Инородное тело [Наталья Егорова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Наталья Егорова
Инородное тело

Двоечник Потапов заменил химозе стул.

Ну, казалось бы, заменил и заменил. Какая мелочь, с точки зрения космогонии, этот ваш химозин стул: четыре ножки, обшарпанная фанерина сиденья да заусенистые шурупы. А вот, поди ж ты...

Надобно сказать, что все девять лет пребывания в школе альтруизма за двоечником Потаповым не замечали. Так что одноклассники, завидя его со стулом в руке, принялись ухмыляться или даже сдержанно похрюкивать. Ожидалась какая-то хулиганская затея, а если повезет, то и срыв урока, ибо химоза Марь Иванна Лютикова нравом обладала ядовитым, а темпераменту ее позавидовал бы мавр Отелло.

Не будем томить почтенного читателя неизвестностью: упомянутый стул действительно имел, как и прочие его собратья, побитое жизнью фанерное сиденье и сколько-то шурупов с положенными заусенцами, но вот ножек... ножек было всего лишь три.

"Так это же прекрасно!" - воскликнет любознательная личность, не понаслышке знакомая с физикой. - "Трехногая конструкция, как известно, отличается изрядной устойчивостью."

Увы, в нашем случае об устойчивости можно было лишь мечтать. Ибо стул, заботливо придвинутый к учительскому столу, при рождении был самым обычным, четырехногим, и лишь впоследствии, стараниями гиперактивной молодежи охромел и удерживался в стоячем положении лишь благодаря вертикальному вектору гравитации.

Звонок ворвался в класс торжественным набатом. Тридцать полуобразованных оболтусов замерли в предвкушении.

Отчего не почувствовала Марь Иванна подвоха, завидев стройные ряды вытянувшихся во фрунт девятиклассников, кои в иное время разве что на головах друг у друга не сидели перед началом урока, а уж жеваная бумага и ластики порхали над партами целыми стаями? Отчего не ёкнуло сердце у заслуженной дамы, стремительно процокавшей узкими каблуками вдоль доски с твердым намерением распахнуть классный журнал и прицельно ткнуть золотым пером в фамилию Потапов?

Нет. Не ёкнуло.

В мертвой тишине, какая не снилась и представлению заслуженного трагика, Марь Иванна прошествовала к столу и энергично плюхнулась на многострадальный стул.

Грох!

Два красных каблука укоризненно воззрились на покрытый трещинами потолок. Худые ноги застыли над столом слабо шевелящейся композицией в виде буквы "V", а на левом чулке немедленно обнаружилась вульгарная затяжка.

Кое-как собрав немолодые кости, мадам Лютикова в несколько минут совершила биологическую эволюцию от человекообразного... гм, примата, передвигающегося на четырех конечностях, до человека прямоходящего. При этом она задумчиво ощупывала бока, словно проверяя, не отвалилось ли чего по дороге.

Забегая вперед, порадуем вдумчивого читателя: волновалась она не зря, ибо в тот самый момент, когда консервативная "хала" химозы пришла в соприкосновение со спинкой стула, а та, в свою очередь, с твердой поверхностью пола, нечто маленькое сверкнуло возле ее уха и отлетело в угол.

Падая, маленькое коротко дзенькнуло, но за общим грохотом никто этого не услышал.

Секунда замешательства канула в вечность, и вот уже вернулась пронзительная осмысленность во взгляд Марь Иванны, и пламенный взор ее метнулся поверх склоненных голов.

– Безобразие! Хулиганство! В милицию! К директору! - изрыгала она во всю мощь преподавательского голоса, и была несомненно права, ибо иначе, чем хулиганство, коварный поступок двоечника Потапова квалифицировать было никак не возможно.

Тридцать великовозрастных лоботрясов припали восторженно-испуганными взглядами к партам. Спектакль был потрясающ, однако и плата за него ожидалась немалая, и кое-кому уже малодушно хотелось бы не участвовать в кульминации.

Искренне и громогласно высказав эфиру свое мнение о выпавших на ее нелегкую долю испытаниях, Марь Иванна припечатала класс еще более возмущенным "К директору!", после чего стремительно вынеслась в коридор. Походка ее легкости не утеряла, что успокоило особо нервных девятиклассниц и слегка разочаровало виновника инцидента, в чьем характере умелый психоаналитик легко распознал бы садистские наклонности.

