Самый маленький на свете зоопарк [Томас Гунциг] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Томас Гунциг Самый маленький на свете зоопарк
Памяти Артура, моего кота (1990–2001)
«Непосредственные результаты жизни в теле: законы, которым подчиняются все изменения, наблюдаемые нами в природе, хотя они повсюду одинаковы и никогда не вступают в противоречие друг с другом, дают в живых телах результаты, весьма отличные от тех, которые они влекут в телах, лишенных жизни, являющихся полной их противоположностью».Ламарк. «Зоологическая философия»
«Когда какой-либо вид, в силу благоприятных условий, непомерно размножается на небольшой территории, то в нем часто вспыхивают эпидемии».Дарвин. «Происхождение видов»
«В Пеонии водится животное, которое называют „моноп“, напоминающее телосложением мохнатого быка. Притом, как мне рассказывали, когда это животное преследуют, оно от страха роняет навоз, такой жгучий и едкий, что, если он попадет на охотника, то убьет его».Элиан. «О своеобразии животных»
ЖИРАФА
Все началось как оно всегда начиналось. Из-за какой-то ерунды вроде пятна на дверце холодильника или подозрительного запашка, унюханного в стенном шкафу, где, как выяснилось в результате дознания, находились остатки жареного цыпленка, которые, оказывается, не выбросили четыре дня назад. Слово за слово, как всегда, перепалка, приняв абсолютно неуправляемый характер, стремительно смещалась в зону претензий куда более общих и отвлеченных, чем просто пятно или просто запашок, в зону из тех, что знакомы пилотам как «зоны турбулентности», входя в которые, пассажирам рекомендуется пристегнуть ремни и не курить. Кэти завела свою вечную песню про опору, про самоотдачу, про «доказательства» любви, которые ей необходимы, а Боб, как всегда, выслушал все от начала до конца, втянув голову в плечи со своим видом побитой собаки, который, он знал, только сильнее распалял гнев жены. Как всегда, он терпеливо слушал сколько-то времени то, что сам про себя называл «трепотней», а потом выдал какую-то гадость, совершенно безосновательно, но с расчетом уесть побольнее. Он сказал что-то вроде (зачастую он притворялся потом, будто не помнит своих слов): «Да что ты, корова толстая, вообще понимаешь в любви, черт тебя подери?» И, как всегда, воспользовавшись паузой, пока жена переваривала услышанное, он хлопнул дверью и ушел, и долго ездил по улицам, пока гнев не начал мало-помалу рассасываться под мерное движение «дворников», уступая место набухающему комку горечи, означавшему, что пора вернуться домой и попытаться склеить осколки. Но в тот день, вопреки незыблемому «протоколу ссор Боба и Кэти», как это у них называлось (придирка — перепалка — перебранка — оскорбления — уход Боба — возвращение Боба — надутая мина — робкие шаги к примирению — мир), когда Боб вернулся в их квартиру на первом этаже, она была пуста, свет погашен, пальто Кэти исчезло с вешалки, а при ближайшем рассмотрении оказалось, что исчезли также ее зубная щетка, косметичка, полупрофессиональный фен и кое-что из одежды. Ни записки, ни сообщения на автоответчике. Ничего. Вот это уже было совсем не как всегда. Неприятный холодок пробежал у Боба по спине. Он почувствовал, как поутихший было гнев вновь всплыл и заколыхался в его мозгу, точно гнилая деревяшка в пруду, и сказал себе, что не станет ничего делать. Что и не подумает ждать «эту дуру», что ему хочется есть и что можно будет спокойно посмотреть телевизор. Он поставил варить рис, тупо глядя в окно на высохший садик, который, собственно, и прельстил их обоих, когда они решили купить эту квартиру шесть лет назад. Поел, посмотрел фильм, в котором сначала насиловали девушку, а потом она мстила, после фильма посмотрел теледебаты, потом, сам не зная, как это вышло, вдруг обнаружил, что звонит матери Кэти, которая ответила ему, что «понятия не имеет, где она, и вообще, когда люди живут в браке, как в походе на биваке, нечего удивляться, если наживают неприятности на свою голову». Боб не понял, о чем это она, плюнул и лег спать. Он проснулся среди ночи: во рту было так сухо, будто песку наелся. Глотая воду из стакана, он увидел через окно кухни что-то, показавшееся ему большой темной кучей в саду. Время было позднее, голова весила тонны, он не обратил на это внимания и пошел досыпать. Только на следующее утро, около семи, шаря по полкам в поисках завалявшейся горбушки хлеба, чтобы хоть что-нибудь съесть перед уходом на работу, он увидел, что это было. В садике, занимая его почти целиком, лежала, завалившись на бок, изогнув под странным углом шею, вытянув три длинные ноги и поджав четвертую, мертвая жирафа — или, по крайней мере, что-то очень на нее похожее. Боб выронил изо рта хлеб, который начал жевать, и как был, босиком, вышел на мокрую траву. Никаких сомнений: это была действительно жирафа с желтой в коричневых пятнах шкурой (неприятно жесткой на ощупь — Боб потрогал кончиками пальцев), и действительно мертвая: большие матовые глаза неподвижно смотрели в утреннее небо, длинный язык свесился, точно ручеек слюны, из темных губ животного. Боб зачем-то огляделся вокруг, как будто мог увидеть, откуда взялась жирафа, но никакого намека на ее происхождение не обнаружил. Стоять босиком на мокром газоне было холодно, и он вернулся в дом. Одеваясь, он ломал голову, как могла попасть жирафа в его садик, и, сам того не замечая, проникся чувством, которое ненавидел пуще всего на свете: принялся жалеть себя, бедного.На работе он долго сидел, уставившись в черновик письма поставщику офисного оборудования, потом, глубоко вдохнув, снял трубку телефона и набрал номер лучшей подруги Кэти. Та ничего не знала, впервые слышала, заявила, что «вообще-то ее это не удивляет», что, возможно, будь он способен «хоть на что-нибудь», все было бы иначе и что она «должна прощаться, дел по горло». Боб с силой сжал ладонями виски и кое-как дотерпел до конца дня. Вернувшись домой, он поморщился, обнаружив, что жирафа лежит на прежнем месте и что исходящий от нее непривычный звериный запах уже заполз в квартиру. Надо было что-то делать. Кэти вечно его упрекала, что он не умеет разруливать трудные ситуации, но ничего, на этот раз он справится. Первым делом он позвонил в полицию; девушка на коммутаторе, явно чем-то недовольная, сказала, что он обратился не по адресу, что если жирафа не пыталась его ограбить, убить или «каким-либо образом посягнуть на неприкосновенность личности», то ее труп — это просто труп животного, а не подозреваемого, и что, за отсутствием преступных действий, ему следует «разобраться своими силами». Спасатели, Скорая ветеринарная помощь, Служба природных катастроф Общественной безопасности по очереди отфутболили Боба с разными доводами, которые он назвал про себя «мудацкими отговорками». Он снова набрал номер матери Кэти, та сказала: «Да, есть новости» и сообщила, что ее дочь устала от жизни «с тетехой и неумехой», что молодой женщине нужно «на кого-то опереться» и она не может «вечно быть мужиком в доме».
Из-за гадкого запаха жирафы и распроклятой жалости к себе спал Боб плохо. Назавтра запахло сильнее и еще противнее. Делегация из четырех соседей позвонила утром в его дверь с требованием «немедленно решить проблему запаха, который отравляет воздух уже третий день». Боб промямлил какие-то извинения и позвонил мяснику-оптовику, но тот объяснил ему, что теперь, после «Маастрихта и соглашений DG6, торговля мясом экзотических животных строго контролируется, то ли дело было до Uruguay Round[1]». Боб повесил трубку. Ему хотелось плакать, он посмотрел в зеркало и нашел, что «краше в гроб кладут». А потом зазвонил телефон. Это была Кэти. Своим голосом морской птицы Кэти спросила, подумал ли он «обо всем, что она ему сказала?» Не слишком понимая, о чем она, Боб ответил, что да, он «хорошо подумал». «Ну?» — спросила она. Он бухнул наобум: «Я изменюсь. Я постараюсь». Последовала пауза, и он сказал себе, что Кэти, должно быть, в свою очередь думает. Потом, с таинственными нотками в голосе, она сказала «до свидания».
Безмерный ужас захлестнул Боба. Это «до свидания» с таинственными нотками означало, что она может появиться в любую минуту. Выхода не было, он позвонил на работу и замогильным голосом сообщил, что подцепил какой-то вирус, слег и выйти не сможет. Потом, умывшись холодной водой, встал у окна и принялся думать. Прошел дождь, с карниза капала вода, и жирафа из желтой стала серой. Что-то вроде божественного озарения вдруг снизошло на Боба. Он снова снял трубку телефона и набрал номер Дарека Грушовски, рабочего-поляка (нелегала), который делал у них ремонт в прошлом году. Боб объяснил ему, в чем дело, и Дарек ответил «нет проблем», он подъедет через час «с кузеном и инструментом». За час Боб собрал все старые газеты, какие нашлись в доме, сбегал в магазин и купил побольше черных, самых прочных мешков для мусора. Когда он вернулся, Дарек стоял у дверей, а его кузен разгружал багажник «Опеля-универсала». Боб впустил их и провел в садик, где они без эмоций оглядели жирафу. «Электропилой… — заявил наконец Дарек. — Электропилой будет быстрее всего…» Боб был того же мнения. Все трое диву давались, какое количество всевозможных жидкостей, потрохов и костей помещается в животине такого размера. Поразил их и запах — будто это была не жирафа, а пищевой контейнер Tupperware, забытый на неделю и неосторожно открытый. Боб сходил в ванную за полотенцами, чтобы закутать лица, и вернулся в садик, шлепая по красноватой грязи, в которую превратилась земля, пропитанная кровью. Полотенца приятно пахли лавандой, стало полегче. Дарек, весь в крови с головы до ног, орудовал электропилой с видом обезумевшего бога, карающего грешников, а его кузен сноровисто наполнял мешки, изрядное количество которых уже громоздилось серой кучей у кухонной двери. Два часа они работали не покладая рук, потом Дарек заявил, что пора «промочить горло». Боб достал из холодильника три бутылки пива, его грязные ноги липли к полу, руки тоже были в чем-то липком, неприятно, но придется потерпеть, чтобы убрать наконец из сада окаянную жирафу.
