобслуживанием, и Гофману могло прийти в голову взглянуть на наши руки.

Майор Майкл Браун уже ждал нас. Он прислонился к стене, поигрывая большой сигарой во рту. О нем ходили самые невероятные слухи. Кое-кто говорил, что он вовсе не немец, а американец. Всегда хорошо осведомленный Юлиус Хайде сказал, что он был капралом в американской морской пехоте. Родился в Берлине, а сразу же после Первой мировой войны дедушка и бабушка увезли его в Америку вместе с семью братьями и сестрами. Там его мать вышла замуж за американского бизнесмена, который не думал ни о чем, кроме денег и женщин. Бизнесмен занимался текстилем, а расовыми и политическими проблемами совершенно не интересовался. США для него были всем миром и окружающими его планетами. Каждый, кто не соглашался с этим, был треклятым черномазым.

Когда Майкл Браун вернулся с несколькими странными жизненными взглядами со службы на Гавайях, его демобилизовали, назвав пятном на знамени Соединенных Штатов. Он жил на пособие, потом стал альфонсом у одной актрисы в Лос-Анджелесе. Однажды в аптеке на Линкольн-роуд Майкл дал волю языку и наговорил о ней много лишнего. Когда он вернулся в ее коттедж, то застал ее весьма разгоряченной девятью стаканчиками виски, двумя — джина, тремя — рома и телефонным пересказом того, что он сказал о ней. Прежде чем Майкл был изгнан, они ухитрились переломать почти всю мебель.

После этого он попытал счастья в роли чистильщика обуви в конце длинного мола. Осторожности, к сожалению, он еще не научился. Сошелся с женой одного гвардейца, черноволосой мексиканской красоткой. Этот гвардеец, ирландец, не мог удовлетворять ее и нанял двух помощников, японцев из Иокогамы. Один владел прачечной на Литтл-стрит. Другой работал в пекарне, владелец которой, иммигрант из Вены, выпекал венский хлеб, который никто из венцев не смог бы узнать.

Майкл принял участие в оргии, которая окончилась громким шумом. Ходило много разговоров о скрытых фотокамерах, и разразился большой скандал. Гвардеец стал сержантом, а японцы стали вдвоем заправлять прачечной, которая до сих пор сохранилась на Литтл-стрит. Денег они зарабатывали много. У них был свой способ обращения со старыми рубашками.

Дела у Майка пошли скверно. Он попал в тюрьму по обвинению в изготовлении непристойных фотографий. Однако в определенном смысле ему повезло. Он мог бы получить десять лет, но судья в тот день хорошо пообедал, пребывал в хорошем расположении духа и отпустил его без наказания. К тому же судье понравились фотографии, приложенные в качестве вещественных улик. С них было сделано много копий, которые раздали судьям, адвокатам и полицейским.

Выйдя из тюрьмы, Майкл Браун вскочил на товарный поезд до Нью-Йорка. Дойдя до пределов отчаяния на пристани Милуолл, отправился в армейский пункт вербовки на Вашингтон-роуд. Внутрь он вошел с надменным видом; как-никак, он старый морской пехотинец, тем более, из Шаффилдских казарм, но какой-то паршивый сержант с тремя радужными нашивками на груди — он участвовал в сражении при Сомме и до сих пор гордился этим — потребовал характеристику. Браун попытался обойти стороной год, проведенный в лос-анджелесской тюрьме. Его с усмешкой пригласили в спальню, задали там такую трепку, какой он еще не получал, и объяснили, что он уголовная свинья, с которой армия не желает иметь ничего общего.

Браун вернулся на пристань Милуолл, пробрался на борт пассажирского судна компании ХАПАГ «Бремен», совершавшего регулярные рейсы в Германию, и его обнаружили лишь в трехстах семидесяти пяти милях к востоку от Галифакса. После этого он, к своему громадному удивлению, узнал, сколько тарелок может вымыть человек за день. Всякий раз, когда он ронял тарелку, старший стюард бил его по голове разделочной доской. Когда судно пришло в Гамбург, Брауна передали службе безопасности. Трепка, которую он получил от трех вербовщиков-сержантов в Нью-Йорке, не шла ни в какое сравнение с той, что досталась ему в управлении гестапо на Штадтхаусбрюке, 8[60].

Браун провел девять месяцев в тюрьме Фульсбюттель под начальством Марабу, самого ненавидимого из оберштурмбанфюреров СС[61]. Он интуитивно понял, что если хочет выйти живым, нужно преклонить колена перед нацистской свастикой и поклясться в верности. Чутье старого солдата подсказало ему, кто в камере стукач. Он осторожно стал рассказывать соседям об американской морской пехоте, Шаффилдских казармах, описывать каторжную работу в карьерах, бесчеловечные марши под палящим солнцем и обронил несколько фраз о новой полуавтоматической винтовке М-1. И дал понять, что знаком с винтовкой Педерсена-Гаро.

Марабу заинтересовался. Майк в течение двух часов стоял по стойке «смирно» так, как может только морской пехотинец. Марабу удовлетворенно кивнул и подверг его различным испытаниям. В первом он голыми руками обезоружил трех здоровенных эсэсовцев.

Марабу был поражен. Он наблюдал, прячась за оконной шторой. Потом Майку пришлось совершить трехкилометровый марш после шестидневного голодания. Его посадили в ледяной подвал и выпустили еле живого. Потом привязали к батарее отопления и каждые четверть часа выливали на него ведро воды. Он начал тосковать по гарнизонной тюрьме Шаффилда, где господствовал Меченый, худший из всех злобных штаб-сержантов.

Марабу плевал на Майка, но в глубине его сознания слышал знакомый призыв к действию из Шаффилда. Марабу совершил ошибку, применяя к старому солдату обращение, изобретенное для политических фанатиков. Майк стоял навытяжку и видел Марабу сквозь пелену тумана. Марабу четыре раза ударил его по лицу хлыстом из кожи бегемота.

Семьдесят три дня спустя Майка перевели в трудовой лагерь возле Айзенаха. Там он ухитрился завести знакомства в партии. Подружился с гаулейтером, и оба проявили склонность к сделкам, особенно темным. Поэтому Майк в рекордное время стал командиром роты в полку «общих» СС[62]. Однажды добрый приятель шепнул ему на ухо, что назревает полицейское расследование. В высших эшелонах кто-то заинтересовался, почему в Айзенахе бесследно исчезает так много нормированных товаров. Майк сообразил, что настало время сменить место службы, и отпустил несколько высокопарных замечаний о том, что считает своим долгом служить в армии, если армия захочет его принять. Его командир полка, группенфюрер Нихольс[63], попался на эту удочку, и в один дождливый апрельский день Браун прибыл в Сто двадцать первый пограничный пехотный полк в лагере Тибор. Однако командир второй роты гауптман Тильгер не мог терпеть этого странного полунемца иотправил его как можно дальше, в Тапиау на польской границе. Майк провел там полгода в Тридцать первом стрелковом батальоне и привлек к себе некоторое внимание меткостью стрельбы. Он принес батальону честь, став чемпионом армии. Когда командир спросил его, какое звание у него было в морской пехоте США, бывший капрал бесстыдно ответил:

— Первый лейтенант, герр майор.

В Берлин было отправлено донесение о Майкле Брауне, и восемь дней спустя он стал фельдфебелем с галунами слушателя курсов офицера запаса на погонах. Три месяца спустя его произвели в фаненюнкеры, а к концу года — в оберфенрихи. Случайно он выяснил, что его хотят отправить в военное училище в Потсдам. Там от силы за два часа выяснилось бы, какой он неимоверный лжец, поэтому Майк связался с друзьями в партии и снова отправился в путешествие.

Какое-то время он служил во Втором саперном батальоне в Штеттине[64], где, бранясь и потея, учился наводить понтонные переправы. И всякий раз, когда речь заходила о военном училище, ухитрялся добиваться перевода. К 1939 году, когда разразилась война, в Германии было мало гарнизонов, которые Майк не почтил своим присутствием. Польскую кампанию он завершил в Лемберге[65] командиром роты, лейтенантом. Стал желанным гостем по ту сторону демаркационной линии, где выпил с русскими офицерами немало добрых стаканов водки.

Он поссорился со своим командиром, который настаивал, что Майклу Брауну пришло время поступить в военное училище, и в результате покинул Семьдесят девятый полк с красноречивой записью в личной карточке: «Недисциплинированный, неповинующийся, задиристый. К независимому командованию не пригоден».

Очевидно, такая запись не облегчала начала службы в новых частях. Какое-то время он разъезжал по Германии, командуя транспортной ротой тылового подразделения, а в один прекрасный день въехал с полными грузовиками в Айзенах, и половина груза исчезла в просторных складах его друга-гаулейтера.

Это стало концом службы лейтенанта Майкла Брауна в транспортной роте. Благодаря гаулейтеру он в рекордное время стал гауптманом, а пять месяцев спустя был произведен в майоры. Самое удивительное, что майор Майкл Браун ни разу не приближался на пушечный выстрел к офицерской школе. Ему всегда поручали грязную работу и невыполнимые задания, он как-то ухитрялся выполнять их, но честь за это получали другие. Последний его командир добавил еще один нелестный отзыв к тем, что уже были в личной карточке, и его отправили в штрафной полк — лишь из-за того, что в пьяном виде он повернулся к портрету Гитлера, поднял пивную кружку и сказал: «Прозит!»[66]

Друг-гаулейтер уже не мог ему помочь, поскольку дробил в это время камни для очередного нового шоссе, и один лишь факт знакомства с ним был опасен. Майк поспешил забыть его[67].

Вот таким образом майор Майк Браун оказался стоящим перед нашей ротой, представляясь новичкам. Он мог беспрерывно ругаться полтора часа и ни разу не повториться.

— Так вот, охламоны, — проревел он, — я ваш командир. И не потерплю никаких фокусов. Если кому придет сумасшедшая мысль прикончить меня со спины, пусть перед этой попыткой напишет завещание. Глаза у меня есть и на затылке. — Указал пальцем на Малыша: — Кройцфельдт, кто из всех твоих ротных командиров самый крутой?

— Ты, Майк.

Майор широко улыбнулся. Потом указал на Легионера.

— На правом фланге вы видите унтер-офицера Кальба. Слушайте его, и у вас будет возможность сохранить себе жизнь. Он воевал с марокканцами и знает все подлые уловки, какие только существуют. Долговязый оболтус с желтым шейным платком на левом фланге первого взвода был парашютистом-десантником, но очень уж ловко обращался с ножом, и его турнули оттуда. У него можете поучиться рукопашному бою. Унтер-офицер Юлиус Хайде может поучить вас порядку и дисциплине; у фельдфебеля Вилли Байера, Старика, можете почерпнуть знание о людях и человечности, хотя особенно проявлять ее вам не придется. Обер-ефрейтор Порта научит вас красть, а если вам потребуется духовное утешение, обращайтесь к нашему священнику, падре Эмануэлю. На его счет не заблуждайтесь. Левым кулаком он может сбить с ног быка. — Достал большой «парабеллум» из желтой кобуры. — Вы наверняка обратили внимание, что у меня есть служебный пистолет, притом не такой, какими тешатся сопляки; и та грязная свинья, которая выкажет хоть малейший признак трусости при появлении противника, получит из него пулю в башку. Не думайте, что прибыли сюда получить Железный крест. В СС нужно быть представленным дважды, чтобы получить его, здесь же — шесть раз. Вы подонки общества, но станете лучшими в мире солдатами. — Сделал глубокий вздох и вернул пистолет в кобуру. — Учитесь у тех, кого я только что рекомендовал. — Затем обратился к гауптфельдфебелю Гофману: — Два часа специальных занятий в реке. Всякий, кто убьет товарища, получит три недели отпуска. Каждый десятый патрон и каждая двадцатая граната будут боевыми. Я хочу увидеть по меньшей мере одну сломанную руку. Иначе четыре часа дополнительных занятий.

После этого начались обычные учения Майка. Мы ненавидели его за них, но они сделали нас суровыми, бесчеловечными. Если хочешь стать хорошим солдатом, нужно обладать способностью ненавидеть. Способностью убивать человека будто вошь. У нас было много командиров, но этот никогда не учившийся в офицерской школе немецко-американский майор Майкл Браун научил нас всему этому так, как не удалось никому другому. Он мог в одиннадцать часов издеваться над тобой, в двенадцать гонять тебя до смерти, а в час пить с тобой шнапс и играть в кости.

Майк превратил трущобную шваль в превосходных солдат. Ввел ходьбу гусиным шагом в болоте, где мы погружались в грязь до самых глаз под музыку оркестра, состоявшего из десяти труб, десяти флейт и десяти барабанов. И даже добился разрешения нашим музыкантам покрыть каски медвежьими шкурами.

Его не раз пытались застрелить сзади, но тем не менее Порта с Легионером дважды выносили его на себе с ничейной полосы, и он даже не поблагодарил их. Когда предстояло что-то особенно трудное — фланговая атака позиций противника, взрыв особого объекта, прикрытие отступления, разминирование, пересечение реки под водой вместе с саперами, захват в плен вражеского генерала, — Майк почти всегда принимал в этом участие одетым в солдатскую форму. Однажды он вынес трех раненых, а наутро отправился за четвертым, повисшим на проволоке.

Как-то наша артиллерия стреляла с недолетом. Майк выполз на передний наблюдательный пункт, арестовал наблюдателя за невыполнение долга и в течение двух часов управлял артиллерийским огнем, благодаря чему мы смогли захватить позиции противника почти без потерь. В другом случае он медлил десять минут после времени, назначенного штабом для атаки; в результате атака оказалась успешной выше всех ожиданий, но лишь благодаря майору Майку.

Он мог заставить нас стоять ночью по горло в ледяной воде, выполняя ружейные приемы, но всегда заботился, чтобы у нас была сухая солома, когда мы возвращались. И горе бывало повару, если он не доставлял еду прямо на позиции, даже под артобстрелом. Старые солдаты ценят такое отношение.

Майк был скотом, но не подлым. Не учинял ничего по злобе или неприязни; все, что он делал, бывало необходимо. И никогда не щадил себя. Он был единственным известным мне майором, у которого не было денщика. Мог в рекордное время наваксить железно-твердые сапоги и сделать их мягкими, как масло. Знал, как очистить траншею от солдат противника связкой гранат; умел делать из огнемета наиболее результативные короткие выстрелы. Когда Майк возглавлял атаку, мы знали, что не подвергаемся особой опасности. Как и все мы, он был трущобной швалью и за отсутствием чего-то лучшего оказался в армии, в полку без боевых почестей. Любимым его развлечением было вызвать кого-то из нас во время переклички и спросить:

— Кто лучшие на свете солдаты?

Мы знали, какого ответа он ждет: «Американская морская пехота», но нам доставляло удовольствие давать другой. Легионер, разумеется, отвечал:

— La Légion Ėtrangère[68].

На это Майк неизменно замечал: «Отбросы из сточных канав Европы», что неизменно заставляло Легионера бледнеть от ярости.

«Барселона» Блом ответил:

— Ingeniero del ejercito espanol[69], храбрейшие из храбрейших.

Майк презрительно засмеялся и сказал:

— Я слышал, ты мечтаешь об апельсиновой роще. Как ты оказался на той гражданской войне?

— Я был членом команды одной из тех больших барж, на которых любовницы богачей лежали под тентами и старались забыть своих импотентов-покровителей.

— Трахался ты с ними, фельдфебель?

— Время от времени, герр майор. Я был в Барселоне в тот день, когда генерал внезапно появился на юге. Сперва люди смеялись над ним, считали это шуткой, но на сей раз все оказалось всерьез.

Майор понимающе кивнул.

— И как ты оказался в испанской армии?

— Я был в Барселоне с одним из больших шишек и опомниться не успел, как уже сидел в грузовике со многими другими. Нас отправили в Мадрид, там мы много зубрили наизусть о Марксе и Энгельсе, только в окопах проку от этого было мало. Поэтому однажды мы с приятелем махнули на них рукой. Это было во время боев в университетском квартале.

— Фельдфебель, был ты в бою при Эбро? Вам бы туда всего один батальон наших морских пехотинцев. Они показали бы вам, как нужно сражаться.

Возразить Барселона не потрудился. Такому фанатику не объяснишь, какой ужасной была гражданская война.

— Какова была цена гражданской войны в Испании? — спросил майор Майк.

— Миллион убитых, герр майор.

Больше вопросов Майк не задавал. Миллион убитых много даже для большой страны. Он стоял перед ротой, широко расставив ноги.

— Ни один из ваших полков и в подметки не годится американским морпехам, — хвастливо заявил он. И с гордостью ударил себя кулаком по крепкой груди. — Я, ваш командир, горжусь тем, что служил в морской пехоте США.

Когда мы вернулись работать на танках, Старик сердито фыркнул:

— Майк — опасный тип.

Мы удобно расселись. Порта приготовил для нас сюрприз. Полный фасоли бочонок из-под масла. Мы достали из голенищ складные ложки и вилки. Бочонок поставили так, что все могли дотянуться, не вставая. Фасоль была холодной, но особого значения это не имело.

Барселона достал сигарету и разломил на три части. Они пошли по кругу.

Порта раздал карты.

— Может ли быть что-то приятнее, — с улыбкой сказал Старик, — чем сидеть на холмике посреди болота с бочонком фасоли за приятной игрой в карты, зная, что находишься почти в полной безопасности от снарядов?

Мы согласились, что не может. Если б мы могли сидеть так и дальше, пусть бы война длилась еще хоть сто лет. Большинству из нас не было еще и двадцати пяти. Что такое гражданская жизнь, мы давно забыли. Для нас величайшей роскошью был приличный сортир на каком-нибудь холмике под открытым небом.

IV

Две танковые роты стояли в боевой готовности на виа ди Порта Лабикана.

Из темноты доносились хриплые крики: «Sbrigatevi, per Bacco!»[70], и испуганные люди выпрыгивали из крытых грузовиков. Вся местность кишела сотрудниками СД[71] и их итальянскими прихвостнями; лаяли злобные собаки; плакали дети; маленькая девочка уронила куклу; старуха споткнулась; удары кованых сапог обрушивались на всех без разбора; массивные двери товарных вагонов закрыли и заперли цепями; паровоз выпустил пар.

— Черт возьми, — воскликнул наш музыкант. — В каждом вагоне столько людей, что сесть негде.

— Не бросить ли несколько гранат в этих тварей из СД? — с надеждой спросил Малыш.

— Это ничего не даст ни нам, ни арестованным, — гневно пробормотал Старик.

— Когда брали варшавских евреев, было гораздо хуже, — сказал Порта. — Здесь не пользуются плетьми, только сапогами.

— Почему они не убегают? — удивленно спросил «Барселона» Блом. Подтянули еще несколько товарных вагонов и стали загонять в них молчаливых людей.

— Их всех собираются убить? — спросил трубач, служивший раньше в СС.

— Можешь не сомневаться, — ответил Хайде с грубым смехом. — Отравят газом в Польше.

— Но люди не могут обращаться так со своими собратьями, — наивно пробормотал Старик.

— Неужели ты не знал, — иронично спросил Порта, — что венцом творения является эта тварь, человек?

В ту ночь римских евреев депортировали. Две танковые роты немецкой армии охраняли их погрузку на римском вокзале.

На евреев устроили облаву средь бела дня прямо под окнами Ватикана. Произошла краткая, но яростная борьба на Викола дель Кампаниле, где арестовали старика и двух евреек. Одну из женщин в конце концов отволокли за ноги к грузовику, стоявгиему на виа делла Кончильяцьоне.

За облавой лично наблюдал начальник гестапо в Риме, оберштурмбанфюрер Капплер. Немцы всеми силами старались спровоцировать папу на публичный протест, который явился бы сигналом к тому, о чем мечтали Гитлер, Гиммлер и Гейдрих с тех пор, как пришли к власти: к уничтожению папского престола.

Для Ватикана в то время заявить протест означало решить собственную судьбу. Люди в РСХА сидели у телефонов, готовясь подать кодовый сигнал «Ошейник».

ИГОРНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ПОРТЫ

У нас выдалось несколько спокойных дней: мы лишь понемногу окапывались да ставили по ночам мины. Разумеется, небольшие потери время от времени случались, но время это было хорошим, рытье траншей нам ничуть не досаждало. Выдалась только одна скверная ночь, когда на нас внезапно обрушился яростный артиллерийский огонь и мы поползли вдоль своих позиций в неверном направлении. Ошибка стоила нам сорока трех убитых и вдвое больше раненых, но все мы, старые солдаты, вернулись невредимыми. Более того, получили возможность посмеяться над Хайде. Его задело осколком, и блестящие черные волосы, его гордость, исчезли с одной стороны головы. На перевязку громадной раны у нас ушло два свертка бинтов. Хайде пришел в такую ярость, что брань его слышалась за километр. И едва не застрелил Малыша, когда тот притащился с громадным зеркалом, взятым в одном из находившихся неподалеку больших домов, чтобы Хайде мог на себя полюбоваться. Однако зеркало он постарался не разбить. Это означало бы семь лет невезенья. Мы проклинали это зеркало. Оно стало серьезной проблемой. Пытались отдать его, но брать зеркало никто не хотел; в конце концов мы отнесли его в бордель Бледной Иды и с большим трудом прикрепили к потолку в одной из уборных. После этого почувствовали, что проклятье с нас снято.

Порта нашел дом, одиноко стоявший среди сосен и надежно укрытый от любопытных взоров. В нем он открыл игорное заведение. Рыжий кот по кличке Сталин сидел на красной шелковой подушке в клетке для попугаев над головой Порты. Раньше эту подушку подкладывала под зад одна из девиц Иды; Малыш стащил ее однажды вечером после драки с берсальерами[72] из Седьмого альпийского полка, которых мы терпеть не могли, хотя никто не знал, почему.

Порта «организовал» изящный стол. Малыш занимал позицию на ведре, поставленном вверх дном на другом столе, наблюдая оттуда за игроками на тот случай, если возникнут осложнения, а возникали они постоянно. Игра, разумеется, велась нечисто, но это был добрый честный обман. Игрок при желании мог осмотреть кости, но их редко кто осматривал при виде выражения на физиономии Малыша, сидевшего с автоматом на коленях и небрежно свисавшей с запястья американской полицейской дубинкой.

Обер-фельдфебелю Вольфу улыбалась удача, и стопка денег перед ним непрерывно росла. В полном восторге и самоуверенности он напевал «Три лилии».

— Герру обер-фельдфебелю везет, — сказал Порта с лукавой улыбкой.

— Я сорву банк, — улыбнулся Вольф. Он не слышал, как Малыш прошептал Порте:

— Выйти за этим дерьмом, когда будет уходить, и дать ему раза по башке?

Порта покачал головой. Малыш ничего не смыслил. Для него самым простым было оглушить дубинкой Вольфа и забрать выигрыш, но у Порты имелся иной план.

Вольф поднялся, сгреб выигрыш и набил деньгами полные карманы. Потом вытащил из голенища пистолет и прокрутил его на просунутом в спусковую скобу пальце.

— Видите, бандиты, это «Кольт», и можете поверить, я умею с ним обращаться. Каждый, кто откроет дверь раньше, чем после моего ухода пройдет пять минут, окажется с дыркой не только в заднице, но и в башке; это относится прежде всего к тебе, Кройцфельдт.

Потом с широкой усмешкой попятился к двери, держа в руке снятый с предохранителя «Кольт». Снаружи отвязал двух привязанных к дереву волкодавов. Этих злобных тварей Вольф брал с собой повсюду. Как-то они едва не загрызли Малыша, когда он хотел угнать джип, который Вольф собирался продать. Мы слышали, как уходивший по тропе обер-фельдфебель смеялся, а его собаки лаяли.

Малыш спрыгнул со стола и бросился к двери. Распахнул ее и оказался лицом к лицу с Волковым, одним из двух власовцев, бывших у Вольфа в телохранителях[73].

— Не выходи. Вольф сказал — нет. Нет.

Малыш попятился от автоматного дула, смотревшего ему в диафрагму. Чуть подальше среди сосен был виден Титов, второй телохранитель.

Малыш захлопнул дверь и снова уселся на свое ведро.

— Противный тип этот Вольф, — негодующе произнес он. — Выставляет убийц против мирных людей. Отправить бы его на фронт — хоть бы на несколько минут.

— Этого ни в коем случае не случится, — убежденно сказал Порта, — даже Адольф не сможет его туда выманить.

Мы расселись вокруг игорного стола.

— Вольф вернется, — уверенно предсказал Порта. — Делайте ставки.

Он позвонил в серебряный колокольчик, а Малыш ударил дубинкой по подкове, свисавшей на веревке с потолка. Порта бросил кости, и они покатились по столу. Кости эти были особыми. Нажим на них в определенном месте перемещал свинец внутри, чтобы получался нужный банкиру результат.

— Могу я принять участие? — спросил Орел, уныло сидевший в углу.

Малыш спрыгнул с ведра и ударом дубинки уложил его на пол.

— Очисти его карманы, — приказал Порта. — Вроде как он уже принимал участие в игре и проиграл все. Это вызовет у него потрясение.

— У этой тюремной крысы во рту парочка золотых фикс, — объявил Малыш, опустошив карманы лежавшего без сознания бывшего штабс-фельдфебеля.

— Это ненадолго, — сказал Порта. — Давай их сюда!

Малыш решительно выдернул золотые зубы.

— Зачем они такому человеку? — вопросил Порта. И два золотых зуба исчезли в его брезентовом мешочке.

— Много там у тебя? — с любопытством спросил Хайде.

— Тебе-то что? Ты не получишь ни единого. — Порта плюнул на зашевелившегося Орла. — Посмотрите на эту грязную тюремную крысу. Три месяца назад он был большой шишкой. Пинал меня в зад и угрожал, чем только возможно.

— Давай отправим его с отрезанными безымянными пальцами в кармане к американцам, — предложил Марке.

Орел с трудом поднялся на ноги.

— Ты ударил меня, — жалобно сказал он Малышу.

— Да, ну и что? — вызывающе усмехнулся Малыш. — Чего еще ты ожидал? Хотел обокрасть банкира, когда проиграл все в честной игре.

— Проиграл? — сдавленно пробормотал Орел, на его лице появилось безумное выражение, и он стал лихорадочно обыскивать свои карманы. — Ты ограбил меня! Я знаю, что не играл. Все исчезло. Мои часы. — Крик его поднялся до душераздирающего вопля. — И серебряный перстень с орлом, который подарил мне гаулейтер Лемке[74]!

Он открыл рот и ощупывающе провел шершавым языком по верхним зубам.

— Невозможно, — пробормотал Орел, отказываясь верить ощущениям языка. И нервозно сунул в рот грязный указательный палец. Постепенно пришло осознание: его гордости, двух золотых глазных зубов не было на месте.

— Черт возьми, где мои золотые зубы? — дико закричал он и в отчаянии огляделся вокруг, но повсюду видел усмехающиеся лица наслаждавшихся этой сценой людей.

— Ты что, спятил? — ледяным тоном спросил Порта. — О каких золотых зубах ты говоришь?

— Прекрасно знаешь, — плачуще пропищал Орел. С умоляющим видом повернулся к Марке и Барселоне. — Вы оба фельдфебели. И должны поддержать меня против этих воров. Я доведу дело до суда.

— Caramba, — весело рассмеялся Барселона. — Никто тебе не поверит, если скажешь, что они стащили твои золотые зубы.

Марке схватился в приступе смеха за живот.

— Малыш! Выпроводи этого человека, — приказал Порта.

Малыш отложил автомат и дубинку, слез со стола, подошел к двери и широко ее распахнул. Потом поставил Орла в проеме, разбежался и нанес ему достойный футболиста мирового класса удар ногой. Орел отлетел к деревьям.

Мы стали продолжать игру.

Через четверть часа появился, сверкая глазами, гауптфельдфебель Гофман.

Поскольку никто не собирался подать присутствующим команду «смирно», он подал ее сам, однако, к его безграничному удивлению, ни один человек не шевельнулся. Он был в нашей роте недавно и еще не понял, что становиться Порте поперек дороги нельзя.

— Команды не слышали? — Он указал на Порту. — И сними эту желтую шляпу.

— Невозможно, герр гауптфельдфебель. У меня всего две руки, в одной — кости, в другой — лопаточка крупье. Если выпущу то или другое, это конец.

— Бунт! — заревел Гофман. — Неповиновение! — Принялся честить нас, называя неизвестными зоологии существами, и закончил: — Запрещаю играть в азартные игры!

Порта достал из внутреннего кармана толстую записную книжку, облизнул палец и принялся задумчиво листать. Комичным движением вставил в глазницу выщербленный монокль.

— Давай посмотрим. Кровосмешение. — Перевернул еще несколько страниц. — Кража армейской собственности. Фальсификация документов. Гауптфельд… нет, обер-лейтенант Хи… Изнасилование, совращение малолетних…

Гофман несколько раз открыл и закрыл рот. Он не понял.

Порта задумчиво продолжал:

— Мошенничество, лжесвидетельство, дело по установлению отцовства — это штабс-интендант Майснер. Какая свинья. Быть ему в Торгау. — Порта оживленно полистал страницы. Потом смиренно взглянул на Гофмана. — Осмелюсь доложить, моя разведслужба донесла, что герр оберст Энгель, в настоящее время заместитель начальника штаба дивизии, неделю назад выиграл в штабе десять тысяч марок, угадывая номера сотенных купюр. В это время там планировали атаку, которую мы, находясь здесь, должны начать. Это секретно, герр гауптфельдфебель. Атака совершенно секретна. Они завязали глаза полковому животному, приносящему счастье — козе, которая присутствовала при обсуждении, — и заткнули ей уши ватой, чтобы она ничего не выдала, если встретит козла. Оберст Энгель — дока в угадывании номеров. Никогда не ошибается.

Порта подергал себя за мочку уха и предложил гауптфельдфебелю Гофману понюшку табака из серебряной табакерки.

Гофман гневно отказался, и лицо его налилось краской.

— Невероятные вещи узнаешь, — добродушно продолжал Порта. — Сегодня утром до меня дошло, что некий гауптфельдфебель из нашего славного штрафного полка отправил жене посылку с парашютным шелком.

Зубы Гофмана застучали, как у лихорадящего мула. Лицо его из желтого стало синим, потом пожелтело снова. Он был уже не способен связно мыслить.

— Обер… обер… обер-ефрейтор Порта, — заговорил он, заикаясь, — что-то должно произойти. Клянусь Богом, должно. Так не может продолжаться.

Гофман повернулся и, шатаясь, выбежал зигзагами. Последнее, что он услышал, были сказанные Легионеру слова Порты:

— Теперь у нас скоро будет новый гауптфельдфебель.

— Как ты все это выдумал? — спросил изумленный Старик.

— Выдумал, — фыркнул Порта. — Факты не выдумывают. Запомните это, герр фельдфебель Байер. Я просто держу глаза открытыми. Если хочешь выжить в цивилизованной стране, лучше всего знать что-то порочащее об окружающих, тогда на них можно положиться. У всех есть что-то неприглядное в прошлом, будь то император или нищий. Взять, к примеру, тебя, Старик. Ты думал — все, что делает Адольф, правильно? Считал его неплохим типом, так ведь?

— Конечно, — ответил Старик.

Порта усмехнулся, достал записную книжку и старательно что-то записал.

— Это было темным пятном на твоей репутации, и смыть его может только полное поражение немецкого оружия. На твоем месте я бы пошел к нашему падре, попросил бы его помочь помолиться о том, чтобы американские морпехи поскорее вошли в Берлин.

Потом взял свою флейту, и мы все запели:

К черту Гитлера и всех его собратьев,
Подотрись ты знаменем со свастикой
И раскрой всем изменникам объятья…
— С ума сошли, — засмеялся Марке. — Чего доброго Гофман вернется.

Порта дал коту в птичьей клетке кусок колбасы.

— Если и вернется, то чтобы принять участие в игре. Теперь он будет лизать мне сапоги, если я захочу. Видел его любимую зеленую подушку? Завтра он мне ее подарит.

— Странно, что ты так и не стал фельдфебелем, — восхищенно пробормотал Марке.

— Идиот! Как обер-ефрейтор я представляю собой становой хребет армии. Решаю, будет ли у моего непосредственного начальника зубная боль, люмбаго или что-то еще. Когда мы были на Украине, нам не давал жизни гауптман по фамилии Майер, выскочка из сельских учителей. Он погиб.

— От чего? — с любопытством спросил Грегор Мартин.

— Случайно сел широкой задницей на противотанковую мину, — весело ответил Порта[75]. — Ну, делайте ставки. Один доллар идет за тысячу гитлеровских денежных единиц.

— А черчиллевские деньги возьмешь? — спросил Грегор.

— Конечно, раз они начали жизнь в Английском банке. По мне, можете ставить рубли, злотые, кроны. Курс валют определяем я и Нью-Йорк. Но марок остерегайтесь, они с каждым часом дешевеют. Жемчуг, золото и все такое прочее оценивается в долларах. Подтверждения права собственности не требуется. В конце игры они все равно будут моими.

Кости катились. Час за часом. Солнце зашло. Жужжавшие комары жалили нас в голые руки и шеи, но мы не замечали этого, все наше внимание было сосредоточено на костях. Комната была заполнена дымом; лампа на столе коптила из-за недостатка кислорода; жемчуга, кольца, картины, доллары, фунты, датские и шведские кроны, польские злотые, японские иены, индийские рупии, любимые пистолеты и холодное оружие переходили из рук в руки в ветхой итальянской горной хижине.

Незадолго до рассвета фельдфебель Марке вышел и вернулся с тремя рулонами шелка. Лейтенант берсальеров, родовитый граф, бросил на стол перед Портой пачку документов на владение замком неподалеку от Венеции.

— Двадцать тысяч долларов, — негромко произнес он.

Порта передал документы Легионеру, тот тщательно изучил их и что-то прошептал Порте. Порта взглянул на графа.

— Поскольку ты итальянец, дам тебе семнадцать с половиной. Будь ты пруссаком с двумя Железными крестами, получил бы десять.

— Восемнадцать, — сказал граф, напуская на себя равнодушный вид.

— Семнадцать, — сказал с улыбкой Порта.

— Ты же говорил семнадцать с половиной, — запротестовал берсальер.

— Слишком поздно, мой дорогой граф. Мировая история меняется ежеминутно. Завтра твой замок могут реквизировать фермерские сынки из-за моря, а кто, черт возьми, сможет продать реквизированную собственность? Это не удастся даже еврею, хоть бы ему помогали десять греков и пять каталонцев.

Граф сглотнул.

Тут какой-то ефрейтор-егерь выбросил полное количество очков. И с алчным видом придвинул к себе большую стопку зеленых кредиток.

Граф, как зачарованный, уставился на желтый цилиндр Порты, потом взглянул на кота в птичьей клетке, увидел, что этот егерь выиграл еще раз. Он понятия не имел, что тут все подстроено, что это психологическая тактика Порты. Внезапно граф решил, что его замок представляет собой старые развалины, пронзительным голосом согласился на предложение Порты и стал мять в руках шапочку с пером. Шесть костей покатились по столу, и граф стал бывшим владельцем замка неподалеку от Венеции. Он успел произнести несколько ругательств до того, как Малыш его вышвырнул.

— Я лейтенант итальянской королевской армии, — прокричал он в зарю.

— На этом не разбогатеешь, — ответил Малыш и захлопнул дверь.

В глубокой депрессии граф пошел вниз по тропинке. Там, где она подходила к дороге, у трех искривленных пробковых дубов, он наткнулся на совместный военный патруль, которым командовали итальянский капитан и немецкий обер-лейтенант. Поскольку граф оставил бумажник с документами в хижине Порты, патруль не стал его слушать. По всей стране только что ввели военно-уголовное право, потому что очень многие дезертировали.

— Мерзавец, приспешник Бадольо[76], — мстительно выкрикнул капитан, когда графа поставили на колени. С него сбили шапочку с пером, сорвали с мундира погоны и нашивки. Перед расстрелом граф сказал что-то о «нелегальном игорном притоне и грабеже».

— Какой негодяй, — фыркнул капитан-фашист и плюнул на труп. — Назвать Италию Бенито[77] игорным притоном.

В три часа дня появился штабной врач. Он проиграл весь полевой госпиталь, но Порта великодушно вернул его обратно во временное пользование до конца войны.

Когда солнце снова склонилось к западу и Порта объявил трехчасовой перерыв, присутствующие неистово запротестовали, но Малыш вразумил всех с помощью своей длинной дубинки. Порта с немалым удовлетворением отметил, что банк не понес убытков. Совсем наоборот. Мы испытывали необходимость это отпраздновать, поэтому сказали нашему коту, Сталину, что у него день рождения, и в рекордное время раздобыли две необходимые составляющие всякого пиршества: пиво и женщин.

Малыш с Портой «нашли» раскормленную свинью, которую объявили обер-лейтенантом и почетным членом партии. Двое рядовых повели фельдфебеля на склад и там с помощью бутылки коньяка и угроз трибуналом, гестапо и тайной полевой полицией получили китель от мундира самого большого размера. Свинье он оказался почти впору, только вот застегнуть воротник мы не смогли. Свинья громко протестовала против необходимости носить немецкую форму. Мы привязали ее к стулу, который приколотили гвоздями к стене, и она сидела там точным подобием разжиревшего немецкого офицера-снабженца. Старик так смеялся, что вывихнул челюсть, и Малышу пришлось вправить ее ударом кулака. Пытаться надеть на свинью сапоги было безнадежно, но мы обрядили ее в брюки и фуражку. Марке приколол ей на грудь объявление: «Я, обер-лейтенант Бекон, единственная сносная свинья в немецкой армии».

— К черту эту дурость, — воскликнул Хайде. — Я тут не при чем, имейте в виду.

— Тогда вали отсюда, — предложил с надменным видом Порта. — Никто тебя не держит.

— Сам вали, — гневно ответил Хайде. — Прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя.

— Врезать ему по башке? — кровожадно спросил Малыш, помахивая дубинкой.

Хайде вытащил из голенища гранату.

— Ударь, образина, если посмеешь.

Малыш в ярости принялся угрожающе размахивать руками. Слова «если посмеешь» неизменно бесили его.

Врач и обер-фельдфебель Вольф прикатили восьмидесятилитровую бочку пива, которую «организовал» унтер-офицер интендантской службы Краббе. Незадолго до того, прочтя книгу о солдатах Карла XII, Краббе назначил себя квартирмейстером. Он был опасным соперником Порты. У него можно было купить что угодно, вплоть до линкора, если понадобится. Они с Портой ненавидели друг друга, при этом всегда были любезны и вежливы.

— Ну и ну, черт возьми! — воскликнул Порта, увидев бочку. — Краббе, ты не совершил кражи?

— Обер-ефрейтор Порта, нельзя выдвигать таких вопиющих обвинений против квартирмейстера. Пиво представляет собой сэкономленный запас. Узнав, что ты устраиваешь празднество, я решил, что это подходящий случай его выпить.

— Краббе, сегодня ты наш гость; но сперва приведи сюда Орла. Мне нужен денщик.

— Сейчас он у тебя будет, — вмешался Малыш. — Я поймал его возле штаба полка, он крался туда, держа в руке длинный рапорт. Привязал его возле мусорной кучи, пришлось заткнуть ему рот чьими-то грязными трусами: он так противно орал, когда я сказал ему, что утром сожжем его на костре.

— Давай его сюда, — приказал Порта.

Приведенный Орел мячом покатился от пинков Малыша к его ногам.

— Смирно, мразь, — приказал Порта, — и не хлопай так идиотски своими гляделками. На сегодняшний вечер ты назначен моим личным денщиком, но сперва отдай честь нашему командиру — вон на том стуле — и сядь рядом с ним.

Орлу пришлось козырять одетой в мундир свинье; сперва с равнением направо, проходя мимо нее; потом стоя лицом к ней. Всякий раз, когда она хрюкала, он должен был спрашивать: «Чего герр обер-лейтенант изволит? »

Свинье дали ведро пива со шнапсом, и Орлу требовалось заботиться, чтобы обер-лейтенант Бекон каждые четверть часа выпивал хороший глоток этой смеси. После свиньи Орел тоже мог приложиться к ведру.

— Что хорошо для одной свиньи, годится и для другой, — сказал Порта и довольно засмеялся. — В перерывах между глотками садись напротив обер-лейтенанта и отдавай ему честь.

Орел запротестовал, но Малыш быстро вразумил его.

— Это напоминает мне приходского священника с Пистоленштрассе, который хотел подать жалобу на епископа Нидермайера[78], — заговорил Порта. — Он три дня писал…

— Да будет тебе, — сказал ему Старик. — Надоело.

Порта понимающе кивнул и указал на Орла.

— Вот видишь, траченная молью тюремная крыса, как мало значения люди придают жалобам. Ни одна жалоба не нашла еще места в мировой истории. Если сыт нами по горло, рассматривай это как неизбежное зло. Веди себя как следует, и твоя жизнь будет более-менее терпимой. Иначе отдам под юрисдикцию Малыша. Он отправит тебя в небеса, словно ракету за пять минут до наступления Нового года.

Орел, бледный, но сдержанный, принялся за работу.

После третьей кружки пива Порта спросил одну из девиц, почему у нее не сняты трусики.

После седьмой Краббе предложил сыграть партию в стрип-покер. Пиво само по себе уже не привлекало нас. Действует оно слишком медленно. Большая бочка была уже наполовину пустой, и мы наполнили ее виски, кьянти, водкой, джином и вылили туда для вкуса бутылку острой соевой приправы. Порта сказал, что так делают в светском обществе, когда готовят коктейли.

Орлу пришлось дважды прокатить бочку вверх-вниз по склону холма, чтобы в ней все перемешалось как следует. Заканчивая эту работу, он плакал.

Малыш встал, поддернул брюки, поднял с пола веревку и, пока шел к Орлу, сделал затягивающуюся петлю.

— Все приходит к концу, — добродушно сказал он, надев ее Орлу на шею. — Вот тебе хорошая веревка. Теперь ступай, отыщи подходящее дерево, наберись мужества и повесься.

Орел стремглав выбежал из двери, преследуемый Малышом. Громко завопил, получив сильный пинок в зад, и покатился по склону; конец веревки, подрагивая, тянулся за ним.

— У подножья найдешь подходящее дерево — сразу же слева.

— Это зрелище порадовало мой взор, — сказал со смехом Порта. — У Малыша есть дух, которого недостает вам всем.

Наш молодой врач сильно опьянел и принялся ухаживать за унтер-офицером интендантской службы, приняв его за Грету Гарбо.

— Трусики у вас из очень грубого материала, мисс Гарбо, — сказал он, громко икнув.

Краббе стукнул его штыком по пальцам.

— Убери лапы, клистирная трубка.

Врач расплакался. Потом лицо его вдруг повеселело, словно в конце похорон, и он плюнул на пол.

— Я выпишу для вас свидетельство о смерти.

И написал на трусиках одной из девиц: «Разжалованный штабс-фельдфебель Штальшмидт мертв. Самоубийство».

Потом наткнулся на Марке, пившего, лежа на спине.

— Ты труп, — воскликнул он, что было весьма недалеко от истины. — Я не потерплю, чтобы покойник лежал здесь и пьянствовал. В могилу! Иначе вызову полицию вермахта.

— И мы не позволим падре Эмануэлю благословить Орла. И он не получит последнего помазания! — выкрикнул Хайде.

— Пусть Господь над ним смилуется, если у него хватит наглости ожить, — угрожающе сказал Порта. — А теперь возблагодарим Всевышнего.

Хайде подскочил на ноги и стал отбивать ритм, мы обняли друг друга за плечи и запели. Малыш растрогано плакал.

Затем мы перешли к ритуальным приветствиям; старший по званию приглашал младшего выпить с ним, а если оба были равны по чину, приглашал тот, у кого больше наград. Начал Порта. Он поднял кружку и обратился к врачу:

— Ты пролез с черного хода в наш профсоюз из своего университетского отупляющего института. Ты носишь наш мундир, но даже не знаешь разницы между пулеметом и катапультой. Ты понятия не имеешь, как созвать на кормежку стаю голодных петухов. Приветствую тебя.

Врач неуверенно поднялся на ноги, пошатываясь, поднял кружку и осушил ее, как предписывали правила.

Затем врача приветствовал Хайде. Потом Марке. Когда настал черед Старика, врач больше не мог пить. Он сник, будто проколотый баллон, его вынесли на носилках под напев погребальной песни и бросили на мусорную кучу.

Вольф хотел выпить с Портой, но получил насмешливый отказ. Гордо похлопывая себя по усеянной орденскими ленточками груди, Порта ответил:

— Треклятая ты запальная свеча, по-твоему, я распределитель зажигания, и от меня можно требовать искры? Ступай, принеси мне локон волос американского морпеха, тогда у тебя появится слабая надежда выпить с воевавшим на передовой обер-ефрейтором.

— Прошу прощенья, — сказал, икнув, Вольф и попытался поклониться, но потерял равновесие и упал перед обряженной в мундир свиньей, которую принял за одну из девиц.

— Моя милая девушка, ваше поведение вряд ли можно назвать пристойным! — воскликнул он. — Появляться на людях без трусиков. — Потом звучно поцеловал ее прямо в пятачок, идиотски улыбнулся и вскричал: — Твою губы прохладны и неотразимы!

После этого перешел на грубости; но посреди фразы увидел знаки различия на кителе свиньи и неуклюже отсалютовал рукой с растопыренными пальцами.

— К вашим услугам, герр обер-лейтенант. К вашим услугам, герр обер-лейтенант, вы свинья!

И повалился на пол.

Состоялись очередные похороны. Высоко подняв носилки над головами, мы вынесли Вольфа к мусорной куче и уложили рядом с трупом врача.

Появился падре Эмануэль. Остановился в дверном проеме, глядя на нас и покачивая головой. Марке пригласил его внутрь. Малыш, шатаясь, пошел за ним, но изнеможенно рухнул на мусорную кучу. При виде безжизненного тела врача преисполнился горя и стал просить прощения за то, что убил его. Поклялся, что никогда больше ничего подобного не совершит. Потом увидел Вольфа и горько заплакал.

— Господи Боже, я серийный убийца!

Затем вспомнил все оскорбления, какими осыпал его в прошлом Вольф, и принялся плевать на труп.

Потом произошло то, от чего он едва не упал в обморок: труп сел! Малыш издал испуганный вопль, выхватил пистолет и расстрелял в призрака всю обойму, но, по счастью, все восемь пуль прошли мимо.

— Что это значит, черт возьми? — воскликнул Вольф, вытаскивая из голенища гранату, бросил ее в Малыша, но забыл выдернуть кольцо.

Малыш со всех ног бросился в хижину.

— Там труп швыряется гранатами! — крикнул он. — Сматываюсь домой, хватит с меня войны.

Вошел, пошатываясь, Вольф. Обвиняюще указал пальцем на Малыша.

— Убийца!

Малыш схватил чей-то пистолет, который мы отняли у него с величайшим трудом. Успокоился он, лишь когда Вольф пригласил его выпить.

Внезапно Марке, бывший десантник, подскочил на ноги и стал напряженно прислушиваться. На полу подле него лежала девица с широко раскинутыми ногами. Малыш лежал на другой, вытворяя то, что именовал ухаживанием.

— Танки приближаются! — заревел Марке.

Это отрезвило нас. Мы схватили оружие и услышали знакомый лязг, от которого даже у самых храбрых кровь может застыть в жилах.

— Морпехи, — засмеялся Порта и привязал четыре гранаты к бутылке с бензином.

— Nom de Dieu[79], они узнали о нашем маленьком празднестве, — засмеялся Легионер.

Дверь распахнулась, часовой в каске просунул внутрь голову и, задыхаясь, произнес:

— Тревога. Лязг танковых гусениц из долины.

Барселона отмахнулся от него.

— Проваливай, мальчик. Мы разберемся с этим.

Малыш, лежа на полу, искал под кроватью фаустпатрон. Мы один за другим вышли, пошатываясь, наружу и услышали шум моторов. Первым шел Старик, держа в обеих руках по связке гранат. Вплотную за ним следовал Марке с противотанковой миной.

— Двигатели Майбаха, — объявил обер-фельдфебель Вольф.

— И гусеницы «тигра», — ответил Порта с уверенностью профессионала.

— Здесь что-то не то, — сказал Вольф. — У нас нет танков в ремонтных мастерских, и в этом секторе мы единственный батальон «тигров».

Мы смотрели из-за деревьев на извилистую дорогу. Танков было не меньше шести. Услышали брань по-немецки.

— Переключи скорость, осел!

Последовал скрежет шестерен; взревел мотор; Порта с Вольфом переглянулись.

— Недотепы, — буркнул Вольф.

— Водить «тигры» не умеют, — сказал Порта. — Наверно, это цыгане.

— Однако это зловеще, — сказал Барселона и достал «коктейль Молотова». — Я преподам им урок.

Порта занял позицию посреди дороги, крепко упершись в землю широко разведенными ногами. Потер гранатой волосатую грудь. В левой руке у него была бутылка рисового спирта.

Лязг танковых гусениц стал оглушительным. Барселона установил пулемет за упавшим деревом. Помощника у него не было, пришлось все делать одному. Вдавил ножки треноги в землю, проверил уровень, установил прицел; потом положил рядом с собой три «коктейля Молотова».

Марке с Вольфом повесили на одном из деревьев большую гранату, присоединили к ней несколько проводов, превратив его за несколько секунд в baumkrepierer[80]. Горе тому, кто наткнется на эти провода!

Легионер лежал на склоне холма за двумя спаренными огнеметами. Если противник попытается отступать, ему, считай, конец, потому что придется проходить сквозь стену огня.

Из-за крутого поворота появился первый танк: первым делом мы увидели пламегаситель на длинном стволе пушки. Это был «Тигр-2», наша последняя модель, с башенкой сбоку. Люк ее был открыт, и мы видели человека в черном мундире. Но американцы совершили серьезную ошибку, снаряжая их. На голове у стоявшего в башне командира танка была тирольская шапочка, которых немецкиетанкисты не носили с начала 1942 года[81]. Этот головной убор потихоньку брали с собой в отпуск, чтобы придать себе важности.

Тяжелый, широкий, громадный «тигр», громыхая, приближался по извилистой дороге, неподалеку от него следовал второй.

Порта оставался на месте. Вскинул руку, останавливая высящееся перед ним стальное чудовище. Поглядел в дуло 88-миллиметровой пушки и улыбнулся перегнувшемуся через верх люка командиру.

— Добро пожаловать в наш притон.

У командира танка оказался типично дрезденский акцент:

— Gruss Gott![82] Пришлось же поискать вас. Вы, должно быть, пятая рота Двадцать седьмого полка особого назначения. Я обер-фельдфебель Брандт из второй роты. Нам приказано присоединиться к вам. У нас новые танки с огнеметами. Вам сообщили о нас?

Порта отпил глоток рисового спирта и поцеловал в затылок кота.

— Молодец он, а, Сталин? Тот еще молодец. Ему бы выступать в цирке!

