Мамин сибиряк [Михаил Михайлович Чулаки] (fb2) читать онлайн

Михаил Чулаки Мамин сибиряк Повесть

«Наука и религия» 1988 г., №№ 8-11

Рисунки А. Остроменцкого

В тот день Вероника поставила мне два балла за сочинение. Я знал, что так и получится, что она будет «потрясена до глубины души в своих заветных чувствах», но все равно написал как хотел. Во-первых, чтобы напугать Веронику, потому что она очень смешно пугается и вся начинает вибрировать, как вербена на ветру. (Я не представляю толком, что такое вербена — знаю, что какое-то растение, из семейства вербовых, наверное, — но все равно Вероника вибрирует в точности как вербена на ветру!) Но самое главное, чтобы доказать Куте, что я личность, а не «садовый статуй». То есть я верю, что Кутя и раньше не сомневалась, но все равно доказать еще раз. Ну и в-третьих, потому что я на самом деле так думаю, как написал.

— Вы только вслушайтесь, только вдумайтесь внимательно! — Вероника вся вибрировала. — Ярыгин одобряет Дантеса за то, что этот убийца убил Пушкина. Нашего гения!

— Вот и неправда! — громко сказал я. — Я только написал, что Пушкин сам виноват. А вовсе не одобряю.

— Не перебивай, Ярыгин! Как это — неправда? Выходит, я, твоя учительница, говорю неправду? Ты думай, что говоришь! Да еще с места, без разрешения. Надо сначала поднять руку и встать.

Весь наш класс слушал с интересом, оставив всякие посторонние дела: такая перепалка куда занимательнее, чем очередной «образ Онегина» или еще какого-нибудь устаревшего типа.

Вероника заводила сама себя и вибрировала все сильнее — прямо как Египетский мост перед тем, как рухнуть в Фонтанку, — а я больше не перебивал и вообще не слушал, потому что и так все заранее знал наизусть. Вероника мне приказала: «Ты думай!» — вот я и думал.

…Нет, правда, почему Пушкину можно было ухаживать за чужими женами, мужья должны были гордиться, что попадают таким способом в историю литературы, а на его жену наложено табу? Гению дозволено все, а прочие посредственности — брысь под лавку? А я не согласен, я считаю, что человеческие права у всех одинаковые. Гений получил от природы слишком много: им восхищаются при жизни, у него бессмертие после смерти — так, значит, в обыденной жизни он должен подчиняться всем законам и обычаям особенно подчеркнуто, чтобы не унизить обыкновенных людей, которым и так трудно рядом с ним. Вот, например, у нас почему-то признан гением Антон Захаревич, он и сам в себе не сомневается, так что же, если он положит глаз на Кутю, я должен ему уступить, должен почтительно признать, что у него как у гения особенные права, вроде права первой ночи у помещиков? Поэтому полезно, что Захаревич услыхал, что я думаю о правах гениев: а то он иногда суетится около Кути. И еще проблема профессиональная: я после школы пойду на юрфак, буду следователем. Так что же выходит, я должен ради гениев делать исключения из законов? Об этом я и написал в сочинении. Мне тоже жалко, что Пушкин погиб и не сочинил того, чего еще мог бы, но не надо было ревновать так сильно, тем более что он сам был специалист по той же части, что и Дантес, а пожалуй, еще и почище Дантеса.

— …что выйдет из тебя, Ярыгин, если ты уже насквозь пропитан цинизмом?! Надо хранить что-то святое за душой!

«Хранить в душе» — понятно, а «за душой» — это как? Вроде как у нас телефонные счета за репродукцией Шишкина в кухне?

Кутя повернулась ко мне с передней парты и заломила руки как бы в отчаянии: мол, что же из тебя выйдет, Ярыгин, без святого за душой?!

Кутя умеет одним жестом передать целый монолог такой трепетной вербены, как Вероника, — на это у Кути талант. Я и восхищаюсь Кутиными пантомимами, и боюсь, что она возгордится от своего таланта и станет искать в пару какого-нибудь гения вроде Антона Захаревича. Пока она собирается поступать на биофак, но вдруг передумает и пойдет в театральный? Ее-то примут — этого я и боюсь.

— Не вертись, Троицкая, — мельком сказала Вероника и «перешла к следующей теме».

Вот чем хороша школа: никакое занудство в ней не может длиться вечно — всегда пора переходить к следующей теме.

Два балла меня не волновали, потому что были вычислены заранее, зато я снова и снова прокручивал перед глазами, как Кутя поворачивается и заламывает руки — значит, не зря старался, сочинял сочинение.

Вообще-то Троицкую зовут Катей, но ее чуть не с первого класса прозвали Кутей, за то что она рыжая — в точности как был щенок у Витьки Полухина. Только тогда в первых классах Кутя была похожа на маленькую дворняжку, а сейчас спала в точности как шотландская овчарка колли.

— Дурак ты, Ярыга, — сказал Витька Полухин на перемене. — Сиди и думай про себя, а зачем Веронике подставляться? Она тебе до самого аттестата будет помнить, что ты против Пушкина и за Дантеса.

— На кого похож Ярыга? Три-четыре!

Игру «в сравнения» придумал, конечно, Захаревич: вдруг выкрикнет свое «три-четыре» — и нужно мгновенно придумать сравнение. Попробуй-ка отреагировать мгновенно! Обычно получается довольно примитивно.

А сам-то он на кого похож! Урод номер один, может быть, среди всех ленинградских школ. Чем очень гордится. А что ему еще остается? Огромный рот, как у лягушки, глаза навыкате — и он постоянно твердит, что только таким и должен быть мужчина, чье достоинство — мощный интеллект. А красавцы («красавчики»!) — всегда личности сомнительные, вроде Витьки Полухина.

Здорово вывернулся. И в чем-то правда: быть просто некрасивым — несчастье, а выдающимся уродом — отличие. И в игре своей он тоже удобно устроился: выкрикнет «три-четыре» и ждет — вы старайтесь, острите изо всех мозговых сил, а я вас рассужу. Вечный арбитр.

— На кого похож Ярыга со своим сочинением? Три-четыре!

— На камикадзе! — выкрикнул Витька Полухин.

— Точно, — снисходительно одобрил Захаревич, — на помесь камикадзе с донкихотом. А скажи честно, до-Камикадзот, ты бы написал то же самое на аттестат?

Нечестно со стороны Захара задавать такие вопросы. Да еще при Куте. Это ему стало завидно, что он, наш признанный гений, не написал такого, а я вот взял да и написал.

Конечно, очень бы даже эффективно ударить себя в грудь и объявить: «Написал бы то же самое и даже еще более того!», но откуда я заранее знаю, что я сделаю на самом деле. О своих подвигах нужно объявлять в прошедшем времени, а не в будущем. Ведь выпускное сочинение — совсем другое дело, его могут читать в роно и вообще это официальный документ, в нем пишут то, что полагается, а не то, что думают на самом деле.

— Я бы взял другую тему, — сказал я, и все засмеялись.

Вообще-то ты в чем-то прав, Ярыга, — покровительственно продолжил Захаревич. — Тебе надо было напомнить Веронике про другие дуэльные истории Пушкина: с Денисевичем, с Сологубом.

Ну конечно, Захар же всегда все знает. Мы даже писали от класса на телевидение, чтобы его взяли в знатоки в передачу «Что? Где? Когда?»

— А я и не знаю, кто такой Сологуб. Но он все же не француз, да? Свой, вроде Мартынова? Тогда все-таки легче. Ведь особенно обидно, что француз! А ты сам взял бы и написал про Сологуба, раз ты у нас такой эрудит.

Вот так — чтобы не лез каждую минуту со своей эрудицией. Когда возьмут в передачу — пожалуйста, я первый буду за него болеть. Но здесь у нас не передача, здесь все свои.

Все засмеялись, а Кутя сделала такой жест, будто у нее голова разом распухла вдвое. Да не у нее — будто к ней на плечи на секунду наделась голова Захара. Возьмут все-таки Кутьку в театральный! Она и поступать не станет — сами придут и возьмут.

Мы с ней живем в одном доме, только жалко, до школы ходьбы всего минут пять: дойти до канала и свернуть на Гражданскую. Раньше наша Гражданская называлась Мещанской и в соседнем доме на углу Пржевальского, то есть бывшего Столярного, жил Раскольников. Меня это не так уж сильно волнует, но все-таки приятно иногда упомянуть небрежно: «А у нас в соседнем доме жил Раскольников».

— Пушкин потому так ревновал, что она его не любила, — сказала Кутя. — Сейчас ужасно модно ее защищать: «Ах, Натали, ах, мадонна!», а все равно не любила. Ну пусть чуть-чуть любила, но все равно не так, как он ее.

— Что ж он выбрал такую дуру, которая не понимала его стихов?

— Она не дура. А ты бы хотел, чтобы любили только за талант и славу? Чем больше слава, тем сильней любили? А если кто-то появится еще знаменитее, значит, сразу перевлюбляться?

Этого-то я как раз и не хотел! Я стал соображать, чего же к хочу, почем я все-таки обижен на Наталью Николаевну, но соображал слишком долго, и Кутя не стала дожидаться, пока я выйду из паузы, как самолет из пике.

— Вот Оленина! Она уж точно понимала, кто такой Пушкин. Но ничуть его не любила. Любят не за талант.

Все всё знают про Пушкина! Любила Оленина или не любила? Я почему-то думал, что любила. Я думал, его все женшины любили, кроме жены.

— А за что любят?

Сейчас бы я услышал ответ! Но мы уже пришли как всегда, слишком быстро. Кутя засмеялась и показала на Тигришку, гревшуюся на слабом октябрьском солнце:

— Спроси у нее!

Тигришка — наша дворовая кошка. Окраска у нее редкая: рыжая и полосатая, потому Кутя так ее и прозвала. Кутя ее кормит, и я тоже — немного.

Кутя засмеялась, на какой-то миг сама сделалась похожа на томную рыжую кошку — и убежала к себе.

А я пошел к себе. Мы живем в разных углах нашего просторного двора. У нас даже небольшой садик посредине, а дом всего трехэтажный, потому солнце заходит во двор свободно, не как в петербургский колодец. Между прочим и в доме Раскольникова двор довольно просторый — не такой, как наш, но все-таки не колодец.

Я взбежал к себе на третий этаж почти счастливый, оттого что задал Куте такой вопрос и даже почти что получил ответ, по крайней мере, намек на ответ, открыл дверь — и сразу понял, что матушка моя дома. Хуже того: что еще кто-то посторонний в квартире. Понял, даже и не осознав, по каким деталям. Я ведь уже больше двух лет как окончательно собрался в следователи, тренирую наблюдательность — и до того натренировал, что она часто срабатывает на автоматизме.

Настроение сразу упало на несколько градусов: в присутствии своей матушки я почти все время испытываю неловкость, мне куда приятнее быть дома в одиночестве. У нас квартира отдельная и, к счастью, двухкомнатная, а то и не знаю, как бы уживался с ней в одной комнате, но даже когда я сижу в своей, а матушка дома, все-таки возникает какая-то стесненность, будто ее «аура», как выражается наш Захаревич, просачивается сквозь стены. Хотя она не так уж вмещивается в мои дела, во всяком случае, меньше, чем большинство любящих пращуров, которые чуть ли не уроки проверяют у своих оболтусов, выбирают за них институты и нанимают репетиторов. Мы едва перешли в девятый класс, а у нас только и разговоров, что о баллах и репетиторах. Гений Захаревич — все время приходится вспоминать о нем! который провозгласил гордо, что ни в каких репетиторах не нуждается, сам поступит куда угодно, изобрел для них слово «натаскун». Во-первых, потому что натаскивают, а главное ради удачного созвучия. И почти все у нас ходят к натаскунам. Я не хожу, потому что мы с матушкой бедные. А Кутя, бедная, ходит.

Работает матушка в Эрмитаже. В скромной доллсти экскурсовода. А зарплата еще скромней, чем должность: сто сорок рэ. Но все равно она каждую минуту дает понять, что она посвященная, что она жрица в храме искусств.

Родители мои расстались, когда мне было одиннадцать. Они бросили друг друга, но мама бросила папу гораздо дальше, чем папа маму. Всего, что между ними произошло, я не знаю, но мама много раз кричала папе: «Будь ты хоть раз честен хоть перед самим собой!» Она кричала это так часто, что мне потом долго казалось, что семейная жизнь и состоит из того, что жена неустанно обличает мужа: «Будь ты хоть раз хоть перед!» Даже тогда в одиннадцать лет и младше я прекрасно понимал, что мама кричит о честности в каком-то высшем смысле, что она не обвиняет папу в обыкновенной уголовщине — и этото хуже всего: в уголовных обвинениях можно оправдаться, здесь область фактов, а честность или бесчестность в мамином высшем смысле не имеют отношения к фактам и потому недоказуемы. Сформулировал я это позже, когда собрался на юрфак, но с самого начала никогда не подозревал папу в каких-то преступлениях, а, наоборот, жалел его, чувствуя, что ему никогда не оправдаться перед мамой.

После папы у мамы никого не было. Честно! Витька Полухин раз спросил: «Твоя как — сменщиков водит?» Потому что у него у самого есть отец и есть сменщик, и получается, что так оно даже и нормально: витькин папа через день водит автобус, а через день — сменщик, чтобы автобусу не стоять вхолостую. Ну и мама его перешла на гакую же систему без простоев — все естественно. Я тогда дал Витьке в ухо, чтобы не спрашивал про сменщиков. Если бы он спросил, когда никто не слышит, я бы, может, и не дал ему в ухо, потому что он сильнее меня, но рядом стояла Кутя, а самое страшное — опозориться перед ней. Витька дал мне сдачи в глаз, я отлетел и застрял между партой и паровым отоплением, да еще сбил локтем горшок с каким-то цветком. Пока я выбирался и вытряхивал землю из волос, вошла Вероника, и пришлось врать, что я случайно споткнулся и упал; если считать на боксерский счет, Витька выиграл нокаутом, но честь была спасена. После того случая я стал чаще думать о том, что у матушки может кто-нибудь появиться, какой-нибудь жрец искусств. Только этого мне не хватало: мало мне самой матушки рядом, так еще будет толкаться здесь же совсем посторонний тип! И обязательно окажется занудой: жрецы искусств — они все зануды… И вот я вошел — и сразу усек, что в квартире не только матушка, но и кто-то еще посторонний.

Тотчас же она сама и появилась из своей комнаты вся какая-то не такая. Обычно моя матушка уверена в себе на три хода вперед, это у нее профессиональное: когда каждый день приходится просвещать незнакомых людей, да еще громким голосом, чтобы тридцать человек слышали и слушали, да ни в чем не сомневались — это накладывает отпечаток, все равно как на учителей. Матушка всегда уверена в том, что сообщает, и пусть бы попробовал кто-нибудь возразить ей, что Рембрандт не великий художник, или Ренуар, или Матисс! А отец не любил Матисса, он любил Шишкина и купил ту самую репродукцию «Мишек», которая сейчас на кухне. На кухню «Мишек» сослала матушка — выбросить все-таки не решилась, хотя она Шишкина не уважает, а сделала из них что-то вроде прищепки для счетов… И вдруг моя непоколебимая матушка вышла вся какая-то не такая, вся как вербена на ветру.

— А, это ты… Уже пришел? Вот и хорошо, что пришел.

Как будто я нормально не прихожу в это время!

— Вот и хорошо, что ты уже пришел с уроков… Сейчас я вас сразу и познакомлю.

Вот и сбылись худшие опасения. Только слишком уж вдруг. Обычно человек сначала ходит в дом он привыкает, к нему привыкают. А чтоб сразу — не девочка же! И этот ее — муж или еще не муж? — тоже, надеюсь, не мальчик. Сейчас появится кто-нибудь вроде профессора Татарникова — бывает тут такой иногда, но без всяких намерений, да и женатый три раза. Если матушка — жрица искусств, то уж Татарников — верховый жрец. И великий жрец тоже: если остается ужинать, то сметает все со стола, как бульдозер. Очень важный и толстый, похож на Зевса из античного отдела, такая же борода кучерявая. Только лысый Зевс… А вдруг сам Халкиопов?! Халкиопов у нас, конечно, не бывает, чего ему у нас делать, и вообще я его никогда не видел, только разговоры без конца: «Сам Халкиопов… Халкиопов доказал… с кем он спорит — с самим Халкиопом!» Звучит как имя какого-нибудь вавилонского царя: «Халкиоп Великолепный!» Хотя работает он в русском отделе, «у русачей». На Халкиопова я бы согласился, хотя и не видел его никогда. Потому что ведь здорово, если для всех «сам» — и вдруг становится своим, домашним…

— Так идем же, я вас сразу познакомлю. Зачем откладывать.

Пожалуйста, иду! Как будто я не иду. В кухню, в комнату куда угодно.

Мама открыла дверь в свою комнату. А там… Уж лучше бы занудный жрец искусств, пусть бы даже этот лысый зевс Татарников… Там настоящий леший из сказочного фильма. Или из оперы «Снегурочка» — когда на сцене сразу и не поймешь, пень или человек. Широкий, узловатый весь, лица почти не видно из-под бороды, а где видно, там кожа пестрая и вся изрытая, как лунная поверхность. Но самое лешачье в глазах: так они глубоко запрятаны, что смотрят наружу словно из двух глубоких пещер. На полках у нас сплошь книги, все больше по живописи, на стенах репродукции Ренуара и Дега — а посреди комнаты стоит такое чудо и смотрит на импрессионистских розовых дам из глубоких глазниц-пещер.

— Вот познакомьтесь: это мой Миша, а это Степан Петрович.

Леший глянул на меня насмешливо — а чего, спрашивается, во мне смешного?!

— Ишь, от, значицца, сколоток твой?

И голос оказался в точности лешачий — сиплый, словно навек простуженный в лесных болотах.

Матушка, всегда привычно безапелляционная, которая если и уступает изредка, то только профессору Татарникову, тут оробела:

— Мой — кто? Сколок?

— Сколоток. Слова русского н знаешь. Без отца котораво нарожала.

Матушка не оскорбилась — а стала оправдываться:

— Я же развелась, я тебе говорила.

— Коли мужа нетуть, все одно сколоток.

Кого она привела?! И дошла уже до того, что не оскорбилась! Зато я за нее!

— А вы… А вы — невоспитанный! Так не разговаривают воспитанные люди!

Запустить бы в него чем-нибудь томом энциклопедии, чтобы вонзился корешком, как топор в трухлявый пень!

Леший глянул на меня из своих пещер насмешливо:

— Ишь ты — мужик. Правильно, не давай забижать матку. Нищак, полаемся — помиримся.

Леший похвалил меня снисходительно — и мне больше не хотелось запускать в него томом энциклопедии. Немного же мне надо!.. Все-таки я молчал, не торопился показать, что больше не сержусь на грубость. А он ничуть не смущался — да и невозможно было представить, что он способен смущаться.

— Ну чаво? Надоть, значицца, жить вместях. Вместях — не в гостях. Нищак, приладимся. Притерпимся.

Жить с ним вместе — когда он такой чужой и непонятный, словно существо совсем другой породы. Посмотреть и послушать — даже любопытно, но жить вместе? «Вместях»…

Я помялся, не зная о чем говорить, наконец нашелся:

— Пойду делать уроки. Много задали.

Матушке я никогда не сообщал такие подробности,

— Малый проки, да много пороки, — изрек леший.

А что — довольно верно.

Из своей комнаты я слышал, как леший, тяжело ступая, прошелся несколько раз по коридору — то в кухню, то в уборную, что-то говорил матушке своим навечно простуженным голосом, потом зашумела вода в ванной. Только тогда матушка наконец зашла ко мне — все с тем же непривычным извиняющимся выражением лица.