Впоследствии по школе полз невероятный слушок: в тот самый момент, когда заслуженные конечности совершили акробатический трюк и задрались к потолку, две отличницы с первой парты с изумлением увидели юркий зеленый хвост, выглянувший из-под строгой учительской юбки. Был он тонок, в махровых желтых нашлепках, неправдоподобно гибок и даже будто бы умен: вывалившись на затоптанный линолеум, поспешил укрыться в складках юбки.

Над слухом потешались, но, вопреки всякой логике, он не стихал.

Некоторые говорили также, что хвостов было целых два, а то и три, но эти домыслы отметались, как вовсе неправдоподобные. Хотя, если подумать, в чем концептуальное отличие между одним зеленым хвостом в мохнатых нашлепках и тремя такими же хвостами? Не более, чем между "двойкой" за контрольную по химии и "двойкой" в четверти - одно сплошное количество, неспособное перейти в качество.

Между тем двоечник Потапов поспешил уничтожить следы преступления. Резво снявшись с насиженной галерки, подхватил он злополучный трехногий стул, лишившийся теперь еще и пары шурупов, но призадумался. Ибо в тот самый миг, когда рука его уже сжимала фанерную спинку, из пыльного угла метнулся острый отблеск.

Помимо склонности к глупым шуткам, с детства отличался Потапов неуемным любопытством. Не выпуская спинку из рук, шагнул он в угол и щепотью выудил из-за плинтуса светящуюся горошину будто бы черного стекла.

Во глубине безделушки искристо светилась не то белая звездочка, не то разлапистая клякса, выпуская кривые щупальца к самой поверхности и пряча их вновь. Еще глубже теплился золотой огонек - острый и радостный, наполняя душу невнятным томлением, заставляя пальцы непроизвольно дрожать... впрочем, позвольте. Горошина действительно мелко дрожала, да еще, кажется, и звенела при этом едва слышно, как звенит на морозе задетая ветром бурулька.

Вот, что делает с человеком невовремя проявившееся чувство прекрасного! Засмотрелся двоечник Потапов на чудесную диковину, заслушался, а уже яростное возмездие в лице директора школы Игоря Михайловича стоит на пороге, и уже брови начальственные съезжаются на переносицу при виде Потапова на месте преступления, и уже рот директорский готов извергнуть страшную хулу и заклеймить хулигана позором... но довольно.

Авторам чуждо сомнительное удовольствие наблюдать за страданиями живого существа, пусть даже и кругом себя виноватого. А посему оставим на этом двоечника Потапова, и весь девятый "А" класс, и обратимся ко времени более позднему, когда гневная запись в потаповском дневнике была уже подписана, а радостная трель звонка подвела черту под несостоявшимся уроком химии.

Удалились притихшие девятиклассники, убрался, пурпурно горя ушами, пристыженный Потапов. Только сам директор не ушел. Стоит посреди класса, мрачно сверля взглядом многорукие штативы, и представляет, как придется утешать расстроенную Марь Иванну. И малодушно надеется, что надоест химической даме пить директорский чай из щербатой чашки, что докушает она оставшиеся в вазочке с нового года конфеты, да и отправится жаловаться товаркам в учительскую.

Стоит директор, а сам машинально в пальцах черную горошину вертит с егозливой кляксой внутри. И сам не заметил, где подобрал.

Зудит себе потихоньку горошина, звенит крохотным сверлышком, вгрызающимся в плоть мироздания. И будто уже громче жужжит она, и появляются в звуке том неведомые прежде обертоны. Так что даже Игорь Михайлович из дум своих тяжких вынырнул, на горошину глянул недоумевающе, да и к уху ее поднес - прислушаться.

А горошина прыг! и в ухе оказалась.

Как живая все равно.

"Ага, я знал!" - воскликнет догадливый читатель. - "Это артефакт неизвестного происхождения, дарующий власть над миром!"

А мы ему головой укоризненно покачаем - не беги, мол, впереди паровоза - и трагизма в голос подпустим.

Почудилось директору, будто в ухе тепло стало, а потом словно щелкнуло в голове, как пузырь лопнул. И все.

