Жасмин и флердоранж [Татьяна Апраксина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Татьяна Апраксина Жасмин и флердоранж

Согреть колбу в кулаке — как шприц с масляным раствором, уравнивая температуру жидкости внутри с температурой тела. Дождаться мгновения, когда колба перестанет ощущаться в ладони. После этого подцепить ногтем тугую пластиковую крышечку и уронить с пипетки на запястье одну-единственную прозрачную желтоватую каплю. Отвести руку за спину, закрыть глаза, сосчитать про себя до ста, ни в коем случае не трясти рукой, как при ожоге. И, не открывая глаз, поднести запястье к носу. Не в упор, не близко, остановить кисть сантиметрах в пятнадцати от лица. Вдохнуть.

Первое впечатление, первые ноты — это еще даже не знакомство, не флирт. Случайно соприкоснувшиеся взгляды, мимолетный звук голоса, ветерок над плечом, тень аромата. Взгляд может оттолкнуть, голос неприятно заскрежетать по нервам — вилкой по пенопласту, гвоздем по стеклу, — или просто отравить впечатление едва заметной фальшью, несостыкованностью звуков между собой; скользнувшее мимо движение чужака может показаться опасным или негармоничным, рассыпающимся на ряд мышечных сокращений. Первая встреча — еще не знание, даже еще не начало ожиданий. Просто хрустальный звон, комариный писк, далекий сигнал чужого телефона. Свидетельство — нечто существует во Вселенной. Оно есть. Чужак пройдет мимо, разговор не коснется слуха, глаза больше не встретятся, но — зафиксировано, запечатано, запечатлено где-то внутри: есть. Оно есть.

Неживое, целлофаново-скользкое, пошлое, нелепое, словно кошачья шерсть, приставшая к губам, словно плавящийся под солнцем макияж рыночной торговки первое впечатление. Жасмин, жимолость, флердоранж. Пластиковый, пластмассовый, ацетатно-шелковый, жирный, глянцевый, ненастоящий жасмин; крикливый, скандальный, жеманный и вульгарный, просто на удивление вульгарный, пляжно-обнаженный, рекламно-плакатный флердоранж; завядшая между двумя этими чудовищами, кособокая, перепуганная, вспотевшая, стелющаяся по коже жимолость.

Безобразно. Для нишевой марки — просто безобразно; к тому же отдает теми самыми кошками, толстыми, ленивыми персидскими кошками с невыстриженной под хвостами шерстью. А ведь придется провести с этой жирной облезлой кошкой, вульгарной и избалованной, целый день, чтобы выучить ее наизусть, всю, от морды с текущими глазами до свалявшегося кончика хвоста. Она будет вцепляться в ноги и паскудно мявчить, требуя того и сего, попадаться на пути, разваливаться на коленях и встревать перед книжкой, и пахнуть, пахнуть, пахнуть…

Ничего хорошего сегодняшний день не принесет. Если к вечеру от проклятого кадавра, злосчастной жертвы вивисектора, не разболится голова до мигрени, до тошноты — значит, повезло и смилостивилась Дева Мария. Но это вряд ли. В виске нехорошо, с пощелкиванием, шелестит, словно кто-то нарочито тихо перебирает сухие ягоды шиповника, легкие, обезвоженные, морщинистые, терракотово-звонкие и яркие.

До вечера, до самого вечера — и хорошо бы это уродство оказалось нестойким, чтобы через час о нем напоминали только шорохи в висках; но его нужно вскрыть от первой до последней ноты, выгулять на солнце и выкупать в море, убить и расчленить на молекулы, отпрепарировать микронными слоями, чтобы уже избавившись, надежно вытравив последнее ощущение, по памяти загнать в слова, в страничку обзора спрессованное, лаконичное, бесстрастное мнение.

— Камила! — голос пробивается через перекрытия, через дверь, отвлекает от общения с флердоранжем и жасмином.

— Мама, я работаю! — Уже набранные на кончик языка терпкие и резкие формулировки обзора осыпались, разбежавшись от человека, который вынужден кричать с этажа на этаж.

— Камила, ты не забыла про аэропорт? — Голос приближается, прыгает углами в такт ступенькам.

Разумеется, забыла. Разумеется. С другой стороны — вот и будет окаянному ублюдку испытание в полевых условиях. Жесткое. Беспощадное. Дорога, аэропорт, обратная дорога, перепады температуры между салоном, улицей и залом ожидания, толпа, духота… посмотрим, дорогуша. Посмотрим.

— Мама, а ты раньше напомнить не могла?

— Но ты же работала! — удаляется все теми же зубцами звук.

На брюках обнаруживается невесть откуда взявшееся пятно неизвестно чего, прямо на бедре, на видном месте. Прозрачное, нагло блестящее, чуть ли не силиконом отливающее, демонстрирующее свою иномирную сущность и мистическое появление на выстиранной и выглаженной вещи, аккуратно уложенной в шкаф на полку. Запах: отсутствует. Состав: не определяется. Назначение: испортить и без того не самый лучший день.

Как всегда, стоит слететь с накатанных рельсов, и сборы превращаются в катастрофу, и вибрирующая беспомощность зарождается в животе, поднимается изжогой к горлу, заставляет дрожать икры. Вещи… наверное, есть. Есть, конечно. Вот, полки, вешалки, ящики… Но — что взять, что выбрать, руки неуверенно перебирают стопки: это с этим не сочетается, в этом неудобно, в этом жарко… а время идет. И совершенно неохота выглядеть чучелом перед незнакомым человеком. И ни одной мысли в голове.

Сунуться в наугад выхваченную хлопковую индийскую блузку с шитьем, в длинную толедскую цветастую юбку с оборками — ужас, ужас, полный кошмар, одно с другим не сходится и пререкается, юбка обматывается вокруг ног, тут нужно другую походку, или хотя бы каблуки, и придется надевать туфли, по этой жаре… и все из-за проклятого потустороннего пятна. И все из-за мерзостного флердоранжа, кстати, а где же жасмин? Спрятался после первых пяти минут визгливого скандала, спрятался и не показывается.

Включить кондиционер еще в гараже, прикрыть дверь, постоять снаружи пять минут, дожидаясь момента, когда в салоне можно будет хотя бы символически дышать. Вывести машину из гаража. Теперь тридцать километров по грунтовкам — и сто по шоссе, где, слава Богу, можно идти под полторы сотни, и уповать на то, что рейс задержат хотя бы ненадолго. Что вряд ли. Чем, ну чем думала мама, когда сказала, что я их из аэропорта заберу сама и не нужно ловить такси? Скромная такая поездка — до Гданьского аэропорта и обратно.

На шоссе, когда скорость доходит до разрешенного предела, тело привычно немеет, отделяется от разума и превращается в закоченелого андроида, выполняющего строго ограниченный набор движений, не способного ни отвлечься, ни ошибиться. Диссоциация, порожденная страхом. Всегда кажется, что не сумеешь отреагировать, вписаться в поворот, выполнить любое простое действие — но тело работает, само по себе, отдельная холодная механистичная вещь, которую еще потом заново сращивать с мозгом, сбивая прохожих, задевая за углы по дороге… а нужно быть в полной форме, чтобы все было хорошо, безупречно, правильно, и забыть про уже растертый большой палец, про одежду, про то, что с запястья несет кошками — нет, но невозможно же забыть. Значит, есть контакт. Есть тело. Остается только плыть в толпе и пытаться разглядеть между головами, между шляпами и прическами, воротниками и козырьками кепок, искомую сестру с — не сойти бы с ума — мужем.


— Может быть, позвонить?

— У нее нет телефона. У нее фобия на телефоны. Особенно на мобильники.

— Наверное, это неудобно…

Или, напротив, очень удобно. Особенно если распространить не только на телефоны, но и на рации, пейджеры, коммуникаторы и средства связи вообще; если бы эту печальную особенность еще и можно было бы включать от случая к случаю — но увы. Так не бывает.

Вообще непонятно, зачем все эти лишние хлопоты. В аэропорту можно заранее арендовать машину и добраться самостоятельно. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом соваться не стоит. Лучше познакомиться с ним, по возможности не влияя на объект даже в ходе наблюдения. А если и влияя — в одну-единственную сторону: произвести на благородное семейство по возможности приятное впечатление; ну хотя бы нейтральное. Судя по рассказам о семействе, придется потрудиться, но неделю можно пробыть и в аду, если знаешь, зачем; никакого ада не предвидится. Просто неделя работы.

Невысокая, не больше метра пятидесяти, стройная темноволосая женщина возникает из толпы, как Афродита из пены. Пена стеснительно скатывается, оползает, образуя свободное место. Вокруг женщины — ореол прохладного, почти зимнего воздуха, и кажется, что по краям этого стеклянного колокола должен собираться иней.

Дамы приветствуют друг друга без слов, но это целый ритуальный танец жестов, коротких улыбок и кивков. Наконец, доходит дело и до спутника. Вопросительный взгляд, приподнятые брови, не произнесенное вслух «представь!».

— Это Максим, — констатирует очевидное супруга.

— Добрый день.

— Здравствуйте. Я Камила Каминьска, — неуверенное, слегка торопливое рукопожатие. — Пойдемте отсюда?

Сестры очень похожи. Рост, сложение, пластика — то плавная, то рваная, словно управляющий движениями сервопривод порой слегка подтормаживает, не успевает за сменой команд. Лица с острыми чертами, с белой, не загорающей под любым солнцем кожей. Разница в мелочах: у Камилы по носу и щекам россыпь рыжих веснушек, волосы не черные, скорее, очень темного каштанового оттенка, с выгоревшими проблесками, заставляющими вспомнить палисандровую доску. Глаза… нет, не разобрать на ходу, но много светлее — серые, серо-голубые?

Очень большая для такой хрупкой женщины машина: четырехдверный толедский внедорожник «Libertad». Перламутрово-серый, хищно поглядывающий из клетки парковки на малолитражных соседей. С чавканьем распахивает пасть багажного отсека, облизываясь на сумки и чемоданы.

— Закидывайте вещи.

— Давайте, я поведу? Вы покажете дорогу.

— Вы только что с самолета!.. — машет руками Камила.

— Ему не привыкать, — ядовито замечает Кейс. — На самом деле он просто приревновал это чудовище. Большие игрушки — они же для больших мальчиков, так?

Камила сдвигает брови, прислушивается, словно ее отделяет толстая стеклянная стенка, и нужно читать по губам и жестам, пытаться понять, что ей говорят. Глаза у нее все-таки серо-голубые, темные и непрозрачные, как зимнее Балтийское море. Недоумение прокатывается по взгляду. Волнение 3 балла, мелочи.

— Ведите. Когда свернем с шоссе, вы поймете, почему нам нужно именно это чудовище. Помягче с ним, он весь на гидравлике. — Говорит она слегка неритмично и неуверенно, как человек, который хорошо помнит написание слов, но не произношение.

— Может быть, вам удобнее говорить на романском?

— Едва ли это будет удобно вам, — усмехается Камила, но в улыбке слишком много льда. Снежная Королева слегка обижена. Понятно. Больше так не надо. Проще привыкнуть и подстроиться. — У меня было мало практики, извините.

— Ну что вы, я вовсе не имел в виду… я вообще не говорю по-польски.

— Я и не подумала, ну что вы! — теперь Снежная Королева подтаивает от смущения: извинений она тоже не хотела, равно как и замечаний. Хорошо, просто игнорируем. — А вы совершенно не обязаны…

— Давайте уже поедем, — говорит Кейс, к общему облегчению разрывая паутину.

Действительно, иногда лучше вести, чем говорить. Особенно такую приятную машину.


Господи, думает Камила, да он же совсем еще мальчик — лет двадцать пять, наверное. Если не меньше. По лицу, по рукам не определишь: от двадцати до тридцати, плюс явственный отпечаток долгого перелета. Две трети мальчика размазались по воздушному коридору, потерялись, как багаж у плохой авиакомпании, и остался только прочный титановый скелет неопределенного возраста. Крупный, самоуверенный, ладный. Раза в полтора больше, чем это было бы удобно. Метр восемьдесят пять или выше, фигура — из тех, что сразу вспоминаются сотрудники охраны, боевики, детективы, африканские и террановские спецвыпуски новостей, посвященные терактам и вооруженным конфликтам. Двигает руль кончиками пальцев, а ведет хорошо, плавно и выдержанно, молча, ритмично поглядывает в зеркало. Профессиональная повадка; неприятная механистичная вежливость без смысла, по выучке.

Даже одной трети достаточно, чтобы его было слишком много. Он как-то удивительно материален — тяжелым правильным профилем, очень хорошим, сшитым безупречно по фигуре льняным костюмом, легким, ровно в меру пряным и сладким ароматом Cedre. Идеальный робот-полицейский с обаятельной мальчишеской улыбкой. И неприлично, шокирующее молод; если бы хотя бы выглядел постарше — еще куда ни шло; Господи, что за наказание…

Катажины не видно, не слышно — поджала ноги и дремлет на заднем сиденье, свесив руку вниз. Впрочем, даже и после дороги выглядит много лучше, чем в прошлую встречу. Когда же это было? Почти четыре года назад, как раз до переезда в эту ее глушь с джунглями и террористами. И слегка поправилась, и порозовела, и — о чудо — ногти не обкусаны. Стала гораздо спокойнее, это заметно с первой минуты.

Машина сворачивает на грунтовку. Водитель морщит лоб, хмыкает.

— Никогда не думал, что в Европе остались такие реликтовые дороги.

— Мы специально забрались в такую местность, — объясняет Камила. — Эти дороги лишают район популярности. Зато до моря полкилометра, до ближайшего поселка — пять.