— Ты не обижайся на Степана Петровича, хорошо? Он привык все высказывать прямо в глаза: что думает, то и говорит сразу же, не раздумывая. А ты думаешь, лучше, как принято у нас, воспитанных людей? Так называемых воспитанных. Когда в глаза улыбаются, а за спиной наговаривают такое, что не укладывается ни в какие рамки порядочности! Мы все просто отвыкли от прямоты, отвыкли от всего настоящего, понимаешь? Фальшивая вежливость стала называться интеллигентностью. — Постепенно голос ее приобретал привычные экскурсоводческие интонации. — Да-да, привыкли, что человек в лицо улыбается елейно, а за спиной продаст. Или неспособен ни на какой поступок, как твой папочка. А Степан Петрович настоящий сибиряк, он привык иначе, привык жить и говорить естественно. И от подобной естественности, неиспорченности сохраняется особая сила, издавна присущая народу, ты в этом еще убедишься. В их глубинных местах тайны природы передаются по наследству от отца к сыну. Только в Сибири еще и сохраняется подобная живая традиция, восходящая к нашим далеким предкам. К тому же он замечательный мастер, народный талант… Помылся, кажется, да? Душ не течет?

Ну вот, матушка провела для меня экскурсию по своему неожиданному избраннику — и побежала скорей что-то для него готовить: сейчас выйдет, потребует! У них в Сибири небось привыкли к расторопным женам.

И после ванны вид у него оставался лешачий: спутанные волосы не расчесались, рябая кожа не стала белее. Смешно смотрелся на нем оставшийся еще от отца махровый халат.

Мы сидели на кухне, и он скрипел наставительно:

— От етой ванны-иванны выходит один распут. В баньку надоть по морозцу.

Может, у них в Сибири уже и мороз в октябре, а у нас еще не все листья облетели.

— А чего ж вы не сходили в баню? У нас тут недалеко, на Фонарном.

— Ваша баня городская — тот же распут. Ты сперва-то воды натаскай, стопи, а после париться штоб вместях: мужики да бабы. Ты б со своей девкой, а? Товар штоб настоящий, без обману.

И он сипло захохотал.

Я вообразил, как бы мы парились с Кутей. Только если и этот леший тут же, глядел бы на нее из своих глазниц-пещер, тогда не надо!

— Баня, она от самого нашего славянства для етого дела. Разложишь бабу на полок, березой станешь охаживать, штоб чувствовала, а после перевернешь…

Матушка покраснела — никогда еще не видел, чтобы с нею такое.

— Ну зачем ты говоришь, Миша же еще мальчик!

— А что? Мужик, все понимат, верно, Миш?

Мне было лестно такое признание моей возмужалости.

— В ей сила, в бане-то. Потому народ был здоров. Ах ты!.. Как врага народа!

Он вдруг сделал молниеносный выпад и кого-то вдавил огромной ступней в пол. Таракана.

Тараканы у нас невыводимы. По всему дому. Или даже всей улице. И так обнаглели, что выползают днем. Убегают они всегда зигзагами, потому придавить их бывает очень трудно. Матушка к тому же просто брезгует их давить. Я не брезгую, но и удовольствия не получаю — в тех случаях, когда все же удается настигнуть. А леший продемонстрировал реакцию настоящего охотника. Соболятника. Только вот со странным удовольствием вдавил в пол.

— Никакой гигиены не удается поддерживать из-за них. — тут же наябедничала матушка.

И обрадовалась переменить разговор.

— Нищак! Мы етих врагов народа — под ноготь!

— Они устроили себе квартиру с удобствами за холодильником: там им тепло. Посмотришь потом, Степа, хорошо, что тут можно сделать радикального? — натравливала лешего матушка.

— Ить, распут городской! Всяка вешш — навыворот. Холодильник — и тепло от ево. У нас ледник — значицца в ем лед и лед, никака тепла. Внутрях-то своих хотя холодит? Молочка бы из ево с подморозом. После как попарисся — хорошо! Налейка, Ойля, балакиря.

Моя матушка — Ольга Васильевна, а леший так произнес: Ой-ля, немного похоже на французское «о-ля-ля»! Хотя уж французского, легкого в нем ничего.

Матушка не поняла и переспросила с поспешной готовностью:

— Что налить? Какой балагур?

— Балакирь, так у нас говорицца. Как по-городски, а, Миш? Ну кружка, кастрюля.

— Кастрюля?! А по-настоящему, по-народному — балакирь? Какая прелесть! Вот откуда Балакирев, а я и не знала. Он, значит, Кастрюлин или Кружкин?

— Ктось?

— Балакирев, композитор известный.

— Мы такова не знаем. Шута знам Балакирева, што у Петра-царя. На голову, бывает, наденет балакирь, а царь подойдет и вдарит, как в колокол. Потому и Балакирев.

Уж этого не знает даже Антон Захаревич! На другой же день я просветил наш класс. Захаревич тогда промолчал, зато на следующий день объявил торжественно:

— А знаете, что такое «бардак»? Глиняной горшок, вот! — и захохотал.

Взял реванш.

Ну а Кутя не стала дожидаться следующего дня, заспорила сразу:

— Почему «балакирь» такое уж народное слово, а «кастрюля» — нет? В словаре, если покопаться, знаешь, сколько таких слов? Которые никому давно не нужны. И значит, правильно, что не нужны.

Я тоже не мог объяснить, почему «балакирь» лучше, чем «кастрюля», не хотел соглашаться с Кутей: потому что вечно она спорит со мной. С Захаревичем так не спорит — как же, он такой гений!

— А все-таки ты не знала этого слова, и никто не знал, даже Захар, а мамин сибиряк знал, ни в какой словарь не заглядывая. Значит, для него оно нужное.

У меня вырвалось невольно: «мамин сибиряк». И это-то Куте страшно понравилось — я и не ожидал.

— Ой, Мишка, ты придумаешь! «Мамин сибиряк»!

Мы часто спорим с Кутей, но если в чем-то соглашаемся, то уж напрочно, и с тех пор я не мог называть этого лешего Степана Петровича иначе как маминым сибиряком.

— На что похожи старинные слова? Три-четыре! — выкрикнул свое Захаревич.

Я не знал. Я был счастлив, что Кутя одобрила прозвище, которое я нечаянно придумал, и не хотел играть в игры Захаревича.

— На обглоданные кости, — сказал Витька Полухин.

— Подходит, — снисходительно одобрил Захаревич. — На обглоданные кости или на египетские мумии.

— А все-таки шарлатан твой сибиряк! — Кутя только плечом дернула, как вдруг сделалась похожей на ярмарочного зазывалу с лотком, на котором средство от всех болезней.

— Не мой сибиряк, а мамин!

Я радостно согласился с Кутей, а все-таки она оказалась не очень права. Свои особенные познания в тайнах природы, о которых меня в первый же день уведомила матушка, он проявлять не торопился, зато в нем оказалось множество полезных умений.

Давно уже матушка вздыхала, что у нас в квартире все разваливается, а нижняя соседка Лариса Петровна прямо объявила, что не хватает мужчины в доме. Текло из бачка в уборной, так что вода набиралась полчаса, значительно снижая пропускную способность этого учреждения. Пылесос стоял сломанный. Стекло в кухне разбито, заклеено бумагой. Замок наружный открывался плохо — придешь и ковыряешься ключом иногда чуть на час. И еще — много чего.

Когда еще был отец, он тоже не был мужчиной в доме: гвоздя не умел вбить как следует, не то что починить бачок. Мы к этому бачку каждый месяц вызывали водопроводчика; тот приходил не скоро, важный, в грязной робе, какой-то весь из себя настоящий, и сразу делалось видно, какой папа ненастоящий мужчина, как он суетится и заглядывается на настоящую мужскую работу, а водопроводчик снисходительно брал трешки и уходил, оставляя после себя настоящий мужской запах — табака и перегара, а мама после его ухода с особенным ожесточением обвиняла папу в неведомых грехах: «Будь ты хоть раз хоть перед!»

И вот теперь настоящий мужчина завелся в доме, не надо было больше зависеть от важного водопроводчика. Бачок извергал водопады, выключатели работали, замок отпирался с мягким щелчком. Матушка ходила по квартире, как провинциалка по Эрмитажу, трогала кончиками пальцев то починенный замок, то прибитую накрепко вешалку в прихожей, которая раньше вечно валилась со всеми пальто, особенно если гости, и повторяла: «Сразу видно, что не кандидат и не профессор: все сам, все своими руками!» (Отец мой, между прочим, еще и кандидат наук. Психологических.) Заявилась и Лариса Петровна. Как всегда, у нее был невинный повод:

— У вас включено? Включайте скорее, «Вокруг смеха» же!.. Ой, извините, я не знакома.

— Нищак. Заходь, бабонька. А ты, знацца, подруга моей?

Лариса прошлась по квартире, мгновенно все усекла:

— Как у вас стало уютно! Чувствуется мужчина в доме! И где только плитку такую достают люди?

Мамин сибиряк только накануне привез плитку.

Когда-то отец обтянул крашенные в грязно-зеленый цвет стены нашей ванной специальной клеенкой с рисунком, имитирующим кафель, и это стало кульминацией его мужской работы по дому. Лариса в свое время потрогала клеенку брезгливо и изрекла: «Кафель для бедных». Недаром отец всегда ее не любил. И вот единственная отцовская работа уничтожалась.

— Финская, да? Я сразу увидела, что финская!

Уж это-то она видит за километр! Вот матушка не отличит, ей что импортная, что наша — один черт. Я и то разбираюсь в вещах лучше нее, даже в женских шмотках, потому что у нас в уборных вечно идет торговля, кто-то что-то приносит, особенно Витька Полухин, который фарцует с пятого класса. А матушке все равно.

— Мало что финская, еще и разноцветная! Нарочно так задумано, да?

Мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку, будто хлопнул Ларису по пышному заду.

— Значицца, голубая на ванну-иванну, черная в кухню, а розовой сральню обделаю.

Лариса сделала вид, что не расслышала некоторого слова:

— Да-да очень миленько выйдет. Черный кафель сейчас самый модный. И в туалете выйдет миленько-розовенько.

— В сральне! А то слова каки-то говоришь, вроде стыдной болезни. От здоровой бабы телом ейным пахнет, а от больной всякой пудрой и духам. Все люди, все срать ходют, а туи-леты мы не понимам. Ить каким местом?

Матушка стояла окаменелая, а Лариса мелко захихикала:

— Как мило! Такая непосредственность, простота. Отдыхаешь душой.

— Сама ты простота. Простота казанска, сирота хрестьянска. А у нас в Середе хрестьян не принимат.

Лариса и выговор приняла смиренно:

— Да, конечно, хорошо, когда прямо все говорят. Я тоже люблю… Нет, но где вы все-таки такую достали? Я была в гостях у одного завмага, у них же все есть, а такой плитки и у него не было!

— Нищак. У нас, знашь, как говорят? «Тыща рублей — не деньги, тыща километров — не конец».

Лариса была приятно поражена.

— А если у меня что-нибудь испортится, можно будет вас попросить? Потому что когда без мужчины в доме…

Когда она наконец ушла, мамин сибиряк изрек приговор:

— Бабье жерло кляпом не заткнешь!

— Степик, опять ты при Мише!

— Пущай знат, мужик уже.

И мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку. Я взял плитку и тоже прилепил — учился.

Глядя на работу мамина сибиряка, я впервые почувствовал себя ненастоящим, таким же ненастоящим, как мой папочка. Мне сделалось стыдно, что вот я уже в девятом классе, а до сих пор не сделался мужчиной в доме — раньше мне такое и в голову не приходило. Я как раз собирался записаться в самбо: и пригодится для будущей работы, и на случай, если пристанет всякая шпана, когда иду с Кутей, — но вдруг понял, что важнее уметь вставить стекло и починить бачок, чем знать самбо и каратэ. Об этом открытии я не сообщил Куте, но про себя решил, что обязательно научусь домашним ремеслам до того, как жениться, — чтобы быть настоящим мужчиной в доме.

Мамин сибиряк не только облицевал ванную голубой плиткой, но и полюбил в ней мыться — распут оказался притягательным. Подолгу прел в горячей воде, призывал матушку, чтобы терла спину, а один раз я стал свидетелем совсем уж необычной процедуры: зашел раз нечаянно в матушкину комнату то есть в их общую, а я все по привычке: в матушкину! — где мамин сибиряк прохлаждался после ванны, и увидел, что матушка дерет его за бороду. В первый миг я подумал, что они уже ссорятся и матушка таким примитивным способом выказывает свое негодование, но тут же разглядел, что дерет она за бороду бережно, не дерет, а подергивает. Или это такие любовные ласки в его Сибири?

Я попятился, но мамин сибиряк просипел из глубины своей распушившейся бороды:

— Нищак, Миш, ить значицца, штоб волос взбодрить. Сам когда обрастешь, прикажь своей бабе, штоб требелила легкой таской.

Я-то думал, что его волосяные заросли — вроде дикой тайги: растут сами. А оказывается — культурная плантация! Но матушка-то как быстро обучилась!

Кроме Ларисы еще одна соседка у нас вертелась — старушка Батенькина с первого этажа. Она вечно сидит, сложив ручки, у своего окна и смотрит во двор: кто пришел, кто ушел, кто к кому… Ребята ее прозвали «бабушка в окошке» — есть такая фигура в городках. А вместо биты в нее раза два попадали мячом. Я раз занимался в своей комнате и нечаянно кое-что расслышал из прихожей, где матушка шепталась со старушкой:

— …я уже ждала Мишу, а Аркадий никак не решался с мамашей своей познакомить, разве мужчина? А этот сразу все решил…

Дальше матушка зашептала совсем неслышно, а старушка Батенькина захихикала.

А я все равно любил отца, сколько бы матушка его ни обличала. Просто он никогда не оправдывался — ни перед нею, ни перед знакомыми. Он не умел починить бачок в уборной, но зато никогда не жаловался на жену, не плакался перед посторонними — для этого тоже нужно быть настоящим мужчиной, так я решил. Ведь люди верят на слово: кто плачется — тот и прав. А кто молчит — значит, не может возразить, значит, согласен со всякой напраслиной. Или совсем бесчувственный — а бесчувственность тоже не простят. Отец это понимал, он же психолог, а все равно не плакался, не унижался. А у него, наверное, тоже нашлось бы, что высказать. Мне, например, почти всегда неловко просто слушать матушку. Целые дни говорит в своем Эрмитаже, а слуха у нее нет совершенно. Слуха на слова. Недавно она «решила понять, чем живет современная молодежь», так она объявила, «чтобы как мать понимать собственного сына». И вот ради такого понимания торжественно купила пластинку Булата Окуджавы. Так и сообщила: «Приобрела пластинку Булата Окуджавы, которого любит современная молодежь!» Ну, вопервых, его уже любила предыдущая молодежь, только одна матушка умудрилась в свое молодое время его не заметить. Но хуже всего, что она не слышит жуткого диссонанса в этом «Булате»! Нельзя же сказать: «Почитаем стихи Александра Пушкина». По-настоящему известные люди теряют имена, есть просто Лермонтов, а не «Михаил Лермонтов», и то же самое с Окуджавой. Такие мелочи сразу выдают, что для нее послушать Окуджаву не удовольствие, а добросовестная попытка «понять современную молодежь». Она сама экскурсовод, во и в «современную молодежь» приходит как на экскурсию. Или был случай, написали в газете, что разбилась известная клоунша, Ириска. Кутина мать с нею дружила, потому матушка решила позаботиться о Куте, говорит мне: «Я вырежу для Катеньки эту заметку, ей будет интересно почитать». «Интересно»!! А после этого восхищается «балакирем». Такая же ненатуральность, как «Булат Окуджава». Но сама она этого совершенно не чувствует. А отец очень чувствовал, я теперь понимаю.

Я и не заметил, как мамин сибиряк среди своих многочисленных трудов по квартирному благоустройству вырезал из какой-то деревяшки первого идола. Захожу однажды в матушкину комнату, там к стене прилажена новая полка, а на ней стоит нелепая фигура, вроде статуй с острова Пасхи, только с ногами, и смотрит на репродукцию Ренуара. Высотой сантиметров тридцать, губы раскрашены ярко-красным, словно кровью вымазаны.

Мамин сибиряк был ужасно доволен:

— Во, гляди-кось, Миш, кака Мокошь. Штоб, значицца, щастье не уюркало. Щастье — как ящерка: жжить — и ненути.

Идол этот — Мокошь — никак не смотрелся рядом с Ренуаром. Но я сказал только:

— А при чем здесь счастье?

— А како ж! Мокошь, она што ни есть на свете, все сотворила, и самый свет тож. Потом Род и Рожаницы, ну еще дедушку Чура поселить — вот те и щастье в дому.

Я так понял, что это какие-то сибирские божки, может, у бурятов или якутов — там ведь рядом, тыща километров не конец, но вошла матушка, и ее сибиряк повторил свои объяснения, добавив, что боги эти исконные, славянские, отецкие, «от их всяка сила, котора от нас передаецца, котору ты духом чуяла, так штоб понимат как она есть».

Матушка пришла в восторг еще сильнее, чем когда узнала, что такое балакирь. И на другой же день позвала профессора Татарникова, а он привел с собой маленького, но очень гордо державшегося человечка, которого провозгласил художником Петровым-не-Водкиным. Художник, едва раздевшись и театрально поцеловав матушке ручку, «счел себя непременно обязанным объясниться»:

— Мое фамильное несчастье произошло оттого, что в двадцатых годах только и твердили: «Петров-Водкин… Петров-Водкин… И моего отца буквально третировали одним и тем же вопросом, поскольку он тоже был художником: «А вы просто Петров, не Водкин?» Кстати, он был самобытный художник, его только сейчас начинают по-настоящему оценивать. В искусстве всегда кому-то везет, вокруг кого-то сенсация, а другие, не менее талантливые, а часто и более, — в голосе художника послышался надрыв, — пребывают в безвестности. Живой пример: нынешний шум вокруг Глазунова. Да, так мой отец наконец остервенел от таких вопросов и стал писаться: «Петров-не-Водкин. Аналогично у Пушкина в «Родословной»: «Я просто Пушкин, не Мусин!».

Наверное, у меня слух натренирован на такие вещи, но я сразу почуял, что Петровне-Водкин уже множество раз повторял этот монолог слово в слово — ну в точности как матушка свои экскурсии. Но все равно интересно — завтра будет что рассказать Куте и вообще в классе.

Мамин сибиряк автобиографического монолога не слышал, он не выходил в прихожую к гостям, а когда художника ему представили, проворчал:

— Вот и хорошо, что не-Водкин. Водка от попов пошла, а деды наши, когда в славянстве, они меды́ пили.

Неожиданная мысль: я считал само собой разумеющимся, что водка была всегда, а тут вырисовываются какие-то «деды в славянстве», которые не зкали водки. Когда жили такие счастливые деды? Впрочем, это тут же и выяснилось.

Петров-не-Водкин бросился рассматривать пузатых уродцев, которые умножились со вчерашнего дня. Я вырос в Эрмитаже, мои любимые залы — античные, мне смешно смотреть на такой пещерный век! А Петров-не-Водкин, конечно, стал восторгаться, все равно как матушка Матиссом.

— Какая прелесть, какой очаровательный примитив! Как Пиросмани. Вот истинно народное искусство!

Мамин сибиряк посмотрел презрительно:

— Чего говоришь, како исуство? Ить наши отецки боги, а не зараза поповска. Исуство! Нам тот Исус, как в голове чесотка. Навели попы порчу на народ.

