Бамбино [Андрей Николаевич Сахаров] (fb2) читать онлайн

Андрей Николаевич Сахаров Бамбино

Первый урок

Он пас овец в предгорьях — Ахмед Белькасем, двенадцатилетний алжирец. Каждое утро, едва рассвет проникал сквозь щели старенького сарайчика, он вскакивал с циновки, сбрасывал с себя старую, пропахшую конским потом попону, служившую ему вместо одеяла, и бежал к коралю. Ахмед открывал его тяжелые, сколоченные из толстых досок ворота и выгонял стадо на дорогу.

Стадо принадлежало французу — фермеру Пьеру Лорану, монсеньору Лорану, как звали его в деревне.

Когда Ахмед начинал свой трудовой день, монсеньор Лоран еще спал в своем большом белом доме с крытой террасой, а когда он просыпался и, позевывая, выходил на террасу, — невысокий, кряжистый, похожий на старое корявое дерево, Ахмед был уже далеко. Встречались они редко. Ахмед избегал хозяина: тот не любил его, и когда встречал, то скрипел, как плохо смазанная арба: «В лес смотришь, волчонок… я из тебя дурь выбью» — и грозил большим коричневым кулаком. Ахмед опускал свои черные блестящие глаза в землю, молчал, тихо ненавидел монсеньора Лорана. Хозяин был прав. Ахмед действительно «смотрел в лес», который синими уступами спускался с гор к долине. Там были партизаны, были друзья, многие из его деревни. Там когда-то был и отец.

Сегодня монсеньор Лоран, против обыкновения, поднялся спозаранку. Ахмед видел, как он возился на конюшне, приторачивал к седлу карабины, спешил. Вскоре он нагнал стадо. И поравнявшись с Ахмедом, изобразил на лице гримасу, которая, видимо, должна была означать улыбку, и махнул ему короткой толстой рукой: «Сегодня мы прикончим всех ваших. Вчера они спустились за жратвой и выдали себя». Он дал лошади шпоры и пустил ее галопом. Клубы пыли брызнули Ахмеду в лицо. Тот вытер лицо руками и плюнул в сторону ускакавшей лошади.

Ахмед понял все сразу. Начиналась новая карательная экспедиция в горы. Во время одной из таких экспедиций был убит его отец. В те дни монсеньор Лоран был предупредительно вежлив с его матерью и, встречая ее на улице, сгибал толстую бурую шею и скрипел: «Как дела, мадам Белькасем? Не пишут ли вам ваши, а? Ха-ха-ха!» Он радостно кряхтел и отфыркивался, вытирая шею большим цветастым платком. Однажды Ахмед бросился на него с кулаками и ударил головой в живот. «Но-но», — сказал удивленно монсеньор Лоран. Он поднял Ахмеда, как щенка, и бросил его в сторону матери: «Ловите, мадам». Ахмед тогда больно ушибся.

Сегодня начиналась новая охота. Со всех сторон долины к предгорьям мчались вооруженные фермеры-французы, каратели-добровольцы. Это их имениям грозил пожар народной войны алжирского народа, поднявшегося в 1954 году на борьбу за независимость своей страны; это их стада, их земли, их доходы, их власть были поставлены под угрозу, и они пришпоривали своих коней, полные страха и ненависти.

Стадо медленно подвигалось в сторону гор. Мерно звенели колокольчики на шеях овец. Вот их первые ряды почувствовали запах травы и трусцой двинулись вперед. Колокольчики зазвенели громче, веселее.

— Эгей! Эгей! — кричал Ахмед, похлопывая хлыстом и не давая овцам разбежаться в стороны. Овцы начали поглощать свой дневной рацион. Над стадом повисла сонная тишина. Небо стало совсем светлым, прозрачным, синяя кромка леса резко выделялась на его бледном фоне. Горы стояли кругом, как прекрасная рама прекрасной картины.

Ахмед лег на спину в густую траву, закинул руки за голову, задумался, побарабанил пальцами по лбу, замер. Было очень плохо. Если каратели сегодня настигнут партизан, — это конец. Погибнут дядя Айсон и его братья, погибнут другие люди. Французские колонизаторы тогда потеряют всякое чувство меры, — сейчас они хоть немного побаиваются.

Ахмед представил себе, как там, в горах, идет бой. Если бы он был взрослым! Мать часто приходит к нему в сарайчик, когда хозяина нет дома. Она берет в руки его курчавую голову, говорит: «Ахмед, ты один остался у меня». Ахмед это знает. Он больше не делает глупостей. Исправно служит. И все-таки, если бы он был хоть немного побольше…

Потом наступил полдень. Ахмед отогнал стадо в небольшую дубовую рощу, и овцы прилегли под деревьями. Прилег и Ахмед. Он смотрел на бледное небо. Думал о разных вещах.

Прошло около часа. Зной разливался по долине, томил тело, заставляя слипаться глаза.

Вдруг Ахмед услышал едва уловимый звук. Он перевернулся, приложил ухо к земле. Так и есть: где-то невдалеке рысью шла лошадь. Ахмед выбежал на дорогу и скоро увидел всадника. Это был монсеньор Лоран. Но в каком он был виде! Его рубашка была разодрана в клочья, шляпы не было. Одной рукой он держал поводья, а другая болталась на груди, на перевязи из какой-то грязной тряпки. Монсеньор Лоран придержал лошадь и тупо посмотрел на Ахмеда. Потом сказал:

— Дай сюда кнут.

Ахмед протянул ему руку, тот рванул кнут, взвил его над головой и, резко выдохнув воздух, опустил длинную кожаную полосу на плечи мальчика. Ахмед вскрикнул и отпрянул в сторону.

— Врешь, — прохрипел монсеньор Лоран. — Ты думаешь, ваша взяла?

Он перегнулся через седло и снова полоснул кнутом по спине Ахмеда. Тот бросился бежать, но монсеньор Лоран тронул поводья и быстро нагнал мальчика. Он хлестал и хлестал его по спине, по плечам, по голове, стараясь добраться до лица. Ахмед упал в траву. Прижал лицо к земле, закрыл голову руками, вздрагивая при каждом ударе, молчал.

— Врешь! Врешь! Врешь! — выхаркивал монсеньор Лоран, свирепея с каждым ударом.

Потом он, видимо, устал, бросил кнут, вытер шею платком и поехал прочь.

Ахмед долго лежал в траве, не в силах пошевелиться, потом он встал на четвереньки и пополз к ручью. Там он умылся, обтер холодной водой руки, ноги, плечи. Встал. Потом опять прилег. Он так и не выгнал стадо снова в луга. Отлеживался, ждал, когда боль немного поутихнет.

К вечеру Ахмед собрал овец и погнал их к коралю. В хозяйском доме было тихо. Ахмед пробрался к сарайчику и рано лег спать.

А на следующее утро, как обычно, он открыл тяжелые ворота кораля.

— Эгей! — кричал он. — Поворачивайтесь!

Тоненький, загорелый, быстрый, он легко управлялся с большой отарой. Овцы поднимались ему навстречу, выходили из загона.

Ахмед повел стадо обычной дорогой, но, когда пришло время поворачивать в луга и овцы потянулись на привычное место, Ахмед вдруг забежал сбоку, неистово завертел кнутом и погнал стадо вперед, по дороге. Еще несколько раз овцы пытались свернуть в сторону, но неумолимый кнут встречал их со всех сторон.

Все ближе и ближе подходила кромка леса, а вместе с ней надвигались и горы. После полудня в первой попавшейся роще Ахмед дал овцам отдохнуть, но через полчаса вновь поднял их и погнал в сторону леса. Когда солнце стало приближаться к закату, стадо подошло к опушке. Впереди, как часовые, стояли тамариски, а дальше сплошной стеной возвышались толстые стволы пробкового дерева. В лесу было уже сумеречно, но лучи солнца еще пробивали толстую листву.

— Эгей! Эгей! — закричал Ахмед. Стадо медленно вошло в лес и двинулось вперед, растекаясь между деревьями. Здесь было намного труднее. Ахмед вертелся юлой, щелкал кнутом, кричал, потом останавливался, поглядывал на пробивающиеся косые солнечные лучи, проверял, не сбился ли с пути. Потом снова начинал обегать стадо.

Наконец стало темно, и Ахмед остановил стадо.

— Ну, ложись же, ложись, — толкал он в бок то одну овцу, то другую. Вслед за первыми улеглись и остальные. Наступила ночь.

Ахмед примостился около одной из овец, зарылся в ее теплую шубу и скоро задремал. Он был совершенно спокоен: искать будут в долине, в лес сунуться побоятся. Жалко мать, но она поймет.

С первыми лучами солнца Ахмед снова двинулся в путь. Теперь солнце светило ему в спину. Он часто останавливался и кричал:

— Эй-ей! Эй-ей!

Но лес хранил молчание. Дважды он делал привал и вновь оглашал воздух долгими криками. И вот, когда наконец Ахмед стал понемногу отчаиваться — а туда ли он идет и что же ему теперь делать со своими овцами и куда податься, — на его плечо вдруг легла рука.

— Ты что кричишь?

Перед ним стоял человек. Он был совсем обыкновенный, но Ахмед не отрывал от него глаз: на груди у незнакомца висел новенький пистолет-автомат с матовым черным дулом и ярко-желтой рукояткой.

— Вы партизан?

— Ну, партизан, — улыбаясь, сказал незнакомец.

— Я вам жратву пригнал, — сказал он, указывая на овец, — хозяина моего, монсеньора Лорана.

Прошло несколько месяцев. Неподалеку от алжирской границы в тунисском городке Дуар Уот открылась первая школа для детей бойцов национально-освободительной армии Алжира. Школа разместилась в старом полуразрушенном замке, обитатели которого проходили в последний раз по его комнатам сто пятьдесят лет тому назад. Его стены совсем развалились. Ночью через отверстия в крыше были видны звезды, а когда из пустыни дули ветры, то они пронизывали замок насквозь.

Здесь были и классы, и общежитие. В одном из залов разместилась спальня с кроватями, застланными грубошерстными, колючими одеялами, в другом находилась столовая: здесь выдавали на обед горсть бобов и чистую свежую воду. В большой комнате бокового придела расположились классы первой ступени. Педагог — он сам недавно с оружием в руках дрался с французами и был ранен — выводил мелом на каменной стене большие буквы: «Алжир будет свободным!»

Ахмед Белькасем сидел за первым столом и тщательно копировал буквы на бумаге. Бумага была неудобна для письма — старые французские газеты, но это, в общем-то, не имело большого значения. Ахмед улыбался. Это был первый урок в его жизни.

Бамбино

Волны шли высокие и яростные. Они с силой били в камни, ограждающие со всех сторон бухту, вставали перед ними на дыбы в облаке белой пены, а потом, нелегко переваливаясь, соскальзывали в спокойную голубую воду и через минуту, как побитые псы, лизали прибрежную гальку. Средиземное море штормило, а здесь, за этой естественной каменной оградой, царил мир спокойствия и красоты. Было жарко. В воздухе пахло жасмином и свежими водорослями. Цветы олеандров отражались в волнующейся воде причудливыми формами. Ровные ряды пальм подходили вплотную к открытым галереям прибрежного ресторана. Полунагие, уставшие от солнца люди лежали неподвижно под широкими разноцветными тентами пляжа. Иногда то один, то другой поднимал руку и кричал:

— Эй, оранжату сюда!

И тут же навстречу поднятой руке устремлялась маленькая детская фигурка с большой не по росту корзиной в руке.

— К вашим услугам, синьор. — И чуть позже: — Благодарю вас, синьор, это мой долг.

— Бамбино, сюда бутылку!

— Благодарю вас, синьор.

Когда окликов не было слишком долго, мальчишка напоминал о себе:

— Оранжата всегда кстати в такую жару, синьоры. Она послана самой мадонной.

Его резкий и сильный голос звучал над пляжем и делал свое дело: руки поднимались ему навстречу.

На балкон из ресторана выходил большой и толстый человек в белом колпаке и фартуке и, прикрывая глаза рукой, грозил в сторону моря коротким пухлым пальцем: «Не богохульствуй, Джованьо, мадонне нет дела до твоей оранжаты, у нее есть дела поважней».

— Синьоры, еще бутылочку. Спаси вас мадонна… Это мой долг.

Люди усмехались. Мальчишка был строен и смугл, с льняными волосами, вздернутым тонким носом и голубыми глазами.

— Это не итальянец, а черт знает что, — говорили про него в ресторане, — откуда взялся такой.

— Оставьте вы его в покое, он никому не мешает, — отвечал толстяк — повар Джузеппе. Он брал себя за нос короткими пухлыми пальцами: — Откуда, действительно?

Мальчишка появился в ресторане неожиданно — маленький светлоголовый заморыш — в одну из трудных для побережья штормовых ночей, когда волны обрушились на прибрежные селения и разрушили некоторые из них. Он пришел сюда на свет, тепло, пищу. Он стоял и смотрел на красиво одетых танцующих людей, на спокойную, отгороженную от мира каменной преградой бухту, на яркие, освещенные, вкусно пахнущие столы, и у Джузеппе не хватило духу крикнуть грубое слово.

— Хочешь есть?

— Да, синьор.

— Где все твои?

— Я не знаю, синьор.

— Откуда ты?

Мальчишка махнул рукой куда-то в темноту.

С тех пор он остался здесь, в маленькой каморке около кухни большого фешенебельного ресторана. Его звали Джованьо, но он откликался на имя Бамбино — мальчишка. Так и пошло.

— Бамбино, лимонад на пятый стол! Бамбино, сигарет синьорите! Да живей!

Сначала он был мал, неповоротлив и слишком задумчив. Он часто ошибался, и его ругали, но не гнали и даже кормили три раза в день: все-таки пользу приносит мальчишка, помогает. Потом он подрос, отъелся и повеселел, стал быстр и уверен.

Никто не мог быстрее, чем он, откупорить бутылку и вовремя поднести зажигалку к задумчиво застывшей во рту сигарете. Делал он это ловко и спокойно, и, когда его благодарили, он бесстрастно-вежливо отвечал: «Это мой долг, синьор».

Со временем Бамбино стал настоящим маленьким официантом. Он научился молчать, когда им были недовольны, вежливо, с достоинством благодарить за доброе слово и ловко прятать в карман чаевые. Он не усвоил только одно непременное свойство, которое неукоснительно требовалось от здешних официантов: улыбаться. Он все делал исключительно серьезно, и в его светлых глазах всегда тлела настороженность.

Ему купили белый парусиновый пиджачок и черную бабочку, и он надевал их поверх своей старенькой, с продранными локтями рубашки. В эту минуту Бамбино становился еще более серьезным.

— Сколько тебе лет, малыш?

— Одиннадцать, синьор.

— Тебе нравится твоя работа?

— Да.

— Ты не устаешь?

— Нет, благодарю вас.

Бамбино работал каждый день с двенадцати часов дня, как только открывался ресторан, до глубокой ночи, пока оттуда не уходили последние посетители. Потом он шел в свою конуру около кухни и ложился спать. Он никогда не жаловался, никогда ничего не просил и никому не прекословил. «Талант, — говорил про него Джузеппе, — вырастет — цены ему не будет».

Однажды заболел Лючано — парень из соседнего местечка, который подрабатывал в ресторане пением под гитару. Его ждали к четырем часам, но он так и не пришел.

Был теплый и тихий вечер, огоньки бакенов убегали в сторону Капри, обозначая путь для судов и катеров. Жара спала, и запах жасмина — свежий, будто очищенный вечерней влагой, — колыхался над бухтой. Подвыпившие иностранные гости потребовали «настоящую итальянскую канцону».

— Я спою, Джузеппе, — сказал тогда Бамбино.

— А ты пробовал когда-нибудь?

— Нет.

Здесь же, около кухни, официанты-аккомпаниаторы устроили маленькую пробу. Бамбино закрыл глаза, вздохнул и по-детски, всей грудью, напрягая шею, спел два куплета «Канцоны миа» — популярной на побережье песенки. Гитаристы уловили тон.

— Что ты будешь петь?

— То же, что и Лючано.

— Пошли.

Двое официантов с гитарами встали между столиками и повернулись в сторону иностранных гостей. Бамбино пристроился между ними — сосредоточенный, тоненький и решительный. Гитаристы негромко наигрывали знакомую мелодию. Лючано пел эту песню каждый вечер. Это была «настоящая итальянская канцона». Бамбино посмотрел прямо перед собой, протянул руки вдоль тела, вытянул шею и запел резким сильным и точным голосом.

— О, какая прелесть, — взвизгнула седоватая растрепанная дама, — он поет, как кукла, итальянская кукла. — Ее слова понравились.

— Браво, итальянская кукла, — закричали гости, — еще канцону!

Когда он кончил, ему бросили несколько полудолларовых монет. Это были в здешних краях большие деньги. Бамбино вежливо поднял их и отдал гитаристам.

С тех пор в его жизни произошли важные перемены: ему стали платить по пятьсот лир в день. Бамбино уже не допивал, как прежде, из бутылок остатки оранжаты. Он сам мог купить бутылку вкусной воды, а иногда и мороженое.

Он стал частенько подменять Лючано, и, когда тот пил с Джузеппе «Кианти» на заднем балконе, Бамбино выходил к гостям. Он опускал руки вдоль тела, устремлял напряженный взгляд прямо перед собой и пел громко и резко. Он и здесь никогда не улыбался и был исключительно серьезен. Это почему-то очень веселило гостей. Ему часто бросали монеты, а потом говорили: «Пой еще». Иногда он выходил вместе с Лючано, и тогда его представляли как младшего брата. Потом кончалась работа, Лючано давал ему две-три столировых бумажки, щелкал пальцами по затылку и говорил: «Прощай, я пошел, черт бы их побрал».

Утром Бамбино вставал раньше всех. Он выбегал в одних трусиках из каморки и летел стремглав вниз по узенькой каменной лестнице, ведущей к морю. И по мере того как терпкий и свежий запах воды становился ближе, серьезность и напряжение исчезали с его лица и уступали место настоящей безудержной мальчишеской радости.

Скорее, скорее! Мимо тентов, под которыми уже лежали люди, мимо кабин для переодевания, мимо мелкого золотистого песка, специально привезенного сюда, чтобы прикрыть грубую шершавую гальку, мимо всего этого дорогого, изнеженного, цивилизованного пляжного уюта, за который нужно платить много денег. Скорее к своим скалам!

А вот и кончается песок. Крепкие круглые выступы гальки давят на ступни, бежать трудно, но разве он когда-нибудь сердился на нее. Ведь здесь — это его галька, его скалы, его море. Он уже бежит вместе с ватагой таких же смеющихся полуголых коричневых сорванцов. Здесь у него есть имя.

— Сюда, Джованьо! Ныряй с этого, нет, лучше с этого!

Он карабкается на высокий с плоской вершиной камень, взбирается на площадку, что-то кричит и пританцовывает и бьет себя ладонями по животу и бокам.

Когда он готовится к прыжку, все смотрят в его сторону: люди на красивом пляже, его друзья-мальчишки; даже Джузеппе выходит в эти минуты из своей кухни и прикрывает пухлой рукой глаза. Но Джованьо не спешит. Он стоит высоко, очень высоко, и вокруг много воздуха, тепла и света, и ему кажется, что сам он — сильный, упругий и радостный — растворяется в этом мареве, сотканном из ароматов и красоты, и является неотделимой частью прозрачного теплого моря, бурых старых скал. Он что-то кричит, подпрыгивает и тонкой коричневой стрелой летит вниз. Джованьо врезается в воду, почти не потревожив ее ленивого покоя. Он знает: это особое и большое искусство. Это не идет ни в какое сравнение с открыванием бутылок или жонглированием подносами.

Он появляется над водой через несколько мгновений, отфыркивается, вытирает лицо ладошкой и лениво плывет к берегу. Потом он лежит на холодноватой гальке и смотрит, как ныряют его друзья. Нет, все это не то. Ноги шлепают по воде, руки согнуты в локтях. А впрочем, он никогда не показывает своего превосходства, и, когда они спрашивают его: «Ну, как, Джованьо?», он отвечает: «Хорошо, только держись прямей». Он согласен со словами Джузеппе: каждому свое. Альфредо ныряет совсем плохо, но у него чудесные голубые трусики с красной лентой. У Джованьо таких нет. Они стоят дорого — пять тысяч лир. У Альфредо отец — шофер автобуса, он купил ему их в день рождения. Джованьо задумывается и на секунду представляет, насколько красивей стал бы его прыжок, если бы на нем не болталась эта черно-серая выгоревшая дерюжка. Можно было бы даже сходить в Сорренто на детские соревнования, которые там ежегодно устраивает для малышей церковный приход.

Джованьо встает и медленно подходит к камню, потом ощущение прыжка захватывает его: он начинает торопиться, быстро карабкается вверх — и снова радостный, смеющийся, стремительный приплясывает на площадке, вставляя людей ждать его следующего полета.

Иногда он любит поиграть у них на нервах. Он подходит к другому краю площадки и пристально вглядывается вниз. Там невдалеке, на глубине полуметра под водой чернеет длинный плоский камень. Его знают все. Поэтому здесь никто не ныряет: это верная смерть. Человек не успевает свернуть в сторону и разбивает себе голову. Так погибли в этом месте несколько лет назад подвыпившие моряки из Неаполя. Они приехали сюда покупаться вместе со своим подружками, и не успели те опомниться, как по воде поплыли красные круги. Нырнули оба, один за другим.

Когда Джованьо подпрыгивает, над пляжем повисает напряженная тишина, люди вытягивают вперед головы и ждут. Никто из них никогда не пытается его отговорить, окликнуть, поругать. Люди просто вскакивают со своих мест и смотрят заблестевшими глазами в вспененную воду. Круги быстро расходятся, и в прозрачной воде видно, как коричневое тело стремительно несется вперед, описывая под водой кривую. Джованьо даже не открывает глаз. Все рассчитано точно. Он отчаянно загребает в сторону и чувствует каждой клеточкой тела, как рядом с ним, почти пилотную, проходит что-то страшное.

Потом он появляется с другой стороны камня, и люди откидываются назад, на свои топчаны, некоторые хлопают ему в ладоши, а он, не обращая на них внимания, медленно плывет к берегу.

— Ты станешь чемпионом, — говорит ему после каждого такого прыжка Джузеппе, — только будь осторожен.

— Ладно, — отвечает Джованьо. Он знает, что будет чемпионом, и не удивляется словам повара. Надо только попасть на соревнования в Сорренто. Может быть, там увидят его настоящие спортсмены. Но в этих лохмотьях его не пустят.

…В тот день в ресторан пришло особенно много иностранных гостей. Они приехали на большом белом теплоходе, который стоял напротив городка у мола и слегка дымил большими приземистыми трубами. Он был грузен, велик, и штормовые волны лишь слегка покачивали его высокие, ослепительно белые борта. Люди заняли все столики на балконе и заказали много «Кианти». Они пили вино и смотрели вниз. Прыжки Джованьо вызывали у них восторг. Они хлопали в ладоши, свистели и требовали повторений. Пользуясь этим, Джованьо не спешил на работу; взбираясь на камень, он совершал прыжок за прыжком. Особенно неистовствовали дети гостей. Они что-то в такт громко кричали ему и тоже хлопали в ладоши.

Вдруг один из них крикнул:

— Папа, пусть этот мальчик прыгнет вон оттуда! — И он указал на высокую скалу, выступавшую в море за цепь валунов.

— Поди-ка сюда, малыш, — перегнулся с балкона моложавый полный господин в очках. — Ты сможешь прыгнуть с этой скалы?

Джованьо посмотрел на бушующую около камней воду и покачал головой:

— Нет, синьор, это опасно. Я могу прыгнуть еще несколько раз здесь, в бухте, могу принести вам еще оранжаты.

— Папа, — капризно надул губы малыш, — я хочу, чтобы он прыгнул с той высокой скалы, прикажи ему!

— Сколько ты хочешь? Я заплачу десять тысяч лир, — сказал полный господин.

Уже карабкаясь вверх по камням, Джованьо успел сосчитать, сколько он сможет купить на эти деньги. Во-первых, новые трусики, как у Альфредо. Это пять тысяч. Потом обязательно рубашку: эта уже совсем износилась. Останется на мороженое и лимонад.

А главное, он сможет тогда поехать на соревнования в Сорренто: уж там-то он покажет всем этим маменькиным сыночкам в красивых плавках, как нужно нырять и плавать.

Джованьо взглянул вниз. С высоты волны не казались такими уж грозными. Подводных камней не было видно. Они скрылись под темной бурлящей водой, но Джованьо знал: они здесь. Поэтому прыгать нужно было особенно точно. Он встал и примерился, потом посмотрел вниз на пляж и ресторан, на сидящих притихших людей. Они казались отсюда такими маленькими и одинаковыми. На балкон ресторана выбежал Джузеппе. Он что-то кричал ему и указывал руками на цепь валунов, ограждающих бухту. Джованьо не слышал. Между ними стоял мерный грохочущий гул моря. Он посмотрел на валуны: проскочить в бухту можно на высокой волне, только нужно будет особенно постараться. Джованьо стал на край скалы, развел руки в стороны и бросился вниз. Перед самой водой он изменил положение тела и врезался в набегавшую волну почти вертикально. Джованьо сразу же почувствовал, как сильное движение воды качнуло его в сторону. Он не успел даже испугаться: резкая боль ударила в левое плечо и голову, на секунду он потерял сознание. Потом, загребая правой рукой, он поднялся на поверхность и откашлялся. Никогда еще он не глотал столько воды. Левая рука сильно болела, и каждое ее движение отдавалось сильной болью во всем теле. Из плеча текла кровь.

Цепь валунов, ограждающих бухту, была совсем рядом, волны поднимали его высоко вверх, и тогда он видел, как белая пена покрывала камни густой плотной шапкой; затем все исчезло и между двумя громадами воды виднелось лишь синее спокойное небо.

Теперь нужно было во что бы то ни стало перебраться в бухту, и тогда все в порядке. Джованьо медленно стал подвигаться вперед. Он лежал на левом боку и осторожно загребал правой рукой. А вот и валун. Волны сами несли его к берегу. Он настойчиво старался сохранить равновесие, но огромная масса воды подняла его и кинула в кипящее месиво. На какую-то долю секунды он ощутил коленом прикосновение гладкой холодной поверхности, но тут же поток воды вырвал у него эту мгновенную опору, завертел на месте, кинул набок, больно ударив о камень. Не успел Джованьо опомниться, как новая масса воды накрыла его с головой, протащила по камням и скинула обратно. С трудом он отплыл на несколько метров в сторону, все время принимая на себя удары волн, и стал держаться неподалеку от каменной цепи. От ударов о камни болели ноги и спина, в голове гудело, легкие наполнились водой, и дышать становилось трудно. Плыть к молу, огибая валуны, уже не было сил. Оставалось держаться на месте и ждать помощи. Он подождал новую волну и, когда она подняла его вверх, выкинул из воды здоровую руку и крикнул:

— Эй, помогите, помогите!

На пляже несколько человек услышали его крик. Они весело помахали ему в ответ и посмеялись:

— Шутит мальчишка, лучше него во всем городке никто не плавает.

Тяжелые валы с неумолимой силой гнали и гнали Джованьо на камни. Что-то страшное, зеленое давило на него со всех сторон, сжимало голову, застилало глаза. Он только понимал: нужно держаться навстречу этому неумолимому движению. Это было сознание затравленного, умирающего зверька: ум был уже бессилен, работали лишь инстинкты.

Люди на пляже и в ресторане успокоились после его прыжка и не смотрели в сторону моря. На балконе позванивала посуда, официанты разносили большие оплетенные бутылки с сухим вином, над пляжем повисла сонная, разморенная зноем тишина. На палубе теплохода под тентом группа молодых людей в панамах лениво перекидывалась картами. Городок продолжал жить своей обычной размеренной жизнью. С горы к морю сквозь заросли пальм спускался фуникулер с красочной, полуодетой толпой, яркие всплески цветов олеандров и пальмовые листья, белые стены домов и голубое небо сплетались в четкую, логичную мозаику. Со стороны Сорренто по отполированной временем дороге один за другим бежали разноцветные изящные автомобили.

Волны, не ослабевая ни на минуту, вели свое призрачное наступление на надежно защищенную бухту, и у них в руках был полубезжизненный, но еще борющийся человеческий комок. Джованьо уже не чувствовал боли. Валы возили его взад и вперед по камням, он еще дышал, но был совсем плох. Проходила минута за минутой. Джованьо не знал, что на берегу около причала прогулочных катеров бегал Джузеппе и умолял владельцев выйти в море. «Этот щенок плавает, как дельфин, катер разобьет о камни», — отвечали ему. И лишь когда Джузеппе поклялся святой мадонной, что он заплатит за лодку всеми своими сбережениями, один из них согласился. «Ты дурак, Джузеппе. Ты мог бы открыть собственное дело, но раз тебе так дался этот мальчишка…» Он надвинул на лоб фуражку с золотым якорем и завел мотор.

Когда Джузеппе втащил Джованьо в лодку, тот уже не двигался. Его вынесли из лодки, положили на песок и попробовали сделать искусственное дыхание. Изломанные руки висели безжизненными угловатыми плетями. Из бедра и плеча текла кровь, и левая ключица неестественно выпирала под тонкой синеватой кожей.

Пришел врач. Он долго что-то делал с Джованьо, поворачивал его из стороны в сторону, мял живот, затем поднес к его носу пузырек с пахучей мутноватой жидкостью. Джованьо медленно поднял веки, пошевелился и застонал, и снова врач ловкими равнодушными пальцами начал ощупывать его тело.

— Бамбино, они оставили тебе деньги, — сказал, подходя, один из официантов.

Врач повернулся к Джузеппе:

— У мальчишки перебиты руки, по-видимому сломано несколько ребер, вывихнута ключица, не считая царапин. Это то, что можно определить без аппаратуры. Работать сможет, но с водой покончено.

Джованьо не слыхал слов врача. Он смотрел вверх на небо. Ближе к горизонту оно голубело, а прямо над головой было белым, как расплавленное олово. Солнце поднималось к зениту. Потом он закрыл глаза.

Бойскаут Джим

До Вестминстерской церкви было уже недалеко, и можно было не торопиться. Джим шел, заложив руки в карманы своей кожаной курточки, и насвистывал веселую песенку; его толстые добрые губы стягивались в узкую трубочку, а брови неудержимо поднимались вверх. Джим слегка волновался. Главное, нужно было правильно начать: «Уважаемый скаутмастер Смэби…» — именно так. И избави бог обратиться со словом «мистер». Здесь, в Вестминстерской церкви, Форест Смэби просто бы этого не стерпел. Здесь он был именно скаутмастером, старшим товарищем, шефом отряда бойскаутов, учителем и другом этих веселых, аккуратных мальчиков, одетых в темно-зеленые рубашки с нашивками на рукавах и с разноцветными шарфами, повязанными вокруг шеи. Он считает, что каждый истинный американец должен пройти школу скаутов. «Скауты — это надежда Америки», — говорит Форест Смэби. Поэтому он и не жалеет сил на их воспитание.