— Вы же живете с родителями? Не страшно?

— И с бабушкой. Нет — у нас хорошая машина.

— Двигатель нужно перебрать, — качает головой крупнокалиберная модель робота-полицейского. — Слышите — вот, а если прибавить…

— Действительно… — на пределе слышимости такой саднящий не то хрип, не то посвист, словно одышка астматика. Ну и слух у мальчика.

— Я займусь, если позволите.

Камила украдкой передергивается. Двигатель он отладит, а дальше что? Переложит черепицу на крыше? Починит забор? Вобьет все гвозди и вскопает огород? Вот спасибо… ремонтный комбайн мы не вызывали, кажется. Что за бестактность? Распоряжаться чужими вещами, еще не успев даже оказаться в доме…

— Понимаете, у меня сервис по гарантии. Я с ними свяжусь, спасибо, что подсказали.

Кивает. Кажется, понял не только ответ, но и намек. Хорошо, если так. Вполне достаточно того, что выкинул из-за руля и потом нахамил. Трех раз хватит. Слишком крупный во всех отношениях молодой человек. Пусть себе ведет машину, благо, дорога тут такая, что только успевай лавировать между коровой и канавой, между лужей и стаей гусей. Требует предельного сосредоточения. Вот и пожалуйста.

И совершенно же забыла про работу, про безобразный образец, с которым нужно сегодня закончить!.. Запах померк, поблек, стушевался — остался злополучный флердоранж и ничего больше, очень слабо, на грани восприятия, и, кажется, больше в памяти, на краю слуха, на пределе ощущения, какими-то фантомами молекул, призраками и тенями. Ах, мы еще и нестойкие — три часа, и прощай? С одной стороны — это большое достоинство. Вернуться домой, вымыть руки, сунуть нос в банку с кофейными зернами, и прощай, едва ли встретимся, торговка с кошками, скандал на пляже… а с другой — ведь не проследила же все этапы и нюансы дезертирства, в памяти их нет, не узнаны и не сосчитаны. Значит — все сначала, с первой капли. Какой воодушевляющий день — и что-то подсказывает, что таких впереди еще семь.


Добротный забор — кирпичное основание, чугунная решетка, — обвивают дикий виноград с мелкими даже на вид кислыми ягодами, вьюнки, развесистые хвосты не то дыни, не то семенного огурца. Автоматические гаражные ворота не работают, точнее, работают при помощи мышечной силы человека: Камила выходит, производит некую манипуляцию с приподниманием ручки вверх, давит плечом на створку, после чего механизм соизволяет поднять дверь.

Дом — два этажа плюс мансарда, первый этаж — тот же красный кирпич, второй — крашеное дерево. Большой, широкий, похожий на старого краба с толстыми клешнями веранд, с широким крыльцом. На крыльце — все семейство.

— Здравствуйте, — медленно и слегка нараспев говорит высокая статная дама, на вид не старше сорока. — Очень рады, наконец-то можем вас увидеть.

Радости не чувствуется, только сухая чопорная вежливость. Элегантная леди преклонных лет в кресле-каталке улыбается несколько приветливее. Волосы безупречно выкрашены в цвет воронова крыла, и очень хорошо видно, от кого у Кейс такие кудри. А вот сложение — от отца, вот от этой индифферентной ко всему крайне изящной тени, которая молча протягивает прохладную сухую ладонь; но пальцы — очень крепкие, причем бездумно, а не ради впечатления. Музыкант? Хирург? Надо было поинтересоваться раньше.

— Проходите, — показывает на дверь пани Ванда. — Камила, проводи, пожалуйста. Отдохните, через час будет обед.

— Чем-нибудь помочь?

Дама медленно приподнимает брови. Изгибы век, бровей, губ словно вычерчены циркулем. Идеальные дуги. Кажется, она услышала самое непристойное предложение в своей жизни. Бабушка в своем кресле оживляется и явственно наслаждается сценой. Призрачный тесть уже испарился — высочайшая квалификация, может быть, он секретный агент?

— Нет, спасибо большое, но у нас очень тесная кухня. Мы с Камилой справимся.

Очень хочется сказать «Извините, я нечаянно». И вести, как на грех, нечего, не считая чемодана на колесах. Какие восхитительно независимые, воспринимающие решительно все в штыки люди. Хорошо-хорошо, больше ни слова, даже при пожаре, потопе и прочих форс-мажорных обстоятельствах.

Крутая лесенка на второй этаж — а дальше целое крыло дома. Приставная лестница ведет в мансарду, две двери встык — в комнаты. Камила молча распахивает обе. Спальня, гостиная. Из комнат пахнет ромашкой, лавандой, нагретой доской, мастикой. Запахи, заставляющие вспомнить детство — но не дом, а гостевание у кого-то из дальних родственников здесь же, на Балтике.

— Все это в вашем распоряжении. У нас немного тесновато, извините. Будете подниматься наверх — берегитесь косяка. Отдыхайте, я вас позову.

Супруга ныряет в спальню, садится на край кровати, без слов интересуется впечатлениями. На лице ехидное сочувствие. Остается только усмехнуться, пожать плечами, скинуть на спинку подозрительно хрупкого стула пиджак и сесть рядом, осмотреться.

Дом построен лет пятнадцать-двадцать назад и тогда же обставлен — полностью, в едином стиле. Почти вся мебель с тех пор не сдвигалась с мест и не менялась, хотя тумбочка и стул явно перекочевали откуда-то из других комнат. Все немного выцвело, усохло, уселось — но только слегка, чуть, ровно до той степени, что отличает дом, даже если в комнатах не живут постоянно, от гостиничного номера. Цвета — небесно-голубой, янтарный, темно-коричневый. Плотные занавеси, легкий тюль. Большое зеркало в тонкой деревянной раме. Открытки, гобелены, вышивки в широких кремовых паспарту. У обстановки есть свой язык, голос и характер; с ней спорить так же неудобно, как и с семейством Кейс.

— Твои апартаменты?

— Нет. Я здесь не жила. Тут был такой… — зевок, — хутор. Они сюда окончательно перебрались после того как дедушка умер. — Кейс в очередной раз зевает и бездумно трет глаза, и без того уже красные.

— Спать, — командует Максим.

— А умыться?..

— Перед обедом.

Драгоценная супруга, неведомым чудом онемевшая еще в аэропорту, и там же, должно быть, в камере хранения оставившая всю фирменную вредность, покорно кивает, сбрасывает туфли и переползает к стенке. Здесь никого не нужно пугать, строить по ниточке и превентивно кусать, чтобы боялись тявкнуть. Здесь даже на всю округу, наверное, ни одного завалящего серийного убийцы не найдется. Замечательное место, просто замечательное. Для недельного отдыха в самый раз.


— Какой оригинал этот молодой человек, — говорит мама, шинкуя лук-порей для супа. — Может быть, ему было бы приятнее почистить картошку?

— Не сомневаюсь, — кивает Камила. — Он меня из-за руля выпихнул и предложил покопаться в моторе. Нам ничего в огороде прополоть не надо? А то он сам найдет что-нибудь.

— Когда мы были студентами, — мечтательно говорит мама, — наши мальчики тоже всегда были готовы помочь. Это считалось неплохим способом ухаживания. Ничто так не сближает, как порезанные пальцы и оказание помощи на кухне…

Интересно, с кем собирается сближаться на кухне наш студент, то есть, недалеко ушедший от возраста студента новоявленный родственник? Надо как-то деликатно поинтересоваться, сколько именно ему лет. Вообще довольно оригинальный способ пополнения семьи: позвонить и сообщить, что «неожиданно для себя оказалась замужем». Конечно, всякое случается — но откуда взялся этот услужливый комбайн? Из практикантов Катажины? Какой-нибудь полицейский? Он не похож на человека нашего круга.

— Ничто так не украшает пол, как пара стаканов крови. Ничто так не улучшает салат, как пара мужских пальцев… — смеется от плиты бабушка.

— Фу! — Хором говорят женщины, потом старшая добавляет: — Мама, с Касей так шутите, только не за столом! Как там суп?

— Вполне готов, — бабушка звякает крышкой кастрюли. — Камилька, буди молодых, я позову Марека.

Дверь наполовину приоткрыта. Камила стучит по косяку костяшками пальцев, ждет, потом еще раз стучит, не выдерживает и заглядывает внутрь. Сумки и чемоданы стоят посреди комнаты в неприкосновенном виде. О присутствии сестры напоминают только слегка запыленные туфли у постели. Всего остального попросту не видно: обернуто, как в фантик, в крупную мужскую фигуру.

У новоявленного зятя рельефная широкая спина, прекрасно прорисовывающаяся через тонкую рубашку. Ничего такого слишком уж вульгарного, наверное, он много лет всерьез занимается плаванием. До верхнего края ушей волосы сняты машинкой едва ли не «под ноль», выше — под насадку, что при таком светлом цвете производит странное смешное впечатление полной прозрачности. Очень правильной формы череп, аккуратные плотно прижатые к нему уши. Все это само по себе достаточно эстетично — и невероятно чужеродно, неправильно, противоестественно здесь. Такой отборный образчик милитаристской мужественности. Ему же нужна совсем другая обстановка!..

Остается надеяться, что они все-таки будут закрывать дверь. Потому что делить с ними этаж и ежедневно наталкиваться на такие трогательные картины — нет, это слишком большое испытание. Сразу начинаешь думать о всякой ерунде — о том, что, наверное, неплохо вот так вот в кого-то упираться спиной и бедрами, укладывать голову на плечо и чувствовать над ухом дыхание…

Камила с ужасом понимает, что молодой человек не спит и не спал, когда она уже всунулась и принялась его разглядывать. Услышал — и притаился, позволяя себя изучить. Остается только надеяться, что времени прошло не слишком много — не минуту же она тут простояла?

— Сейчас, — не оборачиваясь, говорит этот коварный притворщик, — я ее разбужу. Это надо делать очень аккуратно, а то она всех покусает…

— Убью, — сонным голосом обещает невидимая Катажина, обозначая свое существование в природе.

— Вот об этом я и говорил, — поворачивает голову прямо как сова, заговорщически подмигивает.

— Обед готов, — Камила прикрывает дверь и трясет головой.

Господи, ну что за манеры?..


При первом же взгляде на столовую делается ясно, что полный парадный вид — правильный выбор. Здесь переодеваются к обеду. Призрачный отец — в серо-голубом костюме с галстуком, пани Ванда и Камила — в закрытых платьях. Стол полностью сервирован. Тарелки, салфетки, приборы, супницы, соусницы и салатницы — и что-то подсказывает, что это в этом доме так обедают каждый день.

Поневоле вспоминается корпорация, где все раз в двадцать менее официально и в тридцать раз более спонтанно, а начальство, в четыре утра тоскливо вопрошающее, чем его могут прямо сейчас, ровно сию секунду покормить, никого не удивляет — и употребляет оно, что дают, в том числе и разогретую пиццу прямо из коробки, по-братски поделив с секретаршей. Думается, что пани Ванда упала бы в обморок от такой неприличной картины.

— Максим, — говорит помянутая пани, с привычным, бессознательным уже изяществом орудуя вилкой и ножом, — не сочтите за бестактность, но мы о вас ничего не знаем…

Собеседование за семейным обедом. Неплохая идея. К счастью своему пани Ванда не представляет, что в университете нас подвергали куда более суровому испытанию. И приборы были из двенадцати предметов, и вокруг то орала музыка, то выключался свет, то что-нибудь падало. Невинная проверка самоконтроля и умения сохранять сложные моторные навыки даже в агрессивной обстановке. Очень полезно.

Полупрозрачные тарелки — «костяной» фарфор, на вид хрупкий как яичная скорлупа. До сих пор казалось, что из него только кофейные чашки делают. Длинные тяжелые серебряные вилки и ложки идеально начищены. Все это могло бы быть сто лет назад — чуть другие наряды, но та же скатерть, те же салфетки. Время сюда не заглядывает, боится старинных ходиков на стене. Наверное, с настоящей кукушкой.

— Ну конечно же, — поработаем, отчего же и нет? Главное удержать тон в регистре «семейного обеда» и не вылететь в формат «собеседование в кадровой службе». — Мне двадцать шесть лет, я из Унежмы — это на Белом море. Закончил новгородский филиал Университета мировой безопасности, с окончания работаю в корпорации «Сфорца С.В.» — начал референтом в отделе безопасности, сейчас являюсь консультантом по внешней деятельности.

— О, — любезно кивает пани Ванда. — Камила была знакома с вашим руководителем.

Камила осторожно кладет вилку рядом с тарелкой, протестующе машет рукой:

— Мама, ну кого интересуют эти душераздирающие подробности? Мы просто пересекались в Роме на конференции.

Очень интересно. Очень интересно, с какой стати такой переполох. Она же едва не подавилась салатом…

— А кто ваши родители? — собеседование продолжается. Говорить с набитым ртом не положено, поэтому совершенно замечательная рыба на пару под шпинатным маслом останется покоиться на тарелке.

— Отец — бригадир рыболовецкой артели, мать — счетовод. — Интересно, надлежит ли тут изобразить смущение? Нет, не дождутся — если ждут, конечно.

— Замечательно! — Поднимает указующий перст почтенная старушка. — Кася, если ты в ближайшее время не родишь мне трех-четырех правнуков от такого прекрасного молодого человека, я на тебя очень обижусь.

Под общий смех, плавно переходящий в хоровое рыдание, остается только порадоваться, что благородное семейство довольно нежданным приобретением хоть в каком-то качестве. Кстати, все они говорят на очень хорошем, хотя и несовременно строгом альбийском с изрядной непринужденностью — так, что на это даже не сразу обращаешь внимание. По крайней мере, куда свободнее, чем две трети сотрудников корпорации.