Малыш стал возиться с взрывателем гранаты.

— Я подпалю ему задницу.

Старик оттолкнул в сторону Порту и Малыша. Грузной поступью, размахивая руками, подошел к громадному танку.

— Привет, кореш. Скажешь для порядка пароль?

— Шарихорст, — ответил командир с широкой улыбкой.

Марке ткнул локтем Юлиуса Хайде.

— Смотри! У этого дерьма на петлицах эсэсовские мертвые головы[83]. Если это майковские морпехи, меня вырвет.

— C'est le bordel[84], — пробормотал Легионер. — Они здорово вляпались.

Первый танк тронулся к заграждению на дороге, где было установлено восемь противотанковых мин. Мы взобрались на него.

Увидев у нас «коктейли Молотова», человек в башне занервничал.

— Хочешь сигару? — спросил Порта, протягивая гранату, ее фарфоровое кольцо[85] опасно свисало из отверстия.

С грохотом подъехал следующий танк, «Тигр-1», и остановился вплотную за первым; это было серьезной тактической ошибкой. Мы не поверили своим глазам, когда остальные четыре сделали то же самое.

— Бабы тут у вас есть? — спросил командир первого.

— Оружие есть, — улыбнулся Порта.

— Прибыли из Рима? — спросил Марке, подбрасывая и ловя гранату, будто фокусник.

— Почему у вас разные танки? — с любопытством спросил Порта. — Зачем вы пригнали их к нам? Мы учебный полк. «Тигр-1» знаем. Избавились от них три месяца назад. Где начинал службу?

— Во Втором танковом, в Айзенахе.

Старик вытолкнул меня вперед.

— Вот один из ваших.

Я улыбнулся.

— Не припоминаю тебя. В какой роте был?

— В четвертой.

— А, да, командиром у вас был гауптман Краевски. Кто командовал полком?

— Майор фон Штрахвиц[86].

Он был хорошо осведомлен.

Старик толкнул меня локтем, но я не понял, что он имеет в виду.

— Фамилию адъютанта помнишь? — спросил я. — Вечно ее забываю.

— Обер-лейтенант фон Клейст, — улыбнулся обер-фельдфебель с дрезденским акцентом.

— Когда покинул полк? — спросил я.

— Сразу же после Ратибора.

— Знаешь, где сейчас граф Гиацинт фон Штрахвиц?

Этот человек не смог скрыть нервозности.

— Что это за допрос, черт возьми? — раздраженно выкрикнул он. — Откройте это заграждение и пропустите нас. Нам нужно доложить о прибытии. — Он протянул нам несколько разных документов и указал на печать. — Как видите, мы едем прямо с командного пункта армии. Так что кончайте разводить муру.

— Успокойся, — сказал с усмешкой Порта. — Эта кампания — неспешное дело. Не стоит выходить на тонкий лед. Вылезайте из танков, и мы подгоним их к месту. Майор Майк предпочитает видеть над башнями знакомые лица.

— Это тот, что служил в американской морской пехоте?

— Да, приятель. В Шаффилдских казармах. На Гавайях.

Тот сглотнул.

Малыш пошел вдоль ствола пушки. Сунул в дуло гранату и стал небрежно поигрывать фарфоровым кольцом.

— Что ты там затеваешь, черт возьми? — крикнул обер-фельдфебель. И что-то сказал сидевшему внутри экипажу; мы не расслышали, что, но увидели, как пришел в движение зловещий глаз огнемета.

Легионер, забравшийся на задний люк, с любопытством заглянул в башню.

— On lui coupe les couilles![87]

Он опустил большой палец вниз, и тут же раздался выстрел его пистолета.

Человек в башне повалился вперед. В открытые люки полетели «коктейли Молотова». Вольф размахнулся и мастерски бросил противотанковую мину под башенное кольцо третьего «тигра».

Раздался оглушительный взрыв, и пятнадцать тонн стали взлетело на воздух. Крупнокалиберная пушка с длинным стволом улетела в сосновый лес, клочья тел были разбросаны повсюду. Вокруг нас разливался горящий бензин; взрыв следовал за взрывом, словно при извержении вулкана.

Посреди этого ада стоял, пошатываясь, молодой врач с санитарной сумкой. Он кричал что-то неразборчивое, лицо его было перемазано кровью, половина носа исчезла.

Горящее масло, бензин и тошнотворный запах горелой плоти заставили нас лечь.

Все шесть танков были в огне.

— Предатели, — пробормотал врач и бросился на землю рядом с Портой.

— Американцы немецкого происхождения, — поправил его Порта. — Правил на этой войне нет. Сплошная хитрость и нечестная игра. Если б эти недотепы выбрали роту, где танки на ремонте, а не избранный полк особого назначения, их затея бы удалась.

— Нужно было потрудиться раздобыть для петлиц танкистские мертвые головы, — пробормотал Малыш. — Все знают, что эсэсовских танков здесь нет.

Порта поднялся и равнодушно поглядел на горящие танки.

— Теперь я хочу трахаться! — объявил он.

Мы установили в сосновом лесу сорок два березовых креста с именами американских танкистов. Каждый получил по заслугам.

V

Монте-Кассино — это название, монастырь, полузабытое местечко к югу от Рима? Нет, столь неописуемый ад, что даже самые яркие таланты не смогли бы отобразить его ужасы. Место, где мертвые по пять раз получали смертельные ранения. Место голода и жажды.

Кладбище молодых людей от двадцати до тридцати лет.

Траншеи были заполнены трупами. Трупов было очень много. Мы уже не пытались убрать их. Шли по ним, отскакивали и цепенели от ужаса, когда они издавали «И-и-и-и!» и — еще раз — «И-и!» Извини, приятель, я думал, ты мертв.

И они были мертвы. Этот крик вырывался из широко раскрытых ртов, когда мы наступали им на живот, наполненный газами.

Что было самым худшим? Ураганный огонь? Голод? Жажда? Поблескивающие штыки? Горящая смесь огнеметов? Или голые крысы величиной с кошку? Не знаю. Но чего никогда не забудем ни я, ни другие бывшие там солдаты, это смрад. Сладковатый смрад трупов, смешанный с хлором. Он держался у лежавших в госпитале раненых месяцами, вызывая рвоту у врачей и медсестер. Мундиры их сожгли, но этот смрад въелся до костей. Смрад Монте-Кассино.

Девять из десяти колонн транспорта снабжения остались в этом ущелье смерти неузнаваемым кровавым месивом. Мы ели кору, листья, даже землю, чтобы заглушить чувство голода, но жажда! Мы дрались над каждой лужей, словно дикие звери. Нашли на ничейной земле снарядную воронку, полную воды. Множество крыс с жадностью пило из нее. Мы швырнули в них гранату, потом, не обращая внимания на рвущиеся снаряды, бросились к воронке и пили, пили, пили!

После полудня взрывы расплескали воду из воронки. На дне оказалось несколько раздувшихся трупов. Пролежали они там долго. Нас вывернуло наизнанку. Однако на другой день мы нашли еще одну воронку и снова пили.

Это было на Монте-Кассино, святой горе.

СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

Гребень горного хребта окутывала густая голубоватая дымка. Мы то и дело входили в клубы низкого тумана. Стая ворон с жадностью набросилась на валявшийся труп. Большая серебристая чайка отогнала их.

Мы были усталыми и злыми после ночного окапывания, во время которого потеряли двенадцать человек.

Стали падать первые снаряды. Крупнокалиберные. С таким звуком, будто захлопывалась громадная дверь. К счастью, они были без контактных взрывателей. Иначе почти всем нам пришел бы конец.

Когда начался обстрел, Порта и я натягивали колючую проволоку. Мы пролежали на ничейной земле два часа. Потом противник пошел в атаку. Множество пехоты. Поскольку мы окапывались, у нас было только легкое оружие, поэтому пришлось пускать в ход железные колья проволочного заграждения. Они были не хуже штыков. Большинство потерь мы понесли, возвращаясь после атаки: наши пехотинцы открыли по нам огонь, приняв за англичан. Когда мы достигли их позиций, Майк дал по морде командиру роты в траншее, и он оказался в нокауте. Лейтенант Людвиг повалился к ногам командира полка, из громадной раны в его животе свисали кишки. Людвигу было всего восемнадцать, то был его первый бой. Командира полка вырвало.

Окапывание и установка проволочных заграждений считалось пустяковым занятием. Наравне с несением караульной службы. Никто особенно не стремился к этой работе, но делать ее было необходимо. Потери при ней были всегда. Поручали ее находящимся на отдыхе подразделениям.

С севера доносилась ожесточенная артиллерийская стрельба. Похоже было, что вот-вот что-то начнется в Форти. Но нам было все равно. Нас никогда не трогала весть о том, что уничтожена целая дивизия. Тех людей мы не знали. Мы были отъявленными эгоистами. Война сделала нас равнодушными к чужим страданиям.

Когда мы вышли к дороге, где нас должны были ждать грузовики, их там не было. Мы в сердцах швырнули оземь каски и прокляли транспортников всеми проклятьями. Эту публику мы терпеть не могли и считали паразитами, как и тех, кто окопался на кухне.

Из тумана появился лейтенант Фрик с двумя незнакомыми офицерами люфтваффе[88]. Они медленно шли вдоль роты, отбирая людей и приказывая им строиться на левой стороне дороги.

— На горизонте опять грязная работа, — кивнул Старик. — Пахнет особым заданием.

Отобран был почти весь второй взвод. В общей сложности семнадцать человек.

— La merde aux yeux[89], — выругался по-французски Легионер, дрожа от холода. — Вот тебе и утренний кофе.

Лейтенант Фрик поманил к себе Старика. Они пошептались. Потом вызвали Грегора Мартина с Марке и направили к нам.

— Не обойтись вам без нас, — усмехнулся Марке, садясь рядом с Легионером.

Офицеры люфтваффе внимательно осмотрели каждого из нас. Подъехало, подскакивая на ухабах, несколько грузовиков.

— Пятая рота, по машинам. Отобранным отойти влево, — приказал Майк.

Радостные счастливчики взобрались в грузовики и помахали нам. Мы плюнули им вслед. Малышу этого оказалось мало. Он запустил в них булыжником.

— Взять оружие. Колонной по одному за мной, — приказал лейтенант Фрик.

Грузовики люфтваффе привезли нас в Теано. Там мы пролежали весь день за зданием станции, дожидаясь. Половина времени солдата проходит в ожидании.

Мы играли в «двадцать одно». Когда настало время обеда, мы взломали дверь стоявшего на запасном пути товарного вагона. Два ящика коньяка несколько подняли нам настроение. Порта нашел четырех молочных поросят, и мы поджарили их на вертеле.

— Это грабеж, — буркнул Старик. — Вас могут повесить.

— По крайней мере отправлюсь на тот свет с полным брюхом, — ответил Порта.

В полночь нас разбудили и повели в густой лес, где стояли пятнадцать эсэсовских грузовиков. Это было неожиданностью. Грузовики принадлежали Двадцатой гренадерской дивизии СС, состоявшей главным образом из эстонцев[90]. Мы встречались с ней в Белоруссии. В кузовах лежали эсэсовские шинели и каски.

— Что за чертовщина? — проворчал удивленный Старик. — Неужели нас хотят присоединить к СС?

Барселона с Малышом уже весело примеряли шинели. Малыш надел шинель с погонами унтершарфюрера и, рисуясь, расхаживал в ней. Презрительно ткнул пальцем в сторону Старика, смотревшего на него, раскрыв рот.

— Встань смирно, старый хрыч, когда мимо проходит унтершарфюрер! Или захотел в концлагерь, чтобы тебя обучили манерам? Я большая шишка. Я как-то поцеловал в задницу фюрера. Имей это в виду!

Из-за грузовика появился лейтенант Фрик.

— Сними эту шинель, Кройцфельдт, и заткнись!

— Jawohl[91], унтерштурмфюрер, унтершарфюрер Кройцфельдт докладывает о своем отбытии. — Он бросил в кузов шинель с каской, подошел к Фрику и щелкнул каблуками. — Герр лейтенант, обер-ефрейтор Кройцфельдт вернулся.

Лейтенант Фрик раздраженно отмахнулся от него.

— Лезь в кузов этого грузовика и сделай мне одолжение, поспи.

Незадолго до рассвета мы въехали на открытое пространство перед монастырем Монте-Кассино, где уже стояли большие грузовики люфтваффе. Там суетились несколько молодых офицеров из танковой дивизии «Герман Геринг»[92]. Они приказали нам замаскировать наши грузовики и спрятаться в укрытие. Несколько солдат уже уничтожали следы, оставленные колесами наших грузовиков.

Малыш не мог сдерживаться и снова надел эсэсовские шинель и каску. Майор люфтваффе разбранил его и пригрозил всевозможными несчастьями, если он еще раз покажется в этой форме.

Мы ждали все утро, но ничего не происходило, лишь пролетали бомбардировщики союзников, оставляя в небе инверсионные следы. У нас хватило предусмотрительности запастись едой из товарного вагона, и теперь у Порты в кармане шинели лежала четверть жареного поросенка.

— Мы должны взорвать весь этот сортир, — сказал Малыш, лучезарно улыбаясь.

— Взорвать, — сердито воскликнул Порта. — Могли бы поручить это саперам. Сегодня в заведении Бледной Иды праздничный вечер. У нее появилось много хорошеньких девок из Рима, и все благоухают розовой водой.

Малыш дал полную волю своему похотливому воображению. У него даже слюнки потекли.

— В этих святых стенах есть монахини.

Хайде нахмурился.

— Свобода грабить и насиловать тебя очень бы устроила, а?

Малыш сглотнул, потом облизнул губы.

— Не говори об этом. У меня брюки едва не рвутся.

Порта откусил большой кусок поросячьего мяса. Лицо его блестело от жира.

— Рассказывал я вам о том, как был садовником в женском монастыре?

Мы засмеялись и теснее сдвинулись под грузовиком, для удобства положив противогазы под головы.

— На реке Дубовила? — спросил Старик.

— Нет-нет! Когда я был откомандирован во Второй танковый полк.

— Что-то не припомню такого, — засмеялся Старик, искоса глянув на нас.

— Память у тебя всегда была дырявой, — ответил Порта. — Но мы, то есть Второй полк и я, были в одном месте среди черноморских фермеров. Я разгуливал в одиночестве, ища чего-нибудь значительного.

— Женщину? — спросил Малыш с внезапным любопытством.

— Это единственное, что может прийти в твою тупую башку, — заметил Порта. — Я искал поражение.

— Его можно было найти у Черного моря? — удивленно спросил Старик.

— В то утро я услышал по английскому радио, что поражение близко. Сражение в долине Струма должно было стать решающим. Поэтому я искал поражение с лупой за каждым камнем. И вдруг услышал женские вопли. Ага, думаю, кое-кто нашел поражение. Однако, судя по крикам, спускались не флаги, а трусики. Неслись крики из женского монастыря. Я влез на стену и вскинул автомат. Представьте себе, что я увидел. Наши верные союзники лапали монахинь. Не помню, что я сказал им, но они исчезли с немалой скоростью. Я спрыгнул на клумбу тюльпанов и встретил превосходный прием.

Захватывающий рассказ Порты прервало приказание лейтенанта Фрика строиться.

Обер-лейтенант с белыми петлицами танковой дивизии Геринга осмотрел нас.

Над монастырем кружил самолет.

— Артиллерийский наблюдатель, — сказал Хайде. — Если он нас заметит…

Несколько монахов принесли нам горячего чая. Половину его мы вылили и долили чашки ромом. Никто до сих пор не знал, для чего мы здесь. Из монастыря доносился стук молотков и скрежет пил, орудийный огонь вдали не прекращался.

— За холмами ведется сильный обстрел, — задумчиво произнес Старик. — Там что-то затевается. Нутром чую.

В таких делах Старик никогда не ошибался. Он был старым солдатом и заранее предчувствовал осложнения.

— Для чего мы здесь? — спросил Хайде, ни к кому не обращаясь, и содрогнулся.

— Понятия не имею, — пробормотал Старик, теребя себя за нос. — Не нравятся мне эти люди с белыми петлицами и эсэсовская форма в грузовиках. Тут что-то сомнительное. Нам сто раз угрожали бог весть чем, если мы приблизимся к монастырю, а теперь мы здесь и вооружены до зубов. Не началась ли охота на католиков?

— Храни нас Бог в таком случае, — сказал Барселона. — Мы будем по горло в крови.

Старик неторопливо раскурил трубку.

Когда на горы опустилась ночь, скрыв их, мы подогнали грузовики задом к воротам монастыря. Было приказано ни в коем случае не зажигать света. Пожилой лейтенант люфтваффе приказал нам положить оружие в кабины. Входить в монастырь с оружием было нельзя. Мы неохотно положили в кабины автоматы. Без оружия мы чувствовали себя голыми.

— Сдайте снаряжение и оружие, — резко приказал незнакомый лейтенант.

Малыш попытался прошмыгнуть внутрь с торчавшим из кармана брюк пистолетом. Лейтенант остановил его и пригрозил трибуналом.

— Война без оружия — безумие, — не удержался Малыш.

— Заткнись, обер-ефрейтор, — вспылил лейтенант.

Легионер бесшумно подошел к нему со свисающей из уголка рта сигаретой. На его шее вызывающе болтался большой русский пистолет. Он откровенно смеялся над офицером.

— Трибунал, герр лейтенант? Merde alors![93] Вы, должно быть, шутите.

— Это что за поведение? — негодующе воскликнул офицер.

— Именно об этом я и хотел спросить, герр лейтенант. Мне очень любопытно узнать, что скажет трибунал по поводу этих дел. — Легионер с небрежным видом закурил новую сигарету и выпустил дым в лицо лейтенанту. — Мы отказываемся сдавать оружие, герр лейтенант, и не станем выполнять вредительские приказы. У вас и ваших коллег больше оснований бояться трибунала, чем у нас.

— Ты с ума сошел? — выкрикнул лейтенант с нервной дрожью в голосе. — Это что за чушь?

Легионер дерзко усмехнулся. И повернулся к нам, слушавшим с напряженным интересом.

— Il nouse casse les couilles[94]!

— Я понимаю по-французски, хам!

Лейтенант был почти вне себя от ярости.

— Je m'emmerde![95] — засмеялся Легионер.

Нам показалось, что лейтенант бросится на Легионера, беззаботно разглядывающего обойму своего пистолета.

От изумления мы раскрыли рты. Мы ничего не понимали. Легионер был солдатом до мозга костей. И никогда не заходил слишком далеко. Мог быть более наглым, чем большинство из нас, но никогда не рисковал. Должно быть, на уме у него было что-то серьезное. Мы, не совсем понимая, что именно, снова взяли оружие и сомкнулись позади Легионера.

Лейтенант повернулся и взбежал по ступеням.

— Теперь заварится каша, — прошептал Рудольф Клебер. — Это похоже на бунт в дивизии «Флориан Гайер»[96].

— Ничего не произойдет, — сказал со спокойной уверенностью Легионер. — Если станут наглеть, мы их перестреляем. Нас за это наградят.

— Что тут делается? — спросил Хайде. — Мог бы объяснить нам. Я едва не мочусь в штаны от волнения.

И с удовольствием помахал пистолетом, итальянской «береттой».

Порта взвалил на спину баллон огнемета и туго затянул лямки.

— Подпалим им волосы кое-где, — сказал он и передвинул регулятор на огонь по близкой цели.

— Hamdoulla (не спеши), — сказал Легионер. — Если потребуется прикончить эту банду, я выстрелю первым.

— Да объясни ж, в чем тут дело, — раздраженно сказал Марке.

— C'est le bourdel. Они саботируют особый приказ самого Адольфа и Кальтенбруннера[97].

По ступеням стала торопливо спускаться группа офицеров. Сзади шел с улыбкой наш лейтенант Фрик. Нас он хорошо знал. И явно не хотел никаких осложнений.

Маленький лейтенант люфтваффе кудахтал, как старая курица. Широкоплечий майор велел ему замолчать. Все они были безоружны. На них не было даже ремней.

Кое-кто из нас укрылся за колоннами галереи. Легионер вызывающе уселся на парапете колодца в центральном дворике. И держал палец на спусковом крючке. Он выглядел уверенно, как русский комиссар, за спиной которого стоит Сталин.

Широкоплечий майор встал перед ним. Он был вдвое больше Легионера. Шинель его была расстегнута. Не было сомнения, что он безоружен.

Они молча разглядывали друг друга.

Порта задумчиво поигрывал огнеметом.

— Bon, mon Commandant?[98] Что теперь? Трибунал? Военно-полевой суд?

— Я хочу поговорить с тобой наедине.

Легионер загадочно улыбнулся.

— Non, mon Commandant[99]. Не хочу получить пулю в затылок в каком-нибудь темном подвале. Я слышал о так называемых особых офицерских судах. Я не офицер. Всего-навсего никому не известный caporal-chef[100] из La Légion Étrangère[101].

Какой-то гауптман сделал несколько шагов вперед, но майор остановил его.

— Даю честное слово, унтер-офицер, что с тобой ничего не случится.

— Слово офицера какому-то паршивому солдату? — пожал плечами Легионер.

Майор сделал глубокий вдох. Лицо его налилось кровью.

Малыш раскрыл рот, собираясь сделать свой взнос, но получил от Порты предостерегающий пинок по голени.

Легионер с беззаботным видом закурил новую сигарету.

— Чего ты хочешь, унтер-офицер? Думаешь, нам нужно уничтожить тысячелетнюю культуру, потому что какой-то безумец отдал такой приказ?

— Безумец? За это слово вы можете поплатиться головой, mon Commandant.

Майор шагнул вперед и хотел доверительно положить руку Легионеру на плечо; но Легионер увернулся и оттолкнул его назад дулом автомата.

— Подчиненный должен стоять в трех шагах от начальника, mon Commandant.

Гауптман снова хотел вмешаться.

— Я велел вам молчать, — гневно оборвал его майор; потом обратился к Легионеру: — Унтер-офицер, ты знаешь, что такое Монте-Кассино? Знаешь, что это древнейший культурный центр в Европе? Что это первый бенедиктинский[102] монастырь, и в нем хранятся самые священные христианские реликвии? Хочешь, чтобы согрела уникальная библиотека из семидесяти тысяч томов, которую монахи собирали веками? Я уж не говорю о картинах знаменитых мастеров, распятиях многовековой давности, исторической резьбе по дереву и чудесных изделиях златокузнецов. Допустишь ты с чистой совестью, чтобы все это было уничтожено из-за безумного приказа? Ты безжалостный и умелый солдат, это я понимаю. Ты гордишься тем, что служил в знаменитом корпусе смельчаков под французским флагом, но не забывай, что французская армия на протяжении веков защищала христианскую веру. Ты и твои товарищи можете перебить всех нас. Можете начать с меня и с настоятеля Диамаре. За это вам ничего не будет. Возможно, вы даже получите награды; но уверяю, потом французская армия не захочет иметь с тобой ничего общего. Французы лишат тебя красных ленточек, которые ты носишь над нагрудным карманом. Я не боюсь смерти, унтер-офицер. Мои офицеры тоже. Мы знаем, что рискуем жизнями, но не хотим допустить, чтобы все это было уничтожено. Мы обыкновенные люди. Нас можно заменить, но ни единого обломка, ни единого документа здесь заменить невозможно. Бенедиктинский орден находится здесь с пятьсот двадцать девятого года. Вскоре Монте-Кассино станет центром ожесточенного сражения. Его стены, статуи, базилику, все эти прекрасные здания, — он в отчаянии вскинул руки, ветер трепал полы его шинели и ерошил седые волосы, — спасти мы не можем. Они будут стерты с лица земли, тысячи молодых людей будут убиты и искалечены. Но уникальные, незаменимые сокровища, хранящиеся в этом святом монастыре, можно вывезти в Рим за две-три ночи.

— А если попадемся, mon Commandant? — спросил с улыбкой Легионер. — Мы охотно вам поможем, раз для вас это так много значит, но не позволим, чтобы ваши офицеры морочили головы и угрожали нам. Как вы сами сказали, мы солдаты. Мы уже долгое время солдаты. Это и все, на что мы годимся. Наша работа — жечь, грабить и убивать. Мы родились на армейской мусорной куче, там и отдадим концы, но мы знаем, какой приговор вынесет трибунал за саботирование приказов фюрера. Мы не идиоты. Нам предстоит одеться в эсэсовские шинели и заняться нелегальной перевозкой, на которую уйдут тысячи литров драгоценного бензина. Бензин, mon Commandant, необходим для наших тяжелых «тигров». За неправомочный расход его можно поплатиться головой. Мы не хотим, чтобы нас пытали гестаповцы на виа Тассо. Я много слышал о штурмбаннфюрере Капплере, обосновавшемся в прежнем культурном районе. Мы не хотим гибнуть перед концом войны ни за какое количество священного хлама. Если в ваших силах дать нам оправдание в виде официального приказа, можете нами располагать.

— Правильно, — послышался сзади голос Порты.

— Если все удачно сойдет, — мечтательно сказал Малыш, — нам могут поставить памятник. Ничего не имею против того, чтобы стоять здесь, глядя на долину Лире.

— Ты можешь быть флюгером на этой церкви, — сказал Порта.

— Заткнитесь! — гневно рявкнул Легионер.

— Если хочешь, могу дать вам письменный приказ. Вы официально приданы моему подразделению. В случае какой-то неудачи вас никто не сможет обвинить.

— Будем надеяться, — пробормотал Легионер. — Правда, я не особенно уверен. Ладно, беремся.

Офицеры стали подниматься по ступеням базилики.

Легионер повел автоматом. Мы затаили дыхание, решив, что он хочет скосить их. Он злобно рассмеялся.

— Мы сошли с ума. Если б положили их и доложили об этом, нас всех бы повысили в звании и, возможно, мы избавились бы от фронта. Мне с самого начала не нравилось это дело, — объяснил он. — Потом я встретил одного типа в монашеской рясе. Эсэсовца. Из тех, кого Гейдрих внедрил в религиозные ордена, чтобы подрывать их изнутри. Он рассказал мне об одном особом приказе, совершенно секретном.

— Как же ты разговорил его? — спросил Старик.

Легионер лукаво засмеялся и поднял партийный билет. Узнав его, мы кивнули. Этот билет мы забрали у эсэсовца, отправленного к нам за трусость. А его хозяина сбросили с утеса.

— Он здесь не так уж долго. Прибыл с беженцами, но знает обо всем, что происходит. По этому особому приказу из монастыря ничего нельзя вывозить. Все должно быть уничтожено вместе с ним. Не нами, противником.

Порта одобрительно свистнул.

— Неплохо придумано. Решающее сражение произойдет здесь, на вершине святой горы. Мы будем защищать монастырь, а противник — разносить его вдребезги. А Геббельс подготовит длинную историю о зверствах этих варваров из-за океана, которые уничтожили самый древний и замечательный культурный центр Европы. Мы хотели вывезти сокровища, но нам помешала их зверская артиллерия. И все наивные души легко это проглотят. Геббельсу нужно будет только сказать: «Разве наши снаряды разрушили монастырь? Нет, нашего противника». Я не удивлюсь, если после Монте-Кассино наступит черед Ватикана. Думаю, это проба. Если она удастся, папе придется туго.

Легионер потер подбородок и продолжал:

— Это чертовски опасное дело. Вряд ли эти офицеры представляют, насколько опасное. Они думают, самое худшее, что может случиться с ними, — это трибунал и стенка. Если бы так. Мы будем с воплями просить о смерти. Умолять о расстреле. В руках специалистов человек невероятно живуч. Эта идея насчет монастыря принадлежит Кальтенбруннеру. Он ненавидит католиков еще больше, чем Гейдрих. И ребята на виа Тассо будут ломать нас на колесе.

— Я однажды видел, как во время допроса у лейтенанта лопнул живот от сжатого воздуха. Они используют для пыток и воду, — вмешался Малыш.

— В другой раз расскажешь, — махнул ему Старик рукой, веля замолчать.

— Предлагаю, — продолжал Легионер, — чтобы мы с Малышом уложили этого типа из СД. Я пообещал предупредить СД в Риме; вскоре я должен встретиться с ним у старого распятия снаружи. Малыш может подойти к нему сзади и набросить удавку на шею. Потом бросим его под грузовик и переедем колесами, так что никто ничего не заподозрит, а затем, думаю, нужно будет драпать отсюда, как можно быстрее. Это рискованное дело ничего нам не даст. Никто нас не поблагодарит. Офицеров будут восхвалять на небесах, а про нас забудут.

— С другой стороны, — сказал, лукаво улыбаясь, Порта, — я думаю, что глупо допускать, чтобы такие ценности погибли. На древностях помешано множество людей. Допустим, по пути отсюда к Риму кое-что пропадет… Улавливаете?

— После войны у нас может возникнуть уйма неприятностей, — сухо заметил Старик. — Не думайте, что эта война окончится, когда парочка генералов распишется в положенных местах. Тут-то и начнется самое интересное. Каждый поспешит всеми силами обелить себя. А мы, мелкая сошка, будем за все расплачиваться.

— Tu as raison, mon sergeant[103], — кивнул Легионер.

— Трусы вы, — сказал Грегор Мартин. — Мы с моим генералом выносили из музеев немало славных вещиц.

— Правильно, — воскликнули одновременно Марке и Порта.

Легионер кивнул Малышу.

Малыш с убийственным блеском в глазах помахал удавкой из стальной проволоки. Они вдвоем вышли из ворот и скрылись в темноте, спускаясь по узкой тропинке.

VI

Мы сидели на голой земле. Танки были вкопаны так, что противник нас не видел. Время от времени над нашими головами пролетали снаряды. Грузовики, проехав по верхней дороге, подняли тучу пыли, которая осела на наши черные мундиры и сделала их белыми.

Подножье горы огибала река, темно-синяя, как небо, на дне ее бриллиантами поблескивали камни. Наши миски были полны спагетти. Умельцы могли наматывать их на вилку. Одним из таких умельцев был Хайде; впрочем, он все делал превосходно. Порта высоко поднимал вилку, свободные концы спагетти болтались, и он шумно, с удовольствием втягивал их в рот.

Малыш уже съел все и грыз пальцы.

Всякий раз, когда снаряд взрывался неподалеку, мы падали на землю, не выпуская мисок, и весело смеялись, обнаружив, что целы.

Порта указал на несколько плывших по реке полуразложившихся трупов. До нас доносился их смрад.

Барселона засмеялся.

— Неважно, в каком окружении ешь, если ешь хорошо!

Порта обсосал с куска свинины масло и томатный соус, потом сунул его в карман. Он неизменно думал о черном дне.

Нас ни в грош не ставили, поэтому мы ненавидели войну. С другой стороны, довоенной жизни мы не помнили. Притворялся, что помнит, только Порта, но он был лжецом божией милостью.

У нас была оплетенная бутыль вина, вкусом оно напоминало кислоту, но что из того? Если зажимать нос, когда пьешь, это было почти незаметно.

Несколько снарядов попали в реку. Брызги чуть-чуть не долетели до нас.

Малыш вылизал миски дочиста, что избавило нас от необходимости их мыть. Он всегда вылизывал миски в походной кухне. Никак не мог насытиться. Правда, он был очень большим.

Мы просидели там все утро и большую часть второй половины дня. Место было хорошее. Нас, должно быть, искали уже несколько часов. Нам было наплевать. Эту войну выигрывали не мы — и наше отсутствие ничего не значило.

УНТЕРШТУРМФЮРЕР СС ЮЛИУС ХАЙДЕ

Малыш с Портой ехали в первом грузовике. Малыш держал древнее распятие, и они откровенно обсуждали, сколько бы выложил за такую вещь богатый коллекционер. Между ними сидела монахиня, не знавшая немецкого языка, и когда они непристойничали, смеялась вместе с ними, не понимая ни слова.

Когда мы подъехали к деревне Кассино, нас остановила полиция вермахта; в лучах фонариков заблестели наши эсэсовские эмблемы.

— Развлекаетесь? — засмеялся Порта в грубое лицо под каской.

— Особое подразделение? — проворчал полицейский.

— Именно, — непринужденно ответил Порта. — Выполняем особое задание самого рейхсфюрера СС.

Хайде подошел широким шагом, полы его шинели с погонами унтерштурмфюрера развевались, на груди болтался автомат.

— Черт возьми, кто смеет нас останавливать? — угрожающе заревел он.

Фельдфебель из полиции вермахта занервничал, щелкнул каблуками и отбарабанил:

— Разрешите доложить, герр унтерштурмфюрер, все машины подлежат обыску. Приказ армейского командования.

— Мне плевать на всех армейских командиров, — проревел Хайде. — У меня только один командир: рейхсфюрер СС. — Угрожающе повел автоматом. — Освободи путь моей колонне, фельдфебель, если не хочешь болтаться на виселице. И эта перевозка, имей в виду, совершенно секретная.

— Jawohl, герр унтерштурмфюрер, — испуганно пробормотал полицейский вермахта[104].

— И пошел к черту с этим «герр». Мы в СС давно без него обходимся[105]. — Хайде надменно вскинул руку и проревел в темноту: — Хайль Гитлер!

Шлагбаум подняли. Колонна двинулась дальше.

Разгрузились мы в крепости Сан-Анджело, вернее, разгружали другие, а мы тем временем пили, лежа в тени. Порта раздобыл целую корзину снеди. Несколько человек из роты обслуживания хотели примазаться к нам, но мы их грубо отшили; один штабс-ефрейтор начал наглеть, и это стоило ему двух передних зубов.

На закате мы поехали обратно в Кассино. Гауптман из танковой дивизии «Герман Геринг» выдал нам приказы на перевозку.

Во время следующего рейса нас остановили лишь только возле Валамонтоне, километрах в двадцати от Рима. Тут Хайде тоже разобрался на эсэсовский манер, правда, не так легко, поскольку пришлось иметь дело с лейтенантом полиции вермахта, здоровенным типом с гранатами за поясом.

— Приказ на перевозку, — потребовал он, угрожающе глядя на нас.

Хайде не обращал внимания на опасность, так как был одержим своей эсэсовской формой. Он подошел к лейтенанту вплотную, чуть согнул колени и сдвинул на затылок эсэсовскую фуражку.

— Вы соображаете, что делаете, болваны? Меня уже второй раз задерживают во время этой совершенно секретной перевозки. Хотел бы я услышать, что скажет рейхсфюрер, узнав об этом.

Но здоровенный лейтенант не испугался первого рыка.

— Приказ, унтерштурмфюрер? Рейхсфюрер СС не одобрит того, что я пропустил колонну без проверки.

— Если хочешь что-то узнать, лейтенант, — раскатился голос Хайде над домами в затемненном Бальмонте, — обратись к ребятам на виа Тассо. Они научат тебя, как саботировать приказы рейхсфюрера. Даю десять секунд, чтобы убрать этот драндулет, которым ты преградил дорогу! Иначе мы откроем огонь.

Лейтенант как будто бы уменьшился в росте. Нервозно вскинул руку, что, видимо, должно было означать нацистский салют, и повернулся к своему обер-фельдфебелю, небрежно прислонившемуся к полицейскому грузовику:

— Убери с дороги эту штуку, приятель! Не стой, разинув рот! Ты что, хочешь саботировать приказы рейхсфюрера? Соскучился по снегам на Восточном фронте?

Обер-фельдфебель засуетился, рыча и бранясь на сидевшего в кабине водителя.

Хайде демонстративно отпил из фляжки глоток, не предложив лейтенанту. Потом встал, расставив ноги, в сдвинутой на затылок эсэсовской фуражке, положил палец на спусковой крючок и наблюдал, как груженые машины проезжают мимо лейтенанта и его усердных подчиненных. Принялся небрежно насвистывать, презрительно глядя на рослого полицейского.

Лейтенант искоса посмотрел на повязку на рукаве Хайде, которую тот надел по собственной инициативе. На ней были буквы РСХА[106].

Хайде сунул руку ему под нос.

— Тебе не нравится моя повязка, лейтенант?

— Если б сразу сказали, что вы из РСХА, то могли бы проехать без разговоров, но тут разъезжает столько всякой швали с совершенно неправдоподобными документами за подписью каких-то паршивых генералов. Однако раз вы ребята Генриха[107], дело другое.

Мимо медленно проезжал десятитонный крупповский грузовик. Лейтенант Фрик в эсэсовской каске выглядывал из окошка водительской кабины. Он в замешательство откозырял, что могло бы стать роковой ошибкой, если б не мгновенная реакция Хайде.

— Ты что это, черт возьми? Все еще считаешь себя армейским обер-лейтенантом? Не усвоил еще, что мы отдаем германский салют, а не делаем ваши юнкерские жесты? — И с широкой улыбкой повернулся к лейтенанту фельджандармерии. — Пришел к нам из люфтваффе. Что только делать с этой швалью? Мы приняли их под Харьковом десять тысяч. Так распорядился генерал Хауссер. Что он за командир? Вот папа Эйке или Зепп Дитрих, это да[108].

— Что вы за часть? — спросил лейтенант.

— Первая латышская гренадерская дивизия СС[109].

Лейтенант протяжно свистнул.

— Стало быть, кое-что готовится. Это вы сопровождали все транспорты с евреями. Я ехал с одним в Аушвитц[110], где охрану несли ваши ребята из Первой латышской. Вынести это было не так уж легко, а я повидал поболее, чем большинство людей. Участвовал в том большом расстреле в Киеве, мы положили несколько тысяч за пару часов.

— Рейхсфюрер ценит нас, — с гордостью сказал Хайде. — Мы исполняем то, что приказано, и никаких.

Лейтенант доверительно подался поближе.

— Унтерштурмфюрер, Пий открывает свое истинное лицо? Час настал? Говорят, акция против евреев проводилась только для того, чтобы спровоцировать эту старую лису и его треклятых кардиналов.

Хайде громко засмеялся, смех его можно было истолковать по-разному. Лейтенант кивнул и хлопнул по кобуре.

— В тридцать четвертом году на закрытых партийных собраниях нам обещали, что чума христианства будет искоренена.

— Знаю. Священникам и нам тесно в этом мире, — проворчал Хайде. — И мы не отступим.

— Вот это приятно слышать, — усмехнулся лейтенант, довольно потирая руки.

— Надеюсь, — прошипел Хайде, — иначе мне захотелось бы забрать тебя с собой.

Лейтенант принужденно засмеялся.

— Поймите меня правильно, унтерштурмфюрер. Само собой, ваша перевозка совершенно секретная, но вы направляетесь в Рим?

Хайде выпятил грудь.

— В Рим, конечно.

Лейтенант смущенно провел рукой по крепкому подбородку, потом спросил:

— Знаете, что вам придется проезжать еще два дорожных поста? Мы установили их двадцать минут назад. Приказ с виа Тассо.

Хайде закусил нижнюю губу, затянул подбородочный ремень фуражки.

— Черт возьми, что за ерунда? Если я еще задержусь, этим ребятам придется плохо. Рейхсфюрер сказал мне напоследок: «Унтерштурмфюрер, если возникнут какие-то препятствия, стреляй без колебаний!» Но, может, лучше ты скажешь мне пароль?

— Не знаю… Это большой риск, унтерштурмфюрер. — Гора плоти была заметно взволнована. — Приказы мне с виа Тассо тоже помечены грифом «совершенно секретно»!

Ствол автомата Хайде опустился и смотрел прямо на поясную пряжку лейтенанта.

— Рейхсфюрер приказал стрелять, если меня задержат.

— Ватерлоо, — прошептал лейтенант, глядя на дуло автомата, как зачарованный.

Лицо Хайде расплылось в довольной улыбке.

— А отзыв?

— Блюхер.

Хайде опустил дуло к земле.

— Спасибо, товарищ. Терпеть не могу стрелять в собрата-офицера, если в этом нет крайней необходимости.

Лейтенант внезапно заволновался и бросился к деревянному домику на обочине.

— Что за треклятое сборище недоумков! — Отбросил в сторону унтер-офицера, чтобы побыстрее подойти к полевому телефону. Неистово завертел ручку аппарата, прошипел в трубку несколько кодовых слов и разразился бранью. — Обер-фельд, — проревел он человеку на другом конце провода. — Если колонна, которая сейчас в пути, не проедет без задержки твой пост, ты поплатишься головой! Приказ рейхсфюрера.

Автомобиль-амфибия Хайде стоял с погашенными фарами на обочине.

— Следуйте за мной, — крикнул лейтенант и сел в свой большой «кюбель»[111], стоявший под деревьями. Громко рыча мощным мотором, машина понеслась в направлении к Риму, из-под колес ее летела грязь.

Хайде вскочил в свой автомобиль и ободряюще улыбнулся Грегору Мартину.

— За ним, Грегор! Покажи, на что способен водитель фургона! Лейтенант не должен оторваться от нас. Если он начнет думать, нам конец!

Через пять минут Грегор выругался, резко затормозил и едва не врезался в большой стоявший грузовик. Легкая амфибия проползла на боку вдоль колонны грузовиков, два раза перевернулась и оказалась в поле.

Оба они с бранью вылезли целехонькими из поврежденной машины. Здоровенный лейтенант подбежал к ним с двумя полицейскими. Подобострастно стал отряхивать от пыли шинель Хайде, но тот раздраженно оттолкнул его.

— Что это такое, черт возьми, лейтенант? Ты снова остановил мою колонну? Соедини меня с СД, я поговорю с группенфюрером Мюллером в Берлине[112]. Тебе пора отправляться на Восточный фронт.

— Все в порядке, унтерштурмфюрер. Колонна может беспрепятственно следовать дальше. Я разберусь с наглым обер-фельдфебелем, который командует здесь.

Обер-фельдфебель полиции вермахта, стоявший чуть позади нервничающего лейтенанта, забормотал объяснение.

— Заткнись, обер-фельд! — истерично заорал лейтенант. — Ты гнусный саботажник. И скоро будешь рядовым пехотинцем в России. Вот увидишь. А теперь исчезни! Пошел вон!

Обер-фельдфебель пробормотал что-то неразборчивое.

Лейтенант выхватил пистолет из желтой кобуры.

— Заткнись, никчемная тварь, а то пристрелю за неповиновение!

Хайде широко усмехнулся. Он стоял посреди шоссе, широко расставив ноги, с автоматом на груди. Его поведение одобрил бы даже сам Гиммлер. Хайде играл свою роль превосходно, словно был рожден для нее — в определенном смысле так оно и было.

— Почему бы не сделать этого сейчас, лейтенант? В наших рядах нет места полусолдатам. Я представляю себе этого человека повешенным на суку.

Обер-фельдфебель торопливо скрылся в темноте, мысленно желая всем офицерам СС оказаться на дне самой горячей пропасти ада. За несколько секунд его восхищение немецкой системой перешло в ненависть.

— Мерзкий тип, — прошептал один из его подчиненных.

— Эта скотина поумнеет, когда придут американцы, — проворчал обер-фельдфебель. — Я пойду добровольцем в новую военную полицию, которую создаст в Третьем рейхе наш нынешний противник, и все время посвящу тому, чтобы ловить офицеров СС.

Автомобиль-амфибия весело горел. Лейтенант великодушно предложил Хайде свою большую машину. Хайде снисходительно принял предложение и пообещал вернуть ее на контрольном посту на обратном пути.

Лейтенанта Фрика била нервная дрожь. Онто хвалил, то бранил Хайде. Если б тот лейтенант заподозрил, что его водят за нос, последствия были бы непредсказуемыми.

Порта беззаботно рассмеялся.

— Виновных будут искать в Первой латышской дивизии.

— А когда выяснят, что ее даже нет в Италии? — спросил Фрик, покачивая головой.

— Тогда заподозрят партизан в этих горах, герр лейтенант, — сказал Порта и взвалил на плечо тяжелый ящик. — Никому в голову не придет искать преступников в Двадцать седьмом полку особого назначения. Имейте в виду, в штабе группы армий «Юг» мало кто знает о нас.

— Наше пребывание в Италии настолько секретно, — крикнул Малыш из подвала Сан-Анджело, где сражался с тяжеленным ящиком, — что мы сами едва знаем, что находимся здесь.

Тут Барселона споткнулся и уронил ящик с алтарными реликвиями, тот заскользил вниз по лестнице и придавил два пальца Малышу. Малыш яростно взревел, выдернул руку, едва не оставив пальцы под острым углом увесистого ящика, двумя громадными прыжками достиг верха лестницы и бросился к Барселоне; из его поврежденной руки хлестала кровь.

— Испанская тварь, ты это нарочно!

Он выхватил у Порты древнее распятие и, угрожающе занеся его над головой, погнался за выбегавшим со двора Барселоной.

Падре Эмануэль, стоявший в воротах с двумя монахами, мгновенно понял, что происходит. Хотел падре спасти распятие или Барселону, мы так и не поняли, но он подставил Малышу ногу, тот упал и прополз по двору несколько метров на животе. Монахи быстро выхватили у него распятие.

Малыш.поднялся на ноги, ярясь и ругаясь. Потом увидел Хайде — тот расхаживал с важным видом в эсэсовской форме, заложив руки за спину, и не спешил убраться от греха подальше.

— Ты подставил мне ногу, скотина, — заорал Малыш и в бешенстве бросился к нему.

Хайде пустился наутек, но Малыш догнал его на середине моста Сан-Анджело и бросил, как бомбу, в реку. Хайде подплыл к берегу со скоростью быстроходного катера, поднялся зигзагами, оттолкнул лейтенанта Фрика, пытавшегося его удержать, и бросился к Малышу.

Малыш поднял толстую балку и взмахнул ею, будто цепом. Мы ликовали. Нам требовалось именно это: хорошая драка.

Лейтенант Фрик пригрозил нам трибуналом, если мы не будем продолжать разгрузку, но никто не обратил на него внимания. Пропускать драку между Малышом и Хайде мы не хотели.

— Малыш, — крикнул подначивающе Грегор, — Юлиус говорит, что тебе с ним не справиться.

Малыш злобно зарычал и утер лицо поврежденной рукой, измазав его кровью.

— У него сильное кровотечение, — заметил падре Эмануэль.

— Ерунда, — усмехнулся Порта. — Крови у него много. Юлиусу настанет конец задолго до того, как он прольет последнюю каплю.

Хайде, широко расставив руки, кружил вокруг Малыша, державшего балку занесенной.

— Я убью тебя, ненавистник евреев.

— Твое время пришло, мешок с дерьмом, — прошипел Хайде, поднял деревяшку и запустил ею в Малыша.

Малыш бросился в атаку, держа балку перед собой, словно таран. От удара Хайде вылетел в ворота, но инерция Малыша была слишком сильной и не позволила ему развить успех. Раздался треск дерева и звон стекла, когда таран пробил ставень и окно за ним. Малыш споткнулся, тут же выправился и занес над головой балку, словно громадный жезл.

Мы думали, что для Хайде настал последний миг, но за секунду до удара он перекатился и выхватил из голенища нож. Малыш едва успел юркнуть за створку ворот до того, как нож просвистел мимо. Потом схватил Хайде за лодыжки и взмахнул им. Не будь на Юлиусе каски, голова его разбилась бы о каменную стену.

Малыш вскочил обеими ногами ему на живот и, ослепленный яростью, хотел пнуть его по голове. Несколько секунд он был вне себя, но Хайде сумел откатиться под один из грузовиков. Схватил огнетушитель, ударил головкой о землю и направил на Малыша пенную струю, моментально превратив его в неистово размахивающий руками снеговик. Ослепленный, задыхающийся, он суетливо забегал и схватил по ошибке Грегора Мартина.

— Малыш, пусти. Это я, Грегор.

И тут оба повалились от удара пустым огнетушителем.

VII

Смерть! Что это такое? Она приходит молниеносно. Мы постоянно ее ожидали, и она стала нашим спутником, данностью, обыденностью. Никто из нас не был верующим. Иногда, лежа в снарядной воронке, мы говорили о смерти, но никто не знал, будет ли что-то после нее. Откуда могли мы знать?

Лучше всего считать смерть вечным сном без сновидений. Нам так часто угрожали трибуналом и казнью, что это больше не производило никакого впечатления. Все равно: когда человек гибнет, невелика разница, кто его убил. Не заботило нас и то, где и как мы будем похоронены — в канаве под ржавой каской или на помпезном кладбище с вечным огнем.

Важным у нас считалось только то, чтобы смерть была быстрой и безболезненной. Расстрельная команда во многих смыслах предпочтительней медленной смерти в горящем танке.

Большинство наших старых однополчан погибло. Здесь, под Монте-Кассино, накануне Рождества 1943 года оставалось только тридцать три человека из тех пяти тысяч, с которыми мы начинали в 1939. Большинство погибло в огне классической смертью танкиста. Кое-кто лишился руки или ноги, кое-кто ослеп. Кое-кого мы навещали в госпиталях. К примеру, Шредер был прежде всего фельдфебелем. Он грыз в отчаянии песок, лишившись обоих глаз. Искалечил Шредера один из тех снарядов, которые взрываются дважды. Все его лицо исчезло.

Никто из нас, навещавших его в госпитале, не забудет того зрелища. Он, подтянутый, элегантный фельдфебель Шредер, не хотел, чтобы мы его видели. Швырялся в нас пузырьками из-под лекарств.

Мы сидели на ступенях госпиталя, ели шоколад и пили красное вино, которые принесли ему. Нас прогнали. Нам не разрешалось сидеть на этих ступенях. Мы еще не были искалечены.

В тот вечер Малыш двинул в живот своей большой головой одному из штабных врачей. Это подняло нам настроение.

ПОЕЗДКА В ВАТИКАН

Мы сидели на каменном парапете возле римского театра. Над нами высился монастырь, и мы смотрели с высоты на Кассино, где люди жили в блаженном неведении того, что их деревню скоро сравняют с землей. Несколько немецких и итальянских офицеров сидели у отеля «Эксельсиор», беседуя за стаканом кьянти.

— Порта, я видел одну превосходную вещицу, — сказал Грегор Мартин, задумчиво болтая ногами. — Следующую партию мы повезем в Ватикан, и это удобный случай. Учти, почти все машины принадлежат ремонтной роте дивизии «Герман Геринг», а там вряд ли знают о нашем существовании. Как говорит Малыш, мы до того засекречены, что сами едва знаем, что находимся здесь. — Плюнул на торопливо ползшую через дорогу ящерицу. — Давай поимеем какую-то выгоду с этой войны. До тех пор пока все не утихомирится, добычу можно будет припрятать у Бледной Иды. Она умная женщина.

Появились Барселона с Малышом.

— Что это вы обсуждаете? — выкрикнул Малыш так, что в горах раскатилось эхо. — Не нашли еще способ поживиться кое-чем из этого добра?

— Не ори так, идиот! — сказал Грегор.

Мы медленно пошли вверх по склону к монастырю. С юга доносился грохот артиллерии. Дисциплинированный взвод дивизии «Герман Геринг» строем вошел в монастырский двор. Солдаты быстро загрузили несколько машин. Мы наблюдали за ними молча. Эти люди в точности выполняли приказы. На их воротниках блестели белые петлицы. Они работали в угрюмом молчании, разбившись на равные группы. Полная противоположность нам!