Но говорят, скаутмастер строг. Не всякого он и совет отряда допускают в ряды избранных. Джим вспоминает лицо Смэби: седина, тяжелые веки, отвисшие книзу по-бульдожьи уголки губ. Джим несколько раз видел его разъезжающим по городу в роскошном лимузине — владельца местных типографий и лесопилок Фореста Смэби, скаутмастера. Странно, что он обратил внимание на Джима. Не такая уж тот видная персона. Правда, Джим быстрее всех в школе бегает и хорошо прыгает. У него длинные сильные ноги и широкие для тринадцати лет плечи. И в баскетбол он уступает лишь Дональду Смерлингу, но тому идет уже пятнадцатый год. Он учится двумя классами старше и собирается поступать в колледж.

…Все началось с того вечера, когда отец Джима пришел с митинга городского Общества борьбы за права негров. Общество в этом городке на северо-западе США было организовано совсем недавно — после бурных событий в Чикаго, когда там восстало негритянское гетто и когда вся негритянская Америка следила затаив дыхание за борьбой чикагских негров. Здесь же, в их скромном городке, до поры, до времени было тихо, но и здесь негры начинали поднимать голос в защиту своих прав. И вот состоялся первый митинг Общества борьбы за права негров. Там было принято решение: поддерживать на выборах в городской совет тех кандидатов, которые включат в свою предвыборную программу положения, защищающие негров в их борьбе за сносную человеческую жизнь и достоинство.

А потом началось совсем невероятное.

— Эй, Джим, — говорит отец, — ты ведь хотел быть бойскаутом. Я знаю, что хотел…

Еще бы Джим не хотел! В их школе несколько учеников были бойскаутами. Иногда они приходили на занятия в своей красивой темно-зеленой форме с нашивками и значками. Образцовые молодые люди — корректные, веселые, ловкие. Джим честно завидовал им. Говорили, что они в своем отряде учились делать удивительные вещи: добывать, как древние индейцы, огонь при помощи кусочков дерева и сухого мха, вязать из канатов удивительные узлы, спасать утопающих и тушить пожары. Джим тоже был ловок и силен, как и они. Он тоже хотел добывать огонь, уходить в далекие походы с рюкзаками на плечах и обязательно спасать утопающих и тушить пожары. И все-таки до сих пор он не был бойскаутом. Когда он однажды заикнулся отцу о своих планах, тот нехотя ответил: «Ну, это ты зря выдумал. Какое им дело до того, что ты сильней. Не все так просто. Не стоит, малыш». Джим верил отцу, хотя толком и не понял, в чем дело.

— Так вот, — продолжал отец, — на митинге подходит ко мне Смэби — ну, этот, типографии и лесопилки — и говорит: «Послушайте, Смэлс, у вас, кажется, есть сын». Ну, что я ему сказал? «Есть, мастер, есть». — «Крепкий парень, а?» — «Крепкий, мастер, очень крепкий». — «Почему бы ему не вступить в скауты, Смэлс? Если хочет, пусть приходит на той неделе на сбор». Смэби метит в городской совет, и ему нужна наша поддержка, как бы там ни было, а то, что ты будешь бойскаутом, — это тоже победа, а деньги «несет за тебя наша община…

Джим на минуту останавливается и начинает шевелить губами. Он скажет скаутмастеру, как мечтает стать скаутом, он наизусть прочитает ему скаутскую клятву… Как это… «Скаут должен быть правдивым и преданным своим родителям и своей стране. Он должен быть вежливым, добрым и религиозным, послушным и смелым…» Джим стоял и шевелил губами. Он очень хотел быть бойскаутом.

— Эй, ты, черномазый, оглох, что ли! Как проехать к Вестминстеру?

Только тут Джим заметил небольшую спортивную машину, стоявшую около тротуара прямо напротив него.

— Сколько раз тебе можно кричать! Что за народ!

За рулем сидел широколицый белоголовый мальчик с совершенно белыми бровями и белыми ресницами. И глаза его — круглые, сердитые — казались от злости тоже совершенно белыми.

— Извините, сэр, я задумался. Ехать так: два блока прямо и затем три блока налево. Две минуты при хорошей скорости.

Белоглазый небрежно махнул рукой и дал газ. «Задумался! Вот народ! Намучаешься», — пробормотал он. Джим посмотрел ему вслед. Где-то он видел эти белые ресницы. Ну, да бог с ним. Стоит ли портить праздничное настроение. Скоро все это переменится — так говорит отец.

Когда большие часы Вестминстера пробили семь, Джим уже отворял тяжелые резные двери. Это где-то здесь.

Он идет по темноватому выбеленному коридору. Пусто и тихо. Он входит в большую светлую комнату. Блестящий паркетный пол и ослепительно белый высокий потолок. Лампы дневного света и группа мальчиков в зеленых форменных костюмах с нашивками на рукавах и значками на груди. Они все здесь, городские скауты — шесть патрулей: «тигры», «совы», «лани», «антилопы», «бизоны» и «лисы». Джим знал их наперечет. Сейчас они стоят вперемежку и готовятся к церемонии открытия сбора, поправляют шарфы, разглаживают форму. Джим узнает многих из них: Дерек Калан — сын местного врача, толстый мальчик в роговых очках, с маленьким ртом и тонким голосом. Джим всегда сомневался в его качествах, но факт есть факт, он младший скаут. Долговязый Стефан Кэлсоу — сын пастора, покровителя отряда бойскаутов. Положительный и невозмутимо спокойный Виктор Чессман — сын владельца ресторана «Вечер Парижа». Даже малыш Лесли Шаргин — сын комиссара полиции — и тот здесь, хотя ему, как говорят, нет и одиннадцати. Важно стоит и разглаживает и без того гладкую, новенькую, с иголочки форму. Он недавно перешел из кандидатов в младшие скауты и ужасно горд.

А этот? Знакомое лицо. Да это белоглазый из спортивной машины. Как он сюда попал? На нем нет формы, но он здесь всех уже знает. Он стоит — крепкий, белоголовый — рядом с двумя старшими скаутами, что-то говорит им и показывает бровями на него, Джима. А, да ведь это Уолт Бэйкер! Он только несколько дней как приехал в город и поступил в их школу. Дональд говорил, что его отец дьявольски богат: не то лес, не то бумага, а может быть, то и другое, вместе взятое.

— Вы, наверное, сын Гарри Смэлса?

Джим отрывается от белоглазого. Перед ним в форме скаутмастера Форест Смэби. Он улыбается. Морщинки на его лице разбегаются тонкими добрыми лучиками, а в стеклах очков вспыхивают веселые приветливые огоньки.

— Да, сэр… то есть да, скаутмастер.

Скаутмастер оглядывает Джима с ног до головы, еще раз улыбается, показывает ровные длинные зубы. Он спрашивает. Следует один вопрос за другим. Да, Джим готов быть братом любому другому скауту, да, он верит в бога, да, он будет послушным и терпеливым.

— Хорошо, Смэлс. Можете считать себя кандидатом. Если вы проявите себя в духе нашего движения, вы можете ко дню «Сбора чести» рассчитывать на успех.

Скаутмастер кладет руку на плечо Джима и снова улыбается. Откуда-то внезапно появляется фоторепортер, он быстро щелкает затвором и говорит: «Так, хорошо. Так, хорошо».

Потом он исчезает, и тут же раздается команда. Мальчики бросаются по местам. Четко рапортуют начальники патрулей. Быстро проходит проверка формы, и ряды скаутов застывают ровными зелеными линиями. Скаутмастер Смэби обходит патрули. Останавливается. Спрашивает. Кивает головой. Улыбается. Снова спрашивает, снова улыбается.

Потом он подходит к столу и поднимает руку. Он говорит о славе скаутов и об их великих предках — суровых и мужественных переселенцах, о современной Америке, которую нужно всячески укреплять. Он кончает словами капитана Джона Скотта, первого переселенца в здешних местах: «Мы рождены не для себя, но ради того, чтобы делать добро людям, ради любви к богу». Скауты стоят взволнованные.

С тех пор регулярно раз в неделю Джим стал бывать на встречах бойскаутов в Вестминстерской церкви. Он учился вязать морские узлы и очищать для питья загрязненную воду и, конечно, тушить пожары. Он бегал эстафеты со своим патрулем «антилоп», добывал огонь и пел бойскаутские песни. Все было очень хорошо. Скаутмастер Смэби иногда подходил к нему и распускал по лицу тонкие морщинки-лучики, говорил: «Правильно, Смэлс, именно так».

Несколько недель назад фотографии Джима и Фореста Смэби обошли все местные газеты: доброжелательный, улыбающийся владелец типографий и лесопилок, кандидат в городской совет, скаутмастер — и Джим, тринадцатилетний негритянский мальчик с толстыми доверчивыми губами, кандидат в бойскауты.

Одно смущало Джима: не все скауты относились к нему одинаково.

Дональд Смерлинг и Стефан Кэлсоу просто не замечали его, зато малыш Лесли относился к нему по-дружески: «Плюнь на все, Смэлс, и делай свое дело, мне бы такие мускулы, как у тебя».

Джим не обижался, когда ему поручали в отряде черную работу: «Хэлло, Смэлс, принеси-ка воды! Смэлс, вбей колышки! Подай бинты!» Какие здесь могут быть обиды, все-таки он еще только кандидат. И лишь однажды он ушел сильно расстроенный — во время одного из построений Уолт Бэйкер взорвался: «Долго я еще буду стоять рядом с этим черномазым!»

Подошел скаутмастер, обнял Уолта за плечи, наклонился к нему и что-то долго, улыбаясь, шептал в розовое возмущенное ухо.

Наступило лето, приближалось время торжественного «Сбора чести», где обычно подводились итоги деятельности скаутских патрулей и отдельных скаутов. К этому времени приурочивалось самое интересное соревнование: «Бег шарфов». Патруль, который вел бег, должен был пронести свои шарфы через все препятствия, ускользнуть от «противника», обойти его часовых и доставить шарфы с берега озера Эйл в штаб отряда к большой секвойе на горе Диггерхилл. Все уже было готово к этим соревнованиям. На озеро было спущено несколько каноэ, черные стрелки на карте наметили линию «бега». На этот раз бег должны были вести «антилопы». Скауты с радостью ждали этих дней. Малыш Лесли Шаргин ходил гордый: отец сказал ему, что Лесли может рассчитывать на звание скаута второго класса. Это в одиннадцать-то лет! Право, неплохо! Сведения абсолютно точные: в субботу отец играл в покер с мистером Смэби у Бэйкеров. Ждал повышения и Дональд — все знали, что он уже купил значок «Орла».

В семье Смэлсов это было тоже горячее время. Отец и старший брат Джима — рабочий бензоколонки — возвращались домой поздно. Шла предвыборная кампания. На собраниях негритянская община поддерживала в городской совет Фореста Смэби. Отец говорил: «Вот посмотрите — Смэби порядочный парень. Он покончит с этими безобразиями».

Отряд скаутов выступил к озеру Эйл рано утром на второй день каникул. Перед тем как скауты ушли в поход, скаутмастер Смэби сказал: «Друзья, я очень сожалею, что не буду, как всегда, в решающий момент вместе с вами на горе Диггерхилл, серьезные дела задерживают меня в городе. Желаю вам всем победы. Помните слова капитана Скотта: «Бог никогда не ошибается, когда он выделяет кого-то из нас».

Скауты переглядывались: они знали, какие дела задерживают скаутмастера в городе. На завтра были назначены выборы.

Патрули цепочкой один за другим уходили в сторону темнеющего вдалеке леса. «Антилопы» шли к юго-востоку, туда, где среди этих лесов раскинулось огромное, синее и чистое озеро Эйл.

Остальные — на северо-восток, в сторону лесистых холмов с их вершиной Диггерхилл, которая хорошо видна и отсюда — темноватая, хмурая, даже в этот солнечный ясный день.

Джим замыкал зеленую цепочку — «антилоп» — в своей старенькой кожаной куртке и потертых брюках-гольф. Как и все скауты, он нес котелок, рюкзак с припасами и еще тяжелую палатку из нейлона, которая сильно давила на плечи.

Но Джим не замечал этого. Он был доволен: завтра закончится поход, а через некоторое время он уже сможет надеть зеленую скаутскую форму и поднимать в знак скаутского привета три пальца над головой и звать его будут «младший скаут Смэлс».

Все дальше и дальше уходили скауты в глубь леса. Все гуще становились кроны деревьев, а небо, казалось, подымалось выше и выше, проглядывая в редкие колодцы между деревьями.

Озеро появилось внезапно — синее и прозрачное. Мальчики вскрикнули, и тут же все смешалось. Палатки были брошены на землю, и через минуту скауты уже бегали, приплясывая на берегу, брызгали друг в друга холодноватой водой. Они успокоились только тогда, когда прозвучала команда к построению. А еще через некоторое время «антилопы» поставили палатки, разожгли костер и достали припасы: консервированное мясо, соки, хлеб.

Потом был отдых, а еще через час скауты уже были в боевой готовности. Пробираться на Диггерхилл решили в сумерки, в одиночку.

У Джима не было шарфа — ведь он не был скаутом — и поэтому ему поручили по мере возможности отвлечь внимание «противника» и пробираться на холм с северной стороны, в направлении Скалистого ручья.

Еще засветло «антилопы» двинулись в путь. Под покровом пышных зеленых берегов скользнули в сторону каноэ, один за другим исчезали скауты в зелени леса. Где-то там, впереди, засели патрули соперника — все эти «тигры», «лисы», «бизоны». Они ловили в наступающей вечерней тишине каждый шорох, каждый затаенный звук. Идти нужно было осторожно. Одно лишнее движение — и тебя обнаружили, окружили, поймали. Джим волновался. Он шел почти на цыпочках, затаив дыхание. Ему казалось, что каждый хруст ветки под ногами, каждый слишком откровенный вздох выдают его с головой. Но проходиламинута за минутой — все было спокойно. Джим направлялся вдоль Скалистого ручья вверх по течению. Однажды ему вдруг показалось, что он видит среди скал какое-то движение. Джим лег на траву и быстро бесшумно пополз в сторону. Трава была влажной от росы, и через несколько минут он промок до нитки. Он обогнул подозрительную гору камней, сверил по компасу направление и снова двинулся вперед.

Через некоторое время он услыхал приглушенный говор. Да, так и есть, он не ошибся. Несколько голосов негромко о чем-то спорили, кто-то тихо засмеялся. Джиму показалось, что он даже узнает голос Дональда. Разговоры и смех в засаде были элементарным нарушением бойскаутской дисциплины. Было ясно, что он достиг линии чужих патрулей, теперь нужно было быть особенно осторожным. Прошло еще несколько минут. Все было спокойно. До вершины горы было не больше полукилометра. Где-то вдалеке послышались крики и вскоре утихли, — видимо, кто-то из «антилоп» попал в западню и теперь началась погоня.

В этот момент почти над ухом Джима, словно выстрел, прозвучали слова:

— Я вижу тебя, Смэлс, сдавайся!

И в то же мгновение прямо на него из-за кустарника метнулась чья-то тень. Уолт! Белоглазый! Видимо, ему не доверили патрулирование в передней линии и оставили в тылу, на всякий случай. Уолт стоял перед Джимом — жилистый, крепкий, торжествующий.

— Сдавайся, ты, образина, — уже грубо повторил он и двинулся навстречу Джиму. Ему, Уолту, конечно, не повезло: всего-навсего поймать этого черномазого — невелика заслуга, но для приема в младшие скауты и этого достаточно. — Ну, пошли.

Джим опешил:

— Но вы же меня не поймали, мистер Бэйкер, вы даже не дотронулись до меня пальцем. — Толстые губы Джима растянулись в добрую улыбку, и на черном лице лукаво блеснули белки глаз. — Ловите же!

— Я тебе покажу «ловите», образина ты этакая, — пробормотал сквозь зубы Уолт и кинулся вперед. Джим отскочил в сторону и легкими длинными шагами побежал вдоль берега ручья.

— Стой, черномазый! — завопил Уолт и кинулся вслед.

Джим бежал легко, быстро. Сзади, скверно ругаясь и все более и более отставая, топал Уолт. — Стой! — Неужели черномазый уйдет? Позор! — Стой! — Его засмеют все эти Шаргины, Кэлсоу, Смерлинги.

Уолт на бегу подхватил большой кусок базальта и метнул его в спину Джима. Камень ударил того в бедро, и резкая боль всколыхнула все тело и разлилась по нему до последней клеточки. Джим упал, но тут же, превозмогая боль, поднялся и, хромая, побежал дальше, взбираясь по скалистым выступам горы все выше и выше; на секунду он остановился перед глубокой расщелиной, примерился, оттолкнулся здоровой ногой. Перескочил. И все-таки Бэйкер настигал его. Еще несколько раз бросал в него камни, но Джим был уже настороже. Улыбка исчезла с его лица. Он стал серьезен.

И вдруг сзади раздался крик. Обернувшись, Джим увидел своего преследователя. Он лежал метрах в двадцати, внизу, в расщелине, через которую минуту назад перепрыгнул Джим. Видимо, не рассчитал прыжка, сорвался. Джим быстро стал спускаться вниз. Уолт лежал на боку и, тихо всхлипывая, стонал. Крупные капли пота выступили у него на верхней губе, на носу и на лбу. Джим ловко перевернул его на спину, ощупал тело, ноги, руки. Кажется, переломов нет, только ушибы и сильный испуг. Он сбегал к ручью, зачерпнул немного воды и вылил ее на голову Уолту. Тот открыл глаза и угрюмо посмотрел Джиму в лицо.

— Помоги встать.

Джим взял его под мышки, легко поднял.

— Вы сможете дойти сами, мистер Бэйкер? — спросил он.

— Ты что, спятил? — огрызнулся Уолт. — Поддержи же меня.

Когда мальчики добрались до вершины Диггерхилла, игра уже закончилась. «Антилопы» потерпели поражение: никому из них не удалось положить свой шарф к подножию секвойи на вершине горы. Возбужденные споры и взаимные упреки были уже позади, и теперь обе группы были вместе и встретили их восклицаниями.

— Где это тебя угораздило, Уолт?! Мы думали, что вы подались в сторону Чикаго! Как ты дотащил его, Джим? Ведь это тяжеленько?

А Лесли Шаргин, гордый и напыщенный (он первый обнаружил начальника патруля «антилоп», долговязого Стефана Кэлсоу), положил руку на плечо Джима: «Ты настоящий скаут, Смэлс, не оставил товарища в беде». В сущности он был неплохой парень, этот маленький толстяк Лесли.

На следующий день бойскауты вернулись в город. Он был еще полон следов предвыборной борьбы. Теплый ветер гнал по улицам вороха бумаг: обрывки газет, лозунгов, листовок.

Дома было много приятного. Негры дружно голосовали за мистера Смэби, и он был избран. Теперь от него ждали выполнения предвыборных обещаний. Однако проходил день за днем, и отец все больше мрачнел: состоялось уже несколько заседаний городского совета, а мистер Смэби и не думал об их выполнении. Он проявил себя лишь тем, что внес предложение о строительстве новой ветки железной дороги от поселка Вильсон — центра лесоразработок — до их городка. «Это облегчит передвижение рабочих», — мягко улыбаясь, говорил мистер Смэби, а люди качали головами: «Ну и ловкач, за счет города он повезет древесину на свои лесопилки».

С момента выборов Смэби больше не заходил в негритянский квартал, и Джим часто видел его отъезжающим в большой машине от подъезда банка или выходящим из единственного в городе небоскреба, где размещались теперь конторы предприятий Бэйкера. Когда Джим однажды на улице радостно приветствовал его: «Здравствуйте, скаутмастер Смэби», Смэби скользнул по нему рассеянным холодным взглядом и ни один мускул не дрогнул на его лице. Неподвижно застывшие морщины и отвисшие по-бульдожьи уголки губ делали лицо злобным и недоступным. Скаутмастер прошел мимо.

Наконец наступил долгожданный день. В большом зале Вестминстерской церкви собралось много народу — здесь были родители, братья и сестры скаутов, школьные учителя. А в центре зала тонкими зелеными рядами застыли бойскауты.

За столом президиума настоятель церкви Кэлсоу — покровитель, улыбающийся скаутмастер Смэби, почетный гость — мистер Бэйкер, подаривший недавно отряду две новенькие моторные лодки. А на левом фланге отряда стоят в парадных костюмах Уолт Бэйкер и Джим Смэлс. Уолт самодовольно улыбается и шипит:

— Больше я не буду стоять рядом с тобой, обезьяна ты этакая.

Джим не обращает на него внимания. Сегодня есть дела поважней. Он стоит смущенный и ждет своего имени. Вот получает нашивку скаута второго класса Лесли Шаргин, знак «Орла» — Дональд Смерлинг, одного за другим вызывают к столу скаутов. Нет, недаром они потрудились этот год: новые значки, нашивки, повышения.

— Уолт Бэйкер!

Уолт молодцевато подходит к столу, произносит клятву, отвечает на вопросы, получает нашивку младшего скаута.

Джим напрягается.

Сейчас его очередь.

Но что это?

Лицо скаутмастера скучнеет, улыбка исчезает. Он смотрит куда-то в угол.

— На этом мы заканчиваем торжественную часть. Остальные кандидатуры мы рассмотрим на следующем «Сборе чести». А сейчас, господа, скауты покажут вам свое умение.

«Остальные» — это же он, Джим Смэлс! Как же так? Он пробирается сквозь толпу радостных родственников и друзей к столу, обращается к скаутмастеру, смотрит в его застывшее бульдожье лицо, ждет ответа, толстые губы его дрожат, руки растерянно теребят край новенького пиджака.

— Я не понимаю, собственно, что за претензии, Смэлс. Так решил отряд. Как нам известно, вы там, в лесу, затеяли какую-то драку, сейчас вы требуете разъяснений. Это не в духе нашего движения.

Джим еще стоит, хочет что-то понять, но его кто-то сзади обнимает за плечи.

Отец. Он что-то резко говорит скаутмастеру. Тот краснеет от злости. Потом Смэлсы уходят. Дома отец говорит Джиму:

— Отнеси обратно это тряпье. — Он показывает на новенький скаутский костюм. — Хватит с этим…

Через два дня в городе состоялась первая после выборов демонстрация, организованная Обществом борьбы за права негров. Над головами демонстрантов колыхались транспаранты и лозунги: «К ответу политиканов — Смэби, Бэйкера и компанию!» И впервые среди демонстрантов шел Джим.

Крысы

Все началось с того, что Питер в этот день случайно попал на вокзал. Обычно респектабельное здание «Вест-банхофа» мало привлекало его внимание. Богатые иностранные туристы, дельцы из Линца и Зальцбурга, скупые осторожные крестьяне из Нижней Австрии — они не очень-то жаловали этого маленького жителя Вены в потертой старой курточке, в заплатанных брюках, взъерошенного, веснушчатого. Они не доверяли ему свой багаж. Да и с какой стати? Он не носильщик, не шофер такси. Просто уличный шалопай.

Местный полицейский показывал ему увесистый кулак: «А ну, убирайся прочь, много вас тут, работников!»

Но сегодня, против обыкновения, никто не обратил на него внимания. Среди встречающих не было, как обычно, пожилых матрон, которые ненавидели его лютой ненавистью, и секретарей, поджидающих своих хозяев. Откуда-то появилось много молодых людей с маленькими разноцветными флажками, радостных, смеющихся. Два полицейских озабоченно прохаживались взад и вперед, даже не повернув головы в его сторону, и Питер все-таки успел проскользнуть на перрон.

Он походил немного туда-сюда, потом подумал, почесал кончик веснушчатого носа и ловко прицепился к проезжающей мимо тележке с большими деревянными ящиками. Он доехал до конца перрона. Потом медленно пошел назад. Не успел он дойти до середины, как показался второй утренний поезд. Питер поплевал на руки, пригладил мокрыми ладонями желтые вихры, еще раз для уверенности потер веснушки на носу и, придав себе вид совсем пай-мальчика, двинулся к вагонам. Сейчас появятся трости, серые с иголочки костюмы, желтые, пахнущие зажиточностью чемоданы. Но, к удивлению Питера, выходили совсем другие люди: ярко одетые юноши и девушки в широкополых шляпах, в куртках с яркими металлическими пуговицами, в которых отражались тысячи солнц, с гитарами через плечо. Когда Питер обратился к одному из странных молодых людей и показал на большую спортивную сумку, которую тот держал в руке: «Разрешите, я помогу вам», в ответ он услышал: «Да здравствует первый житель Вены! Друзья, песню в честь первого жителя Вены!» И они, окружив его и почти закрыв широкополыми шляпами, запели, наигрывая на гитарах и приплясывая.

— Знаешь, кто мы? — обратился молодой человек басом к Питеру.

— Нет, — сказал Питер.

— Мы добрые духи. Мы приносим счастье и радость везде, где появляемся. Веришь?

— Нет.

— Молодец. Ну, тогда поехали с нами.

Питер осмотрительно поинтересовался:

— А куда?

— Куда-куда… Мы еще незнаем куда. В твою Вену. Сейчас скажут.

— Аргентинская делегация едет на Таборштрассе. Там вас ждет представитель фестивального комитета.

— Вот! Значит, на Таборштрассе. Где это?

— Это недалеко, — сказал Питер, — минут пятнадцать на автобусе.

А уже через час Питер знал досконально все о фестивале молодежи и студентов в Вене. Сколько дней он продлится и где будут происходить фестивальные встречи, делегации каких стран уже прибыли в Вену, а какие ожидаются завтра к открытию фестиваля. Весь день провел Питер с новыми друзьями. Он узнал, что высокий веселый русский будет распределять билеты на фестивальные конкурсы и выступления и что зовут его Володя, а маленький крепыш Вальян из Франции заботится о размещении делегатов в венских гостиницах и у него «пропасть дел».

На следующий день утром Питер почистил курточку, выгладил брюки и смочил водой волосы. Посмотрел в зеркало — кажется, неплохо. Потом он сказал сестре:

— Клара, я пошел на открытие фестиваля.

С тех пор как отец уехал на заработки в ФРГ, Питер, несмотря на свои двенадцать лет, чувствовал себя главой семьи. Шутка ли, единственный мужчина в доме. И пусть Клара работала — это не имело ровно никакого значения.

— Какого фестиваля, Питер? — спросила сестра.

Питер возмущенно дернул себя за нос: и ничего-то не знают на этой Бауэрштрассе. Провинция.

— Фестиваль молодежи и студентов. Приду вечером расскажу все подробно.

В этот день Питер узнал многое. Он понял, что такое дружба миллионов людей Земли, что значит ненависть к войне и угнетению. Он видел молодых африканцев и чехов, русских и японцев, бразильцев и французов. Они были как братья.

Но в этот же день Питер узнал и другое. Он видел самолеты, забрасывающие фестивальные колонны листовками. Листовки сеяли вражду и подозрение, а участники фестиваля отбрасывали их прочь. Он видел молодых повес, сующих в руки зрителям какие-то книжки. В этот день Питер впервые увидел усатого. Тот стоял поодаль, около серого «Фиата», и наблюдал за юнцами, — ладно скроенный, в зеленоватом пиджаке, в тирольской с перышком шляпе и с жесткой седой полоской усов.

И когда тем пришлось убраться под натиском австрийских комсомольцев и усатый, хлопнув дверцей, рванул машину с места в карьер, Питер радовался вместе с остальными.

Говорили, что готовится какая-то провокация на стадионе в момент торжественного шествия делегаций, но все обошлось благополучно. Вечером был фейерверк и танцы.

Фестиваль шумел над Веной. Он шел от стадиона Пратер по аллеям парка к концертным залам и спортивным площадкам, шагал через Дунай, кружил по красавице Рингштрассе, стихая к полуночи и заново разгораясь с первыми лучами солнца. Но на далекую окраину Бауэрштрассе, где жил Питер, доходили лишь его отзвуки. И сам Питер был здесь, пожалуй, его единственным представителем. Именно он на второй или третий день фестиваля приклеил на кирпичную грязноватую стену, что выходила в их двор, фестивальный плакат — разноцветную ромашку. А когда герр Отто, булочник, принес стул и, пыхтя, попытался снять ромашку со стены, Питер вышел из дома, задумчиво почесал кончик носа и вежливо сказал:

— Герр Отто, у меня есть еще несколько плакатов, захватил с собой на всякий случай. Не утруждайте себя.

Герр Отто ничего не ответил. Он только сильнее засопел, взял стул и ушел к себе в булочную.

В эти дни Клара работала в закусочной «Бауэрхоф» в одиночку. Питер почти не помогал. Он появлялся лишь под вечер, не торопясь проходил сквозь строй длинных деревянных столов, на которых стояло традиционное угощение здешнего люда: сосиски с картофелем и кружка пива. Обитатели «Бауэрхофа» обычно спрашивали:

— Ну, как там дела, Питер?

Питер улыбался и говорил:

— Все в порядке.

И люди за столами добродушно улыбались и шутили:

— Смотри в оба, Питер.

— Ладно.

Утром он выходил во двор и начинал легонько насвистывать ставшую известной в Вене фестивальную песню, и тут же ребята сходились к нему с разных концов двора.

— Вот что, — важно говорил Питер, — сегодня я буду на встрече с молодежью Африки и на конкурсе танца. Володя обещал помочь. Приеду — все расскажу…

И он направлялся в сторону трамвая. А к вечеру на Бауэрштрассе перед притихшими ребятами оживали красочные образы фестиваля. Питер рассказывал о манифестации за мир и дружбу:

— Вы понимаете, колонны просто не могли идти, каждого задерживали, жали руки. Вот так. Все радовались, а пожилые женщины плакали.

Однажды в «Бауэрхофе» его окликнули:

— Скажи-ка, Питер, правда, что вчера там была какая-то заваруха, у нас в мастерской говорили.

Питер хмыкнул и потер кончик носа.

— Было дело. Пришли какие-то парни, не наши, немцы из Федеративной Германии. Говорят, фашисты, специально приехали, с антифестивальными листовками. Ну, им пришлось убраться.

— Ну, а дальше?

— Все.

Питер хорошо запомнил этот вечер. Холодный, неизвестно откуда взявшийся ветер гонит над Дунаем рваные низкие облака. В свете прожекторов — поляна на берегу реки, запруженная молодежью, микрофоны, речи. Все это называлось митингом солидарности с народами колониальных стран. А потом вынырнувшие из-за кустов навстречу участникам молодчики и с ними этот усатый. Тихоня. Он и на сей раз держался в тени. Но Питер-то знал, что это за люди. Он быстро дал знать патрулям пионеров из «Молодой гвардии», и вот они уже предупреждают поднимающихся на обрыв участников митинга: «Внимание, это антифестиваль… Внимание, это антифестиваль». Вражеские листовки и брошюры летят в грязь. Тем и усатому пришлось снова уйти несолоно хлебавши. Последнее, что заметил Питер, — это взметнувшийся в окне «Фиата» небольшой кулак над жесткой полоской усов. Но обо всем этом было слишком долго рассказывать. Питер съел порцию сосисок и отправился спать.

Наутро, выйдя во двор и призывно насвистывая, он, к удивлению, обнаружил, что двор был пуст. Не было ни Вальтера, который обычно что-то мастерил в углу из старых досок, ни толстяка Эдгара, на улице тоже было пусто. Лишь подальше, около разрушенного во время войны и так и не восстановленного дома, наблюдалось какое-то движение. Питер подошел поближе и увидел странное зрелище: большую металлическую клетку, в которой бегало около десятка крыс, а рядом нескольких мальчишек. «Ну, крысы, — подумал Питер, — что же здесь интересного».