В ту самую минуту, когда он принес пиво расположившимся в гостиной работникам, и вошла Кэти. Она посмотрела на всех троих, на их руки, на их колени, на заляпанные кровью ботинки, наверняка учуяла исходивший от них запах — смесь мочи и падали, посмотрела на застланный газетами пол, на кухонную дверь, за которой высилась куча мусорных мешков. Боб улыбнулся ей, ему полегчало, он чувствовал, что изменился, что теперь все у них будет хорошо, он будет мужиком в доме, на него уже можно положиться. Кэти открыла рот, хотела что-то сказать, но с губ слетел только жалобный вздох. Она опустила глаза, подхватила поставленную на пол дорожную сумку и вышла из квартиры. Больше Боб ее не видел. Позже, переваривая разрыв, он решил, что все-таки его жена была с приветом. А еще позже обобщил свой вывод и пришел к убеждению, что все женщины где-то шизофренички.
КРАСНАЯ РЫБКА
Франка звали на самом деле не Франком, но он сам выбрал себе имя Франк. На его взгляд, оно звучало по-американски, и вдобавок он находил в нем что-то грозное. Сегодня ему пришлось ехать к черту на кулички и искать вонючий гараж в какой-то мерзкой дыре, чтобы забрать свою машину. Настроение от этого испортилось, он не понимал, почему фараонам лишь бы поизмываться над людьми, это же надо, помещать штраф-стоянки в таких местах, и почему, если у тебя угнали машину, изволь тащиться за ней сам, нет бы пригнать ее этим мудакам, работали бы получше, так машина стояла бы себе спокойненько на своем месте, в замечательном паркинге у самого дома. Черт побери! Все фараоны — мудаки, такой был вывод из этой истории. Сволочи, которых хлебом не корми, дай поизмываться над людьми. Черт! Франк добрался-таки до штраф-стоянки, один мудила-фараон спросил его: «Вам чего?» Он ответил: «Я за угнанным „Рено-4“». Тот же мудила протянул «а-а…» и нахмурился, на его лице было написано, что он кое-что знает, но, хоть стреляйте, не скажет. Франк спросил у мудилы-фараона: «Что там такое с моим „Рено-4“?» Мудила ответил: «Ничего, повезло вам, машины в угоне редко находят». Потом он позвал старого хрыча в синем комбинезоне, который храпел в углу. Хрыч в комбинезоне поднялся, чуть пошатываясь, от него разило машинным маслом и моющим средством для приборной панели. Мудила дал ему ключи от «Рено-4», хрыч посмотрел на них как-то невесело, будто наткнулся, читая некролог в газете, на фамилию школьного друга, потерянного из виду три десятка лет назад. Франку опять показалось, будто от него что-то скрывают, что за секреты тут у всех, от этого было как-то мерзко, нечто подобное чувствовали, наверно, последние люди в «Нашествии осквернителей». Было отчего испортиться настроению, будь он дома, нашел бы на кого сорваться и уж нагнал бы страху на мать, попробуй она только вякнуть «перестань, не говори так, не делай этого, у-у-уй, у-у-уй!» Тогда бы ему сразу полегчало. Но здесь, при всех этих мудаках, только попробуй, и приходилось держать в себе все эти негативные волны, от которых крутило живот, наверняка рано или поздно это кончится раком. Черт!Хрыч в комбинезоне попросил его пройти за ним в дальний конец, куда поставили его машину. Всю дорогу он бормотал себе под нос что-то вроде «а-а, „Рено-4“, да уж, да уж, ну и дела, блин. Это же надо…» Вроде бы его тянуло на откровенность. Когда они подошли к машине Франка, тот спросил: «Да что не так с моим „Рено-4“?» Хрыч в комбинезоне посмотрел направо, потом налево, подошел поближе, так что в нос шибануло машинным маслом и моющим средством, и поведал ему шепотом: «На той неделе задержали на вокзале парня с большим приветом, он пытался сесть в поезд без билета. Парень-то сразу запаниковал да сразу все как есть контролеру и выложил, сказал, мол, хоть сейчас место покажет. Легавые наведались туда, куда он сказал, это в глухом лесу, и нашли трех девчонок, мертвых, в чем мать родила, да в таком виде, страх, наполовину съели их и затрахали. Один легаш прямо там сблевал, говорит, сколько служу, не видал такой жути». Франку эта история была до лампочки, он спросил «ну и что?» Хрыч ответил, еще понизив голос, «а то, что этот парень с приветом сказал, мол, он угнал машину, чтобы подбирать голосующих девчонок на автостраде. А машину-то он угнал как раз вашу, вот эту самую „Рено-4“, и всеми этими пакостями в вашей машине занимался».
Франк об этом сначала как-то не задумывался, забрал свою машину и поспешил подальше от этой дыры. Он приехал домой, в комнате матери орал включенный на полную громкость телевизор. «Я — река в Азии, приток Меконга, — разорялся ведущий „Вопросов для чемпиона“. — Пьер Лоти назвал меня „змеей, чей яд благоухает амброй“; на протяжении веков я был одним из главных судоходных путей, связывавших Монгольскую империю с ее самыми северными землями. В наши дни многочисленные плотины, перегородившие меня по всему течению, питают электричеством почти тридцать процентов деревень в районе Лонгина…» Ему была до лампочки эта река. Он с ног валился от усталости, представил себе материн аквариум с красной рыбкой, и настроение упало до нулевой отметки; он поднялся к себе и выругался, увидев, который час. Конечно, завтра он придет на работу разбитым, это будет видно, ему сделают замечание «а ну, не спать! Ночью занимайся чем хочешь, а здесь изволь не отлынивать!» Когда он засыпал, настроение было хуже некуда.
Следующий день начался как обычно. Он спустился, прошел мимо комнаты матери, телевизор уже работал. Какой-то телемагазин вещал: «Обратите внимание, это потрясающе, вне зависимости от поверхности подушечки, расположенные с двух сторон, без малейших усилий действуют как „поглотители пыли“». Он сел в машину, ночью прошел дождь, приборный щиток запотел, и он вытер его носовым платком. Посидел немного с включенным двигателем, запустил вентиляцию, чтобы согреться. Ему нравилась его машина, сзади полно места, хоть танцуй. Интересно, что же такое тот псих, который ее угнал, вытворял с тремя девками с автострады? «Наполовину съели, да еще изнасиловали». Фуу! И вправду жуть. Франку подумалось, что все наверняка происходило сзади, там больше места. Спереди тесновато, чтобы кого-то есть и насиловать. Он взглянул на часы, немного времени у него еще было. Вышел, капли дождя брызнули в лицо, и он поспешно сел назад. Открыл обе дверцы в багажник и забрался туда. Отличный багажник, просторный, девки с автострады поместятся без проблем. Он посмотрел, не осталось ли чего-нибудь от этого ужастика, волос, ногтей, крови, может, кусок веревки или еще что-нибудь, но фараоны поработали на совесть, не было никаких следов. Он лег, вытянул ноги. Хорошо было лежать в багажнике. Со своего места он видел перекладины передних сидений. Французы делают на совесть, прочно, сюда, наверно, тот псих привязал трех девок. Больше вроде и некуда. Франк повернул голову и представил себе трех привязанных девушек. Он улыбнулся. И вправду жуть. Рот наполнился слюной. Он посмотрел на часы, ну вот, опаздывает.
За день его вконец достали. Вечером дома он от души наорал на мать, она расплакалась «у-у-уй, у-у-уй…» Он рявкнул: «Клал я на тебя! Хоть подохни, я на тебя клал!» И ушел, громко хлопнув дверью, бац! Он поехал куда глаза глядят, просто чтобы успокоиться. Погода была мерзкая, лило так, будто разом включили миллион оросительных шлангов. Что-то неладное творилось с климатом, Эль-Ниньо пришел в Европу, уровень воды в океанах наверняка повышался на несколько миллиметров в такие дожди, города на побережьях скоро затопит. Франку было до лампочки, из-за ливня он ничего не видел и остановил машину за здоровенным подъемным краном. Пересел назад, так же, как утром. И представил себе трех девушек, привязанных к перекладинам передних сидений. Он облизнулся и сказал: «Ну-с, с кого начнем?» Одна, к примеру, будет блондинка, и одна брюнетка. Нет! Две блондинки и чернокожая. Из Бразилии, ни черта не понимает, типа тех девок, что трясут голыми грудями на футбольных матчах. Первая блондинка, к примеру, расхныкалась, а вторая прикрикнула на нее: «Не реви! Не видишь что ли, это его только возбуждает!» Ух ты! Вот это хладнокровие! Он влепил ей затрещину и сказал чернокожей: «Начну, пожалуй, с тебя, ты поджаристая». Сказал и захохотал. И куснул ее, к примеру, за ляжку, там, где она выпирала из-под лайкровых мини-шортиков. Вкус оказался как у черного восьмидесятипятипроцентного шоколада. Фу-уу! Ну и гадость, как тот псих мог это делать? Он прислонился к дверце багажника, перевел дух. Вторая блондинка была обалденная со своим хладнокровием, того придурка она, надо думать, здорово достала. Блин, не повезло на такую нарваться. Зато первая блондинка — нудная до чертиков. Совсем как его мать, та тоже вечно хнычет «у-у-уй! У-у-уй!» А от чернокожей ничего не осталось. Жуть. Его вырвало. Бе-е, прямо в багажник. Сил его больше не было, тошно. Он пересел вперед. Дождь лил уже не так сильно, ночное небо расчистилось, был виден кусочек луны и немного звезд. Ему подумалось об огромности мироздания, мысль о бесконечности молнией пронзила мозг, даже больно стало. Потом мелькнула еще мысль о вечности. Тоже как молния. А потом о Боге. Три молнии, и всего-то стоило посмотреть на кусочек луны и две-три звездочки. Домой не хотелось, он знал, что мать, конечно, сидит и ждет его с включенным телевизором, нарочно выбрав ту передачу, в которой максимально возможное количество кретинов и кретинок состязаются между собой в кретинизме. Франк проехал немного и подумал, что за городом, наверно, виден Млечный путь, а иногда, говорят, удается увидеть падающие звезды, а может быть, даже разглядеть свет Проксимы Центавра. Он поехал по указателю «Все направления». Было слышно, как в багажнике возятся две блондинки, плакса все плакала над собой и над чернокожей товаркой по несчастью. Она что-то ему сулила, несла чушь про своих родных из Цюриха, мол, семья богатая, непременно заплатит за нее много денег, «пожалуйста, месье, отпустите нас, мы никому ничего не скажем». Франк слушал и качал головой, конечно, все они расскажут, и приметы его сообщат, и «Рено-4» опишут, и номер дадут, и о том, что случилось с чернокожей, тоже поведают. Вторая блондинка знала, что он все это знал, она была куда умнее плаксы и помалкивала, ни звука не проронила, такое аквариумное молчание, даже страшновато делалось. Франк пытался рассмотреть ее в зеркальце заднего вида. Красивая — супер, типа немецкая студентка с отделения романской филологии, приехала по обмену в рамках программы «Эразмус», немки обожают французскую культуру, и Франк ощутил гордость.