Игорь Михайлович давай пальцем в ухе шуровать, горошину нащупывать. А вроде и нет никакой горошины: вот мочка, а вот раковина, а вот и дырка, где ушной палочкой ковыряться. Узко, вязко, когда же это он уши мыл? а, третьего дня еще. Где-то там барабанная перепонка еще, говорят.

А горошины-то и нет. Видать, далеко закатилась.

Игорь Михайлович паникером не был никогда. Разве что только пауков боялся и скачкообразного повышения цен. Но тут и ему неуютно стало. Потому что это снаружи она - горошина, а в ухе называется инородное тело и привести может к воспалению или прочей какой неприятности. Посему подлежит немедленному извлечению.

А палец в ухо не пролазит.

По счастью, день был зарплатный, значит, школьная медсестра Леночка сидела безвылазно в своем кабинете на застеленной хрустящей простыней кушетке и читала дамский роман "Ревность в серале". Завидев растерянное начальство, немедля книжечку бросила Леночка и в жизнерадостной улыбке расплылась:

– Ой, Игорь Михалыч, чего это с вами?

Больше жестами, чем словами, поведал директор о своей беде:

– Да вот, понимаете... инородное тело... само как-то... в ухе.... вы уж там этого... посмотрите как-нибудь...

Леночка прыснула.

– Ой, ну вы прямо как у моих соседей сынишка. Тот тоже все в уши тянет или в нос, а то жует. Недавно, представляете, две мормышки проглотил, только не проглотил, а все думали, что он проглотил, а он их под холодильником потерял. Я и не знала, кто такие мормышки, они мне говорят, для рыбалки, на удочку вешать, ну я и думала грузило. Оно ж большое такое - грузило, я его в детстве еще видела, ну я и говорю, скорее надо в хирургию. А тут...

Смущенный директор безнадежно мялся на пороге, почти утонув в задорном щебетании медсестры. В ухе слабо позванивало.

Вот заглянула Леночка в директорское ухо, маникюрными коготками за мочку уцепила, холодным чем-то ковырнула, где узко.

Отпрянула и с незнакомым каким-то, подозрительным прищуром уставилась в начальственное лицо.

– Нету там ничего, - заявила с неуместным воинственностью. - Вы, Игорь Михалыч, чего от меня хотели, а?

– Так я же это... горошину... в ухо туда, черненькую такую, - жалко заоправдывался директор, и закончил с надрывом. - Инородное тело!

– Инородное, значит, - вспугнутой гадюкой зашипела Леночка, сузив глазки так, что китайская тушь с ресниц пеплом осела на скулах. - Тело, значит. Вы мне зубы, Игорь Михалыч, не заговаривайте. А ну, говорите, зачем пришли.

Директор с ужасом почувствовал, что краснеет, хотя никакого повода к тому не было.

– Это вы кому другому лапшу на уши вешайте! - наступала Леночка. - Ишь, явился с подозрительным рассказом. Тоже мне, инородное тело!

Повернулся директор неловко, да случайно за сумочку взглядом зацепился, что на столе сиротливо притулилась. А из сумочки той обложка торчит, и будто слово "феминизм" на ней угадывается.

Директора аж в холодный пот бросило: вот так работаешь рядом, а человека и не видишь. Там у нее сераль, а тут феминизм, и весь сказ. Кабы знал заранее, может, и остерегся бы приходить.

Не помнил Игорь Михалыч, как и выбрался. Сидит под горшком с тряпочной пальмой; ухом, которое с горошиной, о плечо трется. Видать, так глубоко закатилась светящаяся мормышка, что и медсестра не разглядела.

И как с ним теперь, с инородным-то телом? Звенит ведь.

Тут физкультурница прибегает: губки бантиком, стрижечка с челочкой, попка в модные штанишки вбита, "adidas" по лампасу.

– Игорь, - говорит, - Михалыч, у меня в спортзале штукатурка с потолка сыплется, вчера на шестом уроке такой кусок обвалился, мало не полметра. Вы как хотите, но потолок надо чинить, а иначе я натурально отказываюсь вести занятия в таких аварийных условиях.

И губки бантиком поджала.