— Что происходит? — спросил он.

— Бизнес делаем, понимаешь, бизнес, — возбужденно заговорил Вальтер. — Какой-то усатый платит по три шиллинга за штуку. Почему бы не подзаработать. В развалинах их видимо-невидимо. Ты как?

Питер подумал: действительно заманчиво. Десяток штук в день — тридцать шиллингов — это как пить дать. Ни на каком вокзале столько не заработаешь.

— А-а, — сказал он вслух. — Нет, я пошел.

В другой раз, но только не в эти дни. Менять фестиваль на каких-то вонючих крыс. Тьфу! У него было еще столько дел; нужно обязательно посмотреть русских танцоров, послушать певцов из Болгарии… Пусть они подавятся своими крысами. Тоже бизнес! А послезавтра закрытие фестиваля — последний фейерверк на площади Ратуши — и прощай, праздник! Прощайте, друзья!

Питер вскочил на подножку трамвая и, слегка переругиваясь с кондуктором, нехотя поднялся на площадку. Сев на перила, он стал смотреть по сторонам.

Вдруг Питер резко наклонился. Что за чудеса! Около разрушенного дома стояла точно такая же клетка с крысами, как и на Бауэрштрассе. А вон снова развалины и снова крысы. Ну и ну! Зачем понадобилось столько крыс?

А потом все забылось. Питер смотрел во все глаза на стремительно танцующих русских парней в сапогах и разноцветных рубашках и вместе со всеми, забыв о своей солидности, кричал:

— Еще! Еще, браво!

А те прижимали руки к сердцу и поднимали к небу глаза.

Когда Питер возвращался обратно, он вспомнил про клетки и стал внимательно всматриваться в дорогу, но их уже не было.

— Ну и дурак ты, — сказал Вальтер, видимо специально поджидавший его у двери. — Вот — пятнадцать шиллингов. Завтра еще приедут.

На следующий день снова легкие алюминиевые клетки стояли вдоль окраинных улиц города, а мальчишки, совершенно ошалев от счастья, шарили по развалинам. Вечером Вальтер принес домой двадцать шиллингов.

— Завтра последний день, — сказал он Питеру. — Усатый так и сказал: «В субботу прикрываем дело».

— Какое дело? — машинально спросил Питер.

— Ну, вот это, с крысами. Больше, говорит, не нужны. Но и то хорошо.

«В субботу прикрываем дело, — подумал Питер. — Что же это такое?»

— Скажи-ка: а как выглядит этот твой усатый?

Кому же понадобились крысы, да еще в таком количестве?

Вальтер секунду подумал.

— Обыкновенно. Зеленый пиджак, шапка-тиролька. С ним шофер.

— А ну-ка, иди сюда, — решительно сказал Питер и отвел Вальтера в сторону. — Когда они обычно приезжают?

— Часов около семи вечера, а завтра будут раньше, в пять.

— Ладно. Все ясно.

Питер потер веснушки на кончике носа и задумался. Он совершенно ничего не понимал. Зачем этим антифестивальщикам крысы? Но если они их собирают, что-то тут неспроста. Такие люди не станут зря тратить время и деньги.

На следующий день около четырех часов Питер был возле дома. Так хотелось остаться там, среди делегатов на Таборштрассе — они собирали чемоданы, грузили их на автобусы, а сами отправлялись на последние фестивальные встречи. Автобусы позднее должны были забрать многих из них прямо с площади Ратуши и отвезти на вокзал.

— Ты куда, Питер, поехали с нами.

— Нет, нет, позднее, на площади встретимся. Сейчас есть дело.

И вот он стоял, в старой курточке, выглаженных заплатанных брюках, и ждал усатого.

В начале шестого в дальнем конце улицы показался большой автофургон. В таких из пригородов в Вену обычно возят молоко. Он неуклюже развернулся и остановился вдали около разрушенного дома. Мальчишки засуетились. Сделав еще несколько остановок, он наконец подкатил к «Бауэрхофу». Из кабины вышли двое и направились к клетке. Один в кожаной шоферской кепке, а другой — в тирольке. Вот он достал бумажник, повернулся, похлопал кого-то из ребят по плечу. Улыбнулся. Блеснули золотые зубы под тонкой полоской усов. Питер колебался несколько секунд, а потом принял решение. Пока шофер и усатый занимались клеткой, он подошел к машине вплотную с другой стороны и огляделся. Улица была пустынна. Он нагнулся, встал на четвереньки и быстро подполз под широкое днище фургона. Немного повременил. Все было спокойно. Тогда Питер осмотрелся и, вцепившись руками в какие-то переборки, идущие вдоль днища, просунул туда же ноги и плотно прилепился к нему.

Хлопнули дверцы кабины, и машина медленно стала набирать скорость. Минуты через три она вновь остановилась. Открылись дверцы фургона, и началась погрузка еще одной клетки. От напряжения у Питера затекли руки и ноги, и, пользуясь остановкой, он осторожно переменил позу. Теперь он просунул ноги поверх труб, а руками схватился за поперечные железные скобы и повис лицом вниз. Наверху закончили погрузку, и Питер услышал:

— Ну, теперь в Гринвельд.

Первым помыслом Питера было соскочить. До Гринвельда было километров пятнадцать — выдержат ли руки? Но уже в следующее мгновение он вспомнил холодную усмешку усатого, его сжатый кулак, золотые зубы и еще крепче вцепился руками в железные прутья.

Мостовая с каждым метром убыстряла бег перед его глазами, всего в полуметре от него неслась навстречу сплошной серой массой, качаясь, дурманя голову своим нескончаемым бегом. Машина изредка потряхивала его, и тогда становилось совсем плохо. Начинала кружиться голова. Руки снова затекли, и появилось нестерпимое желание разжать их хоть на мгновение, дать передышку. Питер закрыл глаза. Так лучше. Он хорошо знал эту дорогу. Шофер, что работал на грузовике Отто, частенько брал его с собой, когда отвозил в Гринвельд хлеб. Дорога шла по краю Венского леса. Деревья росли и вверху у обочины и внизу в глубоких оврагах, так что их верхушки зачастую приходились вровень с дорогой. Это была очень красивая дорога. Навстречу бежали автомобили, и Питер слышал шум их колес. Там, наверху, была совсем иная жизнь, мирная и спокойная, а здесь, в переплете железных балок, среди грязи и копоти шел бой, шла война, и было немного страшно. И дорога вовсе была не такая уж красивая. Правильней сказать, это была ужасная дорога.

Самое главное — продержаться, не свалиться на эту проклятую бетонку. Питер уже не чувствовал ни рук, ни ног. Просто он знал, что нужно держаться, и еще держался.

Машина замедлила ход и повернула на неширокое шоссе, ведущее в Гринвельд. Еще несколько минут хода, и фургон въехал в какой-то двор.

Питер услышал, как тот же голос сказал:

— Подождем до темноты, а сейчас разгружай.

Прошло минут десять. Разгрузка закончилась. Питер опустил голову и огляделся. Пустынный двор, окруженный со всех сторон низкими каменными сараями, впереди двухэтажный дом с высоким каменным крыльцом.

Он осторожно освободил сначала ноги, потом руки и встал под машиной на четвереньки. Кося глазами по сторонам, стал растирать пальцы. Они стали совсем как деревяшки. Все тело болело.

Что же они затевают? Питер отполз немного вперед, чтобы его не было видно подходящему к машине сзади, и лег на землю лицом к дому.

Проходили томительные минуты. Один раз ему показалось, что кто-то подходил к машине, и он сжался в комок и затаил дыхание, но тревога оказалась напрасной. Прошло около часа. Из дома вышел шофер и направился к фургону. Питер быстро отполз назад. Видел или нет? Он был готов к бегству в любую минуту. Но шофер, видимо, не заметил его. Он покопался в кабине и ушел обратно.

Наконец стало темнеть. Питер с тоской подумал, что площадь Ратуши, наверное, уже заполнена народом. Вот-вот зажгутся первые вечерние звезды и зазвучит последний аккорд фестиваля.

Стукнула дверь, и из дома вышло несколько человек. Питер быстро занял прежнее положение.

Они подошли к машине. Усатый распоряжался:

— Зажигай факелы и загружай эту пакость.

Было слышно, как клетки ставились на край фургона и крысы, видимо подгоняемые огнем, выбегали прямо в кузов. Одна за другой подавались наверх клетки, и новые и новые десятки ног скребли над самой головой Питера. «Куда же это столько?» — ужаснулся он.

— Факелы взяли? — командовал усатый. — Эх, вы, растяпы. Что же вы, крыс руками выгонять будете? А фестивальщики вас ждать будут? «Где это крыски, что-то они запаздывают…» Хе-хе-хе! — И он засмеялся мелким гаденьким смешком.

Теперь Питер понял. Под покровом темноты, в разгар торжественного закрытия фестиваля они собираются вывалить всех этих тварей на площадь, вызвать панику, смять фестиваль, сделать бесславным его конец.

— Поехали, я буду сзади, — командовал усатый. — А вы не забудьте ровно в девять позвонить в газеты. Пока приедут, — будет в самый раз.

Питер лихорадочно размышлял. Что делать? Времени оставалось в обрез. Нужно во что бы то ни стало открыть дверь фургона и разогнать крыс, но как, где? Конечно, только здесь, в лесу. В Вене этого не сделать — сразу же увидят. Не дадут. Кому какое дело, зачем и куда едут эти крысы. Ничего не докажешь.

Машина плавно катилась в сторону большого шоссе. Наверху сотни, а может быть, тысячи лапок, не переставая, скребли пол. Вечер наступил быстро, и дорога из серой превращалась в фиолетовую, а там, где деревья подступали ближе, она становилась совсем черной.

Дверцу можно открыть лишь после одного из поворотов, когда усатый на своем «Фиате» будет закрыт деревьями. Теперь вперед. Перехватывая руками и ногами балки, поддерживающие кузов фургона, Питер осторожно начал подтягиваться к тому месту, где кабина скреплялась с кузовом. Машина шла не быстро, и сделать это было не особенно трудно. Лишь в одном месте ноги не нашли точку опоры, и он несколько десятков метров проволок их по асфальту под машиной, пока подтянулся ближе, перехватывая руками, и вновь зацепился ногами. Еще усилие, и он ухватился за толстый стержень, соединяющий кабину и фургон, и осмотрелся: до края фургона не дотянуться, но даже если и сделать это, то что толку — гладкая стенка: до ручки двери тоже не дотянешься. Оставалась крыша. Если зацепиться ногами за выступ вентилятора, то…

Упираясь руками и ногами в стену кабины и фургона, Питер подтянулся кверху. В это время машина притормозила и, повернув на шоссе, стала набирать скорость. Питер поднял голову над фургоном. «Фиат» скрылся за поворотом, и — о счастье! — большой желто-зеленый автобус, — наверное, из Бадена или Эйзенштадта — поворачивал в сторону Гринвельда, перекрыв «Фиату» путь. В одно мгновение Питер взобрался наверх и пополз к краю крыши. Зацепился ногами за выступы вентилятора, опустил руки, дотянулся и потянул ручку вниз, но не тут-то было. Питер оглянулся, — новый поворот. «Фиата» еще не было, но он вот-вот покажется из-за деревьев. Питер с силой дернул рукоятку вверх. Дверца открылась и захлопала взад и вперед от встречного ветра, и тут же Питер увидел у порога десяток остреньких морд, обнюхивающих воздух. Нет, крысы явно не хотели прыгать на дорогу.

Питер прицелился, освободил ноги и скользнул прямо на дверцу, потом подтянулся на ней ближе к кузову и, дрожа и задыхаясь от омерзения, прыгнул в эту отвратительную живую кашу. Он упал на пол фургона, и крысы брызгами разлетелись в разные стороны, и не успел он подняться, как их волна уже захлестнула его. Они впились зубами ему в руки и ноги, и он вдруг заплакал от страха и начал стряхивать их с себя, расталкивать ногами. Факел, если бы сейчас был факел! Питер выхватил из кармана зажигалку, сбросил куртку, сорвал рубашку и поджег ее. Он сунул огонь прямо себе под ноги, и крысы отступили. Он опустил горящую рубашку к полу и погнал их к выходу. Серые волны крыс одна за другой подкатывали к краю фургона и падали вниз. Рубашка догорала, она уже жгла руки. Внезапно Питер увидел длинный железный прут, которым обычно вытаскивают ящики с молоком из дальних углов фургона. Он схватил его и начал мести им по полу, выталкивая новые и новые стаи в отверстие двери.

В это время он услышал гудки «Фиата». Фургон затормозил. Несколько десятков крыс еще метались на дне кузова, но железный прут беспощадно гнал их к двери. Питер увидел, как подбежали люди. Вот он, усатый. Его рот ощерен, да он сам — крыса, зеленая большая крыса! Питер ткнул прутом прямо в эту надвигающуюся на него отвратительную физиономию и услыхал неистовый крик. В ту же минуту сильный удар оглушил его. Питер упал. Они били его долго и мастерски, а он, еще не потеряв сознания, старался подставить спину и закрывал руками глаза. Потом, когда вдали показались огни машины, они взяли его за руки и, раскачав, бросили под откос. Питер несколько раз перевернулся в воздухе и покатился вниз по мягкой нежной траве, ударяясь о деревья.

Когда он очнулся, было совсем темно.

Питер пошевельнулся, и сразу острая боль пронизала все тело. Скрипя зубами, он повернулся лицом к траве и пополз вверх. Левая рука, видимо, была перебита. Он ее не чувствовал. Сильно болела голова. Но ноги, кажется, были в порядке. Отдыхая через каждые два-три метра и обливаясь потом, Питер наконец добрался до обочины дороги. Когда вдалеке засветились фары автомобиля, он собрался с силами, встал и поднял вверх здоровую руку. Шел грузовик с бутом. Шофер притормозил и высунулся из кабины.

— Тебе что, надоело жить? А ну, проваливай! — И тут же уже тише добавил: — Постой-ка, что с тобой, парень? — Он довел Питера до машины и повторил: — Что с тобой?

— Ничего.

— Кто тебя?

— Никто, тут один.

— За что?

— Да так.

— Ясно, — сказал шофер. — Куда тебе надо?

— На площадь Ратуши, — оживился Питер и умоляюще посмотрел на него. — Там сейчас фестиваль кончается.

— Фестиваль? Ну ладно. Дело хорошее. Только меня с моим товаром к ратуше не пустят. Я тебя высажу неподалеку. Дойдешь?

— Да.

Когда машина остановилась невдалеке от увитого гирляндами огней огромного здания ратуши, праздник подходил к концу. Питер сел под деревом и стал смотреть. Он смотрел на эстраду, где юноши и девушки пели и танцевали, на аплодирующих жителей Вены, на огни старой ратуши и на далекие звезды. А когда в небо взлетел последний фейерверк фестиваля, он заулыбался запекшимися от крови губами и почесал кончик носа. Еще он посмотрел, как делегаты подходили к автобусам, жали руки остававшимся и автобусы увозили их в сторону вокзала.

Потом Питер встал и побрел к трамвайной остановке.

Клара открыла ему дверь и всплеснула руками:

— Что с тобой, Питер?

— Ничего.

Она подвела его к зеркалу. Оттуда на него глянуло разбитое, все в кровоподтеках лицо, внимательные усталые глаза.

— Тебе плохо, Питер?

— Мне очень хорошо, Клара. — И он улыбнулся. Потом добавил: — Дай-ка мне порцию сосисок. — Потом подумал, потрогал веснушки и закончил: — И кружку пива.

Праздник на Джанпатхе

Он первым увидел этого приличного белого господина: прекрасный костюм, дорогие ботинки, красивый галстук, седые виски. Рядом с ним шла высокая дама в ярком сиреневом платье и седых буклях. На ее пальцах сияли золотые кольца, на шее сверкало прекрасное, дорогих камней ожерелье.

Теперь Ракиш почти наверняка знал, что завтрашний праздник Холи он встретит хорошо. Вся индуистская Индия, все, кто верил в великого бога Вишну, готовились к этому празднику, наступающему в первое воскресенье марта, дню начала индийского лета, дню урожая, дню радости.

Праздник Холи придет завтра, и пусть в жизни было и будет много трудностей, но завтрашний день он, Ракиш, должен встретить, как все индийцы: в торжественном состоянии духа, в хорошем настроении, не с пустым желудком, а главное — в чистой рубашке, которая, по древнему обычаю, будет тут же залита краской — из бутылочек-брызгалок, из лопающихся бумажных пакетиков. Это будет веселый и радостный праздник. В этот день — и это знали все — даже самые почтенные господа будут ходить выпачканными краской.

Потом наступит вечер, и вся Индия начнет отмываться, стирать краску с лица и рук, отмывать и сушить одежды — благо делать это легко, ведь все краски водяные. Они легко растворяются и смываются.

А на следующий день люди вновь примутся за работу. Но все это будет завтра, а сегодня Ракишу необходимо было заработать к празднику по крайней мере две-три рупии, чтобы купить полдюжины бананов и накормить завтра праздничным завтраком и себя и старика Мохэна. Одну рупию он уже набрал и теперь к вечеру старался добрать остальное.

Поэтому он так стремительно бросился к почтенным белым господам. Он только никак не мог взять в толк, как их могли пропустить мимо и Амита, и Аран, и другие ребятишки: никто из них не бежал за ними и не приставал к ним.

Еще несколько шагов, и приличный господин со своей дамой вошли в его, Ракиша Шармы, владения, и теперь бизнес с ними мог делать только он, Ракиш.

Мальчишка подбежал к почтенному господину и протянул ему газету «Патриот»:

— Ну, прощу вас, купите газету, всего несколько пайс, купите, господин.

Почтенный господин шел не оглядываясь, а Ракиш продолжал семенить рядом с ним, настойчиво протягивая и протягивая ему газету.

Ракиш знал, что по законам улицы здесь ему никто не может помешать.

Здесь были его владения — маленькая асфальтовая площадка, там, где начинались ряды Тибетского базара, всего несколько квадратных метров, но они принадлежали только ему и сюда не вступал никто: все знали, что здесь торгует газетами семилетний Ракиш Шарма, друг старого Мохэна.

Рядом с ним, начиная от угла рынка до старого баньянового дерева, под которым отдыхали рикши и таксисты — выходцы из Пенджаба — в своих разноцветных чалмах, начинались владения пятилетней Амиты Мехта, а дальше промышляла старшая из них, двенадцатилетняя Каран Даду с полуторалетним братишкой на руках. Это все, кого знал в этих краях Ракиш. Но он знал также и то, что по всей улице Джанпатх, и далее, на площади Киннаут, и, как говорили, около всех отелей и магазинов, в аэропорту, на широких и длинных улицах Нового Дели, в толчее узких улиц старого города сотни таких же, как он, малышей, — каждый в своих владениях подрабатывал кто чем мог.

Они продавали газеты, которыми их снабжали старшие, помогали перетаскивать багаж, торговали цветами, чистили обувь, протирали на перекрестках, чуть ли не на ходу, у автомашин их ветровые стекла…

И все они свято соблюдали правила своего бизнеса: никогда не вступать во владения соседа и не мешать ему, как бы туго ни приходилось самому. Правда, иногда бывало так, что дело завязывалось на одном конце улицы, а заканчивалось на другом.

Это случалось тогда, когда прохожий проявлял нерешительность.

Шарма всегда это чувствовал по смущенному взгляду, по тому, как он втягивал голову в плечи и норовил побыстрее пройти мимо. Все это означало одно: что сердце прохожего дрогнуло от жалости и теперь надо лишь чуть-чуть нажать, повторить еще и еще раз и на английском и на хинди, что пусть господин купит номер «Патриота» и спасет тебя, — и ужин в кармане.

Но чтобы сказать все это, требовалось пробежать за господином или госпожой немалое количество шагов, и при этом Шарма порой попадал во владения соседей, но они молчали.

Они понимали, что Шарма делает свой бизнес и что ему просто не хватило собственных владений, чтобы уговорить прохожего.

Не раз и не два Шарма видел, как в его владениях вдруг появлялся какой-нибудь мальчишка с той стороны Джанпатха, бегущий рядом с прохожим и настойчиво предлагающий ему какую-то вещицу.

Шарма смотрел в его горящие мольбой глаза, на его семенящие шаги, отчаянно жестикулирующие руки, и хотя владение было его, но ему так хотелось, чтобы мальчишке удался его бизнес, — ведь не шутки ради он пробежал за прохожим почти всю улицу. Самое же главное было в том, чтобы начать бизнес в своих владениях, а дальше уж как повернется дело.

С Амитой у них был союз. Малышка Амита была необычайно удачливой.

Совсем крохотная, в сером дырявом платьице, с нечесанной пышной копной волос, огромными печальными глазами и вечно протянутой рукой, в которой трепетала очередная газета, она вызывала всеобщее сострадание, особенно в поздние, вечерние часы. У нее часто покупали газеты или просто клали ей в ладонь монеты, и она радостно бежала к стене дома, где в темноте с пачкой газет сидел ее отец Сареш Мехта.

Он был еще не стар, но выглядел глубоким стариком. Тощий, с бурой морщинистой кожей, с седыми волосами, Мехта сидел на асфальте, вытянув вперед истощенную болезнью несгибающуюся ногу, а рядом с ним валялись две толстые палки, при помощи которых он добирался сюда от своего жилища.

Мехта клал монеты в карман белой грязной рубахи и выдавал Амите новую газету.

Амита промышляла рядом с площадкой Ракиша, и, если прохожий жалел ее, подавал ей, она тут же ковыляла к Ракишу и указывала на уходившего господина пальцем. Ракиш сразу же понимал, что в темноту уходит человек с добрым сердцем и ему ничего не стоит бросить еще несколько пайс ему, Ракишу.

Ракиш бросался следом и просил: «Господин, хороший мой господин, купите газету, это всего несколько пайс, помогите мне».

И правда господин лез в карман, и вот они, пайсы, уже зажаты в кулаке, молодец Амита!

К ночи, когда иссякал поток прохожих, все люди улицы — большие и маленькие — уходили с Джанпатха и скрывались за сараи Тибетского базара. Там находились их жилища: самодельные палатки, матерчатые навесы или просто клочки холстины, брошенные на землю. Здесь они спали, ели, обменивались своими новостями.

Ракиш появился на Джанпатхе два года назад, когда ему еще не было и пяти. Он бежал сюда из Старого Дели, из этой человеческой толчеи, где людей было, наверное, больше, чем песка перед зданием Красного Форта.

Здесь жили ремесленники, мелкие торговцы, рабочие, безработные, которые долгими месяцами не могли найти себе никаких занятий. Время от времени здесь появлялись чиновники, которые набирали людей для строительства новых дорог, заводов, мостов, — государство старалось по мере сил занять этих людей, но на всех работы все равно не хватало.

Старик Мохэн уже позже рассказывал Ракишу, что, когда в 1947 году на башне Красного Форта взвился национальный флаг Индии, им казалось, что все то, о чем мечтал Махатма Ганди, чему он учил народ, вот-вот станет действительностью, что на индийскую землю придет справедливость и благосостояние, что все люди будут помогать друг другу и трудиться друг за друга, что все это будет достигнуто мирным и спокойным путем без насилия и борьбы. Время шло, и многое действительно менялось. Белые господа уже не могли больше помыкать индийцами, и теперь люди с гордостью говорили: «Это наша Индия», исчезли колониальные власти, многие западные фирмы свернули свои дела в Индии, язык хинди стал государственным языком страны, началась большая работа по строительству школ, больниц, жилищ.

Правительство сооружало новые заводы и фабрики, проводило железные и шоссейные дороги, и в этих стройках Индия обретала индустриальную мощь, все больше укрепляла свою экономическую независимость.

Бхилайский металлургический завод, сооруженный при помощи Советского Союза, там, на севере, стал символом новой промышленной Индии. О нем говорила вся страна.

Сотни тысяч, миллионы людей получали на этих стройках работу, а значит, средства к жизни, хлеб и кров.

Проводилась аграрная реформа, и миллионы крестьян, бедных арендаторов получали в свои руки пусть небольшие, но собственные участки земли.

Но слишком долго закабаляли страну, многострадальный народ Индии иностранцы; слишком большие жертвы были принесены в прошлом ради прибылей колониальных властей и собственных феодальных владык.

И по-прежнему в руках индийских и западных предпринимателей находились фабрики и заводы, крупная торговля; по-прежнему большая часть земель принадлежала латифундистам, а основная масса крестьян имела жалкие клочки земли.

Индия шла вперед, но путь этот был еще медленным и трудным.

Ракиш ушел из Старого Дели в те дни, когда семье стало особенно трудно после смерти отца. Мать одна уже не могла прокормить детей.

Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят.

Так он дошел до оживленной торговой улицы Джанпатх, но и тут обнаружил, что все места были разобраны.

Выручила его все та же Амита. Она тогда едва-едва научилась ходить, но уже бойко вошла в мир мелкого полуторгового-полунищенского бизнеса. Она увидела мальчишку, которого гнали по Джанпатху другие маленькие продавцы газет, протянула ему руку и отвела на угол близ Тибетского базара — говорить она не умела и лишь что-то промычала, указывая пальцем на большое дерево, росшее поодаль.

И вдруг Ракиш обнаружил, что его никто не гонит, что он может стоять здесь сколько угодно.

Потом Амита отвела его к старому Мохэну. Около него лежала пачка нераспроданных газет. Случилось так, что несколько дней назад внук Мохэна внезапно заболел и, промучившись несколько дней, умер. Сам же Мохэн был слишком стар и болен и не мог бегать за прохожими. Еще несколько дней разносчики «Патриота» приносили ему газеты, но они возвращались к ним непроданными. В этот момент и появился на Джанпатхе пятилетний Ракиш.

С тех пор эта площадка стала его владениями, а у них с Мохэном появились завтраки и ужины. Спасибо и Амите, которая хорошо помогала ему, мальчишке.

Теперь же по какой-то непонятной причине Амита прозевала почтенного белого господина и его даму, и Ракиш мог спокойно делать свое дело. Он семенил рядом и настойчиво просил:

— Я прошу вас, пожертвуйте несколько пайс, вы спасете человека, я не ел целый день, у меня капли во рту не было.

Почтенный господин шел, не замедляя и не ускоряя шаг. Он лишь повернулся к своей даме и сказал:

— Только подумай, Пегги, они уже хозяйничают на Джанпатхе, чего доброго, скоро доберутся и до Малча марг^[1]. А во времена отца их и духу здесь не было. Сидели в своих трущобах старого города.

Почтенная дама повернула к нему голову:

— Во времена твоего отца они вообще к англичанину не подходили на пушечный выстрел, асейчас тебя этот черномазый уже за пиджак хватает.

Дама говорила неправду. Ракиш не притрагивался к почтенному господину, он просто бежал рядом и делал свое дело, трогать людей руками по законам улицы было не принято.

Он снова забежал перед почтенными господами и, подпрыгивая чуть впереди них, все протягивал и протягивал им газету:

— Ну, купите, почтенный господин, спасите бедного мальчишку, вы же видите, как я голоден.

И тут произошло неожиданное: почтенный господин оглянулся по сторонам и, убедившись, видимо, что рядом никого нет, ударил Ракиша ногой в бедро.

Тяжелый, с гофрированной поверхностью ботинок пришелся как раз в то место, где нога Ракиша не была прикрыта лохмотьями. Ракиш взвизгнул, как собачонка, и упал на мостовую. Он еще не понял, в чем дело, как почтенный господин шагнул к нему и пихнул его со всей силой еще раз:

— Вот тебе, грязная скотина, чтоб вы все подохли с голоду со своей Индией.

Ракиш лежал на тротуаре и был не в силах подняться, газета отлетела прочь, и теперь легкий вечерний ветерок слегка шевелил ее страницы. Потом он встал на четвереньки, подполз к газете и взял ее в руки: как-никак, она стоила тридцать пять пайс, это была сегодняшняя газета, и ее еще можно было продать. Потом он посмотрел в ту сторону, куда направились почтенные господа: они прошли шагов двадцать — тридцать, повернули в сторону отеля, белая громада которого высилась из-за кущи баньяновых деревьев.

Нога Ракиша нестерпимо болела; он приподнял лохмотья и увидел проступившее даже сквозь смуглую кожу большое багровое пятно.

То, что сделал с ним белый господин, было неслыханным. Он, конечно, мог не покупать газету, но не имел права бить его во время его, Ракиша, бизнеса. Это знали все как в Старом, так и в Новом Дели, это знали люди по всей Индии, и каждый понимал, что прошли те времена, когда белые люди могли безнаказанно избивать их, индийцев, за дело и без дела. Просто так, в свое удовольствие.

Обо всем этом думал Ракиш, хромая обратно к Тибетскому базару.

Вид у него был настолько удрученным, а ковыляющая походка настолько натуральной, что он очень быстро продал в тот вечер несколько газет, сострадательным прохожим и набрал-таки две рупии. Большего он сделать не мог: нога нестерпимо болела и надо было уходить на ночлег.

Старый Мохэн, увидя хромающего Ракиша, тихо ахнул, потом осмотрел ушиб, тут же ушел в темноту и вернулся с пачкой каких-то листьев. Он намочил их водой, приложил к ушибленному месту и перевязал старыми лоскутами.

Наутро боль в ноге немного поутихла, и Ракиш поднялся, надел свою единственную непорванную рубашку. Это было время, когда все обитатели, ютившиеся на задворках Джанпатха, готовились к празднику Холи. Они неторопливо приводили себя в порядок: умывались, расчесывали волосы, надевали все лучшее, что у кого имелось, пекли на жаровнях пищу, заливали в бутылочки краску.

Ракиш сосчитал тщательно свои монеты: все было точно — две рупии.

Затем он направился в овощную лавку и купил Мохэну несколько бананов на завтрак. На это ушла рупия. На остальные здесь же, у уличных торговцев, он приобрел несколько бумажных пакетиков с краской. Ракиш отдал бананы старику и медленно вышел на улицу. Ему нестерпимо хотелось есть, но пакетики с разведенной краской были для него сегодня дороже.

Не торопясь, Ракиш прошел по улице Джанпатх и остановился напротив большого белого отеля. Здесь было все тихо, он знал, что в этот день белые господа избегают до двух часов дня, когда кончается праздник, выходить на улицу.

Сейчас они сидят по своим номерам и ждут, когда отшумит Холи.

А праздник уже начался. Вот вдали показалась толпа молодых людей. Все они были выпачканы краской с ног до головы. Они поравнялись с Ракишем, и он вышел, улыбаясь, им навстречу, в своей почти новей белой рубашке, и тут же они окатили его красной, голубой, зеленой краской, залили его лицо, волосы, превратили рубашку в разноцветную мокрую тряпку. Ракиш стоял и смеялся. Это был индийский праздник и индийский обычай, это был его праздник.

И если бы сейчас он влепил в лицо кому-нибудь из этих молодых людей один из своих бумажных пакетиков, то это было бы справедливо и весело. И ему очень хотелось это сделать, но он вытерпел.