Город остался позади, но и пригород никак не начинался. Тянулись километры и километры сменявших друг друга гипермаркетов: «Ашан», «Перекресток», «Декатлон», «Обувная ярмарка», «Фуар'фуй»… И так на много километров. Время от времени мелькал то уцелевший обшарпанный многоквартирный дом с двумя-тремя припаркованными перед ним «Рено-Турбо», то заводские трубы из стекловолокна. Ничего похожего на пригород, и звезды по-прежнему не было видно. Время шло к ночи, и Франк почувствовал, что устал. Он остановился на пустом паркинге оптового магазина садового инвентаря. «У-у-уй! У-у-уй!» Ему осточертела эта шумная блондинка за спиной. Он вылез, обошел машину и забрался в багажник. С плаксы градом лил пот, капли отражали блики от лампочки на потолке, это было красиво. Он куснул девушку за ляжку, вкус отдавал ванилью и орехом, и немного родниковой водой, и немного персиком и карамелью, и немного костром. Его сморил сон. Он проснулся как от толчка, проспав час или два беспокойным сном, — мешал непрерывный гул машин, проезжавших по автостраде. На паркинг оптового магазина садового инвентаря въехал большой грузовик. Франк вышел из машины, взглянул на двух блондинок в багажнике, те не спали. Они смотрели на него неподвижными глазами, так смотрят морские черепахи, когда их вытащат на палубу корабля и они знают, что им конец. Он шикнул на них: «Цыц, сидите тихо! Не то убью!» И направился к грузовику. Ему ничего не оставалось, как прикинуться мирным путником, который просто остановился, чтобы вздремнуть, ему нельзя привлекать внимание, иначе дальнобойщик наверняка захочет заглянуть в его багажник, а там девушки. Плюгавый смуглый человечек в кабине увидел его и опустил стекло. Франк широко улыбнулся ему и крикнул: «Поворот на Нидерланды не знаете где? Черт-те сколько кружу…» Дальнобойщик покачал головой: «No lo so. Hablas espanol…»[2] Франк сказал: «Ладно, ничего, найду». Он махнул рукой, как мог дружелюбно, и вернулся в «Рено-4». Мельком заглянул в багажник, девушки сидели, не шелохнулись, он подумал, уважают, кого попало так бы не слушались, есть чем гордиться. Сел на переднее сиденье и тронул машину с места.
Уже светало, когда он подъехал к своему дому. Устал он как собака, но ему еще хотелось позабавиться с девушками в багажнике. Луна и звезды исчезли. Вместо них было серое небо, нависшее над самыми крышами. Улетучились и мысли о вечности и бесконечности, пронзившие его ночью, мир сузился и чувства вместе с ним. Мать уже успела вынести помойные мешки, и при виде их к горлу подкатила тошнота от голода. Он перебрался назад, у плаксы темнел синяк там, куда он ее укусил. Вторая, храбрая, смотрела на него с полуулыбкой, донельзя его раздражавшей. «Прекрати улыбаться!» — сказал он. Но она не прекратила. Он повторил «прекрати!» Она улыбалась, и хоть бы что. «Пеняй на себя, я тебя первую съем!» Девушка плевать хотела на его угрозы, в ее глазах плясал дерзкий огонек, жуткий, точно такой же, как у девочки в «Изгоняющем дьявола», когда она говорит священнику: «Твоя мать сосет у чертей в аду!» Франка затрясло, эта девушка была воплощенным злом, средоточием всего самого скверного на этом свете. Плакса косилась на товарку испуганным глазом. «Дерьмо собачье!» — вырвалось у Франка и он пулей вылетел из багажника. «Дерьмо собачье!» — повторил он, глядя на свою машину как на ядовитую гадину. Он вошел в дом, мать смотрела телевизор, показывали фигурное катание. «Эта пара из России, занявшая в прошлом году восьмое место, хорошо поработала над техникой. Нельзя не заметить, насколько увереннее они выступают, особенно в произвольной программе…»
У Франка тряслись руки, он вдруг понял, до какой степени ему все ненавистно, и работа, и дом, и несчастная идиотка-мать, и телевизор, и собственная рожа, и то, как он одевается, и то, как говорит. Хреновые его дела, дерьмом он родился и умрет лет через тридцать от рака тоже дерьмом. Он ринулся в подвал, нашел там бутылку уайтспирита, который держал, чтобы смывать пятна краски, и бутылку трихлорэтилена, который держал, чтобы протирать колеса. Взял обе, поднялся, вышел на улицу. Машина стояла прямо перед ним со своим окаянным содержимым, готовым наброситься на него, стоит чуть зазеваться. Собравшись с духом, он открыл багажник. Плакса по-прежнему плакала и косилась на товарку. Синяк на ее ляжке походил на большой рыбий глаз. Храбрая все так же смотрела на Франка и улыбалась, и у нее было лицо одержимой бесом безумицы, явившейся прямиком из преисподней. Франк выплеснул уайт-спирит, растворитель, трихлорэтилен. Вонь пошла как от текстильного производства, не отвечающего европейским нормам безопасности. Он чиркнул спичкой и бросил ее в багажник. Пуффф! Неестественно желтое пламя лизнуло ему лицо. Загорелось хорошо, он попятился. Ветровое стекло лопнуло от жара — крак! От сердца отлегло, хорошо было смотреть, как горит все это дерьмо, генеральная уборка — это дело, все равно что вымыться как следует под душем. Он пошел домой. Мать спросила, хочет ли он поесть чего-нибудь перед уходом. Он ответил «да» и в темпе переоделся, надо было спешить, нельзя же опаздывать второй день подряд.
КОРОВА
Пролог
Познакомиться с девушкой при собачьей работе коммивояжера, когда по десять часов в день мотаешься, высунув язык, по дорогам и впендюриваешь медицинское оборудование, которое на хрен никому не нужно, — это из такой же области фантастики, как, например, быть избранным НАСА для участия в программе колонизации Венеры. Чтобы познакомиться с девушкой после того, как разменял тридцатник, нужно (этот перечень он порой твердил про себя, отсчитывая убегающие километровые столбики, казавшиеся ему маленькими надгробьями): — Поехать в отпуск на курорт и постараться сойти за компанейского парня. — Записаться в спортивный клуб и постараться сойти за компанейского парня. — Найти работу, предполагающую «прямой контакт с клиентурой», и постараться сойти за компанейского парня. — Завести друзей, которые не откажутся познакомить вас со своими знакомыми девушками на вечеринке, где надо постараться сойти за компанейского парня. Поехать в отпуск Анри не мог — времени не было. На спортивный клуб у него тоже не было времени, по работе он встречался исключительно с медиками, которые, наверно, с меньшим презрением смотрели на анализ кала, чем на него, а друзей (сослуживцы Жан-Люк, Жан-Марк и Жан-Мишель, у которых на предмет «процедуры знакомства с девушками» дела обстояли точно также, не в счет) у него вообще не было. И все равно, даже окажись он в одной из вышеперечисленных ситуаций, да хоть бы и во всех, он не был компанейским парнем. Отнюдь. Скорее занудой. Ну какая девушка всерьез заинтересуется человеком, который носит белые носки под мокасины, слушает по радио только RTL (не NRJ, не BFM, не «Франс Мюзик», никогда, только RTL и «Умников»), часто жалуется на боль в промежности, на то, что устал, на погоду, на свою машину, на политику и дороговизну жизни, признает только одну туалетную воду, «Драккар Нуар», — и еще десять тысяч подобных мелочей, сливаясь серыми капельками, превращали его существование в унылую лужицу на мостовой северного города после осенних дождей. Отсутствие любви угнетало. Немного — когда в одиночестве на каком-нибудь паркинге, вяло жуя сыроватый сандвич, он вдруг ощущал неодолимое желание позвонить кому-нибудь, сказать, что «все в порядке», что он «будет через часок», что «вымотался». Еще немного — когда он просыпался утром и ощущал это утро точно капельку кислоты, упавшую прямо на сердце. И очень сильно угнетало его отсутствие любви по вечерам, когда, стоя посреди кухни, устремив глаза на вращающийся круг внутри микроволновки, где оттаивали быстрозамороженные молекулы готовой мусаки, он говорил себе, что жизнь у него все равно что у червяка: вот так всю дорогу ползаешь, землю роешь, дерьмо глотаешь и помрешь один-одинешенек под дубовым листом на какой-нибудь обочине, где давным-давно не встретить ни живой души. И стоило подумать про все это, про червяка, про рытье, дерьмо и смерть — он плакал. Давился всхлипами депрессивной старой девы, которую даже не пугают хлынувшие ни с того ни с сего слезы, для которой разрыдаться — все равно что зубы почистить, обычное дело, хоть она и говорит себе, что должно же это когда-нибудь кончиться. Так он и жил, лужицей, червяком, один на один с наждачно-шершавой тоской каждое утро и каждый вечер, пока однажды не наткнулся на объявление в бесплатной газете: «Тем, кто хочет женского тепла. Простое общение (не секс и не проституция)». Странное объявление. Что бы оно могло значить? Особенно последняя строчка: «не секс и не проституция»? Это засело в нем на весь день, будто кто-то стикерс украдкой приклеил к спинному мозгу, а вечером, дома он уснул со словами «не секс и не проституция», зацепившимися за краешек сознания. Ему приснились эти слова, они лежали на каминной полке, на них было кружевное белье, и они раздвигали ножки. Проснувшись, Анри позвонил по номеру, указанному в объявлении.1