Рыба — очень вкусная, во рту тает. Во Флоресте ее вообще не умеют готовить, хотя ловят же, и много.

— А что я такого особенного сказала? — По глазам пани Отилии прекрасно видно, что она все понимает, но продолжает разряжать обстановку. Очаровательный типаж — пожилая дама-хулиганка. — Нельзя же всю жизнь ловить каких-то ужасных преступников, нужно и о себе подумать. Кася, даже твой дедушка все-таки иногда отрывался от трудов — и вот одно из доказательств. — Перст указует на молчаливого моложавого тестя, который меланхолично кивает.

Так, думает Максим, а я все-таки дятел, и этот диагноз — навсегда. Я, кажется, учился по трудам этого дедушки. Вой-Каминьский. Ну, главное — вспомнить вовремя.

— Мы в университете тоже с трудом отрывались от трудов вашего уважаемого супруга.

— От какого учебника? — щурится пани Отилия.

— «Криминология для ВУЗов» 75 года издания. Собственно, именно этому учебнику я обязан кое-какими своими успехами.

Кейс едва слышно фыркает. Теперь скажет, что я многоличный гад, который наводил справки помимо нее. И еще что-нибудь такое же параноидальное несомненно скажет, а как же. Однако ж — забавно. Земля имеет форму чемодана — и чемодан этот небольшого размера. Все друг с другом как-то через кого-то знакомы.

— Хорошее издание, — кивает дама. — Кстати, Анджей читал лекции в вашем университете, но это было уже давно, в пятидесятых. NowogrСd — очень красивый город.

Шутить на тему того, что меня тогда еще и на свет не произвели, определенно, не стоит. Вслух высказывать сожаление о том, что этих лекций я не застал, как и самого уже покойного дедушку супруги — наверное, тоже.

Супруга гоняет по тарелке картошину, смотрит в основном в ту же тарелку, но — расслабилась и вполне довольна. Уже неплохо. Здесь, кажется, не принято перебивать друг друга, а когда говорит старшее поколение, младшее молча жует. Прямо как в Унежме у родителей. Патриархальные нравы анфас и в профиль, но это удобно, не боишься оттоптать слишком много мозолей и традиций.

— Надеюсь, вы не курите? — вопрошает дотошная бабушка.

— Нет… — Интересно, а кто после такой формулировки сказал бы «да»?

— Это правильно. Катажина раньше курила. — Какие драматические подробности…

— Бабушка! — стенает супруга.

— Хорошо, что тебе стыдно.

Занавес, думает Максим. Опустите кто-нибудь завесу жалости над этой сценой, пожалуйста… а то я все-таки расхохочусь во весь голос, а этого благородное семейство не переживет в полном составе. Поскольку их сдует, а они — из лучшего хрусталя и должны храниться в контейнерах с инертным газом.



Катажину с супругом изгоняют из-за стола в направлении пляжа: погулять после обеда, искупаться и вообще отдохнуть. Камила собирает тарелки, загружает в посудомоечную машину, салфетки и скатерть — в стиральную. Вечером придет из поселка Марыся, помощница по хозяйству — перегладит, расставит все по местам.

Молодой человек завоевал бабушку и наполовину завоевал отца. Если он еще и умеет играть в шахматы — завоюет целиком. Мама удовлетворилась результатами расспросов и смирилась с фактом: у Катажины теперь есть муж, вот такой вот муж, по крайней мере, образованный, достаточно состоятельный и относительно воспитанный. Умеет вести себя за столом и не позволяет себе ничего лишнего. Ну, конечно, ремонтный комбайн — но что взять с деревенского мальчика? Он, наверное, в жизни двух часов без дела не просидел. С точки зрения Марыси отдых — чистить вишню для пирогов, потому что сидишь.

Одним словом, родители довольны. В умеренной степени, потому что все это свалилось как снег на голову, без ухаживаний, знакомства с семьей, свадьбы и прочих совершенно необходимых вещей. Да он еще и не католик. В общем, все в лучшем стиле Катажины, которая с трех лет слушалась только деда и всегда все делала по-своему. Но результат не так уж и страшен. За двумя исключениями: он на семь лет младше Катажины и он работает у Сфорца.

Ну и черт бы с ними, пора вспомнить про отчет. Закрыть дверь поплотнее и уединиться с недоработанной пробиркой. Все сначала, все заново. Разница сходу бросается в глаза: теперь ни жасмина, ни жимолости просто нет. Работать все-таки нужно с утра, пока еще тихо, свежо и спросонок все ощущается совсем иначе, ярче. Теперь в голове гнездятся все впечатления, начиная с дороги в аэропорт, заканчивая маминым несуразным замечанием. Кажется, он не обратил внимания и не заинтересовался. Хотя по мальчику так сходу и не поймешь, не так уж он и прост. Ну вот, опять вытеснил из мыслей работу.

Разогреть. Капнуть на другую руку. Пожалуй, лучше две капли. Флердоранж, флердоранж и флердоранж. Грубый и дешевый, что для нероли-бигараде даже удивительно, а тем более удивительно для вполне, вполне уважаемой мастерской, откуда выползло это чудовище. Такой творческий замысел? Или попросту полное, тотальное, безоговорочное несварение у одной конкретной обозревательницы? Впрочем, мастерская назвала это творение Jasmin total. Так что едва ли дело в замысле и обозревательнице.

Достать из глубины ящика тонкие сигареты-спички, покоситься на дверь, прислушаться — нет, бабушка спит, мама читает за домом в шезлонге, отцу все равно, точнее, он знает, что у Камилы есть маленький тайник, а в нем сигареты, только для работы, и где-то раз в месяц даже поднимается именно с целью разжиться запретным. Закурить, не набирая дым в легкие, осторожно выдохнуть на руку. Затушить сигарету — в сотый раз удивиться, как мерзко она пахнет в притушенном виде.

Масло впитывает дым, молекулы укладываются на руке вперемешку, толкаются, переговариваются.

Вот теперь стало хорошо; впрочем, это — плагиат, жасмин и сигареты уже были, теперь флердоранж и сигареты, неплохие сигареты с ментолом, уловка разума, чтобы избавиться от унылой тоски, в которую погружает этот образец. Обзор доброжелательным не выйдет. Но — прикрыть глаза, вдохнуть табачную смесь, задержать руку у лица, пропустить через себя все эти шероховатости, углы, занозы, вульгарную ненасытную требовательность, громкоголосую скрипучесть и выпирающую, пошлую чувственность — принять и смириться с тем, что оно — такое — существует само по себе, и имеет право на собственный голос.

Где-нибудь еще.

Смыть, смыть детским мылом с его наивным ромашковым запахом — и забыть вместе с табачным привкусом на губах, вместе с примешавшейся к воздуху душной ноткой дыма. Вычистить зубы и язык. Сесть за отчет, пока не вернулись гости.


Море действительно очень близко — но из дома его не слышно и не видно, мешает небольшой перелесок по берегам ручья, пробивающегося через песчаные дюны к тому же морю. Вода теплая — по здешним меркам непривычно теплая: +24, о чем, как о великом событии, проинформировала гостей пани Ванда. Не каждый год такое бывает даже и в августе. Вы просто обязаны искупаться. Не объяснять же, что для нас это событие с совершенно противоположным смыслом: какое холодное море!

Зато оно чистое. Чистое и замечательно пустое. На горизонте видны корабли, но ни звука, кроме шелеста волн и скрежета чаек, не доносится. Мелкий светлый песок без следов ног или шин, только водоросли, мореные деревяшки, раковины и прочие дары моря. Если вооружиться ситом и тщательно просеивать его, можно намыть мелкого, как гречневая крупа, янтаря. Можно попросту окунуться, обнаружить, что вода прохладная, но теплее, чем хочется, встать по пояс в этой непрозрачной, тяжелой серо-зеленоватой солоно пахнущей воде.

— А сколько лет твоей бабушке?

— Девяносто один, — усмехается Кейс. — Отцу и матери по шестьдесят. Камиле тридцать пять. Что тебя еще интересует?

— Чем они занимаются?

— Бабушка была женой профессора. Мама — жена профессора. Отец сейчас преподает, а раньше практиковал, он хирург-офтальмолог. Камила — обозреватель, пишет в журналы и на парфюмерные сайты. — Супруга выбирается из воды, с отвращением стряхивает с ног паутинку вырванных прибоем водорослей, стоит у края полотенца и смотрит за горизонт, в сторону, противоположную морю.

Если опуститься на песок, поймать ее под коленки, запереть в кольцо, прижаться щекой к бедру, скользнуть губами вверх по солоноватой коже, напороться на совершенно лишнюю сейчас тонкую ткань купальника — то получишь по уху:

— Неуемный озабоченный тип!

— Я тебя люблю. Я тебя хочу. Всегда. Что здесь такого ужасного? Тем более что твоя бабушка поставила перед нами план. Нужно выполнять.

— Ну вот еще! Никакого плана. Пусть даже не надеются. У меня работа… и не вздумай напоминать мне про Паулу. У нее-то целый штат…

— А дело только в штате?

— Нет. — Кейс опускается на колени, поворачивается спиной, лицом к морю. Ей всегда так удобнее разговаривать, не лицом к лицу, а отвернувшись. — Я боюсь…

Худые острые плечи вздрагивают, покрываются мурашками. Пошутил, называется. Трогать ее сейчас нельзя, но нужно ощущаться рядом — присутствием, голосом.

— Есть причины?

— Не знаю… я хотела один раз. В Бостоне. Я все делала правильно! Я… даже кофе не пила! И… — придушенный всхлип. — Мне даже ничего внятного не сказали… «бывает».

Да, понятно. Когда подводит, предает тело — это страшно. Ты в нем просто живешь и не думаешь, а потом в самый неподходящий момент оно заявляет о себе, как-нибудь по-подлому, и ты не понимаешь, за что, почему, что было не так. И земля уплывает из-под ног, не можешь никому и ничему доверять. Больше не можешь хотеть и надеяться, потому что потом будет вдвойне тошно, стыдно и противно. Как будто на обманутом всегда есть вина — вина наивности, ожидания, надежды.

— А что… отец ребенка?

— Мы работали вместе в Бюро. Он мне… он мне сказал, вот до сих пор помню — «Жалко, конечно — но куда нам торопиться-то?». И все.

— Господи, ну что за идиот… — Господи, ну почему мне хочется раскатывать асфальтовым катком всех, кто ее обижал, не ценил, не заботился?..

Минус еще одна заноза: упрямые всхлипы все-таки прорываются слезами.

Вот теперь плачущую навзрыд невесомую фигурку можно развернуть, взять на руки, прижать к себе. Без серьезных слов, говоря все, что на ум придет. Мы со всем разберемся. Спросим нормального врача. Все будет, как ты хочешь. Нет — так нет, придется твоей бабушке ходить обиженной. Все будет хорошо, потому что я с тобой. Все будет хорошо, потому что я тебя люблю.

Поговорим — всерьез поговорим — потом, много позже, когда она сама захочет.


Подслушивать, разумеется, нехорошо. Но очень информативно. Так что если отец устроил засаду на гостя на веранде, можно расположиться с книгой на соседней. Стенка тонкая, вокруг тишина, слух хороший — а результаты засады очень, очень интересны.

Вечер ветреный. Сдуло всех комаров, фонарь на своем столбе раскачивается напропалую, с моря тянет подвяливающимися водорослями, солью и водой — вечерней, прогретой солнцем, и другой, холодной, поднятой волнением с самого дна, от песка, который никогда не прогревается по-настоящему. Два слоя водного запаха не смешиваются, не выравниваются, а так и ползут друг над другом отдельными широкими лентами, так же вплывают на веранду. Поверни голову влево — и чувствуешь придонную холодную тяжесть, манящую, увлекающую за собой на дно. Чуть передвинься на кушетке — и вот уже веет самим летом, теплой пеной, нагретыми брызгами, высыхающей в воздухе солью, сладостью, тлением…

Между ужином и полуночью — самое время сидеть на веранде, и под крышей, и на остывающем в темноте воздухе, и у моря, и в доме, — пить горячий чай со свежей, только что с огорода, мятой и прошлогодним липовым медом. Все кажется ярким, немного игрушечным, близким и простым, но при этом емким, неслучайным. Осмысленным, словно на лубочных картинках. Даже редкие устоявшие перед ветром комары, атакующие голые ноги, превращаются в необходимую деталь.

Вот и шаги. Сначала по дому, в направлении веранды. Потом по веранде в сторону двора. Потом по двору — гораздо менее целеустремленные. Гость знакомится с правой половиной сада. Принюхивается, прогуливается, привыкает. Проходит вдоль веранды, где сидит Камила, поднимает голову, вежливо кивает — «Добрый вечер!», — получает в ответ улыбку и взмах рукой, проходит далее. Точнее, проплывает вдоль ограды его полупрозрачная макушка. Камила мысленно дорисовывает над плечом полотно лопаты. Необходимая деталь, учитывая, что за час перед ужином, вернувшись с моря, этот деятель все-таки починил гаражные ворота.

А вот на обратном пути наш дорогой ремонтный комбайн попадется к отцу в руки, и это неизбежно. Так и есть:

— Вы играете в шахматы.

— Да.

— Не окажете ли мне любезность?

— С удовольствием.