К нам самоуверенно подошел широким шагом унтер-офицер с холодными, рыбьими глазами, одетый в невероятно чистый мундир.

— Можно подумать, вы треклятые туристы, — заорал он. — Заходите во двор. Для вас есть дело. Пошевеливайтесь, а то будете жаловаться на боль в задницах.

Появился Легионер с рацией в руке.

— Притихни, товарищ, послушай, что наши друзья с той стороны вякают в эфир!

И включил рацию на полную громкость.

— Говорит радиостанция союзников, вещающая на южную Италию. Повторяем наш предыдущий призыв к итальянским патриотам: объединяйтесь против бандитов, оскверняющих ваши могилы и церкви. В настоящее время танковая дивизия «Герман Геринг» занимается разграблением сокровищ монастыря Монте-Кассино. Сражайтесь и остановите их! Повторяем: под командованием штабного офицера танковая дивизия «Герман Геринг» занимается разграблением сокровищ монастыря Монте-Кассино. Одна транспортная колонна уже вывезла сокровища несметной ценности. Итальянские патриоты, защищайте свое достояние! Не позволяйте этим бандитам грабить вас.

Легионер выключил рацию.

— Каша заварилась, mes amis[113]. В ближайшие дни я бы не носил белые петлицы, если хочу уцелеть.

— Мы здесь по приказу, — возразил унтер, но его тупая надменность тут же исчезла.

— По приказу? — засмеялся Порта, — Чьему, Адольфа?

— Ставлю тысячу против одного, — сказал Грегор Мартин, — что сейчас сюда мчится по крайней мере рота полицейских вермахта.

— Наш командир разберется с ними, — произнес в отчаянии унтер. — Вы сборище трусов, уже поджавших хвост.

Мимо лица унтера пролетела граната, а затем на него обратилось не меньше десяти пистолетных стволов.

— Геринговская мразь, только повтори это, и тебе конец, — прошипел Порта. — Железных крестов и орденских планок у нас больше, чем у тебя волос на заднице. Если кто и трус, так это ты, дерьмо с белыми петлицами.

— Прикончи его, — сказал Малыш. — Тогда мы сможем сказать полицейским, что случайно проходили мимо и спасли сокровища.

Унтер-офицер повернулся и зашагал прочь. Его подчиненные нервозно озирались. Они не понимали, что происходит.

Один обер-ефрейтор осмотрительно спросил:

— Ребята, что происходит? Дело, похоже, очень секретное.

— Ты совершенно прав, — засмеялся Порта. — До того секретное, что даже Адольф о нем не знает. Однако наши коллеги по ту сторону Неаполя, кажется, старательно ставят его в известность. Гордая танковая дивизия «Герман Геринг» превратилась в разбойничью шайку. Брр! Завтра вас обвинят в изнасиловании монахинь. Я бы не стал носить белые петлицы. У меня есть парочка розовых, могу продать. После освобождения вас повесят.

Перед монастырем остановился, завизжав тормозами, «кюбель». За ним вплотную следовало пять грузовиков. Два взвода полицейских вермахта под командованием обер-лейтенанта вошли в ворота, поблескивая значками в форме полумесяца[114]. Среди древних стен раздались хриплые команды.

Охотники за головами радостно усмехались. Для них это был праздник души.

— Так-так, грабите, значит, паскуды? Поплатитесь за это головами! Мы набили руку на военно-полевых судах. До заката вам не дожить!

Мы бросились в укрытие за розовыми кустами.

— Смотри, что делаешь, идиот, — прошипел Порта, когда я неловко вставлял ленту в патронник ручного пулемета. — Если не произойдет чуда, через час нам конец.

Я вставил ленту, передвинул предохранитель вперед, прижал приклад к плечу и взглянул на Старика, лежавшего со своим пулеметом за большим камнем.

— Стреляй, черт возьми, — прошептал Порта, отвертывая колпачок гранаты. — Если уж умирать, прихватим с собой по одной ищейке. Пройдись очередью по двору слева направо.

— Без команды Старика стрелять не буду, — ответил я.

— Проклятый болван, — ругнулся Порта и так пнул меня в бок, что я откатился от пулемета. Затем прижал приклад к своему плечу. От страха я едва дышал. На таком близком расстоянии он перебил бы всех, в том числе и солдат с белыми петлицами.

Легионер стоял на коленях за деревом, держа наготове фаустпатрон. Из жерла трубы зловеще торчала длинная граната. Он был явно вполне готов выпустить этот дьявольский снаряд в гущу полицейских.

В окнах монастыря мы видели лица монахинь и монахов, беспокойно наблюдавших за происходящим.

Появился майор люфтваффе.

— Что здесь происходит? — спросил он офицера полиции вермахта. — Ваше вызывающее поведение нервирует моих людей. Мне приказано быть готовым к нападению партизан.

— Герр майор, — лицо обер-лейтенанта полиции вермахта светилось рвением. — Я здесь по прямому приказу командующего группой армий «Юг». Радиостанция союзников сообщает, что немецкие войска грабят монастырь, и мне поручено произвести расследование. Должен попросить вас, герр майор, поехать со мной к командующему. Видя, что здесь происходит, я могу лишь сделать вывод о том, что союзники правы.

— У меня нет времени ехать куда бы то ни было, — ответил с улыбкой майор. — Архиепископ Диамаре может вас заверить, что здесь нет никакого грабежа. Если какой-нибудь солдат прикарманит хотя бы обломок, он будет расстрелян на месте.

Малыш толкнул локтем Порту.

— Герр обер-лейтенант, — продолжал майор. — Можете сообщить в штабе, что безопасность монастыря я гарантирую. Через несколько часов я лично сделаю подробный доклад. Теперь уезжайте, пока ваши передвижения не привлекли внимание авиации противника.

Обер-лейтенант и его люди уехали.

После этого мы несколько часов потели, таская тяжелые ящики. Еще дотемна первая колонна выехала к монастырю Вульгата в Сан-Джироламо. Вскоре после наступления темноты вторая колонна отправилась в Сан-Паоло.

Потом наш покой нарушил вой в воздухе и рев, над монастырем появились первые «джабо». Вокруг нас посыпались бомбы.

Порта, сидевший под грузовиком с бутылкой рисового спирта, внезапно оказался без укрытия. Тяжелая машина взлетела в воздух, словно теннисный мяч, и покатилась по склону горы. Спавший на водительском месте десантник вылетел из дверцы кабины и упал на пирамиду винтовок, отплевываясь.

С ревом появилась следующая волна; дроссельные заслонки самолетов были широко открыты, из носовых пулеметов вырывались очереди трассирующих пуль.

Десантника-фельдфебеля, бежавшего по открытому пространству перед монастырем, разрезало пулями пополам. Нижняя часть пробежала без верхней еще несколько шагов.

Порта сидел посреди этого пространства, размахивая пустой бутылкой.

— Вернулся, старина Чарли[115]? — прокричал он атакующим самолетам. — Мы скучали без тебя. Боялись, что ты подавился спагетти.

Один «джабо» пролетел в нескольких метрах над его головой. Воздушный поток от винта повалил Порту. Он встал на колени, отряхнул упавший желтый цилиндр и погрозил кулаком самолетам. Снаряды из пушек рвались вокруг него, но он оставался невредимым.

Затем он уселся там, совершенно один, а тем временем осветительные бомбы превращали ночь в день.

— Он обезумел, — сказал один из монахов лейтенанту Фрику. — Заставьте его уйти.

Порта встал на ноги, держа в руках ручной пулемет. Повозился с патронной лентой, небрежно бросил на землю цилиндр и вставил в глазницу выщербленный монокль.

— Целься, — приказал он сам себе, — огонь!

И зашатался от сильной отдачи пулемета, изрыгавшего раскаленные пули в атакующие «джабо». Поменял ствол, бранясь, так как он обжигал ему пальцы[116]. Глаза его смеялись. Порта был безумен или пьян — или то и другое вместе. Он вставил новую ленту и прислонился спиной к разбитой кабине грузовика. Сброшенная с «Галифакса»[117] осветительная бомба залила все ослепительно-белым светом, окружившим горы, как нимб.

«Джабо» и «мустанги»[118] поливали открытое пространство снарядами и пулями.

— Порта, — отчаянно закричал Старик, — тебя убьют!

— Уведите его, — приказал один из офицеров люфтваффе. — Три дня отпуска тому, кто его уведет! Он обезумел.

В темном небе вспыхнула еще одна осветительная бомба.

Порта приложился к фляжке и закурил сигарету. Потом расставил ножки ручного пулемета, установил прицел и пьяно засмеялся.

— Давай, Чарли, теперь я готов дать тебе пинка в зад!

Казалось, между Портой и летчиками противника существует прямая связь, потому что едва он прокричал эти слова, в освещенное пространство со свистом влетел первый самолет. Оглушительно взорвалась бомба. Самолет, покачиваясь, улетел. Из левого крыла тянулись длинные языки пламени.

С ревом прилетели один за другим два самолета. Загремели взрывы. Море пламени скрыло от нас Порту, но он появился из дыма сгибавшимся от смеха, с пулеметом в руках.

Порта повернулся. Через несколько секунд пулеметный ствол смотрел на атакующий «мустанг». Порта выпустил очередь. Раздался сильный взрыв. Полетели обломки. Порта, должно быть, угодил в подвешенную под фюзеляжем бомбу.

— Спокойной ночи, Чарли, — крикнул он. — Я отправлю открытку твоей матери!

— Фантастика! — воскликнул офицер-десантник. — Он что, призрак?

Из сосновой рощи появился громадный человек, он тащил прожектор. Обычно для этой работы требуется кран. В темноте двое людей возились с кабелями. Это пришел на помощь Малыш. Не обращая внимания на рвущиеся вокруг снаряды, он и Порта отсалютовали друг другу вскинутыми руками и приподняли шляпы.

— Они сами не смогут управляться с прожектором, — крикнул Хайде. — Я должен прийти на помощь. Пресвятой Иосиф! Дева Мария! Иисус, простри надо мной руку!

Согнувшись, он побежал зигзагами по ярко освещенному пространству. Лег под прожектор, чтобы играть роль живой подставки. В небо взметнулся луч света, способный выжечь летчикам глаза.

— Поймал его, дьявола, — торжествующе выкрикнул Малыш. — Он смотрит в мой огонь. Теперь тебе конец, Чарли!

Первый истребитель сгинул в море бушующего пламени. Прожектор погас. Малыш радостно заколотил кулаками о землю.

— Это я его! Я!

Внезапно у него вспыхнули волосы. Хайде погасил их полой шинели.

Луч света мощностью в миллионы свечей взметнулся снова к низким тучам.

«Мустанг» с нарисованными акульими зубами стал пикировать.

— Попался. Я выжгу его гнусные гляделки!

Самолет, пытаясь вырваться из смертоносного луча, вошел в штопор.

Малыш погасил прожектор и стал прислушиваться к реву мотора. По случайности или благодаря дьявольскому расчету мозга, не знакомого с математикой, он включил его как раз в нужный миг, осветив самолет в его безумном пикировании и ослепив летчика до конца жизни? Хайде стоял на четвереньках и поводил плечами из стороны в сторону, пока самолет отчаянно пытался вырваться из луча; потом крылатая машина на громадной скорости врезалась в землю.

Два «Галифакса» и четыре «мустанга» спикировали на открытое пространство. Упала серия бомб, взлетели языки пламени. Казалось, фосфор булькает и шипит повсюду.

Рев самолетных двигателей замер в ночи. Калифорнийские убийцы сбросили свой смертоносный груз. Израсходовали весь боезапас. Оставшегося бензина должно было едва хватить, чтобы вернуться на аэродром.

* * *
Перед тем, как колонна двинулась с плоской площадки под монастырем, где два месяца спустя упокоится польская дивизия генерала Андерса[119], поработали кирки и лопаты. Это Порта, Малыш и Хайде рыли могилу для обгорелых останков американских летчиков.

Когда могила была готова, они уложили мертвых бок о бок, у каждого между костей рук лежала американская фуражка. Потом подошел весь второй взвод с падре Эмануэлем.

Первым лопату земли бросил на останки Старик со словами, которые показались нам глупыми:

— Ради ваших матерей и Бога!

Следующим был лейтенант Фрик. Последним — наш падре Эмануэль. Он долго говорил о Боге. Мы ничего не понимали. Пропели «Ave Maria»[120]. Быстро засыпали могилу и через пять минут выехали.

Это была самая трудная наша поездка. На крыше каждой кабины лежали два человека с наведенными в небо пулеметами. Сзади налетали тучи «джабо». Временами виа Аппиа бывала вся залита светом.

Навстречу нам двигался нескончаемый поток артиллерии, танков, саперов, грузовиков с боеприпасами и санитарных автомобилей.

Бомбы попадали в машины с боеприпасами, они взрывались, и груз их разлетался во все стороны.

Большой «мерседес» с генеральским флажком на капоте, который сопровождали полицейские вермахта на мотоциклах, петлял среди тяжелых машин.

— Держитесь правой стороны. Держитесь правой стороны, — ревел майор полиции. Он был из тех, кто беспощадно уничтожил бы каждого, оказавшегося у него на пути.

И тут появилось четыре «джабо». Малыш увидел их, когда они вылетели из-за туч и устремились на нас. Я спрыгнул на капот для большей устойчивости. Малыш держал меня, чтобы не сбросила отдача.

Хайде открыл огонь первым. Он лежал за пулеметом на крыше ехавшего за нами грузовика.

— Передвинься, черт возьми, я ничего не вижу, — крикнул мне Порта с водительского сиденья.

Пронзительный крик, треск, подскок. Колеса нашего тяжелого грузовика раздавили майора-полицейского вместе с мотоциклом.

— Черт с ним! — усмехнулся Малыш. — Отправим Чарли открытку с выражением благодарности.

Генеральский «мерседес» пылал. Одетый в меха человек попытался выпрыгнуть, — но рухнул в огненное море. Машину занесло, она перевернулась и взорвалась. Санитарный автомобиль наткнулся на ствол крупнокалиберной пушки. Его задняя дверца распахнулась, и на дорогу вылетело восемь носилок.

Раненый фельдфебель попытался откатиться в сторону с пути тяжелых грузовиков. Мундир на нем был грязный. Грудь в бинтах. Одна нога была ампутирована. По его голове проехал гусеничный трактор.

Какой-то полицейский вермахта бросился вперед и попытался остановить колонну, но в него угодила пулеметная очередь с пикирующего «джабо».

Вся виа Аппиа была залита ярким светом. Над серединой колонны висели две осветительные бомбы. Пикирующий «Галифакс» изрыгал пламя.

— Держитесь крепче, — крикнул Порта. — Съезжаю с дороги в поле!

Тяжелая машина плюхнулась в кювет, наткнулась на маленький автомобиль-амфибию и превратила его в груду искореженного металла.

Все четыре остальные грузовика последовали за Портой. Монахи, ехавшие по двое в каждом, молились, стоя на коленях. Мы пробили себе путь сквозь стену кладбища, валя памятники и вырывая могучими колесами новые могилы. Маленькая часовня была снесена с лица земли. Мы поехали дальше с болтавшимся на бампере распятием.

Потом у грузовика Барселоны заглох мотор. Первый буксировочный трос порвался, будто нитка. Второй продержался минуты две. Вытащить двадцатитонный грузовик с заглохшим двигателем из мягкой кладбищенской земли нелегко. Порта с бранью выскочил из кабины, запустил каской в Марке и потребовал толстый стальной трос.

Лебедка на грузовике Барселоны раскрутилась, и Грегор взялся за трос. Порта вышел из себя, увидев, что он в рукавицах.

— Кем ты возомнил себя? Сними их сейчас же!

Грегор огрызнулся и запустил в Порту куском проволоки. Секунду спустя мы сцепились среди могил в неистовой драке. Вспыхнула осветительная бомба. Из-за туч с ревом появился истребитель. Кто-то из десантников упал с грузовика, грудь его прошила пулеметная очередь. Один из монахов согнулся вдвое. Брезент на нашем грузовике вспыхнул. Какой-то монах погасил его струей из огнетушителя.

Лейтенант Фрик свистел в свисток и угрожал нам всевозможными карами: трибуналом, Торгау, расстрелом.

Я выплюнул два зуба, они упали на колени Хайде. У Порты над левым глазом свисал окровавленный лоскут кожи. У Хайде была длинная рана на ягодице, а у Малыша рот был разорван до уха. Драка была жестокой. Наш санитар и падре Эмануэль полтора часа перевязывали нас, при этом нещадно бранясь.

Мы обернули стальной трос вокруг застрявшего грузовика. Грегор с Портой поправили повязки друг другу и распили на двоих фляжку.

— Я трогаюсь, — крикнул Порта из кабины. — Отойдите от троса. Если он лопнет, можно остаться без головы.

Тяжелый грузовик стал двигаться медленно, невероятно медленно. Осветительные бомбы погасли. У нас осталось пять изуродованных трупов. Пламя на грузовике было погашено, и драгоценный груз совершенно не пострадал.

На виа Аппиа разверзся ад. Казалось, она вся в пламени по крайней мере на семьдесят миль.

Старик с лейтенантом Фриком поехали первыми в «кюбеле». Они старательно искали по карте обходной путь. В Сан-Чезаре произошла стычка с партизанами, в которой мы потеряли троих, в том числе и Фрая, нашего, санитара. Взрывом гранаты ему оторвало обе ноги, и он моментально истек кровью.

Перед рассветом мы въехали в Рим. Одиноко стоявший дом весело пылал.

Из-за стоявшей легковушки появились двое людей в длинных шинелях, с автоматами наготове.

Легионер замурлыкал под нос:

Приди, приди, приди, о, Смерть!
Он распахнул дверцу и положил на нее ствол своего русского автомата[121]. Из ствола рванулся в темноту язычок пламени. Среди домов раскатилось злобное «рат-та-та-тат». Те оба повалились. Каска одного из них со стуком покатилась в канаву. Быстро натекла лужа крови, смешивающейся с хлещущей из туч дождевой водой.

— Что там было? — спросил один из монахов в кузове,

— Двое бандитов хотели потолковать с нами.

Монах перекрестился.

На пьяцца ди Рома Порта свернул не в ту сторону, и мы въехали на пьяцца Рагуза. Нас остановил часовой. Мы угостили караульных сигаретами и шнапсом. Начальник караула, фельдфебель-пехотинец, предостерег нас относительно партизан, одетых в немецкую форму. Поговаривали, что они носят форму полицейских вермахта.

— При малейшем подозрении стреляйте, — посоветовал он. — Если по ошибке прикончите нескольких ищеек, ничего страшного.

— Откроем огонь, как только увидим значок в форме полумесяца, — сказал с усмешкой Порта. — С удовольствием уложу нескольких.

— Остерегайтесь макаронников[122], — предупредил фельдфебель. — Они начинают осложнять нам жизнь. Стреляйте во всех, кого встретите. В последнее время они стали наглеть. Вчера нам пришлось уничтожить деревню к северу отсюда. Там начали праздновать победу союзников!

Мы поехали дальше вдоль железной дороги. Порта снова повернул не туда, и за ним последовала вся колонна. Мы петляли и никак не могли найти дорогу. Обратились за помощью к двум проституткам, стоявшим на углу виа Ла Специа и виа Таранто. Они влезли в кабину. Полицейские прогнали их с виа Национале.

Внезапно мы оказались на площади Святого Петра. Малыш разинул рот.

— Вот это да! Это здесь Папкина пещерка?

Ему никто не ответил.

— Не нравится мне это, — задумчиво продолжал Малыш. — Может, он ясновидящий, как Бог!

— Но ты же не веришь в Бога, — сказал с улыбкой Легионер.

— Здесь я не хочу это обсуждать.

Мы снова развернулись и поехали по Борго Витторио к виа де Порта Анжелика.

Широкие ворота были открыты. Нас явно ждали. Мы проехали по узкой улочке и еще через одни ворота. Двое швейцарских гвардейцев указали нам путь. Мы нервничали. Это было нечто новое. Даже у Порты иссяк поток слов. Не слышно было бранных слов, хотя обычно у нас каждое третье было бранным. Ничего не поделаешь, война.

Мы откинули с кузовов брезент. Несколько негромких приказаний, и мы принялись разгружать машины, быстро и бережно.

Завтракали мы в казарме швейцарских гвардейцев. Порта и Малыш разинули рты, когда вошел гвардеец с алебардой.

— Это противотанковое оружие папы? — засмеялся Малыш.

Офицер попытался унять его, но эта задача была невыполнимой.

— Вы настоящие солдаты? — спросил Порта.

Малыш пришел в восторг, когда ему позволили надеть шлем с красным плюмажем и взять алебарду. Вид у него стал комичным. То и другое никак не сочеталось с современной маскировочной формой. В обмен на швейцарский шлем он предложил автомат и каску, но шлем не продавался.

Порта взял алебарду.

— Морпехи вытаращили бы глаза, если б я стал рубить им головы этой штукой.

Перед уходом Порта с Малышом снова сделали попытку купить шлем и алебарду, но швейцарцы лишь покачали головами.

Тут Порта достал свой козырь: протянул горсть сигарет с опиумом. Но гвардейцы были неподкупны. Малыш добавил три золотых зуба и коробочку морфия. Ни один нормальный человек не устоял бы против этого, однако папские солдаты отказались. Малыш с Портой были ошеломлены. Они продали бы друг друга за эти блага. Потом Малыш указал на свои сапоги. Американские летные. Из превосходной мягкой кожи. Швейцарцы не заинтересовались.

Когда грузовики были разгружены, мы уселись на .камни парапета.

За падре Эмануэлем и лейтенантом Фриком пришел гвардейский офицер. Через пятнадцать минут послали за Стариком. Прошло больше получаса.

— Нас пока что не трогают, — проворчал Порта. — Может, вытворяют что-то с теми тремя. Если в крайнем случае через час они не появятся, пойдем их вызволять. Все наше оружие в пятом грузовике. Гвардейцев мы перебьем быстро.

— Тебя, видно, укусила бешеная обезьяна, — возразил Марке. — Может, Бог действительно есть. Он ни за что этого не простит!

— Командование приму я, — решил Порта, — поэтому ты будешь выполнять приказ и сможешь заявить перед Божьим трибуналом о своей невиновности.

Марке покачал головой.

— Если Бог есть, Он будет знать, что я фельдфебель и что никакой нормальный фельдфебель не будет подчиняться паршивому обер-ефрейтору.

— Тогда притворись рядовым, — шутливо предложил Малыш.

— Бог на это не клюнет, — покачал головой Марке. — Увидев мои знаки различия, Он быстро со мной разделается. Скажет: «Марке, с нами это не пройдет», и я полечу кувырком прямо к дьяволу. А мне этого совсем не хочется. Тут нужно дипломатично решать вопрос. Давай отправим Малыша поговорить с ними.

— Ну нет уж, — запротестовал Малыш, отходя бочком. — Я могу разделаться с целой траншеей американцев, но тут опасная публика.

Прошло два часа, мы нервничали и не находили себе места. Большинство уже взяло свои пистолеты с пятого грузовика и сунуло их в голенища. Порта сидел, поигрывая яйцевидной гранатой.

— Давай дадим тягу отсюда, — предложил Хайде, поглядев искоса на большое здание библиотеки.

— Заткнись, нацистский ублюдок! Думаешь, мы бросим здесь Старика?

— И падре, — вмешался Барселона. Он питал огромное почтение ко всему католическому после пребывания в Терсио во время гражданской войны. Что послужило причиной этому, мы так и не узнали. От наших вопросов он отмахивался:

— О таких вещах не говорят! Да и все равно вы не поймете.

— Падре Эмануэль может о себе позаботиться, — сказал Порта. — У него прямая связь с небесной штаб-квартирой. А у Старика и лейтенанта Фрика перспектива похуже.

— Tu as raison, camarade, — кивнул Легионер. — Перед Божьим трибуналом стоишь в одиночку, защищать тебя некому. Твое досье раскрыто. Аллах знает все, в том числе причины поступков каждого. И каждый подвергается суровому, справедливому суду. Получить оправдание там нелегко.

— Ерунда все это, — решил Малыш. — Мне ни за что не получить оправдания.

— Как знать, — убежденно ответил Легионер. — У Аллаха самые поразительные вещи могут обернуться к твоему благу. Неужели ты такой уж закоренелый преступник?

Малыш покачал своей большой головой и сдвинул кепи на затылок.

— Сам не знаю. Однако мне доставалось несколько раз по башке. Я не один из лучших. Большинство из нас, сидящих здесь, взялись за это дело по своей воле. За нами тут пристально присматривали. Но если кто скажет, что я стрелял в кого-то не по приказу, он гнусный лжец. Серого вещества у меня маловато. Поэтому офицерам приходится за нас думать. А есть ли в немецкой армии обер-ефрейтор, у которого столько наград, как у меня? — Ударил себя кулаком в грудь. — Кто спас весь полк в Сталино? Кто обезвреживал мины в Киеве? Я! Помните, как отсчитывали секунды в Керчи, когда я полз через ту дыру? Вы кричали «ура», когда я взорвал целый завод.

Барселона презрительно рассмеялся.

— Трусишка! Три дня назад ты стрелял в придорожное распятие. А теперь дрожишь, потому что находишься в городе Его Святейшества.

Вернулся Старик. Он был странно тихим.

— Я встречался с папой.

— Ты его видел? — прошептал в благоговейном страхе Малыш.

Старик кивнул и закурил трубку.

— Ты касался его? — спросил Барселона, глядя на Старика с каким-то новым почтением.

— Не касался, но был так близко, что мог бы коснуться.

— В каком мундире он был? — спросил Порта, не желая капитулировать. — Есть у него Рыцарский крест?

— Он был великолепен, — негромко ответил Старик, все еще находившийся под впечатлением от этой потрясающей встречи.

— Что он сказал? — спросил Хайде.

— Что я должен отдать вам честь. И благословил меня.

— Неужели? — воскликнул Хайде. — Благословил?

— Видел ты настоящего кардинала? — спросил Рудольф Клебер. — В красной шапке?

На Старика посыпались вопросы.

— Сказали ему обо мне? — спросил Малыш.

— Ни о тебе, ни о ком-то из нас конкретно не говорили, но о второй роте в целом сказали. Он дал мне перстень.

Старик поднял руку и показал его нам.

— Перстень дан роте? — спросил Барселона.

— Да, папа дал мне его, как дают генералу Рыцарский крест. Я ношу этот перстень за всю роту.

— Можно, я его примерю? — спросил Хайде; выражение его глаз должно было бы предостеречь Старика, но Старик еще не совсем вернулся к нашей жестокой действительности и доверчиво дал перстень Юлиусу.

Хайде вытянул палец, давая нам полюбоваться перстнем. Малыш хотел дотронуться до него и получил от Юлиуса штыком по пальцу.

Старик протянул руку.

— Отдай его.

— Тебе? — Хайде лукаво улыбнулся. — Почему он должен быть у тебя?

От удивления Старик лишь раскрыл и закрыл рот.

— Это мой перстень. Папа дал его мне.

— Тебе? Он дал его роте. Перстень принадлежит второй роте, как и американские сапоги, которые пока что носит Малыш. Ты не рота, как и Малыш, я, Свен, Порта, наши автоматы, пушки, пятый грузовик и прочее, рота — это все вместе.

Хайде потер перстень о рукав, подышал на него, потер снова, поднял к глазам и с гордостью осмотрел его.

— Теперь, когда я увидел этот дар от его святейшества Пия Двенадцатого, больше не уверен, что не верю в Бога.

— Отдай мне перстень, — сказал Старик дрожащим от негодования голосом и шагнул к Хайде.

— Убери лапы, — прорычал Хайде, — а то получишь по кумполу. Перстень за всю роту буду носить я. Но если уж отброшу копыта, можешь носить ты. Можно составить на него документ, как на сапоги Малыша.

— Ни в коем случае, — выкрикнул Порта. — Когда получишь по заслугам, носить его будет моя очередь. Старик видел папу. И хватит с него. Он не имеет права ни на что большее.

Барселона достал из голенища боевой нож и принялся чистить им ногти. Не потому, что его беспокоила грязь под ногтями, а чтобы подчеркнуть свои слова:

— Смотри, Юлиус, как бы тебе не умереть молодым.

Хайде нахмурился и сунул руку с перстнем в карман.

— За кого ты принимаешь себя, испанец липовый?

Старик побагровел от гнева. Попытался угрозами заставить Хайде вернуть перстень, но тот не обратил на них внимания.

Хайде подошел к швейцарским гвардейцам и с гордостью показал им перстень. И тут произошло первое покушение. Лезвие алебарды просвистело всего сантиметрах в двух от его головы. Никто не видел, откуда она вылетела, но Малыш оказался под сильным подозрением.

Хайде бросился к грузовику и сунул за пояс два пистолета со спущенными предохранителями. Священный перстень вызвал между нами вражду. Носить его было опасно, но все хотели этого.

Второе покушение последовало минут через двадцать. Хайде лежал посреди двора с двумя десантниками, любуясь перстнем. Что-то заставило его повернуть голову, и через несколько секунд по тому месту, где он лежал с десантниками, проехал двадцатитонный грузовик и врезался в дерево. От угла виа Пио и виа ди Бельведере, где вся рота сидела, играя в кости, послышался приглушенный смех.

— Странно, как это грузовик может ехать сам по себе, — задумчиво произнес Порта.

Хайде утер пот со лба и сдвинул кепи на затылок. Сунув руки глубоко в карманы, медленно пошел к нам.

— Банда убийц, — сказал он. — Но перстня вы не получите. Убить меня не так уж легко.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Барселона и с улыбкой бросил кости.

* * *
На обратном пути по виа Аппиа мы потеряли три грузовика и семерых людей. Марке был тяжело ранен, и мы уложили его в санитарную машину, возвращавшуюся в Рим. Кожа его походила на пергамент, губы посинели и растянулись, обнажив зубы. Он запротестовал шепотом, когда Барселона снял с его ремня кобуру с наганом.

— Они мои. Оставь их при мне.

— Когда вернешься, получишь то и другое обратно, — пообещал Старик.

— Отдайте наган. Я могу присмотреть за ним. Его не стащат.

Но мы знали эти дела. Знали, что означает желтизна его кожи. Знали, как это выглядит, когда на человеке поставлена печать старухи с косой; знали, что какой-нибудь санитар стащит наган еще до того, как Марке умрет. Зачем дарить его санитару, когда он пригодится нам самим?

Стойкий Марке заплакал. Потом Малыш совершил некрасивый поступок. Перед тем, как санитарная машина отъехала, он взял шинель Марке, лежавшую скатанной рядом с ним. Это была непромокаемая шинель десантников[123]. Они очень ценились, а Малыш и Марке были почти одного роста. Марке попытался вылезти из машины. Он осыпал нас проклятьями, когда санитары затолкнули его обратно и с бранью захлопнули дверцы. Провожая взглядами машину, мы слышали крики Марке:

— Оставьте меня с вами! Я не хочу умирать! Верните мой наган!

— Он умрет еще до приезда в госпиталь, — спокойно сказал Старик.

Мы кивнули, зная, что он прав. И Марке знал это. Двадцать минут назад он был с нами и смеялся над Малышом и его каской.

Нажав на газ, Порта пробормотал под нос:

— Хорошо, что он выиграл несколько последних бросков.

Легионер осмотрел наган, который уже выменял у Барселоны. Потом вставил обойму на место и сунул большой пистолет в желтую кобуру, одну из самых любимых вещей Марке. Встал в кабине, похлопал по кобуре и сказал:

— Приятная штука.

Мы видели, какое удовольствие доставляет Легионеру тяжесть нагана. Пистолет придавал ему чувство безопасности, как до этого Марке.

Солдату на передовой очень важно ощущать свой пистолет. Он должен создавать ощущение поддерживающей руки друга, и наган создавал его. Мы их высоко ценили. Все наганы, какие были у нас, мы раздобыли у русских с риском для жизни. Во второй роте было пять наганов, и мы очень берегли их. Всегда забирали револьвер умирающего. Когда человек умирал, другие получали право на его вещи; но пока человек был жив, он вместе со всеми вещами принадлежал второй роте. Самым неприятным было, что умирающий почти всегда знал, что мы уже забрали револьвер. Эта штука представляла собой гарантию жизни, и без нее жизненное пламя начинало неистово трепетать. Но мы не могли позволить себе сентиментальности, когда дело касалось нагана.

На другое утро мы покинули монастырь. Перед отъездом нас всех собрали в базилике. Появился архиепископ Диамаре. Воздел руки и нараспев произнес:

Gloria deus in exelsio![124]
Потом в течение десяти минут вел службу, до того захватывающую, что даже мы, неверующие в первом ряду, были зачарованы. Потом трое монахов, монахини и дети из приюта пропели хорал, замечательно звучавший в этих священных стенах.

Молчаливые и несколько благоговеющие, мы вышли и вскоре уехали.

Барселона и я переглядывались. У нас был секрет, которым мы не могли поделиться с остальными. Они подняли бы нас на смех. Перед самым рассветом мы вместе были в карауле, находились в конце ряда машин. Тучи неслись по небу, и время от времени выглядывала луна. Мы прислонялись к стене, спрятав автоматы под шинели от мороза, молча смотрели вниз с холма и наслаждались чувством безопасности, которое хорошие товарищи придают друг другу. Не знаю, кто из нас увидел ее первой. Из-за деревьев внизу появилась фигура, завернутая в громадный плащ и похожая на призрак. Согбенная, торопливо шедшая фигура.

— Кто-то из монахов? — спросил Барселона.

Внезапно фигура остановилась на открытом месте, где позднее погребут польскую дивизию. Погрозила монастырю кулаком. Потом на секунду-другую в промежутке между несущимися тучами появилась луна, и мы отчетливо увидели эту фигуру. Сердца у нас замерли, когда ветер отбросил назад ее плащ. Эта фигура была Смертью с косой на плече!

Кровь застыла у нас в жилах. Потом мы услышали смех — долгий, торжествующий смех. Затем фигура исчезла в клубе тумана.

Мы спотыкались о ноги друг друга на бегу к караульному помещению. Старик, Порта и остальные спали. У нас стучали зубы, и я потерял на бегу свой пистолет.

— Ты должен пойти и отыскать его, — сказал Барселона. Я отказался. И стащил пистолет у спавшего десантника. Когда рассвело, мы с Барселоной отправились искать мой, но так и не нашли.

Другие поняли — что-то случилось, но мы не смели им рассказать. Хотели было пойти к падре, но потом решили, что лучше всего будет помалкивать. Барселона справедливо заметил:

— Не нужно рассказывать обо всем, что видишь.

В конце концов мы стали притворяться друг перед другом, что забыли о случившемся. Но Смерть посетила святую гору в преддверии предстоящей жатвы, а мы с Барселоной случайно ее увидели и услышали ее торжествующий смех.

VIII

Иосиф Грапа был евреем. Мы встретили его во время визита к группе дезертиров на чердаке дома позади Термини. Туда приходилось подниматься через замаскированный люк. Там находилась одна из девиц Иды, которой приходилось скрываться.

Хайде, оказавшись лицом к лицу с Грапой, неимоверно удивился.

— Не горит у тебя земля под ногами, жид? — вызывающе спросил он. — Я могу получить за тебя хорошую цену. Что скажешь о билете в один конец на виа Тассо?

Порта принялся чистить ногти боевым ножом, а Малыш забренчал удавкой из стальной проволоки. Это придало Хайде сдержанности, потом он и еврей лишь бросали обвинения друг другу.

— Всех моих родных, всех друзей увезли в Польшу, — спокойно сказал Грапа.

— Не скули, жид, — усмехнулся Хайде. — Вы, уцелевшие евреи, отыграетесь. Станете священными коровами, вас будут оберегать. Я не удивлюсь, если будет запрещено называть вас евреями. В сущности, Адольф оказывает вам добрую услугу. Вы отыграетесь на католиках, которых ненавидите не меньше, чем Гейдрих и Гиммлер. Предвижу, что вы обвините папу в отправке евреев в газовые камеры.

— Ни один честный еврей не сделает этого, — возразил Грапа.

— Честных евреев нет, — сказал Хайде и засмеялся, обвиняюще указав на него пальцем. — Есть множество документов, которые можно использовать против папы. Ватикан похож на вошь между двумя ногтями. Пойми меняправильно, я не питаю любви к монахам папы. Начнут их бить завтра, я охотно помогу.

И потер руки при этой мысли.

— Почему Ватикан не протестует? — выкрикнул Грапа. — Если б там заявили протест, депортации прекратились бы. Их не посмели бы продолжать.

Хайде загоготал.

— Не посмели бы! До чего же ты наивный! Думаешь, мы испугаемся нескольких грязных святош? Если б только монахи запротестовали! Тогда б ты понял кое-что. Может, Гитлер и Сталин нашли бы друг друга. Знаешь, кто должен протестовать? Американский президент, английский король и все те, у кого есть в распоряжении армии. Но они и пальцем не шевельнули, узнав, что мы начали резать вас. Весь мир знал, что мы делали в тридцать пятом году, не говоря уж о тридцать восьмом. Но все просто-напросто заткнули уши.

— Думаешь, это все предотвратило бы убийства? — спросил Грапа.

— Сам по себе протест — нет, — ответил Хайде. — Экономический бойкот в тридцать восьмом году предотвратил бы, однако теперь ни папа, ни ходящий с зонтиком премьер-министр[125] не испугают Адольфа. Да и кто сказал, что наши противники недовольны тем, что мы травим вас газом? Они бы не выкупили вас даже за цену нескольких грузовиков. Сталин в Москве определенно по вам не горюет. Не знаю, что может сказать папа, но, по-моему, он единственный, кто встал бы на вашу защиту, будь у него сильная армия. А сейчас его протест принесет так же мало пользы, как воркование белого голубя перед Дворцом дожей. Вас, евреев, бьют и всегда будут бить. На какое-то время вы можете воспрянуть, но потом какой-нибудь идиот среди вас опять станет слишком заноситься, и все начнется по-новой. Вам бы образовать свое государство. Вот что было бы лучше всего.

Порта с презрением плюнул на пол.

— Человек — глупейшее из животных.

ОПЕРАЦИЯ «ОШЕЙНИК»

В Берлин дошли слухи о том, что мы делали в Монте-Кассино. Собственно говоря, целый поток донесений хлынул в здание на Принц-Альбрехтштрассе, 8, и в результате одним солнечным утром в аэропорту дель Убе возле Рима приземлился бомбардировщик «хейнкель». Из самолета вышел генерал Вильгельм Бургдорф, начальник отдела личного состава армии, с тонким портфелем под мышкой[126]. Стряхнул воображаемые пылинки с кроваво-красных генеральских петлиц и, как обычно, добродушно улыбнулся. Генерал рассматривал весь мир как громадную шутку и производил полковника в генералы с той же улыбкой, с которой предлагал фельдмаршалу пилюлю с цианидом. Он любезно кивнул разинувшему рот начальнику аэропорта и справился о его здоровье, от чего этот майор тут же смертельно побледнел. Генерал Бургдорф усмехнулся.

— Герр майор, предоставьте мне машину с водителем, который умеет водить. Мне все равно, будет это заключенный или фельдмаршал, лишь бы он умел обращаться с машиной. Я спешу к командующему группой армий «Юг».

Майор был заметно взволнован. Внезапное появление Бургдорфа неизменно влекло за собой ряд самоубийств.

— Герр генерал, — майор дважды щелкнул каблуками, — в казармах на виа де Кастро Преторио расквартирован танковый полк особого назначения. Оттуда можно взять первоклассного водителя.

Они пошли вдвоем в личный кабинет начальника аэропорта. Всех остальных офицеров будто ветром сдуло. Кое-кто говорил, и не без оснований, что в армии Бургдорф — самый могущественный человек. Одно его слово, и генерал переставал быть генералом. Еще одно — и молодой лейтенант мог в рекордное время сменить серебряные погоны на золотые[127]. Совершенно определенно было одно: никто не мог получить повышения в чине без одобрения генерала Бургдорфа.

Начальник аэропорта заставил кабинетную публику пошевеливаться. По зданию будто пронесся ураган. В казармах на виа де Кастро Преторио одновременно зазвонило десять телефонов. Десять человек записали один и тот же приказ.

Люди с тревогой произносили шепотом «генерал Бургдорф», один обер-лейтенант и один майор сказались больными, не дожидаясь развития событий. И все облегченно вздохнули, когда стало ясно, что генералу нужны только машина и водитель.

Гауптфельдфебеля Гофмана едва не вырвало, когда, рявкнув в телефон какую-то грубость, он узнал, что говорит с самим командиром части. Его надменный лай сменился малодушным мяуканьем. Опасаясь самого худшего, он выслушал странный приказ; потом осторожно положил трубку и несколько секунд молча глядел на черный аппарат. Потом внезапно вернулся к жизни.

— Тупая скотина, — заревел он на писаря, — ты еще не уразумел, что здесь генерал Бургдорф, и ему нужен транспорт? Возьми себя в руки и пошевеливайся, а не то быстро отправишься на Восточный фронт!

Тут вошли майор Майк с лейтенантом Фриком. Гофман во весь голос доложил о полученном приказе.

— Бургдорф! Ну и ну! — воскликнул Майк. — Требует машину, вот как? Будет ему машина с водителем. И не только, так как он будет ездить по опасному району, где макаронникам может прийти в голову блестящая мысль взорвать его. — Сатанински улыбнулся лейтенанту Фрику: — Ну, что, Фрик, дадим ему мой «кюбель»?

Лейтенант Фрик злобно засмеялся.

— Отличная мысль, Майк. И Порту в качестве водителя.

Майор Майк оживленно закивал.

— И Малыша в качестве сопровождающего.

Гауптфельдфебель Гофман побледнел. Дважды назвал по телефону неверный номер. Язык ему почему-то не повиновался. Майор Майк с лейтенантом Фриком сели на его стол и наблюдали за ним с явным удовольствием. Наконец он смог связаться с гаражом. И десять минут спустя улегся в постель с мучительной головной болью и пляшущими перед глазами пятнышками. Но перед этим объявил писарю, что ничего не знает о приказе. Майор Майк и лейтенант Фрик предпочли выпить и спрятаться до тех пор, пока опасность не минует.

Искать Порту и Малыша отправились пятьдесят человек. Оба они должны были находиться в гараже и приводить в порядок свои машины, но, казалось, каким-то таинственным образом добились исполнения иных обязанностей. Порту нашли в оружейной мастерской, где он играл в лото с интендантом и падре Эмануэлем, — и как раз забирал банк. Путь Малыша проследили до комнаты позади столовой, где он и унтер-офицер из хозчасти развлекались с двумя девицами с кухни. Малыш как раз застегивал брюки, когда его нашли. Держа на плече ящик с боеприпасами, он пустился неторопливой рысцой к гаражу. И, завидев издали Порту, крикнул:

— Нам предстоит везти генерала к фельдмаршалу!

Их вряд ли можно было назвать готовыми к строевому смотру, когда они поехали за генералом, и начальник аэропорта был потрясен их видом, когда они явились к нему. Но генерал Бургдорф был доволен. Ему нравились солдаты такого типа. Он дал каждому по горсти сигар и даже не потрудился взглянуть на майора.

Они мчались по Риму со скоростью больше ста километров в час. Адъютант Бургдорфа, гауптман, сидел с закрытыми глазами, жалея, что нельзя выпрыгнуть из машины, но генерал любил быструю езду. Он сразу понял, что Порта знает свое дело, но все-таки чуть побледнел, услышав, как тот сказал Малышу, что передняя ось ненадежна, поэтому нужно объезжать выбоины. Они проехали почти впритирку между двумя трамваями под брань вагоновожатых и пассажиров. Обрызгали грязью полицейского, заставив его отскочить назад ради спасения жизни и убедив, что ночью ему нужно уйти к партизанам.

Генерал с любопытством слушал разговор Порты и Малыша, признаваясь себе, что таких лихих водителей у него еще не было. Он вряд ли мог сказать, что на них производит какое-то впечатление поездка с генералом. Насколько он мог понять, они планировали кражу свиньи, очевидно, находившейся при штабе группы армий. Присутствие генерала их не беспокоило. Он прилетел в Италию не затем, чтобы заниматься мелкими правонарушениями.

Порта подробно описал Малышу свой любимый способ приготовления кровяной колбасы. И даже один раз оторвал руки от руля, дабы показать, что имеет в виду.

С визгом тормозов они остановились перед штабом группы армий во Фраскате. Лейтенант люфтваффе чуть не упал со ступенек в своем рвении, распахнул дверцу и помог генералу и его адъютанту выйти из машины. Генерал покосился на Малыша и Порту, оставшихся на своих местах — совершенно недисциплинированны! — потом беспомощно пожал плечами и стал подниматься по ступеням. Эти обер-ефрейторы были для него слишком мелкой дичью. Лейтенант не мог понять, почему генерал смеется, когда они вошли внутрь.

Командующий группой армий проводил совещание. Трое офицеров и двое фельдфебелей подскочили и бросились помочь генералу снять запыленную шинель, но Бургдорф отмахнулся от них.

— Хотите, я подам жалобу на недисциплинированность этих двух обер-ефрейторов в вашем автомобиле? — подобострастно спросил лейтенант.

На лице генерала Бургдорфа появилась не сулившая ничего хорошего улыбка.

— Лейтенант, если б я хотел кого-то порицать, то начал бы с вас. Пуговица правого нагрудного кармана у вас не застегнута. И с каких это пор пехотным лейтенантам разрешено носить шпоры? Разве я, пехотный генерал, ношу их? Будьте добры, подайте моему адъютанту рапорт о своем неуставном обмундировании, пока я здесь. Давно служите в Генеральном штабе?

Лейтенант замямлил что-то неразборчивое. До войны он работал школьным учителем в какой-то глухой деревушке в горах Эгер, где был грозой двенадцатилетних. Бургдорф посмотрел на него с язвительной улыбкой.

— Есть у вас пистолет? — спросил он с любопытством.

— Jawohl, герр генерал, — громко ответил лейтенант, звякнув неуставными шпорами.

— Превосходно, — улыбнулся Бургдорф. — Уверен, вы знаете, как его применить. Прощайте, герр лейтенант.

Присутствующие побледнели еще больше. Бургдорф постукал ротмистра тростью по плечу.

— Доложите командующему, что я хочу поговорить с ним наедине.

— Герр генерал, к сожалению, это невозможно. Герр генерал-фельдмаршал на совещании, и беспокоить его нельзя. Мы планируем очередное наступление и оборону линии Густава, — добавил ротмистр.

Генерал Бургдорф искренне рассмеялся и заметил, что ротмистр, видимо, не сознает, что имеет дело с самым могущественным человеком в немецкой армии. Потом повернулся к обер-фельдфебелю.

— Приведи моих людей из машины.

— Jawohl, герр генерал! — громко ответил обер-фельдфебель.

— И, — задумчиво добавил Бургдорф, — скажи им, чтобы прихватили свои автоматы.

Три минуты спустя Порта и по пятам за них Малыш ворвались в комнату, наделав немало шума.

Бургдорф криво улыбнулся.

— До дальнейших распоряжений вы, разбойники, — мои личные телохранители. Если я брошу перчатки, стреляйте во все и во всех.

— Мы знаем эти дела, герр генерал, — ответил Малыш. — Мы однажды совершали поездку с генерал-полковником, и он отдал тот же приказ. Только бросить он должен был фуражку.

Бургдорф пропустил замечание Малыша мимо ушей. И обратился к ротмистру:

— Герр ротмистр, у меня нет времени. Полагаю, вам известно, что мы ведем войну. Войска в Италии — лишь малая часть этой войны. Идите к командующему, доложите о моем приезде.

Ротмистр поспешно исчез. Бургдорф принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину, полы длинного кожаного пальто хлопали его по ногам. Он больше не улыбался. Малыш и Порта стояли статуями по обе стороны двухстворчатой двери. Автоматы они держали под мышками; патронные сумки были расстегнуты.

Через минуту створки двери со стуком распахнулись; в проеме стоял генерал-фельдмаршал Кессельринг, широкоплечий, одетый в серый мундир люфтваффе.

— Мой дорогой Бургдорф, какая приятная неожиданность! Я к вашим услугам.

Генерал Бургдорф улыбнулся и пристально посмотрел на огонек своей сигареты.

— Рад это слышать, герр фельдмаршал. В таком случае мы быстро покончим с делом. Отошлите своих людей.

Присутствующие офицеры быстро вышли. Но Малыш и Порта остались.

— Герр фельдмаршал, в Берлине ходят самые невероятные слухи о том, что происходит здесь. Ведете вы переговоры с американцами? Например, о выводе немецких войск из Рима? Решили вы сделать Рим открытым городом? Мы знаем, что в Риме находится американский генерал.

— Невозможно, герр Бургдорф. Будь это так, я бы знал.

— Не говорите, что это невозможно, фельдмаршал. Вопрос в том, знаете ли вы об этом и встречались ли с этим генералом?

— Даю вам честное слово, герр Бургдорф, не встречался.

— Я вам верю. А посредники?

Генерал-фельдмаршал Кессельринг покачал головой. С его лица исчез здоровый румянец.

— Правда, что из Монте-Кассино вывезены священные реликвии? Вы должны знать, чем занимается генерал Конрад[128]. Радиостанции союзников объявляют во всеуслышание, что несколько дней назад танковая дивизия «Герман Геринг» занималась разграблением монастыря. Рейхсмаршал[129] ничего не знает об этом разграблении, но, возможно, ваши офицеры разведки спят. В таком случае я предложил бы немедленно провести военно-полевой суд. Нам в Берлине известно, что подполковник Шлегель из штаба танковой дивизии вел переговоры с Конрадом и дал добро на саботирование приказа фюрера. Фюрер хочет, чтобы все ценности монастыря были уничтожены американской бомбардировкой. Генерал Фрейберг[130], новозеландец, требует, чтобы американские бомбардировщики разнесли монастырь, но наши коллеги по ту сторону не особенно вдохновляются этой мыслью. Однако наш новозеландский друг упорный скот и наверняка своего добьется; а тем временем ваши чертовы генералы и какой-то идиот-подполковник испортили нам всю игру. Неужели не понимаете, приятель, чего мы хотим? Только представьте себе заголовки в бульварных газетах по всему миру: «Англо-американские бандиты уничтожают наиболее драгоценные католические реликвии Запада!» Мы даже подготовили отряд десантников для ликвидации этого старого идиота Диамаре. Мы можем заставить американцев уничтожить монастырь, но для нас главное, чтобы вместе с ним погибли все хранящиеся там сокровища искусства. Фрейберг совершенно уверен, что наши агенты говорят правду, когда доносят, что монастырь превращается в неприступную крепость, поэтому перед тем, как его сотрут с лица земли, мы добьемся заявления от тамошних монахов, что ни единого немецкого солдата в монастыре не было. С точки зрения нашей пропаганды это будет иметь огромное значение. Единственная польза от транспортной колонны Шлегеля заключается в том, что самолеты-разведчики союзников сфотографировали грузовики, и это льет воду на мельницу Фрейберга. Теперь мы должны позаботиться о том, чтобы все реликвии были целы. Фюрер в ярости. Обергруппенфюрер Мюллер уже в Риме[131]. Вы в одном шаге от трибунала, герр фельдмаршал. Все дело нужно повернуть так, что вы знали всё об этой треклятой перевозке; иначе весь мир обвинит нас в грабеже. Сейчас мы не можем допустить таких обвинений.

