Искатель. 1976. Выпуск № 05 [Юрий Гаврилович Тупицын] (fb2) читать онлайн

ИСКАТЕЛЬ № 5 1976

Юрий ТУПИЦЫН ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

Рисунки Ю. МАКАРОВА

1

Моря отсюда не было видно, но береговая линия прослеживалась по гигантским иглам жилых зданий трехкилометровой высоты, которые как часовые стояли возле моря. Они уходили ввысь, становясь все тоньше, нежнее, бестелеснее, пока наконец не таяли совершенно в туманной голубизне жаркого осеннего дня. И каждая такая игла — город со своими коммуникациями, снабжением, очагами культуры и отдыха.

Лорка окинул взглядом туманный горизонт, где море незаметно сливалось с чуть заоблаченным небом. Города! Сколько домыслов, фантазий и прогнозов существовало на этот счет в прошлом. Города и отрицали и прославляли; делали из них и мрачные трущобы — каменные джунгли, изолированные от окружающего мира, и роскошные города-дворцы, уставленные тяжкими приземистыми зданиями прошлого, и города-парки, право же, мало чем отличавшиеся от тогдашних сел и деревень. Действительность, как и всегда, оказалась многограннее, неисчерпаемее и в то же время утилитарнее домыслов. Всему нашлось место. Вереницы городов-игл вдоль благодатных морских побережий, которые давали человеку максимум удобств для пользования дарами своего отца-прародителя — океана. Города-чаши на севере с круглыми террасами постепенно снижающихся улиц и озером посредине; такие города при необходимости было легко прикрыть прозрачным куполом и избавить от бурь, пурги и лютых морозов. Города-пирамиды в тропиках, которые своими верхними жилыми поясами уходили от душного зноя низин в свежую, здоровую небесную прохладу. Города-музеи, законсервировавшие лучшие творения гениальных зодчих прошлого. И многочисленные городки-дачи вокруг этих гигантов и сверхгигантов.

Федор достал большой белый платок, вытер лицо, шею и неторопливо начал спускаться вниз, к зеленым садам и разноцветным домикам. Собственно, не к садам, а к саду, который был ему нужен и который выделялся среди других, — за ним не просто ухаживали, его, это было видно с первого взгляда, холили и лелеяли.

Сад. Настоящий, щедрый, бесшабашный южный сад. Виноград, персиковые и сливовые деревья, яблони, смоковницы, айва. И всюду среди зелени тяжелые, ароматные, вот-вот готовые сорваться с ветки на землю и брызнуть спелым соком кисти и плоды. Но почему-то Лорку куда больше поразило красочное, мягкое, задумчивое многообразие роз.

Каких только роз не было в этом знойном, пряном саду! Розы-гиганты, тяжко клонившиеся к земле в гордом и грустном одиночестве, и мини-розочки, сплошным покровом, похожим на сказочный пестрый снег, одевавшие кусты. Пышные корзины, терявшие лепестки при малейшем дуновении ветерка; тугие початки, лишь слегка развернувшиеся на самом кончике; кудрявые головки, будто прошедшие через ловкие руки опытного парикмахера; немудрящие простенькие цветочки, доверчиво глядящие на мир желтыми глазами, опушенными веером розовых ресниц-лепестков; и розы, просто розы, которые и не хотелось сравнивать ни с чем другим. И бездна оттенков! Розы белые, чайные, лазоревые, алые, лиловые, огненно-красные, пурпурные и даже черные. Глаза и тянулись к этому многоцветью, и уставали от него, а все эти оттенки подсознательно и прочно связывались со свежим тонким ароматом, который ощутимо холодил неподвижный жаркий воздух.

Среди этого розового великолепия Лорка и увидел того, кто был ему нужен, — дочерна загорелого атлетически сложенного человека. То был Ревский, в прошлом один из самых известных космонавтов-гиперсветовиков, а ныне член Верховного Совета Земли. Лорка не заметил его сразу потому, что Ревский сидел на корточках, а его белая курчавая голова терялась среди цветов, сливаясь с ними. Разогнувшись, Ревский медленно двинулся вдоль линии кустов. Он то и дело наклонялся, что-то ощипывал, подрезал, обирал руками сонные увядающие лепестки. Движения его рук были плавны, замедленны, будто он гипнотизировал своих красочных подопечных. Лорка подождал, не заметит ли его Ревский, но для того, видно, сейчас никого и ничего не существовало, кроме роз. Тогда Федор негромко сказал:

— Здравствуй, Теодорыч.

Ревский поднял голову, поискал глазами, кто его зовет, и наконец с улыбкой распрямился.

— Здравствуй! Пожаловал все-таки?

— Да нет, — серьезно возразил Лорка, — так и сижу у себя в Норде.

Ревский засмеялся, но глаза у него были невеселыми, и Лорка машинально отметил это.

Вытираясь полотенцем, висевшим у него на поясе, Ревский предложил:

— Фруктов принести? Прямо с дерева, с куста. С солнцем, с воздухом!

— С пылью и микробами?

— Какие там микробы! Я ем, и ничего. Но для тебя стерилизую, хотя это уже явно не то, — хмуро сказал Ревский.

— Неси винограда!

Лорка засмеялся — так не вязалась хмурость Ревского с этим солнечным садом.

— Одного винограда?

— А ты разве не знаешь, что я однолюб?

Ревский внимательно взглянул на него, повернулся и пошел к винограднику, а Лорка присел в тени. Под деревом стоял столик, врытый прямо в землю, три табурета, сделанных нарочито грубо из полированного дерева, и качалка, которую Ревский считал удобнейшей в мире, видимо, потому, что, как и всю остальную садовую мебель, смастерил своими руками. По столику ползали крупные муравьи. Лорка брезгливо поморщился, отодвинулся со своим табуретом подальше и посмотрел вверх. Дерево было таким густым, что совсем не пропускало солнечных лучей. По его нижним ветвям вилось несколько виноградных лоз. Черно-сизая плотно сбитая кисть винограда висела прямо над головой Лорки. Приподнимись, рви и ешь, захлебываясь сладким терпковатым соком. Может быть, приподняться? Но в этот момент откуда-то, может быть прямо с этой кисти, на колени Лорки упал жук. Лорка стряхнул его мгновенным инстинктивным движением руки, покосился вверх и вздохнул.

Ревский явился свежеумытый, в легкой белой рубашке с открытым воротом, в руках он нес большое блюдо, прикрытое скатертью.

— У тебя тут настоящий энтомологический заповедник, — сказал Лорка ворчливо, глядя не на Ревского, а на какое-то существо, бесшумно и плавно летевшее над ним.

— Это божья коровка, Федор, — сказал Ревский, проследив за его взглядом, — полезнейший хищник. Уничтожает тлей, с которыми даже мы, люди двадцать третьего века, ничего не можем поделать. Держи.

Лорка покорно взял из его рук тяжелое блюдо. Ревский ловко накрыл стол скатертью. («Вместе с муравьями», — отметил Лорка), поставил на нее блюдо, полное винограда всех цветов и оттенков, и непонятно откуда, будто фокусник, достал графин с темным напитком.

— Все, значит, возвращается на круги своя, — пробормотал Лорка, — назад, к природе, голый счастливый человек на голой земле.

Ревский, ловко расставлявший на столе бокалы, тарелки, ложи, спросил ворчливо:

— А тебе что, не нравится?

— Нравится. Особенно розы.

— Проняло все-таки, — вздохнул Ревский.

— Проняло. Главное — знаю, что даже такой чревоугодник, как ты, есть их не будет.

— Почему же? Из некоторых сортов роз получается отличное варенье. Могу угостить.

— Нет уж, спасибо. По-моему, это что-то вроде каннибализма.

— А баранина не каннибализм?

— Нет, это шашлык, — Лорка огляделся вокруг, — хорошо здесь. Только уж очень много всякого зверья.

Ревский усмехнулся.

— Хочешь, угощу раками? Ну-ну, не буду. Иди мой руки вон там, в фонтанчике.

— Просто в воде? — с интересом спросил Лорка, поднимаясь на ноги.

— И это говорит командир патрульного корабля! Исследователь иных миров.

Лорка мыл руки с тщательностью врача, готовящегося к хирургической операции. Не оборачиваясь и не поднимая головы, он сказал:

— В иных мирах я на работе, а здесь на отдыхе. На отдыхе мне нужен комфорт, стерильная чистота, кондиционированный воздух, безмолвные всепонимающие киберы, людская толпа, высотные здания, воздушные мосты и случайные знакомства. А не дурацкая природа со зноем, вонью, мухами и тараканами.

— Где это ты видел мух и тараканов? — возмутился Ревский. — Они только в заповедниках сохранились!

— Ну божьи коровки, какая разница. — Лорка распрямился, стряхивая влагу с рук. — Сушилка у тебя есть, или ты вытираешь руки об траву?

— Об штаны. Смотри лучше, командир.

— И правда, — Лорка был откровенно рад, обнаружив рядом с фонтаном стандартный сухой дезодорантно-стерилизующий душ, — оказывается, ты вовсе не чураешься достижений цивилизации. Может быть, этот сад — просто декорация, а насекомые — киберы?

Лорка с наслаждением подставил под свежую распыленную струю воздуха руки, голову, лицо и открытую шею. Все это он делал с ленивой грацией сытой кошки, занимающейся своим туалетом.

— Пантера, — завистливо и грустно пробормотал Ревский, — большая рыжая пантера. Тигр! — И громко добавил: — Хватит нежиться. Иди пробовать продукты моей декорации.

Лорка перекрыл воздушную струю и направился к столу. Ревский с удовольствием смотрел, как он идет мягко, непринужденно, не идет, а танцует.

— Почему не ликвидируешь хромоту?

— Альта говорит, что хромота мне ужасно к лицу, а я ей верю, — Лорка уселся за стол и погладил, скользнул пальцами по бокалу, — а это что, вино?

— Угадал. Натуральное, виноградное, выдержанное.

Легонько покачивая бокал, Лорка скептически разглядывал его содержимое.

— Ты посмотри на свет, — поддразнил Ревский.

Лорка поднял бокал на уровень глаз. Темный тяжелый напиток играл, светился насыщенным рубиновым огнем.

— Красиво, — тихо оказал Лорка, — красиво и страшно. Как огонь. Плененный, замученный огонь.

— И правда огонь, адский огонь — жжет.

Все еще разглядывая на свет вино, Лорка тихо, совсем без эмоций продекламировал:

— «Сэр Грейвс взглянул назад и увидал в ночи звезды, замученной в аду, кровавые лучи».

— Кто это написал? — после паузы спросил Ревский.

— Так, один империалист.

— Какой империалист?

— Это было, давно, Теодорыч, — успокоил его Лорка, — Киплинг, который Ричард, а также Рихард и Редьярд. Поэт, писатель, журналист, глашатай империализма. Не слыхал?

— Не слыхал. Здорово написал этот глашатай.

— Здорово, — согласился Лорка и, не поднимая на него глаз, спросил: — Что ты на меня так смотришь, Теодорыч?

— Так, — и попросил, — да пей же ты, Федор!

Лорка отпил маленький глоточек, сморщился, одним глотком ополовинил бокал и сморщился еще больше.

— Ни кисло, ни сладко, ни горько. Во рту вяжет, в горле жжет и в общем гадость. Что-то вроде сока с хреном.

— Ты хоть и сноб, а человек беспробудно темный, — с сожалением констатировал Ревский, он отпил из своего бокала и старательно изобразил на лице наслаждение.

— Это называется неповторимым букетом. Вино это получило гран-при на конкурсе любителей-виноделов!

— Честно? Тогда допью, — Лорка лихо опрокинул бокал и сморщился. — Ты прав, Теодорыч, я человек темный. Люблю виноград и не люблю вино. Может быть, с годами исправлюсь?

Он сунул в рот большущую сизую виноградину с грецкий орех величиной. Ревский, с улыбкой глядя на него, подумал: «Ни черта ты не исправишься, таким и помрешь. И боюсь, скорее это будет рано, чем поздно».

Лорка, с любопытством мальчишки пробовавший то один сорт винограда, то другой, спросил:

— А белый что — недозрелый?

— Дозрелый, — успокоил Ревский, он сидел, опершись локтями на стол, и внимательно смотрел на Лорку. — Просто сорт такой. У него букет хорош.

— И тут букет? — засмеялся Лорка, переключаясь на белый виноград.

— Ну как, Федор? — вдруг спросил Ревский. — Принимаешь командование кикианской экспедицией?

Лорка мельком взглянул на старого космонавта.

— Так ты для этого пригласил меня в гости? А я-то думал на виноград!

— Принимаешь? — Ревский словно не слышал его шутливой реплики.

— А почему отказался Ким?

— Барма отказался. А Ким не пожелал браться за дело без своего напарника.

Лорка бросил в рот крупную виноградину, раздавил ее языком и не совсем внятно проговорил:

— Вот и мне надо посоветоваться со своим напарником, с Тимом. Если он согласится, тогда можно серьезно обсудить предложение совета.

Ревский помрачнел и угрюмо буркнул:

— Тим не согласится.

Лорка удивленно взглянул на него.

— Ты так уверен? Почему?

— Твой друг и напарник Тим погиб, — бесцветным голосом сказал Ревский, не поднимая глаз от стола.

Лорка уронил виноградину.

— Что? Что ты сказал?

— Погиб Тимур Корсаков, твой друг и напарник по космосу, — теперь уже жестко повторил Ревский.

Лорка расстался с Тимом всего два дня назад, он проводил своего друга до трапа баллистической ракеты, которая шла вокруг света с посадкой на Гавайях и Бермудских островах. И вдруг такая весть!

— Теодорыч, — с остатками надежды тихо попросил Лорка, — не надо так шутить, бога ради.

— Какие к черту шутки! — окрысился Ревский, не совладав с собой.

Лорка хотел что-то сказать, но спазма вдруг перехватила горло и скривила губы. Разумом он уже понял и поверил, что Тима — одного из самых близких ему людей во всем мире — больше нет, но сердце бунтовало и верить отказывалось. Это противоборство чувств и мыслей корежило, ломало психику безжалостнее и горше физической боли.

— Как? — спросил наконец Лорка. — Как он погиб?

— Утонул, — с досадой бросил Ревский, — на Гавайях.

Лорка изумленно поднял голову. — Тим? Он же плавал как рыба!

— Такие, как ты и Тим, так вот и гибнут, по-глупому, — угрюмо буркнул Ревский.

— Да, — невыразительно согласился Лорка, — да.

Ревский медленно, словно нехотя, рассказывал подробности гибели Тима.

— Вздумалось выкупаться в шестибалльный шторм. Его пытались отговорить, но Тим все-таки нырнул под набегавшую волну. Тело Тима тек и не найдено до сих пор, но спасательный пояс, узкий поясок, обнимающий талию каждого пловца, выбросило на берег. Видимо, Тим перепутал кнопки и, вместо того чтобы включить его, расстегнул.

Ревский говорил, но Лорка почти не слушал его. Что значили эти подробности, когда Тима нет в живых?

Да, Ревский был прав. Люди опасных профессий нередко гибнут не в настоящей, боевой схватке, а вот так, по-пустому. Их трудовая жизнь проходит в особом мире постоянного нервного напряжения, где приходится рассчитывать каждый шаг. И вот такой человек отправляется отдыхать и попадает в совершенно иной мир — отрегулированный, спокойный, размеренный. Разве не естественно сбросить напряжение, расслабиться? А у этого спокойного мира есть свои маленькие, но ядовитые коготки: любовные неурядицы, непрошеная зависть и шестибалльные штормы. Да потом людям героических профессий просто скучно среди зарегулированной, размеренной жизни. Им хочется прежних ярких ощущений: острого чувства риска и опасности, незабываемых ощущений удачи, победы, пойманного счастья — тех редких звездных часов бытия, когда краски ослепительны, звуки нежны, а каждый глоток воздуха — наслаждение. Александр Македонский, Юрий Гагарин, Магеллан, Панчо Вилья, Котовский, Камо — разве все они не погибли после великих свершений случайно, глупо и обидно до слез!

Ревский давно закончил свой рассказ, а Лорка все сидел, уронив голову, невидяще глядя куда-то мимо старшего товарища.

— Да, — безнадежно повторил он и своей большой ладонью неловко, с ненужной силой провел по лицу. Ревский шумно вздохнул и потянулся к бутыли с вином. — Давай выпьем, Федор, — предложил он.

Густая темная струя с легким звоном наполнила один бокал, затем другой. Лорка посмотрел на бутыль, перевел свой отсутствующий взгляд на Ревского.

— Так в старину поминали погибших, — пояснил тот, поднимая бокал.

— Что ж, — вяло согласился Лорка.

Он медленно, глоток за глотком, как воду, выпил вино, поставил опустевший бокал на стол и опять ушел в себя.

— Ну что ты раскис? Встряхнись, командир! — с досадой сказал Ревский.

— Я не раскис, — бесцветно возразил Лорка.

— А если не раскис, — в голосе Ревского снова появились жесткие ноты, — берись за экспедицию. Это лучшее, что ты можешь сделать в память о Тиме.

Только теперь Лорка обратил внимание, каким усталым было лицо Ревского. Ему вдруг пришло в голову, что Ревский стар, очень стар, хотя у него еще ловкое, сильное тело и он изо всех сил упрямо рвется туда, куда никому нет дороги, — обратно, к молодости. А надо ли рваться? Старость по-своему хороша. Все уже понято и понятно, все стоит на точно отведенных местах. Не надо решать целые кучи дурацких проблем, которые человечество на разные лады решает на протяжении многих тысячелетий. Решает, решает и никак не может решить.

— В экспедицию без Тима? — вслух спросил Лорка.

— Подберем другого напарника.

— Без Тима, — уже не спросил, а просто повторил Лорка и отрицательно покачал головой.

— А как же тайна Кики, доброе имя Петра Лагуты? — как-то безнадежно спросил Ревский. — Я был так рад, когда совет выбрал тебя, Лорка.

Лорка даже не понял, а просто почувствовал, почему так четко проступили следы увядания, даже дряхлости на лице его друга-наставника. Теодорычу до слез, до боли, до зла на все сущее было жалко не только Тима, но и Петра Лагуту, погибшего тоже обидно и глупо. Многие, вот уже и он, Лорка, забыли о Лагуте, а Теодорыч помнил. У Лорки была Альта, а у Ревского никогда не было ни жены, ни детей. Он все отдал любимому и ненавистному космосу. Назваными детьми для него были его ученики и воспитанники: Ришар Дирий, Игорь Дюк, Тимур Корсаков, Федор Лорка.

— Ты уж не горюй так сильно, Теодорыч, — неожиданно для самого себя вслух сказал Лорка то, о чем собирался про сто подумать.

— Что ты пристал со своим горем? — вскинулся Ревский. — Говори — берешься за экспедицию?

Как Лорка сразу не догадался! Речь шла о добром имени не только Лагуты, но и самого Теодорыча, который считал долгом чести отвечать в большом и малом за своих названых детей. Но разве Ревский когда-нибудь позволит себе вслух сказать об этом?!

Лорка улыбнулся первый раз после того, как услышал о гибели Тима, трудно улыбнулся — почти одними глазами.

— Берусь.

Теодорыч знал, что слово Лорки свято, а поэтому без особых эмоций благодарно сказал:

— Вот и умница.

2

Неслышно и мягко ступая по плотному пружинящему ковру, Лорка подошел к окну, секунду вглядывался в тусклый мир, открывавшийся за ним, а затем указательным пальцем тронул клавишу. Двухметровое, прозрачное до невидимости стекло бесшумно убралось в стену. Пахнуло теплой сырой прохладой. Частый осенний дождь барабанил по листьям — бормотал, шуршал, шептал. Плакали оголяющиеся ветви деревьев, никла и прела робко желтеющая трава.

Боковым зрением Лорка уловил легкое движение, повернул голову и только теперь заметил человека, стоявшего сбоку от окна. Человек был невысок, плотен, у него была круглая голова, гладкое розовое лицо и маленькие улыбчивые глазки. Он был похож на полного радости жизни, чисто вымытого поросеночка и на первый взгляд казался совсем молодым, почти юношей. Но легкие, однако ж уловимые детали — посадка головы, округлость и сутулость плеч — выдавали его зрелый возраст.

— Где же ваша гитара? — очень серьезно спросил Лорка.

Мужчина засмеялся, отчего его умные глазки почти совсем спрятались среди округлых щек, и Лорка окончательно убедился, что перед ним далеко не юноша.

— Почему вы решили, что я собираюсь петь серенады?

Теперь улыбнулся Лорка. Было в фигуре и облике круглоголового мужчины нечто, сразу располагавшее к себе.

— Серенады поют вечерами, а не по утрам, — сказал он. — Правда, глупо? Специальные вечерние песни существуют столетия, а утренней песни нет. Птицы — так те предпочитают петь по утрам. А чем мы хуже птиц?

Круглоголовый с улыбкой выслушал его и спросил:

— Вы, разумеется, Федор Лорка?

— Он самый. А вы?

— Меня обычно величают Александром Сергеевичем, Несколько старомодно, но я привык именно к такому обращению. Соколов Александр Сергеевич.

Лорка с симпатией разглядывал визитера.

— Да, несколько старомодно, зато здорово — Александр Сергеевич! Так и хочется встать, снять шляпу и продекламировать что-нибудь вроде «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты».

— Вы любите поэзию?

— А кто ее не любит в наше время? — Лорка внимательно разглядывал Соколова. — Вам, наверное, за сорок?

— За пятьдесят, — мягко поправил тот.

— Что же это мы беседуем, так сказать, на разных уровнях? Лезьте в окно. — Заметив недоумение в глазах Соколова, Лорка пояснил: — Жена не ждала меня сегодня, захлопнула дверь, а ключ по рассеянности унесла с собой.

Соколов легко, как мячик, перепрыгнул полутораметровый кустарник и подошел к окну. Лорка, не ожидавший от него такой прыти, посмотрел на него с новым интересом.

— Подать вам руку?

— Перебьюсь.

Соколов положил короткие сильные руки на подоконник, помедлил и одним рывком перекинул свое плотное, литое тело в комнату.

— Занимались борьбой? — спросил Лорка, отступивший в комнату.

— И борьбой.

— Но не шпагой?

— Нет, шпагой нет. — Соколов, улыбаясь — глазки его при этом прятались среди розовых щек и разобрать их выражение было очень трудно, — терпеливо переминался с ноги на ногу. Он ждал, пока ожившие, сыплющие крохотными голубыми искорками ворсинки ковра не уничтожат окончательно следы влаги и грязи на его туфлях, и разглагольствовал:

— Вспоминаю кампанию тридцатилетней давности. Забавная была кампания — долой замки-запоры, эти реликты темных веков. И массу комичных, но не всегда приятных недоразумений, которые последовали за этим.

— Резюме: эпохи приходят и уходят, а замки-запоры остаются. Давайте-ка свой плащ и, если нетрудно, закройте окно. — Лорка на лету поймал плащ и сразу же перебросил в прихожую, где его ловко подцепила механическая рука и отправила в шкаф, чтобы он там прошел обычную сушку, чистку и дезодорацию. — Хватит вам топтаться, вы давно уже чисты, как вакуум между двумя галактиками. Проходите, садитесь.

Соколов опустился в кресло, Лорка подтянул второе, легко скользнувшее по ковру, и сел напротив, по другую сторону столика.

— Чай, кофе? По такой погоде не мудрено продрогнуть.

— Если не возражаете, кофе. — Наблюдая, как Лорка на кнопочном пульте набирает заказ, Соколов признался: — Я и правда продрог, пока бродил вокруг вашего дома. Знал, что вы вернулись, а дверь заперта и сигнализация не работает.

Лорка внимательно взглянул на гостя.

— Вот как, знали?

— Знал, — спокойно подтвердил Соколов.

Он хотел что-то добавить, но его прервал легкий музыкальный аккорд, повисший в воздухе.

— Ага, — удовлетворенно проговорил Лорка, — вот и кофе готов.

Центральная часть столика опустилась вниз, открывая темный провал цилиндрической шахты, и через секунду поднялась уже вместе с кофейником, чашками, молочником, сахарницей и всем остальным, что нужно. Соколов смотрел на все это с удовольствием и некоторой плотоядностью во взоре. Лорка налил себе чашечку из сердитого, плюющегося перегретым паром кофейника, потянулся к чашке гостя, но тот мягко, почти нежно остановил его руку.

— Уж позвольте, я сам.

Лорка с улыбкой поставил кофейник на место. Соколов пододвинул к себе высокий стакан, налил в него сливок, добавил ледяной воды и сахару. Помешивая этот импровизированный коктейль, Соколов проникновенно сказал, обращаясь не столько к Лорке, сколько к накрытому столику:

— Люблю вкусно поесть и попить. Знаю, что это слабость, — он вздохнул, — чревоугодие, но ничего не могу с собой поделать.

Наполнив чашку кофе, он сказал почти благоговейно:

— Глоточек кофе и глоток коктейля — божественно! Мое собственное изобретение.

Несколько раз совершив эту процедуру, Соколов поднял глаза на Лорку, который уже справился со своим кофе и теперь со снисходительной улыбкой смотрел на странного гостя.

— А вы все-таки варвар, Федор, — сочувственно и грустно проговорил Соколов, наливая себе вторую чашечку. — Облагороженный воспитанием, скованный традициями, отшлифованный тренингом, но все-таки варвар. Вы не понимаете прелести и тонкости застолья.

Лорка усмехнулся.

— Вот тут вы ошибаетесь. По происхождению я типичный аристократ. Мое прошлое своими корнями уходит в целое созвездие именитых родов — графы, пираты и поэты, но надеюсь, вы пришли ко мне не для обсуждения проблем наследственности?

— Нет, — серьезно ответил гость, отодвигая опустевший стакан и чашку.

Лорка сдвинул детали сервировки ближе к центру столика, нажатием кнопки отправил все это в шахту. Через секунду крышка столика поднялась, неся небольшой букет осенних, увядающих, горько пахнущих астр. Лорка переставил букет так, чтобы он не загораживал лицо собеседника.

— Слушаю вас.

— Видите ли, Федор, — Соколов примолк и прямо взглянул на Лорку своими маленькими умными глазками, — я эксперт, профессиональный эксперт-социолог.

— Вот оно что, — пробормотал Лорка, в его голосе слышалось и уважение, и разочарование, и удивление — все вместе.

Быть экспертом почетно в любой сфере человеческой деятельности, но быть экспертом-социологом почетно десятикратно.

Нет-нет да и случались на Земле и во внеземных поселениях происшествия, которые на фоне естественной и чистой жизни коммунистического общества выглядели особенно дико и необъяснимо: тихая травля неугодных, замаскированный протекционизм, физическое насилие и даже убийства. Люди, виновные в таких поступках, были редчайшим исключением, но все-таки время от времени в силу чисто случайного стечения обстоятельств такие натуры формировались и ухитрялись проскользнуть сквозь тончайшее сито общественного воспитания и профессиональной селекции. Каждый такой социально-патологический случай скрупулезно расследовался узким кругом лиц, удостоенных особого высокого доверия общества, — экспертами-социологами. Чаще всего эксперты не были профессионалами, а вели свою почетную и тяжелую работу от случая к случаю. Привлекали к экспертизе и Федора Лорку, когда случались несчастья на космических кораблях и во внеземных поселениях.

— Я хочу дать вам поручение, — все так же прямо глядя на Лорку, сказал Соколов.

— Нет, не выйдет.

— Случай особый, Федор, — мягко настаивал Соколов.

Лорка покачал головой.

— Нет. Я в отпуске, параллельно готовлюсь к экспедиции. И вообще мне до экспертизы, понимаете?

— Понимаю, но я же говорю, что случай особый, — Соколов помолчал и хмуро закончил, — речь идет о расследовании смерти вашего друга Тимура Корсакова.

Переход от покоя и грустного равнодушия к полнокровной жизни был у Лорки молниеносным. Неуловимо подобралось могучее тело, зеленые глаза остро взглянули на Соколова. В эти холодные, будто застывшие глаза трудно и жутковато было смотреть. «Ну глазищи! Глядит как тигр из клетки!» — невольно поежившись, подумал Соколов.

— Странно выглядит эта смерть, — вслух сказал он, — и события, которые ей предшествовали, выглядят, мягко говоря, не обычно.

— Вы кого-то подозреваете? — в упор спросил Лорка.

Соколов отвел взгляд, достал платок и вытер свое гладкое розовое лицо.

— Я сомневаюсь, — голос его прозвучал ворчливо, почти сердито, — но сомнения мои основательны. Однако ж, прежде чем делиться своими сомнениями, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Спрашивайте.

— Вы знаете, что тело Тимура так и не найдено?

— Знаю.

Соколов хмыкнул, поджал губы и спросил вкрадчиво, глядя в сторону:

— А не мог ли Тимур просто пошутить? Он ведь был веселый парень, Тим Корсаков, любил шутки и розыгрыши. Вместо того чтобы утонуть, запрятался куда-нибудь и отдыхает в одиночку. Или с кем-нибудь вдвоем, а?

Сердце Лорки колыхнулось от радости.

— Черт! — сказал он ожесточенно. — Как это раньше не пришло мне в голову!

Стремительно поднявшись из кресла, Лорка подошел к видеофону, выключил изображение и, пробежавшись пальцами по клавишам, набрал нужный номер.

— Валентина?

— Да, — ответил грудной женский голос несколько удивленно, видимо потому, что изображение было выключено.

— Скажите, Тим сейчас дома?

— Нет, — ответила женщина. — Обещал вернуться еще позавчера, но его до сих пор нет. Вы не знаете, где он?

— Тим в командировке, — уверенно ответил Лорка, — Я думал, что он уже вернулся. Впрочем, командировка ответственная.

— Почему он ни разу не поговорил со мной?

Лорка рассмеялся, лицо его болезненно сморщилось.

— Видите ли, Валя, он сейчас в таком месте, где нет видеофонов.

— Кто вы такой? Почему выключили изображение? Вы ведь Федор Лорка, правда?

— Правда, — глухо сказал Лорка, но тут же взял себя в руки. — Не тревожьтесь, Валя. Завтра я к вам приеду и обо всем расскажу подробно. Всего доброго.

С каменным лицом Лорка вернулся к столику и занял свое место в кресле. С уважением глядя на него, Соколов негромко сказал:

— Любящее сердце — вещее сердце.

— Да, — Лорка взглянул на Соколова почти с ненавистью.

— С кем вы говорили, Федор?

— С его женой!

— Разве у Тимура была жена?

— Была.

— Но у меня другие сведения.

Лорка взглянул на него теперь уже спокойно.

— Они полюбили друг друга. И он назвал ее своей женой. Вот и все. Он, собственно, и на Гавайи полетел для того, чтобы подыскать местечко для семейного отдыха, — Лорка помолчал, крепко сцепляя пальцы рук. — Конечно, Тим был веселый парень. Но шутить любовью? Так что ни о каком розыгрыше и речи быть не может.

— Скажите, — спросил Соколов после паузы, — как выглядит Валентина?

Лорка слабо улыбнулся.

— А я и не видел ее ни разу. Только перед самым отдыхом Тим признался, что уже женат, и на всякий случай дал номер ее видеофона, — он шумно вздохнул. — Ладно, вы говорили мне о сомнениях. Рассказывайте.

Это прозвучало жестко, почти как приказ, и Лорка, почувствовав это, добавил:

— Прошу вас, рассказывайте.

Соколов говорил неторопливо, сухо, с профессиональным умением упоминая лишь о том, о чем и следовало упомянуть. Эта будничная, деловая манера делала рассказ странным и надуманным. Лорка знал, что не он был назначен первым командиром экспедиции на Кику, но о том, что у него была столь длинная цепочка предшественников, услышал впервые.

Первым командиром кикианской экспедиции был назначен Бекпо Галиев. Но уже через день он свалился в постель с высокой температурой. Начался бред, судороги. Не без труда удалось выяснить, что Галиев заболел энцефалитом — редчайшей болезнью, которая почти полностью исчезла на Земле. Естественно, что кандидатура Галиева отпала сама собой: энцефалит поражает центральную нервную систему, и даже полное выздоровление не гарантирует от возникновения психомоторных нарушений через несколько месяцев или даже лет.

Второй командир, Игнат Сомов, как и Лорка, отдыхал на Земле после очередного патрульного рейса. Только больше всего на свете он любил не море, как Тим и Федор, а горы. Ответив согласием, Игнат на радостях, как мальчишка, решил выкинуть нечто необыкновенное — в одиночку, без подстраховки, отправился брать голец Подлунный. Сомов был отличным скалолазом, ему просто не повезло: разрушился выступ, служивший ему единственной опорой, он сорвался, сломал два ребра, бедро и от участия в экспедиции был отстранен.

Третий кандидат, Игорь Дюк, один из воспитанников Ревского, с откровенной радостью ухватился за предложение стать во главе кикианской экспедиции. Он был бродягой по натуре и, пожалуй, после достижения совершеннолетия не провел на Земле больше трех месяцев кряду. Но медицинская комиссия, которую в обязательном порядке проходили все участники экспедиции, неожиданно обнаружила у него существенные отклонения от оптимального психостереотипа. Выяснилось, что Игорь всего месяц как расстался с женой. Их семейная жизнь, будучи довольно счастливой, никогда не была безоблачной, тем не менее полный разрыв оказался для Игоря совершенно неожиданным. Человек незаурядной воли, Игорь Дюк стойко перенес личную драму. Однако ж оказалось, что подсознательная рана в сфере интуитивных чувств и непрошеных мыслей глубока, а это не могло не сказаться на его психическом облике в целом. Игорю осторожно дали понять, что произошло, и он скрепя сердце снял свою кандидатуру.

Четвертым выдвинули Владимира Кима — космонавта со стажем, неоднократного участника дальних космических экспедиций. После суточного раздумья Ким ответил согласием, оговорив, что его помощником по руководству должен быть постоянный напарник Барма. Кандидатура Бармы не вызывала ни у кого ни малейших сомнений, но Барма неожиданно и наотрез отказался от участия в экспедиции, заявив, что собирается заканчивать свои работы в области биохимии. Между Кимом и Бармой состоялся долгий разговор, о чем они говорили, оставалось неизвестным, но после этого Ким тоже отказался участвовать в экспедиции. И тогда возглавить экспедицию предложили Лорке, который к этому времени вернулся на Землю в очередной отпуск.

— Слишком длинная цепочка случайностей и несчастий для простого совпадения, — хмуро закончил Соколов. — На это обстоятельство и обратил мое внимание совет экспертов.

— Если это не случайность, — задумчиво проговорил Лор ка, — то это тщательно продуманная цепочка преступлений, завершившаяся убийством. А я не верю, что на Земле есть хоть один человек, способный на убийство. Мы слишком горды и самолюбивы для этого.

— А может быть, убийства и не хотели? Может быть, оно получилось нечаянно? Ведь гибель Тима — первая смерть в этой цепочке несчастий.

— Но для преступления должна быть побудительная причина. А я ее не вижу!

Соколов достал платок, вытер розовые щеки и блестящий выпуклый лоб.

— Вот этого я не знаю, — он иронично сощурил свои маленькие глазки. — Хотя есть у меня одна сумасшедшая идейка.

На круглом румяном лице Соколова отобразилось сложное чувство, похожее сразу и на гордость и на смущение.

— Мне удалось получить время для консультации с ГКЗ — главным компьютером Земли. Экспертам неохотно дают эту исполинскую машину. Ответ ГКЗ был тривиальным, но довольно любопытным: случайность цепочки несчастий с командирами экспедиций маловероятна, но не исключена, если же это не случайность, то вполне определенно действует не единичный человек, а некая тайная организация, противопоставляющая свои интересы интересам всего человечества.

— Тайная оппозиционная организация? — зеленые кошачьи глаза Лорки смотрели насмешливо. — В наше время? Откуда бы ей взяться? Пожалуйста, говорите любую правду.

Соколов засмеялся, пряча свои голубые глаза между полных щек.

— Правду, всю правду и только правду, — вполголоса проговорил он.

— Что? — не понял Лорка.

— Была такая юридическая формула. А ведь неплохо? Никаких лазеек для двусмысленности! У наших предков неплохо варили мозги.

— Только не всегда в нужном направлении.

— Это верно, — Соколов вздохнул. — В наше время тайных организаций быть не может. Но это не вся правда. Таких организаций не существует среди взрослых людей.

— Понятно, — сказал Лорка, осмысливая услышанное. — Я знаю, дети любят играть в тайны и загадки. Но как понять оппозицию и преступления?

Соколов сидел очень довольный, хитро поглядывая на собеседника.

— Понимаю, понимаю. Дети — цветы жизни, дети — наша радость, дети — наше счастье, дети — наше будущее. Наша умиление естественно и понятно. Но, — Соколов многозначительно поднял палец, — розовые очки отцовства и материнства мешают нам видеть всю правду. Да, дети добрее, наивнее, милее нас, взрослых. Но в то же самое время они более злы, жестоки, нетерпимы и прямолинейны.

— Вы не увлекаетесь?

— Я слишком сдержан. Дети — более животные и менее люди, чем мы с вами. Они еще не прошли сурового социального тренинга. Что поделаешь, человек родится животным, беспомощным примитивным зверьком, из которого мы с превеликим трудом выращиваем гомо сапиенса нашего времени.

Лорка смотрел теперь на эксперта с любопытством.

— Это, пожалуй, верно, хотя и утрировано. Однако, — в голосе Федора появились настойчивые нотки, — при чем здесь экспедиция на Кику?

— Я, собственно, имел в виду не маленьких детей, а подростков — полуюношей и почти девушек. Подростков в тот золотой и страшный период, когда они прощаются с детством и начинают особенно остро чувствовать оковы социальной морали. От детей они уже отошли, а к взрослым еще не пришли. Своеобразная подростковая автономная республика со своими законами, тайнами, проблемами и специфической моралью. Тут и безграничное благородство, и озорство, и довольно мерзкие пакости. Не столько со зла, сколько от избытка энергии и в пику взрослым — нате, мол, мы тоже не лыком шиты!

Лорка смотрел на Соколова по-прежнему одобрительно, но в его зеленых глазках теперь появилась ироничность.

— И вот тайная подростковая организация задалась целью извести ведущих космонавтов-гиперсветовиков?

— Тут тонкости, Федор, тонкости, — голубые глазки Соколова смотрели хитренько. — У подростков всегда бывают кумиры — взрослые, в которых они влюблены, на которых молятся, которым подражают. И если дружному коллективу подростков покажется, что с их кумиром поступают несправедливо, а тем более его обижают, они могут натворить черт знает каких глупостей.

— В том числе и такие, которые ГКЗ может оценить как оппозицию всему человечеству?

— Вот именно! — Соколов или не замечал, или не желал замечать иронию Лорки. — Мы не должны закрывать глаза ни на скрытое потенциальное могущество современной обиходной техники, ни на природный, еще не замутненный специальным образованием подростковый интеллект. Не забывайте, в этой среде незримо растворены будущие гении.

Соколов вздохнул — весело и недоуменно.

— Знали бы вы, Федор, с какими только чудесами этой подростковой среды мне приходилось встречаться! Подводный манипулятор тайно и успешно переделывается в вездеход, в котором предусмотрено все, кроме надежности. Разумеется, в ходе испытаний эта самодеятельная машина выходит из строя. А один юнец с прямо-таки чудовищными гипнотическими способностями после удачных экспериментов по отсроченным внушениям в своей среде расширил поле деятельности и принялся за воспитателей и педагогов. Без всякой корысти! Просто для проверки своих возможностей и для тренировки. Но вы бы послушали, сколько трагикомических происшествий случилось в школе, пока удалось узнать, в чем дело!

— Я понимаю, — серьезно и мягко вклинился в монолог эксперта Лорка, — ваша «идейка» насчет подростковой автономии интересна. Но как все это связано с экспедицией на Кику?

Секунду Соколов смотрел на Лорку, потом достал из кармана большой платок, вытер слегка увлажнившееся лицо и уже спокойно сказал:

— Очень просто. Есть такая школа-пансионат для детей космонавтов-гиперсветовиков.

— Знаю.

— Еще бы не знать! Все вы там бываете на официальных и неофициальных встречах, ведете кружки, факультативы, специальные занятия. Общение с этими ребятами у вас совершенно свободное. Частыми гостями были в этой школе и все пострадавшие кандидаты кикианской экспедиции. Я проверял. А у них видите какое совпадение, детей в этой школе нет: у некоторых дети выросли и закончили школу, у других вообще нет детей, у третьих дети живут с дедушками и бабушками. В общем, своих детей у кандидатов там не было, а с массой других они общались свободно и в самой непринужденной обстановке. Улавливаете ситуацию?

Лорка улавливал.

— Есть у подростков этой школы и свой кумир, он шефствует у них над спортом. Умница, красавец, талантлив и честолюбив — некий Виктор Хельг. Может, знаете?

— Знаю, — рассеянно подтвердил Лорка, — знакомы по спорту. Самобытный, одаренный парень.

Соколов на секунду оживился.

— Знаете? Очень хорошо. Так вот, этот кумир в глазах школьников относится к несправедливо обиженным и оскорбленным. Я проверял — мальчишки да и девушки просто озлоблены, даже написали петицию в совет космонавтики. Хельга, оказывается, уже трижды выдвигали в кандидаты командиром корабля, и трижды он не набирал нужных трех четвертей голосов. Слишком дерзок и самоуверен.

— Похоже, — проговорил Лорка.

— Хельга выдвигали и в кикианскую экспедицию. И опять завалили! Я и подумал, — в голубых глазах Соколова замерцали азартные хитроватые искорки, — а что, если подростки этой школы-пансионата пронюхали о несостоявшемся назначении? Представляете их реакцию?

— Как они могли пронюхать? — устало спросил Лорка. — Даже я, нынешний кандидат в командиры, ничего толком не знаю.

— А если Виктор Хельг сам сказал об этом?

— Hy! — возмутился Федор.

— Вот вам и «ну», — сердито отозвался Соколов. — Конечно, такое случается редко, чтобы взрослый сознательно эксплуатировал детей, но случается. Последний раз, если не ошибаюсь, такое зафиксировано лет семьдесят назад.

— И вы полагаете, что ученики школы-интерната решили помочь своему кумиру? Так сказать, расчистить ему дорогу?

— А почему бы и нет? С их точки зрения, это благородная борьба за справедливость.

— И ради этого они пошли на убийство человека? На убийство Тима Корсакова? — тихо, жестко спросил Лорка.

Соколов несколько смутился и досадливо поморщился.

— Зачем утрировать? Они хотели просто вывести его из строя, как вывели из строя других кандидатов. Убийство — несчастный случай, не более.

— А они знают о гибели Тима?

— Нет, — в голосе Соколова появились заговорщицкие нотки, — но я установил, они уже не раз пытались выяснить, где Корсаков. Разными способами, через родителей, знакомых и воспитателей.

— Да, — тяжело проговорил Лорка.

Неужели судьба так несправедлива, так жестоко несправедлива к Тиму? Смерть, глупая случайная смерть. Соколов осторожно прикоснулся к руке Лорки.

— Я понимаю, вам тяжело. Но наш долг, нелегкий долг экспертов, — беспристрастно разобраться в том, что случилось.

Лорка молчал. Истолковав это молчание как согласие, Соколов уже живее продолжал:

— Вы говорите, что знакомы с Хельгом по спорту. Какому?

— Шпага, — коротко бросил Лорка.

— Вам непременно и в самое ближайшее время нужно встретиться с Хельгом на дорожке, — вголосе Соколова теперь звучали наставительные нотки, а голубые глазки смотрели доверительно. — Посмотрите, каков Хельг сейчас в деле. Знаете, человек может говорить разные вещи: правду, неправду, полуправду, он может и ничего не говорить — молчать, и все. В поступках человек более открыт, особенно если у него не совсем чистая совесть. А после боя вы с ним поговорите по душам. Нервная и физическая разрядка, знаете ли, располагает к откровенности.

Лорка не мог сдержать иронической усмешки. Соколов мгновенно уловил ее и погрустнел.

— Понимаю, вас коробят мои деловые наставления, — эксперт вздохнул, хмуря свои белесые брови. — Но что по делаешь? Такова уж наша экспертная доля. Он помолчал и снова перешел на деловой тон:

— И одно условие напоследок. О нашем разговоре, особенно о подозрениях относительно Хельга, никто знать не должен. О гибели Тимура Корсакова тоже пока умолчите.

— Но ведь меня будут о нем спрашивать, — Лорка взглянул на Соколова с удивлением.

— Ну и что? Мало ли о чем спрашивают любопытные люди. Отмолчитесь, придумайте что-нибудь.

Удивление Лорки сменилось легким любопытством.

— Значит, я должен врать?

Соколов спокойно встретил его пристальный тяжелый взгляд и твердо сказал:

— Иногда ложь — благо.

— Хорошо, — после раздумья согласился Лорка, — но одному человеку я, разумеется, расскажу обо всем — своей жене.

Соколов нахмурился.

— Институт юридических жен, — в его голосе звучали назидательные нотки и некоторое раздражение, — отменен комитетом общественных отношений полвека тому назад. Вашей женой Альтайра станет тогда, когда подарит вам дочь или сына. А пока она для вас любимая, подруга, возлюбленная, но не жена.

— Альта — моя жена, — спокойно повторил Лорка, и его зеленые глаза прищурились холодно и насмешливо. — А членов этого комитета общественных отношений я бы оставил без сладкого за обедом за торопливость. Если бы они ходили в космос, а не просиживали штаны в кабинетах с видом на море, они смотрели бы на звание жены иначе. И не торопились бы его отменять.

Соколов хмыкнул, с интересом разглядывая нового, сердитого Лорку, и с некоторой снисходительностью пояснил:

— Традиции всегда умирают долго и мучительно. Юридическая семья возникла на базе частной собственности и стала потихоньку вянуть сразу после того, как эта собственность потеряла свой смысл и значение. Комитет просто констатировал факт, — в голосе Соколова появились примирительные нотки. — Он повесил объявление на развалинах, уведомив, что это развалины, и ничего больше.

— Скажите, Александр Сергеевич, — вдруг серьезно и доброжелательно спросил Лорка, — как вы стали профессиональным экспертом?

— Должен ведь кто-то быть им!

— А семья у вас есть?

Соколов добродушно улыбнулся, его маленькие глазки совсем спрятались между полных щек.

— А как же без семьи? Жена и трое детей — два сына и одна дочь.

— И вы храните свои дела от жены в тайне?

— От жены? — Соколов потер себе щеку, засмеялся и с не которым смущением сказал: — Разве от нее скроешь? Все равно догадается, а о чем не догадается — выспросит.

— Так почему же я должен что-то там скрывать от Альты?

— То есть как это почему? — голубые глаза Соколова смотрели на Лорку простодушно. — У вас же нет детей, значит, нет ни настоящей семьи, ни настоящей жены. Незаконная она у вас, если пользоваться старой терминологией.

Лорка от души рассмеялся, а потом негромко и очень серьезно сказал:

— Так вот, Александр Сергеевич, сразу предупреждаю вас. Конечно, не обязательно входить в детали, но кое-что мне непременно придется рассказать. И не только жене Альте, но и некоторым друзьям. Это потребуется в интересах самого расследования. Вы уж даруйте мне право самостоятельно решать эту проблему.

Соколов ненадолго задумался, поглядывая на Лорку из-под редких белесых бровей, и без особого энтузиазма согласился:

— Ну хорошо. Будь по-вашему. И вот еще что, — он опять задумался, формулируя мысль, — мне бы хотелось подробнее познакомиться с Кикой — планетой, которую вы намереваетесь посетить. Получить сведения, так сказать, из самых первых рук. Официальная информация — это, знаете ли, одно, а личное мнение человека, который собирается туда лететь, — нечто со всем другое.

— Я понимаю, — согласился Лорка. — Кику, а точнее Кикимору, открыл и обследовал Петр Лагута.

— Кикимору? — переспросил Соколов.

— Именно. Так нарек ее Петр Лагута. Кика — просто сокращение.

— Он что же, японец по происхождению?

— Нет, не японец. И слово это не японское.

— Ки-ки-мо-ра, — недоуменно по слогам повторил Соколов, — по-моему, типично японское слово.

— Это слово русское, сказочное. Хорошие гиперсветовики с большим стажем всегда увлекаются чем-нибудь легким, с художественно гуманитарным уклоном: времени свободного достаточно, а обстановка стрессовая, там не до математического анализа и не до углубленных философских размышлений. Вот и у Лагуты было свое хобби — русские былины и сказки. А на той планете и в самом деле сказочно красиво, жутковато и с загадками. Вот Лагута и стал раздавать направо и налево фольклорные имена и названия.

Соколов слушал, глядя мимо Лорки в серое окно, вроде бы рассеянно, а на самом деле как губка впитывал все услышанное.

— Знатный он развел там зверинец, — с доброй и грустной улыбкой рассказывал Лорка, — в лесах — шишиги, сирины; в степях — бой-туры и нетопыри.

— А Кикимора?

— Сказочная обитательница леса, гибрид сучкастого дерева и женщины-озорницы. Что-то вроде огромного богомола с головой лемура.

— И такие есть?

— Чего там только нет! Есть поющее дерево, Лагута назвал его лукомором, а есть плачущий кустарник, имя ему дадено — ракита, — Лорка вздохнул. — Помните? «В чистом поле, под ракитой богатырь лежит убитый». Лагута будто чувствовал свою судьбу, под ракитой его и нашли.

— А как он погиб?