Ему ответил мужской голос и сразу продиктовал адрес. Это оказалась форменная глухомань. Проехать с полчаса по департаментскому шоссе, не пропустить развилку у лесосклада и еще метров через двести-триста свернуть у мусорных контейнеров. Анри все это проделал и увидел, наконец, перед собой строение вроде ангара посреди зеленого луга. Упитанные коровы, сочно хрустя травой, с любопытством косились на него вприщур. Человек в клеенчатом переднике, как у хирурга, вышел ему навстречу из домика, примостившегося сбоку от ангара. — Это вы вчера звонили? У человека в хирургическом переднике был измученный вид, как будто он не спал несколько ночей подряд. От него пахло кофе и потом, а передник пестрел всевозможными пятнами: что-то жирное, яичный желток, кровь, даже, кажется, чуть-чуть дерьма. Анри чувствовал, что странная история с женским теплом нравится ему все меньше, и молил Бога, чтобы это не оказалась какая-нибудь секта или, чего доброго, клуб свальных оргий. Следом за человеком в хирургическом переднике он прошел в кабинет и увидел там молодую девушку, вроде бы поджидавшую их и почему-то немного грустную. На ней был костюм из набивной ткани в цветочек, старомодный с подкладными плечиками, а вообще-то она оказалась красивой. Даже очень красивой. Лицо как с картины, длинные темные волосы. Анри улыбнулся ей и поздоровался. — Она вам не ответит, — сказал хирург. Взглянув на изумленное лицо Анри, он добавил: «Это корова».2
На обратном пути Анри перебирал в памяти все, что рассказал ему хирург. Он, оказывается, не всегда был ученым, когда-то просто фермерствовал, потом, когда стали общедоступными биотехнологии, занялся, как и многие другие, перелопачиванием генетического кода и расщеплением хромосом. Мало-помалу у него зародились более честолюбивые замыслы. Он увлекся клонированием и трансформацией млекопитающих, экспериментировал на мышах, крысах, кошках и собаках и наконец на коровах. Больше мяса, больше молока… пройденный этап, скучно. И тогда ему вздумалось видоизменить животное полностью. Хорошенько поразмыслив, он счел самым подходящим и привлекательным, «так сказать, с точки зрения коммерции», обличье молодых девушек (со временем — это он подчеркнул особо — можно будет выбирать из нескольких вариантов внешности по каталогу). Эта форма наверняка заинтересует как профессионалов (скотоводам обрыдли одни и те же коровы на пастбищах. А тут — плохо ли — девушки, тоже дойные, тоже мясные?), так и любителей (холостяков, приверженцев полигамии, коллекционеров…).На данный момент у него имелся только один опытный образец, но, будучи автором проекта, он не мог сам провести полноценные испытания. — Понимаете, — сказал он Анри, — я знаю, кто ее отец и кто ее мать. Я слишком хорошо помню, что это корова. Все ее хромосомы знаю, как свои пять пальцев. Я просто не смогу вести себя достаточно естественно, а это необходимо. Вы — другое дело, вы тут, в каком-то смысле, человек неиспорченный. Для вас эта корова все-таки прежде всего девушка. Это мне и нужно — чтобы кто-то вроде вас пожил с ней, посмотреть, что получится. Все, о чем я вас прошу — взять ее к себе на три месяца, а потом вернуть мне. Вы согласны? Анри взглянул на красивую девушку, опустил глаза. И сказал, что согласен. Хирург заулыбался, явно довольный. Он проводил Анри до машины и влепил затрещину девушке, которая упиралась, не желая садиться на заднее сиденье. — Вы с ней особо не церемоньтесь, — сказал он. — Это корова.
Дома Анри позвонил на работу и сказал, что берет несколько дней неиспользованного отпуска. Он посмотрел на девушку, которая топталась между креслом и телевизором. Она и вправду была очень красивая. Никогда он не приводил в свою квартиру такую красивую девушку. Он подошел к ней и поднял руку — хотел погладить ее по голове. Она отпрянула. Хирург, наверно, не раз ее бил.
3
Девушка отпрянула, так и не дав погладить свои волосы. Она забилась в угол и пугливо косилась оттуда на Анри. «Не бойся, не бойся, я тебя не обижу», — забормотал он, протягивая к ней руку. Но тон, которым он это произнес, ласковый, умиротворяющий, этакий тон братика, обращающегося к сестренке, делу не помог. Девушка задрожала всем телом, жалобно взвизгнула и уткнулась лбом в стену. Анри вдруг осенило. Он сходил в кухню и вернулся с куском сахара. Тихонько, осторожно, вытянув руку с сахаром на ладони, подошел к ней, приговаривая «ч-шш, ч-шш, вот, смотри, я добрый». Девушка снова взвизгнула, на этот раз с вопросительной ноткой, и заинтересованно потянула носом. Она скосила глаза на Анри, потом на сахар, который был теперь у самого ее лица. Наклонилась, чуть повернув голову, и взяла губами угощение. Анри смотрел, как девушка с хрустом жует сахар. Она нравилась ему все больше и больше. Когда ее губы прикоснулись к его ладони, от изумительно нежного и бархатистого ощущения у него мурашки побежали по коже. Он снова заговорил с ней: «Вкусно, да? Ты ведь любишь сахар, а?» Девушка подошла поближе, уставившись на пустые руки Анри. Он спросил: «Хочешь еще?», снова сбегал в кухню и вернулся с полной пригоршней сахара. Девушка стояла посреди гостиной; увидев, что он принес, она пришла в возбуждение. Анри сел на диван, «иди сюда, иди, садись. Смотри, сколько у меня сахара, это тебе». Девушка подошла и села рядом с ним. Он протянул ей кусок. Она опять наклонилась к его ладони. «Какие губы, — подумал он, — какие потрясные губы».Девушка хрустела сахаром, чмокая и пуская слюни. Она сидела очень прямо, устремив неподвижный взгляд на стену. Анри протянул руку и погладил ее волосы, она покосилась на него и снова уставилась в стену. «Какие волосы! — подумал Анри. Хоть снимай в рекламе шампуня». Он погладил лицо девушки, шею и протянул ей еще кусок сахара. Опустил руку ниже, ей на грудь, потом на бедро и решил, что надо бы дать ей имя, тогда ему будет проще. Катрин, Наташа? Или, может, что-нибудь американское, это сексуальнее? Шарон, Кейт, Беверли — нет, ей не идет. Нужно что-нибудь такое миленькое, чуточку наивное. Магали, пришло ему в голову. Вот-вот, Магали — то, что надо. Магали подойдет. И он заговорил: «Какая ты красивая, Магали, ты красивая, как… как цветок». Ему подумалось, что сравнение из области ботаники — не блеск, но лишь на секунду, потом он вспомнил, что имеет дело с коровой. Миленькой и ладненькой, но все же коровой. Это его раскрепостило, и, пока Магали жевала очередной кусок сахара, Анри, опустившись на колени, принялся расстегивать пуговицы старомодного костюма в цветочек. Это было нелегко, она ему совсем не помогала, но он все-таки справился.
Под костюмом хирург надел на нее сбрую, которую лет тридцать назад назвали бы «сексуальным ансамблем». Анри с большим трудом выпростал девушку из черных кружев. Теперь Магали сидела на диване совершенно голая, и при виде этой несказанной красоты в его квартире Анри показалось, будто ему впрыснули в кровь чистый спирт. Волна жара, блаженно-мучительная, захлестнула его всего, он взял Магали за руку и хотел увлечь ее в спальню. Но тут сработал какой-то коровий инстинкт: девушка воспротивилась. Анри просипел «идем, ну, идем же, давай…» и сам не узнал своего голоса. Магали скорчилась на диване. Анри почувствовал, как под напором обиды открываются в мозгу шлюзы раздражения, и вспомнил, что говорил ему хирург насчет того, как с ней обращаться. Он влепил Магали затрещину, та, взвизгнув, еще глубже забилась в уголок дивана, и Анри тотчас пожалел о том, что сделал. Черт побери! Драться — это совсем на него не похоже. Он склонился над ней и зашептал «извини, извини, я не хотел». Потом стал целовать ее лицо, шею, а рука между тем уже ласкала груди, живот. Это было восхитительно. Машинально он протянул ей еще кусок сахара, но она отвернула голову. Анри расстегнул ширинку и вынул член. Он не знал, будет Магали сопротивляться или нет, прижал ее локтем, чтобы не слишком дергалась, и все повторял «ну пожалуйста, ну пожалуйста…»
Вечерело. Движение на улицах становилось все оживленнее. Приглушенный гул автомобильных пробок наполнил квартиру. Анри поднялся, посмотрел на Магали, дал ей кусок сахара, и она взяла его. Ему было скверно, он чувствовал себя эсэсовцем, внезапно постигшим подлинную суть фашистской Германии. Он спросил: «Хочешь принять душ?» Магали не ответила. Она встала, пустила длинную струю прямо на пол, ушла в тот же угол и, привалившись к стене, уснула.