Пришлось спускаться в спортзал - оценивать ущерб. Здание школы и впрямь давно не ремонтировалось, скудные финансы растворялись быстрее, чем мел в соляной кислоте: то пятиклассники выбьют стекло в буфете, то внезапно проелозятся кресла в актовом зале - сразу четыре первых ряда и еще десяток вразнобой. А уж сколько краски уходило на замазывание граффити, щедро покрывавшего наружные стены, страшно даже сказать.

Теперь вот еще и потолок.

Войдя, поднял удрученный взор от выкрашенного веселенькой голубой краской пола, да так и застыл в немом остолбенении. Но не в угол смотрел он, не на трещины в потолке, и не на строительную пыль, покрывающую старенькие, в художественных кракелюрах маты.

Взор его приковала черная труба в ржавых разводах, так нагло разлегшаяся на потолке спортзала, словно пребывала здесь всегда. Труба выходила из коридора с раздевалками, тянулась жирной гусеницей через весь зал и втыкалась прямо в окно, нимало не потревожив мутное стекло в нем.

Хоть убейте, а вчера этой трубы здесь не было.

Игорь Михайлович закрыл рот. Двинулся вдоль стены, не отрывая изумленного взгляда от блестящего черного изгиба.

Труба казалось не просто реальной, она выглядела более настоящей, чем весь остальной спортзал. Словно маты, и раскоряченный "конь", и отполированные множеством ладоней брусья, и шведские стенки - все пририсовано было наскоро к центральному элементу композиции. К трубе.

Директор прикинул расстояние от шведских стенок. Далеко.

Примерился к брусьям. После некоторого колебания, решительно отметя дрожь в коленках как проявление непозволительной слабости, залез на нижнюю перекладину. Встал.

Не дотянуться.

Взгромоздился на верхнюю, дрожа теперь уже и в локтях и искренне обещая себе с понедельника заняться физкультурой. Поднялся директор, распрямился, потянулся к черной поверхности и успел таки коснуться пальцами мокрого, почуять ледяной холод, пробравший разом до самого нутра.

Да и грохнулся под треск проломившейся перекладины.

Сознание его несколько помутилось от удара, потому не сразу заметил Игорь Михайлович появление на сцене нового лица.

Бывший военрук, а ныне ОБЖист и по совместительству завхоз Степаныч был, конечно, дурак, но умело маскировался под умного. Для этого вид он принимал самый солидный, носил полосатый галстук, брови хмурил серьезно до чрезвычайности, а говорить старался мало и весомо. Вот и сейчас, завидя директора в таком, прямо скажем, неподобающем месте, Степаныч лишь собрал лоб в поперечные складки и глубокомысленно крякнул.

– Степаныч, - слабо позвал директор. - Откуда у нас труба?

– Труба, - внушительно согласился завхоз.

– Труба откуда? Черная.

Степаныч поиграл бровями, равнодушно скользнул взглядом вдоль потолка, нимало не зацепившись за чудовищную конструкцию.

– Черная труба? - уточнил вежливо.

– Труба-а, - задумчиво подтвердил директор. Поведение завхоза не менее, а может, и более, чем матерьяльность трубы, наводило на невеселые размышления.

Мало ему одного инородного тела.

– Брусья, - сурово изрек Степаныч. - Теперь чинить надо.

Игорь Михайлович сокрушенно поглядел на учиненный разгром, но мрачный взор его скользил дальше и дальше, пока не уперся вновь в черное брюхо железного чудовища. Будто влекомый высшей необходимостью, уставился директор в грязное окно спортзала, за которым в неведомые дали уходила труба, протыкала округлым туловом школьный забор и вонзалась в девятиэтажку напротив, поглотив два окна и часть лоджии на втором этаже.

Но и после девятиэтажки, мнилось, не пропадает она, а тянется за шоссе, к лесу и в совсем уж невообразимую бесконечность.

Ну и что, что труба? - с философской отрешенностью подумал директор. - Пусть будет труба. Есть не просит, на голову не падает... вроде.

Но вскочил сию же секунду, пораженный простой как все гениальное мыслью: а куда же втыкается конструкция с другой стороны?