Потом нахлынула новая толпа, и снова ему пришлось принять на себя изрядное количество подкрашенной воды. Он стоял, выпачканный в разные цвета, быстро высыхая на солнце, и неотрывно смотрел из-за кустов на двери отеля, но там по-прежнему царила тишина.

Белые господа стали выходить из своего укрытия где-то около часу дня, когда праздник на Джанпатхе начал стихать.

Они быстро садились в такси или в собственные машины и уносились прочь.

Наконец Ракиш услышал, как служитель отеля, дежуривший у входа, крикнул в сторону стоянки автомобилей: «Машину мистера Уисби к подъезду!» — и тут же Ракиш увидел, как из стеклянных дверей отеля вышел его вчерашний почтенный господин. Он был одет в светло-серый костюм, который так хорошо оттенял его седые виски, рядом с ним шла миссис Уисби в длинном зеленом платье. В тот момент, когда они вышли из дверей отеля, от стоянки автомашин тронулась роскошная «Тойота», и в этот же миг Ракиш метнулся из-за кустов вперед. Он подскочил к почтенным господам и с размаху влепил в серый пиджак мистера Уисби сразу два бумажных пакетика.

Они с шумом разорвались, и красная и зеленая краска потекла по одежде мистера Уисби, заливая белую сорочку, брюки. Еще один взмах руки — и на зеленом платье миссис Уисби расползлось фиолетовое пятно. А кругом стояли и радовались люди. Хохотал служитель отеля, смеялись водители стоящих во дворе отеля такси, улыбались рикши, дежурившие около своих трехколесок.

Ах, этот веселый праздник Холи! Пусть и белые господа привыкают к его радостям и шуткам, пусть они веселятся вместе с индийцами.

И вдруг смех и веселые возгласы стихли. Мистер Уисби прыгнул к Ракишу и схватил его за плечо. Лицо почтенного господина побледнело от гнева, оно стало таким же белым, как его виски, — и тут же индийцы сделали шаг в сторону почтенного господина: и служитель, который лишь несколько секунд назад с поклоном распахнул перед ним дверь отеля, и таксисты, и рикши. В праздник Холи никто не имел права наказывать индийца, если он, по обычаю, выпачкал кого-нибудь краской. Любой человек должен с достоинством принять веселую шутку, нравится ему это или нет.

Мистер Уисби еще держал Ракиша за плечо, а люди все ближе и ближе подходили к белому господину, и пальцы у них были сжаты в кулаки.

Мистер Уисби оглядел надвигающихся на него людей, опустил руки, потом оскалил зубы, улыбнулся и тихо сказал:

— Олл райт, господа, олл райт.

Затем он круто повернулся и исчез вместе с женой в дверях отеля.

…А на улице Джанпатх затихал веселый праздник Холи.

Ракиш Шарма сидел на своем любимом пятачке близ Тибетского базара, вслушивался в звуки уходящего дня, грелся на солнце, обсыхал и смотрел на белую стену дома, на которой кто-то совсем недавно, пока он стоял около отеля, написал краской огромными буквами всего два слова: «Наша Индия».

Футбол по-флорентийски

После шести, как это нередко случалось последнее время и утром, и вечером, они столкнулись в дверях подъезда, и, как всегда, Джулиано не захотел уступить ему дорогу. Джулиано шел к дверям не сворачивая, не замедляя шаг и не поворачивая головы в ту сторону коридора, откуда приближались шаги Франческо Барани.

Джулиано еще не видел полицейского, но отчетливо слышал цоканье по каменным плитам его подбитых подковами ботинок.

Мальчишка шел вперед, нагнув голову, и его темные длинные волосы совсем закрыли ему лоб, а из-под них, запрятавшись под нахмуренными черными бровями, упрямо и настороженно смотрели прямо перед собой два прищуренных темных глаза.

— Торопитесь на свое коммунистическое дежурство, синьор Альберти? — услышал Джулиано голос полицейского.

— А вы, синьор Барани, наверное, спешите по своим правым делишкам? — ответил Джулиано и первый подошел к дверям подъезда. И тут же сбоку надвинулся темно-зеленый мундир Барани, но Джулиано, все так же не оборачиваясь, толкнул перед носом у полицейского ногой тяжелую входную дверь и вышел на залитую мягким вечерним солнцем виа^[2] Санта-Никколо. Он направился к набережной Арно и слышал, как за спиной взревел мотоцикл синьора Барани. Полицейский догнал его, затормозил и выплеснул из выхлопной трубы ему чуть не в лицо облако синего вонючего дыма, потом насмешливо крикнул:

— Встретимся на пьяцца^[3] Санта-Кроче!

Он уже заворачивал налево за угол, на набережную, а Джулиано все еще стоял, отплевывался, протирал глаза и думал, что могли бы означать слова полицейского.

Они ненавидели друг друга в основном молча, и, если Барани вдруг ни с того ни с сего заговорил, в этом обязательно должен быть скрыт какой-то смысл, слишком много злорадного торжества было в его словах, слишком нехорошая ухмылка промелькнула под прозрачным забралом его мотоциклетного шлема.

Они жили в одном доме на Санта-Никколо, в двух шагах от набережной, между мостами Алле Грацие и Санта-Никколо, на втором этаже четырехэтажного старого дома с красной черепичной крышей — двадцатилетний Франческо Барани, сын торговца антиквариатом с пьяцца дель Дуомо, и тринадцатилетний Джулиано Альберти, сын типографского рабочего фирмы Джунти-Нардини.

Они ненавидели друг друга давно, еще с тех пор, как Барани учился в школе, а Джулиано — совсем малыш — копошился на мостовой перед домом и рисовал разноцветными мелками, которые подарил ему отец, разных зверей, птиц, дома, людей и все, что ему заблагорассудится. Барани норовил пройти прямо по рисункам Джулиано и еще специально шаркал по асфальту ногами. При этом он бормотал себе под нос: «Красная собачонка». Отец Барани был одним из районных руководителей демохристиан^[4] и Франческо так же, как отец, люто ненавидел коммунистов; а отец Джулиано, Сандро Альберти, был коммунистом. Поэтому Франческо ненавидел и старшего Альберти и малыша Джулиано, поэтому и называл его «красной собачонкой».

И чем хуже шли дела демохристиан во Флоренции, тем яростнее ненавидел сын торговца маленького Джулиано. Сначала Джулиано не понимал этих приступов ярости, он просто прикрывал телом свои рисунки, а по большей части норовил не попадаться здоровяку Франческо на глаза. Потом он подрос и стал неразговорчивым серьезным маленьким синьором с длинными до плеч черными волосами и нахмуренными бровями. К этому времени Джулиано научился кое в чем разбираться. Он ходил с отцом на митинги, организуемые флорентийским городским комитетом компартии, а когда ему исполнилось десять лет, сам стал активистом. Мальчишки и девчонки, в основном дети флорентийских рабочих, помогали в охране митингов, демонстраций, забастовок своим отцам, матерям, старшим братьям и сестрам: они стояли в разведпостах и порой первыми сообщали взрослым, если поблизости появлялись провокаторы из правых организаций или отряды профашистских молодчиков; они участвовали в пикетах близ заводов и фабрик и указывали пальцами на штрейкбрехеров, дразнили их. Они, кроме того, организовывались и сами: проводили под руководством взрослых соревнования по легкой атлетике и плаванию, занимались в кружках искусства, где с ними возились те из старших, кто понимал толк в живописи и ваянии. Там-то Джулиано стал впервые по-настоящему учиться рисованию и лепке. Потом он пристрастился к музеям и часами простаивал в галерее Уффици перед прекрасной мадонной Липпи, картинами Боттичелли, Перуджино, Тициана, Рафаэля. Однажды старый редактор, что работал вместе с отцом в фирме Джунти, повел членов их кружка в Ватиканский музей, и Джулиано никак не мог оторваться от последней картины Рафаэля «Преображение». Он в жизни не видел ничего подобного. Движение величественного бога, проносящегося над землей, поразило его, небесная голубизна тронула до слез, — казалось, она очищала душу от всего мелкого, наносного. Когда он смотрел на полотно, то ему казалось, будто перед ним раскрываются все тайны мира, все его радости и горести; он уходил из музея взволнованный и потрясенный. С тех пор как это чувство пробудилось в нем, он уже считал эти музеи, эти картины и сам город, где он жил, его истертые временем мостовые, его древние мосты и здания частью своей жизни.

В двенадцать лет Джулиано стал помогать отцу: он за небольшую плату убирал цех, в котором тот работал, а в свободное время останавливался около стендов готовой продукции фирмы Джунти-Нардини и осторожно начинал перелистывать страницы только что вышедших альбомов.

Он стоял и смотрел на репродукции мастеров прошлого, видел их непревзойденный рисунок, их неподражаемый свет, ему становилось радостно оттого, что он прикасается к великим тайнам творчества, и грустно потому, что сам он, со своими детскими рисунками, был так неизмеримо далек от этого совершенства. И все равно это была его жизнь, его Флоренция!

Он приходил домой задумчивый, смятенный, и отец смотрел на него и говорил: «Работай, Джулиано, добивайся своего, воспитывай себя, деньги делают человека богатым, но синьором делает его лишь воспитание. А мне так хочется, чтобы ты был синьором». Отец Джулиано был настоящим синьором, хотя и работал простым печатником, — вежливый, спокойный, сдержанный, прекрасно разбирающийся в искусстве человек.

Все было бы хорошо, если бы не младший Барани: он буквально преследовал Джулиано, издевался над ним, пихал его ногами при встрече, тянул за волосы, драл за ухо.

Однажды Джулиано все-таки рассчитался с Франческо. Это было во время антифашистского митинга на пьяцца Беккариа. Франческо и его друзья пришли сюда, в район, контролируемый коммунистической префектурой, пьяные, с велосипедными цепями в руках и напоролись на посты рабочей самообороны. Джулиано тоже стоял в охране митинга; он шнырял по соседним улицам, смотрел, не собираются ли фашистские молодчики сорвать митинг. И на тебе, пожалуйста, — со стороны Борго ла Кроче от церкви святой Терезы вдоль стен домов двигалась молчаливая толпа — человек тридцать — сорок. И Франческо, конечно, был среди них. Джулиано не помнил уже, как он добежал до площади, как крикнул пикетчикам: «Идут фашисты». Только потом, отдышавшись, он увидел удирающих юнцов; их цепи, палки, кастеты валялись на мостовой.

С тех пор Барани стал еще злее. А потом он надолго исчез и через несколько месяцев появился в полицейской форме. На нем скрипели новые ремни, мотоциклетный шлем блистал в солнечных лучах; Барани шел с опущенным прозрачным забралом, хотя в этом не было никакой необходимости — никто на него не нападал, и защищать лицо было не от кого.

С этого момента он перестал обращать внимание на Джулиано, но мальчишка чувствовал, что Барани следит за ним. Теперь они часто сталкивались в дверях подъезда: Джулиано спешил в школу, а Барани — на дежурство. Иногда полицейский насмешливо цеплял его словами: «Ну, как ваши рисуночки, синьор Альберти?» или «Всё развиваетесь духовно, синьор Альберти?» — и при этом похлопывал себя по новенькой черной кобуре. Джулиано лишь хмурил густые брови и прищуривал глаза. Он не боялся Барани, но ему было противно.

А сегодня Барани вдруг сказал что-то новое, не утерпел, видно.

Джулиано шел по набережной Арно в сторону моста Алле Грацие и размышлял. Почему он говорил о встрече на пьяцца Санта-Кроче? Да, действительно, он, Джулиано, спешил на пьяцца Санта-Кроче. Но ведь нынче туда спешила вся Флоренция. Сегодня там в двадцать один час тридцать минут начнется знаменитый футбол Калчио, футбол по-флорентийски; там на усыпанной песком площади будут играть так, как играли в мяч во Флоренции XVI века.

Коммунистическая мэрия Флоренции делала все, чтобы поддержать в славном городе древние традиции, возродить у людей интерес к гордой истории Флоренции, сохранить от разрушения памятники старины — замечательные дворцы, площади, церкви, знаменитую средневековую живопись и скульптуру, которые сегодня были богатством не только флорентийцев, но и всего итальянского народа, всего мира. На эти цели городской муниципалитет, возглавлявшийся коммунистами, не жалел средств, хотя они нужны были и на строительство школ и больниц для бедняков и на помощь безработным. И все-таки для каждого демократически настроенного жителя Флоренции так дорога была история и культура родного города. Поэтому люди поддерживали муниципалитет, одобряли его политику. Зато с какой радостью входили они в реставрированные палаты Лоренцо Великолепного, в зал трехсот и зал пятисот Палаццо Веккио. Сохраняя и возрождая старые традиции, коммунисты не только старались бережно передать культуру прежних эпох нынешнему поколению жителей Флоренции, но стремились этой культурной политикой сплотить их, сделать их союзниками в борьбе за новую демократическую Италию, повести за собой.

И вот футбол Калчио. Коммунисты решили возродить в городе традиции древней игры. Пусть это не будет настоящий футбол, который заставляет всколыхнуться всех болельщиков страны, пусть он будет раз в году, но пусть в этот единственный и неповторимый вечер во Флоренции все будет так, как в XVI веке: те же улицы, площади и дома, те же костюмы, те же фанфары и барабанный бой и тот же продолговатый, похожий на дыню мяч, который гоняли жители Флоренции триста лет назад. И пусть все, кому дорога родная история и культура, будут в этот вечер на пьяцца Санта-Кроче, рядом с коммунистами, которые организовывали этот традиционный народный праздник.

Джулиано тоже спешил на пьяцца Санта-Кроче. Но дело было не только в заманчивом зрелище. Вот уже неделю правые газеты города вели травлю коммунистов. Они помещали статьи, в которых говорилось, что коммунисты не могут управлять городом, что они не способны провести на хорошем уровне ни одного крупного городского мероприятия, что все их дела заканчиваются беспорядками и развалом и все увидят, с каким треском провалят они и этот веселый футбольный праздник Калчио.

Правые силы Флоренции, неофашисты, мешали коммунистам, как могли. Они пытались сорвать Калчио еще во время отборочных соревнований. Тогда вся Флоренция, как в XVI веке, была поделена на четыре района — зеленый, красный, белый и голубой. И каждый район выставлял свою футбольную команду. И тогда белые выиграли у зеленых, а голубые у красных, и все, кто пришел в те дни на площадь Флоренции, надели на голову зеленые, красные, белые и голубые шапочки и держали в руках знамена цвета своих команд.

Но уже тогда правые хулиганы пытались сорвать народные праздники. Они затевали драки и скандалы, избивали людей на трибунах, и, как нарочно, полицейские в те дни словно забывали о своих прямых обязанностях и равнодушно взирали на то, как правые пытались помешать коммунистам. Да и что в этом удивительного: ведь всем было известно, что в полиции служили в основном сторонники правых, что они люто ненавидели городской муниципалитет и мэра-коммуниста и лишь ждали удобного случая, чтобы вместе с неофашистами нанести удар по прогрессивным силам города.

Но тогда отряды самообороны быстро навели порядок. Праздники прошли успешно. И все-таки правые газеты не преминули свалить на коммунистов вспыхнувшие беспорядки.

К сегодняшнему Калчио коммунисты готовились особенно тщательно. Вокруг пьяцца Санта-Кроче были расставлены посты народной дружины, специальные распорядители стояли на всем пути предполагавшегося шествия команд на площадь. И даже мальчишкам было дело. Им поручили шнырять в толпе и смотреть, не собирается ли кто сорвать народный праздник, и если они заметят что-нибудь подозрительное, то немедленно сообщить дружинникам.

Джулиано шел на площадь с хорошим настроением: не каждый день ему доводилось выполнять такие ответственные поручения. Ему доверили пост на виа де Бенчи, в том месте, где улица выходит на пьяцца Санта-Кроче. И теперь он размышлял, как будет выполнять свое дело. Главное, не соваться в самую гущу: там затрут, и ничего не увидишь, кроме двух-трех человек, стоящих рядом. Ему же надо иметь обзор, и лучше всего встать где-нибудь поодаль на возвышении. Пусть он не увидит так близко шествия, зато будет смотреть поверх толпы, и любое подозрительное движение сразу попадет ему на глаза. А едва шествие повернет на площадь, он уже может спокойно бежать на трибуну. В кармашке джемпера у него лежал сложенный вдвое билет — пропуск за номером семьдесят семь — и он, если поторопится, сможет все увидеть со своего места.

И все-таки на душе у него было как-то неспокойно: уж очень ему не понравилась эта наглая усмешка Барани, его угрожающий тон. Нет, не случайно это было, неспроста проговорился его давний враг. Правые что-то затевали, и Барани наверняка знал об этом.

Джулиано подошел к углу улицы и площади за два часа до начала праздника, когда солнце скрылось за черепичными крышами домов и виа де Бенчи погрузилась в сумерки. Народ уже прибывал, но улица была еще достаточно свободна. Джулиано устроил себе наблюдательный пункт на высоком крыльце, огороженном железным барьером. Отсюда был виден край площади, просматривалась и виа де Бенчи, и продолжающая ее виа Джузеппе Верди, и выход из улицы Борго деи Гречи.

А люди все прибывали и прибывали, и скоро все подступы к пьяцца Санта-Кроче были заполнены. Со стороны Борго деи Гречи оставался узкий проход, по которому от пьяцца делла Синьориа и Палаццо Веккио, от старинного центра Флоренции к пьяцца Санта-Кроче должна была пройти торжественная процессия. Шествие еще не началось, но на пути к пьяцца Санта-Кроче все время возникали какие-то недоразумения. Распорядители с трудом сдерживали каких-то людей, которые норовили перейти улицу обязательно там, где ожидалось шествие. Сзади на распорядителей и дружинников порой напирала толпа — да так, что проход на площадь совершенно перекрывался и дружинники с большим трудом вновь расчищали путь.

Джулиано смотрел по сторонам во все глаза и кое-что заметил: какие-то люди все время будоражили толпу, со смехом устраивали толкучку, пихали локтями своих соседей, а в результате — толпа колыхалась и то и дело перекрывала проход.

Джулиано сбежал с крыльца и с большим трудом добрался до дружинников. Одному из них, веселому густоволосому парню в белой рубашке, он сказал тихо:

— Синьор, по-моему, эту толкучку создают правые молодчики, они действуют в толпе. Будьте осторожны.

Парень улыбнулся, что-то прошептал своему соседу. Скоро у выхода из улицы Борго деи Гречи появились еще несколько дружинников, которые вдоль всего прохода образовали живую цепь. А скоро показалось и шествие. Джулиано лишь услышал дробь барабанов и увидел из-за голов дула старинных мушкетов, проплывающие над толпой страусовые перья на шляпах офицеров, разукрашенные драгоценной сбруей головы лошадей. И тут же он кинулся в сторону площади. Здесь было все в порядке. Дружинники прочно держали коридор. Шествие началось, и теперь оно будет длиться целых полчаса. Надо успеть сесть на свое место и все увидеть оттуда, с трибуны.

Джулиано сел на свой стул под номером семьдесят семь, когда шествие вступило на площадь.

Пьяцца Санта-Кроче было теперь не узнать. По бокам площади стояли собранные из легких конструкций трибуны, а на них уже бурлила многотысячная толпа. Одна из трибун примыкала вплотную к парапету церкви Санта-Кроче. Все окна домов, окружавших площадь, были распахнуты настежь. Люди стояли также на всех балконах, отовсюду свешивались белые и голубые флаги, и белый и Голубой цвет плыл над трибунами. Команд еще не было и в помине, но жители «белого» и «голубого» кварталов, кварталов победителей — в шапочках цвета своих команд, размахивающие белыми и голубыми знаменами, — распевали песни, смеялись, взбадривали себя, и трибуны постепенно охватывало ощущение радости и праздника.

Джулиано смотрел на это полыхание белой и голубой материи, на засыпанную толстым слоем песка пьяцца Санта-Кроче, и ему было уютно и радостно. Это был его личный праздник. Его устраивали коммунисты. И вместе с ними трудился он, Джулиано. Вот они все здесь: и мэр города, и члены муниципалитета, сидят на противоположной трибуне. Где-то там находится и его отец. И все они, умудренные опытом люди, и тот парень в белой рубашке из дружины, и он, Джулиано, активист, трудились не покладая рук, чтобы нынешний праздник обязательно удался.

А на площадь уже вступала артиллерия; лошади везли огромные неуклюжие бомбарды XVI века, и капитан-бомбардир шел впереди своих орудий, а далее шли видные граждане средневековой Флоренции.

Их имена — имена знаменитых купцов, мореплавателей, военных — глашатай объявлял через микрофон на всю площадь, и видные граждане величественно поднимали руку и приветствовали своих сегодняшних сограждан. Потом в воздухе проплыла статуя Иоанна Крестителя — патрона Флоренции, за ним появилось огромное изображение красной лилии — старинного городского герба. Скоро вся площадь была заполнена участниками процессии. В лучах прожекторов блистали расшитые золотом и серебром кафтаны, тускло блестел металл мушкетов и бомбард, колыхались на легком ветру старинные плюмажи. И вот наконец появились участники состязания. Они шли, одетые в длинные смешные шаровары, в голубые и белые рубахи с буфами. Впереди команд шел судья, держащий в руках продолговатый белый мяч.

Команды прошли вдоль трибун, приветствуя зрителей и бросая на трибуны букеты белых и красных гвоздик. Люди ловили их, поднимали над головой, подбадривали спортсменов. Одна из гвоздик упала к ногам Джулиано. Он поднял ее и встал во весь рост, размахивая рукой с зажатым в кулаке цветком.

А потом прожектора потухли, и поле и трибуны погрузились в темноту. Лишь видно было, как над темным четырехугольником пьяцца Санта-Кроче висят яркие июньские звезды да вспыхивают огоньки зажигалок и тлеют в темноте красными точками кончики сигарет.

А когда прожектора вспыхнули вновь, то на поле уже не было ни лошадей, ни бомбард, ни мушкетеров, ни почтенных граждан старой Флоренции, ни команд в смешных шароварах и рубашках. В центре круга друг против друга стояли вполне современные футболисты в белой и голубой форме. И вновь взметнулись над трибунами белые и голубые флаги, и над рядами пронесся клич болельщиков: «Аванти!» — «Вперед!»

Игра началась. Продолговатый мяч метался между игроками. Они быстро, на бегу передавали его руками друг другу, стремясь приземлить за чертой поля соперников, а противники старались отнять мяч, хватали мчащихся в их сторону футболистов за пояс, валили с ног, отнимали мяч и сами бросались в атаку. Атаковали голубые. Трибуны радостно гудели, аплодировали. Но что это? На поле вдруг произошла короткая стычка. Кто-то из неверно атакованных футболистов в белой рубашке ударил противника по лицу, тот ответил. К дерущимся бросился судья и тут же разнял их; игра продолжалась, но какая-то тревога вдруг повисла в воздухе. Прошло несколько минут, и снова белые футболки затеяли драку, и снова судья разнял дерущихся, но теперь уже каждый игровой эпизод сопровождался грубыми приемами, столкновениями, взаимными ударами. А через несколько минут игра прекратилась, футболисты обеих команд набросились друг на друга, на поле началась тяжелая мужская драка. И тут же над трибунами пронесся чей-то истошный крик: «Ребята, их подкупили! Это провокация!»

Трибуны оцепенели. Разом исчезли улыбки на лицах людей, в глазах появились настороженность, страх. И вдруг Джулиано увидел, как двумя рядами ниже один из тех хулиганов, кого он заприметил в толпе еще на углу улиц Борго деи Гречи и виа де Бенчи, начал толкать локтями своих соседей, потом пихать их ладонями в грудь. Один из соседей, почти мальчишка в голубой шапочке, что-то прокричал обидчику и бросился на него с кулаками. Началась драка. И тут же, словно по команде, и на этой и на других трибунах вспыхнули стычки. Люди дрались молча и свирепо, и все уже позабыли о футболе. Зрители с опаской смотрели на дерущихся. А в это время на поле творилось что-то невообразимое. Судья и несколько распорядителей тщетно пытались разнять дерущихся футболистов. Некоторые из игроков уже лежали на песке без сознания, в окровавленных белых и голубых футболках. Появились санитары с носилками.

Джулиано вскочил со своего места и тоже закричал: «Товарищи! Это провокация! Не поддавайтесь на провокацию правых!» И в это же время из громкоговорителей, прикрепленных на столбах вокруг трибун, прозвучал голос диктора: «Друзья, сохраняйте спокойствие! Не поддавайтесь на провокацию. Праздник будет продолжен! Друзья, сохраняйте спокойствие!» Футболисты ушли с поля, служители заравнивали песок, присыпали пятна крови. Драки стали затихать. Дружинники выводили с трибун одного за другим хулиганящих юнцов.

Через несколько минут матч снова начался. Ряды футболистов поредели, а из тех, кто продолжал игру, многие вышли с бинтовыми повязками, с наклейками пластыря. Зрители постепенно успокоились, и напряжение на трибунах спало. Но Джулиано понимал, что все это не кончится так просто, понимали это и распорядители праздника. Дружинники встали в проходах между рядами, заняли посты в воротах.

Новое волнение возникло на трибуне близ церкви Санта-Кроче. Там снова вспыхнула драка. Два молодых человека тузили друг друга на глазах сотен зрителей, но это уже никого не пугало. Люди улыбались: «Подерутся — устанут». Но произошло непредвиденное. Джулиано увидел, как слева, из-за церкви, цепочкой побежали полицейские. Их темные мундиры надвинулись на трибуну, по ней пронесся легкий вздох, и вдруг она стала молниеносно пустеть. Мелькали полицейские дубинку, мрачно сверкали на головах блюстителей порядка защитные прозрачные шлемы. Зрители в панике бежали прочь.

Джулиано негодовал: почему надо было избивать людей, ведь дружинники восстановили порядок, а для этих двух хулиганов вовсе не было необходимости вызывать два десятка полицейских.

В этот момент кто-то из футболистов подбежал к трибуне, на которой орудовали полицейские, и бросил в них горсть песка, потом это сделал второй футболист, третий. Джулиано увидел, как кто-то из нижних рядов трибуны, на которой сидел он сам, выскочил на поле и стал кидать в полицейских камнями, спрятанными до этого за пазухой. И снова из репродукторов донеслось: «Друзья! Сохраняйте спокойствие, не поддавайтесь на провокацию!» И вдруг трибуны замерли. Со стороны церкви Санта-Кроче зазвучали хлопки выстрелов, и по песку поля, по рядам трибун, калеча людей, запрыгали маленькие круглые бомбочки. Они шипели, вертелись, выплевывали в воздух клубы белого дыма, и тут же огромное газовое облако поползло над праздником, над полем, трибунами, крышами домов.

С треском захлопывались окна, людей будто сдуло с балконов, трибуны затрещали под топотом сотен ног, в проходах началась давка.

— Газы! Газы!

Джулиано почувствовал, как белый дым проникает в его нос, горло, легкие, глаза, как он душит его, выдавливая из глаз потоки слез. Задыхаясь, он закрыл лицо ладонями, опустил голову на колени и так застыл, сжавшись в комочек, а сверху, и снизу, и мимо него бежали люди, прижав платки к губам и носу, с покрасневшими от слез глазами.

Его кто-то тронул за плечо, и он услышал голос:

— Эй, парень, что, плохо? Держи лимон, помогает!

Джулиано почувствовал, как ему под руки сунули часть плода, и он тут же впился губами в освежающую кислоту лимона, начал глотать ее, очищая горло. Потом он приоткрыл глаза. Они еще слезились. Но белое облако уже рассеивалось, а за ним прямо на него двигались полицейские с дубинками, и первым среди них шел Барани. Его глаза возбужденно блестели за забралом шлема, зубы были оскалены. Джулиано заметил, как тот взмахнул над головой дубинкой и рванулся к нему.

— Провокатор, мерзавец! — крикнул Джулиано и бросился бежать. Теперь все равно праздник уже пропал, будь они прокляты, — Джулиано нагнулся, схватил валявшийся на земле обломок кирпича и швырнул им в Барани, тот увернулся и прибавил ходу. Но Джулиано уже выскочил на простор виа де Бенчи. Рядом с ним, спасаясь от полиции, бежали такие же, как он, мальчишки и молодые парни. На ходу они хватали все, что попадалось под руку — камни, палки, мусор, — и швыряли в полицейских. Сзади послышались резкие громкие хлопки. Джулиано в жизни не слыхал таких. Он оглянулся и увидал, что полицейские стреляли по бегущим людям. Несколько человек уже лежали на мостовой. Джулиано прижался к стене дома, ему было страшно и так хотелось раствориться в этой каменной громаде, но стена была гладкой и прочной, а он стоял на ее фоне такой незащищенный. Потом он побежал дальше, завернул за угол, надеясь уйти проходными дворами, но здесь оказался тупик, и Джулиано снова выскочил на виа де Бенчи и бросился к мосту Алле Грацие. Только бы перебежать через мост и добраться до другого берега Арно. Там был рабочий район, туда они не посмеют сунуться.

Едва Джулиано вбежал на мост, как услышал вой сирен. Полиция окружала со всех сторон пьяцца Санта-Кроче и прилегающие улицы. Теперь будут хватать всех, кто попадется под руку, и, конечно, будут стараться взять коммунистов, чтобы потом обвинить их во всех грехах.

На этом берегу Арно было тихо. Джулиано подбежал к своему дому, влетел на второй этаж и уже через мгновение уткнулся в плечо матери. Он плакал от злости и обиды, невозможности расправиться с этими провокаторами, с этими убийцами.

В этот вечер отец так и не вернулся домой. А поздно ночью около дома взревел мотоцикл Барани. Полицейский возвращался со своего дежурства.

Истинный шотландец

Они стояли друг против друга: двенадцатилетний Дик Мак-Дермот — подручный механика из крохотной механической мастерской старины Дохерти — и госпожа Элизабет Мак-Кинли — жена члена парламента от лейбористской партии Шотландии Дональда Мак-Кинли, владельца нескольких шерстяных фабрик, земельных угодий, магазинов, доходных домов.

Руки Дика были засунуты в карманы стареньких джинсов, куртка из дешевой искусственной кожи сверкала на плечах в лучах телевизионных софитов, подстриженная накосо белая челка доставала почти до самого носа, а из-под нее на госпожу Мак-Кинли смотрели настороженно два упрямых серых глаза.

— Мы надеемся, Дик, что тебе и твоим друзьям понравится эта миленькая комнатка. Здесь есть все для того, чтобы вы с пользой проводили свободное время: книги, шахматы, игральные автоматы. Здесь вы сможете отдохнуть и развлечься. — Госпожа Мак-Кинли повернула к телевизионной камере свое хорошенькое, оживленное личико. — Наше Общество помощи нуждающимся значительно расширило за последнее время рамки своей деятельности. Материальная помощь семьям с ограниченными доходами, — и она скромно опустила вниз свои длинные черные ресницы, — по-прежнему остается нашей основной целью, мы по-прежнему будем заботиться о предоставлении им пособий, организовывать для детей экскурсии. Но сегодня мы переходим к новым формам работы: наша задача — привлечь детей из малообеспеченных районов Эдинбурга, — и она снова опустила вниз длинные ресницы, — к полезному отдыху, интересным развлечениям, отвлечь их от влияния улицы. Эту комнату мы сняли и оборудовали специально для ребятишек одиннадцати — тринадцати лет, с тем чтобы дать им здесь все, чего они порой лишены дома. — И она положила руку на сверкающее черное плечо Дика. Дик сжал губы и переступил с ноги на ногу.