4
Прошло несколько дней, и Анри пришлось выйти на работу. Он с трудом привыкал к присутствию девушки, то есть коровы, ну, в общем, Магали. После происшедшего на диване какая-то странная тяжесть, вобравшая в себя чувство вины, стыд и желание, поселилась в сердце и пробивала ход к самой его середке. Трогать девушку он больше не смел, говорил с ней смущенно-ласково, тоном, который, как ему казалось, мог успокоить пугливую корову. Обихаживал он ее старательно, каждый вечер мыл в ванне (в первый раз она боялась, но потом сама вошла во вкус и соглашалась выйти из воды только за кусок сахара в награду). Поскольку она не могла управлять своими сфинктерами, он, уходя, оставлял ее голой или, если было холодно, надевал на нее верх от тренировочного костюма. По утрам он отводил ее в кухню, предварительно застелив пол газетами и поставив в углу большое зеленое ведро с кормом. Возвращаясь после работы, кричал с порога: «Это я! Я дома!», открывал дверь кухни и заставал Магали либо спящей, либо жующей. Пока он убирался в кухне и запихивал грязные газеты в мусорный мешок, ей разрешалось погулять по квартире. Чаще всего она по привычке сама шла в ванную и ждала его там. Он наполнял для нее ванну, рассказывая, как прошел день, потом сажал девушку в воду и мыл ей волосы и тело пенистым гелем «два-в-одном» с ароматом смородины, от которого, по мнению Анри, кожа у нее становилась изумительно нежной. Он сам вытирал ее большим купальным полотенцем, подогретым на батарее, аккуратно чистил ей зубы и наносил на лицо немного увлажняющего крема. После этого Анри включал телевизор, смотрел новости, потом фильм. Магали топталась по комнате, без интереса поглядывала на происходящее по ту сторону оконного стекла, пила из раковины в кухне, где он всегда оставлял для нее свежую воду. Сколько раз Анри надеялся, что она сядет к нему на диван, что ей тоже захочется его тепла, но она, похоже, совсем в этом не нуждалась.От ежедневного лицезрения нагого тела Магали и жгучих желаний, не находивших утоления, тоска, точно раковая опухоль, разрасталась день ото дня, заполняя собой мир Анри. Время шло, и он чуть-чуть осмелел. Теперь он решался погладить Магали, задержать руку на ее груди или ягодицах. Он заказал и прочел два-три практических пособия о коровах, но ни в одном не рассматривались психологические аспекты. Что ж, может быть, и вправду ни разума, ни сознания, ни психологии у коров нет вовсе. Анри решил попробовать приучить Магали к своей собственной наготе и стал ходить дома голым, задевая девушку то плечом, то бедром при каждом удобном случае, которых в их повседневной жизни хватало, и надеясь таким образом пробудить в ней подобие человеческого желания. Ничего не произошло, но, чувствуя, как колоссальная обида глыбой давит на желудок, Анри все же не мог смириться с мыслью, что только путем грубой силы возможно более интимное сближение с коровой. Случалось, вечером он мягко подталкивал ее в спальню и усаживал на кровать. Потом принимался оглаживать по спине, нахваливая атласную кожу и точеные плечи, а про себя думал, что, может быть, в конце концов, она полюбит эти движения, эти интонации. Однако что массаж, что комплименты имели не больше успеха, чем соприкосновения тел, и не вызывали у Магали ничего, кроме полнейшего, на его взгляд, безразличия. Отчаявшись, Анри однажды даже залез к ней в ванну, но и тут был облом, он понял это, пролежав минут десять в остывающей воде. Тогда он застонал «я не могу больше, не могу, понимаешь, я от тебя с ума сойду!» Ему все осточертело, он устал быть добреньким, устал разговаривать ласково. «Сколько я для тебя делаю, а от тебя я что имею?» — сказал он еще и понял, что если хоть минуту лишнюю пробудет с ней в тесной ванной, это плохо кончится. Он ушел, оставив ее в ванне одну, не расчесав ей волосы, не почистив зубы, не намазав увлажняющим кремом. Лег в постель, но заснуть никак не мог. Он был в ярости. Наутро он нашел девушку спящей на полу ванной и разозлился. Загнал ее пинками в кухню, прикрикивая «пошла, пошла!» и отправился на работу. Вернувшись вечером, он открыл дверь кухни, чтобы выпустить Магали на вечернюю прогулку, но у него вдруг окончательно пропало желание быть добрым. Да, он обиделся, да, он не в духе, а кто виноват? Магали направилась в ванную, но ему больше не хотелось ее мыть, и видеть ее тоже больше не хотелось. Все равно на него это больше не действовало. Он огрызнулся:«Чего тебе? чего ты тут дожидаешься?» И выгнал ее из ванной. Он стал злым. Присутствие девушки в доме раздражало его все сильней. Он почти совсем перестал за ней ухаживать. Корм, вода, газеты — и будет с нее. Раз или два он позвонил хирургу и спросил, нельзя ли вернуть девушку пораньше, но тот ответил, что опыт должен продлиться не меньше трех месяцев. Анри пришлось смириться. Он стискивал зубы. Еще больше месяца.
5
Оставшиеся недели стали самыми мрачными и унылыми в мрачной и унылой жизни Анри. Он ни на что больше не надеялся, он окончательно разочаровался в Магали и в любви вообще. За окном темнело все раньше, становилось все холоднее, пришла зима, и Рождество стало очередным тяжким испытанием. Анри встретил его один у себя дома, с коровой, брезгливо обнюхивавшей вчерашний корм. Он выпил, наутро проснулся с больной головой, опять выгнал девушку из ванной, да еще и наорал на нее «ты мне осточертела, видеть тебя не могу!» Она убежала в кухню, Анри остался в гостиной. За окном толпы людей, навьюченных свертками, подарками, тортами и пирожными, обремененных горластыми чадами и мелочными заботами, медленно двигались в серой мгле 25 декабря. Анри покачал головой, он презирал их и презирал себя, жизнь — тупик, хоть целый век бейся лбом о стену. Он пошел в кухню, взял кусок хлеба. Магали смотрела, как он входит и выходит, но он ничего не сказал ей. Ему осточертела грязь в кухне, осточертел этот запах, он сказал себе, что надо будет убраться здесь как следует, но пока на это не хватало духу. Он решил весь день бездельничать. Немного посмотрел телевизор, побрился, попытался вздремнуть после обеда. Ничего не хотелось. Он взял несколько досье на клиентов и принялся подчеркивать зеленым карандашом положительные данные, а красным — отрицательные. У него это хорошо получалось, очень аккуратно. Он встал с чувством удовлетворения: как-никак славно поработал. Ему стало получше, на горизонте событий его жизни, кажется, все же вырисовывался какой-то смысл. Он снова пошел в кухню взять еще хлеба. Магали стояла у окна, устремив неподвижный взгляд в пелену зимнего тумана. Желтый свет от фонаря падал на ее лицо. Что-то было не так, Анри сразу заметил, что-то блеснуло на щеке девушки. Он подошел поближе и увидел, как крупные слезы катятся по нежной коже и падают одна за другой на пол. Она плакала.Эпилог
Через несколько дней Анри отвез корову хирургу. Он не счел нужным распространяться о слезах и оставил это при себе. Хирург побил корову, загоняя ее в стойло. — Я думаю, надо как-то решать проблему гигиены, — сказал он. — Такую девушку все же трудно содержать в домашних условиях. Анри согласно кивнул и спросил, что станется с «опытным образцом». — С ней-то? Она, знаете ли, не молочной породы, но мясо у нее отменное. С бойнями у меня договоренность. Анри подумал, что дело у хирурга поставлено наилучшим образом.МЕДВЕДЬ, КУКУШКА, ШЕРШЕНЬ, КВАКША
Величие
Почтеннейший и достойнейший Мун-Джун Младший, чья мудрость пятикратна, великий координатор инь и ян, сын зайца и брат свиньи, свояк выдры, племянник змея и отец дракона, открыл ему все, что можно узнать о боли. За время учебы в «Школе волны, накатывающей с гор и затем отступающей» не осталось мускула, который бы он не порвал, сустава, который бы не вывернул, кости, которую бы не сломал, он резал ему кожу, выкалывал глаза, вырывал ногти, прижигал электрическим током тестикулы, вспарывал живот и смещал позвонки один за другим, точно костяшки домино. И все это Брюс вытерпел с ледяным хладнокровием, ставшим впоследствии краеугольным камнем его славы. Его фильмы, его повадка молодого кота и смазливая мордочка, словно сошедшая с гравюры династии Хань (прямой нос, собранные на затылке волосы и три вертикальные морщинки между глаз, создававшие выражение сосредоточенной муки), принесли ему больше денег, чем он когда-либо мог надеяться. Достаточно денег, чтобы подписывать, не моргнув глазом, чеки с семью нулями, достаточно, чтобы перед ним ходили на цирлах в Национальном банке инвестиций (НБИ, 100–150 авеню Ганса-Иоахима де Бавьера, 25680, Женева), и, наконец, главное, — достаточно, чтобы заполучить в жены Кейт, великолепный образчик красоты по-американски (двадцать четыре года, волосы цвета нуги, лучистые газельи глаза, 175 сантиметров, 50 килограммов, исполнение Баха перед завтраком на белом лакированном рояле «Стейнвей», цитирование Джона Китса в подлиннике, диплом рыночного аналитика, полученный после двух лет в Калифорнийском университете, Лос-Анджелес). Короче говоря, после долгих лет ученичества, когда он терзал свое тело всеми мыслимыми способами и подвергал свой организм самым жестоким тяготам, Брюс жил теперь в роскоши и комфорте, включавших пенные ванны с травами, постельное белье из натурального шелка, светские вечеринки, слова любви и нежный шепот у огромного, во всю стену окна гостиной, коктейль «Космополитен» (шесть колотых льдинок — 4,5 мл водки — 2,5 мл «Куантро» — 4,5 мл клюквенного сока — сок половины лайма) для него и «Шелковый чулок» (шоколад в порошке — 3,5 мл текилы — 3,5 мл белого кофейного ликера — 10 мл сливок — 2 ложки гренадина — 4–5 льдинок) для Кейт. Над раскинувшимся внизу Лос-Анджелесом он показывал ей звезды и посвящал в тайны китайской астрологии (звезда Блохи, белый шлейф Журавля, бледное око Каракатицы…), а она открывала ему американскую культуру, говорила о басовой ноте звука мотора «Харлея Дэвидсона» модели «Найт Спирит 1967», о магнетической притягательности «Кольта-357 магнум», о Роне Л. Хаббарде, чье «Раскрытие и приумножение жизненной энергии у Homo sapiens» она штудировала без устали.Кейт родила ему двух чудесных детей — самое дорогое, что у него было. Первый был мальчик девяти лет, которого он называл «Мой Маленький Разбойник», вторая — девочка семи лет, которую он звал «Мое Сокровище». Маленький Разбойник пошел в отца разрезом глаз и кошачьей грацией, но унаследовал от матери приторно-нежную американскую душу и потому предпочитал пластмассовых «экшен-мэнов» подвеске из нефрита, которую привез ему однажды Брюс из Гонконга. С Сокровищем же все было наоборот. Ей досталось длинное изнеженное тело матери и ее личико куклы Барби в волшебном домике, а от отца она унаследовала непрошибаемую волю и суховатый ум, который у людей, не знавших ее близко, мог создать ошибочное представление о дурном характере, тогда как на самом деле то был всего лишь, выражаясь словами отца, «дух хорька из старых времен, когда китайские династии царили над всей Вселенной».