— Глупо погиб, поторопился себя реабилитировать. По результатам обследования Лагуты высший совет дал добро на организацию первого кикианского поселения. Полтора года оно благоденствовало и процветало. А через полтора года погиб первый поселянин, когда лесом возвращался на базу с дальней точки. Обследование показало — паралич сердца. Через неделю погиб второй, потом третий. Никаких телесных повреждений, паралич сердца и выражение ужаса на лице.

Соколов поежился, хмыкнул.

— И что же?

— Поселение ликвидировали. Лагута — человек честный и принципиальный. Он чувствовал себя виновным в гибели трех человек и попросил разрешения на повторное обследование планеты. Кто бы посмел ему отказать? Сразу же после прибытия на Кику он в одиночку отправился в тот лес, где погибали люди.

— Почему в одиночку?

— Несчастья происходили только с одиночками. Лагута решил разом покончить с тайной Кики. И был найден мертвым под ракитой. Тоже паралич сердца, только на лице не ужас, а улыбка.

В маленьких глазках Соколова заискрился интерес.

— Видимо, он разгадал тайну!

Лорка мрачно улыбнулся.

— Разгадал.

Соколов оглядел Лорку, оглядел неторопливо, с ног до головы.

— А теперь вы туда? — спросил он с любопытством.

— Теперь мы.

— Н-да, — Соколов проговорил это весьма многозначительно, вытирая платком лоб и щеки, — хочется вам позавидовать, Да, может быть, лучше посочувствовать?

— Что ж, спасибо и за то и за другое, Александр Сергеевич.

3

Заканчивая свой утренний туалет, Лорка надел светлую теплую куртку из мягкой кожистой ткани, похожей на замшу. Легко и непринужденно, как первоклассный танцор, он прошагал в прихожую и возле вешалки-гардероба прочитал рекомендации по верхней одежде, которые выдавались автоматикой в соответствии с погодой. Коррективов он вводить не стал. Механическая рука подала ему из открывшейся в стене ниши сначала плащ, а затем и шляпу, по широким полям которой надлежало стекать возможному дождю. Засветив зеркало, Лорка, скептически щуря свои зеленые кошачьи глаза, вгляделся в свое отражение. Повел могучими плечами и усмехнулся.

— Может быть, ты просто трусишь, командир? — спросил он вполголоса у зеркала. — Признавайся, тут нет никого постороннего.

Он протянул руку, чтобы ущипнуть своего зеркального двойника за нос, но тот, конечно, тоже протянул свою руку. Лорка прищелкнул пальцами и засмеялся.

Шляпа ему определенно не нравилась. Он надевал ее и так и эдак, и по-всякому было плохо. В конце концов он снял ее, нахлобучил на механическую руку, которая не замедлила переправить ее в нишу, и, обернувшись, спросил, повысив голос:

— Альта, ты скоро?

— Скоро, — ответил чистый грудной голос.

— Я подожду тебя на воздухе.

— Хорошо.

Щелкнув запором, Лорка вышел из дому и остановился на площадке широкого полукруглого крыльца.

Мир спал. Неподвижный влажный воздух казался густым, как кисель: сделай шаг — и увязнешь, запутаешься в зыбкой полупрозрачной трясине. Но это лишь казалось; несмотря на свою влажность, воздух был легким и теплым, как дыхание.

Сбежав по ступеням крыльца, Лорка миновал голый кустарник, вышел на шероховатую пружинистую дорожку, очень ловко имитированную под песчаную аллейку. И остановился, поджидая жену.

Деревья тоже спали, плавая в тумане, похожем на молоко, разбавленное водой. Поблизости это были еще настоящие деревья со стволами и ветвями, можно даже было угадать осеннюю пестроту тяжелых листьев. А дальше деревья быстро теряли реальные очертания, превращаясь в ажурные абстрактные орнаменты. Спали и птицы. И только звонкая, чистая, как детский голос, капель оживляла этот влажный мир, погруженный в светлую дрему.

— Лорка! — послышался голос Альты — две глубокие ноты, первая повыше, а вторая пониже.

Лорка огляделся, ему почудилось, что голос ее прозвучал над самым его ухом, и тихонько откликнулся:

— Ау!

Он отчетливо слышал звуки шагов Альты, хотя ее совсем не было видно за туманом и кустарником. Можно было угадать, как она сбежала по ступеням, сделала несколько замедленных шагов по земле, а потом деловито зашагала по дорожке. Этот чудной воздух-студень, воздух-дыхание был удивительно звукопроницаем, Теперь Федору стала ясна загадка чеканного звона капели, хотя всего-то с ветки кустарника срывались и падали в лужицу серые бусинки воды. Лужица недовольно морщилась, а сухой лист-кораблик приветливо кланялся на игрушечных волнах.

Альта пришла легкая, оживленная, веселая. На тонком темном лице, будто вырезанном из мореного дуба, — неожиданно светлые глаза. Лорка знал, что они голубые, почти синие, но под стать этому туманному утру казались сейчас серыми. Капюшон плаща откинут, тяжелые волны волос припушены седой пылью влаги.

— Ты здесь?

— Нет, — засмеялся Федор. — Но иногда я здесь бываю.

Засмеялась и Альта. Голоса звучали как колокола, словно Лорка и Альта находились не под открытым небом, а под гулкими сводами. Альта даже подняла голову и посмотрела вверх, рот ее чуть приоткрылся, за вишневыми губами проглянула сахарная полоска зубов. И Лорка посмотрел наверх, а там ничего, серое рыхлое небо, и не поймешь, высоко оно или низко. Прислонясь к Федору плечом, Альта тихонько сказала:

— Как в храме!

— В соборе святого Петра, — серьезно подтвердил Лорка. — Сейчас из тумана выйдет белобородый епископ в золоченой тиаре. И тайным словом навеки свяжет наши души.

Альта посмотрела в туман, поежилась от влажного воздуха и подняла на Федора серьезные светлые глаза.

— Зачем нам с тобой епископы, Лорка? Мы и так связаны навеки. Правда?

— Наверно, правда.

Ее глаза сразу потемнели.

— Почему «наверно»?

— Значит, просто правда.

Она на улыбку не ответила, показала, что сердится на неуместную реплику, прошла по дорожке вперед и лишь потом обернулась через плечо.

— Пойдем.

Лорка нарочно не сразу догнал ее, ему нравилось смотреть, как она идет. Альта двигалась неслышно, почти невесомо, точно плыла в тумане.

Черно-серый куст, большим глупым веником выплывавший из тумана, вдруг шарахнулся, из него кто-то выскочил и удрал. Альта замерла, вытянувшись стрункой, подоспевший Федор легонько обнял ее за плечи.

— Птица. А может быть, заяц, — успокоил он.

Альта огляделась вокруг, зябко повела плечами:

— Как-то не так сегодня. Тревожно. Правда, Лорка?

Федор огляделся и грустно подтвердил:

— Правда.

— Это потому, что Тим погиб, — тихо сказала Альта.

Лорка помрачнел и ничего, не ответил. Некоторое время они шли молча. Альта время от времени взглядывала на Федора, но он не замечал или делал вид, что не замечает ее взглядов.

— Каково сейчас Валентине, — вдруг вырвалось у Альты.

Лорка удивленно взглянул на нее и нахмурился.

— Она ничего еще не знает.

Альта остановилась на полушаге.

— Как?

— Да так, — недовольно проговорил Лорка, — меня просили пока ничего не говорить ей.

Темный румянец выступил на щеках Альты.

— Почему? — сурово спросила она.

— Не знаю. Просто попросили, — с тенью раздражения ответил Лорка.

— Каждый имеет право на свою радость и на свое горе, — сказала Альта, и голос ее дрогнул, — и никто не имеет права на ложь и обман.

— Мы не лжем, Альта, — примирительно сказал Лорка, — мы молчим.

— Молчание хуже, трусливее лжи.

Лорка отвел взгляд.

— Ты права. Я обещал молчать.

— Иногда обещание можно нарушить, — Альта снова пошла вперед и сказал тихо и убежденно:

— Бедная Валентина! Она и не знает ничего. Это вдвойне жестоко.

Лорка одобрительно взглянул на нее. Есть вещи, подумалось ему, которые до конца способна понять только женщина. Ведь и правда, беспечность незнания — разве она не оборачивается потом изощренной жестокостью?

— Ты права, Альта, — вслух повторил он, — я сегодня же расскажу ей обо всем.

Она молча взяла его за руку. Дорожка вилась между кустами, почтительно обходила большие деревья, прыгала через канавы. Возле одного деревца Альта остановилась и прислушалась, склонив голову набок.

— Слышишь? — вполголоса спросила она Лорку.

Федор прислушался и кивнул головой. Дремлющая роща сонно шептала тысячами дробных шелестящих голосов. Это капли и капельки воды падали с ветвей на влажную землю, на ковер увядших разноцветных листьев. Лорка покосился на грустное отрешенное лицо Альты, вздохнул, а потом чуть улыбнулся, положил свою большую ладонь на тонкий ствол, поднял лицо вверх и крепко встряхнул деревце. Оно дрогнуло и обрушило на них заряд крупного свежего дождя. Альта гибко метнулась в сторону, а Федор так и остался стоять, потряхивая мокрой головой, только глаза зажмурил.

— Сумасшедший! — преувеличенно сердито ворчала Альта, вытирая лицо платком.

По-настоящему сердиться она не могла, знала, что как раз что-нибудь вроде такого душа и нужно было, чтобы сбросить напряжение и прийти в себя.

— Тим не любил грустить, — сказал Лорка, подходя к ней. — Даже когда речь шла о погибших друзьях.

Тим любил жизнь, свою работу, шутки и розыгрыши. Дети, даже незнакомые, сразу чувствовали эту особенность его характера. Они липли, льнули к нему, охотно принимали его, такого большого и сильного, в свои детские игры, не давая ему послаблений и не прося уступок. А Тим с удивительным тактом соразмерял свою силу и ловкость с их грациозными, милыми, но такими несобранными движениями. Роща оборвалась разом, выставив вперед надежную стражу — старые раскидистые деревья. Склон холма, покрытый желтеющей травой, круто падал вниз и растворялся в плотной массе тумана. Казалось, обрыв уходил в серую бездну, в клубящееся, безликое, бесцветное ничто.

— Преисподняя, — шепотом сказал Лорка. — Это неправда, что преисподняя — черное с красным. Она серая.

Лицо Альты было сосредоточенным, она прислушивалась к тому, что происходило внизу, в серой бездне. Прислушивался и Лорка. Внизу кто-то жил. Он был длинный — во весь овраг. Он вздыхал, ворочался и бормотал недовольно и непонятно.

— Змей Горыныч, — заговорщицки шепнул Лорка. — Они всегда водятся в таких местах.

— Это ручей, — улыбнулась Альта. Она огляделась, зябко повела плечами. — Как-то не так сегодня, Лорка. Как будто мы не на Земле, а в другом мире.

— Нет, мы дома, — Лорка глубоко, полной грудью вдохнул влажный воздух, — все тут родное: запахи, звуки и трава.

Он тронул носком туфли увядающий стебель.

— Видишь? Не пищат и не царапаются. А на Весталке сошел я с трапа на землю, на густую пружинящую траву, сделал по ней несколько шагов, и почудилось мне, что кто-то стонет, вздыхает. Прислушался, посмотрел — а это трава неуклюже, неловко отпихивает мои ноги стеблями и стонет.

Лорка замолчал, глядя вдаль мимо Альты, мимо серых в тумане деревьев, мимо всего-всего земного. Смотря на него снизу вверх, Альта вдруг попросила:

— Лорка, возьми меня с собой на Кику.

Лорка не сразу оторвался от своих мыслей и перевел взгляд не жену.

— Правда, Лорка, возьми. Я больше не хочу оставаться одна. Я твоя жена, а жены имеют не только обязанности, но и права.

Лорка легонько, снизу вверх погладил ей затылок, пропуская тяжелые волнистые пряди волос между пальцами.

— Мне вчера напомнили, что комитет общественных отношений отменил институт юридических жен еще полвека назад.

— Ты всегда говорил, что комитет поторопился. Что он дал нам взамен брачных уз?

— Свободу, Альта, — тихо ответил Лорка, — никакими узами, никакими цепями не омраченную свободу отношений двух людей, любящих друг друга.

— Свобода имеет свои оборотные стороны, — голубые глаза Альты смотрели на Лорку точно из глубины ночи, — еще не все научились ею распоряжаться. Некоторым нужны цепи, с ними проще.

— Цепи всегда цепи, — голос Лорки звучал мягко, — любой вид рабства порочен в своей основе. Даже рабство любви.

— Что бы там ни говорил комитет, я твоя жена, и ты это знаешь, — упрямо повторила Альта. — Я люблю тебя, но я человек, всего-навсего человек. Возьми меня с собой, а то я наделаю глупостей.

Глаза Лорки разом похолодели. Теперь они смотрели отчужденно и даже не на Альту, а сквозь нее. Альта поспешно прикрыла рот Лорки своей темной сильной ладошкой.

— Молчи! — она перевела дыхание. — Молчи, Лорка. Это я со зла.

Она улыбнулась ему сначала робко, а потом, видя, как тает холод в его глазах, уже и озорно.

— Я со зла, — повторила Альта. — Ты мужчина, муж и не должен сердиться.

Лорка наконец улыбнулся.

— Я не сержусь. А насчет Кики подумаем.

— Не шути, Лорка, — попросила Альта.

— Я не шучу. Ты думаешь, я не скучаю по тебе в космосе? Думаешь, мне не надоело расставаться с тобой на многие месяцы?

Альта все смотрела и смотрела на Федора, глаза ее наполнялись слезами.

— Лорка!

Она порывисто прижалась к его груди и притихла. Лорка мягко обнял ее за плечи и с оттенком лукавства сказал на ухо:

— А потом я к тебе присмотрелся. Честное слово, у тебя неплохие задатки космонавта-разведчика.

— Ты правда не шутишь?

Отстранившись, Альта смотрела на него все еще недоверчивыми, но уже счастливыми глазами.

— Нет. Хотя хорошо понимаю, что вдвоем в космосе нам будет не легче, а может, и тяжелее.

— Почему?

— Потому что, когда придется трудно, мы будем болеть душой не только за дело, но друг за друга.

Брови Альты сдвинулись.

— Почему, — она вздохнула, — ну почему жизнь так плохо устроена?

— Чтобы жилось веселее, — Лорка засмеялся и взлохматил ей волосы. — Почему, отчего. А если просто так? Сейчас вот я хочу разобраться, кто это ворочается и вздыхает в овраге — ручей или Змей Горыныч?

Он отступил назад, разбежался, сделал мощный прыжок и исчез в серой бездне.

— Лорка! — импульсивно вскрикнула Альта.

Снизу послышался звук падения тяжелого тела, зашуршали ветви. Вся обратившись в слух и ожидание, Альта смотрела вниз. Прошло несколько мгновений, и она заметила, как в клубящемся тумане поднимается, всплывает что-то темное. С захолонувшим от ужаса сердцем Альта смотрела, как обозначаются, прописываются два широких крыла, ушастая голова. Еще миг, и на Альту сурово взглянули огромные мудрые глаза.

— Угу! — дружелюбно сказал филин и бесшумно, неторопливо поплыл в глубину рощи.

Очнувшись от столбняка, скользя и спотыкаясь, Альта побежала вниз. Туман тут был плотнее, гуще, казалось, его можно было черпать горстями. Мир растворился в этом густом невесомом молоке, даже земли почти не было видно.

— Федор!

Альта чуть не упала, ободрала руку о какую-то колючку и пошла медленнее, благо склон оврага кончился.

— Федор! — отчаянно крикнула она.

— Что? — послышался сзади спокойный голос.

Альта ахнула, испуганно обернулась и совсем рядом увидела зеленые глаза Лорки и растрепанные рыжие волосы, украшенные увядшими листьями.

— Лорка, — вздохнула она с облегчением, уткнулась лицом в его грудь и притихла, успокаиваясь. Лорка, обняв жену за плечи, осторожно гладил ее волосы. Но лицо его не выражало ни нежности, ни озорства, оно было суровым и тревожным, увидев его таким, Альта не на шутку бы перепугалась.

Поглаживая пышные влажные волосы жены, Лорка напряженно размышлял. Почему он так глупо, неосторожно, рискуя сломать себе шею, прыгнул в овраг? Наверное, потому, что часто проделывал такие фокусы мальчишкой и до сих пор любил поозоровать, оставаясь наедине с близкими людьми. И еще потому, что этот овраг он знал как свои пять пальцев — мягкие песчаные склоны и плакучие ивы с пружинящими ветвями, о которые невозможно ушибиться. Но ведь туман, ни зги не видно!

Врезавшись в упругую крону ивы, Лорка инстинктивно ухватился руками за гибкий ствол. Он сработал как великолепный амортизатор, сначала опустил Лорку почти до земли, потом подбросил в воздух и не сразу успокоился. Раскачиваясь, Лорка огляделся, выбирая место посвободнее, чтобы спрыгнуть. Посмотрел под ноги и вдруг похолодел. Прямо под собой он увидел полутораметровый сломанный ствол молодой ивы, грозно, как рогатина, направленный расщепленным острием вверх. Если бы он не ухватился за ствол, то скорее всего накололся бы на эту рогатину. Мгновенный испуг Федора и был вызван тем, что он зримо, ощутимо представил себе, как острый кол с хрустом вонзается в его тело, кроша кости и разрывая внутренние органы. Маловероятно, что Лорка после этого бы погиб: Альта рядом, а современная медицина во всем, что не коснется чудовищно сложного и тонкого мозга, практически всесильна. Но добрый месяц жесткого постельного режима был бы гарантирован: сначала реанимация с биомеханической заменой жизненно важных органов, а потом долгая и мучительная регенерация.

Сильно качнувшись, Лорка отпустил руки и приземлился метрах в трех от зловещего природного орудия убийства. Только природного ли? Вот об этом и размышлял Федор, машинально поглаживая влажные волосы жены.

— Когда ты станешь по-настоящему взрослым, Лорка? — с грустью проговорила Альта, все еще не отрывая лица от его груди.

Федор с трудом отвел взгляд от ствола-рогатины, который иногда смутно прорисовывался сквозь клубящийся туман, еще раз, теперь уже сознательно и нежно, провел большой ладонью по волосам жены. Лицо его помягчело, оттаял тяжелый взгляд. Почти касаясь губами уха Альты, он тихонько спросил:

— А зачем это нужно — быть по-настоящему взрослым?

4

Валентина стояла под липой, опираясь о ствол отведенными за спину руками. У нее было округлое лицо, широкие, ровными дугами брови, ласковые серые глаза, мягкий подбородок и полные губы, созданные для улыбок, поцелуев и веселой болтовни.

— Я Валентина, — представилась она, — это вы хотели меня видеть?

— Я.

— По делу или просто так?

— Да как вам сказать, — Лорка заколебался, плутовато сощурил в улыбке свои зеленые глаза и вкрадчиво спросил: — А если я хочу просто поухаживать за вами?

Она негромко засмеялась, показывая крупные жемчужные зубы.

— Любовь с первого взгляда?

— Почему же? — Лорка состроил серьезное лицо. — Может быть, я уже годы хожу за вами, оставаясь невидимым и неслышимым?

Она опять засмеялась, сразу догадавшись, что это шутка, только шутка, и ничего больше. Видимо, Валентина была очень чуткой от природы, только, видно, не всегда считала нужным пользоваться этой чуткостью. Для постоянной чуткости нужна нервность, отзывчивость, а Валентина выглядела благодушной, может быть, даже снисходительно-равнодушной к окружающему.

— Вы не торопитесь? — спросила она.

— Я? Как можно торопиться, увидев вас?

Она улыбнулась уже устало, показывая, что ее начинает утомлять эта игра. Они разглядывали друг друга с интересом, даже с известной бесцеремонностью, но за этим интересом проглядывала настороженность.

— Вы ведь Федор Лорка? — вдруг спросила она. — Вы чуть прихрамываете, волосы у вас рыжие, глаза зеленые, и вы очень-очень сильный. — Валентина говорила уверенно, спокойно, но настороженность не исчезала из ее глаз.

Лорка засмеялся.

— Вот уж не думал, что вы такая ясновидящая.

— Что с Тимом? — быстро спросила она.

— Все в порядке, — безмятежно ответил Лорка, — надеюсь, вам сообщили, что он срочно вылетел на базу?

— Сообщили, — она внимательно смотрела на него.

— Ну а Тим просил меня, если он задержится, навестить вас. И вот я здесь, у ваших ног, — улыбнулся Федор.

Валентину удовлетворил этот ответ, и она вздохнула, успокаиваясь.

— Знаете, Федор, я ведь тороплюсь. Если у вас есть свободное время, проводите меня.

— Именно это я и хотел вам предложить.

Валентина очень непринужденно взяла его под руку. Фигура у нее была тяжеловатой — фигура зрелой женщины, хотя лицо было совсем молодым. Эта подчеркнутая женственность не воспринималась как недостаток — в линиях ее тела была своя законченность, своя стать, правда, совсем иного толка, чем у Альты или Эллы. Впрочем, кому дано право судить об эталонах?

Рука Валентины была тяжелой, мягкой и теплой, она лежала на предплечье Федора без всякого кокетства и тревоги. Откуда он взял, что Валентина насторожена? Чепуха, для этого она слишком ленива и благодушна. Самое обычное беспокойство о возлюбленном, вот и все.

Они медленно пересекли площадь. Когда их взгляды встречались, Валентина неизменно улыбалась. И однако ж улыбка ее не выглядела ни стандартной, ни искусственной. Люди со стандартными улыбками всегда хоть немного, но эгоисты, думающие о себе больше, чем о других. Не было в ее улыбке и того показного обаяния, которое свойственно женщинам, желающим, может быть бессознательно, очаровывать всех и каждого. Улыбка Валентины была ее естественным состоянием, она жила сложной, тонкой жизнью, отражая явные и даже тайные движения ее души. Зато глаза при этом оставались ясны, спокойны и благожелательны. С площади они перешли на центральную скоростную магистраль. Видимо, ехать было не близко, потому что Валентина предложила сесть на диван. Мини-солнце, стоявшее в зените, светило совсем по-настоящему. Лорка так и не знал, как, с чего начать тот страшный разговор, ради которого он встретился с ней. А Валентина, хотя и любила поговорить, об этом сразу можно было догадаться, ничуть не тяготилась молчанием. Она не искала первой попавшейся темы разговора и совсем не сгорала от любопытства, а, предоставив событиям развиваться своим чередом, ждала, поглядывая вокруг.

Когда они проносились мимо павильона-столовой, Лорка невольно проводил его взглядом. Валентина спросила:

— Проголодались?

— А вы? — сейчас же спросил Лорка. — Может быть, зайдем, перекусим?

Она с улыбкой покачала головой.

— Некогда. Да и не люблю я эти закусывания на бегу. Еда — дело серьезное.

— Любите готовить сами?

— Ой, ужасно! — оживилась она. — У меня дома куча всякой всячины: соки, крюшоны, квасы, мясо и дичь — все это натуральное, рыба и специи. Прямо настоящий склад! Я сама знаю, что это нехорошо — тащить все к себе домой, как будто сейчас какой-нибудь двадцатый век. Да никак не могу удержаться!

Лорка бегло, но внимательно взглянул на нее.

— У вас, наверно, и одежды целая куча?

— А на что мне куча одежды? — равнодушно спросила она и засмеялась. — Думаете, я жадная? Совсем нет! Просто ужас но люблю все делать своими руками, как мне хочется и как нравится.

Лорка слушал с интересом. Валентина заметила это и еще больше оживилась.

— Вот это платье, — она встала, повернулась несколько раз перед Лоркой и села снова, — я тоже сама его шила. Правда, неплохо получилось?

— Хорошо, — не кривя душой, одобрил Лорка.

— Тиму тоже очень понравилось, — с удовольствием сообщила она. И, чутко заметив напряжение, появившееся на лице Лорки, вдруг спросила: — С ним что-нибудь случилось?

Лорка с трудом заставил себя иронично усмехнуться.

— С Тимом? Что с ним может случиться? — И поспешил вернуться к прежней теме разговора. — А как это вам пришло в голову — самой сшить себе платье?

— Знаю, знаю, знаю, — закивала она головой, — есть готовое платье с подгонкой, есть швейные автоматы с проблемно-эстетическими приставками, да все равно это не то! Как вы, мужчины, не понимаете, что если сделаешь сама, так это совсем другое дело. Даже обидеться не на кого!

Это случайно промелькнувшее слово «мужчины» открывало Валентину с новой стороны. Она между тем продолжала все так же оживленно-доверительно:

— Знаете, я, наверное, родилась слишком поздно. Мне вот не совсем нравится этот принцип — каждому по потребности, — она взглянула на Лорку с улыбкой, в которой были и смущение и вызов, — ну что это такое? Пришел и взял — скучно!

— Так ведь за это надо и отдать по способности.

— Кто их мерил, наши способности, — равнодушно, даже с оттенком пренебрежения ответила Валентина, — это гениям легко отдавать свои способности. Он отдает, а все вокруг ахают — ух, как здорово получается! А если ты самый обыкновенный человек, если тебе и отдать-то нечего? Тогда что?

Она спрашивала о серьезных, наверное, тревожащих ее вещах, но глаза ее по-прежнему были ясны и покойны, только где-то в самой их глубине прятался вопрос.

— У вас нет законченной специальности? — предположил Лорка.

— Как это нет? — удивилась Валентина и с некоторым достоинством представилась: — Я дипломированный фильмограф. — И тут же заулыбалась, в этой улыбке была и легкая насмешка над собой, и легкая грусть. — Только разве в такой работе выразишь себя по-настоящему? Чтобы почувствовать радость от этого, а не просто удовлетворение.

— В экспедицию вам надо, — неожиданно даже для самого себя посоветовал Лорка, — в космос, на неосвоенную планету. Уж там для вас найдется возможность и шить, и готовить, и собирать всякую всячину.

Она согласно и очень уверенно кивнула головой.

— Знаю, Тим все время твердит мне об этом, — ее лицо осветилось какой-то особенной скрытой лаской, — только сейчас нельзя мне в космос.

Лорка, секунду непонимающе смотрел на нее и вдруг догадался.

— У вас ребенок?

Он не сумел скрыть своего удивления; она услышала эту нотку, повернулась к нему и ответила с легким недоумением:

— Да.

— Девочка?

— Девочка, — она засмеялась, — а как вы догадались?

Лорка готов был услышать все, что угодно, но только не это. У Валентины ребенок!

— Вы думали, мальчик? — спросила она, не понимая его растерянности.

— Нет, я сразу догадался, что это девочка, — ответил Федор машинально.

— Как?

Она смотрела на него с настороженным, но веселым любопытством, как смотрят на фокусника, пообещавшего показать интересный трюк.

Что мог сказать ей Лорка про интуитивное угадывание, похожее на озарение? Угадал, и все тут, угадал и остался жив, угадал, а потом и сам удивился, что угадал, если, конечно, все это происходит в спокойной обстановке и есть время и охота, чтобы размышлять об этом да удивляться. Но в любопытстве Валентины было столько бесхитростного интереса, что Лорка постарался, как мог, ответить ей.

— Вид у вас такой, — он оглядел ее с головы до ног, — мягкий, женственный. Вы ведь любите детей?

— Ой, ужасно! Вот еду сейчас с вами, я ведь к своей девочке еду, и все думаю, как она там? — Валентина сцепила руки, она постаралась сделать испуганное лицо, но из этого ничего не вышло — лицо жило, дышало ожиданием желанной встречи. — И знаю ведь, что ничего случиться с ней не может, а все равно беспокоюсь. Вот говорю с вами, а сама потихоньку представляю, как возьму ее на руки, как она будет дышать вот тут, рядом, говорить, тянуть меня за волосы. Как я ее купать буду.

В глазах Валентины мелькнули слезы, она тут же засмеялась, смущенно поглядывая на Федора, и все так же увлеченно продолжала:

— Я всегда сама ее купаю. Там уж знают и не спорят со мной. Я слышала, они говорят — доисторическая мамаша.

— А почему бы вам не стать воспитательницей? Из вас бы, по-моему, получилась очень хорошая няня.

Валентина с ясной улыбкой покачала головой.

— Я знаю, что получилась бы, но Тим говорит — очень глупо, когда муж уходит в космос, а жена месяцами и годами ждет его на Земле. Надо ходить вместе. Вот только как я оставлю дочурку — ну просто не представляю!

Лорка сидел, уронив на колени тяжелые руки. Он не мог, не хотел решиться на такой безжалостный удар. Каждый имеет право на свою радость и на свое горе, Альта говорила верно. Но как разны эти права!

Идя на встречу с Валентиной, Лорка молил судьбу о пустяке, о том, чтобы в ее характере найти достоинства или недостатки, позволяющие человеку выстоять в беде; все равно — окаменеть или расклеиться, лишь бы выстоять. Легкомыслие, непостоянство, сильный интеллект, расчетливость, крепкие цепи других интересов — все это смягчает тяжкий удар истины, приглушает эмоции. Он искал что-нибудь и не нашел ничего. Право! Да, у Валентины было право на свое горе, но было ли право у него, Лорки, бросить это горе в открытую, беззащитную душу? Он задумался тяжело и надолго, поэтому вопрос Валентины хлестнул его кнутом.

— С Тимом что-нибудь случилось?

Любящее сердце — вещее сердце. Уже второй раз она спрашивала об этом. Лорка сумел заставить себя непринужденно улыбнуться.

— У меня сердце щемит, Федор, — она сказала это совсем просто, без эмоций, но тревога так и лилась из ее глаз.

— Глупости, женские глупости, — резко, почти грубо сказал Лорка. — Если уж вы стали женой космонавта, надо привыкать к тому, что иногда щемит сердце.

Она закивала головой, успокаиваясь.

— Да-да, Тим говорил мне об этом.

Рассеянно оглянувшись, Валентина вдруг спохватилась:

— А ясли?

— Неужели проехали? — комично ужаснулся Лорка.

— Проехали, — она смущенно улыбнулась, — это все из-за вас. Напугали вы меня.

— Вот уж не думал, что вы такая пугливая, — Лорка положил на ее теплую мягкую руку свою большую ладонь, — рад был познакомиться с вами.

— Я тоже. Когда ждать Тима?

— Через неделю, — уверенно ответил Лорка и заискивающе добавил: — Вы не рассердитесь, если я покину вас? Мне нужно забежать к жене, она работает вот в этом здании.

— Пожалуйста, — Валентина засмеялась, — только здесь перехода нет.

— А зачем мне переход? Кто я — покоритель космоса или тюфяк?

Лорка засмеялся, подмигнул и прыгнул со скоростной магистрали через оградительный барьер.

— Упадете! — крикнула Валентина, вскакивая с дивана. Но Лорка еще в воздухе сгруппировался и наклонил тело градусов под сорок пять к направлению движения. Шестидесятикилометровая скорость качнула его сильное тело, Федор спружинил ногами и стал прямо, приветственно подняв руку. Валентина была уже далеко и не могла видеть его лица, поэтому улыбаться теперь было совсем не обязательно. Но он все еще улыбался. Какой-то прохожий с седой головой, свернувший к Лорке, видимо, для того чтобы сделать ему выговор за глупое лихачество, увидел эту улыбку и испуганно отшатнулся.

— Ничего, — успокоительно сказал ему Лорка, вытирая лицо платком, — ничего. Все в полном порядке.

5

Здесь, в спортзале фехтования, была своя особая и неповторимая атмосфера. Свежесть воздуха, напоенного запахами моря и соснового бора, заставляла поеживаться неподготовленных зрителей: комфортная спортивная температура была ниже бытовой. По тренировочным дорожкам, будто связанные невидимыми нитями, двигались, шагали, танцевали и вдруг взрывались молниеносными флешь-атаками стройные фигуры бойцов, затянутых в эластичное трико-броню самых разных расцветок.

На прозрачных, почти невидимых шлемах, защищавших лицо, шею и голову, мерцали тусклые блики рассеянного света. Плавали в воздухе, летали, со звоном перехватывая друг друга, жалили и кусались шпаги-молнии. И если укол был хорош, если «вес» его по древней традиции был не менее 750 граммов, срабатывал фиксатор, посылая незримый радиосигнал. Руководствуясь этими сигналами и общим рисунком боя, поединок оценивал контрольный автомат; на его табло, то зависая, то меняясь с почти калейдоскопической быстротой, высвечивались суммы уколов с вспомогательной оценкой их точности и силы. Когда одна из этих сумм набегала до установленной, раздавался легкий звуковой сигнал; на гарде победителя вспыхивал зеленый огонек, побежденного — красный. Фехтовальщики бережно ставили свое оружие в пирамиду гардами вниз, пуандарами вверх, садились возле автомата в кресла бок о бок и просматривали видеозапись боя, обмениваясь оживленными репликами. На боевой дорожке бои разыгрывались особенно неторопливо и хитроумно. Пуандары шпаг тут украшали пурпурные болевые разрядники. Если разрядник устанавливали на полную мощность, на все сто процентов, на «сотку», как говорили фехтовальщики, чистый укол в грудь своей неистовой раскаленной болью валил с ног ничуть не менее верно, чем укол настоящей шпагой в самое сердце. Правда, на «сотке» работали очень редко, ограничиваясь полусоткой, которая называлась также коброй, или четвертью — шершнем. «Укус» кобры, как правило, бросал фехтовальщика на колени, ну а шершня, чтобы не потерять лицо настоящего бойца, полагалось терпеть на ногах. Возле боевой дорожки всегда были зрители — и посторонние, и из числа отдыхающих фехтовальщиков, — с удобством располагавшиеся в мягких креслах на антресолях, где, кстати, и воздух был заметно теплее. За боем на этой дорожке следил не автомат, а судья-тренер. Перед началом боя он задавал древний, как сама спортивная шпага, вопрос: «Мсье прэ?» — и после того, как бойцы отвечали согласием, открывал бой жестом руки и короткой командой: «Алле!»

В общем, спортзал фехтования был спортзалом фехтования, спутать его с чем-нибудь другим было никак невозможно. Равно как невозможно было не любить его тому, кто по-настоящему держал в руке шпагу — благородное древнее оружие, которое за историю человечества, как феникс, несколько раз умирало и вновь возрождалось из пепла забвения обновленным и еще более прекрасным.

Вслушиваясь и вглядываясь в этот особый фехтовальный мир, Лорка, не снимая тренировочного защитного трико, с удовольствием отдыхал в низком кресле. Его зеленые глаза довольно щурились, как у кота на солнышке, поза была расслаблена, правая рука тяжело свисала до самого пола, левая с зажатым в ней мягким платком лениво вытирала вспотевшие в боях лицо и шею. Потерявший свою упругость защитный шлем прозрачным капюшоном висел за спиной, а шпага отдыхала рядом на стоечке, которая специально для этой цели была и приделана к креслу. Шпага, как и сам Лорка, казалась ленивой, усталой и беззащитной — не верилось, что это именно она, подвижная, как ртуть, сияющая и вдохновенно-злобная, какую-нибудь минуту назад исполняла в воздухе свой затейливый и логичный танец угрозы, атаки и защиты.

Иван Франкетти, добрый, импульсивный и стремительный, как само фехтование, сидел рядом, сердито смотрел на Лорку и нехотя ругался, машинально следя за контрольным боем до первого «смертельного» укола, который участники разыгрывали неторопливо, осмотрительно, с теми неожиданными, похожими на каприз переходами от нарочито ленивых, вяло-грациозных движений к каскаду летящих шагов, запутанных финтов и молниеносных уколов.

— Это же не самбо, рыжий ты дикарь, где многое решает сила! Фехтование — прежде всего искусство. Тренинг, тренинг и еще раз тренинг, если ты хочешь побеждать.

— А если я не хочу побеждать? — лениво, с еле уловимым лукавством спросил Лорка.

— Тогда катись отсюда и занимайся штангой, — скороговоркой ответил Франкетти и хлопнул себя по колену. — Нет, что он делает, а? Ты видел? Осторожничает в позиции, когда мог свободно достать его стрелой! Хочет играть только наверняка и проиграет, вот увидишь.

— А зачем мне штанга, Иван? Ты же все время твердишь, что мышцы у меня и так перетяжелены.

Франкетти, уловивший лишь конец последней фразы, быстро повернулся к нему.

— Перетяжелены! Я готов повторять это хоть до второго пришествия. Посмотри на себя, — Иван окинул его быстрым взглядом сначала скептически, потом почти любовно, — как ты с таким весом порхаешь по дорожке — великая тайна есть! Если хочешь знать, я всегда ставлю тебя в пример индивидуумам подобной комплекции. А ты? Подавай тебе Виктора, эту осу с каучуковой рукой и оленьими ногами!

— Так я же все-таки выиграл у него.

— Видал? — снова хлопнул себя по колену Франкетти. — Что я говорил? Переосторожничал и получил чистый укол. Был бы настоящий бой, лежать бы ему сейчас на матерь сырой земле. Выиграл, — это скептическое замечание относилось уже к Лорке, — один раз из восьми. Стыдно и срамно такое для Федора Лорки.

— Но вспомни, каким уколом я выиграл, — не без самодовольства напомнил Лорка. Франкетти закрыл глаза и мечтательно потряс головой.

— Да, это был царь-укол! — он сделал молниеносное движение кистью и прищелкнул языком. — Я думал, шпага сломается как тростинка.

Лицо Франкетти вытянулось и стало свирепеть.

— Нет, ты посмотри, что делает этот столб, эта мачта, этот неотесанный небоскреб! Не фехтовальщик, а вентилятор! Мне бы такие рычаги. Нет, такое видеть просто невозможно!

И Франкетти поспешил к третьей дорожке, где неуклюже работал высоченный новичок с прекрасными для фехтовальщика природными данными. Лорка, с улыбкой наблюдавший, как Франкетти, прекратив бой, взял в руки шпагу и стал в позицию, Услышал голос:

— Надеюсь, ты не в обиде? Это был Виктор Хельг.

— Это на что же? — откровенно удивился Лорка.

По губам Виктора скользнула и пропала легкая улыбка. Он пожал плечами — мол, тебе виднее — и сел в кресло напротив Лорки. Сел в подобранной, хотя инепринужденной позе. Он совсем не выглядел усталым и был так свеж, точно явился сюда не с фехтовальной дорожки, а с бездумной прогулки. Поглядывая на Виктора с явным одобрением, Лорка еще раз прошелся платком по разгоряченной коже. Великолепный образчик человеческой породы! Умен, дерзок, в меру насмешлив, но это от молодости, прекрасно сложен — истинно оса! И по-настоящему красив еще не вполне созревшей, но яркой мужской красотой: темные вьющиеся волосы, высокий лоб, бархатные умные глаза, четко выписанные строгие черты лица и смуглый румянец на щеках. Хочешь рисуй, хочешь лепи — будет одинаково хорошо.

Виктор поймал взгляд Федора, и снова мимолетная улыбка, какая — разобрать не успеешь, скользнула по его губам.

— Можно с тобой откровенно, Федор? Я ведь не привык к дипломатическим тонкостям.

— Конечно, можно, — разрешил Лорка, продолжая разглядывать собеседника, словно по рассеянности, чтобы тот не обиделся ненароком. Ведь, верно, и впрямь привык идти напролом и думает совершенно искренне, что ничего лучшего и быть не может.

Среди красивых удачливых парней такой психологический комплекс встречается нередко. Это не всегда осознанное отражение своего обаяния. И виноваты в этом женщины, которые, несмотря на свою рассудочную деловитость и расчетливость, не могут их не баловать и не опекать. Впрочем, виноваты — это слишком крепко сказано. В разумных дозах самоуверенность и прямолинейность для космоса только полезны.

— Я слышал, тебе нужен напарник, — почти утверждающе сказал Виктор, прямо глядя на Лорку своими бархатными глазами. Федор же взглянул на него лишь мельком и ответил не сразу.

— Мне нужен не только напарник. Я комплектую целый отряд.

— А я для этой роли не гожусь?

Нотка настойчивости в голосе Виктора не исчезала. Лорка снова мельком взглянул на него и ответил, словно извиняясь:

— Пока я этого не знаю.

Хельг засмеялся. Он сидел, опираясь локтями на колени, и с откровенным интересом разглядывал Лорку.

— Но Ревский обещал специально поговорить о моей кандидатуре.

— А он и говорил, — спокойно ответил Лорка, — только это сразу не делается. Путь от Земли до Кики длинный. Да и на Кике не сразу заварится каша. Напарник, содруг командира, выделится в коллективе сам собой.

Виктор внимательно смотрел на Лорку, который не то не замечал, не то делал вид, что не замечает его взгляда.

— Федор, — вдруг спросил он, — у тебя же был напарник, отличный напарник — Тимур. Почему ты с ним расстался? Лицо Лорки посуровело, лучше сказать, потяжелело; разгладились мелкие морщинки, и в то же время резче прописались основные черты.

— Мы не сошлись характерами, — медленно проговорил он.

— Но, кажется, вы были друзьями? — настойчиво допытывался Хельг.

Лорка провел рукой по колену, точно разглаживая некие невидимые складки на защитном трико.

— Были, — подтвердил Лорка и впервые за время этого раз говора прямо и очень спокойно взглянул в глаза собеседника, — разве нельзя не сойтись характерами с человеком, который когда-то был твоим другом?

— Почему же нельзя? Можно, — Виктор отвел взгляд, шлепнул себя по ноге и засмеялся. — Как бы то ни было, ты командир экспедиции изначально, а вот твой напарник должен выделиться сам собой. Почему такая разница?

— В любом коллективе должна быть основа для компоновки, — сказал Лорка почти добродушно, — иначе коллектив просто не состоится, развалится.

— Стало быть, ты основа?

— В некотором роде.

— Значит, ты считаешь себя лучше других? — настойчиво допытывался Хельг.

— Опытнее.

— Ну, это вопрос терминологии.

— Не совсем. Чтобы ты понял это, скажу — за моими плечами незримо, но очень весомо стоят удачи прежних экспедиций, которыми я командовал.

Темные густые брови Виктора сдвинулись к переносью.

— Это верно, — в раздумье согласился он, непринужденно возвращаясь к прежней легкой манере разговора: — А если это удача, именно удача, и ничего больше?

— Раз удача, два удача, — в голосе Лорки зазвучала легкая ирония, — помилуй бог, когда-нибудь надобно и умение.

— Знаю, — Виктор не удержался от нотки снисходительности, — ты любишь цитаты из старинных романов. Но стоит ли за них прятаться?

Лорка усмехнулся.

— Не стоит. Могу сказать тебе, что и командир экспедиции не наследует свой пост навечно, как император. В работе иногда выдвигается другой лидер, он и становится командиром. Такое случалось, хотя нечасто.

Виктор насмешливо поглядывал на Лорку своими бархатными глазами.

— Ты не боишься, что такое случится на Кике?

Лорка непонимающе взглянул на него. Виктор кивнул головой за спину и пояснил:

— Я победил тебя на фехтовальной дорожке. Разве то же самое не может случиться в космосе?

Лорка со сдержанным любопытством разглядывал своего фехтовального противника. Хельг открыто улыбался, но Лорка остался серьезным.

— Разве мы летим на Кику драться?

Тень смущения пробежала по лицу Виктора и пропала.

— Нет, не драться. Но соперничество возможно не только на фехтовальной дорожке.

Лорка кивнул, соглашаясь, и поинтересовался:

— Ты считаешь свое участие в разведке Кики решенным делом?

— А почему бы и нет?

Лорка усмехнулся. Виктор помолчал, ожидая его реплики, но, так как Федор и не думал открывать рта, заговорил сам, постепенно накаляясь:

— Что мне может помешать? Если откажешь ты, я обращусь прямо в Совет космонавтики. Я годен для разведки по всем статьям. Только ты мне можешь помешать. Но как? Расскажешь, как проиграл мне на дорожке?

— Далась тебе эта дорожка, — сказал Лорка спокойно, даже добродушно, — разве это настоящая схватка? Игра, театральное представление.

Виктор, закусивший удила, холодно сказал:

— Если хочешь, мы можем сделать этот бой настоящим. — И, расстегнув «молнию» защитного трико, достал из внутреннего кармашка пурпурный боевой разрядник. Лорка, не торопясь, достал точно такой же.

— И это, конечно, не настоящий бой, но уже ближе к истине. — Он повернул застрекотавшее регулировочное кольцо до упора, пока на основании разрядника не засветилась оранжевая кайма. Потом все так же неторопливо снял со стойки свою шпагу и аккуратно надел на ее пуандару наконечник. Только после этого он перевел взгляд на Хельга, который пристально и несколько недоуменно смотрел на него.

— За чем задержка? — весело спросил Лорка, поднимаясь из кресла.

Виктор встал вслед за ним и вместо ответа спросил:

— Ты хочешь работать на «сотке»?

— Конечно! Бой так бой.

— У тебя же нет никаких шансов, Федор, — задумчиво сказал Виктор.

Лорка засмеялся.

— Вот это меня и вдохновляет!

— У тебя нет никаких шансов, — настойчиво повторил Хельг, — и ты это знаешь. Почему же «сотка»?

— Для остроты блюда, — Лорка мазнул взглядом по собеседнику, — уж не испугался ли ты?

Виктор насмешливо передернул плечами, вывел свой разрядник на «сотку», надел его на пуандару и этаким рыцарски-галантным жестом пригласил соперника на боевую дорожку. Она очень кстати оказалась свободной; судья-тренер вместо своей основной работы просматривал видеозапись контрольного автомата.

Иван Франкетти, заметив колоритную пару Лорка — Хельг, разом оживился, но чуть позже обратил внимание на ярко-оранжевую кайму на болевых разрядниках, и лицо его вытянулось. Бормоча: «Проклятый рыжий упрямец!» — Франкетти поспешил было к фехтовальной дорожке, чтобы помешать этому нелепому неравному бою на «сотке», который, он в этом ни секунды не сомневался, спровоцировал Лорка — страшный любитель такого рода экспериментов. Но, вдруг приостановившись, он пожал плечами и, с удовольствием мысленно констатировав: «Не тому, так другому это будет очень полезно», заторопился на антресоли посмотреть это увлекательное представление глазами специалиста и по-зрительски «поболеть» за Лорку, которому он уже давно отдал свое яростное спортивное сердце.

Когда он занял кресло, бой уже начался. Стремясь разом закончить бой, Виктор без подготовки молниеносно флешировал, Лорка перехватил, но встретить не успел — Виктор легко, без усилия разорвал дистанцию. Теперь соперники лениво, будто нехотя двигались по дорожке: тяжеловато, но с мягкой кошачьей грацией — Лорка и легко, словно танцуя, — Виктор. Они были совсем разными: один смуглый и черный, другой рыжий, зеленоглазый; один сухой — ни грамма лишнего веса, другой массивный, отягощенный развитыми мышцами; один озорной, с улыбкой на губах, другой спокойный, даже флегматичный. И в то же время они были странно похожи, похожи уверенной, сдержанной силой, непринужденностью своих таких разных движений, всем своим обликом гомо сапиенсов двадцать третьего века.

— Тигр и пантера, — вполголоса сказал сзади Франкетти.

— И пантера выиграет. Лорка явно тяжеловат, — ответили ему.

Иван, не оборачиваясь, скороговоркой бросил:

— Вес шпажисту не помеха, носили бы ноги.

— Но есть и в классе разница, — возразил тот, первый, говоривший вполголоса.

— Есть, когда этих боев десять, а когда один бой — Лорка не хуже самого…

Кого самого, Иван договорить не успел: Виктор снова провел неотразимую атаку стрелой. Казалось, все кончено, лишь в самое последнее мгновение Лорка каким-то чудом успел взять четвертую защиту. И снова движение по дорожке, похожее на замысловатый танец, составленный из самых разных, казалось бы, не вяжущихся между собой па: стремительные атаки Виктора и несколько тяжеловатая, но уверенная защита Лорки.

Теперь в спортзале вела бой только эта пара — Хельг и Лорка, остальные шпажисты превратились в зрителей. Тот и другой были хорошо известны, к тому же мало того, что они работали в болевом варианте, так еще и на «сотке». А здесь, в спортивной среде, знали, а если и не знали, то отлично представляли, что такое болевой укол полной мощности. Сторонников Виктора и Лорки было примерно поровну. За Лорку «болели» преимущественно «старики», которые знали его с той поры, когда Виктор еще и не появлялся на дорожке, и которым теперь порядком доставалось от этой восходящей звезды фехтования. Ну а Виктор был признанным кумиром молодежи.

Картина боя между тем прояснилась: Хельг нападал, Лорка защищался.

— Правильно, Федор, — бормотал Франкетти, захваченный боем, — умница. Контратака — твой единственный шанс. Но надо потоньше, потоньше!

Лорка ясно показывал, что на всякую попытку уколоть он будет делать спасительный «круг шесть». Показал это раз, другой, третий, но не было в его показе непосредственности, и Виктор не шел на эту ловушку. Так долго продолжаться не могло. Виктор вел бой легко, с запасом, а Федор — к сожалению, это было видно очень хорошо — работал на пределе, выкладываясь полностью. Несколько раз от укола его отделяла тончайшая, едва уловимая грань; тогда нешумно, но темпераментно «болевший» зал дружно ахал. Однажды показалось, что шпага-молния Хельга, встретив вместо груди Лорки пустоту, на излете все-таки коснулась его руки. Во всяком случае, рука эта бессильно упала, а Лорка приостановился, даже не попытавшись достать Виктора, разрывавшего дистанцию. Видимо, Хельг мог в этот миг решить бой в свою пользу, но он промедлил. Может быть, решил, что бой уже закончен, может быть, попросту пожалел Лорку, а может быть, поопасался, что Лорка блефует — удар был скользящим. Виктор вовсе не был уверен, сработал ли болевой разрядник, зато хорошо знал, что если и сработал, то далеко не на все сто процентов. Лицо Лорки не отражало ничего, кроме угрюмой решимости и усталости, а «сотка», Виктор знал это наверняка, заставит дернуться человека, будь хоть у него стальные канаты вместо нервов. Как бы то ни было, бой продолжался.