ОБЖист Степаныч, двигая бровями, глядел, как хлопнул себя по лбу ополоумевший директор, как бросился вон, беззвучно шевеля губами. Ничего не сказал Степаныч, ибо была в степанычевой глупости неизбывная человеческая мудрость.

Не тронь начальство, спокойней жить будешь.

Труба протянулась вдоль потолка коридора, заглянула в обе раздевалки и даже краешком в душ. Стены не были помехой, сквозь стены проходила она, не замечая, и даже трещины, начавшись по одну сторону черного туловища, благополучно продолжались по другую.

Возле входа в буфет опустилась штуковина столь низко, что Игорь Михайлович легко дотянулся до нее и долго щупал. Поверхность, по всему, была железной: холодной, мокрой, шершавой.

Самой настоящей поверхностью была.

Долго еще шептались впечатлительные ученицы о внезапном сумасшествии директора, долго вспоминали, как метался он по школе, всклокоченный, с фанатичным блеском в глазах, как шарил в воздухе, тщась поймать неведомое, как бормотал под нос, и даже слышали будто бы в этом бормотании невнятные мольбы, как бегал в немом исступлении вдоль сцены актового зала, дергая себя за ухо.

Труба проползала через раздевалку, взвивалась вверх, протыкая лестницу, раздувалась невнятным утолщением возле учительской и... входила в стену химического кабинета, прямиком туда, где в каморке-лаборатории стояли строгими рядами пробирки в штативах.

Игорь Михайлович крепко задумался.

"А нет ли, - закричит проницательный читатель, - нет ли здесь связи между горошиной в ухе и черной трубой по потолку?"

Вот и директору по пути от буфета к учительской впрыгнула в голову та же крамольная мысль; впрыгнула, в тот же миг убоялась собственной наглости и притаилась в дальнем уголке сознания - до поры. Но и тень той мысли так живо ощутилась измученным мозгом, что спускался Игорь Михайлович по лестнице в глубокой прострации, пока в глаза его не бросилась дивная картина.

В закутке под лестницей, пыхтя, кряхтя и разве что не чавкая, возилась в бумажном мешке, куда сбрасывали обрывки бумаги, облетевшие листья герани и прочий мелкий мусор, милейшая химоза Марь Иванна Лютикова. С неутомимостью золотоискателя ныряла она в мусорные залежи, и весь пол вкруг нее усеян был пыльными ошметками.

– А что это вы, Марья Ивановна, здесь делаете? - растерянно пробормотал директор.

Поднялось над мешком химозино лицо с прилипшим к подбородку бумажным клочком, глянули на директора затуманенные голубые очи. И вот вдохновенная сосредоточенность в них сменилась узнаванием, то, в свою очередь, привычной любезностью, и раскрылись уже напомаженные губы, готовясь произнести какую-то приличествующую случаю бессмыслицу, но тут...

В эту самую секунду увидел Игорь Михайлович, как змеятся из-под строгой учительской юбки целых три юрких зеленых хвоста в нашлепках желтой шерсти. Извиваются, торопливо вползая в мусорный мешок и выныривая наружу, соря конфетными обертками и расшвыривая семечковую шелуху.

Позвольте-ка, - простонал в мозгу слабеющий здравый смысл. - Этого не может быть - никогда!

Замешательство начальства не укрылось от чудовищной дамы.

– Ах, это вы украли трансформблютор! - возопила она и бросилась к директору, попирая ногами горы бумажного хлама, разметав по сторонам зелено-желтые хвосты свои.

Игорь Михайлович дрогнул, отступил и позорно бежал домой, забыв об оставшемся в кабинете пальто. Чудился ему за спиной топот двух ног и шуршание трех хвостов, перед глазами стояла яростная гримаса на химозином лице, и несся он, не чуя под собой земли.

Столь ужасен был вид директора, что трое детишек, встреченных им по дороге, ревели потом до икоты, а закаленный жизнью бомж поспешил укрыться за помойным ящиком - от греха подальше.

Затаившись в собственной малометражной квартире, заперся Игорь Михайлович на все запоры и цепочки, твердо решив сказываться больным день, два, а лучше - год.

К вечеру горошина в ухе принялась свербить, тонкий звон охватил, казалось, все существо Игорь Михайловича, придавая жестам его неведомые прежде ритм и плавность. Лоб горел огнем, уши же, напротив, на ощупь казались ледяными и будто бы даже посинели.