Тут уж вскричал профессор Татарников:

— Вы слышите?! Это удивительно! Не Иисус, а отеческие боги! Значит, дохристианские, языческие, да? Перун?

— Перун — так себе бог. Главна — Мокошь! От ее весь свет пошел, от Мокоши. И земли, и небо, и вода. Свет. Посля Род и Рожаницы, Лада и Леля. А Перун так — нищак. Ну Хорс еще, Дажбог, Волос. Наши боги еще со славянства. А Исус тот — на што нам? На што нам евреина, кода свои есть? Им пусть Исус, евреинам, а нам Мокошь. В ей знашь кака сила?!

Профессор Татарников воодушевлялся все больше:

— Ну, конечно, настоящее язычество! Так и должно было произойти, неизбежно должно было где-то сохраниться, передаться от предков. Волхвы должны были прятаться, хранить предания. Не могло же христианство все задавить. Русь большая, тем более, когда в Сибирь вышла.

Матушка стояла у двери, молчала и с гордостью смотрела, как Татарников с Петровым-не-Водкиным восхищаются ее сибиряком. Ведь профессор! Ведь художник!

Мамин сибиряк сидел, вертел в руках лупоглазого носатого Рода, и казалось, он сделан — сибиряк, а не Род! — из особенного материала, более плотного, чем тот, который пошел на Татарникова и Петрова-не-Водкина. Они рядом с маминым сибиряком были какие-то ненастоящие, и бороды их интеллигентские — зевсова у Татарникова, мефистофельская у не-Водкина — словно бы приклеенные.

— А скажите-ка, уважаемый Степан Петрович, много ли у вас там в ваших краях людей, подобно вам поддерживающих культ языческих богов?

— Ты не крути! Ишь, речи каки крутицкие. Каки тут мы? Я вот один тут. Аз есмь, ты еси. То попы из одново свово бога сразу трех делат, а у нас честно: кто один, тот один. И каки таки языцки? Наши славянски, а не языцки. Языков знашь скоко? Буряты, монголы, чухна разна, чукча, у их свои языцки, а наши славянски: Мокошь, Род и Рожаницы.

— Так вот о чем я спрашиваю: много ли таких, которые не прельстились христианством, а сохранили своих исконных славянских богов?

— Мы все-таки — серединские. Село наше — Середа, понимаешь? Мы все в Середе попов не держим, раскол не держим. Што попы, што раскол — один хрен. Мы своих богов держим, отецких, славянских. И многи вокруг тож за отецких, но скрыват: Чура поставят за икону, и в ей тоже сила просыпацца — от дедушки Чура. У нас там все понимат: серединские боги — дело известно.

— Аналогия с пермскими богами, — вставился Петров-не-Водкин.

Ученость свою показать хотел, так я понял.

— Да, но пермские боги — христианского пантеона, — парировал профессор Татарников и тут же снова весь обратился к мамину сибиряку:

— А скажите… а скажи, Степан Петрович, объясни честно, попросту: вы там у себя в Середе, точно верите в Мокошь эту самую? Ну и в остальных во всех, в Перуна? Точно верите, как в Христа верят те, кто у нас верующие? Что была Мокошь на самом деле, что весь мир сотворила? Или это у вас вроде как самодеятельность? Народный промысел — как Холуй или Палех? Только палешане шкатулки делают, а вы идолов языческих.

— Сам ты холуй с Палеху. Кто ж сотворил землю и все? Сам што ль? Мокошь и сотворила. Ить попы в Исуса верят, што без мужика от бабы, а земле откуда взяцца!? Мы не верим, мы ведам. Все как есть ведам, што в их вся сила: в Роде, в Ладе с Лелей, в Перуне с Хорсом тож. А как в дому без дедушки Чура? Мы ведам, а многи други, те вероват. Кто по дереву стучит, кто за плечо плюет, кто сглаза боицца и ведер пустых — те вероват. И не в Исуса, а в дедушку Чура: постучишь по деревяшке, он тут и есть, дедушка Чур. Потому что все люди вокруг — славянски да отецки, а поповски Исус — как красны ворота — для виду. Ворота на улицу, а живем в дому.

Матушка снова неслышно появилась и с каждым словом своего сибиряка с гордостью смотрела то на Татарникова, то на Петрова-не-Водкина.

А толстый Татарников отдувался, будто отпарил его мамин сибиряк.

— Ух ты, какие диалектики в этой неведомой Середе. Справедливо: древность за славянских богов, а что древней, то и сидит крепче. Но ведь и христианство тоже древнее, тоже давно народное. Это Петр исказил характер народа и развитие нашей государственности, а если бы естественно продолжилась допетровская линия, она все-таки шла от христианства, а не от язычества.

Петров-не-Водкин при последних словах вдруг вскинулся, как от оскорбления, и пошел на Татарникова, торча, как пикой, своей острой бороденкой:

— Не скажите! То есть последуем народному этикету: не скажи! Пусть и Петр в свою очередь исказил, я готов признать, но чем лучше был Владимир, этот самый Красное Солнышко? Точно так же насильственно привил чуждое влияние на нашу народную почву! Христианство было еще более чуждо народу, чем западничество Петра.

— Поначалу чуждо, а после прижилось. Уже и свободомыслие являлось в христианских одеждах: Вассиан, Аввакум!

— Все равно ощущалась чуждость! Все равно хотели сбросить! Стригольники, жидовствующие — у них от христианства уже совсем мало. Вот перед тобой истинно народное, истинно праславянское: Мокошь! Рожаницы! Перун! Дедушка Чур, которого ты напрасно чураешься. А сам Владимир, апостол наш, — еще та фигура, Петр рядом с ним ангел: предатель, братоубийца, распутник — и пожалуйста, первый русский святой. Точно такое привнес чуждое влияние, ничего подлинного. Правильно сказал Степан Петрович: все мы по деревяшке стучим, как я перед выставкомом, все стучим — и христиане и атеисты. Верахристианская отлетела как шелуха, а язычество во всех нас сидит прочно — потому что глубже, потому что исконней!

— Ну не со всех отлетела как шелуха..

— Думаешь? Да те, кто в церквях, такие же язычники! Крестятся — дьявола отгоняют, типичное языческое заклятие; иконы деревянные ничем не лучше этой деревянной Мокоши; все золото на куполах, все роскошные обряды, ризы — одно сплошное язычество. А чтобы верить искренне в непорочное зачатие, в первородный грех и искупление на кресте — да кто же может в это верить сейчас, если нормальный человек?! Уж легче в Рода и Рожаниц — оно как-то понятней и человечней.

Наконец мамин сибиряк снова растворил уста и Татарников с Петровым-не-Водкиным мгновенно почтительно замолкли:

— Родного греха и нет вовсе, ить врут попы. Како ж грех, ежли тако оно у людей устроено? Жить и радовацца — како ж грех? Смех — ить правда. Ежли подсмотреть, когда мужик на бабе — точно, один смех. Потому прячуцца — от людскова смеху. Не родный грех, а родный смех, тако деды сказат. Попы переврали нарошно, штоб испохабить. Како ж грех? А смех — ить правда.

Больше в тот вечер профессор Татарников с Петровым-не-Водкиным не заводили высокоученых разговоров — мамин сибиряк как бы закрыл прения, произнес заключительное слово. Татарников первым перешел к делу:

— А скажи, Степан Петрович, как бы дома завести вот хоть Мокошь?

— Почему ж не завесть? Очинно можно. Ругу каку дашь — и бери себе Мокшу в полное удовольство. А всех нужней дедушка Чур. Без дедушки дому не стоять.

— А Чур что делает, Степан Петрович?

— Кто ж не знат Чура? Мыша пасти, девке волос плести, сливки пить, хлебо не погнить. С Чуром поладишь — щастье привадишь, не стат ладу — дом без складу: золой дунет, в обрат плюнет.

— Домовой, выходит, да?

— Ступишь через Чура — выйдет окачура, потому ходи — вперед ног гляди. Дедушка Чур — ококой девичур, муж спать — прыг в кровать, баба мечет на стол — Чур юрк под подол. Чура уважь — станешь што княжь.

— Записывать надо, записывать! — подпрыгивал рядом с Татарниковым Петров-не-Водкин.

Мамин сибиряк замолчал, пододвинул к посетителям уродливую фигурку тем же жестом, как продавцы на базаре.

— Так как же получить от тебя богов твоих? — не отступался Татарников.

— Не моих, а наших, отецких, славянских. Ты-то русский или как?

— Русский, чистый русский, а то кто ж? — Татарников обиделся такому вопросу, даже покраснел лысиной.

— Значицца, и твои боги отецкие, коли русский. Сказал же: ругу каку дашь.

— Как это — ругу?

— Как бы по-вашему, по-городски? Денег каких. Штобы дух самый с ими перешел. Дерево — што, дух в ем должен быть! А без руги не перейдеть.

— «Руга», вот оно что! Это значит, и «ругаться» отсюда! «Торговаться» значило сначала! — осенило Петрова-не-Водкииа.

Рядом с маминым сибиряком все становились филологами, прямо какая-то эпидемия.

— Сколько ж дать полагается, Степан Петрович?

— А дашь каку ругу, саму малость. Хотя четвертной.

Татарников озадачился: он иначе понимал «самую малость». Но неприлично же ругаться об отеческих богах, в смысле «торговаться»…

— У меня столько нет с собой, Степан Петрович.

— Посля отдашь. Потому, пока не отдашь, дедушка Чур шкодить станет — он ежли в чужом дому — какой шкода! Не отдал руги — не кричи: помоги! Отдашь. Людям не верить — себя похерить. От милицейства спрячесся, да от Мокши скорячисся. Бери хотя сейчас — посля отдашь.

— Может быть, чаю пора? — вступила наконец и матушка в разговор. У меня пироги с грибами.

Она весь вечер не участвовала в умных разговорах, что на нее совсем не похоже, и вот за чаем наконец разговорилась:

— Поразительная живучесть народного начала! Только представить в длиннике весь скрытый период: тысяча лет! Это находка для нашего Халкиопова!

— Почему такой шум: «Халкиопов! Халкиопов!» Что он сделал? Просто умеет создать себе рекламу, — ревниво проворчал профессор Татарников.

— Все-таки он фигура, — не предала матушка своего кумира, — отстоял русачей в нашем осином гнезде. Так уж его намеревались все съесть: «Зачем русский отдел в западном по своей сути музее?» А знаете, что он сказал? «Ну пусть окно в Европу, но подоконник того окна — наш! Смоленские плотники тесали». В результате устоял. И нельзя не признать, что русачи как бы оттеняют остальные наши отделы, создают перспективу. И все — несомненная заслуга Халкиопова!

— Ойля, — просипел мамии сибиряк, — чай стылый. И пирог — от, помаслить бы.

— Сейчас, Степик, заговорилась я! — матушка вскочила и больше умных разговоров не вела.

Петров-не-Водкин сидел с очень довольным видом: его забавляла ситуация. Профессор Татарников, по обыкновению, сгребал все со стола, подтверждая, что он великий жрец, а Петров-не-Водкии его все отвлекал:

— Что же теперь нужно будет говорить «Перун воскресе» — так?

— Воскресает же, как видишь. Или не воскрес, а просто вернулся из отпуска. Будем считать, что находился в тысячелетием отпуску.

— Больно длинный отпуск.

— По собственному желанию. Без сохранения содержания. Поскольку законные пожертвования ему не шли, все забирало христианство. Вот и получается: отпуск за свой счет.

— Мокша — в ей сила, в Мокше, — просипел мамин сибиряк.

— А наш волхв не боится святотатствовать, — обрадовался Петров-не-Водкии. — Только не выговорить «волхв», лучше «волхов», да?

Татарников прожевал последний кусок пирога и оживился:

— Мокошь даже лучше, чем Перун. Перун слишком, как бы сказать, захватан, его вечно поминают всуе, в нем уже нечто опереточное. А Мокошь — чистая суть. Правда, почему не обозначить ею некое духовное начало? Почему сейчас вспоминаются часто всякие чужие боги Брама, Будда — мы же русские, у нас была своя Мокошь! Между прочим, я когда-то в школе был влюблен в Галочку Мокшанову и не подозревал даже, что ее фамилия так многозначительна, уводит в такую древность.

Когда оии ушли наконец с Петровым-не-Водкиным, причем каждый уносил под мышкой завернутого в газету идола, мамин сибиряк изрек презрительно:

— Верещаги.

— Кто? — Матушка еще не поняла, но уже заранее восхитилась.

— Верещаги. Особенно этот, толстый. Как по-вашему? Болтуны.

— Какая прелесть! Верещаги!… Так вот что значит Верещагин — Болтунов то есть.

Наконец я лежал в своей комнате — и все думал, думал вместо того, чтобы спать. Потому что именно сегодня произошло самое главное с момента появления у иас мамина сибиряка. Из умельца, из странной достопримечательности, явившейся из Сибири он превратился в посла иной эпохи. Недаром он показался мне сделанным из какого-то другого материала, более плотного, чем другие люди, точно и правда спрессовались в нем тысячелетние верования наших предков, и Татарников с Петровым-не-Водкиным рядом с ним — легковесные верещаги, не больше.

Особенно мне запомнились из разговоров того вечера несколько фраз. «Не первородный грех, а первородный смех». На самом деле, какая глупость, какое презрение к человеку в том, что самое его рождение — грех! А ведь так говорят и считают. Я не про церковь, я и был-то в церкви один раз ради любопытства. Но когда Вероника и вообще взрослые, моя матушка в том числе, стараются не говорить «про это», потому что оно неприлично, — они невольно соглашаются с презираемыми маминым сибиряком попами, что «это» — грех.

Или обращение на ты. Само собой, наше выканье — нелепый обычай, к одному человеку надо и обращаться в единственном числе. Но если профессор Татарников спросит в автобусе незнакомца: «Ты выходишь на следующей?», ему тотчас ответят: «Ты мне не тычь! Ты со мной свиней не пас!», а спросит тот же мамии сибиряк — примут как должное… Короче, если все сложить, я уже немного гордился, что матушка нашла себе такого необыкновенного сибиряка, какого больше нигде не встретишь, по крайней мере, в кругах ленинградских интеллигентов. Не ожидал я от матушки такой широты вкусов…

Утром, когда мне собираться в школу, мамин сибиряк вынес смешную деревянную фигурку на шнурке — с палец, не больше.

— Во, Мишь, возьми-ка наузу. Наденешь, штоб тебе щастье и от сглазу сбережет.

— Это вроде амулета? — догадался я.

— Нау́за. Попы посля крест навесили, така ж наука ихнему богу евреинову. А ты носи нашему, отецкому.

Крест я бы себе на шею не навесил. Крест у нас таскает Витька Полухин с тех пор, как пошла мода. А вот такую наузу, какую никто не носит, — даже интересно. Я надел. Не то чтобы я поверил, что фигурка, изображающая саму Мокошь или хитрого дедушку Чура, оборонит меня от всевозможных неприятностей — а все-таки какая-то поддержка и опора в ней почудилась. А вдруг и впрямь языческие боги, проснувшись от тысячелетнего сна, увидят во мне единственного своего поклонника и нашлют немоту хотя бы на нашего настырного физика Фазана в тот самый момент, когда от изобретет для меня особенно иезуитский вопрос?..

Кутя выслушала мои сенсационные истории скептически. И придралась для начала к совершенной мелочи:

— Ну, во-первых, псевдонимы детям не передаются, так что врет твой Петров-не-Водкин. У Горького же сын Пешков.

Ну зачем она вечно спорит, когда я что-нибудь скажу? Обидно.

Зато Витька Полухин немедленно усмотрел деловую сторону:

— По четвертному отдали за деревяшки? А сколько времени их стругает твой эрзацпапахен? За полчаса, небось? Это ж верней, чем адидасовские кроссовки! Пустить только слух — знаешь сколько налетит колупанов! Всякому такого Перуна уколупнуть захочется. По полтиннику дадут запросто. Будешь у своего шамана брать. Твой товар — мои колупаны. Дивиденды пополам.

Я не хотел таких дивидендов. Пусть мамин сибиряк торгует сам, я даже рад, что у нас дома можно будет повторять сибирскую поговорку: «Тыща рублей — не деньги!», но участвовать в махинациях Полухина совсем другое дело. У него все выходит как-то нечистоплотно. Бывает так: одно и то же дело в одних руках выглядит вполне прилично, в других — совершенно отвратительно. Чтобы мамин сибиряк брал ругу за своих середи неких богов — это совершенно естественно, не даром же отдавать, на самом деле. А если бы с ними стал шнырять Витька Полухин — получилось бы скверно: в одной сумке у него всякая «фирма», кроссовки, видеокассеты, в другой — натуральные идолы из Сибири — тоже фирма, даже еще более редкая! И вообще, с чего он командует? «Будешь брать!» Никогда я на него не работал — и не собираюсь!

— Он не фабрика. Сколько настругает, столько сам и отдаст.

— «Отдаст!» Будто даром.

— Сам разберется. Ты-то ему зачем? Он будет работать, а ты? Пенки снимать?

Витька заткнулся.

Я с гордостью достал свою наузу.

— Во! Переносной вариант. То он делает как бы стационары, а это вроде кассетника.

Куте науза неожиданно понравилась. То спорит по пустяку, то восторгается неизвестно чем!

— Какой смешной человечек! Тот самый симпатичнейший уродец, да?

Вспомнила. У нас есть песня. Когда ее поют, Захаревич всегда командует: «Встать, когда гимн!» — и все послушно встают:

Кто-то занес от старшего брата из стройотряда, а Захаревич как бы перелицевал гимн уродцев на себя: как же, это он с его вывернутым лягушачьим ртом — тот самый уродец, это у него перевернутые мозги, потому что только перевернутые — принадлежность гения, а у кого нормальные — те безнадежные посредственности!

Захаревич потянул к себе наузу. У него была секунда, чтобы выбрать: или отвергнуть и высмеять, или принять, признать, отождествить с собой.

— Ничего, нормально. Могучий, видать, мужик. Наши деды дело знали туго.

Он все тянул к себе, но я выдернул у него из пальцев наузу, снял шнурок через голову и накинул Куте:

— На, носи.

— Ой, спасибо!

Она поспешно спустила фигурку под платье.

— А куда спустился уродец? Как он — науз? Хочу быть этим наузом, хочу туда же! — кривлялся Захаревич.

Я тоже очень живо представил, куда спустился симпатичный уродец! И охотно дал бы Захаревичу в морду за его фантазии — но такие шутки у нас считаются нормальными, лезть из-за них в бутылку неприлично.

Давай-давай, съежишься так, что только и годен будешь на шнурке болтаться. Будешь похож на мальчика-с-пальчика! — злорадно придумал я сравнение, не дожидаясь, чтобы Захаревич скомандовал свое «три-четыре».

Когда мы шли домой вместе. Кут серьезно сказала:

— А интересно было бы, если б на самом деле были всякие боги. Я этих славянских не знаю совсем, но чтобы греческие. Мне так нравятся греческие! Вдруг является тебе бог, переносит куда-нибудь или предсказывает будущее — здорово, правда? А так же скучно, когда ничего сверхъестественного, никакого чуда. Живешь-живешь — и все вокруг одно и то же.

— Боги любили девицам являться, — сказал я ревниво. — Аполлоны всякие.

— А богини — красивым мальчикам, — засмеялась Кутя. — Как Парису.