— Молодец все-таки, рыжий черт, — бормотал Франкетти, делая в такт бою непроизвольные движения рукой, ногой, а то и корпусом, — держится! На пределе, на ниточке, но держится! И хитрит, проклятый!

Несмотря на страшное напряжение и растущее утомление, Лорка и в самом деле нашел в себе силы поиграть. Сквозь основной, в общем-то прямолинейный рисунок защиты опытный взгляд Ивана разглядел и другой, почти неуловимый, прописанный легчайшими, но четкими штрихами. Лорка теперь показывал, что его спасительный «круг шесть» блеф, обман, вызов, что на самом деле он ждет перевода в «четвертую защиту». И что все это стало прорисовываться потому, что он, Федор Лорка, устал и у него уже нет сил вести бой с прежним вдохновением. И Виктор решил эффектно закончить бой. Двойной перевод — первый обман — и вот он, Лорка, беззащитен! Но в самый-самый последний миг, почти в столкновении, вложившись в это движение целиком, без остатка, Лорка успел-таки взять свою спасительную «шестую». Укол!

Переломившись пополам от нестерпимой боли, Виктор с глухим стоном упал на колени. Зал дружно ахнул и взорвался хором нестройных выкриков, реплик и споров.

— Молодец! — крикнул Иван, размахивая над головой руками.

— Выиграл. А жаль, — задумчиво проговорили сзади.

— Молодец! — снова крикнул Франкетти и, только теперь осознав услышанную фразу, возмущенно обернулся: — Жаль! Это еще почему?

Но рядом никого уже не было.

Выпрямившись, Лорка устало, всей грудью вздохнул, взял шпагу под мышку, смахнул с головы защитный шлем и помог подняться на ноги Хельгу.

— Пусти. Я сам, — сквозь стиснутые зубы выдавил Виктор, но ноги еще не держали его.

— Не дури, — устало сказал Лорка, закинул руку Виктора себе на плечо и отвел его в кресло. Хельг глубоко дышал, понемногу приходя в себя, взгляд его обретал осмысленное выражение.

— Перехитрил, — выдохнул он, мельком взглядывая на Лорку.

— Перехитрил, — согласился тот, — переиграл. Но еще полминуты, и я бы не выстоял.

— Я чувствовал, что ты почти готов, — Виктор перевел дыхание и закончил с сожалением, — вот и заторопился.

— Это был мой единственный шанс, чтобы ты заторопился, — мягко сказал Лорка.

Виктор, уже пришедший в себя, рассеянно улыбнулся. Улыбка получилась напряженной. И это не потому, что у него все еще ныли мышцы и гудели кости после болевого удара. Его тревожило что-то другое, несравненно более глубокое, чем простая физическая боль. Это можно было понять по его пытливому, может быть, даже тревожному взгляду, который то и дело задерживался на Лорке.

— Скажи, Федор, — спросил он вдруг, — а почему все-таки «сотка»?

Лорка усмехнулся.

— Маленькая хитрость. В ситуации, когда обстановка накаляется на все сто процентов, я чувствую себя как рыба в воде. Может быть, — он пожал плечами, — отчасти в этом секрет моих удач?

— Ты решил меня запугать?

Лорка досадливо поморщился.

— Я знал, что тебя не запугаешь. Да и не в моих привычках запугивать. Но ожидание боли сковывает, — он мельком взглянул на Хельга и добавил: — …почти всех.

— И меня? — быстро спросил Хельг.

— И тебя. Хотя, в общем-то, держался ты молодцом.

— А тебя?

Лорка промолчал и плутовато улыбнулся, щуря свои зеленые кошачьи глаза.

В продолжение этого разговора взгляд Виктора сохранял непонятную непривычную сосредоточенность. Лорка догадывался, что Виктор хочет спросить его о чем-то, скорее всего об экспедиции в космос, о разведке, но ошибся. Хельг спросил его совсем о другом.

— Скажи, Федор, — медленно проговорил он, — это не из-за Альты? Бой на «сотке»?

— Что?

Лорка удивился так откровенно, что Виктор сразу все понял и закусил губу.

— Она тебе ничего не говорила?

— Нет.

— Я тут ухаживал за ней, когда тебя не было. Мы с ней одногодки. Я знаю ее раньше тебя, еще по школе. Это давало мне право.

— Право на ухаживание есть у каждого, — перебил Лорка, успевший взять себя в руки. Заметив, что Виктор собирается сказать что-то, он быстро попросил:

— Давай не будем говорить об этом. Ухаживал так ухаживал. Это твое дело. Твое и Альты.

Упрямо хмуря брови, Виктор все-таки хотел сказать что-то, но Лорка повторил решительно и даже угрожающе:

— Прошу тебя, не будем.

Виктор заглянул в его зеленые холодные глаза и понял, что говорить действительно не стоит.

— Да, — заключил он после долгой паузы, — теперь ты меня определенно не возьмешь в напарники.

Лорка ответил не сразу. Видно было, что он не вдруг осознал фразу собеседника, хотя его память хранила ее звучание.

— Верно, Виктор, — проговорил он наконец, — не возьму.

Хельг, как это и было в его характере, вспыхнул мгновенно.

— Почему? — спросил он очень воинственно.

— Рано тебе в космос командиром.

— Это мы еще посмотрим — рано или не рано.

— Понимаю, ты можешь обратиться прямо в совет. Но, — лицо Лорки посуровело, — я сделаю все, чтобы завалить твою кандидатуру. И завалю, будь уверен.

Щеки Виктора стали совсем пунцовыми.

— И ты имеешь на это право?

— Имею, — голос Лорки прозвучал теперь по-дружески, — не сердись, ты еще просто зелен для командира.

— А ты не был зелен, когда пошел первый раз командиром? Ты был моложе меня на три года!

— Верно, — с некоторым удивлением подтвердил Лорка, прикидывая в уме возраст Виктора, — даже на три с половиной.

Он вздохнул, точно сожалея об этом.

— Но, видишь ли, разные овощи хороши в разное время.

— Какие овощи?

— Разные, — с ноткой таинственности пояснил Лорка, — огурчик хорош совсем зелененький, дыня бесподобна в стадии полной зрелости, а помидоры я обожаю, когда они уже красные, но еще с прозеленью.

Виктор, накал которого постепенно спадал, не выдержал и засмеялся.

— Стало быть, ты огурчик?

— Был.

— А я дыня?

— Скорее всего помидор.

Хельг потянулся, разминая затекшие мышцы, и, с сомнением глядя на Лорку, протянул:

— Не очень-то меня убеждает эта кулинарная классификация.

— Можно и без кулинарии. — Лорка помолчал и вдруг, не глядя на Виктора, спросил: — Зачем ты собираешься в космос?

Хельг, явно не ожидавший такого вопроса, с детской непосредственностью спросил:

— А ты? Зачем ты летаешь в космос?

Лорка усмехнулся.

— Это у меня в крови — страсть к странствиям и приключениям — от моих дальних и ближних предков: пиратов, мореходов и капитанов космических кораблей.

Хельг упрямо сдвинул темные брови.

— Среди моих предков я не знаю ни пиратов, ни капитанов космических кораблей. Но страсть, о которой ты говоришь, есть и в моей крови.

— Пожалуй, есть. Но что ее подогревает?

— Разве это так уж важно? Она может гореть и сама по себе.

— Может, — охотно согласился Лорка. — Во всяком случае, со мной так и было. Был я дурак дураком. Отправился в космос только потому, что надо было перебеситься.

— Почему же мне нельзя перебеситься?

— Потому что ты уже перебесился, — спокойно ответил Лорка.

Хельг взглянул на него удивленно и несколько растерянно.

— Да-да, — уверенно подтвердил Лорка, — ты собираешься в космос не просто так, не от одного избытка сил. Ты хочешь славы и бессмертия своего имени в грядущем.

Виктор молча смотрел на Лорку.

— Разве это не правда?

— А если правда, — Виктор проговорил это с видимым трудом, — разве это плохо — слава и бессмертие?

— Если за этим не стоит ничего другого — плохо.

— А что должно стоять? — быстро спросил Хельг.

— Добро, — просто ответил Лорка. — И не только абстрактное добро для человечества в целом. Добро для тех, кто рядом с тобой, кто слабее тебя душой и телом. В космосе иногда только от воли командира зависит, пойдут другие на смерть или нет. И если добро не стоит за его спиной, он может натворить страшные дела. Вот и скажи честно — готов ты быть командиром?

Хельг на секунду поднял глаза на Лорку и угрюмо ответил:

— Не знаю.

— Вот видишь. Командиром быть тебе рано. А вторые роли ты играть не захочешь, да и не сможешь.

— Можно попробовать.

— Попробуй это на земле, — мягко посоветовал Лорка, поднимаясь на ноги.

Виктор придержал его за руку и настойчиво, страстно заговорил:

— А ты? Ты служишь только добру? Оберегаешь слабых и презираешь личную славу?

— Во всяком случае, я стараюсь так делать, — он наклонился, взял свою шпагу на руку, придерживая за гарду, — и потом тут есть одна тайна. Я могу открыть ее тебе, если это останется между нами.

— Ну? — жадно спросил Хельг.

— Впрочем, если и не останется, тебе все равно никто не поверит, — Лорка улыбнулся, — мне не так уж и хочется идти в космос — я ведь уже перебесился. Но надо. Понимаешь? Надо!

6

Игорь Дюк встретил Лорку шумно, со свойственной ему чуть нарочитой непринужденностью, к которой Лорка, впрочем, быстро привыкал и переставал ее замечать. Игорь ничуть не изменился, как и прежде, был строен, гибок, изящен и похож на д'Артаньяна, каким этот славный мушкетер рисовался в воображении Лорки. Но в его умных ироничных глазах Лорка разглядел легкую грустинку, которой не замечалось раньше. Игорь был чутким человеком и, видимо, догадался, что Лорка обнаружил в нем некие перемены, потому что спросил чуть насмешливо:

— Ну, каков я в новом амплуа — свободного от супружеских обязанностей мужчины?

Лорка легонько тронул его за плечо.

— Хорош! Таким и полагается быть преуспевающему служителю науки.

Лорка хорошо знал, что в свободное время Игорь Дюк увлекался математикой и философией, отличаясь этим от большинства космонавтов-гиперсветовиков, предпочитавших хобби гуманитарного уклона. К тому же он успел заметить и портативный компьютер, и большой шкаф с микрофильмами, и электронную пишущую машинку — эти непременные атрибуты обстановки в квартире человека, занятого научной работой.

— Преуспевающему или нет — сказать пока трудно, но работаю я усердно. А главное — с увлечением!

Когда Лорка убирал с плеча Игоря руку, Дюк неожиданно молниеносным движением перехватил ее и попытался заломить Лорке за спину. Точным рывком, скорее машинально, чем сознательно, Федор высвободился.

— Не балуйся.

— Ах ты, рыжий черт! — с откровенной досадой сказал Игорь.

— Ангел, уважаемый Дюк, ангел. Рыжий ангел — скромно и оригинально, — поправил его Лорка и посочувствовал: — Вес у тебя маловат, милый.

— Маловат, — вздохнул Игорь, завистливо оглядывая могучий торс Федора, и добавил с досадой: — Ты бы хоть расслабился, что ли. Из уважения к хозяину.

— А ты предупреждай заранее.

Усаживая Лорку на диван и устраиваясь напротив него в кресло, Дюк ворчал:

— А все толкуем о равенстве. Я вот два месяца не выходил из спортивного зала, заработал кучу похвал за превосходную координацию движений и ловкость. Умудрился положить чемпиона нашего города. И вдруг является неотесанный дикарь из космических дебрей, который и понятия не имеет о тонкостях самбо, и стряхивает меня, как надоедливую муху.

— Каждому свое, — машинально ответил Лорка.

— Это верно, — охотно поддержал Игорь. — Пить-есть будешь?

Лорка замотал головой.

— Не время.

— Как знаешь. А насчет того, что каждому свое, согласен, думал об этом. Если хочешь, Федор, это главная проблема нашего времени — раскусить, что тебе дано. Понимаешь, раньше человек хватался за что угодно, лишь бы утолить голод, отхватить кусок удовольствий, разбогатеть, добиться власти и славы. Что осталось сейчас от этих стимулов? — Игорь иронично усмехнулся. — Разве что слава?

— Это ради славы ты шелестишь на машинке?

— А что? Если эта капризная особа обратит на меня свой благосклонный взор…

— А если не обратит?

— Ну и черт с ней! Перетерплю как-нибудь.

Они уж несколько раз обменивались пытливыми взглядами. Чуткий Дюк догадался, что Лорка зашел к нему неспроста, и ждал, а Федор все медлил, не решаясь начать.

— Наверное, уже виделся с Эллой? — довольно равнодушно спросил Игорь.

— Пока еще нет.

— Ты знаешь, — открыто глядя на Лорку, Игорь с некоторым недоумением пожал плечами, — я ведь доволен тем, что мы расстались с Эллой. Хотя это ее инициатива, а не моя.

— Доволен? — не поверил Лорка.

— Не пойми меня ложно. Конечно, это меня огорчило, к тому же отчислили из состава экспедиции. Но прошло время, и я понял, что разрыв был не только неизбежен, но и нужен.

— Почему?

Дюк внимательно взглянул на него.

— Экий ты сегодня настырный, все-то тебе нужно знать. Любовь бывает двух сортов, Федор. Одна помогает жить и трудиться, другая мешает. Хотя и та и другая любовь — настоящая, искренняя. — Он помолчал, пожал плечами. — У нас с Эллой была типично та самая любовь, которая мешает. Ты можешь не поверить, но всего за два месяца я сделал, — Дюк кивнул в сторону пишущей машинки, — раза в три больше, чем за предшествующие десять лет, проведенные рядом с Эллой. До работы ли, когда рядом такая женщина? То райское блаженство, то нестерпимый ад, то нежность, то озлобление, то ссора, то примирение, да такое, что весь мир готов бросить к ее ногам.

У Лорки постепенно складывалось мнение, что Игорь говорил не столько для собеседника, сколько для самого себя.

— В космосе я был многогранным человеком с широким кругозором, на Земле Элла заслоняла собой добрые полмира. Меня это не тяготило, мне это было любо, но не хватало времени оглянуться назад, подумать и выбрать дальнейший путь.

Лорка сдержал улыбку. Игорь Дюк играл, играл без нажима, почти незаметно, но играл. Небрежная поза, изящные, чуть расслабленные движения, легкая грусть во взоре, ироническая усмешка на губах — прямо-таки сноб, явившийся сюда из далекого прошлого. Игорь всегда принимался играть какую-нибудь роль, когда начинал откровенничать. Игра служила ему своеобразным щитом против психологических царапин.

— А теперь я осмотрелся, — продолжал Игорь. — Черт побери! Как слабо мы продвинулись вперед в овладении личным счастьем, хотя ради человечества в целом перевернули вверх дном кучу чужих миров.

— А может быть, это хорошо, что не для себя, а для человечества? — поддразнил Лорка.

— Я допускаю, лозунг «Общество прежде всего» был правомерен, когда боролись с эксплуатацией, голодом, расизмом. Но теперь, когда построен коммунизм? Не пора ли всерьез, на самом высшем научном уровне, заняться каждым отдельным человеком?

Он покосился на Лорку.

— Мне иногда кажется, Федор, что счастливым сейчас стать труднее, чем в каменном веке. Как тогда все было просто! Огонь в очаге, много жирного прожаренного мяса, безопасная пещера и женщина на звериных шкурах, жаждущая твоей ласки. Вот и счастье! А теперь? — Игорь скептически поморщился и махнул рукой.

— Кто спорит с тем, что счастливым сейчас стать труднее, чем в каменном веке, — тихо заметил Лорка.

— Тогда зачем все это? — сурово спросил Дюк, кивая головой на окно, за которым редкими иглами вздымались в небо многокилометровые здания. И Лорка посмотрел в широкое окно.

— Счастье стало недоступнее, это правда, но оно и выше. Как эти дома выше средневековых хижин.

— Выше еще не значит лучше, — буркнул Игорь.

Лорка, приглядываясь к нему, засмеялся:

— Тебя бы на недельку в каменоломни, в Древний Рим или Египет.

— Ну а если без каменоломен и без рабов?

— Можно и без каменоломни. Коммунизм дает нам социальное и экономическое равенство, а вовсе не личное счастье. Любимая работа, хороший отдых, истинная свобода — разве это не полноценный фундамент для счастья?

— То-то и оно, что фундамент.

— А ты думал, счастье принесут тебе на блюдечке? Кому оно нужно такое, дареное? Настоящее счастье надо выстрадать, милый Дюк.

Игорь вдруг засмеялся.

— Вот уж куда-куда, а в страдальцы я не гожусь. — И с неожиданной проницательностью добавил: — Ну его к черту, это личное счастье. Скажи мне, рыжий ангел, почему ты смотришь на меня так испытующе? И о чем хочешь спросить, да никак не решаешься?

— Все боюсь потревожить твой душевный покой.

— А ты не бойся.

Лорка внимательно взглянул на него и деловито спросил:

— Перед тем как произошел окончательный разрыв с Эллой, — Федор сделал неопределенный жест рукой в воздухе, — с вами ничего необычного не происходило?

Дюк, присматриваясь к Лорке, усмехнулся.

— Не видели ли мы вещих снов и небесных знамений? Не сходила ли на нас божья благодать или, наоборот, не являлся ли к нам Вельзевул с предложением пожертвовать наши грешные души в фонд безработных, голодающих бесов?

Лорка, любовно смотревший на Игоря, мягко попросил:

— Не дури. Необычное запоминается само собой.

— Да нет, ничего необычного, — Игорь пожал плечами, — разве что были накануне в гостях у Теодорыча и пробовали его самодельное вино.

— И как, понравилось? — с любопытством спросил Лорка.

— Так себе. А вот Элке понравилось, она ведь страшная любительница всякой экзотики.

— Это верно, так себе, — проговорил про себя Лорка и поднял глаза на товарища, — ты меня прости, но еще один вопрос на ту же тему. Как у вас все-таки произошел с Эллой разрыв? Ведь обычно бывают не только причины, но и поводы.

Игорь с некоторым удивлением взглянул на Лорку. Федору вовсе не было свойственно копаться в интимной жизни своих друзей и товарищей. Да и вообще такое не было принято!

— Появился у нее близкий друг, — неохотно сказал он вслух. — Уж есть у них любовь или нет — не знаю, но влияние он на нее имеет большое.

— Любопытно, — пробормотал Лорка.

Игорь Дюк смотрел на него с недоумением.

— Федор, — сказал он просительно, — ну зачем тебе копаться во всем этом?

Лорка мельком взглянул на него.

— Тим погиб, Игорь.

— Что? — шепотом спросил Дюк.

Лорка не удостоил его ответом, так и остался сидеть с опущенной головой.

— Тим? — Дюк неловко поднялся из кресла, оно упало. — Я думал, такие не погибают.

— Погибают.

Игорь поколебался, потом поднял кресло и пнул его ногой.

— Почему не сказал сразу? — спросил он, свирепея.

— Есть причина, — Лорка кивнул на кресло. — Садись. Да садись же и выслушай меня.

Лорка рассказывал не очень связно, а поэтому долго. Искреннее огорчение Дюка заставило его еще раз заново почувствовать всю нелепость и неотвратимость гибели друга. Рассказывая, он понемногу успокаивался и приходил в себя. Дюк, ошарашенный неожиданным известием и поглощенный собой, сначала слушал Лорку вполуха, но потом как-то вдруг он уловил странную и страшноватую логику цепочки несчастий и неудач, преследовавших руководителей кикианской экспедиции.

— Погоди, погоди, — перебил он Лорку, хмуря брови, — ты подозреваешь, что Тима попросту убили?

— Нет, — сказал Лорка, — я не думаю столь прямолинейно. Возможно, его хотели просто вывести из строя, как вывели тебя, Барму, Сомова, и переборщили.

— Кому и на кой черт это могло понадобиться?

Лорка помолчал и теперь уже неторопливо и очень четко рассказал о всех соображениях Соколова. О его консультации с ГКЗ и о том, что компьютер допустил возможность существования тайной организации, противопоставляющей свои интересы интересам человечества в целом. О подростковой автономии и о том, какую странную, жестокую роль могли сыграть эти подростки в период подготовки кикианской экспедиции. Рассказывая, Лорка с неприятным чувством отметил, что импульсивный Дюк как-то уж очень легко забыл о гибели товарища и слушал Федора со все более возраставшим интересом. Он даже поднялся из кресла и принялся ходить по кабинету.

— Соколов почти убедил меня, что все дело в Викторе Хельге и что ребята, решив восстановить справедливость, наделали непоправимых глупостей. Но оказалось, что все это ерунда и бред собачий.

— Так уж и бред? — несколько рассеянно спросил Игорь, думавший о чем-то своем.

— Бред, — со вздохом, но очень уверенно ответил Лорка. — Конечно, Виктор болен славой, но он чист и честен, он не способен на подлость и фальшь, ручаюсь головой.

— А если Виктор ничего и не подозревает о кознях своих обожателей?

Лорка усмехнулся.

— Маловероятно. Виктор общается со школьниками чуть ли не каждый день, человек он умный и чуткий. Он просто обязан был догадаться о фокусах ребят. Но я проверил и такую возможность — поговорил с юнцами, не в лоб, конечно, а обиняком. Там все чисто, можешь быть уверен. Я ведь тоже в некотором роде ребячий фаворит, мне они врать не станут. Так что, — Федор развел руками, — концепция о тайной организации лопнула с треском.

Игорь Дюк остановился прямо перед Лоркой и, глядя на него, спросил со скрытым вызовом:

— А если с треском да не лопнула, а родилась?

Сразу подобравшись, Лорка остро взглянул на товарища.

— У тебя есть какая-то идея?

— У меня есть десятки и сотни идей, — Игорь снова слегка играл, и в его тоне звучала снисходительность, — но я тебе подарю лишь одну из них, самую красивую и вдохновляющую.

Он подтащил ногой стул и сел напротив Лорки.

— А что, если мы имеем дело со скрытым сопротивлением некой неземной цивилизации?

Лорка, с острым интересом ждавший «красивой и вдохновляющей» идеи товарища, не мог скрыть своего разочарования. Чуткий Игорь, конечно же, сразу заметил это и рассердился.

— Ты что же, не допускаешь возможности контактов с инопланетянами?

— Почему же? У нас бывали встречи.

— Я имею в виду не дальний космос и не чужие планеты, консерватор! Я говорю о контактах прямо здесь, на Земле.

— Что-то вроде визита на чашку чаю? Или явления Христа народу? — флегматично уточнил Лорка. — Думаю, что всемирное бюро информации уведомило бы нас о таком эпохальном событии.

— Нет, мой милый. Я имею в виду контакты односторонние: в виде скрытого сбора информации о землянах или активного, но тайного вмешательства в наши земные дела.

— В принципе возможно и такое, — Лорка не скрывал своего скептицизма. — Но уж очень все это легковесно, как в детском приключенческом фильме. Агенты инопланетной цивилизации на Земле! Под каким соусом и в каком облике, Игорек? Любая подделка под человека, будь то чистый робот, биомех или что-нибудь иное, саморазоблачит себя за несколько часов контакта.

— Это второй вопрос, — нетерпеливо перебил Дюк.

— Допустим. Итак, тайные агенты на Земле, а мы об этом не подозреваем. И чем же они занимаются? Я бы поверил в их существование, если бы они скопировали записи центрального информатория, взяли на абордаж и угнали бы наш лучший галактический корабль или поставили несколько хитрых экспериментов, чтобы определить характер и цели нашей цивилизации. А инопланетяне, видите ли, не нашли ничего лучшего, как потихоньку, но целеустремленно изводить одного кандидата в командиры кикианской экспедиции за другим. Зачем?

— Очень просто — они хотят сорвать нашу экспедицию на Кику! Может быть, не сорвать, а просто задержать; кто знает, вдруг у них на Кике собственные интересы? А может быть, они хотят, чтобы экспедицией командовал чем-то удобный для них человек, к которому они успели подобрать некие ключики.

Пожалуй, впервые за время разговора об инопланетянах на лице Лорки вместо скепсиса и иронии появилось выражение серьезного раздумья. Дик немедленно заметил это.

— Хочешь, я объясню, почему тебя так шокирует идея об инопланетном вмешательстве в земные дела? Все дело в боге.

— В боге? В каком боге? — удивился Лорка.

— В самом обыкновенном. В том самом бородатом старике, который, сидя на облаках, за шесть дней сотворил целый мир, а потом время от времени считал нужным совать нос в земные дела, хотя его никто не просил об этом.

— Положим, — возразил Лорка, помимо воли увлекаясь этой интеллектуальной игрой, — до сотворения мира и облаков не было.

— Это детали, — отмахнулся Дюк. — Ты лучше вспомни, сколько тысячелетий человечество было задавлено богами. Богам строили храмы и приносили жертвы, во имя богов отказывались от радостей жизни и сдерживали жажду познаний. В конце концов бога сбросили с его облачного трона, но упрямый старикашка сдался не сразу. Он еще долго, как таракан, прятался по темным щелям познания и исподтишка пакостил человечеству, появляясь в науке в самых непостижимых и несхожих обличьях. Наконец полностью восторжествовал материализм, со старикашкой вовсе перестали считаться. Но осталось наследие прошлого! Подсознательная память о былом рабстве духа, инстинктивный страх перед новым порабощением, что-то вроде клаустрофобии, или боязни темноты. И как только заходит речь о возможности вмешательства инопланетян в земные дела или о космическом разуме, мы немедленно встаем на дыбы! Не новые ли это происки хитрого бородатого старикашки?

— Да, — рассеянно сказал Лорка, думая о своем, — в космическом разуме есть что-то от бога.

— И ты туда же, несчастный антропоцентрист! — с досадой сказал Дюк. — Вдумайся, вселенная не имеет ни начала, ни конца, она существует вечно! Миллиард веков миллиард раз возведенный в миллиардную степень — ничтожный миг по сравнению с ней. Ты ощущаешь это?

— Да, — с легкой улыбкой ответил Лорка, — у вечности довольно острый аромат.

Но увлеченный Дюк уже не обращал внимания на шутки.

— Теперь подумай, как мы бесцеремонно обращаемся с этим колоссом. В бесконечной веренице времени мы выбираем крохотную точку — те самые двадцать-тридцать миллиардов лет, в течение которых существует Галактика, звезды, планеты, — и именно этому мгновению приписываем право на разум. Вот ведь какое нахальство и самонадеянность! А жалкий отрезок нашей звездно-галактической эпохи ничем не лучше и не хуже любого другого, до сегодняшнего восхода солнца таких отрезков пролетело бесчисленное множество. Почему мы им отказываем в праве на разум?

— Мы не отказываем, — возразил Лорка.

— Ах, не отказываем, — сейчас же уцепился за эту фразу Дюк. — Но, кроме того, мы должны отдавать себе отчет, что по мере своего развития сообщество разумных постепенно при обретает все большую власть над природой и наконец перестает зависеть от нее совершенно. Такое сообщество приобретает право на неограниченное существование. Разве человечество не живой пример этому?

— Допустим.

— Ловлю тебя на слове. Сколько же таких могучих цивилизаций возникло в ходе вечного существования вселенной? И разве они не должны рано или поздно найти друг друга и объединиться?

Лорка и не думал возражать, он просто спросил с оттенком грусти:

— Почему же мы так одиноки среди звездных дорог?

— Может быть, мы просто не доросли до этого суперсообщества разумных. Не принимают же подростков в общество космонавтов или в члены Академии наук. А может быть, — по губам Дюка скользнула легкая усмешка, — наша Галактика — своеобразный заповедник, за которым пристально наблюдают мириады мудрых глаз. Мы же создали на Земле такие заповедники для диких зверей и стараемся как можно меньше вмешиваться в их внутренние дела.

Игорь Дюк тихонько засмеялся, поглядывая на задумчивое лицо товарища.

— Я убежден, Федор, разум вечен, как и сама материя. И на верное, все, что мы видим вокруг себя и близко и далеко, так или иначе связано с ним. А если космическое сообщество разумных существует, оно просто обязано присматривать за человечеством, если не явно, то тайно. Ведь мы мужаем, набираемся сил, все дальше и дальше проникаем в космос. И чем активнее мы становимся, тем жестче должен быть контроль за нами. Резвящийся львенок — это львенок, способный лишь на озорство: царапины на руке хозяина, разбитая ваза, разорванная подушка. Если же расшалится молодой, но уже полный сил лев, можно ждать настоящей беды.

— А факты? Есть у тебя конкретные факты этих тайных или явных контактов с инопланетянами здесь, на Земле?

Игорь снисходительно пояснил:

— Я философ, а не статистик. Я занимаюсь проблемами вселенского масштаба. Что мне маленькая старушка Земля?

— Маленькая старушка Земля, — с оттенком горечи повторил Лорка и суховато добавил: — Тим погиб именно здесь, на Земле, Игорь.

Секунду помолчав, Дюк грустно и удивленно согласился:

— Да, гиперсветовик Тим Корсаков погиб на Земле, — он вздохнул и виновато пробормотал: — Слаб человек. Тима нет в живых, а я уже забыл об этом. Но что тут поделаешь?

Он несколько театрально склонил свою красивую интеллигентную голову и, постепенно оживляясь, заговорил снова:

— Ты говоришь — факты. А ведь нет ничего глупее факта. Глупо, как факт! Не помню, кто первым сказал это, кажется, Лаплас. Чтобы разглядеть в облачке факта его суть, нужно не только зрение, но и знание. Люди ежедневно видят восход солнца, но прошли долгие тысячелетия, прежде чем они поняли, что это следствие вращения Земли. Так и контакты с инопланетянами — надо острее, глубже глядеть вокруг себя.

Игорь вдруг оборвал свою мысль, присматриваясь к изменившемуся, похолодевшему лицу Лорки.

— Что с тобой, Федор? — участливо спросил он.

— Ничего, — не сразу, но очень спокойно ответил Лорка. Но это была неправда. Слушая Игоря, Лорка вдруг вспомнил свой глупый прыжок в овраг, заполненный туманом. И сломанное дерево-рогатину, направленное острием вверх.

7

Лорка пошел в павильон не только потому, что ему захотелось пить, — просто ему нужно было где-то собраться с мыслями и подумать.

Войдя в обширный полуоткрытый и полный света вестибюль, Лорка отметил любопытную новинку: внутренняя лицевая стена его, обычно занятая картинами, рельефами, скульптурами, вазами и другими предметами чистого и декоративного искусства, изготовленными городскими умельцами, сейчас была превращена в стереоэкспозицию. Это было яркое светозвуковое окно в северный осенний мир, окруживший город: еще зеленые, но уже с прожелтью холмы, серые облака с ярчайшими голубыми пятнами небесных прогалин, сколки деревьев — скромной желтой березы, горящей рябины и хмурых темно-зеленых елей. На переднем плане экспозиции ручей, кустарник, над которым порхали и — звенели птицы, кажется, трясогузки или зимородки — Лорка не был силен в орнитологии.

Федор одобрил новинку, одобрил и некоторую искусственность, избыточную красочность пейзажа по сравнению с тем, что было за чертой городского купола. Лорке захотелось узнать фамилии авторов экспозиции, он подошел ближе и невольно поразился реальности этого мира, созданного воображением человека и его умелыми руками. Ручей был рядом — вот он, хотелось сделать еще шага два вперед, нагнуться и опустить руку в студеную прозрачную воду. С березы, кружась и покачиваясь, неторопливо падал лист. Вдоль ручья пробежалась трясогузка, остановилась и покачала хвостиком, кося на Лорку любопытными глазами-бусинками.

А вот фамилий авторов экспозиции, как это нередко случалось, нигде не значилось — они пожелали остаться неизвестными. Только в самом углу экспозиции на высоте груди Лорка обнаружил как быпарящий в воздухе авторский знак — вензель из нескольких затейливо переплетенных букв. Кто знает, пожелает ли когда-нибудь раскрыть свое инкогнито коллектив художников и инженеров?!

Во всем остальном павильон сохранил свою типичность: слева — пища земная, справа — духовная. Посредине павильона — скромный, стеклянно звенящий фонтан, вокруг него неширокая полоса шелковистой травы и луговых цветов. В правом холле почти все посетители были в больших темных очках, они сидели в креслах, на диванах, за маленькими столиками, рассчитанными на одного человека, в самых разных позах, которые только может принять человеческое тело в состоянии физического покоя, интеллектуальной сосредоточенности и эмоциональности. Некоторые рассеянно прихлебывали или тянули через соломинку напитки.

Лорка вспомнил хроникальный фильм-очерк о прошлом, который он видел несколько дней назад, и усмехнулся. В этом фильме добрая половина людей была в больших темных очках. Как пояснил, вызвав общее оживление консультант, эти очки прошлого вовсе не были кинозвукопроекторами, в стекла-кассеты которых вставлялись материалы хроники, произведения литературы, искусства и научные материалы — все то, что заменило объемистые книги прошлого. Оказывается, тогда очки носили либо те, кто страдал недостатками зрения — медицина еще не додумалась, что их можно исправлять, либо те, кто попросту не хотел щуриться от яркого света, дабы не испортить морщинами гладкое, будто заглянцованное лицо. Эти невыразительные лица тогда почитались эталоном красоты. Будто и не было великих творений Леонардо, Рембрандта, Родена!

Левый холл бы еще просторнее. Вдоль стен тянулись витрины — консерваторы-раздаточные, а само помещение было занято столиками и столами, рассчитанными на одного, двух и больше человек. Блюд и напитков, выставленных в витринах, было предостаточно, чтобы удовлетворить даже капризного гурмана прошлого. Но почти все они, если говорить о мясе, рыбе, дичи и деликатесах, были синтетами или композитами. Только две большие витрины были заняты натуральными блюдами, но людей возле этих витрин было совсем немного: существовал негласный этический закон, по которому этими блюдами пользовались лишь по предписанию врача и в особых случаях. Например, если у тебя день рождения, годовщина первого выхода в космос или если уж очень захотелось вцепиться зубами в сочный, еще дымящийся, в меру прожаренный бифштекс. Была и еще одна особая витрина, маленькая, — «Натуральные Деликатесы». В различных павильонах эти деликатесы были разными: в этом — черная осетровая икра. Мимо этой витрины проходило много народа, но брали редко, больше просто любопытствовали — недаром здесь было много детей с родителями. Эта сдержанность потребления объяснялась и этикой, и тем простым фактом, что рядом, в соседней витрине, было сколько угодно точно такой же синтезикры, отличить которую от натуральной было совершенно невозможно. Прошел мимо деликатесной витрины и Лорка, он, как гиперсветовик, имел моральное право брать все, что вздумается, но никогда этим правом не пользовался. На секунду он все-таки задержался. Как же, икра! А что икра? Слизь, черненькие шарики, а внутри этих шариков варварски убитые, насмерть замученные в крепком рассоле существа-зародыши, из которых могли бы получиться великолепнейшие рыбищи — осетры!

С бутылкой ледяной минеральной воды Лорка шел к свободному столику, когда почувствовал прикосновение к своей руке.

— Федор!

Лорка обернулся и увидел Соколова. Перед ним на столе был ополовиненный бокал томатного сока и тарелка малюсеньких бутербродов с самой разной снедью.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — Лорка присел рядом.

— На ловца и зверь бежит, — не совсем внятно проговорил Соколов, рот у него был набит, отпил солидный глоток сока и уже членораздельнее пояснил: — Мне как раз надо видеть вас. Есть новости.

Лорка откупорил бутыль и сразу же, чтобы не терять газа, наполнил стакан. Отпил несколько глотков острого морозного напитка и, глядя на веселые пузырьки газа, рвущиеся вверх, сказал:

— У меня тоже есть.

— М-м? Отлично!

У Соколова был благодушный вид, лицо и вовсе порозовело, на лбу выступили бисеринки пота. Больше, чем когда-нибудь, он был сейчас похож на очарованного процессом еды поросеночка. Челюсти у него работали неторопливо, но методично и очень эффективно — бутербродики волшебно исчезали с тарелки один за другим. Лорка не успел прикончить бутылку, как с едой было покончено. Соколов вытер салфеткой губы, потом платком лицо и улыбчиво взглянул на Лорку своими голубыми глазами.

— Кто же первый выложит новости? — благодушно полюбопытствовал он.

Эта улыбчивость и благодушие были Лорке не совсем понятны. Соколов знал, что его гипотеза о подростковом вмешательстве в дела взрослых рухнула окончательно и безвозвратно. Они долго обсуждали это по видеофону, Соколов выглядел тогда раздосадованным и огорченным — как и любой одержимый, он был очень откровенен и непосредствен в своих эмоциях. И вдруг такая метаморфоза настроения!

— Могу начать, — вслух сказал Лорка.

— Слушаю.

Слушал Соколов внимательно, он вообще был превосходным слушателем — наверное, без этого качества просто невозможно быть профессиональным экспертом-социологом. Сначала на его лице был написан живой интерес, его сменило недоумение, а потом и растерянность. Вдруг полные, бантиком губы Соколова дрогнули раз, другой, и он захохотал. Захохотал беззвучно, но от всей души, содрогаясь всем своим плотным литым телом, вытирая платком слезы, выступившие в уголках глаз. Лорка хотел было рассердиться, но, вспомнив свою собственную реакцию на предположение Игоря Дюка об иноземном вмешательстве, только усмехнулся.

— Простите, — с трудом выговорил Соколов, постепенно успокаиваясь. — Уж очень это неожиданно и забавно.

— Что вас забавляет? — сухо спросил Лорка.

Соколов заглянул в его похолодевшие глаза и поежился.

— Простите, — теперь уже покаянно повторил он. — Не считайте меня бессердечным. Но я эксперт и порой увлекаюсь делом больше, чем нужно.

«Да, ты профессионал», — с горечью и уважением подумай Лорка, постепенно оттаивая. Видимо, Соколов заметил это. Он помолчал, постукивая короткими сильными пальцами по столу, и уже рассудительно и деловито продолжал:

— Знаете, уж очень мудрена ваша инопланетная версия. Тайные галактические агенты на Земле, а мы не догадываемся об этом! Кто они — невидимки, бесплотные духи? И решают они, вы уж простите, слишком малокалиберные задачи.

Лорка не сдержал улыбки — Соколов говорил ему почти то же самое, что в свое время сам Лорка говорил Игорю Дюку. Соколов же, подавшись вперед, осторожно спросил:

— А что, если во всей этой кикианской истории нет ни мудреной тайны, ни замысловатости, ни происков инопланетной цивилизации, а одна только пошлость и мещанство?

— Не совсем понимаю.

Некоторое время Соколов молча смотрел на Лорку, поджав губки и хитровато щуря голубые глазки. И вдруг сказал:

— Совет рекомендовал вам нового напарника вместо Тимура. Знаете об этом?

— Не знаю, — медленно ответил Лорка. Ему не хотелось показывать, как больно резанул его этот простой вопрос, как бы ставивший точку над гибелью друга. — Кто он?

— Виктор Хельг. Рекомендация мягкая: вы сами должны решить — годится он в помощники и содруги командира экспедиции или нет. Но рекомендация есть рекомендация.

— Все-таки Виктор, — в глубоком раздумье повторил Лорка и поднял глаза на эксперта. — Наверное, вы решили воскресить подростковый вариант?

Словно защищаясь, Соколов выставил перед собой маленькие сильные ладошки.

— О нет! Ту версию мы похоронили окончательно. Но когда кандидатура Хельга упрямо и уже явно всплыла снова, мне пришла в голову интересная мысль, — маленькие глазки Соколова обрели мечтательное выражение. — Такие таинственные и вместе с тем перспективные, многообещающие планеты, как Кика, открываются раз в столетие, не чаще.

— Ну и что?

Соколов снисходительно улыбнулся.

— А то, что командиру кикианской экспедиции да и его помощнику в случае удачи уготована вечная слава — бессмертие в человеческой истории. Как Христофору Колумбу, Юрию Гагарину, Ростиславу Лодыгину или Ивану Лобову.

— Что из того? — Лорка был само терпение.

Соколов вздохнул. Он посмотрел на космонавта со странным, непривычным для себя выражением — почти любовно и вместе с тем с сожалением.

— Добры вы слишком, Федор, а потому, вы уж простите меня, в чем-то наивны. Будете постарше — почерствеете.

Лорка усмехнулся, а Соколов продолжал:

— Вы же сами говорили, что Виктор Хельг болен славой. А ведь в этой болезни есть что-то древнее, мещанское. Если настоящий человек ждет славу спокойно, как естественную благодарность других людей, то мещанин этой славы жаждет, активно ее домогается, а уж заслужил он это право или нет — дело десятое. И вдруг такая возможность — Кика! Для мещанина упустить такую возможность — значит стать несчастным, казниться и скрипеть зубами от досады всю остальную жизнь. Он постарается сделать все возможное и невозможное, чтобы ухватить капризную фортуну за хвост.

Соколов умолк, ожидая реплики, но и Лорка молчал. Странно, он думал сейчас не о своем друге Тимуре, не о Викторе и даже не об экспедиции на Кику. Он думал о том, что прожил длинную — ему ведь уже сорок, — интересную, богатую приключениями жизнь, а ни разу всерьез не задумался о вечной проблеме мещанства. Конечно, классический махровый мещанин а эпоху коммунизма редчайшее исключение. Но разве иногда и при определенных условиях мещанство не бросает свои блеклые тени на мысли, чаяния и поступки даже очень хороших людей? Мещанство именно тень, которая тайно сопутствует всему истинно великому и забывает о том, что она тень, и ничего больше. Самолюбие и себялюбие, скромность и трусость, мужество и показное геройство, любовь и интрижка, гордость и высокомерие — несть числа этим таким разным внутренне и так иной раз похожим внешне понятиям. Да, рядом с истинными идеалами человека и человечности неизменно следуют их мишурные, яркие, но трухлявые и мерзостные двойники. Подобно тому как с благородным шампиньоном соседствует лжешампиньон — смертельно ядовитая бледная поганка. Удивительно живуча эта ядовитая мишура, даже в коммунизм исхитрились тайно прорасти отдельные корешки мещанства.

— Что же вы мне ответите?

Лорка не сразу оторвался от своих мыслей.

— Я могу только повториться. Да, Виктор Хельг болен славой, Но он прямой, честный парень. Я не думаю, что он способен на двурушничество, а тем более на подлость.

На круглом розовом лице Соколова ясно отразилось недоумение.

— Вот видите, вы не думаете, — пробормотал он, хмуря свои редкие белесые брови. — А есть у вас стопроцентная уверенность?

Лорка иронично полюбопытствовал:

— А вы сами можете быть уверены на сто процентов в том, что касается человеческих взаимоотношений?

— Вот видите, — будто и не слыша Лорки, недовольно повторил Соколов. — И потом вы говорите, что Хельг не способен на подлость. Охотно допускаю, что на прямую подлость такой парень действительно не способен. Но он может быть косвенно к ней причастен.

— Не совсем понимаю.

Соколов вздохнул, в его голосе послышались менторские нотки:

— Вы знаете, что такое протекционизм? Здоровый, принципиальный протекционизм — явление не только неизбежное, но и нужное — например, за вас горой стоит Ревский. Он готов отстаивать вашу кандидатуру где угодно и перед кем угодно. И это прекрасно!

Соколов передохнул.

— Но есть и двуличный, мещанский протекционизм. Это когда папы, мамы, друзья и близкие готовы лопнуть, но помочь своему протеже, а уж заслуживает он протекции или нет — дело десятое.

Видя, что Лорка собирается возразить, Соколов замотал головой, на его румяном лице отобразилось страдальческое выражение.

— Знаю, знаю! Такие случаи редки, даже исключительны. Но ведь исключительна и цепочка несчастий с кандидатами в экспедицию на Кику! Мы не можем, не имеем права упускать из виду такую возможность. Разве есть, например, гарантия, что некто без ведома Виктора Хельга или при его молчаливом попустительстве не пытается протащить его в экспедицию ради грядущей славы, которой он так жаждет?

— Кто? — устало спросил Лорка. — У Виктора нет ни отца, ни матери, они погибли, когда он был еще мальчишкой…

В голубых глазах Соколова появилось хитроватое выражение.

— А вы знаете, что Виктор очень дружен с Эллой Дюк?

— Что? Да она лет на двадцать его старше!

Соколов сокрушенно вздохнул.

— Бог мой! Элла женщина без возраста, неужели это не понятно?

Это была правда, и Лорка невольно призадумался.

— А почему между вашим другом Игорем и Эллой вдруг произошел разрыв? — вкрадчиво спросил он. — Ведь они по-своему крепко любили друг друга. А если говорить честно, я не встречал женщины умнее Эллы Дюк. Она одна стоит целой тайной организации! И уж если такая женщина поставит себе задачу протащить возлюбленного в экспедицию, никакие препятствия ее не остановят.

— Будет вам фантазировать, — добродушно сказал Лорка.

— Так уж и фантазировать? Вы же любите и знаете мировую литературу и историю, Федор. Вспомните леди Макбет и госпожу Помпадур, вспомните о вековечной загадке женской натуры. Да, сейчас этот женский комплекс в полной мере проявляется редко: не та жизнь, нет стимулов и экстремальных обстоятельств. Но в определенных условиях этот бесовский синдром может и нынче вспыхнуть со страшной силой.

Лорка смотрел на эксперта с некоторым удивлением, он еще не видел его таким. Наверное, Соколов почувствовал его взгляд, а потому без паузы перешел на деловой тон:

— Пусть это звучит напыщенно, но мы с вами, Федор, стоим на страже устоев коммунистической морали. Мы должны быть бдительны, дотошны, а если нужно — беспощадны.

— А равно умны и деликатны, — философски добавил Лорка.

— Это само собой разумеется, — отмахнулся Соколов. — Вам нужно обязательно встретиться с Эллой Дюк, на вас вся надежда, Федор. Я, грешный, пробовал говорить с ней, но вся моя дипломатия разбилась о нее как о скалу.

Он мельком взглянул на Лорку и медленно поднялся на ноги.

— У меня есть для вас еще одна новость. Я расскажу по пути.

По широкой пологой лестнице они спустились к эскалатору, и здесь, под старой липой, Соколов приостановился.

— Тело Тимура найдено, Федор, — сказал он, не глядя на Лорку.

Федор молчал, хмуря брови. Соколов мельком взглянул на него, вздохнул и вдруг, хлопнув себя по бедру, убежденно проговорил:

— И что-то тут не то!

Лорка мгновенно насторожился.

— Вы о чем?

— Я о Тимуре. Что-то они темнят.

— Кто они?

Под холодным, «тигриным» взглядом Лорки Соколов поежился.

— Врачи. Чего-то они недоговаривают.

— Что они могут недоговаривать?

— Откуда я могу знать? — вдруг рассердился Соколов. — Но недоговаривают, это точно. Я, знаете, очень чуток на фальшь, на полуправду, на умолчание.

Он взглянул на Лорку и хитренько улыбнулся.

— Вот и вы что-то недоговариваете, верно?

Лорка припомнил терпковатое вино Ревского, свой глупый прыжок в овраг, дерево-рогатину, с любопытством заглянул в простодушные голубые глазки Соколова.

— Да неужели?

— Представьте себе. Таите что-то, убежден. Голову готов положить на плаху, как говаривали в старину.

— Таить можно не только плохое, — мягко заметил Лорка.

— Верно! Но почему бы вам не поделиться со мной — хорошим или плохим — какая разница? — Соколов говорил просительно, даже заискивающе. — Любая тайна — тяжесть на душе. Откройтесь, и легче будет.

— Экий вы дипломат, Александр Сергеевич.

Соколов грустно взглянул на него.

— Уж какой я дипломат, — он достал большой платок и аккуратно вытер лицо и шею, — эксперт. Да еще профессиональный.

8

Сначала Лорка хотел договориться о встрече с Эллой заранее, но, хорошенько подумав, отказался от этой мысли. Конечно же, Элла начнет гадать, зачем Федору понадобилась эта встреча, выберет для себя определенную роль и будет ее разыгрывать с таким увлечением и искренностью, что разобраться, где правда, а где вымысел, будет совершенно невозможно.

А «случайно» встретиться с Эллой было совсем нетрудно. Она жестко выдерживала трудовую дисциплину, заканчивая свой рабочий день в один и тот же час. И все-таки встреча едва не сорвалась. Хотя Лорка заблаговременно подошел к институту энергопроблем, его отвлек разговором знакомый, и Федор заметил Эллу в самый последний момент, когда она уже скрывалась за поворотом аллеи. Но узнал ее Лорка сразу: тонкая точеная фигура, туго обтянутая мягкой тканью, небольшая голова, гордо посаженная на длинную шею, легкая походка, которую вовсе не портила едва уловимая нарочитость движений бедер и кистей рук. Походка у Эллы, как и многое другое, была глубоко продумана, многократно примерена и тщательно отрепетирована.

