Следы ведут в прошлое [Владимир Кайяк] (fb2) читать онлайн

Следы ведут в прошлое

КУРИНЫЙ БОГ Повесть

1

Было прозрачное июльское утро. Во всей Риге цвели липы. На листве садов еще не обсохла роса, и солнце сверкало в ней многоцветными искрами.

В то утро город показался мне особенно прекрасным, а люди, спешившие на работу, счастливыми, в сто раз счастливее меня: я ведь был лишен права оставаться с ними, меня после окончания университета направляли в отдаленный район республики, и это меня очень мало радовало.

Я вышел из трамвая у автостанции. До отхода автобуса оставался еще час. Я сдал чемоданы в камеру хранения и пошел за билетом. За мной встал человек с тяжелым рюкзаком за плечами и новеньким спиннингом. Видно, он ехал куда-то отдыхать, приятно проводить время.

— Простите, пожалуйста, — заговорил он со мной, — вот вы до Калниене билет взяли. Вы там живете?

— Нет.

— Жалко, — сказал он и, купив билет на тот же автобус, опять обратился ко мне: — Хотел расспросить, что это за места. Я еду немножко подальше, в колхоз «Глубокая вспашка». Никогда не бывал там.

— Я был однажды. Езжайте смело! Вы, видно, рыболов, а воды там хватает: река, озеро, ручейки, пруды... Даже раки есть. Славное местечко! — Я так расхваливал Калниене, что и сам удивился, почему мне не хочется туда ехать.

— Да-а, — протянул мой будущий попутчик без особого энтузиазма. Должно быть, я не сумел его зажечь.

Этот парень мне чем-то понравился, и само собой вышло, что от кассы мы шагали уже рядом. Он тоже сдал свой рюкзак в камеру хранения. Потом, будто вспомнив что-то несущественное, объявил весело:

— Ах да! Я — Ояр Ванадзинь.

— Берт Адамсон, — назвался я, и мы пожали друг другу руки.

Ояр был блондин, среднего роста, с располагающим, открытым взглядом, очень живой и подвижный. «Уж никак не похож на рыболова, — подумал я, — те обычно тяжелые на подъем, смирные люди, умеющие долго и терпеливо дожидаться удачи».

Мы молча шли вдоль канала, потом Ояр предложил:

— Давайте завернем на рынок, купим на дорогу вишни.

Пошли. Окунулись в рыночный шум и суетню. Я был слегка удивлен, когда мой спутник остановился и купил у одной старушки вишни, отнюдь не выглядевшие лучше всех тех, мимо которых мы проходили. Я тоже взял большой кулек. На обратном пути, распробовав кисловатые ягоды, я спросил:

— Почему вы именно эти вишни выбрали?

— А что, разве невкусные? — сморщился Ояр то ли от кислых ягод, то ли подавляя внезапный приступ смеха.

— Я спрашиваю просто из профессионального интереса к людям и их поступкам, — сказал я, — особенно когда эти поступки кажутся мне непонятными.

— Писатель! — Ояр уставился на меня, как на какую-то невидаль.

— Следователь, — буркнул я, намереваясь уже отказаться от дальнейших расспросов.

— Час от часу не легче! — вскричал Ояр и набил рот вишнями.

— А что? По-моему, предубеждение против нашей профессии наблюдается только...

— Среди всевозможных жуликов! Ну, а если я как раз и являюсь представителем этой вымирающей породы? А?

— Вы еще не ответили на мой вопрос.

— А! С вами так не бывает, что, поглядев на незнакомого человека, вы вдруг угадываете, о чем он думает в эту минуту?

— Телепатией не занимался, но расшифровывать человеческие мысли мне все же удается иногда. До известной степени.

— Значит, вы поймете меня. Эта старушка вдруг показалась мне очень несчастной, и единственное, что я мог для нее сделать, это купить ее вишни. Забавно, да?

— Да что ж тут забавного? Вы, вероятно, добрый человек.

— Чепуха! — Ояр отвернулся. Казалось, он стесняется своей внезапной откровенности.

На автостанцию мы вернулись молча. Пора было забирать багаж и садиться в машину. Среди пассажиров оказалось немало деревенских тетушек с тяжелыми сумками и корзинами, они подолгу отыскивали свои места, забивая проход. Ояр, деятельный и словоохотливый, сразу кинулся им на помощь — я почти позавидовал его удивительному умению вмиг находить общий язык с любым человеком. По-моему, такое умение пригодилось бы мне куда больше, чем ему.

Пока Ояр помогал теткам, автобус тронулся, и его место рядом со мной занял толстяк в очках. Ояр только развел руками и остался стоять рядом. Автобус прибавил хода, в открытые окна ворвался ветер, стало свежее, но толстяк рядом со мной все пыхтел и вздыхал, отирая пот платком. Потом он покосился на Ояра и заворчал:

— Постыдились бы, молодой человек, я и так умираю от духоты, а вы еще навалились, не можете стоять прямо!

Я уж было открыл рот, чтобы напомнить нахалу, на чьем месте он сидит, но Ояр опередил меня:

— Терпение, уважаемый, я делаю, что могу, и только на поворотах прижимаюсь к вам в силу известных физических законов.

«Уважаемого» это не убедило, и он ввязался бы в пререкания, если бы не услышал по своему адресу насмешек пассажиров.

Постепенно в машине стало посвободнее, и мы с Ояром сели рядом. Я узнал, что он инженер, работает в Риге на заводе сельскохозяйственных машин. В колхоз едет, потому что там проводит отпуск у своих родственников одна девушка.

Ояр уже обращался ко мне на «ты», и я ничего не имел против такого быстрого сближения. Упомянув о девушке, он помолчал и добавил:

— Ее зовут Ливия. Хорошее имя. Правда?

— Не возражаю.

— И вообще она лучшая девушка на свете. Ясно?

— Абсолютно ясно! Только зачем ты тащишь с собой спиннинг, вот что не ясно. У тебя на рыбалку не останется времени. Давай поспорим!

Ояр, смеясь, объяснил: знакомясь с Ливией, большой любительницей природы, он, не подумав, соврал, что любимейшее его занятие — бродить с удочкой по живописным речным заводям. Теперь он об этом горько сожалел — Ливия написала, чтобы он не забыл захватить с собой рыболовные снасти. Вот он и нагрузился этими снастями, хотя за всю жизнь ни разу не брал в руки удочки...

Мы уже ехали по улицам Калниене, и я пригласил Ояра навестить меня и просил передать привет «лучшей девушке на свете». В свою очередь, Ояр звал меня в колхоз «Глубокая вспашка» — обучить его обращаться со спиннингом или хотя бы раков ловить.

Я пообещал приехать, и мы распрощались.

2

Первые два дня в Калниене у меня выдались свободные — этот срок мне дали на устройство. Квартира моя, состоявшая из огромной комнаты и маленькой кухни, находилась на втором этаже нового каменного дома. Большие окна, свежевыкрашенные стены, нежилой запах. В Риге я снимал комнату у родственников, собственной обстановки не имел. Поэтому здесь я приобрел кое-какую хозяйственную утварь и кресло, которое по мере надобности превращалось в кровать. Хотел купить и стол, но этот замысел рухнул: в комиссионном магазине я вдруг увидел картину, без которой, как мне показалось, я не мог дальше жить. Когда я купил ее, деньги были на исходе, и на первых порах вместо обеденного и письменного стола пришлось довольствоваться подоконником.

Картины вообще моя слабость, но до покупки их дело никогда еще не доходило, поскольку родственники запрещали мне вбивать гвозди в стены их квартиры. На картине было изображено побережье неведомого моря. Неизвестен был и автор, но меня это не смущало — картина говорила сама за себя. Пустынный скалистый берег; небо, полное грозовых туч; фиолетовые и желтые тона песка и камней; растревоженная зеленоватая вода, создававшая ощущение глубины и простора; человек, пожилой мужчина с коротенькой трубкой в углу рта... Будь в его чертах хоть малейший оттенок сентиментальности, картина была бы надуманной, даже пошлой: вот-де человек печально озирает свою бурно прожитую жизнь, убегающую, как эти волны. Но здесь не было ничего подобного: пожилой мужчина даже не смотрел на море! Он сидел, сложив руки на коленях, повернувшись к зрителю; выражение угловатого обветренного лица с горбатым носом и прищуренными глазами было умным, спокойным, даже чуточку насмешливым. Такое лицо могло быть у какого-нибудь шута стародавних времен, остроумного и злого на язык. Но этот человек был матросом или рыбаком, не иначе. Он вписывался в суровый пейзаж так же естественно, как любой из этих камней, обдуваемых ветром и раскаляемых солнцем, как любая из этих бушующих волн. Его благодушие в данной обстановке было вполне естественным: человек на своем месте, с удовольствием дышит привычным воздухом и чувствует себя нормально... Ей-богу, этот суровый насмешник мне будет хорошим соседом по комнате!

На третий день после приезда я приступил к работе, но еще не скоро свыкся с ней. Время уходило на всякую писанину, оформление различных мелких дел — это было скучно и нудно.

С товарищами по работе я еще не успел ближе познакомиться, но на первый взгляд они мне понравились. Понравился и районный прокурор, советник юстиции Друва, с внушительным голым черепом, с широким ртом и пронзительным взглядом. Зато ему, видимо, не понравилась моя персона. Но какое это имело значение? Я же сюда приехал работать, на всех ведь все равно не угодишь. Первые вопросы, заданные мне Друвой, были такого свойства:

— Какие у вас имеются слабости?

— Гм...

— Значит, обычное самодовольство! Увлечения?

— Гм... Может быть, картины...

— Который из «измов»?

— А-а... Да так, вообще... Очень субъективно... Кое-что нравится, вот и все.

— Любите хорошо одеваться?

— В пределах приличий.

— Вы считаете, что одеты прилично?

— Не понимаю вас.

— Вы считаете, что погоня за модой любой ценой — это прилично? Ну вот эти клювы у ботинок, эти волосы, начесанные на лоб, чтобы он казался низким как у неандертальца...

Я чисто физически почувствовал взгляд Друвы, скользнувший по моей прическе, лицу и костюму вниз, к ботинкам. Рассердился и перешел в контрнаступление:

— Я с удовольствием выслушал ваши указания по вопросам моды. Благодарю!

— Пожалуйста! Давать указания вдвойне приятно, когда видишь перед собой отзывчивого слушателя. Я лично против того, чтобы человек ограничивал свое мышление узкоспециальной областью. Плохо быть одноглазым физически, но умственно одноглазым — уж совсем непростительно. Да, именно так: непростительно!

На этом закончился мой первый разговор с Друвой, или Старым Сомом, как прозвали его молодые работники прокуратуры и милиции.

Прошло немного времени, и я незаметно для себя увяз во всевозможных общественных обязанностях. Единственное юридическое дело, которое мне было поручено и мало-мальски соответствовало моему прямому назначению, было расследование причин падежа телят в одном колхозе. Злого умысла в этом «телячьем деле» не обнаружилось, разве что излишнее доверие, оказанное руководством колхоза безответственным людям.

Дни мои катились быстрее и быстрее, а чем заполнить вечера, я совершенно не знал. Много читать летом не хотелось. Чтобы не сидеть одиноким, нахохленным филином в полупустой комнате, я стал после работы бродить по городу. Решил как следует познакомиться с ним, раз уж пришлось тут жить.

3

Однажды вечером по узкой улочке я вышел из города. Липы, рожь и поздний жасмин уже отцвели. Бродя по полю, я вспомнил свое обещание съездить в колхоз к Ояру Ванадзиню и пожалел, что не исполнил его. Теперь ехать уже не было смысла: отпуск у Ояра, наверно, кончился, и он вернулся в Ригу. Да и что ж только себя упрекать — если б Ояр захотел меня видеть, заглянул бы в калниенскую прокуратуру! Нет, всем его временем, должно быть, завладела Ливия. А я так и не повидал эту «лучшую девушку на свете».

«Им сейчас, наверно, никто не нужен», — подумал я, еще острее почувствовав одиночество. Рассердился на себя и зашагал обратно в Калниене.

В городском саду гремела музыка, мерцали цветные фонарики, и листва над ними казалась то голубой, то розовой, то темно-фиолетовой. Я постоял, посмотрел издали, как кружились пары на танцплощадке. Мне вдруг захотелось побыть среди беззаботных людей, и я зашел туда.

Я стал высматривать, какую бы девушку пригласить, но все уже танцевали. Только на лавочке у пруда, на отшибе, сидели мужчина и две женщины. Меня заинтересовала эта троица, и я как бы невзначай подошел ближе. Мужчина негромко, но горячо рассказывал что-то одной из девушек; к другой он невежливо повернулся спиной. Девушка, с которой разговаривал мужчина, была чем-то взволнована и рассержена. Прямо у нее над головой горел цветной фонарь, и потому лицо девушки казалось загримированным сиреневой краской. Она сидела надутая, и еще я подметил, что у нее очень беспокойные руки: они неустанно и нещадно комкали кружевной платочек — казалось, вот-вот он будет изодран в клочья.

Другая девушка в разговоре не участвовала. Явно скучая, она набрала горсть камешков и кидала их в пруд. Я подошел и пригласил эту девушку танцевать. Она поморщилась, будто мое приглашение обидело ее. Удивленный и возмущенный, я хотел уже отойти, но тут девушка оглянулась на своих соседей, не спеша побросала в пруд оставшиеся камешки и небрежно ответила мне:

— Только один танец.

Это прозвучало так, словно она явила мне величайшую милость. Я еще подумал, что в этом захудалом городишке даже хорошенькие девушки лишены всякого изящества, ходят как куры, которым спутали ноги, чтобы не удрали со двора.

Мы танцевали, не произнося ни звука. Девушка рассеянно глядела по сторонам. Она показалась мне привлекательной, но очень уж неприступной, черт те что воображающей о себе. Она была блондинкой, с оттенком рыжеватого кленового листа, а глаза совсем светлые, холодные. Ее высокомерное безразличие все больше злило и интриговало меня.

Танец кончился, я отвел ее обратно к той парочке, оставшейся у пруда. Они уже не разговаривали, а сидели рядом молча, надувшись, как люди, которые только что обидели друг друга, рассорились и теперь сами не знают, почему они еще не разошлись каждый в свою сторону. Мне все-таки не хотелось расставаться с девушкой и оставлять ее в обществе надутой парочки, она же, казалось, была довольна, что избавляется от меня. Небрежно кивнув мне, она подсела к ним и больше не обращала на меня внимания...

Наутро я встал невыспавшийся, злой. Ушел на работу раньше обычного. И вдруг, к величайшему своему удивлению, увидел на улице знакомую фигуру — навстречу мне быстро шел Ояр Ванадзинь.

— Ояр! Ты как сюда попал? Неужели вспомнил наконец свое обещание? — вскричал я.

Он что-то не очень обрадовался встрече, скорее наоборот.

— Да нет, друг, — запинался он, — уж ты извини, я жутко спешу...

— Спешишь? Я думал, ты давно в Риге!

— Нет, с Ригой покончено. Я теперь работаю здесь, в «Глубокой вспашке».

— Да ну?

— Да, заведующим ремонтными мастерскими.

— Что ты говоришь! Приятная неожиданность. А как поживает «лучшая на свете»?

— Не будем об этом! Очень прошу! — Он произнес это почти резко, даже изменился в лице. «Тут что-то не так», — подумал я, а Ояр поспешно сунул мне руку:

— Всего! Не думай, что я забыл наш уговор, но у меня вправду не было ни минуты, уж так получилось... Теперь мы с тобой соседи. — Ояр сел в кабину грузовика, стоявшего на улице. — Еду в подвижную мотоколонну, или, как ее называют, ПМК, за запасными частями. Звони мне.

В эти дни я несколько раз вспоминал Ояра. Парень, наверно, поссорился со своей девушкой. Я решил не обижаться и навестить его первым.

Однажды в теплое августовское воскресенье я отправился на автобусную остановку. Из-за множества мелких, но неотложных дел я не мог выкроить время раньше, но теперь наконец решил это сделать, и опять непредвиденные обстоятельства помешали моему благому намерению. Всего в нескольких шагах от автобусной остановки, у киоска с мороженым, я вдруг увидел девушку с волосами цвета осенних кленов. Она покупала мороженое, я встал за ней и тоже взял порцию пломбира, потом расхрабрился и поздоровался. Она ответила мне и улыбнулась. Куда девались прежнее высокомерие и холодность! Светлые глаза девушки смеялись, губы смеялись, на щеках залегли ямочки. Происшедшая с ней перемена меня просто ошарашила.

Мы разговорились, и мое намерение поехать к Ояру развеялось как дым. Я мысленно оправдывал свое легкомыслие: «Ояр никуда не денется, съезжу в другой раз. А вот она может потеряться. А мне вроде не хочется, чтобы она терялась».

Я узнал, что девушку зовут Айя, она работает технологом на местной фабрике фруктовых и овощных консервов. Обычно я о каждом своем новом знакомом всегда стараюсь разузнать побольше — чем он дышит, чем живет. А тут казалось, что об Айе я и так знаю все главное и никакие расспросы уже ничего не прибавят.

Чем дальше, тем больше места занимала в моей жизни Айя, и я все откладывал и откладывал поездку в «Глубокую вспашку».

Как-то, вернувшись из командировки, я нашел у себя на столе записку:

«Был, не застал. Жаль! Ояр».

Мог ли я тогда вообразить, при каких обстоятельствах встречусь опять с Ояром Ванадзинем...

4

Был один из тех неласковых дней, когда людям наконец становится ясно, что лето прошло. Ветер задул с северо-запада, заволок небо плотными, низко и быстро скользившими тучами. Порой моросил дождь, проглядывал мутный край солнца, пересекал небо запоздалый косяк перелетных птиц...

Я стоял в своем кабинете у окна, смотрел, как ветер гонит по улице пестрые листья, осыпает ими мокрый булыжник. Было немного грустно. Я подумал об Айе и сразу повеселел: из-за нее моя жизнь в Калниене стала гораздо содержательнее. Больше друзей у меня тут не было. Ояр... Да, к Ояру я так и не съездил, и он тоже больше не пытался меня навещать.

Я прижался лбом к стеклу, завидев знакомую фигуру: Айя шла не боком, как все, нет, она встречала ветер лицом к лицу и даже немного откинула голову, будто радовалась порывам. Я смотрел на нее как очарованный. Нет, не хочу, не могу я терять эту девушку с гордо откинутой головой и серьезным лицом — его так волшебно меняет улыбка... Я уже слышал стук каблучков по тротуару, вымытому дождем, и схватил пальто, чтобы выбежать ей навстречу, но как раз зазвонил телефон. Я взглянул на часы — без четверти пять. Мы кончаем работу в пять, ровно в пять и ни минутой раньше. Подняв трубку, я сразу узнал голос Друвы:

— На территории колхоза «Глубокая вспашка», у дороги к перевозу, найден тяжело раненный человек. Вы едете вместе с оперативной группой милиции. Они сейчас будут здесь.

— Слушаюсь, товарищ прокурор, — ответил я, и в этот момент Айя, не оглядываясь, прошла мимо моего окна.

Я выбежал на улицу, у подъезда как раз притормозила машина опергруппы. Едва я поставил ногу на подножку, машина тронулась. Мы пронеслись мимо девушки с откинутой головой, быстрой походкой и упрямо сжатыми губами. Я замахал ей обеими руками, но она притворилась, будто не видит. Это было очень обидно, потому что происходило на глазах у всех, и мне показалось, что мои товарищи прячут усмешки за поднятыми воротниками пальто. Даже наш знаменитый следопыт Джером презрительно заворчал при виде такого унижения мужского пола. Я ругательски ругал себя за то, что так по-детски размахался руками, ругал ее за нежелание понять меня, ругал весь мир и даже свою профессию следователя.

Я посмотрел на товарищей: напряженные, озабоченные, хмурые лица. Рядом с шофером сидел Лиелпетер со своей знаменитой ищейкой; о Джероме и его хозяине ходили легенды — эта пара пресекла не одну преступную карьеру. Позади Лиелпетера и шофера сидел и старший лейтенант Юрьян, способный оперативник, а со мной рядом врач Шварц со своей неизменной сумкой. Я знал всех их, но на такую операцию выезжал с ними впервые.

5

Когда мы прибыли на место происшествия, там уже толпились люди, слишком много людей.

— Ну конечно! — буркнул Юрьян, выскакивая из машины.

Я понял, отчего он сердится: на месте, истоптанном множеством ног, очень трудно установить истинный характер происшествия. А здесь были не только редкие прохожие и обитатели ближайших усадеб, но собралась еще и кучка школьников. Увидев нас, ребята кинулись навстречу, сообщая наперебой, что они уже «прочесали» по своей инициативе окрестный кустарник.

— М-да, — Лиелпетер мрачно сверкнул глазами и погладил беспокойно ворчавшего Джерома, — п-потрудились н-на славу! Нам тут с т-тобой нечего делать, Джером. На т-таком зашарканном месте мы ничего не унюхаем!

Пареньки вмиг почуяли неладное и рассыпались, как стая воробьев. Когда люди расступились, на освободившейся площадке мы, как, впрочем, и предполагали, не увидели ни раненых, ни покойников — только примятый мох и пятно крови.

Юрьян отрывисто приказал толпившимся вокруг людям немедленно очистить место происшествия. Они повиновались, перешептываясь с удрученным видом.

— Кто может рассказать, что здесь произошло? — спросил Юрьян.

Откликнулось разом несколько голосов. Юрьян предложил высказываться по одному. Вперед вышел пожилой мужчина в залатанной куртке и зимней шапке с ушами.

— Я работаю тут на животноводческой ферме, фамилия моя Клява, — начал он. — Этак с час назад помощницы наши, эти самые девчонки, и говорят, надо, говорят, за жмыхами съездить, а я тут как раз дверь починять взялся, ну и отвечаю им — езжайте, мол, сами, а я дверь доделаю и тоже поеду. Только вдруг через малое время катят они обратно порожняком и вопят не своим голосом — ну что ты скажешь, — проезжали, значит, они по дороге и видят: лежит в кустах человек с проломленной головой! Я им: да скажите вы толком, живой он еще или мертвый? Если живой, помочь надо, делать что-то надо! А они знай трещат без умолку — лошадь, мол, понесла, ничего они толком не разглядели. Ну, тогда я сел на свой велосипед и поехал к доктору. А его, как на грех, дома нету. Жена говорит, прием кончен, доктор ушел, а ежели что важное, приходи под вечер. Тут я ей все и выложил. Она перепугалась — ах да ох, пообещала его разыскать, а мне велела тут же сообщить уполномоченному милиции. Я, конечно, давай звонить нашему Дамбиту, да ведь он тоже человек, на привязи не сидит. Никто к телефону и не подошел. Что делать? Ну, я тогда смекнул, позвонил в район: так, мол, и так, у нас тут человека то ли ранили, то ли вовсе убили. Мне велели ждать специалистов — это не иначе вы и есть? А убитого или раненого чтоб никто, кроме доктора, не трогал и близко чтоб не подходить к нему, пока не явятся оперативники. Видать, это вы и будете?.. Ну, я опять на велосипед, к перевозу поехал. Этак на полдороге, смотрю, наши уже едут навстречу, тихо так едут, кого-то везут. Оказывается, эти вон наши девчонки захватили с собой Яна Земита, вместе с ним уложили человека на телегу и везут к доктору. А когда уже на телегу-то положили, поглядели в лицо и узнали нашего нового зава ремонтных мастерских Ояра Ванадзиня... Вроде уж кончился, бедняга...

Когда косноязычный рассказчик домямлил последние слова, сердце у меня в груди резко, болезненно сжалось.

Но у нас не было времени предаваться чувствам, нужно было тщательно осмотреть и сфотографировать место происшествия, расспросить колхозников, составить протокол. Лиелпетер с Джеромом лазили по кустам. Какой-то мальчуган с необычайно серьезным лицом раза два или три робко обошел вокруг Юрьяна, потом собрался с духом и протянул старшему лейтенанту окровавленную войлочную пробку от охотничьего патрона.

Мы с врачом Шварцем поехали в медпункт, чтобы осмотреть Ванадзиня.

6

Наша машина затормозила у медпункта в ту минуту, когда три девушки, привезшие Ванадзиня, усаживались в телегу, собираясь в обратный путь. Я крикнул, чтобы они обождали меня, и вошел в дом вместе с врачом.

Местный врач уже вернулся, и они с Шварцем наклонились над телом Ванадзиня. Поборов естественный ужас, я, не отворачиваясь, смотрел на большую рану на правом виске Ояра. Рану окаймлял темный ободок — так бывает от порохового ожога. Значит, в Ванадзиня стреляли с совсем близкого расстояния. За это говорил и тот факт, что дробь вошла в висок кучно, без всякого рассеяния.