Она только плечами повела — и мне показалось, что с нее на миг спали все одежды, я увидел Кутю такой, как Афродита в Эрмитаже, только живой. Врут все, и моя матушка в том числе, что когда смотришь на прекрасные обнаженные статуи, испытываешь одно только эстетическое восхищение и никаких таких мыслей. Надо быть совсем стариком чтобы просто так восхищаться. Я, конечно, никому никогда не признавался, но когда хожу по Эрмитажу. то почти не останавливаюсь перед такими статуями и картинами — потому что если буду стоять и смотреть, все по лицу прочтут, что любуюсь я вовсе не как эстет. А уж Кутя красивее любой статуи!

Я несколько минут не мог придумать, что сказать Куте про греческих богинь. Так и дошли молча.

Во дворе грелась Тигришка. Матушка моя однажды видела, как я гладил Тигришку, и сказала, что мужчинам не полагается любить кошек, что еще Киплинг написал, что настоящий мужчина, когда видит кошку, бросает в нее чем попало. Киплинг и правда написал, я помню эту сказку, но все равно не понимаю, почему это настоящий мужчина должен так делать. Многим кошкам этот Киплинг больно обошелся, потому что всегда полно идиотов, которые что-нибудь делают не потому, что самим хочется, а потому, что так принято, потому что велел какой-нибудь гений, хоть самый завалящий. А я не люблю, когда заранее известно, что кому полагается делать. Матушка потому притянула Киплинга, что сама терпеть не может ни собак, ни кошек, хотя женщинам это не запрещает даже Киплинг. А отец любил, но из-за нее не мог дома у нас никого завести.

Через два года после их взаимного бросания отец женился снова. Мне он этого специально не сообщал, матушке, я думаю, тоже, но она откуда-то сразу узнала и отозвалась очень ядовито, хотя сама же бросила его гораздо дальше, чем он ее:

— А говорил когда-то, что никто ему не нужен, кроме меня! Никому нельзя верить! Ну, совершенно естественно, мужчине невозможно просуществовать одному, мужчина не способен обойтись без служанки: ни пришить себе пуговицу, ни постирать. В теперешних условиях служанок нет, в теперешних условиях для этого жены. И моську держит, почуял волю. Он всегда собак любил больше, чем людей!

Так я узнал, что у отца завелась собака. И позавидовал. Когда появился мамин сибиряк, я понадеялся, что следом за ним появится у нас и настоящая сибирская лайка — своему сибиряку матушка бы перечить не посмела, в этом я разобрался быстро — и даже раз заговорил с ним об этом. Но он мои надежды угробил разом:

— Собака тута в городе — один распут. Она для работы человеку дадена: дом сторожить, зверя тропить, упряжь таскать. Кто не работает — тот не ест, да? А у нас мужик знашь как сказал: «Кто не работает — тот нас съест!» Оно точно. Чево ей в городе, как работать? Дармоедов развели, один распут. Хотя всех бы перебить — нищак. Охотник кажный как? Стара Стала собака зверя тропить — враз пристрелит. Зря не кормит.

Кто бы другой сказал, что всех бы собак перестрелять, я бы его возненавидел на всю жизнь. А мамина сибиряка — не смог. Потому что давила на меня его мужицкая основательность, настоящесть. Рядом с ним я невольно ощущал уже и собственную ненастоящесть, а не только ненастоящесть какого-нибудь профессора Татарникова. Кто я такой? Что я знаю в жизни, кроме школьной науки, кроме музейной культуры? Не сеял, не пахал. Я злился на себя, я не был согласен признать свою неполноценность, мамин сибиряк логически ничуть меня не убедил. Я по-прежнему мечтал, как было бы здорово идти по улице — и чтобы рядом шла моя собака! Куда ни пойду, она за мной, и не надо ее уговаривать, не надо сомневаться, пойдет ли она или нет — она всегда счастлива идти за мной куда угодно, лишь бы я ее брал с собой! Я по-прежнему так думал — и все-таки не мог отделаться от противного ощущения, что мнения мамина сибиряка более основательные, здравые, настоящие, чем мои собственные — потому что в нем эта самая нерассуждающая темная тесячелетняя народная мудрость. Давила меня эта самая мудрость — но сбросить ее я не мог…

И тут из нашего подъезда вышел мамин сибиряк.

— Вон, смотри, шепнул я Куте.

Я уже успел привыкнуть к его виду, а сейчас посмотрел на мамина сибиряка как бы глазами Кути: дикий волос, покрывающий полгруди, слишком длинные руки, тяжелая походка, будто вдавливающая наш выщербленный дворовый асфальт. Взгляда издали не разглядеть, но глубина глазниц поражает сразу — словно две пещеры над заросшим косогором.

— Ну и чучело! — Кутя не засмеялась: похоже, была немного напугана.

Мамин сибиряк тоже нас заметил и свернул напрямик через газон. Кутя чуть отступила и встала сбоку и немного сзади меня. Вот здорово: можно сказать, что я защищал ее грудью!

— Ить девка твоя, Мишь, да? Красавидна. И животина тута же. Мыша ловит, не?

К моему удивлению, мамин сибиряк нагнулся и протянул руку к Тигришке. Та отпрыгнула.

— Боицца. Тоже красавидна. Похожи — девка и кошка. В масть. На шапку хороша.

И он мелко засмеялся своим сиплым смехом.

— А меня не надо на шапку?!

Кутя покраснела. Она вообще легко краснеет, потому что у настоящих рыжих, некрашеных, кожа очень нежная.

— А тя, красава, на перину! — и он снова засмеялся.

И пошел, вдавливая ногами асфальт.

— Фу, какой противный! Как ты с ним живешь?

— Чего мне? Сибиряк-то мамин.

— Все равно. Тигришку на шапку!

— В деревне иначе относятся. Помнишь у Есенина: «Из кота того сделали шапку. Да он не сделает, он своими идолами занят. Шутит так.

— Дурак и шутки дурацкие!

Кажется, Кутя совершенно не ощущала рядом с маминым сибиряком своей городской интеллигентской ненастоящести, она не испытывала никакого почтения к его тысячелетней мужицкой мудрости.

А мамину сибиряку точно было не отвлечься ни на минуту — ни ради Тигришки, ни ради чего другого. Знакомые профессора Татарникова и Петрова-не-Водкина, знакомые знакомых, знакомые в третьей степени — все жаждали иметь серединских богов, во всех пробудились дотоле крепко спавшие их языческие предки! Что-то смутное, неосознанное бродило в них и раньше, заставляя собирать прялки и скалки, но что такое скалка рядом с Мокошью и Перуном! По вечерам я только успевал открывать дверь.

— Простите, можно видеть Степана Петровича? — очередной посетитель вертел бумажку перед глазами. Я ведь туда попал? Дело в том, что я от Валентина Нилыча Татарникова…

Говорили обычно чуть понижая голос из почтения к святыням. Проблемы возникали самые неожиданные:

— А ничего, что я Чура положу в полиэтиленовый мешок? Может, надо обязательно в льняную тряпицу?

— Нищак. В ем сила доподлинная, ему твой полутилен без вреда.

Очень редко покупатели отваживались не на споры кто ж возьмется спорить с живым волхвом, язычником-практиком! — но на робкие вопросы:

— А почему у вас Лада и Леля женщины? Ведь в сказках всегда Лель. Так и говорят: «Лель-пастушок». Возьмите и «Снегурочку».

— Говори! Како ж Лель мужик, когда они Рожаницы — Лада и Леля, матка и дочка. Или у вас тут в городе мужики рожат? Тем, которы отецких богов забыват, тем едино, что Лель, что Леля, а нам Леля в бабьем деле помогат.

— А Лад? Тоже говорят всегда в мужском роде. Даже книжка есть про старые обряды: «Лад».

— Книжка! Каков Гришка, така евона книжка. А ежли доподлинно, так Лада. Котора Лелю родила. Муж жену как ласкат? «Ты моя Лада». А не она ему: «Ты мой Лад» — тьфу!

Вопросители уходили посрамленные — но и просвещенные.

Один только раз — при мне во всяком случае нашелся посетитель, который попытался заспорить с маминым сибиряком. Жизнерадостный розовощекий толстяк в замшевой курточке, похожий, несмотря на свою шкиперскую бородку, на увеличенного раза в три откормленного младенца.

— Но как же так, что вы говорите! Все языческие боги были ассимилированы в христианских святых, это же элементарно: Влес во Власия, Перун в Илью-пророка и так далее. Образовалось новое качество: полуязычество-полухристианство, которое мы и имеем под названием современного православия. Поэтому просто нет надобности языческим богам сохраняться в первобытном виде!

И тут мамин сибиряк отвалил бородатому младенцу полной мерой. Я все-таки не привык — хотя мог бы привыкнуть даже в родной школе — что апломб и прямая грубость заменяют аргументы, и потому очень удивился приемам полемики, примененным маминым сибиряком:

— Ах ты, кикимора болотная! Не сеешь, не пашешь, а туда ж! Народ-ат, он сам знат! Ходют тут — почечуй поповский, а пищит!

Мамин сибиряк встал и шел на младенца в замшевой курточке, размахивая носатым Родом, как кистенем. Паркет прогибался.

И грубости подействовали убедительней, чем логика. Бородатый младенец попятился, опрокинулся, пятясь, на диван и совершенно со всем согласился:

— Я что, я только высказал, так сказать, общепризнанное, а сам я, напротив…

— А не высказай, молчи да глазай!

Младенец внес ругу вдвое проти обычной, а потом в прихожей шептал в восхищении, укладывая целый комплект идолов в огромную сумку с надписью «Fiat» на боку:

— Какой темперамент, а? Вот где нерастраченные силы! В самой гуще! А глагол какой: «Глазай»! Что мы — хилые вырожденцы…

На другой день я устроил в классе маленькую премьеру гадания на сибирской гуще:

— Ну ты глазай сюда! Это те не Машка, а Мокша. Лишнего не языкай и Мокша те экзамен скинет как лапоть!

Захаревич позавидовал и тотчас образовал еще кучу глаголов:

— Ушай, носай, ногай, рукай!

А Кутя подхватила голосом Вероники:

— Ушай урок, пальцай сочинение! Глазай на доску, а не в чужую тетрадь!

Я хохотал со всеми, но все-таки чувствовал, что «ногай» и «пальцай» звучит так себе, а «глазай» — хорошо…

Деньги, ругу эту самую, новоявленные язычники протягивали, всегда конфузясь, всем своим видом давая понять, что платить деньгами за святыни — кощунство, но что поделаешь, раз нет другого способа вознаградить богоугодные труды.

Впрочем и самое кощунство мамин сибиряк понимал по-своему. Однажды вечером, удачно расторговавшись, он сидел и разнеженно парил в тазу свои корявые ступни — почему-то не захотел в ванной. Матушка то и дело подносила в чайнике горячую воду.

— Ну чево, — просипел он с необычным благодушием, — кощун те побаять? Пусть бы и Мишь послухал.

Матушка переспросила с обычной при своем сибиряке поспешностью:

— Что ты хочешь? Что побаять? Рассказать?

— Кощун. Как по-вашему? Сказку.

— «Кощун»! Какая прелесть! Вот откуда «кощунство»! А почему для нас «кощунство» — это когда говорят плохо, ругательно? Богохульствуют, словом. Ведь в сказке ничего плохого, один фольклор!

— Потому попы, понятно, не любили, штоб про Мокшу баяли, про Рода, про Дажбога с Волосом. Ежли начат кто кощун баять, они враз кричат: «Кощунство, кощунство!» — Исусу, значицца, ихнему умаление. А кощун — он и есть наша правда славянска.

Мамин сибиряк стал долго нараспев рассказывать свой кощун про то, как Дажбог со Змием поделили людей и землю: половина стала богова, а половина — змиева, а чтобы ясна была граница, впряг Дажбрг Змия в огромный плуг и перепахал на Змие всю степь от края до края, от Днепра до Дуная. Сначала было интересно, а потом надоело и я задремал.

— Ну чево, Мишь, кунят уже, — прервал сам себя мамин сибиряк.

Проговорил он это своим обычным голосом, не кощунственным — и я тотчас очнулся.

— Что — Миша, что делает?

— Кунят, говорю, куняет. Ну, дремлеть. Вовсе ты не понимаешь по-русски.

Матушка застеснялась:

— Да уж правда, язык у нас бедный, канцелярский. Как замечательно: «кунять»! Вот откуда Куняев!

— Што за Куняев?

— Поэт. «Добро должно быть с кулаками», написал.

— Ить от очинно правильно! Без кулаков што от добра никака польза, што от зла. Верно, Мишь?

Я все не мог привыкнуть и гордился, что мамин сибиряк разговаривает со мной, как со взрослым мужчиной.

Но не поддался на лесть, вспомнил, как Кутя независимо отнеслась к мамину сибиряку, и спросил запальчиво:

— Почему «кунять» — такое замечательное слово, настоящее народное, а «дремать» — нет? Чем «дремать» плохо, что в нем канцелярского? А мне «кунять» не нравится, некрасиво как-то: «кунять», «вонять».

— Ишь! Вот так, Мишь, чево думашь, то говори — с кулакам. Мужик будешь. А по мне, што «кунять», што «дремать». Рази я говорю, што «кунять» лутшей?

— Ты ж сам сказал, что мама не понимает по-русски.

— Не понимат — ить точно. «Кунять» я по-русски сказамши? А она не понимат.

Железная логика.

Матушка делала мне знаки, чтобы я не спорил. И серединские боги взирали на меня неодобрительно: и Род с Рожаницами, и Перун, и Волос, и Дажбог, и сама Мокошь. Один только дедушка Чур хихикал. Их набралась уже целая большая полка, сколько мамин сибиряк ни раздавал своих идолов, а они от этого только прибывали. Дажбог сидел на маленьком сундучке, на шкатулке, куда мамин сибиряк забрасывал небрежно ругу, получаемую от новых язычников за серединских богов. И можно было брать оттуда свободно — не только матушке, но и мне. «Тыща рублей — не деньги». Я не брал тысячу, но сколько нужно было, брал запросто, если что-нибудь купить или куда-то пойти. Захотел бы — стал бы весь в «фирме», как Витька Полухин. Но меня не очень интересуют фирменные тряпки, честно — потому что смешно, когда все ходят в одинаковых штанах, и чем одинаковей, тем сильней гордятся. В армии форма — необходимость, но зачем на гражданке самим залезать в форму? Витьке Полухину этог не понять, он гордится, что уже назаработал себе на дубленку цвета беж, а скоро поставит у себя и всю фирмовую аппаратуру — нафарцует. Обычно у тех, у кого одинаковые штаны, мнения тоже одинаковые. Витька всегда пишет сочинения такие, какие нужно, он очень хорошо знает, какие нужно писать, наша бедная Вероника верит, что он очень идейный ученик… Потому я не бросился покупать фирму, чтобы навесить на себя. Раньше ходил в чем попало от бедности, а теперь — от зазнайства. И матушка тоже — чего-то себе покупала, но без остервенения. Она ведь и раньше ничего не понимала в тряпках. Когда шкатулка под Дажбогом переполнялась мамин сибиряк куда-то перекладывал деньги, уж не знаю, куда, но несколько сотен там всегда лежали для общего пользования — и никто не спрашивал отчета.

Я теперь шикарно угощал Кутю мороженым. На рестораны у меня не хватало смелости: они представлялись мне вертепами разврата, где демонические официанты униженно служат самым разгульным из гостей и с презрением изгоняют прочих посетителей, не поднимающихся до высот гусарского или купеческого кутежа. Жалко, уже уехал Луна-парк: мы в нем были летом и с имевшейся у меня трешкой чувствовали себя весьма жалко, а просадить бы, не раздумывая, не экономя, хоть червонец, хоть два — вот тогда бы получили массу удовольствия!

Зато я впервые взял такси — не с отцом проехал, не с матушкой, а остановил сам и посадил Кутю. Мы с нею были на дне рождения ее подруги где-то на проспекте Художников — она меня привела, сам-то я не очень разбираюсь в этих районах. Подарок тоже купил — ручные кружева — и цветы на рынке. Вышли мы от подруги уже около двенадцати. Кутя ныла, что поздно, что обещала быть дома в двенадцать, а нам еще чуть не час добираться — действительно, нужно ждать автобуса, которые вечером ходят редко, ехать до метро, потом на метро с двумя пересадками и еще пешком от Сенной — тут-то я увидел свободное такси и махнул рукой. Небрежно, будто привык останавливать. Честно говоря, все же не ожидал, что такси остановится. Шофер увидит, что я еще школьник, не поверит, что есть деньги — но машина затормозила. Кутя сразу сменила тон:

— Ой, Мишка, ты что? Знаешь, сколько нащелкает с окраины? Давай только до метро!

Она еще не понимала, что тыща рублей — не деньги.

Я подсадил Кутю, сел рядом — только жлобы, когда едут вдвоем, важно усаживаются впереди, как начальники в персональной машине — сел и приказал:

— На Гражданскую. — И вдруг добавил небрежным тоном, сам не ожидая, что умею так: «Да не перепутайте: на улицу, а не на проспект!»

Потому что проспект где-то здесь близко, а на улицу — через полгорода.

И обнял Кутю за плечи.

Я чувствовал Кутю плечом, боком, бедром — и думал о том, что еще ни разу ее не целовал. Стыдно! И давал себе слово, что когда сейчас приедем, непременно поцелую! Раз уж так умею разговаривать с таксерами, то ничего мне не стоит ее поцеловать!

Нащелкало всего восемь рублей — я ожидал, что раза в два больше. Я дал таксеру десятку и вышел, не дожидаясь сдачи.

Во дворе у нас темно, лампы над подъездами давно перегорели. Вот и хорошо — старушка Батенькина ничего не разглядит из своего окошка. Я был готов гордиться Кутей перед всем миром — но не хотел, чтобы бессонная бабушка подглядывала, как мы целуемся.

Я уже совсем набрался духу взять Кутю сзади за талию, оторвать от Тигрншки прижать к себе — как вдруг послышались шаги на лестнице, открылась дверь — и явилась кутина мама.

— Это вы? А я уже начала беспокоиться! Хотела вас встречать у метро.

Кутя выпрямилась. Тигришка спряталась.

— Ну, мамочка, чего беспокоиться? Сколько сейчас? Всего десять минут! Совсем даже вовремя приехали, как обещали! И я же не одна, а с Мишей!

— С Мишей спокойнее, конечно, ну а если взрослые хулиганы?

Кажется, она меня не принимала всерьез!

— Вечно ты паникуешь, мамочка, я просто не знаю! И никогда не ходи встречать к метро: мы приехали на машине, а ты бы там стояла как… как я не знаю кто!

Ай да Кутя! Я был отомщен.

— На машине?! Какие аристократы! Мы в ваши годы так не роскошествовали. Спасибо, Миша, что доставили нам дочку.

Для них специально старался!

У нас в окнах еще горел свет. По лестнице спускались. Слышался Петров-не-Водкин. Конец фразы я уже разобрал:

— …и все-таки получается некое шоу, ансамбль песни и пляски.

С ним Татарников — а кто ж еще! Профессорскую речь я разбирал совсем хорошо:

— В церкви тоже ансамбль песни и пляски, только шикарнее. Сейчас спрос на всякую этнографию. Время раскапывания корней. Увидишь, эти Мокоши пойдут скоро у Сотби на тысячи фунтов!

Я громко зашлепал ногами по ступенькам, чтобы не подумали, будто подслушиваю. Голоса оборвались. На втором этаже рядом с дверью Ларисы мы встретились.

— Здравствуй, Миша! Здравствуй, дорогой! Небось, от девочек?