Воплощение зла
За тысячи и тысячи километров от сахарного гнездышка Брюса чьи-то ноздри затрепетали от запаха больших денег семьи Ли, и четырех патриархов четырех триад (триады Древней Земли под покровительством кукушки, триады Бурного Моря под покровительством шершня, триады Горячего Ветра под покровительством медведя и триады Неугасимого Огня под покровительством квакши) посетила — редчайший случай — одновременно одна и та же мысль. Было около 19 часов, 13 октября. Случившееся в небесах диковинное совпадение Марс-Меркурий-Плутон окутало Землю мощным электромагнитным полем. В бухте Су-Хи, на родине Старого Оленя, патриарха триады Неугасимого Огня под покровительством квакши, поднялась на небывалый уровень вода. Деревянный мост был затоплен, и гора черных водорослей росла перед дверью оружейника. В горах И-Хо, на родине Хромого Быка, патриарха триады Древней Земли под покровительством кукушки, в силу невыясненного геологического феномена разломилась скала, перекрыв дорогу к дому массажисток и гостинице, при которой помещались общественные бани. В плодородной долине Са-По, на родине Навозного Паука, патриарха триады Бурного Моря под покровительством шершня, полсотни бабуинов ночью потравили весь урожай риса и нагадили под окнами банка «Народный кредит». Наконец, в лесной глуши Си-Ю, на родине Смеющегося Эму, патриарха триады Горячего Ветра под покровительством медведя, пожар, вспыхнувший у корней пятисотлетнего дуба, в один день добрался до жилья и сжег дотла ресторан и швейную мастерскую. И вот, в силу всего вышеизложенного, будучи в скверном расположении духа и под пагубным влиянием расположения планет, после демонстрации некоего фильма по каналу TRI, Хромой Бык, Старый Олень, Навозный Паук и Смеющийся Эму решили, что давно пора этому юнцу, без году неделя как перебравшемуся в Соединенные Штаты и жившему там едва ли не роскошнее маньчжурского императора, поделиться с ними своим богатством.Искушение
Первую попытку предпринял Навозный Паук, патриарх триады Бурного Моря под покровительством шершня. Навозный Паук был сморщенным старикашкой, кожей намного смуглее большинства китайцев, очень улыбчивым, ласковым со своими многочисленными внуками и известным беспредельной жестокостью к врагам. Он отрядил к актеру шестерых лучших своих людей. Все шестеро прилетели прямым рейсом Гонконг — Лос-Анджелес и прошли через таможню под видом группы автомехаников из Китая, приехавших осваивать ремесло на американских «седанах». Расположившись в верхних комнатах ресторанчика среди обширного ассортимента китайских деликатесов, они разработали план действий.С наступлением ночи, воззвав к духу шершня и совершив восемьдесят ритуальных действий для открытия энергетических чакр, все шестеро выскользнули в темноту, подобно стайке смертоносных насекомых, и отправились на холмы Беверли-Хиллз, где дул в ту ночь северо-восточный ветер, предвестник удачи. Они вывели из строя систему сигнализации, через приоткрытое окно проникли в гостиную и бесшумно поднялись на второй этаж под равнодушными взглядами персонажей с полотен итальянских мастеров эпохи Возрождения, которые Кейт пыталась копировать в гуаши. Еще тише прокрались они в супружескую спальню, где хозяева почивали на простынях из голубого атласа и витал аромат пенистого геля «Черутти», которым пользовалась молодая женщина. Один из шестерых исключительно силой мысли сделал сухожилия на своей руке твердыми, как камни, и обрушил ее на беззащитно открытый затылок Брюса. От движения воздуха проснулась Кейт и хотела было вскочить. Ее окружили трое, четвертый приставил к горлу нож и прошептал ей на ухо: «Твой сын у нас. Если хочешь увидеть его живым, пусть твой муж выплатит нам тридцать три процента от своих доходов без вычета налогов. Поняла? Тридцать три процента!»
Хладнокровие
Брюс не стал звонить в полицию. Китайские дела должны решаться между китайцами. Под воздействием боли и волнения сказались долгие годы тренировок на выносливость к страданию в любой форме и его синапсы закрылись наглухо, подобно морским ракушкам в садке, потревоженным приближением краба. Он решил не поддаваться на шантаж, сидеть в гостиной и ждать. Кейт билась в истерике: «Твою мать! Ты что, спятил? Они что угодно могут с ним сделать, мать твою! Я не переживу…» Супруги дождались телефонного звонка, и мужской голос приказал актеру поторопиться с выплатой. Прошло несколько дней, прежде чем им позвонили снова и дали послушать голос Маленького Разбойника, который хныкал, что «его здесь обижают» и что он «хочет домой».Брюс не дрогнул, остался сидеть в кресле в гостиной и сделал дыхательные упражнения, чтобы замедлить ритм работы сердца. Прошло еще несколько дней, в течение которых Кейт непрерывно плакала, и они получили аптечную коробочку из-под берушей с отрезанным пальчиком Маленького Разбойника. Брюс не дрогнул, хоть пальчик, хоть что, он умел загонять боль очень глубоко, в скважину, прорытую в сердцевине сердца. Они не получали никаких известий десять дней. Кейт похудела на шесть кило, спала в общей сложности шесть часов, и то благодаря снотворному, прописанному ей семейным врачом. Брюс же оставался воплощением невозмутимости, с гладким лицом, блестящими волосами и крепкими мышцами. Они получили посылку с головой сына в большом пищевом контейнере Hipperware, запакованном в алюминиевую фольгу. Кейт взвыла. Она выла три дня без перерыва, а потом сказала Брюсу, что сходит с ума, она чувствует, она этого не переживет. Брюс ответил, что надо быть сильной, ради него, ради них, ради Сокровища, что даже самые глубокие раны со временем затягиваются, что отныне он будет ей защитником и что Маленький Разбойник оттуда, где он сейчас, наверняка смотрит на родителей и надеется, что им хорошо. Семейный врач прописал успокоительное, хорошо не стало, но все же постепенно чета Ли попыталась наладить жизнь.
Настойчивость
Вторую попытку предпринял Старый Олень, патриарх триады Негасимого Огня под покровительством квакши. Старый Олень, невзирая на преклонный возраст, сохранил внушительную мускулатуру и недюжинную силу. Поговаривали, что здоровьем своим он обязан некому зелью, приготовляемому из яичников кита. Это вполне могло быть правдой, притом что в свои без малого сто три года он запросто открывал бутылки с кока-колой зубами и гнул стальные прутья диаметром до сантиметра. Он послал на дело собственного сына. Это был тощий и весьма уродливый человечек, которому отец даже не дал имени, воспитывал по-спартански, бил каждый день закалки ради, измывался, как мог, чтобы разжечь в нем ненависть, и отдал на выучку лучшим мастерам высокого искусства смерти из-за угла. В общем, сын Старого Оленя, Человек-без-Имени, чья душа была очагом пылающей ненависти, прибыл в аэропорт Лос-Анджелеса по фальшивым документам эксперта-бухгалтера, полный решимости выколотить из Брюса тридцать три процента его доходов без вычета налогов.Человек-без-Имени выбрал себе штаб-квартирой сырую пещерку-трещину в опоре автомобильной развязки. В тепле он не нуждался, в комфорте тоже, питался травой, пил дождевую воду и ждал своего часа, подобно бактерии в африканских болотах. Два дня он концентрировался, не замечая рева машин, проносившихся над его головой, не замечая крыс, пробегавших по его лицу, а потом, почувствовав, что готов, отправился на виллу Ли.
Было за полдень, над городом веял ветер из пустыни, точно включили горячий фен, индекс Доу Джонса проявлял тенденцию к снижению, в Токио индекс Никеи стремительно падал, только в Париже САС40 держался вопреки стихиям. Человек-без-Имени все это видал в гробу точно так же, как свою первую жертву. Добравшись до места, он притаился за кустом можжевельника, откуда мог видеть через большое окно, что делают хозяева в гостиной. Человек-без-Имени укрепил свою душу до того, что она стала тверже и холоднее полярной льдины, после чего обошел дом, чтобы попасть под окно комнаты Сокровища. Оказавшись там, Человек-без-Имени повернул вспять свой электронейронный поток, временно изменил молекулярную структуру своей печени, превратив ее тем самым в маленькое антигравитационное устройство, и поднялся до второго этажа благодаря известной не одно тысячелетие технике левитации. От легкого движения воздуха, вызванного Человеком-без-Имени, сработал тревожный сигнал в голове у Сокровища, и девочка села в постели. Она спала после обеда, ей снились кошмары, что-то про отрубленные головы и тигров. Она хотела было встать и в этот самый миг увидела его прямо перед собой, плюгавого и безобразного, с протянутыми руками, готовыми схватить ее.
Материнская любовь
Брюсу пришлось быть твердым с Кейт. Она завывала «доченька, доченька моя, они похитили мою доченьку. Ты должен заплатить. Я не допущу, чтобы ее убили, я не допущу, чтобы ее хоть пальцем тронули. Пусть ее вернут, пожалуйста, сделай же что-нибудь!» У Брюса был на месте мозга мешок камней, все его чувства одеревенели и заледенели. Он напомнил себе правило, которое преподал ему когда-то Мун-Джун Младший, «боль, как физическая, так и душевная, — твой злейший враг». Так он и сидел в большом кресле в гостиной, упершись взглядом в мазок пыли на белой стене, фильтруя сквозь уши децибелы воплей жены. Телефонным звонком Брюса известили, что его дочь в руках похитителей и что он получит ее назад, только когда выплатит тридцать три процента своих доходов без вычета налогов. Брюс ответил «нет», вернулся в большое кресло в гостиной и снова сфокусировал взгляд на том же мазке пыли.Супруги получили по почте фотографию, на которой Сокровище со страхом взирала на что-то, оставшееся за кадром. Брюс продолжал смотреть в стену, продолжал укреплять свой дух штабелем кирпичиков из титана и сумел стереть стоявшее перед глазами лицо Сокровища, на котором был написан ужас. Через неделю Кейт превратилась в собственную тень. Она побледнела и исхудала, глаза ее покраснели и распухли, одеваться она перестала, бродила по дому в грязном пеньюаре, опустошала бар и блевала в туалете разноцветными жидкостями.