Генерал-фельдмаршал смертельно побледнел.

— Я не понимаю вас, герр Бургдорф.

На лице Бургдорфа появилась не сулившая ничего хорошего улыбка.

— Кажется, я выразился совершенно ясно. Хотите предстать перед судом чести по обвинению в государственной измене или сами будете таскать эти каштаны из огня? Обергруппенфюрер Мюллер находится на виа Тассо. И отнюдь не прочь заполучить фельдмаршала в свои сети.

— Это клевета, герр генерал, отвратительная клевета! — гневно воскликнул Кессельринг.

— Полагаю, ваши представления о новом веке несколько ошибочны, фельдмаршал. Германия — уже не имперская Германия. Мы — национал-социалистическое государство. И пойдем на все для достижения своей цели.

Фюрер хочет решения треклятого еврейского вопроса. Лично я не разделяю всех его политических идей, но я солдат и принес присягу верности, как и вы. — Бургдорф стукнул кулаком по столу с венецианской мозаикой. — Если мне отдают приказ, я повинуюсь ему полностью. Я люблю детей, особенно маленьких, но если завтра получу приказ убить в Европе всех детей младше двух лет, они будут убиты, невзирая на мои личные чувства, и каждый из моих подчиненных, кто не станет полностью подчиняться моим приказам, будет отдан под трибунал. Мы знаем о ваших религиозных убеждениях.

— Вы не верите в Бога, генерал Бургдорф?

— Вас не должно интересовать, во что я верю. Я солдат. С шестнадцати лет. Дело солдата — вести войну, а война означает убийства. Подозреваю, вы не полностью это осознаете. Должен вас предостеречь. Сейчас в Торгау находятся тридцать шесть генералов. Завтра двое из них будут расстреляны. Со мной, как видите, находятся два обер-ефрейтора. Я взял их полтора часа назад из танкового полка особого назначения. Эти люди снова распяли бы Христа, если бы получили соответствующее приказание. — Бургдорф подошел вплотную к Кессельрингу и угрожающе помахал полевой фуражкой перед его бледным лицом. — Они не поколеблются утащить генерал-фельдмаршала за мусорные ящики и расстрелять.

— Герр Бургдорф, должен предупредить, что я пожалуюсь рейхсмаршалу на ваше неслыханное поведение.

Бургдорф, совершенно уверенный в себе, рассмеялся.

— Уж не думаете ли вы, что я нахожусь здесь по собственному желанию? Я прилетел сюда по прямому приказу фюрера, и я не один. Что касается рейхсмаршала, я бы не полагался на его помощь. Он недавно впал в немилость. Между нами, фюрер терпеть его не может. Люфтваффе сейчас находятся на заднем плане. Фюрер считает их почти бесполезными.

— Мои десантники сражаются здесь, в Италии, как черти. Если они будут так продолжать, никого из них в живых не останется.

— Фюрер не станет лить слез из-за этого, — сухо ответил Бургдорф. — Я могу забрать вас с собой в Берлин и отправить в Торгау, где в одно прекрасное утро вы тихо отправитесь в вечность за то, что не предотвратили этой истории с Монте-Кассино. Завтра в одиннадцать часов у меня состоится важное совещание с двумя командирами дивизий и несколькими командирами полков по поводу операции «Ошейник», и горе вам, герр фельдмаршал, если хоть одно слово достигнет Ватикана. Обергруппенфюрер Мюллер навел порядок в службе безопасности. Наши агенты в Ватикане доносят нам обо всем. Мы хотим спровоцировать Пия на протесты против преследования евреев и заставим его раскрыть свой большой рот, будьте уверены.

— Хотите арестовать папу? Это безумие. Вы, должно быть, шутите, герр генерал!

— Я совершенно серьезен. Думаете, у меня есть время на шутки?

— Этого делать нельзя, — хрипло прошептал фельдмаршал, теребя Железный крест.

— Можно сделать и более того, — насмешливо произнес Бургдорф. — Пий будет не первым в истории папой, взятым под арест.

— Чего вы надеетесь этим добиться?

— Того же, что ликвидацией синагог и евреев. Ваше дело — следить, чтобы приказы Берлина исполнялись. — Бургдорф положил сжатые кулаки на венецианский стол. — И если вам прикажут, вы пустите папе пулю в затылок.

— Но это чудовищно, — прошептал генерал-фельдмаршал.

— Сообщить фюреру о вашем мнении, когда я буду делать доклад? Неужели не понимаете, что фюрер выше всякой критики? У нас много людей, способных занять ваше место. Вопрос вот в чем, генерал: намерены вы соблюдать клятву верности или нет? Вы верующий человек. Вы приносили клятву на Библии?

— Герр генерал, я не нарушаю клятв.

— Мы и не ожидали, что вы нарушите, герр фельдмаршал. Берлин вполне сможет оправдать любую ликвидацию папы. Католичество — самое опасное препятствие на нашем пути.

— Можно подумать, что вы прибыли от Сталина, герр генерал.

Бургдорф похлопал по блестящему голенищу своей длинной тростью. Лампасы на его брюках краснели, как кровь.

— У нас не национальная война. Если мы проиграем, наша роль как великой нации, а может быть, и само наше существование придут к концу. Вот почему эту войну нужно вести с невиданной твердостью и жестокостью. Мы не остановимся ни перед чем. Если в наших рядах есть офицеры, которые не станут беспрекословно выполнять приказов из Берлина, они будут уничтожены вместе с их семьями. Когда Берлин передаст кодовое слово «Ошейник», ваш долг командующего будет состоять в обеспечении выполнения этого приказа. — Бургдорф задумчиво посмотрел в окно. — Операция «Ошейник» секретна. На бумаге ее не существует. — Он улыбнулся и сильно ударил тростью по голенищу. — У Кремля и Принц-Альбрехтштрассе есть нечто общее: они полагаются на недостаток воображения у буржуазии. Явление может быть таким огромным, что покажется совершенно невероятным. Неважно, если несколько проницательных умов поверят в это, если многочисленная тупая буржуазия не сможет этого постичь. Когда правда просочится наружу, она тут же будет объявлена ложью и придаст исполнителям романтический ореол гонимой невинности.

Генерал-фельдмаршал уставился на Бургдорфа с таким выражением, словно считал его помешанным или адъютантом Сатаны.

— Если мы проиграем войну, — сказал он надтреснутым голосом, — то будем осуждены исторической правдой со всей ее суровостью.

Бургдорф покачал головой.

— Берлин сможет обернуть дело так ловко, что это превзойдет самое необузданное воображение. Во-первых, мир будет потрясен. Потом возникнут сомнения, и не пройдет десяти лет, как буржуазия откажется принимать очевидные факты. Папа боится и Сталина, и Гитлера, и причины для этого есть. Мы увезем его в Берлин, официально — для защиты.

— После того как немецкие войска займут Ватикан? — с сомнением в голосе спросил генерал-фельдмаршал. — В это никто не поверит.

— Думаете, мы в Берлине такие уж бестолковые? — Бургдорф презрительно рассмеялся. — Немецкие войска займут Ватикан после того, как его атакуют партизаны под еврейско-коммунистическим руководством. Как думаете, для чего мы перебросили в Рим один из батальонов особой бригады Дирлевангера[132]?

— Не заговорят ли они, в конце концов? — задумчиво спросил генерал-фельдмаршал.

— Из батальона никого не останется в живых. Об этом позаботится танковый полк особого назначения.

— Немцы будут стрелять в немцев?

— Танковый полк будет стрелять не в немцев, а в бандитов в итальянских мундирах.

— Мир никогда не оправдает уничтожение католичества, — упорствовал Кессельринг. — Это вызовет бурю негодования.

— Уничтожение уже началось, — ответил Бургдорф. — В Дахау мы казнили тысячу двести священников. Несколько сотен сидят в Плётцензее, ожидая виселицы. Слышали вы, чтобы кто-то протестовал? Я — нет.

— А как же конкордат[133]?

— Не имеет никакого значения. Он — вроде наших обещаний евреям. Если хочешь избежать паники среди ведомого на бойню скота, его нужно сперва успокоить. Двенадцатого июня тридцать третьего года фюрер сказал: «Конкордат меня ничуть не интересует, но он позволит нам спокойно продолжать борьбу против евреев, а потом перейти к другим делам».

— Не могу понять, почему Ватикан пошел на этот конкордат с рейхом, — сказал Кессельринг. — Существовал риск, что конкордат будет использован против него.

— Ватикан был вынужден пойти на этот риск, — раздраженно ответил Бургдорф. — Дабы избежать худших событий, чем смерть двух миллионов евреев.

— В Германии тридцать миллионов католиков, — сказал генерал-фельдмаршал. — И подумайте обо всех католиках в других странах.

— Для рейхсфюрера это пустяк. У нас десять миллионов фанатичных безбожников, которые с радостью перережут горло каждому попавшему им в руки католику, если рейхсфюрер СС отдаст такой приказ.

— Не понимаю, герр Бургдорф, почему Берлин так заинтересован в протесте папы против преследований евреев.

Бургдорф снисходительно улыбнулся.

— По-моему, это совершенно ясно, и, боюсь, в Ватикане начинают чуять неладное. Если папа выразит протест против преследования евреев теперь, когда мы заняли Италию и объявили чрезвычайное положение, он нарушит правила безопасности, и у нас появятся веские основания для охраны его личности, потому что тем самым он открыто выразит враждебное отношение к нам. А когда мы вывезем его из Рима, со всем прочим управимся наверняка.

— Это будет означать войну против четырехсот миллионов верующих католиков. Слишком громадное предприятие.

— Если пренебречь ложным гуманизмом, все может быть сделано удачно. В настоящее время у нас экспериментальная стадия устранения нежелательных элементов; и это будет акция, которая получит полное одобрение маршала Сталина. Кто знает, может, Берлин и Москва через эту акцию найдут друг друга? И Берлин, и Москва понимают, что мы не можем достичь своей цели, не выкорчевав христианство с корнем.

— Когда это произойдет, — воскликнул в отчаянии Кессельринг, — весь мир поднимется в протесте!

Бургдорф покачал головой.

— Цифра слишком велика, чтобы потрясти кого-то по-настоящему. Простой человек не способен представить ее себе. В Киеве мы за два дня расстреляли тридцать четыре тысячи евреев и цыган. Во многих городах население насчитывает меньше. В Польше мы ежедневно казним от четырех до шести тысяч человек. В Аушвитце ликвидировали шестьсот тысяч. Начиная с сорокового года мы уничтожили два миллиона евреев. Будь у нас время, мы уничтожили бы шесть, десять, двадцать миллионов. Мир давно уже слышал об этих ужасающих цифрах. Для среднего человека журналисты, которые об этом писали, — лжецы. Но если б мы казнили восемьсот детей, а не сто тридцать пять тысяч, мир поднял бы вопль, потому что восемьсот — число, которое люди способны себе представить. — Бургдорф застегнул перчатки и щегольски надел фуражку набекрень. — Герр фельдмаршал, — продолжал он, — если совесть мешает вам хранить клятву верности, напишите рапорт, и вас тут же сместят с должности командующего. — Поглядел прямо в лицо Кессельрингу. — Но, уверен, о последствиях говорить вам не нужно. Солдат должен не думать о причинах приказов, которые получает, а лишь исполнять их. В том числе и те, которые вызывают у него отвращение! Для нас важно только то, что приказывает фюрер. Его воля — наша воля. Его вера в победу — наша вера в победу.

Бургдорф приподнял трость в отрывистом салюте и вышел.

Кессельринг стоял посреди комнаты, глядя вслед элегантному генералу.

IX

Порта натянул лук. Длинная стрела слетела с тетивы, вонзилась в шею и пробила ее насквозь. Высокий, тощий американский капитан пошатнулся, упал ничком, и стрела сломалась.

Порта был горд.

— Они сделают меня почетным вождем. Если так будет продолжаться и дальше, я приму имя «Красное Пламя».

В последующие два дня он сделал восемь подобных попаданий. Американцы окликали нас со своих позиций и спрашивали, кто наш лучник. У них дезертировал один негр, хорошо стрелявший из лука, и они думали, что это он. Сулили нам Бог весть что, если мы его выдадим.

— У нас тут нет черномазых, — крикнул в ответ Хайде. — И треклятых жидов тоже.

Потом мы помахали белой тряпкой, надетой на штык, и Порта влез на бруствер траншеи.

— Уберите своих офицеров, — крикнул Хайде. — Красное Пламя стреляет только по ним.

Порта помахал над головой своим желтым цилиндром. Его рыжие волосы горели на солнце.

— Привет бледнолицым! — крикнул он.

Американцы принялись ликующе подбрасывать в воздух каски. На их бруствер влез громадный сержант в трепещущем на ветру мундире.

— Я Седой Медведь с Аляски. Сколько лет прослужил, Красное Пламя?

— Восемь.

— Ребенок еще. Я — двадцать четыре года. Я убил твоего паршивого отца под Верденом.

— Лжешь, грязный янки, — заорал Порта. — Мой отец третий год сидит в Моабитской тюрьме, камера номер восемьсот сорок. Заключенный категории А, один из самых опасных.

Сержант надел поверх каски фуражку.

— Жалкий фриц, ты присвоил себе индейское имя. Я представляю здесь свое племя. Сбей стрелой эту фуражку с моей каски, и мы поклонимся тебе. Здесь нас трое индейцев. Если промахнешься, мы схватим тебя сегодня ночью и отрежем тебе кое-что.

Порта вытащил стрелу из колчана на спине, натянул тетиву и стал тщательно целиться.

— Не пытайся, — посоветовал Старик. — Если убьешь его, они отомстят.

— Пусть Пресвятая Дева направит твою руку, — пробормотал, крестясь, падре Эмануэль.

На фуражку американца были наведены сотни полевых биноклей. Наступила мертвая тишина. Потом стрела засвистела и, пронзив фуражку, сбила ее. По обе стороны поднялся гром восторженных аплодисментов. В воздух полетели винтовки и каски. Мы пронесли Порту на руках вдоль бруствера. Американский сержант поднял руки в знак почтения победителю, и тут появился Одноглазый.

— Что это такое, черт побери? Вас что, бешеные обезьяны покусали? Вы заслуживаете военно-полевого суда!

Война продолжалась.

ЛИЧНАЯ ВОЙНА МАЙОРА МАЙКА

Мокрый снег хлестал нам в лица, стекал с касок на шеи, образовывал болезненные трещины на губах.

— Вот тебе и солнечная Италия, — послышался сзади голос Порты.

Мы шли колонной по два вдоль по горному склону. Монастырь находился высоко над нами. Путь держали мы не к нему, а на противоположный склон горы Монте-Каиро. Саперы сообщили нам, что тот сектор занят японцами[134].

— Сомкнись, — скомандовал майор Майк. — И поменьше болтайте языками.

Нас окутывала темнота. На юго-западе грохотали орудия. Взлетали осветительные снаряды. Зажигательные оставляли в небе след, похожий на хвост павлина. Это было такое красивое зрелище, что можно было б наслаждаться им, не будь оно столь опасным.

Мы представляли собой отряд особого назначения. Для нас в этом не было ничего нового. Перед выходом из лагеря отдыха мы вырыли три большие братские могилы. Никто не верил, что они предназначены нам, поэтому работа оставляла нас равнодушными. Однако Порта старательно оборудовал одно местечко и сказал, что оно для Орла, которого гауптфельдфебель Гофман выгнал из канцелярии. Майк принял его в строй с усмешкой.

— Штальшмидт, ты слишком жирный. Тебе нужно сбросить вес. Будешь моим связным.

Это была самая тяжелая служба в роте.

Порта с Малышом сразу принялись наставлять Орла в его обязанностях.

— Тебе придется работать своими плоскостопыми ногами, петляя между рвущимися снарядами, — сказал Порта, — и не подставляй свою толстую рожу под снайперские пули.

Орел едва успел увидеть связного, которого заменял. У него была снесена половина черепа. Он был еще жив, но скончался до нашего ухода. Орел взял его сумку для донесений.

Неподалеку от нас разорвался снаряд. Рота моментально рассыпалась. Мы слышали, как он летит. Майк едва не проглотил свою большую сигару.

— Hombre[135], — воскликнул «Барселона» Блом, — эти проклятые снаряды всегда прилетают так неожиданно!

Мы пошли дальше. Никто из нас не пострадал. Порта с Малышом подошли к Орлу с боков и привели его в третье отделение.

— В жуткий мир ты попал, а, Штальшмидт? Фугасные и зажигательные снаряды, зубчатые штыки и страшные самурайские мечи. Они уже обнажены, чтобы отрубить тебе кое-что. Огнеметы, которые моментально превратят тебя в пепел. Брр! В твоей тюрьме в Альтоне было лучше, не так ли? Однако на войне, как и в кино, лучшие места позади, а впереди все мерцает. Но утешься, мы приготовили для тебя мягкое местечко в братской могиле.

— Заткнись ты, — проворчал Орел. — Как бы самому потом не стать посмешищем.

— Сколько от силы удается прожить ротному связному? — зловещим тоном спросил Малыш.

— У саперов — неделю, — ответил Хайде с сатанинским гоготом. — В пехоте — от пяти до десяти дней, а у нас — никак не больше двух.

Малыш перекрестил лицо Орла.

— Ты католик?

— Тебе что до этого? — проворчал Штальшмидт.

— Думаю, тебе нужно пойти к падре, принять на рожу последнее помазание, пока мы не дошли до своих позиций.

Малыш восторженно заржал, считая себя лучшим остряком всех времен. Смеялся он добрую четверть часа.

— Право, жестоко, что такой многообещающий воин должен умереть в расцвете лет, — заметил Барселона.

— Таков суровый закон войны, — сказал Порта и посмотрел испытующе на Орла. — Не наложил в штаны со страху?

Малыш демонстративно взялся за сиденье брюк Орла.

— Еще нет, — объявил он. — Но скоро наложит.

Орел злобно замахнулся на него сумкой для донесений.

— Я в солдатах подольше твоего.

— Бумажный солдатик, — глумливо усмехнулся Малыш. — Знал бы тебя Уолт Дисней, так сделал бы злодеем в фильмах об Утенке Дональде.

И, повалясь со смеху, покатился по земле. Он был одним из тех счастливчиков, которые могут часами веселиться по одному и тому же поводу.

Мы нашли старый кинопроектор — громадную, тяжелую махину, — который повсюду таскали с собой. При нем был только один фильм, вернее, половина фильма. О Лупоглазом[136]. Крутили мы его при каждой возможности и всякий раз находили все таким же смешным. Малыш четыре раза вывихивал от смеха челюсть во время той сцены, где Лупоглазый наезжает в старом «форде» на ленточную пилу, и та разрезает машину пополам.

Мы вошли в рощу, где все деревья были расщеплены снарядами. Не видев такого зрелища, нельзя было поверить, что оно возможно. Мертвые деревья повсюду обвиняюще указывали в небо. Идя по роще, мы по-прежнему шутили над Орлом.

Невдалеке позади нас разорвалось несколько снарядов.

— Не нравится мне это, — пробормотал Старик.

Мы подходили к Лощине Смерти, самому опасному месту на участке Кассино. Воздух полнился свистом, воем, воплями. Это был узкий сектор, открытый наблюдению противника. Там лежали сотни разорванных человеческих и лошадиных трупов. Добиралось туда всего пять процентов наших колонн снабжения.

— Рассредоточиться, — был отдан приказ. — Не курить.

Раздалась новая серия взрывов. Мы побежали. С трудом, тяжело дыша. Ширкер-Брандт уронил миномет. Он постоянно старался избавиться от своей ноши. Старик пригрозил пристрелить его, если тот не поднимет миномет. В землю со свистом врезался семидесятипятимиллиметровый снаряд. Брандт упал на колени, из обезглавленной шеи ударил фонтан крови. Потом повалился на миномет. Мы со Стариком отбросили тело и понесли орудие вдвоем. Брандт был забыт.

Снаряды падали среди нас. Люди пронзительно кричали. Мы думали только о себе. Наши ноги работали автоматически. У нас была только одна мысль: спрятаться в укрытие. Мы не замечали стучащего по каске пулемета, врезающихся в плечи лямок. Вперед, вперед! Подгонять нас было не нужно.

У бежавшего рядом со мной фельдфебеля оторвало обе ступни.

Унтер-офицер Шранк из первого отделения внезапно остановился, в изумлении глядя на пулемет и свою оторванную руку, лежавшие на земле перед ним. Ефрейтор Лацио сидел посреди тропинки, пытаясь затолкнуть кишки в разорванный живот.

Потом мы вышли из зоны обстрела, оставив четвертую часть роты среди груд трупов. Во время этого десятиминутного бега наложил в штаны не только Орел.

Наступила краткая передышка, лица наши совершенно изменились. Старуха с косой клала руку нам на плечи, и мы уже не были прежними. Теперь мы стали убийцами, смертельно опасными. От снаряда можно найти укрытие, но от перепуганного, жаждущего убивать солдата спрятаться трудно.

На деревьях сидели снайперы. Они всегда всаживали пули между глаз. Это убивает. Занавес опускается. Шальная пуля или осколок могут пробить каску. В лучшем случае они тебя просто оскальпируют, но если они войдут в мягкую часть сзади, то друг, санитар-носильщик, должен прийти на помощь. У тебя есть шанс, но незначительный. Если в полевом госпитале не слишком заняты, пулю или осколок извлекут, но потом тебе несколько месяцев лежать в госпитале. И придется заново учиться всему: говорить, ходить, двигаться. Ты не сможешь даже больше ощущать запаха. Ты забудешь все. Возможно, сойдешь с ума до того, как снова научишься всему.

Die blauen Dragoner sie reiten
Mit klingendem Spiel durch das Tor…[137]
Почему немецкий солдат не пел этой песни в гарнизоне? Это очень радостная, веселая песня о браконьере, который дурачит охранника. Но ты не станешь ее петь, когда сидишь в грязном одиночном окопе, зажимая пальцами разорванную артерию на бедре, потому что твоя жизнь буквально у тебя в руках. Ты будешь отчаянно кричать, зовя санитара-носильщика, друга-солдата на передовой, носящего нарукавную повязку с красным крестом, но он не появится. Он занят другими делами. Он будет помогать тем, кому можно спасти жизнь. Ты обречен, хотя не сознаешь этого. Твоя рана не выглядит страшной, но перевязать ее некому. Ты с удивлением видишь, как кровь струится у тебя из-под пальцев. Через полчаса ты будешь мертв. Спокойно истечешь кровью.

Aupres de ma blonde,
Qu il fait bon dormir…[138]
Флейт и барабанов на фронте нет. Ты молишь о помощи то Бога, то дьявола. Но они не помогают. Оба во время войны очень заняты. Ты задаешься вопросом, почему Бог допустил это. И хочешь его упрекнуть. Но это допустил не Бог. Он дал людям свободу воли, в том числе и свободу вести войну. Вор или убийца не может упрекать полицию в том, что он вор или убийца. И ты не можешь упрекать Бога за то, что идет война.

Мы сменили десантников. Они были измотаны. И даже не попрощались, уходя. У них на уме было только одно: убраться оттуда. Через час нас атаковали японцы. Мы тут же сцепились в яростной рукопашной схватке.

Мы с Легионером установили ручной пулемет и прошлись очередью по всей позиции. Это принесло потери обеим сторонам, но что еще нам оставалось делать? Японцев требовалось отогнать, что и произошло. Это сделал Легионер. Он схватил пулемет, прижал к бедру, выкрикнул свое: «Аллах акбар! Vive la Légion! Avant! Avant!»[139], и мы последовали за ним, как раньше часто бывало в России. Даже Майк присоединился к нам.

Малыш действовал отточенной саперной лопаткой. Потом схватил японца за лодыжки и ударил головой о камень. Через несколько минут враги в панике отступили.

Мы нашли Барселону в бункере раненным ножом в живот. Нанесший ему рану японец валялся с расколотой головой в углу. Мы отправили Барселону на перевязочный пункт. Доставка его туда стоила нам шести сигар, наручных часов, трех сигарет с опиумом и двенадцати французских открыток. Цена высокая, но Барселона был хорошим товарищем.

Врач ввел ему большую дозу морфия.

Одним человеком в отделении стало меньше. Перед тем, как его унесли, Барселона отдал Старику высохший апельсин, который привез из Испании. Он вбил себе в голову, что с ним ничего не может случиться, пока апельсин находится в пятой роте. Старику пришлось одолжить распятие у падре Эмануэля и поклясться на нем, что будет держать апельсин в правом кармане брюк, пока Барселона не вернется. Потом он помахал нам рукой со своих импровизированных носилок, наброшенной на две винтовки шинели. Мы провожали его взглядом, пока он не скрылся в Лощине Смерти.

В ту ночь мы поймали мальчишку. Он хотел переплыть реку и попал прямо в руки патруля. Мы не могли добиться от него ни слова. При обыске в карманах у мальчишки оказались разные семена. Больше ничего. Когда спросили его имя, он назвал одно из тех, какие носят тысячи мальчишек.

Приехал офицер из разведотдела дивизии, но тоже ничего не смог от него добиться. Мальчишку отправили в штаб дивизии под конвоем, и вечером мы узнали, что его застрелили. Там открыли значение семян: белые обозначали танки, кукурузные зерна — пушки, подсолнечные семечки — пулеметы, яблочные — полки. Всего десятилетний, он был блестящим шпионом. Он видел, как его отца и мать расстреляли на какой-то римской улочке, и так возненавидел нас, что собственноручно перерезал горло полицейскому вермахта.

Два дня спустя американцы стали наводить о нем справки. Мы сказали им то, что знали. Они прокляли нас и в отместку застрелили пятерых наших.

В Лощине Смерти росло дерево, на одной из его ветвей была повешена крестьянская девушка. Ее схватили на месте преступления, когда она устанавливала мины. На берегу реки сидели двое солдат-десантников, связанных вместе колючей проволокой. Их схватили далеко от передовой. Охотники за головами привезли их, убили выстрелами в затылок и посадили перед носом американцев в виде жуткого предостережения. Тела уже начали разлагаться, но нам запретили убирать их под страхом суровой кары. Вскоре мы перестали их замечать. Они стали частью ландшафта, как склонившаяся к реке старая ива.

Руководствуясь интуицией, безошибочной интуицией солдат с передовой, мы безо всякого приказа принялись рыть одноместные окопы, представляющие собой наилучшую защиту пехоты от танков.

Гренадеры из Сто тридцать четвертого полка смеялись над нами.

— Никаких танков здесь нет. У вас, танкистов, на уме только танки.

— Va te faire cuir un boeuf[140], — сказал Легионер. — Они появятся. Вот увидите.

И они появились. В то время, когда мы меньше всего ожидали этого: сразу же после полуночи.

Мы бросились с наших позиций в свои одиночные окопы, косили из них следующую за танками пехоту и уничтожали один танк за другим. Зажгли тридцать шесть дымящих костров. Обратно вернулись только десять машин.

Порта с Малышом отправились на охоту за золотыми зубами еще до того, как атака завершилась. Им сказали, что у японцев обычно много золотых зубов. Каково же было их разочарование, когда энергичные поиски принесли всего девять. Охотники за зубами решили осмотреть трупы снова при свете дня. В темноте они могли не заметить какие-то коронки. Майор Майк по крайней мере в двадцатый раз пригрозил им трибуналом, но на них это не подействовало. Ничто не могло одолеть их жажду золота. Малыш с гордостью показывал всем замечательный глазной зуб.

Нас отвели на новую позицию у высоты 593, напротив которой находилась Тридцать четвертая техасская дивизия. На горизонте нам была видна Рокка Янула, на которую снаряды сыпались дождем. Майк несколько часов неотрывно глядел в бинокль, выискивая знакомые лица, потому что чуть в стороне от нас находился Сто тридцать третий пехотный полк США, а Майк служил в нем новобранцем.

Мы видели, что он замышляет против них какую-то подлую шутку. Он имел на них зуб. Внезапно Майк увидел нескольких знакомых. Оттолкнул артиллерийского наблюдателя, схватил полевой телефон и потребовал соединить его с майором, который командовал батареей. Лейтенант Фрик попытался урезонить его.

— Не надо, Майк. Они нас уничтожат.

Майор злобно улыбнулся и сунул в рот большую сигару.

— Пошел вон! Это моя личная война. Я ждал этого много лет. — И подозвал Порту,который расхаживал с двухметровым луком, найденным возле трупа американца[141]. Указал ему цель. — Видишь вон те три куста возле большого камня?

Порта кивнул.

— Чуть правее, примерно на три пальца, есть просвет, — продолжал Майк. — Видишь его?

Порта пристально посмотрел в бинокль, потом протяжно свистнул.

— Ясно. Наблюдательный пункт.

Майк усмехнулся и закусил сигару.

— Нет! Это командный пункт. Там есть один мерзавец, который служил вместе со мной в шестой роте. Можешь пустить туда стрелу с запиской?

— Могу, — ответил Порта.

Майор Майк вырвал лист из полевой книжки и стал быстро писать:

«Джо Даннаван, помнишь Майкла Брауна? Мы вместе были в Шаффилдских казармах. Ты плевал на меня, Даннаван. Выгнали меня по твоей вине. Теперь я майор.

Мы придем и засунем твою башку тебе же в задницу. На нашем счете накопились большие проценты, которые нужно уплатить, и я доберусь до тебя, Джо, даже если ты спрячешься в штабе генерала Кларка!

Ровно через три минуты я начну артобстрел. Спрячься, Джо, иначе лишишься башки, а мне этого не хочется. Я хочу взять тебя живым. Клянусь Богом, Джо, ты будешь вопить, как мы в гарнизонной тюрьме, когда майор Одноногий избивал нас.

До встречи, Джо!

Майк Браун,

майор, командир роты».

Порта привязал лист к длинной стреле, натянул тетиву, тщательно прицелился, и записка со свистом унеслась.

Майк запустил секундомер, бросился к полевому телефону, схватил расчеты наблюдателя и с сатанинской усмешкой отдал приказ батарее тяжелых гаубиц. Потом потребовал соединить его с батареей реактивных установок.

Ровно через три минуты после того, как Порта выпустил стрелу, раздался такой гром, словно над нашими головами неслась сотня паровозов. Мы невольно опустились на колени. Над позициями противника взметнулась стена огня, земли, камней. Это стреляли гаубицы. Они произвели десять залпов. Через пять секунд к гаубицам присоединилась реактивная батарея. Снаряды гаубиц были разрушительны, но они не шли ни в какое сравнение с трехсотмиллиметровыми реактивными снарядами, летевшими с длинными хвостами пламени. Мы много раз попадали под такой огонь и всегда укрывались в ужасе на дне траншеи. Мы знали, что на реактивной батарее три установки, и у каждой десять направляющих[142]. Таким образом, работало тридцать этих ужасающих штук, и все потому, что майор Майк имел зуб на одного человека. Он сидел на дне траншеи, широко расставив ноги, и злобно улыбался.

Тишина после этого града снарядов казалась жуткой.

— Берегитесь, — сказал лейтенант Фрик. — Они непременно ответят.

И американцы ответили. Целые четверть часа они палили из всех орудий. Потом вновь наступила тишина.

Майк сидел в своем окопе, обдумывая новый ход. Вскоре после наступления темноты он призвал добровольцев для штурмовой группы. Но о личной войне майора Майка знали все, поэтому на призыв никто не откликнулся. Майк язвил, обзывал нас маменькиными сынками, однако мы пропускали его шпильки мимо ушей.

— Я возглавлю ее сам, — сказал Майк, словно это что-то означало. Уверенности в нем как в командире ночной штурмовой группы у нас не было. Приказать нам он не посмел. Если б приказал и дела приняли скверный оборот, для него это могло бы иметь очень неприятные последствия. На противоположной стороне находились не дилетанты. Поэтому вылазки в ту ночь не состоялось. Майк даже обещал Порте с Малышом шестьдесят сигарет с опиумом и возможность дергать золотые зубы сколько угодно, если они смогут собрать группу. Малыш и Порта не скупились на угрозы и заманчивые обещания, но мы их не слушали. Наутро американцы принялись издеваться над Майком. Перебросили к нам старый сапог с дохлой крысой внутри. Смысл послания был ясен. Потом прибегли к громкоговорителю:

— Мы не забыли тебя, Браун. Ты самый гнусный изменник, носивший когда-либо американский мундир. Тебе самое место среди фрицев. Я жду тебя; только не вынуждай ждать слишком долго. Не хочу натирать из-за тебя мозоль на заднице, липовый майор Браун. Обещаем двадцать тысяч долларов[143] и столько сигарет, сколько смогут унести два человека, если твоя рота отрежет тебе башку и перебросит ее к нам. А если откажется, мы перебьем всех, когда придем за тобой.

Американские снайперы весь день вели охоту. Убили одиннадцать наших. Сразу же после полуночи они сняли наших часовых, и лишь благодаря Легионеру не разделались с нами. Он вылез из окопа отлить и увидел подбегающих американцев. Тут же открыл огонь из ручного пулемета, и потребовалось десять минут ожесточенного боя, чтобы заставить их отойти. Это стоило нам еще двенадцати человек. Но теперь с нас было достаточно. Американцы зашли слишком далеко.

Майк восторженно потер руки, когда к нему подошел Легионер и доложил, что штурмовая группа готова. Мы собирались проскользнуть на американские позиции и схватить приятеля Майка сразу после семи часов вечера, когда там будут выдавать ужин. Они сосредоточатся на еде, и поскольку мы ужинали примерно в это же время, им в голову не придет ждать нашей вылазки. Эта идея Легионера встретила значительное противодействие таких любителей поесть, как Порта. Майку она тоже не особенно нравилась, но Легионер настоял на своем. Малыш с Хайде сделали проход в проволочном заграждении, и мы проползли через него почти со скоростью молнии. Собрались в двух снарядных воронках перед позицией противника. Отвернули колпачки гранат, сняли автоматы с предохранителей. Находились мы так близко, что слышали, как американцы шутят по поводу содержимого своих котелков. Один сказал, что это тушенка из мертвых немецких телефонисток. Двое пререкались из-за бутылки джина.

Майк рассмотрел подходы через свой инфракрасный бинокль. Шепотом приказал Малышу идти с ним и помочь утащить Джо Даннавана. Американцы, казалось, забыли обо всем, кроме еды. Майк взмахнул рукой, подавая сигнал к атаке.

Мы ринулись вперед. Один котелок взлетел высоко в воздух, когда в него угодила граната. Мы бросали в их окопы гранаты, мины и приканчивали уцелевших автоматными очередями.

Поднялось невообразимое смятение. Через несколько минут мы возвращались обратно. Перед уходом едва успели уничтожить их минометы вместе с крупнокалиберными пулеметами. Спрыгнули мы в свои траншеи, тяжело дыша.

Майк едва не потерял дар речи от ярости. Малыш был слишком груб с Даннаваном и задушил его, поэтому Майку оставалось только пинать мертвое тело. Пожалуй, еще больше злило его то, что он даже не мог наказать Малыша за неуклюжесть, поскольку вылазка была совершенно непредусмотренной.

После этого мы несколько дней развлекались стрельбой из лука и трубки для пуска стрел[144].

Пошел дождь. Мы мерзли в маскировочном обмундировании. Поглядывали на монастырь, напоминающий угрожающе сжатый кулак. Однажды рано утром весь юго-западный горизонт словно бы взлетел в пламени. Небеса разверзлись, и мы как будто бы заглянули в целый ряд громадных доменных печей. Горы содрогались. Вся долина Лире затряслась от ужаса, когда восемь тысяч тонн стали с грохотом обрушились на нас. Началось величайшее в истории артиллерийское сражение. За один день на наши позиции упало столько снарядов, сколько было выпущено в ходе всей битвы под Верденом[145]. Обстрел неумолимо продолжался час за часом.

Наши окопы осыпались, и нам пришлось окапываться руками, ногами и зубами. Мы превратились в кротов. Прижимались к стенам траншеи, вернее, к тому, что оставалось от них. Подобного ада мы еще не знали. Мы видели, как весивший тридцать восемь тонн танк взлетел в воздух. Едва он приземлился гусеницами вверх, как взрыв отбросил его обратно.

Целая рота, шедшая по соединительной траншее, была похоронена заживо за несколько секунд. От нее остались лишь торчавшие вверх там и сям стволы винтовок.

В ту ночь обстрел начал сводить людей с ума. Приходилось валить их и бить, чтобы привести в себя. Но мы не всегда успевали схватить их, чтобы не дать выбежать под град снарядов, где жизнь обрывалась быстро. Вся местность представляла собой кромешный ад, заполненный летящей, раскаленной докрасна сталью.

Лейтенанту Соргу оторвало обе ноги, и он истек кровью. Два наших санитара были убиты. Одного придавило упавшим бревном. Другого разорвало пополам упавшим перед ним снарядом, когда он шел к лейтенанту Соргу. Малышу наполовину оторвало нос, и Легионер с Хайде держали его, пока Порта пришивал нос на место. Делалось это под прикрытием груды трупов. Так продолжалось всю ночь и весь следующий день. Наши полевые батареи были давно подавлены, танки сгорели там, где стояли.

Внезапно обстрел перенесли дальше. И тут появились американцы, вылезающие из ям и воронок. Они были сущими дьяволами. Кричали, вопили. Уверенные в победе, неслись вперед, считая, что никого из нас не могло остаться в живых. Но мы лежали, скорчась за пулеметами и огнеметами, в воронках и между камней. Первые пробежали, оставив позади нас, притворившихся мертвыми. За ними появлялись все новые и новые. Один из них ударил ногой по моей каске, и у меня зазвенело в голове. «Ну, погоди же, скотина, — подумал я. — Живым тебе не вернуться». Сквозь сомкнутые ресницы я видел бегущие ноги, высокие американские ботинки, белые французские гетры, английские обмотки. Все вперемешку. Потом появились негры с посеревшими от страха лицами.

Хриплый голос командовал:

— Впе-ред! Впе-ред!

Послышался лай пулемета. Я перевернулся на брюхо, поднял пулемет и вылез из грязи. Малыш вставил ленту. Я открыл огонь. Трассирующие пули со свистом летели в спины одетых в хаки солдат. Они пытались сдаться, но Смерть косила и косила их.

Мы пошли на американцев со штыками и саперными лопатками. Топтали тела, оскальзывались на выпавших внутренностях, душили своих собратьев-людей голыми руками.

Убивай, солдат, убивай за свою страну и свободу, которой никогда не получишь!

Я размахнулся лопаткой и снес лицо сержанту-негру. Меня обрызгало его кровью. Я прыгнул в воронку метровой глубины. В грязи что-то зашевелилось. Показалась голова в плоской каске. Я вскрикнул от страха и выпустил в этого человека весь рожок автомата, ни разу не попав. Он встал, по нему текла грязь. Я ударил его ногой в живот. Он пошел на меня с ножом. Я вскочил, выбил у него нож и стал наносить удар за ударом по лицу остро отточенной лопаткой.

Pro patria![146] Вперед, мой герой, вперед с лопаткой и штыком!

X

Карлу пришло на ум перегородить виа дель Капочи, и регулировщик движения помог нам перекрыть улицу с обоих концов. Марио принес биты, и мы принялись играть в петанк[147]. Кое-кто возмущался, но полицейский лишь орал на них. К нам присоединилась вся улица. Это было замечательно, если не считать нескольких перебранок с водителями, не понимавшими, почему улица перегорожена.

Тишину нарушало только приятное пощелкивание ударявшихся друг о друга шаров. Мы становились на колени и целились, рассчитывали и спорили. Играли весь день и прекратили, только когда начался дождь.

Уходя, мы не убрали заграждений. Улица могла понадобиться нам на другой день.

Потом мы отправились в бордель на виа Марио деи Фиори, но, не дойдя туда, устроили драку с итальянскими горными стрелками. Это происходило возле большой кондитерской на виа дель Корсо. Разбили одну из витрин. Потом появились карабинеры, но схватили только итальянцев. Мы заняли позицию в одном из борделей.

— Замечательно здесь, в Риме, — сказал Карл.

ОТПУСК В РИМЕ

Грузовик несколько раз чуть не перевернулся, проезжая по бесчисленным снарядным воронкам. Отпускное свидетельство шелестело в нагрудном кармане моей грубой маскировочной куртки, обещая две недели забвения в Гамбурге. Адъютант прошептал что-то о возможности получить штемпель, разрешающий въезд в Данию. В полку дать мне этого разрешения не могли, но если в Гамбурге удастся добиться его, я мог бы поехать в Копенгаген. Хотя что там делать? Махнуть в Швецию, чтобы шведы выдали меня? У них это было обычным делом. Три дня назад из нас набрали расстрельную команду для казни двух летчиков, которые дезертировали из Рима и добрались до Стокгольма. Обратный путь они проделали в наручниках. Шведские полицейские доставили их в Хельсингборг и там передали полиции вермахта. Кончилось все тем, что мы расстреляли их. Один умер, проклиная шведов.

— Куда направляешься? — спросил меня пожилой обер-ефрейтор с красными гренадерскими галунами на погонах[148].

Я молча поглядел на него. Я не мог ответить.

— Спрашиваю, куда направляешься? — повторил он с крестьянским упрямством.

— Тебе-то что, черт возьми, свинья тупая? Разве я спрашивал, куда ты едешь?

— Ты, кажется, хочешь получить по морде, сопляк. Я тебе в отцы гожусь.

— Ну, давай. Я готов.

Я снял ремень и обмотал его концом руку, готовый драться.

Обер-ефрейтор заколебался, не понимая, почему я так раздражен. Но мне требовалось сорвать на ком-то зло, и старик вполне подошел бы для этого. Если б он только ударил меня, я бы убил его. Мне было плевать, чем для меня это кончится. Я чувствовал необходимость сделать что-то отчаянное после сводящих с ума шестидесяти двух часов, проведенных в вонючей танковой башне.

Казалось, меня окружают солдаты из тыловых частей, но в задней части кузова я заметил двух моряков в мятой форме с пятнами масла. Пуговицы на их бушлатах позеленели. Один потерял ленточку бескозырки, а что написано не ленточке у другого, нельзя было разобрать при всем желании. По эмблемам на рукавах я понял, что это подводники. Я был не прочь поговорить с ними, и, казалось, они тоже хотели бы поговорить со мной. Но они, как и я, не решались сделать первый шаг.

Когда мы приехали в Рим, я мог успеть на северный экспресс, но сперва мне требовалось отправиться в госпиталь № 12, доставить по поручению Одноглазого пакет, адресованный женщине-врачу. Невероятно, но наш одноглазый генерал влюбился. Мне очень хотелось увидеть эту женщину. Если она выглядела так же, как Одноглазый, то особого внимания не заслуживала. Но женщина оказалась на удивление хорошенькой, и я залез с ней в постель как заместитель Одноглазого.

Мои карманы были набиты письмами, взятыми, чтобы их не прочел военный цензор; они представляли собой неплохой набор изменнических посланий. Самым опасным наверняка было письмо Порты. Оно было адресовано его другу, дезертиру, скрывавшемуся уже пятый год, который организовал вместе с одним полицейским своего рода «нелегальную группу», оказывающую помощь тем, кто мог за нее заплатить. Но горе тому, кто попадал в их лапы, не имея денег. У Порты существовало с ними некое деловое соглашение; что оно представляло собой, было загадкой, но масштаб этого соглашения был наверняка грандиозным. После войны друг Порты стал начальником полиции в одном хорошо известном немецком городе. Не стану указывать, в каком, чтобы он не возбудил против меня дело о клевете.

Грузовик, дребезжа, въехал в Рим. Несколько шелудивых собак долго бежали за нами с лаем. Мы остановились возле казармы, отвратительного места с облезлыми стенами. Видно было, что населена она не законными обитателями. Те были далеко — лежали мертвыми в африканских песках или гнили в лагерях военнопленных в Ливии.

Какой-то фельдфебель принялся орать на нас.

— Пошел ты, — крикнул один из матросов, спрыгнув на землю. Бок о бок, с ранцами на спине, оба вышли из ворот казармы. Я побежал за ними, не обращая внимания на крики фельдфебеля. От них пахло машинным маслом и морской водой. Мы шли и шли. Дойдя до Испанской лестницы, остановились отдохнуть. Потом отправились на виа Марио деи Фиори и зашли в бар, тесное помещение с длинной стойкой. Регулировщик движения со спущенными на шею защитными очками, с сигаретой в уголке рта что-то напыщенно говорил. Весь его мундир был обрызган водой из луж. Увидев нас, он умолк.

За стойкой сидели две шлюхи; судя по виду, период ученичества был у них далеко позади.

Бармен, высокий, толстый гигант в пуловере с короткими рукавами, с шейным платком, лениво протирал стакан. Полицейский произнес громким шепотом:

— Attenzione![149] Дрянные немцы!

Тот из матросов, что был пониже, пошел прямо к нему, положив руку на штык в ножнах.

— Приятель, — заговорил он. — Ты римлянин. Мы немцы. Покладистые ребята, никого не трогаем, пока нас не разозлят. Думаю, наш друг за стойкой так же относится к жизни. Хочет только того, на что имеет право. Обе дамы за стойкой славные, пока получают то, на что имеют право. — Вынул из ножен штык, поковырял им в зубах, потом наклонился к полицейскому, при этом его шея вытянулась, обнажив красную, обожженную кожу, какую видишь у тех, кто выскочил из заполненной паром комнаты в последние секунды. — Но запомни, пожалуйста, полицейский, никто из нас не дрянной. Ты знаешь римские улицы и дороги, я — море. Я таился в подлодке на глубине, поджидая большие конвои, точно так же, как ты таился за камнем, поджидая забулдыг. — Убрал в ножны штык и стукнул ладонью по стойке. — Пива. Разбавленного на четверть сливовицей. Потом «шампанского бедняка»[150].

Бармен понимающе улыбнулся. Вытер живот шейным платком.

— Побыстрей хотите опьянеть, значит?

Он почесал зад и зубами вытащил пробку из бутылки шампанского.

Мы трое еще и словом не обмолвились. Не могли, пока не выпили по первому стакану — это ритуал, которому нужно педантично следовать. Они не интересовали меня, а я — их, пока мы не выпили по стакану пива со сливовицей. Над нашим пивом бармен хлопотал долго. Хлопоты заняли у него четверть часа.

— Палочки нужны? — спросил он.

Наше молчание сказало ему, что да.

Бармен поставил перед каждым из нас литровую кружку, сунул в них не совсем чистые палочки грязным концом вверх. Достал из большого глиняного горшка ягоды можжевельника и положил понемногу в кружки. Потом придвинул миску с оливками и анчоусами. Шпажек, как это заведено в приличных заведениях, к ним не полагалось. Мы лезли в миску пальцами.

Чокнувшись кружками, мы стали жадно пить большими глотками. Высокий матрос, тощий, как жердь, угостил нас сигаретами «Кэмел». Почесал промежность и оценивающе уставился на двух шлюх.

— Мы держим путь в госпиталь, — объяснил он. — У Карла что-то лопнуло внутри, когда на него упала торпеда, меня донимает застарелый сифилис, и нам обоим нужно смазать ожоги. — Распахнул вырез фланельки и показал красную, обожженную плоть. — Результат бомбежки возле Кипра. Мы пролежали на дне двое суток, потом капитан потерял терпение. Не стал слушать первого помощника и поднялся на перископную глубину. Молодой был, неопытный. Всего двадцать один год. Первому помощнику было сорок семь, старый морской волк. До подводного флота плавал на трампе[151]. Когда мы вытащили его из командной рубки, плоть тлела у него на костях. Кипящее масло. А капитана так и не нашли. Исчез. Все время добивался Рыцарского креста. Кроме него погибло тридцать семь человек. Но мы привели в порт старое корыто. Благодарить за это нужно второго механика.

— Зачем рассказывать ему все это, — сказал тот, что пониже, которого звали Карл. — Давай промочим горло.

Каждый из нас по разу заплатил за троих. Потом бармен выставил выпивку за счет заведения. Пригласили полицейского, и он тоже выпил с нами. Остатки мы вылили девицам в декольте.

Вошла еще одна девица.

— Ого, — сказал Карл, ткнув высокого в бок длинным пальцем. — Эту я не прочь трахнуть. Интересно, сколько она запросит? Я бы дал пятьсот за ночь.

Карл поговорил с девицей о цене, и они сошлись на пятистах марках и десяти пачках сигарет «Лаки Страйк». Девица жила на втором этаже над баром. Отто и я пошли с ними. Бармен дал нам с собой несколько бутылок.

— Через полчаса я закрою и поднимусь, — крикнул он нам вслед.

Мы поднялись по крутой лестнице. Девица шла первой, и нам были видны до верху ее ноги. На ней были красные трусики с черными кружевами. Чулки у нее были длинные, возбуждающие, с черным верхом.

Карл жадно хихикнул и схватил ее за бедро.

— Хорошее у тебя оснащение!

Мы пошли за девицей по совершенно темному коридору, натыкаясь на что-то, глупо посмеиваясь и зажигая по очереди спички. То и дело останавливались выпить по глотку пива.

За одной из дверей страстно стонала женщина. Из другой комнаты слышался похотливый мужской смех. Протестующе скрипела кровать. Что-то упало. Очевидно, бутылка, так как покатилась по полу.

Отто наклонился и посмотрел в замочную скважину.

— Sbrigatevi![152] — раздраженно прошептала девица. — Какого черта застряли там?

— Успокойся, — ответил Отто. — Мы держим путь в док. Спешить незачем.

— Если вы не идете, найду себе другого пентюха. Ночь коротка. Я занята. — Встряхнув головой, она отбросила назад иссиня-черные волосы. — В чем дело? Хотите трахаться или нет?

— Идем-идем, — проворчал Отто. — Мы просто остановились глотнуть пива. Карл, ты когда-нибудь задумывался, почему это шлюхи вечно спешат? Они самые трудолюбивые люди на свете. Помнишь ту высокую, тощую в Салониках, которая брала сразу по два клиента? Она была так занята, что не смотрела на старшину Груббе. Он смылся с ее заработком за четыре ночи, она погналась за ним, рассекла лоб о швартовную тумбу и упала в воду.

— Не называй меня шлюхой, — воскликнула девица, немного понимавшая по-немецки. — Для тебя, матрос, я лоретка, гетера, кокотка, жрица любви, кто угодно, но не шлюха.

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Отто. — Давай войдем в док и выверим компасы. Кстати, как звали тебя в детстве?

— Лолита.