Лорка извинился перед знакомым, прибавил шагу, легко догнал ее и, поравнявшись, сказал приветливо:

— Здравствуй, Элла.

— Лорка! — она привычно, ослепительно улыбнулась. — Рада тебя видеть.

Наверное, она и правда была рада встретить его. Их связывали добрые отношения, что было совершенно естественно, ведь речь шла об отношениях с женой товарища по космической работе.

У Эллы были нежные, но определенные, будто выгравированные черты лица, большие удлиненные глаза, тонкие брови. В пышных вьющихся каштановых волосах — крупный изумруд, привезенный со Стикса, — подарок Игоря. Лорка невольно задержал на нем взгляд. Элла сразу заметила это и погрустнела.

— Вот так, Федор, — сказала она философски-меланхолично своим хорошо поставленным голосом. И легко коснулась густо зеленого камня кончиками длинных пальцев. Как и все движения Эллы, это движение рукой было законченно, изящно и чуточку нарочито.

Лорка подумал, что если он сейчас заговорит об Игоре, то скорее всего Элла продолжит развивать философско-меланхоличную линию, ей нравилась эта роль — об этом красноречиво говорил зеленый камень, и откровенности не получится. Поэтому он отложил разговор и попросил:

— Можно я провожу тебя?

Почти не поворачивая головы, она провела по нему взглядом.

— Проводи.

— Может быть, перекусим?

— Что ты! На кого я стану похожа, если буду трапезничать по пять раз в день? Если не возражаешь, давай просто посидим.

— А почему я должен возражать? — Лорка оглянулся в по исках скамьи, но Элла, притронувшись к его руке, предложила:

— Спустимся к озеру, там прохладнее.

Этот парк, прилегающий к институту, был, конечно же, хорошо знаком Элле. Она свернула с аллеи, пересекла ленту эскалатора и вывела Лорку на крутую тропу, выбитую прямо в земле. Федор галантно предложил ей руку, но Элла шлепнула по его широкой ладони и легко сбежала вниз. Она бежала то прямо, то левым боком, то правым, удерживая равновесие раскинутыми в стороны руками, это был даже не бег, а непринужденный танец-импровизация.

В черную прозрачную воду озера грустно смотрелись старые-престарые желтеющие ветлы. На воде застыли увядшие листья и лебеди, белизна которых по контрасту с водой казалась до оскомины режущей. Двигалось, устало плыло куда-то лишь отраженное, а поэтому тусклое, стертое небо.

— Садись, — сказала Элла, взглядом показывая на место рядом с собой на скамье. И спросила: — Нравится?

— Жуть! Вот только замка не хватает. И чтоб в окошке юная дева с распущенными волосами.

— Верно, замок был бы к месту, — равнодушно сказала Элла. — Банально. Но ведь и в банальности есть своя красота.

Лорка ничего не ответил, только усмехнулся, может быть, поэтому в тоне Эллы появились сердитые нотки.

— Все канонизированное банально. Банальны египетские пирамиды, Исаакиевский собор, роденовский мыслитель, улыбка Джоконды и Дворец Труда. Привыкнуть можно к чему угодно.

Лорка слушал ее не без интереса. Элла была в чем-то права. Наверное, Элла уловила перемену его настроя, потому что покосилась на него уже с улыбкой.

— Вот я банально красива, а разве это плохо?

— Да, — рассудительно согласился Лорка, — но ты ведь не египетская пирамида. И даже не статуя.

Элла рассмеялась и деловито спросила:

— Ты уже виделся с Игорем?

— Виделся, — коротко ответил Лорка, выдерживая ее испытующий взгляд.

Элла была человеком без возраста. Сколько знал ее Лорка, она всегда выглядела одинаково: ослепительно, холодновато и молодо, но за этой молодостью опытный взгляд безошибочно угадывал и прожитые годы, и дисциплинированный недюжинный интеллект. Элла была талантливым физиком, вела отдел в институте энергетических проблем, а в свободное время увлекалась ваянием, художественной гимнастикой и танцами. У них с Игорем была шестнадцатилетняя дочь. Воспитывалась она в интернате, но дни отдыха регулярно проводила в семье. Дочь обожала свою мать, на которую была очень похожа, а к отцу относилась со снисходительным дружелюбием.

— Осуждаешь меня?

— Почему тебя? Вас обоих.

Элла ответила ему привычно ослепительной, но все-таки благодарной улыбкой. И деловито сообщила:

— Это было неизбежно, Федор. На одной любви далеко не ускачешь.

Видя, что Лорка не понял ее, она пояснила:

— Знаешь, что такое жизнь? Болото, где по трясине раскинуты более или менее надежные кочки. Проехать можно или галопом, напролом, или шагом, хорошенько выбирая дорогу. А стоит перейти на рысь, как непременно увязнешь и выпачкаешься в грязи.

Она пожала плечами удивленно, без сожаления.

— Мы ведь никогда не были с Игорьком друзьями. У него своя жизнь, у меня своя, у него космос, у меня Земля; у меня одни идеалы, у него другие. Мы были любовниками, Федор. Искренними и пылкими любовниками, но не единомышленниками. Когда мы неслись вскачь и в ушах свистел ветер, все было хорошо. Но стоило сбавить ход, как мы начинали тонуть в трясине будней.

Элла говорила искренне, мало того — искренне ведь и лгут — она говорила сущую и горькую правду, хотя в ее голосе не было и намека на горечь, разве что самая легкая ирония. Она ухитрилась прожить с Игорем семнадцать лет, но это были годы длинных разлук и коротких встреч-праздников, когда жизнь у них действительно неслась вскачь.

И стоило очередной такой встрече затянуться, как начинались, казалось бы, необъяснимые ссоры: из-за того, что пить утром — чай или кофе, куда идти — на стадион или в цирк, с кем танцевать и с кем и как разговаривать. Об этих ссорах знали все их друзья, у всех они вызывали лишь улыбку: милые бранятся — только тешатся.

— Кто же мешал вам стать друзьями, единомышленниками? — подумал вслух Лорка.

— Мы сами. В дружбе всегда кто-то уступает, а мы оба гордецы.

— А если уступают оба?

Элла взглянула на него с сожалением.

— Ты все-таки немножко рыба, Федор. Большая, ловкая, но хладнокровная рыба.

— А может быть, я просто человек?

Элла холодно взглянула на него.

— Ты хочешь сказать, что я не совсем человек? Не извиняйся, бога ради, ты сказал мне комплимент. Да, я не просто человек, я женщина. Женщина с большой буквы, потому что женского во мне больше, чем абстрактно-человеческого.

Может быть, ее все-таки обидела реплика Лорки или тема разговора волновала, но щеки Эллы порозовели, глаза заблестели, она стала чудо как хороша.

— Вот этого-то не хотел или не мог понять Игорь! Он все время пытался вести себя со мной как с напарником в ходовой рубке или с коллегой по эксперименту. А я женщина! Я люблю поклонение, ухаживание, рыцарство во всех его формах. Я люблю вертеться перед зеркалом и украшать себя, обожаю кокетничать. Мне забавно и приятно видеть, как по моей прихоти из полубога, воспарившего к звездам познания, вдруг выглядывает обыкновенный нетерпеливый мужчина.

Она и теперь говорила правду, но не всю правду. Элла любила не только пококетничать, ее увлечения были много глубже, впрочем, верней было говорить не о глубине, а о бурности. Некий зрелый, но невротический мужчина, один из немногих ваятелей-профессионалов, пытался покончить из-за нее жизнь самоубийством, хотя, судя по всему, делалось это театрально, дабы произвести впечатление на ветреную красавицу. А один юноша явился к Игорю для мужского разговора — он был твердо убежден, что Элла искренне любит его и что ее удерживает возле Игоря лишь чувство долга. Юноша полагал, что Эллы не было дома, но жестоко ошибся. Элла была и, конечно же, не преминула полюбопытствовать, о чем идет разговор. Юноша был изгнан с превеликим позором, Элла даже не удостоила его пощечины, удовольствовавшись подзатыльником. Лорка застал самый финал этой истории. Он пришел, когда Игорь еще помирал в кресле от смеха, а Элла расхаживала по комнате, разгоряченная, злая и, судя по всему, счастливая.

Игорь вообще очень легко относился к увлечениям своей жены. Лорка догадывался о причинах этой снисходительности, он и сам не терял уважения к Элле по той же самой причине. Элла позволяла себе увлекаться другими только тогда, когда Игоря не было на Земле. Стоило его ноге коснуться матушки-планеты, как для Эллы оставался на всем свете один-единственный мужчина — Игорь. Если она и кокетничала с кем-нибудь в это время, то просто по привычке или чаще всего, чтобы позлить Игоря. И за это, за своеобразную, небезжертвенную верность, Лорка охотно прощал Элле тысячи других грехов. С улыбкой глядя на нее, он искренне сказал:

— Никак не могу понять, как ты управляешься со своим отделом в институте.

Она поскучнела.

— На работе я не женщина, а человек. Тот самый абстрактный человек, который так мил твоему сердцу. Мне стоило немало сил и нервов убедить в этом своих научных коллег, но я убедила.

Лорку поразило, как изменилось ее лицо за те немногие секунды, в которые она произнесла эту фразу. Оно осталось тем же самым холодно-красивым лицом с тонкими, гравированными чертами, но стало суше, законченнее, будто его осветило резким боковым светом. Но в то же время оно стало человечнее, добрее; слегка прищурились глаза, и поэтому на атласной холеной коже в самых уголках глаз появились легкие морщины.

— Почему бы тебе не послать эту надоевшую работу к черту? — вдруг сказал Лорка совсем не то, что ему хотелось. А ему хотелось сказать, что, если бы Элла тратила меньше сил и нервов на работе, она бы отлично ладила с Игорем и вообще была бы счастливее.

Она провела по нему взглядом.

— Надоевшую? — брови ее хотели нахмуриться, но сработал самоконтроль, и лоб снова стал чистым, атласным лбом.

— Если я и уважаю что-нибудь по-настоящему в этом мире, так это труд, — голос ее звучал сухо, без следов эмоций. — Если у меня отнять мою работу, я стану настоящей стервой, Федор.

Она вздохнула.

— Труд создал человека, труд и позволяет оставаться ему человеком. — Она покосилась на молчавшего Лорку и спросила: — Разве это не так?

Лорка подобрал плоский камешек и швырнул в темную воду. Оставляя после себя пухнущие блинчики, камешек весело поскакал по озерной глади. Удивленно кувыркнулись и растеклись на пятна отраженные облака. Лебедь расправил и несколько раз лениво взмахнул крыльями, отчего стал похож сразу и на сказочную, диковинную лодку, и на неуклюжий самолет.

— Может быть, и так, — нехотя согласился он, — только уж больно все это скучно.

У него и правда было скучное лицо, даже озорная зелень в глазах точно выцвела, завяла.

Элла легонько прикоснулась к его руке кончиками пальцев.

— Что с тобой, Федор?

Он пожал плечами.

— Так, легкий приступ меланхолии.

Элла тихонько засмеялась.

— Лорка и меланхолия! Это что-то новое.

Судя по всему, она была и удивлена и довольна тем, что Лорка может пребывать в таком состоянии.

— Меланхолия — сестра разума, — Лорка поднял глаза на Эллу и серьезно спросил: — Ты когда-нибудь видела меланхоличных зверей, Элла?

Она подумала и ответила:

— Видела.

— В зоопарке, — уверенно уточнил Лорка, — а если на воле, то это были больные или ущербные звери. Свободные здоровые звери — существа жизнерадостные и веселые. Для них жизнь — это игра. Они играют, ухаживая друг за другом в пору любви, играют, скрадывая добычу, играют, удирая от врага.

— Хм!

— А ты вспомни, как танцуют влюбленные журавли, как кошки играют с пойманной мышью и с каким азартом под самым носом сытого льва танцуют зебры и антилопы.

Элла не без труда разглядела в глубине Лоркиных глаз лукавинку и покачала головой.

— Ничего-то для тебя нет святого! — но в тоне ее слышалось не осуждение, а интерес.

— Да, — упрямо повторил Лорка, — звери — счастливые существа. А вот неуклюжий предок человека, неудачник-меланхолик, которому недоставало ловкости жить на деревьях, а минуту озарения изобрел труд, отделив его от игры.

— Тот самый труд, который создал человека, — проговорила она.

— Верно. Но он отделил человека от природы, лишил его первозданного счастья бытия. А ты подумай, с каким наслаждением со всеми тайниками своей многогранной души человек окунается в природу: в морские волны, степное разноцветье или любовную игру!

Элла будто внове разглядывала литые мышцы Лорки, его сумрачное лицо и лукавые глаза. Но ее дисциплинированный интеллект между тем работал холодно и логично.

— Да, Федор, слияние с природой — это счастье. Но ведь мы не журавли, не кошки и не зебры, нам этого мало. У нас есть и другое счастье, — глаза Эллы похолодели, а голова гордо вскинулась, — власть над природой! Разгадка самых заклятых ее тайн, движение в ширь и в глубь вселенной.

— Да, труд вознес человека так высоко, что кружится голова, — Лорка пытливо взглянул на женщину, сидевшую рядом с ним, — но сделал ли он его счастливым?

— Разве сам труд не счастье? — быстро спросила она.

— В дальнем пути саму дорогу не так уж трудно принять за цель путешествия.

— Значит, долой труд и да здравствует природа? Голый, счастливый человек на первозданной земле? — Элла вдруг засмеялась. — В принципе я не прочь попробовать. Боюсь только, что быстро надоест.

— Я хаю не всякий труд, Элла, а тяжкий труд.

— А если он служит великой цели?

— Цель у нас одна — сам человек, все остальное — от лукавого. А тяжкий труд, какой бы великой цели он ни служил, деревенит человеческое тело, сковывает разум, а самое худшее — сушит душу. И этому нет оправдания.

Разглядывая вдруг помрачневшее лицо Лорки, Элла с неожиданным, но так понятным для женщины ее склада прозрением поняла наконец ход его мыслей.

— Ты мечтаешь о том, чтобы превратить труд в увлекательную игру? Это было бы прекрасно! Иногда труд и игра похожи, как близнецы, но, по существу, их всегда разделяет бездонная пропасть.

— Все-таки, — с мягкой убежденностью возразил Лорка, — эта пропасть иногда исчезает. Тогда труд и игра сливаются вместе, образуя гармоничное целое. Тогда говорят об озарении, о звездных часах бытия, о постижении тайн мироздания не только разумом, но и каждой клеточкой тела. Труд — наслаждение, труд — радость, а не просто привычка или потребность…

Наступила минута молчания. Заходящее солнце, прорвавшись сквозь поредевшую листву старой ветлы, брызнуло в лицо Эллы горстью света.

— Никогда не думала, что у нас получится такой разговор, Федор.

— И я не думал, — откровенно признался Лорка, возвращаясь к действительности. — Скажи, Элла, ты веришь, что я, может быть, и не очень близкий, но все-таки настоящий друг тебе и Игорю?

— Игорю да, — Элла привычно и холодно улыбнулась. — Хотя бы потому, что ты один из немногих, кто видел во мне прежде всего человека, а не женщину, за которой любопытно поухаживать.

— Тогда скажи, почему у вас произошел разрыв? — Лорка заметил, что она начинает раздражаться, и поторопился добавить: — Я понимаю, дело это сложное, интимное…

— Вот именно, интимное, — перебила его Элла, — и мне не совсем понятно, почему им интересуется так много посторонних людей.

Она разглядывала Лорку, почти не поворачивая головы, лишь скосив глаза и чуть приподняв брови не удивленно, а снисходительно и, может быть, брезгливо. Лорка вдруг и очень ясно понял, что никакие дипломатические хитрости с такой женщиной, как Элла, не помогут. Стоит ей почувствовать неискренность, даже недоговоренность, а Элла, безусловно, уже почувствовала это, как она замкнется и откроет лишь тот минимум, к которому обязывает ее простая вежливость и старая дружба, не больше. Если он, Лорка, хочет узнать ее настоящие, истинные мысли, помочь ему может только откровенность. Лорка провел ладонью по лицу и сказал негромко, без всякой эффектации:

— Тим погиб, Элла.

— Тим? — не поверила она.

Лорка скупо рассказал ей о том, что случилось с Тимуром. Лицо Эллы постепенно мягчело, на нем отразилось раздумье и печаль.

— Тим погиб, — спокойно повторила она, но это было не равнодушие, а сдержанность человека сильной воли. — Какая нелепость! Прими мое сочувствие, Федор.

Лорка помолчал, а когда хотел заговорить, перехватил взгляд Эллы, это был необычный, несвойственный ей взгляд — в нем было нечто материнское. И Лорка сжал челюсти, снова опуская голову. Он не рисовался, ему вообще были чужды поза и рисовка, он и правда никак не мог привыкнуть к тому, что его друга Тима нет в живых.

— Хуже всего, — проговорил Лорка после долгой паузы, — может быть, это не простая смерть, а убийство.

По лицу Эллы пробежала тень изумления.

— Это несерьезно, Федор.

— Это серьезно, — возразил он упрямо и рассказал Элле все от начала до конца, он умолчал только о своем дурацком прыжке в овраг. Элла почти не перебивала его, она умела слушать, когда считала это нужным.

— Я помню Соколова, — сказала она с ноткой насмешки, — этакий розовый поросеночек, который, набив желудок, пришел в бодрое настроение и задумался над тайнами мироздания.

— Соколов хороший, принципиальный человек, — Лорка улыбнулся, — разве что несколько фанатичен, чрезмерно углублен в свою профессию.

— Фанатизм — это всегда плохо, — Элла холодно и ослепительно улыбнулась, как бы подводя итог предшествовавшему разговору и начиная новый. — Итак, многоуважаемый эксперт-социолог решил, что, влюбившись в красавца Хельга, Элла Дюк потеряла голову и решила огнем и мечом проложить ему путь к славе. — Элла помолчала и вдруг резко спросила: — Ты знаешь, что я довольно стара?

— Не знаю, — не совсем искренне ответил Лорка.

— Но догадываешься, — спокойно докончила она за него, — я почти на десять лет старше Игоря, Федор. Еще несколько лет, и я начну стремительно увядать. Я уже не смогу быть для него возлюбленной, к ногам которой готовы бросить весь мир. А я женщина, Федор, прежде всего женщина, другая роль меня не устраивает. Я не хочу ни жалости, ни восхваляемой тобой дружбы взамен любви. Я хочу, чтобы по мне сохли и сходили с ума. И наплевать, что они, эти сохнущие, старше и хуже Игоря.

Она помолчала и повторила насмешливо:

— Старше Игоря. А Виктор Хельг моложе его на добрый десяток лет. Тебе интересно, кто он, мой старый друг?

— Для дела интересно.

— Ты его прекрасно знаешь. Известнейший психиатр и психолог, референт и эксперт совета космонавтики, член медкомиссии по отбору космонавтов Сорокин Герман Петрович. Кстати, родной дядя Виктора Хельга.

Пока Лорка переваривал услышанное, Элла продолжала:

— Вот кто любит меня покорно и беззаветно. Пожелай я, — в голосе Эллы послышалась усмешка, — и Герман не только сорвал бы экспедицию на Кику, но и вообще разрушил бы космодром вместе с корабельными эллингами. Но мне незачем желать этого, милый Лорка.

Элла тихонько засмеялась.

— Кстати, Герман горячий сторонник участия Виктора Хельга в кикианской экспедиции. И не только потому, что уверен в его превосходных качествах. Он готов сплавить его куда угодно, потому что ужасно ревнует ко мне. Я ведь отчаянно флиртую с Виктором, — Элла легонько потянулась плечами и грудью, — мне любопытно проверить, не угасли ли мои чары, а попутно позлить Германа и Игоря.

Она встретила холодный взгляд Лорки и ослепительно улыбнулась.

— Я тебе не нравлюсь?

— Не нравишься, — откровенно сказал Лорка, отвел взгляд и добавил грустно: — Зачем тебе все это? С твоим-то умом и красотой! Родиться бы тебе лет на полтысячи позже.

— А почему не на полтысячи раньше? Красивым да умным женщинам всегда жилось хорошо, даже в самые мрачные периоды человеческой истории. Всегда они были своевольны и капризны, такими они и останутся на веки вечные.

— Стоит ли тогда жаждать будущего? — философски заметил Лорка, настраиваясь на шутливый лад.

— Рядом со мной? Конечно, не стоит, — в том же тоне ответила Элла.

Вот тут-то, во время шутливой близости и понимания, Лорка и решился задать свой главный вопрос:

— Скажи, Элла, как вы порвали с Игорем? Ведь бывают не только причины, но и поводы. Предшествовало этому что-нибудь необычное? Поверь, это не праздное любопытство.

Ясные глаза женщины испытующе смотрели на него.

— А что же это?

— Я объясню потом, обещаю. А пока поверь мне на слово.

Элла отвела взгляд.

— Хорошо, поверю, — она на секунду задумалась, — говоришь, необычное? Накануне мы были у Ревского, очень мило провели время, пили превосходное вино.

— А еще, непосредственно перед ссорой? — допытывался Лорка.

— Никакой ссоры не было, просто я вдруг отчетливо поняла всю бессмысленность нашей дальнейшей жизни и очень логично, убедительно растолковала это Игорю.

Она вдруг нахмурила брови, припоминая что-то.

— А перед этим меня укусила в шею муха, а может быть, пчела или оса, в общем, что-то крылатое. Было не так уж больно, но образовалась припухлость. Разглядывая ее в зеркало, я злилась на муху, на себя, на весь мир. Тут на меня и снизошла ясность мысли. Это ведь довольно необычно, правда?

— Правда, — подтвердил Лорка, не поднимая глаз.

Он был уверен, что на вершине оврага пчелы или осы его не кусали. А вот мухи и комары? Он никогда не обращал внимания на такие пустяки, особенно в те минуты, когда рядом с ним была Альта.

Ночью над побережьем пронесся шквал с сильнейшим лизнем, Садовые дорожки усыпали сорванные листья, веточки, разноцветные лепестки роз. Дождь не унимался, но он уже не буйствовал, не лил, как из ведра, сеял и сеял с флегматичной настойчивостью.

Оглядывая поутру растрепанный сад, Лорка с удовольствием потягивал обжигающий губы черный кофе.

— Разбой и беспорядок, — благодушно проговорил он.

— Беспорядок, — со вздохом согласился Ревский, сидевший на открытой террасе своего дома напротив дома Лорки, и вдруг спохватился: — Ты о чем?

Лорка с улыбкой взглянул на старшего товарища.

— Я о саде.

— А я о вине, — буркнул Ревский.

Сразу после разговора с Игорем Дюком Лорка встретился с Ревским и выяснил, что в общем-то все кандидаты в командиры кикианской экспедиции побывали у него в саду и всех он почел нужным угостить своим знаменитым вином, завоевавшим гран-при. Лорка откровенно поделился с Ревским своими сомнениями, не забыв красочно расписать приключения в овраге, — уж кому-кому, а Теодорычу он доверял безусловно и до конца. Ревский посмеялся над его подозрительностью, но пообещал произвести самый тщательный биохимический анализ своего призового напитка. Результат оказался неожиданным во всех отношениях. В вине обнаружили сложное органическое соединение, родственное рибонуклеиновым кислотам. Главный компьютер установил: вещество неизвестно науке, и занес его в каталог под названием Н-РНК, приписав его открытие Ивану Теодоровичу Ревскому.

— Вот ты и прославил свое имя не только в космонавтике, но и в биохимии, — сказал по этому поводу Лорка с нарочитой серьезностью.

Ревский зыркнул на него:

— Нужна мне эта честь!

Ревский развил бурную деятельность. В результате сотен контрольных опытов установили, что Н-РНК присутствует только и исключительно в том самом вине, которое завоевало гран-при и которым гостеприимный Ревский так усердно потчевал своих гостей-космонавтов. Длинная серия других контрольных опытов позволила выяснить, что Н-РНК в тех дозах, в которых она присутствует в вине, оказывает на психику человека лишь слабо выраженное наркотическое, нейростимулирующее действие, сходное с воздействием экстрактов коки. Вызвать какие-либо реакции, опасные для человека в физиологическом или психологическом плане, Н-РНК не в состоянии, если даже увеличить дозы его приема десятикратно. Этот успокаивающий вывод несколько портила маленькая приписка, уведомлявшая о том, что воздействие Н-РНК на человеческий организм тонко, многопланово и что исследования еще продолжаются.

— Перестраховщики, — ворчал Ревский, — надо же так написать — «мно-го-пла-но-во»! Это значит ничего не сказать.

— Но они пишут и другое — «тонко», — успокаивал его Лорка.

Лорка шутил потому, что таковы вековечные традиции космонавтов, шутил потому, что не знал, как иначе успокоить Ревского, разрядить его напряжение. Всю свою жизнь Теодорыч отдал дальним полетам в космос и воспитанию молодежи. Мысль о том, что он собственными руками мог нанести хоть самый малый вред своим питомцам, жгла его и приводила в неистовство. Внешне, правда, кроме брюзжания по поводу и без повода, это никак не выражалось, Ревский оставался обычным скульптурным Ревским, точно вырубленным из сухого дерева. Но Лорку обмануть трудно, и он, докапываясь до истины, попутно старался сыграть роль своеобразного амортизатора.

Каким образом Н-РНК оказалась в вине, выяснить не удалось, точнее, таких путей было несколько, и ни одному из них не было оснований отдать предпочтение. Рибонуклеид мог попасть в вино совершенно естественно, вместе с виноградным соком. Правда, анализ этого сорта винограда не выявил в составе ягод ничего похожего на Н-РНК, но это ничего не значило: вино было семилетней выдержки. Оно хранилось открыто, и если кому-нибудь — злоумышленнику или шутнику, землянину или инопланетянину — вздумалось бы туда что-нибудь подсыпать или подлить, он мог сделать это без малейших затруднений. Кроме того, для улучшения букета Ревский добавлял в вино некоторые посторонние ингредиенты: мед и тонкие пряности. Он даже и сам не смог бы дать их полный перечень, делал смесь на вкус, по наитию.

— Теодорыч, — просительно проговорил Лорка, бережно ставя на стол чашку из нежнейшего фарфора, — давай на время забудем об этом проклятом рибонуклеиде и решим, что же все-таки предпринять дальше?

— Нечего и думать, — без паузыворчливо ответил Ревский. — Надо встретиться с Германом и прощупать его по всем правилам космической психологии.

Лорка вздохнул.

— Легко сказать. Сорокин не Игорь Дюк и не Виктор Хельг.

— У тебя есть какая-то альтернатива моему предложению? — сухо спросил Ревский.

— А вдруг вся эта цепочка несчастий, вплоть до Тима и меня, — все-таки случайность? Случайность, и ничего больше?

— А если не случайность? Что тогда? Сидеть и ждать заклания очередного агнца?

— То есть меня, — заметил Лорка.

Ревский бросил на него быстрый взгляд, мотнул головой и сухо усмехнулся — уж очень Лорка не походил на беззащитного агнца.

— Почему же обязательно тебя, — медленно проговорил он, сцепляя пальцы сухих сильных рук. — Удар может обрушиться и на тех, кто тебе особенно дорог.

Лорка взглянул на старого космонавта с молчаливым вопросом.

— А ты вспомни, как вывели из строя Игоря. — Ревский помолчал и уже совсем сердито спросил: — Сможешь ты пойти в космос, если с Альтой что-нибудь случится?

— С Альтой? — раздельно переспросил Лорка, пристально глядя на старого космонавта.

— Да, с Альтой, — подтвердил Ревский.

(Окончание в следующем выпуске)

Хассо ГРАБНЕР МАКЕДОНСКАЯ ДУЭЛЬ^[1]

Действие повести немецкого писателя-коммуниста Хассо Грабнера «Македонская дуэль» происходит в Греции в период правления «черных полковников».

Охранниками арестован курьер ЦК Компартии Греции, направлявшийся в Салоники для оказания помойки местным коммунистам в выпуске подпольной газеты.

Вместо него афинская полиция посылает своего агента Галиноса, несколько лет проучившегося в Нью-Йоркском институте проблем коммунизма. В Салониках Галинос встречается с руководителем группы противников режима художником Карнеадесом — стойким коммунистом и опытным конспиратором. Все попытки агента вытянуть из Карнеадеса имена других членов группы терпят неудачу. Газета начинает выходить. Тогда македонская полиция арестовывает художника и, чтобы внести разброд среди подпольщиков, идет на провокацию. В местной газете появляется фотомонтаж, на котором изображен Карнеадес в сопровождении полицейских перед входом в универмаг, где накануне были арестованы два распространителя подпольной газеты. Одновременно полиция проводит обыск в доме, где жил курьер ЦК, адрес которого знал Карнеадес. Галиносу необходимо на некоторое время уехать из Салоник, чтобы доложить своим шефам о ходе операции. Лучший способ для него исчезнуть — подвергнуться мнимому аресту. Полиция фабрикует портрет Галиноса, выполненный якобы Карнеадесом. На вокзале Галинос «арестован».

Под действием всех этих улик большинство коммунистов склоняется к тому, что Карнеадес — предатель. Не верит в это лишь жена художника Дафна. На свой страх и риск она собирается в Афины, чтобы найти людей, хорошо знающих Карнеадеса и способных заступиться за него.

Рисунки Г. СУНДАРЕВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Серо-зеленый грузовик с крытым верхом, покачиваясь, шел из Флорины в горы вдоль высыхающего Алиакмона. Водителя мало беспокоили неровности дороги, он к ним привык. И все-таки он бубнил: «В то время, когда мы гнали Муссолини через Албанию, мы прошли тут до самой Янины. Горе это, а не дорога». Сидевший рядом с ним сотрудник западномакедонской полиции безопасности из Янины взглянул на водителя с иронией:

— А потом пришли немцы и заставили вас побегать.

— Не скажите, — возразил водитель, кивая в сторону гор справа и слева от дороги с их пиками-двухтысячниками. — Дороги контролировали они, но в горах хозяевами были мы.

Сотруднику в штатском хотелось спросить, что шофер подразумевает под словом «мы». Наверняка тот имеет в виду ЭЛАС, красную партизанскую армию. Но от вопроса удержался, подумав только, что директор тюрьмы в Керкире мог бы выбрать для такого щекотливого поручения человека понадежнее.

Грузовик для заключенных выбрался из долины Алиакмон и карабкался к перевалу Сидерохори, с перевала они увидели позади поблескивающее Касторийское озеро. Сотруднику полиции подумалось, что теперь самое время проинформировать вахмистра о его задачах.

Старой серо-зеленой коробке осталось проехать последние километры, через два часа водитель даст ей рухнуть с откоса, через кустарник — в озеро. Это место сотрудник полиции выбрал с одним коллегой из Афин. Тут озеро Орестио имеет глубину четырнадцать метров.

— Я надеюсь, мы поняли друг друга, вахмистр. Мы с вами и те два из кузова выскочим из машины, а все остальные утонут, — сказал полицейский.

— Но ведь, кроме нас четверых, в грузовике ни души, — удивился водитель.

— Так-то оно так. Но когда приедем в Касторию, мы заглянем в одну уютную таверну. Там всегда полно народа: скорняков, рыбаков. Они ужас как охочи до новостей. Мы расскажем, будто везем арестованных в старую крепость Керкиры. Это, мол, опасные государственные преступники, одиннадцать человек. Вам, вахмистр, незачем объяснять, что одно имя этой тюрьмы «Палеон Фрурион» заставляет всех дрожать от страха. Так что наш рассказ всех заинтересует.

— И к чему весь этот цирк?

Сотрудник полиции приложил палец к губам:

— Государственная тайна. Вы ведь, наверное, не хотите лишиться своего места, а? И вдобавок повышение в чине вам тоже не повредит, а это не исключено.

«По такому случаю я с удовольствием угрохаю этот дребезжащий «форд» и расскажу пару баек», — подумал вахмистр, въезжая в маленький городок, знаменитый множеством церквей и своими искуснейшими скорняками.

В таверне водителю и его двум сменщикам было позволено заказать несколько рюмок крепкого. Это сделало их разговорчивыми, и их рассказ об одиннадцати арестованных прозвучал вполне убедительно.

Убедившись, что известию поверили, полицейский вышел из таверны и направился к грузовику, тщательно охраняемому местными жандармами. Там его ждал коллега из Афин. У него были последние инструкции:

— Наша машина стоит в пяти километрах отсюда, — сказал афинянин. — Как только грузовик грохнется в воду, я вместе с тремя вашими людьми вернусь в Керкиру. Как ни жаль, лично вам придется искупаться в холодной воде. Мокрый, дрожащий от холода, вы прибежите в город и поднимете ужасный крик: все утонули! Только вам одному удалось открыть дверь и спастись вплавь. Везенье, случай, вы меня поняли?

* * *

Афанасий, рыбак, приплыл на лодке из монастыря Мавриотисса, где продал святым отцам свой небогатый улов, получив за половину его «божье благословение». Все называли его Ессир, потому что он некогда служил в английском торговом флоте и каждое предложение начинал с «йес, сир»; сейчас он устало подгребал к берегу, поглядывая в ту сторону, где утром утонули эти бедняги. Там было много солдат, он различил две фигуры в масках для подводного плавания и с баллонами за спиной. Развернув свою лодку, Афанасий налег на весла. Но тут же услышал шум мотора. Местный жандарм, стоявший на корме моторки, заорал на Афанасия, чтобы поворачивал назад, да поживее!

— Йес, сир, — сказал Афанасий.

Вечером он пошел в таверну. Проводя целые дни на сверкающей воде озера, он любил вечером посидеть в полутьме. Но не только поэтому Афанасий любил таверну Фемистокла. Здесь часто сиживал скорняк Януссис, человек рассудительный, повидавший мир. Он был прекрасным рассказчиком. Мир, говорил он, делится на две части, и в Германии есть река, которая их разделяет. Если пройти немного навстречу солнцу, придешь в город Берлин, где обе части соприкасаются. Об этом городе Афанасий слышал кое-что, но большей частью плохое. Януссис, бывавший в этом городе, сказал, что и плохое там есть, только все не так, как пишут газеты: в восточной части города все делается для простых людей, а в западной — для богатых.

Афанасию Януссис очень нравился, потому что он умел так хорошо рассказывать, а в этот вечер ему самому не терпелось рассказать кое о чем скорняку.

— Ныряльщики, в масках? — переспросил Януссис, когда Афанасий закончил.

— Иес, сир, ныряльщики, и они все-все обыскали. Но Павел, моторист с гостиничной лодки, слышал, что нашли не всех. Трех охранников и десять арестованных. Один, как видно, спасся.

Януссис насторожился.

— Как ты сказал?

— Я повторяю то, что слышал от Павла. А он такой же моряк, как и я, не враль, йес, сир!

— Он сам что-нибудь видел?

— Сам — нет, они никого не подпускали.

Януссис вдруг заторопился домой, надел свои выходные брюки и новый черный свитер из грубой овечьей шерсти, сунул в карман бутерброд с брынзой и быстро зашагал в нижний город, к озеру. Ночь безлунная, и, раз это необходимо, он пройдет тридцать километров вокруг озера до рассвета, чтобы его никто не заметил. Может, в этом нет никакой необходимости. Если спасшийся — парень толковый, он поймет, что убежище следует искать на юго-восточном, болотистом берегу озера. В высоком камыше у берега укрыться нетрудно, там можно даже спать — бесчисленные птицы своим криком предупредят об опасности. Если беглец еще не там, его нужно туда отвести.

Скорняк шел по тропинке вокруг озера в непроглядной тьме. Время от времени он останавливался и прислушивался. Ничего. Только ветер с вершин да крики бодрствующих птиц. Отойдя от городка на порядочное расстояние, он подумал, что может дать знать беглецу о своем присутствии. Он может слегка насвистывать песню, которая зовет вперед бойцов всех широт, зовет, как развевающееся на ветру знамя: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

И вот в темной ночи в Греции «черных полковников», которая кичливо — без всякого права на то! — гордится, что «Интернационал» не зазвучит в ней никогда, она зазвучала, эта песня.

Януссису пришлось проделать весь тридцатикилометровый путь. Его призыва никто не услышал.

Уже вернувшись домой, он вспомнил Ариса, своего командира из «времен надежды». Тихими ночами рассказывали они друг другу о своих родных местах. С тех давних пор Януссис помнил, что Арис родом из Карусадеса, на Керкире, где у его родителей небольшой домик рядом с дворцом графа Теотокиса.

Назавтра к вечеру он был в маленьком доме родителей Ариса и увидел висящую на гвозде смушковую шапку, которую он подарил Арису на пасху в 1944 году. Достаточно было сказать его брату:

— Посмотри, там внутри написано «Пасха-44», — чтобы завоевать его полное доверие.

Вскоре Януссис снова был в пути. Добравшись паромом до маленькой гавани Игуменица, он отправился в Салоники скорым поездом.

«Есть, наверное, какая-то правда в том, что проповедует этот отец Янис из церкви святого Стефана, — добрые дела никогда не забываются, — размышлял Януссис. — Не подари я шапки на пасху, брат Ариса ничего бы мне не рассказал. Конечно, не нужно понимать все так, как об этом толкует святой отец. Добрые люди никогда не переведутся на свете, сколько бы их ни погибло от страшных пыток в застенках «черных полковников», на далеких островах-тюрьмах или из-за какого-то пьяного шофера… Десять честных людей, десять коммунистов, боже мой…»

* * *

Вечером по радио объявили о катастрофе тюремной машины на шоссе Кастория — Янина, повлекшей за собой много жертв. На другой день все газеты дали короткое сообщение, судя по которому три охранника и десять заключенных погибли, а одному удалось спастись и бежать. За поимку бежавшего — крупная денежная награда. Его имя и фамилия — Георгий Мавилис, 1929 года рождения, уроженец Афин. Фотография и детальное описание внешности завершали сообщение.

Руководители подпольной группы прочли заметку, но представить точно, что произошло, никто не мог. Имя бежавшего им ничего не говорило, с фотографии на них смотрел незнакомый человек. Конечно, машина с арестованными отправлялась на Керкиру, в ее казематы. Но откуда их везли — в заметке не сообщалось.

У них были свои неотложные заботы: как, несмотря на все меры предосторожности, был арестован курьер ЦК? Галиноса опознали по рисунку на листе ватмана, а не по фотографии, сомнений быть не может. Разве полиция стала бы до таких размеров увеличивать фото, будь оно у нее? Нет, это был портрет.

Костас Ставрос, прошедший через застенки реакции, рассуждал так: от натиска первой волны допросов Карнеадес ушел, назвав адрес квартиры доктора Монастериотиса, совершенно убежденный, что Галинос давно перебрался оттуда и что поэтому доктору ничего не грозит. Как известно, с полицейскими, избивающими тебя, можно обращаться двояко. Можно сказать им: «Делайте со мной что хотите, от меня вы ничего не узнаете». Но можно сделать вид, будто ты сдался, и рассказать им много вещей, на первый взгляд очень важных, но с которыми они ничего не смогут поделать. Оба способа опасны. В первом случае ты вызываешь огонь на себя сразу, а во втором — позднее, когда они поймут, что их водят за нос. Так, видимо, произошло и с Карнеадесом, иначе как объяснить его появление перед универмагом? Наверно, он жестоко казнил себя за этот шаг и некоторое время держался крепко. Мысль о Дафне заставляла его молчать. Он знает, как это бывает, — подводил итоги Ставрос, — и боится, что следующий арестованный поведет себя так же, как он. И в результате получится ужасная цепочка, где каждое звено влечет за собой следующее, пока не попадутся все, в том числе и Дафна. А кто из нас может поклясться: «На мне цепь оборвется»? Вот почему отчаявшийся Карнеадес еще раз выдал человека, который, как он надеялся, давно в безопасности. Мы сами виноваты, нам следовало давно отослать Галиноса. Если курьер тоже умеет рисовать, ищейки бегают сейчас по всему городу с портретом Дафны.

— Никто не заставлял Карнеадеса придать Галиносу на портрете такое сходство с оригиналом, — сказал Цацос.

В задней комнате таверны «Панорама» снова воцарилась тяжелая, гнетущая тишина. То, что говорил Ставрос, было скорее защитой, чем обвинением Карнеадеса. Поэтому Дафна молчала. Но теперь она сказала возбужденно:

— Безумие все это! Нет никакого портрета, нарисованного рукой Карнеадеса! Ты, Спирос, можешь оставить при себе свои намеки, а ты, Костас, свою психологию заключенных. Если впрямь существуют такие два типа заключенных, Карнеадес от носится к первому. До его души никакому Юлиану не до браться.

Цацос, Ставрос и Заимис поглядели друг на друга. Они не сомневались: Дафна от своего никогда не отступится. Это так естественно, но… что поделаешь? Сочувствовать ей нужно, а думать, как она, — нет.

Цацосу не пришлось отвечать на упрек Дафны. В дверь постучали условным стуком. Пришел Арис. Извиняться за опоздание ему не пришлось. Его рассказ о старом товарище по 2-му батальону западномакедонской бригады ЭЛАС, действовавшем в северо-западной оперативной зоне, всех поразил. Старый огонь не угас, в нужный час он разгорается с новой силой, подумалось им.

— И как только он отыскал тебя? — спросил Цацос.

— У старых партизан нюх гончих, — развел руками Арис. Цацос проглотил этот ответ: раз любопытство под запретом, нечего и спрашивать. Неизвестный боец ЭЛАС подтвердил газетное сообщение. Это главное. Жаль, что он сам не был свидетелем катастрофы у Касторийского озера, а говорил со слов других.

— Какая неудача, что он не смог найти товарища. Мы бы помогли ему. Как знать, где он сейчас блуждает, без теплой одежды, без куска хлеба, без гроша в кармане!

— Если мы хотим дать некролог о десяти погибших товарищах в третьем номере газеты, текст нужно составить немедленно. Завтра я начинаю печатать, — сказал Заимис.

— Так мы и сделаем. Теперь-то нам известно, что это не газетная утка, — согласился Цацос и сел, положив перед собой лист бумаги. Вскоре он зачитал текст некролога вплоть до последней фразы: «Погибшие отдали свои жизни за великие идеи, память о них будет священна для миллионов».

В черном лимузине, направлявшемся в сторону города, никто не произносил ни слова. Всех подавило чувство беспомощности, сердце сжималось от боли. Арис и Заимис вышли из машины в восточном пригороде, невнятно пробормотав слова прощания. Когда подошло время выходить Ставросу, Цацос затормозил и вопросительно взглянул на друга. Грузчик покачал головой и сказал: «Попозже».

Неподалеку от церкви святого Георгия Ставрос попросил остановить и пригласил Дафну выйти вместе с ним. Цацос попытался было пошутить: в такое, мол, время музей византийского искусства закрыт, но оба устало махнули рукой. Потом они молча шли рядом, пока не оказались перед мощными стенами амфитеатра. В его тени они нашли уютную скамейку.

— Нам нужно поговорить, — сказал Ставрос.

— О чем бы это?

— О том, что ты называешь психологией заключенного, или, если тебе мало этого, об ужасном слове «предательство».

— Любое слово на эту тему будет излишним.

Ставрос не обратил на ее возражение никакого внимания.

— Это и впрямь ужасное слово, — продолжал он. — Но это мы сделали его таким. Ибо мы внушали себе мысль, что, произнеся его, мы внесем ясность во все, что можно сказать о человеке: о том, что было, что есть и что будет. Мы, конечно, гордимся тем, что сами поставили себя в исключительное положение: быть коммунистом — значит отвечать за все, быть самой жизнью. Но если рассуждать, исходя из этого, нетрудно все упростить: человек, который предал, уже не коммунист, а следовательно, и не человек. Просто, а?! Да, мы очень упрощаем. Знаешь, мне иногда кажется, что настоящая жизнь смотрит на нас из-за плеча и посмеивается, когда замечает, как мы пытаемся подменить под столом карту в колоде. Где та мера, которой можно измерить предательство? Каждый думает, что знает ее…

Дафна перебила его:

— Не трать зря сил, Ставрос. Ты хочешь построить для меня мостик, пройдя по которому я субъективно осознала бы то, в чем вы обвиняете Карнеадеса. По-человечески мы понимаем, но как подпольщики резко осуждаем, вот что ты хочешь сказать? Субъективные факторы, объективное воздействие! Послушай, Костас, мне плевать на ваше «человеческое» понимание, на ваше раскладывание человека на объективные и субъективные полочки. Люди вроде Карнеадеса — это монолиты, тут не может быть «да» или «нет». Это цельные люди.

— Да, это люди, а не сверхчеловеки, и не следует приписывать им заранее сверхчеловеческих качеств.

— Ты только посмотри! Выходит, смелый, непоколебимый человек в твоих глазах — уже и сверхчеловек? За исключением одного — Константина Ставроса, да? Потому что он, будучи обыкновенным человеком, дважды побывал в аду и вышел от туда победителем. Дважды, нам это известно.

— Ах, Дафна, там были и случайности, и везение, невероятное везение. Они схватили меня в конце октября сорок девятого года, когда демократическая армия в Северной Греции была окончательно разбита. Мы спустились с гор, надеясь пробиться. На каждого из нас, безоружного, приходилось по десять бандитов генерала Папагоса. И по сей день в деревнях, затерявшихся в бесконечных лесах между Смоликасом, Митсикели и Тимфи, поют песни о наших подвигах. Наши дела стали легендой, но, когда я, подстреленный, лежал в темной камере в Треневе, я об этом и думать не мог. Полиция взялась за меня всерьез: до них дошел слух о последнем грузе югославского оружия, который якобы где-то спрятан. И кто-то сказал им, что я, мол, знаю где. Я изворачивался как мог, а они каждый день хлестали меня так, что кожа летела клочьями. Однажды я уже был готов выложить все, но в последнюю минуту мне пришла в голову еще одна ложь, которая показалась им правдоподобной, и они отстали от меня. Когда они ушли, меня обуял страх: что случится, когда они обнаружат, что я их опять одурачил? Я стал кричать, звать тюремщика, я колотил в дверь, охваченный одной мыслью — рассказать все, пока они не успели добраться до монастыря святой Параскевы, который я им назвал. Я кричал и кричал, но тюремщик, наверное, думал: пусть эта свинья наорется вволю! Когда он вечером бросил в камеру заплесневевший кусок кукурузного хлеба, я уже перестал паниковать. Поверь мне, Дафна, не окажись этот тип таким ленивым и равнодушным, я выдал бы укрытие и предал бы товарищей, готовившихся перенести оружие в другой тайник…

Дафна рассеянно прислушивалась к отдаленным шумам большого засыпавшего города, Костас говорил о жизни. Там, в Салониках, тоже была жизнь: смеющаяся и плачущая, согбенная и распрямившаяся, там были надежда и отчаяние. Но какая связь между той жизнью и этой? Как страшно одиноки были сейчас они. И как одинок тот, может быть, тоже подстреленный, лежащий в камере тюрьмы Генти-Куле! Она положила ладонь на руку Ставроса и прошептала:

— Это правда, никто не может до конца поручиться даже за себя самого, — и пока она произносила эти слова, ей вспомнилось, как полвечности назад — да, прошло целых полвечности, пусть для других это было всего несколько недель — ее муж тоже сказал: «Кто может утверждать, что останется таким, как есть…»

Они коротко попрощались и, погруженные в свои мысли, разошлись по домам. «Какие мы странные люди, — думал Ставрос, — я как бы одержал победу, но от нее мне больнее, чем от любого поражения. Я разрушил самое лучшее в жизни этой женщины и еще потребовал от нее, чтобы она сочла особо высокой сознательностью то, что ей придется жить в развалинах…»

«Никто не знает, останется ли он таким, как есть, говорил Фонда, — так думала Дафна. — Никто! Об этом дано судить лишь потом, когда, пройдя сквозь огонь, он не сгорит. А раз такие люди были, мы надеемся, что они есть и будут всегда. До сегодняшнего дня человеком, глядя на которого можно было черпать надежду, являлся Ставрос, а ведь своей славой он обязан стечению обстоятельств… Что же остается, кроме мрачной мудрости: никто не знает, останется ли он таким, как есть… Ах, Фонда!

Но… если никто не знает, останется ли он таким, как был, значит, никто не знает, сделается ли он другим. И все же история Константина Ставроса — это история Константина Ставроса. Из нее не вытекает, что Карнеадес сдался».

* * *

Галинос прожил в Афинах пять дней. Ежедневно по нескольку часов проводил в ГДЕА, Центральном управлении национальной безопасности, остальное время — на террасе отеля «Хилтон» на площади Синтагматос, ночи — в интимных кабинетах ресторанов у подножия холма Лукабетос. Он считал это вознаграждением за тоскливые часы ожидания в «Средиземноморской». Недостатка в деньгах сейчас не ощущалось: мистер Мак-Дональд купил у него подробный отчет о происшествии на Касторийском озере. Поэтому Галинос мог позволить себе просиживать ночи в дорогих ресторанах, где шиковала «золотая молодежь». И только дамы, которых он приводил в серые предрассветные часы в свою квартиру у вокзала, не вполне отвечали его вкусу. Он предпочел бы красавицу из «Средиземноморской»…

В первый день у Галиноса были неприятности в управлении. Его непосредственный начальник, полковник, выразил неудовольствие чересчур большими затратами. Ну да ладно, все равно о жизни в «люксах» придется забыть. Когда он вернется в Салоники, подпольщики устроят его на нелегальной квартире. Если этого не произойдет, он вынужден будет признаться, что не продвинулся вперед ни на шаг.