Болтать они, конечно, не будут — отец всегда играет молча. Но порой говорит что-нибудь интересное, правда, не каждый раз. Зависит от уровня противника. Камиле редко доставалось что-то кроме констатации факта существования пресловутой женской логики, проявляющейся в расстановке фигур на доске из соображений эстетики и архитектурной гармонии. В общем-то, примерно так дело и обстояло. В логику возможностей фигур, ходов и принципов у Камилы все время примешивались совершенно недоступные отцу соображения — фактура дерева или кости, игра оттенков черного и желтого, погода, настроение, интуиция…

Когда она стала достаточно взрослой, чтобы соглашаться с приоритетом правил, игра — даже с отцом — утратила последнюю привлекательность. Так золотой октябрь сменяется унылым, тусклым и промозглым ноябрем, оставляя только под глазными яблоками память о чистоте, сиянии, прозрачной прохладе и рыжих, красных, алых, пурпурных листьях в голубом небе.

Игроки молчат. Минуты каплют мятой и медом — прохладные, вязкие, с хрупкими кристалликами в глубине струи… спать. Прихлопнуть порочное любопытство, заставить себя подняться с кушетки и пойти наверх, распахнуть окно, лечь, завернуться в два слоя в одеяло. Мечта убаюкивает и поглощает сама себя — надо, надо, но совершенно нет сил, но не спать же на веранде, тут даже теплого пледа нет, да и спать в одежде…

Значит, встать и полубессознательным киселем проползти через соседнюю веранду? Нет уж. Пусть сначала разойдутся.


Здешние августовские вечера не очень-то похожи на летние; впрочем, это и хорошо. «Не жарко» — блаженное состояние организма. Одного его достаточно, чтобы уровень эндорфинов в крови рос обратно пропорционально падению температуры. Но в определенный момент понимаешь, что нужно надеть свитер и снять блаженную дурацкую улыбку.

После чего позволить уловить себя в сети, потому что господин Марек Каминьский сам по себе достаточно загадочное и интересное, пожалуй, самое загадочное существо в этой семье; а уж если он соизволил расставить ловушку, то избегать ее — лишать себя многообещающего развлечения.

Шахматные фигурки — из янтаря, клетки на доске — тоже. Красивая штучная вещь здорово отличается от тех поделок, что можно купить в курортных городках побережья. Редкий янтарь — не плавленый, а природный, резаный — светлый, оттенка топленого молока, и серовато-зеленоватый, с прожилками. Теплые, живые и сами по себе, фигурки за многие годы отполированы прикосновениями рук, зарядились теплом и хранят его внутри. Отдельное и особое удовольствие: просто двигать их.

Если поставить рядом тестя и Франческо, то их, конечно, не назовешь ровесниками — но все преимущества здорового образа жизни будут налицо. Не в пользу Сфорца, разумеется. У пана Каминьского безупречный цвет лица — с легким лоском от регулярного отдыха и приверженности к ритмичному сну. Выглядит он лет на сорок пять, наверное, и даже взгляд не выдает возраста. И еще ощущается совершенно замечательная глубокая внутренняя умиротворенность: интравертные, не нуждающиеся во внешнем мире цельность и гармония.

Этого человека нужно прописывать в аптекарских дозах всем нервным, неосмысленным, бездумно суетящимся творениям Господа. Болтливым и стремящимся постоянно заполнить пространство звуками — в двойной дозировке. Пан Каминьский играет молча, не глазеет по сторонам, не таращится на противника. Легкий беглый взгляд мимо виска — и вновь все внимание приковано к ситуации на доске. При этом воспринимает он куда больше, чем любое общительное творение, которое задало бы уже тридцать тритысячи вопросов.

Веранда освещается двумя лампами на противоположных стенах — свечи, прикрытые стеклянными колпаками. От них доносится постоянный треск и шелест: мошки и мотыльки бьются о стекло, пытаются добраться до огня. Очень хороший коньяк в бокалах. Очень сильный соперник в игре. Более чем. Неторопливый, явно наслаждающийся каждым мгновением как глотком, абсолютно безжалостный и уверенный в себе. Ни единого колебания. Ни одной ошибки. Ни малейшего торжества по поводу выигранной партии. Только движение пальцев с ровно обточенными ногтями очень правильной формы над доской. Неподвижное длинноватое лицо с темными глазами, туго обтянутое светлой загорелой кожей, совершенно бесстрастно — и в то же время внутренне напряжено. Человек, похожий на высоковольтный кабель — гладкий, простой формы, безопасный на вид, и только угадывается под облегающим пластиком гудение силы, скрытой внутри.

Шаги на лестнице — те, что не идентифицируешь по памяти, а просто знаешь, опознаешь их в любой обуви, на любой поверхности. Любимая супруга, свет и смысл жизни. Нахохленный, соскучившийся наверху и выползший вниз в поисках кого-нибудь живого свет и смысл в незнакомом, резко пахнущем лавандой свитере крупной вязки. Смотрит на игроков и доску, потом на два бокала, слегка улыбается — и втискивается в кресло к отцу. Стратегически верное решение. Им на двоих как раз одного обычного кресла хватит, чтобы было уже приятно, но еще не тесно.

И они совершенно замечательно молчат вдвоем. Молчат — и при этом разговаривают о чем-то своем, только им двоим и понятном. Дыханием, сердцебиением, временно объединенным кровотоком. Прекрасно видно, почему эти отец и дочь даже после нескольких лет разлуки не стремятся наболтаться вслух, поделиться новостями и событиями. Им не надо. У них куда более интенсивный обмен, напрямую, без потерь на воздух и звук.

Вторая партия заканчивается тем же бесславным — и совершенно неизбежным, невзирая на упорное сопротивление, — разгромом.

— Здесь нет телевизора, — роняет в воздух пан Каминьский. — Но в Кракове я его иногда смотрю. Вы оба молодцы.


Утро начинается безобразно: в открытое окно лупят косые струи дождя. Стучат по подоконнику. Вода стекает вниз неритмичной капелью. Холодно, очень холодно, совершенно невозможно выбраться из одеяла, сделать шесть шагов и захлопнуть створки, но и слушать, как каплет, течет, подтекает, — невозможно. Патовая ситуация. В голове неожиданно ясно, невзирая на… прищуриться, разглядеть в дождливом рассветном полумраке будильник… 6:12. Совершенно неподходящее время для пробуждения, если нет каких-то архиважных дел, а их нет. Отчет вчера закончен и отправлен, теперь его судьба в руках редактора, а автор может забыть навсегда, закинув опустошенную на треть пробирку в самый дальний ящик стола.

Так, конечно, никогда не бывает — закончить и забыть. В голове всплывают фразы, и удачные, и те, которые стоило бы поправить; вот потому и нужно отправлять сразу по написании, перечитав пару раз на предмет ошибок. Иначе не отвяжется. Станешь исправлять до какого-то неведомого и недостижимого совершенства.

Течет. Течет на пол, брызги долетают до стола и до постели, на столе — рабочий беспорядок журналов, заметок, флаконов, книг и справочников, техника… у старенького ноута по бокам вентиляционные отверстия, если туда заберется вода — наверное, его три дня включать нельзя будет, а может быть, и вовсе сломается. С другой стороны — роскошный повод поехать в город и купить новый. С третьей стороны — это несколько часов в магазине, в плену назойливых и непонятливых, но очень говорливых и самоуверенных консультантов, подумать страшно. С четвертой, если натекло уже достаточно много, то как бы не пришлось менять пол… вытаскивать мебель, разбирать все. Стороны у кубика кончаются, и нужно что-то делать.

То есть, на цыпочках подобраться, зажмуриться, потянуться к створкам окна и, получив в лицо заряд крупной дождевой дроби, все-таки захлопнуть их. После чего обнаружить, что стоишь босиком в очень, очень холодной воде, которой, по счастью, не так уж и много — но вытирать придется. А ближайшая тряпка — внизу, на веранде. Что-то вредное, злобное и колючее внутри мешает плюнуть на все, завернуться и спать дальше, игнорируя знание о существовании лужи. Вероятно, это совесть и добропорядочность. Зачем было просыпаться вообще? Спала бы и не ведала…

Хорошо, что все остальные спят. В доме тихо. Даже бабушка раньше семи не поднимается. Прошмыгнуть за тряпкой, вернуться обратно, бросить ее на пол — ну почему, почему половые тряпки всегда, всенепременно пахнут плесенью, застоявшейся сыростью, глиной, еще невесть чем? Осознать, что забыла взять ведро. Выжать тряпку в окно, промокнуть по ходу дела, замерзнуть вдвое от предыдущего, нырнуть в постель — и обнаружить, что сна ни в одном глазу. В голове звенит, руки провоняли тряпкой, чтобы вымыть, нужно вылезти и дойти до душевой — нет, ну за что, за что это все… к вечеру теперь начнется мигрень, как всегда, если проснуться невовремя и тут же замерзнуть.

Завернуться и дрожать, и никак не получается согреться, ноги ледяные, руки тоже, в доме кромешная тишина, недочитанная книга — на другой стороне комнаты, все, что на тумбочке в изголовье, уже прочитано. Хочется тихонько выть, скулить брошенным щенком, тыкаться головой в спинку дивана до отупения, пока не наползет не сон, так одурь, но тщетно, тщетно. Остается презреть мирской тлен, прозреть, что все сущее суть морок и ползти в душевую — там горячая вода, слава бойлеру, там густая ароматная можжевельниковая пена, жесткая мочалка, снимающая кожу заживо, а также теплый халат и фен.

На часах — 7:00. Жизнь в природе есть, не очень разумная, но согретая, утепленная и проголодавшаяся. Наверное, на кухне найдется что-нибудь, оставшееся от ужина…

В кухне находится еще и Катажина, успевшая к холодильнику первой. По счастью, одна.

— С добрым утром…

— У меня, — сообщает сестрица, — еще два часа ночи. Я привыкла ужинать в это время.

— В полиции работают допоздна? — Наверняка там вообще работают круглосуточно…

— В корпорации, — усмехается Катажина. — Я перешла туда, там гораздо интереснее.

— Но ты же следователь…

Драгоценная редко видимая младшая сестра возмущенно ставит тарелку с курицей на стол, надувается.

— Я юрист и психолог, к твоему сведению, и мои навыки можно применять в разных областях. С полицией я теперь работаю по контракту.

— Ну и как оно там все? — Не то чтобы было особо интересно, но отсутствие вопросов будет поводом для обиды, наверное. Хотя говорить с сестрой — отдельное суровое испытание.

— По-разному, — Катажина пожимает плечами. — Условия очень хорошие, конечно. Люди — в основном, достаточно интересные. Дураков мало, это большой плюс. Не приживаются они там.

Камила пытается себе представить дураков, прижившихся вокруг Сфорца, и не знает, кого больше надо жалеть — их, сущеглупых, или самого Сфорца, который вряд ли выучился с ними общаться. В общем, хорошо, что где-то и в чем-то есть гармония.

— Мужа ты уже там нашла?

— Нет, — сестрица давит очередную усмешку. — Он меня нашел и затащил в эту контору, когда… ну, вы такими подробностями не интересуетесь, а если в общем, то у господина Сфорца племянник пропал. Трудами моего клиента. — Кася объясняет медленно и с издевкой, как для слабоумных. Можно подумать, что отсутствие внимания к криминальным происшествиям — большой недостаток. — А корпоративные господа имеют привычку ко всему лучшему, понимаешь ли. Кстати, у меня пара статей вышла по этому делу, надо бабушке показать.

Не то чтобы Камиле нравился тезис «будь проще — и люди к тебе потянутся», при его упоминании так и представлялись жадные руки, тянущиеся, чтобы разорвать на части, но отчего-то хотелось напомнить сестре именно его. Мама называла эту манеру громоздить иронию на иронию, а насмешку на намек «ни слова в простоте». Подобным образом Катажина изъяснялась лет с девяти, наверное.

— Так кем ты работаешь? Только понятно, для непросвещенных, — а то потом опять будешь надуваться.

— Консультантом господина руководителя филиала, звезды нашей научной и политической, — ядом можно было бы потравить всех вредителей в огороде и осталось бы еще на комаров.

Камила удивленно приподнимает бровь.

— Да сволочь он, — объясняет сестрица. Эпитет цензурный — и на том спасибо, от Катажины всего можно ожидать, когда родители не слышат. — Жена у него нормальная, сестра вообще… что надо. Муж у нее, правда… — сестрица изображает лицом и руками нечто неповторимое, надо понимать, муж сестры Сфорца одновременно похож на Квазимодо и статую Командора. Монументален и ужасен. — А сам — сволочь, — с наслаждением повторяет сестра.

— Так он женился?

— Ну да, года полтора или два назад. Это же прямо на том заседании Совета было заявлено… та еще феерия. А, ну да, вы же тут живете как отцы-пустынники…

Камила вздыхает, лезет все-таки в холодильник, достает кувшин с простоквашей и несколько ломтиков сыра, потом, подумав, добавляет к этому маринованные виноградные листья. Вполне достаточно, чтоб перекусить — впрочем, аппетит неожиданно испарился, а заваривать чай не хочется: ждать тут, пока настоится, слушать Касино остроумие и непрошенные отзывы о том, как мы живем… да и новость из тех, что хочется переварить в одиночестве.

Поднос с добычей упирается во что-то неожиданное, чему не место за дверью, выворачивается из рук, пытается извергнуть содержимое на пол — и застывает, наклонившись, но не утратив кувшина.

— Осторожнее, — говорит ремонтный комбайн, забирая покривившийся поднос из рук и возвращая обратно уже нормально, параллельно полу. — Доброе утро!

— У нас, — говорит Камила, — вообще-то не очень принято пастись на кухне!