Врачи закончили осмотр. Шварц объявил:

— Смерть наступила около двух часов назад. Сегодня же произведем вскрытие.

Как бы ни готовился я к такому сообщению, а все-таки вопреки рассудку надеялся, что врачам, может быть, удастся спасти Ванадзиня. Теперь все! Возможно ли, чтобы Ояр умер? Жизнерадостный Ояр? Не доходило, не верилось. Недоумение и гнев душили меня, казалось, в помещении не хватает воздуха, и я выскочил за дверь.

Во дворе, в телеге, меня ожидали три девушки. Я подошел и стал их расспрашивать. Девушки были совсем молоденькие, только этим летом пришли поработать на колхозную ферму после восьмого класса. Все они казались очень похожими друг на дружку, одинаково перепуганные и заплаканные.

— Может, мы бы его и не увидели, — стала рассказывать одна, по имени Рита, — да только лошадь вдруг заробела, стала упираться. Я еще привстала, хотела вожжами ее стегнуть, да нечаянно как поглядела туда и вижу — кто-то лежит...

— А потом мы со Сподрой собрались с духом, вылезли посмотреть, — продолжала вторая девушка, Инта. — Ой! У нас и в мыслях не было, что это товарищ Ванадзинь... Думали, какой-нибудь пьяный... Он лежал вниз лицом, одна рука вот так — далеко откинута, а другой не видно, наверно, лежал на ней... Шапки на нем не было... Жуть, просто жуть! Я первая увидела — голова в луже крови... Больше уж я не смотрела... Не могу на кровь смотреть... А потом все-таки опять глянула, и почудилось мне, будто он шевельнулся... Тут я насмерть перепугалась, закричала и побежала обратно к телеге. И Сподра тоже закричала и побежала за мной. А Рита стояла на дороге, держала лошадь, чтобы не ускакала. А лошадь все головой мотала и храпела...

— Я с ней едва справлялась: вперед не пускаю, так она задом пятится, до того была перепугана! — продолжала Рита. — Вдруг они прибежали, Инта кричит — человек там убитый или тяжело раненный, вот-вот умрет! Мы скорее в телегу, повернули лошадь и как сумасшедшие помчались обратно на ферму. Рассказали все Кляве. Он ругался, что бросили человека без помощи...

— А потом? Что потом? — спросил я.

— Ну потом Клява уехал на велосипеде, а мы видим, идет Земит, попросили его съездить с нами. — Теперь опять рассказывала Инта. — Он сперва не понимал, куда и зачем ехать, но мы так переживали, он и поехал с нами, и мы ему наперебой рассказали, какой ужас на дороге увидели, надо скорей отвезти человека к доктору... Земит помог нам уложить его в телегу. И только тут мы узнали Ванадзиня.

— А куда делся потом Земит? — спросил я.

Рита пояснила, что, когда они привезли Ванадзиня, врача еще не было дома. Они внесли Ванадзиня, потом Земит побежал искать врача, может, до сих пор его ищет — врач-то пришел в скором времени и сказал, что Земит ему не попадался.

— Не видели ли вы возле убитого какого-либо оружия? — спросил я, хотя ясно было, что девушки больше ничего не видели. — Неужели вам не пришло в голову, что тут произошло убийство? И что, увозя труп, вы уничтожаете следы преступника?

Тут впервые заговорила толстушка Сподра, самая молчаливая из трех подруг:

— Мы помочь хотели! Клява и то ругался, что бросили человека... Откуда же мы знали, что он мертвый? А если бы нет? Разве так не бывает? Уж конечно, он не сам в себя стрелял... Но тогда, значит... Кто же это сделал?

— Вот это мы и хотим знать. И узнаем. — Я записал фамилии и адреса девушек и отпустил их.

Некоторое время я стоял, глядя на носки своих ботинок, и думал. Вспомнил, что убитый был в новом костюме и шелковой сорочке, на нем был даже галстук. Значит, он шел не с работы; человек не пошел бы в таком виде ни на охоту, ни просто побродить по лесу...

Послышался треск мотоцикла. Это приехал поселковый инспектор милиции младший лейтенант Дамбит, молодой человек со спортивной осанкой и румяными, по-женски округлыми щеками. Он был в соседнем колхозе и только что узнал о случившемся.

7

Темнело, когда опергруппа собралась в рабочей комнате Дамбита. Юрьян совсем приуныл — данные об обстоятельствах смерти Ванадзиня оказались явно недостаточными.

— Следователю, которому достанется это дело, придется попотеть, а? — сердито буркнул он, потягивая крепкий чай, которым угощал нас хозяин,

Я пожал плечами. Лиелпетер тоже все поминал затоптанное толпой место происшествия. Презрительно косясь на меня, будто именно я виноват в этих непорядках, он ворчал:

— Читают всякие лекции, а не могут проинформировать население, как надо действовать, когда гибель человека наводит на мысль об убийстве. Каких только сложностей и ошибок мы избежали бы, если бы люди вели себя поумнее!

Как только мы вернулись в Калниене, я сейчас же отправился домой. В дверях нашел записку:

«Я на тебя не сержусь. Айя».

Я торопливо схватил трубку.

— Алло! — раздался знакомый голос. — Да, да, я жду как верная Пенелопа, когда ты обо мне вспомнишь.

— Айя, милая, я никак не мог, ну пойми, никак. Исключительно важное задание! Сам прокурор...

Айя перебила:

— Я только хотела бы знать, это что же, всегда так будет, что тебя в любую минуту могут утащить неизвестно куда и неизвестно на сколько времени?

— Айя, ты должна понять, моя работа... Пока у нас еще случаются различные нарушения...

— Понятно! Пока это так, личной жизни у тебя не будет.

— Но, Айя...

— Ну ладно, ладно! Можешь не оправдываться. Ты очень устал?

— Да, но это не значит...

— А! Набегался, как гончий пес, да?

— Если тебе угодно так выражаться...

— Угодно. А что ты делаешь завтра?

— Завтра? Завтра мне, к сожалению, придется...

— Послезавтра?

— Не знаю, но...

— Понятно! Спокойной ночи! Отдыхай, набирайся сил для охраны общественного спокойствия!

— Не язви, пожалуйста! Я тебе расскажу, но только...

— Ничего ты мне не расскажешь! Будто я не знаю, что рассказывать о своих служебных делах ты и не можешь, и не хочешь...

Раздались гудки. Айя положила трубку. Как это невыдержанно, как оскорбительно с ее стороны! Я же ее понимаю, а у нее даже нет желания меня понять. Будто мне не хочется ее видеть! Да-а... Если такие разговоры будут повторяться... А это весьма вероятно... В сущности, как это назвать? Каприз, эгоизм?

Что теперь делать? Позвонить ей опять? Ну нет! Я тоже не мальчик. Бросать трубку! Нет, нет! Я действительно должен отдохнуть, чтобы завтра, быть может, приступить к следствию, а не анализировать на ночь глядя женские капризы.

Вскоре я лежал в постели и на собственной шкуре испытывал почти невероятную истину: бывает такая усталость — больше всего на свете тебе хочется спать, а уснуть невозможно. Беспрерывной чередой в памяти проходили виденные за день картины и лица, повторялись обрывки разговоров. Промаявшись так часа два, я опять зажег свет, попытался читать, но не мог. Мысль возвращалась все в ту же точку: кто виновен в смерти Ояра Ванадзиня? Убийство ли это? Или несчастный случай? Где сейчас его «лучшая на свете»? Знает ли она, что случилось?

И самое главное: не поручат ли мне расследовать обстоятельства смерти Ванадзиня? Это было бы... это было бы настоящее испытание, которого я жаждал все лето. Тогда я, конечно, на долгое время окажусь очень занят. Гм... Как к этому отнесется Айя?

Я случайно взглянул на картину, и вдруг мне показалось, что старый моряк, не выпуская из угла рта трубки, ехидно ухмыляется: «Нервы? Это что же, по работе или из-за девушки? А ну выкладывай напрямик!»

«И то и другое».

«Не завидую. Значит, ты ошибся профессией. На такой работе слабые нервы?! Стыдно даже за тебя. Да, именно так: стыдно».

«Ведь это было бы моим первым серьезным заданием...»

«Все едино. Хочешь быть следователем — ставь на первое место холодный разум».

«Так-то так. Но Ояр Ванадзинь... Кто виновен в его смерти?»

«Хочешь гадать, возьми кофейную гущу. На твоем месте я бы не гадал, а лег отдохнуть. Спокойствие, цыпленок! Именно так: спокойствие и побольше самодисциплины!»

Мой бредовый диалог со старым моряком был прерван телефонным звонком, таким неожиданным и резким, что я даже подскочил на постели. Схватил трубку. Звонил Друва, вызывал меня немедленно явиться к нему. Я понял, что уже утро.

8

Когда я вошел в кабинет прокурора, Друва закурил и предложил мне сесть.

— Ну что ж. При расследовании телячьего дела вы показали себя с лучшей стороны.

Услышав эти слова, я, должно быть, надулся как индюк, и, наверно, Друва это заметил, потому что добавил тут же:

— Это не похвала, я только констатирую факт, а в нашей работе факты имеют решающее значение. К сожалению, отдельно взятый положительный факт еще не дает права судить о способностях человека... Желаете что-либо возразить?

— Нет, — возмутился я, — я слушаю. Пожалуйста, продолжайте! Я очень люблю критику.

Друва поглядел на меня подозрительно ясными глазами и спросил:

— Каково ваше мнение по поводу вчерашнего смертного случая?

Какое тут мнение? Я знал слишком мало, чтобы рискнуть высказаться мало-мальски определенно. Будто он этого не знает!

— Позвольте мне расследовать это дело! Для меня это исключительно важно! В тысячу раз важнее, чем ваши иронические замечания. Простите меня...

Но Старый Сом был несокрушимо спокоен.

— За тем я вас и пригласил, — сказал он, — да, да, именно за тем. Непонятно, почему вы повышаете голос.

Вероятно, у меня был довольно глупый вид, потому что Друва поморщился и добавил:

— Вы, конечно, можете еще отказаться, я восприму это как факт деловой и самокритичной оценки собственных возможностей. Завтра возвращается из Риги следователь Бредис, и вы сможете опять, ничем не рискуя, работать под его руководством. Идите подумайте и, если решите не отказываться, зайдете ко мне перед выездом на место.

Я был как пьяный, мои ощущения были на редкость противоречивыми. Сожаление о трагически погибшем хорошем человеке не могло умалить мою радость: чуть не с первых же дней мне поручена такая ответственная работа!

Прежде всего я отправился к себе и созвонился с экспертом. Протокол вскрытия подтвердил первичное заключение о том, что причиной смерти Ванадзиня явился выстрел из охотничьего ружья в висок, произведенный на расстоянии приблизительно одного метра. Смерть наступила за два с половиной часа до обнаружения трупа, то есть третьего октября, около тринадцати часов. Единственными вещественными доказательствами были дробь номер третий, найденная в черепе убитого, и подобранная на месте происшествия войлочная пробка от охотничьего патрона, по которой эксперты смогли определить, что выстрел был произведен из ружья шестнадцатого калибра. Был еще один «зримый» факт — возле того места, где нашли труп, на коре одной из елей был замечен свежий, только выбитый небольшой рубец. Как появился этот рубец, и имеет ли он отношение к смерти Ванадзиня, еще не было выяснено. Главное: при осмотре тела не отмечено никаких следов нападения или насилия. Ванадзинь не был ограблен — деньги и документы остались при нем.

Закончив разговор с экспертом, я почувствовал нечто вроде угрызений совести. На что я надеялся? Уж не ждал ли, что эксперт ответит мне на все вопросы?

Я поспешил опять к Друве, твердо решив сжечь мосты к отступлению...

— Войдите!

Прокурор, слегка подавшись вперед, некоторое время глядел на меня, потом встал и подошел к окну. На светлом фоне рельефно выделялся его большой прямой нос, линия грузного подбородка. Проведя ладонью по своей наголо обритой голове, он спросил:

— С чего намерены начать? Следы?

— Ничего значительного. Там побывало столько народу. Вдобавок прошел дождь.

— Вещественные доказательства?

— Кое-что мы уже знаем. Во-первых: стреляли из ружья шестнадцатого калибра дробью третий номер.

— Гм... Это уже кое-что реальное. А во-вторых?

Что я мог ответить? Никакого «во-вторых» у меня не было.

— Во-вторых, — продолжал Друва, глядя в окно прищуренными глазами, — самые глубокие следы оставил сам убитый. Не на почве, не на месте происшествия... В жизни. Притом эти следы ведут в прошлое! И идя по ним, вы рано или поздно достигнете той точки, в которой убийца когда-то уже пересек дорогу убитого. Конечно, если это было убийство...

— В этом нет сомнения!

— И еще: не забывайте о психологии. О ней никогда нельзя забывать! Были у Ванадзиня враги?

— Еще не знаю, но представить трудно. Симпатичный, общительный человек...

— Чье это суждение?

— Мое. Я его немного знал.

Я кратко рассказал о нашем знакомстве.

— Гм, — улыбнулся Друва. — И по-вашему, у симпатичных людей не может быть врагов? Тогда погибали бы только несимпатичные люди. К сожалению, практика показывает, что это не так.

Я старался не покраснеть.

— М-да, — буркнул Друва. — Хорошо, поезжайте! По правде сказать, я и не ждал, что вы откажетесь. Именно так: не ждал. С чего вы начнете?

— Конечно, с ружей. И познакомлюсь с людьми, с которыми общался Ванадзинь.

— Хорошо. Информируйте меня о ходе следствия! Договорились?

— Договорились. Разрешите идти?

— Идите. Чем черт не шутит!

Это изречение у Старого Сома означало примерно то же, что у других пожелание удачи.

9

Через час я уже сидел в автобусе и ехал в «Глубокую вспашку». Я старался отделаться от мысли, что все-таки еду туда, куда тщетно приглашал меня Ванадзинь, пока был жив. Ирония судьбы! Все лето я хотел познакомиться ближе с симпатичным парнем и его жизнью. И вот еду в колхоз с той же целью, но об Ояре и его жизни мне придется судить лишь по свидетельствам, оценкам и воспоминаниям других людей.

На девятом километре, у перевоза через реку, я вышел из автобуса: отсюда пешком ближе всего. На пороге дощатой будки появилась высокая черноглазая женщина в желтом платке. Я попросил перевезти меня в «Глубокую вспашку». Женщина шагнула в лодку, подождала, пока я сяду, и взялась за весла. Ее дотемна загоревшие руки были жилистыми, сильными, как у мужчины.

— Скажите, вы знали Ояра Ванадзиня? — спросил я, вдруг подумав, что этой перевозчице приходится встречаться с очень многими людьми и, возможно, она и знает гораздо больше других.

Я не ошибся. Лодочница не раз перевозила инженера через реку. Первое время она часто видела молодого человека у реки вместе с Ливией Земит. Иногда они бродили с удочками, но, по мнению лодочницы, ничего у них не ловилось, чаще всего возвращались с пустыми руками. Потом они стали появляться реже, и лодочница решила, что прибрежные пейзажи им надоели. А потом люди сказали, что инженер начал работать в колхозе у механизаторов, сперва просто помогал, а потом его там всерьез запрягли. Болтали, будто между Ванадзинем и Ливией черная кошка пробежала — Ояру притянулась другая... Потом лодочница много раз видала Ливию, та приходила одна купаться на заводь, и лодочница всякий раз удивлялась, как это можно бросить такую красивую девку. Молодая горожанка, видать, шибко грустила. Скоро она уехала к себе в Ригу. А слухи о том, что молодой инженер связался с председателевой дочкой Теодорой, не утихали. Под конец пришлось лодочнице поверить — раза два она сама перевозила Ванадзиня с Теодорой, они вместе ездили в Калниене. Возвращались поздно вечером. Теодора была веселая, разговорчивая.

— Ох эта Теодора, у нее ветер в голове! — возмущалась лодочница. — Пялит на каждого мужика свои зеленые глазищи, задом вертит, плечами поводит... Ливия куда лучше, я бы на месте инженера на такую Теодору и глядеть бы не стала. Да мужики-то ведь сами не свои от таких вертихвосток! Конечно, мое дело сторона, а все ж я на инженера сердита была, уж так сердита, что и смотреть в его сторону не хотелось. А теперь жалко человека. В последний-то раз Теодора ждала его не далее как вчера. Видно, забрало ее наконец... Все прохаживалась по бережку, у тех кленов, а вниз, к лодке, не спускалась. А его все нет и нет, и автобус по тому берегу уже к городу прошел — ну и она убралась восвояси... Кого еще Теодора стала бы ждать, как не Ванадзиня?

Лодка уткнулась в мостки. Я уплатил за перевоз и стал подыматься по песчаному откосу, перебирая в памяти только что услышанное. «Значит, в тот момент, когда Ояра Ванадзиня убивали, у реки его ждала женщина, и ждала не в первый раз?! Сведения лодочницы должны быть... гм... сравнительно объективными. У нее вроде нет надобности вводить меня в заблуждение. Неужели Ванадзинь был таким легкомысленным человеком — не успел разделаться с одним романом, тут же завел следующий?»

Прежде всего я решил зайти в сельсовет. Это было неподалеку — километра полтора. Хотел поговорить с поселковым инспектором милиции младшим лейтенантом Дамбитом. Он, естественно, должен стать моим помощником в этом деле.

10

Когда я вошел в его приемную, уполномоченный милиции занимался гимнастикой с гантелями, причем выражение его лица свидетельствовало о величайшей сосредоточенности.

— В первую очередь я бы хотел узнать фамилии владельцев охотничьих ружей. Вернее, только ружей шестнадцатого калибра, — объявил я Дамбиту, садясь на предложенный стул. — Если не ошибаюсь, вы член общества охотников?

Вопрос о ружьях не представлял для Дамбита затруднений:

— В колхозе и вообще в поселке охотничье оружие имеется у одиннадцати человек, а шестнадцатый калибр — у пятерых: у председателя колхоза Залюма, у механизатора Ошиня, у колхозника Клявы, у начальника почтового отделения Дзерве и у колхозника Ешкулиса.

Значит, стреляло одно из этих пяти ружей?! Стоп, стоп... А вдруг у кого-то есть шестое такое же ружье, вовсе не зарегистрированное в обществе охотников, ружье, о котором Дамбит и понятия не имеет? Да и вообще стрелять мог какой-нибудь пришлый человек.

— Бывали ли у вас случаи браконьерства?

Младший лейтенант подошел своей пружинистой походкой к шкафу и вернулся с папками. В одной из них был подшит протокол о том, что на границе колхозного и государственного лесов близ хутора Лужки найден убитый лось. Он был убит двумя выстрелами: одно попадание в шею, другое — в бок.

По словам Дамбита, за несколько дней до этого колхозные пионеры видели двух незнакомых мужчин, рано утром переходивших лесную просеку. Заметив, что их увидели, незнакомцы поспешно скрылись в чаще. У одного определенно было ружье, а у первого ребята не разглядели.

Так, значит, и браконьеры тут орудовали. Среди них попадаются субъекты, от которых можно ждать чего угодно!

Я спросил:

— Что вам известно об отношениях Ванадзиня с колхозниками? Не слышали ли вы о каких-либо конфликтах у него на производстве или в личной жизни?

Дамбит долго, по-моему, даже слишком долго, потирал лобладонью.

— Конкретно ничего утверждать не могу, хотя конфликты бывали.

Я с недоумением взглянул на младшего лейтенанта: что это он так долго раздумывает, прежде чем ответить?

— Например? С кем и какие?

— С Ошинем.

— А, с тем механизатором, которому принадлежит одно из пяти ружей шестнадцатого калибра?

— Да. Ванадзинь на правлении колхоза потребовал, чтобы Ошиня лишили права работать трактористом, заявил, что его к трактору даже близко нельзя допускать. И тогда у Ошиня отобрали водительские права.

— Интересно! Ваше мнение об Ошине, товарищ Дамбит?

— Иногда выпивает. О хулиганских выходках в пьяном виде ничего конкретно не известно.

— Проверим. А в каких отношениях Ванадзинь был с семьей Залюмов?

Дамбит ответил не сразу, его румяные щеки стали еще румянее.

— Отношения были очень хорошие! — выпалил он, опять помолчал и, запинаясь, добавил: — Э-э... Вернее сказать, вначале. Ванадзинь ходил к Залюму не только в контору, но и в дом. А потом... Э-э... Конечно, это только слухи... Потом говорили, будто Ванадзинь с Залюмом не ладят. То есть между ними возник конфликт.

— Отчего?

— Конкретно не могу сказать. Как видно, в связи с... Э-э... В колхозе давно поговаривают, что Залюма надо сместить, распустился, мол, халатно относится к работе. Подобные разговоры начались еще в прошлом году, но тогда у колхозников не было подходящей кандидатуры на примете. А тут появился Ванадзинь... За что он ни брался, все у него ладилось... За короткое время изжил неполадки в ремонтных мастерских... На правлении выступал с различными предложениями... И к тому же он умел нравиться людям, которым э-э... хотел понравиться.

— Простите! — резко перебил я. — Это ваше личное мнение? Насчет того, что Ванадзинь нравился тем, кому он хотел понравиться?

Щеки Дамбита стали румянее еще на один оттенок.

— Нет. Люди говорили, а кто конкретно — не помню.

— Продолжайте!

— Так вот, значит, Ванадзинь... В общем, некоторые правленцы дали понять Залюму, что Ванадзинь вполне мог бы заменить его на посту председателя колхоза Об этом вроде уже и в районе шла речь. И как будто он сам даже дал согласие.

— Да? Ну а как же насчет конфликта между Ванадзинем и Залюмом, о котором вы упоминали?

— Опять же ничего конкретного, только слухи! То есть Залюм будто бы говорил, что Ванадзинь развивает опасную активность. И поскольку Ванадзинь перестал ходить к Залюму...

— Что вы понимаете под «опасной активностью»?

— Ну, такую активность, которая опасна для Залюма.

— Гм... А не допускаете ли вы, товарищ Дамбит, что Ванадзинь, посещая Залюмов, ходил вовсе не к председателю, а кое к кому другому?

— Исключено! — вскричал Дамбит и при этом совсем уже побагровел.

— И тем не менее, — продолжал я, — дочь Залюма Теодора — очень красивая девушка, и Ванадзинь мог...

— Ни в коем случае! — нетерпеливо возразил мой собеседник. — У Теодоры... У дочери Залюма с Ванадзинем не было ничего общего!

Я решил не показывать, что заметил странное возбуждение Дамбита, и сказал:

— Ояр Ванадзинь был застрелен вчера в то время, когда он шел на свидание с Теодорой Залюм, ждавшей его у перевоза.

— Не может быть! Это случайность, совпадение... — пробормотал Дамбит и принялся перекладывать папки с делами на столе. В его торопливых движениях явно не было смысла — он только швырял папки с места на место.

— Как вы смотрите на начальника почтового отделения Дзерве? — перевел я разговор.

— Это очень приветливый, очень добродушный человек. Кажется, они с Ванадзинем даже не были знакомы.

— А Ешкулис что за человек?

— Ешкулис вдовец, бобыль. Дети выросли и разъехались. Чудной старик, но ладит со всеми. Услужливый. Готов дружить с каждым, кому нужна его дружба. Любит рассказывать смешные истории.

— Отлично. А что вы лично можете сказать об Ояре Ванадзине? Как он вам нравился?

Казалось, последний вопрос опять смутил Дамбита. Прошло время, пока он ответил, по-моему, крайне уклончиво:

— По правде говоря, я Ванадзиня знал очень поверхностно. Конечно, он человек был способный, хороший организатор, это доказывает его работа.

— Нет, товарищ Дамбит, я бы хотел знать ваше мнение о Ванадзине как о человеке. Был ли он вам симпатичен или нет?

— Не могу судить. Я слишком мало знал его... Недавно Ванадзинь стал дружинником. Когда в клубе проводилось мероприятие, с помощью Ванадзиня были задержаны два нарушителя. Он был активным, общественным человеком.

Последней фразой младший лейтенант явно хотел от меня отделаться — такие дежурные фразы пускают в ход, когда нечего сказать или когда не хотят раскрыть свою позицию.

Я подумал, что в лице Дамбита не приобрел себе особенно ценного помощника. Наш первый разговор не помог мне нащупать хоть одну мало-мальски прочную нить, а порой и сам младший лейтенант вел себя довольно странно.

— Чем занимается Ошинь после того, как его освободили от обязанностей тракториста? — спросил я.

— Он искал работу в городе, но нашел ли, не знаю.

— Выясните, пожалуйста, все возможное об Ошине! Где он сейчас находится, что делает, каковы его настроения. Ясно?

— Так точно!

Затем Дамбит довез меня на своем ИЖе до колхозных мастерских. К вечеру мы договорились опять встретиться у него.