За день до его отъезда обстановка в ГДЕА разрядилась. Из Салоник прислали авиапочтой третий номер «АВРИОНа»; к нему было приложено письмо взбешенного генерала Цоумбоса. Но Галиносу удалось убедить полковника, что руководство подполья «проглотило» сообщение с Касторийского озера — иначе не появилось бы прочувствованного некролога. Это подготовит почву для теплой встречи «товарища Галиноса, вырвавшегося из рук палачей».

— Будем надеяться, что афинское руководство компартии не придаст особого значения этому некрологу. Иначе, наткнувшись на имя выдуманного Георгия Мавилиса, могут затеять проверку.

— Тогда им придется прочесать всю Западную Македонию.

— Будем надеяться на лучшее. Успеха вам! — сказал полковник.

Галинос вышел из управления с чувством человека, значительно упрочившего свое положение. Перед отъездом он написал письмо:

«Дорогая Зоя! В мой последний приезд в ваш город я просила Елену Костанос, хозяйку шляпного магазина на улице Рузвельта, отложить для меня восхитительную шляпку — денег при себе не оказалось. Мадам Костанос была настолько любезной, что согласилась подождать с оплатой до пятницы. Я очень прошу тебя, дорогая, зайти туда и купить для меня эту шляпку, а то я боюсь упустить ее… Ты назовешь мадам мое имя, и она отдаст тебе покупку. Ты окажешь огромную услугу своей Александре Сантис».

Письмо Галинос адресовал Зое Пердикарис, Салоники, главпочтамт, до востребования. Он велел отправить письмо с курьером в Верию и там бросить его в ящик.

Идею со шляпной мастерской ему подал полковник. У мадам Костанос была прочная репутация в управлении безопасности, а ее элегантная мастерская — награда за немаловажные услуги, которые она, в прошлом весьма интересная дама, оказывала почти всем греческим режимам. Мадам будет рада еще раз услужить, на ее молчание можно вполне рассчитывать. Предосторожности ради полковник связался по телефону с генералом Цоумбосом и поинтересовался, не замешана ли мадам в последнее время в чем-то предосудительном.

Об этом телефонном разговоре Галинос ничего не знал. Зато генералу стало известно о письме, и он решил установить наблюдение за окном выдачи заказной корреспонденции и выследить получателя. Самое время доказать верность испытанных приемов криминалистики и утереть нос этим модничающим умникам.

* * *

Когда рейсовый самолет перелетал через Волосский залив и вдали показались апельсиновые плантации, Галинос услышал, как одна дама сказала своему соседу, что в Волосе самый отвратительный почтамт на всю Грецию: письмо, которое она отправила в Салоники, шло туда целых две недели, а второе вообще не пришло. Эти слова засели у него в мозгу. И правда, у греческой почты нет ничего общего с пунктуальностью и обязательностью почты англосаксонской. И в Верии дело обстояло, конечно, не иначе, чем в Волосе. А ведь письмо к госпоже Пердикарис было фактически пуповиной, связывающей его с тамошним подпольем. И вдруг ему подумалось, что операция провалена, даже не начавшись. Можно не сомневаться, что подпольщики видели, как его арестовали на вокзале или узнали об этом другим путем. Тогда им незачем ждать письма из ЦК.

Он весь похолодел. Какая грубая ошибка, и ее допустил он, самый вышколенный криминалист Греции! Организовать две операции, каждая из которых сама по себе блестящее достижение, и… чтобы одна исключала другую?! Даже представить страшно, как на это отреагирует полковник! А он поймет, что произошло, когда начнет разбираться…

С этой минуты полет потерял для Галиноса всякую прелесть. Беспомощный, съежившийся, смотрел он на бетонную дорожку аэродрома «Микра» и, уже сидя в такси, ехавшем в город, все никак не мог собраться с мыслями. Только чудо поможет ему встретиться с одним из подпольщиков в шляпной мастерской в четверг вечером. Сегодня среда. Как тягостно время ожидания!

* * *

Сотрудники Юлиана взялись за дело еще во вторник. Нынешний директор главпочтамта был верным сторонником «нового порядка». С его помощью в отделе заказной корреспонденции установили портативный радиопередатчик; когда получательница явится за письмом, дежурный сотрудник скажет громко и отчетливо: «Письмо для госпожи Пердикарис? Да, да, что-то есть. Одну секундочку!»

Десять секунд спустя в зале почтамта появится полицейский в штатском, который последует за женщиной, куда бы она ни пошла. Сейчас он сидит в задней комнате и ждет; курит, ест, листает последний порнографический журнал — не служба, а благодать. А Юлиан тем временем сидит у себя в кабинете и ухмыляется при мысли о неожиданностях, подстерегающих Х211.

В четверг у Галиноса была долгая, очень подробная беседа с Юлианом, особенно о третьем номере «АВРИОНа». Юлиан не без издевки похвалил статью Х211 о международном положении, написанную совершенно в духе коммунистов. Галинос защищался, утверждая, что статью сократили и обкорнали. Вот так они и препирались, ни словом не упомянув о письме к госпоже Пердикарис.

Партийное руководство Салоник долгое время отказывалось принимать или отправлять письма до востребования. С точки зрения конспирации, это метод недостаточно надежный, полиция с особой охотой рылась как раз в таких письмах. Это отношение изменилось с тех пор, как в их группу вступил почтовый ассистент Маркис, коммунист из Кавалы, переехавший в Салоники. Через его руки проходила вся заказная корреспонденция.

— Нет ничего проще, — говорил он в свое время Карнеадесу, — если я знаю фамилию адресата, я вскрываю письмо — в случае необходимости над паром, — читаю, заклеиваю и передаю в отдел. Забирать его потом ни к чему, а те, кто следит, могут ждать, пока не лопнут.

Карнеадесу и Ставросу эта мысль понравилась, и они несколько раз прибегали к помощи Магркиса.

Когда Дафна доложила о своей договоренности с Галиносом, Ставрос направился к Маркису и назвал ему имя Зои Пердикарис. Молодой человек, сын бывшего работника профсоюза табачников, был рад снова принести пользу организации. И когда он в четверг нашел в вечерней почте письмо, встал на другое утро пораньше и дождался на улице Гелиос Ильву Ставрос. Вечером этого дня Ильва передала известие Дафне.

Ильва была не настолько проинформирована обо всем, чтобы счесть эту новость такой же сенсационной, какой она показалась Дафне. Как могло прийти письмо на имя человека, которого никто не знал! Его знал только товарищ Галинос, но он находился в руках врагов. На решение этой проблемы у Дафны оставалось меньше часа. К счастью, Ильве было известно, что Костас отправился в Тумпу для встречи с человеком из «Союза центра».

— Есть два варианта, — сказал Ставрос, когда Дафна разыскала его. — Либо Галинос, вопреки нашему решению, записал все на бумаге и перед арестом успел отправить в Афины, либо в тюрьме Генти-Куле он не выдержал и выдал условленный шифр.

— Хотя я тоже ничего другого предположить не могу, оба варианта вызывают возражения, — заметила Дафна. — С одной стороны — ожидать такой быстрой реакции от ЦК просто не приходится. Вспомни хотя бы о почтовом пути Афины — Верия — Салоники. Трудно представить, чтобы ЦК находился в Верии. Если письмо отправлено полицией, они должны быть совершенно уверены, что об аресте Галиноса мы и представления не имеем. Но для этого они вели себя чересчур опрометчиво. Что стоило им, например, арестовать его в поезде или на вокзале в Афинах? Нет, они обязаны считаться с возможностью, что нам все известно.

Это были серьезные возражения, и Ставрос считал, что их следовало бы хорошенько обдумать. Но сейчас до встречи оставалось всего двадцать минут.

— Дело чересчур опасное. Идти тебе не стоит, — сказал он. — Полиция, слава богу, тоже работает не без ошибок. Может, они надеются, что известие об аресте до нас не дошло. И вообще — чем полиция рискует? Они выжали из него шифр. Если мы попадемся — им повезло, если нет — все останется как было.

В мозгу Дафны мелькнуло воспоминание о последней беседе со Ставросом.

— Не все люди становятся предателями, — проговорила она с горечью.

Ставрос оторопел: выходит, все было говорено впустую? Она снова отчаянно цепляется за свои иллюзии? Он махнул рукой. Сейчас не время возвращаться к тому страшному разговору.

— Ты такой же член руководства, как я. Поскольку вопрос обсуждению больше не подлежит, каждый действует под свою ответственность. Мое мнение: не ходи. А дальше — решай сама.

— Я решила.

Они расстались на улице Рузвельта.

— Я позвоню Стасси и попрошу ее ждать тебя с машиной на улице Павлоу Мела, — сказал на прощание Ставрос. — Если тебе удастся шмыгнуть за угол незамеченной, она сможет помочь. Ты знаешь — в случае слежки или погони в машину тебе садиться нельзя. Мы с Ильвой будем наблюдать за шляпной мастерской, устроимся неподалеку.

Дафна кивнула и ушла. Она чувствовала, что ноги отказываются ей повиноваться. Но что-то гнало ее вперед. Вдруг все верно, и прибыл инструктор ЦК, чтобы разобраться в деле Карнеадеса? Неужели именно ей суждено упустить шанс для оправдания любимого?

Мадам Костанос приняла молодую женщину в высшей степени почтительно. Она объяснила, что чудо-шляпка находится в ее кабинете, и пригласила Дафну пройти за ней. Мадам открыла дверь в заднюю часть мастерской. Три ступеньки вели вниз. Дафна оказалась в тускло освещенном коридоре.

— Вторая дверь налево, пожалуйста, — сказала мадам и быстро отступила назад. — Я не стану вам мешать.

Она прикрыла дверь коридора и тихо закрыла ее на ключ. Вот он, конец, подумала Дафна, за второй дверью налево сидит Юлиан, он скажет: — А, так вот она какая, эта бабенка! Говорил же Костас: «Не ходи, не ходи…»

Вторая дверь налево чуть-чуть приоткрылась, Дафна увидела узкую полоску лица, услышала приглушенный, но знакомый голос:

— Сюда, прошу вас…

Она вошла в маленький кабинет, увидела стоящего там мужчину, и невероятное напряжение последних дней лишило ее сил. Она припала головой к его плечу и заплакала. Галинос пробормотал:

— Не плачьте, не плачьте, — и гладил ее левой рукой по черным волосам.

Потрясение Дафны длилось несколько секунд. Ее охватила радость. Опасности нет! Нет предательства! Наш товарищ ушел от палачей! Победа в часы поражений! Она выпрямилась, взглянула на мужчину счастливыми глазами, взяла его лицо в ладони и поцеловала.

Редкую историю пришлось выслушать Дафне: сначала она показалась ей чудесной, а потом — страшной. Его арестовали на вокзале. Они знали, кто он, знали его адрес в Арецу, знали о его роли в доставке бумаги — все. Они допрашивали, сунув его ноги в бочонок с холодной водой и закрепив на ухе и в других местах (с женщинами о таком не говорят) клеммы кабеля. И индукционный аппарат… ужасные удары тока, невыносимая боль… можно понять узников, которые не в силах вынести этого. Ему еще повезло — нет, это не его заслуга, просто он молод, владеет своими нервами, — это редкий случай, когда выдерживаешь, не каждому дается такой шанс; и он молчал, молчал, молчал. Ему снова повезло, в тюрьме Генти-Куле не хватало мест, ожидалось прибытие новых узников, все к этому готовилось — и вот их решили куда-то перевезти. Посадили на машины — никто не знал, куда повезут. Грузовик битком набит, они едут и едут, останавливаются и снова едут, и тут это и случилось. Машина упала с откоса, в кузов хлынула вода, один из охранников, охваченный смертельным испугом, сумел открыть дверь и тут же потерял сознание, тогда-то он, Галинос, и понял, что это его последний шанс. Ему пригодился опыт детских и юношеских лет, когда он у Мегарского побережья ловил губки. Минуту под водой мало кто продержится, но ему понадобилось чуть меньше — и он оказался на поверхности. Вокруг никого, ни людей, ни лодок; незамеченный, он добрался до берега.

— А остальные?

Галинос тяжело вздохнул:

— Человеку далеко не всегда есть дело до других. Особенно это заметно, когда смерть вцепится тебе в загривок. Даже если забываешь обо всем на свете всего на минуту. Я вспомнил об остальных, только когда выбрался на берег. Слишком поздно, признаюсь..

Его подавленность тронула Дафну. Она взяла его руку и проговорила:

— Вам не в чем себя упрекать. А кто были те… остальные?

— Я ведь здесь никого не знаю, — ответил Галинос, и, хотя в его словах обида не звучала, Дафна их восприняла как обвинение.

Они оставили Галиноса наедине с собой. С ним не было рядом человека, с которым он мог бы переброситься парой слов. А время тяжелое, опасное, и тут особенно дорого, если рядом есть кто-то, кто думает о тебе или — как ни невероятно это прозвучит — кто о тебе позаботится. В этом товарищу Галиносу было отказано, таковы железные законы конспирации. Так что он оказался в одиночестве еще до того, как за ним захлопнулись решетчатые двери тюрьмы.

— Хорошо уже то, что ты здесь, — ответила Дафна. Она увидела, как заблестели глаза Галиноса.

«Разделенная радость — радость вдвойне», — подумала она. «Наконец-то «ты» — я добился своего», — подумал он.

Ему нужно немедленно подыскать квартиру, размышляла Дафна. А почему бы не поселить его у себя? Но для этого нужно решение руководства. Она спросила Галиноса, не подождет ли он немного в этом кабинете. Он ответил, что наплел мадам Костанос что-то насчет любовного свидания. А разве мужчина останется, если возлюбленная ушла?

Объяснение как объяснение, решила Дафна, но недостаточно весомое, чтобы нарушать незыблемые принципы подполья. Осознавая некоторую фривольность своих слов, она посоветовала:

— Расскажи мадам, что ты устал после свидания я хочешь немного отдохнуть.

— Это было бы неплохо, — кивнул он, и Дафне почудилось, будто это не просто шутка. Но не рассердилась: и подпольщики не перестают быть мужчинами.

— Дольше, чем до половины девятого оставаться мне неловко, — сказал Галинос уже абсолютно серьезно. Потом прошел с Дафной по коридору, постучал. Уборщица открыла, обменялась с ним взглядом и выпустила Дафну из мастерской.

«Если Ставросы стоят в одном из подъездов, они последуют за мной до Павлоу Мела», — подумала Дафна и быстро зашагала по улице Рузвельта в сторону окраины. Она не заметила продавщицы, вышедшей из мастерской сразу вслед за ней. Зато Костас и Ильва заметили. Ильва поспешила за девушкой, догнала ее на углу и спросила, где находится какая-то улица. Малышка, совершенно неопытная в делах слежки и вряд ли представлявшая себе важность порученного ей дела, принялась подробно объяснять, как пройти, а Ильва еще подробно все ей повторила.

Тем временем Дафна давно села в белый «остин», Анастасия резко развернулась и повела машину в сторону церкви святой девы Медников, куда несколько минут спустя подошел Ставрос. Продавщица пожала плечами и вернулась в мастерскую. Пусть странные друзья мадам сами выслеживают своих подружек…

Дафна и Ставрос не имели права терять времени. Анастасия не знала, где в данный момент находится ее муж, до Ариса так скоро не доберешься, поэтому надо принимать решение самим. Привлекли к совету Анастасию. Стоя в безлюдном углу церкви, они тихонько шептались. Ставрос сказал, что о рассказе Галиноса следует тщательно потолковать. В другом месте — теперь нет времени. Сейчас важнее решить, как с ним поступить. Дафна предложила поселить Галиноса в их квартире, но Костас встал на дыбы. Дафна поняла причину этого: а вдруг полиции удалось окончательно сломить Карнеадеса? Если они выколотили из него настоящую фамилию и адрес, что тогда? Курьера ЦК нельзя селить в квартире, над которой нависла опасность.

— Проректор Андреадис не станет задавать лишних вопросов, если я попрошу у него на день комнату в студенческом общежитии, — сказала Анастасия.

В ее предложении был смысл. Ночь он проведет там, а завтра они разберутся…

— Лучше всего ему сразу вернуться в Афины. Но сначала мы с ним поговорим. Причем так, чтобы он, как и прежде, ничего о нас не знал. Может быть, это правда, о чем он рассказал Дафне. Но не обязательно. Не исключено, в тюрьме Галиноса сломили, а теперь пытаются внедрить к нам шпика. Нелегкая задача. Говорить с человеком, но чтобы он тебя не видел, найти такое место, которое ему самому никогда не найти и не опознать…

Несколько минут спустя они вышли из церкви. Анастасия с Дафной направились к телефонной будке. Им повезло, Спирос Цацос только что вернулся домой. Анастасия села в машину и поехала к нему. Еще через двадцать минут Дафна набрала номер мадам Костанос и попросила слегка нервничавшую даму передать господину, ждущему звонка, что его встретят в парке у Белой башни.

Надо наблюдать, не случится ли чего подозрительного: как-никак у «беглеца» между звонком и выходом на улицу будет несколько минут без всякого контроля с их стороны. Если он негодяй, этого времени за глаза достаточно, чтобы позвонить в полицию и сказать всего несколько слов: «Через пятнадцать минут у Белой башни».

Сидя в черном «ягуаре», Цацос видел перед собой большую площадь, а в зеркальце — улицу Страту, по которой спускалась Дафна. Он видел, как прошли несколько парочек, два-три одиноких мужчины; одного из них, прошествовавшего с небрежным видом, обогнал студент Аристид Стефанопулос, потом он нагнулся, как бы завязывая шнурок, пропустил и снова догнал.

Как видно, это тот, кого они ждут. Цацос пристально приглядывался к прохожим. Похоже, все в порядке, подозрительных нет. Когда рядом с машиной, не торопясь, прошла Дафна, ему было нетрудно прошептать ей несколько ободряющих слов.

* * *

Анастасии удалось выпросить у старшего брата ключи от его большой яхты. У нее, дескать, гости: приехала подруга по пансиону. К сожалению, подруга приехала всего на сутки, и ей страсть как хочется посмотреть на сияющий огнями город со стороны залива. Миллионер-табачник привык к фантазиям своей сестрицы. Но ему не раз приходилось видеть, как ловко она управляет яхтой, и он дал ей ключи со спокойной душой. Она отпустила еще несколько шуточек по поводу появившегося у брата брюшка, поцеловала его в щеку и, напевая, исчезла. Хорошее настроение не оставляло ее и по пути в гавань, где стояла яхта. У тщательно охраняемого причала, где ставили свои яхты и катера представители высших кругов Салоник, ее ждали Ставрос и Арис. «Не поздновато ли для прогулки?» — подумал сторож, пропуская в ворота «остин»; но ему-то что — мало чего вздумается богачам.

— Мы ждем моего мужа с другом и еще одну пару, пропустите их, — сказала Анастасия и протянула сторожу купюру.

— Обязательно, милостивая госпожа…

Ставрос принес с собой молоток и гвозди; быстрыми, ловкими ударами мужчины прибили к бортам по куску полотна, закрыв поблескивающие хромом буквы названия яхты «Нереида». Потом присоединились к сидевшей на корме Анастасии, закурили сигареты и молча уставились на ночной город. Через некоторое время тишину нарушил голос Анастасии:

— А что будет, если он не выдержит проверки?

Мужчины удивленно переглянулись. Этот вопрос беспокоил их тоже, но у них еще не было времени все взвесить и продумать, И должны ли они говорить об этом в присутствии этой пусть и замечательной, но далекой от них женщины? Но если не сейчас, то где и когда говорить? Не позднее чем через час Дафна завершит прогулку по парку и появится с Галиносом здесь. К тому времени должна быть полная ясность. Немного погодя Ставрос сказал:

— Мы на вашей яхте, госпожа Цацос. Встать и уйти на берег было бы неудобно, попросить васоставить нас наедине — и того хуже. Но, с другой стороны, дела, которые мы должны обсудить, можно сказать, смертельно серьезны. Вам самой решать, хотите ли взять на себя такую ношу.

— А не пора нам перейти на «ты»? — спросила Анастасия, протянув мужчинам обе руки.

— Это ваш ответ?

— Да!

— А Спиридон Цацос? — поколебавшись, выдавил из себя Костас.

— Почему он должен бояться за меня больше, чем Костас за Ильву, а Карнеадес за Дафну?

Анастасия знала, что, называя Карнеадеса, она задевает больное место.

— Еще одна, — пробормотал Арис.

— Еще одна сумасшедшая, так ты хотел сказать?

Мужчины смущенно посмотрели друг на друга.

— Оставим это, — сказал Костас. — Сейчас у нас, к сожалению, есть заботы поважнее. То, о чем рассказывает Галинос, может быть правдой, а может и ложью. Если правда, то я не понимаю, почему он решил пробиваться в Салоники, а не в Афины. В Афинах у него свои люди, помощь, все то, чего ему здесь не хватает. Любое животное прячется в своей норе, в своем убежище…

— Не понимаю, — проговорила Анастасия, — люди ведь знают, что им грозит, если они попадут в руки полиции. Никто их силой в подполье не тянет.

Арис покачал головой:

— В партизанском отряде я не раз сталкивался с подобными вещами. Некоторые ну прямо ничего не боялись. Не знали они страха, и все тут. Видели мертвых, стонущих и корчившихся раненых — все было им нипочем. Пока не чувствовали этого на собственной шкуре. Иногда хватало пустяковой царапины… Вернувшись в строй, они знали, какой болезненной может оказаться рана. И с этого часа они дрожали при звуке любого выстрела, раздававшегося в горах. Смельчаки превращались в трусов. Потом, правда, большинство приходило в себя, но некоторых безобидное сквозное ранение навсегда превращало в духовного калеку. Знать об опасности и преодолеть страх не одно и то же.

— А если обнаружится, что он предал — как вы поступите? — спросила Анастасия.

— Это самый трудный вопрос, — сказал Ставрос. — М-да… На причале я видел кусок бетонной трубы. С такой со дна моря не поднимешься… Пойду возьму ее… На всякий случай… Даст бог, она не понадобится — тогда просто сбросим ее за борт. Эх…

Анастасии сделалось не по себе. Вспомнилась спокойная, размеренная жизнь в родительском доме. Там господа рассуждали о ценах на международных табачных биржах или об игре нервов в казино, а дамы сплетничали о светской жизни, о любовных историях миллионера-судовладельца Онассиса. Как далек их отполированный мир от тяжелых забот этих мужчин.

В ней вспыхнуло желание отступить, ограничиться ролью наблюдательницы, но она уже понимала, что никакого «вне борьбы» не существует. Есть та позиция и есть эта…

Вернулся Ставрос, положил на дно яхты тяжелую трубу. И тут показались Цацос и студент.

— Они вот-вот появятся, слежки нет, — сказал Стефанопулос.

Ставрос повернулся к Цацосу:

— Давай, ты тут разбираешься — отключи свет, никто не должен ничего видеть.

Пока Цацос отключал свет, Арис сошел на берег, чтобы встретить Дафну и ее спутника.

— Идите за мной, — сказал он им и направился к яхте. Галиноса ввели в совершенно темную каюту.

— Ну и темень здесь, — процедил он.

— Настолько темно, насколько требуется для нелегального собрания, — прошептал Арис.

Студент отвязал концы и оттолкнул яхту от причала. Анастасия завела мотор, и яхта отошла от берега.

— Вы чувствуете себя здесь как дома, — сказал Галинос.

Некоторое время они мерно покачивались на волнах; ничего, кроме спокойного стука мощного мотора, не было слышно.

— Начнем, что ли? — процедил Галинос.

Он услышал спокойный голос доцента:

— Разумеется. Первый пункт повестки дня: ваше сообщение..

Галинос коротко повторил свою историю. Он похвалил товарищей из руководства за их бдительность: по косвенным деталям им удалось установить факт несомненного предательства их бывшего вожака Карнеадеса. Сейчас эти детали подтверждаются неопровержимыми доказательствами: портретом, по которому полиция опознала его, издевательскими замечаниями и шуточками его палачей, когда он пытался все начисто отрицать, и, наконец, очной ставкой с Карнеадесом, совершенно сломленным человеком, который со слезами на глазах умолял его отказаться от сопротивления и подчиниться всесильной полиции, ибо в этом случае можно рассчитывать на некоторое снисхождение. Это невероятно грустная и омерзительная картина, но упомянуть о ней он обязан: какой смысл закрывать глаза на факт предательства, как это делал до сих пор человек, проголосовавший против…

В темной каюте воцарилось глубокое молчание. Ставрос сжал своей левой рукой, как клещами, руки Дафны. Галинос хриплым голосом попросил разрешения продолжать. Порывшись в карманах, он достал пачку сигарет и спички. Ставрос положил свою ладонь ему на руку:

— Не зажигай спичек! Воздержимся от курения…

Когда Галинос закончил рассказ, товарищи набросились на него с вопросами. Важнейший из них: как ему удалось добраться от Касторийского озера в Салоники? Готовый к этому вопросу, Галинос объяснял все подробно. Выйдя на берег, он перешел через шоссе, добрался до Алиакмона и спрятался там. Ночью он вернулся в Касторию и попросил убежища в одной церкви, делая ставку на то, что духовенство на низших ступенях относится к хунте отрицательно. Расчет оказался верным: поп спрятал его, кормил три дня и отпустил, снабдив одеждой, деньгами и божьим благословением.

— В какой церкви ты был? — спросил Арис.

— Я проник в нее ночью и ночью ушел, — объяснил Галпнос. — До сих пор мне в Кастории бывать не приходилось, просто не знаю, как она называется.

— А почему ты не пробивался на юг, в Афины? — поинтересовался Ставрос.

— Я думал, вас в первую очередь заинтересует то, что мне стало известно.

— Как ты попал в Верию? — задал вопрос Цацос.

— Не было грузовика, который довез бы меня прямо в Салоники.

— Ты сказал, что поп продержал тебя три дня. А где ты провел оставшиеся пять дней? На что жил? Где спал?

— Это что, допрос? — спросил Галинос.

— Ты угадал, — спокойно ответил Ставрос.

— Я считаю, что это неслыханно…

— Тут мы решаем, как себя вести, — перебил его Ставрос.

— А на что мне было жить? — обиженным тоном проговорил Галинос. — На те пару драхм, которые мне предложил поп? Ну, еще шофер меня подкормил… Где спал? Одну ночь в за брошенном доме, другую в пещере, а потом пьяный крестьянин прихватил меня с собой.

— Где? — спросил Цацос.

— В Агостосе, если я правильно запомнил.

— Да вам пришлось побывать бог знает где, — вскинулась вдруг Дафна, — на костюме должны были остаться следы такого путешествия. А я ничего не заметила…

— Мадам Костанос была столь любезна, что одолжила мне деньги, и я купил новый костюм.

— С чего это она так расщедрилась? И вообще — ей не показалось все это подозрительным?

— Она старая подруга моей матери, душа-человек. Я рассказал ей какую-то романтическую историю, будто меня обокрали. Она просто растаяла от сочувствия.

— Редкий экземпляр, — удивился Ставрос. — Греческая торговка, тающая от сочувствия, уже сама по себе редкость, но чтобы она выложила денежки чистоганом — в этом меня никто не убедит.

— Исключения бывают во всем. Вдобавок она уверена, что деньги я ей верну.

— А как насчет девушки, которая следила за нашим человеком? — спросил Ставрос.

— Девушка? Какая девушка? — спросил Галинос совершенно спокойно.

Ставрос промолчал. Да и что было говорить? Молоденькая девушка шла вниз по улице Рузвельта. Когда ее остановили, охотно объяснила, как и куда пройти.

— А где живет твоя мать? — спросил Цацос, просто чтобы нарушить возникшую паузу. Арис и Ставрос почувствовали, как Галинос напрягся:

— Сейчас ваш вопрос противоречит всем правилам. Вы создали такие условия для работы, что я, представитель ЦК, блуждаю в потемках, а от меня требуете мельчайших подробностей. Сотрудничать так невозможно! Я сообщу в Афинах, что конспирация стала для вас самоцелью. Пусть к вам пришлют другого, мне надоело играть в прятки.

Его резкий тон возмутил всех. Только Ставрос остался спокоен:

— При помощи «конспирации-самоцели» мы как-никак выпустили три номера газеты и готовим к печати четвертый, — сказал он. — Думаю, в ЦК это оценят. А твои упреки мы как-нибудь стерпим. Ты ведь сам нам рассказал, до чего полиция безопасности может довести человека. Карнеадес, видит бог, был из крепких. Если уж он позволил себе такую низость, как появление вместе с Юлианом возле универмага Лампропулоса, мы вправе заподозрить, что катастрофа у Касторийского озера надоумила его и Юлиана на романтическую историйку для тебя. Он придумал это чересчур поздно: газета с заметкой о бегстве некоего Георгия Мавилиса уже вышла. Не исключено, что тебя именно так и зовут, мы не знаем этого и знать не хотим. К тому же на фотокарточке — другой.

— Ты называешь мою историю романтической, а сам выдумал куда более запутанную. Рассудительность — качество хорошее, но иногда оно вырождается в высокомерие, в убеждение, что только ты всегда прав. Но и другие тоже умеют думать. Конечно, по пути сюда, в Салоники, я читал газету и видел снимок. На нем-то мой план и держится. Опознавая трупы, они ошиблись, спутав мертвого с бежавшим. Для них я мертв, а мертвого не разыскивают. Большего везения я и представить себе не мог. И вы тоже, если я все верно понимаю…

— В этом что-то есть, — сказал Арис.

— Ты хочешь сказать, что остаешься у нас? — спросила Дафна.

— «Хочешь, хочешь…» — передразнил ее Галинос. — Я хочу того, что правильно, и мы вместе обязаны решить, что именно правильно.

В темной каюте стало дышаться полегче. Галинос почувствовал, что позиция его укрепилась. Особенно после того, как Ставрос неверным голосом проговорил:

— Как же ты останешься — без документов?

— Это мое слабое место. Конечно, если вы решите, я вернусь в Афины. Но тоже без документов. При самом поверхностном контроле я попадусь. Лучше будет, если я пережду здесь несколько дней, пока ЦК не пришлет мне нового паспорта. И после этого будет не поздно решить, остаться мне или уехать.

— А как ЦК переправит его?.. — полюбопытствовал Арис.

— Возможность есть.

— Выходит, у тебя есть адрес? — спросил Цацос.

— Конечно. Теперь вам осталось сказать: «Дай нам его», и я уеду сегодня же ночью, будь что будет!

— Нам обязательно нужна прямая связь, — сказал Цацос.

— Это не моя забота. У вас она была. Если после ареста Карнеадеса явка провалена, вы должны сообщить в ЦК новый адрес и дождаться, когда Афины назовут вам свой. Через мой местный пункт связи я могу передать одно ваше сообщение. Одно-единственное!

— У нас есть адрес в Афинах, — вырвалось у Дафны, но Арис перебил ее:

— Использовать его нельзя! Ни при каких обстоятельствах!

«Конечно, — подумала Дафна с горечью, — это адрес, известный Карнеадесу, Ставросу и мне. А использовать его нельзя, потому что Карнеадес мог его выдать».

Галинос немедленно поддержал Ариса:

— Ни в коем случае не использовать! Тем более что наверняка эта явка провалена. А связной скрылся, возможно, он даже за пределами страны. Не станет же ЦК ждать, пока враги привяжут к этой нити свою.

— Мы попытаемся найти надежный адрес и будем тебе благодарны, если ты передашь его, куда надо, — сказал Цацос. Он сразу же почувствовал, что предвосхитил тем самым решение куда более важное, и несколько смущенно добавил: — Если товарищи согласны, конечно.

— Мы не можем взять на себя ответственность за то, что ты уедешь без документов. Если это ошибка, причина ее коренится в конфликте, который мы, коммунисты, никогда не разрешим: противоречия между революционной целесообразностью и заботой о безопасности отдельных товарищей. Вы со мной согласны?

— Да, — сказали Дафна и Цацос.

— А что нам остается? — проворчал Арис.

Цацос высунул голову в дверь и крикнул:

— Поворачиваем!

Некоторое время яхта шла на полных оборотах, а потом скользила по волнам с выключенным мотором. Пассажиры молчали. После долгой паузы Цацос сказал:

— Жилье тебе мы предоставим. На первое время оно вполне надежно: там никто не будет знать, в чем дело. Ты назовешься Софоклом Симосом, пройдешь в свою комнату и до нашего звонка не выходи из нее. Хлеб, вино, сыр и сигареты — правда, греческие, — есть, мыло, полотенце, бритва — все на месте. Чтобы ты не скучал, мы положили пару книг и журналы. Вот тебе двадцатидрахмовая купюра, ее ты со словами благодарности отдашь привратнику. Не забудь этого, потому что побочный заработок — единственная причина, по которой он пропустит тебя в дом.

— А завтра вечером будет видно, — добавил Ставрос.

Открылась задняя дверь каюты. Галинос услышал шаги и хотел было подняться, но Ставрос удержал его.

— Мы посидим еще немного.

Кто-то спрыгнул с яхты, слышно было, как закрепляют концы. Потом мимо каюты прошел еще один человек, явно женщина, судя по стуку каблуков и запаху духов. Галинос опять сделал попытку встать.

— Спокойно, спокойно, — прошептал Ставрос. — Время у нас есть.

Дафна, Цацос и Арис оставили каюту. У Галиноса было такое ощущение, будто только двое из трех сошли на берег, но утверждать этого он не мог.

— Чистейшей воды криминальный фильм, — сказал он, стараясь придать своему голосу ироническое звучание. Но желание шутить у него пропало, когда он ощутил на своем плече руку соседа.

— Я хочу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной, — негромко проговорил Ставрос. — Никто из нас не уверен, всю ли правду ты нам рассказал. А может, ты поддался на наущения врага, из страха согласился служить ему — кто знает?. Это было бы худо, но не было бы еще преступлением. И от тебя зависит, свершишь ли ты его. Скажи нам всю правду, парень, и мы не причиним тебе зла. Еще сегодня ночью ты будешь в безопасности. За Родопами. И сможешь прожить жизнь, оставаясь честным человеком. Партия не станет держать на тебя зла за то, что ты не устоял в самых тяжелых условиях, если в самый последний момент ты признаешь свою ошибку. У тебя еще есть эта возможность. Скажи правду, Галинос…

Галинос нашел руку Ставроса и пожал ее. Как можно проникновеннее прошептал:

— Я сказал правду. Я всегда говорил правду, почему вы мне не верите?

— Хорошо, — кивнул Ставрос, — мы тебе поверим. Но клянусь тебе, мы найдем тебя на краю света, если ты солгал!

* * *

Сообщение Х211 в управление безопасности, копия господину министру внутренних дел.

Предполагаю, что это мое последнее письменное донесение. Не позднее чем через неделю я рассчитываю арестовать все руководство подполья. Все проходит согласно моему плану, превосходство научной криминалистики над устаревшими методами подтвердится обязательно. Это тем более важно, что наш противник — одна из наиболее законспирированных и активно действующих групп в стране. Местным органам полиции придется признать полнейший крах их тактики. Ни от одного из трех арестованных не удалось получить абсолютно никаких достойных внимания сведений.

Не могу упоминать сейчас детали плана. Они найдут свое отражение в заключительном отчете. В нем я все объясню в деталях и прокомментирую, так что документ можно будет использовать как учебный материал.

Общий отчет на сегодняшний день: у меня не только опять есть связь, я фактически стал членом их руководства. Правда, меня обязали прежде поехать в Афины и получить согласие ЦК. Я с ними договорился, что пробуду в Афинах не больше двух дней. Поскольку они категорически против самолета, мне придется отправиться поездом. Чересчур это сложно, поэтому я предпочел остаться здесь. Несмотря на все доверие ко мне, не исключено, что они захотят проверить, сел ли я в поезд. Местное начальство должно позаботиться о том, чтобы один из семафоров за вокзалом или в нескольких километрах от него был закрыт. Там я и сойду. Два дня я проведу в месте нашей сегодняшней встречи, в деревушке Панорама. Не исключено, что руководство (трое мужчин и женщина) еще раз встретится там в мое «отсутствие». О них — двух рабочих и мужчине, производящем впечатление чиновника высокого ранга, а также о женщине я пока ничего определенного сказать не могу. Настоящие их имена так или иначе станут нам известны в день ареста. Захватить их всех можно будет во время первого же заседания после «моего возвращения».

И еще: я убедил членов руководства опубликовать в «АВРИОНе» известие об исключении «предателя Карнеадеса». Ничто не подействует на возможных союзников коммунистов так отталкивающе, как сообщение о предательствах в собственных рядах.

Я знаю, для этой цели придется примириться с выходом четвертого номера; но я рассчитываю, что именно этот номер сведет на нет воздействие трех предыдущих. Поэтому я прошу вновь ходатайствовать перед местными органами о помощи. В ближайшее время они будут полностью вознаграждены за свое вынужденное бездействие.

* * *

Аристид Стефанопулос зарабатывал несколько драхм на карманные расходы, работая фотографом в ночных кабачках. В этот вечер он собирался поработать, и поэтому за отъездом поезда на Афины наблюдала Анастасия, сидевшая в купе пригородного поезда, отходившего двадцатью минутами позже. Галинос все оглядывался — не следят ли за ним. Но нет, ничего. Когда поезд отошел, Анастасия преспокойно вышла из вагона: она видела, что Галинос уехал.

Подруги встретились в квартире Дафны. Грустная, безрадостная встреча. Они вместе решили спасти честь Карнеадеса, но дело не продвинулось ни на шаг.

Напротив, все стало куда хуже. Галинос утверждал, что встретился с Карнеадесом — разбитым, потерявший веру и нервы Карнеадесом. Пропала последняя надежда, что товарищи обмануты цепью загадочных, чудовищных совпадений. Все происшествия до сих пор были фактами косвенными, но Галинос-то смотрел Карнеадесу в глаза! Это уже абсолютное доказательство вины… если Галинос сказал правду. Его приняли в руководство, а это значит, что товарищи в нем не сомневаются. Дафна не возражала против его кооптации. Да и какие у нее могли быть аргументы? И все же не верилось…

— Может, это бредовая мысль… но что, если они подсунули Галиносу загримированного актера, знаешь, так, в полутьме, когда особенно не разберешься… — сказала Анастасия.

Дафна устало махнула рукой. Это мило со стороны подруги, что она ищет какое-то объяснение, но Галинос и Карнеадес хорошо знали друг друга. Если Галинос сам не был в бессознательном состоянии, они не смогли бы его обмануть.

— Уколы… Знаешь, бывают такие уколы, что ты перестаешь соображать, — настаивала на своем Анастасия.

Да, все это есть. Но и такая версия не оставляла надежды. Существуют две возможности: либо Галинос видел Карнеадеса, либо ему показалось, будто он его видел.

* * *

Галинос вот уже второй день безрезультатно наблюдал за Панорамой. От скуки он поднялся на хребет Хортиатис, откуда дул сильный ветер. Здесь посторонних не было, и он без опаски наблюдал за деревенькой. Но именно это его и удручало. И он больше думал о предстоящих ночах. Правда, ночные бары в этих местах захудалые, зато в женщинах недостатка нет…

Как бы там ни было, к вечеру второго дня он убедился, что подпольщики в Панораме больше не собирались. Да и что им, в сущности, обсуждать до его возвращения из Афин? А может, они передумали вызывать его? Противно до ужаса — сделаны такие успехи, а он все еще висит в воздухе!

Вконец расстроенный, Галинос сел в автобус и вернулся в город. Через час его, наверное, будут встречать на вокзале. Ему придется отправиться туда и сказать встречающему — скорее всего это снова будет черноволосая, — будто он приехал дневным поездом.

На вокзале Галинос никого не нашел. В такси все время подгонял шофера: скорее, скорее в Арецу! Он опоздал. Доктор Монастериотис встретил его многозначительным подмигиванием: звонила дама, обещала позвонить завтра в течение дня.

Когда доктор откланялся и ушел, Галинос с досадой швырнул свою шляпу на диван: как это отвратительно — целый день быть привязанным к этой комнате! И все-таки он испытывал удовлетворение. Его не сбросили со счетов.

* * *

Старик Тсаридис, стороживший дом у монастыря Властодон, в котором прежде находилась типография, объяснил Ставросу, что с тех пор, как они ушли отсюда, здесь не появлялась ни одна подозрительная личность.

— Кому и знать, как не мне! Что мне день-деньской делать? Сидеть перед домом да перебирать четки. Скоро придется покупать новые… А какие они были хорошие; я получил их от моего отца и хотел передать сыну… Только эти свиньи королевские убили его в сорок четвертом… Вместо того чтобы биться, как и он, против Гитлера. Нет, милый мой, время сейчас ужасное… Но, говорю тебе, не было здесь шпиков за последнее время. Ты уж поверь…

Разговор со стариком заставил Ставроса глубоко задуматься. Ничего не меняется: со времени появления возле универмага Лампропулоса Карнеадес не выдал ничего, что касалось бы группы. Галиноса он предал, потому что был убежден в его отъезде. Как, наверное, ужасно было ему увидеть Галиноса! То, что казалось ему выходом из положения, на поверку оказалось предательством. Может быть, теперь последняя преграда, сдерживающая его, — Дафна? И она оберегает — как долго это продлится? — Цацоса, Стасси, Ильву и его самого, Ставроса? Но в том-то и дело — как долго это продлится?

Что же делать? Сдаться?… Свернуть всю деятельность? Какой, в этом прок? Полиция гоняется за людьми, а не за их действиями. У людей есть квартиры, адреса Карнеадесу известны. Конечно, Цацос может уложить вещи и отправиться за границу. А они с Ильвой? Что им делать? И на что жить? В его возрасте грузчику не найти себе работы ни в Гамбурге, ни в Антверпене. А что, если все это напрасные страхи, если Карнеадес никого не выдавал? И не выдаст? Что тогда?

Все это нужно вечером обсудить. Может, это станет прощанием с подвалом, где все началось. Где родились их надежды. И где на них обрушилась беда.

* * *

Заседание шло нормально до тех пор, пока Галинос опять не стал настаивать, чтобы, «исполняя свой революционный долг», они оповестили товарищей об измене Карнеадеса. Должна появиться статья в «АВРИОНе». ЦК тоже такого мнения.

Не успел Галинос произнести последних слов, как поднялась Дафна и крикнула:

— Нет!

Ставрос силой усадил ее на стул, зажал ей рот рукой и прошептал:

— Да тише ты! Может, хочешь встать и крикнуть это на площади?

— Извини! — пробормотала Дафна. Она перевела дыхание и начала говорить. С каждым словом ее голос становился увереннее:

— Я против. Этого мы не имеем права делать. Ни за что! У нас нет доказательств. Подозрение — это не уверенность. А вы все, исключая одного, ничего, кроме подозрений, против него не имеете. Исключение составляет товарищ Галинос. Он утверждает, будто видел Карнеадеса, а я говорю вам: это не правда! Либо он лжет, либо сам стал жертвой подлого обмана. Мне трудно судить, что вернее. Но я говорю вам: никто не видел Карнеадеса слабым, ни Юлиан, ни Галинос!

Слова Дафны никого не оставили равнодушным. Бедная, милая, любящая, отчаявшаяся Дафна, думали Ставрос, Цацос, Арис и Заимис. Проклятая баба, думал Галинос.

Ставрос утер задубевшими ладонями повлажневшие глаза. В горле у него першило, когда он говорил:

— Эх, милая моя, разве тебе станет легче, если мы начнем говорить, что хорошо тебя понимаем!

Дафна переводила взгляд с одного на другого:

— Запомните мои слова: Галинос лжет! Вы не можете отмахнуться от этого обвинения, словно это слова сумасшедшей. Или пусть так! Я сумасшедшая, или Галинос лжец — вот и разберитесь!

Она посмотрела в глаза Цацоса. Тот опустил свои:

— «Либо — либо» тут не подходит. Просто ты ошибаешься.

Она посмотрела на Ариса.

— Он пряв, — кивнул Арис.

Настала очередь Заимиса. Тот вздохнул:

— Разве вздумалось бы мне такое печатать. Только…

Дафна повернулась к Галиносу, ее глаза впились в него.

— Невероятно, но ты моя последняя надежда. Скажи, что ты мог ошибиться, и… извини меня за мои грубые слова о лжи…

На лбу Галиноса появились скорбные складки:

— Неужели ты думаешь, что я не чувствую, насколько сильно желание товарищей, чтобы права оказалась ты? Или ты считаешь, что мне не хотелось бы видеть рядом с собой еще одного верного товарища?

Дафна еще раз оглядела всех по очереди. Мужчины только покачали головами.

— Тогда мне больше нечего здесь делать, — сказала она и вышла. Цацос хотел было догнать ее, но Ставрос удержал его:

— Оставь. Любому из нас понадобилось бы время, чтобы оправиться от удара. — Потом он посмотрел на Галиноса и сказал:

— Не принес твой приезд нам счастья. Бог знает почему…

— Может, оно и так, — проговорил Галинос. — Но несчастье народа исчисляется уже не днями, а годами.

Все сочли его ответ нормальным и естественным. «Проклятая хунта. Сколько от нее горя…»

— Я могу все переверстать, но кто напишет статью? — спросил в наступившей тишине Заимис.

— Я кажусь себе палачом, — вздохнул Цацос, доставая из портфеля бумагу и авторучку.

— Фотографию бы. Со снимком — другое дело. Масса людей не знала его по имени. Что они поймут из заметки? Предупреждают о Карнеадесе. А кто это? Но со снимком…

Печатник прав. Ставрос посмотрел на Цацоса. Если у кого и есть фотография Карнеадеса, то у него. Доцент кивнул: снимок он предоставит. Галинос не обратил на них внимания, его занимала мысль о типографии: не так уж их много в Салониках, чтобы нельзя было проследить, в которой из них сделают клише со снимком Карнеадеса. Что же, кое-кто будет очень удивлен…

* * *

Когда Спиридон Цацос вернулся домой, он нашел на столе записку: «Мне необходимо уехать. Возможно, вернусь не скоро. Стасси».

Он испугался, бросился во двор к гаражу. «Остина» в гараже не оказалось. Он взял машину и поехал к Дафне. Постучался в квартиру. Никого.

К этому времени белая спортивная машина уже мчалась по направлению к Гефире. Анастасия отговорила Дафну от плана ехать в Касторию без остановки. Туда до полуночи не доберешься, а такое появление вызовет пересуды. Лучше им приехать рано утром и снять, как и полагается светским дамам, номер «люкс» в гостинице «Дю-Лак».

— Поверь мне, дорогая, людям из высшего света все рады услужить. Но они не являются с просьбой о ночлеге глубокой ночью, — поучала подругу Стасси. Дафне нечего было возразить, хотя ей не терпелось добраться до места.

— Мы проедем еще Веви и остановимся во Флорине, — сказала Стасси. — Вот видишь, мне ни себя, ни машины не жалко.

Когда они приехали во Флорину, уже стемнело. Подруги сняли комнату в кемпинге, где было довольно удобно, и вскоре уже спали.

* * *

Коридорная гостиницы «Дю-Лак» сокрушалась: увы, она ничем не может помочь дамам (как ей показалось, очень голодным до сенсаций). Видеть… собственно, видеть никто ничего не видел, рассказала она. Разве что моторист катера и рыбак, который рыбачил неподалеку от места катастрофы. Павла, моториста, здесь нет. Сезон кончился. Никто на катерах не прогуливается. Где он? М-да, этого никто не знает. Может, в Салониках, в фирме «Эссо-Папас».

Оставался рыбак. Дамы, к удивлению персонала гостиницы, довольно долго прогуливались у озера — в такую погоду! На озере рыбачило всего несколько человек. Первый, кого они дождались на берегу, помотал головой. Нет, он ничего не видел, это Афанасий был тогда рядом.

Рыбак Афанасий чинил свои сети и собирался через полчасика податься на базар. Визит дам его смутил.

— Разве вы не допускаете, что кое-кто может горевать о погибших? — спросила Дафна.

Рыбак вполне допускал это. Посмотрел Дафне прямо в лицо. Серьезное лицо человека, которому не до пустяков.

— Спросите у Януссиса, у скорняка, он живет напротив собора.

— А что ему может быть известно? — поинтересовалась Анастасия.

Рыбак пожал плечами.

— Человек, который много ездил, может кое-что знать, йес.

При словах «много ездил» Дафна мгновенно вспомнила человека, предупредившего Ариса. Может быть, для этого рыбака поездка в Салоники — дальняя дорога…

Первые же вопросы насторожили Януссиса, он замкнулся и принялся растягивать шкурки. Подруги некоторое время наблюдали, как ловко он работает щипцами и гвоздиками. Дафна заметила:

— На ярмарке я видела в павильоне русские меха. Фантастика.

— Когда это было… Русский павильон. Сибирь… да, там пушного зверя еще много… — откликнулся скорняк.

— Вы там бывали? — спросила Дафна.

Януссис усмехнулся:

— Не стоит об этом говорить.

— А я была в Ташкенте и в Бухаре.

Януссис поднял глаза и положил растяжные щипцы на верстак.

— Вот как, — сказал он.

— Вам, кстати, привет от Ариса, — добавила Дафна.

Пока скорняк опускал жалюзи в мастерской, Дафна рассказала ему все, что ей стало известно о его поездке в Салоники. Пусть сведений было и немного, Януссис понял, что исходить они могут только от Ариса. А Арис был для него воплощением надежности, это женщины сразу поняли по его лицу.

— Сюда уже приезжал один человек… из Афин, — сказал Януссис, когда Дафна объяснила ему, почему они здесь. — Пару дней назад. Это человек из… ну, вы сами понимаете.