Дважды звонил телефон, и невидимый собеседний жарко дышал в трубку, пугая до слабости в коленках.

Всю ночь ворочался директор на ставшей внезапно угловатой подушке, всю ночь мучали его кошмары, в коих летал он под облаками верхом на черной трубе и ловил сачком искрящиеся горошины, а после засовывал их себе в уши, в нос - куда придется.

Просыпаясь, он всякий раз взглядывал на будильник, но утро не спешило, и бесовские наваждения терзали измученную директорскую душу снова и снова.

К утру решил он, что заболел. К тому же и грипп свирепствовал в том году с особенной неукротимой силой, так что вполне можно было списать вчерашние ужасы на температурный бред.

Заваривши себе литровую кружку зверобою, добавив туда для верности шалфею с ромашкой, обложился Игорь Михайлович в постели старыми номерами "Семьи и школы", вознамерившись отдохнуть в домашнем уюте от изрядно опостылевших загадок.

Не тут-то было.

Сперва завуч заполошно прокричала по телефону, что на утренней линейке видели, дескать, северное сияние. Да-да, вот прямо на стене, где горнист и Ванька Туров дырку проскреб. Нет, само по себе воссияло точь в точь вокруг ванькиной дырки, и пропало тоже само.

Игорь Николаевич махом допил зверобой и положил на лоб мокрое полотенце.

Через два урока завуч позвонила снова. Теперь в кабинете физики обнаружился веселый фонтанчик, бивший прямо из пошарпанного паркета и утекающий в никуда. Вода в фонтане была пузыристой, с едва заметной кислинкой. Завхоз Степаныч клялся, что никакой трубы, а тем паче водопроводной, под кабинетом физики не проходит.

Когда же тряпочная пальма на третьем этаже сама собой вспыхнула синим пламенем и горела, не сгорая, всю большую перемену, а в спортзале прямо с потолка выпал снег, укрыв маты полуметровым слоем, Игорь Михайлович стиснул зубы и, выпив две таблетки аспирина - для верности - отправился разбираться.

Но не стал заходить ни в спортзал, ни к завучу, ни к завхозу. Ибо чувствовал Игорь Михайлович, что есть человек, которому ведома причина и странных явлений, и возникновения трубы, выпятившей с потолка блестящий бок, и даже дурацкого поведения таинственной горошины. Все указывало исключительно на Марь Иванну Лютикову.

С печалью на лице шагнул он в химический кабинет, и щелкнул замок за спиной его. Сурово глянули со стен черно-белые ученые лица.

– Я требую объяснить, - припечатал директор и даже кулаком по парте стукнул. Тихонечко. И пальцем на трубу указал.

Труба, и верно, уходила в лабораторию, а там оканчивалась здоровенной махиной, злобно ощетинившейся рычагами и вентилями.

– Отчего ж не объяснить-то, - радушно закивала учительша. - Объясню, как есть объясню. Трубопровод это межизмеренческий.

Игорь Михайлович с трудом отвел взгляд от зеленых хвостов, шустро полоскающих в раковине пробирки.

– Побочное измерение в трубку свернули, вот трубопровод и получился, - ворковала химоза, - а гонят по нему антиматерию из антигалактики Блюсс в дельтовидную галактику Икс-27, ну а там в топливо перерабатывают. Я же наблюдателем поставлена, за антиматерьяльным потоком следить, утечки отслеживать, давление регулировать. Для того мне и трансформблютор даден, чтобы не упустить чего ненароком. Только вот некоторые, мы уж пальцами тыкать не будем - кто, подбирают чего попало, да еще и в уши суют! Отдашь ли трансформблютор, касатик, а? Добром прошу... пока.

– Да я бы с радостью! - воскликнул измученный директор. - Объясните только, как.

Потупив глаза и теребя пуговицу на строгом жакете, Марь Иванна объяснила.

Игорь Михайлович, натурально, ужаснулся.