11

Немного задержавшись во дворе, я оглядел комбайны, стоявшие под навесом, и невольно подумал, что царящий здесь образцовый порядок, без сомнения, является заслугой Ванадзиня.

Зайдя в небольшое здание, я сначала попал в кузницу. У мехов стояли двое, один как раз закуривал, другой подбрасывал в горн уголь. Я поздоровался. Тот, с сигаретой, буркнул что-то и отвернулся, второй меня даже не заметил.

В следующем помещении я увидел новые, еще не установленные станки, ящики с инструментами и запчастями. Из смежного помещения доносились шум, голоса. Я зашел — там работали люди. Я выбрал наугад высокого, широкоплечего дядьку, помахал ему рукой, здороваясь, и подошел. Великан выключил электромотор, на котором вращался наждачный круг, снял защитные очки и протянул мне толстую, вялую ладонь.

— Двэселит, — прорычал он.

Я просто опешил — откуда у этого великана такая вялая, неживая ладонь и такая неподходящая фамилия — по-русски это будет «Душа», даже «Душенька»...

— Скажите, вы знали Ояра Ванадзиня?

— А вам зачем? — Великан оказался не так-то прост.

— Меня интересует его судьба. Как могло случиться, что он погиб?

— Не знаю. А вы кто такой? Что вам надо?

С психологической точки зрения я в ту минуту поступил неправильно, но мне действительно ничего не оставалось, как только сунуть ему под нос мое служебное удостоверение.

— Я хочу выяснить, что за человек был покойный заведующий мастерской, — пояснил я подозрительному великану. — Что вы можете о нем сказать?

— Да что я могу сказать, — буркнул Двэселит, — он приказывал, мы исполняли.

— Это не допрос, — поспешил я добавить, зная, что в случаях, когда все их высказывания фиксируются на бумаге, люди часто становятся уж очень несловоохотливыми. — Если бы вы могли охарактеризовать мне его как человека, это облегчило бы мою работу и помогло бы установить, почему он погиб. — Я даже улыбнулся несимпатичному великану, чтобы задобрить его, и спросил: — Изменилось ли что-нибудь у вас на работе с приходом Ванадзиня?

— Да что ж... При нем, конечно, не посачкуешь...

— А у вас есть люди, которым это нравится?

— Да что ж... С кем не случается, — выкрутился великан.

— А при Ванадзине вы стали больше зарабатывать или меньше?

— Больше работали, больше и зарабатывали.

Догадавшись или услышав, о чем мы рассуждаем с Двэселитом, другие рабочие остановили свои токарные и сверлильные станки. Я спросил, нарочно ни к кому не обращаясь:

— Почему от вас ушел Ошинь?

Молчание. Покрякивают, переминаются с ноги на ногу. Наконец парень с замасленными рыжими усиками проронил:

— Схлестнулся с заведующим, ясное дело.

— Из-за чего?

— Нарубил дров! На тракторе...

— Это Ошинь-то? Как же это он?

— Набрался, ясное дело.

Из разговора выяснилось, что по требованию Ванадзиня у Ошиня были отобраны права на вождение трактора до тех пор, пока он не бросит пить, а тот, как человек строптивый, взял и ушел с работы совсем. В последний день Ошинь опять «поднабрался» и даже ворчал, что его несчастье Ванадзиню на пользу не пойдет; он, Ошинь, еще обломает рога приблудному бычку!

Такой оборот разговора явно не понравился Двэселиту. Он выпрямился и, глядя на меня с высоты своего роста, проворчал:

— Не верю я в это дело.

— В какое?

— Да что Валдис наш, Ошинь... Наберется, языком треплет, это да. А чтобы... Э! — Великан презрительно махнул своей чересчур широкой ладонью и опять принялся разглядывать и ворочать деталь, которую перед тем обтачивал.

— Ну, уж если по совести говорить, Валдис не только языком трепал, — заговорил тихий, маленький человечек, полная противоположность Двэселиту. — Накачается винищем, на всех так и лезет! Небось помнишь, даже на тебя однажды...

— А что он мне сделает? — Двэселит покосился на маленького человечка.

— Так это тебе... А подвернись ему кто не с такой медвежьей комплекцией? Взять, к примеру, меня...

Рабочие рассмеялись. Человечек продолжал, как бы оправдываясь:

— Вовсе я не собираюсь на Валдиса черт те что навешивать. Когда он трезвый, лучше его человека днем с огнем не сыщешь, а уж как приложится... Да что говорить, потолкуйте лучше с его женой.

— Замолол опять! — рассердился Двэселит. — С женой! Там, брат, совсем другая закавыка.

— Другая не другая, а только недавно его жена с неделю с перекошенной физией ходила, — заспорил маленький человечек.

— Она же с сеновала свалилась!

— Если б с сеновала свалилась, так, наверно, не плакалась бы людям, что муж у нее такой и разэтакий.

— Ну, ну, давай собирай, что какая баба плетет о своем муже!

Я молчал и слушал, как спорили рабочие о своем бывшем сотоварище. Складывалось все же впечатление, что Ошинь задиристый во хмелю, скорый на расправу человек. И вдруг — новая подробность:

— А мы разве знаем, по какому такому случаю наш Ванадзинь ходил с расцарапанной щекой и облепленный пластырями?! — возразил все тот же маленький человечек.

— Ну, лучше б ты заткнулся! — Двэселит разозлился совсем. — Было бы оно так, как ты своей дурной головой выдумал, небось Ванадзинь сам кому-нибудь рассказал бы.

— Тебе не сказал, мне не сказал, — возразил другой рабочий, — а кому-то, может, и сказал. Откуда мы знаем?

— А как же вам Ванадзинь тогда объяснил это? — вмешался я.

— Насчет заплаток-то своих? — спросил парень с рыжими усиками. — Ну напала, говорит, на него какая-то шпана, когда он вечером к автобусу шел, в колхоз ехать. Пристали в городском саду. Трое на одного. Ох, гады, меня там не было! Мы бы им накидали...

— Когда это было? Вот это нападение на Ванадзиня в городе? — спросил я.

— Недели три назад. Как сейчас помню, он в понедельник пришел на работу обклеенный, а сегодня среда. Легко сосчитать, а чтобы не ошибиться, можно в бабушкин численник заглянуть...

Я взял на заметку слова остряка с усиками и спросил, в котором часу вчера Ванадзинь ушел с работы и как он был одет.

По словам рабочих, он был, как обычно, в комбинезоне. Ушел рано, сразу после двенадцати. Собирался в город.

Под конец я еще поинтересовался, что они могут сказать о Ванадзине как о человеке. Никаких жалоб или упреков по его адресу я не услышал, наоборот — по их словам, начальник был не только энергичным, но и душевным, веселым человеком. Никогда не задавался, не обижал людей понапрасну.

Когда я попрощался с рабочими и выходил из мастерской, за моей спиной на миг повисло молчание. Первым его нарушил парень с рыжими усиками:

— Жаль человека. Да что ж поделаешь! — И запел: — «Красотка Теодора, к тебе явлюсь я скоро...»

Я посмотрел на часы. К Дамбиту еще рано. Я направился к дому, где жила семья председателя колхоза Залюма. Больше всего сейчас меня интересовала Теодора. Сегодня уже трое упомянули ее имя, и всяк по-своему: лодочница — с презрением, Дамбит — краснея, парень с усиками — иронически.

12

Я постучал в дверь двухэтажного каменного дома. Мне открыла толстая женщина. Она выглядела грустной и озабоченной.

Я сказал, что мне нужно поговорить с Теодорой Залюм.

— Она там, наверху, — ответила женщина, отворила дверь на внутреннюю лестницу и крикнула: — Доченька, к тебе гость!

— Пусть подымется! — раздался высокий и, по-моему, сердитый женский голос.

Мать Теодоры, ничего не сказав мне, стала запирать дверь. Я поднимался, ступеньки легко поскрипывали. Не добрался я еще до приоткрытой двери, как высокий голос зазвучал опять, уж совсем сердито:

— Что, осмелился наконец на глаза показаться? Еле-еле плетешься — опять с похмелья?

Я вошел в комнату. Увидав совершенно незнакомого человека, которого она только что ошарашила таким приветствием, молодая женщина вытаращила глаза. Она даже не ответила на мое «здравствуйте», только воскликнула с тревогой:

— Кто вы такой, что вам нужно?

— Берт Адамсон, — представился я и, не уточняя! своей должности, продолжал: — Я знал Ояра Ванадзиня... Мы были друзьями... Не знаю, рассказывал ли он вам обо мне... Мне бы хотелось поговорить с вами... Я... По-моему, именно вы больше других знаете об Ояре... И поэтому...

Я нарочно говорил бессвязно, чтобы выиграть время и получше рассмотреть Теодору Залюм. Она действительно была хороша, хотя перед моим приходом, вне всякого сомнения, плакала. Испуганное выражение исчезло, на ее лице появилось женское любопытство, немножко нервозное.

— Ах, простите меня! Заходите, пожалуйста! Присаживайтесь... Я сию минуту...

Не успел я глазом моргнуть, как она уже пронеслась мимо меня, ее каблучки простучали по лестнице. Разозлившись на свою неповоротливость, я решил все-таки подождать, чем это обернется. Было бы уж совсем смешно гнаться за ней. Но почему и куда она умчалась? Я стал разглядывать комнату — обычную комнату молодой женщины: яркие занавески, горшки с цветами, зеркало, много хорошеньких безделушек. Для сельских условий комната казалась мне слишком роскошной, но, принимая во внимание, что эта красивая хищница... То, что Теодора — хищница, мне было уже ясно. Ее голосок, когда она тут, наверху, не видя меня, выражала кому-то свое недовольство, напоминал мяуканье капризной, избалованной кошки. А с какой хищной гибкостью она скользнула мимо, как сверкнула на меня своими зеленоватыми глазами!

Да, комната была обставлена почти роскошно; оно и понятно: Теодора — единственная дочь Залюма, ее, наверно, балуют, раз уж ей приходится жить в селе, а не в столице. У окна стояла радиола с грудой пластинок — конечно, эстрадная музыка. Вокруг стола миниатюрные табуретки. На стенке теннисная ракетка и какая-то абстракционистская картина, привлекавшая взгляд мешаниной удивительно ярких красок.

Наконец на лестнице опять простучали каблучки. Я поспешно сел спиной к окну, по всем правилам криминалистики. Теодора вошла принаряженная, наверно, только что умыла лицо — оно было свежее, розовое, глаза блестели, никто бы не подумал, что она плакала. Она была красивая, даже на редкость красивая, не нравилось мне только, что Теодора слишком хорошо сознавала свою красоту: она подымала и опускала ресницы, склоняла голову то влево, то вправо — будто заранее тщательно изучала перед зеркалом, какие ракурсы для ее лица всего выгоднее. В общем, она позировала передо мной, как перед фотографом.

— Простите, что я к вам явился без приглашения, — первым нарушил я молчание. — Вы, кажется, ждали кого-то...

— Ах, это не имеет значения! А что привело вас ко мне?

— Скажите, было ли вам известно, что три недели назад у покойного Ванадзиня было поранено лицо?

Очевидно, Теодора ожидала совсем других вопросов, она заморгала удивленно.

— Да, я это знала... То есть я не знала, кто его поранил, но Ояр говорил... Он от меня ничего не скрывал!

— Тем лучше. Сядьте, пожалуйста, и расскажите мне все, что вам известно об этом.

Теодора неохотно села, повернулась ко мне вполоборота и начала:

— В то воскресенье мы с Ояром были в городе. Ходили в кино, потом посидели в кафе, а вечером были на концерте. Из города вернулись на автобусе. Ояр провожал меня до дома. Мы немножко побыли с ним у нас в саду... Ну-у... Разговаривали... — При этом Теодора опустила ресницы и уж очень преувеличенно застеснялась — это никак не вязалось со всем ее стилем. У меня даже появилось интуитивное подозрение, что Теодора зачем-то пытается меня дурачить. После затянувшейся паузы она опять подняла влажные глаза и продолжала:

— Мы с Ояром условились встретиться на следующий день, значит в понедельник, но Ояр на свидание не пришел. Только через три дня, увидев его, я поняла, что он, бедненький, стыдился мне показаться, потому что у него подбородок и щеки были так некрасиво залеплены пластырем... Потом Ояр говорил, что в тот вечер, после того как мы расстались и он пошел домой, его сбила машина. Ояр не заметил, как она приближается, потому что навстречу ехала другая машина и ослепила его своими фарами, и шума он тоже не услышал из-за встречной машины. Та машина, которая ехала сзади, задела его, и Ояр упал лицом на дорогу.

— И та машина не остановилась?

— Нет, остановилась! Шофер очень перепугался. Ояр его как следует отчитал, потом они вместе закурили и разошлись.

— Ванадзинь в городе выпил?

— Да, он угощал меня ликером и сам выпил несколько рюмочек, но от этого же нельзя опьянеть, и, вообще, с тех пор сколько часов прошло...

— Его что-нибудь угнетало в тот день? У него были какие-нибудь неприятности по работе?

— О нет! Я бы заметила. И вообще, Ояр был слишком жизнерадостным человеком, чтобы на его настроение могли повлиять какие-то там мелкие заботы или неприятности. Уж я-то его знала!

— А может быть, неприятности все-таки были? Мня известно, что Ванадзинь любил одну девушку, Ливию Земит. Потом между ними что-то произошло, и девушка уехала.

— Ну уж вы скажете! — Глаза у Теодоры сверкнули, она презрительно усмехнулась. — Это просто смешно! Чтобы Ояр из-за этой особы вешал нос или кидался под машину!

— Так... А вы лично поверили рассказу Ванадзиня о происшествии с машиной?

— Знаете, это тоже смешной вопрос! Ояр мне никогда не врал. Хотя...

Теодора вдруг смолкла и пожала своими круглыми плечами. Я все время пристально смотрел ей в лицо и подметил, что в моменты смущения зеленоватые глаза чуточку косили. Между прочим, это не вредило ее красоте, даже придавало взгляду интересное, особенное выражение. Меня ни на минуту не покидало ощущение, что она не откровенна со мной, хотя ее утверждения сами по себе вроде бы и не вызывали сомнений.

— Хорошо, раз вы спросили, я скажу вам... — заговорила опять Теодора. — В тот раз, когда Ояр рассказал мне эту историю с машиной, я, конечно, поверила, не придала значения и вскоре забыла о ней. А сейчас... Сейчас мне почему-то пришло в голову: а что, если Ояр просто не хотел меня тогда огорчать? Может, с ним действительно случилось что-то серьезное, а он, чтоб не напугать меня, умолчал? Он всегда был таким чутким, деликатным!

— Он обращался к врачу?

— Из-за этих царапин? Не знаю. По-моему, нет.

Без всякого вступления я заговорил о последних событиях.

— Вы вчера ждали Ванадзиня у перевоза.

— Да, ждала, — подтвердила она, не смущаясь. — Может, объяснить зачем?

— Сделайте одолжение, — сказал я отрывисто, рассердившись на то, что своим вопросом она опередила меня.

— Мы собирались в город на выездной концерт филармонии. У меня было два билета.

— У вас?

— Да, у меня. А что? У меня же больше свободного времени, чем у Ояра, я достала эти билеты еще неделю назад. Когда Ояр вчера... больше не пришел... — Теодора всхлипнула, прижала платок к глазам и продолжала не сразу: — И когда ушел автобус... Я порвала билеты и бросила их на землю.

— Почему? Со злости?

— Н-нет... Конечно, я еще ничего не знала... об этой трагедии... Просто я немножко огорчилась... Извините меня... Я и так сдерживаюсь изо всех сил...

Помолчав и упрекая себя за то, что я ничуть не сочувствую горю Теодоры, я спросил как можно деликатнее:

— Еще только один вопрос. Вы уж простите меня. Вы заметили, в котором часу прошел автобус?

— Да, заметила. Я то и дело поглядывала на часы, пока ждала... К перевозу шла той же дорогой, у которой его... потом нашли... У перевоза я была в пять минут четвертого, а автобус ушел двадцать две минуты четвертого... И тогда я вернулась домой. Обратно я шла напрямик по тропинке и через двадцать минут была дома. Я очень спешила, скверная погода была... Выстрела я... я не слышала.

Теперь у нее действительно был такой убитый вид, что продолжать расспросы было неудобно. Я распрощался, решив собрать об этой поселковой красотке исчерпывающую информацию. В голове засели злые, грубые слова Теодоры, которые я услышал, войдя в дом Залюмов. Кому они были адресованы? Уж, конечно, не кому-нибудь из домашних. Без сомнения, это был человек, от которого ей незачем скрывать свою злость и свои слезы. В разговоре со мной Теодора всячески подчеркивала свою близость с Ванадзинем. А я почему-то ничуть не сочувствовал девушке, только что потерявшей любимого человека.

За поворотом дороги я оглянулся: из дома Залюмов меня уже не могли видеть. Держась под прикрытием деревьев и кустов, я вернулся на порядочное расстояние и встал за раскидистой елочкой, одиноко росшей среди берез, — отсюда хорошо просматривались усадьба и дом Залюмов.

Дул студеный осенний ветер. Я поднял воротник пальто и стал ждать, хоть и казался себе смешным на этом наблюдательном пункте. Через некоторое время из дома, находившегося неподалеку от усадьбы Залюмов, вышел какой-то мужчина, но он прошел мимо их двери.

Я замерз. Стоять здесь было, наверно, не только смешно, но и бессмысленно. Конечно, Теодора ждала кого-то, однако долгожданный гость мог и вовсе не явиться. Я посмотрел на часы: больше у меня не было времени, Дамбит давно уж вернулся. Я медленно зашагал к шоссе. И не успел я дойти, как в сторону Залюмов проехал синий «Москвич». За рулем сидел мужчина, и, если зрение меня не обмануло, молодой. Вспыхнул охотничий азарт. Я быстро записал номер машины и кинулся опять под защиту своей елочки. В эту минуту водитель синего «Москвича» вошел в дом Залюмов.

13

Спустя четверть часа я сидел в натопленной комнате Дамбита и попивал его любимый зеленый чай: младший лейтенант, ожидая меня, заварил его покрепче. Немного согревшись, я спросил, кому принадлежит синий «Москвич» с таким-то номером.

— Иохану Райбачу, — отвечал Дамбит без запинки и сразу помрачнел, произнося это имя.

«Ага, — подумал я, — видно, тебе известно, что Райбач немножко знаком с прекрасной Теодорой!»

— Что это за человек? — спросил я, чтобы не дать Дамбиту уйти в свою немую ревность. Мне уже стали понятны кое-какие странности в поведении младшего лейтенанта.

— Райбач? Несерьезный человек, — пробормотал Дамбит, — пьет, гуляет... Работает в райпотребсоюзе.

Этого с меня пока было достаточно. Я попросил Дамбита рассказать, что ему удалось сегодня выяснить насчет Ошиня.

С тех пор как у Ошиня отобрали права на вождение трактора, он почти не появляется дома. С неделю как устроился в ПМК слесарем. Вчера приезжал на мотоцикле в правление колхоза за расчетом. Затем поехал в магазин, где выпил бутылку пива. Это произошло около двенадцати часов. Дамбит обратил мое внимание на важнейшее, по его мнению, обстоятельство, что выпита была только одна бутылка пива. Как правило, Ошинь с получки брал пол-литра водки, а то и больше, если подбиралась соответствующая компания. Любители выпить крутились у магазина и вчера, некоторые «алкаши» даже настойчиво уговаривали Ошиня «принять для дезинфекции», но он наотрез отказался — после обеда ему надо в полном порядке явиться на новую работу. И уехал... Только не на работу, а домой, где пробыл не более получаса. Жене он тоже сказал, что поедет на работу. И главное: свое ружье Ошинь еще за пять дней до этого якобы отвез в общежитие, где он поселился, — это сказала Дамбиту жена Ошиня. Еще она сообщила, что теперь муж заезжает домой только раз или два в неделю, не чаще — до мотоколонны, говорит, далеко, каждый день мотоцикл гонять — сколько бензину изведешь. Но соседи, с которыми беседовал Дамбит, говорят, что дело тут не в бензине — у Ошиня что-то не ладится семейная жизнь. Жена еще недавно жаловалась, что за последнее время ей совсем не стало житья.

— Это правда, что он бьет жену? — спросил я.

— Насчет физического воздействия ничего конкретно не известно, — отвечал младший лейтенант, — на это жена не указывала. Люди, правда, говорят, что подобный инцидент однажды имел место. Но это к делу не относится. Я считаю, что Ошинь вчера приехал домой неспроста — ведь ничего конкретно ему дома не было нужно. Что касается работы, то там Ошинь появился только вечером, к тому же пьяный. И главное: привез с собой ружье — значит, с тех пор, как он увез его из дома, ружье в течение пяти дней находилось не в общежитии, а в неизвестном месте. Поздно вечером Ошинь с другими собутыльниками организовал пьянку, после чего все стреляли из ружья Ошиня по кепке, которую подбрасывали в воздух.

На этом Дамбит закончил свое сообщение. Я посмотрел на его румяное, торжествующее лицо и чуточку позавидовал этой убежденности человека, ни на секунду не усомнившегося, на верном ли он пути. Я даже поймал себя на одной пристрастной мысли: мне бы не хотелось, чтобы Ошинь оказался убийцей и таким образом восторжествовала бы версия младшего лейтенанта.

Чувствуя себя из-за этого виноватым перед Дамбитом, я был с ним преувеличенно любезен, и он, конечно, это использовал: чем больше я расшаркивался перед ним, тем заметнее разрасталось его самомнение. Вскоре он уже стал поучать меня, как надо раскрывать преступления и ловить преступников. Я терпеливо слушал его поучения, наконец спросил:

— Ваши рассуждения заслуживают кое-какого внимания, но в целом они не вполне убедительны. Мог ли — и как — вчера Ошинь узнать, что Ванадзинь едет в город и что он пойдет как раз по той дороге? До тех пор, пока на эти вопросы нет утвердительного ответа, мы не можем выдвинуть никаких обвинений против Ошиня.

Дамбит долго думал, прежде чем ответить:

— А почему Ошинь не мог этого узнать? Хотя бы в правлении колхоза — уж там-то было известно, что Ванадзинь едет в город. А может, Ошинь встретил кого-то, кто знал о поездке Ванадзиня... скажем, по дороге или в магазине... Если вообще хоть кто-то мог знать о намерении Ванадзиня ехать в город!

— Знать, к сожалению, могли многие. (Дамбит встрепенулся, намек попал в цель.) В том числе рабочие мастерской. Ванадзинь сам сказал им. Может быть, Ошинь встретился вчера с кем-нибудь из своих бывших товарищей по работе. Неплохо бы также выяснить, о чем они говорили... Да, и еще скажите, пожалуйста где жил Ванадзинь?

— На хуторе Песчаном.

— Вы можете отвезти меня туда на вашем мотоцикле?

— Так точно, могу! — отчеканил Дамбит, и мы немедля отправились в путь.

14

Единственными обитателями Песчаного были муж и жена Барвики, колхозные пенсионеры. По их словам, они полюбили Ояра как сына, и их безутешное горе глубоко тронуло меня. Старички неутомимо рассказывали об Ояре, перебивая друг друга, а мамаша Барвик время от времени утирала слезы.

Вначале Ояр жил на хуторе Земитов, там же, где Ливия. Старый Земит приходится Ливии дядей, а его сын Ян — очень славный паренек, почти такого же доброго нрава, как Ояр, — стало быть, считается двоюродным братом Ливии. Напротив, о Ливии мамаша Барвик судила очень сурово: покуда эта городская мамзель могла вертеть Ояром как хотела, все шло хорошо, а когда мальчик прижился в колхозе, начал работать и перестал держаться за ее юбку, мамзелька давай фордыбачить — уж не нужен ей человек, нужна только комнатная собачка, чтобы таскать ее за собой на шелковом поводке... С тем и укатила она обратно в город — искать себе другого кавалера, который будет плясать под ее дудку, а Ояр взял и перешел жить к ним в Песчаный. И правильно сделал, развязался с этой капризулей! Уж какая она жена порядочному парню!

Одним словом, старички осуждали Ливию и расхваливали Ояра, совсем как это делают безрассудно любящие родители.

И потом — да, да! — какого страха они натерпелись недели три назад, когда Ояр пришел ночью израненный, весь в крови! Мамаша Барвик хотела бежать за доктором, а парень только скорчил перед зеркалом смешную рожу и давай шутить и смеяться, успокаивать их, стариков: дескать, пустяки, до свадьбы заживет! Сел на свой велосипед и сам съездил к доктору. После уж рассказывал мамаше Барвик, что его нечаянно сбила машина на дороге... Старички еще тогда почуяли — хитрит парень, просто не хочет, чтоб из-за него беспокоились.