«Человек из ЦК», — мелькнуло у Дафны в голове.

— Чего он хотел? — спросила она.

— Того же, что и вы. Разузнать, как все произошло. Лицо у него было озабоченное, у этого человека. Никакого Георгия Мавилиса, который мог бы бежать, в Афинах не знают. И не появился до сих пор никто, кто скрывался бы под таким именем… Афинянин расспрашивал всех, где этот Мавилис мог спрятаться, чтобы переждать опасность. Никто ничего не знал.

— А точно, что машина с арестованными направлялась на Керкиру? — спросила Анастасия.

Януссис пожал плечами:

— Конечно… Куда бы ей еще ехать?

— Значит, должны были погибнуть три тюремщика или судебных чина из Керкиры… Не такой уж это большой город, чтобы этого нельзя было установить… — подытожила Анастасия.

— Позже, — махнула рукой Дафна и обратилась к Януссису: — А кто из попов мог приютить в своей церкви этого Мавилиса или как его там?

— Что?.. У нас?.. Приютить?.. Порази меня гром! Приютить? Только один способен на это — поп Янис из церкви святого Стефана. Нет, как же это?..

— А нельзя его пригласить сюда? — спросила Дафна.

— Сейчас, сейчас, — заторопился Януссис, натянул кепку и исчез.

Минут пятнадцать спустя белобородый поп переводил внимательный взгляд с одной женщины на другую:

— Нет, дочери мои, я его не видел. Но в Кастории еще много церквей. — И он принялся их перечислять.

— Не могли бы вы, святой отец, порасспросить ваших собратьев?.. — прервала его Дафна.

— О-о! — всплеснул руками поп. — Семьдесят одна церковь, семьдесят один поп! Это целый день трудов, дочери мои.

Анастасия достала из сумочки крупную купюру.

— Для бедных святого Стефана. Столько же получит почтенный поп, совершивший самаритянский поступок.

— Или их получите вы, если никто этого не совершал, — вмешался Януссис, великодушно распоряжаясь деньгами Анастасии.

Анастасия поняла: за такие деньги не один найдется, который похвалился содеянным.

— Но только после того, как вы опросите всех, святой отец, всех…

— Спешу, дочери мои. Приходите сегодня вечером в церковь. Подойдите к правой створке иконостаса. Я шепну вам, что мне удалось узнать. И никто нас не заметит.

Медленно, с достоинством ступая, белобородый удалился.

…Когда они вечером пришли в церковь, в ней было всего несколько молящихся. Подруги медленно приблизились к иконостасу, якобы желая разглядеть иконы вблизи.

— Я побывал во всех божьих обителях, — услышали они шепот попа. — Все мои собратья сказали «нет», только попа из церкви святого Николая я не мог спросить, на прошлой неделе господь призвал его к себе.

— А не может быть, чтобы… — прошептала Дафна.

— Для господа нашего нет ничего невозможного, дочь моя.

Прошептав слова благодарности, Анастасия просунула зеленую купюру в створку. И они, удрученные, направились к выходу: одного из свидетельств недоставало, а оно могло быть таким же весомым, как остальные семьдесят. На другой день рано утром они пошли к скорняку.

— Кольцо смыкается, — сказал Януссис. — Похоже, кто-то сыграл дьявольскую шутку. Но давайте ковать железо, пока оно горячо. Поедем в Карусадес. Там нам помогут узнать, плачут ли на Керкире три вдовы по погибшим надзирателям.

* * *

— До нас никакие разговоры не дошли. Ведь отсюда до города целых тридцать километров, — сказал брат Ариса своим гостям. Януссис спросил о газетах, но крестьянин только махнул рукой. — К чему читать газеты? У въезда в деревушку, слева, — почта. Почтмейстер Фонда читает газеты, у него и спросите.

Любящий порядок почтмейстер показал им аккуратно собранную подшивку местных газет. В них мало писалось о том, что происходит в мире, зато много — о местных событиях. Никакого сообщения о трагической гибели трех чиновников или надзирателей найти не удалось. Почтмейстер позвонил своему родственнику, работавшему в органах юстиции. Не то что трех, даже одного погибшего не нашлось. Если об этом писала газета в Салониках, значит, правда. Но откуда известно, что речь шла о людях из Керкиры?

— В шкуре медведя дыры, — сказал Януссис, оставшись наедине с женщинами. — Умерший поп из церкви святого Николая и вторая: куда и откуда шла машина с арестованными.

— Каждый видит дыру такой величины, какую хочет видеть, — ответила Анастасия. — Семьдесят церквей сказали «нет», а семьдесят первая не говорит «да». А насчет грузовика, затонувшего в Касторийском озере, должны были бы слышать и в Керкире.

Положение оставалось неясным. Грузовик был. Какие-то люди с шофером разговаривали. Но ни арестованных, ни, тем более, мертвых никто не видел. В направлении движения есть лишь одна тюрьма: в Керкире. Она исключалась: в городе с тридцатипятитысячным населением смерть трех надзирателей не утаишь. Вопросов много, и на все загадки до сих пор ответил только один человек — Галинос.

— Как называется местечко, где его взял к себе домой пьяный крестьянин? — спросила Анастасия.

— Агостос.

Достали карту. Агостос — местечко у восточных отрогов Вермионского массива, недалеко от Наусы. Далековато отсюда, сегодня туда не добраться. Они переправились с острова на континент, тридцать пять километров карабкались на машине вверх по Янинской автостраде, а потом спустились на такое же расстояние вниз, в долину. Взяли номер в пустом мотеле и отправились на базар, полюбоваться пестротой нарядов греков, албанцев и славян. Знаменитых изделий ремесленников нет и в помине. Все золототканые шелка, все ковры, вещи из кожи и искусное оружие, производимое здесь со времен владычества турок, — все пошло на экспорт. Западногерманские подводные лодки дорого стоят.

Ночью температура заметно упала, снежный покров двинулся с гор вниз. Провожая дам к машине, хозяин мотеля сделал озабоченное лицо:

— Будем надеяться, вы успеете миновать Катарский перевал. Увы, на снегоуборочные машины нам денег не выделено…

Януссис тоже беспокоился. Он знал эту границу Эпира и Фессалии. Здесь в 1945 году им удалось остановить и далеко отбросить захватчиков-итальянцев. Но тогда было другое время года…

Дафна стояла на своем: сейчас ей не терпелось вернуться в Салоники. Анастасия же хотела показать подруге, как ловко она управляет машиной в самых тяжелых условиях. И они тронулись в путь.

Уже на Кирийском перевале, на полпути к Катарскому, они получили представление о том, с чем им придется столкнуться, а за Мецовоном жандармский патруль предупредил их: «На такой легкой машине вам здесь не проехать!» Они пропустили этот совет мимо ушей..

После пятидесятикилометрового подъема по узенькой дороге они застряли. Положение сразу стало критическим: развернуться невозможно, заснеженная дорога была тут покрыта ледяной коркой, с правой руки — пропасть. До перевала при такой погоде не меньше дня ходьбы, если бы, конечно, они были соответствующе одеты; а назад, в Мецовон, — вдвое дальше. Они начали замерзать, и Анастасия запустила мотор.

— Выключите его, — сказал Януссис. — Надо экономить бензин. Я, пожалуй, пойду! В часе ходьбы от большого поворота есть таверна. Может быть, удастся привести кого-нибудь на помощь. Если же машин там не окажется, мне потребуется не меньше пятнадцати часов, чтобы вернуться. Знаете, мне страшно за вас. Чтобы не замерзнуть, оставайтесь в машине. И запускайте мотор лишь на столько времени, чтобы хоть, как-то отогреться. Если вдруг что случится, совсем замерзнете или бензин выйдет, немедленно идите по моему следу. Два часа в оледеневшей машине — верная смерть. К счастью, есть еще один шанс: вечерняя почтовая машина. Если она сюда доберется, вас возьмут с собой. А может, даже и машину на буксир…

— Пятнадцать часов ходу… Нет, тебе этого никак не смочь, — сказала Дафна. Но скорняк возразил: лет двадцать назад ему и не то приходилось выдерживать. Когда Дафна заметила, что не могли же двадцать лет пройти бесследно, он только пожал плечами. Какой прок в этих истинах! Если почтовые машины больше не ходят, движение здесь возобновится лишь весной; зато смерть придет через сутки.

— А мы ведь собираемся как будто разыскать одного крестьянина из Агостоса, а? — закончил он.

Они видели его еще у следующего поворота. До него всего несколько сот метров, а Януссису потребовалось для этого почти час. Вдруг сумерки сгустились и неожиданно быстро наступила ночь.

Дафна и Анастасия не обманывались насчет грозившей им опасности. Если машины здесь действительно больше не ходят, то Януссис — единственное звено, связывающее их с жизнью, с миром. Каково ему, одинокому путнику, сейчас на обледеневшей дороге, на обжигающем ветру? Стоит ему, предположим, упасть и подвернуть ногу, и все — он не дойдет, он замерзнет, погибнет.

А когда в баке иссякнет бензин, они последуют за ним. Но это игра, в которой выиграть не дано.

Дафна знала, о чем думает Анастасия, а та — о чем думает Дафна. И тем не менее обе старались вспомнить веселые истории из жизни, чтобы приободриться.

Прошло примерно часа четыре, и вдруг в заднем стекле машины появился слабый свет. Да, это был почтовый автобус! Водитель и несколько пассажиров вышли и, обступив «остин», качали головами: что, мол, за вздорные бабенки…

Взять «остин» на буксир водитель отказался.

— Если вам жить надоело, оставались бы прямо здесь…

Два господина в дешевых костюмах попытались было возмутиться, но водитель стоял на своем:

— Я никому смерти не желаю.

Мужчины пошептались о чем-то. Потом один из них обратился к Анастасии:

— Простите! Дело в том, что один из пассажиров автобуса сам опытный водитель. И если вы за ценой не постоите, мы с ним переговорим. Тогда он сядет за руль «остина», а вы перейдете в автобус.

Анастасия с радостью согласилась. Мужчины отошли в сторонку и принялись уговаривать третьего. Он, похоже, не соглашался, Анастасия слышала его слова:

— А что бы вам самим не попробовать?

Но в конце концов он сказал что-то водителю автобуса, приблизился к женщинам и проворчал:

— Возьмите с собой все, что считаете ценным…

Анастасия покачала головой: нет, рисковать жизнью человека из-за машины?.. Но тут уже возмутился водитель:

— Деньги мне не помешают, и раз уж я согласился!..

— Тогда я покажу вам, как устроено управление, — сказала Анастасия и села в машину рядом с водителем. Прошептала:

— Почему вы согласились? Они что, заставили вас?..

— С такими лучше не связываться, хлопот не оберешься, — пробормотал водитель.

Дафна села в автобусе впереди, чтобы помочь водителю разыскать Януссиса, а Анастасия с обоими господами — на заднее сиденье, чтобы наблюдать за «остином». Странные это были господа: с одной стороны, они явно тушевались в присутствии настоящей дамы, а с другой — вели себя нагло и высокомерно.

— Что это за люди? — спросила Дафна у водителя.

Он бросил на Дафну быстрый взгляд и сказал:

— Давайте лучше не будем об этом.

Дафна все поняла: они из ГДЕА. Но одного она не могла знать: что недавно один из них прямо в костюме прыгнул в Касторийское озеро, а потом, весь мокрый, побежал с криками о помощи в близлежащий городок. Не могла она знать и того, что оба они направлялись в Салоники на встречу с одним сотрудником из Афин, которого они называли Х211. До них дошли слухи о каком-то неизвестном, наводившем в Кастории справки о «катастрофе». Они должны были проинформировать об этом Х211 и посоветоваться с ним, целесообразно ли будет арестовать всех тех, кто общался с этим неизвестным.

Через полчаса свет фар выхватил из тьмы фигуру Януссиса. Дафна первой выскочила из автобуса и прошептала: «Осторожно! В автобусе шпики!» Но господа с заднего сиденья были слишком увлечены, чтобы обратить внимание на нового попутчика. Они старались как могли, развлекая Анастасию. В Калабаке можно, дескать, потанцевать, там новая гостиница с уютным баром. После такой неприятной поездки неплохо расслабиться.

Вот и остановка в Калабаке. Они пошли к водителю «остина». Тот был весь в поту, но улыбался: самое страшное уже позади. Потом они добрались на автобусе еще до Трикалы, где попрощались с ним, вручив ему солидную сумму и от всей души поблагодарив. Оба господина в дешевых костюмах тщетно пытались уговорить их переночевать в гостинице. Несмотря на усталость, Анастасия села за руль и повела машину вниз, в долину. Они были рады присутствию Януссиса, а то эти «кавалеры» вздумали бы еще навязать им свое общество.

— Похоже, одного из них я встречал, — размышлял Януссис вслух.

Кое-как отдохнув в мотеле, они ранним утром снова отправились в путь. Они собирались все выяснить за один день, а пошел уже четвертый. Бог знает что тем временем произошло в Салониках! Они решили во что бы то ни стало добраться в город к вечеру. По новой автостраде вдоль залива Термайкос ехать было приятно. Свернули к Верии, потом на Наусу. К счастью, до этого всеми забытого местечка Агостос было не больше двадцати километров вдоль железной дороги Салоники — Флорина.

Селение оказалось и больше и чище, чем они представляли. Мэр, которому они нанесли визит, с гордостью рассказывал о том, как успешно идут дела. Здесь выращивали клубнику и другие ягоды; потом их в рефрижераторах отправляют за границу.

— Вы давно здесь мэром?

— С приходом «нового порядка», уважаемые дамы, только с его приходом…

Положение осложнялось. Но Анастасия наплела что-то о своем брате, бездельнике и тунеядце, — увы, даже в приличных семьях такое теперь не редкость. Он снова удрал из дома и, похоже, одну ночь провел здесь, вАгостосе. Она очень тревожится о брате, ищет повсюду его следы и за любую информацию отблагодарит. Мэр, поклонник «нового режима», изъявил готовность помочь ей. Они обошли все дома в селении, но желающих получить обещанное вознаграждение не оказалось.

* * *

— Гордиться нам не приходится, но поработал ты хорошо, — сказал Ставрос, когда Заимис протянул ему газету с портретом Карнеадеса.

Настроение у всех было собачье. Перед ними был портрет человека, который в годы подполья служил для них образцом, которого они все любили… А теперь над портретом жирными буквами набрано: «Внимание: предатель!» Даже Арис, не знавший Карнеадеса, чертыхнулся:

— Что за чертова работа — раздавать такую газету!..

Но присутствующие знали: Арис все сделает сегодня же и так, как полагается.

Когда сражаешься, приходится забывать о чувствах. Но представить, что сейчас рядом стоит Дафна, никто не мог. При мысли о ней у каждого сжималось сердце. Где они, она и Анастасия? Вот уже три дня, как о них ни слуху ни духу. Куда они поехали? Что намерены предпринять? Что им может угрожать?..

Подпольщики назначили Галиносу встречу на набережной в Арецу. Ставрос отправился туда на такси, а когда Галинос сел рядом, сказал шоферу: «Пожалуйста, в Панораму!»

Галиносу с трудом удалось скрыть свою радость, когда Арис дал ему в таверне газету. На какое-то время он даже не заметил отсутствия Дафны. И только потом спросил, где она.

Мужчины переглянулись. К этому вопросу они не были готовы, вот и получилось, что Ставрос и Цацос ответили одновременно: «Она больна!» и «Она в отъезде!» Цацос попытался объяснить, что ее отъезд-де связан с болезнью, но Галиноса это не устроило. При словах «в отъезде» он ощутил дыхание опасности.

На следующем заседании эта банда будет арестована. Без женщины? Нет, ни за что! Это все равно что сделать полработы. И даже хуже: такие фанатички пощады не знают. Они найдут врага, если даже тот сбежит на край света.

— Будем надеяться, она скоро выздоровеет, — с трудом выдавил из себя Галинос.

Больше он ни о чем не спрашивал. Незачем. На сей раз ни Цоумбос, ни Юлиан не станут возражать против распределения «АВРИОНа». Этот номер одним ударом причинит коммунистам больше вреда, чем полиция безопасности за целый год. А позднее они выбьют из арестованных адреса распространителей. Если даже и нет — бог мой, без головы аппарату грош цена. Но женщина — ее нужно взять обязательно! У нее хватит ума и сил восстановить все то, что он пытается разрушить.

Когда она вернется? И с чем? С какими фактами в руках? Пригласят ли его после этого на следующее заседание? Может быть, лучше нанести удар сегодня? Разве генералу или полковнику обязательно знать, какая дорогая рыбка ускользнула из их сетей? В заключительном отчете ее можно назвать просто связной, которая никакого отношения к руководству не имела. А если она и восстановит организацию, тогда Х211 будет заниматься совсем другими вещами.

М-да, никчемушные это рассуждения. Он сам велел сегодня никого не арестовывать. Теперь все зависит от того, пригласят ли его на следующее заседание. Чертовщина! Есть ли у него хотя бы пятидесятипроцентная гарантия, что его пригласят? Это уже не оптимизм, а безумие — так верить в удачу.

— Нам еще нужно навестить одного товарища. Ты можешь вернуться в город автобусом. О времени следующей встречи мы тебе сообщим, — сказал Ставрос, прощаясь.

Садясь в автобус, Галинос подумал, что сейчас у него еще шанс завершить операцию. Чего проще — велеть арестовать троих из второго автобуса? Но Галинос ошибался. Во втором автобусе их бы не оказалось. Задумавшись, он не заметил, как в сторону города на большой скорости промчался черный «ягуар» Цацоса.

* * *

На вокзальный перрон в Салониках вышли пассажиры дневного афинского экспресса. Мужчина средних лет с чемоданчиком в руках направился на стоянку такси.

— Улица Веницелоса!

Оттуда он прошел еще с полкилометра пешком: правила конспирации запрещали останавливаться «у подъезда». Адрес он помнил: улица Думпиоту, 6.

— Господин адвокат уехал! — сказала ему женщина, открывшая дверь. Она явно не намеревалась что-либо объяснять. Ни того, куда он уехал, ни того, когда вернется.

Для приезжего это был тяжелый удар. Ведь именно этот адвокат должен был сказать, где он может найти в Салониках Галиноса. К нему Галинос направлялся во время ярмарки с соответствующими полномочиями из Афин. Адвокат же обязан был предупредить здешнее руководство о приезде курьера. Приезд свой Галинос подтвердил. Правда, всего одной открыткой… Этого мало, слишком мало. Пришла пора проверить, что с Галиносом. Но связать их мог только этот адвокат.

Странное поведение женщины заставило приезжего как можно скорее оставить улицу Думпиоту. Он сел за столик одного из кафе в центре, чтобы обдумать свое положение. Явка ЦК В Салониках провалилась. Каким образом — неизвестно. Как ему связаться с подпольем? Где найти товарища Галиноса?

Приезжий из Афин знал, что руководителя салоннкского подполья зовут Карнеадес. Ни настоящего имени Карнеадеса, ни других членов руководства он не знал. Когда-то давно он был знаком и с другими: с Касимитисом, с Эвангелосом Касимитисом, которого исключили из партии как «ультралевого», и Александром Крокидисом, вожаком здешних правых оппортунистов. Конечно, пытаться через них выйти на Карнеадеса — риск невероятный! И вообще, в городе ли они?

Скорее из любопытства, чем руководствуясь конкретным планом, афинянин перелистал телефонную книгу. Да, Касимитис в книгу занесен. Афинянину ответили, и после нескольких проверочных вопросов он понял, что с ним разговаривает человек, который о конспирации представление имеет. Афинянин сделал следующий шаг, поинтересовавшись, не согласится ли он прогуляться по базару Мадиано. Так примерно через часок… Касимитис не отказался.

Понаблюдать за Касимитисом несколько минут в базарной толчее и установить, что он явился без «хвоста», было для афинянина делом нетрудным. Когда Касимитиса окликнули, он сразу понял, что с этим человеком они уже встречались прежде. Может быть, на одном из совещаний в Центре. Но фамилии никак вспомнить не мог. Ему было лестно, что о нем помнят. О салоникской «партконторе» он отозвался с презрением. Что за лавочка, сплошные предатели. Стоит ли этому удивляться — линия-то у них неверная! Короче говоря, о революции они и понятия не имеют!

Афинянин не прерывал этого словоизвержения. Он ждал, что будет названо какое-то имя. Тщетно. Пришлось идти напрямую и спросить. Касимитис почуял неладное. Когда они расстались, афинянин знал только одно имя: бывшего депутата парламента от партии Папандреу Ксенофона Макронисиса, который давно эмигрировал. Проверил в телефонной книге: телефон Макронисиса еще зарегистрирован.

Пожилая дама, принявшая на другое утро афинянина, долго сокрушалась, что «ничем не может помочь доброму старому другу сына». Где сын, она не знала. Время от времени она получает открытки. Из Парижа, из Рима. И все. Может быть, что-нибудь известно господину Карекласу, другу ее сына, Кириго Тимофею Карекласу, который работает в Диавате, в «Эссо-Папас»…

* * *

Добыть сведения у Кирия Карекласа стоило большого труда и хитрости. Кареклас оказался человеком очень осторожным. К счастью, афинянину были известны некоторые подробности из жизни Макронисиса. Это и «дружеские приветы от его старушки матери» расплавили в конце концов лед недоверия. Кареклас назвал ему имя некоего Ставроса, портового грузчика…

* * *

Вернувшись домой, Анастасия рассказала Цацосу о поездке на Керкиру. Цацос решил, что необходимо немедленно встретиться с товарищами, не вызывая, разумеется, Галиноса: то, что сообщила Стасси, его испугало.

Они встретились в мастерской неподалеку от гавани. Свой рассказ, подробный, четкий, Дафна закончила словами:

— Нигде нам не удалось найти подтверждения фантастическим домыслам Галиноса. Ни о бегстве, ни об убежищах. Тем самым подтверждается подозрение, которое нами уже было высказано: товарищ Галинос на допросах в полиции безопасности не устоял и ведет сейчас с нами грязную игру. Выходит, что на его высказывания о Карнеадесе мы должны смотреть по-другому. Он не ошибся и не спутал, он просто хочет отвлечь нас от собственного предательства. А поэтому я требую не публиковать пока в нашей газете сообщения об исключении Карнеадеса из партии.

Ее слова потрясли мужчин. Заимис достал из заднего кармана номер «АВРИОНа» и протянул Дафне. Дафна в ужасе уставилась на фотографию и заголовок над ней.

Она не знала, как справиться с пронзившей ее болью, как удержаться от слез. Это была ее любимая фотография… Она тотчас же поняла, кто передал ее печатнику.

— С этой минуты мы с тобой враги, Спиридон, — сказала она тихо.

Ставрос возмутился:

— Мы не смеем так разговаривать друг с другом, даже если все, что ты сказала, правда. Фотография опубликована в газете по нашему общему решению. Ты с заседания убежала. А теперь называешь Спироса врагом, потому что он помог реализовать наше решение? Выходит, и Заимис тебе враг, и Арис, и я? Ну, подумай сама — какие мы тебе враги?!

— Но с Карнеадесом вы обошлись так, как друзья не поступают, — упрямо возразила Дафна.

Мужчины начали защищаться. Даже если выяснится, что их ввели в заблуждение, ее упреки несправедливы. Но пока что ничего не ясно. Дафна сама знает слабые места в своем рассказе. И куда ехала машина с арестованными, не ясно, и одного попа они не расспросили…

— Но в Агостосе все проверено, — сказала Дафна.

— Предположим, человек спрятал Галиноса, желая спасти его; может быть, он даже читал в газете сообщение о бежавшем арестанте. Неужели ты думаешь, что он признался бы в этом в присутствии мэра-фашиста? Нет, из всех твоих доводов этот наиболее слабый, — сказал Ставрос.

…Мы не продвинулись вперед ни на шаг, подумали в конце разговора мужчины. Те же мысли владели и Дафной. Да, появились новые предположения, есть важные наблюдения, возникла надежда. Но на чьей стороне сейчас правота? Когда они расходились, Ставрос сказал Цацосу:

— Нам с тобой надо съездить в Агостос и разузнать все без мэра. Я возьму день отгула. Пароходов сейчас мало, и мы все равно целыми днями сидим без дела.

Цацос согласился с ним — он готов ехать хоть завтра.

* * *

В здании полиции безопасности Галинос встретился с двумя сыщиками из Янины. Ничего, кроме слухов, они ему предложить не смогли и, вместо того чтобы энергично расследовать все на месте, сами приперлись в Салоники, чтобы спросить, как им быть. Из всей их пустой болтовни его заинтересовало лишь одно: встреча на перевале с двумя красавицами. Две. А почему бы и нет? Черноволосая и та, блондинка. Янинцы, правда, никакой блондинки не видели, они встретили брюнетку и шатенку. Но кто знает, куда они смотрели! Даже типа машины не запомнили. Машина, мол, была засыпана снегом! Эх, и они еще называют себя криминалистами!

Но это еще можно перенести: водитель автобуса наверняка запомнил тип машины. Придется расспросить его через пару дней: вдруг это приведет к неожиданному успеху.

Главное же сейчас — закончить акцию. Если коммунисты из Афин начали рыскать в окрестностях Касторийского озера, они скоро появятся в Салониках. Черноволосая дама, которую янинцы видели в автобусе, сейчас наверняка в городе и примет участие в следующем заседании руководства. Значит, настал час нанести удар. И самое время — семь дней, отпущенных ему, подошли к концу.

* * *

Без американцев ему не обойтись, признался себе Х211. Это вновь подтвердилось во время прощального обеда с мистером Мак-Дональдом. Они не только платят деньги за «намеки», они сами могут намекнуть. Причем не требуя за это ни цента. Небрежно ковыряя в рыбе, мистер Мак-Дональд промямлил:

— Сейчас по Салоникам разгуливает эмиссар их ЦК. Пока что он «плывет», связи у него нет. Но он ее найдет, не сомневайтесь. Для вас было бы совсем неплохо заодно с этой бандой прихлопнуть и птичку покрупнее.

* * *

Ранним утром 23 октября Ставрос сел на углу улицы Эгнетиа в черный «ягуар» Цацоса. Друзья решили отправиться в путь так рано, чтобы, вернувшись, еще успеть встретиться всем вместе. Из телефонной будки Цацос позвонил жене и попросил передать Дафне и доктору Монастериотису, чтобы «господин», как обычно, прогуливался в семь часов вечера по набережной в Арецу. Ариса и Заимиса они захватят на обратном пути.

* * *

В полдень Анастасия позвонила Дафне и попросила прийти к ней после закрытия бюро. До доктора Монастериотиса дозвониться было не так просто, но в конце концов она и ему сумела передать просьбу Цацоса.

* * *

Врач-глазник пришел домой, как обычно, около двух часов. Жильца своего он не застал и начал беспокоиться, сумеет ли выполнить просьбу знакомых. Но беспокоился он напрасно, вскоре Галинос явился. Доктору показалось, что известие это жильца не обрадовало.

* * *

Цацос высадил Ставроса недалеко от Агостоса, а сам поехал дальше, в сторону Наусы. Такая большая машина обязательно вызвала бы в местечке нежелательные толки и пересуды. Ставрос добрался до Агостоса и начал вести расспросы. Здесь была маленькая столярная мастерская. Сейчас, в межсезонье, здесь изготовлялись только ящики для фруктов. И работал в мастерской один рабочий. Когда Ставрос заговорил с ним, рабочий начал жаловаться на хозяина, который весной заставляет своих людей работать до седьмого пота, от зари до зари, а как станет заказов поменьше — вышвыривает их на улицу. Ставрос понял, что с этим человеком можно иметь дело. Осторожно, тщательно подбирая слова, он объяснил рабочему, что ему нужно.

— Сюда уже приезжали некоторые за этим же, — сказал рабочий. — Только, знаете, народ у нас болтливый, и если бы и впрямь кто-нибудь из наших привел к себе человека и дал ему ночлег, он не стал бы молчать об этом до самой смерти. Если кто что и знает, так это хозяин таверны. Там говорят обо всем, и он все слышит…

Ставрос заметил, что вообще-то об этом полагалось бы знать мэру, но рабочий только махнул рукой: люди с ним своими заботами не делятся, а хозяин таверны почти не разговаривает с мэром. Между ним и хозяином таверны пробежала черная, кошка, потому что раньше в таверне нередко собирались «левые».

Ставрос попрощался и направился к таверне. Хозяин ее оказался человеком понятливым, и Ставрос позволил себе намекнуть кое о чем. Хозяин насторожил уши. Спросил, нет ли у незнакомца времени, не подождет ли он немного. Оставив хозяйство на жену, он исчез. Ставрос спросил кружку светлого пива и сел за столик у окна. «А вдруг хозяин не тот, за кого он его принимает, и через пять минут вернется с жандармами?» — подумал он, но постарался тут же отбросить эту мысль. Хозяин вернулся через час.

— Я расспросил всех, где это имело хоть каплю смысла. Держу пари, у нас здесь никто не ночевал, — сказал он и добавил шепотом: — Но если кому-нибудь понадобится… мы могли бы потолковать об этом…

Ставрос подумал, что этому человеку можно доверять, и решил весной еще наведаться к нему.

— Эта история кажется мне все более подозрительной, — сказал он Цацосу, когда они выезжали из Наусы.

* * *

Придя в гости к Анастасии, Дафна застала ее и студента Аристида склонившимися над какими-то фотографиями.

— Взгляни-ка, эти снимки Аристид сделал ровно неделю назад в баре «Сароглу». Ты ничего не замечаешь? — спросила Анастасия.

Обычные снимки, мужчины и женщины, прижавшиеся друг к другу, улыбающиеся или пьяноватые.

— Там, сзади, — сказала Анастасия и указала пальцем.

— Послушай, но ведь этот человек… но ведь это Галинос, — пробормотала Дафна.

— Я тут увеличил, — сказал студент и положил на стол большой снимок. Женщины посмотрели друг на друга.

— Это Галинос, или все-таки на свете бывают двойники. Когда это было? — спросила Дафна.

У студента не было богемных привычек: он исправно вел свою нехитрую бухгалтерию, записывая даты, адреса, названия баров и кафе, где он делал моментальные снимки. Охота за деньгами с помощью фотоаппарата и блица приносили не больно-то много, но иногда случались неприятности, и поэтому нельзя было ставить себя под удар из-за неточного ведения дела. Но если человек, сидевший в углу, был Галиносом, то… выходит, Галинос сидел в баре «Сароглу» в ту ночь, когда он якобы был в Афинах. А между Афинами и Салониками более пятисот километров…

— Я видела, как он уехал, — сказала Анастасия.

— …а я видел его в баре, — возразил студент.

— Нужно обыскать его комнату, — быстро проговорила Дафна. Это несложно, когда его нет. С Монастериотисом они договорятся. Анастасия схватила трубку. Врач подошел к телефону:

— Да. Мой жилец только-только вышел из дома.

Они договорились с доктором, что, если к их приезду жилец все еще не вернется, он будет стоять у окна гостиной. Дафна и студент немедленно отправились в Арецу.

* * *

Все будет зависеть от того, известен ли этот портовый рабочий среди товарищей и с какой стороны они его знают. Если он мало известен, никакие расспросы ни к чему не приведут или придется положиться на волю случая. А если его знают как бывшего «красного», то необходима величайшая осторожность, не то…

Человеку, дежурившему во время пересменки у главных ворот порта, не раз приходилось распознавать людей по их внешности, у него был хороший нюх. Если пришедший вызывал в нем сомнения, он просто-напросто отмалчивался. И когда его спросили о Ставросе, коротко сказал:

— Он взял сегодня отгул.

По его мнению, этих слов было вполне достаточно, чтобы оказать любезность незнакомому человеку с явным афинским акцентом. Но афинянин был настойчив, и в конце концов ему удалось узнать домашний адрес грузчика Константина Ставроса.

Ильва Ставрос встретила незнакомца настороженно. Пропустив его в коридор и проведя потом на кухню, предложила сесть. Долго испытующе смотрела на него со стороны, а он с деланным безразличием глядел на свой чемоданчик. Каким-то шестым чувством Ильва ощущала, что опасности нет. Афинянин же с первого взгляда на женщину понял, что имеет дело с опытной подпольщицей. С ней можно говорить о погоде или о последней футбольной игре — но все равно в конце концов разговор неминуемо вошел бы в нужное русло.

После пяти минут разговора Ильва поняла, что этого человека надо свести с Костасом. Но сейчас Костаса не было дома, и она не знала, вернется ли он вообще домой до заседания.

— Пойдите-ка в кафе «Пекинос» у автобусной остановки, — сказала Ильва. — Может быть, к вам кто-нибудь обратится. А если нет, прошу вас больше никогда сюда не приходить.

* * *

Из Арецу Галинос отправился в тюрьму Генти-Куле, чтобы поговорить с Карнеадесом. Это действительно должен был быть скорее разговор, чем допрос. О политике, о некоторых общих принципах коммунистической идеологии и практики. Так сказать, обмен мнениями между специалистами. Никаких конкретных вопросов, на них узник все равно не ответит, нет, это будет спор, а какой коммунист удержится от спора! Галинос надеялся, что диспут с Карнеадесом будет хорошей тренировкой перед сегодняшним заседанием. Некоторым оборотам партийной фразеологии ни в какой школе не научишься. До сих пор во время допросов Карнеадес всегда относился к нему с безграничным презрением, ненавистью и издевкой: «Кроме вашей привычки избивать и мучить людей, вы ничего мне противопоставить не можете. Вы кажетесь себе умным, но хитрость ваша ничтожна, по сути дела, вы глупец, каких мало…»

Таким Карнеадес был до сегодняшнего дня, но теперь ему придется прикусить язык, этому непоколебимому борцу. Юлиан велел отнести в его камеру четвертый номер «АВРИОНа». И пусть этот наглец не воображает о себе…

Начальник тюрьмы пригласил сотрудника ГДЕА в свой кабинет.

— Все это очень прискорбно, многоуважаемый, но ни предвидеть этого, ни отвечать за это я не могу. Не кто иной, как ваши начальники решили показать заключенному номер шестьсот два этот листок. Он начал буйствовать. Надзиратель подумал: а кто здесь время от времени не буянит. Но потом решил взглянуть на вашего подопечного. Похоже, он опоздал. Мы вызвали врача, тот велел Карнеадеса немедленно увезти. В больницу Для душевнобольных. Врач утверждает, что случай серьезный.

Когда к вилле подъехал «остин», доктор Монастериотис сидел у окна. Доктор не удивился и не стал задавать вопросов, когда Дафна попросила разрешение осмотреть комнату его жильца, сразу же дал ей запасной ключ.

Ящики стола она просмотрела быстро. В правом нижнем лежали четыре бутылки из-под виски, что само по себе было достаточно любопытно, а в правом верхнем — конверт с большим количеством купюр и пистолет. В левом нижнем ящике — пачка писчей бумаги и копирка. Дафна взяла в руки копирку. Неиспользованная. Под столом стояла корзина для бумаги. Дафна посмотрела — корзина пуста. Скорее случайно, чем повинуясь внутреннему побуждению, она, встав на стул, посмотрела на шкаф. Какой-то сверток. Пододвинула к себе линейкой. Портрет… Портрет Галиноса, сделанный уверенной рукой…

Она не стала долго размышлять. Спрятала портрет под пальто, еще раз выдвинула правый ящик стола и достала пистолет. Снова задвинула ящик и пошла к двери.

В коридоре стоял Монастериотис. Она положила ему руку на плечо:

— Вы ничего не видели, понимаете? Так будет лучше. Никогда и ничего не видели, даже если вас станут убеждать, будто тот или иной человек уже давно во всем признался. Вы не видели ничего. Вы меня понимаете, друг мой?

Доцент разбирался не только в патологии глаза. Он внимательно посмотрел на женщину. Волю, железную волю выражало это лицо.

— Мы понимаем друг друга, Карина Герекос. Как всегда. И так оно будет и впредь.

Вначале известие, услышанное в тюрьме Генти-Куле, всполошило Галиноса, но чем дольше он размышлял, тем больше преимуществ находил в создавшемся положении. Что ж, Юлиан провалился. Его тезис: если мы не сломаем человека побоями, его доконает время, — оказался несостоятельным. Собственно, это давно доказано. Если люди не поддаются изощренным пыткам, они не теряют душевного равновесия и в камере-одиночке, в темноте, при пониженных рационах пищи. Юлиан уверял всех, что его метод обеспечит полный успех. И что же — полный крах! Лишь один человек в Салониках способен справиться со здешними коммунистами. Он, Х211.

Это льстит самолюбию, но нужно быть до предела внимательным. Если он свое упустит, никто не вспомнит о провале Юлиана. Наоборот, ему, Х211, еще поставят в вину и безумие Карнеадеса, хотя, видит бог, не он показал ему статью в газете. Нет, все должно идти как по писаному, риск должен быть сведен до минимума.

Галинос поехал в полицейское управление. Юлиана на месте не оказалось, и он поручил одному из сотрудников передать старшему комиссару, чтобы сегодня вечером тот послал трех молодых полицейских, которых еще никто в лицо не знает, в таверну напротив автобусной остановки. Пусть они сидят там и попивают винцо. Никакой самодеятельности, в дело вступят, когда он подаст знак.

* * *

Уже стемнело, когда Цацос и Ставрос вернулись в город. Ставрос поехал за Арисом. Плохо только, что Ариса может не оказаться дома.

— Будь у тебя нормальная машина, ты мог бы отвезти меня к Арису, — бурчал Ставрос. Цацос втянул голову в плечи. Вечно одно и то же. Всегда они его упрекают за эту машину. Но и то правда — на таком шикарном лимузине в рабочий квартал не поедешь.

— Возьми такси.

— Если ты считаешь, что на такси там разъезжают каждый день, ты глубоко ошибаешься. Но мне ничего другого не остается, — сказал Ставрос.

Выйдя из «ягуара», он отправился домой. Ильва рассказала ему о нежданном госте. Ставрос слишком хорошо знал свою жену, чтобы предположить, будто она это выдумала. Он поспешил в кафе «Пекинос». Ильва подробно описала ему незнакомца, и вскоре мужчины сидели за одним столом. Всю жизнь говорившие на одном языке, они быстро поняли друг друга.

— Да, товарищ Галинос здесь, но у нас есть основания пред полагать, что он с нами не вполне откровенен. Его арестовали, а потом он бежал. С этого все и началось.

— Я никогда не слышал, чтобы кому-то удалось бежать из Генти-Куле…

— Не из Генти-Куле… из Кастории… Там произошла катастрофа.

Афинянин, человек осторожный и бдительный, так и встрепенулся при этих словах. Как? Касторийское озеро?.. Катастрофа?.. Ставрос взглянул на часы. Самое время ехать за Арисом.

— В Панораму? — спросил незнакомец.

— Нет, не в Панораму. Вы поедете в Арецу, захватите Галиноса и сделаете вид, будто едете в Панораму. Там, где шоссе поворачивает влево, на Пилею, повернете обратно. Если за вами будет слежка, вы это сразу заметите. Просто невозможно будет не заметить.

— А потом куда?

— Неподалеку от монастыря у нас есть одно местечко… — ответил Ставрос и описал ему местонахождение бывшей типографии.

— Хорошо, такси и Галиноса я возьму на себя, а ты привезешь остальных.

И Ставрос поехал. В Феникс за Арисом, потом в Ано Тумпа за Заимисом и еще в университетский квартал за Цацосом. Доцент быстро показал ему несколько снимков.

— Ошибка в дате невозможна? — спросил Ставрос.

— Стефанопулос дает голову на отсечение, — ответила Анастасия.

* * *

Незнакомец из Афин, ехавший в машине за Галиносом, погрузился в тяжелые мысли. Ставрос высказал по отношению к Галиносу самые серьезные обвинения, а он, как видно, вовсе не из тех, кто бросает слова на ветер. А то, что в истории с Касторийским озером что-то не так, уже доказано. Но ни в коем случае нельзя заранее подходить к человеку с предубеждением. Какие чудовищные ситуации случались, когда подозревали людей ни в чем не повинных.

Он знал Галиноса как надежного партийного работника, если можно называть надежным человека, не прошедшего еще через серьезные испытания. Но каждый когда-то начинал, и не может партия всегда делать ставку только на кадры, проявившие себя в борьбе против фашистов да во время гражданской войны. Новые кадры нужны как воздух. Поэтому-то и привлекались люди вроде Галиноса. У них были свои преимущества: они не чересчур молоды, умны, хорошо образованны, дисциплинированны, трудолюбивы. А эти качества необходимы профессиональным революционерам. Можно сказать даже, что они были испытанными борцами, ибо ежедневно делали такое, за что грозила тюрьма и ссылка. Они были людьми самоотверженными, потому что партия ничем не могла их отблагодарить, им давалось только самое необходимое. Они отказывались от буржуазного благоденствия, жили в постоянном напряжении, не зная покоя и ночью. Они жертвовали многим. Все вызывало в них доверие, и только одного не знал никто, даже они сами: останутся ли они такими, как были, когда наступит час кровавых испытаний? Остался ли Галинос Галиносом?

Над набережной в Арецу спустились сумерки; стройный мужчина, севший в подъехавшую машину, низко натянул шляпу на лицо. Афинянин открыл дверь изнутри. С первой же секунды у него появилась уверенность, что он никогда прежде не встречался с этим человеком. Галинос удивился, увидев мужчину на заднем сиденье.

— Я не ошибся? Машина идет в Панораму?

— Разумеется.

Сейчас афинянин больше не сомневался. Это не лицо Галиноса и не его голос.

Дело получало неожиданный оборот. На переднем сиденье сидел не Галинос, которого в худшем случае можно было осудить за измену. Это чужак! Провокатор! Шпик!

Афинянин откинулся назад, чтобы лучше видеть в зеркале улицу. Если сзади появится машина и не отстанет, что тогда? И действительно, в зеркальце появились два огонька. Они приближаются? Нет, пока нет. Да и к чему? Ведь если это они, им незачем хватать на улице его одного, им нужно схватить всех.

Водитель был в курсе дела. На повороте он свернул к Пилее. Не сказать ли ему: «Поезжайте к Панораме?»

А потом?.. Ну что ж, в Панораме он может сказать сидящему впереди: «Был рад оказать вам услугу…» — и выйти. Зайти в таверну. Выпить рюмочку-другую. Разве запрещено прихватить с собой по дороге человека, если тому по пути? Пожалуй, ему даже поверят… Да, это не исключено… Если, конечно, его документы не вызовут никаких подозрений. Мысль афинянина работала лихорадочно; он молчал, наблюдая за светящимися огоньками в зеркальце. Они не увеличивались и не уменьшались.

Такси свернуло на дорогу Салоники — Терми. Афинянин отвел на секунду глаза от зеркальца, а когда взглянул вновь, огоньки пропали.

— Что это значит? — спросил Галинос, когда водитель повел машину в направлении города.

— А что удивительного? Так было договорено. Разве вас не предупредили? — спросил афинянин.

— Кто поручил вам?..

— Женщина.

— Брюнетка?

Если он спрашивает о брюнетке, значит, это она, коммунистка, о которой говорил грузчик. Поэтому ответил:

— Естественно.

— А вы кто такой?

— Домоправитель.

Галинос спросил:

— Чей, этой брюнетки?

— Да.

— А с какой стати он выполняет подобные поручения? — поинтересовался Галинос.

Афинянин ответил, что у экстравагантных дам бывают, мол, экстравагантные желания, и если они в состоянии оплатить их… Галинос спросил еще, где находится дом экстравагантной дамы, у которой состоит на службе готовый к разнообразным услугам домоправитель. На это афинянин сухо ответил, что в случае необходимости дама сама ему все объяснит.

— Разве вы не знаете, кто я такой? — спросил Галинос.

— Я что, ясновидящий?

Галинос промолчал. История эта ему мало нравилась. Но что поделаешь? Сейчас такси катило по бульвару Василиса. Можно притормозить у полицейского участка, поднять крик и задержать сидящего сзади. А вдруг он действительно окажется ничтожным домоправителем, жадным до подачек? Интересно, знает ли он маршрут?

Галинос решился спросить. Афинянин стукнул себя ладонью по колену, рассмеялся и сказал:

— Ну и любопытный же вы! Но если хотите знать, я должен высадить вас на углу улицы Анапафсеос.

— А вы?

— Послушайте! Если уж я сижу в машине, я позволю себе роскошь доехать до самого дома.

Они оказались у восточной границы города, почти у самого монастыря. Такси остановилось. Здесь, наверху, вдали от элегантного центра, улицы были освещены тускло.

— Выходите, — сказал афинянин.

Галинос вышел, и машина немедленно тронулась с места. Не успел он оглянуться, как рядом с ним оказались двое мужчин, Ставрос и Арис.

* * *

Когда Цацос приехал домой, там его ждала Дафна. У них не было времени для долгих объяснений. Фотография доказывала, что, по крайней мере, в одном утверждении — насчет поездки в Афины — товарищ Галинос солгал, а портрет пером заставлял заподозрить куда более страшные вещи. Об этом повороте событий необходимо сообщить Ставросу, Арису и Заимису перед заседанием, чтобы они могли хорошенько поразмыслить. Цацос немедленно отправился к ним, но Ставроса не застал; зато Ильва рассказала ему историю почти невероятную. Этого только недоставало! К добру это или к худу — посмотрим.

Цацос погнал машину к кафе «Пекинос». Но никого там не нашел. Вернулся обратно — Ставроса все еще не было.

— Наверное, он в «Фениксе», — сказала Ильва, но точного адреса Ариса она не знала. Время шло. Спиридон Цацос чувствовал себя пленником своей собственной конспиративной тактики. В дверь постучали. На пороге стоял незнакомый Ильве молодой человек, студент Стефанопулос. Ставрос был у Цацоса дома, сообщил он, чтобы предупредить его и Дафну о перемене места встречи. Там же он узнал от Дафны новости и снова уехал, чтобы рассказать обо всем Арису и Заимису. И вот Стефанопулоса послали на квартиру Ставроса в надежде, что доцент окажется тут.

Их предположение подтвердилось, и таким образом в кратчайшее время все члены руководства были дважды предупреждены о последних событиях.

* * *

Они встретились за полчаса до начала заседания, чтобы все обдумать. Но о чем, черт побрал, они должны думать?

Конечно, от Галиноса следует немедленно отделаться. Доказано, что он лжец, а значит, может стать и предателем.

Дафна, считала, что Галинос был предателем уже тогда, когда попал к ним. Мужчины возразили ей: будь так, руководство давно арестовали бы. Ведь все они достаточно часто встречались с Галиносом. Нет, нет, этот человек между двух огней, он пообещал полиции выдать их, но у него не хватает ни подлости, чтобы привести это в исполнение, ни храбрости, чтобы открыться товарищам. Оставалась одна возможность: они должны уговорить Галиноса рассказать всю правду, а потом переправить его через границу. Только в этом может быть смысл сегодняшнего заседания.

Заимис спросил, что будет, если он откажется эмигрировать. Арис и Ставрос ответили, что это дело его совести. Здесь его ожидают вещи куда страшнее. Его отстранят от организации, о которой он не знает ничего, кроме нескольких лиц. Как ему охотиться за ними в большом городе? Он ничем не сможет помочь полиции, как бы он ни старался. Тем самым он докажет свою несостоятельность и сделается для полиции обузой. Этого ему не простят. И тогда он сам должен будет бежать за границу. А там только его и ждали!

— У него есть паспорт, — заметил Заимис.

Да, паспорт. После ареста у него появился новый паспорт. Чертовщина, паспорт ему должны были выдать в полиции!

— Я ведь говорила, что он предатель, — повторила Дафна. Все почувствовали: история с паспортом — новый аргумент в пользу Дафны. Но в полиции не такие дураки, они должны были понимать, что новый паспорт неминуемо вызовет недоверие. Или они ошиблись?..

— Когда речь шла о честности Карнеадеса, у вас не было таких сомнений, — сказала Дафна с горечью. Мужчины промолчали. Насчет этого им придется не раз поразмыслить, но сейчас, в эти минуты, у них есть более важные заботы. Ставрос и Арис поднялись, чтобы пойти за Галиносом.

* * *

То обстоятельство, что «домоправитель» исчез, несколько успокоило Галиноса. Две-три минуты он молча шел между двумя мужчинами и вместе с ними перешагнул порог дома. Он внимательно огляделся — этот дом он запомнил. А незнакомца из такси, который вышел на следующем углу, он упустил из виду.

В подвале Галинос увидел Дафну. Непонятно почему, ее вид успокоил его. Повернувшись к ней, он шутливо заметил, что сожалеет о долгой поездке на машине с неким прескучным домоправителем, на месте которого могла быть она. Дафна старалась не смотреть в его сторону.

— Сядь, — сказал Ставрос, — нам надо поговорить с тобой. — Это прозвучало недружелюбно, если не угрожающе.

— Пожалуйста, — Галинос сел.

— Бар «Сароглу» — твой любимый? — спросил Ставрос.

— Бар «Сароглу»? — удивился Галинос. — Я не то что не бывал там, но даже не слышал о нем.

— Странно! Тебя сфотографировали именно в тот вечер, когда ты якобы уехал афинским поездом.

— Это не я, я был в Афинах, — сказал он, когда ему предъявили фотографию.

— А это тоже не ты? — спросил Ставрос, развернув портрет. Нет ни конспираторов, ни разведчиков, не делающих ошибок, внушали ему учителя в Нью-Йорке, каждый в определенный момент допускает ошибку. Вот она, его ошибка. Портрет. Вместо того, чтобы оставить его в Афинах, повесить на стенку в своей комнате…

— Конечно, я. Разве не видно? И что же? Разве я не имею права иметь свой портрет?