Они получили посылку с сердцем Сокровища, маленьким кровавым комочком, который Брюсу не составило труда опознать.
Наитие
Хромой Бык знал, что еще можно сделать. Хромой Бык всегда знал, что делать, ум его обладал кристальной ясностью, он никогда не ошибался, его интеллектуальный коэффициент не уступал кеплеровскому, его чутье было сравнимо с измерительным инструментом квантовой точности, в общем, Хромой Бык был гений в чистом виде. Прежде чем принять решение, он уединился в тесном кабинетике в своем доме на краю деревни и погрузился в глубокую медитацию, после чего вызвал свою старшую сестру. Его старшая сестра была так стара, что глаза ее видели лишь на несколько сантиметров, она была так стара, что суставы ее могли совершать лишь слабенькие и очень осторожные движения, дабы не сломаться, так стара, что даже голос ее походил на древнюю запись в технике моно. Однако этот усохший сморщенный лимон, эта крошечная старушонка, существовавшая под постоянной угрозой разрыва сухожилий, эта дряхлая развалина, коснись пальцем — рассыплется, слыла, наверное, самой опасной особой на всем Дальнем Востоке. Чем же была так страшна сестра Хромого Быка? Тем, что уже много лет, а может быть, и столетий, она владела языком растений. Она разговаривала с ползучими лианами и ядовитыми цветами, с деревьями и травами. Она разговаривала с бутонами и почками, которые повиновались ей беспрекословно, как послушные дети, с колосьями, которые слушали ее внимательно, как служебные собаки; она могла указать вишневому саженцу, как расти, куда пустить корни, сколько принести плодов и когда, тюльпаны и бегонии, васильки и маки, маргаритки и одуванчики были ее друзьями и наперсниками.Она прилетела в Лос-Анджелес с фальшивыми документами советницы по общественным связям и сняла на три дня номер со всеми удобствами в отеле «Хайатт Редженси». Было начало весны, и она чувствовала повсюду, как ветер разносит пыльцу и текут, пробуждаясь, соки. Три дня она отдыхала, принимала душистые ванны, смотрела по телевизору мультфильмы, потом, почувствовав, что час настал, заказала такси и покатила в Беверли-Хиллз.
Тайна
То, что произошло далее, не поддается человеческому разумению. Кейт на террасе дышала свежим воздухом по предписанию семейного врача, как вдруг откуда-то из сада на нее повеяло каким-то противным приторным запахом. Она встала, оглянувшись, посмотрела через окно гостиной на Брюса, который все так же сидел в большом кресле, устремив взгляд в стену, и направилась к клумбе рододендронов, пахло как будто оттуда. Она нагнулась, запах стал сильнее и еще противнее. Кейт провела руками по распустившимся цветам и ощутила в кончиках пальцев покалывание, легкое, едва ощутимое, приятное. Покалывание распространилось на руку, потом на все тело. Цветы перед глазами слились в большое оранжевое пятно. Она потеряла сознание.Брюс только через несколько часов заметил, что Кейт исчезла. Он оторвался от созерцания стены, сходил в туалет и, нигде не увидев жены, позвал ее раз-другой, «Кейт? Кейт?» Поднялся в комнаты покойных детей, «Кейт? Кейт?» Заглянул в кухню, «Кейт? Кейт?», в столовую, в гараж Никого. Только следы в саду, которые привели его к клумбе рододендронов с неприятным запахом. Там следы обрывались, «Кейт? Кейт?» Цветы ничего ему не сказали. У него было такое чувство, будто они отводят взгляд. Прошло три дня, и он получил по почте видеокассету «Бетамакс». Кейт на фоне кирпичной стены обращалась к нему с явно заученным наизусть текстом: «Ты, олух царя небесного, если ты не заплатишь тридцать три процента от твоих доходов без вычета налогов, меня будут бить и насиловать, пока я не умру. Тридцать три процента без вычета налогов». При виде искаженного лица жены Брюс почувствовал, как что-то в нем перевернулось, ощутил внутри глухую холодную боль, бездонную расселину, из которой доносились стоны его погибшей семьи. Он выключил телевизор и встал у большого, во всю стену, окна. Дом был безмолвен, как древняя египетская гробница. Он постоял немного, устремив глаза в пустое небо, и испустил крик, вырвавшийся из глубины нутра, страшный крик, в котором смешалось много разных чувств, ему самому непонятных, крик смертный и горестный. После этого он почувствовал себя до странного пустым. Пустым, но ему стало лучше, и он вернулся на диван в гостиной, устремил взгляд в стену и стал вспоминать почтеннейшего и достойнейшего Мун-Джуна Младшего и все его уроки. Мало-помалу то, что перевернулось, встало на место, расселина сомкнулась и стоны смолкли.
Спустя неделю Брюс получил по почте еще одну кассету «Бетамакс» с другой записью на фоне той же кирпичной стены, где на протяжении двухсот сорока минут Кейт били и насиловали, пока она не умерла.
Глупость
Смеющийся Эму, патриарх триады Горячего Ветра под покровительством медведя, внимательно наблюдал за тремя неудачами трех других патриархов трех остальных триад и сделал соответствующие выводы, исходя из которых, намеревался действовать. Смеющийся Эму был самым молодым из патриархов, и это было единственным его достоинством. Он не отличался особым умом, не имел большого влияния и не обладал даже тенью намека на политическое чутье. То есть у Смеющегося Эму не было ни одного из качеств, необходимых, чтобы стать патриархом триады, и, по логике вещей, он должен был бы всю жизнь гнуть спину на уборке сладкого картофеля или ходить за плугом на рисовых полях, если бы не то обстоятельство, что был он, наверное, самым везучим человеком в своем поколении. Ему повезло покинуть родную деревню, повезло стать патриархом, повезло избавиться от врагов, повезло уцелеть после полусотни покушений на его жизнь, и он знал, он был совершенно уверен, что ему повезет получить тридцать три процента доходов без вычета налогов с этого жилистого пидора Брюса Ли. Смеющийся Эму вылетел первым рейсом Кантон — Лос-Анджелес и прошел через таможню по своим собственным документам, но ему опять повезло и он ни у кого не вызвал подозрений. Он отправился в отель «Хилтон», где ему удалось снять апартаменты «Амбассадор» по цене обычного номера. Он принял душ, прослушал старую запись Стинга по внутреннему каналу отеля и под вечер отправился на холмы Беверли-Хиллз, на некогда счастливую виллу Ли, которая теперь превратилась в мрачнейшую дыру. Смеющемуся Эму повезло застать Брюса не в себе, в полукоматозном состоянии под действием убойной дозы снотворных и успокоительных, прописанных в свое время семейным врачом. Смеющийся Эму втащил бесчувственное тело на второй этаж, заволок в ванную и пристегнул наручниками к ножкам ванны от Филиппа Старка. Он направил в лицо Брюса мощную струю ледяной воды, повторяя «проснись, ну же, сукин сын, просыпайся!» Брюс закашлялся, поморщился, «прекратите, прекратите же, мать вашу!» Он открыл глаза и увидел лицо патриарха. Тот улыбался. Ласковым голосом, словно обращаясь к котенку, патриарх сказал ему: «Я хочу всего-навсего тридцать три процента твоих доходов без вычета налогов. Я не так уж много прошу, сущий пустяк, верно? Мне достаточно твоего обещания, ты только скажи „обещаю“, и я оставлю тебя в покое, идет?» Брюс научился выносить все на свете, все самое страшное, все самое гнусное. Научился он и заменять в чрезвычайных ситуациях свой мозг булыжником. Почти помимо своей воли, как бы рефлекторно, он произнес слова «пошел ты на хер, мудак!»Смеющемуся Эму не повезло на этот раз, не повезло впервые в жизни, это было так ново для него, что причинило почти физическую боль, точно увесистая затрещина. Он подумал, что если кто-нибудь об этом узнает, если проведают, что ему не повезло, все может полететь в тартарары, его власть, его триада, все абсолютно. Он должен сломать этого человека, заставить его растечься, как обезжиренный йогурт, превратить его в слизняка в человеческом обличье, и он это сделает. Из аптечного шкафчика он достал Брюсову бритву «Уилкинсон», приговаривая «ну погоди, сволочь, ну погоди, я тебе покажу». Прошло пять минут, а Брюс, к его несказанному изумлению, и бровью не повел. Смеющийся Эму так этому изумился потому, что обычно, когда он перерезал сухожилия у своих врагов, те, все до единого, начинали рыдать, и умолять, и обещали ему все, что угодно.