Потом мамаша Барвик как величайшую тайну доверила мне свое умозаключение, что Ояр остался работать в колхозе только ради красавицы дочки председателя. Когда старичок хотел возразить, старушка на него рассердилась — ей, видно, очень хотелось, чтобы решение Ванадзиня имело романтическую подкладку... У Теодоры отбоя не было от поклонников, но она ни с кем ничего не позволяла себе, ни-ни! Очень гордая девушка! Всех больше навязывался ей этот Райбач из потребсоюза. Да только Теодоре не нужен ни Райбач, ни его «Москвич», она девушка чистая, благородная — так уверяла мамаша Барвик... И теперь они с мужем раскинули своими старыми мозгами и думают, что этот-то Райбач, взбесившись от ревности, и наехал тогда на Ояра, а вчера взял и убил нашего мальчика, — пусть его господь покарает!.. Старички совершенно точно помнили: в тот день, когда Ояр разбился, Райбач как раз гонял тут на своем «Москвиче» в Лужки, не иначе к своему другу-приятелю Элмару Трилге. Вот и вчера утром люди видели, как Райбач проехал в Лужки, а потом обратно...

Наконец мы со старичками добрались до последнего дня жизни Ванадзиня. Ояр вчера пришел рано домой, умылся, надел выходной костюм. Как всегда, он и вчера сказал им, куда идет и зачем. Поедет, сказал, в город — у него же там всегда дела были. Перед уходом — тоже, как всегда, — спросил, не нужно ли чего из города привезти.

— А вы не спросили Ванадзиня, на чем он поедет?

— Нет, — ответила мамаша Барвик, — мы думали, на колхозной машине.

— А в котором часу он вышел из дому?

— После часа вскоре. Так, что ли, папа?

— Должно быть, так.

Дамбит, молчавший все время, вдруг решил вмещаться. Очевидно, он не был удовлетворен теми немногочисленными вопросами, которые я задал старикам, и спросил, не рассказывал ли Ванадзинь, что он с кем-то поссорился. Конкретно — с Ошинем?

— С Ошинем? — переспросил Барвик и посмотрев на жену. — Не говорил он, мать, о какой-нибудь ссоре!

— Нет. — Старушка решительно покачала головой. — Не такой человек был Ояр, чтобы с кем ни на есть ссориться и драться! И его все любили, только Райбач, этот злодей... Ну, это он из-за Теодоры!

Мы распрощались с приветливыми старичками. Одно мне было теперь ясно: чтобы добраться от Песчаного до автобусной остановки, незачем было выходить из дому за два часа до отхода автобуса. Если идти кратчайшим путем, то вместе с переправой через реку это заняло бы не больше двадцати пяти — тридцати минут. Но Ванадзинь не пошел кратчайшим путем. Почему? Пока что мы этого не знали.

Из Песчаного мы направились к тому месту, где Ванадзиня нашли мертвым. Дамбит медленно ехал впереди на мотоцикле. Я засек время и следовал за ним без спешки, но и не слишком медленно. По-моему, именно так должен был идти Ванадзинь — зная, что времени достаточно, но не забывая о том, что его ждет Теодора. Мужчины в таких случаях являются на свидание первыми, конечно, если та, с которой предстоит встреча, им небезразлична. Вероятно, так должен был поступить вчера и Ванадзинь.

Тропинка вела сперва по меже, потом свернула в чащу леса. Тут было теплее, не добирался пронзительный ветер. Вскоре началась вырубка. Миновав ее, мы оказались на том месте, где вчера был застрелен Ванадзинь. После нашего выхода из Песчаного прошло ровно полчаса. Понадобилось бы еще минут пятнадцать чтобы добраться до перевоза, и от пяти до восьми минут, чтобы переправиться на противоположный берег. Итак, весь путь до автобусной остановки занимал примерно пятьдесят минут, но никак не два часа, которые были вчера в распоряжении Ванадзиня. Вряд ли Ояр пришел бы так рано, чтобы стоять тут под открытый небом, в дождь, на ветру и больше часа ждать Теодору, которая появилась у перевоза лишь за семнадцать минут до автобуса. Итак, опять тот же вопрос — почему он вышел так рано? И опять тот же ответ — мы этого не знаем.

И еще одна важная вещь: оказывается, кроме Ошиня, который навлек на себя подозрения Дамбита, причина ненавидеть Ванадзиня была и у Райбача. Первому могла внушить мрачную мысль о мести потеря водительских прав. Весьма вероятно, что Ошинь считал Ванадзиня причиной всех своих несчастий — у любого пьяницы есть свой «погубитель», который «исковеркал ему всю жизнь». С не меньшим основанием можно было подозревать и Райбача — этого могла одурманить ревность.

Дамбит с мотоциклом ждал на дороге. Я стоял, опершись спиной о ствол дерева, дрожавший от порывов ветра. Мокрый лес тяжело шумел. Вместе с тучами вечерний сумрак мало-помалу затоплял небо.

Дамбит на дороге уже заводил свой ИЖ, когда я подозвал его и попросил лечь на землю и не двигаться, что он выполнил довольно неохотно. Точно! Если не вглядываться специально, лежащую фигуру не заметишь с дороги.

Я подумал: «Ванадзинь уже лежал здесь мертвый, когда Теодора проходила мимо. Только так и могло быть — она обязательно услыхала бы выстрел, если бы прошла раньше. Но правда ли это? А если Теодора все-таки слышала? Да-а... Еще никто никогда в жизни не производил на меня впечатления такого фальшивого человека, как эта девица!»

Отчистив свою новенькую форму от налипшего мусора, Дамбит сказал с досадой:

— Товарищ следователь, какой смысл всем этим заниматься? Абсолютно ясно, что преступление совершил Ошинь. Разрешите как можно скорее выполнить задание — установить, встречался ли Ошинь вчера с кем-либо из бывших товарищей по работе!

— Выполняйте. Я еще тут кое-что проверю. Какое расстояние отсюда до дома Ошиня?

— Километра полтора.

— Как мне попасть туда кратчайшим путем?

Дамбит показал дорогу, отдал мне ключ от своего служебного помещения и уехал.

15

Темнело, когда я подошел к дому, где жили Ошини.

В окнах виднелся свет. Во дворе лениво залаяла собака. Это был большой, но добродушный кудлатый пес: исполнив свой долг — облаяв чужого, он со спокойной совестью направился к дому. Я последовал за ним до двери, в которую кудлатый, слегка поворчав пропустил меня. Я постучался, никто не ответил, тогда я отворил дверь и вошел в темную прихожую. Пес пролез за мной. Я нащупал еще дверь и отворил ее. На меня удивленно уставились двое ребятишек: паренек сидел за столом перед книжками и тетрадями — видно, делал уроки; девочка играла на полу с истрепанной куклой — она была меньше братишки, наверно, еще дошкольница. Над столом горела электрическая лампочка без абажура. В комнате было не прибрано, даже грязно.

— Здравствуйте, — сказал я и попытался разговориться с пареньком. Это мне удалось не сразу — мальчонка был очень застенчивый, а может быть, и забитый. В конце концов я добился от него кое-каких сведений: мать ушла к соседям смотреть телевизор, а папка на работе и домой не вернется.

— А когда же он вернется? — спросил я.

— Не знаю, — сказал паренек.

— Мы не знаем, — подтвердила девочка.

— А когда он был дома?

— Вчера, — отвечал паренек.

— А ты говорил с папкой?

— Да. — Парень уже стал смелей. — Папка ехал на мотоцикле, когда я шел из школы, и подвез меня до дома.

— Ах вот как? Сколько же у тебя вчера было уроков?

— Четыре.

— И ты сразу пошел домой?

— Да.

— А ты знаешь, когда четвертый урок кончается?

— Знаю. В полпервого.

— А что твой папа вчера делал дома?

— Не знаю...

Диалог этот занял немало времени, и наконец я услышал кое-что показавшееся мне важным: отец не остался вчера обедать, хотя мать просила подождать немного, пока приготовит обед. Наверно, спешил. Он зашел во вторую комнату, достал там горсть патронов и всыпал себе в карман; мальчик видел это в щелку двери и совсем не пытался от меня скрывать. Потом отец вышел во двор и хотел ехать, но мальчик выбежал и стал просить, чтобы отец его покатал. Ошинь согласился, довез его почти до хутора Земитов и только там ссадил и велел идти обратно.

Под конец сынишка Ошиня так осмелел, что потянул меня за рукав и шепнул, чтоб не слышала сестра:

— Во, гляньте-ка!

Паренек раскрыл учебник арифметики, и я увидел заложенную между страниц десятирублевку.

— Это мне папка вчера подарил. Раньше никогда не дарил!

Паренек с гордостью посмотрел на меня, потом приложил палец к губам и взглянул на сестренку, давая понять, что она не должна узнать его тайну.

Я кивнул в знак согласия и шепотом же спросил, знает ли мать об этом.

— Не-е! — Мальчик энергично покачал головой.

Я встал и подал маленькому собеседнику руку. Он изо всей силы хлопнул ладошкой по моей руке, и мы расстались друзьями. Мне было немного стыдно — расспрашивал ребенка... Но нужно же узнать правду!

До шоссе было километра два, и я пожалел, что отослал Дамбита с его мотоциклом. Утешением было то новое, что я узнал: вчерашнее поведение Ошиня заставляло думать, что здесь действительно что-то нечисто. Разве сам факт, что Ошинь подарил ребенку десять рублей, не говорит о том, что он был чем-то очень взволнован? Раньше-то он не делал сыну таких подарков... Может быть, младший лейтенант Дамбит вовсе не так уж поверхностно судит о деле? Может быть, хорошо зная людей и местные обстоятельства, он правильнее меня оценивает ситуацию, тогда как подозрения насчет Райбача... Как бы там ни было, Ошиня надо вывести на чистую воду! И чем скорее, тем лучше.

16

Я отпер дверь служебного помещения Дамбита. Усталость давала себя знать. Включил электроплитку. За окном все громче выл осенний ветер, но запел чайник, и в сыром, нежилом помещении стало чуть-чуть уютнее. Как хорошо, наверно, сейчас в моей калниенской комнате! С картины, доброжелательно усмехаясь, глядит старый моряк... От здешних голых стен веяло только казенным равнодушием. Правда, не так давно и калниенская квартира казалась мне пустой и мрачной. И кстати, позвонить Айе можно бы и отсюда. Я поглядел на телефонный аппарат. Нет! Заказывать разговор уже поздно: Айя, наверно, спит. И зачем мне звонить первому? Особенно после вчерашнего.

Я налил себе зеленого чаю и стал перебирать — что же я, собственно, узнал сегодня, что выяснил? Месть, ревность или, может быть, несчастный случай? Пока еще бессмысленно гадать, кто преступник — Ошинь, Райбач, Теодора или даже, чем черт не шутит, «лучшая девушка на свете», у которой тоже могли быть свои причины.

Я прилег на жесткий диван и уснул, едва голова коснулась подушки. Проснулся от громкого стука в дверь. Отпер, не успев протереть глаза. В комнату буквально ворвался ее хозяин.

— Извиняюсь за беспокойство. Теперь все ясно, — отрапортовал младший лейтенант. — Как только Ванадзинь вышел из мастерской, некоторые рабочие решили этим воспользоваться. Слесарь Петерсон увидел Ошиня и пригласил принять участие в пьянке, предварительно заверив, что Ванадзинь ушел домой, а затем уезжает в город.

Выслушав Дамбита, я сказал:

— Благодарю! Пока достаточно. Можете быть свободны.

Когда Дамбит вышел, я сел за его письменный стол и, потрудившись с полчаса, записал в хронологической последовательности все известные мне действия Ванадзиня и Ошиня третьего октября. Все совпадало!

Первым утренним автобусом я вернулся к себе в Калниене, умылся и переоделся. Сразу позвонил Друве и попросил разрешения зайти к нему.

17

Едва я вошел в кабинет, Старый Сом спросил:

— Жаловаться? Трудности, неясности?..

— Нет, — возразил я бодро. Только после этого мы поздоровались. После соответствующего приглашения я сел у стола, напротив прокурора, смотревшего на меня с нескрываемым интересом.

— Н-ну? Рассказывайте! Я слушаю.

— К настоящему моменту следствием нащупаны две нити.

— М-м?! — неопределенно хмыкнул Друва.

— Одна из них почти распутана.

Я вкратце пересказал все, что узнал о Райбаче и Ошине.

— Несомненно, виновным может быть только один из них двоих, — глубокомысленно закончил я и стал доказывать, почему подозрения Дамбита, а теперь и мои тоже направлены именно на Ошиня.

— События, по-моему, развивались так: Ванадзинь после двенадцати часов уходит с работы и направляется в Песчаный, чтобы переодеться; вскоре после тринадцати часов он выходит из дома. После ухода Ванадзиня рабочий Петерсон едет на мопеде в магазин. В это же время Ошинь из правления колхоза, где он получил расчет, едет к магазину с намерением выпить. У магазина он встречается с Петерсоном и узнает, что Ванадзинь направляется в Песчаный, чтобы затем ехать в город. Между Петерсоном и Ошинем происходит разговор, причем Петерсон, по его словам, еще напоминает ему: «Дал тебе прикурить наш Ванадзинь!» Без сомнения, у Ошиня с новой силой вспыхивает злоба. О мести Ванадзиню Ошинь думал и раньше, Петерсон еще больше раззадорил его. И тогда Ошинь вдруг отказывается от выпивки возле магазина, больше того — отказывается поехать с Петерсоном в мастерскую, где можно было бы повеселиться со старыми друзьями. Ведь такого еще не бывало, чтобы этот человек отказывался от выпивки. Петерсон рот разинул от удивления. И все-таки Ошинь на этот раз отказался от выпивки, утверждая, что ему необходимо быть на новой работе. Но туда он — прошу заметить — вовсе не торопится! Ошинь едет домой, забирает патроны и, уезжая, поступает так, как не поступал еще никогда: дарит сынишке десять рублей.

— В котором часу Ошинь выехал из дома?

— Около часа дня. Примерно в то же время, когда Ванадзинь вышел из своего. Оба двигались к реке в направлении переезда. В лесу их дороги должны были пересечься, и...

Я осветил положение подробно, исчерпывающе. Когда я кончил, Друва сказал:

— М-да, кое-какие факты свидетельствуютпротив Ошиня, хотя кое-что вызывает сомнения. Да, именно так: вызывает сомнения.

— Например? — спросил я, огорченный, но заинтересованный.

— Например, где находился мотоцикл Ошиня, пока он подстерегал Ванадзиня? Не верится, чтобы он ехал навстречу Ванадзиню на мотоцикле, увидел ненавистного человека, остановил мотоцикл, снял с плеча ружье, прицелился, выстрелил с расстояния в один метр, а потом повернул мотоцикл и — до свидания! К тому же Ванадзинь застрелен не на дороге.

— Мотоцикл мог быть спрятан где-то поодаль, в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от места убийства. Там, кроме шоссе, имеется еще много дорог, не считая тропинок. Места малонаселенные, и мотоцикл без всякого риска можно было оставить в кустарнике.

— Притом, — прокурор, казалось, пропустил мимо ушей мое возражение, — вы же не имеете понятия, где находилось ружье Ошиня в течение пяти дней. По вашей версии выходит, что Ошинь решил убить Ванадзиня не меньше пяти дней назад и уже заранее спрятал ружье вне дома, вероятнее всего неподалеку от места, где должен был пройти Ванадзинь. Значит, по-вашему, он тогда еще знал, что Ванадзинь довольно часто ходит к перевозу?

— Да, я допускаю это. Если об этом знала лодочница, знали рабочие мастерской, то почему бы не мог знать Ошинь? И главное: почему Ошинь третьего октября у магазина выпил только бутылку пива и отказался от более основательной выпивки, чего с ним еще никогда не случалось?

— Может быть, человек решил исправиться?

— Как бы не так! В тот же вечер он опять напился! Я же рассказывал.

— Может быть, он боялся по дороге нарваться на автоинспектора?

— Чтобы лишиться прав, достаточно бутылки пива — это во-первых. Во-вторых, эту срочную поездку он придумал только для Петерсона. В-третьих, куда он вообще спешил в этот день? Нигде не задерживался, всюду лгал, дома быстренько схватил патроны и умчался...

— Одними патронами без ружья, насколько мне известно, стрелять невозможно.

— Вам угодно шутить. Попрошу выслушать еще раз: Ошинь, решив отомстить Ванадзиню, заблаговременно убрал свое оружие из дома, чтобы в день смерти Ванадзиня никто не увидел его с оружием в руках.

— Теперь вы себе противоречите: именно в день смерти Ванадзиня Ошинь все-таки явился к себе на работу с ружьем.

— Противоречие только кажущееся: затеяв эту стрельбу по кепке, Ошинь заметал следы — ведь теперь уже никакая экспертиза не установит, сколько выстрелов сделано из его ружья, и действительно ли один выстрел сделан на несколько часов раньше, чем остальные. Не так ли?

Прокурор погрузился в размышления, потом опять посмотрел на меня.

— Короче говоря: что вы хотите делать?

— Допросить Ошиня, чтобы не петлять вокруг него слишком долго. Если Ошинь невиновен, он без труда докажет это. Кроме того, даже если у него будет самое безупречное алиби, пусть он объяснит, где находилось в течение пяти суток его ружье! Таких ружей в колхозе всего пять. По-моему, нельзя терять время! Каждая потерянная минута дает убийце Ванадзиня дополнительную возможность скрыться или запутать следы. Вы же согласитесь с тем, что на сей раз в виде исключения нам выгоднее быстро распутать именно эту нить и только потом, если понадобится, взяться за другие...

— М-да. А не могут ли эти двое быть взаимно связаны между собой — Ошинь и Райбач? Они друг с другом знакомы?

— Вот этого я еще не знаю.

— Н-не беда. Выясните потом... Если понадобится. Ну (чем черт не шутит!), поехали к Ошиню!

18

Директор ПМК оказался старым знакомым Друвы. Поздоровавшись с нами, он спросил прокурора:

— Как тебя сюда занесло? Ах да! Извиняюсь! Таких деятелей, как ты, нельзя ни о чем спрашивать, а то еще влипнешь в какую-нибудь историю...

— Да вот, хотим побеседовать с одним из твоих рабочих, со слесарем Ошинем. Устрой, пожалуйста, это без лишней рекламы!

— Можно, — согласился директор. — Сам я отсюда исчезну, беседуйте сколько влезет.

— Зачем же? — усмехнулся Друва. — С нас хватит красного уголка или чего-нибудь в этом роде.

— Ничего, ничего, мне это даже кстати! Нам привезли новый подъемный механизм, схожу посмотрю... Разворачиваемся, друг! Оттого и напринимали за последнее время так много народу. Попробуй влезь в каждого, узнай, что он за тип... Значит, вам Ошиня? Сейчас!

— Ну вот! — Друва бросил на меня холодный взгляд; директор уже вышел. — Слышали? Интересно, как вы им докажете, если мы ошибаемся, что Ошинь вовсе не «тип»... Ну, что стоите? Садитесь на место директора! Разговаривать с Ошинем будете вы, а не я.

В дверь постучали, вошел Ошинь. Угрюмый, видно с похмелья. Вытер замасленные руки о штаны, снял кепку:

— Здравствуйте... Это вы меня спрашивали?

Я предложил ему сесть. Заметив под расстегнутым пальто Друвы форму советника юстиции, Ошинь сел прямее и уже не выглядел таким сонным.

— Что вы от меня хотите? — спросил он довольно неуверенно.

— Расскажите, где и как вы провели время позавчера — начиная с того момента, когда расстались со своим сыном возле хутора Земиты, и до того, как явились сюда вечером! — спросил я напрямик, не сводя с него глаз.

Нетрудно было заметить у него на лице смятение и испуг. Опустив голову, Ошинь пробормотал что-то невнятное, потом сердито посмотрел на меня:

— А вам зачем знать? Это мое личное дело!

— Гражданин Ошинь, попрошу вас отвечать на вопросы ясно, чистосердечно и, главное, не лгать, учитывая всю серьезность положения.

Похоже, что моя тирада, выдержанная в ледяном тоне, привела Ошиня в замешательство. Не давая ему опомниться, я продолжал:

— Есть основания подозревать, что вы совершили преступление.

— Преступление?! Что за дурацкие шутки! Или впрямь жена... Да она ничего не знала!.. — Ошинь вскочил и, комкая кепку, бросал отчаянные взгляды то на меня, то на прокурора.

— Сядьте! — сказал я. — Третьего октября вы явились в правление колхоза, получили деньги и, как обычно, хотели отметить это пьянкой, но у магазина встретили человека, после разговора с которым отказались от выпивки и поехали домой. Там вы уединились в задней комнате и тайком взяли патроны... Поскольку, готовясь совершить преступление, вы до известной степени волновались, то, расчувствовавшись, подарили сынишке десять рублей, как бы откупаясь таким способом от своей совести, — мол, хоть для сына останусь хорошим человеком... Может быть, дальше расскажете сами?.. Ну, как угодно! Но я должен напомнить вам, гражданин Ошинь, что чистосердечное признание может смягчить вашу участь. Итак?

— Видно, придется рассказать все, хотя вы так непонятно говорите... Не я первый, не я последний, никого еще из-за такого дела не объявляли преступником... Сначала я и не думал, и не один я виноват...

— Не думали, а сделали! Как же это возможно?!

— Это длинная история... Не знаю, поймете ли вы, молодой человек... Ну, раз уж начали копаться в моей жизни, я вас об одном попрошу: не рассказывайте жене, если только уже не разболтали! Мне же с ней все равно жить придется... Ну да и она хороша! Разве пошел бы я на это, как вы говорите, страшное преступление, разве докатился бы до такого пьянства, будь у меня настоящий дом... семья, как у людей... Где там! Жена вечно злющая и уж такая неряха! К каждому слову цепляется, а за что? То-то и есть, что не за что. А грязнуля! Глаза бы не глядели. С того и получилось... Когда городские к нам на полевые работы приезжали, познакомился я с одной, съездил к ней в город, потом еще, еще, ну и пошла такая жизнь: одной ногой здесь, другой там... Сколько это может продолжаться? В аккурат третьего дня нашло на меня, решил я с двойной жизнью кончать, зато и пить не стал у магазина, думал — после отпраздную. Потом захотелось посмотреть, что дома делается: жена в тот день как нарочно была такая сговорчивая, даже обедать усаживала. И ребятишки обрадовались мне. Ну я и решил окончательно: детей я не брошу, а что было, то прошло. Покатал еще сынишку на мотоцикле. А что волновался я, так это вы зря, просто парнишку стало жаль: махонький такой, пуганый, никто не побалует, не приласкает, мать злыдня, отец из дому бежит... Дам ему, думаю, эту десятку, пока не пропил, пусть ребенку будет...

Воцарилось неловкое молчание.

— А дальше? — опомнился я наконец. — Давайте все до конца!

— Да что там дальше? Поехал к этой женщине в город, забрал свой рюкзак, ружье, старые сапоги... Сейчас, думаю, скажу ей — «прощай, милая», и точка на этом. Да не тут-то было: разоралась она, будто ее режут! Даже и хорошо, что норов свой показала: от старой жены к такой уйти — это все равно что из огня да в полымя. Конечно, бабе обидно: мол, что теперь люди скажут... Но как она не поймет, что дети для меня тоже что-то значат! А она еще их по-всякому... Убить, говорит, тебя надо и всех твоих гаденышей!.. Такой тарарам устроила — соседи усмирять сбежались. А я забрал свои вещички и пошел... И пальцем ее не тронул! Какое тут преступление? Или, может, она сама над собой что сделала?

Я молчал. Прокурор покосился на меня, как кот на мышь, попавшую в мышеловку, и спросил у Ошиня фамилию женщины, о которой он только что рассказывал, и ее адрес. Ошинь повернулся к нему, ошарашенный:

— Да неужто вы не знали? За что ж вы меня тут мурыжили?

Друва ничуть, не смутился и ответил, кивая на меня:

— Товарищ с вами разговаривает, он знает, а я не знаю и хочу услышать лично от вас.

— Ну, Мильда Мейерсон, — промямлил Ошинь. До него, видно, так и не дошло, какой тут конфуз получился.

— А живет где?

— На Аматниеку, шесть, в Калниене.

А я-то еще спешил «прижать этого дядю к стене»... Вот так отличился!

Проверка показаний Ошиня подтвердила, что он говорил правду. Мильда Мейерсон, так же как ее родственники и соседи, подтвердила, что Ошинь третьего октября был у них в доме и после бурной сцены уехал под вечер со своим рюкзаком и ружьем, которые там хранились.

Подозрения против Ошиня лопнули как мыльный пузырь.

Алиби, как говорится, было неоспоримым.