Уж так они мне обрадовались, будто встретили живого Перуна или Волоса. Очень им было интересно, расслышал я про тысячи фунтов или нет, потому так и расшумелись. Я важно согласился, что от девочек, и оставил их в полном недоумении слышал я все-таки или не слышал?!

Мы разминулись — и тут за моей спиной приоткрылась дверь, выглянула Лариса.

— Это ты ходишь, Миша? А ваш Степан Петрович как — дома?

Я приостановился, спустился назад н несколько ступенек. Лариса была в одном халате. На лестнице у нас лампочки тусклые, и в полумраке она показалась почти молодой, в какой-то миг мне захотелось обрушить на нее все нерастраченные поцелуи. Но сразу же стало противно.

— Откуда я знаю. Наверное, дома. Где ему быть.

Я отвечал довольно грубо. Но Лариса не смущалась.

— А то у меня что-то с холодильником. Он же на все руки. Скажешь ему, хорошо?

— Скажу, когда увижу. Не пойдет же сейчас.

— Я рыбу достала. Обидно, если протухнет. Хорошая рыба. А ты не понимаешь? Вас в школе не учат?

Снова промелькнуло искушение войти в темноту ларисиной квартиры, в смешанный запах парикмахерской и прачечной.

— Нет, не учат!

И я поспешно взбежал наверх. Вернее, убежал. И долго не мог успокоиться, воображал несостоявшееся приключение и презирал себя за трусость, и радовался, что не предал Кутю, избежал ларисиного капкана. Что все мне почудилось, что Лариса и не пыталась меня заманить, я не думал совсем…

Поэтому подслушанный разговор вспомнил только наутро. Передавал мамину сибиряку просьбу Ларисы. Передал я не при матушке, нарочно выбрал момент, как бы приглашая его в тайный заговор. Но мамин сибиряк отмахнулся небрежно:

— Нищак, потерпить. — Не протухнеть у ей, авось.

В этот момент я вспомнил про подслушанный разговор. Передавать мамину сибиряку или нет?

Во-первых, я не знал, кто такой Сотби, почему он считает в фунтах, а не в рублях. Ну и зарабатывает мамин сибиряк много — если применим к его промыслу термин «зарабатывать» — хотя и не берет за своих идолов тысячи. Потому решил пока не говорить. Но хотелось как-нибудь ухитриться и разузнать: сам Татарников собирается продавать этому Сотби серединских богов за тысячи фунтов или кто-то другой?

Те, кто приходил покупать изготовляемых маминым сибиряком идолов, может быть, и относились к нему как к солисту фольклорного ансамбля из некоей легендарной уже Середы, — не знаю. Трудно же всерьез поверить в Мокошь, Рода, дедушку Чура. Хотя по дереву-то стучим! Тут какая-то путаница: стоит произнести языческие имена: «Мокошь», «дедушка Чур» — и смешно утверждать, что веришь в них. Но совсем отрицать какую-то безымянную силу, которая может либо принести счастье, либо, наоборот, помешать, испортить дело — не хватает духу совсем ее отрицать! А вдруг все-таки есть что-то?! Но такой вере на всякий случай не хватает страсти, тут уж неизвестно чего больше: веры или иронии? Но раз явились к нам с маминым сибиряком некие боги, должны были явиться и настоящие страждущие. Ибо был бы бог, а богомольцы найдутся.

И страждущие явились.

Опять началось с Ларисы. Заявилась она в очередной раз и, жадно глядя на мамина сибиряка, стала жаловаться:

— Чувствую себя — ну невозможно как! Ноги к вечеру не ходят. А внутри так все и отрывается. От печени, я думаю. Мне давно один гомеопат сказал, что у меня — печень. А эти твои лупоглазые, они могут — от печени?

— Печень не быват, быват камни, — поставил диагноз мамин сибиряк.

— Ну так неужели не могут они камни выгнать? Какой от них тогда прок?

— Камни в печени бесом мечены.

— Так пусть выгонят! Бесы или кто.

— Попроси. Ругу каку дашь. Чура проси. Чур — он щекочур, выщекотит.

— Правда, выщекотит?! Я так и думала, что они от щекотки рассыпаются!

— Выщекотит. Приду опосля, научу уж, как Чура уважить.

Лариса ушла вся в надежде, а мамин сибиряк повторил ей вслед уже известную поговорку:

— Бабье жерло кляпом не заткнешь.

Матушка все это терпела молча, но на следующий день, едва я вошел, сразу услышал с порога — благо стараниями мамина сибиряка замок у нас теперь открывался легко и неслышно:

— …всякая дрянь здесь выставляет свое бесстыдство, а ты и рад! Тебе только и надо, чтобы были откинуты всякие нормы морали!

Бедная матушка! Даже скандалит она так, будто читает утвержденный текст официальной экскурсии.

— Кто марал! Никто не замарал! Попы придумат, штоб одна жена, а надо жить да радовацца!

— Прописала-то тебя я одна, а не все подряд, которые извращают мораль, чтобы разврату своему радоваться!

— Баба люба не за прописку, а за горячу…

Я неслышно отступил на лестницу — пусть доскандалят без меня.

И каким-то способом доскандалили, так что через час я застал дома мир.

А Ларисе помогло — Чур ли выщекотил ей камни, сам ли мамин сибиряк, но слава пошла, и теперь к нам двинулись не только коллекционеры, не только желающие приобщиться к отеческим богам — но и болящие. Этих я отличал сразу: страждущие выделялись особенным испугом и надеждой в глазах.

Мне часто казалось, что мамин сибиряк нарочно старался огорошить страждущих примитивизмом своих медицинских суждений:

— Понос, что ль? Знамо: болит живот — страдат нос.

— Забиты у тя почки? Знамо: маяли дево́чки.

— Не ходют ноги? Худы выбрал дороги.

— Бухат сердце? Жил, знат, с перцем.

И терпели такие диагнозы. Даже считали за мудрость. Или по контрасту со всякими непонятными «холецистопанкреатитами»?

Каких-нибудь настоек, хоть святой воды из водопровода, мамин сибиряк не давал, и к явным волхованиям прибегал редко. Обычно он вручал своих идолов — и больше ничего. Правда — по специальностям: кто головой страдал — тем Перуна, печеночникам прописывал Хорса, легочникам — Дажбога; дряхлым старикам и старухам при любых немощах — дедушку Чура; от мужских слабостей, естественно, — Род, от женских — Рожаницы. Однажды пришла женщина, умоляя спасти собаку, у которой отнимаются задние лапы. Я ожидал, что мамин сибиряк накричит на нее, что городские собаки — один распут. Но нет, он отнесся к случаю чисто академически и даже впервые заколебался, какого бога прописать, а поколебавшись, выдал Волоса: «Потому как он есть скотий бог, а собака тож к скотам тянет». Женщина заикнулась, что ее Чапа все понимает как человек, но мамин сибиряк приговора не изменил, так она и ушла со скотьим Волосом.

Некоторые в прихожей пытались расспрашивать меня почтительным шепотом — и не потому только, что боялись потревожить мамина сибиряка — нет, отсвет его могущества падал и на меня, в глазах посетителей я тоже был посвященный, ученик чародея:

— А что, всем помогает колдун сибирский или только особенным людям?

Рекламировать мамина сибиряка я не собирался, но не вести же тут санпросветработу, не переадресовывать же в поликлинику: раз пришли — значит, заслуживают свою участь. Да и бывали они все множество раз в поликлиниках… Для таких расспросчиков я раз и навсегда вывел железную формулу:

— Пока сами не попробуете — все равно не узнаете. Каждый сам себе испытатель.

Последняя фраза особенно действовала: в ней чувствовалась магическая краткость и энергия. «Каждый сам себе испытатель!» — непонятно и многозначительно.

Только изредка, в особенных случаях, мамин сибиряк прибегал к более сильным воздействиям. Причем довольно неожиданно решал, какие случаи особенные. Иногда очередная страждущая рыдает на весь дом, на колени бухается хватает руку целовать «благодетелю последней надежды», а мамин сибиряк буркнет: «Кишки играт — матку шевелят», сунет, не глядя, Ладу с Лелей — и все лечение. А однажды пришел тихий парень, похож на студента — но даже не бородатый, даже не в джинсах, пожаловался скромно, что «схватывают как судороги здесь вот под ложечкой и никакие спазмолитики не берут», — и тут-то мамин сибиряк встал и принялся волховать в лучшем языческом стиле!

— Спасоличики?! Вдовьи потычики! Хорса проси, дурну кровю истряси!

Откуда-то сама собой — никогда раньше не видел я такой среди его реквизита — явилась на голове мамина сибиряка рогатая шапка. Страшно смотреть.

— Истряси, истряси! Дурну кровь истряси, добру кровь воскреси!

Мамин сибиряк положил свои огромные, похожие на переплетенные корни, ладони студенту на плечи и стал трясти беднягу, повторяя:

— Истряси, истряси! Хорса проси, просо коси! Смели по росе, слюби по красе!

Мамин сибиряк тряс студента все быстрее и мельче, наверное, тот почувствовал бы то же самое, если бы попал на мощный вибростенд, на котором уплотняется в формах полужидкое бетонное месиво.

— Истряси, истряси! Упроси, упроси!

Мамин сибиряк резко убрал ладони с плеч — и студент повалился на пол, и его вырвало зеленой слизью. И меня тоже чуть не вырвало, я выскочил из комнаты, вбежал на кухню, выпил прямо из носика крепкого холодного чаю — и стало легче.

Уходил студент через полчаса все еще дрожащий, но запинающимся языком пытался благодарить. Вообще все страждущие уходили с надеждой — это точно. Идола прижимали к груди, как новорожденного ребенка. Как мало людям надо! И как легко сходит образованность конца двадцатого века. Позолота сотрется — свиная кожа останется…

Как раз после ухода студента мамин сибиряк заговорил со мной:

— Сколько идуть, а? И кличут во все концы, хошь разорвацца. Ты, Мишь, приглядай, штоб заместо меня поспевать.

Матушка тут же мыла пол после студента. Я думал, она возмутится, услышав, что предлагает мне ее сибиряк, но она продолжала возить шваброй совершенно равнодушно.

Я не колебался. Для меня изображать шамана или волхва было так же невозможно, как, скажем, пойти работать на бойню. Да, трачу я деньги, которые добывает таким способом мамин сибиряк, но если выбирать — пусть не будет этих денег, а я — не могу. Точно так же, как ем я мясо и очень люблю хорошее жаркое, но если б нужно было резать скот самому, я бы лучше стал вегетарианцем. Я не колебался, только думал, как отказать мамину сибиряку, чтобы не обидеть.

— Я не смогу. Ты, наверное, веришь по-настоящему в Мокошь и во всех остальных, а если только притворяться, ничего не получится.

— Чаво верить? Всяк знат, што солнце есть, што луна. Чаво тут верить?

— Солнце состоит из водорода и дейтерия на девяносто процентов. И не нужно волховать, чтобы оно светило.

Мамин сибиряк уже снял рогатую шапку, но не убрал, а держал на коленях и поглаживал.

— А кто солнце исделал? Скоро судишь ты, Мишь. А я што? Я штоб в семье. Как мне от дедов.

Я смотрел на рогатую шапку. Чтобы я надел такую? Чтобы выкрикивал заклинания?

Наверное, и мамин сибиряк понял, что это невозможно. И больше не заговаривал о преемственности поколений.

До Кути скоро дошли известия, что мамин сибиряк отчасти переквалифицировался и теперь не только насаждает язычество, но и врачует все болезни. Я не спешил этим хвастаться, но какой-то простак спросил ее во дворе:

— Где тут живет заклинатель? Который лечит от иммунитета?

Она меня тотчас стала дразнить, расспрашивала, успешно ли мамин сибиряк вылечивает от иммунитета, или, может быть, и от приоритета тоже, и меня самого не вылечил ли уже до конца… Я не спорил, я смеялся вместе с ней, но при этом чувствовал себя жутко умудренным философом рядом с наивной школьной отличницей. Потому что Кутя не понимает простой вещи: достаточно объявить «здесь лечат от хронического иммунитета», или «удаляют первородный грех под общим наркозом», или «растягивают на колодке сердечные сокращения» — и пойдут! Чем нелепее — тем лучше…

Хотя мамин сибиряк каждый день раздавал по нескольку своих идолов, он не признавал для своих действий слова «продавать». Продавать богов он считал грехом, а руга, он любил повторять, не плата, а что-то вроде жертвования — дома у нас они не убывали, наоборот, распространялись все больше, так что репродукции Ренуара и Дега уже казались чем-то чужеродным, матушкина комната превратилась в настоящее капище. Войдешь — и забываешь, что ты в Ленинграде, что хотя и живем мы на бывшей Мещанской улице, но до Медного всадника от нас пять минут ходу, до Невского — в другую сторону — десять, а уж Сенная, которая хотя и не блещет архитектурой, но зато воплощает собой Достоевский Петербург, — Сенная и вовсе в двух шагах. А у нас тут Мокошь, у нас Род с Рожаницами — какой Петр, какой Достоевский?!

Я с детства тыщу раз бывал в Эрмитаже — благо тоже по соседству, да и матушка всегда проведет мимо очереди. Экскурсии я слушать не люблю — ни ее, ни вообще, а бродить по залам — хоть целый день. Смотреть картины я устаю довольно быстро и начинаю просто прогуливаться, разглядывая то паркет, то резные двери, то люстры; подхожу к окнам, смотрю сверху на Неву, на Биржу, на Дворцовую площадь. Забредаю в русские залы, где все так непохоже на итальянцев или французов: не очень умелые, но важные портреты, старые кафтаны, петровские станки. Здесь царство Халкиопово, Халкиопа Великолепного!

Все-таки интересно, как на нас действует окружение! Дома рядом с маминым сибиряком я не то что бы совсем поверил в праотеческих богов, но невольно их зауважал. Когда все вокруг заняты чем-то одним, только об этом говорят, превозносят, обсуждают всерьез — это как медленный гипноз. Ну примерно та же ситуация, когда вся толпа восхищается «Аквариумом»: может быть, каждый в отдельности и не догадался бы, что это лучшая рок-группа, но когда все вокруг балдеют, значит, группа на самом деле экстра-класс, и от этого общего балдежа собственное маленькое удовольствие возрастает в тысячу раз. И пусть не говорят, что, мол, подростки изобретают себе кумиров — и у взрослых то же самое: если ходят и ходят люди и все говорят, какая древняя мудрость в Мокоши, как мы должны вернуться к отеческим богам — попробуйте сказать наоборот! А в другом месте, где принято восхищаться чем-нибудь другим — например, многие эрмитажники кинулись на раннее средневековье, а Возрождение среди них считается вульгарным — смешно вспоминать, что в двух километрах отсюда поклоняются этой дикой Мокоши! Когда в Эрмитаже вокруг такое искусство, что лучшие мастера должны годами работать над одним мозаичным столиком — тогда отсюда, из Ламотова павильона, например, идолы мамина сибиряка вспоминались как убожество и нелепость. Удивительно, как это матушку на них потянуло, профессора Татарникова — или когда годами вокруг искусство, искусство, искусство, от этого тоже стервенеешь и тянет на самый грубый примитив?

И вдруг я подумал: ведь серединские боги — они же прямо по специальности Халкиопова! Раз он специалист по русским древностям, а они — такая тысячелетняя славянская старина. Когда-то матушка говорила об этом, но потом почему-то забыла. Почему же Халкиопов до сих пор не был у мамина сибиряка? Неужели до него не донеслись слухи? Или донеслись и он не поверил? Вот взять зайти и спросить! Пригласить Халкиопова к нам. Профессор Татарников не очень его любит — ну и пусть. А чего такого? Ну и что, что сам Халкиопов? Я же не за автографом к нему, я не влюбленная девица, которой лишь бы предлог, чтобы повеситься на шею к знаменитости! Зайти и спросить прямо: «Вы собираетесь поместить серединских богов в свой отдел? Они же тысячелетние, славянские!» Да я буду последним ничтожеством, если Халкиопов или вообще кто-нибудь на свете для меня такой недоступный бог, что я не решусь к нему обратиться, когда есть важное дело!

Где помещается отдел, я не знал. Отдел — это не залы, отдел — это канцелярия со столами, шкафами и прочей бюрократической мебелью. Правда, эрмитажники умеют устраиваться, у них и в канцелярских комнатах обязательно бюро из карельской березы, на стене какая-нибудь картина из второстепенных, стоят бронзовые часы со львом или Пегасом, канделябры в виде крылатых женщин — в Эрмитаже столько всякого искусства, что хватает на всех. Двери в отделы всегда такие незаметные, что можно сто раз пройти мимо и не догадаешься. Пришлось спросить у старушки, сидевшей в зале с петровскими станками.

Но та или не поняла, или сделала вид:

— Вот, милый, вот самый русский.

— Нет, мне где сотрудники сидят. Где Халкиопов.

— А не знаю. Я тут недавно, месяц всего. Мне сказано — сидеть, я и сижу. А какие сотрудники, какой Ха…ки… — не знаю.

Спросить бы экскурсовода, но экскурсии в этих местах попадаются редко — экскурсионные маршруты, как торговые пути в океане: проторены узкой полосой, где группы идут одна за другой в кильватер, а чуть в сторону — и пустынная гладь, ни одного экскурсовода на горизонте.

Я дошел до коридора с гобеленами, спросил у тамошней старушки — но и она не знала, где сидит Халкиопов, кто такой Халкиопов. Такой человек, а они не знают! Или не такой уж человек? Может, только мне с чего-то показалось, что Халкиопов — необычайная знаменитость? Конечно, старушки — всего лишь старушки, но они-то и составляют в Эрмитаже тот самый народ, глас которого — глас божий. Научных сотрудников всяких рангов в Эрмитаже, наверное, больше, чем старушек, но все равно научники — не народ, а старушки — народ. Пиотровского-то небось знает старушка! И если Халкиопов — вовсе не знаменитость, очень ли нужно его разыскивать?

Таким иезуитским способом я уговаривал себя, что вовсе не обязательно мне разговаривать с Халкиоповым. А на самом деле стыдно мне становилось тревожить Халкиопова своей нахальной просьбой. Потому что чем дальше я бродил по Эрмитажу, тем нелепей казался отсюда из золоченых дворцовых зал мамин сибиряк со своими грубо выструганными идолами. Уже и не верилось почти, что он вообще существует, что кто-то принимает его всерьез, верует во всяких мокошей и перунов с во́лосами.

А через час, когда вернулся к себе на Гражданскую-Мещанскую, в маленькую квартирку, превратившуюся в языческое капище, почти не верилось, что в пятнадцати минутах ходу растянулся на полкилометра вдоль Невы роскошный, ломящийся от сокровищ Эрмитаж…

Но не только в нашем капище гнездилось язычество, оно уже смело вырывалось на улицы.

Прямо на следующий день после моих неудачных поисков Халкиопова мамин сибиряк попросил меня проводить его к одному больному, потому что до сих пор совсем плохо знал город и не пытался узнавать. Вообще-то он очень редко ходил по больным, но тут матушка умолила: один ее однокурсник совсем плох, и вот до него донеслись слухи о нашествии на Ленинград Мокоши со своей языческой командой — так я передавал всю историю Куте. Для того больного это было не нашествие, а пришествие, потому что врачи настаивали на ампутации ноги, а мамин сибиряк бодро взялся привлечь к лечению Дажбога, ибо тот, оказывается, специалист и по ногам, и — даст бог — обойдется без ампутации. «Ишо плясать пойдет и за бабами бегать!»