Нежданное препятствие с извинениями пятится с дороги, потом наконец-то соображает сделать шаг в сторону и замолчать. Господи, да что ж за издевательство это все, начиная с дождя и заканчивая вот такими вот неуклюжими идиотами?..


— Значит, мы мародеры? — спрашивает Максим у супруги, заполняющей второй поднос. — И нелегалы?

— Да ну ее, — отмахивается Кейс. — Не знаю, какая муха ее укусила…

— Это был комар. Окна закрывать надо.

— А ты-то откуда знаешь?

Как говорится, от верблюда. От пахнущего дождем сквозняка, от легкого скрипа оконных створок, от легких шагов туда и обратно, от прочих звуков и запахов, образующих совершенно однозначную картинку — вот человек, забывший закрыть на ночь окно, просыпается, видит последствия и нехотя их ликвидирует. От не то физиологической, не то психологической потребности просыпаться в новом, незнакомом месте на любой звук, и если звук произведен человеком — вдвое быстрее, чем на механический.

Просыпаться, осмысливать, визуализировать услышанное. Окружающее нужно понимать, ощущать своим и подконтрольным, особенно, если оно еще не обжито, еще не отлажены фильтры, позволяющие пропускать мимо ушей все безопасное, обыденное, не требующее ни внимания, ни ответа. На адаптацию к новому месту уходит пять-семь дней; о глубоком сне можно забыть как раз до отъезда, впрочем, чуткая сторожевая полудрема все равно позволяет достаточно отдохнуть.

Просторная кухня была бы светлой, если бы за широким окном не клубилась унылая хмарь с предельно низкой облачностью. Уже не ливень, который разгулялся часам к пяти, а мутная затяжная морось. Заоконная серость словно высасывает остатки света из уютного чисто прибранного помещения с белой мебелью. Сгустки теней в углах, на полках, под основательным столом притворяются мохнатыми пыльными клубками, и кухня кажется мрачной, необитаемой и недружелюбной.

Вряд ли Камила заразилась настроением от собственной кухни. Скорее уж, кое-что из услышанного ей не слишком понравилось. Даже, можно сказать, слишком уж не понравилось. Забавно. Два раза — еще совпадение; а, впрочем, если Камила была знакома с Франческо, отчего бы ей не огорчаться по поводу его женитьбы? Она в этом не одинока. Начальство до свадьбы вело отнюдь не аскетический образ жизни, а планета, мы уже установили, имеет форму чемодана. Черта там! Небольшого такого портфельчика.

— Пошли отсюда, пока бабушка нас не накрыла, — говорит супруга. — Она к мародерам беспощадна.

— У моих за такое вообще могут метлой огреть по чему попало. Или скалкой, смотря что под руку подвернется. Тебе-то простят, конечно…

— Я буду этим пользоваться.

Максим хмыкает. Если возлюбленная супруга осилит хотя бы половину обычного ужина в родительском доме, то завтрак в нее придется утрамбовывать при помощи гидравлического пресса, какие уж там ночные или ранне-утренние походы в погреб. На первом курсе в военном училище порции в столовой вызывали горестное недоумение: это, что ли, тарелка супа? Это же… воробьям клюв обмакнуть. Потом оказалось, что домашняя кормежка была пропорциональна домашней же ежедневной нагрузке — пешком в школу, пешком из школы, работа по дому, работа на огороде, летом — за ягодами, зимой — ходить за скотиной, последить за младшими, сделать уроки, отцу ужин отнести и с сетями помочь, погулять — и кто же будет сидеть на месте, удрав из круговорота обязанностей… все получалось — на бегу, на лету, все умещалось в единственные сутки, а спать загоняли едва ли не засветло, и все равно ведь времени хватало. Откуда оно тогда бралось-то?

Времени было очень много — зачерпывай ковшом, трать на все, что угодно, и останется на все нужное и на любое развлечение. А теперь? В сутках так и остались 24 часа, но сократились, сплющились и сузились. Спишь от силы четыре и все равно подсчитываешь: на то, на се времени не хватило. Обязательно надо закончить завтра, а завтра — свое «надо», и такой хоровод день за днем. Почему, спрашивается?

— О чем задумался? — Кейс устроилась с подносом на кровати, макает печенье в сметану и уже обзавелась роскошными белыми усами.

— О времени.

— Обстановка способствует? Здесь скорость жизни — как триста лет назад, и информационная нагрузка такая же. Отдыхать хорошо, а потом начинаешь с ума сходить. Ни новостей, ни событий, ничего… Раз в месяц выезд на какую-нибудь премьеру, еще раз в месяц гости доберутся. А сами…

— Ну Камила вроде бы легче на подъем?

— По-моему, она вот как последний раз в Рому и выбиралась, лет семь назад, так до сих пор это считается событием, — ябедничает жена, облизывая пальцы. — Ну, может, я чего-то не знаю, конечно… Отец хоть в Кракове живет, пока учебный год, там все повеселее. Так что там насчет времени?

— Просто интересно, почему раньше столько всего получалось за день сделать, а теперь…

— Ну не знаю, — Кейс пожимает плечами. — У меня все было наоборот. По-моему, я всю школу проспала. На уроках спала, приходила и спала, меня еще везде таскали — музыкальная школа, теннис, верховая езда, танцы… а я и там тоже спала. Сейчас вспоминается только одно — спать хочется, а постоянно дергают куда-то. Какие я истерики устраивала, чтобы перестали!.. Я у дедушки пряталась, помогала ему писать — печатала, материалы искала и отбирала. Так вот и заинтересовалась тайнами преступного мира, — смеется она. — Дед как рявкнет «отстаньте от ребенка!», так все и отставали.

— А сейчас ты спать собираешься?

— Да расхотелось как-то. Тут же высыпаешься — тихо, свежо…

— Тогда зачем мы обмародерили холодильник, наверное, завтрак скоро?

— Часов в девять… по привычке же. У меня биологическая ночь. Террановская.

— Заметно, — кивает Максим, созерцая необычно живую Кейс, которая уже изничтожила горсть печенья, а теперь наворачивает вперемешку оладьи и творожники с изюмом. — У тебя ярко выраженный День Дракона.

— Это что за ересь?

— Какая-то азиатская. Когда просыпается драконий аппетит.

— Если ты будешь меня дразнить, у меня точно настанет день дракона, — обещает супруга. — А у восточных драконов омерзительный характер, еще паршивее чем у европейских. Так что лучше ешь… — самый большой творожник, щедро обмакнутый в сметану, угрожающе маячит прямо перед носом. — И молчи.

— Слушаюсь, мэм!


Бывает так, что в человеке сразу, сходу не нравится все. Он оказывается рядом, в соседнем кресле, и каждая деталь в нем кажется персональным вызовом, источником раздражения, провокацией. Не та ткань, не тот цвет, не тот крой; неправильный, слишком глянцевый, слишком обтекаемый портфель; легкие плоские часы, платиновые запонки и зажим для галстука — все это воспринимается сразу, ярко, обступает со всех сторон… человека пока еще не видишь, не чувствуешь, но выбранная им оболочка не нравится, раздражает даже запах — заурядный, нарочито благопристойный шипр. Такому соседу, такому мужчине сразу хочется что-то показать — например, полное отсутствие интереса к нему, доказать — его негодность, ничтожность и ненужность вопреки всем его атрибутам…

Потом, когда из скафандра, из куколки проступает силуэт — профиль, наполовину скрытый длинной челкой, очертания рук, подчеркнутых манжетами, манера переплетать пальцы, чтобы не отбивать неведомый ритм по подлокотнику, — ни облегчение, ни сожаление не приходят. Негодование вскипает шире, сильнее: какое неправильное существо! Неправильное со всех сторон. Неправильно одетое, неправильно сидящее на своем месте, неправильно, без ожидаемого вызова и нарочитости, стеснительно засыпающее на особо скучном докладе.

Этот совершенно неправильный во всех отношениях человек тоскливо озирается, потягивается, хрустит пальцами — и поворачивается к тебе:

— Если я сейчас не выпью чаю, я засну. Составьте мне компанию?

— Тоже заснуть? — Оказывается, яд на него не действует; он просто смотрит куда-то не в лицо, а мимо, не то на спинку кресла, не то на задние ряды, смотрит — и совершенно не слушает, а если и слушает, то не слышит:

— Начнем все-таки с чая…

За чаем следует обед — не в ресторане гостиницы, где кормят уныло, из расчета на некоего среднестатистического посетителя конференции, а в уютном ресторанчике за углом, где подают совершенно восхитительный кофе с апельсиновым ликером и гвоздикой, а сыр заставляет подозревать, что меню составляли люди, читающие тайные мысли и скрытые желания Камилы. Ужин в другом, еще более приятном заведении. Ночная прогулка по городу, по всем его кабакам и достопримечательностям вперемешку, стертые ноги, много вина и горячего шоколада, огни и переулки, замки, город, которым его никогда не увидишь днем, с гидом.

Неправильный спутник не начинает меньше раздражать — все в нем кажется показным и вычурным, слишком дорогим, слишком новым или слишком старым, — но сквозь раздражение проступает подобие интереса. Он умеет рассказывать то, что не ожидаешь услышать — не выхолощенные истории экскурсоводов, а коктейль из мифов, выдумок, сплетен, реальности и ощущения этого города, этого мира. Умеет показывать — без высокомерия, без снисходительности, с удовольствием, радостно принимая каждое впечатление, удивление, интерес. Умеет молчать, в конце концов: пропадать, растворяться в тенях, уходить из реальности, не мешая знакомиться с камнем и ветром, с древним и новым.

Он нужен только как проводник, связующее звено между тобой и городом, а больше — низачем, и пока постоянно отвечает на какие-то звонки, и когда демонстративно выключает телефон — с таким отчаянным видом, словно швырнул его вниз с колокольни, — остается инородным телом, чужаком, третьим лишним. Если в любой момент прогулки ушел бы, не предупредив — не о чем и жалеть; даже если не найдется такси или открытого кафе, где можно дождаться утра, все равно город кажется безопасным, уютным, гостеприимным. Не страшно было бы, а, может, и хорошо, к лучшему…

Все это было так недавно, думает Камила, лежа под пледом. Кувшин стоит рядом, у самого края постели, но холодное питье совершенно не привлекает. Комната еще не успела прогреться, а настроение такое же мокрое, серое, вязкое как тучи снаружи. Обогреватель включать не хочется, он сушит не только воздух, но и глаза, нос, горло, от него вечно кашляешь и ищешь капли для глаз.

Совсем недавно, вчера, рукой подать.

Да нет — семь лет не такой уж малый срок, наверное, особенно для этих внешних миров — политика, бизнес, производство, управление, Совет, корпорации… там, кажется, и семь секунд идут за семь столетий. Лихорадочная спешка, поверхностное скольжение, гонки. Там живет сестра, и, наверное, даже с удовольствием, ее молодой человек тоже доволен и счастлив, судя по голосу, которым он говорит о своем нынешнем.

Можно встать, добраться до стола, включить компьютер и сделать несколько запросов в сети — все узнать, все увидеть: что представляет из себя пресловутая «нормальная жена», откуда она родом, как выглядит. Можно — и не хочется, именно потому, что просто, доступно, не требует никаких усилий. Десяток нажатий на клавиши, и все получишь — портреты, досье, пресс-релизы. Противно, не хочется, не хотелось и знать; никогда, ни разу не интересовалась, не разыскивала сведения, не высматривала фамилию в заголовках новостей.

Катажина, наверное, не знала — да и не «наверное», а точно. Слишком уж бесхитростно и просто поделилась своими новостями и впечатлениями. Но легче от этого не делается. Что услышано, то услышано. Память не вымоешь, как уши или руки. Только теперь становится понятно, чем была глухая отгороженность от всего, что связано с этим человеком, его жизнью, делами и планами: ожиданием. Теперь пленка лопнула, герметичность нарушена, внутрь проник воздух… и оказался слишком холодным, иссушающим. Мерзкое ощущение открытости всем ветрам пройдет, конечно. Когда-нибудь — несомненно. Может быть, даже завтра. Но до этого момента еще нужно дожить.


— Ты переживешь, если я тебя завтра оставлю на целый день одного?

— О, нет! — хватается за голову Максим. — Я брошусь в море и морская пучина поглотит меня… а, собственно, за что?

— Мама хочет съездить со мной к нашим старым знакомым, но они там говорят только по-польски. Ты озвереешь.

Общество совершенно незнакомых и не имеющих с тобой общего языка людей — хороший способ испортить себе день; если есть альтернативы — лучше провести время как-нибудь иначе. Как угодно иначе. Но дело даже не в этом, а в совершенно неожиданном проявлении заботы со стороны супруги. Еще недели две отпуска — и это может войти в привычку. Корпорация упадет в обморок от изумления.

— Если дело только в моем комфорте…

— Да никто там меня не съест. Они милейшие люди… — Кейс все-таки смиряется с тем, что частая расческа не продерется через ее кудри. Расческа отправляется в мусорное ведро, провожающий ее взгляд исполнен благородного презрения. — И тебе целый день никто не будет портить жизнь.

— Ты и не умеешь портить жизнь.

— Я-а? — Любимая женщина возмущенно плюхается рядом, больно щиплет за бок, изображает другой рукой убийственно грозную кошачью лапу.

— Совершенно не умеешь. Ты, — уже полушутя, полувсеьез отвечает Максим, — можешь так тяпнуть или прижечь, что хочется немедленно умереть. Но ты говоришь правду, просто злобно и слегка преувеличиваешь. А жизнь портят совершенно не так. Это надо делать медленно, методично и вовсе не так искренне.