19

Излишне описывать, что я переживал, сидя в кабинете прокурора и ожидая, что он теперь скажет. Друва расхаживал, заложив руки за спину, потом порывисто схватил со стола папиросы, закурил и предложил мне. Я тоже взял, закурил, хоть я вообще некурящий. Неумело вдыхал и глотал горький дым, пока не закружилась голова. Молчание прокурора я принял с благодарностью — он понял меня без лишних мучительных вопросов.

— Надеюсь, первая ошибка не вышибла вас из седла, — произнес он наконец. — Каковы ваши дальнейшие планы?

Я повторил вкратце все, что знал о Ливии, Теодоре, Райбаче, подчеркнув то, что говорили о Райбаче старые Барвики.

— Предостерегаю вас от поспешности и односторонности, — сказал прокурор. — Вы теперь видите, в какой неприятной ситуации можно оказаться. Необходимо нащупать все мыслимые нити, обязательно проверить каждый известный факт и только после всестороннего анализа обстоятельств избрать какую-то версию... Ну что ж, продолжайте... Чем черт не шутит!

Через несколько часов я опять отправился в «Глубокую вспашку» — за рулем служебного «Москвича», чтобы больше не зависеть от Дамбита и его мотоцикла.

Прежде всего я решил выяснить, что произошло с Ванадзинем, когда ему пришлось заклеивать лицо пластырем. Я зашел в медпункт и задал этот вопрос врачу. Он раскрыл книгу регистрации больных: да, восьмого сентября гражданин Ванадзинь явился к нему с пораненным лицом. Врач прекрасно помнил, что Ванадзинь говорил о нападении хулиганов в городе.

— Вы не спросили, почему он не пошел в милицию или к врачу там же в Калниене?

— Спрашивал. Ванадзинь ответил, что не хотел из-за такого пустяка пропускать последний автобус и застревать в городе.

— Допустим, — сказал я. — А не говорил ли он вам, что был в городе с какой-то знакомой девушкой?

— Нет.

— Последний вопрос: могли ли те легкие ранения, которые вы видели на лице Ванадзиня, возникнуть в результате того, что его, допустим, сбила автомашина и он ударился лицом о землю?

— Ни в коем случае! Человек не может удариться о землю одновременно обеими щеками и шеей, если только он не врежется в кучу каких-то предметов, скажем камней или дров. Ссадины и кровоподтеки могли появиться от ударов кулаком или каким-то более твердым предметом.

На этом наш разговор закончился. Итак, несчастный случай отпадает. Значит, нападение? Где? В городе? Вернувшись оттуда с Теодорой, Ояр был еще цел и невредим. Нападение, очевидно, произошло после того, как он расстался с Теодорой. Скорее всего на него напали близ Песчаного, иначе он отправился бы к врачу, не заходя домой за велосипедом. Напали... Напал, может быть, тот же человек, который потом стал убийцей.

Да, но почему Ванадзинь скрыл от людей это происшествие? Домашним и Теодоре рассказывал про какую-то машину. А врачу и товарищам на работе — о нападении хулиганов в городе. А что, если правы Барвики, которые свято верят, что убийцей был Райбач? Если бы на Ванадзиня напал незнакомый человек, Ояр не замедлил бы сообщить об этом Дамбиту. Что ж, Барвикам он мог не сказать правду, не желая расстраивать стариков. А Теодоре? Тоже не хотел? Возможно! Если нападавшим был Райбач, Ванадзиню вряд ли было бы приятно сознаться, что его поколотил соперник.

Мысли перекинулись на Теодору. Когда я впервые пришел к Залюмам, на мою голову посыпались злые упреки, предназначенные кому-то другому. Потом к Теодоре на синем «Москвиче» приехал Райбач. Не к нему ли относились эти упреки? И если да, то что за ними скрывалось?

20

Подъехав к сельсовету, я направился прямо в дежурку Дамбита. Еще с улицы было слышно, как там истерически кричала какая-то женщина:

— Вы ничего не понимаете! Вы думаете только о себе, о своих дурацких фантазиях!

Дамбит лепетал что-то, пытаясь ее успокоить. Я постучался и вошел. Передо мной, яростно сверкая зеленоватыми глазами, стояла Теодора Залюм. Младший лейтенант, румяный, как гроздь рябины, топтался на другом конце комнаты. Теодора кинулась ко мне с таким видом, будто ей угрожала стая волков.

— Как хорошо, что вы пришли! Я должна немедленно повидаться со следователем, который приехал расследовать убийство Ояра, а этот милиционер хочет силой заставить меня, чтобы я давала показания сначала ему... Я этого никогда не сделаю, пусть не воображает. Я должна говорить со следователем! Пожалуйста, помогите мне!

— Охотно. Я — следователь.

— Так я и думала, что вы не просто друг Ояра. Ах, какое счастливое совпадение! Я искала вас с самого утра. Я должна немедленно вам что-то сказать! Только, пожалуйста, наедине... Без этого оболтуса! — Она опять сверкнула глазами на Дамбита. — Он мне тут зубы заговаривает! Вообразил, что любит меня, и поэтому я должна сначала все рассказать ему.

— Вы... Вы... Как вам не стыдно? — вскричал возмущенный Дамбит. — Вы ведете себя, конкретно говоря, неприлично! Не ожидал я от вас.

— Товарищ Дамбит, — начал я, насилу сдерживая смех, но младший лейтенант, не дожидаясь окончания фразы, выскочил из комнаты и с грохотом захлопнул дверь.

Я все время чувствовал, что Теодора не сводит с меня сверкающих глаз. Прошу ее сесть, сажусь сам и смотрю ей в лицо: она уже не сердится, только взволнована и вроде чего-то боится. И опять меня почему-то охватывает ощущение, что Теодора ведет себя деланно, ненатурально. Глубоко вздохнув раза два, она лепечет:

— Если бы вы знали, как это дико!

Я продолжаю молчать.

— Я, наверно, в каком-то смысле... невольно была виновна... Виновна в смерти Ояра... Ах! — восклицает она и... падает в обморок.

Хотя я никогда не видел, как женщины падают в обморок, у Теодоры, по-моему, это вышло уж очень театрально: воскликнув «ах», она подняла руку, потом бессильно уронила ее. Голова откинулась на спинку стула, но щеки остались по-прежнему розовыми, алыми были и приоткрытые губы, за которыми сиял ряд великолепных белых зубов.

Я поднял трубку.

— Станция? Дайте врача! Побыстрее!

Медпункт, к сожалению, не ответил. Что оставалось делать? Рядом с графином стоял полный стакан воды. Наверно, этой водой Дамбит собирался успокаивать Теодорины или свои собственные разыгравшиеся нервы. Я взял стакан, круто повернулся и выплеснул его Теодоре в лицо. Она поморщилась, вздрогнула и открыла

— Не нужно врача! — проговорила она, вытирая лицо платком. — Просто голова закружилась. У меня такие слабые нервы стали... от переживаний.

Приведя в порядок, насколько это было возможно, промокшее пальто, она деловито приступила к рассказу.

— Я пришла вам сознаться, как бы это ни было трудно. Понимаете... Ояр сам мне навязывался, я тут ни при чем, а в общем-то, не любила я его... И в этом я тоже не виновата! Просто пожалела его... Я очень сочувствую людям. И, конечно, мне нравилось, что он уделяет мне внимание... Какой женщине это не нравится? Правда? Не знаю, поймете ли вы. И я с ним просто так, немножко...

— А с Иоханом Райбачем — тоже «просто так, немножко»?

— Не говорите мне про Райбача! — отмахнулась Теодора. — Мелкий человечек, без размаха... без всяких духовных запросов. Совершенно не пара мне! Притом жутко ревнивый и злой. Товарищ следователь, это он убил Ояра!

— Тяжкое обвинение. Вы можете его доказать?

— Доказать? Я? Нет, это сделаете вы, но я хочу вам помочь! Райбач давно грозил, что он Ояру «подрежет крылышки» и все в таком роде. Я знаю, Райбач не шутил. Но моя вина в том, что я его сразу не выставила за дверь. Когда-то от нечего делать я ему разрешила поухаживать за собой... Мне, как всякой женщине, нравилось его дразнить... А теперь он совершил преступление! Я никогда не забуду, не прощу себе! Ах! Только теперь я начинаю понимать, что могла бы полюбить Ояра по-настоящему... Он был таким незаурядным человеком! Теперь поздно, поздно!

Я слушал это самобичевание и не знал, как его воспринимать.

— Ах эти мужчины! — восклицала Теодора. — И что они только находят во мне! Что мне с того, что я пользуюсь таким успехом, если я лишена хоть самого маленького женского счастья. Да еще этот Дамбит ко мне пристает...

Бедный Дамбит! В ту минуту мне от души было жаль его.

21

Наконец эксцентричная Теодора ушла, и Дамбит, темнее тучи, вернулся в свою комнату. Я уж не стал пересказывать ему нашу беседу с Теодорой — не хотелось добивать парня. Я поручил ему выяснить, не стрелял ли за последние дни кто-либо из своих ружей шестнадцатого калибра, а сам поехал в Лужки к Трилге.

Элмар Трилга, заведующий битумной базой, был еще на работе. Его жена сказала, что Райбач заглядывает сюда довольно часто. С ним обычно являются Улдис Знот — он тоже работает на базе, и один мостильщик по прозвищу Колька-Пробочник. Когда компания в сборе, садятся за карты, ну и, конечно, выпивают. Жена Трилги со вздохом призналась, что ей ужасно не нравится эта компания, особенно Райбач.

От молодой женщины я узнал подробности происшествия, интересовавшего меня. Как-то под вечер в сентябре вся компания собралась в Лужках. Стали играть в карты на деньги. Райбач сидел злой, насупленный, зато беспрестанно выигрывал. Приятели, наверно, догадывались, что он так хандрит из-за Теодоры, и стали его «заводить»: мол, дочка председателя не дура, не сменяет она Ванадзиня, инженера, красивого парня, на твой старый, ржавый «Москвич»... Райбач, понятное дело, свирепел еще больше, но старался не подавать виду. Когда он всех обыграл, решили выпить. У них такая мода — выигрыш полагается пропить. Райбач, Знот и Колька-Пробочник поехали в магазин на машине. 3ашли с черного хода, и Райбач взял три поллитровки. Одну распили тут же, сели поехали и вдруг видят в свете фар — навстречу им шагает сам Ванадзинь. (Все это Знот с Колькой потом рассказывали Трилге, а жена при этом была и слышала.) Увидав Ванадзиня, Райбач выругался и круто затормозил. Видно, как раз водка стукнула ему в голову — он вылез из машины и, ни слова не говоря, кинулся на Ванадзиня. Тот от неожиданности сперва даже не отбивался, но потом двинул Райбачу раз, и тот скатился в кювет. Тут Знот с Колькой тоже вылезли из машины. Ванадзинь перескочил через кювет и крикнул им: «Забирайте своего дружка, некогда мне с ним возиться!» Знот в ответ обругал его, но Ванадзинь не стал связываться, пошел дальше. Знот с Колькой втащили Райбача в машину и вернулись к Трилгам. Тут растерли ему подшибленную ногу водкой, а остальную водку вылакали. Райбач все грозился, что этого он Ванадзиню не простит.

— Когда Райбач был здесь последний раз? — спросил я.

— Позавчера утром, — ответила жена Трилги.

«Как раз в день смерти Ванадзиня», — мысленно отметил я.

— Что ему было нужно?

— Не знаю... Вроде забыл какие-то бумаги. Я с ним даже говорить не хотела. Он покрутился, покрутился и сказал, что заедет к Элмару на базу. После я у мужа спрашивала, был ли он. Нет, говорит, не был.

— В котором часу Райбач отсюда уехал? — спросил я.

— В начале двенадцатого, но точно не скажу.

«Как раз перед убийством», — отметил я.

Я встал и попрощался. Теперь необходимо выяснить, где Райбач был и что делал третьего октября после одиннадцати. Может быть, и он не виновен? Как Ошинь.

Правда, у меня в руках были еще четыре нити — четыре ружья шестнадцатого калибра. Мог ли воспользоваться одним из них Райбач? Своего-то ружья у него нет... Интересно, почему Теодора называет убийцей именно Райбача?

22

Выйдя во двор, я заметил, что возле моей машины крутятся два мальчика. Я решил, что они восхищаются новеньким «Москвичом-408» — он так и лоснился свежей краской. Но, увидев меня, мальчики не убежали как я того ожидал. Они только сдвинули головы и зашептались о чем-то. Я подошел к машине, отпер дверцу; мальчики поздоровались со мной, и старший, подойдя ближе, сказал угрюмо и таинственно:

— А мы что-то знаем...

Я пригласил их прокатиться. Мальчики молча кивнули, влезли в машину, но так и не повеселели. Проехав немного, я спросил:

— Что же вы знаете?

— Вы ищете, кто убил товарища Ванадзиня... В общем, вы сыщик, — сказал старший мальчик.

— Допустим, что так. А вы кто?

— Я Эдвин, — сказал старший, — а он Айвар, мой брат.

— Хорошо. Чего же вы, друзья, от меня хотите?

— Мы в тот день слышали выстрел — отчеканил Эдвин с важностью. — Никто не слышал, а мы слышали!

— Правда? Как же это было? Рассказывайте.

— Я... Нет, мы вместе из школы шли, — начал Эдвин.

Но Айвар его перебил:

— Потому что Эдвина выгнали с урока за то, что он...

Тут Айвар у меня за спиной, наверно, получил пинок, потому что вдруг охнул и замолчал, а Эдвин зашипел на него:

— Это не важно! Помалкивай, а то получишь... Ну, значит, шли мы заливными лугами, где сараи для сена. Там побыли немножко, полазили всюду... Дождь ведь шел, а там сухо... Когда шли обратно, вдруг слышу — бум!

— И я тоже... И я тоже слышал — бум! — вскричал Айвар.

— Не перебивай! Ну, слышим — бум! Я удивился: кто это там стреляет? Охота ведь в это время запрещена. Я-то знаю.

— Ага, мы-то знаем, — подтвердил Айвар.

— Обожди! — сказал Эдвин сердито. — Выстрел был не там, где убили Ванадзиня, а подальше!

— Да? — недоверчиво переспросил я. — И намного дальше?

— Самое меньшее на километр! — подтверди Эдвин.

— Туда на машине можно доехать?

— Да! Да! — обрадовались мальчики.

Потом Эдвин объяснил:

— Только в объезд надо ехать, до перевоза и вдоль реки — там дорога будет.

Я поехал, как сказали ребята. Слева лежала серая по-осеннему грязная река. Справа, взбираясь на холм чернели могучие ели. Дорога подымалась в гору. Открылась широкая, бугристая вырубка.

— Где-то здесь! — закричал Эдвин. — Да, да здесь!

Я остановил машину.

— Тут мы шли от сараев, — Айвар тоже пытался принять участие в пояснениях.

Ребята показали, где они стояли в момент выстрела и откуда, по их мнению, донесся выстрел. Звук был сильный — стреляли совсем близко.

Я обошел место, указанное ребятами, — кочковатую полоску земли, поросшую вереском, шириной метров в двести. Кое-где торчали одинокие сосенки. Сбоку от вересковой поляны начинался низкий, мокрый луг, по другую сторону — вырубка. Мы поднялись на бугор, и ребята издали показали мне место, где был убит Ванадзинь; это было за километр отсюда.

Я вспомнил, что третьего октября дул сильный северо-западный ветер, а место трагического происшествия находится как раз к северо-западу отсюда. Ребята уверяли, что выстрел донесся с луга. Может быть, это было только эхо того рокового выстрела? При таком переменчивом, сильном осеннем ветре это вполне возможно. Ребятишки, правда, строили из себя больших специалистов по вопросам стрельбы и охоты, но меня они еще не убедили, хотя и упрямо стояли на своем: выстрел донесся от реки — они ясно слышали и выстрел, и эхо этого выстрела.

Да-а... Если бы это было только эхо выстрела, которым убит Ванадзинь, то откуда взялся бы второй звук? Во всяком случае, это не было повторное эхо, его они не могли бы расслышать «ясно». Вводить меня заблуждение ребятам было незачем.

Значит, третьего октября стреляли дважды? Один выстрел убил Ванадзиня; а что означал второй, донесшийся с реки? В котором часу слышали ребята выстрел от реки — точно установить не удалось. Из школы они вышли сразу после третьего урока. Оба уверяли, что до сараев они шли примерно час. Но насчет того, сколько времени прошло, пока они по сараям лазили, не было никакой ясности, ребятишки только беспомощно и огорченно переглядывались, когда я их спрашивал... Может быть, час? А может быть, полчаса? Еще хуже было то, что они не знали даже, когда вернулись домой. Правда, Айвар уверял, что слышал, как старинные стенные часы пробили один раз; он думал, что било час, но могло быть и половина второго, и половина третьего...

В том, что маленькие братья Смилтыни — это была их фамилия — вправду слышали выстрел вблизи луга, я был почти уверен. Итак, два выстрела. По обе стороны от вырубки! Промежуток между ними не мог быть слишком длительным. Если стрелял один и тот же человек, то предположение о предумышленном убийстве Ванадзиня окончательно отпадает. Никакой убийца не станет ни до, ни после совершенного преступления заниматься пальбой поблизости от места убийства... Допустив, что стрелял один и тот же человек, надо допустить также, что первый раз он стрелял до убийства Ванадзиня. Убив человека, он уж, конечно, не стал бы больше стрелять.

Мы расселись по местам и поехали. Задумавшись, я вдруг услыхал шепот за спиной. В зеркальце было видно, как Эдвин опять толкнул Айвара, но младший Смилтынь все же пробормотал:

— Да, он там нашел...

— Кто нашел? Что нашел? — спросил я с улыбкой.

За спиной наступила тишина. Сопение. Эдвин, искоса поглядывая на брата, рылся по карманам, разыскал что-то и, зажав в кулак, протянул мне через плечо. Мне на ладонь скользнул гладкий, твердый предмет; я посмотрел — камешек! Красивый зеленый камешек с желтыми полосками и отверстием с одного края. Он выглядел так необычно, что я даже замедлил ход машины. Камешек слегка напоминал лицо идола древних инков, только в миниатюре. Нос, рот, глаза, суровое, даже грозное выражение — глаза прищурены, брови подняты, углы рта резко опущены. Вырезано ли это, или камешек такой от природы и лишь слегка подшлифован? Так или иначе, это было маленькое произведение искусства.

— Где вы его взяли?

И тут я услышал интересную вещь.

Третьего октября, когда ребята вернулись домой от тех дальних сараев, прибежал соседский Илгонис, во все горло крича, что в лесу нашли убитого человека! Братья Смилтыни вместе с Илгонисом, конечно, помчались туда со всех ног. Но, пока они добежали, тело Ванадзиня уже успели увезти. Ребята стали шарить по кустам, обыскивая каждую пядь. И тогда Эдвин в нескольких метрах от лужи крови нашел этот диковинный камень, вдавленный или втоптанный в мох, — виден был только краешек. Свою находку мальчик сразу спрятал в карман — не каждый же день попадаются такие забавные камешки! Сперва он вовсе не подумал, что камешек имеет отношение к убийству. И еще: в отверстие камешка была продета коричневая нитка, только она потом перетерлась и потерялась...

К концу своего рассказа Эдвин стал как-то запинаться, и я понял его: даже если мальчик вполне осознал, что камешек имел отношение к убийству, все равно в возрасте Эдвина нелегко расставаться с таким сокровищем. И я решил больше не мучить его расспросами. Мне самому еще не было ясно значение этого камешка; может быть, оно равно нулю, а может, благодаря ему раскроется многое...

23

Было уже поздно, мне очень, очень хотелось поскорее вернуться в Калниене, и все-таки я не мог уехать из колхоза, не проверив кое-каких фактов.

Я узнал, где живут те три девушки, работающие на животноводческой ферме, которые нашли труп. Поехал к Рите — она жила всех ближе.

Мне посчастливилось застать ее. Правда, она спешила на репетицию хора в колхозный клуб, и я пообещал отвезти ее на машине. Достав из кармана камешек я повертел его перед глазами Риты.

— Вы никогда не видели раньше эту штучку?

— Нет. А что это? Какое-то украшение, только — ой, какая страшная рожа!

— Жаль, — сказал я и спрятал камешек в карман. Заворачивать его по всем правилам в платок или мягкую бумагу не имело смысла: у маленьких Смилтыней камешек, без сомнений, уже столько ходил по рукам, что искать на нем нужные отпечатки пальцев было бы бесполезно. — Ну тогда расскажите мне, Рита, еще раз все по порядку, не спеша, не пропуская ни одной мелочи: как вы днем третьего октября увидали мертвого Ванадзиня, как поехали обратно и что делали потом...

Девушка стала рассказывать. Теперь она не волновалась, как в тот день, и рассказывала обо всем действительно неторопливо и обстоятельно. Особенно насторожился я к концу рассказа.

— Ну, и... первым, кого мы увидели у фермы, был Клява. Он...

— Простите, — перебил я. — Не могли бы вы рассказывать дальше еще подробнее? Опишите, как выглядел Клява, в каком он был настроении. Попробуйте вспомнить каждое его слово!

Рита удивленно посмотрела на меня, подумала и сказала:

— Клява?.. Он как раз возился с дверью, чинил ее. Мне еще запомнилось, он был какой-то странный, раздраженный... Еще когда мы только собирались ехать за жмыхами, он велел Сподре придержать доску, пока он завинтит шуруп, а доска выскользнула у нее из рук, и он стал ругаться. Вообще он нас никогда не ругал, если у нас что-то не получалось.

— Хорошо. Дальше!

— Ну и вот... Мы, значит, подъехали, выскочили из телеги и все наперебой стали рассказывать о том, что увидели у дороги. Клява сперва ничего, только ворчал про себя что-то, переспросил, мертвый ли тот человек... Потом обронил вроде так, невзначай: «Надо же что-то делать!» — только, наверно, еще не придумал что. Поднял молоток, который перед тем бросил в траву, и давай заколачивать в дверь гвоздь. А мы как дуры топчемся вокруг него, глаз не сводим, ждем, что ж он такое придумает, — как будто у самих нет головы на плечах... Тем временем наша лошадь, наверно, почуяла, что ее оставили без присмотра, и пошла себе; я схватила вожжи, а Инта говорит: «Да привяжи ты ее!» Ну, я поехала к коновязи... А Клява все заколачивает этот гвоздь. Я привязала лошадь, и мы стали говорить с девушками. Сподра считала, что надо позвонить Дамбиту. На ферме телефона нет, я опять бросилась лошадь отвязывать. Тогда Сподра — она у нас самая рассудительная, не так-то легко теряет голову — напомнила что у Клявы же есть велосипед... И тут как раз сам Клява, ведя за руль свой велосипед, большими шагами подошел к нам и давай кричать, как же это, бросили в лесу раненого человека, может, ему еще помочь можно. Чего мы тут стали, раскудахтались, как куры. Вскочил на велосипед и куда-то уехал... Нам стыдно стало, что сами не подумали о помощи. Очень стыдно стало! И тут мы увидели — Ян Земит идет: он спросил, что случилось, мы рассказали и вместе с ним поехали на то место. Лошадь вовсю нахлестывали... И все равно — поздно оказалось! Земит помог нам отвезти Ванадзиня в медпункт...

— Все понятно, спасибо, — сказал я. — Еще два-три вопроса. Когда вы там привязывали и отвязывали лошадь и разговаривали с девушками, в тот момент вы могли видеть Кляву?

— Нет, — ответила девушка уверенно, — коновязь же находится на другом краю фермы.

— А если бы, скажем, в ту минуту Клява с кем-нибудь разговаривал, вы бы услышали?

— Нет. Если б очень громко кричали, тогда...

— Последний вопрос: подъезжая к ферме, вы не видели, чтобы подходил или уходил какой-нибудь человек?

— Нет. Никого не видели.

— А что, там открытое место?

— Да... Только у самой фермы есть овражек, поросший ольхой... Там речушка течет... А так все открыто! Нет, нет, никто не подходил, никто не уходил!

Исполняя обещание, я довез Риту до клуба. Она гордо вышла из машины, огляделась, видят ли люди, с какой помпой ее сюда доставили.

24

Поздно вечером я вернулся в Калниене. Вряд ли уже было бы прилично зайти к Айе или вызвать ее на свидание. Я глянул на старого моряка на картине; он усмехался, словно желая сказать: «Интересно, в какие часы встречаться прилично и когда, по обывательскому кодексу приличий, начинается неприличное время?»

Я засмеялся и позвонил Айе. Долго никто не подходил к телефону, потом кто-то взял трубку, и меня ошарашил мужской голос, вялый и неприятный (определенно неприятный, даже противный):

— Алло... Алло! Кто это там? Говорите, пожалуйста!