— Разве это не портрет, нарисованный Карнеадесом? Разве ты не получил его от Юлиана в благодарность за обещание выдать нас? — спросил Арис.

— Ничего подобного. Это не рука Карнеадееа, — вставила Дафна.

— Вот видите, — сказал Галинос, — эта картина сопровождает меня повсюду. Действительно глупо, что я от нее не отделался. Тот портрет, о котором я вам рассказывал, не имеет с этим ничего общего. Я бы сказал, он не так хорош.

— Ах вот что, не так хорош. Да ты представления не имеешь, на что способен Карнеадес. Откуда бы? Ты ведь никогда не видел ничего написанного им. Карнеадес не станет делать рисунков для полиции, — сказала Дафна.

— Не станем затевать здесь спора об искусстве и о вкусах, — грубо ответил Галинос.

Ставрос махнул рукой. Ничего подобного и не произойдет, сказал он. Они хотят знать правду. Хотят продолжать свое дело. И вот еще что: они хотят спасти честь и человеческое достоинство товарища Галиноса, который из слабости, из трусости согласился на предательство. Он еще может кое-что исправить в последнюю минуту. Но для этого нужно чистосердечно рассказать обо всем, ничего не скрывая. Вот зачем они собрались здесь.

Галинос сразу сообразил, в чем его шанс.

На яхте они однажды уже предлагали ему переправить его через границу. В конце концов не в наручниках же они поведут его и не под стражей. С одним или двумя «провожатыми» он как-нибудь справится…

Но тогда игра проиграна. Эта банда на некоторое время оставит Салоники, по крайней мере до тех пор, пока Цоумбосу и его людям не надоест их искать. Генерал найдет способ с ним рассчитаться. Он пойдет к министру внутренних дел и скажет: «Ваше превосходительство, у вас работает один молодой человек, который знает моих коммунистов в лицо. Я предлагаю, чтобы он в течение одного года или двух лет ежедневно двенадцать часов в день ходил по городу — разумеется, за соответствующее таким трудам вознаграждение. Не исключено, что случай столкнет его еще раз с одним из этих негодяев. И тогда он сможет попытаться доказать, криминалист ли он». Так или примерно так все и произойдет. Поэтому надо сделать последнюю попытку вырваться из тисков, не теряя контакта с собравшимися здесь людьми. Галинос поднялся:

— Я согласен. Кое-что из того, о чем вы здесь говорили, действительно, против меня. Условия нашей борьбы таковы, что мы не можем в любой ситуации иметь письменно заверенные свидетельства. Но у меня-то свидетели есть. В ближайшие дни, может быть завтра, в городе появится ответственный работник ЦК. Он меня знает. И хорошо, что он придет сам по себе. А то вы решите, что я подкладываю вам кукушкино яичко. ЦК, конечно, не дал ему никаких адресов. Он найдет связь через людей из группы раскольников. Так что давайте подождем до завтра. Или до того момента, когда он явится.

Негромкий скрип двери заставил всех повернуться. Вошедший афинянин сказал:

— Он уже здесь.

Галинос побледнел.

— Вот видите, я вас не обманул, — пробормотал он.

— Скажите мне, кто вы такой? — негромко, но твердо произнес афинянин. — Вы не Галинос!

Все повскакивали с мест. Посыпались вопросы. Только Галинос остался сидеть. Он уже пришел в себя. Скрестив руки на груди, склонив голову набок, сказал с ухмылкой:

— Попытки опорочить честных людей всегда практиковались ревизионистами. Скажите, пожалуйста, — я не Галинос! А кто же я?

Галинос заметил, что его хладнокровие произвело впечатление. Только афинянина и Дафну его слова не тронули. Дафна сказала:

— Вы предатель, вы были им с первого дня своего появления у нас. Все наши беды начались с вашим приездом.

Галинос взорвался:

— Предатель, который достает бумагу, пишет статьи, чтобы могла выйти подпольная газета? Предатель, который десятки раз встречается с «преданными», разгуливающими на свободе? Большего идиотизма представить невозможно.

Мужчины посмотрели друг на друга. Это аргументы. Утверждение Дафны, будто он был предателем с самого начала, имеет слишком понятные причины. Ее собственные утверждения, что Галинос «сдался» в тюрьме, было куда логичнее, если… Да, если он действительно Галинос.

Афинянин сказал резко:

— Хватит болтать! Вы не Галинос. Пока мы не узнаем, кто вы, кто вас послал, что вы делали и что намерены делать, вы из этого помещения не выйдете.

— Я посоветовал бы товарищам все эти вопросы задать ему, — возмущенно проговорил Галинос. — Что вам о нем известно? Может, бумагу достал он?

— У нас есть время, мы подождем, пока вам надоест выкручиваться, — сказал афинянин.

— Ах вот что? — вскричал Галинос. — Есть время? Неужели вы ничего не понимаете? У нас нет времени, товарищи. Кто знает, какую игру затевает этот человек? — Он понизил голос, — Разве было бы у вас время, окажись я тем, за кого выдает меня этот неизвестный и рехнувшаяся женщина? Тогда бы полиция безопасности ни минуты не спускала с вас глаз. В конце концов, я еще днем знал, что мы встретимся. Я успел бы устроить так, чтобы меня охраняли. И дом этот был бы окружен, и мне достаточно было бы крикнуть, чтобы вы увидели перед собой дюжину людей с автоматами. Что, попробовать?

Его слова заставили всех насторожиться. Галинос почувствовал это и улыбнулся:

— Не бойтесь, я не закричу. Пусть эти ребята пока погуляют. Эх вы, болваны…

— Так дело не пойдет, — сказал Ставрос. — Это правда, о приезжем нам ничего не известно. Но о тебе мы знаем, что ты сидел в баре, хотя говорил, что уехал в Афины, и…

— …и что ты не прятался в Кастории в церкви, и не ночевал в Агостосе, — добавила Дафна.

— Точно, — сказал Цацос. — Еще мы знаем, что у тебя гораздо больше денег, чем ты получил от нас за все время.

«Деньги, — пронзила Галиноса страшная мысль. — Если они взяли портрет, значит — и деньги. И пистолет».

— Ты предатель, — повторила Дафна.

Галиноса бросало из жара в холод. Предатель… Еще в Нью-Йорке ему рассказывали, как коммунисты поступают с предателями. Пощады от них не жди!

Нет, не может быть, что это конец! Пожалуйста, пусть то, что он называл «игрой», будет проиграно, черт с ней, с игрой. Кто играет, должен уметь проигрывать. Пусть проигрыш и невероятно высок. Над ним станут издеваться, его понизят в должности, вместо наград будут одни унижения. Карьере конец. Сейчас это ему казалось незначительным. Речь шла уже не об игре, а о вещах гораздо более серьезных. Когда стоит вопрос, жить или умереть, станешь ли думать о карьере! Жить, жить, лишь бы жить! Он не предатель, он их враг! Между государством и коммунистами идет война. И военная хитрость не предательство. Галинос встал, одернул пиджак, поклонился и сказал:

— Дамы и господа! Я складываю оружие. Моих комплиментов вы не оцените, но скажу вам — вы настоящие мастера конспирации. Я, как специалист и сотрудник полиции безопасности, говорю это со знанием дела. Я раскрыл себя и отмел тем самым ваше обвинение в предательстве. Судите сами: вы рассматриваете правительство и полицию как своего врага. Надеюсь, вы поймете такое же отношение с нашей стороны. В какой-то мере все происходящее можно назвать игрой. Согласен, страшной игрой, с чертовски высокими ставками. Я потерпел поражение, вы загнали меня в угол. Конечно, я не безоружен, и прикрытие у меня есть. Ваши адреса тоже известны, у нас было достаточно времени, чтобы разузнать их. Если вы не станете мстить мне,я могу сделать вам джентльменское предложение: сейчас мы расстанемся, вы немедленно прекратите выпуск вашей газеты, потому что, вы понимаете, я должен предъявить начальству доказательство своей успешной работы. Завтра утром я уничтожу список с вашими именами. Затем поеду в Афины и никогда больше не вернусь в Салоники. Как вы будете продолжать вашу подпольную деятельность — а насколько я вас изучил, вас ничто не остановит, — это дело ваше и местной полиции безопасности. Он помолчал недолго и повернулся к Дафне:

— А вам, уважаемая госпожа, раз уж вы оказались самой проницательной среди всех, я хочу, пообещать еще кое-что. Я позабочусь о том, чтобы человеку, который вам дорог, давались самые современные лекарства. К сожалению, вчера его отправили в клинику для душевнобольных.

— Нет! — вскричала Дафна.

— Увы, газета. Понимаете, этого он не выдержал…

Он умоляюще взглянул на женщину. Продлилось это всего секунду. Дафна выхватила из сумочки пистолет, и он увидел только яркую вспышку.

Дафна стояла не двигаясь, опустив оружие. Едва слышно она проговорила:

— Вот так. И все. Не то кому-нибудь вздумалось бы еще сжалиться над ним, собакой…

Конец

Перевел с немецкого Евг. ФАКТОРОВИЧ

Геннадий МАКСИМОВИЧ ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ^[2]

Рисунки Р. МУСИХИНОЙ

— Понимаешь, Пьер, — продолжил Брюо начатый разговор, — из любого затруднения есть три выхода. Первый — разрубить узел одним ударом. Второй — медленно, но верно идти к той же самой цели, удаляя или нейтрализуя каждое звено в отдельности. Наконец, вообще ничего не делать, предоставив все времени…

Телефонный звонок прервал слова комиссара. Он отложил сигарету, но разговаривал недолго и, повесив трубку, повернулся к Тексье:

— Ладно, поговорим об этом в другой раз. А сейчас для тебя есть дело. В травматологической клинике убит главный хирург Мариус Кристьен. Личность известная. В его клинике спасали нередко тех, кого считали неспособным выжить. Он был классным специалистом. Одним словом, золотые руки. И надо же, утром его нашли заколотым ножом для резки бумаги.

Через полчаса машина Тексье въехала в небольшой, но красивый парк, окружающий клинику. На скамейках в аллеях сидели пациенты. Обилие гипса и бинтов, костылей и тележек. Сестры бдительно следили за порядком и за тем, чтобы кто-нибудь из несчастных, едва научившихся ходить после операции, не упал, споткнувшись о незаметную для здорового человека неровность дорожки.

Все здесь выглядело безрадостным. Инспектор, казалось, чувствовал какую-то вину перед всеми этими калеками за то, что сам он молод и здоров, едет в машине мимо людей, многим из которых, пожалуй, никогда уже не сесть за руль.

Машина подъехала к красивому зданию с балконами. Вдоль первого этажа тянулась широкая открытая терраса с лестницами, спускающимися в парк.

— Проходите, пожалуйста, мы вас ждем, — сказала инспектору женщина лет тридцати пяти с бледным, заплаканным лицом, когда он поднялся на террасу.

Они миновали длинный коридор, вошли в небольшую приемную. В ней стояли несколько мужчин в белых халатах. Тексье в своем темном и уже не новом костюме почувствовал себя среди них неловко.

— Заместитель главного врача Эрсан, — представился полный человек с подковкой седых волос вокруг сияющей лысины.

— Инспектор Тексье, — сказал Пьер, протягивая руку. — Где убитый?

— В кабинете, вот в этом кабинете, — ответил Эрсан, показывая на дверь.

— Я надеюсь, вы ничего там не трогали? — как всегда в подобных случаях, спросил инспектор.

— Нет, нет, что вы! — по-детски замотав головой, сказал заместитель главного врача. — Как только уборщица увидела его, то бросилась ко мне. Я тут же пришел сюда. Мне не надо было близко подходить, чтоб убедиться — Мариус мертв. Нож торчал в спине под лопаткой. Как раз против сердца. Тогда я вышел и запер кабинет. Больше туда никто не входил.

— Откройте дверь, — сказал инспектор, — и распорядитесь, чтобы мне никто не мешал.

— Да, да, конечно, — сказал Эрсан, достав из кармана ключ и повернув его в замке. Потом он раскрыл дверь и отошел от нее.

— Если вам нетрудно, то побудьте здесь, — сказал Пьер, войдя в кабинет, — у меня могут возникнуть какие-нибудь вопросы.

Тексье прикрыл за собой дверь и огляделся. Просторный светлый кабинет. Задернутое тонкой занавеской окно во всю стену. В дальнем углу наискосок стоял большой стол, заваленный бумагами. На нем — старинный письменный прибор, совершенно ненужный, хотя и очень красивый, селектор и обыкновенный телефон. А рядом — модерновая лампа дневного света.

На полу ничком лежал мужчина в белом халате. Засученные до локтя рукава, крепкие волосатые руки, пальцы, вцепившиеся в толстый ворсистый ковер. Под левой лопаткой торчала загнанная по рукоять… шпага. Пьер даже вздрогнул, увидев ее, и только потом заметил, что размер рукоятки в несколько раз меньше обыкновенной. Вокруг рукоятки бурело небольшое пятно запекшейся крови. Когда Пьер нагнулся над трупом, то увидел, что вся рукоять усыпана средних размеров рубинами. Инспектор не очень-то разбирался в антикварных вещах, но все же понял — шпажка старинной работы.

Открыв портфель, инспектор достал чистый носовой платок, аккуратно вытащил шпажку и спрятал ее в заранее приготовленный пакет. Потом перевернул мертвеца на спину. Волевое, почти не искривленное гримасой боли лицо, черные, чуть тронутые сединой густые волосы, высокий лоб с небольшими залысинами. Густые, темные, сросшиеся у переносицы брови. Халат расстегнут.

Пиджака на Кристьене не было. Поискав глазами, Пьер увидел небольшой шкаф, стоящий между многочисленными полками с книгами, и подумал: пиджак скорее всего висит там. Инспектор осмотрел карманы брюк и халата, нашел большой носовой платок, несколько ключей, один из них явно от сейфа.

Поднявшись, инспектор принялся осматривать кабинет. В двух метрах от убитого стоял небольшой журнальный столик. На нем — еще не откупоренная бутылка вишневого ликера. В баре — на расстоянии вытянутой руки от стола — несколько дорогих хрустальных рюмок, открытая бутылка коньяка. Другая такая же — запечатанная, три бутылки красного вина.

«Скорее всего его убили, когда он, достав бутылку ликера, повернулся за рюмками, — подумал Тексье. — Но если он собирался пить с этим человеком, то, следовательно, знал его».

Пьер прошел к письменному столу. Лампа включена. Значит, убийство совершено ночью? Тексье отдернул занавеску и обнаружил застекленную дверь на террасу. В замке торчал ключ. Зажав платком, Пьер повернул его, осмотрел замок и увидел, что его можно защелкнуть и снаружи. Заперев дверь, инспектор вынул ключ и тоже положил его в пакетик.

На письменном столе среди бумаг стояла пепельница. В ней несколько окурков от разных сигарет. От одной тянулся длинный столбик пепла. Ее, видимо, положили в пепельницу, едва раскурив, и она дотлела потом сама.

«Если пепельница стоит здесь, то люди сидели в креслах, — подумал инспектор, — а не на стульях возле бара. Иначе им проще переставить пепельницу на журнальный столик. Но кресел два, стулья не тронуты с места, значит, в кабинете скорее всего находилось двое».

После тщательного изучения кресел — с помощью лупы Пьер обнаружил на одном из них несколько длинных темно-синих ворсинок, которые тут же положил пинцетом в пакет. Потом он принялся осматривать пол у кресел. И увидел маленькие кусочки грязи, песок.

«Очевидно, человек пришел к Кристьену через дверь с террасы. Если бы он вошел через главный вход, то грязи бы на ногах не было. Ведь у двери мягкий прорезиненный коврик, а в коридоре, насколько я понял, такая чистота, что на полу можно валяться даже в белом халате», — подумал Пьер.

Он постоял посреди кабинета еще какое-то время и направился в приемную, где его ждали.

— Ну как, ну как, обнаружили что-нибудь? — обратился к нему Эрсан.

Пьера смешила привычка заместителя главного врача повторять первые слова начальных фраз, и он улыбнулся.

— Пока ничего интересного. Заприте дверь и проследите, чтобы в кабинет никто не входил. Хотя, знаете, лучше отдайте ключ мне и распорядитесь, чтобы второй, если есть, тоже отдали.

— Второй, второй ключ у Мариуса.

— A, ну тогда он тоже у меня, — сказал Пьер, взяв ключ из рук Эрсана. — Скажите, а есть ли второй ключ от двери на террасу?

— В том-то, в том-то и дело… Второй ключ от двери на террасу Мариус потерял недели две назад, и сейчас у нас лишь один. Больше мы пока не заказывали.

— Скажите, а где бы я мог с вами поговорить так, чтобы нам никто не мешал? — спросил инспектор, обводя глазами присутствующих, которых набилось в небольшую приемную уже немало.

— Конечно, конечно, пройдем ко мне в кабинет.

Эрсан взял инспектора под локоть и, выведя из приемной, повел в глубь коридора. В левой руке Пьер тащил портфель с пакетами и пакетиками. Разумеется, по всем имеющимся правилам он должен сразу же брать с собой эксперта. Но старик Пруво, с которым ему предстояло работать, хотя и великолепный специалист, но страшный зануда, обремененный старческой ленью. А кроме того, старик Пруво обладал противным качеством лезть не в свои дела и поучать всех, кто хоть на три года моложе его. Пьеру доставалось особенно, ведь он самый молодой сотрудник отдела.

И вот между инспектором и Пруво было заключено молчаливое и негласное соглашение, по которому Пьер делает все, с чем может справиться сам, а старого эксперта вызывает лишь потом и то только в крайних случаях. Знать об этом никто не мог — Пьер всегда ездил на своей машине. И по этой причине ни тот, ни другой не боялись взбучки от начальства за нарушение правил. За это Пруво не приставал к Тексье со своими всяческими поучениями и выполнял все необходимое как можно быстрее. Потому-то Пьеру и приходилось таскать с собой портфель. Но сейчас он уже знал, что эксперта придется вызвать.

Как только они вошли в кабинет Эрсана, инспектор попросил разрешения позвонить и набрал номер Пруво. Старый эксперт выслушал его, поворчал и сказал, что выезжает немедленно.

— Первое, о чем я хотел спросить вас, — раскуривая трубку, Пьер повернулся к Эрсану, — откуда в кабинете этот нож, или, точнее, шпага?

— Конечно, конечно, я знаю его историю, — ответил Эрсан, усаживаясь напротив инспектора. — Очень старинная вещица. У кого-то из далеких предков Мариуса была шпага, подаренная королем. Хозяин очень гордился ею. И поэтому заказал к своему чернильному прибору, тому самому, что вы видели на столе Кристьена, нож для резки бумаги, выполненный в виде точно такой же шпаги. Интересно другое. Первый ее владелец погиб от той самой шпаги. Его заколол слуга. Шпага пропала, но ее миниатюрный двойник так и хранился в семье, переходя от отца к сыну. Мариус очень дорожил этой реликвией и не сколько раз, смеясь, говорил, что его, пожалуй, тоже заколют ею. Если бы он только знал, что так и случится… Да, вещь эта действительно отменна. А рукоять… Это же прямо-таки произведение искусства. И рубины настоящие, старинной огранки. Вы, наверное, взяли ее с собой. Постарайтесь, чтобы она не пропала. Ведь у Мариуса есть взрослый сын, и она должна достаться ему. Уж такова традиция.

— У меня создалось впечатление, что вы были с Кристьеном довольно близкими друзьями? — спросил инспектор, смотря заместителю главного врача прямо в глаза. — Вы называете его по имени, прекрасно знаете семейную историю и традицию…

— Действительно, действительно, — торопливо прервал его Эрсан, — мы были друзьями. Однако вы сделали не совсем правильное заключение. У нас в клинике Кристьена называли по имени почти все. Да и он сам, несмотря на очень жесткий, в общем-то, и порой вспыльчивый характер, обращался ко всем запросто. Уж такой человек. Знаете, когда он бывал в хорошем настроении, с ним удивительно приятно работалось. Ну а история шпаги известна очень многим. Он любил ее рассказывать.

— Скажите, а до какого часа, по-вашему, мог здесь находиться Мариус Кристьен, если бы ничего не случилось? Я имею в виду, часто ли он задерживался на работе?

— Трудный, трудный вопрос. Не потому, что я не знаю, а потому, что он касается личной жизни Мариуса.

— Теперь ему уже ничто не повредит.

— Вы правы, вы правы. Понимаете ли, в последнее время Мариус часто оставался ночевать здесь. У него дома какие-то неприятности с женой. То ли она ревновала его, то ли он ее. Когда я спросил однажды Кристьена, он ответил, что ему все надоело и надо на что-то решаться.

— Ладно, оставим это. Скажите, вы совершенно исключаете такую возможность: убийство совершил кто-то из сотрудников клиники?

— Что вы, что вы! Сказать, будто его любили, нельзя. Это довольно сложно при его жестком и, я бы даже сказал, эгоистичном характере. Но, по крайней мере, очень уважали. Великолепный хирург, всегда готовый помочь больному в самых, казалось бы, невероятных случаях… Мне сейчас трудно сказать, чего в нем было больше — человеколюбия или же просто наслаждения своим умением, своим искусством. И все же я уверен — никто из наших работников подобного совершить не мог… Все мы понимали и понимаем — без него нам станет очень трудно. Он делал такие операции, на которые никто другой в нашей клинике не способен…

— Предположим, вы правы. Но кто же тогда? Вы же сами говорите, что ночью сюда никто из посторонних проникнуть не мог. Послушайте, а пользовался ли Кристьен дверью, ведущей на террасу?

— Да, да… Надо же, я совсем забыл о ней. Действительно, его кабинет единственный, в котором есть такая дверь. Правда, он редко пользовался ею, но иногда днем все же выходил на террасу.

— Вы сказали, ключ от этой двери недавно потерян. Как это произошло?

— Не знаю. Не знаю. Просто слышал, как Мариус просил сестру-хозяйку достать ему ключ от этой двери, мол, его ключ куда-то исчез.

— И последний вопрос. У Кристьена в кабинете бар. Он любил пропустить рюмку-другую?

— Нет, напитки больше для друзей, которые часто заглядывали в клинику. Сам Кристьен мог выпить рюмку коньяка или красного вина только после тяжелой операции или в конце трудного рабочего дня.

— Благодарю вас, — сказал Пьер, — а теперь у меня будет такая просьба: пришлите ко мне тех, кто дежурил сегодня ночью.

Инспектор побеседовал с каждым, но ничего нового он не услышал. Только один из дежуривших врачей припомнил, будто около девяти вечера Мариус Кристьен разговаривал по телефону.

— Знаете, — сказал он Тексье, — в такой ситуации, как сегодня, очень трудно делать предположения, но все-таки я уверен: разговаривал он с женой. Не скажу, чтобы грубо, но как-то жестко. Я собрался выйти из кабинета, увидев, что пришел не совсем вовремя, но Кристьен меня остановил жестом. Судя по всему, тот, с кем он говорил, был недоволен чем-то. Кристьен больше слушал, чем отвечал, и лишь изредка отпускал едкие замечания. А под конец сказал, что вообще не уверен, будет ли он дома, у него много дел, и бросил трубку.

Придя на службу следующим утром, Тексье прежде всего пошел узнать результаты экспертизы. Вернувшись к себе в кабинет, он закурил и глубоко задумался.

«Итак, что же известно? — стал прикидывать он. — Мариус Кристьен, как считают эксперты, убит между десятью и двенадцатью ночи. Второе. Отпечатков пальцев, кроме тех, которые оставил хозяин кабинета, нигде не обнаружено. Третье. Темно-синие ворсинки, найденные на одном из кресел, скорее всего с одежды кого-то из гостей Кристьена. В его шкафу, в кабинете вещей из подобного материала и такого цвета не обнаружено. Четвертое — окурки из пепельницы. Это не только разные сорта сигарет, но и курили их разные люди. Пятое. Один из врачей утверждает: примерно в девять вечера Кристьен разговаривал по телефону с женой. Разговор состоялся за два-три часа до убийства. И хирург предупредил жену (если разговаривал именно с ней), что останется ночевать в клинике. Шестое. Все дежурившие в ту ночь в один голос утверждают: в клинику через главный вход никто не проходил… Если убийство совершил не работник клиники, то его впустил к себе сам Кристьен через дверь, ведущую на террасу. С другой стороны, сторож парка клянется — он никого не видел. Конечно, его уверения еще ничего не значат. По распоряжению самого Кристьена ворота на ночь не запирались. Мариус считал, что если среди ночи привезут сильно искалеченного человека, то время, затраченное на открывание тяжелых ворот, может оказаться роковым. Вычистив трубку и плотно набив ее новой порцией табака, Тексье вздохнул.

«Небогато с фактами, — подумал инспектор. — Но какие выводы я могу сделать из них? Пожалуй, пока самое интересное то, что отпечатки пальцев другого человека не обнаружены, тогда как отпечатки самого Кристьена сохранились. Как это могло случиться? Не мог же человек незаметно для своей жертвы сидеть в перчатках? Конечно, нет! Значит, Кристьен видел их, и его это не смущало. Почему?»

Тексье понимал — убийца не мог стереть только свои собственные отпечатки. Ведь в этом случае пострадали бы отпечатки и Кристьена, а они остались в полной сохранности.

«Постой, постой, — подумал вдруг инспектор. — А если к Кристьену пришла женщина… Она могла и не снимать перчаток. К тому же Кристьен достал ликер. Будь ночным гостем мужчина, Кристьен скорее всего предложил бы ему коньяк. Но на окурках нет следов помады. А почему они должны быть обязательно? Не все женщины красят губы… Как говорится, «ищите женщину!». Этим, пожалуй, я и займусь. И начну с жены Мариуса Кристьена». Решив так, инспектор вышел из кабинета, спустился вниз и сел в машину.

Дверь квартиры с именной табличкой открыла красивая молодящаяся женщина.

— Месье?.. — спросила она певучим голосом, удивленно вскинув брови.

— Вы Люси Кристьен? — галантно улыбнулся инспектор.

— Слушаю вас.

— Инспектор полиции Пьер Тексье, — представился Пьер, с удивлением отмечая, что Люси Кристьен не слишком-то опечалена смертью мужа.

— Пожалуйста, проходите, — менее ласково произнесла хозяйка, все еще продолжая улыбаться, и посторонилась.

Инспектор вошел в прихожую и, подойдя к вешалке, снял пальто. Когда Пьер вешал его на крючок, по его рукам пробежала легкая дрожь. Рядом висело… темно-синее ворсистое пальто. Заставив себя успокоиться, Тексье привычно поправил рукой прическу и проследовал за Люси Кристьен. Они вошли в просторную, богато обставленную комнату, служившую скорее холлом, чем столовой. Большой широкий диван, несколько экзотических цветов в каких-то модерновых горшках на высоких ножках, бар, шесть кресел, телевизор, три низких столика…

— Присаживайтесь, — нарочито ласково сказала хозяйка, указывая на диван. — Коньяк, вино…

— На работе я стараюсь не пить, — продолжая стоять, ответил инспектор.

Люси Кристьен вздохнула и села в кресло напротив дивана.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

— Прежде чем задавать вопросы, я хочу попросить разрешения закурить, — сказал Пьер, садясь на диван.

— О да, конечно.

Она взяла со столика пепельницу и поставила ее на пушистый ковер. Затем достала сигарету и взглянула на инспектора. Поняв ее взгляд, Тексье щелкнул зажигалкой. Хозяйка затянулась, а Пьер, набивая трубку, продолжал рассматривать свою собеседницу. Ей было лет сорок, а может, и больше, хотя на первый взгляд она выглядела куда моложе. Держалась Люси Кристьен легко и непринужденно. Сразу было видно, что она привыкла к тому, что нравится.

— Так о чем вы хотели меня спросить? — повторила она свой вопрос.

— Ваш муж убит вчера ночью в своем кабинете в клинике. Меня интересует, знали ли вы, что он собирается ночевать там?

— Нет, не знала. Хотя последнее время он делал это довольно часто.

— Один из сотрудников вашего покойного мужа уверяет, что в девять вечера Мариус Кристьен разговаривал с вами по телефону.

— Какая разница — знала я или не знала? — вдруг почти выкрикнула хозяйка — Меня это совершенно не волновало.

— Хорошо, будем считать, что вы все-таки знали. — спокойно произнес Тексье, — но объясните мне, пожалуйста, почему вас это не волновало?

— Это личное, семейное дело…

— Я бы и не спрашивал, — прервал ее инспектор, — если бы ваш муж оставался в живых. Но я вынужден разобраться в ваших взаимоотношениях. Мариус Кристьен убит.

— И поделом ему! — зло сказала мадам Кристьен и осеклась. — Уж не думаете ли вы, будто это сделала я?

— Я пока этого не думаю, — невозмутимо произнес Пьер, выпустив тонкую струйку дыма.

— Нет, это возмутительно, — опять вспылила мадам Кристьен, бросив в пепельницу недокуренную сигарету. — Да, он был не очень хорошим мужем. Но подозревать меня?!

— Вы напрасно горячитесь, — сказал Пьер.

— Нет, нет, это абсурд! Поймите, я не скрывала, что давно уже не любила его, как, впрочем, и он меня. Но пойти на убийство… Поверьте, я не смогла бы этого сделать, — произнесла она не столько раздраженно, сколько испуганно и тихо.

— Вполне допустимо. Однако потрудитесь ответить, где вы были вчера примерно с девяти вечера до двух ночи?

— Дома!

— Кто это может подтвердить?

Она на секунду задумалась. Потом почему-то покраснела и опять вполголоса сказала:

— Боюсь, некому.

И тут Пьер вспомнил: когда он входил в парадное, то видел привратницу, Она сидела у лифта и читала какую-то потрепанную книгу. Тексье решил тотчас проверить сказанное мадам Кристьен. Ведь привратница наверняка заметила бы, если жена хирурга выходила вечером из дома и вернулась где-то около полуночи.

— Извините, — сказал он, вставая, — я, кажется, забыл запереть свою машину.

Тексье вышел из комнаты. Проходя мимо вешалки, он вырвал несколько ворсинок из пальто мадам Кристьен. Привратница все так же читала книгу.

— Извините, мадам, — едва ли не вкрадчивым голосом произнес инспектор, — но у меня к вам один пустяковый вопрос. Скажите, вы находились здесь прошлой ночью?

— Не знаю, почему вас это интересует, но я действительно была здесь всю ночь, — ответила привратница, оторвавшись от книги и сдвинув на лоб очки.

— Вы не обратили внимания, когда выходила из дома и когда вернулась мадам Кристьен?

— Это та, у которой мужа убили?

— Она самая.

Привратнице спешить некуда, она обрадовалась возможности поболтать с новым человеком, и ее даже не интересовало, кто он и зачем ему нужно все знать.

— Должна сказать, плохо они жили в последнее время, — начала она издалека. — Раньше, помню, всегда вдвоем, а теперь давно уж не вижу, чтобы они из квартиры-то вместе выходили. Я все замечаю, только ничего никому не говорю…

Она хотела продолжить рассказ, но Пьер спешил. Мадам Кристьен могла догадаться, что он ушел не просто проверить машину.

— Все-таки, когда прошлой ночью она ушла и когда вернулась? — перебил инспектор словоохотливую старушку.

Та обиженно замолчала, по-детски надув губы. Тексье уж подумал: своим нетерпением он все испортил, но привратница вдруг выпалила:

— Да утром же!

— Вы уверены в этом?

— Что значит «уверена»? — ворчливо проговорила привратница. — Сама ей дверь открывала. Уж рассветать начало.

Тексье поблагодарил ее и быстро поднялся наверх.

— Вы знаете, — обратился он к мадам Кристьен, входя в комнату, — я действительно забыл запереть машину.

Люси Кристьен сидела в том же кресле и спокойно курила.

— Так на чем мы остановились? — спросил он таким тоном, словно в самом деле забыл о разговоре. — Да, мы говорили о вас. Вы, кажется, сказали, будто всю ночь находились дома?

— Именно так, — ответила мадам Кристьен.

— Странно, а вот ваша привратница убеждена, что вы вышли из дома около десяти вечера и вернулись только под утро.

— И вы уже решили, что права она? — немного помолчав, сказала мадам Кристьен. — В общем-то, так и есть… Но все равно я не убивала своего мужа. Хотя прекрасно понимаю: у вас нет против меня никаких улик. Иначе вы не стали бы тратить время на разговоры. Разве не так?

Она говорила уверенно. Казалось, ее даже не расстроило уличение во лжи. И Пьер никак не мог понять, то ли это наивность, то ли хладнокровие убийцы.

— Почему вы так уверены, что у меня нет доказательств? — спросил он. — Вы исключаете такую возможность: я уже все знаю и просто уточняю некоторые детали, прежде чем передать вас правосудию.

— Очень может быть. Но я-то не убивала.

— Ладно, оставим это. Вы лучше скажите, где были прошлой ночью?

— И не подумаю, — хладнокровно ответила хозяйка.

— Почему?

— Просто не хочу.

— Странный вы человек, — удивился Пьер. — У вас нет алиби, а вы держитесь так, будто ничего не произошло.

— Знаете ли, не на все вопросы может ответить женщина, даже когда ее муж убит. Я могу тысячу раз повторить — это сделала не я, хотя мой дорогой супруг заслуживал этого. Он дарил медсестрам бриллиантовые серьги. За какие такие заслуги? Может, его убила одна из брошенных им любовниц. Вы не задумывались над такой возможностью?

Последние две фразы Люси Кристьен почти прокричала.

«Но у них нет вашего темно-синего пальто», — подумал Пьер.

— Так где же вы все-таки провели ночь? — опять спросил он. — Вам придется ответить на этот вопрос. Только, если вы скажете, будто бродили по улицам и вас никто не видел, я не поверю.

Инспектор замолчал. Мадам Кристьен встала и пошла к окну. Увидев, что она смотрит в другую сторону, он взял из пепельницы два окурка и, завернув их в бумагу, сунул в карман.

— Есть у меня алиби или нет, — не оборачиваясь, сказала мадам Кристьен, — я не убивала его.

— Вы понимаете, что говорите?

— Я все понимаю…

Пьер подождал еще немного и, поняв, что мадам Кристьен даже не собирается к нему поворачиваться, попрощался и вышел.

«Что же я узнал? — стал рассуждать он, садясь в машину. — Первое. В момент убийства мадам находилась неизвестно где, значит, могла быть и в клинике. Второе. Она не любила своего мужа за то, что он слишком увлекался женщинами. Третье. Цвет ее пальто соответствует цвету тех ворсинок, которые найдены в кабинете. Четвертое — …а вот четвертого-то и нет. Все! Да, не так уж много».

Посидев еще немного, инспектор включил зажигание и поехал в управление.

— Знаешь, — сказал инспектору Пруво, когда Тексье отдал ему окурки и ворсинки от пальто мадам Кристьен, — а ведь сорт-то сигарет один. Обрати внимание на фильтр и на две черные полоски вокруг него. Хотя ведь вы, трубочники, в этом ничего не понимаете. Ладно, иди к себе. Когда во всем разберусь, я позвоню.

Пьер просидел у себя в кабинете, наверное, с полчаса, когда раздался телефонный звонок. Инспектор поднял трубку и услышал незнакомый голос:

— Инспектор Тексье?

— Да, — ответил Пьер.

— Говорит Дени Фосье, министр промышленности. Вы не могли бы сейчас спуститься вниз? Я жду вас в своей машине за углом.

— А зачем? — спросил Тексье, не понимая, что от него нужно министру, с которым у него никогда не было никаких дел.

— Мне бы не хотелось говорить по телефону…

— Хорошо, сейчас выйду, — согласился Пьер.

Он спустился вниз, вышел из здания управления и свернул за угол. У тротуара стоял черный лимузин. Когда Тексье поравнялся с ним, задняя дверца распахнулась.

— Если не ошибаюсь, инспектор Тексье? Мне описали вас.

— Да, — ответил Пьер, думая над тем, как бы не влипнуть в какую-нибудь неприятную историю.

— Садитесь!

Тексье сел в машину и увидел высокого, начавшего полнеть человека лет пятидесяти пяти с большим прямым носом, волевым подбородком и жилистой, несоразмерно тонкой шеей.

Когда они отъехали несколько кварталов, Фосье приказал шоферу остановить машину и выйти на несколько минут. Едва дверца за шофером захлопнулась, министр повернулся к Пьеру.

— Извините, что я разговариваю с вами в столь необычной обстановке, — мягким голосом произнес он. — Дело, по которому я хотел поговорить с вами, безотлагательное, а идти к вам в управление мне не хотелось. Меня могли узнать, начались бы разговоры…

— Понимаете ли, я не очень доверчивый человек… — перебил его инспектор, но Фосье не дал ему договорить.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он, доставая из кармана документы, — вот, пожалуйста, вы можете убедиться… Я действительно Дени Фосье и действительно министр. Я хотел бы поговорить с вами по делу об убийстве Мариуса Кристьена. Минут двадцать назад мне позвонила Люси и сказала, что вы были у нее и, насколько она поняла, подозреваете ее… Вы действительно так думаете?

— Вообще-то я не должен отвечать на ваш вопрос, но все-таки скажу. Да, пока я думаю так. Но подчеркиваю, пока. У меня нет неопровержимых улик. Но скоро они могут появиться.

— Понимаете ли… прошлую ночь мы с Люси были вместе, — сказал Фосье, — Не удивляйтесь, здесь нет ничего плохого, У меня пять лет назад умерла жена. Ну а Люси… Понимаете ли, ругать мужа своей любовницы неэтично, но я все-таки хочу сказать, что хотя он и великолепный хирург, жить с человеком, который любит только себя, Люси не могла. Поверьте, если бы у Люси не было сына, который обожает отца и гордится им, она давно ушла бы от Кристьена. Я уже не раз делал ей предложение. Вы, конечно, можете мне не верить, но Люси действительно была в ту ночь со мной. Я готов поклясться в этом и даже, пожалуй, представить свидетелей. Но нужно ли это? Подумайте сами, если бы все это было не так, стал бы я разговаривать с вами? Нет, я нашел бы связи, и вас просто заставили бы прекратить или замять дело. Вы понимаете, что это возможно?

— Да, конечно, — ответил Пьер.

— Но я не хочу поднимать лишнего шума и прошу вас только об одном: проверить все более тщательно. И тогда вы убедитесь — Люси здесь ни при чем. Она очень хороший человек, а вам ничего не сказала, боясь повредить мне.

— Проверять все тщательно — моя обязанность, — спокойно сказал инспектор, доставая трубку и набивая ее табаком.

— Именно об этом я и прошу. Я только хочу, чтобы вы честно отнеслись к своим обязанностям.

— Извините, но я всегда отношусь к своим обязанностям честно. Просить меня об этом не надо, — раздраженно произнес Пьер.

— Вот вы уже начинаете и обижаться, — улыбнулся Фосье, — но поймите, я же вас совершенно не знаю. Но сейчас вижу, что вы порядочный, честный человек. Поверьте, мы с Люси будем вам очень признательны, если вы во всем как следует разберетесь.

— Если мадам Кристьен ни при чем, то ей совершенно нечего бояться. А теперь попросите вашего шофера доставить меня на место. Идти пешком мне как-то не хочется.

— Конечно, конечно, — улыбаясь, сказал Фосье и, высунувшись из машины, позвал шофера.

Едва Пьер вернулся в свой кабинет, как зазвонил телефон.

— Тексье, где тебя носит? — услышал инспектор голос Пруво. — Я тебе десятый раз звоню.

— Ну как дела?

— Это совершенно другая женщина. Сорт сигарет действительно тот же, а состав слюны другой. И ворс не тот, хоть и похож по цвету. Что ты на это скажешь?

— Я это знаю.

— Так какого же черта!..

— Не шуми, — перебил его Тексье, — раньше и я думал иначе.

Он повесил трубку. Да, так хорошо складывавшаяся версия рухнула, и надо было разрабатывать другую, ту, что высказала мадам Кристьен. Инспектор подтянул к себе телефон, позвонил Эрсану и попросил принять его.

— Чем еще могу быть полезен? — спросил заместитель главного врача, когда Пьер вошел в его кабинет.

— Вы были другом Кристьена, поэтому должны знать о его отношениях с женщинами. Говорят, у него была уйма любовниц среди медсестер. Так ли это? — спросил Тексье, усаживаясь в кресло.

— Не сказал, не сказал бы, — улыбнувшись, ответил Эрсан.

— Вы утверждаете обратное?

— Понимаю, понимаю, кто вам мог это сказать. Когда женщина ревнует, она всегда преувеличивает. Конечно, у нас много хорошеньких медсестер, а Мариус был видным мужчиной. — Эрсан многозначительно усмехнулся. — Я понимаю, почему вы спрашиваете об этом. Подумали, что одна из прежних любовниц решила отомстить ему. Но для наших девушек Мариус Кристьен был в первую очередь великолепным хирургом, почти богом. Нельзя же убить своего бога…

Три дня потратил инспектор на проверку этой версии. Переговорил со всеми женщинами, работавшими в клинике, и убедился в правоте Эрсана.

Пьер долго просидел в кабинете, обдумывая создавшееся положение. Прошло уже пять дней, а он не сдвинулся с места. Он уже начал сомневаться в том, что убийство совершила женщина. Ведь вполне возможно, что женщина и была в кабинете Кристьена, но за какое-то время до того, как совершилось убийство. «Но прежде чем отметать полностью эту версию, — подумал инспектор, — надо разобраться: все ли возможные причины убийства я исчерпал? Кристьен был хирургом. Попробую исходить из этого. Женщина могла поднять на него руку, если… если во время операции он сделал что-то не так, изуродовал ее, например. Но в клинику поступают люди с сильными травмами, и рассчитывать на то, что они выйдут отсюда красивее, чем раньше, им не приходится. Второе. Женщина могла убить его и за то, что он не смог спасти дорогого ей человека. Постой, а ведь такой вариант вполне возможен. Надо немедленно узнать обо всех смертных случаях за последнее время. Может быть, это и даст какую-нибудь ниточку. А если нет, то с версией женщины-убийцы придется расстаться».

Инспектор выбил трубку в пепельницу, поднялся из-за стола и пошел искать Эрсана.

— Ну как, ну как, убедились в том, что я говорил? — спросил Эрсан, когда инспектор встретил его в коридоре.

— В общем, да, — ответил Тексье с чувством человека, которому не очень-то хочется сознаваться в своей неправоте. — Сейчас меня интересует другое. Покажите мне список умерших в вашей клинике за последнее время.

— Список? Таких списков мы не составляем, — с испугом сказал Эрсан. — Они нам не нужны, так же как и лечебные карты. Делопроизводство у нас ведет компьютер…

— Кто, кто? — не поверив своим ушам, переспросил Пьер.

— Я же сказал: компьютер. Он и за тяжелобольными следит. Разве вы не обратили внимание, как мало у нас младшего медицинского персонала? Медсестре совершенно не обязательно сидеть у постели человека, даже перенесшего сложную операцию. От датчиков, прикрепленных к телу больного, информация о его состоянии поступает в компьютер, а уж тот лучше всякой сиделки. Только в критические моменты вызывает врача.

— Так, — сказал Пьер. — Интересно.

— Понимаете ли… Понимаете, в компьютере уйма преимуществ. Он не устает, помнит, когда надо дать больному лекарство, проделать необходимые процедуры. И температуру он измеряет постоянно. Но и это не все. В компьютер заключены истории болезней. Когда врачу нужны сведения о больном, компьютер в считанные секунды подбирает все необходимое. Точно так же он выдает сведения о смертных случаях, которые были у нас за последнее время. Пойдемте.

Они спустились в машинный зал клиники. Внешне он ничем не отличался от всех тех, которые доводилось видеть инспектору. Те же металлические ящики, такие же пульты. Эрсан и Тексье подошли к одному из них, и через несколько минут в руках у Пьера было несколько стандартных карточек. Он ушел в отведенный ему кабинет и принялся изучать их.

Карточек было десять. Шесть из них он отложил сразу. Люди, зарегистрированные в них, умерли еще до начала операции. Из оставшихся он после некоторых раздумий отложил в сторону еще две. На них значились пожилые люди, и их родственники вряд могли возмутиться тем, что больных не вылечили. Оставались две карточки. На одной из них значился молодой мужчина, отец двоих детей. Попал в автомобильную катастрофу и скончался через пять дней после операции. На другой — молодая девушка. Она тоже стала жертвой автомобильной катастрофы и умерла на третий день после поступления в клинику. В карточке не было указано, какая ей сделана операция, и инспектор решил начать с этого случая.

Рано утром следующего дня инспектор поднимался на пятый этаж указанного в карточке дома. На двери нужной ему квартиры была прибита маленькая табличка «Симона Давиль». Тексье нажал на кнопку звонка и увидел на пороге молодую женщину лет двадцати пяти с нервным, но красивым лицом. Глаза ее были красны не то от слез, не то от бессонницы.

— Вам кого? — спросила она, недовольно взглянув на Тексье.

— Мне нужен кто-нибудь из родственников Мари Давиль, — как всегда в таких случаях, вкрадчивым голосом произнес Пьер.

— Ну я родственница. Что вам нужно?

— Вы ее сестра?

— Нет, я ее мать.

— Что? — только и сумел выдавить из себя удивленный Пьер.

— Я же сказала, что Мари моя дочь. А вы кто?

— Я инспектор Тексье из полиции. Может быть, мы все-таки пройдем в квартиру? Здесь не совсем удобно разговаривать.

— Да, конечно, проходите, — устало сказала женщина, и они прошли в маленькую комнату, которая, по всей видимости, была столовой.

Пьер еще раз посмотрел на женщину при дневном свете. Нет, ей никак нельзя было дать больше двадцати пяти лет. Но ведь умершей Мари Давиль было двадцать три.

— Садитесь, — сказала женщина, указывая на стул, — я знала, что рано или поздно вы придете. То есть не вы лично, а кто-то из ваших. Хотя, что вы найдете меня так скоро, я не думала. Я не собираюсь отпираться. Да, Мариуса Кристьена убила я и не жалею об этом. Но прежде, чем говорить, хочу по казать вам один снимок.

Женщина встала, вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с фотографией в руках. Снимок запечатлел стоящую сейчас рядом с инспектором женщину и другую, лет на двадцать-двадцать пять старше, по-видимому, ее мать.

— Кто это, по-вашему? — спросила женщина.

— Мне кажется, что справа — вы, а рядом — ваша мать.

— Нет. Справа — моя дочь Мари, а слева — я, Симона Давиль. Снимок сделан два года назад.

Она села напротив и закурила, рассматривая растерянное лицо Тексье.

Пьер ничего не понимал и с трудом сдерживался, чтобы не выдать свою растерянность. Однако смог подметить, что сигареты, которые она курила, точно такие же, как у Люси Кристьен.

— Расскажу по порядку, — сказала Симона Давиль. — Мой муж умер десять лет назад, и мы с Мари жили вдвоем. Потом она познакомилась с неплохим парнем Мишелем. Он был техником на химическом заводе. А три месяца назад его легковая машина на повороте врезалась в столб. Мишель погиб сразу, а Мари привезли в клинику Кристьена в безнадежном состоянии.

Мариус Кристьен сам осмотрел ее и сказал, что положение тяжелое, но страшны не только и не столько переломы, сколько слабое сердце.

Я не выходила из клиники, сидела рядом с Мари. Мне говорили, что все это не нужно, что компьютер внимательно следит за больной. Но разве они могли понять состояние матери… На другой день в палату пришел Кристьен. Он сказал, что, судя по показаниям компьютера, моей дочери становится хуже, сердце явно не справляется.

Мне не хотелось верить, что это конец, и я умоляла Кристьена придумать что-нибудь. Он задумался, а потом спросил, какая у меня группа крови.

«Знаете что, мадам Давиль, — сказал он мне, — можно, конечно, использовать один шанс. Мне однажды приходилось делать это, и тогда мы спасли человека. Правда, он находился в несколько лучшем положении, чем ваша дочь». Я спросила его, что это за способ.

«Судя по вашим словам, — ответил он, — группа и резус крови совпадают. Если у вас хорошее сердце, то мы можем соединить вашу кровеносную систему с кровеносной системой дочери. Тогда ваше сердце будет работать за двоих. Гарантий дать не могу. Вам ничего не угрожает, но насколько это облегчит состояние вашей дочери и выведет ли ее из кризиса, никто не знает».

Я сказала, что готова на все, И меня положили рядом с Мари. Я не испытывала никакой боли или неприятных ощущений. В моем мозгу была только одна мысль — спасти дочь.

Примерно через час мне сказали, что Мари почувствовала себя лучше, сердце ее стало биться ритмичнее. На всякий случай ко мне тоже подсоединили различные датчики, и теперь за мной, как и за дочерью, следил компьютер.

Первые сутки прошли нормально, а потом Мари стало плохо. Врачи и медсестры делали какие-то уколы, но положение не улучшалось. И вдруг я сама почувствовала: плохо-то со мной, а не с дочерью. Я сказала об этом Кристьену, но он ответил, мол, это мне только кажется.

Я совершенно ничего не понимаю в технике, но думаю, что компьютер просто передавал мне состояние Мари. Ведь мы были соединены с машиной десятками проводов. Я мучилась, боролась за жизнь и чувствовала, что умираю.