Нет, мадам Лютикова была, конечно, еще хоть куда. Со спины, в толпе, издалека, ноябрьским вечером ей вполне можно было дать лет тридцать... ну, тридцать пять. Но чтобы вот так неожиданно, в разгар учебного дня, среди немытых пробирок... да и смотрел на нее директор не со спины, а очень даже в лицо смотрел, и возраст знал с точностью до года, ибо доступ имел ко всем личным делам.

Нет уж, увольте.

Никакой, даже самый антиматерьяльный трубопровод не стоит подобных жертв.

– Вы поймите, Игорь Михалыч, - с придыханием поясняла Марь Иванна, отрезая директору путь к дверям, - судьба множества миров висит на волоске. Ведь вы же понимаете, если прекратятся поставки антиматерии... о, если прекратятся поставки - это же топливный кризис!

Директор кивал китайским болванчиком, огибая средний ряд парт, но на химозу поглядывал бдительно.

– Перспективы будут ужасны: волнения, бархатные революции, а кое-где, вы только подумайте, и даже не бархатные...

Игорь Михайлович аккуратно взошел на кафедру, шагнул за вытяжной шкаф, присматриваясь, как бы метнуться в дверь мимо бдительных очей преследовательницы. Только бы добраться, а там - никакой замок ему не помеха.

– Повышение межмировых пошлин, - продолжала стращать химоза, - срыв экспортных поставок, снижение качества продукции и скачок - невероятный скачок инфляции!

Скачок инфляции - это он понимал. Но даже самый разнузданный её, инфляции, рост мерк перед морщинами на шее старой жабы Марь Иванны.

– Ни-ког-да!

Рванулся директор, прыгнул раненым тигром, разом перелетел через учительский стол, смахнув по дороге коробку с железными опилками. Взмыла к потолку серая хмарь да и осела обратно, расположившись вокруг красно-синего бруска в строгом соответствии с магнитными линиями.

Три шага всего осталось до двери, а там - удариться всем телом, проломить, прорвать хрупкую преграду, вырваться на свободу...

Ах! - вскричали мы, наблюдающие за этой сценой, ибо точно видели, что в следующее мгновение коварно подвернется под ногу директору все тот же злополучный трехногий стул.

Ып! - успел сказать Игорь Михайлович, обрушиваясь в проход, да так, что дрогнули и нервно звякнули на столе колбы.

Ага! - торжествующе завопила Марь Иванна, коршуном набрасываясь на беззащитную жертву.

Хлипкая на вид, на деле обладала она чудовищной силою, враз припечатавшей Игоря Михайловича к немытому линолеуму, аки таракана тапкой. Тут бы и сдался милейший директор школы, тут бы и пал под натиском инопланетного чудовища, однако играл на его стороне еще один маленький, не учтенный почтенной дамой фактор.

Дурацкий такой. Сугубо физиологический.

Нет, в самом деле, войдите в положение бедного Игоря Михайловича. Эти морщины, и эти всклокоченные седые волосы, и эти костлявые коленки, и игриво вьющиеся по полу зеленые хвосты... Нервы директора мало походили на стальные канаты. Все остальное, впрочем, тоже сталью не звенело.

Слаб человек перед лицом вселенской необходимости.

Но зловредная химоза не отставала и распластанного под партой директора не отпускала; даже непредвиденная проблема ничуть не обескуражила ее.

– Сейчас, сейчас, - хрипела она, выуживая из кармана флакон синего стекла с надписью на неведомом языке. Сдернула зубами пробку, ткнула в лицо бешено извивающемуся Игорю Михайловичу, оглушив того дурманящим запахом белого шиповника. - Ну, давай же!

Показалось директору, что плывет он на черной трубе в бескрайнем океане, что качают его ласковые волны, а белая звезда с небес смотрит в лицо ему, улыбаясь тихо и сладко. Вот уже и две звезды - близкие, голубые - сияют сквозь туман, вот слабость охватила его, спеленала шелковыми покровами, вот тяжело опустились веки...

И лишь далеко где-то, возле самого горизонта, бестолково колотился в дерево неведомый дятел.

"Но ведь и в самом деле стучит кто-то!" - изумляется читатель с музыкальным слухом.

А это комиссия из роно, что вызвана завучем - на всякий пожарный случай. Идет комиссия по школе, на фонтан дивится, на сугробы в спортзале, на несгораемую пальму... но чу! Что за странные звуки мерещатся в рабочей тишине урока? Будто бы крики, и грохот, и невнятное рычанье, и шут его знает что еще, но такое же отчетливое.