Пациент жил на Стремянной. Мы зашли по дороге на Кузнечный, накупили там и меда, и орехов, и клюквы, до которой мамин сибиряк был большой охотник сам и успел приохотить матушку — забыв экономию, мы теперь почти все покупали на рынке. На Владимирском мамин сибиряк зашел в уборную, а я ждал снаружи, обвешанный сумками. И тут ко мне пристали цыганки.

Цыганок я побаиваюсь. Когда идут они толпой в своих пестрых юбках до пят, я стараюсь проходить мимо быстрым шагом, глядя прямо перед собой, а если окликают, не оборачиваюсь — и тогда отстают. Но сейчас я ждал мамина сибиряка и не мог сдвинуться с места — и цыганки тотчас окружили.

— Дай пять копеек на пряник ребенку! А вот скажу, молодой, какая тебе дорога выйдет.

Я молчал, а они галдели с нескольких сторон. Особенно напирала жирная старуха в расстегнутой желтой шубе — казалось, так и пышет от нее жаром:

— Какой мальчик, сейчас правду скажу, каким инженером будешь, каких красавиц полюбишь!.. Дай рупь ребенку на шоколадку — всю правду скажу!

Какие они противные, липкие, а отогнать нет сил. Кажется, я бы дал сейчас денег, только бы отстали!

И вдруг возник мамин сибиряк. Не подошел, а именно возник сразу, будто пророс из-под земли прямо посреди пестрой алчной толпы. Пророс, выбросил вперед ладонь с растопыренными пальцами прямо в лицо жирной старухе, посмотрел страшно своими глубоко сидящими глазами и проговорил быстро непонятные слова, я со страха не разобрал почти ничего, только окончание:

— …все свои пароти на себя обороти!

Или что-то вроде.

Как они испугались!

Потом, когда уже спокойно вспоминал происшествие, я подумал, что цыганки не просто дурачат людей, но сами верят во всякие заговоры, сглазы — и вот встретили силу, превосходящую их собственную.

Что-то заверещали, а потом та самая жирная, распахнув еще шире шубу, стала поспешно рыться в своих грязных кофтах и юбках и доставать деньги, деньги, деньги — все мелкие, но зато целыми комьями.

— На, бери! Бери! Отпусти слово!

Мамин сибиряк свистнул по-разбойничьи, топнул, гикнул — и они все побежали, жирная споткнулась, упала, выронила свои грязные скомканные рубли в растоптанный городской снег, вскочила и, не пытаясь подобрать деньги, побежала дальше.

Там рядом стояла ранняя очередь в пивбар — и вся хохотала. Кто-то крикнул:

— Подбери, дед, твоя добыча!

Но мамин сибиряк презрительно махнул рукой, мы медленно пошли мимо пивбара, слыша за спиной почтительное:

— Во дал дед. Молоток!

Мамин сибиряк презрительно высморкался с помощью тех же двух пальцев, в которые только что свистел, и приговорил:

— Карамазое племя.

— Какое?

— Карамазое. Ну как сказать? Чернявое — во!

Тут бы матушка в восторге воскликнула: «Какая прелесть! Так вот что значит Карамазов! И Карамзин тоже! Чернявов или Смугляков. Интересно, а то, что Смугляков созвучен Смердякову, — это случайность или нет?»

Я спросил:

— А они правда могут сглазить?

— Которово душа слаба, тово могут, а ежли душа крепка — нищак.

Я шел и думал, что не умею ни свистеть, ни сморкаться в два пальца, что, может, оно очень культурно, и что высморкайся я таким способом при Куте, она бы меня тотчас запрезирала, но зато никогда я не сумею выкрикнуть заклинание в лицо цыганке, и мне остается проходить поскорей мимо, не связываясь с этими карамазыми женщинами.

Это был последний случай, когда я служил проводником мамину сибиряку. В следующий раз он «поехал с требой», как называл данную сторону практического волхования Петров-не-Водкин, на старой «Победе», которую подал к подъезду Липатый. Откуда он взялся — никто сначала и не заметил. Мало ли народу ходило. А этот Липатый не то задержался сразу, не то пришел снова. Я его так прозвал, потому что всюду лип, а вообще-то он — Ипполит. Длинный такой, тощий, сутулый — и какой-то с виду унылый, хотя и довольно молодой. Не совсем, а так — среднемолодой. Смотришь, он уже и таракана придавил, приговаривая в точности, как мамин сибиряк: «Как врага народа!» Он уже чтото привозит матушке: «Ольга Васильевна, тебе не надо гречи? У моей мамы на работе в заказах». «Тебе» — усвоил простой языческий стиль. Он уже ко мне набивается не то в друзья, не то в наставники: «Миша, как у тебя с точными науками? Если что, спрашивай, я в любой институт готовлю с гарантией». Ага, так, значит, он натаскун! А у нас чего ему нужно? Матушка гречу брала, а я его натаску игнорировал — очень нужно! Но больше всего он стелился перед маминым сибиряком: «Приказывай, Степан Петрович, звони, как в гараж!» И мамин сибиряк звонил, не стеснялся, подкатывала «Победа», мамин сибиряк усаживался, — причем старая колымага слегка оседала на правую сторону под его тяжестью, — и укатывал в известном только ему и Липатому направлении. Иногда матушка пыталась ревниво расспрашивать: «И куда ты сегодня ездил со Степаном Петровичем, Ипполит?» Но Липатый не выдавал, отвечал с непробиваемым простодушием: «Ах, Ольга Васильевна, столько ездили, столько ездили! Так везде ждут Степана Петровича, так каждое слово слушают! И в Купчино, и в Удельной — прямо какая-то кругосветка. Мы же все ждали, чувствовали, что наступит наше, отеческое, славянское Возрождение! Почему только в Италии античный Ренессанс? Наше древнее язычество было глубже, духовней! Мокошь — это же такая бесконечность, такая неисчерпаемая глубина! И люди везде требуют Степана Петровича, жаждут услышать!»

Но не только в личные шоферы набивался Липатый. Он и по прямой языческой части уже помогал, уже «после самого» давал страждущим какие-то наставления о порядке пользования Хорсом и Дажбогом, уже во время случившегося снова сеанса силового волхования вскрикивал вслед за маминым сибиряком: «Истряси! Истряси!» Словом, завелся наконец и ученик чародея. Я уклонился от этой роли — и свято место пусто не осталось. Но, между прочим, замечались и кое-какие нюансы: Липатый произносил не «Дажбог», как мамин сибиряк, а отчетливо с ленинградским интеллигентным выговором: «Даждьбог» — волхв во втором поколении, уже тронутый цивилизацией.

А тайна появления у нас Липатого раскрылась вскоре. Мы с Кутей возвращались как всегда вместе после уроков, и она заметила поданный для мамина сибиряка экипаж у подъезда.

— Ой, «Победа» в точности как у моего Ипочки!

— Какого «твоего Ипочки»?!

— Я у него занимаюсь по физике и математике. Ты ж знаешь, от мамочки никак не отвязаться.

— Натаскун! — безжалостно определил я.

— Он ничего — хороший. Знает так много. Даже интересно, а не только дрессировка к экзаменам.

— Натаскун. А зовут его, стало быть, Ипполитом, да?

— Ну да, Ипочка.

— Он и есть. Он теперь язычник номер два в Ленинграде, твой Ипочка. Скоро наденет рогатую шапку и будет волховать не хуже мамина сибиряка! А откуда ты знаешь про «Победу»? Каталась?

— Ты прямо так допрашиваешь! Я ему рассказала про твоего волхва, он и пристал сразу: «Покажи-покажи!» Он меня подвез, я и показала ему вашу квартиру. А чего? Ведь все к вам ходят толпами.

— Можешь сказать мамочке, чтобы искала другого натаскуна. Твой Ипочка скоро совсем переключится в ассистенты к мамину сибиряку. Он так изящно выражается, не хуже Вероники: «Наш языческий Ренессанс!»

— Ты так говоришь, будто я в чем-то виновата!

— Ни в чем ты не виновата, нормально!

Такой интересный Ипочка будет теперь крутиться в нашем дворе со своей тачкой! Увидит Кутю, зазовет в свою «Победу» покататься и поговорить про физику. Про законы трения и еще про что-нибудь. Проклятый натаскун!

— Все нормально, ни в чем ты не виновата. Очень здорово, что у вас разговоры на такие широкие темы, а не только про трение.

— Никаких особенных разговоров. Просто я ему наузу твою показала — ну и пошло.

— Вот и хорошо, что просто показала.

«Показала». Интересно, как показала? Когда науза у Кути между грудей греется?!

У Кутиного подъезда сидела Тигришка, и я чуть не пнул ее ногой, потому что все женщины вроде кошек: только ждут, чтобы кто-нибудь погладил! Тем более, Кутя похожа на Тигришку, такая же рыжая… Но мне стало стыдно, что я способен на такое, оказывается — хотя бы в мыслях способен. Да и не всех же ждет Тигришка — только Кутю, ну и меня. Я наклонился и погладил Тигришку, мысленно прося у нее прощения.

— Матушка очень довольна, что Липатый ей гречку достает. Значит, и тебе от нее спасибо, раз с тебя началось.

— Липатый?

— Так я его прозвал, еще когда не знал, что он — твой Ипочка. Потому что липнет.

— Вовсе он не мой!

Кутя не заступилась за Липатого, не сказала, что вовсе тот не липнет — и я отчасти утешился. Все-таки тревожно, что он будет здесь крутиться на глазах у Кути, тем более — с тачкой.

Когда я подходил к себе, они как раз усаживались — мамин сибиряк с Липатым. Липатый помахал мне рукой, а мамин сибиряк просипел:

— Ить снежок, Мишь, выпавши нежный. В Середе у нас знашь как говорят? «Пуховичок пал».

Не полюбил же я мамина сибиряка — ну притерпелся, привык, но не полюбил же! А вот обидно сделалось, что он отныне обходится без меня.

Впрочем, еще один раз не обошелся.

В школе у нас уже несколько ребят хвастались своими наузами — в каком-то смысле эти амулетики выглядели престижнее, чем даже адидасовские кроссовки: купит всякий дурак, если готов выложить купон за пару туфель, а наузу достать пока что трудно. Но выходило, что и не слишком трудно: мамин сибиряк им наузы не продавал, я знал точно — неужели их папаши побывали у нас и никто мне не сообщил?! У Захаревича появилась науза — а уж его-то папашу я знаю, видел два раза.

Два дня я думал, как мне выйти на след, а на третий застал торг в уборной: Витька Полухин разложил товар, как коробейник на ярмарке. Я раз видел, как около обычного универсама в Купчино играли в ярмарку — с коробейниками, со скоморохами — и мне не понравилось: выглядело очень фальшиво. А Витькина торговля мне не понравилась еще больше: значит, он организовал собственное производство, так? Как его назвать? Фальшивоязычником? Фальшивобожником?

Это было подло, потому что Витька обманывал покупателей. Я не был твердо уверен, что изделия мамина сибиряка наделены особенными свойствами, но все-таки в нем есть какая-то сила, в это я временами верил. Но уж в Витьке точно никакой силы нет, одна пронырливость. Да и что получится, если каждый дурак начнет стругать Чуров и Волосов?!

Я подошел к Витьке:

— Отшагни на пару слов, разобраться надо.

Мы отошли, прочие присутствовавшие тоже попятились: это священный ритуал мужской уборной — каждый имеет право «разобраться». Правда, Кутя говорила, теперь уже в ходу и женские «разборы».

— Ты этот бизнес брось: на фальшивых наузах.

— А кто сказал, что фальшивые? Которые настоящие? Твои, что ль? На них что — водяные знаки? Печать госбанка? Фирменный лейбл?

— Потому что те делает настоящий язычник, волхв.

— Иди-ка ты! «Волхвы не боятся могучих владык». Почитай Веронике, получишь пять баллов. Видали таких волхвов. Ты в это дело не лезь, а то уроню нечаянно — понял? Тут тебе не фантики, тут полный серьез. На первый раз прощаю как основоположнику, но больше не лезь, понял? Тут деловые маракуют!

За фантики, биты и тому подобное детство и то бывали стычки, а во всякие джинсовые дела вообще лучше не соваться, если бережешь здоровье. В соседней школе одного десятиклассника инвалидом сделали за джинсы.

С Витькой дальше говорить было бесполезно. А мамину сибиряку я рассказал. Думал, рассказывать или нет: ведь правда, если деловые маракуют, соваться страшно. И все-таки рассказал. Может быть, затем, чтобы доказать мамину сибиряку, как я ему нужен?

Он сначала рассмеялся своим несмазанным смехом:

— Вродь как фальшивы бумажки, да? Ишь ты! Нищак, купцов на нас хватит.

Но подумал-подумал и приказал на другой день:

— Покджь мне свово Витька.

Страшиться поздно, задний ход уже не дашь! Одна надежда, что мамин сибиряк сильней всех тех деловых, которые маракуют, что он их обратит в бегство, как тогда карамазых цыганок на Владимирском.

Живет Витька рядом, в том самом угловом доме Раскольникова. Но мамин сибиряк, наверняка, ни о каком Раскольникове не читал и не слышал, и о самом Достоевском тоже, я не стал ему объяснять, в какой дом мы идем. Лестница в Витькином подъезде узкая, а квартиры находятся не на площадках, а как бы в аппендиксах, отходящих от каждой площадки — и чудятся в аппендиксах засады.

До этого я был у Витьки один раз случайно, и если бы не мамин сибиряк, никогда бы не зашел во второй — мало ли с кем учишься в классе и треплешься на переменах как с приятелем, а встретишься случайно через год после школы — и не о чем будет двух слов сказать. Витьке я тоже не нужен, потому он удивился, увидев меня в дверях. А как разглядел рядом мамина сибиряка, похоже, и оробел. Но тут же нарочно расшумелся:

— Заходь! Давай! А это твой папахен? Здорово! Заходьте оба! Заваливайте!

Я бы не отважился так незнакомому взрослому: «Заваливайте»

Из прихожей вел короткий коридор. Проходя мимо ближней ко входу двери, Витька пнул по ней ногой. Из-за двери тотчас раздался очень высокий истеричный лай — так лают маленькие собачки.

— Во, житья нет от суки: лает и лает. Квартира на одних, да? На нас — как раз. А нам старуху сюда подселили. Ничего, сбежит. Сама сбежит. Или лопнет от злости. Жизни ей здесь не будет. Если от лая ейного никакого житья людям, так и по суду выселим.

Я представил себе осажденную в собственной комнате старуху, страх и ненависть в ее душе, постоянное ожидание пинка в дверь — а может, и не только в дверь — и ее маленькую собачку, заходящуюся в истерике. Что за страшное и даже какое-то фантастическое существование!.. И это все в доме Раскольникова.

Обладай я такими силами, как мамин сибиряк — или по крайней мере, его умением заставить всех вокруг поверить в свои сверхъестественные силы — навел бы сейчас порчу на Витьку, ей-богу! За то что безнаказанно издевается. Жил бы здесь в комнате вместо старухи какойнибудь алкоголик — вот пусть бы и попробовал, потягался.

Но мамин сибиряк шагал за Витькой будто все так и надо. У них в Середе слабонервных нет.

Витькина комната не заставлена по стенам книгами, это я знал, но все равно в бескнижной комнате мне всегда неприятно. Неестественный вид! За столом посреди комнаты сидел Витькин папаша, тот самый, что работает со сменщиком. И так толстый, он что-то жевал. Интересно было бы взглянуть и на мамашу — ту самую, что установила систему сменщиков, но мамаша так и не появилась.

Папаша смотрел неприязненно, но первым ничего не спросил — да мамин сибиряк и не дал ему времени начать расспросы: сразу без всякой дипломатии, даже «здрасьте» не сказав, подступил к Витьке:

— Ты, паря, знацца, людей обманывашь, деревяшки даешь, будто наши боги середенские!

Ответил за Витьку его папаша:

— Какие ваши боги? Не смешите людей! Такие же деревяшки!

— Ты, дядя, знацца, тоже и их куш имешь?

Витькин папаша отложил кусок хлеба, который намазывал мягким плавленым сыром:

— Ты мне не тычь, мы с тобой детей не крестили!

— Детей я с ни каком не крестил, с попами знацца — с чертом связацца. А ежли ты крестил, богов наших отецких не трожь! У нас в Середе знашь как говорят? «Крещеный — что порченый».

Витькин папаша сразу сбавил тон — не мог не сбавить.

Я не знаю, как это назвать, но когда встречаются незнакомые, сразу выясняется, кто кого главнее. Не по служебному чину, а по какому-то внутреннему свойству. Воля в нем сильней, что ли? А что такое воля? И сколько я ни наблюдал, как мамин сибиряк говорит с незнакомыми, всегда он оказывался сильнее — как в случае с цыганкой, только не так явно. Интересно, это совсем врожденное или можно развить упражнениями, как я пытаюсь развивать наблюдательность? Когда стану следователем, то иметь бы такое свойство — и не надо ничего больше! Самбо или каратэ полезно владеть, но бывают люди — у Джека Лондона такой описан — которые просто смотрят в глаза, и никто не может их ударить, а если нож у нападающего — бросает нож. Я до сих пор никогда не видел мамина сибиряка в драке, но был уверен: стоит ему глянуть из своих пещер-глазниц — и опустятся кулаки, упадут ножи. Правда.

Так куда же Витькиному папаше!

— Я ничего не говорю, я ж и сам некрещеный, это только так — поговорка, что значит, мол, детей с тобой не крестил. Но я о чем: если из дерева вырезать фигурку, то какой же из нее бог? Она, можно сказать, не бог, а статуэтка.

— Ставь ту етку или эту етку — каку хошь. Стругай хошь всю жись, из деревяшки только друга деревяшка. А я в ее силу вдуну! От самой Мокши дыханье, или от Дажбога, от Волоса тоже.

— А ты ихние дыханья за щекой держишь? Или в животе?

— Ить ты вонь в животе держишь, и ту те не удержать. А Мокши дыханье призвать уметь. Дыхнет, когда захотит — и войдет от ее дыханье. Тогда станет не деревяшка, а бог серединский!

Мамин сибиряк провозгласил последнюю фразу так важно, что Витькин папаша больше не стал лезть в богословский диспут, заговорил практически:

— Выходит, не в том секрет, что ты бога этого из полена вырезал, а в том, чтобы ты в него эту самую силу вдунул, так? Вроде как благодать. Но вдуть-то быстрее, чем вырезать! Давай поделимся: мы вырезать станем этих богов старых, а ты только вдунул — и пятерик. И сделаем больше, и будут самые настоящие без обману.

— Легко у тя: вдунул. Я когда прорезаю глаза и уста ихние, она, сила, и открывацца. От рук входит. Потому в устах всяк грех и нечисть, а руки — безгрешные. Етово кроме как сам никто не сделат. Ты стругай безглазно и безустно, а я попрорезываю, за то мне кака руга. Хотя по червонной.

Вроде бы и смешно. Но я запомнил доводы Петрова-не-Водкина: а чем лучше иконы? Такие же деревяшки! На в деревяшках святость, а в чувстве. И пусть бы мамин сибиряк хоть вдувал, хоть иначе как впускал святость в своих идолов — я был разочарован другим: встретились, договорились, образовали трест — «Главязычснаб» — так? Чего-то я ожидал другого: проклянет мамин сибиряк громовым голосом всякое фальшивобожие, провозгласит, что отсохнет всякая рука, которая осмелится… — а тут трест.

И расстались компаньоны почти дружелюбно. Витька с папашей вдвоём проводили нас до прихожей; Витька по дороге снова лягнул дверь соседки и снова из-за двери раздался визгливый лай.

Папаша ничего не сказал по этому поводу — по-видимому, вполне одобрял.