— Лолита, — с удовольствием произнес Отто. — Лолита. Карл, забирался ты когда-нибудь в постель с девицей, носящей такое имя?

— Не помню. Ну, пошли, Лолита, покажи нам свою койку.

Отто уронил бутылку пива, она покатилась по полу и вниз по лестнице. Он хотел схватить ее, выронил остальные бутылки, которые держал под мышкой, потерял равновесие и заскользил по ступеням, поднимая жуткий шум.

Мы с Карлом поспешили на помощь, громко топая по тихой лестнице. Двери стали распахиваться. Мужчины и женщины бранили нас так, как могут только итальянцы. Какой-то недомерок, стоявший возле огромной девицы, пообещал набить нам морду, но, увидев Отто, поспешил спрятаться в комнате и забаррикадировал дверь комодом и биде.

У подножья лестницы появился бармен, лицо его блестело от пота, в руке он держал дубинку.

— Per Вассо! Accidenti![153] Ребята, если кто-то вам досаждает, я разберусь с ним.

— Нет, просто я уронил бутылку, — объяснил Отто.

— Разбилась она? — обеспокоенно спросил толстый бармен.

— К счастью, нет. Но какие тут отвратительные лестницы! Они напоминают мне о Нагасаки. Там я тоже съехал на заднице по ступеням. В ту ночь и подхватил сифилис. Она была японка, всего с тремя пальцами на правой ступне.

— Сифилис! — закричала Лолита. — Тогда у вас со мной не будет никаких дел!

Она помчалась по коридору, потом хлопнула дверь.

Карл начал ругаться.

— Ну, идиот! Какого черта объявил про свой сифилис? Неужели не понимаешь, Отто, что такие вещи совершенно секретны? Слышал ты, чтобы я болтал про трипак, который подхватил, когда мы заправлялись топливом в Пирее? Кстати, по твоей вине, Отто. Ты настоял, чтобы мы пошли в то чертово кафе. Пошли бы на телефонную станцию, как я предлагал, и ничего бы не случилось.

— Кто сказал, что те телефонистки не были заразными? — вызывающе произнес Отто. — Если тебе судьба подхватить его, то подхватишь, даже если проникнешь в королевский дворец и заберешься в постель с принцессой.

Мы уселись на ступеньки и открыли две бутылки; потом снова стали медленно подниматься, останавливаясь на каждой площадке глотнуть пива.

— Пиво уже не то, что раньше, — ворчливо заговорил Отто. — Пахнет пивом, называется пивом, стоит, как пиво, а на вкус вода водой. Когда пиво становится скверным, пора прекращать войну. Никто не может воевать без приличного пива.

— Вы кадровые служаки? — спросил я.

— Конечно, кто же еще? — отрывисто ответил Карл и плюнул на стену. — Мы с Отто вместе ходили в школу. Вместе росли и вместе в двадцать четвертом году завербовались в военный флот. Это была единственная постоянная работа, какую нам могли предложить. Мы сразу же подписали контракт на двенадцать лет. Что толку делить жизнь на части? Вот с тех пор остаемся там.

— И все еще рядовые матросы? — удивился я.

— Мы давно могли быть штабс-фельдфебелями, — усмехнулся Отто. — Нас разжаловали пять раз. Слишком много девок и пива. И слишком много идиотичных офицеров. Но жизнь была веселой, пока не началась эта гнусная война. Теперь из трехсот семидесяти пяти, учившихся в школе подводников в Киле, уцелели только мы двое.

— Что будете делать, когда мы проиграем войну и с военным флотом будет покончено?

— Не говори, сынок, о том, чего не знаешь, — сказал Карл, укоризненно покачав головой. — Военный флот так просто не отменишь. Вот вас, всех остальных, пошлют к черту. Подводные лодки на какое-то время у нас заберут, но поставят тралить мины.

Отто уже дошел до двери Лолиты и угрожал разбить выстрелом замок, если она не откроет. Побряцал карабином, дабы она слышала, что он не шутит.

— Отойди от двери, стреляю, — проревел он.

Изнутри раздался лязг двух задвигаемых засовов, и понесся поток брани. Лолита грозилась напустить на него Муссолини, Бадольо, Черчилля и папу, если он не уйдет.

В конце коридора открылась дверь, и нас пригласила к себе некая гостеприимная девица. Отто надел вещмешок и взял на ремень карабин, забыв о Лолите.

Мы обменялись рукопожатиями и представились. Девицу звали Изабелла. У нее возле умывальника стоял целый бочонок пива, с потолка свисали на веревочках кружки.

Отто тут же разделся. В носках у него были большие дыры, на брюках плесень. Он указал на свои сапоги.

— Не могу высушить эти чертовы чеботы. Нам пришлось идти по воде. Подводная лодка не могла подойти к берегу. Собачья жизнь у матроса.

Изабелла спустила юбку и вылезла из нее. На ней была короткая нижняя юбочка, восхитившая нас. Мы с Карлом сели на край кровати, каждый с кружкой пива. Отто с Изабеллой дружелюбно пререкались из-за позы. В конце концов она сдалась и встала на кровать коленями. Карл и я слегка мешали, и нам пришлось подвинуться. Потом ей не понравился презерватив, и мне пришлось достать другой из нижнего ящика комода. Изабелла проследила, чтобы он был надет правильно.

— Теперь мы готовы, — сказала она.

— Отлично, — проворчал Отто. — Тогда за дело.

Карл стал описывать мне жизнь на плавучих базах, куда они доставляли пленных.

— На одной из них я трахался лучше всего в жизни, — сказал он. — Она была негритянкой, необузданной, как дьявол. Задница у нее вертелась, как маховик на паровом катке.

Отто с довольным выражением на лице сел. Настала очередь Карла. Снимая брюки, он продолжал рассказывать про негритянку.

Изабелла обвила ногами его бедра.

— И я пока был на ней, — продолжал Карл, — ел икру ложкой из миски. Дам тебе сотню сверху, если сделаешь это по-французски, — сказал он Изабелле.

— Как хочешь. Выкладывай деньги.

— Пытался провести ее на подлодку, но капитан увидел, как мы спускались в кормовой люк. Я получил двенадцать суток, но она десять раз стоила того. Хорошая у тебя попка, — сказал он со вздохом, ущипнув зад Изабеллы.

Отто выбросил в окно использованный презерватив и поставил сапоги сушиться к радиатору.

— Слушай, Свен, что если мы объединим силы на пару деньков? Госпиталь может подождать. Думаю, нам нужно осмотреть этот город, который хотят повидать все культурные люди. Знать Рим — само по себе образование.

Я согласился, хотя это означало пожертвовать двумя драгоценными днями.

— Наш первый помощник рассказывал мне про одну хорошую гостиницу. Адрес у меня есть. Он все рассказал мне о ней, когда мы были в спасательной шлюпке в Бискайском заливе.

— Вас торпедировали?

— Нет, подбили с треклятого самолета. Мы заряжали аккумуляторы. Он появился будто прямо из солнца и ударил по нам из автоматической пушки. Капитан со старшим механиком сидели на носу и курили. Их убило первой очередью. Второй — весь орудийный расчет. Само собой, начали срочное погружение. А мы с первым помощником были на кормовой части палубы. Хотели открыть люк, но его уже задраили изнутри. Первый помощник едва успел спустить шлюпку, и мы прыгнули в нее в сапогах, с пистолетами и всем прочим. Нужно было отплыть подальше, чтобы нас не утянуло вниз. Эти типы развернули подлодку, и нас едва не задело боевой рубкой. Через два дня нас подобрал торпедный катер. Видел бы ты физиономию Карла, когда мы носом к носу столкнулись в столовой Третьей флотилии в Бордо.

Карл приподнялся, упершись локтями в грудь Изабеллы и, сделав паузу, заговорил:

— Бог свидетель, я в жизни не испытывал такого страха. Когда этот чертов самолет улетел, мы всплыли и стали искать вас. Искали всю ночь. Даже включали прожектор, хоть это и запрещено. На другой день собрали все ваши вещи и устроили похороны. Поэтому, увидев тебя в Бордо, я чуть не обмочился со страха.

Они с Изабеллой возобновили свое занятие.

Послышался сильный стук в дверь.

— Кто там еще? — раздраженно спросила Изабелла. — Via di qua![154]

— Не кричи так. Это я, Марио, — послышался пропитой голос бармена.

Отто открыл дверь, и Марио вошел, пошатываясь; на плече он нес ящик пива.

— Принес несколько бутылок на тот случай, если вас замучила жажда, — сказал он, ставя ящик посреди комнаты. Похлопал Изабеллу по заду. — Вся в трудах, — сказал он и засмеялся. Потом запрокинул голову и одним духом осушил бутылку.

Карл закончил свое дело. Отто сказал, что хочет сделать еще один заход, и занял позицию между крепкими бедрами Изабеллы.

— Вот что придает сил усталому герою, — сказал он. И положил ноги Изабеллы себе на плечи. — В море приходится обходиться без этого.

— Без презерватива — нет, — сказала, высвободясь, Изабелла. Мне снова пришлось рыться в нижнем ящике комода.

— Надеюсь, документы у всех вас в порядке, — сказал Марио. — Через час здесь будет полиция вермахта.

— Мне бояться нечего, — сказал я и довольно засмеялся.

— Отпускные документы у тебя выписаны в Рим?

— Нет, в Гамбург.

— Тогда тебя заберут. Смотри, не попадись им здесь. Хотя, черт возьми, времени еще много. В цокольном этаже живет слепая старуха, слух у нее острый, как у ласки. Как только услышит что-то, разобьет бутылку о стену во дворе.

Отто выбился из сил; Изабелла сидела на биде, широко расставив ноги. Это зрелище разожгло у Марио похоть. Они не потрудились лечь на кровать и проделывали это прямо на полу. Бутылка пива была под рукой у Марио, и он пил, не прерывая своего дела. Никто из нас не имел ничего против. С какой стати? Изабелла работала, мы были ее клиентами. Это было то же самое, что зайти в лавку и выпить пива в задней комнате.

Марио потел.

— Ф-фу ты, — пропыхтел он. — Совсем вышел из формы. Нужно проделывать это почаще.

— Можешь делать это здесь как угодно часто, — сказала Изабелла, — пока платишь. В противном случае лавочка закрыта.

— Парня у тебя нет? — спросил Отто.

— Сейчас нет. Его схватили неделю назад. Отправили с евреями.

— Интересно, что с ними делают, — сказал Карл.

— Уничтожают, — сказал Отто. — Я слышал, на них пробуют химическое оружие.

— Говорят, их травят газом в больших концлагерях в Польше, — сказал Марио.

— А ты будешь трахаться? — спросила Изабелла, указывая на меня. — Если да, давай проделаем это сейчас, пока я в форме.

Я попытался уклониться, но другие сочли, что я просто стесняюсь, и приободрили меня. К чему это описывать? Карл прервал нас посреди этого занятия, неожиданно потребовав:

— Покажи подмышку. Не наколота там у тебя группа крови?[155]

Я был так удивлен, что бездумно поднял правую руку, потом вышел из себя.

— Старые соленые шкуры, будете еще здесь распоряжаться!

И схватив наполовину полный ночной горшок, запустил им в Карла. Карл молниеносно уклонился, и горшок угодил в пившего из бутылки пиво Марио.

Он утер с лица вонючую жидкость, изрыгая поток злобных ругательств. И отбросил нас с Изабеллой друг от друга.

— Паршивый немецкий хам! — кричал Марио. — Трахаешь по сходной цене итальянку и швыряешься горшками в приличных людей!

Он попытался вспрыгнуть мне на живот, но я успел откатиться.

Отто с Карлом бросились на него и сумели повалить. Высокий Отто уселся верхом на его груди, а Изабелла оказывала первую помощь — пивом со шнапсом, щедро вливая их ему в рот, дабы его успокоить. Самообладание медленно возвращалось к Марио, но прежде, чем он согласился вести себя разумно, Изабелле пришлось пообещать в награду ублажить его, и пока он ублажался, мы пели хором «О, Tannenbaum!»[156]

— Вижу, ты птица нашего полета, — с серьезным видом сказал мне Карл.

У основания вентиляционной шахты о трубу разбилась бутылка. На узкой лестнице послышались торопливые шаги. Незваные гости в кованых сапогах старались ступать тихо. Полицейские вермахта, треклятые охотники за головами.

Марио поспешно оторвался от Изабеллы.

— Черт возьми, ребята, они здесь. Слепая старуха их услышала. Быстро на крышу! Sbrigatevi!

Я попытался заползти под кровать, но меня вытащили за ноги.

— С ума сошел? — прошипела Изабелла. — Они первым делом станут искать там.

Марио вытолкал нас в окно.

— Вылезайте, обормоты! И сидеть тихо! Если они найдут вас, то закроют бар и все это предприятие. Черт бы побрал вас, немчуру! По мне, стреляли бы вы друг в друга сколько угодно, только оставили бы в покое нас, римлян.

Я взял свой пистолет в зубы, повесил две гранаты на шею. При взгляде вниз у меня закружилась голова.

Следом за мной вылез Карл. Он забыл свои брюки и сконфуженно улыбался. Матросские ранцы и мой вещмешок спустили в ствол вентиляционной шахты. Труднее всего пришлось с карабинами. Их засунули в трубу и надеялись, что патроны не взорвутся. Прятались от полиции не только мы. Все цеплялись за стены, как плющ. Я стоял носками на выступающем кирпиче и держался пальцами за свес крыши.

— Не смотрите вниз, — предостерегла Изабелла.

Господи, как я боялся! Почему за нами охотятся свои же? Что мы сделали? Дали себе волю на одну ночь. И только. Мы солдаты, нам нужна передышка. Черт бы побрал всех полицейских.

— У меня там остались кобура и фуражка, — взволнованно прошептал я.

— Идиот, — ответил шепотом Карл и постучал ногой в окно. Марио выглянул.

— Per Вассо! Вы, немцы, худшие на свете бестолочи, — сказал он, подавая то и другое.

Через несколько минут мы услышали, как распахнулась дверь. Полицейские обращались с Изабеллой, как с последней тварью, били Марио и насмехались над Италией. Потом распахнулось окно. Мы плотно прижались к стенам, превратились в не издающую ни звука кирпичную кладку. Если будем обнаружены, это смерть. Никакие объяснения нас не спасут.

Я спустил предохранитель пистолета. Карл взял в зубы шнур гранаты. В свете из окна я увидел каменное лицо под стальной каской. Луч фонарика опустился в колодец двора. Господи, помоги нам. Только на сей раз. Пусть они исчезнут, и мы утром пойдем на мессу. Ты ж не против, что мы позволили себе поразвлечься!

Послышались крики охотников за головами и треск древесины. Кто-то пронзительно завопил. Звук ударов дубинок по телу. Пистолетный выстрел. Звон стекла. Брань и проклятья.

— За этой свиньей, — приказал пропитой голос.

Кованые сапоги застучали вниз по лестнице. Интересно, схватят ли они его. Нужно дойти до отчаяния, чтобы стрелять. Они переломают ему все кости. В полицейских вермахта нельзя стрелять безнаказанно. На тихой улице заработал мощный мотор. Затрещали два мотоцикла БМВ.

Ну, вот, они уходят. С ночным уловом.

Мы медленно продвигались вдоль парапетной плиты. Перед тем как влезть в окно, Отто сказал:

— Осторожнее. Может, они устроили старый трюк — сделали вид, будто ушли, чтобы выманить нас.

Я глубоко вдохнул. Казалось, мой мозг обнажен. Я сорвал ноготь, и он висел на ниточке, причиняя жуткую боль, если чуть пошевелить пальцем.

Одно из окон распахнулось, из него высунулся человек в каске. Полицейский смотрел во двор, луч фонарика двигался по противоположной стене, в какой-то квартире торопливо задернули штору.

Мы услышали, что на крыше кто-то есть. Световой люк предательски стукнул. Мы затаили дыхание.

В конце концов окно открылось, Марио с Изабеллой высунули головы.

— Чертовы немцы, вы принесете мне смерть[157], — сказал Марио. — Меня чуть не убили. — Он так перепугался, что его грязный пуловер пропитался потом. — Если мне попадется кто из этой своры, удавлю своими руками. Завтра я пойду к мессе. В Бога не верю, но все равно. — Утер лоб шейным платком. — Рита, дура набитая, прятала одного немца в шкафу. Дезертира из люфтваффе. Он скрывался уж три месяца. Я его однажды выгонял. И у него были итальянские документы. Мог бы выйти сухим из воды, если бы не прятался в шкафу. Даже корова заподозрила бы, что там кто-то прячется.

— Они нашли итальянского дезертира и англичанина, — сказала Изабелла. — Который бежал из лагеря военнопленных номер триста четыре.

Комната заполнилась людьми, говорившими на смеси языков. Мы тесно сидели на широкой кровати. Большинство смеялось от облегчения, но в углу комнаты сидела хорошенькая девица с застывшим лицом. Англичанин был ее другом.

— Его стащили за ноги по лестнице, — прошептала она. — Голова его издавала прощальный стук о каждую ступеньку.

Регулировщик движения, с которым мы виделись в баре, протянул ей бутылку шнапса, но она отстранила его руку, пробормотав что-то, чего я не расслышал.

— Схватили его, вот как? Будь они прокляты, — сказал Марио. — Завтра они должны идти в горы. Партизаны поджидают их.

— Глупо находиться в Риме без документов, — с профессиональной уверенностью сказал регулировщик. — Здесь не спрячешься.

— Где они нашли Гейнца? — спросил остроносый мужчина, устроивший сцену в соседнем ресторане.

— Под раковиной в туалете, — ответила опухшая от слез девица. — Когда они уже уходили, один вернулся и посветил фонариком под раковину. Он был даже не из этих громил. Всего-навсего ефрейтор. Он был не злым. Лишь рассмеялся и сказал Гейнцу: «Вылезай, малыш. Сидеть там, должно быть, скучно». Гейнц выхватил пистолет и выстрелил в него. Лишь ранил в руку. На выстрел прибежали остальные и забили Гейнца насмерть прикладами. По лестнице спустили пинками. Он лежал на каждой лестничной клетке, пока они не спускались и не сбрасывали его пинками оттуда.

— Ты уверена, что Гейнц мертв? — спросил Марио между двумя глотками пива.

Опухшая девица кивнула.

— До чего ж ненавижу я этих охотников за головами! — злобно выкрикнул Отто. — Сущие мясники.

Он расстегнул бушлат и, казалось, хотел устроить долгую демонстрацию своих шрамов, но Карл оборвал его.

— Заткнись ты! Плевать на охотников за головами. Наслаждайся войной. Мир будет долгим и отвратительным. Разве ты не получил вдоволь секса и пива? Разве не сидишь с друзьями? А ищейки ушли. Так какого черта ропщешь? Чего еще тебе нужно? Разве Господь не добр к нам?

Изабелла поставила на граммофон пластинку, и все принялись танцевать свой любимый танец, не обращая внимания на музыку. Одна из девиц получила синяк под глазом. Марио разбил бутылку о голову регулировщика. Мы помочились из окна. Девицам это было непросто. Приходилось держать их, чтобы они не потеряли равновесия. Ни одна не хотела выходить из комнаты — вдруг произойдет что-то интересное, пока ее не будет.

Марио с итальянским матросом взяли аккордеоны, а мы отыскали где-то человека с шарманкой. От жуткого шума задрожал весь дом. Перегородка между комнатой Изабеллы и соседней рухнула.

Регулировщик и одна из девиц приняли серьезное решение покинуть этот мир вдвоем. Приготовились совершить самоубийство. Мы помогли им наполнить ванну, но когда подержали их немного под водой, они передумали. Карл разозлился, стукнул их лбами и назвал бесхарактерными идиотами, которые сами не знают, чего хотят.

Совокупляющиеся пары лежали в коридоре и на лестнице. Марио поставил грязные ноги на мою работающую поясницу. Он не собирался мешать нам с Анной, но, когда он откидывался назад, сунув голову между пышных грудей Луизы, ставить их было больше некуда. Потом растянул до отказа аккордеон и сплюнул отрыгнутое пиво в цветочную вазу; желтые цветы в ней протестующе закачали головами.

Du hast Gluck bei den Frauen, bel ami,
Gar nicht elegant, gar nicht charmant…[158]
Назвать это пением было нельзя. То был дикий, восторженный рев. После каждой строки Марио переводил дыхание. Пуловер его задрался, обнажив большой волосатый живот.

Отто с девицей появились из-под кровати, где провели довольно долгое время. Потом Отто затолкал ее обратно далеко не чистой ногой. Девица приехала из Варшавы и осела в Риме со многими другими беженцами. Она неустанно рассказывала о поместье своего знатного отца.

— А теперь помолчи, Зося, — крикнул Отто. — Надоело слушать о твоих треклятых клячах и ландо. Я никогда не буду править белыми лошадьми.

Он повернулся спиной к кровати, и одна из девиц села ему на плечи, свесив голые ноги. Отто ухватил ее под коленки и запел:

Wir lagen vor Madagaskar
Und hatten die Pest au Bord…[159]
Он пел о тяжкой участи ловца сардин, который, проведя всю ночь в бурном море, вытаскивает усталыми руками сети и находит там всего одну рыбку; кормить многочисленных детей ему больше нечем.

К нам присоединились две девицы из высшего общества со своими прожигающими жизнь друзьями. Им надоели антиквариат и изящный хрусталь — захотелось видеть грязные ногти, слышать грязную брань, ощущать запах прокисшего пива. Одна из них сказала, что ее мать отравилась вместе с любовником.

— Моя мать была шлюхой. Ну и черт с ним. Не хочешь трахнуть меня? — спросила она Карла и забросила руки ему на шею. Они заняли позицию в коридоре.

Подошел шатавшийся Отто, его поддерживали две голые девицы.

— Не доверяйте дворянам, — выкрикнул он, обвиняюще указывая пальцем на одного из парней. — Они все лжецы. Притворяются коммунистами и уговаривают нас, честных трудяг, поднимать красные флаги.

Одна из светских девиц со смехом повисла у меня на шее. Оттопопытался помочь ей расстегнуть молнию и разорвал донизу юбку.

— Черные трусики, короткая нижняя юбка! — выкрикнул он, схватил девицу за руку и швырнул на кровать. — Надавать бы им пинков в задницу, липовым пролетариям. — И крикнул ее другу: — Разве ты сейчас не коммунист, красавчик?

Карл запел:

Die Neger in Afrika sie rufen alle laut:
Wir wollen heim ins Reich![160]
— Ты коммунист? — угрожающе заорал Отто.

Парень кивнул. Вскинул сжатую в кулак руку и гордо выкрикнул что-то вроде «Рот фронт».

— Детская игра, — презрительно произнес Отто. Достал из бушлата пистолет и бросил парню. — Тогда выйди на улицу, найди гестаповца или полицейского вермахта и прикончи. Только ты, конечно, не осмелишься. Знаю я вас, шваль из гостиных. Знамена, офицеры-кадеты, паркетные лейтенанты, тьфу! Ни у кого из вас нет мужества древних римлян.

Аккордеоны смолкли. Все вдруг заинтересовались происходящим. Отто продолжал свое. Он был типичным матросом-подводником и ненавидел все, связанное с высшим обществом; слово «интеллектуальный» действовало на него, как красная тряпка на быка.

Ученого вида девица в очках попыталась вмешаться, Отто грозно сверкнул на нее глазами, и она опомнилась, лишь когда обнаружила, что сидит в дальнем конце коридора.

Молодой человек, которому не мешало бы постричься, вышел с пистолетом в дверь. Двое попытались удержать его.

Ко мне подошла еще одна девица.

— Сбрось свой мундир, пошли со мной, — предложила она. — Война скоро кончится.

Я погладил ее по бедру. Она легла на кровать, свесив ноги, я лег на нее.

Отто все еще рычал:

— Коммунисты! Ничего подобного! Они поднимут руки, завидев тылового полицейского со свастикой на заднице.

Вошел регулировщик с коллегой.

— Черт возьми, какое невезение! — злобно воскликнул он. — Два прокола, оба в передних колесах. Мы с Бруно следовали за двумя девицами в спортивном автомобиле. Они бросали назад гвозди. Такое можно ожидать только от хулиганья. За рулем сидел Бруно, и мы врезались в дерево. Но я знаю одну из этих девиц: ее отцу придется раскошелиться. — И осушил бутылку пива. — Я был в Киренаике, — сказал он Отто. — У меня в ноге засела пуля, поэтому я смог вернуться к работе регулировщика.

— Мне что до этого? — проворчал Отто. — Я военный моряк. Мы, моряки, несем основную тяжесть этой треклятой войны.

— Ничего не знаю об этом, — добродушно сказал грязный регулировщик и протянул ему бутылку пива. — Мои родные поколениями служили в полиции. Отца застрелил в Неаполе какой-то гнусный сутенер. Деда тоже убили. Он был сержантом-карабинером. Тело бросили в канаву.

— Это меня не волнует, — сказал Отто. — Я всегда не мог терпеть полицейских. Они во всех странах одинаковые.

— Я никому не делаю зла, — запротестовал регулировщик. — Но вот девица, которая бросала гвозди, — ей придется туго. Завтра же.

— Если она из высшего общества, — сказал, икнув, Карл, — то долой ей башку. Пожалуй, я и два моих друга пойдем, поможем разделаться с ней.

Все было залито пивом. Одну из девиц вырвало. На ней были голубые трусики. Марио всунул ей в задницу желтый цветок, но ей было так плохо, что она не заметила этого.

Потом Марио и оба полицейских стали, шатаясь, спускаться по лестнице; каждый горланил свою песню. Было пора открывать бар. На первом этаже они начали ссориться, обвиняя один другого в краже у него пива; потом добрая натура Марио взяла верх, и он расплакался. Попытался утереть глаза о полицейскую кобуру. Потом они не могли отпереть дверь бара и решили разбить замок выстрелом из полицейского пистолета. Как только замок был сломан, нашлись ключи. Тут началась новая бурная ссора: Марио требовал компенсации за замок и утверждал, что регулировщик подрывает работу его заведения. Грозился подать в суд за причиненный ущерб. Потом вдруг они вновь стали друзьями.

Я лежал с Элизабеттой под кроватью. Голова у меня раскалывалась, хотелось умереть. Отто стоял на коленях перед унитазом; стульчак охватывал его шею, словно хомут. Карл с Ритой сидели в гардеробе и спорили о высоте потолка. Карл утверждал, что он слишком низкий и не соответствует требованиям.

— Пошли, пьяные вы свиньи, — крикнул Марио. — Надевайте брюки. Пора на мессу. Остальные уже двинулись.

В церкви Святого Андрея стояла приятная прохлада. Мы все с трудом уселись на две скамьи, и наши лица приняли серьезное выражение.

Рита походила на Деву Марию. По крайней мере, на наше представление о Деве Марии.

Один за другим мы подходили к алтарю. Отто протянул Карлу свою фляжку. Идти на мессу для них было чуть ли не подвигом, и им требовалась взаимная поддержка.

Моя девица из высшего общества стояла на коленях рядом со мной.

Отто неуклюже сложил руки на груди. Я смотрел на крест — и вдруг поймал себя на том, что бормочу:

— Спасибо, Господи, за то, что помог нам вчера ночью, когда явились охотники за головами. Помоги и тем, кого они схватили.

В эту минуту на лицо Распятого упали солнечные лучи. Каким усталым Он выглядел! Кто-то взял меня за руку. Это оказался Марио, все еще в пуловере, с шейным платком. От него несло пивом.

— Пошли, Свен. Ты что, заснул?

— Пошел к черту, — проворчал я.

Хватка стала сильнее, чуть ли не жестокой. Подошел Отто. Рубанул меня ребром ладони по затылку.

— Не наглей, сопляк. Без глупостей в церкви. Не делай вид, будто лично знаком с Богом.

Они вытащили меня. Карл хотел стащить серебряный поднос, но Отто и Марио сочли, что это будет слишком.

— Если встретить на улице священника с подносом подмышкой, это дело другое. Приложить ему по затылку и рвать когти с подносом; но в церкви красть нельзя. Существуют какие-то границы.

Карл сдался, но был разочарованным и злобным — до того злобным, что сильно ударил по голове шарманщика, от чего тот уронил шарманку, и заорал на него:

— Как ты смеешь крутить свою пошлую музыку возле церкви, нечестивый макаронник?

Часа через два мы простились с Марио и девицами, решив осмотреть достопримечательности. Посетили несколько баров и таверн, где не снимали ранцев и рюкзака.

Вскоре мы остановились выпить пива и посетить бордель. Оказались также на выставке картин, но это было ошибкой. Карлу понравилась картина с изображением обнаженной женщины, но, услышав цену, он захотел избить членов комитета выставки. Те пригрозили вызвать полицию. Такие всегда грозят полицией. Если б они предложили нам по стакану пива, им бы не пришлось заменять толстое листовое стекло в четырех больших окнах.

Мы зашли в фешенебельный ресторан на виа Кавор и обнаружили, что не нравимся метрдотелю и четырем официантам. Началось с того, что гардеробщица отказалась принимать ранцы и вещмешок. Атмосфера ухудшилась, когда Отто решил сменить носки в фойе, но взрыв произошел, когда нас отказались обслуживать. Карл разозлился и обложил официантов всевозможными ругательствами, потом бросился на кухню, схватил большое блюдо равиоли[161] и выбежал, разметая служащих, будто тайфун.

Двум пожилым полицейским удалось соблазнить нас пойти в таверну в переулке, где мы оказались более желанными посетителями. Пока мы шли туда, Карл непрестанно бранил высшее общество. Блюдо с равиоли он не бросал. В ресторане наверняка сочли его дешевой платой за то, что от нас избавились.

Когда мы уселись в таверне, Карл угрожающе поднес под нос полицейским половник.

— Тротуарные адмиралы, вы понимаете, что мы пошли с вами добровольно, не так ли?

За пивом они уверили нас, что у них в этом нет никаких сомнений.

Поздно вечером мы оказались у фонтана. Карл плавал кругами по бассейну, демонстрируя мне, как надевать спасательный пояс в дурную погоду, а мы с Отто создавали волны. Потом распахнулось окно, и сонный вульгарный голос начал выкрикивать брань и угрозы по поводу нашей шумной демонстрации спасения утопающих.

— Чертов скандалист-макаронник, — крикнул из воды Карл. — Как ты смеешь мешать немецким военным морякам во время учений по спасению жизни?

Отто поднял камень и запустил прямо в лицо орущему римлянину. Тот психанул и хотел выпрыгнуть из окна, но супруга в отчаянии удержала его. Как-никак, жили они на втором этаже. Потом Отто бросил еще один камень и угодил в другое окно. Тут началось настоящее столпотворение. Проснулась вся улица, и началась большая драка. Это походило на маленькую революцию, из которой мы вышли, когда она достигла разгара, и люди забыли, с чего все началось.

На другое утро мы решили, что все пойдем в госпиталь, но судьба распорядилась иначе. Как нарочно, мы оказались в обществе итальянского матроса, отправлявшегося на военно-морскую базу в Геную. С ним был капрал-берсальер, только что вышедший из госпиталя в Салерно, где ему выдали ножной протез. Протез причинял ему боль, поэтому капрал носил его под мышкой и ковылял на костыле. Изначально у него было два костыля, но он продал один пастуху. Пастух в костыле не нуждался, но пытался заглянуть в будущее.

— Кто знает, что на такой войне может случиться, — сказал он. — Мне что-то подсказывает, что рано или поздно возникнет дефицит костылей.

Они подошли к нам, когда мы сидели на ступенях лестницы на виа Торино, подкрепляясь жареными сардинами. Мы предложили им место, угощенье и впятером опустошили блюдо. Потом, блуждая по узким переулкам, поджарили на листе жести картофельные оладьи, разведя огонь на маленькой площади. Потом нас внезапно охватило стремление к чистоте, и мы отправились в общественную баню. К сожалению, там поднялся шум, когда мы выломали дверь в женское отделение, и нам пришлось бежать со всех ног. Совершенно голые, держа в руках одежду и вещи, мы бежали вдоль казавшегося нескончаемым ряда заборов и сараев.

Расстались мы на мосту Умберто. Итальянцы решили, что лучше им больше не задерживаться. Они были в пути уже месяц. Документы их были проштампованы, но печати были поддельными. Мы прощально махали, пока видели друг друга, потом стали перекрикиваться.

— Ребята, встретимся, когда окончится война. С первого по третье ноября после заключения мира, — крикнул итальянский матрос из какого-то переулка.

— Не пойдет, морячок, — крикнул в ответ Карл. — Вдруг она окончится четвертого ноября, и тогда встречи придется ждать целый год. Что, если ровно три месяца спустя после войны? Встретимся здесь?

— Там, где вы, или там, где мы? — крикнул матрос.

Нас уже разделяло большое расстояние, и слышать друг друга было трудно. Люди останавливались и непонимающе глядели на нас. Карл приложил руки ко рту рупором.

— Встретимся посередине моста Умберто, и каждый принесет ящик пива.

— Идет. В какое время вам всего удобнее? — крикнул итальянец.

— В четверть двенадцатого, — ответил Карл.

— Приедете поездом или морем? — прокричал моряк.

— Не задавай глупых вопросов. Поездом ездят только по крайней необходимости.

— Из Анцио в Рим каждый час ходит автобус, — донесся издали голос моряка.

Мы перекликнулись еще несколько раз во весь голос, но были уже так далеко друг от друга, что ответы представляли собой лишь слабое эхо.

На другой день рано утром мы отправились в госпиталь на виа ди Сан-Стефано. Приехали туда мы на такси, водитель сидел на пассажирском сиденье, а мы втроем — на водительском, и поочередно правили. Таксист согласился на это после недолгих убеждений.

— Теперь главное — держаться фарватера, — сказал Карл, когда мы свернули в ворота.

— Я твердо держусь левой стороны, так что все будет в порядке, — ответил Отто, державший руль.

Дневальный удивленно вытаращился на нас. Он еще ни разу не видел такого прибытия. Отто лихо развернулся и подъехал к ступеням.

— Отдать якорь, — приказал Карл.

Попивая пиво, мы попрощались со старым таксистом и его лошадкой.

— Куда вы? — раздраженно спросил дневальный.

— Спрашивали мы тебя, куда ты идешь? — ответил Карл. — Какое тебе, черт возьми, дело?

— Я должен спросить, — сказал дневальный.

— Ну вот и спросил; а теперь заткнись.

Дневальный пожал плечами и вернулся к воротам.

Путь в канцелярию указывала стрелка.

— Я не позволю этим клистирным героям помыкать мной, — сказал Карл. — Если они будут со мной любезны и вежливы, существует небольшая вероятность, что и я буду вежлив с ними. Иначе они проклянут тот день, когда встретились с Карлом Фридрихом Вебером.

Не обращая внимания на табличку «Постучите и ждите», мы ввалились в канцелярию.

Унтер-офицер медицинской службы в шитом на заказ мундире сидел в кресле-качалке, водрузив ноги на стол, и старательно смазывал волосы бриллиантином, укладывая их волнами. Позади него висел на стене портрет Адольфа Гитлера.

— Привет, привет! — сказал Карл, бросив на пол со стуком сапоги и ранец.

Благоухающий унтер не соизволил взглянуть на нас.

Карл сделал еще попытку привлечь его внимание к нашему присутствию.

— Эй, ты, помощник смерти! Клиенты пришли!

Госпитальный герой поковырял в зубах ларингоскопом и повернулся к окну.

— Вы, должно быть, ошиблись адресом.

— Ничего подобного. Это заведение — госпиталь, разве не так?

— Совершенно верно. Вы находитесь в Ospedale Militare[162] и разговариваете с главным регистратором. Здесь становятся в уставную стойку и докладывают о причине своего появления.

— Да пошел ты, — сказал Отто.

— Что я тебе говорил? — усмехнулся Карл. — Давай подержу его за горло. Гнусная тыловая крыса!

— Кончай, приятель, будь разумен, — убедительно сказал Отто. — Мы должны войти в док.

— В таком случае вы явились не туда. Здесь госпиталь, а не верфь.

— Чего разговаривать с ним, — сказал Карл. — Давай надаем ему по морде и смоемся.

Отто сделал еще одну попытку.

— Не знаю, как это называется на вашем медицинском языке. Мы должны встать здесь на ремонт. Капитальный.

Унтер старательно разглядел свои блестящие волосы в зеркале на противоположной стене. Надушил одеколоном лицо.

— Другими словами, вас должны госпитализировать. В таком случае у вас должны быть бумаги от вашего врача. Вы ранены?

— Да, — кивнул Карл. — Только это было давно. Мы явились не поэтому.

— Я от шлюхи заразился, — сказал Отто.

— Тогда вы пришли не по адресу. Это хирургическое отделение.

Унтер снисходительно улыбнулся

— Чего ты толкуешь с этим дерьмом? — сказал Карл. — Дай ему пинка в это самое место, вышвырни в иллюминатор и пошли отсюда.

Унтер не обратил внимания на этот доброжелательный совет.

— Вам нужно в кожно-венерическое отделение, оно находится в терапевтическом стационаре. В комендатуре вам скажут, где он находится; в управлении военными перевозками на железнодорожной станции вам скажут, где находится комендатура, а дорогу к железнодорожной станции укажет любой полицейский.

— А ты не знаешь, где находится этот чертов стационар? — раздраженно спросил Отто.

— Знаю, конечно. Мне положено.

— Ну так скажи, — негодующе выкрикнул Отто.

— Морячок, я главный регистратор хирургического отделения, а не справочное бюро.

— А чем, собственно, ты занимался до войны? — спросил Отто.

— Собственно, я не понимаю, зачем тебе это знать, — спокойно ответил унтер, — в частной жизни мы никогда не встретимся; но, раз тебе любопытно, так и быть, нарушу свое правило и скажу. Я был делопроизводителем второго класса в берлинском муниципалитете.

— Ну, с меня хватит, — воскликнул Карл, поддернув брюки. — Делопроизводитель, тьфу! Писаришка паршивый. Самая гнусная тварь на свете.

Он схватил бутылку с чернилами и запустил в стену за спиной унтера. За ней последовали книги. Большой книжный шкаф мгновенно опустел.

Мы с Карлом вскочили на стол, схватили унтера за волосы и стали бить лицом о столешницу. Отто открыл банку клубничного джема и стал старательно втирать его в набриллиантиненные волосы унтера, а Карл тем временем выливал бриллиантин и одеколон на его щегольской мундир. Мы разорвали несколько подушек и осыпали его перьями. Потом открыли две банки мармелада, размазали его по лицу унтера, по перьям, и он стал похож на больную курицу. В кабинет заглянула медсестра, но, когда мимо ее головы пролетел медицинский словарь, поспешно скрылась.

Перед уходом Карл затолкал пачку бумаг в горло оравшему унтеру. После этого, весьма довольные собой, мы покинули кабинет, в котором учинили разгром.

— Излечимся раньше, чем попадем в госпиталь, — простонал Отто. — Мы уже три недели в пути.

Когда мы уже прошли довольно приличное расстояние по виа Клаудиа, возле нас остановился «кюбель», из которого выскочили двое полицейских вермахта в касках.

— Вы арестованы, — сказал один из них.

— Ничего не знаю об этом, — усмехнулся Карл.

И огрел изо всей силы первого пряжкой ремня по лицу. Полицейский упал и стал ползать, ослепленный, стонущий. Улица опустела за несколько секунд. Такси с двумя пассажирками унеслось на полной скорости.

Второй полицейский схватился за кобуру. Я вскочил ему на спину и укусил за ухо. Карл пнул его в живот и с громким стуком саданул кулаком по кричащему лицу. Потом мы принялись бить их лицами об асфальт.

Я вскочил в «кюбель», завел мотор, включил вторую скорость и выпрыгнул. Машина с грохотом врезалась в здание на углу виа Марко Аурелио.

Мы пошли дальше. Возле Колизея Карла осенила мысль. Порывшись в ранце, он достал бутылку рома, и с ней мы вернулись к лежавшим без сознания охотникам за головами.

— Ополосните рот, пожалуйста, — сказал Карл, вливая каждому в горло по полстакана. Потом мы облили их мундиры так, что ромом стало нести за километр, и бросили пустую бутылку на переднее сиденье разбитой машины.

— Пробка, — задумчиво произнес Карл.

Отто громко захохотал — это был настоящий утробный смех, — подошел к полицейским и сунул пробку одному из них в брючный карман.

— А теперь, где телефон? — сказал Карл, восторженно усмехаясь.

Мы втроем втиснулись в телефонную будку. После долгих пререканий узнали номер коменданта города. Говорить стал Отто, голос у него был наиболее убедительным.

— Герр генерал, а, ну, ладно, герр обер-лейтенант, мне все равно, в каком вы чине. А кто не наглый? Вам-то что до этого, черт возьми? Думаете, я не видел этих шпагоглотателей раньше? Хотите знать, с кем разговариваете? Думаете, я слабоумный? Почему звоню? Вам-то какое дело? Алло, алло! — Эта свинья положила трубку.

От удивления Отто разинул рот.

— Грубияны они, — проворчал Карл. — Давай я поговорю. Номер у тебя есть? Ты все испортил. Я покажу, как это делается.

Он спросил номер.

— Попросите дежурного офицера, — прорычал он. — Говорит профессор Брандт. До последней минуты я считал, что полиция вермахта должна поддерживать порядок, но что я вижу теперь? Ваши люди дерутся с пьяными штатскими, гоняются за ними на служебных машинах. Возмутительно, герр гауптман, что вы допускаете подобные вещи. Сейчас ваши люди лежат мертвецки пьяными на углу виа Марко Аурелио и виа Клаудиа… разбили свою машину…

Улыбаясь во все лицо, Карл с силой положил трубку.

Искушению остаться и посмотреть, что последует, мы не поддались.

Остаток дня и ночь мы провели вместе, потом я расстался с матросами возле венерического отделения стационара. Когда я уходил, они крикнули из окна первого этажа:

— Не забудь о встрече на мосту Умберто после войны!

— Ни за что не забуду, — крикнул я в ответ.

Я шел, пятясь, до самого угла, чтобы не терять ребят из виду. Помахал им рукой, они в ответ — бескозырками.

— Отпразднуем мир у Марио, — прокричал Отто.

Я ушел, но на середине улицы повернулся и побежал обратно к углу. Было очень жаль расставиться с ними. Они все еще стояли у окна. Увидев меня, замахали бескозырками и запели матросскую прощальную песню. Тут я со всех ног побежал по узкой улочке. Я должен был расстаться с ними, пока ничего не случилось.

Я зашел в парк и сел на скамью, охваченный тоской. Ветер дул с юга и доносил звуки артиллерийской стрельбы под Монте-Кассино, напоминавшие непрерывный, угрожающий гром. Затем я отправился в управление военных перевозок на вокзал, чтобы заменить требование на билет, собираясь отправиться в аэропорт и попытаться вылететь транспортным самолетом.

Обер-фельдфебель изучающе посмотрел на меня.

— Не знаешь, что произошло вчера? — Он стоял, покачивая на ладони мои отпускные документы. Потом медленно разорвал их. — Началось массированное наступление. Все отпуска в группе армий «Юг» отменены.

XI

Бордель Бледной Иды не был обычным борделем. Официально это был вовсе не бордель, хотя о нем знал каждый солдат от Сицилии до перевала Бреннера.

В штате у Иды было несколько женщин, прятавшихся от гестапо, и две, которые укрывались от партизан. Ида раздобыла им всем желтые билеты[163]. Она разделяла своих девиц в зависимости от их внешности и воспитанности. У нее было четыре отделения: для рядовых, младших командиров, офицеров и старших офицеров. Последних обслуживали только самые избранные, говорящие на двух иностранных языках и способные цитировать Шиллера и Шекспира. У Иды была слабость к Шиллеру, и в восторге перед ним она велела написать на стене комнаты, где принимали клиентов:

Und setzt Ihr nicht das Leben ein
Nie wird das Leben gewonnen sein![164]
Однажды ночью Порта с Малышом изменили два слова, сделав эту цитату более подходящей к обстановке.

Ида была американкой. Перед самой войной она приехала в Париж, собираясь совершить классический тур по Европе. Немецкое наступление оказалось слишком быстрым, и уехать Ида не смогла. Она сказала себе, что война будет долгой, и выбрала, чем станет заниматься. Когда американцы наконец вступили в войну, для нее это не было неожиданностью. Через посредство обер-лейтенанта она забралась в постель к немецкому командующему, после чего получила полную безопасность.

В начале 1942 года Ида перебралась из Парижа в Рим, взяв с собой шестерых французских девиц. Это было неплохим началом.

УБИЙСТВЕННАЯ ВЫЛАЗКА

Мы перебрасывались непристойными шутками и задирали нос перед гренадерами и десантниками. Нас отправляли с особым заданием в тыл противника. На нас взирали с каким-то благоговением. Об этих особых заданиях были наслышаны все.

— Вы добровольцы? — спросил какой-то штабс-фельдфебель с Рыцарским крестом на шее.

— Когда идем в сортир — да, — засмеялся Порта.

Нам помогли натянуть поверх черных танкистских мундиров новенькое маскировочное обмундирование. Малыш наточил свой нож на старом шлифовальном круге.

— До того острый, что могу отхватить мужское достоинство какому-нибудь полковнику так, что тот даже не почувствует, — объявил он.

Мы помахали руками и ногами, чтобы размять жесткое маскировочное обмундирование. Бока кепи можно было опустить и застегнуть под подбородком. Верх тоже можно было опустить и закрыть лицо. Там были прорези для глаз.

Мы только что провели целых два дня у Бледной Иды. Было весело. Каждому досталось по три девицы, некоторые из них были даже офицерскими. Грандиозным финалом стала славная драка с зенитчиками.

Порта с одним итальянцем соревновались, кто больше съест. Победил Порта — он съел двух с половиной гусей, обогнав соперника на полптицы. Итальянец свалился, и ему пришлось делать промывание желудка. Порта побледнел, но удержал в желудке съеденное. Если тебя вырвет во время или вскоре после такого соревнования, ты проигрываешь, или же тебя дисквалифицируют. Порта знал, как вести себя: нужно целый час сидеть совершенно неподвижно и держать рот плотно закрытым. Для нас было загадкой, куда у него все вмещалось. Высокий, тощий, он садился за стол и ел, пока на нем не оставалось ни крошки. Поднимался раздувшимся, как насосавшийся клоп, однако все исчезало бог весть куда — через несколько часов он становился таким же тощим, как в начале. В том, что касалось еды, Порта был настоящим чемпионом, и его способности были широко известны по обе стороны фронта. Американцы трижды приглашали его на состязания по еде. Два раза Порта отказывался, но на третий принял приглашение. Он и громадный капрал-негр встретились для соперничества в снарядной воронке на ничейной земле; обе стороны тщательно все проверяли.

Порта победил. Негр умер.

Мы лежали в блиндаже Майка на животах, изучая разложенную на полу карту. Одноглазый лежал между мной и Стариком.

— Как начальник артиллерии? — спросил Хайде. — Надеюсь, у него холодная голова

— Беспокоиться нечего, — ответил Одноглазый. — Я с ним знаком. Он воевал под Ленинградом. Дело свое знает. За десять минут выпустит по противнику восемьсот снарядов. И американцы успокоятся, сочтут, что мы действуем без определенной цели.

Порта нахлобучил поверх маскировочного кепи свой желтый цилиндр. Одноглазый прищурился. При виде этого цилиндра у него всегда начинался тик, но он давно оставил попытки бороться с этой манерой. Правда, увидев, что Малыш надевает свой светло-серый котелок, не смог сдержаться; но ограничился лишь замечанием:

— Спятили оба!

Малыш принялся стричь ногти кусачками. Обрезки засыпали всю карту.

— Раз тебе так нравится действовать ими, — проворчал Одноглазый, — первым поползешь в своем чертовом котелке к проволочному заграждению. Отрежешь две нижних нити.

— Я не умею считать, — сказал Малыш, лучезарно улыбаясь.

Генерал пропустил это мимо ушей.

— Порта, ты последуешь за Малышом. С интервалом ровно в три минуты. Незадолго до пяти уже будет светло. В половине шестого взойдет солнце. Начальник артиллерии прибудет сюда лично. Мы должны послать американцам обычное утреннее приветствие, иначе они заподозрят неладное. Так что к этому времени вы должны быть на своих местах. На картах у артиллеристов они отмечены. Стрелять артиллеристы будут только стопятимиллиметровыми снарядами. Пушки уже наведены. Хуже всего вам придется с половины седьмого до двух часов. Объясню все снова. Малыш, ты тоже слушай. Это последний раз. Малейшая ошибка, и вам конец. В пять тридцать две начнется обстрел стопятимиллиметровыми для отвода глаз. Прекратится он в пять сорок восемь. В двенадцать сорок пять — минометный огонь по американским позициям. В двенадцать пятьдесят семь — прикрывающий огонь из автоматического оружия в течение тридцати секунд. Тут в дело вступаете вы: собираетесь с духом и — вперед. Свен, ты разделаешься с передним пулеметным гнездом. Там только один человек. Сменяется он в тринадцать часов. В пяти метрах дальше — блиндаж, там шесть человек. Как только перережешь горло пулеметчику, уничтожишь всех в блиндаже гранатами. Хайде, ты разделаешься с двумя пулеметами сзади. Они установлены в соединительной траншее, прикрыты сверху брезентом. Пулеметчики находятся в общем блиндаже в трех метрах справа. Американцы сделали три ложных блиндажа. Пулеметчики входят в настоящий через небольшое отверстие в левой стене, но ты ошибиться не сможешь. У входа там груда пустых мисок, которые они поленились убрать. Двух гранат будет достаточно. Одну в самый конец, другую в середину. Как только Свен и Хайде выполнят свою задачу, начинают двигаться остальные. Там десять метров, и вам нужно пробежать их за две с половиной секунды. Ни больше, ни меньше. Обстреляйте траншею продольным огнем, но не держитесь кучей. Постоянно будьте в курсе того, где находятся все остальные, чтобы не убить их. Стреляйте во всех, на ком нет вашей маскировочной куртки с черными и зелеными кругами. На всем свете они есть только у вас, двадцати двух человек. Если увидите кого-то в мундире немецкого фельдмаршала — огонь по нему! Все «одиночки» на американских позициях должны быть уничтожены. Никто не должен спастись и рассказать остальным о случившемся. Ваша задача — потрясти и напугать их. Они должны поверить, что позади них призраки. Это повергнет их цветных солдат в жуткую панику. Барселона, ты не вылезай из своей норы. Твое дело — наблюдать, пока остальные будут очищать траншею от противника. Когда взлетит зеленая ракета — беги, словно за тобой гонится сам дьявол.

— О, мы всегда так делаем, — бесцеремонно заявил Порта.