— Богатый опыт по этой части? — щурится Кейс.

— Скорее — наблюдений за процессом, — автоматически врет Максим. Врать, когда адресат лжи сидит верхом на твоих коленях, нос к носу, и внимательно смотрит в глаза, весьма непрактично — даже если делаешь это с привычной убедительностью.

— Знаешь… — едва слышно выдыхает адресат, — я думаю, это хорошая стратегия — всегда делать вид, что все замечательно. Я возьму ее на вооружение.

Только очень немногие люди умеют за пару мгновений из теплого, живого, хулигански царапающегося и щиплющегося существа превращаться в сугроб, да что там в сугроб, в сгусток ненасытного холода, поглощающий все тепло в радиусе километра. Это забавно только в ту долю секунды, в которую еще не понимаешь: это — всерьез. По-настоящему. Не привычная смена капризов, таких, сяких и этаких, противоположных друг другу, в течение минут, не раздражение утреннее, дневное и вечернее, каждое своего неповторимого оттенка — а серьезная обида.

И вполне обоснованная: невзаимность откровенности — оскорбительна.

Но совершенно невозможно же сказать. Выговорить. Произнести фразу, пристроить к ней другую, и так, слово за слово, раскопать то, что было надежно закопано несколько лет назад. Скотомогильник обеззаражен негашеной известью, огорожен колючкой и забыт. Зачем его трогать?..

И что делать с вытащенным наружу содержимым во всей его красе сибирскоязвенной?

— Ну, лучше так, чем делать вид, что все плохо… — И улыбнуться, пытаясь свести все к шутке, и получить такую оплеуху, что перед глазами темнеет. Это у нас называется пощечиной. А в боксе — кажется, кросс. Первенство в сверхлегком весе обеспечено…

После чего перевести на язык родных любимой супруге осин собственную реплику — и обалдеть. Потому что для нее это крайне оскорбительный намек на ее собственное отношение к окружающему, плюс отсылка к вчерашнему разговору… Господи, это что же у меня получилось?! Одной фразой разнести все, что построено за восемь месяцев, вот что. А объяснительные в духе «я-не-то-имел-в-виду» никогда ничего не исправляли. Они не способны нейтрализовать полученные ощущения.

«Oh I believe in yesterday…» — выдает внутренний плейер.
— Кейс… — но поздно. Вылетела вон, хлопнув дверью так, что штукатурка над косяком вибрирует.

Why she had to go I don't know
She wouldn't say…
Хорошее начало дня, ничего не скажешь.

А уж как хороша дилемма — либо пытаться выдавить из себя что-нибудь жалостливое и душещипательное, либо оказаться в списке «идиотов и бревен» с пометкой «бревно особо подлое». Ну чем, черт возьми, я плох ей без нытья, драматических историй и трагических признаний? Да и до Рождества еще далеко, не время еще рассказывать о приключениях бедных-несчастных маленьких мальчиков, да и морда для Оливера Твиста у меня слишком откормленная.

Вот, спрашивается, на кой же черт… а, может быть, обидеться ответно — и не менее обоснованно: неужели так трудно понять, что мне совершенно не хочется и попросту противно пересказывать какие-то дурацкие эпизоды своей дурацкой биографии? Не хочется, неприятно, не нужно, не помогает. И из какого интереса, из какого принципа, из какого садизма нужно на этом настаивать — да еще и вот так, с хлопаньем дверями?.. Может быть, мне еще и периодически рыдать на плече? Без рыданий не гожусь?

«Не знаю как насчет рыданий, — говорит тот голос левого полушария, что регулярно звучит чужими интонациями, — а вот катать бессмысленные злобные истерики у тебя превосходно получается. Причем по сугубо внутренним поводам, никак не связанным с реальным положением дел. Врать никому в лицо не надо, а особенно — любимой жене, а особенно без повода. Но рыдать, ныть и трагически признаваться в том, что тебе в первом классе сосед по парте кнопку на стул подложил, и это оказалось непереносимым ужасом, тебя никто не просил. Это ты, милый друг, все сам из себя придумал. К чему бы это?»

Уйди, зараза, клюв оторву. И кнопок мне никто не подкладывал, между прочим.

Мы были дети основательные, неленивые — в родителей, в предков, — так что если уж что-то острое в стуле нужно, так можно и гвоздь вбить. А лучше не один.

Но это уже все можно додумать на ходу.

— Уйди, — говорит сидящий спиной к ступенькам веранды несчастный, замерзший средь теплого летнего полудня, маленький обиженный стог. — Уйди, видеть тебя не могу…

— Так. За неудовлетворительную формулировку ты мне уже синяк поставила. Этого вполне хватит. Меня теперь в самолет не впустят, примут за беглого преступника. Но, поверьте, сударыня, решительно ничего из услышанного вами я все-таки не говорил.

— Да-а? Я перед ним как дура наизнанку…

— А он, негодяй этакий, делает морду ящиком, — усмехается Максим, опускает руки на дрожащие под рубашкой острые плечи. Преодолевает вялое сопротивление «уйди-отстань-не-трогай»: не отстану, не уйду, ты же знаешь. — И врет как сивый мерин. И на сто пять процентов уверен в том, что в жалующемся виде будет выглядеть мерзко, тошнотворно и непристойно, как тухлая медуза. Доктор, простите идиота…

— Ну я же вот как-то стараюсь не стесняться… и не врать! — К последним словам несчастный продрогший голос наливается грозовым негодованием. — И вообще-то я тебя жаловаться не просила. Я, может, хотела поучиться, как правильно отравлять существование… — Возлюбленная супруга поворачивает голову через плечо, глаза уже сухие. — Эй… ты чего?

Наверное, думает Максим, у меня какое-нибудь особо дебильное выражение лица. Перекошенное сверх необходимого. Или челюсть где-нибудь у груди. Не знаю. Не чувствую. Отхлынувший только сейчас предельный страх оставил на память полное онемение всех мышц. Не поссорились. Точнее, поссорились — но не всерьез, не вдребезги, не до расставания; а уже показалось — все.

I said something wrong
Now I long for yesterday…
— Ты что, — выворачивается из-под рук ожившее, змеино-гибкое, движимое боевым задором тело, — ты что, подумал, что я вот так вот из-за одной глупости… сходу? Я, по-твоему, кто?..

Героиня анекдота «Мама, он меня сукой назвал!», думает Максим. Но если сказать что-нибудь подобное вслух, то обзаведешься вторым синяком, для симметрии, и тогда уже не пустят даже в здание аэропорта. Хотя нигде в анекдоте не сказано, что обладательница этой неповторимой логики не может быть глубоко обожаемой — со всей своей логикой, со всеми своими выходками, — единственной ненаглядной супругой.


Был город — хороводом, карнавалом, ярмаркой, каруселью, раскрашенной юлой, запущенной по гладкому камню: пляши, покуда хватит завода. Был город, рассеченный рекой, и река была везде — куда ни пойдешь, все равно придешь к набережной, и площади были везде, куда ни сверни — выйдешь на площадь, словно на одну и ту же, к одним и тем же голубям и колокольням, улочкам и крышам, запаху кофе и хлеба, галдящим туристам, деловито шелестящим велосипедам… был город, похожий на все города Европы сразу, как мать похожа на своих детей, был Город среди городов — и в нем было лето, жаркое, накаленное, звонкое, как обожженная глина кирпичей и черепиц, как светлый пористый камень.

Прозрачная лазурь Средиземноморья то и дело чернела, стремительно и грозно, набухала влагой, неистово рушилась вниз, словно желая смыть в Тибр горожан и туристов, чужаков и коренных обитателей, голубей и кошек, машины и велосипеды, петушков с крыш и чудовищ с водосточных труб — все, все в реку, в белую пьяную пену, прочь, чтобы оставить лишь освеженный ливнем камень.

Неделя, отведенная на Рому — три дня конференции, четыре на осмотр достопримечательностей, — обратилась четырьмя, всем месяцем поездки, на который было запланировано много больше, но и увиден-то оказался весь полуостров. Машиной и легким двухмоторным самолетом, пешком и верхом — вдоль и поперек, по тем углам, где не ступала нога экскурсовода. Сады и замки, поместья и деревенские дворы, равнины и предгорья, и древние города — Флоренция, Милан, Турин и Неаполь, сегодня север, завтра юг или восток.

Случайный спутник, непрошенный гид любил играть в сказочного волшебника, сыпать из рога изобилия подарки — рассветы и закаты, крепости и колокольни, пряную душистую тосканскую траву и каналы Венецианской лагуны, синее стекло Мурано и сицилийские кораллы…

И так явственно ничего не хотел взамен, кроме восторгов и высказанных хоть словами, хоть жестами, хоть выражением глаз впечатлений, что сводил с ума. Казалось — следит постоянно, неотрывно, из-за широких темных очков с радужным отливом, не отводит взгляда, и, как черная дыра, втягивает в себя все: и свет, и удовольствие, и ощущения. Ничего не остается под взглядом, ничего — только пыль и пустота там, где должна быть хотя бы память.

Только потом оказалось — ничего не забылось, ни единой минуты; никто ничего не забирал, просто прикасался, разделяя, наблюдая, прислушиваясь.

Ничего не складывалось. Ладонь ложилась в ладонь на крутом подъеме — функционально, без подтекста, ровно настолько, насколько необходимо, чтобы не вывернуть ногу на каменистой тропинке. Рука на плече в грозу, когда в деревенской гостинице, где сквозило из всех щелей, вдруг оказалось зверски холодно, пока не разожгли камин. Дальше — не получалось, не откликалось ничего в позвоночнике, не пролетала искра; а спутник так упрямо, так упорно не пытался расплавить это равнодушие, что порой вызывал досаду. Но — не слышал, не понимал, разворачивался и уходил к себе, в себя, в улыбку и вежливость. Оставался наблюдателем.

И если бы дело было только в этом, Камила, может быть, оценила бы деликатность — потому что одного взгляда из-за плеча, отразившегося в глади озера, хватило, чтобы все понять. Даже не восхищение там было — безусловное обожание, которое не хотело быть замеченным, боялось навязаться, отпугнуть. Если бы только в этом… но нет же. Просто они нигде не могли остаться одни. Чем профессиональней, неприметнее была охрана, тем острее чувствовалось ее присутствие, постоянное, бдительное.

Черные глянцевые машины и неразговорчивые люди в маскировочной форме, с рациями, с оружием почти сливались с фоном. Почти. Никогда — полностью; и непонятно было, кто же кому подчиняется: спутник видел, насколько этот непривычный шлейф неприятен и тягостен для Камилы — распоряжался оставить в покое, отстать, провалиться ко всем чертям. Высокие широкоплечие мужчины с лицами убийц кивали, словно обещая капризному ребенку леденец, и никуда не исчезали.

— Издержки положения, — пытался шутить он, и Камила уже знала, что это за положение, заоблачные высоты, кипучий мир большой политики и большого предпринимательства, и хотела только одного — не попасться на глаза никакому безумцу с камерой, не стать сенсацией; наверное, вооруженная охрана должна была защищать и от этого, но вместо того только напоминала, ежечасно и ежеминутно, о пропасти, которую Камила преодолевать, поднимаясь в его безвоздушные высоты, не хотела — а он не мог. Наследник, а в будущем — единственный владелец миллиардных состояний, измерявшихся даже не в цифрах, а в землях, предприятиях, должностях, власти, сделках, опасностях, конкурентах…

Потом месяц кончился. Ужин в отеле, зеркала и свечи, вино и запах осени из приоткрытых окон.

— Я улетаю домой. Пожалуйста, не провожай.

— Когда?

— Завтра. Попрощаемся сейчас.

— Откуда? Из Рома-Чампино?

— Какая разница?! Это было чудесное время, и я тебе очень благодарна, но мне пора возвращаться.

Быть может, не уйди он тогда, не отойди прочь от вежливо прикрытой перед носом двери номера…

Вместо этого утром, когда Камила мирно дремала на заднем сиденье такси по дороге в аэропорт, машина затормозила с визгом, а круглолицый водитель разразился страстной тирадой, из которой спросонок можно было понять только одно слово: bandito!

Пожалуй, для дурака, перегородившего шоссе при помощи двух бронированных монстров с тонированными стеклами, это было слишком мягким определением — и хотелось сгореть от стыда, провалиться прямо сейчас в преисподнюю, на другой конец света, куда угодно, только бы не оказываться в центре внимания целой толпы людей, которым не сразу позволили проехать, взяв беглое такси в тиски.

— Спасибо, что не стал захватывать самолет.

— Камила… останься, пожалуйста!..

Пленница отражалась в зеркальных стеклах его очков и видела только себя. С придорожного луга тянуло зрелым клевером, а ей казалось — разлили бочку амилсалицилата; этот запах женщина будет ненавидеть всю жизнь.

Почему тогда показалось, что — если не объяснить все раз и навсегда, то заставит остаться силой, затащит в одну из тяжелых приземистых машин? Из-за того экспрессивного «bandito»? Из-за того, что происходящее напоминало дурной боевик с погонями и похищениями, винландский вестерн, и не хватало только подручных с тяжелыми револьверами, которые должны были потащить беглянку, перекинув через седло, к боссу в бунгало? От того, что все эти бессловесные статуи в черных костюмах вдруг оказались прекраснейшим инструментом достижения цели?..

Много слов тогда не понадобилось — Камила, дочь хирурга и университетского преподавателя, знала, как быть убедительной с кем угодно, как, не теряя достоинства, поставить на место сколь угодно спесивого собеседника.

Вот и поставила.


— Позвольте вас побеспокоить?