Госпожа Мак-Кинли еще долго говорила в черный глаз телевизионной камеры о возглавляемом ею филантропическом обществе, о необходимости всех обеспеченных жителей города принять в его работе посильное участие и помочь средствами. Она потряхивала темноволосой, как на рекламной картинке, головкой, ослепительно улыбалась белозубым алым ртом, гладила Дика по голове душистыми пальцами, украшенными золотыми кольцами со сверкающими драгоценными камнями. Браслеты на ее руке при этом слегка позванивали.

Дик смотрел в блестящие восторженные глаза госпожи Мак-Кинли, которые сразу потухали и приобретали холодный отсвет, едва она отворачивалась от камеры, и ему хотелось убежать и от этих софитов, и от душистых пальцев, и от этой алой ослепительной улыбки и переменчивых глаз. Но старина Дохерти сказал ему, что надо потерпеть ради их общего с Дохерти дела, ради мастерской, и он терпел.

— Я надеюсь, что мой маленький друг поможет нашему Обществу приобщить десятки, а может быть, и сотни ребятишек к этому полезному начинанию.

Потухли софиты, сбежала улыбка с лица госпожи Мак-Кинли. Она еще раз погладила Дика по голове душистыми пальцами, послала ему от двери воздушный поцелуй и исчезла в глубине серого «Мерседеса», который ждал ее около дверей.

Госпожа Мак-Кинли сама нашла его. Она объехала на своем «Мерседесе» несколько мастерских и мелких заводиков, где работало немало детворы, пока не добралась до мастерской Дохерти.

Когда она вошла в двери, Дик просто остолбенел от удивления — он никогда еще не видал таких красивых и богато одетых дам. Его поразили ее взбитые вверх от висков смоляные волосы, длинные ресницы, блестящие глаза, ярко-алые губы, и вся эта красота со всех сторон была украшена золотом — серьгами, кольцами, браслетами: черное, красное и желтое. Дик был просто ослеплен.

— О! — воскликнула она, увидев Дика, который склонился над тисками и спрятал под челкой свои восхищенные глаза. — Да это настоящий маленький шотландец, Дональд, посмотри-ка на эту прелесть.

Следом за дамой в мастерскую вошел высокий седоволосый господин в шотландской клетчатой юбочке. Он посмотрел на Дика, окинул взглядом заваленную хламом мастерскую и промямлил:

— Да, недурно задумано.

— Нет, ты посмотри, какой у него угрюмый взгляд, какой волевой подбородок, и волосы, и веснушки — это как раз то, что мне нужно. Как вас… Э-э! — И она нашла глазами старину Дохерти, который стоял, прислонившись к косяку двери, ведущей на склад.

— Дохерти, Джером Дохерти, владелец, с вашего позволения.

Его лицо, пропитанное изнутри виски и никотином, а снаружи — металлической пылью, машинным маслом и копотью, изобразило какое-то подобие улыбки.

— Так вот, господин Дохерти, я хочу похитить у вас этого чу́дного мальчугана. Чу́-удного, — повторила она нараспев и потрепала Дика душистой ладонью по щеке. — Вы не будете в обиде, о вашей мастерской узнает вся Шотландия.

— Слушаюсь, — сказал вежливо Дохерти, еще ничего не понимая.

— Отправьте ко мне мальчугана завтра к двум часам пополудни. За ним заедут. Я задержу его на два-три часа. Вы же понимаете, телевидение… грим… повторы.

— Слушаюсь, — снова сказал Дохерти, и в глазах у него промелькнула какая-то мысль. Подчеркнуто вежливо он спросил: — Скажите, мэм, если я не ошибаюсь, широкая помощь нуждающимся семьям входит в предвыборную кампанию шотландских лейбористов?

— Вполне вероятно. Но это не мое дело. — И дама круто отвернулась от хозяина мастерской.

— До завтра, малыш, — и она послала Дику от дверей, через висящие вдоль стен велосипедные колеса и запаянные кастрюли, воздушный поцелуй.

Дохерти потер себя по небритым щекам и проговорил в раздумье:

— По-моему, Дик, это какая-то очередная политическая шумиха, но черт с ними, сходи к ним, лучше с этими Мак-Кинли не связываться.

Дохерти понял одно: что его Дик, подручный механика, три фунта и два шиллинга в неделю, приглянулся этой богатой даме и ей надо удружить. Во всяком случае худа ему от этого не будет, а что касается большой политики, то это не его дело.

— Ладно, хозяин, — сказал Дик, хотя понравившаяся ему поначалу дама оставила у него в памяти какой-то неприятный осадок своим откровенным к нему интересом, обсуждением его глаз и подбородка, непонятными разговорами о телевидении и даже воздушным поцелуем. Но с Дохерти лучше не ссориться. Жили они до сих пор мирно, пусть так будет и дальше.

Вечером он пришел домой и рассказал о появлении в мастерской богатой дамы матери и брату.

Мак-Дермот-старший, бывший шахтер с королевских копей, а ныне безработный, быстро сказал:

— Очередная блажь какой-нибудь сумасшедшей филантропки. Их теперь столько развелось. Чем больше прибылей у их мужей, чем больше денег, тем больше они бесятся, не знают, куда себя деть. А может, их просто совесть гложет.

Шахту, где работал брат, закрыли несколько месяцев назад, как невыгодную, угля она давала мало, нужны были большие затраты, чтобы доставать его с больших глубин, и шахтеры оказались на улице. Теперь брат целыми днями мотался по городу в поисках работы, брался за любое подворачивавшееся дело: подтаскивал чемоданы на эдинбургском вокзале, навлекая на себя гнев носильщиков, нанимался на уборку мусора, мыл витринные стекла магазинов на Принцесс-стрит. Но все это тогда, когда ему везло. Остальное же время он сидел в своей каморке рядом с кухней и делал из старых досок деревянных кукол, руки и ноги которых дергались, едва потянешь за веревку. Иногда он продавал их за гроши здесь же, прямо на улице, а в основном раздаривал соседским ребятишкам. Свою мать Дик помнил уже постаревшей поникшей женщиной. С тех пор как отец погиб в ожесточенной схватке со штрейкбрехерами во время большой забастовки шахтеров, которая потрясла в те недели всю Шотландию, мать потеряла всякий интерес к жизни. Хозяин небольшого отеля, где она работала горничной, пригласил ее и вежливо сказал, что фирма более в ее услугах не нуждается. Дику тогда было всего три года. Он весело ползал по выщербленному прогнившему полу, крутился со своими незамысловатыми самодельными игрушками между кухней и двумя маленькими каморками, в одной из которых жили отец с матерью, а в другой он с братом, лихо скатывался по перилам к выходной двери, играл с такими же, как он, малышами на асфальтовой мостовой рядом с колесами проезжающих автомашин, глазел на их блестящие лакированные бока, дышал их выхлопными газами, а зимой, в студеные ненастные ночи, когда ветер с моря нес на город ледяную пыль, замерзал на старой железной койке под ворохом тряпья, потому что дом не отапливался, а на установленный в комнате электрокалорифер-автомат в семье не было денег. Утром мать зажигала на кухне газовую горелку, варила опостылевшую овсяную кашу, в комнатах становилось немного теплее. Так шел год за годом, пока наконец старина Дохерти, знавший когда-то отца, не взял Дика подручным в свою мастерскую. Теперь он работал. Подтачивал, паял, резал металл всех видов и предназначений, руки его покрылись несмываемым налетом мазута, копоти и металлической пыли; он получал еженедельно свои три фунта и два шиллинга. Фунты отдавал матери, а шиллинги оставлял себе.

В конце недели он тщательней, чем обычно, пыталсяотмыть свои руки, приглаживал на лбу косую челку и, засунув руки в карманы джинсов, выходил на асфальт перед своим домом. Там ждали его друзья. Они вместе ползали здесь малышами, учились ходить, а теперь в уик-энд встречались как полноправные работающие мужчины: ловкий и быстрый, как обезьяна, двенадцатилетний Бобби — рассыльный из отеля «Кларендон»; малыш Чарли, обладавший не по годам зычным голосом уличного зазывалы и работавший продавцом газеты «Скотсмен», и самый старший среди них, тринадцатилетний Джекки, подсобный рабочий железнодорожных мастерских. Все они давно оставили школу из-за недостатка средств, зарабатывали для семьи кто сколько мог, а в конце недели надевали одинаковые блестящие куртки из искусственной кожи и выходили на улицу. Сначала они стояли на асфальте — руки в карманах, позванивая монетами, самостоятельные молодые люди. Они подшучивали над прохожими, грозили кулаками проезжающим мимо роскошным лимузинам и были очень довольны. Потом они шли по Принцесс-стрит, обязательно все четверо в ряд, никому не уступая дорогу, и нарядная вечерняя толпа послушно обтекала их со всех сторон, не рискуя связываться с этими маленькими белобрысыми бестиями в блестящих куртках. Они проходили мимо темной громады памятника-храма, построенного в честь Вальтера Скотта, сворачивали в узкую боковую улочку к своему подвальчику и усаживались за свой любимый столик у окна, мимо которого шаркали подошвы проходивших людей. Заказывали они всегда одно и то же: четыре бутылки кока-колы и по пирожному — на большее у них просто не хватало денег.

Они сидели, ели, пили, рассказывали анекдоты, обсуждали футбольные новости, слушали и говорили одновременно. Потом они шли обратно, и Джекки всегда останавливался около магазина детских игрушек и задумчиво смотрел на яркую витрину. Вместе с ним останавливались и остальные. Чего там только не было: куклы, звери, оружие, и все это двигалось, гудело, рычало, хлопало глазами, стреляло. И каждый раз Джекки говорил одну и ту же фразу: «В жизни у меня не было ничего подобного — так бы и хватил камнем по всей этой прелести, пятнадцать фунтов один медведь, ошалеть можно. Да мне три недели за него работать надо. А жрать что?»

И, постояв еще немного перед витриной, друзья шли дальше.

Дик любил этот момент. Сердце его билось от восторга при виде всех этих удивительных вещей. Особенно хотелось бы ему иметь замечательный, на настоящих гусеницах зеленый танк с вращающейся башней, антенной, люками. Мечта его стоила десять фунтов. Яркий свет витрины, вид дорогих нарядных вещей доходил до его сознания из какого-то совсем другого, неведомого ему, мира. Но он, конечно, ни слова не говорил, только крепче сжимал губы, опускал вниз свою челку. Притихшие мальчишки отходили прочь.

Потом они снова приходили в веселое расположение духа, стояли до поздней ночи на асфальте, задирали прохожих, Джекки, как самый смелый, кричал им вслед всякие непристойности. По субботам они порой дрались с мальчишками из соседних домов. Так проходил конец недели, а с понедельника начиналась новая рабочая неделя — с восьми утра до пяти вечера с получасовым перерывом на обед, с ноющими от усталости руками и ногами…

И вот теперь он стоял рядом с этой богатой дамой, и какая-то новая жизнь вдруг неожиданно и вплотную приблизилась к нему, жизнь из той сказки, что порой грезилась ему, когда он стоял перед витриной большого магазина игрушек. Кругом сновали фотокорреспонденты, сияли софиты, светилась улыбкой красивая Элизабет Мак-Кинли, и не было рядом ни Джекки, ни Бобби, ни Чарли.

— А теперь, мой маленький друг, — обратилась к нему госпожа Мак-Кинли, — ты можешь здесь развлекаться и отдыхать каждый вечер. Вот видишь: книги, шахматы, забавные автоматы, ты можешь пригласить сюда своих друзей.

Съемка окончилась, погасли софиты, госпожа Мак-Кинли выпорхнула из комнаты и уселась в автомашину. Люди разошлись. Дик и еще два-три незнакомых ему паренька, невесть как попавших сюда, недоверчиво посмотрели друг на друга, подошли к игральным автоматам, подавили на кнопки, но автоматы не работали.

— Да вы бросьте туда монеты, сразу заработают, — сказал Дик, который иногда в кино с приятелями поигрывал в такие.

— Бросай, если у тебя есть деньги, — ответил один из пареньков и, насвистывая, отправился к выходу.

Поглазев немного на запертый шкаф с книгами, на шахматную доску, Дик выбрался на улицу и отправился в мастерскую.

— Ну как, Дик, что она от тебя хотела? — спросил Дохерти.

— А кто ее знает, репортеров там понаехало — газеты, телевидение, и все из-за двух десятков книг, пары паршивых автоматов и шахматной доски. Они преподнесли все это нам, детям, от их Общества в подарок вместе с комнатой.

— М-м-да, — неопределенно протянул Дохерти, — не густо, но шума, конечно, много будет, лучше бы они позаботились о работе для твоей матери.

Наутро следующего дня в газетах были помещены снимки открытия детской комнаты в рабочем квартале Эдинбурга.

С газетной полосы на читателей смотрела обворожительная госпожа Элизабет Мак-Кинли, жена члена парламента от лейбористской партии. Она обнимала за плечи «истинного маленького шотландца», как гласила подпись под фотоснимком, подручного мастерской Дохерти Дика Мак-Дермота. У Дика все было на месте — косая челка, из-под нее колючий взгляд, веснушки, крепко сжатые губы.

— Ну что ж, недурно, — сказал Дохерти, протягивая Дику газету, — думаю, что дела мастерской после такой рекламы пойдут получше. Прибавляю тебе два шиллинга в неделю.

— Нет, Дохерти, я их не заработал, не за что мне платить, — подумав, ответил Дик.

— Ну как знаешь.

Дик взял в руки газету и внимательно прочел статью. В ней на все лады расписывались успехи филантропического общества, которое возглавляла госпожа Мак-Кинли: несколько сот фунтов стерлингов — пожертвований в пользу бедняков, организация обедов для безработных, оплата учебы в колледже нескольких способных молодых людей, а теперь вот создание детской комнаты в рабочем квартале.

А вечером по центральному каналу телевидения было показано открытие детской комнаты. Госпожа Мак-Кинли обнимала Дика за плечи, называла его «мой маленький друг», повертывалась перед камерой на все лады.

В субботу вечером Дик, как обычно, встретился со своими друзьями, и они отправились обычным путем — по Принцесс-стрит, мимо ярких витрин в свой подвальчик.

— Ну, мой маленький друг, — сказал вдруг Джекки, — может, завернем в комнату для бедных детей и поиграем в игрушки этой мадам?

Дик вяло махнул рукой:

— Да мне наплевать на все это; так, Дохерти просил.

— Ну зачем же, мой маленький друг, — кривлялся Джекки, — теперь вы стали знаменитостью, «истинный маленький шотландец».

Чарли весело хмыкнул и спрятался за спину Джекки.

— Замолчи, Джекки, не то вздую, — сказал Дик и из-под челки взглянул на товарища. Улыбка мигом сбежала у того с лица: Джекки знал, что, когда Дик приходит в ярость, он ничего не боится, а мускулы у него, несмотря на то что он на год моложе, ох какие.

Во вторник вечером около крыльца дома, где жили Мак-Дермоты, остановился серый «Мерседес», и на асфальт выпорхнула госпожа Мак-Кинли. Она с опаской посмотрела на обвалившиеся ступени крыльца, на старую, покосившуюся дверь, оглянулась на своих спутников — репортера газеты «Скотсмен» и шофера, державшего в руках большую коробку, — и шагнула вперед.

Мак-Дермоты сидели за столом и ужинали, когда послышался негромкий, но настойчивый стук в дверь и на пороге появилась, сияя темными глазами, госпожа Мак-Кинли.

— Приятного аппетита! — Она в восторге всплеснула руками, и золотые браслеты вспыхнули на ее запястьях, затрепетал на плечах дорогой мех.

— Мы не надолго нарушим ваш покой. Здравствуй, Дик, здравствуй, мой милый. Мне и моим друзьям хотелось бы передать тебе и твоей семье небольшую посылку. Здесь кое-какие вкусные вещи. Как раз к ужину.

— Спасибо, госпожа Мак-Кинли, — сказал старший Мак-Дермот, — единственное, в чем мы нуждаемся, так это в работе, мы сами в состоянии заработать себе на жизнь.

Она мельком взглянула на стол: ломти серого хлеба, картофель, стаканы с чаем, около каждого блюдца — ломтик сыра.

— Вы меня неправильно поняли. Это просто дружеская помощь.

Шофер мгновенно раскрыл коробку, и госпожа Мак-Кинли стала выкладывать из нее на стол дорогие консервы, джем в тюбиках, фрукты, обернутые в целлофан, поджаренные белые хлебцы, шоколад.

— Я думаю, что вам это не помешает. Помощь нуждающимся — наш долг. — Засверкал блиц фотоаппарата.

— Вы разрешите, я на секунду присяду к вам, — прощебетала госпожа Мак-Кинли.

Она опустилась на край старенького с деревянной спинкой стула, слегка провела рукой по пышным, взбитым у висков волосам, поправляя прическу, ущипнула кусочек хлеба, поднесла его к раскрытому в белозубой улыбке рту и повернулась к репортеру. Вспышки блица ярко высветили пожелтевшие обои, потертый диван, подтеки в углах комнаты — следы суровой зимы.

Госпожа Мак-Кинли положила кусочек хлеба на край стола и встала.

— Вы разрешите, я буду время от времени навещать вас. Мы будем друзьями, Дик.

С улицы донесся тихий шорох отъезжающего автомобиля.

За все время Дик не произнес ни слова. Его веснушки побледнели, челка совсем закрыла лицо, а из-под нее виднелась лишь ниточка сжатых губ.

— Да, — сказал брат, — крепко она прицепилась к тебе, Дик.

Через день в газете вновь появилась фотография госпожи Мак-Кинли. Она сидит за столом дома Мак-Дермотов, жует хлеб, улыбается, рядом сидит Дик и смотрит на нее, а на столе лежит груда принесенных гостьей продуктов. И подпись: «Госпожа Мак-Кинли говорит: «Помощь нуждающимся — наш долг». В гостях у подручного механика Дика Мак-Дермота».

— Крепко она вцепилась в тебя, Дик, — сказал и старина Дохерти, — не нравится мне все «это.

А Джекки уже совершенно нагло стал его звать «мой маленький друг».

В очередную субботу они подрались. Дик бросился на него, опустив голову, и Джекки едва увернулся от его кулаков. Ребята схватили Дика за плечи, оттащили прочь. Уикэнд был испорчен.

На некоторое время госпожа Мак-Кинли исчезла из поля зрения Дика. Правда, сведения о ней приносил Дохерти. Улыбаясь, он подходил к Дику, который при его приближении совсем низко склонялся над тисками.

— Твоя-то объявилась вчера на филантропическом банкете, деньги собирала в пользу бедных шотландцев, вот, полюбуйся. — И он совал Дику под нос газету с фотографией Элизабет Мак-Кинли, которая своей белозубой улыбкой, казалось, затмевала всю газетную полосу. А сзади стоял ее муж, стройный седовласый джентльмен в смокинге, и тоже ослепительно улыбался. Подпись говорила, что чета Мак-Кинли пожертвовала в пользу бедняков пятьсот фунтов стерлингов.

В другой раз Дохерти сообщил:

— Пикник устроили, снова филантропией занимались, уехали в замок Шервуд, там пили-ели, веселились, газеты Мак-Кинли прославляют. Твоя-то работает на мужа не покладая рук, закупает голоса простых шотландцев.

В тот день госпожа Мак-Кинли приехала к Мак-Дермотам раньше обычного, когда ни брата, ни Дика еще не было дома. И едва Дик вошел в комнату, как мать быстро заговорила:

— Спасибо доброй госпоже, она не забывает нас своими благодеяниями, видишь, сколько сладостей привезла нам и денег, спасибо вам еще раз, добрая госпожа. Дик, добрая госпожа приглашает тебя на уик-энд отдохнуть за город в собственное имение, покатаешься там на лодке, половишь рыбу.

— Да, мой маленький друг, мы с твоей мамой обо всем договорились. Погостишь у меня, там будет весело, будут другие дети, лодка, крикет, пони. А это тебе гонорар — десять фунтов стерлингов — за участие в телевизионной передаче. Немного, конечно, но ведь это дебют. — И она снова заулыбалась.

Дик остановился на пороге комнаты, засунул руки в карманы.

— Погоди, мама, а вы, — и он повернулся к госпоже Мак-Кинли, — заберите все это барахло и эти деньги. Мы не нищие и сами зарабатываем себе на жизнь.

— Что ты, Дик, — всполошилась госпожа Мак-Кинли, — это тебе от чистого сердца…

Лицо Дика налилось кровью, и веснушки на нем вдруг стали совсем белыми.

— Забирайте свое барахло и вон отсюда!

С удивительным проворством госпожа Мак-Кинли встала и направилась к выходу, а Дик бросился к столу и стал швырять ей вслед цукаты, бананы, шоколад. Они ударяли в спину госпожи Мак-Кинли, которая, не поворачиваясь и не говоря ни слова, стремительно спускалась по лестнице. Но Дик опередил ее! Как в детстве, он съехал следом за ней по перилам и остановился в дверях.

— Вот ваши фунты. — И разорванные бумажки полетели ей в лицо. — Вон! — заорал Дик. — И чтобы духа вашего больше не было ни здесь, ни у Дохерти, покупайте себе голоса избирателей в других местах.

Она мельком, на ходу взглянула на него остановившимися глазами, и он обмер: в них было столько презрения и ненависти и к нему, и к этому дому, и к этой старенькой лестнице, ко всей этой жизни.

Госпожа Мак-Кинли бросилась к машине, щелкнула дверца «Мерседеса», Дик выскочил следом за ней, схватил попавшийся под руку камень и швырнул им в заднее стекло автомашины. Стекло выдержало. Тогда он схватил другой камень, покрупнее и бросил его вслед отъезжавшему «Мерседесу». Камень со звоном ударил в багажник и оставил на нем заметную вмятину.

— Ты что, Дик, в своем уме? — Джекки и Чарли бросились к Дику и остановили его. — Ведь она сейчас полицию вызовет, скандал будет.

— Не вызовет, — ответил Дик, отдуваясь и откидывая со лба челку. — Ей это не выгодно. Я мог бы сейчас разнести вдребезги этот драндулет, и мне все сошло бы с рук — ведь я ее «маленький друг».

Наступил очередной уик-энд, и четверо друзей появились на Принцесс-стрит. Они шли, как всегда, в ряд, никому не уступая дороги, засунув руки в карманы джинсов, поблескивая дешевыми, «под кожу», курточками, — самостоятельные люди, зарабатывающие на жизнь и умеющие постоять за себя.

Они дошли до памятника Вальтеру Скотту и повернули к своему подвальчику.

Дик шагнул к стойке:

— Четыре бутылки кока-колы и четыре пирожных. Сегодня я угощаю.

И впервые за много дней на душе у него было спокойно и радостно.

Пуанты

Билл за последние дни несколько раз бывал на аэродроме и все рассчитал точно: он юркнет в багажное отделение самолета, когда рабочие сделают передышку между очередными партиями прибывающих чемоданов. Он будет слоняться вокруг — обычный любитель автографов, аэродромный мальчишка на побегушках, и лишь грузчики зазеваются… прыжок вверх и куда-нибудь в угол, за большой чемодан. А там главное — не чихать и не кашлять до тех пор, пока не заведут моторы.

Вчера он еще раз спросил у Ларисы — русской балерины, правда ли, что в Советском Союзе учат танцевать бесплатно.

— Да, — сказала она, — но я ведь уже говорила тебе об этом. Какой-то ты непонятливый.

Она внимательно посмотрела на него и положила ему на голову свою тоненькую прозрачную руку.

— А зачем тебе это?

— Просто так, на память.

Собственно, он давно уже решил улететь вместе с русскими артистами и учиться танцам в хореографическом училище Большого театра, о котором они столько ему рассказывали, и спрашивал он сегодня действительно «просто так», чтобы еще раз услышать то, что он уже и так хорошо знал: он научится танцевать по-настоящему, не заплатив ни цента, — так, как танцевали Лариса Семенникова и Антон Леонидов и многие другие, чьи имена, написанные огромными буквами, красовались вот уже две недели на афишах и рекламных щитах Лос-Анджелеса и Голливуда. Главное, добраться до этой школы.

А познакомился он с ними совсем случайно, на тихоокеанском пляже.

Был жаркий день, и Билл занимался своим любимым сёрфингом — скользил на пенопластовой доске по огромным волнам, а на берегу стояла маленькая худенькая девочка с тоненькими прозрачными руками, серыми прозрачными глазами, с бровками «домиком» и, прижав ладони к щекам, с ужасом смотрела за его бегом по этим волнам. Когда очередная волна накатывала сзади на Билла, девочка закрывала ладонями глаза, а потом вновь смотрела, как мальчишка прыгает, скачет на своей доске в кипящем зеленом водовороте. А он нарочно выделывал немыслимые трюки, пугал ее, наслаждался своей смелостью и мастерством. Глупая, она же не знала, что это было так просто — держи равновесие, и все тут, а волна сама несет тебя.

Потом уже, когда он подплыл к берегу, то увидел, что это была совсем не девочка, а молодая женщина, но такая худенькая, такая прозрачная, что ему стало ее жалко.

— Вы что стоите? — смущенно спросил он.

— Любуюсь тобой, это, наверное, очень трудно, — сказала она на плохом английском языке.

И он подумал: «Откуда это она взялась такая на побережье, в жизни не видал здесь таких худеньких». А ей он сказал:

— Вовсе не трудно, держите равновесие, и все тут. Хотите, покажу?

— Хочу, только не сегодня, волны большие. Вот дня через два после спектакля мы опять приедем сюда, и ты мне все это покажешь.

— Пожалуйста, — согласился он. — Я ведь каждый день здесь, с утра до вечера.

— А хочешь, приходи на наш спектакль. Я дам тебе контрамарку.

Билл был удивлен: какой еще такой спектакль?

Но то, что он услыхал от этой худышки, еще более изумило его. Оказывается, она из тех русских, что вот уже неделю живут в Голливуде, в отеле «Никербокер». Большой балет, прославленные танцоры. Билл видел на улицах афиши с их именами. Он даже несколько раз подходил к отелю, чтобы посмотреть на них. Они выходили утром из здания, чинно рассаживались по автобусам и уезжали. И все. А он приходил домой и говорил:

— Мама, я их видел сегодня.

И его мать, усталая и раздраженная от нехваток женщина, уборщица здания большой страховой компании, равнодушно кивала головой. Ей уже надоели бесконечные разговоры сына о танцах. Блажь какая-то. Попробовали — не получилось, и пора кончать с этим. Сейчас ему одиннадцать, через год-два пора уже начинать зарабатывать деньги. А он все о своих танцах.

Сёрфинг был второй страстью маленького Билла Робертсона, но это только летом. Первой же его страстью и во все времена года, во все дни недели были танцы.

Танцевать он начал с четырех лет — все что угодно и под любую музыку. Еще малышом он любил танцевать воинственные танцы. Он решительно размахивал худенькими ручонками и приседал на тоненьких ножках, и взрослые удивлялись: как у него все это хорошо получается — в такт с музыкой, и движения-то какие четкие, выразительные. В пять лет он уже умел делать пируэты, хотя никто его этому не учил, а позднее, уже в начальной школе, он стал заправским танцором: его просили выступать на школьных праздниках, приглашали на вечеринки в дома по соседству. И Билл без устали танцевал все, что он слышал: танго и твист, самбу и чарльстон, музыку Чайковского и Шопена, обработанную Рэем Конниффом. Но особенно он любил «Лебединое озеро». Билл мог танцевать всю пластинку с начала до конца и никогда не уставал, и всякий раз он выдумывал все новые и новые движения, приводя в удивление окружающих.

— Тетушка Джейн, — говорили соседи матери Билла, — вы бы отвели мальчишку в танцевальный класс, вдруг у Билла действительно большой талант, тогда он сможет стать танцором, а они сегодня неплохо зарабатывают — и на телевидении, и в разных шоу, и в театре, будет Билл культурным, стоящим человеком.

Тетушка Джейн лишь качала головой: какие тут танцы, пусть лучше учится мыть автомашины — это надежнее, да и откуда взять денег на обучение. Сама миссис Робертсон получала гроши за уборку офиса, денег едва хватало на жизнь, а сын подрастал, его надо было кормить, одевать, обувать.

Мать и сын Робертсоны жили в старой части Голливуда, где испокон веков стояли трехэтажные деревянные домики, прижатые к скалам.

Здесь обитали рабочие бензозаправочных станций, прачечных, судомойки, мойщики автомашин, киоскеры, уборщицы — вся та обслуга, которая с утра до ночи трудилась, отмывая, обстирывая, подметая этот блестящий нарядный город богатых отелей, изящных развлечений, широких автотрасс, роскошных автомашин, дорогих особняков.

Дети этого района, подрастая, вставали рядом с отцами и матерями около моечных автоматов, брали в руки пылесосы и корзины для сбора мусора. В десять лет, держа в руках такую же корзину, Билл явился вместе с матерью на уборку офиса.

И все-таки тетушка Джейн поддалась уговорам — мальчишка с каждым годом танцевал все лучше и интересней: а вдруг действительно станет настоящим танцором и вырвется из этого круга деревянных домишек, мусорных корзин, постоянного безденежья.

Мистер Кросби, директор танцевального класса, принял мать и сына Робертсонов ласково.

— Ну, покажи, что ты умеешь.

— Я все умею, что скажете.

— Все? Это недурно, и все же: что тебе больше всего по душе?

— Есть у вас «Лебединое озеро» Чайковского в обработке Рэя Конниффа?

Мистер Кросби ничего не ответил, а лишь сделал знак приятной молодой женщине, которая почтительно слушала их разговор. Та вышла и уже через минуту вернулась в комнату, держа в руках знакомый диск.

А дальше Билл, не смущаясь, начал выделывать все, что он знал и умел и чем неизменно удивлял соседей, учителей, товарищей в школе. Билл плавно порхал по комнате, кружил на одном месте, вкладывая в движения все, что он слышал. Он понимал, что в этот момент, возможно, решается его судьба: вдруг он окажется в танцевальном классе и будет танцевать все лучше и лучше, и он старался вовсю — кружил, нагибался, перебирал ногами, взмахивал руками… Его круглые глаза совсем округлились от напряжения, тонкие губы сжались, белые волосы все чаще подпрыгивали на лбу, а на кончике носа выступили капельки пота.

Мистер Кросби внимательно наблюдал за ним, но Билл не уловил на его лице ни удивления, ни восхищения. Цепкий холодный взгляд директора ощупывал его ноги, руки, голову, оценивал высоту его прыжков и плавность движений. И все. Потом мистер Кросби сделал знак куда-то в сторону и, когда женщина выключила проигрыватель, спросил:

— И ты любишь все это?

— О да, сэр, я могу танцевать с утра до ночи.

— Ну что ж, недурно, — сказал снова мистер Кросби. — Покажи-ка свои ноги. Так, неплохой аппарат, очень неплохой. — И повернулся к тетушке Джейн. — Парня надо бы немножко подкормить, силы в нем маловато для его возраста. Я готов его взять; об условиях договоритесь с моим секретарем. — И мистер Кросби вышел из комнаты.