— Заткнись и слушай, — сказал наш генерал. — Через две секунды после этого светового сигнала заработает наша артиллерия, и ты, Барселона, установишь мировой рекорд скорости и добежишь до остальных. В соседнем секторе голову сломают над тем, что обо всем этом думать. Если все пойдет, как мы планируем, там начнется неразбериха. У нас всего пять секунд, чтобы покинуть высоту. Наша артиллерия будет преследовать вас огнем по пятам. Прикрывать вас мы будем до реки, партизаны помогут вам переправиться через нее. Потом до цели у вас будет сто сорок пять километров. Как вы доберетесь туда — дело ваше. Но добраться вы должны. — Он указал точку на карте. — Вот сюда вам сбросят взрывчатку и фаустпатроны. Если кто-нибудь будет ранен, пусть сам заботится о себе. Носить с собой раненого категорически запрещается. Спрячьте его и на обратном пути посмотрите, жив ли он. Вот еще что: эта задача должна быть выполнена, даже если из вас в живых останется только один. Оперативный штаб находится в этом лесу, на развилке дорог стоят замаскированные танки. При них от силы пятнадцать механиков. Они живут в палатках.

— Их так хорошо охраняют? — удивленно спросил Старик.

— Нет. Они чувствуют себя в полной безопасности. Мысль о нападении им и в голову не приходит. Как только уничтожите танки, двое атакуют штаб, остальные ведут по нему огонь с юга. Схватите первого же штабного офицера, какого увидите. Вы должны — обязаны! — привести одного живым. Остальных убивайте. Никто не должен иметь представления о том, что произошло, иначе вся операция теряет смысл. Потом возвращайтесь к мосту. Да, забыл сказать: оставьте у моста двоих, они заложат взрывчатку, пока остальные будут заниматься танками и штабом. Когда перейдете его на обратном пути, эти двое взорвут мост. Если противник будет так висеть у вас на хвосте, что вы не сможете переправиться, придется пожертвовать пулеметной группой ради того, чтобы доставить штабного офицера. Идите к северу, пока не дойдете до реки. Оттуда следуйте на восток. — Генерал указал толстым пальцем место на карте. — Здесь английский штаб дивизии. Уничтожьте его. — Бросил несколько цветных фотографий мундиров союзников. — Здесь вы видите штабные петлицы и знаки различия.

— Тогда нужно надеяться, что они будут не в ночных рубашках, — усмехнулся Хайде. — Или знаки различия они носят на заднице?

— Сами это выясните, — отрезал генерал.

Мы сверили часы и в последний раз осмотрели оружие. Все было хорошо закреплено, ничто не бренчало.

— Не забудьте взять солдатские книжки и личные знаки своих убитых, — напомнил Одноглазый. — Иначе кто-нибудь в СД может заподозрить дезертирство. И вот что еще. Это особенно касается Порты и Малыша. Не грабьте мертвых. Если вас схватят с золотыми зубами в карманах, то повесят. Сочувствия к золотоискателям у американцев нет.

— Да они сами этим занимаются, — сказал Порта.

— Знаю, но об этом никому не известно. — Одноглазый схватил Порту за шиворот. — И среди вас никто этого не знает. Порта, я достаточно ясно выразился?

— Jawohl, герр генерал.

— Сегодня я не ваш генерал. Я Одноглазый! Трое суток за то, что забыл. Когда вернешься, отбудешь их на гауптвахте.

— Поделом, — прошептал Старик.

Минуту спустя Малыш исчез за бруствером. На севере непрерывно грохотали пушки. Я взглянул на светящиеся стрелки часов. Девяносто секунд. Ощупал снаряжение. Шестьдесят секунд. У меня задрожали ноги. Сорок пять секунд. Я начал неистово трястись. Удержать руки в покое было невозможно. Я поглядел на остальных. Тех, с которыми пробыл вместе так долго. Я жалел, что с нами нет нашего финского учителя, лопаря-лейтенанта, который прибыл с севера и учил нас сражаться.

Легионер, как обычно, держал в зубах свой мавританский нож. Подмигнул мне. Он знал, что я боюсь.

Уже всего пять секунд. Как медленно движется стрелка. Три секунды. Две секунды. На плечо мне легла ладонь; я бросился вперед, нашел кусачки там, где оставили их Малыш с Портой, и стал резать проволоку. Колючки раздирали мне кожу. Я прополз на спине под опасными нитями. Потом бросил кусачки обратно.

Полежал немного, чтобы отдышаться после громадных усилий. Господи, пусть меня ранят, пока у тех, кто в траншее, еще есть время унести меня. Через несколько часов я лежал бы в госпитале, в превосходной чистой постели. Медсестры холили бы меня. Когда лежишь на ничейной земле, мечтаешь о госпитале. Но меня не ранили. Я должен был двигаться вперед. Вслед за Портой. Человека никогда не ранят, если он хочет этого. Через несколько секунд подполз Легионер. Я взглянул на часы. Две минуты уже истекли. Теперь Легионер сжался, готовясь к прыжку, — сущая пантера в человеческом облике. Хорошо, что он находился с нами. Это придавало мне чувство безопасности.

Я перевернулся на живот и пополз в сторону американских позиций. Достиг куста, за которым мне полдня предстояло прятаться. Рука коснулась чего-то липкого, в ноздри ударил тошнотворный запах. На пути у меня оказался разорванный труп. Меня вырвало. Я положил перед собой бинокль, замаскировал его листьями и травой. Пока темно, линзы не представляли собой опасности, но с наступлением дня, если солнечные лучи коснутся их хоть на секунду, они могли меня выдать, и это означало бы конец. Противник понял бы, что на ничейной земле что-то затевается.

Но бинокль был необходим. Мне нужно было наблюдать за человеком, которого я должен убить. Годы войны странно изменили нас. Мы уже спокойно относились к убийству себе подобных. Даже в рукопашной схватке. Малыш с Легионером потеряли счет тем, кого убили голыми руками. Вонзать нож в человеческую грудь стало почти привычкой. Никогда не забуду, как впервые увидел смерть человека. Погибшего даже не от моей руки. То был сидевший на заднем борту грузовика пехотный фельдфебель. Ему в голову попала шальная польская пуля, и я едва успел остановить танк. То был один из тех двухместных танков, «крупп-спорт»[165]. Мы оба выскочили, чтобы убрать с дороги тело, и какой-то лейтенант обругал нас за то, что остановили колонну.

То был первый убитый, какого мы видели, и нам вдруг открылась вся серьезность войны. Она была отнюдь не столь приятной, как ее расписывали.

Неподалеку от меня кто-то полз. Я вынул нож, достал пистолет.

— Тсс! — послышалось позади, и я чуть не вскрикнул от испуга. Потом увидел в лунном свете серый котелок и ряд крепких лошадиных зубов, обнаженных в широкой усмешке. То был Малыш, наш здоровенный балбес.

— Наложил в штаны? — спросил он шепотом. — Я издали видел тебя, трусишка.

Потом переполз через холмик и исчез в темноте.

Я начал окапываться саперной лопаткой. Работа для крота. Я не смел создавать шума.

На севере пушки перестали стрелять, угрожающую тишину ночи нарушали только редкие винтовочные выстрелы и отрывистое тявканье пулемета. Я поднес к глазам бинокль, пытаясь разглядеть свое окружение, но вокруг была только темнота. Я был доволен, что перед нами обычные пехотинцы. С ними мы быстро разделаемся. Они не знали всех дьявольских ухищрений, на которые морпехи были мастера, и, разумеется, нам казалось, что мы как-то связаны друг с другом через майора Майка.

В небо с шипением взлетел осветительный снаряд и медленно опустился на землю в слепящем сиянии. Злобно залаяла автоматическая пушка. Вдали трассирующие снаряды напоминали нить бусин на фоне черного ночного неба. Было уже почти три часа. У американцев скоро смена постов.

И вот они появились. Лязгнула сталь. Кто-то засмеялся. Тлеющий огонек сигареты. Безмозглые идиоты! Курить на передовых позициях! У меня руки зачесались разделаться с ними, и я знал, что все остальные испытывают то же самое. За подобное безумие расплата одна — смерть. Это были явно необстрелянные солдаты. Те не позволили бы себе этого. Наверняка только что прибыли на фронт. Новобранцы! Разделаться с ними для нас было бы детской игрой.

Прямо передо мной заливались трелями несколько сверчков. Потом один из них вскочил мне на спину. За ним последовали еще двое. Они приняли меня за труп, и неудивительно. Я лежал совершенно неподвижно. Пожалуй, самая худшая часть подобного предприятия — притворяться мертвым. Возможно, в это время кто-то разглядывал меня в бинокль.

Я никогда не забуду первую из своих дальних вылазок. Это было в Финляндии. Возглавлял вылазку финский лейтенант, лопарь. Называли его Гуви, но никто не знал, прозвище это или имя. Он постоянно повторял свое излюбленное присловье «дьявол и ад». Говорили, что до войны у него было большое стадо оленей. Перед тем, как выступать для взрыва железной дороги в глубоком тылу русских, Гуви подошел ко мне и, помахивая длинным финским ножом у меня перед носом, заговорил:

— Дьявол и ад, чертов немец, слушай меня внимательно. Это первый визит, который ты наносишь нашим соседям. Дьявол и ад, непонятно, зачем ты обременяешь нас. Вам, немцам, нужно сидеть дома и предоставить эти дела нам, финнам. Вы умеете воевать только пушками и танками. Дьявол и ад, это не настоящая война. По-настоящему умеем воевать только мы, финны. Я знаю, как действовать против нашего соседа. Я в ответе за двадцать четыре человека. Дьявол и ад, у меня нет никакого желания тащить тебя с собой, чертов немец. Если у кого-то сдадут нервы, когда мы окажемся среди наших соседей, я знаю, что это будет не кто-то из моих людей. Если потеряешь голову, мы будем вынуждены убить тебя. Если будешь ранен, то не пользуйся пистолетом, чтобы не попасть живым в руки противника. Пользуйся ножом. Вонзи его на полторы ладони ниже левого плеча с наклоном вверх и попадешь прямо в свое немецкое бабье сердце. Дьявол и ад, это приказ. Никто не должен попасть живым в руки наших соседей и заговорить.

Но во время этой вылазки ему пришлось убить не меня, а одного из своих, ефрейтора. Тупого спортсмена, заработавшего массу призов. Я видел, как Гуви убил его. Спортсмен потерял голову, когда мы лежали среди деревьев, поджидая колонну, которую должны были уничтожить. Спортсмен неожиданно встал на колени, держа автомат наготове. В тихой морозной полярной ночи щелчок спущенного предохранителя прозвучал, как пистолетный выстрел. Гуви молниеносно оказался возле него и вонзил нож ему в горло. Один человек из группы сел ему на голову, чтобы хрип и бульканье заглушал снег.

То же самое случилось бы с каждым, кто потерял контроль над нервами на ничейной земле. Он был бы мгновенно убит. Мы были бы вынуждены это сделать. Я подумал о том, что сталось с этим финским лейтенантом, лопарем Гуви. Лежит ли он замерзшим трупом где-то возле железной дороги на Мурманск? Или стал капитаном, как ему очень хотелось? Его великой мечтой было право носить серебряные лампасы, а не зеленые. И как его олени? Довелось ли ему увидеть их снова? Как он умел пить, этот лопарь! И вокруг на километры не было ни единой женщины, с которой бы он не переспал. Когда Гуви выходил из сауны с березовым веником в руке и катался в снегу, то всегда говорил о женщине, с которой там только что трахался:

— Настоящая олениха!

А когда в короткие перерывы между вылазками в тыл русских отправлялся на старом «форде» попьянствовать в ближайший городок, непременно затевал с кем-то драку. Я был его переводчиком, когда приходилось общаться с немцами. По-немецки он понимал, но говорил только по-шведски[166]. Чудесный старичина Гуви! Никто из нас никогда не забудет тебя! Ты был настоящим финским солдатом, которого боялись, как дьявола, и любили, как Бога.

Небо на востоке зарделось, меняя оттенок с каждой минутой. Гнусная гора Кассино казалась почти красивой в утреннем свете. Солнце висело над монастырем громадной сияющей чашей. Утро было чудесным.

С реки поднялся утренний туман и скрыл нас, потом ветер разогнал его.

Время близилось к восьми. Очередная смена. Заблестели каски. Я поднес к глазам бинокль, отрегулировал его. Вот они. Шедший сейчас на смену человек был тем, кого мне предстояло убить. Он должен был смениться в десять и в двенадцать вернуться. На груди у него были две орденские планки, глаза были странно синими, как гусарский мундир. Он начал ковырять в зубах боевым ножом. Солдат, которого он сменял, что-то показал ему. Оба засмеялись. То были порнографические открытки. Я услышал, что он носил имя Роберт: звали его Боб, как и меня[167]. Странное совпадение, один Боб готовился убить другого.

Роберт беззаботно прислонился к пулемету. Над ним поднимался голубой табачный дым. Он сдвинул каску на затылок, подбородочный ремень туго обтянул щеки.

Но что это? Кровь застыла у меня в жилах, когда я увидел, что он взял свисавший на грудь бинокль и навел на меня. Я затаил дыхание. На веко мне села муха. Я не согнал ее. Человек с мухой на веке должен быть мертвым.

Передо мной пролетела птичка с красными перышками на концах крыльев. Прямо посреди ничейной земли. Неужели ты не понимаешь, маленькая, что жизнь на ничейной земле означает смерть? Она порхала возле меня и даже села на ствол моего автомата. Это опасная ветка, садиться на нее не стоит.

Солнце жгло мне затылок, насекомые едва не сводили с ума. Вот этого человека снова сменяют. Если взводный не найдет для него какого-то особого дела, через два часа он заступит на свою последнюю смену. Мне стало любопытно, есть ли у него в Штатах девушка. Чем занимается его отец. В каком доме он жил. В частном, где мальчишка-разносчик каждое утро бросает через ворота газету? Или в многоквартирном, где в подвале трахаются подростки? Пришел он прямо из колледжа, сменив учебники на винтовку? Или это парень с окраины, время от времени грабивший педиков и дравшийся с полицейскими?

Если только американцы начнут атаку, наша вылазка окончится ничем. Какого черта пойти на нее должны были мы? Кто должен привести пленного штабиста? Я едва не сходил с ума. Уж лучше идти. Я пролежал совершенно неподвижно десять часов. Готов биться об заклад, многие факиры нашли бы это очень трудным фокусом.

Показались каски. Последняя смена. Но что это? Их гораздо больше. Боб тоже был там. Я легко узнал его. Что означает эта громадная миграция? Потом я понял. Командир взвода решил устроить инспекцию.

Он снял ствол пулемета, поднял крик, устроил разнос командиру отделения. Строевик. Я знал эту породу. Они не оставляют придирок даже на передовой.

«Погоди же, мелкая тварь, — подумал я. — У тебя нет ни единого шанса. Жить тебе осталось ровно час пятьдесят семь минут. Малыш и Хайде уничтожат твой блиндаж. Они близкие друзья Старухи с косой. Ты не уйдешь от них».

Теперь, черт возьми, он собралсяотдать под трибунал своих подчиненных, жить которым оставалось несколько минут. Разумеется, он не знал этого. Но все равно, молодчик был из тех, у кого высшее устремление — стать первым сержантом. Носить шесть нашивок и звезду[168], как бы ни пришлось его подчиненным платить за это — свободой и жизнью.

Боб стоял по стойке «смирно» и выслушивал брань. Возле моей головы жужжал слепень. Потом сел мне на руку. Я подумал, смогу ли оставаться неподвижным, если он ужалит. Я всегда боялся слепней и ос. Слепень ужалил. Я наблюдал, как он вонзает жало в мою руку. Вверх по руке стала подниматься жгучая боль.

Я посмотрел в бинокль на Боба. Американский рядовой первого класса, он закуривал последнюю сигарету. Наслаждайся ею, приятель! У тебя осталось всего семь минут. Надеюсь, твоей матери вручат твою Почетную медаль Конгресса[169]. Она ее заслуживает. Она отправила в Италию сына, чтобы его там убили. Двадцатилетнего. У него только началась жизнь. И вот так окончить ее. Просто солдатом.

Просто солдат. Эти слова я часто слышал. Их произносили с легким пренебрежением. Но это мы отдаем жизнь за ваши заводы, за вашу промышленность. Над нашими трупами вы заключаете новые, более выгодные контракты. А когда война окончится, и вы сидите в своих роскошных кабинетах, обмениваетесь контрактами и отдаете распоряжения Круппу, Армстронгу и Шнайдеру[170], мы, солдаты, попрошайничаем на вокзалах или гнием в лагерях военнопленных. Прошлогодняя листва быстро забывается.

Боб негромко запел. Вновь навел на меня бинокль.

Господи, не дай ему заметить меня в последние две минуты!

Он опустил бинокль и снова стал напевать.

Позади меня раздался грохот. Небеса разверзлись и изрыгнули огонь. Это заработали реактивные установки. Снаряды падали перед позициями американцев. Подобное впечатление могло бы вдохновить Листа на еще одну рапсодию. Я пошевелил пальцами ног. Кровообращение восстановилось. Если нога отнимется, это будет катастрофой. Я подтянул левую. В ней было больше силы для броска. Обстрел должен был прекратиться через пять минут.

Американский Боб не знал правил этой игры. Он свернулся калачиком на дне траншеи, страшась свистящих снарядов.

Я поглядел в сторону. Там был Порта, долговязый балбес. Его желтая шляпа выделялась, как лютик в зеленом поле. Я вытащил нож, который давным-давно взял у мертвого сибирского гвардейца.

Пора! Я бросился вперед. Пули жужжали мимо меня, будто разозленные осы, но я не боялся их. Это вела прикрывающий огонь наша пехота. Над бруствером появились каска и лицо американского Боба. Я сбил его в прыжке. Он неистово вскрикнул, пытаясь ударить меня в пах. Две пистолетные пули пропели мимо моей головы. Я вонзил нож ему в шею. Лицо его исказилось, изо рта хлынула, пенясь, кровь. Я оттолкнул ногой пулемет и бросил последний взгляд на американского Боба. Он зарылся пальцами в стену траншеи и, запрокинув голову, уставился на меня широко раскрытыми глазами. У меня возникло желание броситься на землю рядом с ним и утешить его, но у меня не было ни времени, ни права. Я был просто солдатом. И ударил ногой по его каске.

Из блиндажа появились два человека. Я вскинул автомат и дал с бедра очередь. Увидел, как Порта отвел назад руку, и в воздух полетели две гранаты. В блиндаже раздался глухой грохот. Над бруствером был виден желтый цилиндр Порты, вызов судьбе. Подбежали два американца. Теперь они были встревожены. Повсюду раздавались взрывы.

Возле меня приземлился Хайде. Американский сержант и трое рядовых бежали прямо на пули из наших автоматов. Мы пробежали по телам. Это был тот самый блиндаж, о котором говорил Одноглазый. Голубовато-желтые языки пламени вырывались из замаскированного ветками входа. Я интуитивно обернулся и увидел неистово бросающуюся на меня тень. Я наклонился и свернулся в клубок. Рядом со мной грохнулось тяжелое тело. Я выпустил в него две короткие очереди из автомата. Стрелял не поднимаясь, параллельно земле.

Но ему этого оказалось недостаточно. Он подскочил, как сжатая пружина. Я нанес ему два пинка в лицо. Его пальцы стиснули мне горло, и автомат у меня выпал. Я ударил его ножом в пах. Хватка его тут же ослабла, я успел выхватить из-за пояса пистолет и разрядил в него всю обойму. Я был сам не свой от страха. Он был вдове больше меня. Потом он набросился на меня снова. Я был весь в крови. Острие ножа пронзило мне кожу между ребрами. Я перекатился, выхватил из голенища нож и раз за разом вонзал его в дрожащее тело. Пальцы его на моем горле ослабли. Тяжело дыша, я ударил его в живот носком сапога и каблуком по лицу.

Мимо нас пробежали двое. Из огнемета Оле Карлсона устремилась с шипением вдоль траншеи струя. Малыш схватил американца за грудки, швырнул на землю и затоптал. Я поднял свой автомат, сменил рожок и выпустил очередь в блиндаж. Там кто-то закричал. Я сорвал зубами кольцо с гранаты, сосчитал до четырех и бросил ее, шипящую, в черное пространство.

В небо поднялся шар зеленого света. Сигнал Барселоне! Теперь появится наша пехота, и под прикрытием ее огня мы пойдем вперед. Реактивные установки били по американским позициям по обе стороны от нас. Я увидел, как другие выскакивают из траншеи. Появился желтый цилиндр Порты. Потом серый котелок Малыша. Я со всех ног побежал за ними. Это была гонка со смертью. Наши замечательные артиллеристы клали снаряды прямо позади нас. Я поравнялся со Стариком, который, пыхтя, бежал вниз по склону. Просто чудо, что он был способен на это в его возрасте.

Показалась река. Нас поджидали двое итальянских десантников, одетых как бедные фермеры.

— Avanti, avanti![171] — прорычал один из них, доставая из камышей автомат.

Они побежали вперед, как марафонцы, нам едва удавалось не отставать от них. Потом итальянцы остановились и указали на реку.

— Вот здесь ваша переправа. Другие ждут вас на том берегу у разбитого распятия.

Легионер посмотрел на мутную воду. И обратился к итальянцам:

— Вы уверены? Я ничего не вижу.

Один из них с бранью вошел в реку. Вода доходила ему только до пояса.

— Мы помогали строить для вас подводный мост. Думаете, могли ошибиться?

Снаряды падали все ближе и ближе. Мы перешли реку колонной по одному. По воде молотили снарядные осколки. Мы спрятались в камышах на другом берегу, и Хайде перевязал Старику длинную царапину на руке.

— Все получилось легко и приятно, — со смехом сказал Порта.

— Ты находишь? — негромко произнес Старик. — Убийство никогда не доставляло мне удовольствия.

— Горе-солдат, — съязвил Малыш.

Старик снял автомат с предохранителя.

— Еще слово, убийца-психопат, и я пристрелю тебя, как собаку!

— Чего вы разошлись? — умиротворяюще сказал Легионер. — Либо убиваешь ты, либо убивают тебя. C'est la guerre![172]

— Я убил пожилого сержанта, отца семейства, — глухим голосом заговорил Старик. — Взял его записную книжку.

Он достал ее, потрепанную, раскрыл и показал нам захватанную фотографию человека в мундире. Рядом с ним стояла женщина, перед ними сидели три девочки и мальчик десяти — двенадцати лет с радостным лицом. Поперек фотографии было написано по-английски: «Удачи, папа!»

Старик был вне себя. Бранил и нас, и весь мир. Мы позволили ему отвести на нас душу. Иногда случалось, что человек, которого ты убил, становился для тебя личностью, и тогда нервы могли сыграть с тобой скверную шутку. Нам оставалось только наблюдать за Стариком, чтобы он не сделал какой-то глупости — дезертировал или совершил самоубийство; и то, и другое могло иметь для его семьи весьма неприятные последствия.

Двадцать четыре часа спустя мы подошли к мосту. Охраняли его двое пехотинцев-канадцев. Малыш с Барселоной убили их. Сделано это было молниеносно. Мы оставили возле моста двоих наших. «Юнкерс-52», который должен был сбросить нам груз, прилетел с точностью до секунды, но едва сделал свое дело, из лунного света появились два «мустанга», и «юнкерс» стал падать весь в пламени. Летчик выпрыгнул, но парашют не раскрылся.

— Аминь, — прошептал Хайде.

Мы перевалили через несколько холмов и залегли в укрытие, когда мимо проходил батальон шотландцев. У них были учения, они практиковались в стрельбе из пулемета и одиночных перебежках. Малышу не понравился сержант с большими рыжими свисающими усами; он сказал, что этот тип дурно обращается с подчиненными, и объявил, что убьет его. Успокоить Малыша нам удалось с большим трудом.

На другой день мы подошли к танкам. Решили отдохнуть перед тем, как приниматься за дело, и отправились в сосновую рощу. Там произошла яростная ссора из-за дележки консервов. Хайде оглушили гранатой, Барселоне располосовали ножом щеку сверху донизу. Потом Старик обнаружил, что Порта с Малышом дергали золотые коронки, несмотря на запрет Одноглазого. Попади мы в плен, нас всех казнили бы из-за них. Это привело к побоищу. Легионер сделал свое знаменитое сальто и саданул Малыша сапогами в лицо.

После этого мы сели выпить. Опорожнили свои фляжки. Ссора началась снова, когда Легионер сказал, что мы просто-напросто игрушечные солдатики, отбросы из прусской навозной кучи.

— Ах, ты, тварь из легиона французов-сифилитиков! — заорал во весь голос Порта, забыв, где мы находимся. — Говоришь, тебя кастрировали? Никто не верит этому, мерин паршивый. У тебя все отвалилось из-за арабской музыки.

— Tu me fais chier[173], — крикнул Легионер и метнул нож в Порту. Лезвие пронзило тулью желтого цилиндра. Порта пришел в ярость.

— Порази, Господи, всех француженок сифилисом! — выкрикнул он, схватил автомат и разрядил весь рожок в землю перед ногами Легионера. Мы бросились прятаться от рикошетирующих пуль; совершенно перепуганные, прибежали оба наших охранника. Порта встретил их выстрелом и злобной руганью, едва не убив Оле Карлсона.

Вскоре мир был восстановлен, и мы начали играть в «ножички» боевыми ножами. Это единственная игра, в которой невозможно плутовать, поэтому она быстро нам наскучила, и мы принялись метать кости. Снова завязалась драка. Малыш пытался задушить Хайде удавкой из стальной проволоки, и у нас ушло четверть часа, чтобы привести того в чувство. Потом Барселона ударил ногой Оле Карлсона.

После этого интермеццо мы стали играть в «двадцать одно», но вскоре начали клевать носом. Укрылись сосновыми ветвями и попытались заснуть. Спать нам хотелось, но после шоколада с колой[174] сон никак не шел.

Вдали показалась большая колонна грузовиков.

— С ними мы в два счета разделаемся, — сказал Порта. — Это тыловики. Пороха не нюхавшие. Давайте уничтожим их и смотаемся. Боеприпасов там полно. Взрыв будет таким, что у папы в Риме зазвенит в ушах.

Но Старик и слышать об этом не хотел. Он всегда был степенным, лишенным воображения мастеровым. Начальство знало, что делало, когда производило в фельдфебели таких людей. Мы не особенно интересовались подробностями. И не раз со смехом делали ложные донесения, сидя в снарядных воронках.

Разразилась еще одна ссора.

— В жизни не видел более трусливой твари, чем ты! — кричал Порта на Старика. — Даже самая пылкая гомосексуальная обезьяна не позарилась бы на тебя. Твое счастье, что ты нам по душе, но предупреждаем, даже наше терпение может лопнуть. Когда-нибудь мы вынесем тебя ногами вперед.

Транспортная колонна прошла мимо нас. Это была бы хорошая жатва. Мы жадно смотрели на нее. Но Старик настоял на своем, как всегда. Начальство не ошиблось, сделав его фельдфебелем и командиром отделения. С нами не уцелел бы никто другой. Старик даже не сознавал, что ходит по краю пропасти.

Когда солнце зашло, мы снова двинулись в путь. Вокруг нас жужжали комары. Мы прикрывали ладонями огоньки сигарет. Мимо нас прошла пехотная рота, мы стояли за деревьями, вдыхая запах их «Кэмела».

— Могли бы уложить этих пехотинцев. Всех до единого, — пробормотал Порта.

— Какое множество золотых зубов, — мечтательно произнес Малыш.

— Старик, — принялись они подольщаться, — давай их перебьем. По возвращении мы поклянемся, что ты в одиночку разделался с ними. Тебе дадут Рыцарский крест. Обязательно. Подумай о жене, Старик, она получит пожизненную пенсию. Об этом стоит подумать.

Но убедить Старика было невозможно. Он даже не отвечал. Мы угрюмо смотрели вслед удалявшейся колонне.

— Там было достаточно золота, чтобы открыть публичный дом, — сказал Малыш, поднимая глаза к небу.

Порта и я шли первыми — и едва не наткнулись на палатки. Мы быстро спрятались за соснами и остановили остальных. Палаток было три. Из них доносился храп.

По сигналу Барселоны мы выдернули колышки палаток, поймав находившихся там словно в мешок. Потом принялись бить и колоть ножами. Через несколько минут все затихло. Раздалось лишь несколько сдавленных криков, обозначивших бойню. Американцы погибли, толком не проснувшись. Мы крадучись подобрались к танкам. Задушили часовых удавками и бросили их тела в кусты. С любопытством осмотрели танки. Это были M-4 и M-36 со смешными, как у железнодорожных вагонов, катками. Стали закладывать мины-сюрпризы. Одни должны были взорваться, когда заработает мотор, другие — при открывании люка. Легионер обладал замечательным воображением: он приспособил для этого дела словно бы небрежно лежавшую снарядную гильзу на переднем люке. Если ее сбросить, заряд взорвется. Мы зарыли выскакивающие мины, соединенные с взрывчаткой под танками.

Искавший трупы с золотыми зубами Малыш наткнулся на склад горюче-смазочных материалов. Бочки были закопаны в землю и замаскированы ветвями. Маскировка была такой хорошей, что вызвала у Малыша подозрения. Мы укрепили на дереве несколько фаустпатронов с проволочными приспособлениями, которые заставят их сработать и взорвут бензин, если кто-то сдвинет с места одну из бочек. Еще три фаустпатрона мы установили на перекрестке.

Порта застонал:

— Совершенно бессмысленно, что здесь будет лежать столько золота, никому не принося пользы. Старик, может, мы с Малышом останемся, немного поищем? Ты сможешь сделать правдивый доклад о том, что произошло здесь. Мы вас непременно догоним. Гарантирую.

— Заткнись, — проворчал Старик.

Мы бросили в кусты французскую каску, положили консервную банку из-под спагетти и записную книжку с письмами итальянского солдата на довольно видное место. Это чтобы американцы начали ломать голову. Мы надеялись, они решат, что все устроили итальянские партизаны и дезертиры. Это заставило бы их искать преступников в южных холмах и оставить нас в покое, не мешая выполнить оставшуюся часть задания.

Под вечер мы подошли к мосту. Взрывать мост — очень приятное занятие, и мы предвкушали его. Дрались за взрывную машинку, каждому хотелось повернуть ручку. Старик обругал нас. Барселона поднял большой шум: клялся, что это его работа, что он был взрывником в Испании. В конце концов мы решили бросить кости.

На ведущей к мосту дороге появился большой грузовик, за ним следовал джип.

— Кончайте эту ерунду, надо действовать, — проворчал Старик.

И хотел взять машинку, но Малыш ударил его по руке пистолетом.

— Убери лапы, чертов столяр. Твой вонючий мост будет оставаться на месте, пока кости не покажут, кому взрывать его.

Счет вел Юлиус Хайде. Я бросил кости первым, выпало всего семь очков. Порта оказался удачливее и выбросил восемнадцать. Малыш пришел в дикий восторг, выбросив двадцать восемь. На Старика никто не обращал внимания, у него было всего четырнадцать. У Рудольфа Клебера — девятнадцать. Потом Хайде выбросил двадцать восемь, и мы подумали, что Малыш убьет его.

— Гнусный ненавистник евреев, ты сплутовал. Чтоб тебе быть у еврея слугой. Я дважды доносил на тебя, жулик!

— Вот оно что… — задумчиво произнес Хайде. — Так это ты напустил на меня полицию безопасности?

— Да, — заорал Малыш, — и не успокоюсь, пока ты не повиснешь на мясницком крюке в Торгау. Когда тебя приговорят к обезглавливанию, я попрошусь в палачи. Даю слово, что промахнусь не меньше трех раз. Первый удар топором ты получишь по заднице.

Его никто не слушал. Мы были заняты бросанием костей. Но никто не выбросил больше двадцати восьми, поэтому Малышу и Хайде предстояло бросать снова. Грузовик подъехал к крутому повороту, водитель с визгом включил первую скорость. Малыш поднял стаканчик с костями высоко над головой. На грузовик он не обращал внимания. Трижды проскакал вприпрыжку вокруг взрывной машинки и потерся носом о километровый столб, полагая, что это принесет ему удачу; потом, встряхнув стаканчик последний раз, как профессиональный бармен — свой шейкер, умелым плавным движением бросил кости на зеленое сукно Порты. Шесть шестерок. Невероятно. Но так оно и было. Малыш от радости был вне себя.

— Ненавистник евреев, тебе столько не выбросить.

— Почему нет? — улыбнулся Хайде и взял кости.

— Кончайте, — сказал Старик. — Грузовик подъезжает к мосту.

Нам было все равно. Хайде поплевал на кости. Встряхнул их четыре раза с наклоном влево, два раза с наклоном вправо. Поднял стаканчик над головой и пропрыгал на согнутых коленях вокруг зеленого сукна Порты. Затем ловко поставил стаканчик отверстием на сукно. Потом приподнял край кожаного стаканчика, приложил голову к земле и заглянул внутрь.

— Если сдвинешь стаканчик хоть на миллиметр, считаться не будет, — предупредил Малыш.

— Знаю, — прошипел Хайде. — Но я имею право постучать пальцем по верху.

Малыш кивнул.

Грузовик с джипом находились уже всего в пятидесяти метрах от моста; приближались к нему они медленно, въехав в крутой поворот. Мы были вне себя от волнения.

— Поднимай, черт возьми! — воскликнул Порта.

Мы стали заключать пари на то, сколько очков окажется у Хайде. Юлиус, казалось, тянул время. Он четыре раза стукнул пальцем по дну стаканчика, потом медленно поднял его. Там лежали шесть единиц. Меньше быть не могло. Он в ярости ударил кулаком о землю и, если б Порта не схватил кости, наверно, вышвырнул бы их.

Малыш принялся кататься по земле от восторга.

— Я выиграл, я выиграл, — орал он. — Опустите головы, ребята, сейчас услышите хороший взрыв.

Малыш любовно погладил взрывную машинку. Грузовик въехал на мост, за ним вплотную следовал джип. Широко улыбаясь, Малыш сдвинул предохранитель, поднял ручку, погладил провода.

— Малышка, ты сейчас так испортишь воздух, что прогремит на всю Италию.

Мы быстро отползли и укрылись за камнями. Малыш принялся намурлыкивать, словно ему было совершенно не о чем беспокоиться:

Eine Strassenbahn ist immer da![175]
Грузовик уже подъезжал к концу моста.

— Идиот! Почему этот охламон не взрывает? — прорычал Барселона. — Это не фейерверк, а серьезная военная задача.

— Хочет уничтожить и джип, — ответил Рудольф.

— Он спятил, — проворчал Старик.

— Господи! Смотрите! На грузовике красный флажок. Остановите Малыша! — испуганно крикнул Хайде.

Мы попытались привлечь его внимание, но он почти лишился разума. Широко улыбаясь, помахал нам в ответ. Это было ужасно. Пятнадцатитонный грузовик с боеприпасами!

Малыш помахал водителям грузовика и джипа.

— Эй! Янки! Я покажу вам, где Моисей покупал пиво.

Двое людей в джипе встали и уставились в нашу сторону. Из водительской кабины выглянул негр.

— Привет дьяволу! — крикнул Малыш и повернул ручку.

Мы прижались к земле. Раздался грохот, должно быть, слышный на сто километров. Джип взлетел в воздух, как мячик. Взметнулся столп пламени. Грузовик бесследно исчез.

Взрывом Малыша отбросило метров на девяносто[176]. Вокруг нас дождем падали осколки раскаленной стали. Вверх по склону от моста катилось большое колесо. Оно пронеслось всего сантиметрах в двух от Барселоны, едва не убив его. Потом налетело на большой камень, подскочило, как мяч, и покатилось обратно, прямо на Малыша, который сидел, утирая с лица кровь. Увидев колесо, он вместо того, чтобы отскочить, побежал от него вниз по склону. Ноги его работали, как барабанные палочки; мы представить не могли, что он способен так быстро бегать. Потом Малыш споткнулся, упал и покатился к взорванному мосту, а колесо по-прежнему неслось за ним. Туча пыли скрыла их из виду, потом они вместе с громким плеском ухнули в реку. Вскоре Малыш появился на грязном берегу, неудержимо бранясь.

— Чертовы убийцы! — заорал он на нас. — Хотели меня одурачить. Устроили мне сюрприз. Вот почему дали мне выиграть. Гнусные мошенники.

Он бежал вверх по склону с невероятной скоростью, в руке его блестел длинный боевой нож. И бросился к Барселоне.

— Лживый испанский апельсин, ты проиграл нарочно. Это кончится в трибунале. Делом об убийстве, черт возьми.

Барселона пустился наутек во всю прыть, отчаянно крича:

— Дай мне объяснить! Дай мне объяснить!

— Будешь объяснять, сколько угодно, когда я поймаю тебя и распорю задницу!

И в ярости метнул в Барселону нож.

Мы пытались остановить Малыша, пока он не убил Барселону, что и было его целью, о которой он громко заявлял. Старик выпустил из руки пистолет и схватился за голову.

— Я с ума сойду. Это не военное подразделение. Это сумасшедший дом.

— Каков поп, таков и приход! — засмеялся Порта.

Спас Барселону Легионер. Он свалил Малыша приемом джиу-джитсу и схватил стальными пальцами за горло. Но удержать Малыша было нелегко. Лишь когда мы уселись на него вшестером, он перестал вырываться.

Легионер старался убедить Малыша, что он все не так понял.

— Значит, это был грузовик с боеприпасами, — в изумлении произнес Малыш. — Черт возьми. На нем не было флага.

— Был, но маленький, mon ami, — улыбнулся Легионер.

Малыш был глубоко потрясен, узнав, что везший боеприпасы грузовик ехал с маленьким флажком.

— В жизни не встречал такой наглости, — воскликнул он, — ехать с взрывчаткой без должного флага! Я мог погибнуть, черт возьми! Любой приличный трибунал счел бы это покушением на убийство. Из-за этих идиотов колесо едва не убило меня.

Потом Малыш измерил шагами расстояние от моста до того места, куда его отбросил взрыв: двести двадцать один шаг.

— Что скажете на это? — И ударил кулаком по кротовой куче. — Я готов написать генералу Кларку, пожаловаться на этот флажок.

— На такие вещи всегда нужно жаловаться, — сказал с лукавой улыбкой Порта.

— Малыш прав, — согласился Грегор Мартин. — Давай напишем жалобу. Хайде знает английский.

Эта мысль привела нас в восторг. Малыш захотел написать письмо немедленно и властно указал пальцем на Хайде.

— Унтер-офицер Юлиус Хайде, ты назначаешься главным писарем обер-ефрейтора Вольфганга Кройцфельдта, и имей в виду, писать станешь то, что тебе будет сказано. Никаких манерных выражений. Этот дерьмовый американский генерал должен прекрасно знать, кто ему пишет. — И стал думать, пока Хайде расстилал лист бумаги на плоском камне. — Угу. Начнем так: «Гнусный генерал Осел!…»

— Так нельзя, — сказал Хайде. — Они даже не станут читать письмо с подобным началом. Это неверная психология. Начать нужно с: «Уважаемый сэр».

— Прибереги свои жеманные фразы для себя. Прежде всего, письмо должно быть написано не по-психологически, а по-английски. Думаешь, я буду вежливым после того, как один из их треклятых грузовиков чуть не рухнул мне на голову? Нужно выложить этому типу все напрямик. Хотел бы я знать, какой идиот поставил его командовать армией.

Хайде пожал плечами.

— Хорошо! Диктуй. Но ответа не жди.

Малыш принялся расхаживать вокруг Хайде, заложив руки за спину. Он слышал, что так делают крупные предприниматели, диктуя письма секретаршам.

— Кончайте это дурачество, — сказал Старик. — Нам нужно идти дальше.

— Ну, так иди сам, — ответил Малыш. — Мне сперва нужно продиктовать письмо.

— Что дальше? — раздраженно спросил Хайде. — Я уже написал «Генерал Осел».

Малыш пососал грязный палец.

— В будущем твои игрушечные солдатики пусть следят, чтобы ваши мусоровозы ездили с положенным красным флагом, когда возят взрывчатку. Я сегодня взорвал мост и чуть не погиб, потому что один из ваших дерьмовозов ехал без красного флага. Если это повторится, жди меня в гости, и тогда тебе придется туго. Нужно прилично вести эту чертову войну. Не забывай этого, обезьяна, а не то затолкаю твою башку тебе в задницу. Не думай, что мы боимся тебя, необстрелянный американец. Искренне твой обер-ефрейтор Кройцфельдт, для своих друзей Малыш, но к тебе это не относится. Для тебя я герр Кройцфельдт.

Это письмо привязали к одной из оставшихся от моста балок. Потом Старик разозлился и пригрозил нам пистолетом.

— Взять свои вещи. В колонну по одному. Следуйте за мной. И поживее!

Мы с бранью последовали за ним. Взобрались на холм. Всякий раз, поднимаясь на вершину очередного, мы надеялись, что это последний, но обнаруживали впереди следующий. Когда, наконец, злые и потные, мы разлеглись на десятом или двадцатом — уже не помню, — мы даже не замечали красивого ландшафта. Ссорились из-за пустяков, как обычно, и грозились убить друг друга. По сапогам Грегора пробежала ящерица, и он, выйдя из себя, погнался за проворным маленьким существом, схватил его, разорвал на мелкие части и растоптал их.

Потом вдруг Хайде с Барселоной покатились по земле в яростной схватке из-за намека Барселоны, что в жилах у Хайде есть еврейская кровь. Мы поддержали Барселону и стали находить множество признаков, если не доказательств того, что Хайде — еврей.

— Ей-богу, я уверен, что так оно и есть, — пылко воскликнул Порта. — Никто не бывает более нетерпимым, чем сородичи. Этим объясняется его ненависть к евреям, смуглость, крючковатый нос. Отныне тебя будут звать не Юлиусом, а Исааком. Исаак Хайде, подойди к папочке!

— Мы подарим тебе талмуд на день рождения, — ликующе объявил Грегор.

— И нанесем наколку на задницу в виде звезды Давида, — сказал Малыш, — и сделаем откидной клапан на сиденье брюк, чтобы он мог показывать, кто он есть на самом деле, еврейское отродье.

Хайде бросился к Малышу, размахивая над головой крисом[177]. Этот нож он нашел, когда мы минировали танки.

— Шагай пошире, маленький Исаак, — крикнул, давясь от смеха, Малыш, — а то протрешь подметки, и папа рассердится!

Хайде запустил камнем в Малыша, но угодил в Грегора; тот упал, оставаясь в сознании, но взбешенный от боли. Шатаясь, встал, схватил гранату, выдернул шнур и швырнул в Хайде шипящую штуку. Граната ударилась о его грудь и упала среди нас. К счастью, Грегор в ярости забыл повременить перед броском. Мы рассыпались в разные стороны, как мякина в бурю, и бросились в укрытия. Раздался громкий взрыв. Чудом никто не пострадал.

— Пристрелить его! — крикнул Малыш.

На двадцати автоматах были спущены предохранители. Грегор схватил свой, вставил рожок и твердо стоял, чуть согнув колени, готовый стрелять, осыпая нас руганью. Хайде бросился на него сзади, и они покатились по земле, рыча, кусаясь и царапаясь.

Потом Грегор покатился вниз по склону холма. Все быстрее и быстрее. Если б он ударился о камень, ему бы пришел конец.

— Было бы поделом, — злобно усмехнулся Барселона. — Самодовольная вошь.

— Ему будет полезно полежать с переломанными костями внизу, — сказал Порта. — Сможет подумать обо всех своих ошибках, когда солнце поднимется и изжарит его заживо.

Однако Грегор сумел остановиться. И с залитым кровью лицом пополз вверх. Его переполняло убийственное намерение, и он следил за каждым движением Хайде, который стоял, готовый ударить его ногой по лицу. Хайде наносил пинок дважды, но Грегор упорно полз вверх снова. Лицо его превратилось в кровавое месиво.

Мы лежали на животах, с интересом наблюдая за ними и подавая добрые советы.

— Юлиус, убей его! — крикнул Малыш.

Хайде фыркнул. Это было пределом его желаний.

Грегор в четвертый раз вполз почти на вершину.

— Сдавайся, — язвительно предложил Хайде, совершенно уверенный в победе. — Подави свою злобу, спускайся вниз и умри.

— И не мечтай, скотина! — выкрикнул Грегор.

Теперь Грегор изменил тактику. Стал хитрым. Он метнул нож в Хайде, когда был почти на вершине, и это спасло его. Хайде проводил нож взглядом, поэтому запоздал с пинком, дав Грегору время схватить его за щиколотку. И оба, сцепясь, покатились под градом камней вниз по склону. Потом выпустили друг друга, поднялись, обменялись злобными ударами и со стоном попадали. После этого выхватили ножи и, отведя руки в сторону, согнувшись почти под прямым углом, принялись кружить друг перед другом, наблюдая и выжидая. Хайде нанес удар первым. Грегор уклонился от лезвия и попытался вонзить нож ему в живот. Рыча, они старались полоснуть или пырнуть друг друга. Хайде нанес Грегору сильнейший удар ногой в пах, заставив скорчиться от боли, потом занес нож, чтобы прикончить его, но оплошал. Грегор научился уловке Легионера: сальто назад, потом в обратную сторону, и подошвы его сапог ударили Хайде по лицу. Хайде завопил, как резаный. Грегор схватил его за уши и принялся бить затылком о камень. Хайде потерял сознание. Грегор чуть постоял, шатаясь, потом тоже повалился.

Малыш радостно потер руки.

— Сейчас спущусь и прикончу обоих. Чертовы пролетарии! — Поиграл своими зубоврачебными щипцами. — У Хайде целая челюсть золотых зубов, у Грегора — два. Они давно у меня на примете.

Он стал спускаться, но едва преодолел половину пути, оба пришли в себя.

Грегор первым увидел Малыша с щипцами в руке, и тут они с Хайде стали союзниками. Малыш счел себя обманутым.

— Вы оба списаны. Давайте сюда свои фиксы! — крикнул он и направился к Хайде, находившемуся ближе к нему.

Завязалась новая драка. Грегор и Хайде были значительно проворнее Малыша, но тягаться силой с ним не могли. Он поднял Хайде, крутанул над головой и швырнул о камень. Грегор вскочил Малышу на спину и хотел укусить за ухо, но Малыш стряхнул его, как корова муху. Поднял высоко над головой и бросил оземь. Когда он проделал это в четвертый раз, Грегор признал себя побежденным, но Малыш оставил его в покое лишь после того, как он отдал все, что было в карманах.

Хайде попытался убежать, скача белкой вверх по склону, но Малыш быстро догнал его, схватил и отбросил на несколько метров, крикнув:

— Мне нужны твои фиксы. Не понял?

Хайде сдался. Он получил разрешение сохранить золотые зубы, но был вынужден отдать двести семьдесят пять долларов, папский перстень и русский автомат. Это было самой тяжелой потерей. У нас было только два этих замечательных автомата. Один у Легионера, другим теперь завладел Малыш. Мы готовы были пойти на любое преступление, чтобы заполучить ППШ. Немало людей погибло, пытаясь сделать это. На один такой автомат можно было выменять батарею тяжелых гаубиц, но Порта сказал предлагавшему эту сделку артиллеристу:

— Как, черт возьми, я буду таскать за собой четыре тяжелые гаубицы?

Артиллерист даже предложил Порте двадцать четыре батарейных лошади, но в то время мы располагались на складе имущества, и Порта не заинтересовался.

Потом Хайде пять раз пытался стащить перстень и ППШ; последняя попытка едва не оказалась успешной. Это было в ту ночь, когда мы покидали Кассино — на другой день нам снова выдали танки. Малыш чуть не убил его. Собственно говоря, спасло беднягу появление Одноглазого — как раз в то время, когда Малыш привязывал Хайде спиной к дулу противотанковой пушки. Хайде трижды ходил к мессе, пытаясь заручиться поддержкой Господа в борьбе с Малышом, но Бог явно не пожелал вмешиваться.

Мы не без труда нашли домик, из которого требовалось взять в плен английского штабного офицера. Часовые клевали носом на постах и не издали ни звука, когда им перерезали горло. Мы окружили домик. Весь наш наркотический шоколад был съеден, и мы, чтобы успокоить нервы, жевали индийский гашиш. Сквозь шторы затемнения пробивался слабый свет.

— Закрылись, как задница быка в сезон кусачих мух, — пробормотал Порта. — Вот же обделаются, увидев нас.

— Как думаете, джин у них будет? — мечтательно спросил Хайде. — Очень люблю его.

— И тушенка, — добавил Порта. — Если положить пару банок тушенки в картофельное пюре, даже мертвый начнет облизываться.

— Давайте вежливо постучим, — предложил Малыш, лежавший за упавшим деревом, глядя на дверь домика. — Когда они приоткроют дверь, я суну им в рожи свой добрый коммунистический ППШ. Тогда дело завертится. Штабные крысы всегда накладывают в штаны, когда смотрят в дуло автомата.

— Возьмем на сей раз полковника, — сказал Порта. — Мы пока что ни одного не брали.

— И поведу его я, — заявил Малыш. — Обвяжу ему шею веревкой и заставлю трусить за мной, как коза, которую ведут на дойку.

Старик потребовал тишины.

— Это нужно сделать быстро, — прошептал он.

— Мы все делаем быстро, — ответил Порта.

Малыш указал на домик.

— Видите тени на шторе? У них в руках бутылки.

Мы умолкли и изумленно уставились туда, когда через открытое пространство бодрым шагом прошла женщина в форме.

— Господи, у них еще и баба есть, — потрясенно прошептал Порта.

— Это одна из WAAC[178], — объяснил Хайде.

Малыш непонимающе уставился на него.

— Они зазывают?

— Идиот! — прошипел Хайде.

Женщина открыла дверь. В свете изнутри видно было, что она хорошенькая. Молодая, хорошенькая, в безобразном мундире.

Барселона нашел телефонные провода и доложил, что перерезал их. Старик удовлетворенно кивнул.

— Трое останутся прикрывать нас, а мы нанесем им визит.

— Они намочат штаны, — насмешливо произнес Порта.

— Девка должна вымыться перед тем, как мы ее оттрахаем, — сказал Малыш.

— Claro[179], — негромко сказал Барселона. — Примазавшиеся к армии проститутки должны соблюдать гигиену, когда приходят клиенты.

— Когда прикончим их, не забывайте о тушенке, — напомнил Порта.

В домике открылось окно, оттуда выглянул мужчина. У него были красные петлицы, обшитые золотыми галунами.

— Это наш человек, — прошептал Хайде. — Ждет нас не дождется.

Из темноты внезапно появился человек. Он шел прямо к нам. Легионер сжался, готовясь прыгнуть, положил автомат и вытащил нож. Здоровенный англичанин все приближался.

Потом мы услышали знакомый сдавленный смех.

— Малыш! — воскликнул Барселона.

— Я самый, — усмехнулся Малыш. На нем были английские шинель и каска. — Я наткнулся за домиком на часового. Задушил его удавкой.

И показал нам два золотых зуба.

Старик обругал Малыша.

— Вас с Портой когда-нибудь повесят из-за этих золотых зубов.