— Да, конечно! — откликается хозяйка комнаты, выдержав паузу на тихое, благовоспитанное чертыхание про себя. — Заходите, пожалуйста!

«Yes, of course! Come in, please!». Интонации, ритмика, построение фраз выдают человека, которому редко, очень редко приходится говорить с посторонними, а тем более с носителями языка — и не так уж редко приходится общаться по переписке. Слушая, Камила слегка щурится и наклоняет голову вперед, словно подставляет ушные раковины под звук, а говорит, невольно выпрямляясь, как перед преподавателем.

Женщина сидит на диване с ногами, завернувшись по плечи в толстый клетчатый плед — снаружи только голова да кисти рук, придерживающих завывающую черную коробку старого ноутбука. Нездоровый присвист намекает на то, что жить агрегату осталось от силы месяц.

— Надеюсь, вы делаете резервные копии.

Камила отрицательно качает головой, вяло улыбается:

— Нет. Знаю, что потом буду жалеть — но… — пожатие плеч. Фатализм рядового пользователя перед лицом могучей технической стихии, как он есть.

— Вы себя хорошо чувствуете? Я вам не мешаю?

— Нет-нет. Мое давление так надежно отсутствует, что мешать ему уже невозможно… — Дама откровенно врет. Что она гипотоник — у нее на лице написано, но вот в данный конкретный момент давление у нее, можно поспорить на хорошую сумму денег, в совершеннейшей норме. А в комнате она целый день сидит, не спускаясь даже к обеду и ужину, из-за глубокого, на грани депрессии, уныния.

Под определенным углом зрения сама по себе возможность без ущерба для дел провести целый день под пледом в хандре, унынии и печали — это редкостная роскошь. Но вряд ли Камила считает жизнь на дни.

— Кажется, это семейная склонность?

— Да, мы все в бабушку… Вы садитесь, пожалуйста. — Камила поджимает ноги, на диване высвобождается место. — Я сейчас закончу… а, впрочем, не вижу смысла. Получилась полная ерунда. — Палец прижимает кнопку на торце секунд на пять, не меньше. Что бы там ни записывалось, оно бескомпромиссно уничтожено.

— Вы журналист?

— Обозреватель в нескольких журналах и на сайтах. Пыталась начать статью, но ничего не получается.

— Наверное, мне понравилось бы заниматься подобным делом…

— Да? И почему же вы так считаете? — Хозяйка слегка оживляется, вспыхивает. Должно быть, подобной банальностью ее осчастливливают трое из четверых новых знакомых.

Не стоило врать. Не понравилось бы; а разговор мог бы вывернуться и поинтереснее.

— У меня хорошее обоняние, — не будем уточнять, насколько, — и хорошая память на запахи. Но я совершенно не умею выражать свои впечатления. Как хроматограф, — улыбается Максим. — Ну или как собака…

— Да-а-а? — Женщина приподнимает брови, и в этом «да-а-а?» есть что-то такое, что царапает слух, застревает занозой в виске. Напоминание о некогда знакомом, но полузабытом, словно мимолетный запах, название которого никак не можешь вспомнить — то ли бабушкины пирожки, то ли соседкин торт… — А давайте проверим, какая из вас собака?

— С удовольствием. Хотя многие компоненты я просто не знаю по названиям.

— Это не страшно. — Камила выныривает из пледа, демонстрируя шерстяную шаль и свитер с горлом… на улице, кажется, +23, и в комнате ничуть не меньше… роется в столе, в пробирках, колбах, флакончиках, достает несколько, выбирает между тремя, потом двумя. — Ага, подойдет. Давайте руку… — прохладные легкие капли из распылителя опускаются на тыльную сторону ладони. — А вот вам компоненты. — Пенал с аккуратными подписанными флакончиками, похожими на аптечные, всунут в другую руку. — Угадывайте!..

Запах незнаком. Выражение лица и настроение хозяйки свидетельствует о том, что она выбрала задачку посложнее, чтобы щелкнуть нахала по носу, выразительно и чувствительно. Поставить на место раз и навсегда, чтобы не претендовал на чужую экологическую нишу. Это, видимо, тоже семейная склонность. Причем по женской линии.

Задачка усложняется тем, что в пенале флаконов — пятнадцать. Любитель парфюмерии — или, допустим, даже профессионал, — перепробовав все подряд, если не перестанет различать их между собой, то может начать путаться. У гостя есть в рукаве свой набор козырей — совершенно иначе организованные память и восприятие: Максим не шутил про хроматограф, он просто срисовывает определенную, совершенно неповторимую картинку, профиль, «отпечатки пальцев». Их нельзя перестать различать. Можно только заработать долгое и стойкое отвращение ко всем после определенного номера.

Впрочем, эта загадка все равно не была бы простой. Запах не распадается на отдельные элементы узора, на отдельные краски. У него есть единый цвет, единая фактура, а компоненты словно пропущены через блендер и тщательно перемешаны. Трудно описать человека, как состоящего из одной печени, пары почек, одной селезенки, скольки-то метров кишечника, если он сидит рядом и высокомерно улыбается — проще говорить о цвете глаз и форме подбородка.

Но если один раз посмотришь на него так, то никогда уже не сможешь собрать детали воедино вновь. Интересно, как патологоанатомы ухитряются общаться с людьми? Вот этот вот расчлененный на отпечатки и профили запах никогда уже не будет ни единым, ни приятным — только набором разнообразных элементов, разгаданным ребусом «найди всех рыбаков на этом рисунке»…

— Лимон. Мандарин. Жасмин. Бергамот. А также вот это… Роза? Кто бы мог подумать… И вот это — vetiver, не знаю, как это правильно произносится. И еще то, чего у вас нет в образцах. Два компонента, я думаю. Смола — натуральная, и что-то химическое, но похоже на кедровую стружку.

Как натуральное отличается от «химического», искусственного, он ответил бы, спроси о том Камила, ответил бы быстро и легко: «Как человек от своего портрета». Не прозвучавший афоризм впитывается в связки.

— Впечатляюще, да… — не сразу оживает Камила, последние минуты похожая на изумленного лемура: глаза круглые как блюдца и не мигают, а выражение лица непостижимо, ибо присуще не человекам, но совам, кошкам, летучим мышам и прочим тварям ночным, которые зачем-то подглядывают через стекло залюдьми. — А почему вы не стали заниматься чем-то в этой сфере?

Это даже не признание, это победа над кое-чьей заносчивостью, победа с разгромным счетом. Осталось найти общий язык с пани Вандой — и знакомство с новообретенной родней можно считать успешно состоявшимся.

— Когда я выбирал себе работу, то и не представлял, что существуют подобные занятия. В голову не приходило. Меня интересовали две профессии — капитан дальнего плавания и командир антитеррористического подразделения. Когда мне объяснили, что межпланетных разведчиков не бывает…

А ответ, настоящий ответ, остается внутри: «Потому что отпрепарированное — мертво». Потому что в мире слишком мало вещей, которые переживают расчленение на атомы — и еще меньше людей, которые не расчленяются, не становятся набором предсказуемых реакций и несложных функций. Большинство рассыпается под взглядом на детальки, и уже не собирается, не оживает. Хватит и того, что это необходимо по долгу службы. Но потрошить еще и невинные цветы?..

Она — потрошит.

— Вы с Касей просто созданы друг для друга. «Сельву» она смотрела раз пять. И что-то такое очаровательное как раз про межпланетных разведчиков и девушку… — Хозяйка смущается, прикусывает язык, хотя Максим и не собирался напоминать ей анекдот про бросившуюся под паровоз глухонемую собачку. — Я вас заболтала, извините, а вы ведь что-то хотели?

— Да. Вообще-то я хотел узнать у вас параметры настройки сети. Мне сказали, что только вы владеете этой великой тайной…


Следующим утром дом тих — после гвалта, после размещения в машине отца с матерью, Каси и бабушки; большая машина в первую очередь хороша тем, что в нее прекрасно умещается коляска. А вот пассажиры… либо коляска, либо Камила. Так что погрузить всех, вручить отцу бразды правления, напомнить о том, что на шоссе разгоняться не надо, и — в дом, в свою комнату, обернуться в плед и спать, спать, спать взахлеб, пока во сне не захочется есть и не начнут сниться кексы, пирожки, печенья, пирожные, сладкие булочки, маковая соломка, крендели с кунжутом, пастила, пахлава, халва… и все это в окружении больших кружек кофе с пряностями, с корицей и ванилью, с имбирем и перцем, темного, густого «ориентального» кофе, вареного, долго томящегося в песке, кофе, как варят его на южной оконечности Европы, а не здесь, где попросту заливают кипятком толченые кофейные зерна…

Проснуться, истекая слюной, и обнаружить, что булочки рождены сном и голодом, а вот кофе взаправдашний и им пахнет с первого этажа, из кухни. Запах завивается колечками, вползает в щели окна и дверные щели, соблазняет, выманивает наружу. Этот кофе должен быть выпит, немедленно, выхлебать большую кружку, а потом закусить чем-нибудь сладким, растянуться на веранде и чувствовать, как горячий кофеин просачивается из крупных сосудов в капилляры, оживляет, вымывает бляшки тоски и уныния. Вылечиться, вернуться в тот мир, где уже давным-давно не оказывалась, отгородившись стенами комнаты, лестницей, тишиной.

Только слетев вниз по ступенькам, ворвавшись на кухню — вспомнить, что кофе сам собой не заводится, а у этого, не только с имбирем и перцем, но еще и с шоколадной крошкой и апельсиновой стружкой, есть автор. А кружка — вот она, бульонная кружка с коричневыми стенками и бежевой шероховатой каймой по краю, — стоит на кухонном столе перед пустым стулом и дожидается Камилу. В ней нефтью поблескивает та самая густая смолисто-черная взвесь, о которой мечталось во сне.

Автор же, мурлыча под нос нечто подозрительно знакомое, из набора «100 шедевров классической музыки», легко и с танцевальной грацией усмиряет вторую турку. То опускает, то приподнимает, не позволяя пене ни перелиться за край, ни опасть. В таком жонглировании над газовой горелкой есть своеобразное очарование; ну и что, что лотка с песком в доме нет — нет, так обойдемся туркой и ловкостью…

— Добрый день, — говорит он, не поворачиваясь. — Надеюсь, я угадал ваши предпочтения.

«Вы не угадывали, — хочется сказать Камиле, — вы у кого-то их тщательно выпытали, я только понять не могу, у кого, потому что никто, даже отец, не знает о них, и тем более не знает Кася…»

Потом она понимает — у кого можно было узнать все это, и вцепляется в стул, чтобы не шарахнуться прочь, а внутри взлетает с паническим хлопаньем крыльев стая голубей. Если уж даже такие мелочи — что он знает еще, что он знает, и кто еще знает?..

Что чувствуют заложники, когда любительские записи с их участием выкладываются в сеть, оказываются предметом рассмотрения всемирных новостей? Наверное, такой же мучительный всепоглощающий стыд?

Незваный гость, с недавних пор — родственник, играет туркой на длинной ручке, выливает во вторую — подогретую — чашку еще одну восхитительно пахнущую, густую как сливки адскую смесь и только после этого оборачивается.

Щурится, слегка склоняя голову, опускает чашку на стол, напротив, ставит турку в раковину, открывает кран и заливает ее водой… и все это — не сводя вопросительного взгляда.

— Вам настолько неприятно мое вторжение? — спрашивает… родственник, и Камила, пытающаяся при нем думать на альбийском, вдруг забывает слово, обозначающее эту степень родства. — Извините, — говорит он чуть тверже, — но я имею привычку есть и пить, и не хотел вас беспокоить, чтобы вы меня обслужили… Камила, послушайте, — он подается вперед, опускает ладони на стол, и что-то отбивает пальцами по столешнице, и поза эта настолько знакома, что женщине хочется прижать кулак к губам, не то визг прорвется из горла наружу. — Я обещал жене, что эту неделю мы вместе проведем здесь. Только поэтому я не могу покинуть ваш дом, переехав в ближайшую гостиницу.

— Ну и к чему весь этот монолог? — Камила демонстративно приподнимает брови, морщит лоб, округляет глаза. — Максим, я даже не знаю, что вам ответить…

А родственник не подается назад, не реагирует на такую простую уловку как «вы себе черт знает что возомнили, но при чем тут я?», которая обычно работает безотказно. Ну да, его, наверное, и этому учили. Улыбается, пожимает плечами — «как хотите, делайте вид, что вас неверно поняли, я у детей последние игрушки не отбираю».

Остается только сесть и начать пить кофе.

Кофе — восхитительный.


Истеричная особа с удовольствием пьет кофе мелкими глотками, и смакует каждый так, что хочется попробовать напиток ее языком; но вот это, увы, недоступно — можно ощутить ее удовольствие, тепло в пояснице, воздух, проникший в самые дальние уголки легких, но нельзя понять, какие оттенки вкуса и запаха она воспринимает.

Истеричная особа похожа на ребенка, на девочку-подростка, избалованную, заносчивую и знающую свое бессилие, и оттого еще более высокомерную, ибо если ты не можешь ничего сделать с ситуацией, остается только ее не допускать, принять сотню превентивных мер, а она ничего не может сделать с необходимостью сталкиваться, оказываться в одном пространстве, лицом к лицу. Чувствует себя жертвой, ощущает физически — полтора метра трепещущего страха, паники, бессильного ступора перед очень большим, очень опасным хищником.