Молчание. Я не отвечал, удивленный, смущенный и даже убитый. За что? У Айи гость? В такой «неприличный» час?!

Потом я расслышал голос Айи — далеко, далеко:

— Ну спроси же, кто у телефона!

— Никого нет, — ответил мужчина.

— Тогда положи трубку! — Это была опять Айя.

Гудки в трубке.

— Что за черт! — произнес я вслух. Мой взгляд встретился с глазами старого моряка на картине. По-моему, он смеялся:

«Хе-хе-хе! Вот так номер! Да ты, Берт, никак ревнивый?»

«Тебе, как другу, могу сознаться: да! Чертовски ревнивый!»

«Пока ты отсутствуешь, твою Пенелопу, кажется, развлекает какой-то юноша, которого не отрывают и не гоняют черт те куда в любое время дня и ночи...»

Зазвонил телефон. Неужели Айя? Ну, теперь спокойствие! Я подошел не спеша.

— Да?

— Берт! Это ты только что звонил?

— Н-нет... А что?

— Почему ты так мямлишь? Очень занят, что ли?

— Да. Только что забежал домой переодеться и хотя бы выпить чашку кофе. Очень устал, а через полчаса надо опять мчаться... как гончему псу... Тебе угодно было так выразиться. Зато тебе, я надеюсь, живется неплохо: домашний уют, друзья заходят, развлекают... Ладно, не будем об этом!

— Берт? Ну зачем ты так? Не сердись, я тебя очень прошу!

— Что ты, мне даже сердиться некогда.

— Мне нужно тебя повидать.

— Только не сейчас!

— Хорошо, я понимаю... Пожалуйста, позвони мне, когда хоть немного распутаешься с делами! Да?

— Угу. Извини, но сейчас — спокойной ночи!

Я бросил трубку и сейчас же мысленно обругал себя ослом. Лгал, грубил, сам же отказался встретиться и немедленно все выяснить... Осел бестолковый, упрямый осел!

Я сел в свое спальное кресло и с яростью огляделся. Опять на глаза попался насмешливый моряк, единственный мой собеседник в этой обители.

— О женщины! — вскричал я презрительно. — Вот уж непонятные существа!

«Продолжай в том же духе», — ответил моряк.

«А Теодора? Зачем ей понадобилось изображать обморок?»

«Разве Айя похожа на Теодору?»

«Теперь ты набиваешься Айе в защитники! А кто у нее сидит сегодня вечером? Почему она ни словом не обмолвилась о своем позднем госте?»

«Кто сидит? Да, да! Конечно! С помощью твоего метода это легче всего выяснить».

«А как бы ты поступил на моем месте?»

«На твоем месте я бы просто-напросто спросил Айю, кто и зачем у нее сидит».

Я огорченно отвернулся от старого насмешника, превратил свое кресло в кровать и лег. Потом взял диковинный камешек, который забрал у братишек Смилтыней, и стал рассматривать его. Хитро прищуренные, косые глаза... Какой тайной владеет этот безобразный божок? Поможет ли он мне раскрыть ее? Или из-за него все еще больше запутается?

25

Наутро я пошел к прокурору докладывать о ходе следствия. Вначале мы обсудили ряд чисто теоретических вопросов, потом я рассказал о вчерашних событиях. Показал странный зеленый камешек и рассказал как он попал ко мне.

Друва, как клещами, зажал камешек своими короткими, сильными пальцами, повертел и спросил:

— Не была ли в него продета цепочка или, может быть, шнурок?

— Ребятишки рассказывали, что была нитка, но они ее потеряли.

— Это куриный бог! — объявил прокурор. — Так он называется по-русски.

— А почему? — В моем тоне, наверно, было больше удивления, чем мне хотелось бы выразить.

— Почему куриный бог? Прошлое у него более прозаическое, чем настоящее, — улыбнулся Друва. — В прежние времена такие камешки с естественно образовавшимся отверстием — именно так: естественно образовавшимся, а не искусственно просверленным, считались у суеверных людишек весьма сильными талисманами, которые предохраняют от всяких напастей не отважных воинов или красавиц, а именно кур. Такие камешки вешали в курятниках. Понятно?

— Понятно, а...

— В наше время их роль существенно изменилась. Вы бывали на Черном море?

— Да. В Сочи, в Одессе, в Севастополе.

— А в Планерском? Это бывший Коктебель, недалеко от Феодосии — не бывали?

— Н-нет.

— Как наше Балтийское море выносит на берег янтарь, так же и Черное море у Коктебеля выбрасывает всевозможные полудрагоценные камни: яшму, халцедон, агат, сердолик... Эти красивые камешки выплавились в адском котле Карадагского вулкана, давно погасшего. Иногда прибой выносит вот такие камешки с естественным круглым отверстием... Возможно, на месте отверстия был раньше какой-то более мягкий минерал, который потом выкрошился, или же воздушный пузырь... Но суть не в том. Большинство туристов и отдыхающих в Планерском заболевают «каменной лихорадкой» и прежде всего пытаются отыскать куриного бога. Только в наше время найденных богов не в курятники вешают, а себе на шею. Вот какой возник там смешной обычай.

— Разве камешки с отверстием нельзя найти в других местах?

— Вообще можно, но это типично коктебельский камень, притом художественно обработанный. Я готов утверждать, что эта яшма привезена с Черного моря. Признаться, и у меня дома есть коллекция агата и яшмы из Коктебеля. Есть и несколько куриных богов...

— Гм! Насколько мне известно, Ванадзинь никогда не бывал в Крыму, — сказал я.

— Вовсе не обязательно, чтобы его обронил именно Ванадзинь, — Друва снисходительно усмехнулся.

Выйдя из прокурорского кабинета, я увидел Дамбита, топтавшегося у дверей.

— Я давно вас жду. Разрешите доложить? — гаркнул он.

— Не здесь же в коридоре! — Я протянул ему руку. — Прежде всего здравствуйте.

— Здравствуйте.

Когда мы уселись в моем кабинете, я спросил не без подтекста:

— Как вам сегодня спалось?

На этот вопрос Дамбит ответил лишь сердитым взглядом. Все говорило за то, что он действительно плохо провел ночь, уж конечно, по вине Теодоры. Я прикусил язык: насмехаюсь над человеком, а сам, наверно, выгляжу не лучше.

— Докладывайте, — разрешил я, когда мы сели.

— Вы мне дали задание выяснить, из каких ружей шестнадцатого калибра производилась стрельба за последние дни. Из ружья Залюма не стреляли по крайней мере несколько месяцев — оно пропылилось насквозь. О ружье Ешкуля в настоящее время конкретных сведений не имеется, поскольку Ешкуль еще второй октября уехал к родным и до сих пор не вернулся. Зато Клява... Помните, тот рабочий животноводческой фермы, который третьего октября ездил за врачом и звонил сюда. Он сознался, что стрелял именно третьего октября в утренний период. Хотел застрелить ястреба, который повадился красть у него кур, но не попал. Это ружье я привез и уже сдал в лабораторию.

— Что вам, товарищ Дамбит, известно о Кляве? Какие у него отношения были с Ванадзинем?

— О Кляве я не слышал ни хорошего, ни плохого. С Ванадзинем он почти не был знаком. Так же как начальник почтового отделения Дзерве — тот продал свое ружье две недели назад.

Я задумался. С одной стороны, Райбач и его ненависть к Ванадзиню, с другой — Клява, стрелявший в тот день, но не имевший вообще никаких отношений с Ванадзинем... А ведь странное получается совпадение! Да еще этот куриный бог... Кому он принадлежал?

— Скажите, товарищ Дамбит, а что, Райбач и Теодора Залюм выезжали когда-нибудь за пределы нашей республики?

— Да! Райбач вообще разъезжает много. Последний раз он ездил куда-то весной, но куда, конкретно не могу сказать. Залюм тоже выезжала куда-то в те времена, когда была студенткой.

— Ах, она была студенткой?

— Сельскохозяйственной академии. Куда она ездила тогда с туристской группой, я не знаю. Учебу она оставила по болезни.

— Чем же она болеет?

— У нее были каверны в легких.

— А чем она теперь занимается?

— Молоко принимает на пункте.

— Как? Болеет туберкулезом и принимает молоко?!

— Процесс у нее прекратился. А почему вы спрашиваете об этом меня? Если врачи разрешили, значит имели конкретное основание...

— Не нервничайте, товарищ Дамбит! Больше вопросов у меня нет. Попрошу вас немедленно выяснить возможно подробнее, куда Райбач ездил раньше и главное — в этом году. И передайте Райбачу эту повестку. Завтра он должен явиться ко мне. Вы лично отвечаете за его явку. Понятно?

— Так точно!

Через десять минут я тоже выехал в «Глубокую вспашку».

26

Я затормозил у дома Залюмов и, даже не постучавшись, взбежал по скрипучим деревянным ступенькам. Теодора, наверно, расслышала мои быстрые шаги — не успел я подняться, как дверь отворилась:

— Заходите, пожалуйста! Я знала, что вы придете.

Я вошел в комнату. Теодора выглядела так, словно ничего не случилось: свежая, бодрая, зеленые глаза мерцали, как росистые листья на солнце.

— Ну? — проговорила она любезным, может быть, даже слишком любезным тоном и, глядя на меня слегка прищуренными глазами, попыталась принять довольно замысловатую позу: подняла левую руку, подложила ладонь под затылок, локтем оперлась о книжную полку и слегка наклонила голову, а правую руку уперла в бок, притом скрестив ноги, я бы сказал, не очень грациозно.

Поза получилась на редкость искусственная. Стараясь не усмехнуться, я подошел к Теодоре, вынул из кармана руку с зажатым в ней куринымбогом и поднес к ее глазам. Зеленые глаза приоткрылись шире, Теодора воскликнула:

— Ах! Какой прелестный уродик! Это вы мне принесли?

Не успел я опомниться, как она схватила камешек с моей ладони. «Черта с два, — подумал я возмущенно, — не флиртовать же я сюда явился!» К счастью, я вовремя сдержал свои чувства и спросил:

— При каких обстоятельствах вы его видели раньше?

Глаза у Теодоры стали круглыми.

— Этого уродика? Что вы, дружочек! Никогда я его не видела.

— Хорошо, пусть не видели. А что это такое — знаете?

— Что это такое?! Разве вы не видите — на камне сделана мордочка! Какая забавная!

Я был разочарован. По дороге сюда я воображал себе, что Теодора узнает камешек. Или она его действительно никогда не видела, или... или она была замечательной актрисой!

— Отдайте! — сказал я кратко.

Теодора лукаво улыбнулась, снова прищурилась и шепнула:

— А если я не отдам? — и спрятала руку за спину. Выражение ее лица и поза были явным вызовом мне — попробуй-ка отними свое имущество силой!

Должен сознаться, это была одна из самых гротескных ситуаций в моей жизни. Что, если колхозной кокетке действительно вздумалось не отдавать камешек добром? Я стоял перед ней, обалдело моргая глазами, по том проговорил сквозь зубы:

— Вы кокетничаете довольно вульгарно...

Я, кажется, избрал правильную тактику — оскорбленная Теодора швырнула камешек на пол, я поднял его и с облегчением спрятал в карман.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Теодора. — Кокетничаю? Я — с вами?! Ну, знаете... Такое самомнение вам не к лицу, товарищ следователь. Я ничуть не удивляюсь, что у вас так слабо подвигается дело... — Она презрительно отвернулась.

— До свидания, — сказал я и вышел.

Я сел за руль «Москвича» и погрузился в мрачное раздумье. Проклятый куриный бог только спутал мне карты. Можно ли поверить, что Теодора раньше не видела камешка? Врать ей был смысл только в одном случае — если бы она точно знала, что камешек принадлежит Райбачу, знала, где он найден, и хотела отвести от Райбача подозрение. Но она же, наоборот, обвиняла Райбача в убийстве Ванадзиня — в тот раз, когда изображала обморок! Может быть, Райбач не показывал ей камешка? А если камешек этот вообще принадлежал кому-то другому и на место убийства попал случайно? Так или иначе, очень важно выяснить, кому же в конце концов принадлежал этот оригинальный сувенир.

Я стал думать об Айе, но мысли о ней, конечно, не улучшили моего настроения. Намек Теодоры на неумелое ведение следствия вышиб меня из колеи, я даже не догадался подробнее расспросить ее о Райбаче. Хотя что это дало бы? Вряд ли от такой Теодоры услышишь хоть словечко правды!

Ох эта правда! Люди других профессий вряд ли сталкиваются с таким явлением, я же за короткий период моей работы здесь пришел к печальному выводу: от следователя часто скрывают правду так старательно, что ему начинает казаться, будто самое трудное, самое невозможное дело в мире — докопаться до правды. Да зачем далеко ходить — я же сам, разговаривая по телефону с Айей, сказал ей неправду! А еще требую правдивости от других...

В таком настроении я подъехал к сельсовету. Дамбит еще не вернулся. Кажется, уже назрело время побеседовать с Клявой. И все-таки я решил его не тревожить, пока не повидаюсь с Дамбитом. Нужные сведения о Кляве, может быть, даст мне другой персонаж — уже упоминавшийся ранее Ян Земит, который помогал девушкам отвезти в медпункт тело Ванадзиня. Эту неделю он как раз работает на животноводческой ферме — значит, вместе с Клявой.

27

В Земиты я въехал по прогону, усаженному липами. Деревья были очень старые, старыми выглядели и хозяйственные постройки, правда содержавшиеся в образцовом порядке.

Во дворе меня встретила пожилая женщина в вязаной кофте и юбке домотканого сукна. Это была мать Яна Земита. Она оказалась приветливой, словоохотливой женщиной. Узнав, что привело меня сюда, предложила зайти в дом подождать: сын недавно уехал на мотоцикле в правление, но до работы еще вернется домой.

— Значит, вы и есть следователь? И что же, узнали вы что-нибудь? — спросила она, усадив меня в комнате.

— Придет время, узнаем, — ответил я неопределенно.

— Дай бог! Ояр-то жил у нас одно время. Весной, когда он с нашей родственницей Ливией дружил... Что сказать про них? Со стороны глядя, трудно судить о сердечных делах молодых... Ливия, та все со своими фокусами, с нервами... Не стану за нее заступаться, хотя она нам и родня. А тут еще другая встряла...

— Да, я кое-что слышал. А что за человек был сам Ванадзинь?

— Я мало его видела, но плохого о нем не скажу. Работящий, веселый, вежливый. Такой молодой — и погиб! У нас тут с самой войны никто не помирал не своей смертью; не диво, народ теперь только о том и говорит.

— И что же люди? Лично у вас есть какие-нибудь подозрения?

— Нет. Все на одном сходятся: это какой-нибудь пришлый сделал. Вот и мы с мужем так думаем. Как-то не верится, чтоб среди наших людей нашелся такой зверюга — лишить жизни невинного человека...

Я расспросил ее о Райбаче, о Теодоре, о Кляве. Хозяйка не рассказала ничего особенного. В последние годы она в колхозе не работает, стара стала, на люди выходит редко.

Наконец послышался треск мотоцикла. В комнату вошел младший сын Земитов Ян — стройный блондин с высоким гладким лбом, с интеллигентным, немного усталым лицом. Он скорее напоминал научного сотрудника, чем колхозного механизатора. Узнав, что мне нужно, Земит сел рядом с матерью и сказал не очень любезно:

— Я в вашем распоряжении. Спрашивайте!

Странно! Что-то в нем показалось мне знакомым. Где и когда я видел этого человека? Ни за что не мог вспомнить.

Я попросил Земита рассказать, при каких обстоятельствах он узнал о смерти Ванадзиня и что происходило потом.

Из его довольно путаного рассказа я установил следующее. В тот день Земит пошел сразу после обеда на животноводческую ферму — он там налаживает автоматическую поилку. Еще от своего хутора он увидел, что по дороге к лесу едут в телеге три девушки, работающие на ферме, а когда он подходил к ферме, они уже во всю мочь гнали лошадь обратно. Он подошел как раз, когда девушки кончили рассказывать Кляве о происшедшем в лесу несчастье и отгоняли повозку дальше, к коновязи, где и привязали лошадь. Клява, очень разволновавшись, пересказал Земиту то, что сейчас услышал от девушек, и Земит первый сказал ему, что надо привезти туда врача. Тогда Клява схватил свой велосипед, стоявший тут же, чтобы ехать за врачом, и отругал еще девушек за то, что бросили в лесу раненого человека без помощи. И уехал, а девушки, как видно, совсем растерявшись, опять отвязали лошадь и тоже хотели куда-то ехать, но тут увидали его, Земита. Попросили поехать с ними — он и поехал...

Здесь я упрекнул Земита: добро бы так необдуманно поступили перепуганные девчонки, но как же он, взрослый человек, согласился везти тело убитого в медпункт? Каждому известно, что так можно уничтожить следы преступника и сильно затруднить работу следователя.

Земит ссутулился и, опустив голову, отвечал:

— Поздно теперь оправдываться, сделанного не вернешь. Вы вправе меня упрекать... Я и сам понимаю, но тогда я очень расстроился, в голове все перепуталось... Девушки кричат, визжат, охают... Притом я подумал — а вдруг человек в глубоком беспамятстве, вдруг еще можно спасти?.. Пока-то этот увалень Клява дотащится до медпункта, пока доктор придет...

— То есть как так придет? Разве врачу ехать не на чем?

— Нет, мотоцикл у него есть, но он тогда был в ремонте, это я знал. Оттого и думал только, как бы помочь. Вы же понимаете, человек теряется в такие минуты...

У Земита был очень несчастный вид, и я отстал от него. Может, он действительно не знал, имеет ли дело с мертвым или с тяжело раненным человеком; трудно его упрекать.

Я показал Земитам куриного бога. Ни мать, ни сын его раньше не видели.

Распрощавшись с ними, я поехал к Дамбиту. Кое-какие новые горизонты мне все же открылись. Итак, Клява по собственной инициативе вовсе не стал бы спешить к врачу. Это ему, значит, Земит посоветовал.

А если бы Земит не пришел, не поставил бы его в такое положение, может быть, Клява вообще за врачом не поехал? И если не поехал бы, то почему? Такое упущение — намеренное или бессознательное — может считаться в лучшем случае подозрительным.

Ну, а Райбач?.. Как бы я ни противился, подозрения тянули меня одновременно в разные стороны. Не подозревать Райбача было невозможно: у меня к нему много серьезных вопросов. Хорошо, отложу размышления о Райбаче до утра. Не стану гадать.

А Клява? Чем больше узнаешь о нем, тем подозрительнее кажутся его поступки.

И в придачу куриный бог, найденный прямо на месте преступления.

И кривляния Теодоры.

И где-то в отдалении еще один неясный образ: Ливия Земит, из-за которой Ояр Ванадзинь приехал и на свою беду остался здесь.

28

Ожидая Дамбита в его комнате, я думал о Ливии Земит. Какова ее роль в цепи событий, приведших к гибели Ванадзиня? Не халатность ли с моей стороны, что я еще не разыскал ее? Ведь Ливия уехала отсюда в Ригу сразу после ссоры с Ояром.

Дамбит вернулся и объявил, что Райбача он разыскал и что «этот субъект» завтра в назначенное время будет у меня в районной прокуратуре. Насчет прежних путешествий Райбача еще ничего не удалось выяснить, а конкретно нынешней весной он был в Крыму.

При этих словах мне почудилось, будто куриный бог у меня в кармане подпрыгнул, как живой. В Крыму? Интересно!

Мне почти расхотелось ехать вместе с младшим лейтенантом на ферму к Кляве. Но нельзя было поддаваться настроениям, и мы с Дамбитом отправились в путь.

Кляву мы встретили во дворе. Увидев меня и Дамбита, он, по-видимому, сильно струхнул, Я сразу подметил одну мелочь: сегодня он был в кепке, а третьего октября, в день смерти Ванадзиня, в зимней шапке с ушами. Почему? В тот день было гораздо теплее, чем сегодня!

Без всяких вступлений я спросил Кляву:

— Почему вы ввели нас в заблуждение о том, что вы делали, с кем встречались, что вообще происходило в день смерти Ванадзиня?

Во всяком случае, Клява не обладал хладнокровием матерого преступника. Он сразу стал заикаться:

— Я хотел... Я думал... Я боялся... — И замолк совсем, только уставился на меня с несчастным видом.

— Надеюсь, мне не придется вытягивать из вас каждое слово. Надеюсь, теперь вы нам расскажете все. — Я присел на край телеги, стоявшей во дворе, и достал бланк протокола, чтобы со всеми подробностями записать показания.

Клява стал рассказывать:

— Никаким нарушителем я сроду не был, это вам весь наш колхоз подтвердит, но в тот день так получилось... Я уж товарищу Дамбиту говорил: увидал я в окно этого нахалюгу ястреба, схватил ружье и во двор... Да покуда заряжал, покуда приложился, его уже и помину нет, да еще уволок, проклятый, молодого петушка. И так мне обидно стало, пройду, думаю, к лесу маленько, не понесет же он, окаянный, моего петушка за тридевять земель, не иначе тут где-нибудь сядет трепать его, может, я его тут и застукаю. Я так считал, что у этого ворюги гнездо где-то в елках, за вырубкой, не раз он оттуда поднимался. Иду, гляжу — нету... Хотел уж домой поворачивать, вдруг, глядь-поглядь, петляет мне навстречу здоровенный заяц... Разве ж за ним я в лес ходил? Ну, а уж как он сдуру-то вылете прямо на меня — такой соблазн! — не сдержался я пальнул... И попал, ясно, как же тут не попасть.

— Это на вырубке было? — спросил я.

— Нет, не на вырубке, больше к краю, к лугам, что у реки.

А ведь это мог быть тот самый выстрел, о котором рассказывали мне ребята.

Клява продолжал:

— Потом я не торопясь пошел домой, положил ружье, поел и пошел на ферму. Начал уж дверь починять, а тут наши девчонки стали говорить, что надо за жмыхами ехать, на ферме нету. Уехали и тут же прискакали обратно, говорят — человек лежит у обочины. Ну, остальное вы знаете.

— Знаем, — подтвердил я, — но раньше вы давали другие показания. Расскажите, что было потом!

— Ну, я на них накричал тут... за то, что оставил человека без помощи...

— Да? — перебил я. — Сразу, как услышали и рассказ, тут же и накричали?

— Сразу?.. Да, может, и не сразу... Не помню уж.. От такой суматохи у меня то да се из головы вылетело...

Клява опять умолк и робко смотрел на меня, часто моргая глазами. Мы с Дамбитом, в свою очередь, молча сверлили его взглядами. Тогда он чмокнул губами и добавил:

— Земит ведь тоже все слышал. Он с того конца фермы подошел, мы его сразу-то не заметили... Когда девушки отъехали лошадь привязать, Янка подходит ко мне и говорит с упреком: «Нехорошо человека без помощи оставлять! А то еще может выйти...» Одним словом, может выйти, будто я нарочно копался, чтобы... ну чтобы он, значит, помер. Он это как сказал, ну тут я и...

— Тут вы испугались, разбранили девушек — сразу и к врачу поехали, и в милицию сообщили, — уточнил я.

— Да, — вздохнув, согласился Клява.

— А если бы не Земит, тогда что? — спросил я.

— Как это — тогда что? — переспросил Клява, еще быстрее моргая глазами.

— Тогда раненый человек мог бы еще долго валяться в лесу... истечь кровью, да?

— Ну зачем же так? — Клява вздрогнул. — Тут я и сам смекнул — нельзя сидеть сложа руки. Земит меня только подогнал, молодые-то быстрее соображают. Да и девчонки догадались бы.

— Хорошо, — сказал я, протягивая ему для подписи протокол. — А затем пойдем в лес! Ведите нас тем же путем, что шли за ястребом, до того места, где застрелили зайца.

Клява крутанул головой, тяжко вздохнул, и мы отправились. Дамбит был явно недоволен и не сводил подозрительного взгляда с Клявы. По дороге я спросил Кляву:

— Что же вы в такой холод не носите свою ушанку?

Клява покашлял, свесил голову.

— Боялся. А ну, думаю, если кто издали видел в лесу человека в ушанке? И решил — лучше не буду надевать ее. В аккурат того и боялся, до чего дожил: посчитают меня убийцей! А у меня такого злодейства и в мыслях не было... И товарища Ванадзиня я третьего октября в глаза не видал. И никакой злобы на него у меня сроду не было! — Клява волновался все больше, а я не спешил его успокаивать.

Мы подошли уже совсем близко к месту, где был найден Ванадзинь. Здесь Клява круто взял вправо и повел нас через вырубку, то и дело приговаривая, что в точности так шел и в тот раз, — будто мы с Дамбитом спорили с ним.