По одному пункту я чувствовал облегчение: таинственные «деловые», мести которых я должен был опасаться, оказались мифом. Всего лишь семейная артель. Думал, что будет страшно — оказалось противно.

В ту ночь я впервые подумал, что мамин сибиряк — просто жулик. Как сказала Кутя с самого начала — шарлатан. Нашел дураков, которые только и ждали, во что бы уверовать, которым скучно и тошно без мокошей, волосов, дедушек чуров. А я тоже хорош, тоже развесил уши — а ведь собираюсь в следователи.

Интересно узнать, откуда он взялся здесь в Ленинграде, на Гражданской улице, бывшей когда-то Мещанской. Матушка его привела — это понятно. Но где она его подцепила? В Сибирь в командировку он не ездила, значит, сам заявился сюда? А дальше? Пришел прямо с вокзала на экскурсию в Эрмитаж? Я почему-то никогда об этом не расспрашивал, а ни матушка, ни ее сибиряк сами не рассказывали — взялся откуда-то, ну и взялся… Может быть, потому я и не расспрашивал, что инстинктивно боялся, как бы мой родственный интерес не переродился в следовательский? Неприятно же быть сыщиком в собственном доме.

На следующий день на литературе я развлекался тем, что рисовал, как мамин сибиряк вдувает дыхание, смешанное с изрядным кашлем, в симпатичный чурбачок, превращающийся постепенно с «кажным» новым кашлем кудесника в дедушку Чура. Нарисовал и перекинул Куте на переднюю парту. Кутя взглянула, прыснула — и тут же сделала вид, что ужасно внимательно слушает: выпрямилась, уставилась на доску и ручки сложила. Вероника взглянула, но промолчала.

Зато после звонка сказала:

— Ярыгин, подойди ко мне, пожалуйста, у меня к тебе разговор.

Я был уверен, что она начнет занудствовать про внимание на уроках, про то, что я не только ничего не делаю сам, но и отвлекаю других, что вот и Троицкая в последнее время под моим дурным влиянием стала рассеянной… Но Вероника сказала:

— Ярыги н, я слышала, у тебя есть отчим, который излечивает неизлечимые болезни?

Урок был последним, все уже убежали — Кутя, выходя, сделала гримасу, означающую, что, мол, держись, мы все с тобой! — и никто не мог слышать, о чем спрашивает Вероника своего далеко не лучшего ученика.

Написал бы я в сочинении, что вместо врачей нужно обращаться к таким знахарям, как мамин сибиряк, Вероника поставила бы два балла и долго возмущалась перед всем классом, как тогда за Пушкина с Дантесом — потому что заранее известно, что полагается сочинять в сочинениях. А саму приперло, так «я слышала, что у тебя отчим, который излечивает…»

— Отчим есть, Вероника Назаровна, а излечивает он или нет — не знаю. Дело его такое — ненаучное. Ходят вообще-то к нему — это правда.

— А как к нему попасть? Он всех принимает?

Оказывается, я и не знал, всех ли принимает мамин сибиряк. Приходят многие, а откуда берутся — бог знает. Или, выражаясь точнее, Мокошь знает. Сами приходят ли все кто хочет или только по рекомендациям?

— А кому нужно? Вашим знакомым?

Я не решался предположить вслух, что нужно самой Веронике. Пусть признается сама, если хочет. И точно:

— Мне самой нужно. То есть не самой, а ребенку. Когда болен ребенок, пойдешь к кому угодно.

— Я не знаю, всех ли он принимает, но если я попрошу, не откажет точно.

Не хотел, чтобы мои слова прозвучали покровительственно, но сказал — и тотчас почувствовал, что прозвучали именно так.

Напомнить бы ей про те два балла! Но я не стал. Сама должна помнить, если имеет хоть грамм совести. Впрочем, я не уверен, что у учителей имеется совесть — то есть не вообще, вообще-то они люди как люди, а для внутриклассного употребления: когда входят в класс, раскрывают журнал, садятся лицом ко всем остальны грешным людям, словно бы образуя единоличный президиум, они делаются какими-то не такими. Они уверены, что всегда правы, что знают истину, непогрешимы как папа римский — я не встречал еще ни одну сомневающуюся учительницу (мужчин-учителей у нас не было и нет, кроме физкультурника, трудиша и военрука), а если из-за последнего обстоятельства сравнение с римским папой хромает, что ж: будь в природе римская мама, она бы воображала себя еще более непогрешимой, чем папа. А когда человек ни в чем не сомневается, совесть ему не нужна — просто не вписывается в конструкцию, все равно как в конструкции трамвая был бы лишний руль: зачем руль, когда всегда катишься по рельсам?..

— Чего ей нужно? — спросила Кутя, едва я вышел из класса.

Ждала у двери!

— Хочет испробовать лечение мамина сибиряка.

— Дошла! И правда: плоды просвещения.

— Просвящения, — удачно нашелся я. — Теперь все ищут чего-нибудь священного. Если бы я поступал на философский, непременно бы потом написал диссертацию: «О диалектическом переходе просвЕщения в просвЯщение».

Если бы не Кутя рядом, я бы не сумел так скаламбурить. На самом деле, любимая женщина вдохновляет. И я был немедленно вознагражден за свое вдохновение:

— Ой, Мишка, тебе и правда надо идти на философский! Что за охота всю жизнь ловить жуликов? А то идут такие, как наш Антоша, которые считаются гениями за то, что набиты чужими мыслями, как сундук чужими вещами!

Не знаю, сколько своих мыслей у Захаревича, а сколько чужих, но приятно было услышать, что Кутя без почтения говорит о нашем гении.

Я взял Кутю за руку.

— Надо вывести формулу, а потом уж точно рассчитать по ней, кто вреднее для человечества: плохие философы или хорошие жулики? Если вреднее плохие философы, надо идти улучшать философию. Если хорошие жулики — надо их ловить. Еще полтора года до аттестата, может, успею.

— Не надо никакой формулы; ясно, что плохие философы, — важно сказала Кутя. — Потому что плохие философы как раз и разводят хороших жуликов.

— Или разводят, или сами превращаются.

Я не выпускал ее руку, так мы и шли домой — и гораздо убедительнее звучали наши рассуждения, когда рука в руке.

Для Вероники я все устроил. При этом выяснилось, что Липатый успел навести свой порядок в нашем капище, записывал страждущих предварительно и назначал время. Но я не хотел унижаться, просить Липатого, а то бы скоро он и ко мне гостей взялся записывать и назначать — и договорился прямо с маминым сибиряком.

Липатый попробовал было попенять ласково, что он придумал, как удобнее для всех, но я ему ответил довольно грубо — сам не ожидал, вообще-то я грублю редко:

— Лучше чтоб неудобно, да самому, чем удобно по приказу.

— Я разве приказываю, я только стараюсь.

— Видал я таких старателей!

Не уточнил все-таки, что в гробу видал. Да он понял.

Вероника пришла, когда ей назначил я, а не Липатый. Раздел в прихожей, то есть помог снять пальто, но и это так неожиданно — снимать пальто с учительницы, что я невольно подумал: стоит только начать с пальто, установить тем самым новые отношения, а там можно и продолжить… Провел ее мимо трех безымянных посетителей, назначенных по системе Липатого, — и те, естественно, не посмели протестовать.

Мамин сибиряк ей навстречу не встал. Он никогда не вставал перед дамами. Только глянул из своих глазниц-пещер, и Вероника тотчас оробела, как и все робеют под его взглядом, а уж женщины тем более.

— Пришла? Говори, чево болит. Не по женским? У всех баб женские, потому как мечтат много. Мечтат — кровя и приливат. Дети больные потом.

Вероника краснела. Она была бы счастлива остаться наедине с волхвом, чтобы никто не слышал налепляемых на нее диагнозов, но я не выходил. А чего такого? Я часто слушаю, как мамии сибиряк заговаривает болезни или морочит больных, не знаю уж точно зачем же мне выходить при Веронике? Пришла — пусть терпит, как все. Пусть скажет спасибо, что не маячит Липатый со своей сальной мордой.

У меня у сына припадки. Всего четыре годика, а такая астма! Я не принесла, потому что если вынесу на мороз — сразу глотнет холодного воздуха и припадок. Так задыхается — ужасно смотреть. Уж я к кому ни обращалась!

— Во, говорю ж: матеря мечтат, кровя приливат — потом дети падки. Откуда ж здоровью? Мечтат, а дедушка Чур подслушат, залезет под юбки и щекотит.

Вероника терпела. Только не смотрела на меня.

Вошла и матушка. Она в последнее время стала нервно относиться к посещающим женщинам. А мамин сибиряк ничуть при ней не стеснялся:

— Ладноть, приду посмотрю, как твово сынка Чурики щекотят. Старых — дедушка Чур, а малых — евоны Чурики.

Ого, что-то новое: про Чуриков я еще не слыхал! И неужели отсюда спасительные «чурики» в детских играх?!

Когда Вероника вышла, мамии сибиряк припечатал ей вслед свою обычную присказку про бабье жерло. Матушка упрекнула униженно и плаксиво:

— А ты и рад бежать за всякой!

— Мается баба. Чур ей там шекотит. Надоть полечить.

Да, здорово он дрессирует матушку! Но я ее не жалел: сама этого хотела — вот и получила!

Когда я догнал Веронику в прихожей, чтобы одеть, то увидел в ее лице ту же надежду, что у всех, выходящих из нашего капища. А ведь мамин сибиряк еще ничего не сделал, только пообещал зайти. Как мало людям надо, чтобы надеяться! Такая готовность к надежде и вере и есть самое настоящее чудо, гораздо более удивительное чудо, чем то, которое страждущие надеются обрести здесь.

— Спасибо, Ярыгин. То есть Миша. Я так надеюсь, что он поможет Костику. Он ведь помогает, правда? А то уж не знаю, к кому еще.

— Помогает, — кивнул я снисходительно.

До чего жалки становятся учительницы, когда с них слетает профессиональная самоуверенность. Все равно как если бы мамина сибиряка побрить, подстричь под полубокс — что останется? Глаза? Так ведь тоже над голыми щеками они не будут сверкать с первобытной дикостью, как сверкают сейчас, когда над заросшими непролазным волосом щеками они, как костры в пещерах каменного века…

В четверти Вероника выставила мне четверку. Два балла за Пушкина с Дантесом остались в прошлой четверти, а в этой у меня были четверки и пятерки пополам — и вывела четверку. Даже и хорошо — чтобы ни я, ни она близко предположить не могли, будто имеется какая-то связь между моей отметкой и ее визитацией к мамину сибиряку!

Мы собирались, как всегда, встречать Новый год, но мамин сибиряк объявил, что Новый год — так, нищак, а настоящий праздник — Зимние Рожаницы, и праздновать его нужно 8 января. Матушка догадалась:

Так ведь предполагаемое языческое празднование прямо на другой день после православного рождества! Двадцать шестое по старому стилю. Ну правильно, совершенно явственная связь прослеживается: «рождество» — «рожаницы».

Уяснила для себя — скоро сможет проводить экскурсии. Мамин сибиряк подхватил с такой горячностью, будто у него только что украли святыню:

— Наши отецкие праздники попы на себя переиначили вот уж точно! Девка безотцовщину родила — вот ихний праздник! Сироту убогова. Тоже мужа оброгатила. А Рожаницы наши — от их сама Русь народилась, Рожаницы — они всем помогат по бабьему делу, которы рожат да вскармливат.

— А Род как же? Рожаницы ведь всегда при нем.

— При ем. Род свово дела не попустит, ему праздник, когда семя в землю, а зимние — Рожаницы.

На Новый год мы собрались у Захаревича. Я не хотел идти, но он очень звал, и Кутя шла, так не мог же я допустить, чтобы Кутя пошла к Захаревичу без меня!

Мамин сибиряк, когда узнал, что я иду на классное сборище, посоветовал между делом:

— Мишь, ты оттель со стола прихвати Роду какой кош. Штоб помогал. Род поможет — любу бабу ложит.

И когда сели за стол, я вспомнил, отщипнул кусок макового рулета и сунул в кармаи — для Рода.

А Захаревич давил на Кутю — морально. И когда запели «уродцев», Захаревич, конечно, выкрикнул:

— Гими поют стоя! — и первым вскочил. Пришлось встать и остальным, и мне.

Он смотрел прямо на нее — и она краснела. Я чувствовал, что ей стыдно перед этим нахальным уродцем, что вот-вот она сочтет своим долгом «пожалеть и обнять уродца» — об этом следующий куплет. А давно ли говорила, что наш хваленый гений — сундук, набитый чужими мыслями?!

Я закричал: «Танцевать! Все хотят танцевать!» Захаревич не хотел, он говорил что-то об Аскольде и Дире — после появления на горизонте мамина сибиряка наш гений приналег на древнюю отеческую историю, но в компаниях побеждает тот, кто кричит громче всех. И я решил кричать громко, — чтобы Кутя осталась со мной. Под конец я вырубил очередной рок и поставил танго. Я прижимал к себе Кутю, я ощутил, что науза на ней — моя науза! И пусть Захаревич рассуждает об Аскольде и гордится своим писаным уродством — мы ушли от него вместе. Он спел вслед:

Забудет, я постараюсь! Если есть, что забывать.

Навстречу нам, как всегда, вышла Тигришка, но я не дал Куте заняться кошачьими нежностями — поцеловал ее сначала мимо губ, но со второго или третьего раза поймал губы.

Все было невероятно, наверное, сам Род мне помогал, но потом мне показалось, что она умеет целоваться лучше меня. В какой-то момент шепнула:

— Язык просунь, язычник!

Наконец некстати послышались неестественно громкие расторможенные голоса какой-то новогодней компании, входящей во двор, — и Кутя убежала.

Было бы совсем замечательно, если бы не подозрение, что Кутя уже целовалась раньше — с Захаревичем! Вдруг он втягивал ее губы своим уродским лягушачьим ртом?!

Мне показалось, что маячит старушка Батенькина в своем окошке. А что, ради всяких новогодних сцен могла и продежурить ночь. Я никогда не унижусь до того, чтобы ее расспрашивать, но если бы прочитать старушечьи мысли: видела она или не видела провожающего Захаревича, целующего Кутю…

А видела или не видела с ней Липатого — теперь здесь появился еще один, и куда опаснее нашего уродца и гения: ведь взрослый, ведь опытный, ведь с тачкой, ведь прилипчивый…

Утром я не забыл сунуть Роду кусочек макового рулета. Смех смехом, но поцеловал же я Кутю, не поддалась она Захаревичу, оторвала и бросила. Но если и признать на минуту, что помог мне Род, я выказал неблагодарность и не позвал Кутю на Зимине Рожаницы: черт знает, что там придумает мамин сибиряк, как отпразднует. Да ещё Липатый здесь же. Я хотя и не такой эрудит, как Захаревич, а тоже кое-что читал про языческие праздники, про них давным-давно написано, чуть не тыщу лет назад, что там «отрокам осквернение и девам порушенне». Нечего делать в нашем капище!

Праздновать Зимних Рожаниц собрались все маститые язычники. Матушка по наущению своего сибиряка всех заранее оповестила, чтобы шили себе белые балахоны вроде ночных рубашек до самых пят. А сам мамин сибиряк был озабочен изготовлением меда: привезли с Липатым с рынка чуть не пуд, и самолично торжественно варил, так что квартира наполнилась медовым ароматом, и вся лестница тоже. Липатый бегал с тетрадкой, записывал весь процесс по стадиям.

Все явились в обусловленных балахонах, но хотя балахоны и похожи были на рубашки, надеты были на что-то — у каждого свое: у профессора Татарникова брюки мелькали под подолом балахона, у матушки топорщились плечи ее нового жакета. И только Лариса обрадовалась случаю: ничего под балахон не поддела — и сразу было видно, что ничего. Мне — так сразу!

Музыка тоже образовалась особенная — похоже, и на самом деле языческая. Инструменты изготовил самолично мамин сибиряк, да больше ведь и некому: барабан, бубен, рог и нечто вроде простых гуслей. Ударили — кто в лес, кто по дрова. Липатый дул в рог — и неспроста: звуки он извлекал самые резкие, самые дикие, будто и правда доносились они из древних степей. Петров-не-Водкин отважно бил в барабан, не слушая остальных, причем пару раз я разобрал, как он бормочет под нос: «Бей в барабан и не бойся!» — а чего бояться? Старушка Батенькина тоже явилась и прекомично трясла бубном, пытаясь изобразить цыганские страсти, а Лариса томно щипала струны гуслей. В середине капища по полу стояла свежевыструганная фигура Рожаницы с огромным животом, а вокруг прыгали фигуры в белых балахонах. Прыгали сами по себе, как в дискотеке.

Я уже давно догадывался, что в дискотеках все плясуны как раз вернулись к язычеству, а если так, то язычников во всем мире миллионы и миллионы, и мамин сибиряк очень удачно выбрал момент.

Электричество, само собой, было выключено, горели свечи и особенный масляный светильник, потому что в свечах все же что-то церковное, а уж масляный свет вроде самый исконный. Прыгающие тени скрещивались на стенах и потолке, вразнобой гремели и дудели примитивные инструменты — словно и правда времена Аскольда и Дира на дворе. Мамин сибиряк изредка вскрикивал:

И Липатый тотчас ему вторил. А потом раздавалось и вовсе непонятное: «Крижай-крижай-крижай!»

Петров-не-Водкин срифмовал тихонько а я прыгал рядом, расслышал: «На дураков сам-сто урожай!»

Все запыхались, Лариса в особенности. Балахон местами лип к телу, и хотя я старался не смотреть на ее облепленные рубашкой холмы и долины, невольно взглядывал и взглядывал.

И тут явилась Кутя! Откуда она взялась — не знаю. Кто ее позвал — Липатый, наверноеЭкзотику пообещал. Позвал, наверное, в последний момент, поэтому он не в балахоне была, а в обычном виде в блузке и джинсах. И оттого показалась единственно живой, единственно настоящей на балу призраков.

Зачем она здесь?! Я помнил одну фразу, «девам порушение»!

— Уходи!

— Ты что? Совсем, да? Мне интересно!

Сейчас начнет спорить, когда некогда спорить!

— Уходи, говорю!

— Какой ты смешной тоже.

Я и забыл, что тоже в дурацком балахоне, как призрак.

— Уходи ты, не спорь! Потом объясню! Уходи!

Я надвигался на нее, вытеснял в коридор.

— Сам-то не сказал, скрыл. Потому что стыдно, да?

— Уходи! Пойми ты! — Я уже допятил ее до двери на лестницу. — Уходи! Тут мамин сибиряк дурман наварил. Волховской. Опоят тебя и не сообразишь. В жертву тут приносят девицу, поняла?

— Убивают?!

— Дура! Не понимаешь? В жертву Рожаницам. Или хочешь попробовать?!

Как быстро я все напридумал. Или не напридумал — читал чего-то такое. Не напридумал — высказал свои страхи. А что? Опоит Липатый медом, нашепчет, что такой обряд у язычников…

— Поняла? Уходи быстро!

Все-таки поняла, отступила на лестницу. Я захлопнул дверь и накинул цепочку.

И как раз в этот момент оборвался визг и грохот первобытной музыки. Мамин сибиряк внес ведро меду. Обыкновенное эмалированное ведро, но в нем плавал резной деревянный ковш. Сиплый голос мамина сибиряка прозвучал как продолжение диких роговых звуков:

— Надоть имена настоящие, не штоб поповские… Ты зовись Правдолюб! — Это профессор Татарников стал Правдолюбом. — А ты — Златогор! — Петров-не-Водкин.