Несчастье
Это стало концом карьеры Брюса. Поскольку он был теперь неспособен сделать ни единого мало-мальски приемлемого движения перед камерой, на студии ему велели исчезнуть, сменить имя, уехать, взялись снабдить его липовой легендой, обещали выплатить неустойку, лишь бы он убрался с глаз долой. Одинокий и хромой, он долго искал себя по роскошным отелям, цены на апартаменты в которых съели почти все его состояние. Пытаясь обрести душевный покой он стал на недолгое время прихожанином Саентологической церкви, которую так любила Кейт. Там еще пощипали его скудные капиталы и, когда нечем стало платить за сеансы очистительной сауны, он был вынужден уйти из общины. После этого он обратился к облегченной йоге и ее учителю Дипаку Чопре. Он прошел курс в Сан-Диего и за последние две тысячи долларов получил диплом посвященного. Несколько недель он бродил по городу, спал на автостанциях, ел из мусорных баков при фаст-фудах, грезил о Кейт, Маленьком Разбойнике и Сокровище, об утраченном счастье. Из последних сил он позвонил одному дальнему кузену, который держал маленькую фирму по торговле электронным оборудованием где-то на севере Франции. Тот выслал ему немного денег и билет на самолет. После десятичасового перелета Брюс оказался в сыром и сером предместье и поселился в крошечной квартирке кузена, который через пару недель посоветовал ему заняться преподаванием облегченной йоги. Он оборудовал для этой цели гараж и оброс клиентурой из старых дам в трико, благодаря которым смог вносить свою лепту в квартирную плату и прочие расходы.Прошли годы, грез стало больше, они стали ярче, образы зачастую преследовали его на протяжении всего дня. Он чувствовал, что жизнь утекает сквозь пальцы, смотрел, как она проходит, ничего не делая, ни о чем не думая, без печали и без радости. Время от времени по телевизору шел какой-нибудь фильм с ним, но он себя не узнавал. Это было в другой жизни. В другом мире. Прошли еще годы, и теперь уже они выветривали его память. Вымывали, изглаживали образы и голоса, не дававшие ему покоя, и сделали наконец такой же чистой и нетронутой, как только что выпавший снег. Дождливой зимой, которая никак не кончалась, после урока йоги в гараже он пришел в квартирку кузена. Вдвоем они молча поужинали и убрали со стола. Брюс вымыл посуду, а потом, в гостиной, где шел по телевизору футбольный матч второй лиги, сказал: «Знаешь, теперь я счастлив».
КОАЛА
Всё хорошо
Это началось в самолете, когда Фред понял, что ему не нравятся соседи-бизнесмены. Все было не так, как на рейсах в Германию или в Штаты, там попутчики выглядят этакими аристократами планетарного масштаба, что называется «дорого без показухи», и пахнут VIP-залом ожидания для пассажиров бизнес-класса. Ничего похожего здесь, глаза бы не глядели на эту орду нуворишей, вид у всех такой, словно сами никак в толк не возьмут, что можно нажить такие бешеные деньги за такое короткое время. И одеты были все как толстосумы, и пили как толстосумы, и со стюардессами заигрывали как толстосумы. Это продолжалось в аэропорту, погода была ужасная, снег с дождем и беспросветная серость. Парни в оранжевых шлемах, которые распоряжались движением самолетов по площадке, явно плевать хотели на стихию, это говорило о привычке к поганому климату и о том, что ледяной дождь мог зарядить на много дней. Стоя в очереди на паспортный контроль, Фред включил мобильник и попытался позвонить домой. Сынишка уже который день кашлял, а жена дулась за то, что он «опять уезжает» и что «света белого не видит за этой чертовой работой». Сети не было. Он попробовал еще пару раз, кляня разрекламированный роуминг, тут подошла его очередь. Женщина в форме подозрительно уставилась в паспорт, потом на его лицо. Невзрачная из себя женщина, усталая на вид. Она с силой шлепнула печать на первую попавшуюся страницу и молча кивнула ему, дескать, проходите.Страна Фреду не нравилась, теперь он был в этом уверен. В такси, по дороге к отелю «Резиданс 51» лучше не стало. Все, что он видел, являло собой печальную картину разора. Сквозь завесу льющей с неба ледяной воды проступал город в черных тонах, черные фасады, черные проспекты, верхушки черных небоскребов на горизонте. Вот что может проистечь из слабости политико-экономической системы: не революция, не рождение «нового человека», а безобразие. Безобразие площадью в сотни квадратных километров.
Пока хорошо
Одним из высоких черных домов и оказался отель «Резиданс 51». Он мог бы быть грязной городской больничкой, мог бы быть муниципальным многоквартирным клоповником, мог бы быть полицейским комиссариатом, но это был отель. За стойкой ресепшена дремал какой-то хмырь, не говоривший толком ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки. Он изъяснялся на дикой смеси языков с уверенностью человека, которому безразлично, поймут его или нет. Паспорт Фреда он долго изучал с тем же выражением, что и женщина в аэропорту, как будто подозрительность была здесь возведена в культуру. Перед тем как подняться в свой номер, Фред спросил, можно ли отсюда позвонить. Хмырь кивнул на телефон-автомат в углу и что-то путано объяснил, кажется, на редкость сложную тарифную систему. Фред попробовал с кодом и без, с международным и без, потом без нулей, показавшихся ему лишними, но был вынужден скрепя сердце признать, что поговорить с женой не удастся. Наверно, есть какая-то тонкость, надо будет спросить завтра, до совещания. Он решил подняться в номер, сон накатывал с силой морского прилива, почти до дурноты.Хмырь с ресепшена проводил его до двери. Номер был с минимумом удобств, крошечная ванная сомнительной чистоты, платяной шкаф напротив кровати и окно, из которого не открывалось никакого вида, выходившее на водосточный желоб, по которому стекал талый снег вперемешку со льдинками. Оставшись один, он на всякий случай еще раз попытался дозвониться по мобильнику. Не вышло. Принимать душ сил не было, сил едва хватило сходить в туалет, раздеться и дотащиться до кровати. Он лег, послушал немного, как стучит дождь по оконному стеклу, и выключил свет.
Как это всё произошло
На него кто-то смотрел. Он был в этом уверен. За долю секунды перед темнотой увидел что-то, но не успел понять, что именно. Несколько минут он лежал, боясь шевельнуться, потом включил свет. Посмотрел направо, налево. Ничего. А потом он увидел, что это было, — на шкафу. Зверек, похожий на обезьянку, только с огромными глазами, пристально смотрел на него. Фред вскочил и потянулся к своей одежде. Зверек моргнул. Фред оделся, не сводя с обезьянки глаз, сунул ноги в туфли и пошел вниз, жаловаться хмырю на ресепшене. Тот увлеченно смотрел передачу по телевизору, его очень интересовало описание технических характеристик тяжелого мотоцикла. «В моем номере на шкафу обезьяна!» Хмырь с ресепшена поднял глаза, нахмурил брови, потом до него, похоже, дошло, о чем речь, — «не обезьяна, коала!» Фреду было без разницы, обезьяна, коала, один черт. «Ну, и что мне прикажете делать?» Хмырь улыбнулся ему и объяснил, с усилием извлекая скудный запас французских слов из глубин памяти: «Он здесь привык. Он не кусается. Тихий. Не трогать. На улице холодно. Он любит в этом номере. Любит на шкафу». Фред валился с ног, у него не было сил ни вникать, ни ломать голову, что делать. Он вернулся в номер. Коала был на том же месте, полусидел, полулежал в какой-то чудной позе на шкафу под потолком и смотрел своими глазищами величиной с десертные тарелки. Фред разделся под взглядом зверька, лег и выключил свет. Коала смотрел на него, он это знал, такое странное было ощущение, как будто миллиарды иголок кололи все тело. Он повернулся на один бок, на другой, услышал какой-то тихий звук и готов был поклясться, что это коала пукнул. Он подумал о жене, которая ждала его звонка, о сынишке, который кашлял, и наконец уснул мутным сном без сновидений, тяжелым, как мраморная плита.Ещё не всё
Первое, что он увидел утром, был лупоглазый взгляд коалы, устремленный прямо на него. Спал ли он ночью? Закрывает ли вообще когда-нибудь глаза? Фред в этом сомневался. Бледный свет от грязного снега просачивался сквозь полузадернутые шторы, не обещая ничего хорошего на этот день. Фред встал, наспех принял душ. От воды исходил слабый запах сероводорода, слегка напоминавший болотную вонь. Несколько раз он пытался закрыть дверь ванной, но она все равно оставалась приотворенной настолько, что, вытянув шею, коала мог наблюдать за ним. Положение стало совсем уж невыносимым, когда Фред обнаружил, что дверь туалета тоже не закрывается и что, еще немного вытянув шею, коала наблюдает за ним и там, с любопытством ученого, открывшего новую форму жизни. Совещание прошло ни шатко ни валко. Решить ничего не решили, обсуждали маловажные проблемы, а Фред так и не накопал никакой информации о пользовании телефоном. Когда он вернулся в отель, ощущая во рту привкус несделанного, который всегда ненавидел, коала был на том же месте и тотчас устремил на него внимательный взгляд. Фред в который раз попробовал дозвониться до жены, и в который раз безрезультатно.За окном дождь вперемешку со снегом все шел с тихим упорством, в котором было что-то навязчиво-маниакальное. Фред подумал о своем полуторагодовалом сынишке, то и дело простужавшемся. Интересно, каким он вырастет, на кого будет похож, пойдет ли в мать, немножко истеричку, или в отца, немножко зануду? Коала почесался, зевнул и, как прошлой ночью, пукнул. Фред готов был на стенку лезть. Впереди еще сорок восемь часов в этом отеле, а он даже ничего не захватил почитать. Ему надо поговорить с женой, надо узнать, как сынишка, надо, чтобы хоть что-нибудь произошло. Он спустился на ресепшен, хмырь смотрел по телевизору американскую борьбу. «Мне нужно позвонить домой!» Хмырь еще раз с грехом пополам объяснил всю бодягу с тарификацией, как будто от нее был какой-то толк. Фред снова попробовал позвонить из кабины, но связи по-прежнему не было. Он не мог больше выносить эту страну, и этого хмыря, и свою работу, и вообще, жизнь не удалась по всем статьям. Он опять подошел к хмырю. «Коала пукает!» Хмырь не отрицал, да, от сушеных фруктов вместо эвкалиптовых листьев с кишечником у него неладно, что поделать, пукает время от времени. Фред рявкнул: «Ну конечно, ясное дело, здесь никто ни за что не отвечает!» и ушел в номер. Коала был все там же. Он и его не мог больше выносить, не мог выносить круглых глаз, напоминавших ему пресс-папье из муранского стекла, которых была целая коллекция у его бабушки. Он встал на кровать и подхватил коалу под мышки. Рукам стало тепло и мягко, зверек заурчал, как будто удивленно. Фред распахнул окно и тотчас получил в лицо тысячу колючих ледяных капель. Ну и погодка! Как можно вообще здесь жить? Он опустил коалу в водосточный желоб, окунувшись в ледяную воду, зверек содрогнулся и уперся лапой в окно, которое Фред уже захлопнул. Фред задернул шторы и лег на кровать. Надо успокоиться, надо дышать ровно, надо вспомнить, что ему говорили на курсах НЛП[3]. Он уснул.
Последние комментарии
1 день 22 часов назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 8 часов назад