Вскоре мы оказались там, где я ходил однажды с братьями Смилтынями. Клява показал нам место, где он подобрал убитого зайца. Вдосталь поползав по земле, я нашел клок шерсти, застрявшей в кустиках брусники. Находку положил в блокнот. Потом Клява отвел нас к груде хвороста, под которым он спрятал свою незаконную добычу.

— Только зайца-то я уж там не нашел, — сказал, пригорюнившись, Клява, — заглянул после, а зайца и духу не осталось... Куда он сгинул, не знаю. Может, лиса унюхала, вытащила?

Мы тщательно осмотрели хворост. С того края, где Клява, по его словам, спрятал зайца, несколько сухих веток было надломлено, другие сдвинуты, повалены. Я и там нашел прилипшие шерстинки. Что ж. Я готов был поверить, что Клява не врет, по крайней мере, насчет зайца. Найденные здесь шерстинки я тоже захватил, чтобы потом окончательно подтвердить свои выводы.

Я задал еще вопрос Кляве:

— Почему вы, впервые давая показания о событиях третьего октября, не упомянули о том, что разговаривали у фермы с Земитом?

Клява ответил виновато:

— Да я же... Я же боялся — как начнете вы Земита допрашивать, он и ляпнет, что видел, как я выходил из леса... Тут я бы сразу попал на подозрение! Приятно разве?

Отпустив Кляву, мы остались вдвоем с Дамбитом. Он едва дождался, пока Клява исчез за деревьями.

— Разрешите спросить — по-вашему, Клява виновен?

— Пока я только собираю факты. Мне трудно представить, зачем было бы Кляве убивать Ванадзиня.

— А если случайно?

— Случайность никогда не исключается.

— Клява как раз находился так близко от места, происшествия, подозрительно близко... И с заряженным ружьем в руках! Вы заметили, как он круто изменил направление, дойдя почти до того места?

— Заметил.

— Что, если он только темнит и не убивал никакого конкретного зайца?

— Но мы же в обоих указанных им местах обнаружили, выражаясь вашим языком, совершенно конкретную шерсть. Насколько я понимаю, это действительно заячья шерсть. Притом известно, что третьего октября с того места, на которое привел нас Клява, действительно слышали выстрел.

— А если он сначала убил Ванадзиня, а потом зайца?

— Не верится. Вдумайтесь только: Клява убивает Ванадзиня и спокойно отправляется на вырубку охотиться на зайцев?! Разве после совершенного преступления любой убийца не поспешил бы скрыться?

— А если он вот именно этой заячьей охотой хотел коварно запутать следы?

— Выясним. Не будем гадать на кофейной гуще.

— При чем тут кофейная гуща?! — обиделся Дамбит. — Разве теоретически не возможно, что убил Ванадзиня именно Клява?

— Конечно, возможно. Теоретически возможно даже, что Ванадзиня убили вы. Не пришлось бы долго искать причину, по которой это могли бы сделать вы...

Дамбит отвернулся и замолчал. Того я и добивался. Когда мы вернулись к автомобилю, я спросил:

— Вы уже выяснили, как проводил время третьего октября Райбач?

— Нет еще.

У Дамбита явно отпала охота пускаться в длинные разговоры.

29

Райбач явился в назначенное время. Это был невысокий, сравнительно стройный, хорошо одетый мужчина. Возраст — тридцать два года. У него был вид занятого человека, оскорбленного тем, что его, честного гражданина, в такой категорической форме вызвали в прокуратуру. Небрежно швырнув на стол повестку, он прежде всего взглянул на ручные часы и нетерпеливо спросил:

— Этот разговор затянется?

— Вы спешите?

— Как все люди.

— К сожалению, не могу сказать заранее. Это будет в значительной степени зависеть от вас.

— Почему я понадобился так срочно?

— Об этом вы сейчас узнаете. Прошу сесть!

Когда он ответил на формальные вопросы, я спросил:

— Весной вы были в далеком путешествии, не так ли?

— Да. Был. Ну и...

— Попрошу отвечать только на вопросы! Расскажите о своем путешествии. Его цель, маршрут, ваши спутники.

Я узнал следующее: в мае — июне Райбач и его приятель Илгонис Жумберклис, техник одного из рижских заводов, ездили как автотуристы по Литве, Белоруссии и Украине, проехали в Крым, через Керчь попали в Краснодарский край и оттуда вернулись в Латвию. Я ловил на лету все названия географических пунктов, но ни Планерского, ни Феодосии Райбач не упомянул.

— Попрошу вас подробнее, — сказал я. — Куда вы поехали из Алушты?

— Я же сказал — в Керчь.

— Нигде по дороге не останавливались?

— Полдня провели в Феодосии.

Я вынул из кармана и положил на стол куриного бога. Райбач воспринял эту мою выходку с полнейшим равнодушием — подлинным или деланным, трудно было понять. Рассказывая о путешествии, он все же явно нервничал, путался в словах, часто отговаривался тем, что не помнит, где и на какой срок останавливался. Видимо, прикрывая свою неуверенность, он вдруг прерывал рассказ, начинал храбриться:

— Не понимаю! Зачем вам все эти подробности? Я же не жулик, не удирал из гостиниц, не уплатив денег. Никаких конфликтов, никаких дорожных происшествий у нас не было, правил движения мы не нарушали...

Я кивнул на куриного бога и спросил:

— Где и когда вы потеряли эту штуку?

— Перестаньте морочить мне голову, если уж на то пошло! Я эту штуку не терял и не находил, и вообще никогда в глаза не видел.

— А вы знаете, что это такое?

Райбач пожал плечами и круто отвернулся. Вся его фигура выражала обиду и глубочайшее возмущение.

— Расскажите, как и почему вы месяц назад напали на Ояра Ванадзиня!

Впервые за время допроса Райбач опешил и даже явно испугался, раза два беззвучно раскрыл рот, потом вдруг закричал:

— Ах вот какое дельце вы мне пришить хотите?! Не выйдет! Я его не убивал!

— Мне кажется, вас пока еще не обвиняют в убийстве. Но раз уж вы сами заговорили об этом, то объясните: где вы были и что делали третьего октября посла того, как выехали из Лужков?

— Я искал Трилгу.

— Где вы его искали? На битумной базе вы же на появлялись?

— Нет.

— Между прочим, в тот день вы искали какие-то потерянные документы. Нашли вы их?

Райбач стиснул зубы так, что на щеках выступили желваки, наклонился ко мне всем телом и с ненавистью крикнул прямо в лицо:

— Я его не убивал!

— Это я уже слышал. Надеюсь, вы не забыли, сколько раз угрожали расправиться с Ванадзинем?

— Да, угрожал, не собираюсь отрицать. Но я не такой дурак, чтобы...

— В таком случае ответьте на вопрос, я его повторяю: почему вы месяц назад напали на Ояра Ванадзиня?

— Ну... в тот вечер я был пьян.

— Вы всегда в пьяном виде нападаете на людей?

— Нет!!. Ну, если уж вам это надо знать... Я был зол на него. Чертовски зол!

— Причина?

— Э! О мертвых не говорят плохо.

— Значит, все-таки вы хотите свалить вину на Ванадзиня?

— Он был бабником... И об этом очень неприятно говорить!

— Поставим точки над «i»: вы ревновали его?

Райбач провел ладонью по лицу, пожал плечами.

— Я действительно обязан отвечать на все — даже на такие вопросы?

— В данном случае — да.

— Хорошо. Да, я ревновал Ванадзиня... к Теодоре Залюм. Потому что Ванадзинь, черт побери, приставал к ней!.. Приставал к женщине, которую я люблю.

— Что значит — приставал? Теодора Залюм показывает, что она Ванадзиня любила.

— Э! Это сейчас ей так кажется. Будто вы не знаете — некоторым женщинам нравится, когда возле них вечно крутятся мужчины. Любят они или не любят, но это им нравится. И чтобы вся эта трепотня выглядела приличнее, они говорят, что это любовь.

— Значит, и с вами у Теодоры только такая «трепотня»?

— Я ее люблю... По-настоящему. Если б не вклинился Ванадзинь, мы теперь бы были мужем и женой.

— Довольно об этом. Идем дальше: чем вы занимались третьего октября?

— Из Лужков я действительно поехал на битумную базу, но по дороге испортился мотор, я провозился с ним почти три часа.

— Где это случилось?

— Я доехал до хутора Ешкуля и там остался. Как назло, я перед тем залил бак грязным бензином — из заржавелой бочки. Вы же знаете: пока бак полный, еще туда-сюда, а когда бензина остается мало, засоряется карбюратор. Перед самым хутором Ешкуля мотор стал глохнуть. Что было делать? Дождь как из ведра. Я вперся к Ешкулю в сарай и там, проклиная все на свете, чистил карбюратор.

— Кто-нибудь видел, как вы въезжали в этот сарай?!

— Разве что ворона на суку. Людей поблизости не попадалось. Ешкуля не было дома, а никаких домочадцев у него нет.

— Вы Ешкуля хорошо знаете?

— Знаю.

— Вы с ним друзья?

Райбач обиженно пожал плечами:

— Тоже мне друг!

— Вы сказали, что лило как из ведра. Дождь был продолжительный, непрерывный?

— Вы слишком многого хотите от человеческой памяти! Стоп... Он начался, когда я выехал из Лужков! Когда у меня забарахлил мотор, уже лило вовсю. А потом... Да, один раз даже солнце выглянуло.

— Вот видите, все-таки вспомнили.

— Вспомнишь, когда тебе такой камень на шею вешают! А сейчас вы услышите то, что вас заинтересует побольше: как раз перед тем, как на минутку выглянуло солнце, я стоял в дверях сарая, курил. И услышал выстрел... Где-то в лесу.

— Какое расстояние от хутора Ешкуля до того места, где был убит Ванадзинь?

— Не знаю, не мерил. Наверно, километра два.

— И вы утверждаете, что чистили карбюратор три часа?

— Что значит — утверждаю? Что было, то и говорю. Я еще посмотрел на часы и выругался — проканителился да в придачу вымазался по уши! А теперь разрешите дать вам один совет: не тратьте понапрасну свое драгоценное время, расставляя мне тут всякие ловушки, ищите убийцу где-нибудь в другом месте! Я немного иначе смотрю на жизнь и считаю, что ее можно использовать гораздо разумнее, вместо того чтобы лезть за решетку!

Райбач явно бравировал. Дальнейший разговор не дал ничего существенного.

— Хорошо, — сказал я наконец, — теперь вы поедете со мной.

30

Я позвонил Дамбиту, чтобы он через полчаса был на хуторе Ешкуля и ждал меня там. Потом вместе с понятными, фотографом и Райбачем мы сели в машину.

От развязности Райбача мало что осталось, он сидел как в воду опущенный. Мои коллеги тихо переговаривались. На повороте Райбач тяжело навалился на меня, я с отвращением отстранился и тут же одернул себя: «Спокойствие! Ты начинаешь поддаваться своей антипатии. Этот хамоватый снабженец тебе не нравится — ясно; зато не ясно все остальное. Поэтому спокойствие, Берт! Больше хладнокровия!»

Дамбит ждал нас у Ешкуля во дворе. Покуривая сигарету, он стоял возле своего сверкающего мотоцикла.

— Ешкуля все еще нет дома.

На Райбача он посмотрел с нескрываемой неприязнью. Не могло быть сомнений в том, кому из нас разоблачение Райбача доставит наибольшее удовлетворение.

Мы вошли в сарай. Нетрудно было заметить, что недавно туда заезжала автомашина: на земляном полу остались отчетливые отпечатки шин.

— Видите, — воскликнул Райбач. — Елочка! Это от моих покрышек.

— Посмотрим, — ответил я и предостерег: — Не подходите близко!

Земляной пол во многих местах покрывали темные пятна. По словам Райбача, там-то он и сливал грязный бензин. Мы взяли пробу почвы. В лаборатории установят, была ли в бензине примесь ржавчины, как утверждает Райбач. Это, конечно, еще не ответит нам на вопрос, сколько времени Райбач чистил карбюратор.

На полу в сарае было к тому же немало следов.

— Видите, — опять нетерпеливо воскликнул Райбач, — мои следы! Сегодня я в тех же ботинках, что и в тот раз. Это и ребенку ясно.

— Да, но здесь еще чьи-то следы. И оставлены они примерно в то же время!

— Уж тут вы наверняка дали оплошку, — ухмыльнулся Райбач, — в тот день я в этой развалюхе был один.

— Да? Возможно. А следы такие же отчетливые, как ваши...

Я спросил Райбача, был ли он третьего октября только в сарае или заходил в дом. Райбач ответил раздраженно, что ему незачем было лезть в берлогу Ешкуля. К тому же дверь была заперта.

Тут в сарай вошел Дамбит и радостно доложил, что по дороге идет сам Ешкуль.

Мы с Дамбитом двинулись ему навстречу.

— Ну, как насчет охоты, папаша Ешкуль? — приветствовал его Дамбит. — Скоро, значит, постреляем?

— Постреляешь тут, — пробормотал Ешкуль. — Уж коли лисы завелись, зайца теперь не увидишь...

— Ничего, останется и на нашу долю, — бодро сказал Дамбит. — У тебя, папаша Ешкуль, ружье, наверно за лето заржавело, по зайцу промазать боишься!

— Заржавеет тут, — усмехнулся Ешкуль, — с ним же товарищ Ванадзинь на уток ходил! С первого разя двух уложил... Умер, бедняжка, значит... Люди мне по дороге рассказали, что у вас тут случилось... Как же я теперь ружьишко-то свое обратно получу?

Это было нечто новое. Дамбит с плохо скрытый удивлением уставился на меня, видно ожидая, как я на это буду реагировать. Надо думать, он не хуже меня знал, что в вещах Ояра Ванадзиня, оставшихся у старых Барвиков, не было никакого ружья.

— Не спутал ли ты, папаша Ешкуль? Точно ли одолжил ружье Ванадзиню? А? Может, кому другому?

Ешкуль рассердился.

— Да что же я, полоумный? Еще на прошлой неделе мы с Ванадзинем повстречались, я ему сказал, чтоб ружье принес. Обещался на днях зайти, и вот... Плакало теперь ружьишко мое.

Ешкуль совсем расстроился. Он подошел к дому, наклонился над нижней ступенькой крыльца, достал ключ из какой-то щели и отпер дверь.

Я остановил его:

— Скажите, а что, ваши друзья или соседи знали, где вы ключ прячете?

— А хотя бы и знали... Что с того? — Ешкуль поглядел на меня удивленно.

— Может, вы разрешите нам войти вместе с вами?

— Отчего ж не разрешить! Пожалуйста!

Ешкуль пропустил меня первым.

Я вошел. Дверь из сеней в комнату была распахнута. Я спросил Ешкуля:

— Вы помните, эту дверь вы оставили отворенной или затворили, когда ушли?

Ешкуль немного смутился.

— Вроде бы затворил...

Я послал Дамбита за фотографом, а сам продолжал внимательно осматривать комнату. И вдруг увидел за дверью приклад ружья! Я вышел во двор и попросил Ешкуля выйти со мной.

Дамбит с фотографом еще долго возились в комнате: фотографировали, отыскивая следы. Наконец они вышли. Дамбит держал в руках, как величайшее сокровище, одностволку Ешкуля. При виде ее Ешкуль обомлел и стал уверять, что ружье должно было находиться у Ванадзиня в Песчаном.

— А Ванадзинь знал, куда вы ключ прячете? — спросил я.

— Нет. Уж он-то не знал... Я ему не говорил.

С разрешения Ешкуля мы взяли ружье с собой. Новые данные были настолько многообещающими, что даже нетерпеливый Дамбит казался на этот раз довольным. Зато самоуверенности у Райбача убыло настолько же, насколько прибавилось у нас: он совсем притих, посерьезнел и посматривал на нас робким, озабоченным взглядом.

В Калниене мы вернулись только к концу дня. Пока лаборатория не обработает полученные на хуторе Ешкуля материалы, делать больше нечего. Завтра, в воскресенье, хоронят Ванадзиня. Стало известно, что на похороны приедет Ливия Земит. Мне нужно будет познакомиться с ней и поговорить.

Значит, свободный вечер? Я снял трубку, чтобы сказать: «Айя, приходи! Приходи сейчас же! Ты не можешь представить, как я...»

— Айя?

— Да, я.

— Айя, приходи, пожалуйста, или позволь мне прийти к тебе... Прямо сейчас. Слышишь?

Холодное, отвергающее молчание. Потом:

— Извини, но сейчас об этом не может быть речи. Я сегодня не принадлежу себе.

— Что это значит?

— У меня человек, которому необходима моя помощь.

— Но разве... Разве я не могу вместе с тобой...

— Нет, нет, Берт! Сейчас ты ничем не можешь помочь. Я очень спешу, Берт. Завтра вечером. Хорошо?

— Хоро...

Черт возьми! Как я легко сдаюсь! Она уже положила трубку. Я стоял перед телефоном, как перед захлопнувшейся дверью. Даже не спросила, не занят ли я завтра вечером. Я пытался успокоить себя: «Что за претензии? Будто Айе больше нечего делать, как только сидеть дома и ждать моего звонка?» Это казалось очень убедительным, но легче мне не стало...

31

Я нарочно пришел на кладбище с опозданием: хотел понаблюдать со стороны, по возможности не бросаясь в глаза.

Первыми я увидел старых Барвиков. Они со своим венком стояли у самой могилы такие убитые, что их можно было принять за родителей погибшего. Прямо передо мной стояла кучка рабочих из ремонтных мастерских. Я узнал великана Двэселита, желтоусого остряка и других. Потом посмотрел на Теодору. Она единственная была в черном с головы до пят. И очень бледна. Неудержимо рыдая, она то и дело тыкалась лицом в плечо пожилого мужчины, стоявшего рядом. Это был, вероятно, ее отец, председатель колхоза Залюм; тут же стояла ее мать.

Могилу засыпали, и Теодора первая положила на холмик огромный венок из алых роз.

Речи были уже произнесены, могила убрана цветами. И тут только, почти рядом с собой, я увидел знакомых, увидел — и замер, пораженный, — ту самую парочку, которую видел когда-то при совсем иных обстоятельствах, на танцах в калниенском парке, на лавочке у пруда. Это были Ян Земит и... это, конечно, должна быть Ливия Земит. Так вот почему, разговаривая с Яном Земитом, я не мог отделаться от ощущения, будто видел его и раньше!

Мое внимание приковала к себе Ливия Земит. Молодая женщина не плакала, ее лицо как бы застыло — застыло в выражении, которое красноречивее слез говорило о безграничном, безутешном горе. Широко раскрытые глаза, казалось, не видели окружающего. Так, наверно, выглядят лунатики...

Ян Земит стоял рядом с Ливией, поддерживая ее за локоть. У нее в руках были цветы, но она не подходила к могиле и даже смотрела куда-то вбок.

Люди уже стали расходиться, и Земит, который все время стоял так же неподвижно, как Ливия, что-то тихо сказал ей. Ливия вздрогнула, машинально наклонила голову и шагнула вперед. Земит отпустил ее. Она медленно шла к могиле, утопавшей в цветах. Каждый шаг требовал от нее большого усилия; мне стало неловко за свою роль стороннего наблюдателя чужих страданий, и я отвернулся.

Когда, я опять посмотрел на них, Земит уже держал Ливию под руки. Они вдвоем подошли к могиле, Ливия отстранилась от него, но переоценила свои силы: охапка цветов вывалилась, Ливия опустилась на землю и закрыла лицо ладонями.

Земит осторожно помог ей подняться, тихо убеждая в чем-то, и повел к выходу.

Я догнал их и сказал, что должен поговорить с Ливией. Земит резким движением заслонил от меня Ливию и воскликнул почти враждебно:

— Я протестую, товарищ следователь! Неужели вы не понимаете, что он... что нельзя разговаривать с человеком в такую минуту...

— Я все понимаю, — ответил я, — и несмотря на это, я вынужден...

— Это бесчеловечно! Неужели нельзя...

— Нет, нельзя.

Земит что-то буркнул, потоптался еще немного и, повернувшись, зашагал прочь.

Мы с Ливией вышли из калитки. Ливия уже в какой-то мере овладела собой и, знакомясь, крепко пожала мне руку.

32

Чтобы нам не мешали, я предложил ей разговаривать в кабине «Москвича».

— Я был знаком с Ояром Ванадзинем, — сказал я, — и знаю, что он не был к вам безразличен, чтоб не сказать большего... Простите, если я касаюсь дорогих вам воспоминаний, но это необходимо, чтоб быстрее раскрыть обстоятельства его гибели. Мне известно, что Ванадзинь приехал сюда в отпуск только потому, что здесь находились вы. Все, что он говорил мне о вас...

Я замолчал, вдруг подумав, что ей будет больно все это слышать, но Ливия реагировала совсем иначе: прижав кулаки к подбородку, она, всхлипывая, стала просить, чтобы я рассказал ей все, не пропуская ни единого слова Ояра. Чаще всего так и бывает, подумал я: только потеряв любимого человека, мы начинаем сознавать, как он был нам дорог.

То, что я знал о Ванадзине, показалось Ливии исключительно важным, и какое-то время не я ее, а она расспрашивала меня, заставляя повторять по нескольку раз каждую подробность. Когда Ливия немного успокоилась, я спросил ее:

— Скажите, как это вообще случилось, что вы уехали, а Ояр остался здесь?

— Вы не представляете, насколько это больной для меня вопрос, — тихо ответила Ливия. — Расскажу все по порядку, чтобы вы поняли, какая произошла нелепость... Я не умела прощать... Ояр очень увлекался своей работой. Когда он ни с того ни с сего начал возиться тут с сельскохозяйственными машинами — вещами, совершенно неинтересными для меня, мне казалось, что время, которое он проводит возле этих машин, украдено у меня... Я очень обижалась и все-таки терпела... Но однажды мы с Ояром уговорились отправиться на озеро. И вдруг ему сообщили, что с какой-то там машиной, сделанной на его заводе, что-то не ладится. И тогда Ояр отказался идти на озеро и побежал исправлять машину... А день был такой чудесный! Я одна бродила по полям, грустила и злилась на него. На ремонт одного дня оказалось недостаточно. Ояр зачастил в мастерские, оставался там все дольше. Он увлекся идеей — упростить эту машину. Так у него появились здесь свои дела, своя жизнь... Я с тоскою думала о том, что отпуск проходит, а ему это безразлично. Я замкнулась в себе, наши отношения стали суше, на его мнимое равнодушие я отвечала притворным и удвоенным равнодушием... И однажды, когда Ояр опять ушел, моя тетя — мать Яна — как-то невзначай заговорила о том, что председательская дочка вдруг стала проявлять небывалый интерес к механическим мастерским, захаживает туда чуть не каждый день. «У нее уж такая мода, — пояснила мне тетя, — как появится мало-мальски видный мужчина, она тут как тут...» Добрая тетя просто хотела, чтобы я не упрямилась, сама навестила бы Ояра на работе, но я наотрез отказалась.

Наконец взяла себя в руки, решила сходить в мастерские посмотреть, чем он там занимается. Ояр вроде бы очень обрадовался моему приходу, но не успели мы и двух слов сказать, как подкатила легковая машина, и из нее вышли Залюм и Теодора. Дочь председателя я видела и до этого и, признаться, невзлюбила ее с первого взгляда. Если уж быть до конца откровенной, то, конечно, я должна сказать, что я невольно завидовала ее внешности.

Увидев Теодору в мастерской, я вспомнила тетины слова, и у меня в глазах потемнело. А что я услышала! Эта наглая особа как ни в чем не бывало обратилась к Ояру: «Привет, малыш! Ты тут, я вижу, соединяешь приятное с полезным. Знала бы, так не приехала бы!» Смущенно улыбаясь, Ояр украдкой взглянул на меня. Я едва удержалась от какой-нибудь резкости по адресу Теодоры. Залюм прикрикнул на дочь: «Обожди ты со своей болтовней, успеешь еще!» — и заговорил с Ояром насчет какой-то документации, а Теодора заявили «Вот видишь, неблагодарный мужчина! Ради тебя я уговорила отца поскорее закончить документацию, а ты тут развлекаешься с девушками!»

Ояр и Залюм вошли в мастерскую, а мы с Теодорой остались у входа. Теодора, что-то напевая, вертелась передо мной, как на сцене, потом посмотрела на меня сверху вниз и спросила: «Ну как вам нравится в наших краях? Что это вы так развоображались, даже отвечать не хотите? Неужели это из-за Ояра?! Говорят, вы бродите по реке одна, как русалка, ха-ха-ха! А по-моему, из-за мужчин не стоит лить слезы и портить себе здоровье. Давайте поговорим о чем-нибудь другом! Как по-вашему, идет мне эта расцветка?» И она опять стала вертеться передо мной, как манекенщица — только неповоротливая, слишком раскормленная... Вы простите, что я так говорю, но мы, женщины, подчас не стесняемся в выражениях насчет другой женщины, особенно если видим в ней опасную соперницу... Меня прямо-таки бесили ее открытые плечи и глубокий вырез на загорелой спине. И я прошипела в лицо Теодоре: «Знаете, если бы у меня под кожей было столько жира, я бы его никому не показывала, даже мужу, будь я замужем...» Я сама понимала, как это грубо и вульгарно, но... уже не могла сдержаться...