— Вы можете приводить мальчика два раза в неделю по вторникам и четвергам на двухчасовые занятия; потом он будет заниматься каждый день; купите ему трико, тапочки… — Женщина говорила доброжелательно, вежливо. — Стоимость одного занятия — десять долларов, плата вперед за три месяца: мистер Кросби и его педагоги должны быть уверены, что они не даром потратят свои усилия.

Обратно Робертсоны добирались молча. И позднее ни Билли, ни тетушка Джейн не сказали по этому поводу ни слова, а соседям они отвечали по-разному: тетушка Джейн говорила, что школа переполнена и мистер Кросби обещал взять Билла лишь на следующий год, да и вообще все это — лишнее баловство, а сам Билл ссылался на то, что школа очень далеко и на езду уйдет очень много времени. Ну, откуда им было взять двадцать лишних долларов в неделю, да еще заплатить вперед за три месяца.

После посещения класса мистера Кросби Билл совсем перестал танцевать и даже прекратил слушать свой старенький проигрыватель. Но приезд Большого балета взбудоражил его. Он смотрел на эти афиши, и забытое тревожное волнение, как тогда, перед посещением мистера Кросби, вновь овладело им.

И вот теперь эта худышка стоит перед ним и приглашает его на спектакль.

— Ну, конечно, я приду, — сказал Билл, — спасибо вам за приглашение, а доску мою, если хотите, возьмите.

— Зачем мне твоя доска, что я с ней буду делать? Лучше через два дня ты поучишь меня, как кататься на ней.

Он стоял и ждал около служебного входа огромного открытого летнего театра — на нем была чистенькая рубашка, выглаженные брюки, светлая голова причесана волосок к волоску. Губы его были плотно сжаты, а глаза стали совсем круглыми.

Он видел, как она осторожно сошла с автобуса, поискала его глазами, нашла, улыбнулась, махнула ему рукой, он подбежал к ней, она сунула ему в руку контрамарку и тут же исчезла.

Потом он видел ее уже на сцене. Звучала музыка Чайковского, его любимая музыка, начинался второй акт «Лебединого озера». Тревожный голубоватый свет, тревожные звуки — и вот она выплывает на сцену — девушка-лебедь, красавица, богиня, вся в белой пене кружевной пачки. Ее стройные ноги матово светятся в лучах софитов, сильные изящные руки несут ее, как лебединые крылья, вперед, к своей любви, и вся она, стремительная, нежная, сильная, захватывает зал своим светлым прекрасным чувством, своими трепетными движениями.

Билл даже не подозревал, что люди могут так танцевать, как танцевали эти русские. Он сидел оглушенный, счастливый, подавленный. Его прежние прыжки и пируэты теперь казались ему смешными. Он впервые по-настоящему понял, что можно сказать танцем. Потом он ждал ее после спектакля у входа, и она вышла к автобусу самой последней — усталая, со следами грима на худеньком личике, с опущенными плечами.

Задыхаясь от волнения, он сказал:

— Это было прекрасно. Как вы это все умеете делать?

— Держи равновесие, и все тут, — ответила она, улыбаясь.

— Приедете послезавтра на океан?

— Приеду, а ты еще придешь на мой спектакль?

— О! — И это было все, что он смог восторженно выдавить из себя. Она протянула ему маленький бумажный сверток. Он развернул его и ахнул. Это были ее пуанты, розовые балетные туфли с тупыми стертыми носками, в которых она только что танцевала. На розовом атласе было написано шариковой ручкой: «Биллу, который любит балет», и подпись: «Лариса Семенникова».

Это были счастливые для Билла дни. С утра он мчался на побережье и ждал там русских артистов, которые приезжали сюда покупаться и позагорать, а вечером летел на другой конец города к летнему театру, смотрел их спектакли. Иногда они подвозили его на автобусе до Сансет-стрит, откуда он, пройдя пешком несколько километров, добирался к своим скалам.

На пляже он показывал Ларисе:

— Сначала вы ложитесь на доску и не бойтесь, волна сама несет вас, а потом потихоньку осваивайтесь, поднимайтесь на колени, потом можно и встать.

Лариса послушно ложилась на белый пенопластовый лист и скользила на нем по волнам, но, сколько он ни бился, она так ни разу и не оторвалась от него.

— Ой-ой-ой, не надо, я боюсь! — кричала она.

Антон Леонидов, весь выцветший на калифорнийском солнце, с мокрыми от воды волосами, быстро освоился с пенопластом и плясал на волнах так же легко, как на суше. Потом они втроем ложились на горячий песок и начинался неторопливый разговор о жизни, о балете, о людях.

— Раз любишь танец, — говорил ему Антон, — иди до конца. Только тогда, когда идешь до конца, борешься, в чем-то себе отказываешь, — можно добиться большой цели, а ты парень танцевальный, только худоват. Ну-ка, встань.

Он ему показывал, как правильно делать вращения, как держать при этом руки, как смотреть в одну и ту же точку при каждом повороте, чтобы не закружилась голова, как делать поддержку.

— Лариса, иди-ка сюда, — командовал он, и Лариса послушно становилась рядом.

— Смотри, ты ловишь ее на встречном движении, так можно поднять не то что это перышко, а тяжесть и побольше. Ты только ведешь ее вверх, а она по существу сама себя поднимает.

От них Билл узнал, что в Советском Союзе за обучение всем этим чудесам не надо платить ни копейки. Если у тебя есть способность, а особенно если есть настоящий талант, то иди на просмотр, и все. Подходишь — тебя зачисляют в первый или там какой-то другой класс хореографического училища, и учись себе на здоровье: здесь и общая школа и обучение балетному искусству. Кончил училище — иди на работу, приглашений хоть отбавляй: и в Большой театр, и в другие балетные труппы страны, и в ансамбли, и куда душе угодно.

А не хочешь быть профессиональным танцором — иди заниматься в хореографический кружок во Дворец пионеров или в студию при Доме культуры любого крупного завода и учись там и снова не плати ни копейки, — как в сказке.

— Вот я, — говорил Антон, гордо выпячивая нижнюю губу, — тоже во Дворце пионеров начинал. Конечно, я страшно способный, — и он подмигивал Ларисе, — но факт есть факт, можно прожить и без вашего училища.

— Да, — смеялась Лариса, — потому у тебя на доске лучше получается, чем на сцене.

И они весело хохотали.

В один из дней, когда до отъезда русских артистов осталось совсем немного времени, Билл взял заработанные на мелких услугах у отеля полдоллара и отправился в кафе «Мейн» к своему старому другу негру Джеку Нулансу, у которого он не раз плясал на потеху его друзьям под их любимые мелодии здесь же, на маленьком пятачке между столами.

— Привет, Джек, — сказал Билл и протянул ему полдоллара.

— О, привет, привет, — ответил из-за стойки негр, — молодой человек сегодня при деньгах?

— Да, подзаработал немного у отеля, мне кока-колу и пирожное, пришел посоветоваться.

Был жаркий полдень, над городом висела пасмурная раскаленная мгла — выхлопные газы машин, дым из заводских труб, все тяжелое дыхание огромного города застыло над домами и улицами в лос-анджелесской чаще в эти безветренные расплавленные дни.

В кафе было тихо, прохладно и безлюдно — город сдвинулся сегодня в сторону океана.

— Слушаю тебя, — сказал Нуланс, наливая воду.

— Собираюсь махнуть с русскими в Советский Союз.

— В Союз, но как? Ведь нужно разрешение властей, паспорт и прочая чертовщина.

— В том-то и дело, что хочу обойтись без всего этого. За ними прилетят два их самолета и заберут всю труппу. Ну, где-нибудь там просунусь между чемоданами, хочу наконец по-настоящему учиться танцевать, хочу стать мастером.

Негр покачал тяжелой темной головой:

— Сложно, очень все это сложно. А как мать, что она скажет?

— Нет, Джек, об этом уж, будь добр, скажи ты ей, когда я уберусь отсюда.

Нуланс снова покачал головой.

— Делай, конечно, как знаешь. Что мы знаем о жизни? Как мы должны жить? Кто знает? Никто не знает. Может быть, ты и прав. Ладно, я поговорю с Джейн.

— Ну, вот и хорошо. Я тебе напишу.

Билл пожал широкую ладонь негра и, не оглядываясь, пошел прочь.

Он приехал в аэропорт заранее — в чистенькой рубашке и выглаженных брюках, в кармане у него, аккуратно сложенные, лежали две долларовые бумажки, в руке он держал маленький сверток с подаренными ему пуантами — это был его багаж. Он не стал ждать приезда артистов и сразу направился в обход здания аэровокзала, туда, где металлическая решетка ограждала летное поле. Перемахнуть через нее было парой пустяков, и вот он уже стоит на залитой солнцем огромной бетонной полосе, а кругом снуют автокары, бензозаправщики, движутся медленно на прицепах огромные лайнеры. Откуда-то издалека доносится рев поднимающихся ввысь и приземляющихся самолетов.

Два советских бело-голубых самолета стояли неподалеку, и около них уже шла обычная предотлетная суета, ходили какие-то люди, что-то проверяли, подносили. А вот показались и автокары с багажом.

Билл решительно двинулся навстречу автокарам. На ходу он вспрыгнул на один из них, мгновенно сунул в руку водителю два доллара и прошептал:

— Ну, прошу вас, не гоните меня, хочу взять несколько автографов у русских артистов.

Водитель — молодой парень в форменном комбинезоне и фуражке — разжал кулак, посмотрел на скомканные бумажки, усмехнулся.

— Ну, ладно, валяй, действуй, только не крутись под ногами.

— Зачем же крутиться, я помогу вам, — весело ответил Билл.

Они так и подъехали к самолету. На Билла, к его радости, даже не обратили внимания: мало ли к кому парнишка пришел, — может, к брату или к отцу, всякое бывает. Вот они вместе сошли с автокара, взялись за чемоданы. Билл деловито помогал. Он брал вещи полегче, ставил их на ленту конвейера, и они исчезали в темной дыре люка, где мелькали чьи-то руки и головы. Минут через пятнадцать первая партия багажа была погружена и два парня в комбинезонах спустились вниз. «Сейчас начнут», — подумал Билл. И точно: появились бутылки кока-колы, сандвичи, грузчики присели на землю, вытерли платками разгоряченные лица.

Билл осторожно передвинулся к конвейеру, который на время передышки был остановлен, и зашел с обратной стороны. Теперь его лента полностью закрыла грузчиков. Билл подпрыгнул и вцепился руками в края ленты, уперся ногами в подающие колеса и стал подтягиваться вверх. Через несколько секунд он был уже на краю люка. Потом, держась одной рукой за плотную ленту конвейера, другой схватился за край люка, медленно перевернулся и в этот момент почувствовал, как у него из кармана выскользнули пуанты и упали на бетон. Он вздохнул и вполз в багажное отделение самолета.

В полумраке Билл пробрался в дальний конец помещения, передвинул два огромных чемодана и улегся за ними. Вот грузчики вновь появились наверху, и послышался шум конвейера, один за другим чемоданы и коробки стали со всех сторон окружать Билла, пока наконец полностью не закрыли от него свет. Он прикрыл глаза: «Ну, теперь все!» — и в этот момент услышал возглас:

— Эй, парень, куда ты запропастился? Забери свои тапочки!

Внизу громко заговорили. Потом послышался звук открываемой двери, и свет электрического фонарика зашарил по углам багажного отделения. Люди двигали чемоданы, снимали коробки, и наконец слепящий луч полоснул Билла по глазам.

Когда полицейские выволокли его наружу, артисты балета выходили из автобусов аэропорта и направлялись к трапу самолета. Билл на секунду увидел Ларису, Антона, их товарищей, которые замерли, глядя, как два дюжих полисмена оттаскивают их маленького друга от самолета. А он, еще не осознав катастрофы и всей тщетности сопротивления, рвался назад, извивался в их руках. Двумя ударами один из них бросил его на бетон, пнул кованым ботинком в бок, поднял и снова отшвырнул в сторону. Билл полетел вперед, ударился грудью и головой о бетон и, заливаясь кровью, на четвереньках пополз в сторону.

— На, возьми свое барахло! — И полисмен бросил ему в лицо пуанты. Они упали рядом с ним, и их розовые ленточки встрепенулись и затихли на ослепительной бетонной белизне.

Потомок викингов

«Христиания» показывалась на горизонте ровно в час. Белая полоса корпуса корабля внезапно возникала на фоне свинцово-черной воды, и дымки из труб поднимались вверх ровными тонкими струйками. «Христиания» приближалась на несколько миль к мысу Фрам, а потом круто поворачивала на норд-вест и, уходя от берегов Норвегии в очередной рейс, брала курс на Исландию. Вот в эти-то несколько минут корабль находился близко от берега и можно было попрощаться с отцом: помахать ему с берега носовым платком, надетым на палку, и увидеть в ответ белую точку на борту судна. Как бы ни был занят второй штурман Ёрген Лагесен, он всегда находил минуту ответить сыну.

Время подходило к часу дня, и Уле торопился. Он трусцой бежал по единственной улице своего селения в сторону моря. На носу у Уле подпрыгивали несколько великоватые ему очки, на боку болтался в огромном футляре отцовский морской бинокль, в кармане брюк тряслись два больших бутерброда с сыром: после того как «Христиания» скрывалась за горизонтом, Уле любил посидеть на берегу фиорда, подумать и закусить перед обратной дорогой.

Люди отрывались от своих дел и кричали ему: «Цыпленок, передай Ёргену привет», «Торопись, Уле, скоро час!». Он кивал головой направо и налево и говорил: «Ладно!», потом продолжал трусить дальше. Иногда он останавливался и переводил дух. Нет, видно, недаром его прозвали Цыпленком: слишком тонкая шея, какие-то выцветшие перышки на голове вместо волос, худые ноги и вдобавок ко всему очки. Уле явно не повезло в жизни. Вот и уставал он быстро: не дошел еще и до тропинки, ведущей к скалам, а сердце уже бьется в груди так, что хоть придерживай его руками.

Уле миновал последний коттедж и теперь карабкался вверх по склону горы. Еще минут десять ходу, и он выйдет на «плато», как называли жители селения ровную, будто срезанную гигантским ножом площадку, что простиралась на несколько миль вдоль берега фиорда, обрываясь около самой воды крутой, почти вертикальной стеной. Пересечь «плато» пара пустяков — и тут же перед тобой открывается море — серое, спокойное в ясный безветренный день и очень темное, в мглистой дымке даже при небольшом ветре.

Начались сосны. Невысокие, крепкие, они стояли, вросшие в каменистую почву, как одинокие часовые на подступах к фиорду, охраняя его покой. Уле снова остановился, вдохнул в себя несколько раз воздух и с силой выдохнул, как учил отец. Потом оглянулся. Сверху хорошо было видно маленькое селение, расположившееся в долине между холмами около самой воды небольшого залива — частицы фиорда. Разноцветные, ярко окрашенные домики выглядели очень привлекательно на фоне скудных красок этих мест: буроватые холмы, темная вода, бледное полярное небо. За десять лет жизни этот пейзаж Уле изучил наизусть. Он мог часами сидеть под этими невысокими соснами и смотреть, думать, грезить. Он знал, что отсюда, из тихой, укрытой от ветров и от человеческих взоров бухты, несколько веков назад выходили навстречу опасностям приземистые устойчивые корабли викингов. И горе было тем, кто становился им поперек дороги.

Высокие светловолосые гиганты — его, Уле, предки — мореплаватели и воины, — так же, как и он, смотрели на эту воду, эти скалы и на бледное небо, и, наверное, тогдашние мальчишки, тоже выраставшие викингами, провожали с этого «плато» своих отцов в далекие и опасные плавания.

Сегодня все было по-другому: в селении жили скромные незаметные люди — конторские служащие, мелкие торговцы, несколько рабочих семей. Они не интересовались викингами, и, когда Уле заводил об этом разговор, люди посмеивались: «Ох, Цыпленок, не доведут тебя до добра твои предки». Его понимали только двое — отец и Ютте Лавестад — рабочий с верфи. Отец часто рассказывал различные истории о смелых и отважных людях, а Ютте, обычно молчаливый, как утюг, говорил: «Сюда бы одного парня из тех, древних, он бы устроил нам хорошую встряску».

Уле видел, как по улице селения проехала на велосипеде за покупками в город фрау Енсен, как пошел в сторону автобусной остановки Ютте, работавший сегодня во вторую смену. Значит, дело действительно подвигалось к часу и «Христиания» уже недалеко.

Уле прибавил шаг. Еще несколько метров. Он торопится, поскальзывается, камешки сыплются из-под его ног, и вот он уже наверху. Яркий свет солнца ударяет ему прямо в глаза, свежий ветер с запахами моря охватывает со всех сторон, перебирает на голове перышки.

Уле оглянулся еще раз на селение. Отсюда, сверху, оно выглядело таким маленьким, таким уютным. Он повернулся и бросился бегом к фиорду — и тут же услышал резкий окрик на английском языке:

— А ну, стой! Назад!

Уле остановился. Невдалеке от него стоял человек в незнакомой темно-серой униформе; поперек груди у него висел блестящий черный пистолет-автомат, точь-в-точь как в игрушечном магазине герра Ульсена. Человек лениво шевелил челюстями, валяя во рту жевательную резинку, щурился на солнечный свет. Он помахал Уле рукой:

— Проваливай отсюда. Нельзя.

Уле протер очки и внимательно всмотрелся в незнакомца.

— То есть как это нельзя? Это мое место.

Незнакомец засмеялся коротким лающим смешком, засунул языком резинку за щеку и сказал:

— Было твое — стало мое, это я тебе говорю, сержант Сноу. — И лениво, уже отворачиваясь, добавил: — Проваливай, а то стрелять буду. Здесь запретная зона.

Запретная зона? Уле растерянно поправил на боку бинокль, снял и снова надел очки. Что бы это все значило? «Христиания», наверное, уже проходит мимо. С тех пор как он помнил себя, и берег, и море, и сосны — все это принадлежало норвежцам и лично ему, Уле Лагесену, а теперь какой-то человек, неприятный и вооруженный, утверждает, что это не так. Ведь война давно уже кончилась — при чем же здесь оружие? Наверное, это шутка.

При этой мысли Уле облегченно вздохнул и двинулся в сторону моря. Незнакомец круто повернулся и в несколько прыжков догнал его.

— Ты что, оглох, каналья?

Он с силой толкнул Уле в плечо, и тот упал на землю, больно оцарапав себе ладони. Очки упали на землю и хрустнули под тяжелым новеньким ботинком сержанта.

Уле лежал и думал: «Может быть, убежать от него? Нет, опасно — возьмет и убьет». И он попросил:

— Сэр, там проходит сейчас «Христиания», мой отец штурман. Разрешите мне помахать ему.

— Я тебе помашу. — И сержант слегка ткнул его ботинком.

Растерянный, с горящими от падения ладонями, со слезами, навертывающимися на глаза, Уле встал, потоптался на месте и повернул назад. Только сейчас он вспомнил, что уже давно на том конце «плато», что уходил вдоль берега в сторону города, шли какие-то работы. От города сюда тянули новую дорогу, укладывали бетонные плиты, расставляли километровые столбы. В селении ходили слухи о том, что дорогу строит военная организация НАТО, но что ей нужно на берегу фиорда, никто точно не знал, да особенно и не интересовался. Дорога для жителей селения была бесполезна. Хотя она и укорачивала намного путь от города до их фиорда, но толку от нее было мало, так как она шла в сторону моря, в дикий необжитый район и пользоваться ею было трудно. Видимо, «дорога НАТО», как ее стали называть в селении, и этот сержант имели между собой какую-то связь.

На полдороге Уле присел около одной из сосен, съел бутерброд с сыром, вытащил бинокль и посмотрел на селение, на воду, подходившую вплотную к домам, на старую деревянную церковь, которая, как говорили, стояла со времен викингов. Старый учитель говорил им: «Вы, дети Норвегии, должны знать: наша земля стара, а наши люди отважны и скромны. Будьте достойными нашей земли и наших предков. Будьте отважными и скромными людьми. Это хорошо». Он был очень стар, этот учитель, и заботился о сохранении древних традиций. Что бы он сказал, если бы услыхал слова сержанта: «Была твоя — стала моя». Впрочем, ему, пожалуй, об этом не надо говорить — старик очень расстроится.

Время уже ушло, и торопиться было некуда. Уле задумался: «Но не все же «плато» стало запретной зоной. Может быть, можно пробраться к фиорду с юга, а оттуда уже по берегу добраться до мыса?»

Без очков идти было трудно, и Уле несколько раз сильно ушибся. Минут через тридцать он остановился, поднялся наверх и осторожно огляделся. Нет, ничего не получалось. И здесь стоял патруль в незнакомой темно-серой форме. Видимо, они заняли весь берег.

Уле вдругпочувствовал себя так, будто его обокрали, отняли у него самую дорогую, самую нужную вещь, безжалостно и спокойно лишили его — норвежца, сына моряка, потомка викинга — моря, его родного фиорда.

Уле повернул к дому. Нужно было обо всем этом посоветоваться с Ютте Лавестадом. Ютте молчалив. Но он многое знает. И если уж выдавит из себя два-три слова, так это так и есть.

Весь вечер Уле сидел у камина в большом отцовском кресле и сосредоточенно глядел на пляшущие языки пламени, а после ужина рано ушел спать.

Наутро он побежал к Ютте Лавестаду. Ютте сидел около окна и читал газету. Он взглянул на взволнованного Уле и молча кивнул ему головой. Уле вошел в комнату и, торопясь, начал рассказывать о случившемся.

Ютте сосредоточенно слушал. Потом коротко сказал:

— База.

— Что? — не понял Уле.

— Военная база НАТО, — повторил Ютте. — Не суйся — оторвут голову. Ах! Ах! Дожили… — добавил он и развел руками в стороны.

Уле еще никогда не слыхал, чтобы Ютте говорил так много. Да и сам Ютте, видимо, не ожидал от себя такой прыти.

— Скажи, Ютте: а их нельзя прогнать?

— Это трудно. Для этого нужно всколыхнуть людей, и не только наших.

Он нахмурился и снова углубился в газету. Уле понял, что разговор окончен.

Дома он снарядился так, будто снова шел провожать «Христианию». Надел через плечо бинокль, тщательно протер запасные очки и положил в каждый из карманов брюк по бутерброду.

Теперь он шел наверх не торопясь, внимательно осматриваясь по сторонам. Его окликали: «Как дела, Цыпленок?» Уле крутил головой на тонкой шее: «Плохо. Там строят базу. Они захватили «плато». Чтобы их прогнать, нужно подняться всем». Люди ему не отвечали. И Уле не обижался на них. Ну что они могут: пожилая фру Енсен, неторопливый, равнодушный, как казалось, ко всему, кроме своих игрушек, герр Ульсен, и даже Ютте — очень осторожный человек.

Когда Уле почти достиг «плато», он прилег на землю и на четвереньках, прячась за камнями и деревьями, проделал остаток пути. Он осторожно приподнял голову. Сержант стоял на прежнем месте, но сегодня здесь уже кое-что изменилось. Появилось много машин. Они подвозили со стороны города большие бетонные плиты, разборные домики. Несколько рабочих в комбинезонах и желтых каскетках, налегая всем телом на отбойные молотки, врубались в каменистую породу. Уле видел, как эти чужие люди из чужой страны шаг за шагом отнимали у него фиорд, ради каких-то своих страшных целей, которые не имели ничего общего с жизнью их маленького селения, с его собственной жизнью.

Уле смотрел во все глаза, как они хозяйничали на берегу фиорда, поплевывали на землю, громко смеялись и жевали свою резинку. И чем больше эти люди гадили его землю, тем пристальнее всматривался в них Уле потемневшими от гнева и обиды глазами.

Вечером свободные от дежурства американские солдаты один за другим тянулись в местный кабачок. Они садились на длинные скамейки, протянутые вдоль стен возле большого широкого стола, и требовали виски. Когда они шли по селению, Уле встречал их на улице и гримасничал, скороговоркой, быстро кланяясь, говорил: «Здрасте, здрасте, здрасте!» Сначала те ничего не понимали, но потом сержант смекнул: ведь он насмехается над ними. «Ах ты, паршивец!» — крикнул он и попытался достать Уле камнем. Но не тут-то было. Уле увернулся и снова осклабился: «Здрасте!» С тех пор он преследовал американцев этим возгласом повсюду, где встречал их, и те, завидя его, уже поеживались, а сержант начал грозить кулаком. Жители посмеивались: «Ну и молодец Цыпленок».

А фру Енсен, вообще любящая точные определения, сказала: «Уле объявил американцам «холодную войну». Это было недалеко от истины.

Через неделю «Христиания» возвращается в родную гавань. Будь что будет, но он должен обязательно встретить ее. Пусть люди из селения увидят, что он умеет не только дразниться и паясничать, но и кое-что еще. И пусть знают, что не перевелись еще настоящие норвежцы. Как жаль, что у него так мало сил и он так мал ростом и худ, а то плохо пришлось бы сержанту и его друзьям. Но чего нет, того нет. Нужно что-то придумывать.

Каждый день Уле аккуратно приходил на свой наблюдательный пункт. Он уже знал время, когда сменяется караул базы, знал, кто из часовых внимателен и исправно несет свою службу, а кто — нет. «Христиания» пройдет здесь около пяти часов вечера, значит, работы будут уже закончены, а рабочие уедут в город. На строительной площадке останется один караул. Если часовой зазевается, то можно будет проскочить мимо него, а потом под прикрытием строительных материалов пробраться к фиорду.

Особенно Уле надеялся на сержанта. Обычно он сначала деловито прохаживался на своем участке, а потом, оглянувшись несколько раз по сторонам и убедившись, что ничто не угрожает покою базы, надолго скрывался в стоящий поодаль дощатый домик караула. Оттуда сержант выходил минут через тридцать — сорок уже навеселе, он мурлыкал себе под нос песенку, слегка посвистывал, а потом опять скрывался в домике. Вот один из таких моментов и собирался использовать Уле, чтобы встретить корабль. По его расчетам, дежурство сержанта как раз приходилось на вторую половину дня в день прихода «Христиании».

Ровно в четыре часа Уле уже был на месте. Он пришел налегке, отказавшись на сей раз от бутербродов, которые могли помешать ему во время бега. Он видел, как сменился караул и как сержант Сноу зашагал по площадке взад и вперед. Минут через двадцать сержант огляделся, подозрительно повел глазами по кустарнику, скользнув, как показалось Уле, взглядом по его лицу, а затем быстро направился в сторону домика. Вот он зашел внутрь и закрыл за собой дверь. Уле глотнул воздух и, почувствовав вдруг какой-то жуткий восторг, бросился стремглав в сторону фиорда, выкидывая далеко вперед острые худые колени и по привычке придерживая на бегу очки. Он пробежал около четверти мили, мимо сложенных штабелями бетонных столбов, огромных каменных плит, мимо установленных в разных местах стройки подъемных кранов. Море открылось ему внезапно — беспредельное, суровое и прекрасное. Сегодня оно было почти черным. И на его черном фоне вдалеке четко выписывался белый корпус корабля. «Христиания» полным ходом шла к мысу Фрам. Уле замахал руками и наддал скорости. И в этот момент за его спиной раздались выстрелы. Один, второй, третий. Он оглянулся. От домика прямо к нему бежал сержант, стреляя в воздух, а за ним еще двое караульных. Уле молниеносно соображал: если догонят, изобьют, а главное, скинут обратно, не дав встретить корабль. Но и это не главное. Все опять пойдет по-старому, и он вынужден будет снова прятаться по кустам, как звереныш, посматривая со стороны на этих развязных пришельцев, а люди из селения будут все так же покачивать головами, одобряя его в душе и побаиваясь высказать вслух свои мысли.

— Стой! Назад, мерзавец! — орал сержант, беспрестанно нажимая на гашетку пистолета. И тот рассыпался гулким сухим треском по всем окрестностям.

«Сам мерзавец, — подумал Уле, — пьяная скотина». Он бросился в сторону ближайшего подъемного крана, схватился руками за первую ступеньку узкой металлической лестницы и начал карабкаться вверх. Плохо тренированное тело и вялые мускулы не слушались его. Он несколько раз оступался, скользил, но снова находил точку опоры. Когда сержант подбежал к крану, Уле был уже высоко. Он миновал будку оператора и взбирался дальше в сторону стрелы. Один раз он глянул вниз: сержант метался вокруг подножия крана, сквернословя, но, видимо, не решался лезть вверх, двое других караульных пытались попасть в Уле камнями, но они так же, как и Сноу, видимо, выпили изрядное количество виски, и камни летели куда угодно, но только не в цель.

— Мы тебя подстрелим, щенок! — крикнул Сноу и стал целиться в Уле. Тот в это время уселся на перекладину в основании стрелы, вцепился одной рукой в боковую балку, а другой вытащил белый платок. Треснул выстрел, и пуля звякнула рядом, ударившись с силой о железо. Уле не думал о том, что сержант действительно может убить его, и все-таки ему было страшно. Снова треснул выстрел, и снова пуля ударила недалеко в железную балку. «Христиания» разворачивалась прямо напротив мыса. Никогда еще Уле не видел корабль так хорошо. Он взмахнул платком и тотчас увидел, как в ответ ему на борту судна мелькнула белая точка. Отец! Уле забыл о сержанте, о том, что сам он находится в добрых двадцати метрах над землей. Он махал и махал платком, приветствуя проходивший корабль.

— Ты будешь сидеть там, пока не свалишься! — крикнул Сноу. И снова выстрелил в сторону Уле. Потом он присел на корточки и закурил, отложив оружие в сторону. Закурили и те двое.

Время шло медленно, а сидеть было очень неудобно, а главное — было очень страшно. Уле смотрел только вперед, на море. Едва он опускал глаза вниз, как у него начинала кружиться голова. А внизу его терпеливо ждали американцы. Иногда они постреливали вверх, и тогда звук выстрелов разносился по «плато» и уходил в сторону холмов.

Прошел час, потом еще час. С моря быстро надвигались сумерки. Четкие очертания холмов становились неясными, зыбкими, и лишь небо было по-прежнему бледным и светлым, как днем.

Сначала Уле надеялся, что люди из селения придут ему на помощь немедленно, едва услышав выстрелы, но потом подумал, что надеяться, собственно, не на что: Ютте на работе, а остальные вряд ли решатся на такое. Оставалось одно: ждать, когда придет отец. Уж он-то не оставит дело так просто.

Начинало темнеть, а вместе с темнотой подступал холод. К девяти часам Уле продрог до костей в своей тонкой рубашке и коротких, до колена брюках. На территории стройки зажглись прожекторы. Один из караульных куда-то ушел, и вскоре два сильных прожектора повернулись в сторону подъемного крана. Мощные лучи осветили маленькую худенькую фигурку, застывшую в основании стрелы между могучими железными прутьями. Сержант засмеялся своим отрывистым, лающим смехом:

— Ну как, насмотрелся на свой фиорд? Смотри внимательней, паршивец. А когда слезешь, мы тебе еще раз покажем твои красоты.