Новые имена — чем не новая жизнь? Лариса — Милолада, старушка Батенькина — Старолюда («Страхолюда» — шепнул Петров-не-Водкин), Липатый — Остроум, матушка — Добросерда, а я — Быстроглаз. Оттого, наверное, что мамии сибиряк заметил мгновенные взгляды мои на ларисины холмы и долины.

Откуда-то из-за Дажбога, восседавшего на денежной шкатулке, мамин сибиряк достал череп небольшого зверька и бросил в ведро с медом, выкрикнув:

— и добавил прозаически:

— Штоб имя кажно крепче село.

Лариса закапризничала:

— Я не буду пить с этой гадостью!

Но мамин сибиряк приказал яростно и сипло:

— Лей в глотку — грей середку!

И Лариса поспешно покорилась.

Я тоже хватил кружку меда. Он слегка щипал рот, как лимонад. Градусов, показалось, что немного. Это и сам мамии сибиряк подтвердил авторитетно — хлебнул и приговорил:

— Слаб. Ему б лет пяток штоб постоять!

— Далеко загадываешь, — чокнулся Петров-не-Водкин.

— Лет пяток — што хорош глоток: отсидишь — не заметишь. Знашь как у нас? Тыщак — не конец, червонец — не срок.

Я следил за Липатым: не отлучится ли, не отправится ли возвращать Кутю? Куда-то он выходил, но ненадолго — не успеть через двор и назад.

Мамин сибиряк отобрал гусли у Ларисы-Милолады и забренчал как на балалайке своими корявыми пальцами. Я ждал, что он запоет какие-нибудь языческие заклинания в честь Рожаниц или самой Мокоши, но он выкрикнул частушку вполне современную и по словам, и по мотиву — ну словно на концерте районной самодеятельности:

Старушка Батенькииа взвизгнула, Лариса захохотала, а матушка закрыла рот платочком, совсем как стыдливая девица с картины передвижников. Потом выскользнула — я думал, чтобы отсмеяться, но она вернулась с пирогом.

— Быстроглаз, принеси нож, я забыла. Быстрогла-аз! Совсем осоловел.

До меня наконец дошло, что это ко мне.

— Я не соловел вовсе! Я сейчас!

После меда и пирога снова прыгали, снова дико визжала дудка. Но я только чуть-чуть попрыгал, а потом сидел в углу и смотрел. Визг уже не казался таким резким, словно убавили звук. Вдруг Лариса потянула за руку:

— Быстроглазик, помоги мне снести, а то тяжело. Ты же мужчина.

Я покорно потащил за нею что-то большое, не интересуясь — что. Какую-то коробку. Не очень тяжело, да и вниз — не вверх. Вошел в ее прихожую, освещенную почему-то красноватым светом — и словно резко нажали во мне какой-то переключатель! Я вспомнил, как Лариса прыгала, как облипала ее рубашка… Я бросил коробку на пол, не беспокоясь, что там внутри, и обнял Ларису сзади. Под рубашкой у нее и точно не нащупалось никаких одежек.

— Ах ты, Быстроглазик! Язычник вроде отчима.

И тут переключатель во мне щелкнул в другую сторону, весь мой запас разом иссяк, сделалось противно и страшно, но уже сама Лариса меня не отпускала…

Потом было очень стыдно. Даже тошнило — не то от меда, не то от происшествия.

Но на утро я ободрился и вспомнил вчерашнее свое достижение с гордостью: как же, я больше не прежний, я уже не мальчик, но мужчина! Многие ли в классе могут этим похвастать? То есть хвастают почти все, но сразу слышно, что врут, а вот чтобы по-настоящему! Чего там говорить: быть мужчиной надо еще и уметь. И я теперь умею. Если окажусь с Кутей в ситуации, когда надо выказать такое умение, то не опозорюсь! А то бы сцена без фонтана: я не умею, она не умеет — смех сквозь слезы!

Были каникулы, торопиться некуда, я выспался и вылез на кухню поискать съестного. А там Липатый по пояс влез в холодильник — что он, не уходил что ли?!

— Привет, Миш. Или как ты теперь — Быстролаз? Ничего после вчерашнего?

И улыбнулся гаденькой улыбочкой сообщника — мол, все свои.

«Быстролаз» — все знает! Видел, как я исчез вместе с Ларисой. А вдруг и он — не терял времени, потому и глядит сообщником? Пошел искать Кутю, заговорил языческими кощунами? Как узнать? Не расспрашивать же старушку Батенькину.

— Нормально. Но вообще-то ничего хорошего в этом меде. «Алазань» лучше.

— Зато наш исконный. Деды пивали. Без виноградного жили — и ничего, не хуже других, а тебе теперь «Алазань» подавай.

Раньше были квасные патриоты, а вот нашелся медовый. Но мне было не до споров про меды и вина. Мне рожу его противно было видеть! Я должен был скорей найти Кутю, постараться прочесть у нее на лице…

А Кутя как раз бродила по двору. Я только увидел ее издали, еще не мог разглядеть ее лица — и вдруг разом успокоился. Ну не может же она — с этим типом! Она же такая… И подошел, сияя самоуверенностью, хотел сказать что-нибудь ласково-снисходительное с высоты своего мужского опыта, но она спросила первой:

— Ты не видел Тигришку? Уже два дня не показывается.

— Не видел, — сказал я.

Самоуверенность мгновенно испарилась. Я вспомнил череп мелкого зверька в ведре с медом…

— Не видел.

Если это правда, если Кутя догадывается, что я вчера пил этот проклятый мед, в котором плавал череп Тигришки, пил, довольный, что приобщен к языческому обряду… Теперь я только одним способом могу доказать, что я на самом деле мужчина: отомстить мамину сибиряку! То есть если он действительно ее убил. Кошек ведь много в городе. Но в нашем дворе Тигришка — самая доверчивая, мы с Кутей почти уничтожили в ней то естественное и спасительное недоверие к людям, которая должна испытывать каждая бездомная кошка. Может быть, если бы я тогда однажды пнул ее ногой, теперь ее бы не поймал мамин сибиряк. Да не он, Тигришка тогда от него отпрыгнула, когда он хотел погладить. И вообще не станет он бегать за кошками, когда есть Липатый, вкрадчивый Липатый, который притворной ласковостью обманет хоть Кутю, хоть кошку Тигришку.

Но все равно мстить надо мамину сибиряку: Липатый — только его продолжение, его механическая рука.

Мне и Тигришку было жалко, и страшно было вообразить, что скажет Кутя, если узнает, что я невольный соучастник. Единственный мой шанс оправдаться — отомстить!

— Не видел, — повторил я как можно убедительнее.

Зато дома я увидел тигришкину шкуру, накинутую на плечи носатого уродца Рода.

— Смотри, ить как тигриная, — удовлетворенно показал мне мамин сибиряк.

Совестить его, пытаться что-то объяснять было бесполезно: он так же не поймет, как если объяснять охотнику, что олень может чувствовать, страдать. Охотник — он первобытный дикарь, бывает ведь и добрый дикарь, но все равно дикарь и многое ему не объяснишь. А мамин сибиряк избрал это профессией: торговать дикарством. И какой спрос!

Я быстро переоделся и пошел прямо в Эрмитаж. На этот раз я нашел русский отдел — это оказалось нетрудно, когда я твердо решил его отыскать — и Халкиопов оказался на месте. На Халкиопа Великолепного, каким я его представлял, он оказался непохож: среднего роста, лицом худой, с небольшим животом, ни бороды, ни усов, очкастый типичный канцелярист. Только что взгляд какой-то детский, наивный, как у котенка… или кутенка… А если Кутя родит ребенка, правильно ли будет называть его Кутенком?.. Вот какая опасная штука — ассоциации!

Я отбросил всякие посторонние мысли и как мог подробно рассказал, что есть с недавних пор в Ленинграде такой мамин сибиряк — то есть Халкиопова не касается, что мамин язычник, и все у них в Середе язычники, сохранили свою древнюю славянскую веру со времен Владимира Красное Солнышко…

— Те-те-те… Очень интересно! И за тысячу лет не поддались христианскому миссионерству? Те-те-те… И продают своих языческих богов вроде как деревянные ложки? Те-те-те… Народный, так сказать, промысел? Непременно посмотрю на сего уникума, непременно! Спасибо за интересное сообщение, молодой человек. Те-те-те…

Говорил он очень быстро, и не только его бесчисленные «те-те-те», но и все остальные слова выстреливались как пулеметные очереди. Кстати, под конец нашего свидания я расслышал, что строчит он, скорее, «так-так-так», но в нетерпении проглатывает последние буквы и получается «те-те-те».

Халкиопов заявился к нам в тот же день. Я люблю таких людей: сказал — сделал! А то начинают тянуть: «Надо когда-нибудь непременно… вот, может, на будущей неделе…» — значит, ничего никогда не сделают.

Матушку я не предупредил, и она была ошеломлена появлением самого Халкиопова. Стояла в прихожей, указывая рукой то на дверь в кухню, то на комнату и повторяла одно и то же:

— Какое долгожданное событие! Наконец-то Степик выйдет на научную орбиту!

Я сиял с Халкиопова пальто и провел в комнату. Мамин сибиряк как раз трудился: прорезывал глаза и уста принесенным Витькой полуфабрикатам. Витька, соблюдая джентльменское соглашение, второй раз уже притащил полный чемодан товара. То есть, я уверен, что он притаскивал не всех идолов, часть они с папашей оставляли непредъявленными, чтобы сократить дань, но зато авторитет мамина сибиряка сообщал прочную репутацию всей их продукции.

— Ну што, тоже Мокшу те надобноть? — не отрываясь, спросил мамин сибиряк.

Халкиопов на него посмотрел своим взглядом младенца.

Я не знаю, может ли Халкиопов как тот джеклондоновский герой укрощать взглядом нападающих, но что одним своим наивным взглядом он превратил мамина сибиряка из премудрого волхва в некую редкую инфузорию или экзотическую бабочку — это так и было. Его глаза излучали восторг какого-нибудь чудака-Паганеля, встретившего в саванне шестикрылого сколопендра. И впервые мамин сибиряк показался мне ненастоящим. Будто ряженым. И борода приклеенная. Если составить пропорцию, то Халкиопов относился к мамину сибиряку так же, как сам мамин сибиряк к профессору Татарникову. Вопроса, которым встретил его мамин сибиряк, Халкиопов словно и не расслышал и сам начал расспрашивать как бы с полуслова, как человек, посвященный в суть и только уточняющий подробности:

— И все в вашей Середе язычники? Те-те-те… Замечательно, просто замечательно! Значит, и песни сохранились, и заговоры — это же бесценно! Те-те-те… Надо непременно посетить вашу Середу, записать, зафиксировать, пока не исчезли. Немедленно!

Мамин сибиряк проворчал довольно хмуро почувствовал, видать, изменившуюся пропорцию:

— Чаво посещать — дальний свет. Я сам напою, ежли надоть. До нас и дорог нет — зимник только.

— Зимник? Замечательно! Я как раз собираюсь в зимнюю экспедицию — скиты старообрядческие открылись недавно, тоже только по зимнику доступны. Обязательно заверну к вам в Середу. Обязательно! Вы не представляете, какая будет сенсация! Те-те-те… Ваши игрища заснимем. У вас ведь и комоедицы празднуют?!

— И комоедицы, — неохотно подтвердил мамин сибиряк.

— Замечательно! Это ж несбыточная мечта: заснять подлинные комоедицы! Записать! Подарок судьбы. Те-те-те… Фольклористы из Пушдома сойдут с ума от зависти!

— И ты што — сам поедешь? Не испугаисси? Ты вой какой ледащий, а у нас тайга.

— Поеду, обязательно сам поеду! Настоящие комоедицы увидать! Для этого на Луну не жалко слетать, а не то что в тайгу. Ты нарисуй поподробней, как добираться до твоей Середы.

— Прогоны-то те казенны?

— Казенные, а как же.

— Тоды доедешь. Ежли б свои — дома б сидел, а коли казенны…

Мамии сибиряк усмехнулся и стал рисовать.

Я ничего не понимал: я привел Халкиопова, чтобы тот разоблачил мамина сибиряка, уличил в шарлатанстве… И Халкиопов с первых же взглядов как бы раздел мамина сибиряка, выставил смешным и жалким — и вдруг все переменилось: Халкиопов уже готов мчаться в тайгу за какими-то комоедицами…

А матушка была счастлива: сам Халкиопов, которого она не смела надеяться увидеть у себя, явился и восхищается ее сибиряком! Наверное, ей уже виделись научные конференции, на которых ее сибиряк не то главный докладчик, не то главный экспонат.

— Я сейчас чаю поставлю! У нас настоящий индийский. Ипполит достал. Он такой любезный, так уважает Степика!..

Липатого здесь не хватало для полного кворума! Куда-то ушлялся. А что если Кутю катает?!

Халкиопов еще несколько раз прострочил мамина сибиряка, а заодно и нас своим восторженным «те-те-те» и ушел, отказавшись от индийского чаю. А я остался придумывать другие способы мести мамину сибиряку: не отомстив за Тигришку, не отвадив Липатого, я не смогу чувствовать себя мужчиной при Куте.

Липатый явился через час. Матушка все еще не остыла от восторга:

— Ах, Ипполит, что ж ты пропустил подлинное событие? Встречу самого Халкиопова со Степиком! Рукопожатие науки с исконной народностью! Ну ничего, он еще придет не раз.

Липатый пожалел по-своему:

— Я бы его подвез, что ж ты не предупредила. Надо подвозить, раз такой человек. Или позвонить?

Но мамин сибиряк не дал Липатому засиживаться, услал по делу.

— Витьку отнесть тут етих, да ругу штоб сразу. Долга руга вертит друга во врага.

А услав Липатого. тут же проворчал, что холодно в доме и взялся что-то переделывать в паровом отоплении. И на следующий день не резал своих идолов, а возился с батареями.

Я уже придумал, что нужно сменить в охлаждении липатовской тачки антифриз на воду, чтобы разорвало радиатор — тогда хоть Липатый отлипнет на время, но на третий день после визита Халкиопова мамин сибиряк исчез. Уехал с Липатым — и не вернулся. А батареи вдруг сделались холодными. Мы сидели в пальто и ждали мамина сибиряка, чтобы починил. Прибежала и Лариса: у нее тоже холодно — стояк-то общий. Но вдруг до меня первого дошло, что капище наше словно бы оскудело: идолов осталось совсем мало — Мокошь стоит и один Род без Рожаниц и без тигришкииой шкурки на плечах. Вернулся растерянный Липатый искать, не здесь ли Степан Петрович: велел, оказывается, ждать перед подъездом, вошел в какой-то дом на Садовой с большим чемоданом — да так и не вышел.

Матушка плакала. Но надо было жить дальше. Искать мастера, который починил бы отопление. Мастер потребовал четвертной: в системе пузырь и надо как-то особенно продувать или, наоборот, проливать — обращению с паровым отоплением я у мамина сибиряка научиться не успел. Мы уже было привыкли, что тыща рублей — не деньги, но Дажбог исчез, а в шкатулке, на которой он сидел, нашлось всего сто рублей: мамин сибиряк благородно оставил на первое время. Надо было снова осознавать, что двадцать пять рублей еще какие деньги!

Лариса крутилась вокруг мастера, который продувал систему, и повторяла:

— Был мужчина — вот и надо было за него держаться! Бородатых-то много, настоящих нет!

Халкиопов позвонил через неделю. Я не стал звать матушку и сам поведал об исчезновении ее сибиряка.

— Те-те-те… Все правильно. С самого начала все было ясно, я избрал простейший способ, чтобы не вступать с ним в прения. Те-те-те… Интересно, кого теперь морочит? И не дашь ведь объявления в газету: «Не покупайте Серединских богов». Дураков на его век хватит. Разве что вы заявите в милицию. Хотя на что вам жаловаться? Вас-то он не обворовал, даже что-то принес в дом, если я правильно понял. Но я вам скажу, молодой человек, этот язычник — талант. Почувствовал спрос. «Если бы Мокоши не было, надо было бы ее выдумать» — славянский Вольтер. Те-те-те, те-те.

Я был польщен, что сам Халкиопов разговаривает со мной как с равным.

В милицию матушка категорически отказалась заявлять. Более того: она перестала преклоняться перед Халкиоповым!

Кто его просил вмешиваться?! Зачем практиковать такие подлые приемы?! Ну, предположим, не было язычников в какой-то Середе — зато стали бы в Ленинграде! На то и культурный центр, чтобы идти впереди. Удачно выдумать еще труднее, чем перенять дедовские предания. Кто не придумывал?! Магомет! Все апостолы! Придумали, распространили вести — и раз им поверили, значит, стало правдой. Как все здесь поверили в Мокошь, в Рода с Рожаницами — и ведь образованные люди: Ипполит один факультет уже закончил, а другой заканчивает. Татарников — профессор! Поверили, — значит, есть потребность. А дедушка Чур какой симпатичный. И все свои, славянские, отеческие — хватит нам преклоняться и низкопоклонствовать! И лечил как хорошо, помогал! Помнишь Лешу Вакулова, моего однокурсника, которому ногу хотели отнять? Ведь помог! Он так благодарен!

— Остался с ногами?!

— Нет, ноги пришлось отнять обе, потому что случай очень запущенный, но все равно он так благодарен! Никто ему так не помог, как Степик!.. Все должно с чего-то начинаться, с какого-то импульса. Если бы при Пилате понаехали такие ученые сухари и этнографы, как Халкиопов, никакого бы христианства не получилось: устроили бы Музей фарисейской культуры. Вроде как Русский у нас, только на древнееврейском материале. Туристы бы ездили, как сейчас к пирамидам. А такие, как Халкиопов, своим холодным взглядом все убивают!..

Для Кути я придумал целый роман. Будто мамин сибиряк оказался беглым алиментщиком, что его по всей Сибири разыскивали четыре жены и вот уже добрались и до Европы. Что он был вовсе не безграмотный мужик, а кандидат наук, почти доктор, но что бедная матушка в это до сих пор не верит в четырех жен верит, а в кандидатство — нет: «Не может быть, какой же кандидат, когда он все сам умеет своими руками!»

Придумал я роман не только для развлечения, но и потому, что не мог рассказать правды: хотя месть моя и удалась, но ведь отомстил-то я чужими руками, а настоящий мужчина должен драться сам. Кутя еще недели две бродила по двору, звала Тигришку, говорила, что та, наверное, загуляла и вернется с пузом. Потом приблудилась другая кошка.

К нам еще с полгода шли жаждущие исцеления и ищущие «отецкой» веры. Липатый не смог перенять практику мамина сибиряка, он исчез сразу и так же бесследно, как его учитель. Кутя не ездила больше к нему на уроки: мамаша ей запретила и тут же нашла другого натаскуна. А нам приходилось объяснять жаждущим и ищущим, что волхв уехал и вернется неизвестно когда — не рассказывать же всего. Зато Витька Полухин был доволен: теперь он со своим папашей монополизировал язычество, и, кто знает, может быть, отчасти уверовал: когда он идет отвечать к доске, всегда незаметно притрагивается к своей наузе.

Петров-не-Водкин прогремел на весенней выставке картиной «Перуна волокут», на которой изображались древние киевляне, волокущие Перуна, понукаемые князем Владимиром. Много психологии в картине: кто плачет, кто пальцем тычет. Профессор Татарников не то интересуется раскольниками, не то сам впал в раскол. Приходил, толковал про поповцев и беспоповцев.

А матушка однажды, задумавшись, позвала меня:

— Быстрогла-аз!

Но тут же одернула себя и покраснела.

Оглавление

Михаил Чулаки Мамин сибиряк Повесть