— Это был негр, — продолжал Малыш и показал нам аккуратно отрезанное ухо. — Вот одно из его слуховых приспособлений. Он сказал мне их пароль. Его сменщик придет через десять минут, я прошепчу ему на ухо «Веллингтон», потом задушу и отрежу ухо, если он тоже черный.

— Ты спятил, — сказал Старик. — Меня тошнит при виде этих ушей.

— Почему? — непонимающе спросил Порта. — Эти коричневые черти отрезают нам уши, так пусть будут готовы к тому, что и мы у них будем отрезать. Никто не может возразить против этого.

— Это уже слишком, — сказал Старик.

— Фотоаппарата, наверно, ни у кого нет? — спросил Малыш. — Я бы хотел сняться в этом черчиллевском барахле. Странно, какие мысли лезут в голову, когда бродишь один в потемках. Мне там пришло на ум, что неплохо было бы перебить вас всех и поднять тревогу у Томми. Когда все было бы кончено и вы лежали бы в братской могиле, никто не смог бы уличить меня во лжи, когда я сказал бы, что был принужден идти с вами. Кто знает, чем это могло бы кончиться? Не каждый день спасают целый английский штаб. Это была моя возможность получить памятник.

— Странная мысль, — заметил Порта. — Ты лучше брось думать, Малыш, а то плохо кончишь.

— Как по твоему, зачем нашему начальству штабной офицер? — спросил Хайде.

— Показать его пропагандистам, будто он редкая обезьяна в зоопарке, — объяснил всезнающий Порта. — Интересно, что они скажут, если мы вернемся с капралом, а не треклятым полковником?

— Отправят нас обратно, вот и все, — сухо ответил Старик.

— Ладно, пора идти за другим ухом, — сказал Малыш, широко улыбаясь. И с самодовольным видом лениво пошел к домику; английская каска была сдвинута на затылок, карабин подскакивал на спине. ППШ он спрятал под шинелью.

— J'ai peur[180], — сказал Легионер. — Пойду с ним. Он непременно забудет пароль.

Хорошо, что он оказался таким предусмотрительным, потому что Малыш вышел из себя, когда пришедший на смену часовой начал бранить его, и, забыв обо всем, заорал на него по-немецки:

— Заткнись, тупая свинья! Если хочешь поговорить со мной, переходи на немецкий язык!

Англичанин в испуге отскочил назад и принял смерть от сомкнувшихся на горле стальных пальцев Легионера.

Нельзя было терять ни секунды. Мы ринулись вперед, одним ударом распахнули дверь и выбили снаружи окна. Наши автоматы изрыгали смерть. Порта с Хайде схватили штабного офицера, вышвырнули в дверь и оглушили рукояткой пистолета. Все остальные в домике были убиты.

Мы выбежали оттуда.

Перед нами появились два человека. Я дал очередь с бедра. Они повалились мертвыми на тропинку.

Подбежал Малыш, все еще в английских шинели и каске.

— Сбрось эту британскую амуницию, — сказал Легионер.

— Я добыл четырнадцать золотых зубов! — радостно воскликнул Малыш.

Позади нас затрещали автоматные очереди. Легионер повалил меня в углубление рядом с тропинкой. Появились Порта и Хайде, волоча еще не пришедшего в сознание офицера. Подбежал Оле Карлсон, выкрикнул что-то неразборчивое и повернулся к сверкающим в темноте дульным вспышкам. Автомат его сердито залаял. Потом он издал пронзительный вопль, согнулся вдвое и покатился по тропинке.

— Mille diables[181], — прошипел Легионер.

Подбежали трое наших и скрылись в темноте. Потом появился Рудольф Клебер, встал на колени и стал стрелять короткими очередями в темноту. Неожиданно он выронил автомат, схватился за голову и упал ничком.

Те трое вернулись и попытались утащить его. Я хотел стрелять, но Легионер покачал головой и предостерегающе приложил палец к губам…

Один из троих упал, разрезанный почти пополам пулеметной очередью. Оставшиеся двое побежали, но один внезапно издал вопль и прижал руку к глазам:

— Я ослеп, ос-лееп!

Появился англичанин, с непокрытой головой, в одной рубашке. Под мышкой он держал ручной пулемет. За ним следовало семь или восемь человек. Один из них был вооружен винтовкой для боевых действий в джунглях, это оружие хотел заполучить каждый из нас[182]. Легионер указал на него и кивнул. Слепой стоял на коленях, шаря вокруг себя. Англичанин в рубашке приставил дуло пулемета к его затылку и выпустил очередь. Потом выкрикнул:

— Проклятый фриц!

Я прижал к плечу приклад автомата. Из кустов появилась целая толпа англичан. Они тяжело дышали, бранились, то и дело раздавалось слово «фриц». Мстительно пинали лежавших на тропинке мертвых. Рудольф издал стон; какой-то капрал вскинул автомат и разрядил весь рожок в его дергающееся тело. Тут я пришел в бешенство. Мы им покажем. Легионер принялся напевать: «Приди, приди, приди, о Смерть».

Англичане на тропинке оцепенели. Из горла Легионера вырвался звенящий марокканский боевой клич: «Аллах акбар!», и он тут же открыл огонь из ППШ. Англичане повалились, будто кегли.

Мы поднялись и стали стрелять во всех, кто еще шевелился. Легионер громко засмеялся. Обмакнул палец в лужу крови и нарисовал крест на лбу у всех мертвых. Помахал винтовкой для войны в джунглях. Вытащил из груды трупов капрала, который убил Рудольфа, и саданул кованым каблуком ему по лицу.

Мы нагнали остальных. Офицер, подполковник[183], пришел в себя. Мы надели ему на шею петлю и объяснили, что если он будет доставлять нам неприятности, то его немедленно удушат.

— Кто здесь командир? — надменно спросил подполковник.

— Тебе-то что? — сказал Хайде. — Смотри, как бы ты нам не надоел.

— Замолчи, — проворчал Старик, сердито оттолкнув Хайде в сторону. — Герр подполковник, этим особым подразделением командую я, фельдфебель Вилли Байер.

Офицер кивнул.

— Тогда научи своих людей, как обращаться к офицеру.

— Да плюнь ты на это дерьмо, — сказал Порта. — Подполковник — жалкий военнопленный. Дай ему пару раз по башке. Мы получим то же самое, если они нас схватят. Какая тварь! Подполковник!

Англичанин даже не потрудился взглянуть на Порту.

— Ты должен поддерживать дисциплину, фельдфебель, иначе я пожалуюсь, когда встречусь с твоим командиром.

Порта взмахнул своим цилиндром, это был жест, достойный французского аристократа семнадцатого столетия, щегольски вставил в глазницу выщербленный монокль, достал табакерку и сунул щепотку табака в ноздрю.

— Господин подполковник, позвольте представиться. — Сунул щепотку в другую и продолжал гнусаво говорить: — Я знаменитый Божией милостью обер-ефрейтор Йозеф Порта из Веддинга[184]. Пожалуй, я могу оказать вам услугу — например, дать пинка в зад. — Обошел офицера, с любопытством разглядывая его в свой монокль. — Фельдфебель Байер, где, черт возьми, ты взял этого субчика? Комичный, должен сказать, тип!

Английский офицер гневно обратился к Старику:

— Я не потерплю этого.

— Потерпишь, никуда не денешься, — усмехнулся Барселона.

Порта снова подошел к возмущавшемуся подполковнику и начал считать вслух:

— Один, два, три.

Подполковник посмотрел на него непонимающе.

— Сколько у вас золотых зубов, сэр? Я досчитал до трех.

Голос подполковника поднялся до яростного визга. Он грозил Старику всевозможными несчастьями.

— Оставь его. Он только напакостит нам, если доведем его живым, — раздраженно сказал Старик.

Несмотря на шумные протесты Малыша, петлю с шеи пленника сняли. Потом к нему вплотную подошел Легионер.

— Mon[185] подполковник, один только писк, и я распорю тебе брюхо, — сказал он и с улыбкой достал свой мавританский нож.

С передовой доносилась орудийная стрельба. Наступил день, появились транспортные колонны и шедшая походным порядком пехота. Какое-то время мы шли рядом с батальоном марокканцев, они принимали нас в нашем маскировочном обмундировании за какое-то особое подразделение. Один прыжок, и английский офицер оказался бы в безопасности, но в бок ему упиралось острие ножа Легионера, а спиной он ощущал дуло пистолета Барселоны. Перед ним была громадная спина Малыша. Сделать такую попытку означало неминуемую смерть.

Мы спрятались в укрытии за американскими позициями и ждали ночи. Фронт былнеспокоен. Повсюду воздух чертили трассирующие снаряды и пули.

Вскоре после полуночи мы двинулись в путь, перебегая от воронки к воронке. Двух оказавшихся на пути индусов мы скосили и потеряли трех человек от огня нашей же пехоты.

Изнеможенные, мы, шатаясь, вошли в блиндаж командира батальона. Одноглазый подошел и обнял каждого, Майк угостил нас своими большими сигарами. Падре Эмануэль пожал всем руки. Люди из других секторов приходили поздравить нас с возвращением. Мы потеряли половину своих людей, в том числе Рудольфа и Оле Карлсона.

Нам дали пять дней увольнения. Когда мы отправлялись в тыл, мимо пронесся защитного цвета «мерседес». Наш английский пленник сидел на заднем сиденье рядом с немецким генералом. Нас обрызгало грязью.

Мы плюнули вслед большой, роскошной машине. Потом стали представлять себе, что будем делать, когда явимся в бордель Бледной Иды, и при мысли о ее девицах забыли обо всем остальном.

XII

Гора содрогалась, словно умирающее животное. Над монастырем висела густая желтая туча дыма и пыли, она медленно краснела от пляшущих языков пламени. Мы знали, что там оставалось еще несколько монахов; но не знали, что они в это время служили мессу под базиликой.

— От них, должно быть, и следа не осталось, — пробормотал Барселона, когда мы в ужасе смотрели на дымящиеся развалины.

Из-за большой лужи грязи появился майор Майк. С ним был падре.

— Добровольцы пойти в монастырь — ко мне.

Мы составили винтовки в козлы. Минометы молчали. Мы побежали вверх по склону, за нами пристально наблюдали американцы, англичане и французы. Позади остались руины стен. Падре Эмануэль бежал первым, следом за ним — врач. Мы надели противогазы, когда вошли в монастырь и стали собирать то, что могли найти в том, что недавно представляло собой внутренний двор.

Монахи молча выходили из монастыря, неся во главе длинной колонны большое деревянное распятие. Мы дошли с ними до поворота. Там они запели псалом. Вышло солнце. Казалось, что Бог на миг взглянул на нас с небес.

Американцы стояли на брустверах траншей, глядя на странную процессию. На нашей стороне поднялись десантники и танковые стрелки. Кто-то приказал: «Снять каски!» По-немецки или по-английски? Мы сняли их и стояли, благоговейно склонив головы.

Последнее, что мы увидели, было распятие, словно бы плывущее в воздухе.

Потом мы побежали на свои позиции, и дула наших пулеметов снова стали смотреть вперед.

Рядом со мной вдруг упал ефрейтор Шенк. В двухстах метрах перед нами погибла американская огнеметная команда. Французский лейтенант шел в атаку вниз по вьющейся дороге. Он сошел с ума.

В течение нескольких кратких минут мы были людьми. Теперь это забылось.

ГИБЕЛЬ МОНАСТЫРЯ

Монастырь представлял собой груду развалин. Его непрерывно обстреливали из орудий. Повсюду пылало пламя.

Мы по одному пробежали через открытое пространство перед воротами и скатились в какой-то подвал. Окопавшиеся там десантники начали дразнить нас.

— Продали свои танки? — насмехались они.

Пламя лизало вырезанное над воротами слово PAX[186]. Центральный внутренний двор со статуями святого Бенедикта и святой Схоластики был завален битым кирпичом. Мы окопались.

В ту ночь на монастырь совершили налет двести тяжелых бомбардировщиков. За два часа они сбросили на нас две с половиной тысячи тонн бомб. Наши окопы сровнялись с землей.

Мы с Портой лежали бок о бок, когда увидели, как в воздух взлетел громадный кусок кирпичной кладки. Мы наблюдали за ним.

— Бегите! — крикнул Порта.

Мы вскочили и помчались стрелой. Кладка с оглушительным грохотом упала как раз туда, где мы все только что лежали. Под ней оказалась погребена треть роты. Откапывать этих людей было безнадежно.

Когда рассвело, мы вытащили из земли и грязи свои пулеметы, установили на треноги, зарядили их, проверили ленты. Все было в порядке.

— Они скоро пойдут в наступление, — предсказал Порта.

К нам подполз Майк. Он потерял каску. Один глаз ему закрывал свисающий лоскут кожи.

— Как дела? — спросил он, попыхивая толстой сигарой.

— Ужасно.

— Будет еще хуже.

Майк был прав. Дела стали гораздо хуже. Святая гора содрогалась, как умирающий бык на арене. Громадные куски камня разлетались во все стороны. Плиты многовековой давности превратились в порошок. Из развалин неистово выбивались языки пламени.

Мы ушли со своих позиций в крипту[187]; снаружи никто не мог бы уцелеть. Нашли за алтарем помещение и растянулись там. Потолок двухметровой толщины начал подаваться. Он ходил вверх-вниз, будто бурное море. Несколько десантников пытались его подпереть. Ничего не вышло. Потолок с грохотом рухнул, похоронив их.

Наш новый музыкант, ефрейтор Бранс, получил контузию. Схватил свою трубу и принялся играть джаз. Потом ему взбрело в голову, что он должен нас всех взорвать. Малыш отнял у него противотанковую мину и швырнул ее во двор; грохот взрыва заглушил гром рвущихся снарядов.

Посреди пола лежал в луже крови десантник, которому обе ноги раздавило рухнувшей кладкой.

— Застрелите меня, застрелите! О, Господи, дай мне умереть!

Всегда готовый Хайде поднял пистолет, но Старик выбил оружие у него из руки. Санитар Глезер наклонился над кричащим, вонзил иглу шприца с морфием сквозь мундир и сделал укол в охваченное болью тело.

— Вот и все, что я могу сделать для тебя, приятель. Будь ты лошадью, мы бы тебя пристрелили. Бог милостив.

И злобно плюнул на распятие.

Падре Эмануэль, весь белый от пыли, пробрался между грудами кладки. Наклонился над изувеченным десантником, поднес распятие к его губам, сложил руки и стал молиться. Лицо его было рассечено снарядным осколком. Глезер хотел перевязать ему рану, но падре сердито оттолкнул его и пошел к гауптштурмфюреру СС, которому разорвало живот зажигательным снарядом.

— Убирайтесь, падре, — прошипел умирающий офицер. — И заберите с собой своего Бога.

Он осыпал бранью все на свете.

Падре Эмануэль оставался глух к ней. Отделаться от него было невозможно. Он поднял святой крест над бранящимся гауптштурмфюрером. У того из разорванного живота вылезали кишки.

Подбежал Глезер и попытался вернуть окровавленную массу на место. Раненый завопил. Порта задумчиво поиграл пистолетом. Малыш взял дубинку. Если этот человек не умрет в течение ближайших секунд, мы убьем его. От его воплей кровь в жилах стыла даже у нас.

Морфия у Глезера больше не было.

— Заткните ему рот! — крикнул Порта в отчаянии.

Падре Эмануэль пошел к другим умирающим. Их было много. Как только они умирали, мы выбрасывали их наружу. Невыносимо было видеть, как на них набрасываются крысы.

Над криптой взорвалась десятитонная бомба[188], посыпались балки и кладка. Мы оказались замурованными за алтарем.

Бомбы продолжали взрываться. Мы едва не задыхались от пыли. Бомбежка продолжалась час за часом. Мы утратили чувство времени, не представляя, день сейчас или ночь.

Падре Эмануэль сидел посреди пола, мундир его был в лохмотьях, лицо — в крови и в копоти. Он оглядывался по сторонам, ища, куда бы переместить огромную балку. Падре был силен, как бык.

Мы насмешливо наблюдали, как он силится ее передвинуть. Для этого потребовался бы трактор.

— Слуга Божий стремится покинуть дом Господень, — с усмешкой сказал Хайде. — Сядьте, падре, и умрите вместе с нами. В Божьем раю прекрасно. Или сами не верите в свой вздор?

Это была любимая тема Юлиуса. Бога он ненавидел так же, как евреев.

Падре Эмануэль повернулся к нему. На лице его была широкая улыбка, но глаза опасно сверкали. И неторопливо пошел к Хайде; тот нервозно прижался спиной к стене и выхватил нож.

Падре ударил его ногой по руке, и нож вылетел, описав широкую дугу. Потом схватил Хайде за мундир, оттащил от алтаря и ударил его головой о стену рядом с большим распятием.

— Юлиус, если ты еще будешь насмехаться над Богом, я размажу твои мозги по стене. Ты будешь не первым, кому я проломил башку. Не заблуждайся на этот счет, хоть я и священник. Если кто-то здесь и боится встречи со своим Господом, это ты, Юлиус.

Взрыв громадной бомбы сбросил всех нас в кучу. Падре Эмануэль покачал головой и сплюнул кровь. Старик протянул ему фляжку с водой. Падре благодарно улыбнулся.

Мимо его головы просвистел большой камень. Хайде стоял, держа наготове еще один.

Падре распрямился. Сунул свое распятие в нагрудный карман, сорвал свой жесткий высокий воротник и пошел к Хайде проворным, расчетливым шагом опытного борца.

Хайде ударил его камнем, молниеносно метнулся в сторону и нанес ему удар ногой в пах. Но падре был сделан из крутого теста. Он схватил Юлиуса за горло и швырнул на пол. После этого Хайде притих.

Падре вернулся, как ни в чем не бывало, к балке. Малыш поплевал на руки и пришел ему на помощь. Они — священник и убийца, каждый могуч, как лошадь, — уперлись в нее ногами, и произошло невероятное: балка сдвинулась. Они с гордостью улыбнулись друг другу. Больше никто не смог бы сделать этого. Мы кое-как прорыли небольшой туннель и перебрались в передний зал.

Крыша базилики обрушилась; там лежал, широко раскинув руки, полковник, глаза его были широко раскрыты.

— Черт возьми, на что вытаращился, полковник? — воскликнул Порта. — Если ты мертв, приятель, закрой гляделки!

По полу бежала стая крыс. Я злобно запустил в них каской. Одна из них что-то выронила из зубов. Это была половина кисти руки. На одном из пальцев был перстень со свастикой[189]. Ефрейтор Бранс, наш музыкант, отшвырнул ее пинком.

Падре Эмануэль склонился над полковником. Тот был убит взрывом. Лицо его походило на яйцо с мягкой скорлупой. Под кожей все было раздавлено. Мы часто видели такое после взрыва больших мин.

— Оттащите его к стене, — приказал Старик.

Малыш взял труп за руку и потянул. И вдруг обнаружил, что рука оторвалась. Растерялся. Потом пожал кисть руки.

— Всего наилучшего, старина. Я не собирался отрывать тебе лапу.

Потом запустил рукой в пищавших крыс, пытавшихся взобраться по стене.

Порта жадно посмотрел на высокие черные офицерские сапоги мертвеца.

— Пожалуй, возьму себе эти грелки для ног.

Лейтенант-десантник отвернулся и что-то пробормотал о мародерстве. Порта стянул с полковника сапоги. Они пришлись ему впору, словно были на него сшиты. Увидев сидевшего в углу Орла, Порта потребовал, чтобы он отдал им честь. Сказал, что разжалованный в рядовые штабс-фельдфебель просто обязан отдавать честь сапогам полковника.

Орел отказался, как всегда, но, получив удар по голове, подчинился.

— Ты недоумок, Штальшмидт, и всегда будешь недоумком! Теперь, вставая на задние ноги, будешь получать пинка в зад сапогами полковника.

Бомбардировка продолжалась беспрерывно. Монастырь содрогался. Мы рассыпались по базилике и сидели, сжимая в руках оружие. Времени больше не существовало. Порта пытался рассказать какую-то историю о торговце собаками в Бремене, некоем герре Шульце, но никто не трудился слушать его.

Обер-фельдфебель Лютц сошел с ума и с разбегу ударился головой о стену.

По базилике сновало множество крыс. Сотни. От страха они все обезумели. Взбирались с писком нам на ноги. У них была лишь одна цель: прочь из этого огненного ада. Мы били их саперными лопатками. Почуяв свежую кровь, они бросались друг на друга: образовывалось столпотворение рычащих, окровавленных, царапающихся существ.

Падре Эмануэль стоял, прижавшись спиной к стене, и яростно размахивал лопаткой. На его плече сидела крыса с наполовину спаленной шерстью и шипела на других, нападавших на нее. Падре уронил свое распятие, и одна из крыс принялась яростно его кусать. Малыш размозжил каблуком ей голову. Нам следовало быть признательными крысам. Они спасали нас от безумия.

Бомбардировка прервалась, но вскоре возобновилась с новой яростью. Впоследствии мы узнали, что нас бомбили две тысячи «летающих крепостей»[190]. За те сутки на нашу маленькую территорию было сброшено больше бомб, чем за всю войну на Берлин.

Падре Эмануэль протянул к нам свое распятие и благословил нас. Мы соорудили новый алтарь из ящиков и переломанных балок. Чтобы подвигнуть нас к этому, ему пришлось нанести несколько ударов и подзатыльников; но раз падре хотел отслужить мессу, мы ничего не могли поделать.

Мы собрались вокруг него. Он сверкнул на нас глазами.

— Снять каски! Встать на колени для молитвы!

Малыш замешкался и получил звонкую затрещину, чтобы поторапливался.

После этого падре прочел молитву. Это была не та молитва, какую он мог выучить в семинарии, но она придала нам мужества. Потом стал произносить проповедь. Его рокочущий голос заглушал даже разрывы бомб.

— Не воображай, что Бог тебя боится, — сказал он, укоризненно указывая пальцем на Малыша. — Затрещину ты получил по велению Бога. Ты хнычешь от страха при мысли о смерти, но без колебаний убиваешь других. Рота за три дня потеряла восемьдесят шесть человек убитыми. Это много. Будет еще больше. Вам нужно искать Бога через меня, пока есть время.

Он еще с четверть часа обрушивался на нас со своей самодельной кафедры.

— Жаль, что он не генерал, — прошептал Порта. — Из него получился бы превосходный командир.

На монастырь обрушился град снарядов.

Взрывной волной падре сбросило с кафедры. С кровью, текущей по всему лицу из глубокой раны, он снова поднялся на нее. И, подняв высоко над головой автомат, угрожающе навел его в нашу сторону.

— Не думайте, что это единственная на свете сила. Не закрывайте дверь перед ликом Бога. Жизнь дается только на время. В том, что имеет отношение к Богу, автоматы ничего не значат. Я знаю вас. Знаю, что вы думаете. Не усмехайся, Порта. Даже твое непристойное берлинское остроумие не поможет тебе при встрече с Богом. Не верьте тому, что написано у вас на пряжках ремней. Бог не с вами. И не с противником. Война — предел человеческой глупости. Дело дьявола. Кое-кто называет эту войну крестовым походом. Это богохульство. Это война ради грабежа. Небывалый акт человекоубийства.

Оглушительный грохот окончательно прервал его проповедь. Базилика развалилась. Большие свечи погасли. Мы неистово старались выбраться из задымленного помещения, проползая на брюхе между грудами камней. Теперь бомбардировка обрела иное звучание. Раздавался не выматывающий нервы вой бомб, а свист снарядов. По монастырю била артиллерия. Более сосредоточенно. Размеренно. Слаженно.

Мы лежали в одиночных окопах, со страхом глядя на охваченную пламенем, изрытую снарядами землю. Сколько еще это будет продолжаться?

Кто-то бежал со всех ног по тропинке в нашу сторону. Большой прыжок, и он приземлился в нашей яме.

Это был Орел. Наш батальонный связной. Он тяжело дышал. Майк ударил его кулаком.

— Что случилось?

— Батальон уничтожен, герр майор, — пропыхтел он между выдохами. — Третья рота похоронена заживо.

— Чушь, — отрывисто произнес Майк. Поманил к себе Порту. — Выясните со Свеном, что там такое.

Мы взяли автоматы, сунули в голенища несколько гранат и хлопнули Орла по плечу.

— Веди нас, тюремная крыса.

— Не могу, — простонал он и скорчился от ужаса на дне ямы.

Порта пнул его.

— Вставай, жирная свинья. Можешь — не можешь, а пойдешь.

От страха Орел почти обезумел. Мы пустили в ход приклады. Бесполезно. Возили его лицом по грязи, хватали за чувствительные места, делали все, что могли, но безрезультатно. И то, чего не могли мы добиться жесткостью, сделал командный голос Майка.

— Штальшмидт, — заорал он. — Бери свой автомат и ступай! Это приказ.

Орел подскочил, вытянулся в струнку под градом осколков и пролаял:

— Jawohl, герр майор!

И понесся так быстро, что мы с Портой едва поспевали за ним.

— Следуйте за мной! — крикнул он. Потом вообразил, что видит американца, и разрядил в него весь рожок, — но это был всего лишь труп.

Предостерегающий свист заставил нас пуститься бегом. Мы все забрызгались грязью. Только глаза двигались в толстых грязевых масках, покрывавших наши лица. То, что было некогда позицией третьей роты, представляло теперь собой лунный ландшафт; из него торчала рука в рукаве от маскировочного обмундирования, напоминавшая какой-то одинокий цветок.

— Прямое попадание, — объяснил Орел. — Только я вышел из штаба роты, как туда угодило. Должно быть, крупнокалиберный снаряд.

— Видно, что не винтовочная граната, — проворчал Порта. Потом взгляд его упал на огромный неразорвавшийся снаряд в воронке[191]. — Видишь этого медного пьянчугу? Он дорого стоит! Поможешь мне осторожно его вытащить? В нем по меньшей мере три ночи у Бледной Иды.

Я сглотнул. При этой мысли в груди у меня что-то опустилось. Если снаряд взорвется, от нас не останется даже пуговицы. Но отказаться я не посмел. Общими силами мы поставили медного пьянчугу вертикально. Порта плюнул на него, перекрестил и три раза опустился на колени. Орел был бледен, как смерть, и я наверняка тоже.

— Теперь держите его, а то взлетите на воздух вместе с потрохами, — скомандовал Порта, доставая из рюкзака инструменты, которые аккуратно складывал на краю громадной воронки.

Итальянцы платили нам по три доллара за фунт меди, а в этой махине ее было не меньше центнера. Порта и Малыш были алчными собирателями. Как-то у них был целый грузовик меди. Они не раз выползали на ничейную землю и снимали со снарядов кольца прямо перед американскими позициями. Но на той стороне тоже были собиратели, и случалось, что соперничающие группы ожесточенно дрались из-за одного-двух неразорвавшихся снарядов.

Порта задумчиво покачал на ладони плоскогубцы с загнутыми концами. И едва собрался взяться ими за кончик снаряда, над нами раздался вой, заставивший нас броситься на дно воронки. Мы осторожно выглянули через край, миновала ли опасность.

Порта плюнул и приказал Орлу сесть верхом на снаряд. Орел расплакался и стал просить сохранить ему жизнь.

— Это убийство, — провизжал он в отчаянии.

— Убийство будет, если не станешь делать, что тебе говорят, — сухо ответил Порта и начал работать плоскогубцами.

Взяв другие плоскогубцы, я стал помогать ему. Порта прилагал все силы, и Орел отчаянно старался удержать снаряд на месте.

Порта стонал, по его лицу струился пот, не от страха, а от физического напряжения.

— Если снаряд начнет шипеть, драпайте со всех ног, не то будем любоваться этим видом с луны! — Он положил плоскогубцы, поплевал на ладони и снова принялся за дело. — Хотел бы я видеть парня, который завинчивал эту штуку. Сказал бы ему пару ласковых. — Сдвинул на затылок желтый цилиндр и, сощурясь, посмотрел на белого, как простыня, Орла. — Удобно тебе, Штальшмидт?

Орел всхлипнул.

— Будь проклят день, когда я оказался в этой чертовой роте.

— Поддается! — торжествующе воскликнул Порта и повернул плоскогубцы. Сняв наконечник снаряда, он встал на колени и заглянул внутрь. Потом запустил туда руку.

Я ждал, что эта штука вот-вот взорвется. Никто не станет разбирать снаряд таким образом, если только ему жить не надоело. Орел до крови искусал губы. Глаза его выкатились. Он походил на больную курицу.

— Где же взрыватель, черт возьми? — ругнулся Порта, вся его рука находилась внутри снаряда. — Ничего не понимаю. Там масса колесиков и зубчиков. Теперь эта штука начинает тикать. Прислушайтесь!

— Там часовой механизм! — отчаянно крикнул Орел.

Порта щелкнул зажигалкой, чтобы было лучше видно.

Я весь покрылся гусиной кожей.

— Тьфу ты, черт, — удивленно воскликнул Порта. — Здесь внутри непонятно что, и все движется. Похоже на механизм будильника.

Орел издал хриплый вопль, спрыгнул со снаряда и бросился наутек. Порта, всецело поглощенный любопытным снарядом, не заметил этого. Он достал изнутри полоску асбеста, потом трубку, с виду стеклянную, после чего снаряд засвистел, как чайник.

Меня охватила паника, я бросил плоскогубцы, побежал и бросился в снарядную воронку, находившуюся в двадцати метрах. Оглянулся на громадный снаряд. Цилиндр Порты поднимался и опускался, как ручка насоса.

Прошло пять минут. Потом Порта поманил меня к себе.

— Иди, помоги, трусишка. Я вынул из него часовой механизм.

Я нерешительно пополз обратно. Орел исчез. Перед Портой лежала куча колесиков и винтиков.

С вымученной веселостью мы продолжали разбирать снаряд.

— Странный тип, — с удивлением сказал Порта. — Никак не могу найти взрыватель. Он должен где-то быть.

— Думаешь, он еще может взорваться? — с опасением спросил я.

— Конечно, — ответил Порта. — Будем надеяться, что не взорвется, пока мы не снимем всю медь.

Когда Порта наконец объявил, что удовлетворен, между нами лежала впечатляющая груда медных деталей. Напоследок он лег рядом со снарядом и приложил к нему ухо.

— Теперь снова тикает. Может, разобрать его полностью, чтобы понять его действие? Иначе потом будет слегка опасно.

— Ради бога, пошли отсюда! — крикнул я, перепуганный насмерть, и побежал со всех ног.

Вскоре следом затрусил нагруженный медью Порта. Едва он поравнялся со мной, земля словно бы поднялась к небу, и меня сбила с ног волна воздуха. Это взорвался наш снаряд.

Порта стал ползать, ища свой цилиндр. И нашел за обгорелыми кустами. Его пробил осколок, сорвав ленту с дубовыми листьями и кокарду.

Орел лежал, плача, на дне глубокой воронки. Он был сильно потрясен. При виде нас бедняга пришел в полное бешенство. Пришлось стукнуть его по башке саперной лопаткой.

От второй роты осталось всего сорок человек, командовал ими единственный уцелевший из младших командиров, фельдфебель. Третья рота погибла полностью. Четвертая состояла теперь из семерых человек, четверо были тяжело ранены. Командир роты, восемнадцатилетний лейтенант, сидел с громадной повязкой на животе в углу траншеи.

— Как дела, лейтенант? — спросил Порта в своей бесцеремонной манере.

Лейтенант слабо улыбнулся. Погладил стоявший возле него пулемет и ответил:

— Мы готовы встретить их, когда они появятся, эти гады. Они узнают нас.

На том месте, где была позиция первой роты, мы обнаружили десяток торчавших из земли пулеметных стволов и груду окровавленных тел. Больше от нее ничего не осталось.

Из семисот человек в батальоне выжили только сто семнадцать. Вскоре прибыло пополнение, проходя через все напасти этой Долины Смерти. Снаряды летели и летели в монастырь. Колонна с боеприпасами на извилистой подъездной дороге получила прямое попадание; куски человеческих тел и машин, земля, камни, железо посыпались градом со всех сторон. Батальоны и полки исчезали. Появлялись новые. Из нас не было ни единого, не получившего рану. Но уносили только умирающих. Ефрейтор Кнут пошел на полевой перевязочный пункт, у него оторвало три пальца на руке, но врач прогнал его. У врача не было времени на «легкие» ранения, менее серьезные, чем оторванная рука.

Вскоре после восхода солнца этот обстрел прекратился. Святую гору окутал желтый, отвратительный дым. Мы прислушались. Звук, словно бы издаваемый флейтой, которого не слышали раньше. Новая разновидность снарядов?

Майор-десантник торопливо надел противогаз.

— Га-азы, га-азы!

Этот предостерегающий крик несся от человека к человеку. Снаряды взрывались со странным хлопком, выпуская зеленовато-желтый пар.

Мы начали кашлять. Этот пар жег нам легкие. В горле першило. Мы почувствовали, что задыхаемся. Глаза резало. Несколько человек сошли с ума и выскочили из укрытий.

— Га-азы, га-азы!

Тревога передавалась от воронки к воронке.

Мы сбросили каски и надели противогазы. Стекла запотевали, слепя нас. Мы потели, чувствуя, как железные пальцы страха сжимают нам горло. Теперь на концах наших винтовок блестели штыки. Мы были готовы к отчаянной схватке.

День перешел в ночь. В черных газовых масках мы выглядели жутко.

То был не газ, а дымовые снаряды, заставившие нас хлебнуть лиха. Несколько человек задохнулись в этой «безвредной» дымовой завесе.

Потом появились американцы. Уверенные в победе. Сперва мы услышали сулящий смерть лязг гусениц. Густые скопления танков выезжали, переваливаясь, из дыма. Они ныряли широкими передками в воронки и выезжали наверх по почти вертикальным стенкам. Лязгающие гусеницы давили и мертвых, и раненых. Люки были открыты, командиры стояли в башнях, высматривая жертвы в зеленовато-желтом ядовитом дыму, усмехающиеся, уверенные в победе.

— Отправляйся в ад, фриц, это мы на «шерманах»!

Они вели ураганный огонь из орудий, поливали землю пулеметными очередями. Роту гренадеров, испуганно жавшуюся к каменной стене, сожгли огнеметами.

Но американцы не принимали в расчет нас, танкистов, принявших на себя роль пехоты. Не боявшихся их лязгающих гусениц. Мы знали, как разделываться с этими тварями. Хайде установил на ножки ручной пулемет, поднял броневой козырек. Мы отвернули колпачки с гранат и сунули их за ремни рукоятками вверх. Кольца мы выдергивали зубами[192].

Ревущие стальные чудовища были уже совсем близко. Нас охватила безумная ненависть. Теперь мы поквитаемся за выпущенные по нам тысячи снарядов.

Малыш выбежал вперед со связками гранат подмышками. В правой руке он держал противотанковую мину. Остановился в нескольких метрах перед «шерманом», чуть согнул колени и швырнул ее. Мина задела лицо стоявшего в башне молодого командира танка. Оглушительный взрыв. Командира выбросило вверх. Громадный танк опрокинулся — гусеницы его неистово работали в воздухе.

Малыш уже разбирался с очередным. Порта повис на пушке другого. Бросил в ствол две гранаты с выдернутыми чеками и скатился на землю. Танк проехал над ним, но Порта знал, как нужно прижиматься к земле, и гусеницы даже не задели его. В следующий миг он был уже на задней площадке другого.

Хайде занял позицию между гусеницами сгоревшего танка и прикрывал нас пулеметным огнем.

Американцы остановились. Они не понимали, что происходит, почему один их танк за другим превращается в погребальный костер.

— Аллах акбар! — раздался вновь боевой клич Легионера. — Vive la Légion!

Он вытащил командира танка из башенного люка и бросил туда гранату.

Я взял противотанковую мину и бросил ее в ближайший «шерман». Она угодила в гусеницу. Взрыв отбросил меня под горящий танк, где лежали два обгорелых тела. Поднимайся! Снова вперед! Очередная мина.

Через минуту мы сошлись в рукопашной. Необузданное, беспощадное убийство.

Среди нас упала с грохотом сорванная танковая башня. В люке оставалась половина тела командира. Пушка вращалась, как волчок. Разлетелись окровавленные куски плоти.

Стремительно подбежал Майк, в одной руке у него был пистолет, в другой самурайский меч.

— Ко мне и за мной! — заорал он.

За кричавшим майором с самурайским мечом последовали десантники, пехотинцы, гренадеры, артиллеристы, санитары и падре.

Легионер, Порта и Малыш догнали Майка. Среди них был Орел. Он потерял каску, ноги его работали, как барабанные палочки. Он, должно быть, лишился разума, но сражался, как лев. В руках у него была новая английская автоматическая винтовка со штыком, и он всаживал его во все, что подворачивалось.

Несколько индусов в тюрбанах подняли руки[193]. И тут же закружились живыми факелами.

Хайде — а это он подобрал огнемет убитого американца — торжествующе заорал.

В штабе дивизии царило неистовое смятение. Забрызганный кровью дежурный офицер, стоя перед Одноглазым и начальником штаба, докладывал о положении дел.

— Большинство рот уничтожено, герр генерал-майор. Все наши позиции стерты с лица земли. Все батареи подавлены. Вся связь нарушена, но мы сражаемся повсюду.

— Все уничтожены и тем не менее сражаются. Кто же сражается, черт возьми? — истерически заорал Одноглазый. — Как мне, черт побери, командовать дивизией, которой не существует?

Зазвонил телефон. На связь вышел артиллерийский наблюдатель из монастыря.

— Герр генерал, с северо-востока и с юга атакуют большие танковые подразделения. Противотанковых орудий у нас нет. Ради бога, пришлите подкрепления!

Речь его закончилась истерическим всхлипом. У несчастного артиллериста сдали нервы.

Одноглазый бросился к висевшей на стене большой карте. Плюнул на нее. Это не помогло. Все было в беспорядке. Он заорал на адъютанта, который стоял, держа в обеих руках телефонные трубки:

— Чего таращишься, Мюллер, черт побери? Поддерни брюки и расшевели все это дерьмо в тылу! Поднимай резервы. Я требую подкрепления! Всех поваров, всех госпитальных санитаров. Гони всех с перевязочных пунктов. Отнимай у них костыли, давай винтовки. Сейчас не время портить воздух в госпитале!

Оперативные карты смахнули со стола и топтались по ним грязными сапогами. Карты были больше не нужны. Это была увертюра к Пляске Смерти.

Дежурные офицеры были отправлены на позиции. Одноглазый грозил им трибуналом, если они не дойдут туда.

— Запрещаю вам гибнуть! — выкрикнул он.

Вошел, шатаясь, тяжело раненый лейтенант и повалился на пол. Перед смертью он кое-как произнес:

— Герр генерал, четвертая рота уничтожена полностью. Бой продолжается. «Шерманы» остановлены перед нашими позициями.

Одноглазый стукнул по столу толстой тростью и схватил мертвого лейтенанта за воротник.

— Отвечай, приятель, пока не умер! Перед какими позициями? Кто продолжает бой?

Но голова лейтенанта безжизненно запрокинулась, изо рта на руки Одноглазого хлынула кровь. Генерал отбросил в сторону мертвого восемнадцатилетнего парня.

— Должно существовать наказание за такую гибель, — выругался он. Выхватил пистолет, навел на растерянного гауптмана и заорал: — Не стой, вытаращив глаза! Давай мне оперативные донесения из рот. Я хочу знать, что за призраки все еще сражаются, черт возьми.

То же безумное смятение царило в штабе противника. Американцы и новозеландцы атаковали под командованием своевольного генерала Фрейберга. По его приказанию монастырь был стерт с лица земли. Он хотел своего Вердена и получил его. Услышав, какое сопротивление встречают его танки и пехотинцы, Фрейберг хватил каской об пол.

— Невозможно! — зарычал он. — Там не могло никого остаться в живых. Вам, очевидно, мерещится. Это, должно быть, призраки!

Если так, это были призраки, вооруженные пулеметами и огнеметами. Свежие подразделения вступали в бой и гибли перед развалинами этого некогда прекрасного монастыря.

По извилистой дороге с ревом подъезжали английские танки. На башнях гроздьями висели шотландские пехотинцы. Их косил яростный пулеметный огонь. Солдаты в окровавленных лохмотьях бросали мины под уязвимые днища танков.

Генерал Фрейберг поклялся на Библии, что возьмет монастырь любой ценой.

В бой были брошены свежие подразделения: шотландцы, валлийцы, парни из Техаса, хлопкоробы из Алабамы, австралийцы, новозеландцы, воины с марокканских гор, индусы в тюрбанах, меланхоличные негры с берегов Конго, воинственные японцы. Возглавляла всех жаждавшая мести польская дивизия.

Они плакали. Рычали. Бранились. Падали под тем адским пулеметным огнем. Потрясали оружием. Там не было позиций, и все-таки им оказывали сопротивление.

Танки остановились. Составленные по аэрофотоснимкам карты оказались никчемными. Их артиллерия преобразила все. Там, где три дня назад была дорога или тропинка, теперь лежали непроходимые груды камней. Мы лежали в укрытии — Порта, Малыш, Легионер и я. Двое американцев подняли руки. Порта бросил в них гранату.

— Гасим свет, друзья. Все места заняты.

Американцы повалились под градом осколков. Я вдавил ножки ручного пулемета в размешанную грязь. Через несколько секунд его заело. Я открыл казенник. Хайде извлек штыком предательский патрон. Я вставил новую ленту.

Скорострельные пулеметы, рыча, плевались сталью. Когда стволы слишком раскалялись, мы мочились на них, чтобы охладить. Грегор Мартин принес три новых.

Рядом с нами плюхнулся Орел, нагруженный патронами. Бог весть, где он их раздобыл. Осколком снаряда ему отсекло половину уха. Он стал моим вторым номером, сменив Хайде.

Я прижал приклад к плечу, уперся ногами в камень. Пулемет извергал смерть и разрушение. Одетые в хаки пехотинцы корчились и падали в нескольких метрах от нас. Снова перекосился патрон.

Орел протянул мне штык: крышку вверх, патрон долой. Снова заряжание. Пулемет молчал всего несколько секунд, но противник из-за этого придвинулся ближе.

У Хайде тоже был ручной пулемет. Он стоял на коленях и стрелял, прижав громоздкое оружие к боку. Его почки и кости, должно быть, тряслись, но мы знали, что поставлено на карту. Как только противник доберется до нас, нам смерть. Пленных не брали ни те, ни другие.

Груда тел росла. Порта с Малышом бросали гранаты, Грегор Мартин выдергивал шнуры, подавал им гранаты и отсчитывал секунды. Любой инструктор по гранатометанию поседел бы, увидев это; но каждая граната взрывалась перед солдатами противника как раз на уровне пояса.

Потом заработал миномет. Там действовали Майк и Старик. Майк подавал Старику мины.

Над разрушенной монастырской стеной появился громадный передок «шермана». Мы уставились на высящееся перед нами днище танка; через несколько секунд оно опустится и раздавит нас.

Порта вскочил и бросил в него противотанковую мину. Столб пламени. Танк превратился в бушующий ад. Раздался пронзительный крик. Кричал застрявший в башне командир танка. Торс его конвульсивно извивался. Руки вертелись, как крылья ветряной мельницы. Нижняя часть его тела была в огне.

Американский пехотинец из жалости застрелил его. Мы сменили позицию. К нам присоединились двое десантников с большой связкой фаустпатронов.

Легионер стоял на коленях, держа огнемет, изрыгавший огонь во все стороны.

— Аллах акбар! Vive la France![194] — несуразно выкрикнул он, словно мы не знали, что сражаемся против французского генерала.

Американцы и бросавшие вызов смерти новозеландцы дрогнули.

Тут среди нас вдруг появился Одноглазый, в одной руке он держал наган, в другой узловатую трость.

— Ко мне! — скомандовал он. — За мной!

Он потерял наглазную повязку, и пустая глазница краснела. Генеральские знаки различия на погонах поблескивали в свете вылетающих из огнеметов струй пламени. Дородный, широкий, он грузно, как паровой каток, понесся вниз по склону, за ним вплотную следовали солдаты со всевозможным оружием.

По правую сторону от него несся Майк, державший прямо посреди рта огромную сигару. Слева бежал Порта, сдвинувший на затылок желтый цилиндр. Располневший генерал и телохранители.

С диким фанатизмом мы катились лавиной по крутому склону священной горы. На грудах развалин вспыхивали ожесточенные рукопашные схватки. Мы кусались, рычали, пинались, толкались.

Вооруженный только штыком американский капитан бросился на лейтенанта-танкиста. Мундир его был в лохмотьях. Он был весь в крови. Я навел на него автомат. Он был неуязвим. Он убил лейтенанта. Его штык сломался. Он в бешенстве запустил рукояткой в меня. Потом схватил камень и побежал к десантнику, занимавшему с ручным пулеметом позицию за валуном. Разъяренный капитан проломил ему камнем череп, схватил пулемет и повел его полукругом; трассирующие пули косили своих и чужих.

Фаустпатрон разнес его в клочья.

Американский капрал-морпех и немецкий десантник лежали, сцепившись в смерти. Зубы американца вонзались немцу в горло.

Французский майор сидел на камне, пытаясь затолкать кишки в разорванный живот. Американский сержант-негр лежал с раздавленными ногами под гусеницей сгоревшего танка, выпуская ураган пуль из раскаленного докрасна пулемета. Рядом с ним была груда стреляных гильз. Удар топора раскроил ему череп.

Когда гранаты у нас кончились, мы стали бросать в противника неразорвавшиеся снаряды[195]. Воздух был наполнен воем и свистом. Тучи разошлись. С неба устремлялись вниз языки пламени. Земля трескалась. Заработала артиллерия. Американцы и немцы били по своим и чужим без разбора. Штабисты в тылу запаниковали и привели в действие громадную мельницу, которая перемалывала все.

Мы побежали к укрытию, залегли вместе с теми, кто только что был нашим противником, и яростно грозили кулаками артиллеристам, видеть которых не могли.

Я оказался на дне снарядной воронки с американцем. Онемевшие от страха, мы наблюдали друг за другом. Кто выстрелит первым? Потом американец с бранью отбросил автомат и протянул пачку сигарет «Кэмел». Я рассмеялся с облегчением и предложил ему грифу[196]. Он улыбнулся. Мы оба громко рассмеялись и обнялись. Затараторили со смехом объяснения, каждый не понимал ни слова из того, что говорил другой. Обменялись фляжками. У него был джин. У меня — шнапс.

В нашу воронку нырнули двое — Порта и Малыш. Увидев американца, они отпрянули. Малыш спустил предохранитель ППШ. Я ногой выбил у него автомат. И успокаивающе зажестикулировал американцу. Мы заползли поглубже в воронку. Наши фляжки пошли по кругу. Мы стали обмениваться пуговицами, орденскими ленточками. Американец пришел в полный восторг, увидев у меня в сумочке красную звездочку.

Мы играли в кости, курили грифы и «Кэмел». Американец показал татуировку в виде Утенка Дональда на груди. Когда он играл определенными мышцами, клюв открывался. Мы смеялись до упаду.

Потом артиллерийский огонь прекратился. Мы осторожно выглянули через край воронки — трое немцев и американец.

— Пойду к своим, — сказал последний.

Мы сползли на дно воронки и тепло попрощались. Обменялись домашними адресами и номерами полевой почты, пообещали писать, как только найдем время. Пока американец бежал, согнувшись, по изрытой снарядами земле, мы прикрывали его автоматным огнем от возможных кровожадных типов.

— Удавлю любого, кто снимет его, — сказал Малыш.

Мы видели, как американец спрыгнул в окоп и помахал нам оттуда автоматом.

Рядом с нами залаял пулемет. Люди в сером перепрыгивали через нашу воронку. Атака катилась дальше.

Появились люди в хаки. Короткая очередь из автомата Грегора. Они повалились. Группа американцев пряталась за большим валуном. Со свистом полетела граната. Прятавшиеся превратились в кровавую груду плоти. Вперед! Вперед! Какой-то англичанин присел, готовясь к прыжку. В следующий миг в спине его торчал нож.

Снова снаряды. С земли поднялась масса пехотинцев. Мы отошли. Хрипя, потея, задыхаясь, бросились в то, что раньше было траншеей, и установили пулеметы. Разорвали рубашки на полосы и стали очищать ими оружие от земли и грязи. Что заставляло нас сражаться так упорно? Монастырь, святая гора, наша страна? Нет. Мы сражались за свои жизни. Это было все, чем мы еще обладали. Мы были бедны, как церковная мышь. У нас не было хотя бы чистой рубашки или непрохудившихся сапог. Мы забыли, как выглядит мыло. Мы были уже не людьми, а неуправляемыми машинами, убивающими все живое.

Одноглазый спрыгнул к нам. Его пустая глазница была полна земли. Он прикурил сигару о раскаленный докрасна ствол огнемета. Его неистово блестевший глаз уставился на Порту.

— Я представлю тебя к награде. Если кто ее заслуживает, это ты!

Порта нагло усмехнулся.

— Предпочел бы ящик пива и хорошенькую бабенку.

Шквал орудийного огня, какого мы еще не видели, сделал дальнейший разговор невозможным. Святая гора содрогалась. Землетрясение огромной силы. Мы прижались к земле, врывались пальцами в грязь, старались сделаться маленькими, превратиться в насекомых, ищущих убежища в щелях камней и под выступами. Долина и гора были в огне. Каждый миллиметр был изрыт снарядами самого крупного калибра. Деревня Кассино перестала существовать.

Какой-то десантник сошел с ума и стал взбираться на гору. Он карабкался по скалам, как обезьяна; при нормальных условиях эта ловкость стала бы сенсацией. Но сейчас ее вряд ли кто замечал. Наши нервы ничего больше воспринимать не могли. Мы лежали, уткнувшись лицами в грязь. Дымовые снаряды. Надеть противогазы. Огневой вал. Потом появился противник. Первыми шли поляки, Карпатская бригада[197].

— За Варшаву! — кричали они.

Мы отошли к монастырю. Окопались. Появились первые одетые в хаки люди и были скошены огнем. Тела, тела, груды тел. Люди горели. Превращались в месиво. Разлетались в клочья.

Несколько тысяч марокканцев, возглавляемых фанатичными французскими офицерами, шли по пятам за польской дивизией, рассеянной сосредоточенным пулеметным огнем.

Из воронки встал польский подполковник, весь в крови от бесчисленных ранений, и крикнул двадцати солдатам, оставшимся от его полка:

— Вперед, солдаты, и да здравствует Польша!

Вокруг его шеи был повязан польский флаг.

— Ты мне нравишься, — сказал Легионер, встав на колени и старательно целясь. — Будешь сидеть по правую руку от Аллаха, мой храбрый поляк. — И разрядил весь рожок в живот польскому офицеру. — Аллах мудр, — прошептал он. — Не нам, жалким тварям, спрашивать, зачем.

Потом схватил несколько гранат и бросил их в американское пулеметное гнездо.

Потом появились гуркхи в сдвинутых набекрень широкополых шляпах.

Они гибли под нашим пулеметным огнем.