Вмиг набежали любопытные, и двоечник Потапов впереди всех. А за ним и бойкая физкультурница, и улыбчивая медсестра Леночка, и буфетчица с чайником, и стайка нервных девятиклассниц, прыскающих в кулачок, и завхоз Степаныч - с молотком и гвоздодером, и физичка с моделью полупроводника, и историчка, второпях вздернувшая на нос две пары очков, и сразу две русички, непримиримо враждующие по причине разного трактования роли постмодернизма в становлении современной литературы, но сейчас позабывшие о давних спорах и с равной жадностию глядящие поверх голов, и весь второй класс во главе с учительницей, и англичанка со снобистским прононсом, и француженка с язвой желудка, и бестолковая одышливая информатичка, взятая на работу исключительно по причине личного знакомства с мамой директора, и даже неприступная вахтерша со связкой ключей - все, решительно все стеклись шумливым потоком под двери химического кабинета.

И вот уже дергают за ручку, а дверь заперта, и бог знает какие непотребности творятся за этой дверью, и на крики не отзываются оттуда, и непонятно, остался ли там кто живой.

Но поднимает Степаныч недрогнувшей рукой гвоздодер, и вгрызается ржавый клык в белую филенку, еще секунда, и не выдержит крепь.

– Па-азвольте! - внушительно пыхтит председатель комиссии, ввинчиваясь в передние ряды.

Хрясь!

С улюлюканьем и скрежетом зубовным ворвались в кабинет хронические истерички обоего пола, из которых, по слухам, набирают роновские комиссии. Но что же видят они?

Видят расхристанного директора, и директор явно не в себе: мучительно щурится в пространство и все пытается застегнуть измятую рубаху не на те пуговицы. Видят осколки на полу, и магнитные линии на столе, и открытую дверь в каморку-лабораторию видят они. А там, за таинственной дверью машет замысловато руками немолодая дама Марь Иванна Лютикова: то будто за рычаги невидимые дергает, то словно на кнопки давит, а то и вентили заворачивает. Безумен взгляд ее, седые космы упали на лицо, и тянется извилистая царапина по морщинистой щеке.

И упала тут - тишина.

Как объяснялся Игорь Михайлович с комиссией, как оправдывался - то авторам неизвестно, ибо устыдившись, отворотили они взоры от сей картины, сочтя ее в высшей степени неприличной, и удалились заливать игристым вином ужас существования.

Впрочем, более директор с диким видом по школе не бегал, со странными диагнозами к медсестре Леночке не обращался, а через год женился на физкультурнице. Стал он еще солиднее, отпустил пшеничные усы, обзавелся уютным брюшком, а про черную трубу никому не рассказывал.

Чудные явления более в школе не повторялись.

Химоза Марь Иванна ничуть не изменилась: все так же брюзжала у доски, так же ставила тройки за грязь в тетрадях, и точно так же требовала на родительских собраниях покупать пробирки взамен разбитых. Только Игорь Михайлович, встречаясь с Лютиковой глазами, всякий раз заметно вздрагивал, но утешал себя тем, что лет через пять отправит старушку на пенсию.

Потолок в спортзале починили тем же летом.

Что до прочих героев нашей истории, то двоечник Потапов влачился по ухабам образования, покуда не получил вожделенный диплом, где среди изящных, томно выгибающих шеи "лебедей" сиротливо ютились четыре троечки: по физкультуре, пению, ОБЖ и... химии.

Степаныч и по сей день обходит дозором школу: проверяет наличие мела, чинит парты и ведет уроки по ОБЖ, неистово хмуря брови и повергая в трепет нервных учеников кратким, но донельзя суровым: "Н-ну и?"

"А стул?" - спросит придирчивый читатель с хорошей памятью.

А что стул? В тот же день, как наладили антиматерьяльный трубопровод, к стулу приварили недостающую четвертую ногу, а заодно вкрутили потерявшиеся шурупы, да и сиденье пошкурили с краю, чтобы не цепляло проходящих мимо учительш за капроновые колготы.

И воцарились в мироздании покой и совершенство.