Пересказать все свои ощущения просто не могу. К вечеру я потеряла сознание, но перед этим успела сказать, чтобы от Мари меня ни в коем случае не отсоединяли. Придя в себя, я почувствовала необыкновенный прилив сил.

«Мари умерла! — сказал мне Кристьен. — Но вам никакого вреда не нанесено».

Еще сутки продержали меня в клинике, проверяя, не отразилось ли все это на моем организме, а потом выписали, сказав, будто все в порядке.

И вот я заметила, что мои волосы начали темнеть. Потом разгладились морщины, посвежела кожа. Тело тоже стало молодым и упругим. На улице я стала ловить взгляды молодых парней. Все знакомые и соседи смотрели на меня с подозрением и приставали с расспросами. Но что я могла им ответить, когда и сама ничего не понимала. И в конце концов они все мне надоели. Я решила сходить к Кристьену и спросить его, что же со мной происходит. Понимаете ли, мне стало казаться, будто я отобрала жизнь у Мари, чтоб помолодеть самой. Эта мысль терзала меня.

И вот я пришла к Кристьену. Я и раньше была у него в кабинете и знала, что там есть вторая дверь с террасы. Мне не хотелось ни с кем встречаться, и поэтому я пришла попозже и постучала в эту дверь…

— Извините, — перебил ее Пьер, — но сторож уверяет — вечером мимо него никто не проходил.

— Он болтал с кем-то, когда я проходила.

— В чем вы были одеты?

— В темно-синем пальто. Знаете, такое ворсистое, из синтетики…

— Так, дальше? — спросил инспектор.

— Потом… — сказала Симона Давиль, достав сигарету и закурив. — Кристьен подошел к двери и отодвинул занавеску. Увидев меня, он оторопел, но через какое-то время дверь все же открыл. «Кто вы?» — спросил он не то с испугом, не то с растерянностью. Я в двух словах объяснила ему все и спросила, знал ли он, что может произойти подобное.

«Совершенно не предвидел, — ответил он, — даже не могу понять, как это получилось. Будьте любезны, расскажите мне поподробнее и с самого начала. Меня интересуют все мелочи, ваши ощущения, мысли, чувства, начиная с того момента, как я подключил ваш организм к организму вашей дочери».

И я рассказала ему все. И о том, как я стала чувствовать себя Мари, и о том, как боролась зажизнь, и о том, что происходило со мной позже.

«Вы знаете, — сказал он, — я, кажется, понял. То, что вы чувствовали себя своей дочерью, боролись за жизнь и тому подобное, — мелочи. В этом, видимо, виноват компьютер. Важнее другое — вы помолодели. Некоторые ученые высказывали предположение, будто организм больного в момент кризиса выделяет в кровь какие-то особые ферменты удивительной живительной силы, которые помогают или стараются помочь организму выжить. Такой вывод сделали после анализа многих сотен и даже тысяч случаев, когда человек по всем законам медицины и правилам должен умереть, а он все-таки выживал. Однако все это была теория. Есть ли такой фермент, никто точно не знал, так как подвергать организм умирающего человека какому-либо анализу считалось кощунством. И вот вы первый и пока единственный свидетель, что такой фермент действительно существует.

Ваш организм был соединен с организмом дочери. Ее кровь стала вашей кровью и наоборот. В момент, когда смерть уже обволакивала ее, организм вашей дочери дал ей последний шанс выжить — выделил в ее, а значит, и в вашу кровь этот самый фермент. Но ей он уже помочь не мог, зато обновил ваш организм… Я думаю, это вещество огромной силы. Судя по всему, оно выделяется в кровь в течение нескольких секунд, а то и меньше. Кроме того, его страшно мало. Иначе люди давно установили бы — такой фермент существует. Нет, вы даже не представляете, что произошло! Нет, не понимаете! Не можете понять! Потрясающее открытие!»

Мариус Кристьен был очень возбужден. Глаза его блестели, щеки покрылись каким-то неестественным лихорадочным румянцем, движения стали резки.

«Открытие! Великое открытие! — говорил он. — Мы будем добывать этот фермент. Он будет стоить дорого, чертовски дорого. Им смогут омолаживаться только богатые люди, и им придется раскошеливаться. И я стану богатым, дьявольски богатым…»

Он говорил еще в этом роде, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. Сначала я не придавала особого значения его словам. Но неожиданно подумала: а где же Кристьен собирается добывать фермент? Ведь он сам только что сказал, что вещество вырабатывается только организмом, находящимся в кризисной, предсмертной ситуации… Страшная догадка поразила меня. И я сказала о ней Кристьену.

«Ах, мадам, оставьте сантименты, — ответил он довольно грубо. — При чем здесь все это? Главное — способ омолаживания найден. Я еще сам не знаю, что буду делать. Может, подключу старого богача к умирающему молодому бедняку… Впрочем, почему обязательно умирающему?..» — сам себя спросил Кристьен. И осекся. Но я все поняла. Он готов был подбирать живых людей с нужной группой крови и приводить их в кризисное, предсмертное состояние.

Не знаю уж, понял ли Кристьен, что я догадалась о его замысле, только сразу же перевел разговор на другую тему, а потом стал уговаривать меня никому не рассказывать о нашем разговоре. Он даже обещал дать мне денег, чтобы я переехала жить в другой город, где моя внешность не будет вызывать недоумений. Он говорил еще и еще, но я не слушала его. Мне стало страшно. Нет, не за себя, а за тех, других. Ведь я прекрасно понимала, что Кристьен скорее уберет меня, чем откажется от своей страшной идеи.

Хирург говорил еще долго. Я поняла: необходимо что-то предпринять. Кристьен предложил мне выпить за мой переезд и, как он выразился: «За нашу дружбу». Он достал из бара бутылку ликера и повернулся, чтобы взять рюмки. И тут я поняла, как должна остановить его, остановить навсегда. Я схватила со стола ножик, на который давно уже обратила внимание, и всадила его в спину Кристьена. Не знаю, куда попала, но он сразу упал…

Что потом, не помню. Я была как в бреду. Очнулась уже у себя в квартире…

Симона Давиль замолчала. Она сидела бледная, обжигая пальцы догоревшей сигаретой и не замечая этого.

— Вы попали ему прямо в сердце, — прервал молчание Пьер.

— Вы думаете, оно у него было? — печально произнесла мадам Давиль.

Она достала новую сигарету и опять закурила. Инспектор выбил пепел из трубки, вновь набил ее табаком и тоже закурил. Они сидели и молчали. Тексье стало жаль несчастную женщину. К тому же он понимал: в ходе дальнейшего разбирательства и суда выяснится, какое открытие совершил Мариус Кристьен в свою последнюю ночь. И кто может гарантировать, что кому-то не придет в голову та же самая идея омоложения?..

— Ладно, что-нибудь придумаем, — сказал он, вставая и протягивая ей руку. — До завтра.

В тот день инспектор не пошел в управление. Он бесцельно ходил по городу, не зная, что делать. И весь следующий день просидел дома, Лишь на третий день он появился на работе и сразу же увидел у себя на столе нераспечатанный конверт на свое имя. Письмо было от Симоны Давиль.

«Уважаемый инспектор! — прочитал он. — Я понимаю, что вас мучает. Вы порядочный человек и боитесь того же, чего и я, что кто-нибудь может воспользоваться открытием Кристьена. Я нашла самый лучший выход из этого положения. Когда вы получите письмо, меня здесь уже не будет. В моей квартире вы найдете письмо, где я написала, что убила хирурга из мести за то, что он не спас мою дочь. Пускай все подумают, что я ненормальная.

Это единственный выход. Я почему-то верю, что вы никому не расскажете о том, что узнали от меня.

Спасибо за все!

Ваша Симона Давиль».

Владимир МАЛОВ РЕЙС «НАДЕЖДЫ»

Рисунки В. КОЛТУНОВА

1

Сначала несколько быстрых круговых витков; с чьей-то легкой руки пилоты всего космофлота уже лет пятьдесят называют их «примерочными». Затем — плавное торможение и длинный спуск по пологой кривой. Посадочные двигатели гасят скорость, когда поверхность планеты оказывается уже прямо перед космокатером, и сам момент посадки совершенно неощутим. Но сразу смолкает тяжелый грохот, в кабине наступает удивительная, невероятная тишина, и вот тогда можно подняться с кресла, чтобы раздвинуть жалюзи, закрывающие иллюминаторы, и взглянуть, каков этот новый, очередной мир. В этот раз «Надежда» стояла в центре бледного песчаного круга, ограниченного близким горизонтом, на котором то и дело сверкали молнии. С запада на восток быстро двигались низкие темно-серые тучи, вспыхивающие пульсирующим светом, и поэтому все вокруг было похоже на какую-то призрачную, невероятную декорацию к странному фантастическому спектаклю. Бледный песок, казалось, был тоже наэлектризован. Впрочем, во всех лоциях планета так и называлась — Электра…

Несколько минут после посадки Андрей скептически разглядывал окружающий ландшафт, потом тяжело вздохнул и недовольно пробормотал:

— Вот так всегда! Если есть где-нибудь планета, похожая на ад, на какое-нибудь болото или на динамо-машину, значит, она дожидается именно нас! А все другие совершают посадки в прекрасных мирах, наполненных светом и радостью, и корабли их стоят под сенью деревьев или на берегах чудесных озер…

Командир «Надежды» усмехнулся и отозвался:

— Ты поторапливайся! Хорошо бы все сделать побыстрее.

— И что самое интересное, здесь, на Электре, я был уже дважды, — заключил Андрей и стал надевать скафандр. — Семь лет назад здесь останавливалась Двадцать третья, три года назад — Двадцать шестая.

— А я был здесь уже трижды, — ответил Олег. — Теперь могу ходить по Электре с завязанными глазами.

— Ну, это здесь совсем нетрудно, — ответил Андрей как только мог серьезнее. — Здесь же ничего нет! Куда ни пойдешь, везде один и тот же наэлектризованный песок.

Он опустил на лицо прозрачное забрало шлема. За толстым стеклом губы его продолжали шевелиться. Олег повернул рычажок на пульте управления, и голос Андрея раздался из динамика:

— …вот если бы я был электрическим скатом…

— То вместо тебя здесь был бы кто-нибудь другой, — ответил командир. — Не теряй времени.

— А я его не теряю, — с достоинством произнес динамик. — Я надел скафандр за минуту. А рекорд космофлота, знаешь сам, сорок девять секунд. Ну, я пошел!

Тяжело ступая в скафандре, второй пилот неуклюже прошел по кабине и скрылся в проеме люка. Несколько мгновений спустя Олег увидел на экране наружного обзора, как распахнулись створки большого грузового люка, и на поверхность Электры выкатился вездеход, похожий на жука. Под гусеницами машины сразу же стали хлопать длинные голубые искры: песок и в самом деле был наэлектризован. Потом вездеход стал виден и в иллюминатор — он быстро двинулся на запад.

Олег встал и секунду постоял над креслом спящего Димки. У мальчугана был приоткрыт рот, светлые пряди волос разметались по лбу, сон был, видимо, неспокойным, потому что Димка шевелился и вздрагивал. Олег поправил ему волосы и быстро пошел в топливный отсек готовить резервуар к приему горючего. Андрей должен был сделать все часа за два. Значит, через два с половиной, максимум через три часа космокатер мог продолжать путь. «Надежда» взлетит, и Димка, если не проснется, даже не заметит, что несколько часов провел на Электре.

Командир подошел к топливному отсеку, перешагнул порог и закрыл за собой дверь. Пока он, конечно, еще не знал, что «Надежда» проведет здесь, на Электре, не два часа, а чуть ли не целые сутки и что это время вместит в себя очень много событий.

2

Андрей еще раз объехал вокруг чужого корабля.

Он был теперь совершенно спокоен, кровь в висках перестала стучать. Ничего невозможного, в общем-то, не произошло, когда-нибудь это должно было случиться неминуемо, удивительным было лишь то, что этот шанс выпал не кому-то другому, а именно ему.

Сбросив скорость вездехода почти до нуля, он включил камеру видеозаписи. Позже все это должны увидеть миллиарды людей: однообразный ландшафт, состоящий лишь из бледного, наэлектризованного песка, пульсирующие призрачным светом темно-серые тучи и глубоко увязшую в этом песке громаду чужого корабля. Позже заснятая им лента станет драгоценнейшей исторической реликвией. Но все это будет позже. А теперь…

— Андрюша, — сказал с экрана командир «Надежды», — все-таки держись от него подальше.

— Я от него далеко, — ответил Андрей и осторожно, всего лишь на несколько миллиметров, подвинул штурвал вправо.

Медленно начиная третий круг, вездеход подошел к кораблю еще ближе; теперь Андрея отделяла от него лишь какая-то сотня метров. Камера видеозаписи гудела негромко и ровно, жужжание ее действовало успокаивающе, и, может быть, поэтому все, что происходило, казалось теперь очень обыденным и реальным. И столь же обыденным, реальным был застывший в неподвижности и молчании чужой корабль.

Размером — вчетверо-впятеро больше «Надежды». Цвет — зеркально-черный, в гладких поверхностях отражаются вспышки молний и пульсирующий свет наэлектризованных туч. И какая-то несусветная, непривычная форма — длинный цилиндр со множеством выступающих на нем безо всякого видимого порядка самых разнообразных объемных фигур. Нет строгости линий, нет, по сути дела, даже определенного силуэта. И все-таки этого не отнимешь: в облике корабля угадывалась необыкновенная мощь, казалось, что он опустился здесь лишь на мгновение, перед новым дальним броском во Вселенную.

Мельком взглянув на экран связи с космокатером — лицо Олега было сосредоточенным, напряженным, — Андрей еще немного подвинул штурвал вправо. Теперь расстояние между вездеходом и кораблем сократилось до восьмидесяти метров. Брови командира сдвинулись, но он ничего не сказал. В этот момент камера, отсняв первый ролик, смолкла, и в наступившей тишине Андрей вдруг впервые ясно почувствовал, что за ним неотрывно следит чей-то цепкий, внимательный взгляд.

Он покрутил головой. Ощущение было не слишком приятным. Чтобы избавиться от него, Андрей немного увеличил скорость, словно это могло помочь. Но сейчас же снова раздалось негромкое жужжание камеры, и тогда это ощущение исчезло. Теперь Андрей был совершенно спокоен. Пожалуй, он был теперь более спокоен, чем даже два часа назад, когда отправился от места посадки «Надежды» на автоматическую заправочную базу, существовавшую на Электре с незапамятных времен, за контейнером с горючим, — когда еще нельзя было даже представить, что впереди его ждет вот это.

ПОЧЕМУ, ОДНАКО, ОНИ НИЧЕМ НЕ ПОКАЖУТ, ЧТО ВЕЗДЕХОД, КРУЖАЩИЙ ВОКРУГ КОРАБЛЯ, ЗАМЕЧЕН ИМИ? И КАК ПРОИЗОЙДЕТ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА — ТОТ МОМЕНТ, КОТОРЫЙ СТОЛЬ ЧАСТО ПРОБОВАЛИ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ — ПО-РАЗНОМУ — МНОГИЕ И МНОГИЕ ЛЮДИ? И КАКИЕ ОНИ — КАК ВЫГЛЯДЯТ БРАТЬЯ ПО РАЗУМУ, ВПЕРВЫЕ ВСТРЕЧЕННЫЕ ЛЮДЬМИ ЗА ТРИ С ЛИШНИМ ВЕКА МЕЖЗВЕЗДНЫХ ЭКСПЕДИЦИИ?

Андрей усмехнулся. Кажется, помимо спокойствия, к нему вернулось теперь и то философское настроение, вдруг напавшее на него, когда он отправился за горючим. Тогда он вел вездеход по идеальной прямой — на Электре не надо было маневрировать, объезжать препятствия, песок под гусеницами был ровным и плотным — и думал о том, что далеко не часто человеку удается воспользоваться кратчайшим путем к достижению цели, о том, что всегда находится какое-то неожиданное препятствие, преграда и приходится поворачивать, а то и возвращаться назад. Теперь же, когда он все снова и снова разглядывал чужой корабль, в голову ему пришло, что ничего этого не должно было происходить: он не должен был сейчас находиться на Электре. Посадка здесь была вынужденной, незапланированной. Три недели назад космокатеру пришлось изменить на время курс, чтобы по просьбе командира исследовательской станции «Прометей» в системе звезды 19 НГ взять на борт и доставить на Землю четырехлетнего Димку, любимца всей станции, сына супружеской четы Тихончук, работавшей на «Прометее» уже шестой год; мальчику пора было начинать занятия в школе начального цикла. После этого космокатер повернул к Электре — надо было пополнить запас горючего. Здесь они могли оставаться не больше двадцати четырех земных часов; они спешили, потому что «Надежда» доставляла на Землю очередные материалы, собранные Двадцать девятой комплексной экспедицией, корабли которой все дальше уходили в космос и которая была рассчитана на несколько веков. Так, значит, не будь этой вынужденной посадки… Но она была, и был тот первый момент, когда Андрей, уже возвращавшийся с базы к «Надежде», понял, что странное сооружение, замеченное им на горизонте Электры, — чужой звездолет. Оно не могло быть ничем иным: в пустыне Электры людьми была построена лишь одна-единственная автоматическая заправочная база, ничего другого. И вот тогда он ощутил эту невероятную и необыкновенную гамму чувств — безумную радость, сомнение, смятение, нерешительность, ожидание, нетерпение, — которую сменило обычное спокойствие, хладнокровный и точный анализ обстановки. И, видимо, такую же гамму чувств пережил оставшийся на «Надежде» командир космокатера Олег.

Сосредоточенное, строгое лицо командира смотрело на Андрея с экрана. На заднем плане можно было увидеть дальний угол кабины, в котором продолжал безмятежно спать в своем кресле Димка, даже не заметивший, что сверхсветовое путешествие в космосе на время прервалось. И, взглянув на командира, Андрей снова подвинул штурвал вправо.

ЧТО ОНИ ДЕЛАЮТ НА ЭЛЕКТРЕ? ОТКУДА ПРИЛЕТЕЛИ И КУДА НАПРАВЛЯЮТСЯ?

Вездеход, начиная четвертый круг, подошел к звездолету еще на несколько метров. Камера видеозаписи продолжала негромко жужжать.

— Ближе к нему не подходи, — сказал с экрана Олег.

3

Андрей занес в бортовой журнал космокатера очередную запись, поставил точку и покачал головой. Потом он перечитал все сначала, и тут ему даже стало весело. Запись была сделана именно так, как этого требовал устав космослужбы: несколько сухих, безликих строчек, излагавших в протокольной форме только самую суть. Интересно, как бы об этом сказал писатель? Или поэт? Представив это, Андрей повторил последние фразы записи вслух:

— «…экипаж обнаруженного корабля ничем не показал, что вездеход им замечен. Вездеход вернулся на космокатер. На борт принят контейнер с горючим с автоматической заправочной базы. Вслед за этим экипаж приступил к подготовке информационной передачи для экипажа обнаруженного корабля».

Усмехнувшись, Андрей оторвался от журнала.

— Командир! — сказал он. — Все-таки у нас с тобой удивительная профессия!..

Склонившийся над полками стеллажа с видеотекой, Олег не ответил. Он перечитывал надписи на серебристых корешках кассет с записями и становился все мрачнее.

— Впервые произошло то, о чем люди мечтали, может быть, тысячи лет. И что же? Мы оба спокойны и сдержанны, будто бы так и надо. Спокойно готовим для них фильм. Потом его покажем и спокойно подумаем, что делать дальше. И оба вдобавок не забываем, — Андрей взглянул на хронометр, — что можем оставаться на Электре максимум еще двадцать один час. Иначе опоздание в солнечную систему на целый год.

— Димку разбудишь, — хмуро отозвался Олег.

— А Димка вдобавок ко всему продолжает спокойно спать! — подхватил Андрей. — Ему дела нет до инопланетян!

Олег вздохнул, достал из гнезда кассету, но, повертев ее в руках, поставил на место. Видеотека «Надежды» была, в общем-то, неплоха — она вполне могла скрасить досуг двух пилотов, совершавших курьерские рейсы между солнечной системой и флагманом Двадцать девятой экспедиции, — но теперь казалась на удивление скудной. Вот кассета с инсценировкой нового романа Саймона Флегга… несколько научно-популярных кассет, в том числе изложение новейших космогонических теорий… запись из концертного зала… пособие по тренировке футболиста, неизвестно для чего нужное на борту космокатера… еще ряд романов… Что можно сделать со всеми этими записями сейчас, когда нужно что-то совсем другое, причем неясно, что именно!.. Впрочем, вот инсценировка романа, где множество пейзажных сцен, виды некоторых больших городов Земли, в которых разворачивается действие. Можно использовать и научно-популярную запись о последних археологических находках на Земле, содержащую, к счастью, множество исторических ретроспектив.

Командир «Надежды» еще раз вздохнул и извлек кассеты из гнезд. Андрей, прочитавший названия на корешках, кивнул и пробормотал:

— Если только внутри этого корабля действительно кто-нибудь есть… Впрочем, ощущениям я доверяю. А они мне подсказывают, что вездеход был замечен…

— Это тоже занеси в журнал! — сказал командир.

Сняв с кассет прозрачные крышки, Олег пинцетом извлек на свет маленькие рулончики тончайшей проволоки. Теперь их надо пропустить через синтезатор, выбрать куски, подходящие для передачи, смонтировать их в единое целое, чтобы потом… Вот подходящий кусок — ослепительно яркое солнце в голубом небе. Потом надо дать карту Галактики и стрелкой указать на ней Солнце. Карту выбрать нетрудно, лоции на борту «Надежды» превосходны.

На крошечном экране синтезатора записи проецировались со скоростью, вчетверо большей нормальной. Просматривая очередной эпизод, Олег понял: начинать надо с кадров, снятых камерой вездехода, с показа их корабля. Затем показать земной вездеход, потом как-то перейти к информации о планете Земля, о солнечной системе, о человечестве. Что дальше?.. Отныне, подумал Олег, надо обязать экипажи всех кораблей космофлота брать с собой в рейсы фильмы с подробной информацией о Земле, специально рассчитанные на то, чтобы демонстрировать их инопланетянам. Уже сколько веков существует специально разработанная на случай встречи с ними Программа, ни разу еще не испытывавшаяся на практике. Но Программа рассчитана лишь на непосредственную встречу, лицом к лицу — оказывается, надо было предусмотреть и другое…

Вот великолепный, отличный кусок — из научно-популярной ленты по археологии. Наглядная, хорошо нарисованная демонстрация того, как, где появился на Земле человек. Показана его эволюция — вот даже современный человек изображен в скафандре космопилота. Черты лица под прозрачным забралом шлема почему-то напоминают лицо второго пилота.

На мгновение Олег оторвался от работы, непроизвольно взглянув на товарища. Добавив к записи в журнале еще несколько слов, Андрей убрал его в стол и теперь тихо стоял над креслом спящего Димки.

Закончить передачу, пожалуй, лучше всего вновь космокартами — стрелками показать направление оживленных космических трасс, отметить системы, освоенные людьми. И вот еще одна хорошая мысль: показать в конце передачи палеонтологические находки Двадцать девятой экспедиции, также заснятые на проволоку.

Движения Олега были быстры и точны. Синтезатор негромко гудел. Верхние плафоны освещали кабину ровным привычным светом, иллюминаторы были закрыты стальными жалюзи. Из соседнего отсека в кабину стали проникать ароматы готовящейся пищи: заработала автоматическая кухня, напоминая, что близится обеденный час.

— Ты, Андрюша, пожалуй, прав, — улыбнувшись, проговорил командир и вставил в синтезатор еще один кусок проволоки. — Профессия у нас действительно удивительная.

Вот теперь, кажется, все, ничего не пропущено. Он откинулся на спинку кресла. Синтезатор теперь гудел по-иному, проволока быстро перематывалась. Потом синтезатор смолк, и в кабине наступила полная тишина.

Телепередатчики космокатера не очень мощны, но передача будет направленной; там, на чужом корабле, ее не могут не принять. Передача будет немой, но изображение скажет само за себя…

Некоторое время Олег не двигался. Наконец он выпрямился и повернулся к пульту управления. Экран монитора осветился — там должна была дублироваться передача. Еще через несколько секунд на экране пошли кадры удивительного фильма.

Сначала — громада чужого корабля. Потом — изображение вездехода, идущего по бледному, наэлектризованному песку. Потом космокатер и — крупным планом — его кабина с креслами, пультом управления, большим космоатласом, лежащим на столе. Изображение космоатласа увеличилось, на экране крупно замелькали его листы, и наконец на одном из листов стрелка указала на крошечную точку, на Солнце. Тут же на экране монитора вспыхнул ослепительный кадр Солнца в голубом небе. Потом карта со стрелкой повторилась еще раз. Следующей была карта солнечной системы; третья от Солнца планета — Земля. На мониторе пошли кадры, снятые в больших городах Земли: люди на улицах, громадные здания, разнообразные машины в воздухе и на улицах. В инсценировке романа был даже эпизод со стартом космического корабля — он появился на экране вслед за городскими картинами. Крупным планом было показано лицо героя в скафандре, смотрящего в небо за несколько минут до старта. Потом — ослепительная вспышка, столб пламени, корабль, уходящий в зенит. Эпизод был снят, пожалуй, излишне театрально, но сейчас, может быть, требовалось именно это. Затем на экране появился рисунок-схема: материки Земли с отмеченными местами антропологических находок, позволяющих установить, где именно зародилась на планете разумная жизнь. А вот рисунок-схема эволюции человека, потом — изображения представителей различных эпох; последний в длинном ряду людей, одетых в римские тоги, рыцарские доспехи, камзолы восемнадцатого века, пиджаки двадцатого, человек в скафандре. Дальше — опять космокарты со схемами широко освоенных маршрутов. Пунктиром уходила от солнечной системы трасса Двадцать девятой экспедиции. Промелькнули кадры, снятые на третьей планете системы 71 ЕК, — зеленоватый песок, заложенные в нем глубокие раскопы, на дне которых были найдены кости каких-то неведомых существ, населявших планету в незапамятные времена. Невозможно представить, как они выглядели, — кости перемешаны в ужасающем беспорядке. Были ли эти существа разумны? Люди осваивали все новые и новые системы, и настойчиво искали себе подобных, и не могли найти. И наконец на мониторе пошли последние кадры фильма: вновь космокатер «Надежда», выезжающий из грузового люка вездеход, и снова чужой корабль, вокруг которого вездеход объехал несколько раз… Экран погас.

Не двигаясь, Олег все еще смотрел на него. Передачу теперь надо повторить еще раз, а потом, может быть, еще — до тех пор, пока не придет ответ. Придет ли?

Он протянул руку к тумблеру, но рука остановилась на полпути. Ослепительно вспыхнул приемный экран, экран наружного обзора, и на нем появилась пестрая картина, состоящая из множества разноцветных пятен, перемешанных в немыслимом сочетании.

Командир и второй пилот застыли, до боли в глазах вглядываясь в экран.

Это были они, ответная передача, это, по всей вероятности были позывные, знак внимания, за которым вот сейчас последует изображение.

Но на экране все еще продолжалась немыслимая цветовая круговерть. Пятна стремительно менялись местами друг с другом, увеличивались и уменьшались в размерах, вспыхивали и гасли, сталкивались, чтобы разбиться искрами и разлететься в разные стороны.

Экран погас, и Олег растерянно посмотрел на Андрея. Догадка, невероятная догадка, уже была где-то совсем рядом, но он не хотел, не мог принимать ее. Экран вспыхнул снова, и все начало повторяться сначала.

— Этого мы, конечно, не могли предусмотреть, — мрачно сказал Андрей. — Их способ зрительного восприятия мира в корне отличен от нашего. Они видят совсем не то, что мы, а лишь эти цветные пятна. Может быть, их зрение имеет электромагнитную основу — мир воспринимается не в виде очертаний, а в виде импульсов. А может, дело здесь в чем-то таком, что мы даже не можем представить. Наша передача, наверное, тоже была для них лишь каким-то бестолковым хаосом.

— Но они приняли ее и ответили!

Андрей раздраженно махнул рукой.

— С помощью изображений нам друг друга не понять!

Сзади в кресле вдруг проснулся Димка. Он протер кулаками глаза и сразу же посмотрел на экран, на котором снова вспыхнула цветовая круговерть.

— Что это такое, дядя Олег? Как красиво!..

4

Там, где только что была зеркально-черная поверхность, возник овальный проем. Превращение произошло молниеносно, глаз не успел за ним уследить. За проемом зияла сплошная чернильная мгла; она была словно бы отделена от наружного пульсирующего света Электры невидимой, но вполне определенной границей. Потом в черной глубине проема стало что то происходить — пока еще неясно, что именно, — действие не было видно глазу, оно скорее чувствовалось, угадывалось.

Быстро взглянув на командира, Андрей понял его без слов. Он надавил педаль, и вездеход, окутавшись ворохом голубых искр, медленно, очень медленно пополз к чужому кораблю.

Теперь уже было видно, что густой, плотный мрак понемногу рассеивается. В нем появился сначала серый оттенок, который постепенно становился голубым. Стиралась невидимая граница — в глубь проема начинал проникать призрачный свет Электры. Все эти перемены, впрочем, происходили крайне медленно и словно бы нехотя.

Андрей остановил вездеход в пятидесяти метрах от чужого корабля. Хлопанье искр под гусеницами прекратилось, и в наступившей тишине был слышен лишь мерный рокот камеры видеозаписи.

Овальный проем на поверхности корабля вдруг резко осветился, словно внутри включились мощные прожекторы. Теперь можно было рассмотреть совершенно отчетливо: там, за проемом, — прямоугольное помещение с голубыми стенами. Помещение было совершенно пустым; секунду спустя, однако, оно вновь начало заволакиваться неясной дымкой, теперь бледно-розовой. Андрей вполголоса пробормотал:

— Если они состоят из газа, я ничуть не удивлюсь! Я теперь готов ко всему… Вернее, ни к чему не готов…

Олег нетерпеливо распорядился:

— Подведи еще ближе!

Вездеход сдвинулся с места едва заметно. Со стороны, наверное, могло показаться, что он все еще продолжает оставаться в неподвижности, но он медленно, со скоростью улитки, все ближе подползал к кораблю. В проеме густела розовая мгла. Невозможно было представить, что произойдет в следующее мгновение.

В следующее мгновение розовая мгла, уже полностью заполнившая проем, выползла из корабля наружу. Граница между ней и светом Электры размылась. Розовое облако медленно двинулось навстречу вездеходу, и Андрей тут же затормозил. Двигаясь вперед, облако вытягивалось в ширину и принимало странные, удивительные очертания, рисунок которых быстро менялся. Наконец, внутри облака показались неясные колышущиеся тени, становившиеся все более и более определенными. Это были фигуры людей в скафандрах. Губы командира «Надежды» неясно шевельнулись, как будто он хотел что-то сказать, но в последний момент раздумал. Он только непроизвольным движением протер стекло шлема и еще пристальнее стал смотреть вперед, в розовое облако перед вездеходом.

Теперь розовая мгла рассеивалась, и колебания фигур внутри ее — так колышутся отражения на поверхности воды, волнуемой ветром, — постепенно прекращались. Можно было понять, что эти фигуры — почти точные копии человеческих, сходны были даже конструкции скафандров. Впрочем, в розовой дымке еще неясны были очертания их лиц, скрытые прозрачными покровами шлемов.

Розовая мгла продолжала рассеиваться. Наконец она исчезла совсем, и тогда фигуры инопланетян в скафандрах ярко-оранжевого цвета полностью обрели реальность. Шеренга фигур — шесть высоких, одна маленькая — неподвижно застыла перед вездеходом. Теперь можно было увидеть и лица — они тоже были вполне земными, с правильными, строгими чертами — чертами, казавшимися, однако, неподвижными, застывшими в одном, постоянном выражении.

Олег протянул руку к большой красной кнопке на приборной панели. Когда он нажал на нее, бесшумно раздвинулся прозрачный купол вездехода. Еще секунду помедлив, Олег перепрыгнул через борт и по щиколотку увяз в бледном песке. С левой стороны вездехода на песок спрыгнул Андрей, и они медленно двинулись навстречу людям неизвестной планеты.

Электрические искры теперь хлопали под ботинками скафандров. И Олегу и Андрею это мешало сосредоточиться, подготовиться к тому главному, что должно было произойти в следующий момент, хотя бы просто представить, что может произойти. Шеренга инопланетян продолжала оставаться в полной неподвижности. Они смотрели на землян с каким-то равнодушным спокойствием, их лица были по-прежнему невозмутимы. Казалось, сами они не собирались предпринимать никаких действий, предоставляя инициативу землянам.

Несколько мгновений Олег и Андрей вглядывались в неподвижные лица. Потом неосознанно командир «Надежды» протянул к ним обе ладони — давний жест миролюбия, отсутствия враждебных намерений. Лица людей неизвестной планеты остались столь же невозмутимы, ни один не повторил жеста, не сделал никакого движения. Медленно опустив руки, Олег некоторое время тоже оставался в неподвижности. В уме он лихорадочно перебирал пункты Программы. Первым пунктом была попытка дать представление, что землянам доступны математические действия; для этого следовало провести наглядный урок сложения. И он наклонился, чтобы нарисовать на искрящемся песке первую наглядную формулу: одна вертикальная палочка и еще одна дают в сумме две, одна и две дают в сумме три. Он уже понимал с тоской, что делает что-то совсем не то, что нужно… И в этот момент в его глазах вспыхнул ослепительный свет, исчезло все вокруг, и вместо песчаного ландшафта, вместо чужого корабля и фигур инопланетян перед глазами возник тот же стремительный цветовой калейдоскоп, какой уже мелькал однажды на экране в кабине «Надежды».

Издали, словно бы из-под воды, в сознание командира пробился голос Андрея:

— Что за черт! Я ничего не вижу! Опять эта цветная мешанина! Ты что-нибудь видишь?!

Осторожно, боясь потерять равновесие, Олег поднялся. Ответить почему-то было очень трудно, цветовой калейдоскоп приковывал к себе все внимание, не давая отвлечься. Кажется, Андрей говорил что-то еще, но его слова звучали все тише; потом этот голос смолк, и в ушах командира раздались совсем другие звуки — удивительные и ни на что не похожие сочетания, звуки, мгновенно меняющие высоту тона, звучащие то одиночно, то какими-то невероятными, фантастическими аккордами. Теперь в мире не было уже ничего, кроме ослепительного цветового калейдоскопа и этой невероятной звуковой симфонии. Они завораживали, ослепляли, лишали воли, способности что-то предпринять. И за всем этим таился некий, вполне определенный смысл, разгадав который можно было бы многое понять и узнать, но как уловить этот смысл, если все это совершенно несравнимо, неправдоподобно, не похоже ни на что виденное и слышанное когда-либо?..

Все прекратилось неожиданно. Цветовой узор исчез, и тут же смолкла звуковая симфония; перед глазами вновь был чужой корабль, бледный песок Электры, застывшая шеренга инопланетян. Машинальным движением Олег поднял руку, чтобы протереть глаза, но перчатки наткнулись на прозрачное забрало шлема. Тогда он просто встряхнул головой — не сразу можно было прийти в себя после увиденного и услышанного — и потом твердо стал смотреть в лица инопланетян. Они были по-прежнему невозмутимы, столь же холодны, как и до устроенного ими необыкновенного спектакля, они наблюдали, холодно ожидая, что будет дальше. И командир «Надежды», вновь склонившись над песком, стал продолжать свой урок математики, все с большей тоской понимая, что необходимо что-то совсем другое. Но что именно?..

Сначала сложение, потом вычитание, несколько простейших геометрических теорем. Потом можно будет оперировать все более сложными понятиями, и уже не только математическими, но и сравнительными категориями разумности, добра и зла. Так, по крайней мере, представлял себе первый разговор с людьми другого мира голландец Фройденталь, ученый, еще в двадцатом веке предложивший первый проект космического «разговорника», который и лег впоследствии в основу Программы.

Их лица оставались бесстрастными. Медленно текли минуты. Было очень тихо, тишина нарушалась лишь потрескиванием искр. Рисуя на песке математические символы, Олег все время ощущал на себе неподвижные взгляды. Стену непонимания, стоящую между ним и этими существами, пришельцами, кто знает из каких глубин Вселенной, он ощущал теперь уже почти физически, мучительно; он не мог преодолеть ее, он чувствовал, как останавливается перед нею его мысль. Это ощущение своей беспомощности становилось все болезненнее, острее; и он вдруг понял, что неимоверно устал, усталость навалилась, как многократная перегрузка, и даже в висках застучала кровь.

Олег встал. Сначала он продолжал смотреть на песок, боясь поднять взгляд, чтобы не встретить вновь это холодное, равнодушное, безразличное непонимание. Потом он все-таки оторвал взгляд от своих математических построений и посмотрел вперед, но уже никого не увидел.

Перед вездеходом вновь было розовое облако, в котором колыхались неясные тени. Облако сжималось, становилось гуще, и тени наконец исчезли в нем совсем, облако медленно поползло назад, к кораблю.

На блестящей поверхности звездолета вновь возник овальный проем, в который втягивалось облако, пока не исчезло совсем, и сейчас же проем исчез, не осталось никаких его следов, зеркальная поверхность была идеально ровной, словно отполированной.

Еще некоторое время земляне стояли молча. Потом Олег стер ботинком скафандра все свои математические записи.

— Я устал, — тяжело сказал он, глядя в сторону, — я неимоверно устал.

— И я тоже, — отозвался Андрей, как эхо. Медленно, к ногам словно были привязаны гири, они побрели назад, к вездеходу. Потом был долгий, бесконечный путь до «Надежды», во время которого ни один не проронил ни слова. А в кабине космокатера, устало поднявшись по трапу, Олег и Андрей увидели Димку, сидящего на полу и играющего разноцветными кубиками. Кубики были беспорядочно рассыпаны вокруг него — они были похожи на пестрый стремительный калейдоскоп, который не так давно стоял перед их глазами. Стена, глухая стена непонимания… Андрей вновь ощутил ее почти физически. И, тяжело опустившись в кресло, он вдруг представил эту стену словно бы воочию.

…Стена была невидима, но вполне реальна — мощная, непреодолимая стена, останавливающая мысль, мешающая ей пробиться на другую сторону. Стена уходила высоко вверх, тянулась и влево и вправо. Из-за того, что она была невидима, невозможно было измерить ее ширину. Может быть, кое-где ширина ее была совсем ничтожной, вероятно, в стене были даже и бреши, и надо только уметь их найти. Но найти их можно только на ощупь, затратив на это годы.

А что же они, стоящие по другую сторону этой стены? Какой кажется стена им? Пытаются ли они преодолеть ее со своей стороны или тоже начинают понимать тщетность попыток? Осталась ли у них надежда, что это все-таки возможно?..

5

За два часа до истечения предельного срока, не позже которого космокатеру следовало покинуть Электру, у Олега и Андрея надежды почти не осталось. Еще раз телекамера передала смонтированный Олегом фильм о Земле, на который был получен ответ — все тот же непонятный цветовой калейдоскоп. Потом, надеясь на то, что люди звездолета сумеют, быть может, расшифровать земной язык, понять его строй, сумеют ответить, командир «Надежды» долго повторял по радио один и тот же текст: краткое сообщение о Земле, землянах, о Двадцать девятой экспедиции, о маршруте «Надежды». Ответа на это — по крайней мере, такого, какого они ждали, — не последовало. Впрочем, экипаж звездолета тоже со своей стороны предпринимал попытки преодолеть стену непонимания. Еще дважды на экране наружного обзора вспыхивала фантастическая цветовая круговерть, и было еще несколько странных явлений. В какой-то момент Олег и Андрей вновь потеряли зрение, но вместо цветных пятен перед глазами была теперь абсолютная, непроглядная мгла. Потом некоторое время спустя вдруг вышли из строя все приборы «Надежды» и начали показывать что-то несуразное, невозможное. Затем приборы успокоились, и все вернулось на свои места. И наконец на экране уже с какой-то отчаянностью еще раз появились цветовые узоры, их неописуемая карусель продолжалась теперь гораздо дольше, чем прежде; и снова пристально, до боли в глазах вглядываясь в экран, Олег чувствовал, что стена непонимания становится все неприступнее.

Вновь, как и в предыдущих случаях, электронный мозг космокатера, проанализировав этот пестрый узор, дал ответ: никакой системы в изображении нет, уловить какую-то последовательность, смысл цветоряда невозможно, определению, толкованию он не поддается. Электронный мозг, безукоризненный, стремительный, лишенный человеческих эмоций и несовершенств, был, разумеется, прав. Он был прав и тогда, когда анализировал цветовой калейдоскоп, и теперь, когда оценил по приказанию Олега уже всю информацию о попытках установить с инопланетянами контакт и о них самих. Электронный мозг не нашел ни малейшей возможности для этого, не смог дать ни одной рекомендации для дальнейших действий. И теперь, собственно говоря, оставалось только одно: «Надежда», пополнив запас горючего, была готова к старту. Она доставит на Землю не только очередные материалы Двадцать девятой экспедиции, но и бесценную информацию о первой встрече человека с чужим разумом, доставит несколько рулонов проволоки с изображением чужого корабля, неведомо зачем оказавшегося на Электре, с изображением их самих… но и только.

— Ну, вот и все! — тяжело сказал Олег, обращаясь скорее к себе самому. — Можем упаковывать вещи.

Но Андрей, не отрываясь, смотрел в этот момент на экран наружного обзора.

В левом углу экрана, на самом горизонте Электры, вдруг появилась знакомая розовая дымка. Она приближалась к космокатеру стремительно, со скоростью, в несколько раз превышающей скорость вездехода. Когда до «Надежды» осталось около полусотни метров, плотное розовое облако опустилось и, коснувшись песка, вытянулось в ширину. Остановившись на месте, оно изменило цвет — теперь облако было ярко-красным. Спустя несколько мгновений окраска опять изменилась — теперь она была фиолетовой. Потом облако стало голубым, зеленым и наконец вновь ярко-красным.

Казалось, оно словно бы приглашало выйти на поверхность Электры.

Ну что же, хоть это, по крайней мере, мы поняли, подумал Олег, тяжело поднимаясь из-за пульта. А если поняли это, может быть, сейчас начнем понимать и другое. Улетать, возможно, и в самом деле еще рано, есть еще полтора часа, целая вечность, за которую, если они, обитатели чужого корабля, нашли все-таки со своей стороны способ преодолеть стену, можно успеть многое… И, возможно, именно эти полтора часа войдут в историю как первые полтора часа ОБЩЕНИЯ с себе подобными, первые часы ПОНИМАНИЯ. Но столь же возможно, что с их стороны этот ответный визит — лишь жест отчаяния, признание того, что они тоже не в состоянии найти верный путь, который связал бы людей разных миров. И вот что еще интересно, подумал Олег, случалось ли им в их космических странствиях встречаться с другими разумными, умели ли они установить с ними связь или все попытки кончались столь же неудачно? Или, быть может, для них это тоже первая встреча и, значит, первый горький урок?..

Усталость, тяжесть — только это ощущал командир «Надежды», надевая скафандр. Готовясь к выходу на поверхность, они обменивались лишь краткими, незначительными фразами, и фразы эти совсем не относились к предстоящей сейчас еще одной встрече с существами другого мира. И в голове Олега молнией пронеслась еще одна мысль: неудачи всегда кажутся более реальными, чем успех; в любой победе есть что-то неожиданное, праздничное, тогда как поражение всегда выглядит обычной, будничной вещью…

Он опустил прозрачное забрало шлема и вопросительно посмотрел на Андрея. Второй пилот «Надежды» тоже был готов. Олег сделал шаг к шлюзовому отсеку — вот так всегда: в скафандре кажешься себе удивительно неповоротливым, неуклюжим, и, странное ощущение, неповоротливы не только руки и ноги, но и мысли, замедленной и тяжелой кажется реакция на все окружающее, — и тогда он увидел в проеме люка маленькую фигурку Димки. Мальчик тоже был одет в свой собственный, специально сделанный для него Андреем скафандр. Он умоляюще попросил:

— Дядя Олег, я хочу с вами! Возьмите меня с собой!

Олег поколебался. Брать мальчугана с собой, конечно, не следовало. Не потому, что могла грозить какая-то опасность — в это нельзя было поверить с самого начала, и тем более невозможным это казалось теперь, — просто незачем было ему выходить на поверхность. Счастлив мальчик, подумал Олег, ему дела нет до стены, стоящей между нами, все происходящее здесь может интересовать еготолько с внешней стороны, суть ему не понять… пока. Пока? Зато потом, когда мальчик вырастет, он будет знать: он был одним из первых людей, встретивших в космосе людей не с Земли, он был рядом с ними, в двух шагах от них, пусть и не удалось найти в тот раз путь понимания…

— Пойдем, Димка, — сказал Олег и проверил, как мальчик укрепил шлем. Взяв его за плечо, он вошел в шлюзовой отсек, и за ними закрылся люк.

Ступая по длинным голубым искрам, трое землян — двое больших, один маленький — медленно двинулись к ярко-красному облаку. Они шли молча, хотя Олег ждал, что сейчас Димка будет задавать вопросы — такие вопросы, какие может задавать четырехлетний мальчик, сталкиваясь с чем-нибудь таким, чего он еще не знает, много вопросов, — но Димка молчал. Подойдя к неподвижному и все еще густому облаку вплотную, Олег остановился и снял руку с плеча мальчугана.

Превращения облака были те же самые, что и в прошлый раз. Сначала облако вновь изменило цвет, став розовым. Потом оно заколыхалось, меняя форму и постепенно обретая прозрачность. Внутри его появились неясные, колышущиеся тени, становившиеся все более определенными: тени людей в оранжевых скафандрах. И вновь все было как прежде: эти превращения завораживали, лишали воли, не давали ни о чем думать, и оставалось лишь следить за ними — почти автоматически, — ожидая, что произойдет дальше.

Машинально, не придавая этому значения, Олег и Андрей отметили, что в какой-то момент розовое облако разделилось: крохотный клочок его с чем-то неясным внутри поплыл в сторону, вправо. Но фигуры внутри большого облака уже обретали реальность. Бесстрастные, невозмутимые, неподвижные лица. Но, всмотревшись, Олег вдруг обнаружил в них ожидание: они ждали от землян чего-то… чего? И раз они ждали, значит, сами действительно не могли больше ничего сделать. И тут же он, со всей остротой этой мысли, понял — это прощание. Они прилетели к «Надежде» только для того, чтобы в последний раз взглянуть на них, уже понимая, что общение не может быть установлено. Грустное прощание!

Медленно протекли несколько долгих минут. Потом на один короткий момент в глазах землян опять появились знакомые цветные пятна, но они сейчас же исчезли, и фигуры людей со звездолета начала заволакивать розовая мгла. Мгла густела, и земляне как завороженные наблюдали за превращениями, происходящими теперь в обратном порядке. Откуда-то справа, из-за границ поля зрения, выплыло маленькое облачко и слилось с большим, уже настолько густым, что вместо фигур в скафандрах в нем были видны лишь неясные тени. Потом тени окончательно скрылись, и облако начало менять очертания. Оно словно набиралось силы перед тем, как подняться и полететь над пустыней Электры. И вот оно оторвалось от песка и превратилось в шар, а командир «Надежды» и второй пилот все еще стояли на месте, не произнося ни слова и зачарованно глядя вперед.

Все дальше и дальше. Лиловые молнии горизонта освещают облако призрачным, бледным светом; еще миг, и оно пересечет горизонт Электры, скроется навсегда. Миг проходит, и облака больше нет, трудно поверить в то, что совсем недавно, вот только сейчас, Олег и Андрей стояли лицом к лицу с людьми другого мира. Стояли, разделенные все той же невидимой стеной, в которой и на этот раз ни с той, ни с другой стороны не нашлось ни единой бреши…

Еще некоторое время они молча смотрели на пылающие на горизонте молнии и наконец повернулись и все так же молча и медленно — под ногами, мешая идти, хлопали длинные искры — побрели к «Надежде».

6

…Димка догонял их сзади. Мальчику было очень весело: только что он познакомился с таким же мальчиком, как он сам. С таким же, но только появившимся почему-то из маленького розового облачка. Похоже, что мальчик еще не умел говорить — значит, он был младше. Однако, они и так провели вместе несколько хороших минут. Успели построить из песка город с туннелями и мостами. Вернее, даже целых два города: один построил он сам — он видел земные города на картинках, — а другой — странный, удивительный город, вроде бы даже и непохожий на город, — тот мальчик.

Мост между двумя городами они построили вместе. Больше ничего построить не успели, потому что мальчик вдруг вернулся в свое облако и улетел в нем куда-то. Но они, кажется, успели все-таки подружиться, и города из песка, связанные мостом, еще стоят.

Ни дядя Олег, ни дядя Андрей не видели, как они вместе играли. Другие люди в скафандрах, появившиеся из большого облака, кажется, тоже не видели. Сейчас Димка расскажет об этом дяде Олегу и дяде Андрею.

Примечания

1

Окончание. Начало в предыдущем выпуске «Искателя».

(обратно)

2

«Шерше ля фам!» — «Ищите женщину!» (франц.)

(обратно)

Оглавление

ИСКАТЕЛЬ № 5 1976

Юрий ТУПИЦЫН ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Хассо ГРАБНЕР МАКЕДОНСКАЯ ДУЭЛЬ[1]

Геннадий МАКСИМОВИЧ ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ[2]

Владимир МАЛОВ РЕЙС «НАДЕЖДЫ»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

*** Примечания ***