Потом следовала новая очередь из автоматического пистолета, и пули трескались о металл над самой головой Уле.

По всем расчетам, отец должен быть уже в селении. Что же они не идут? Уле осторожно повернул голову и посмотрел через плечо в сторону холмов — ив тот же момент услыхал с той стороны едва слышимый шум. Он приближался с каждой минутой, уже хорошо слышный в застывшей вечерней тишине. И вот уже ясно слышно, что это голоса многих людей. Американцы тоже, видимо, услыхали их и забеспокоились. Оставив одного караульного около крана, сержант вместе с другим бросился на ту сторону «плато». Уле видел, как на краю площадки появились факелы, полыхающие над нестройно идущей толпой. Вот толпа поглотила солдат и двинулась дальше, прямо к берегу фиорда. Вот они уже около самого крана. Здесь и отец, и Ютте, и игрушечник Ульсен, и даже фру Енсен. Она тычет своим сухим кулачком прямо в физиономию солдата, а тот испуганно отворачивает лицо и пятится. Люди пришли почти из каждого дома.

— Уле, слезай! — кричит отец.

— Я боюсь, — говорит Уле.

— Ну, тогда подожди.

Отец быстро взбирается по лестнице и протягивает к нему руку.

— Держись за меня.

Уле охватывает отца за шею, прижимается к его пропахшей морем кожаной тужурке. Они медленно спускаются на землю.

Американцы стоят и смотрят, как полыхают над головами людей факелы. Они молчат, и даже сержант присмирел. Ютте подходит к нему и говорит: «Ты — скотина», а Уле оборачивается в сторону солдат, быстро-быстро кланяется и говорит: «Здрасте, здрасте, здрасте!». И все смеются.

Потом они направляются в обратный путь. Уле сидит на спине у отца, обхватив его за шею руками, и слушает, что говорят люди. Звучат слова: газета, стортинг, пикеты. Уле еще не знает значения многих из них, но понимает одно: с завтрашнего дня селение вместе с ним объявляет базе войну.

— А ты молодец, Цыпленок, — говорит Ютте, — настоящий норвежец. — И протягивает руку, чтобы похлопать Уле по плечу. Потом смотрит на него и опускает руку: Уле спит.

Конец Хаджи Гуляма

Банда Хаджи Гуляма уходила в горы. Душманы^[5] шли не оглядываясь: они были уверены, что деревня еще не скоро придет в себя после их нападения и опасаться нечего. Что касается до провинциальных властей в Гордезе и народной милиции — Цорондоя, то, пока до них дойдут известия о новой вылазке Хаджи Гуляма, пройдет целая вечность и душманы уже вернутся в свое горное становище.

Сам Хаджи Гулям шел сзади. Невысокого роста, поджарый, загорелый, с аккуратно подстриженными тонкими усиками под длинным носом и безукоризненным пробором в смолянистых волосах, он один среди душманов носил городской костюм — пиджак, брюки, белую сорочку с галстуком, и лишь тяжелые, окованные железом ботинки выдавали в нем человека, живущего в горах.

Он долгие годы был повелителем в этих местах — саиб^[6], помещик Хаджи Гулям. Кругом были его земли, стада, горы. Все это принадлежало ему извечно и досталось от деда и отца. Аллаху было угодно, чтобы все в этом крае было так, как оно было. Об этом говорил Коран, об этом говорил во время молитвы правоверным мусульманам здешний мулла. Это хорошо знал с самого детства и сам Хаджи Гулям: все должно быть так, как установлено аллахом, и никому не позволено нарушать его извечные законы.

Зеленые чалмы душманов уже исчезли за высокой скалой, а Хаджи Гулям не торопился за ними следом. Он стоял и смотрел вниз на долину, которая подходила вплотную к горам. Люди в Кабуле придумали революцию, они установили, как они говорят, народную власть, отняли фабрики и заводы у предпринимателей, а земли у помещиков и передали эти земли крестьянам, но это можно делать, может быть, там, в Кабуле, но не здесь, в Пуштунистане, в провинции Пактия, в этой округе, где был и остался саибом он, Хаджи Гулям. Сколько уже дней прошло с тех пор, как новый губернатор, приехавший из Гордеза, центра провинции Пактия, объявил здешним крестьянам о земельной реформе и о том, что отныне его, Хаджи Гуляма, земли принадлежат на правах личной собственности им, крестьянам из племени мангал, по шесть джарибов^[7] каждой семье. Сколько уже дней прошло с тех пор, как его, Хаджи Гуляма, отказавшегося подчиниться новой власти и добровольно уступить землю крестьянам, губернатор объявил вне закона. И что же? Вот перед ним лежит долина, а в долине за высоким, обмазанным глиной забором стоит замершая бездыханная деревня, и долго еще никто из крестьян, его бывших арендаторов, не высунет нос за ее ворота. Жаль, очень жаль, что пришлось застрелить старика Барата. Когда-то он был исправным арендатором, хорошо работал, в установленные сроки приносил своему благодетелю часть урожая — и сахарную свеклу, и свежий помол пшеницы, и другие продукты, и все это было отличного качества; несомненно, старик Барат был честным человеком. Но в последнее время и он испортился. Разве это годится: он взял в собственное владение помещичью землю, презрев все заповеди аллаха; послал одного сына в армию, и тот уже сражается против истинных мусульман где-то на гиндукушских перевалах; второй сын служит в Гордезе новому губернатору; да и внук Исхак, сын солдата, волчонком смотрит на него, Хаджи Гуляма, вместо того, чтобы целовать, как прежде, его украшенные перстнями руки. Он честно предупреждал старика, что следует унять сыновей и не касаться не принадлежащей ему земли, но старик закусил удила, и потому все получилось так плохо.

Пришлось предупредить и женщин рода Баратов, что малыш Исхак очень быстро уйдет в царство вечного блаженства, если сыновья Барата не прекратят своей вредной аллаху деятельности. Что касается земли, то он, Хаджи Гулям, спокоен: больше на нее никто не покусится — в семье старика Барата в данный момент, кроме него самого, просто некому было ее обрабатывать.

Для острастки же остальных пришлось ткнуть несколько раз раскаленным прутом в спину мальчишке.

Конечно, это не совсем приятно — стрелять в безоружных людей, клеймить раскаленным железом их детей, но таков уж этот трудный век; аллах свидетель — он, Хаджи Гулям, и его душманы не жестокие люди, и пусть проклятье падет на голову новых властей Кабула, которым потребовались его земли, стада и горы, пусть крестьяне проклянут тот час, когда свершилась апрельская революция, принесшая им пока одни страдания.

Примерно раз в неделю наезжал Хаджи Гулям со своим отрядом в местные деревни — то в одну, то в другую. Он спускался с гор всегда неожиданно, и никто из деревенских никогда не успевал предупредить о его появлении власти в Гордезе. Везде у Хаджи Гуляма были свои уши и глаза. В деревнях жили его бывшие сборщики арендной платы и надсмотрщики, охранники и муллы. Часть их ушла с ним в горы, но многие остались на своих местах. И все они внимательно следили за тем, как ведут себя крестьяне. Стоило кому-то из них взяться за мотыгу и начать обработку бывших помещичьих земель, как являлся отряд Хаджи Гуляма и следовало наказание. Стоило кому-нибудь из взрослых детей крестьян уйти на службу в народную милицию или в армию, как душманы избивали оставшихся членов семьи, чтобы другим было неповадно служить народной власти.

Хаджи Гулям все стоял и не мог оторвать глаз от долины. Здесь прошло его детство, вон там, в тени тополей и кустов жасмина и сирени, белеют стены виллы, которую построил еще отец. Праздничный двухэтажный дом с ажурной застекленной верандой, легким навесом, защищающим от солнца, над внутренним двором; там прямо на траву выстилали к приходу гостей дорогие персидские ковры.

Каждый раз, как Хаджи Гулям совершал налет на эту деревню, он непременно заходил в свой дом. Здесь все стояло нетронутым. В гостиной блистал черным лаком изящный рояль, старинное оружие времен Тимура висело по стенам, в кабинете на столе стоял открытый ящик с ямайскими сигарами; после обеда он любил выкурить одну из них и, сидя в уютном мягком кресле, подумать о жизни.

Он обходил весь дом, трогал с удовлетворением любимые вещи: он не мог взять их с собой в горы — и этот рояль, и эти старинные сабли, и безделушки.

Затем он заходил в гараж. Там стояли две его автомашины — последней марки «Мерседес», напоминающий дорогой портсигар, и смешной лупоглазый «Фольксваген», на котором он навещал в деревнях своих управляющих. На «Мерседесе» он ездил в Кабул. Они стояли все там же, где он поставил их.

Автомашины слегка запылились. Он проводил задумчиво пальцем по их сероватым бокам; палец оставлял след на лакированной поверхности. Хаджи Гулям вздыхал — раньше такого никогда не было: два шофера внимательно следили за машинами. Конечно, ни «Мерседес», ни «Фольксваген» он тоже не мог взять с собой в горы, в урочище Ташакур. Туда можно было пройти лишь пешком, и то при условии, если хорошо знаешь горы.

За все те месяцы, что прошли с тех пор, как Хаджи Гулям и его люди подняли мятеж здесь, неподалеку от Гордеза, дом так и оставался нетронутым. Напрасно губернатор призывал крестьян организовать там школу, напрасно начальник местного Цорондоя призывал своих людей войти в дом и хотя бы описать имущество бежавшего помещика. Все было тщетно. И крестьяне и даже вооруженные сотрудники Цорондоя боялись переступить порог дома Хаджи Гуляма. Они знали, что военных сил в районе мало, что большинство армейских частей молодой республики направлено на охрану афгано-пакистанской границы, через которую днем и ночью шли в Афганистан, иногда с ожесточенными боями, банды-формирования, как их здесь называли, потому что это были не простые банды, а действительно формирования — обученные, одетые и вооруженные иностранными спецслужбами. А Хаджи Гулям появляется неожиданно, и жестокость его не знает границ. И куда пойти, у кого просить помощи? В этом районе зверствует Хаджи Гулям, в соседнем — другая банда. Недавно душманы взорвали там школу за то, что учитель попытался сказать ученикам доброе слово об апрельской революции. Когда же подоспели солдаты, то застали лишь дымящиеся развалины и пепел от сгоревших учебников. В другом месте бандиты подорвали линию электропередачи и оставили деревни без света. Слухи один страшнее другого ползли от селения к селению, и зачастую их распространяли сами душманы и их помощники, чтобы окончательно запугать народ, подорвать веру в новую власть.

…Исхак сквозь маленькую дыру в заборе, которую он проделал уже давно, чтобы следить за дорогой в горы, смотрел в сторону высокой скалы. Она возвышалась в том месте, где шоссе круто взмывало вверх и из плоской желтопыльной ленты сразу же превращалась в жесткую каменистую караванную дорогу. По этой дороге душманы спускались к скале и оттуда уже шли по долине на деревню, туда же они уходили после налета. И вот теперь Исхак наблюдал, как цепочка душманов уходила за скалу. Еще несколько мгновений, и она исчезла вовсе, но Исхак за долгие недели наблюдения знал, что, если душманы повернули за скалу, это вовсе не означало, будто они действительно двинулись в горы. Бандиты могли еще час стоять за скалой и следить из-за укрытия в бинокли за жизнью деревни. И не дай бог, кто-нибудь из крестьян раньше установленного душманами времени в три часа (именно столько им требовалось, чтобы дойти до своего становища) выйдет за стены деревни: немедленно следовала расправа — несколько бандитов возвращались назад и устраивали дознание: кто, почему, куда направился. И если у несчастного не было оправданий, ему грозила смерть: бандиты обвиняли его в связях с гордезскими властями.

Деревня строго соблюдала установленный Хаджи Гулямом срок, и постепенно бандиты к этому привыкли; все реже и реже устраивали они такие проверки, и вот сегодня — Исхак это видел очень хорошо — лишь один Хаджи Гулям задержался около скалы, смотрит в сторону деревни, но вот и он шагнул за скалу, и ни одной живой души не осталось в долине между деревней и горами, и Исхак решился.

Он бросился в дом, схватил подаренный ему недавно дедом, старенький, кем-то проданный за гроши велосипед и вышел за глинобитную стену.

Исхак немного подождал и прислушался, повертел в разные стороны круглой, наголо стриженной головой, зорко окинул застывшие дома черными маленькими, как бусинки, глазами. В деревне было тихо. Видимо, никто не заметил, как он вышел за ворота. Главное, чтобы о его исчезновении не узнали сидевшие в домах люди Хаджи Гуляма. Иначе они тут же дадут знать в горы, и тогда быть большой беде. Потом он еще раз взглянул в сторону гор. Там все было неподвижно. От самой деревни до их бурой линии простиралась желто-серая выгоревшая долина, которую прорезала вытоптанная лошадьми, ишаками и выезженная колесами арб, грузовиков и автобусов пыльная дорога. Дальше круто вверх шли безжизненные, прокаленные солнцем горы, а над ними — ярко-синее небо, бледнеющее к горизонту, и в центре этого неба — пышущий жаром, огромный, ослепительный диск солнца, которое в этот весенний майский день сжигало все живое, буквально валило своим жаром с ног и людей и животных.

Душманы всегда приходили и уходили засветло, потому что в сумерках, а тем более в темноте ни один, даже самый опытный, проводник не рискнул бы идти в горы. И сегодня они ушли сразу после полудня; поэтому время еще было, и если быстро сообщить в Гордез о выходе банды из своего логова и подогнать к горам солдат на джипах, то Хаджи Гуляма можно было бы настигнуть.

Исхак хорошо знал дорогу в урочище. Несколько раз он ходил туда со стариком Баратом. Они везли на ишаке продукты для Хаджи Гуляма: мясо, сыр, муку, фрукты, изюм, орехи. Там в глубине гор почти в непроходимых местах стоял охотничий дом саиба — надежный, сложенный из камней особняк, куда крестьяне по непроходимым кручам, по еле заметным тропам доставили все, что нужно было хозяину: мебель, холодильник, ковры. Пройти в урочище Ташакур можно было лишь пешком, сойдя с караванной дороги в сторону, а дальше нужно было идти замысловатым путем между скал до неширокого плато, усыпанного валунами; затем путь шел вдоль почти отвесных скал по узкой тропинке, проходящей по краю обрыва.

Исхак давно уже думал о том, чтобы вывести солдат на банду Хаджи Гуляма, с тех самых пор, как он поговорил с Латифом, парнем из их деревни, который служил в Цорондое и время от времени наезжал в деревню по разным, как говорил Латиф, государственным делам. Он был поистине государственный человек. Черноволосый, с густыми усами, он постоянно крутил на пальце пистолет и рассказывал удивительные истории о борьбе с душманами. Всякий его рассказ кончался одними и теми же словами: «Ну, я, конечно, выхватил пистолет и раз-раз — полный порядок…» Ему было всего восемнадцать лет, но Латиф уже был членом Народно-демократической партии Афганистана. Он участвовал в апрельской революции, стал солдатом Цорондоя.

После захвата власти Амином Латиф несколько месяцев просидел в тюрьме, а затем в период второго этапа революции, когда антинародная клика Амина была свергнута, Латиф вновь вернулся в Цорондой уже в качестве сержанта.

Именно Латиф и его солдаты сопровождали землемеров, которые нарезали крестьянам помещичьи земли. Они так и стояли друг против друга: кучка притихших крестьян, в стареньких рваных халатах, через которые просвечивали их худые, изношенные непосильной работой тела, в грязных чалмах, с темными, изрезанными временем лицами, с застывшими покорными глазами, и Латиф — в красивой цвета хаки форме и неизменным пистолетом в руках. Они слушали, что им говорил Латиф, а потом землемер из Гордеза, и молчали. Тогда Латиф взорвался:

— Я же знаю вас хорошо, вам нечего есть, почти весь урожай вы отдавали за аренду земель и долги Хаджи Гуляму. Сейчас вам дают землю, по шесть джарибов! Это же подумать надо! Только вам! И вы молчите! Вы боитесь Хаджи Гуляма! Но если все мы будем бояться всю жизнь, то пропадем, как голодные собаки!

Он покрутил в руке пистолет, погладил усы и уехал.

Через два дня банда Хаджи Гуляма во время налета на деревню убила младшего брата Латифа, восьмилетнего Хасана — единственного мужчину, оставшегося в семье после смерти отца и ухода Латифа в город.

Однако в свой новый приезд в деревню Латиф, осунувшийся, с затаившейся в глазах болью, снова собрал крестьян и вновь просил их проявить мужество и взять землю.

После того раза люди Хаджи Гуляма попытались убить Латифа в городе, обстреляли вечером из автоматов окна его комнаты. Латиф уцелел чудом, потому что был в это время на кухне. И все же кое-кто из крестьян в те дни не испугался, взял в руки мотыгу: шел апрель месяц, земля не ждала, и если не засеять ее вовремя, то голод неизбежен.

Пока крестьяне сеяли пшеницу. Хаджи Гулям безмолвствовал; банда была заинтересована в крестьянском хлебе, молоке, сыре, масле; но когда кое-кто, в том числе старый Барат, попытался начать обработку полей под сахарную свеклу, с тем чтобы потом сдать урожай на государственный сахарный завод, Хаджи Гулям был тут как тут. Посевы были вытоптаны, а крестьянам душманы пригрозили, что в следующий раз последует более серьезное наказание.

— Горе, горе идет к нам, — вздыхал в те дни старик Барат. — И земля есть, и земли нет. Оружие нужно, оружие! Пока сами не научимся защищать свою землю, никто для нас ее не защитит!

Тогда десятилетний Исхак предложил деду:

— Поеду к Латифу, как только бандиты спустятся с гор.

— Ох, горе мне, — вздыхал Барат. — Тебя убьют, как только ты выедешь на дорогу. Оружие нужно, оружие!

И все-таки Исхак решил сделать по-своему. Вот тогда-то он проделал дырку в глинобитном заборе, смотрел, следил, высчитывал время появления и ухода душманов в горы.

А потом наступил день, когда старик Барат сказал:

— Я стар, мне нечего бояться, я был самым исправным арендатором у саиба, а теперь я получил землю, и я должен обрабатывать ее. Каждый солнечный день сушит почву и убивает будущий урожай. Идем, Исхак!

В то утро они одни вышли в поле с мотыгами — старый Барат и маленький Исхак — и принялись метр за метром взрыхлять землю. Она изрядно подсохла и кое-где уже пылилась; Барат лишь качал головой и, покряхтывая и потирая болевшую поясницу, все бил и бил в землю мотыгой.

Изредка он останавливался и вытирал полой халата катившийся со лба пот.

— Дед, отдохни, — говорил ему Исхак.

— Нет, нет, Исхак, отдохни ты, а я отдохну, когда засеем свеклу. Где, где мои сыновья? Горе мне, старому, напоследок дней одному выходить в долину.

Он стонал и покряхтывал и снова брался за мотыгу.

Потом они возвращались домой, и старый Барат говорил Исхаку:

— Вот соберем урожай свеклы, свезем его на сахарный завод в город, получим деньги, и я смогу отправить тебя в школу. Ты обязательно должен учиться, Исхак, ведь тебе уже десять лет, а ты еще не умеешь ни читать, ни писать. Мы — старики, нам это уже не осилить, а у тебя вся жизнь впереди. Видишь, те, кто умеет читать и писать, становятся уважаемыми людьми.

Исхак качал стриженой головой. Он очень хотел учиться. Ему действительно было уже десять лет, а что он умел? Летом тяпать землю мотыгой, а зимой торговать в городе с лотка всякой мелочью — сигаретами, спичками, бритвами, жевательной резинкой. Отец сражался уже второй год с бандами-формированиями и почти не видел сына. Одна надежда была у Исхака — на старого Барата. Этот если захочет, то выведет в люди.

Они входили в ворота деревни и натыкались на десятки настороженных глаз. Никто из соседей в последние дни после предупреждения Хаджи Гуляма так и не выходил в поле.

К тому же сторонники бывшего помещика все время запугивали крестьян. Они говорили: «Власти приходят и уходят, а нам жить здесь долгие годы, и детям и внукам нашим жить здесь. И плохо, если люди будут спускаться с гор и наказывать нас; пусть мы останемся без денег, но будем живы, а пропитаемся чем аллах пошлет».

Через несколько дней Барат и Исхак взрыхлили землю под посев сахарной свеклы и готовились к посеву. Вот тут Хаджи Гулям и нагрянул на деревню.

Он сразу же явился в дом старика Барата. Двое душманов с автоматами наизготове застыли около дверей передней комнаты, еще двое встали за спиной Хаджи Гуляма, а он, вежливый, с безукоризненным пробором, в свежей сорочке с неизменным галстуком, тихо и задумчиво заговорил:

— Нехорошо, очень нехорошо ты сделал, Барат, — покусился на мою землю, ты нарушил волю аллаха. Ты был таким хорошим, таким прилежным арендатором, а сейчас ты повел себя как неразумное дитя — ведь я запретил прикасаться к моей земле и сеять свеклу для их проклятых заводов. Если тебе хочется поковырять своей мотыгой, то ты бы мог спросить у меня разрешения, и я бы тебе не отказал: сей пшеницу на старых условиях — половину урожая мне; ты же понимаешь: нам в горах тоже нужно питаться…

— Э, саиб, ты правильно говоришь, я был исправным крестьянином, и было так потому, что я любил землю и любил труд. И сегодня я люблю землю и люблю труд и хочу, чтобы дети мои и впредь никогда не давали весной высыхать земле до пыли. А что касается аллаха, то ему было угодно поставить в Кабуле новую власть — ведь недаром Коран говорит, что волос не упадет на землю с головы человека без воли аллаха. Значит, что-то изменилось в мыслях аллаха, если жизнь наша пошла другим путем. И знаешь, саиб…

Старику Барату не удалось договорить. Хаджи Гулям дал знак душманам, и автоматные очереди оглушили всех находившихся в комнате. Остро запахло порохом. Барат упал на старенький, вытоптанный годами красный ковер, темные пятна крови стали расплываться по его халату.

Исхак, не отрываясь, глядел на деда и видел, как жизнь уходит из него. И вот уже нет старого Барата, а есть лишь желтая кожа, седые волосы, куча тряпья на полу.

Исхак стоял, и слезы лились у него из глаз, а в углу стояли притихшие женщины.

Потом душманы разожгли очаг, взяли железный прут, которым старик мешал дрова, накалили его и подошли к Исхаку. Тот уже знал, что, если он вышел со стариком в поле, ему не миновать беды, и теперь крепко закусил губы, чтобы не закричать, не унизиться перед этими собаками, которые только что убили его деда.

Душманы сорвали с его плеч рубашку и покрутили у него под носом раскаленным прутом. Потом они приложили его к спине мальчишки. Острая боль пронзила все тело Исхака, и оно затрепетало у них в руках. Но он смолчал. Душманы подождали несколько минут.

Исхак, прикрыв глаза, не смотрел ни на прут, ни на душманов, — он заставил себя думать о другом: он снова и снова представлял себе, как отряд Латифа на джипах рвется через долину к горам вслед за бандой Хаджи Гуляма, и эта картина была так захватывающе восхитительна, что отгоняла даже страх перед болью.

Но вот прут прикоснулся к спине, потом еще раз, тело Исхака снова затрепетало от этого ужасного прикосновения, а в мыслях его джипы все неслись и неслись по долине к высокой скале, за которой начиналась дорога в горы. На закушенных губах выступила кровь.

— Вы, женщины, помните, — обратился Хаджи Гулям к жене Барата и к матери Исхака, — мою землю трогать нельзя, и передайте мужчинам вашего рода, чтобы они не причиняли зла Хаджи Гуляму.

…Никогда еще Исхак не гнал так быстро свой велосипед. Ноги его совсем занемели, спина горела от ожогов, и каждое прикосновение рубашки к ранам причиняло боль. Он летел по долине мимо мертвых, безжизненных, необработанных полей, по каменистой серой дороге, и мелкие камешки с сухим треском разлетались из-под колес. Хребты Гиндукуша со всех сторон обступали долину, их снежные вершины ярко блистали в ослепительной синеве неба, а над долиной, безжизненной землей, бурыми горами и снежными вершинами, над ярко-синим небом висело совсем низко белое раскаленное солнце, беспощадно сжигая все живое.

Оно било Исхака сверху наповал, и он в этой сумасшедшей гонке с каждой минутой чувствовал его страшные обжигающие удары. В это время дня никто из крестьян не выходил из дому; показывались лишь тогда, когда солнце приближалось к вершинам гор и немного умеряло свою палящую силу.

Исхак все крутил и крутил педали; главное было добраться до шоссе на Гордез, а дальше пойдет легче. Сердце его билось в груди так сильно, что становилось больно; ему некогда было вытереть пот, и он струился по его лицу, груди, спине и разъедал ожоги.

Но вот наконец и шоссе — тонкая асфальтовая лента, проложенная посреди бурой пыльной земли. Теперь дело пошло скорей.

Исхак вбежал в комендатуру городского Цорондоя и тут же в коридоре столкнулся с Латифом. Тот неторопливо шел по коридору, покручивая в руках неизменный пистолет.

— Латиф, они только что ушли в горы, — только и крикнул мальчишка, а сержант уже бежал по коридору в караульную комнату, где находился дежурный наряд.

Через несколько минут десять автоматчиков на двух джипах мчались по шоссе в сторону гор, а дежурный по комендатуре звонил в воинскую часть и просил подмоги: банда Хаджи Гуляма насчитывала до тридцати человек, вооруженных автоматами, при двух пулеметах.

Джипы шли на предельной скорости. Исхак мотался, подпрыгивал на переднем сиденье автомашины. Наконец-то сбылась его мечта, свершилось то, что он десятки раз представлял себе, сидя во дворе в застывшей после бандитского налета деревне и видя сквозь открытые ворота, как душманы уходили в горы: джипы с вооруженными людьми, с Латифом несутся за ними следом. Стрельбы еще не было, но Исхак знал: она обязательно будет.

Теперь он представлял себе, что Хаджи Гулям, загнанный цорондоевцами, как дикий баран, прыгает с камня на камень в своем изящном пиджаке, в галстуке, а автоматчики бьют и бьют по нему, разбрызгивая вокруг каменные брызги, пока наконец одна из очередей не прекращает этот последний бандитский бег.

Джипы пронеслись мимо деревни, поднимая клубы бурой пыли, но и сквозь пыль Исхак увидел, как чуть ли не все жители вышли за ворота, и стоят молча около высокой глиняной стены, и смотрят на проносящиеся мимо автомашины. Стоят старики, молодые мужчины, женщины, дети, и ни один из них не шевелится, не поднимает руки, не издает ни единого звука, потому что все они знают: среди них стоят люди Хаджи Гуляма и назавтра начнется новое дознание и расправа.

Исхак высунулся из окошка и прокричал в пыль:

— Мы их уничтожим! Это я вам говорю, Исхак, сын солдата и внук старого Барата! Идите в поле и работайте. Он не уйдет от нас!

А деревня была уже позади.

Автоматчики соскочили с автомашин около самой скалы; дальше в горы вела неширокая петляющая караванная дорога. Около скал, там, где Хаджи Гулям любил стоять и смотреть на свое родовое гнездо, на долину, на деревню, валялись окурки сигарет. Сколько их набралось здесь за время бандитских налетов! Некоторые были совсем свежие.

Сейчас душманы, не торопясь, с остановками поднимаются в свое урочище, и если они успеют пройти небольшое плато и ущелье, то взять их будет невозможно. Один человек, спрятавшись за выступом скалы, способен уложить на узкой тропе, что идет вдоль обрыва, столько людей, сколько у него достанет патронов. Обойти урочище нельзя, вокруг него стоят неприступные кручи, посадить здесь военный вертолет трудно: слишком мало пространство среди гор; к тому же бандиты, вооруженные пулеметами, могут легко его сбить. Выход был только один. Захватить банду на пути из урочища было невозможно, потому что в деревне агенты помещика сразу узнали бы о засаде и дали знать Хаджи Гуляму. Значит — на обратном пути, не подпуская душманов к их гнезду и навязав им бой в горах, на караванной дороге, на склонах Гиндукуша.

Латиф без звука указал рукой вверх, и автоматчики быстро и бесшумно бросились по следам душманов. Сам он, бледный, сосредоточенный, уже не вертел на пальце пистолет и не говорил: «Я его — раз-раз!» Он бежал во главе цепочки и тянул за собой запыхавшегося Исхака:

— Ну, еще немножко, подбавим ходу!

Все выше и выше вела в горы караванная дорога; скоро группа Латифа должна была выйти к перевалу, но Исхак свернул влево на едва пробитую среди камней тропу, которая, казалось, упиралась в непроходимые бурые громады. Но нет: замысловато виляя, тропа пробивалась мимо скал.

Скоро она стала настолько узкой, что по ней можно было идти лишь в затылок друг другу.

Теперь Латиф стал проявлять осторожность. Группа двигалась вперед гораздо медленней. Впереди шагах в двадцати шли Исхак и один из автоматчиков.

Латиф дал мальчишке гранату и сказал:

— Если будет плохо, напорешься на них, — дергай чеку, бросай им под ноги — и назад, понял?

Исхак повертел в руках тяжелый маленький цилиндр и сунул в карман старых, узких, доходивших ему едва до щиколоток брюк. Граната мешала Исхаку идти, врезалась в ногу, но он терпел. Да разве можно было в такое время обращать внимание на мелочи?

Исхак прежде высовывал на повороте из-за скал свою стриженую голову, с крепко сжатыми губами, внимательно прощупывал маленькими темными глазами пространство и, если все было спокойно, давал знак своему сопровождающему. Так они доходили до очередного поворота, а потом вслед за ними подтягивались остальные.

Через час они обнаружили следы привала. Здесь душманы закусывали, отдыхали. На земле валялись опорожненные банки, бутылки из-под сока, кока-колы, шкурки бананов и апельсинов, окурки. Хаджи Гулям мало заботился о том, чтобы сохранить в тайне свое движение. Он был уверен, что никто из крестьян не сунется в горы, а пока воинская часть прибудет сюда, он будет уже в урочище Ташакур, где его не возьмет никакая сила.

Теперь продвигаться вперед надо было очень осторожно. Никто не знал, сколько времени банда провела на привале: может быть, час, может быть, больше.

Исхак обнаружил душманов неожиданно. Подойдя к очередному повороту, туда, где тропа делала очередной крюк между скалами, и высунув кончик носа из-за скалы, мальчишка вдруг увидал метрах в пятидесяти удалявшиеся спины в темных халатах, перетянутых ремнями автоматов.

Исхак отпрянул назад и тут же снова осторожно выглянул из-за скалы. Душманы уходили один за другим за очередной поворот, и через несколько минут тропа снова была пустынной.

Группа остановилась. Исхак, волнуясь и сбиваясь, рассказал автоматчикам, что лучше всего взять Хаджи Гуляма на подступах к урочищу, на плато, там можно стрелять с разных мест. Латиф согласился и снова крутнул на пальце пистолет.

Еще около получаса автоматчики шли вперед, останавливаясь и передвигаясь быстрыми перебежками по знаку Исхака. А потом он сделал им отчаянный жест рукой. Это означало, что душманы вышли на плато.