Какая, о Господи, глупость — и тем не менее правда. И что я ей оттоптал, какую больную мозоль, когда и чем — ведь вчера же еще все было хорошо, ничего, кроме мелкой вредности в виде заведомо невыполнимых задачек? Не проиграл вовремя? Да нет, вчера все еще было нормально, а после того мы и не виделись: развлекали бабушку — грандиозная все-таки дама, — ходили на море с паном Мареком, и там пекли картошку в песке к ужасу пани Ванды «как студенты», так что и за ужином-то не виделись.

Тем не менее, когда-то и где-то в Камиле ухитрились поселиться трепет, ступор и страх. Ей даже пить трудно: комок под горлом, вспотевшие ладони едва удерживают чашку. Ночной кошмар ей явился со мной в виде насильника и убийцы? Истеричка, черт бы ее побрал!..

Заговорить ей хочется, что самое смешное. Хочется — и неудобно, боится уронить корону, которая и так уже держится на трех шпильках.

— Вы хорошо плаваете? — спрашивает истеричка и жертва.

— Кандидатский разряд — это достаточно для «хорошо»? — И если бы она сейчас сказала что-нибудь из серии «какая досада, и утопиться вам желать бесполезно!», было бы здорово — но так могла бы сказать Кейс, разряжая обстановку, а Камила едва ли сможет, увы ей.

— Ого!.. — Восхищение трудно назвать искренним. Гораздо хуже, что оно кокетливое. Вот только флирта нам и не хватает. — Составьте мне компанию, сегодня слегка штормит.

Зачем же втягивать в дело ни в чем не повинное Балтийское море? Сотню компрометирующих ситуаций можно создать и прямо в доме, где все равно больше нет никого. Беда в том, что уезжать уже поздно. За спиной можно разыграть более драматичную сцену, чем в лицо. Очная ставка — неплохое изобретение. Хотя некоторые могут вдохновенно врать прямо на ней, была бы аудитория в виде следователя. Засада, однако. И все-таки хотелось бы знать — за что.

Впрочем, есть одно маленькое надежное средство, которое избавит от любых сцен, выдумок и фантазий. Невзирая на то, что общество по умолчанию верит обвинениям жертвы, даже прекрасно зная, что обвинения бывают недобросовестными; кто предупрежден — тот вооружен.

Она была бы соблазнительна, наверное — красивая женщина, изящная, очень молодо выглядящая, но со зрелой плавностью движений. Она была бы желанна — как задачка, как вызов: разбудить, снять осторожно эту ее скорлупу, приручить, успокоить. Если бы не два существенных обстоятельства — у меня есть уже все это и много, много больше; она считает, что достаточно оказаться близко, прикоснуться, задеть бедром — а дальше все получится само. Рефлекторно. Дерни за веревочку… купальника, процесс и пойдет. Подобная уверенность — лучшее средство против любых соблазнов.

Так что когда — вдоволь набарахтавшись в соленой прохладной волне, всего-то 4 балла, еще не штормит, даже слегка, — неопытная провокаторша выдает ожидаемое «натрите мне спину кремом», остается только как бы неосознанно поправить цепочку с «водонепроницаемыми часами». А вместо всего, что следует за пресловутым натиранием — ах, милая моя Камила, знали бы вы, сколько раз на мою персону покушались именно таким образом; также годится не только крем для загара, но и застрявшая «молния», заклинившая застежка, еще сотня мелких прорух в гардеробе, — задать вопрос. Простой и четкий:

— Камила, скажите, что я вам сделал дурного? — Обычно за этим следует взрыв с обещаниями рассказать, подать в суд, обвинить… вот это — то, что надо. Чем громче, тем лучше. Конечно, надо быть полной сволочью, чтобы использовать в такой ситуации технический потенциал собственной службы, но… лучше быть сволочью, чем оболганным идиотом.

Она оборачивается — со вздохом облегчения, с почти слышимым «Ну и слава Пресвятой Деве — не пришлось!..» на губах, с ненавистью во взгляде и с восторгом освобождения, упавшего с острых плеч груза.

— Вы — ничего. А вот ваш болтливый хозяин!..

Болтливый?

Хозяин?!

«Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь». Семь лет назад в Роме… была знакома и огорчилась, узнав о женитьбе… «Кейс — это в оригинале Катажина?»

Земля. Имеет. Форму… Портмоне!..

— Так это были вы…


— А то вы не знали?

— Нет, — улыбается холодно, презрительно и сухо светловолосый мальчик, и Камила остро и пронзительно осознает, что только что собиралась сделать. Что и зачем. — Вы себя выдали. Излишним трепыханием при каждом упоминании — и вот сейчас окончательно.

— Вы скажете — вам ничего не говорили?

— Почти ничего. Дословно — «Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. А выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею». Вот и все. Никаких подробностей, Камила. Никаких имен и примет. Вы поэтому собирались устроить мне… маленькую неприятность?

«Мы одни на этом пляже, — понимает Камила, — одни и до ближайшего места, где водятся живые люди — километров пять-десять в каждую сторону… он утопит меня в море, так, что не останется даже следов, и скажет, что я полезла в волну и захлебнулась, а он — не успел, и он профессионал и отлично знает криминалистику, и ему поверят!»

Здесь нет никого, кроме песка и чаек, только море, только небо и волны, и этот мужчина, и у него в обхват ладони поместятся оба моих запястья, и он может свернуть мне голову одним движением руки, меня просто никогда не найдут… а это не человек, это ядовитая змея, гадина, ледяная слишком проницательная и слишком бесстрастная гадина, и его я хотела подпустить к себе, чтобы так оградить свою тайну — ты держишь за горло меня, но я держу нож у твоей артерии, патовая ситуация, ничья, молчи и я смолчу; его готова была подпустить — а тогда, тогда…

Все вместе вдруг прорывается ревом, который потрясает саму Камилу. Она в панике прикрывает лицо ладонями, утыкается в колени и ждет, когда судорога всхлипов отпустит, вода вся прольется и утечет в песок, но вот что делать со словами?..

— Я… вы… я же думала, что всерьез, ждала, а он… какая любовь на всю жизнь, не прошло и… — «Не прошло и семи лет», уточняет не рыдающая часть. — Кто же так делает, ему шутки с погонями, а у меня… все наперекосяк!..

И понимает, что годами гнала от себя только что выкрикнутую в ладони, в песок, правду — ждала, ждала, и все было не то, и все были не те, и годы шли, и ни один взгляд, ни один голос не проникал внутрь, не заставлял обернуться. Все не то, все не так, не так говорили и не так улыбались, и ничего, только холод и пустота, и время шло, шло, шло… и ни письма, ни слова, а чего уж проще ее найти, чего уж проще, адреса на десятке сайтов, колонки в десятке журналов, авторские обзоры, ему-то с его мальчиками, да с вот такими же — найти несложно, значит, не хотел и не надо было. Не надо, конечно, поиграл, развлекся, устроил себе отпуск, и знать не хотел, что — оказывается, оказывается! — отлил ее жизнь, как сталь, в форму, в единственную, по себе, по своей мерке, и что же теперь делать?

И понимает, что, к счастью, рыдала на родном своем языке, которого белая змея не знает.

Нужно встать и пойти умыться, пусть и соленой водой, не такая уж она соленая, не Адриатика, а сидеть с размазанными по лицу соплями совершенно невозможно.

Родственник сидит, как сидел, замечательная мраморная статуя атлета, все мышцы прорисованы ровно в меру, такой же холодный; неприкосновенная чужая собственность. Камила вспоминает его с сестрой, вокруг нее, створками раковины, и думает, что в нелепой попытке соблазнения было не только желание связать его тайной, но и совсем другое — разбить лед, выйти наружу из хрустального гроба, ощутить и себя вот так вот, в кольце рук, в тепле. И, может быть, родить ребенка — такого же белобрысого и светлоглазого, любить и прижимать к себе, и не искать во взгляде синевы, позволить ему стать тем, кем захочет сам, каким угодно, в кого угодно, потому что появившиеся на свет от случайности свободны от обычаев и традиций, от фамильных состояний и наследственных обязательств.

Может быть, стоит поехать в город, купить ноутбук, заболтаться с продавцом, и принять приглашение на чашечку чаю, а потом — в ресторан, а потом подняться с ним вместе в гостиничный номер. Просто выбрать такого, чтобы не воротило с души, их так много, симпатичных голодных мальчиков, он еще и благодарен будет…

Просто купить билет на прямой — нет, с пересадкой, и пусть — рейс до города с теплым тропическим именем Флорида, фло-рИ-да, «цветущая».

Просто — «Здравствуй».

— Камила, остановитесь, — говорит белая змея, и вот теперь-то по-настоящему страшно, не от выдумок, а от тона голоса. — Этого я не допущу. Поздно.

— Какое вы имеете право вмешиваться?! Мальчишка… — А вопрос «читает ли он мысли» уже неактуален, наверное, читает, но это уже такие мелочи… — Кто вы такой?


Хороший вопрос — кто я такой. И правда — кто я такой, чтобы мешать этому стихийному бедствию врываться в наш мир? Кто я такой, чтобы не позволять молнии второй раз шарахнуть по одному и тому же стволу? Чтобы беречь рыжую бестию и то, что еще только должно появиться на свет, от явления вот этой… истерички со всеми ее страданиями, ожиданиями и полной неспособностью понять, что она сделала тогда и что собирается сделать сейчас?

Специалист по вопросам безопасности, вот кто.

Какая жалость, что она — то, что она есть. Красивая, нежная, тонко чувствующая женщина, изящная, беззащитная… и такая — Господи, помилуй! — дура.

И если она прямо сейчас не расстанется с мыслью свалиться на нас с воплем, что она — наша навеки, пардон, принадлежит Франческо всей собой и навеки — я притоплю ее в прибое и скажу, что так и было. Не услышал. Не доплыл. Не успел. Здесь такие песочные ямы…

Она все понимает — секунд тридцать сверлит яростным ненавидящим взглядом, глаза растерты докрасна, в паутине алых сосудов, и кажутся зелеными; сверло упирается в слишком прочный материал, визжит, скрежещет, скользит — и все же ломается с хрустом.

— Простите меня за эту сцену, — говорит она. Промокает глаза влажным соленым полотенцем, вот же горе ходячее… — Просто… понимаете, с тех пор все пошло как-то… наперекосяк. Вот так, примерно:

They taught me to go forward
And I was sharp and a coward
I knew that in the end of my path
Lied the ocean of death.
So halfway from it I've turned back…
Максим не сразу узнает текст — перевод с подстрочника, любительский, может быть, ее собственный. Хороший, точный перевод — но слишком близкий, слишком старательный… Тот, что ему привычнее — «Сказали мне, что эта дорога…» — свободнее, легче в обращении с оригиналом; и все же Максим подхватывает, импровизируя на ходу:

Since then all that I could see
were crossroads and forks and sidewinds…
«С тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы…».

— Вы же помните, как называется это стихотворение?

— Конечно, — вздыхает Камила, и не вспыхивает уже, нечем, все перегорело. — «Трусость». Я виновата… Я знаю, что я виновата. Но, понимаете, вся эта охрана, эти… Пресвятая Дева, — она прижимает ладони к пятнистым щекам, — эти вечные… такие как вы, в очках, с оружием! В любом лесу — понимаешь, они здесь, и никогда не будет так, чтобы не было, ну невозможно же! Всегда как на сцене, как на арене… я не могу так! Ничего же нельзя…

Максим чувствует себя дуплом, в которое исповедуются с двух сторон. Сидя в дупле, посередине, хочется совершить что-нибудь антиобщественное. Но этих двоих уже поздно ставить лицом к лицу, предварительно хорошенько встряхнув, и сообщив обоим, что они — идиоты. Идиоты дремучие, кромешные, непроходимые, несчастные, не…

И хочется орать от бессилия, и порвать зубами чертово полотенце в тонких дрожащих лапках Камилы, и вернуться — немедленно — во Флориду, и дать Франческо по зубам, от души… Идиоты! Оба! Что вы друг с другом сделали?

И ничего уже нельзя поправить.

Все уже случилось.

Только взять лопату и прикопать пепелище, чтобы пепел смешался с землей, размылся дождями, стал удобрением.

Только дернуть за цепочку так, чтобы оборвалась, и расцарапать шею в кровь, и прикопать пластмассовый кулон в песок, и заровнять его, так чтобы самому не найти потом плеер со включенным и работающим еще диктофоном.

Только отцепить ледяные пальцы Камилы от мокрой тряпки, свести ее ладони вместе и накрыть своими, согревая. Тут не скажешь: «Все будет хорошо…». Может быть, у нее уже не будет. Жизни иногда ломаются навсегда. На пустяках, если трусость можно считать пустяком.

Она еще несколько минут вздыхает, опустив голову, хлюпает носом, вздрагивает и покрывается мурашками на жестоком августовском солнце. Потом отбирает руки и идет в сторону прибоя. Узкие ступни оставляют в мокром песке глубокие следы, которые тут же наливаются влагой. Прямая, туго натянутая цепочка следов обрывается в мелкопенной волне.

Женщина стоит по колено в воде, и смотрит вдаль, туда, где на самом краю видимости вдоль по горизонту скользит белый корабль. Серо-зеленая плотная вода бьется в нее, как в опору пирса, захлестывает до плеч, до спины, рассеченной крест-накрест тонкими лямками. А потом, словно повинуясь неслышимому гласу ангела, море вдруг затихает, воцаряется полный штиль, и от бессильно повисших рук Камилы к горизонту, к белым кораблям тянется золотистая солнечная дорожка.

Но некому, совершенно некому прокричать о свободе и о том, что ее ждут там, за океаном.

А пальцы пахнут какими-то цветами, едва уловимо, но тошнотворно, тлением и пылью надежд, и все никак не получается оттереть их ни полотенцем, ни песком…