Мы сражались в развалинах монастыря. Марокканцы отрезали у мертвых уши, чтобы, когда вернутся домой, показать, скольких они убили. На головах у них были глубоко натянутые коричневые шапки.

При виде их Легионера охватила убийственная радость.

— Появились смуглые ребята, — крикнул он, запрокинув голову в безумном смехе. — Бей их! Avant, avant, vive la Légion![198]

Мы последовали за ним, как часто бывало раньше. Одноглазый хотел остановить нас. Бессмысленная попытка. В ярости он швырнул нам вслед трость. Мы стреляли с бедра, меняя рожки на бегу.

Марокканцы в изумлении остановились. Какой-то десантник спрыгнул со скалы прямо в их гущу и завертелся колесом, паля из ручного пулемета.

Мы били марокканцев саперными лопатами и прикладами, душили их голыми руками. Малыш сбросил добрый десяток с утеса.

Порта и я лежали с пулеметом за грудой тел, сея вокруг смерть.

Теперь марокканцы и гуркхи окопались.

Когда наступила темнота, мы тихо вылезли из укрытий под командованием Легионера, беззвучно подкрадываясь к ним и перерезая им горло.

Хайде вернулся к своему излюбленному занятию — снайперской стрельбе. У него были две новые винтовки с оптическими прицелами. При каждом попадании он громко фыркал от смеха.

Лейтенант Фрик негодовал все больше и больше.

— Я попал ему прямо в ухо! —восторженно крикнул Хайде. — У этого охламона были две полоски на каске.

Стрелял он разрывными пулями.

— Идиот чертов! — выкрикнул лейтенант Фрик, ударив по винтовке.

Хайде бросил на него презрительный взгляд, прижал винтовку к плечу, и раздался еще один выстрел.

Мы увидели, как лейтенант вскочил, и подумали, что он бросится на Хайде.

— Выстрели еще раз, и я подам рапорт о твоем неповиновении! — яростно выкрикнул он.

— Слушаюсь, герр лейтенант, — насмешливо ответил Хайде. — Может, мне передать ваш приказ противнику, а потом вы организуете футбольный матч на рыночной площади Кассино? Может, нам разрядить оружие и выбросить гранаты, герр лейтенант?

Лейтенант Фрик прищурился.

— Унтер-офицер Хайде, я знаю, что ты образцовый солдат, лучший в немецкой армии. Знаю, что у тебя есть связи в партии. Но, кроме того, ты самый гнусный убийца, какого я только встречал. Ты и этот гнусный мундир, который ты носишь, превосходно сочетаются. Ты — украшение гвардии своего фюрера.

— Трусишь? — засмеялся Хайде.

Лейтенант Фрик быстро нагнулся, схватил котелок со спагетти, которые Порта готовил на спиртовке, и швырнул содержимое в лицо Хайде, заставив его попятится с удивленным рычанием. Не меняя выражения лица, поставил котелок рядом с Портой и схватил Хайде за грудки.

— Слушай, унтер-офицер Хайде, теперь можешь доложить, что твой командир поднял на тебя руку, делал предательские заявления, насмехался над немецким мундиром и оскорблял фюрера. Этого будет достаточно, чтобы повесить меня пять раз.

После этого повернулся и побежал к майору Майку, который сидел в соседней воронке, давя вшей.

— Вы мои свидетели! — истерически выкрикнул Хайде, смахивая спагетти с лица.

— Свидетели чего? — вызывающе спросил Порта.

— Не прикидывайся дураком! — заорал Хайде. — Ты слышал, как он сказал, что мы проиграли войну, и я заставлю тебя подписать мой рапорт, вот увидишь. Я добьюсь того, чтобы эта паршивая тварь болталась в петле.

— О чем, собственно, речь? — спросил Барселона. — Лейтенанта я не видел, хотя все время находился здесь. Малыш, видел ты лейтенанта?

Малыш вынул изо рта кусок колбасы.

— Лейтенанта? Видел, но давно.

— И потом, скажи, — заговорил, вставая, Порта, — как, черт возьми, понимать эту наглость: взял мои спагетти и вывалил себе на голову? Придется ответить. Там были кусочки свинины и томатный соус. За них ты расплатишься! Давай сюда свои «грифы» и сигареты с опиумом.

— Плевать мне на твои спагетти, — ответил в ярости Хайде. — Я собственноручно сверну шею этой офицерской твари. — И огляделся, ища более покладистых свидетелей. Указал на падре Эмануэля, сидевшего в углу рядом с Орлом. — Падре, посмеете вы поклясться святым крестом Иисуса Христа, что не слышали, как он оскорбил фюрера? Предупреждаю, это дело будет разбирать трибунал. Не лгите, падре. Вы член Святого ордена.

Падре широко улыбнулся и склонил голову набок, придав себе совершенно идиотский вид.

— Стало быть, Хайде, ты стащил спагетти Порты и вывалил их себе на голову?

Хайде вставил рожок в автомат.

— Падре, вы видели, как этот эрзац-лейтенант бросил их мне в лицо!

— Ты сошел с ума, унтер-офицер Хайде? — спросил падре Эмануэль с деланным ужасом. — Никакой лейтенант не бросит спагетти в лицо подчиненному.

Хайде быстро повернулся к Орлу.

— Рядовой Штальшмидт, встать. Стой «смирно», когда к тебе обращается унтер-офицер, и не лги мне, старшему по званию и командиру группы. Если солжешь, тебя ждет трибунал с веревкой на столе. Слышал ты, что говорил лейтенант?

Орел дрожал всем телом. Из рук у него выпала полная шнапса фляжка.

— Ну, паршивая тюремная крыса, слышал ты мой вопрос? — зарычал в возбуждении Хайде.

Орел собирался ответить, но Порта стукнул его по затылку пустым котелком.

— Ты слышал, что сказал Хайде о фюрере, не так ли? Решай, на чьей ты стороне, рядовой Штальшмидт.

Орел был смертельно бледен. Он сглотнул и провел языком по потрескавшимся губам.

Хайде раздраженно откашлялся и слегка согнул ноги. Орел уже почти принял решение, когда его взгляд упал на Порту, угрожающе державшего огнемет.

— Я слышал, как унтер-офицер Хайде назвал фюрера дураком.

Хайде вышел из себя.

— Паршивый, толстый предатель! Когда-нибудь я рассчитаюсь с тобой. А пока что мечтай о тюрьме, потому что, уверяю, туда ты попадешь. — Указал штыком на него. — Штальшмидт, я лично отвезу тебя в цепях в Торгау.

— Хватит болтать, ненавистник евреев, — вмешался Порта и ткнул Хайде огнеметом в живот. — Выкладывай свои сигареты с опиумом. Возможно, это научит тебя не красть спагетти у миролюбивых людей. В Италии это священное блюдо, их ест даже папа.

— Ничего ты не получишь, — самоуверенно заявил Хайде и ударил ногой по огнемету.

— Не получу? — засмеялся Порта и пустил струю пламени над головой Хайде. Она прошла так близко, что мы почувствовали запах паленых волос.

— Прекратите это дурачество, — крикнул майор Майк, оторвавшись от охоты на вшей.

Хайде отскочил и спрятался за камень.

Еще струя пламени.

Хайде вылез из-за камня, почерневший, со страхом в глазах.

— Кончай. А то сожжешь меня!

— Только теперь понял? — спросил Порта с дьявольской улыбкой и приготовился пустить в него еще одну струю. — Давай их сюда, а то превратишься в горстку пепла.

Горсть сигарет с наркотиком упала на землю. Порта подобрал их, обнюхал и удовлетворенно кивнул.

— А теперь раздобудешь мне котелок спагетти с рубленой свининой и томатным соусом. И я ничего не имею против жареного лука.

Хайде капитулировал, но все же поклялся на молитвеннике падре Эмануэля, что отомстит всем лейтенантам в великой немецкой армии. Потом Майк позвал его и отправил в штаб дивизии как денщика. Задача: раздобыть сигар для майора Майка.

Хайде попросил более подробных указаний.

— Не мое дело, где ты возьмешь их, — зарычал Майк. — По мне, можешь вытащить их из задницы Кессельринга, но не смей возвращаться без коробки сигар. А если не вернешься через шесть часов, объявлю тебя дезертиром и напущу полицию вермахта.

Хайде, меча громы и молнии, отправился на поиски. Порта выкрикивал ему вслед разнообразные советы.

— Пресвятая Матерь Божия, только посмотрите!

Падре Эмануэль указывал пальцем в небо.

Мы подняли взгляды и отказались верить своим глазам. В ясном небе тянулись бесчисленные инверсионные следы. Громадный рой пчел. Только пчелы эти были громадными бомбардировщиками.

Мы принялись отнимать друг у друга бинокли.

— Господи, — пробормотал Барселона, — их не меньше тысячи! И это американские «летающие крепости»[199]. Не хотел бы я быть там, где они отбомбятся.

— Это Б-семнадцатые, — испуганно прошептал лейтенант Фрик и инстинктивно забился подальше.

Майк, глядя в небо, упустил вошь.

— Откуда они взялись, черт возьми? Летят с севера!

Тогда мы еще не знали, что вся эта масса поднялась в то утро с английских аэродромов. Над Францией их сопровождали тучи истребителей. Они грубо нарушили нейтралитет Швейцарии, где артиллеристы в почти средневековых шлемах стреляли по ним, не оставив даже царапины на краске. Наши «фокке-вульфы» поднялись на перехват, но они продолжали лететь своим курсом. Мы не зря их называли «Упрямцами». Курс был задан штурманам с самого начала, и они не свернули бы с него, даже если б перед ними появился сам дьявол. Двадцатичетырехлетние летчики жевали в кабинах жвачку. На лицах у них были кислородные маски. Несколько бомбардиров-новичков помешались. Один выпрыгнул из бомболюка, вслед ему понеслась брань.

Час за часом ревели мощные двигатели. Летчики смело летели через грозовые тучи и зенитный огонь. Второй пилот протянул командиру термос. Штурман взял в рот пять сигарет, прикурил их и раздал. Они курили, глядя на красную надпись «Курить запрещается». Глядели на дульные вспышки зениток. «Фокке-вульф» с разрисованным в виде нападающей акулы носом подлетел к Б-17, которым командовал двадцатидвухлетний капитан Бойе-Смит.

— Сбей этого чертова фрица, — приказал он хвостовому стрелку.

То ли этот хвостовой стрелок обладал великолепной меткостью, то ли ему чудесно повезло, но первая же очередь поразила ревущий «фокке-вульф»; он стал падать, волоча за собой шлейф густого дыма, потом задрал нос перед взорвавшимся снарядом, выписал в воздухе восьмерку и камнем полетел вниз. Упал он в деревне Понтони к западу от Флоренции, убив двух детей и молодую женщину, стиравшую белье. Летчик, барон фон Нирдорф, был убит первой же струей пламени высоко в воздухе.

Первый самолет в клине пятидесяти Б-17 оказался как раз над Монте-Кассино. Воздух заревел от понесшихся вниз бомб.

— Что за черт, — воскликнул майор Майк, поднимая вошь для осмотра.

Мы перекатились вниз лицом, заползли под нависавшую скалу и ждали смерти.

Американцы на своих позициях были поражены точно так же. Их солдаты повсюду прятались в укрытия.

— Черт побери, они бомбят нас!

Первый град бомб оголил гору. Ряд домов в долине оказался полностью снесен. Мощная зенитная батарея, укрытая за паровозным депо в Кассино, была мгновенно стерта с лица земли.

Появилась вторая волна. На монастырь снова полетели бомбы. Все было окутано ядовито-желтым дымом. Святая гора была охвачена огненным ураганом. Вслед за Б-17 появились английские «митчеллы»[200], так называемые «точные» бомбардировщики, поражавшие цели более метко.

Волна следовала за волной. В ту ночь Одноглазый появился с адъютантом, обер-лейтенантом Хартвигом, год назад потерявшим под Харьковом правую руку. Мы тогда вели бой из квартиры зубного врача.

Одноглазый собрал всех ротных командиров.

— Сегодня ночью мы выходим из боя, — сказал он. — Но противник должен ничего не заметить. Первыми уходят десантники. Потом первый батальон. Последней уйдет пятая рота. Останется одна группа. Она уйдет ровно в два часа пять минут. Потом две батареи откроют беспокоящий огонь.

— И это последняя группа, — крикнул сзади Порта, — разумеется, номер два. Не сыты ли вы по горло, мои герои? Развеселитесь, школьники будут читать о нас в книгах. Мои зубоврачебные щипцы и цилиндр окажутся в музее.

Одноглазый задумчиво посмотрел на него.

— Раз ты предложил это, Порта, пусть так и будет. Остается вторая группа.

— Ты никогда не научишься держать свой треклятый язык за зубами, — сказал Барселона.

Порта запустил гранатой в Орла, притаившегося в углу.

— Не смотри с такой неблагодарностью, липовый герой!

Роты снялись с места в назначенное время и беззвучно покидали позиции.

— Удачи, — прошептал лейтенант Фрик перед тем, как скрыться.

Майор Майк похлопал Старика по плечу.

— До встречи, Байер.

И темнота поглотила его.

Слегка нервничая, мы улеглись за своими пулеметами.

— Если американцы заподозрят, что наши ребята ушли, — прошептал Порта, — они тут же набросятся на нас.

— Я уже наложил в штаны от страха, — насмешливо пробормотал Барселона.

— Если они появятся, выпущу по ним одну ленту, но потом на меня не рассчитывайте, — вполголоса сказал Порта. — Я дам деру и буду бежать, как никогда в жизни. Не хочу ехать в Техас и горбатиться под конвоем как побежденный фриц.

Старик взглянул на часы.

— Через пять минут откроет огонь артиллерия, — прошептал он. — Снимайте пулеметы и будьте наготове. Малыш, ты возьмешь миномет.

— И не подумаю, — запротестовал Малыш. — Сам можешь нести эту трубу. Легионер уже дал мне задание. Я забочусь о кувшине с выпивкой.

— Здесь я командую, и ты возьмешь миномет, — вспылил Старик. — До твоей выпивки мне дела нет. Понял?

— Не глухой, — проворчал Малыш.

— Тогда повтори приказание.

— Какое?

Малыш притворился дурачком, как всегда, когда хотел от чего-то избавиться.

Старик яростно выругался.

— Не разыгрывай идиота, скотина, и слушай меня. Если не возьмешь миномет, то, когда дойдем до виа Аппиа, я отдам тебя под трибунал.

— Брось ты, Старик, прояви чуточку человечности и понимания, — взмолился Малыш. — Не могу я тащить и миномет, и выпивку.

— Возьмешь миномет, — отрезал Старик.

Порта взял пулемет и взвалил на плечо. Я сложил треногу. Барселона помог мне взвалить ее на спину. Длинные пулеметные ленты мы разделили между собой. Порта послал американцам воздушный поцелуй.

— До свиданья, Сэмми[201], еще увидимся! Не плачь, когда обнаружишь наши укрытия пустыми.

— Как мы любим друг друга, — добродушно улыбнулся Барселона. — Никто еще так сильно не стучался к нам в дверь.

Мы начали бесшумно спускаться. Ряд звонких ударов напугал нас до полусмерти и заставил замереть на склоне горы.

— Что это? — испуганно спросил Старик. — Нас уже преследуют?

Из темноты послышался самодовольный голос Малыша.

— Прошу прощенья, Старик. Этот проклятый миномет вырвался у меня из рук и полетел вниз по склону. А все потому, что ты заставил меня тащить и его, и выпивку.

— Ничего не пролил? — спросил с беспокойством Порта.

— Клянусь святой покровительницей артиллерии, святой Барбарой, ни капли. Я очень добросовестный, когда дело касается ценностей.

— Идиот безмозглый! — прорычал Старик. — Раздобудь другой миномет. Где ты возьмешь его, не моя забота.

— Позаимствую у Сэма, — беззаботно ответил Малыш. — У него полно такого дерьма.

Потея, мы с трудом шли, хватаясь за каждый выступ. Ладони у нас кровоточили.

— Бросаю треногу, — простонал я. — Не могу больше.

— Не нужно, — сказал Барселона. — Давай ее мне.

В том месте, где выступал камень величиной с лошадиную голову, я снял треногу и отдал Барселоне, взяв вместо нее огнемет. Он был таким же тяжелым, но нести его было удобнее.

Мы шли, балансируя, по узкому уступу. Нам требовалось преодолеть небольшой подъем. Малыш лежал на животе чуть повыше, привязав ноги к дереву. Он опустил руку и быстрым рывком поднял меня. За мной Барселону. Потом Порту. Одного за другим.

— Силенка у меня есть, — похвастался Малыш. — Без меня вам пришлось бы сползать вниз на задницах.

И бросил в пропасть камень. Мы слышали, как он катится и подскакивает.

— Чертовски далеко до дна, — пробормотал Порта.

Взлетел осветительный снаряд. Мы бросились на землю, стараясь слиться с ней. Малейшее движение означало смерть.

Слепящий свет медленно угас. На востоке громыхали орудия. Бой шел в Кастеллоне, на высоте 771. Мы не знали этого, но то было начало американского прорыва. Сто шестьдесят восьмой пехотный полк США смял наш Сто тридцать девятый. В это же время Сто сорок второй американский уничтожил двести наших мотострелков.

По всему горизонту сверкали вспышки, раздавался грохот. Сотни орудий изрыгали огонь. Кровь лилась ручьями.

— Взять оружие, — приказал Старик. — Колонной по одному за мной!

Наша рота окопалась между домами. Малыш осторожно поставил на землю большой кувшин с выпивкой.

— Открывать бар? — спросил он Легионера.

Легионер кивнул. Одну из дверей сорвали с петель и положили на две бочки. Аккуратно расставили кружки. Порта уселся на снаряд, взял средних размеров денежный ящик и алтарный колокол. Малыш с огнеметом в руках занял позицию за его спиной. Наш новый музыкант поднес к губам трубу и затрубил сбор.

Из воронок с любопытством высунулись головы.

Майк подошел широким шагом, с сигарой во рту, так как Хайде выполнил поручение.

— Что это вы тут затеяли? Перестаньте трубить. Американцы знают сигнал сбора. Вы можете привлечь их сюда.

— Ничего не имею против американских клиентов, — сказал Порта. — Доллары — твердая валюта.

— Кончай умничать. Ты в глаза не видел долларовых банкнот.

Порта молча запустил руку в голенище и вынул две толстые пачки долларов.

У Майка отвисла челюсть. На минуту он онемел от изумления.

— Откуда они у тебя, черт возьми?

— От ребят генерала Райдера и генерала Уокера. Мы случайно встретились за монастырем, и я убедил их, что деньги им больше ни к чему.

— Ты прекрасно знаешь, что должен отдать иностранную валюту командиру роты или НСФО, не так ли?

Порта с лукавой улыбкой сунул деньги обратно в голенище.

— Да, герр майор, знаю. Мы с НСФО добрые друзья. — Он слегка кашлянул и поднял миниатюрный фотоаппарат на всеобщее обозрение. — Благодаря этой маленькой штучке. Я помешан на фотографии, только не помню, куда дел пленки. Несколько дней назад я случайно снял нашего НСФО, когда он соблазнял маленького итальянского мальчика. Потом мы немного поговорили об этой пленке и согласились, что если эта пленка попадет на Принц-Альбрехтштрассе, последствия будут не особенно хорошими.

Майк свистнул и пристально уставился на сапоги Порты.

— А что если я подам рапорт о мальчике и пленке? — вкрадчиво спросил он.

Порта беззаботно улыбнулся.

— Вы тем самым исполните свой долг, герр майор. Только имейте в виду, что каждый рапорт должен поступить к командиру дивизии, генерал-майору Мерселю, а когда рапорт в РСХА ляжет на стол Одноглазому, я не хотел бы находиться там. Если рапорт успешно минует Одноглазого, он пойдет к человеку, с которым я никогда не встречался, хотя слышал о нем многое. Он тоже на дух не выносит черномундирников[202] с Принц-Альбрехтштрассе, но, может, вы лично знакомы с ним? Я имею в виду генерал-фельдмаршала Кессельринга. Кто знает, может быть, он тоже сменил фамилию, как знаменитый герр фон Манштейн, который, говорят, раньше был Лихтенштейном[203].

Хайде плюнул.

— Его звали, случайно, не Натан?

Порта пожал плечами.

— Если да, то понятно, почему он стал зваться по-другому. Имя Натан не особенно популярно в наше время.

Майк шагнул вперед. Ему очень хотелось бы схватить Порту за горло. Он резко перебрасывал сигару из одного уголка рта в другой.

— Тебя повесят когда-нибудь, — ласково предсказал он и мысленным взором увидел тело Порты, раскачивающееся на одном из пробковых дубов, растущих вдоль виа Аппиа.

Майор Майк выглядел усталым. Он грузно сел на дно траншеи, используя вместо стула каску Орла, которую тот услужливо подсунул ему под задницу.

— Выпить, герр майор? — спросил Порта с ничего не выражавшей улыбкой.

Майор одним духом осушил кружку. В ней был восьмидесятивосьмиградусный рисовый спирт. Поднялся на ноги, рослый, широкоплечий, и неторопливо сунул в рот новую сигару. Орел подобострастно поднес ему огня.

— Порта, тебе следует быть начальником штаба. Ты задавал бы порку даже маршалам.

— Черт возьми, герр майор, я такой же, как тот морпех из Техаса, простой солдат, научившийся прикрывать себя со всех сторон. Мой девиз: считай каждого отродьем Сатаны, пока не убедишься в обратном, а убеждаюсь я в этом очень редко.

Майор Майк сделал глубокий вдох, едва не проглотив сигару.

— Еще раз, говорю, Порта, ты будешь замечательно выглядеть в петле.

Порта пожал плечами.

— Сами знаете, герр майор, одно украшение не делает елку рождественской.

Майор ушел, бормоча что-то неразборчивое. Мы расслышали только слово «мерзавец».

Порта громко позвонил в алтарный колокол и заорал:

— Бар открыт! Бар открыт!

Жаждавшие подошли группами и встали в очередь.

— Кружка в правой руке, деньги в левой! Сперва платите, потом наливаем!

Цены были разными, хотя порции — одинаковыми. Обершарфюрер СС платил больше, чем фельдфебель-танкист. А батальонный писарь — вдвое больше обершарфюрера.

Малышу пришлось дважды вмешиваться и предотвращать драку. Удар огнеметом по затылку восстанавливал мир. Потом вдруг нас атаковал противник. Марокканцы в коричневых бурнусах бесшумно вырезали наших дозорных. И спрыгивали с утеса, ведя по нам огонь с трех сторон.

Мы сошлись в убийственной рукопашной схватке. Малыш схватил кувшин со спиртом и спрятал в одном из домов. Потом выбежал наружу, огнемет его изрыгал пламя. Легионер стоял спиной к стене и орудовал топором.

Потом появились «джабо» и стали поливать сцену огнем из автоматических пушек. Смуглые ребята продвинулись слишком далеко, и дьявольский огонь американских самолетов косил их.

Дома вспыхнули. Один старый крестьянин сделал отчаянную попытку заливать пожар из кастрюли. Потом кастрюля вылетела из его руки, вода расплескалась во все стороны, земля вздыбилась, и по нему пронеслась тень самолета.

Артиллерийский огонь. Тучи пехотинцев. Мы отошли. Те немногие, кто оставался в живых и мог передвигаться. Построились вдоль дороги. Санитарные машины стояли в укрытии под деревьями. В одну из них мы уложили Старика, хотя потребовались все наши сигареты и все доллары Порты, чтобы ему дали место. Когда он делал вдох, всякий раз было видно одно легкое. Мы пожали ему руку; потом машина с громадной скоростью помчалась к Риму.

Майка положили в армейский грузовик вместе с четырьмя другими тяжело ранеными. Его правая рука была раздроблена. Рядом с ним мы положили коробку сигар, и он благодарно кивнул.

Орла мы похоронили у обочины дороги. Ему оторвало гранатой обе ступни. Могилу мы вырыли неглубокую, не положив на тело ни креста, ни каски. Лишь слегка притоптали землю.

— Гори медленно в аду, грязная тюремная крыса, — сказал Барселона.

К нам подошел лейтенант Фрик. Голова его была забинтована, видны оставались только рот и один глаз.

— Взять оружие. Мы снова идем вперед. Гренадеры отступили, а позиции нужно удержать любой ценой. Я головой отвечаю за это.

Мы взвалили пулеметы на плечи. Среди нас приземлились свистящие снаряды.

Барселона упал. Двое десантников унесли его. В животе у него засели снарядные осколки. Хайде завертелся волчком, пулемет выпал из его рук. Его затылок и плечи представляли собой сплошную рану. Мы отправили его в тыл с несколькими гренадерами.

Лейтенанту Фрику оторвало голову. Из шеи ударил фонтан крови.

Мы заняли позицию в наполненной грязью воронке — Порта, Малыш, Грегор Мартин и я. Последние из пятой роты. Все остальные были в госпитале или на том свете. Я неожиданно оказался повышенным до командира роты, возглавив роту из четырех человек. К нам присоединились другие маленькие группы, остатки рот и батальонов. Мы держались еще пять суток. Потом за нами приехали грузовики. Нас прикрывали десантники.

Последний бой при Монте-Кассино окончился.

* * *
Дорогой читатель, если во время отпуска будешь проезжать через деревню Кассино, остановись на минуту, когда подъедешь к дороге, ведущей к монастырю. Выйди из машины и склони голову в память о погибших на этой святой горе. Если ты прислушаешься, то, возможно, услышишь грохот взрывов и вопли раненых.

Примечания

1

От нем. Jagdbomber — охотник-бомбардировщик (штурмовик). — Прим. авт. По-немецки правильнее будет звучать «йабо». — Прим. ред.

(обратно)

2

16-й гренадерский полк был сформирован только в марте 1945 года. — Прим. ред.

(обратно)

3

У немцев были пистолеты-пулеметы и штурмовые винтовки, а автоматов как таковых не было. — Прим. ред.

(обратно)

4

Вероятно, подствольными. — Прим. ред.

(обратно)

5

Бутылки с горючей смесью. — Прим. ред.

(обратно)

6

Фосфорные боезаряды немцами не применялись. — Прим. ред.

(обратно)

7

Смесь жидких углеводородов, получаемая при прямой перегонке нефти или крекинге нефтепродуктов. Компонент товарных бензинов, осветительных керосинов и реактивных топлив; растворитель, наполнитель жидкостных приборов. В качестве оружия не употреблялся. — Прим. ред.

(обратно)

8

Морская пехота США в боях за Монте-Кассино участия не принимала. — Прим. ред.

(обратно)

9

Имеются в виду катаны. Явная фантазия автора. — Прим. ред.

(обратно)

10

Здесь и далее: подобно тому, как автор «приписывает» всех русских солдат к Сибири (см. предыдущие романы), всех американцев, встреченных на фронте, он «размещает» в Техасе, тиражируя, таким образом, дешевые идеологические штампы. — Прим. ред.

(обратно)

11

Хорошо! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

12

Канны — небольшой древнеиталийский город на реке Ауфид (Офанто) вблизи побережья Адриатического моря. Возле Канн Ганнибал в 216 году до н.э. одержал знаменитую победу над численно превосходящими силами римлян с помощью искусного тактического маневра. — Прим. пер.

(обратно)

13

Гарольд Александер (1891—1969), английский фельдмаршал (1944), 1-й граф Тунисский (1952), военный министр Великобритании (1952—1954). С января 1944 года главнокомандующий войсками союзников в Центральном Средиземноморье, с марта 1944 года — войсками союзников в Италии. — Прим. ред.

(обратно)

14

Марк Уэйн Кларк (1896—1984), американский генерал. С января 1943 года командовал 5-й армией США, действовавшей в Италии. С декабря 1944 года командующий 15-й группой армий, в состав которой вошли все войска союзников, сражавшиеся в Италии. — Прим. ред.

(обратно)

15

Reichssicherheihauptamt (нем.) — Главное управление имперской безопасности. — Прим. пер.

(обратно)

16

Nazionalsozialistische Fuhrungsoffizier (нем.) — офицер по национал-социалистическому политическому воспитанию. — Прим. пер.

(обратно)

17

Руководство РСХА размещалось в Берлине по адресу Принц-Альбрехтштрассе, 8, это также был официальный почтовый адрес РСХА. — Прим. пер.

(обратно)

18

Агенты-провокаторы (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

19

В Полицейской дивизии СС — на тот момент она называлась 4-й полицейской моторизованной дивизией СС — панцергренадеры были, вот только в Италии ее не было. — Прим. ред.

(обратно)

20

«Отдел изучения Библии» — скорее всего, отдел гестапо, занимающийся сектами. — Прим. ред.

(обратно)

21

Полегче, мой друг! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

22

Искаженные слова Иисуса Христа: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Лк, 20:25). — Прим. пер.

(обратно)

23

Имеются в виду ключи святого Петра, символ папской власти. — Прим. пер.

(обратно)

24

Здесь и далее: это либо полевая жандармерия, либо, что скорее, тайная полевая полиция Geheime Feldpolizei. — Прим. ред.

(обратно)

25

Вымышленный персонаж. — Прим. ред.

(обратно)

26

Имеются в виду нисеи — американцы японского происхождения (букв. пер. с яп. «родившиеся во вторую очередь»), проживавшие в основном на Гавайских островах. 100-й батальон входил в 34-ю дивизию, позже был включен в 442-ю боевую группу. Воевал в Италии, затем — во Франции. Одно из самых прославленных соединений в армии США во Второй мировой войне. Катаны у нисеев — еще одна «достоверная» и «художественная» деталь авторских описаний. — Прим. ред.

(обратно)

27

Автор имеет в виду солдат-гуркхов (одна из непальских народностей) из национальных частей британской армии. — Прим. ред.

(обратно)

28

16-я танковая дивизия состояла из 2-го танкового полка, 64-го и 79-го моторизованных полков — именно моторизованных, т.е. панцер-гренадерских, а не просто гренадерских. А 46-й гренадерский полк входил в состав 30-й пехотной дивизии и закончил свои дни в Курляндском котле. — Прим. ред.

(обратно)

29

Загущенный бензин, горючий продукт, применяемый в качестве зажигательных и огнеметных смесей. Изобретен в США в 1942 г. — Прим. ред.

(обратно)

30

Однорукий в действующей армии — теоретически возможно, но практически сомнительно. А вот ни один немец с фамилией Фрик Рыцарского креста не получал. — Прим. ред.

(обратно)

31

Семейство коктейлей на основе клубничного ликера или клубники. — Прим. ред.

(обратно)

32

Соответствует чину полковника. — Прим. ред.

(обратно)

33

Скорее не с «красными нашивками», ибо таких не было, а с малиновыми лампасами. Эдельвейс действительно носили горные стрелки, но вот беретов в германской армии не было. Горные стрелки носили горное кепи. — Прим. ред.

(обратно)

34

Здесь и далее: группа армий «Юг» воевала на южном участке советско-германского фронта. В Италии действовала группа армий «Ц», командующий которой одновременно являлся главнокомандующим на Юго-Западе. — Прим. ред.

(обратно)

35

Не понимаю, мой командир (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

36

Он сумасшедший (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

37

Здесь: «Чтоб я век не трахался!» (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

38

Соответствует чину капитана сухопутных войск. — Прим. ред.

(обратно)

39

Средний танк, выпускаемый в США. — Прим. пер.

(обратно)

40

Главнокомандующий австро-венгерской армией в Первой мировой войне. — Прим. авт. Он был начальником Полевого генштаба при Верховном главнокомандующем, которым был эрцгерцог Фридрих. В марте 1917 его сместили. — Прим. ред.

(обратно)

41

На самом деле порядка 50 танков. — Прим. ред.

(обратно)

42

Бог войны в римской мифологии. — Прим. ред.

(обратно)

43

Это конец (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

44

Вообще-то для командира роты звание майора высоковато, особенно для 1943 года. — Прим. ред.

(обратно)

45

Вернер фон Бломберг — при Гитлере генерал-фельдмаршал, в 1925 году возглавлял отдел боевой подготовки Войскового управления (фактически генштаба). — Прим. ред.

(обратно)

46

Небольшое путешествие с тобой по весне, / Скажи негромко, пожалуйста, / Что бы ты отдала ради этого… (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

47

Здесь: Загадка, черт побери! (исп.). — Прим. ред.

(обратно)

48

Здесь и далее: описание автором танкового сражения грешит значительными техническими преувеличениями. — Прим. ред.

(обратно)

49

Тяжелый штурмовой танк, разработанный в Великобритании и производившийся в США. Но таких танков было собрано всего два (в виде прототипов), так что весьма сомнительно, что Свену попался именно он. — Прим. ред.

(обратно)

50

Здесь и далее: на «пантерах» и «тиграх» огнеметы не устанавливались. — Прим. ред.

(обратно)

51

Не стреляй, товарищ. Мы не евреи, не японцы. Мы из Техаса. Мы о'кей (лом. нем.). — Прим. пер.

(обратно)

52

Одна из центральных улиц в Берлине. — Прим. ред.

(обратно)

53

Хороший солдат (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

54

Безлесное пространство между реками Дунай и Тиса, главным образом в Венгрии. — Прим. ред.

(обратно)

55

Вымысел автора. — Прим. ред.

(обратно)

56

То есть 2600 снарядов. Если учесть, что максимальный боекомплект танка «пантера» насчитывал 82 выстрела, а у автора фигурирует 16 танков, то в итоге (опять же по максимуму) получаем 1312 отстрелянных снарядов. Наверное, у «пантер» автора были «бесконечные патроны»… — Прим. ред.

(обратно)

57

Скорее всего, речь идет о т.н. «Королевском тигре» (Pz.Kpfw VI «Tiger II», Ausf.B). — Прим. ред.

(обратно)

58

Как печальна жизнь! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

59

Тысяча чертей! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

60

Гамбургское гестапо размещалось по адресу Даммторштрассе, 25. — Прим. ред.

(обратно)

61

О значении и соответствии различных званий вермахта и СС см.: Залесский К.А. III рейх. Энциклопедия. М.: Яуза-ЭКСМО, 2004. — Прим. ред.

(обратно)

62

Скорее не роты, а штурма, и не полка, а штандарта. — Прим. ред.

(обратно)

63

Штандартом (ротой) командовал обычно штандартенфюрер, а группенфюрер — группой, оберабшнитом. Никакого Нихольса не было и в помине. — Прим. ред.

(обратно)

64

2-й саперный батальон дислоцировался в Кёслине. — Прим. ред.

(обратно)

65

Немецкое название Львова. — Прим. ред.

(обратно)

66

Общепринятая немецкая застольная здравица. — Прим. ред.

(обратно)

67

Город Эйзенах (или Айзенах) находился на территории гау Тюрингия; гаулейтером там с 1927 и по май 1945 года был Фридрих Заукель, но его никто от должности не отстранял. Повешен по приговору Нюрнбергского международного трибунала. — Прим. ред.

(обратно)

68

Иностранный легион (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

69

Саперы испанской армии (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

70

Быстрее, черт возьми! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

71

Sicherheitsdienst (нем.). — служба безопасности. — Прим. пер.

(обратно)

72

Берсальеры — стрелки, или снайперы, в итальянской армии. Элитные части, что-то вроде альпийских стрелков; носили головные уборы, украшенные петушиным пером. — Прим. ред.

(обратно)

73

Занятно, что Вольф в переводе с немецкого означает «волк», а телохранитель у него — Волков. Под «власовцами», скорее всего, имеются в виду не солдаты армии Власова, а русские на службе вермахта — имеет место объединение понятий, характерное не только для Хасселя, но и для немцев вообще (а также и для СССР): власовцами называли всех русских, сотрудничавших с немцами. — Прим. ред.

(обратно)

74

Гаулейтера с такой фамилией не было. — Прим. ред.

(обратно)

75

История с Майером подробно описана в романе С. Хасселя «Легион обреченных». — Прим. ред.

(обратно)

76

Пьетро Бадольо — премьер-министр Италии в 1943—1944 гг. после ареста Б. Муссолини. — Прим. ред.

(обратно)

77

Имеется в виду Бенито Муссолини. — Прим. ред.

(обратно)

78

Порта, наверное, имеет в виду Нидермёллера, но тот не был епископом, а протестантским пастором (правда, довольно известным) и был арестован нацистами. — Прим. ред.

(обратно)

79

Черт возьми (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

80

Взрывчатое дерево (нем). — Прим. пер.

(обратно)

81

Тирольские шапочки танкисты никогда не носили. В самом начале войны они носили особые береты на кожаной основе — но их отменили не в 1942 году, а еще раньше, хотя время от времени надевали. Наверное, они и имеются в виду. — Прим. ред.

(обратно)

82

Южногерманское приветствие, переводится примерно как «С вами Бог!». Но оно прежде всего баварское, а не дрезденское, т.е. саксонское. — Прим. ред.

(обратно)

83

Все танкисты независимо от звания носили на петлицах мертвые головы — но не такие, как у эсэсовцев, а несколько другой формы — без челюсти. Об этой ошибке американцев — ниже. — Прим. ред.

(обратно)

84

Это бордель (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

85

На самом деле кольцо было проволочным; из фарфора делался шарик, за который солдат выдергивал это кольцо. — Прим. ред.

(обратно)

86

Граф Гиацинт Штрахвиц фон Гросс-Цаухе унд Камменитц никогда не командовал 2-м танковым полком, а только лишь 1-м батальоном. — Прим. ред.

(обратно)

87

Яйца бы тебе отрезать! (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

88

Luftwaffe (нем.). — военно-воздушные силы Германии. — Прим. пер.

(обратно)

89

Буквально: «Дерьмо в глаза» (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

90

Никаких сведений о том, что эта часть действовала в Италии, нет, да и в Белоруссии она не воевала — только в Прибалтике. — Прим. ред.

(обратно)

91

Слушаюсь (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

92

Официально именовалась танково-парашютной дивизией «Герман Геринг». — Прим. ред.

(обратно)

93

Вот дерьмо! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

94

Яйца оторву! (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

95

Мне все осточертело! (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

96

Знаменитая конная дивизия СС. — Прим. авт.

(обратно)

97

Эрнст Кальтенбруннер возглавлял Главное управление имперской безопасности (РСХА). — Прим. ред.

(обратно)

98

Ну, мой командир? (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

99

Нет, мой командир (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

100

Старший капрал (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

101

Иностранного легиона (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

102

Бенедиктинцы — члены первого в Западной Европе монашеского ордена (основан Бенедиктом Нурсийским в 529 году). — Прим. пер.

(обратно)

103

Ты прав, мой сержант (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

104

Это, наверное, фельджандарм (полевой жандарм). — Прим. ред.

(обратно)

105

В СС и его подразделениях в отличие от вермахта к старшим обращались просто по званию, без употребления слова «господин» (Herr). — Прим. пер.

(обратно)

106

Сотрудники РСХА подобной повязки не носили, как и любых других повязок на полевой форме. — Прим. ред.

(обратно)

107

Имеется в виду Генрих Гиммлер. — Прим. пер.

(обратно)

108

Пауль Хауссер командовал под Харьковом Танковым корпусом СС, до этого — дивизией СС «Дас Рейх»; Зепп Дитрих — командир «Лейбштандарта», позже 1-го танкового корпуса СС и 6-й танковой армии СС, Теодор Эйке — создатель и командир дивизии СС «Мертвая голова». — Прим. ред.

(обратно)

109

Имеется в виду 15-я гренадерская дивизия войск СС (латышская № 1); правда, в Италии она никогда не была. — Прим. ред.

(обратно)

110

Немецкое название Освенцима. — Прим. пер.

(обратно)

111

Имеется в виду «кюбельваген» — легковой автомобиль в вермахте. — Прим. ред.

(обратно)

112

Вернее было бы сказать — гестапо, тем более, что оно было более пугающим названием. Однако ни гестапо, ни СД не имели права действовать против чинов вермахта, этим занималась тайная гос. полиции. Только после провала покушения на фюрера гестапо стало арестовывать офицеров. — Прим. ред.

(обратно)

113

Мои друзья (фр.). — Прим. пер.

(обратно) name=t139>

114

Имеется в виду горжет в форме полумесяца, который фельджандармы носили на шее. — Прим. ред.

(обратно)

115

Расхожее прозвище американцев. — Прим. ред.

(обратно)

116

У пулемета MG.42, из которого вел стрельбу Порта, нагретый ствол заменялся; эта процедура занимала 5—8 секунд. При стрельбе с режимом 200—250 выстрелов в минуту смена ствола требовалась после каждых 150 выстрелов. — Прим. ред.

(обратно)

117

Handley Page Н.Р.57 Halifax, английский тяжелый бомбардировщик. — Прим. ред.

(обратно)

118

North American Р-51 Mustang, англо-американский истребитель-перехватчик. — Прим. ред.

(обратно)

119

Имеется в виду II польский корпус под командованием генерала В. Андерса. — Прим. ред.

(обратно)

120

«Радуйся, Мария» (лат.). Первые слова католической молитвы Деве Марии. — Прим. пер.

(обратно)

121

Немцы переделывали советский пистолет-пулемет Шпагина (ППШ) под патрон 9x19 от пистолета «парабеллум» путем замены ствола. О.Ю. Пленков в книге «Третий Рейх. Война: кризис и крах» (СПб.: Нева, 2005. С. 189) отмечает со ссылкой на Отто Скорцени, что немецкие фронтовики для ближнего боя предпочитали пользоваться ППШ из-за его более высокой, чем у собственных пистолетов-пулеметов, скорострельности. — Прим. ред.

(обратно)

122

Презрительное прозвище итальянцев. — Прим. ред.

(обратно)

123

Не шинель, а накидка. — Прим. ред.

(обратно)

124

Слава Господу на небесах! (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

125

Имеется в виду премьер-министр Великобритании У. Черчилль. — Прим. ред.

(обратно)

126

Авторская накладка: донесения направлялись в РСХА (что, кстати, само по себе не по инстанции), а в итоге приехал Бургдорф из Верховного командования вермахта. Причем Бургдорф, будучи заместителем начальника Управления личного состава ОКХ, возглавил его только 12.10.1944. — Прим. ред.

(обратно)

127

Серебряные погоны носили обер-офицеры, плетеные золотые и серебряные — штаб-офицеры, золотые — генералы. — Прим. ред.

(обратно)

128

Не Конрад, а Пауль Конрат, командир парашютно-танковой дивизии «Герман Геринг». — Прим. ред.

(обратно)

129

Г. Геринг. — Прим. пер.

(обратно)

130

Бернард Сирил Фрейберг командовал 2-й новозеландской дивизией, но в Италию его дивизия была переброшена лишь в ноябре 1944 года. — Прим. ред.

(обратно)

131

В СС не было ни одного обергруппенфюрера Мюллера; скорее всего, имеется в виду начальник гестапо группенфюрер СС Г. Мюллер, хотя он в Италию никогда не выезжал. — Прим. ред.

(обратно)

132

Такого не было. — Прим. ред.

(обратно)

133

Конкордат (от лат. concordatun — соглашение) — соглашение между Святым престолом и правительством какого-либо государства о положении католической церкви, ее правах и привилегиях. С гитлеровским правительством Германии конкордат был заключен в 1933 году. — Прим. пер.

(обратно)

134

Автор снова имеет в виду натурализованных в США японцев (см. прим. о нисеях). — Прим. ред.

(обратно)

135

Здесь: «Черт возьми» (исп.). — Прим. пер.

(обратно)

136

Лупоглазый (Рореуе, Попай-морячок) — персонаж диснеевских мультфильмов; моряк, курящий трубку и взбадривающий себя шпинатом. — Прим. пер.

(обратно)

137

Синие драгуны скачут с музыкой через ворота… (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

138

Рядом с моей блондиночкой Так сладко спится… (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

139

Аллах велик! (араб.). Да здравствует легион! Вперед, вперед! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

140

Здесь: «Козлом буду!» (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

141

Странно, что Порта не нашел рядом вдобавок томагавк, мокасины, вампум и трубку мира… — Прим. ред.

(обратно)

142

Видимо, имеются в виду установки 21cm Nebelwerfer 42, но у них было всего 6 стволов. — Прим. ред.

(обратно)

143

Слишком большая сумма по тем временам, тем более для солдат на передовой. — Прим. ред.

(обратно)

144

Имеется в виду сумпитан. Видимо, автор решил собрать в Италии все самое экзотическое оружие: японскую катану, американский двухметровый лук, индонезийский сумпитан… — Прим. ред.

(обратно)

145

Преувеличение автора. — Прим. ред.

(обратно)

146

За отечество! (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

147

Старинная французская игра в шары — Прим ред.

(обратно)

148

Белые галуны на погонах были у всех, а вот выпушка имела цвет рода войск, у гренадеров — белая же. — Прим. ред.

(обратно)

149

Внимание! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

150

Пиво пополам с шампанским. — Прим. авт.

(обратно)

151

Трамп — грузовой пароход, не работающий на определенных рейсах. — Прим. пер.

(обратно)

152

Быстрее! (ит.). — Прим. ред.

(обратно)

153

Черт возьми! Осложнения! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

154

Пошел отсюда! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

155

Татуировку под мышкой с указанием группы крови наносили только эсэсовцам. — Прим. пер.

(обратно)

156

Tannenbaum (нем.) — елка; название популярной немецкой рождественской песни. — Прим. ред.

(обратно)

157

После войны, когда я заглянул к Марио, он сказал, что с американцами у него были точно такие же осложнения. — Прим. авт.

(обратно)

158

Ты счастлив с женщинами, мой друг, / Хотя совсем не элегантный, совсем не очаровательный… (нем., фр.). — Прим. пер.

(обратно)

159

Мы плыли на Мадагаскар, / И на борту началась чума… (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

160

Негры в Африке кричат во все горло: «Мы хотим домой, в рейх!» (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

161

Род пельменей. — Прим. пер.

(обратно)

162

Военном госпитале (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

163

Желтый билет — установленного вида документ на проживание, выдававшийся проститутке полицией взамен паспорта. — Прим. ред.

(обратно)

164

И если не поставишь на карту жизнь, то не восторжествуешь над жизнью! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

165

Выдумка автора. — Прим. ред.

(обратно)

166

Непонятно, на каком языке, в таком случае, Гуви общался со Свеном, ведь последний — датчанин. — Прим. ред.

(обратно)

167

Налицо раздвоение личности главного героя. — Прим. ред.

(обратно)

168

Имеется в виду нашивка с шестью фигурными полосами, но не со звездой, а с ромбом. — Прим. ред.

(обратно)

169

Высшая воинская награда в США. — Прим. пер.

(обратно)

170

Фамилии крупных промышленников. — Прим. ред.

(обратно)

171

Вперед, вперед! (ит.). — Прим. пер.

(обратно)

172

Это война! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

173

Ты меня достал (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

174

Имеются в виду переработанные орехи колы, которые могут содержать до 2,5% кофеина. — Прим. ред.

(обратно)

175

Трамвай всегда там! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

176

Явное преувеличение; скорее метров на девять, да и то многовато. — Прим. ред.

(обратно)

177

Крис — малайский кинжал. — Прим. пер.

(обратно)

178

Women's Auxiliary Army Corps (англ.) — Женская вспомогательная служба армии. — Прим. пер.

(обратно)

179

Ясное дело (исп.). - Прим. пер.

(обратно)

180

Я опасаюсь (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

181

Тысяча чертей (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

182

Это была не винтовка, а карабин SMLE No.5 Jungle Carbine. Но, обладая рядом серьезных недостатков, он вряд ли мог всерьез заинтересовать вояк-штрафников. Видимо, опять сказывается любовь автора к экзотическому оружию. — Прим. ред.

(обратно)

183

В оригинале — лейтенант-полковник. — Прим. ред.

(обратно)

184

Район Берлина. — Прим. ред.

(обратно)

185

Мой (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

186

Мир (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

187

Крипта — подземная церковь под храмом. — Прим. пер.

(обратно)

188

Первое применение английской бомбы Grand Slam (9988 кг, носитель — тяжелый бомбардировщик «Ланкастер»), о которой говорит автор, произошло 13 марта 1945 г. — год с лишним спустя после бомбардировки Монте-Кассино. — Прим. ред.

(обратно)

189

Либо самодел, либо кольцо «Мертвая голова» — там свастика была; но ее так сразу не разглядишь. — Прим. ред.

(обратно)

190

Американские тяжелые бомбардировщики B-17G «Flying Fortress». Вообще Монте-Кассино бомбили отнюдь не только американцы. Указанная цифра отражает не количество самолетов, а число боевых вылетов. — Прим. ред.

(обратно)

191

Имеется в виду снаряд как часть артиллерийского выстрела — то есть боеголовка с несработавшим взрывателем (в данном случае, механическим дистанционным). Но вообще приведенное далее описание носит мифический характер. — Прим. ред.

(обратно)

192

Дальнейшее описание изобилует «геройствованием» и преувеличениями. — Прим. ред.

(обратно)

193

Автор имеет в виду солдат-сикхов из национальных частей британской армии. — Прим. ред.

(обратно)

194

Да здравствует Франция! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

195

Фантазия автора. — Прим. ред.

(обратно)

196

Грифа — сигарета с наркотиком. — Прим. ред.

(обратно)

197

Отдельная бригада Карпатских стрелков в Италии не воевала; Монте-Кассино штурмовали части 2-го Польского корпуса (Армии Андерса). — Прим. ред.

(обратно)

198

Вперед, вперед, да здравствует легион! (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

199

Явное преувеличение автора. В целом в бомбежке Монте-Кассино принимало участие порядка 540 бомбардировщиков этого типа. — Прим. ред.

(обратно)

200

Семейство средних бомбардировщиков В-25 «Mitchell» выпускалось американской компанией «North American» и являлось, соответственно, американским. — Прим. ред.

(обратно)

201

Прозвище американских солдат. — Прим. ред.

(обратно)

202

К тому времени черную форму в РСХА уже не носили, но называть их черномундирниками вполне могли — в качестве уничижительного прозвища. — Прим. ред.

(обратно)

203

Шутка Порты. На самом деле Манштейн действительно менял фамилию, но не при нацистах, а в детстве: он был усыновлен генералом Манштейном, его настоящая фамилия Левински. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

  • I
  • ВЫСАДКА МОРСКИХ ПЕХОТИНЦЕВ
  • II
  • ТАНКОВАЯ АТАКА
  • III
  • МАЙОР МАЙКЛ БРАУН
  • IV
  • ИГОРНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ ПОРТЫ
  • V
  • СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ
  • VI
  • УНТЕРШТУРМФЮРЕР СС ЮЛИУС ХАЙДЕ
  • VII
  • ПОЕЗДКА В ВАТИКАН
  • VIII
  • ОПЕРАЦИЯ «ОШЕЙНИК»
  • IX
  • ЛИЧНАЯ ВОЙНА МАЙОРА МАЙКА
  • X
  • ОТПУСК В РИМЕ
  • XI
  • УБИЙСТВЕННАЯ ВЫЛАЗКА
  • XII
  • ГИБЕЛЬ МОНАСТЫРЯ
  • *** Примечания ***