И тут же, обгоняя его, автоматчики бросились вперед, стреляя на ходу в показавшиеся совсем близко спины душманов. Некоторые из них, прошитые очередями, пали, другие залегли между валунами и ответили автоматным огнем.

Цорондоевцы стреляли не переставая, рассредоточившись на плато и создавая видимость большого количества нападавших. Но душманы быстро разобрались, что к чему, и поняли, что автоматчиков было значительно меньше, чем их самих. Одни из них взяли под прицел каждый валун, за которыми залегли люди Латифа, а другие короткими перебежками и ползком стали уходить к краю плато, где начиналась спасительная опасная тропа в урочище.

Исхак увидел, как за валунами среди темных халатов вдруг мелькнула белая полоска. То была рубашка Хаджи Гуляма. Теперь Исхак следил лишь за этой полоской. Хаджи Гулям, отстреливаясь, все ближе и ближе передвигался в сторону ущелья, хотя огонь цорондоевцев все время прижимал его к земле. Еще некоторое время — и он уйдет в урочище, и тогда все начнется сначала. Исхак вынул из кармана гранату, отданную ему Латифом — маленький теплый цилиндр, и почти бегом, пригибаясь к самой земле, помчался в обход того места, где засели душманы, — туда, где начиналась тропа но краю ущелья. Когда его заметили, он успел покрыть уже половину расстояния, но дальше двигаться стало труднее: несколько душманов, еще не понимая, куда бежит этот мальчишка, взяли его на прицел. Теперь приходилось больше ползти на четвереньках, прячась за камнями.

Исхак изодрал в кровь колени и ладони, но уже не обращал внимания на боль. Главное — не пропустить Хаджи Гуляма в его логово. Перестрелка продолжалась еще с обеих сторон, но что-то на плато стало меняться. Все реже и реже слышались очереди со стороны цорондоевцев, у них кончался запас пулевых кассет, и тогда душманы осмелели: короткими перебежками они стали надвигаться на затихающих автоматчиков. И вдруг с той стороны, где лежали Латиф с товарищами, послышался звук очередей тяжелого пулемета, поддержанный мощным автоматным огнем: в бой вступила прибывшая армейская часть из Гордеза.

Теперь душманы в панике отступали. Они понимали, что спасение для них лишь одно: добраться до тропы, и бежали туда, почти в рост, подставляя спины под губительный огонь автоматов и пулемета.Теперь они позабыли про Исхака, а он, приблизившись к входу на тропу, видел, как один бандит за другим будто спотыкались на бегу, падали, раскинув руки, но несколько человек почти одновременно с ним добежали до тропы. Хаджи Гуляма среди них не было, — видно, он отстал по дороге.

Душманы, не видя спрятавшегося за камнем Исхака, пробежали мимо, и он беспрепятственно пропустил их: пусть уходят. Долго без своего главаря они не продержатся. Граната ему была нужна для главной цели: он не должен пропустить в урочище Хаджи Гуляма — ведь он пообещал в деревне, что их бывший саиб не уйдет. И теперь он сидел за камнем и, затаив дыхание, ждал.

И вот показался Хаджи Гулям. Он бежал, прихрамывая на одну ногу, и держал в руке сверкающий вороненой сталью пистолет-пулемет. Метрах в десяти сзади него, отстреливаясь, бежали человек пять душманов. Один из них упал, сраженный пулей; захромал другой. Хаджи Гулям уже добежал до поворота на тропу и обернулся, чтобы выпустить очередь по валунам, за которыми прятались цорондоевцы и солдаты. Этого мгновения было достаточно, чтобы Исхак вытащил из гранаты чеку и швырнул ее под ноги Хаджи Гуляму. Тот повернулся в сторону Исхака, и мальчишка увидел глаза саиба, вонзившиеся в его лицо: они были почти белыми, и в них было столько ярости, ненависти и страха, что по спине Исхака пробежал холодок, и тут же взрыв оглушил его.

Когда он очнулся, было тихо. Над ним стоял Латиф и поливал ему из фляжки воду на голову.

— Ну вот и порядок, — сказал Латиф. Он бросил фляжку меж камней и покрутил на пальце пистолет. — А все говорят: убит, убит. Я же вижу, что ты живой, только оглушило, видно, тебя. Молодец! Раз-раз его…

Исхак поднялся и тут же увидал Хаджи Гуляма; он лежал лицом вниз, подоткнув под себя неуклюже одну руку и откинув в сторону другую. Его щегольской пиджак превратился в лохмотья, рубашка была вся в пятнах крови.

Исхак лежал на каменистой земле и смотрел в синее небо. Нет, по-другому он представлял себе конец Хаджи Гуляма. Но и так было неплохо: лежит на земле маленький тщедушный человек, которого, в общем-то, уже нет и который никому больше не сделает вреда. Исхак улыбнулся.

На следующее утро, едва поднялось солнце и разогнало над долиной сумрак гор, Исхак взял мешок с семенами, грабли и двинулся в поле. Ему предстояла большая работа: надо было засеять поле свеклой, как это хотел сделать старик Барат. Конечно, все его он не осилит, но сделает сколько сможет, главное — начать; теперь он один должен заботиться о пропитании семьи.

Крестьяне жались около своих домов, молча смотрели на идущего мимо них Исхака. Потом один за другим потянулись за ним. Старик Барат был прав, время упускать было нельзя: солнце с каждым днем палило все сильнее, и земля быстро высыхала.

Мост через реку Умбилус

Эрнесту Ферейра ловил рыбу на берегу реки Умбилус. Он внимательно смотрел на оранжевую воду и старался уловить рукой малейшее дрожание лески, которое сказало бы ему, что рыба тронула живца.

Одновременно, как и все жители африканской саванны, он старался не упускать из виду все, что происходило вокруг. Краем глаза он видел оранжевый грунт дороги, что шла вдоль берега реки в сторону трассы. Он заметил, как невдалеке дорогу пересекла стая газелей, и подумал, что вскоре вслед за ними пойдет охотящийся в этих местах леопард. И правда, леопард, стелясь в оранжевой пыли дороги, прополз по открытому пространству, посмотрел в сторону Эрнесту желтыми глазами, моргнул и исчез в придорожных кустах. Эрнесту не боялся леопарда. Он знал, что ему не нужен сейчас маленький негритенок из племени банту, когда зверя ждет его любимое лакомство — газели, и он будет идти за ними и ползти, и потом гнать их по саванне до последнего решающего прыжка на спину одной из них.

Издалека послышался протяжный шумный хлюпающий звук и Эрнесту сразу ослабил напряжение руки. Это за излучиной реки вышел из воды гиппопотам и, отфыркиваясь, выплевывал воду — испуганная рыба теперь долго не притронется к живцу.

Эрнесту видел край белого неба с распростертым в вышине неподвижным орлом и слышал гомон обезьян в дальней банановой роще, которая находилась за их деревушкой — тремя стоящими рядом хижинами, двумя очагами и одним загоном для скота.

По оранжевой дороге в сторону Саламанги прошли двое парней с поклажей на плечах, — видимо, идут наниматься на строительство трассы, а может быть, как и отец, будут работать на лесоповале. На другом берегу реки, вдалеке, в той стороне, где на фоне белого неба смутно проступали очертания моста, появилась женщина с огромной бельевой корзиной на голове. Женщина шла, уперев руки в бока, а корзина покачивалась у нее на голове, как у всех женщин банту, несущих тяжесть, и лишь на самом спуске к воде она чуть-чуть придержала ее одной рукой.

Сзади за дорогой раздался громкий сердитый крик матери, и тут же послышался плач двух маленьких братьев, — наверное, опять цепляются за юбку матери, мешают ей мотыжить землю.

Но среди этого многообразия звуков и движений Эрнесту особенно был внимателен к спокойной тишине прибрежного тростника, который рос в воде метрах в тридцати от того места, где он рыбачил. Там жил крокодил, его старый и лютый враг, который — и Эрнесту знал это наверное — следил за каждым его шагом, каждым движением. И стоило Эрнесту в пылу рыбалки слишком далеко зайти в воду или вступить на небольшой плот из двух бревен, сколоченный отцом, чтобы переправляться на тот берег реки, как в тростнике происходило молниеносное, противное, скользкое движение и крокодил бросайся в сторону Эрнесту. Забыв рыбалку, Эрнесту стремглав, с прыгающим в груди сердцем, выскакивал на берег и оттуда, с высоты, всматривался в оранжевую воду, стараясь определить, где же находится крокодил. Но ему никогда не удавалось точно угадать этого. Тот мог оказаться под самым плотом и высунуть из-под воды свою пасть, утыканную острыми зубами, а мог и вынырнуть у противоположного берега и лежать там на воде как бревно. Иногда он пытался карабкаться вверх по берегу за убегающим Эрнесту, но быстро отказывался от погони и снова сваливался в воду; иногда же застывал напротив плота, высунув из воды глаза, и пристально смотрел на маленького банту, и Эрнесту понимал, что в этот день рыбная ловля кончалась, и, смотав леску, уходил домой. Он ненавидел и боялся крокодила. Тот был единственным существом во всей саванне, во всей Африке, который внушал Эрнесту ужас и отвращение. И если бы было можно, он никогда бы не пришел на берег, чтобы никогда не видеть этого страшного, немигающего взгляда, который следил за ним все время, пока Эрнесту находился на берегу.

Но он ежедневно должен был идти на берег реки, потому что для него рыбалка была не детской забавой, а постоянной работой. Ему было уже десять лет, а в десять лет каждый уважающий себя житель саванны должен помогать семье, добывать себе хлеб насущный. И каждый в их семье знал свое дело.

Эрнесту ловил рыбу каждый день до полудня, потом, когда солнце раскаляло все вокруг — и небо, и саванну, — он уходил в хижину и ложился на прохладный земляной чисто выметенный пол. Там он ждал, пока спадет палящая жара, а затем снова шел на берег реки с леской в руках.

Отец трудился на лесоповале там, за Саламангой, где трасса круто поворачивала в сторону океана. Он уходил туда пешком на восходе солнца в понедельник, а возвращался лишь в субботний вечер. Весь воскресный день он отдыхал — бродил среди хижин и очагов, сидел под деревом и слушал старенький хрипящий транзистор, иногда помогал матери по хозяйству, колол чурки для очага, а чаще выходил на оранжевую грунтовую дорогу, что вела в сторону трассы, и смотрел на проходящие мимо грузовики. Они шли из Саламанги и из Понте-де-Оро, от самого океана, и шофера знали уйму новостей, и отец угощал их свежей водой и бананами, и говорил с ними, и махал рукой вслед уходящим машинам.

И весь этот воскресный день Эрнесту уже не ловил рыбу. Он все время был рядом с отцом, бродил за ним между хижинами, слушал транзистор, махал отъезжающим грузовикам и оттаскивал расколотые чурки к очагу. А вечером слушал рассказы отца о лесоповале. Он видел этих могучих людей с топорами в руках, которые валили вековые эвкалипты, и урчащие тягачи, которые волокли их к трассе, и огромные, груженные лесом автоплатформы, с трудом выползающие из леса на трассу и устремляющиеся в сторону Мапуту. Они проходили Саламангу еще на умеренном ходу, потом осторожно, погромыхивая, въезжали на мост через реку Умбилус, мост которой соединял эти края со столицей республики, а дальше уже вырывались на простор саванны и мчались на север. Они спешили, их ждали везде. Отец говорил, что нет сейчас работы важнее, чем на лесоповале. Лес нужен был по всему Мозамбику. Для строительства новых жилых домов, школ, больниц, для нужд таких же простых людей, какие живут повсюду в их стране.

Эрнесту никогда не был «во всем Мозамбике», он даже не был в Саламанге или у моста через реку Умбилус. Лишь иногда в понедельник утром он провожал отца, когда тот, вскинув на плечи вещевой мешок и пару ботинок, отправлялся в сторону Саламанги, взметая босыми ногами на дороге маленькие оранжевые облачка. Он шел с ним по оранжевой дороге мимо рощи красного дерева, потом мимо банановых деревьев и молодого соснового леска. Там, где начиналось болото, он обычно прощался с отцом и лишь раз или два проводил его до самой трассы, до того места, где густые заросли тензивы подступают почти к самому мосту. Мост оставался слева, а отец уходил направо — лесоразработки были на той стороне трассы, в нескольких километрах от Саламанги.

Однако Эрнесту считал, что знает о своей стране почти все. Он знал, что трасса, идущая от Саламанги, с одной стороны упирается в бухту, на берегу которой стоит самый прекрасный город в мире — Мапуту, столица республики, весь белый, голубой и зеленый, а с другой — чуть ли не утыкается в раскаленный золотистый песок океанского пляжа в Понте-де-Оро.

Он знал, что долгими десятилетиями, а может быть и столетиями в белых домах Мапуту жили белые люди, португальские колонизаторы, что они же наслаждались золотистыми пляжами Понте-де-Оро, а им, банту, коренным мозамбикцам — черным людям, — туда путь был заказан. Если хочешь жить в городе, ютись на его задворках в таких же деревенских хижинах, самодельных бараках, под жалкими навесами; а если хочешь купаться в Индийском океане, то ищи место подальше от Понте-де-Оро с его нежной бухтой, защищенной от акул коралловыми рифами.

Народная революция все изменила в его стране, и он, маленький негритенок банту, теперь также знал, что в белых домах Мапуту тоже живут черные люди, в Понте-де-Оро путь открыт всем, и там можно купаться любому банту, не боясь зубов акулы, а весь урожай кукурузы, сахарного тростника и чая, который выращивает его мать на клочке земли, отвоеванном у саванны, нынче принадлежит только его семье, и не надо везти часть его белому фермеру в Саламангу в уплату за землю.

Он никогда не был в Понте-де-Оро, но знал, что там кончается земля Мозамбика и начинается земля Южно-Африканской Республики, ЮАР, где черным нет входа в белые дома белых людей, в их школы и больницы, кинотеатры и рестораны, где черный человек не может играть в мяч с белым господином и его удел — делать лишь черную работу, уползая к вечеру на задворки белых городов.

От Понте-де-Оро лишь два километра до границы с ЮАР, и оттуда через джунгли и болота, от истоков реки Умбилус, через раскаленную саванну, где-то вдалеке перерезая эту оранжевую грунтовую дорогу, идущую в глубь страны днем и ночью, тайно минуя посты народной армии, идут в Мозамбик наемные юаровские банды, чтобы помешать новой жизни мозамбикского народа, вернуть в стране власть колонизаторам. Они взрывают нефтехранилища и убивают людей, пускают под откос поезда и отравляют питьевые источники. Эрнесту никогда не видел бандитов, но люто ненавидел их, потому что их ненавидели его отец и мать, жители их деревушки и проезжающие мимо шофера.

Жара немного спала, и стало легче, в такое время рыба обычно начинала трогать живца, но сегодня клев был плохой — то ли рыба одурела от неистовых солнечных лучей, то ли распугал ее какой-то крупный обитатель реки; понять было невозможно — непроницаема была оранжевая вода реки Умбилус, несущаяся вся в мелких водоворотах в сторону еле видного в дымке моста и дальше в сторону океана.

Эрнесту оглянулся кругом, чтобы убедиться, что все спокойно в мире, закрепил леску двумя большими голышами, передвинулся чуть повыше к прибрежным кустам и прилег на спину. Он смотрел в чуть поголубевшее после полудня небо и думал о том, как велик мир и сколько в нем интересных вещей: и далекие города, и океан, который он никогда не видел, и тягачи, и автоплатформы, и трасса, и мост через реку Умбилус, еле видимый издалека, через который везут лес с этой стороны в центр страны. Он лежал и думал еще о птицах, зверях и растениях, которые окружали его со всех сторон, и ему было очень интересно знать, о чем они думают, глядя на него, Эрнесту. А в том, что они думают о нем и имеют какие-то свои, неведомые ему мысли, маленький банту не сомневался ни минуты. Вот ведь совершенно ясно, что далекому орлу он безразличен, с леопардом они в неплохих отношениях и, кажется, понимают друг друга, а крокодил — его злейший враг. Он лежал и размышлял о многообразии мира, когда услышал почти над головой быстрый гортанный говор.

Переговаривались несколько мужчин, говорили они не по-португальски, как все пришлые в здешних местах, а на одном из наречий банту. Эрнесту перевернулся на живот, приподнял голову и увидел группу солдат, одетых в форму народной армии Мозамбика, которые подходили к берегу реки, выйдя, видимо, из леса. В руках у них были новенькие блестящие автоматы, но не такие, какие обычно видел Эрнесту у проходящих и проезжающих мимо солдат, а пузатые и с коротким дулом, каких он сроду не видел у здешних патрулей. Двое из солдат были без оружия. Они несли на плечах блестящие плоские зеленые коробки.

Эрнесту уже чуть было не поднялся и не побежал им навстречу — ведь не часто приходится так близко видеть бойцов народной армии, как вдруг один из солдат сказал, указывая в ту сторону, куда река несла свои быстрые воды:

— Вон он, этот проклятый мост, через час от него останутся одни обломки!

Солдаты спустились к реке, разделись по пояс и стали смывать с себя пот и грязь жаркой дороги. Они негромко переговаривались между собой, и Эрнесту быстро понял, что перед ним вовсе не бойцы народной армии, не патруль, который по зонам прочесывает лес и саванну в поисках вражеских банд, а сама вражеская банда, люди банту, набранные на той стороне границы и пришедшие сюда через труднопроходимые джунгли у истоков реки. Их целью был мост через реку Умбилус, по которому шли грузы и ехали автобусы, переходили люди, идущие пешком в Мапуту и возвращавшиеся из столицы по своим местам. Из их разговора Эрнесту понял также, что эта банда выходит на их мост, другая отправилась в среднее течение реки, где через реку Умбилус переброшен железнодорожный мост, а третья пробирается сейчас к реке Лимпопо и ее задача — тоже взорвать тамошний мост. Итак, они нацелились на мосты, стремясь прервать все основные перевозки между югом и центром страны.

Солдаты переговаривались, не скрываясь и не боясь проходивших мимо редких грузовиков. Шофера махали им из кабины руками и те в ответ также поднимали свои ладони. Кто мог знать, что они за люди, кто мог подозревать их, в форме народной армии. Вот только автоматы… но они были свалены в кучу на берегу реки и их совсем не было видно. Бандиты умывались и отдыхали, потому что им предстоял последний бросок через саванну, через окрестные рощи к мосту. Они должны были взорвать мост перед наступлением сумерек, а затем, к ночи, уйти обратно в джунгли, переждать там и оттуда уже пробираться обратно, через границу. Они негромко, весело переговаривались, а Эрнесту лежал под кустом ни жив ни мертв, боясь, что они заметят его и прирежут тут же на месте.

Потом бандиты оделись, взяли свои автоматы и отправились, пересекая дорогу, в сторону леса. А это означало, что они будут выходить к мосту не по открытому месту, не по дороге, какой обычно отец уходит в сторону Саламанги, а по кромке леса, чтобы не попадаться на глаза патрулям народной армии, которые ежедневно проезжают по этой дороге.

Эрнесту выглянул из своего укрытия, потом пополз вверх по берегу и поднял голову над дорогой. Бандиты уже подходили к роще красного дерева, что начиналась в полукилометре от дороги.

Эрнесту соображал: они пройдут эту рощу, потом уйдут вправо, потому что там начинается большое болото и дорога и лес на несколько километров отходят от реки. Затем они вновь пододвинутся к реке, пройдут, оставляя дорогу слева, через небольшую банановую рощу и выйдут в редкий сосновый лес, который просматривается насквозь. Около моста бандиты минуют заросли тензивы и оттуда выйдут к самому мосту. На все это уйдет не меньше часа, и если он, Эрнесту, теперь даже побежит по дороге бегом, он все равно не сможет опередить бандитов, которые идут сейчас быстрым шагом в сторону Саламанги. Он все равно, как и они, вынужден будет огибать болото, идти по кромке банановой рощи и соснового леса, а потом продираться сквозь заросли тензивы. Он никак не сможет предупредить охрану моста о приближении бандитов. А это значит, что народных бойцов перебьют, мост взорвут и весь тот лес, который готовит сейчас отец и его товарищи для отправки на север, так и останется лежать на этом берегу реки Умбилус. И ни один грузовик, ни один автобус, ни один человек не сможет попасть на другой берег реки.

Эрнесту выскочил на дорогу и в надежде посмотрел в ту сторону, откуда иногда шли машины на Саламангу, но оранжевая лента была пуста, она уходила в глубь саванны и там смыкалась с голубеющим предсумеречным небом, на котором появились легкие круглые пушистые облака, и между этими облаками и им, Эрнесту, не было ни пешехода, ни повозки, ни машины, ни единой движущейся точки.

Тогда он опустился к реке и посмотрел в сторону моста. Его два ажурных пролета четко выделялись на фоне бледного неба. Эрнесту в отчаянии опустил глаза и вдруг увидел плот, который стоял около самых его ног. Оранжевая вода тихо плескала в его бревна.

Еще не отдавая себе отчет в том, что он будет делать дальше, Эрнесту уже бежал к хижине за веслом, которое отец сделал из большой эвкалиптовой доски, как-то прибившейся к берегу. И уже на обратном пути он подумал о том, что, конечно же, река — это самый надежный и быстрый путь. Именно по реке, при ее стремительном течении, он вдвое скорее достигнет моста, чем по суше, а там подгонит плот к берегу и все расскажет солдатам боевого охранения моста.

Эрнесту прыгнул на плот, отвязал его от прибрежного куста, оттолкнулся веслом, и тут же быстрое течение подхватило плот и понесло к середине реки. Эрнесту погрузил весло в воду, выровнял плот так, чтобы его не кружило, и в ту же секунду, оглядывая по привычке и реку, и берега, и небо, он скорее почувствовал, чем увидел, молниеносное, противное скольжение в дальних прибрежных кустах, и сердце его покатилось вниз от страха: его заметил крокодил. Эрнесту еще мог успеть подогнать плот к берегу. Несколько взмахов веслом, и плот уткнулся бы в прибрежную оранжевую землю, но это значило бы, что через час мост через реку Умбилус взлетит на воздух, и этого Эрнесту допустить не мог.

Эрнесту, холодея от страха, вглядывался в непроницаемую оранжевую воду, но ничего не мог различить в мутном потоке, и все-таки он знал: там, в глубине реки, тяжелым бревном несется в погоне за ним его давний враг крокодил и вот-вот его глаза и нос покажутся над водой.

Плот неожиданно на что-то натолкнулся, и Эрнесту чуть было не свалился в воду. Он оглянулся и увидел, что крокодил, обогнав плот, теперь вынырнул перед ним и пытается влезть на него, беззвучно раскрывая свою бледно-розовую пасть и скользя по бревнам короткими лапами.

Эрнесту пронзительно закричал, поднял весло и ударил им по лапам крокодила. Тот было соскользнул вниз, но ударил по воде хвостом и снова подтянулся к бревнам, которые несло на него течением.

Эрнесту вновь поднял весло и опять ударил крокодила по лапам, а потом стал спихивать их со скользких бревен. Плот развернуло по течению, и теперь он несся по реке боком, изредка покачиваясь, и Эрнесту стоило большого труда сохранить равновесие.

На минуту крокодил исчез, но мальчик знал, что тот теперь не отступится от него, и готовился к новой схватке. У него уже не было страха, просто он знал, что ему во что бы то ни стало надо дотянуть до моста, а там уже как получится. Он быстро оглядел берега реки, но они были пустынны, вокруг не было ни человека, ни зверя, лишь орел по-прежнему неподвижно висел над саванной, над лесом, над рекой.

И в этот момент Эрнесту снова увидел крокодила — на этот раз он разгонялся по течению и готовился напасть сзади. К этому времени Эрнесту выправил плот и тот быстро плыл вперед, лишь изредка покачиваясь на небольших водоворотах, которые река образовывала здесь в великом множестве. Тела крокодила не было видно в мутной воде и на поверхности торчали лишь глаза и кончик носа. Крокодил приближался с ужасающей быстротой, и Эрнесту понял, что не сможет помешать ему подмять под себя бревна. Надо лишь держаться посреди плота и не давать крокодилу пододвинуться в центр. Если крокодил взгромоздит на бревна хотя бы часть своей туши, то либо перевернется плот — и тогда в воде хищник тут же прикончит его, либо крокодил влезет на плот — и тогда бросится на него. И в том, и в другом случае спасения не было.

Крокодил с разгона ткнулся в плот и по инерции вынес над бревнами голову и передние лапы, отчаянно извиваясь и стараясь подтянуть на плот остальную часть туловища. Эрнесту, не сходя с места, снова ударил хищника по лапам и, быстро тыча перед собой веслом, стал сбрасывать их с бревен, стараясь не дать крокодилу вцепиться в весло зубами.

Эрнесту в метре от себя видел злые беспощадные глазки крокодила, его без устали раскрывающуюся бледно-розовую пасть, гибкое проворное туловище, и страх и отчаяние охватили мальчика. Тошнота подступила к горлу, ноги слабели, но он огромным усилием воли не давал себе по-настоящему испугаться, а значит, прекратить борьбу.

Маленький банту зорко следил за каждым движением хищника и его темное, стройное, напряженное тело сейчас тоже уподобилось телу животного, растворилось в этом мире реки, неба, саванны, он боролся не только за жизнь моста, но и за свою жизнь, и в этой борьбе нужна была смелость, изворотливость, быстрота.

Плот уже миновал банановую рощу и проплывал мимо болота. Бандиты теперь должны были далеко отстать в этом жарком, душном лесу, а крокодил, не уставая, бросался на плот то справа, то слева, то снова сзади, и всюду его встречало ловкое весло Эрнесту. Оно было тяжелым, сделанным из добротного куска эвкалиптовой доски, руки Эрнесту уже устали, но он все бил и бил им по лапам крокодила, спихивал их с бревен, а хищник все старался захватить дерево зубами.

Наконец, во время очередной ожесточенной схватки, когда крокодил вновь попытался взобраться на плот сзади, уставший Эрнесту промахнулся и угодил веслом крокодилу по голове. Тот, казалось, даже не почувствовал удара и, мгновенно изловчившись, успел зацепить конец весла зубами; челюсти его сомкнулись, и послышался хруст перегрызаемого дерева. Это и спасло Эрнесту. Он рванул весло на себя, оставив изрядный его обломок в пасти крокодила. Конечно, дела стали гораздо хуже: весло стало короче, но теперь у него был острый край и оно стало немного легче, а главное, он не потерял его, не дал хищнику выдернуть весло из рук.

Крокодил исчез в оранжевой пучине и через несколько минут вновь атаковал плот, но Эрнесту уже заметил, что в движениях хищника не было прежнего проворства — то ли его потряс удар по голове, то ли Эрнесту сумел перебить ему лапы, но теперь он, кажется, более внимательно следил за веслом в руке мальчика и не позволял прикасаться к его туловищу, отступал назад, бросался в стороны, подвигаясь вперед лишь в тот момент, когда Эрнесту поднимал обломок весла для нового удара.

Весло еще выдерживало, но вид у него был совсем плачевный — от многих ударов, от зубов крокодила, который несколько раз таки зацепил его, оно все больше расщеплялось. Плот уже был усыпан щепками, и Эрнесту со страхом смотрел, как в его руках остается лишь небольшой острый обрубок.

Краем глаза он видел, как плот промчался мимо сосновой рощи, дорога вдоль которой, огибая болото, вновь подходила к самой реке, и теперь пошли заросли тензивы.

Эрнесту угадывал, что за его спиной, за излучиной реки, должен быть мост. Может быть, он уже хорошо виден сейчас с плота, но он не мог обернуться и посмотреть вперед, потому что крокодил уже снова пытался взобраться на плот.

Хищник, видимо, почувствовал, что оружие в руках его жертвы ослабло; весло било уже не так сильно и не доставало до края бревен.

Большая тень моста легла на плот, когда крокодил бросился еще в одну отчаянную атаку. Эрнесту даже не мог поднять глаза, но понимал, что он проплывает под мостом и не может причалить к берегу. Не глядя вверх, Эрнесту отчаянно закричал, потом еще и еще раз и ткнул изо всех сил в пасть крокодила острым обломком весла. Тот вонзился в бледно-розовую пасть, челюсти крокодила лязгнули, и он скрылся под водой, выдернув со страшной силой весло из рук оторопевшего мальчика. Через мгновение хищник вновь появился на поверхности воды, он набирал скорость и уже догонял плот. Эрнесту, не сводя глаз с приближающегося крокодила, еще раз отчаянно закричал и тут же увидел, как от берега, от самого моста, наперерез течению идет моторная лодка боевого охранения.

Крокодил, видимо услышав в воде резкий посторонний звук, на мгновение замер и исчез под водой.

Солдаты перетащили Эрнесту в лодку, и плот, облегченный и неуправляемый, завертелся между маленькими водоворотами реки и поплыл в сторону океана.

Эрнесту била дрожь, но он, пересиливая себя, захлебываясь, глотая от волнения слова, рассказал солдатам о выходе банды и о том, что бандиты, наверное, сейчас проходят сосновый лес и их будет легко взять на выходе оттуда.

Через несколько минут моторная лодка причалила к берегу и Эрнесту вместе с солдатами поднялся на берег в крохотный домик охраны, а еще через несколько минут все солдаты охраны, пригибаясь, побежали в сторону зарослей тензивы…

Эрнесту сидел рядом с дежурным, пил чай и смотрел, как тот время от времени вставал, выходил на трассу навстречу проезжающей автомашине и поднимал руку, приказывая остановиться и предъявить документы, разрешающие проезд по трассе, по мосту через реку Умбилус. Мост жил своей обычной, будничной жизнью — ничто не должно показать банде, что охрана чем-то обеспокоена.

Эрнесту допивал вторую кружку, когда совсем неподалеку, в той стороне, где заросли тензивы близко подходят к дороге, за которой начинается сосновый лес; раздались резкие дробные звуки, будто кто-то бросал с большой силой орехи по листу жести. Одну горсть, вторую, третью… Потом звуки участились.

Эрнесту застыл с кружкой в руках. Он никогда не слыхал, как звучат автоматные очереди, но понял, что там, на выходе из соснового леса идет бой. Потом все стихло. Примолк и дежурный, вслушиваясь в близкую перестрелку.

— Ну вот, порядок, — сказал дежурный, — хочешь еще чаю?

Эрнесту с готовностью протянул руку. Он мог сколько угодно сидеть в этом домике и пить кружку за кружкой.

Солдат вышел на трассу и поднял руку. Со стороны Саламанги к мосту подходила большая автоплатформа с лесом.

Примечания

1

Район Дели, где расположены богатые особняки.

(обратно)

2

Виа — улица (итал.).

(обратно)

3

Пьяцца — площадь (итал.).

(обратно)

4

Христианско-демократическая партия, крупнейшая буржуазная партия Италии.

(обратно)

5

Мятежники, начавшие борьбу против Демократической Республики Афганистан.

(обратно)

6

Господин.

(обратно)

7

Джариб равен 0,5 гектара.

(обратно)

Оглавление

Первый урок

Бамбино

Бойскаут Джим

Крысы

Праздник на Джанпатхе

Футбол по-флорентийски

Истинный шотландец

Пуанты

Потомок викингов

Конец Хаджи Гуляма

Мост через реку Умбилус

*** Примечания ***