Теодора побледнела, ее розовое лицо, мне на радость, стало сизым, Подступив ко мне вплотную, она прошипела мне прямо в лицо: «Это я вам припомню!» — и зашла в мастерскую, нарочно вихляя бедрами изо всех сил. От злости я вконец потеряла голову и ринулась следом. У станков оживленно беседовали Ояр, Залюм и какой-то парень с усиками. Я схватила Ояра за руку, оттащила его в сторону и зашептала, чтобы он, если хоть чуточку меня любит, немедленно ушел отсюда вместе со мной. Чтобы бросил все, все — стоит ли из-за этого губить наш отпуск и, может быть, нечто большее?.. Залюм и парень с усиками глазели на нас с недоумением, Теодора — насмешливо. Ояру, наверно, было неловко перед людьми, и он шепотом попросил меня чуть-чуть подождать — потом поговорим, здесь неудобно. «Ах, тебе неудобно! — я повысила голос. — С каких это пор тебе неудобно со мной разговаривать?» До меня в ту минуту не доходило, в какое двусмысленное, постыдное положение я ставлю Ояра и себя тоже. Во мне говорили только обида, злоба и ревность. Ояр спохватился и попросил Залюма и того рабочего на минутку выйти. Залюм пожал плечами и пошел, парень с усиками неохотно последовал за ним. Теодора, усмехаясь, вышла последней и вполголоса, но, достаточно громко и нарочно в нос, проговорила: «Ах, бедный мальчик! Как трудно выносить таких истеричек!»

Притворив дверь, Ояр вернулся ко мне и пытался меня успокоить. Должна же я понять, он не может схватить шапку в охапку и удрать, если только что пообещал людям принять новые станки и запчасти; в мастерских сейчас нет человека, который бы в них разбирался достаточно хорошо. Он просил меня быть умницей — к чему безо всякой причины устраивать сцены — это с моей стороны очень странно, просто даже смешно. Его последние слова привели меня в бешенство. «Ах, тебе смешно?! — закричала я во весь голос. — Все ясно! Можешь не притворяться, я знаю, каким магнитом тебя сюда тянет! Не машины, а эта полуголая потаскушка! Ну, если она тебе так нужна, оставайся с ней на здоровье!»

С этими словами я повернулась, выскочила на улицу. Как в тумане пронеслась мимо Залюма и с разбегу налетела на парня с желтыми усиками. Недолго думая, тот схватил меня в объятия. От него пахло пивом. Я услышала голос Теодоры: «Если б у меня была такая крысиная мордочка, я бы никогда не корчила такой гримасы, даже если бы меня кто-нибудь и взял замуж...» — «Да замолчишь ты!» — рявкнул на дочь Залюм и вошел в мастерскую. Теодора шмыгнула туда же, а парень с усиками крепко держал меня и издевался: «Дурочка, ну чего ты липнешь к нему, если он не хочет! Разве не видишь, ему мила другая юбка? Мало мужиков на свете, что ли? Вот, скажем, я — рад стараться! В семь часов у перевоза... Идет?» Я высвободила руку, ткнула его кулаком в грудь, вырвалась и убежала. В ушах отдавались слова: «Ему мила другая юбка... Ему мила другая юбка...» Слова эти стали для меня неоспоримой истиной, остальное просто не доходило. Я летела домом с единственной мыслью — уехать. Ояр сделал свой выбор. Неужели я еще хоть на минуту останусь здесь, опозоренная, осмеянная, отвергнутая?!

Когда прибежала в Земиты, дома был только мой двоюродный брат Ян. Своим зареванным, диким видом я, наверно, вконец перепугала беднягу... Знаете, мы с Яном всегда понимали друг друга, у нас много общих воспоминаний детства, он такой хороший, тихий... В отчаянии, не переставая всхлипывать, я наспех укладывала вещи, а Ян ходил вокруг и смотрел на меня такими грустными глазами, потом сказал робко: «Ливия, мне будет очень тяжело, если ты уедешь, ничего не объяснив». Его сочувствие в трудную минуту меня растрогало, громко рыдая, я кинулась ему на шею... Мне и сейчас стыдно вспомнить, каких глупостей я ему наговорила... Что-то вроде того, что только он меня понимает; что он порядочный, честный, нежный и благородный и никогда бы не позволил себе унизить или обмануть женщину, даже если бы не любил ее по-настоящему...

Мне и в голову не пришло, что он может истолковать мои слова по-своему! Понимаете... Когда-то два года назад, когда я только закончила техникум и приехала к ним на лето, Ян был влюблен в меня... Он водил меня на все окрестные гулянья: в ту пору я впервые почувствовала себя взрослой и охотно их посещала. Танцевала я чаще всего с Яном. Потом шли вместе домой. Раза два или три Ян меня поцеловал, но вместо объяснений в любви я слышала от него только многозначительные вздохи. Однажды я оттолкнула его — нечего, говорю, нам целоваться, мы же родственники... Тем все и кончилось. Ян был сдержанным, деликатным, никогда не приставал ко мне, видя, что я этого не хочу. Потоммы даже подсмеивались над нашими прежними дурачествами...

Все это я считала давным-давно забытым, но тут Ян истолковал мои слова так, как ему хотелось, и неожиданно признался, что любит меня еще больше прежнего и всегда любил, только сказать не мог и не хотел — ему казалось, что я нашла свое счастье с другим...

Мои вещи были уложены. Ян проводил меня до автобуса. Я уехала — только не в Ригу, а в Калниене, к другой моей тете, решила провести у нее остаток отпуска.

Сперва я хотела совсем забыть Ояра — вычеркнуть из своей жизни, будто его не было. Позже, немного разобравшись в себе, я подумала, что нам все-таки стоило бы объясниться, поговорить серьезно, но никак не могла заставить себя поехать в колхоз; мне казалось, что все будут показывать на меня пальцем, смеяться... И я отложила объяснение до встречи с Ояром в Риге. Но в Риге меня постигло новое разочарование: Ояр прислал длинное письмо, в котором сообщал, что решил остаться в «Глубокой вспашке». Он и меня звал в колхоз: в сельсовете требуется заведующая библиотекой. Прочтя это письмо, я вложила его в конверт и отослала обратно с запиской, попросив больше не докучать мне такими посланиями. Ояр все же прислал еще несколько писем. Я их тоже отсылала обратно... До того даже унизилась, что вскрывала эти письма над паром, прочитывала, а потом опять заклеивала конверты и отсылала по обратному адресу, чтобы Ояр думал, будто я их не читаю... Товарищ следователь, мне трудно все это рассказывать... Но я чувствую, надо быть честной и откровенной до конца...

— Для очистки совести, — процедил я сквозь зубы и сразу пожалел, что дал волю своей чисто человеческой неприязни к этой женщине, которая теперь-то, кажется, была уже вполне искренней. К счастью, Ливия, не уловила моего презрительного тона.

— Да, мне становится немножко легче, — призналась она со вздохом. — В тех письмах Ояр пытался объяснить, почему он решил остаться в колхозе: ему казалось, что там его работа нужнее, да и сельская жизнь ему очень понравилась; Теодора для него пустое место — он удивлен, как я только додумалась до такой чепухи?

Но я стояла на своем. Ничего, подожду! Если Ояр меня любит, я сломлю его сопротивление, он приедет ко мне первым. И тогда я уговорю его вернуться в Ригу. Я считала невозможным жить там, где надо мной смеются люди. И в том числе Теодора!.. При мысли о Теодоре у меня кровь бросалась в голову... Вы понимаете, товарищ следователь? Сама же я вела себя глупо, а винила только человека, который спровоцировал меня на это глупое, вульгарное поведение...

Ливия смолкла. Молчал и я. Наверно, полагалось, сказать хоть какие-то слова утешения, но я был так зол на эту женщину, что не мог лицемерить, изображать сочувствие.

И вдруг мне подумалось: «Да, брат, легко судить со стороны, критиковать и анализировать! А как ты сам вел себя в тот момент, когда позвонил Айе и услышал в трубке мужской голос?»

От этой внезапной мысли мне стало неуютно, и вся непогрешимость грозного судьи вмиг рассеялась. Я пробормотал бессвязно:

— Да, человек не должен... Не должен забывать, что даже к сильным эмоциям нельзя примешивать... — И тут очень правильные, но чересчур нравоучительные слова застряли у меня в горле. Спеша преодолеть неловкости я стал подавать сигналы гудком автомобиля.

Вскоре мы все втроем сидели в машине. Доехали до хутора Земитов. На прощание Ливия протянула мне руку.

— Разыщите убийцу! Разыщите быстрее! — воскликнула она и опять расплакалась.

Я взглянул на Яна Земита: он смотрел на свою родственницу взглядом, полным отчаяния и наверняка выражавшим больше, чем простое сострадание. И тут я кое-что вспомнил:

— Извините, у меня еще один вопрос!

Я подошел к Ливии и молча показал ей куриного бога.

— Где вы его взяли?! — вскричала Ливия.

— Разве вы...

— Это мой! Несколько лет назад я нашла этот камешек в Крыму. Дала обточить немножко. Там верят, что эти камешки приносят счастье... Весной я подарила его Ояру, — беззвучно закончила Ливия.

— Возьмите!

— Нет!! — вскричала Ливия и отпрянула, будто у меня на ладони лежала ядовитая змея.

Земит возмущенно оглянулся на меня и пошел следом за Ливией к дому.

Отъезжал, думая о курином боге. Вполне возможно, что Ванадзинь носил этот камешек при себе и выронил на месте трагического происшествия. Если Ливия не лжет. А если она лжет... Впрочем, зачем ей лгать? Разве только если она сама... Нет, это невозможно! А Райбач? Даже если куриный бог не его, это еще не доказывает, что третьего октября Райбача не было там, где застрелили Ванадзиня... А Клява? Скорее в лабораторию!..

33

В лаборатории меня ожидали большие новости: на ружье Ешкуля были обнаружены отпечатки пальцев двух человек. Одни — Ояра Ванадзиня. Кому принадлежали другие, пока неизвестно. Во всяком случае, не Райбачу. Осталось также неизвестным, чьи следы мы нашли в сарае и в комнате Ешкуля вместе со следами Райбача.

Без сомнения, Райбач действительно провел в сарае Ешкуля какое-то время. Анализ подтвердил, что бензин, вылитый там, действительно был с примесью ржавчины. Зато Райбач лгал, утверждая, что не заходил в комнату Ешкуля. Его изобличали следы... Хотя ружья он не трогал.

Нужно выяснить, что он искал в комнате и почему отрицал это. И кто был тот, второй, оставивший следы в сарае и в доме и отпечатки пальцев на ружье? Побывал ли этот неизвестный в сарае и в комнате одновременно с Райбачем, раньше его или позже? Ясно было одно: Райбач лжет. Ружьем Ешкуля пользовался некий Икс. Иксом не был Ешкуль (это доказывают отпечатки пальцев Ешкуля, которые мы сняли). Как попало к этому Иксу ружье Ешкуля, находившееся у Ванадзиня? Может быть, он взял его в Песчаном, а потом застрелил Ванадзиня из укрытия или убил его после рукопашной схватки?

Райбач сам не стрелял, но это ничуть не снимает с него подозрений. Он мог быть соучастником, даже инициатором преступления... Ружье после убийства Ванадзиня было спрятано в доме Ешкуля. Преступник был уверен, что орудие убийства не станут искать в доме, хозяин которого отсутствует. Очевидно, Икс знал где Ешкуль прячет ключ от дома. Райбач мог сообщить ему.

Ну а Клява? Нет! Хотя из ружья Клявы третьего октября тоже был произведен выстрел, эта нить, очевидно, все-таки не ведет к цели.

Итак, где искать Икса? Среди знакомых Райбача? Или же, независимо от Райбача, среди людей, которые, знали, куда Ешкуль прячет ключ от дома? Был ли Икс только орудием мщения Райбача или у него были собственные мотивы?

Я с досадой констатировал, что на все эти вопросы у меня есть только один ответ: мне еще очень далеко до полной ясности.

34

Из города я поехал прямо в Песчаный. Барвики мне обязательно что-то скажут насчет ружья: если оно было, у Ванадзиня, они не могли этого не знать.

Я застал старичков пригорюнившихся, подавленных, но меня они встретили сердечно. Мамаша Барвик сразу захлопотала, поставила на стол яичницу с салом и принялась меня угощать.

— Говорят, Ояр был метким стрелком? — как бы невзначай спросил я.

— А как же! — подтвердила мамаша Барвик. — Разок только сходил и славных двух уточек принес, мне отдал: что ж я, говорит, с ними делать стану. Ну, я ощипала, изжарила. За обедом все ел да похваливал.

— У него, наверно, ружье хорошее было.

— Да он ружье-то у Ешкуля брал, — сказал Барвик.

— А где же оно теперь?

Барвики переглянулись, пожали плечами, покачали головами. Чего не знают, того не знают. Видно, Ояр хозяину отдал.

Мы потолковали о том, о сем, потом я попросил их еще раз подробно рассказать о событиях того дня, когда они в последний раз видели Ванадзиня. Старички стали неторопливо рассказывать, перебивая и дополняя друг друга.

...Ванадзинь вернулся домой, сказал им, что едет в город, умылся, зашел в свою комнату и переоделся. Потом сунул голову в дверь и спросил хозяев, как раз обедавших на кухне, не надо ли чего привезти из города. Они ответили, что ничего не надо, он сказал «счастливо оставаться» и вскорости вышел.

— А откуда вы знаете, что он скоро вышел? — спросил я.

— Так ведь слышны были шаги в сенях, а после по двору, — мамаша Барвик удивленно посмотрела на меня. — Он ведь ходил так бойко, проворно, ноги твердо на землю ставил, его походку я всегда издали узнавала.

— А видеть, как он уходил, вы не могли?

— Нет, видеть не видели. Как встали из-за стола, прибрали посуду и во двор вышли, его уже не было.

Итак, если Ванадзинь в тот день уходил из дому с ружьем на плече, Барвики все равно не могли того видеть. Такое предположение казалось вполне реальным, к тому же давало возможность объяснить, почему Ванадзинь третьего октября вышел из Песчаного намного раньше, чем требовалось, если бы он шел прямо к автобусу. Ведь за несколько дней до этого Ешкуль как раз просил Ванадзиня, чтобы тот занес ему ружье, и Ванадзинь, вероятно, решил зайти к Ешкулю по пути к перевозу. Тогда станет понятно, почему Ванадзинь не пошел к перевозу напрямик, а избрал кружной путь мимо дома Ешкуля.

Ну а как же Теодора? Теодора, которая назначила Ванадзиню свидание и ждала его с билетами на концерт?

Прямо из Песчаного я направился к ней.

35

Теодора приняла меня более чем холодно:

— Не становятся ли ваши посещения слишком частыми? Что скажут люди? Что вы меня подозреваете в убийстве, или же... слишком на меня засматриваетесь? Как вы думаете, а?

— Первый вариант в какой-то степени возможен, зато второй полностью исключается, — отрезал я и не без удовольствия отметил, что это бездушное существо тоже способно смущаться и бледнеть. Не давая ей опомниться, я продолжал: — Установлено, что вы неоднократно лгали мне и искажали факты. Зачем вам нужно было лгать, вы, без сомнения, знаете лучше меня. Но предупреждаю вас, гражданка Залюм: на этот раз разговор будет очень серьезным. Не советую вам снова пытаться меня дурачить.

— Я даже не знаю, о чем вы...

— Не притворяйтесь! Вы лгали во всех случаях, когда говорили об Ояре Ванадзине. Во-первых, никогда он в вас не был влюблен, никогда не «навязывался» вам... Не Ванадзинь, а вы постоянно оказывались у него на пути. Сказать вам, чего вы добивались такими действиями?

Теодора в эту минуту напоминала зверька, угодившего в западню. Она кусала губу — белые зубы так и сверкали. Я решил, что настал момент заговорить о том, ради чего я сюда явился:

— Итак, третьего октября, в день смерти Ванадзиня, у вас с ним было назначено свидание? Или, точнее сказать...

— Ничего у нас не было назначено, — поспешно перебила Теодора.

— Точнее сказать, — продолжал я, — вы его выслеживали, чтобы...

— Разве это преступление? Я только хотела его встретить. У меня вправду были билеты... И...

— Достаточно! Если вы сообразили, что вам теперь выгоднее говорить правду, то объясните, почему вы прибежали тогда в приемную к Дамбиту и, изображая обморок, обвинили Райбача в убийстве Ванадзиня?

— Я... Мне показалось...

— Так, вдруг? Безо всякой причины? — Мне подвернулась новая мысль, и я быстро добавил: — Неужели действительно только потому, что тогда вы поссорились с Райбачем?

— Я! Кто вам сказал?.. Какая чепуха!.. Этот Райбач жуткий болтун!

Я не спешил разубеждать ее в болтливости Райбача, хотя, по правде сказать, эту удочку я забросил наугад. Только добавил возмущенно:

— Осуждаете Райбача и тут же готовы были оклеветать невиновного человека! Рекомендую поинтересоваться, чем грозит вам Уголовный кодекс, статья сто восьмидесятая: заведомо ложный донос. Ложный донос из-за какой-то пустячной ссоры?!

— Вовсе не пустячной! Он меня оскорбил.

Я встал.

— Меня это не интересует! А для кого вы разыграли эту мелодраму на кладбище, для себя или для других? Я надеюсь, что к следующей нашей встрече, гражданка Залюм, вы полностью осознаете, что ваше запирательство совершенно бессмысленно. Пока!

Я быстро вышел. Теодора не ответила на мой кивок.

«Помучайся-ка теперь, зеленоглазая ведьма!» — злорадно думал я, садясь в «Москвич», чтобы ехать в город.

Теперь я знал точно, что Ванадзинь третьего октября шел к перевозу не затем, чтобы встретиться с Теодорой, и даже не подозревал, что встретит ее там. Оставалось сделать вывод, что Ванадзинь направлялся к Ешкулю, чтобы отдать ружье.

36

К вечеру я вернулся в свой кабинет и получил еще несколько заключений от экспертов.

Химический анализ показал, что шерсть, найденная на вырубке, где Клява, по его словам, застрелил зайца, и шерсть, которую я подобрал в хворосте, под которым он якобы прятал свою добычу, действительно принадлежит одному и тому же зайцу. Показания Клявы, таким образом, обретали все больше правдоподобия, а подозрения против него все более ослабевали.

Я раздумывал об этом рассеянно, без особого интереса. Мои мысли занимал таинственный Икс, его следы в доме Ешкуля и отпечатки его пальцев на ружье.

Я еще раз перелистал показания граждан, допрошенных в связи со смертью Ванадзиня, тщательно сличил их и проанализировал. Во мне мало-помалу созрела уверенность, что Икса нужно искать среди знакомых Райбача. Если раздобыть отпечатки пальцев знакомых Райбача, то останется сличить их с отпечатками пальцев на ружье Ешкуля... И у меня вдруг родилась идея.

— Только так! — Хлопнув ладонью по столу, я встал, отпер шкаф и стал перебирать конверты. Отыскав кое-что подходящее, я сел и высыпал на стол содержимое конверта.

Передо мной лежало множество одинаковых снимков — на каждом анфас и профиль. Я внимательно вгляделся в левую половину снимка: молодое, круглое, простоватое лицо; черты слегка одутловатые, расплывшиеся, губы пухлые, под невыразительными глазами мешочки: голова обрита наголо. В профиль это лицо было еще менее привлекательным: короткий нос задран кверху, низкий лоб сильно скошен, нижняя челюсть слабо очерчена, нижняя губа вяло отвисла... Не требовалось! быть большим физиономистом, чтобы дать этому человеку не очень лестную характеристику.

37

Наутро, как было условлено, Дамбит с прибывшим экспертом ждали меня в прокуратуре. Я показал им снимок, рассказал о своем плане, и они признали его удачным.

Мы сейчас же поехали на битумную базу. Без труда разыскали там Улдиса Знота — одного из собутыльников Райбача. Когда мы дали ему в руки снимок и спросили, не встречал ли он в обществе Райбача или еще где-нибудь такого человека, Знот в недоумении покачал головой: нет, человека, изображенного на снимке, он видит впервые.

Никлавса Крума по прозвищу Колька-Пробочник найти было труднее. Но мы его разыскали. Бригада мостильщиков как раз асфальтировала шоссе вблизи границ «Глубокой вспашки».

Крум держался вызывающе:

— Вам чего надо? К Райбачу привязывались, теперь меня хотите припутать?

— Ладно, ладно! — прикрикнул на него Дамбит. — У кого совесть чиста, тому нас нечего бояться. У нас к вам один конкретный вопрос. Вот полюбуйтесь на этого красавца. Тут его сняли анфас и в профиль.

Крум взял снимок и проворчал:

— Что мне на него любоваться! Показали б лучше какую-нибудь девчонку...

— Нам не до шуток! — заявил Дамбит достаточно серьезно. — Известен вам этот гражданин?

— Я пока еще не вожусь с типами, которых бреют наголо и фотографируют в милиции, — мрачно усмехнулся Колька-Пробочник.

— Может быть, вы этого человека видели... в обществе Райбача... или вообще где-нибудь?

— Нет!

Мы вернулись к машине. Там снимки поступили в ведение эксперта. Отпечатки пальцев, оставленные на снимках Знотом и Крумом, он тщательно сравнил с отпечатками пальцев Икса...

К полудню мы объездили всех знакомых Райбача, но нужных отпечатков пальцев так и не нашли.

В голове у меня гудело. Неужели опять неудача? Вот черт, думал я, ведь если Иксом не окажется ни один из приятелей Райбача, значит подозрения против него, хотя бы временно, отпадают! Может быть, есть другие причины, по которым Райбач уклонялся от правдивых ответов...

Что же тогда у меня остается? Всего лишь одно подозрительное совпадение: именно в день убийства Клява был в лесу, да еще так близко от места убийства. Он стрелял. И уверяет, что убил зайца, спрятал его под хворостом. Да-а... А потом пришел, и зайца уже не было... Но зачем же он, черт его подери, прятал зайца под хворостом?! Или его спугнул кто-то?

— Немедленно на ферму к Кляве! — воскликнул я, наверно, слишком громко, потому что Дамбит и эксперт посмотрели на меня с удивлением.

Мы увидели Кляву неподалеку от фермы. Он как раз катил на велосипеде нам навстречу. Я остановил машину. Клява слез с велосипеда. Поздоровавшись, я сразу бросился в атаку:

— При последнем нашем разговоре вы опять кое-чего не рассказали до конца, опять кое-что утаили... Ну, гражданин Клява? Расскажете сегодня все или прибережете еще что-нибудь на следующий раз?

— Да я... Ничего я не утаил!

— Почему вы сказали, что спрятали зайца под хворостом?

— Да я... Я его там и спрятал!

— А почему вы его там спрятали?

— Ну, шел я тогда... Шел, значит, из лесу-то, а как вышел к тому овражку, гляжу — поднимается мне навстречу Янка Земит... Что тут делать? Я сразу смекнул, что дело неладно: посчитает меня за браконьера, после оправдывайся! Обратно бежать вовсе глупо: если уж я Земита узнал, так, стало быть, и он меня тоже... А тут в аккурат рукой подать было до этой кучи старого хвороста, ну я и сунул туда зайца! Земит, думаю, не заметит, что я там у хвороста делаю, он все-таки далеко еще был... Иду себе, встретились мы, Земит и говорит: «А, это ты, — говорит, — палил, папаша Клява? А я думал, опять браконьеры... Застрелил кого-нибудь?» Я ему, конечно, вру, что не застрелил, рассказываю точно так же про ворюгу-ястреба... Прошли мы немножко, потом разошлись: Земит к своему дому свернул, я к своему. Потолковали еще, что пора уже на ферму идти...

— Почему вы сразу не сказали, что встретили в лесу Яна Земита?

— Да я... Да ведь мне Янка потом, у фермы, сказал: «Если тот раненый в лесу умрет, могут еще на тебя подумать!» Ну, я давай просить, чтобы он не губил меня, старого человека, не говорил бы никому, что видел меня... Ну, Янка — парень-то он хороший! — согласился. «Ладно, — говорит, — папаша Клява, я тебя не видел. Но учти, если ты кому разболтаешь, что встретил меня, тогда и мне, ясное дело, придется сказать, что я видел тебя с ружьем. Тогда тебя затаскают, сам понимаешь...» Ну, я и не сказал... Не стрелял я в Ванадзиня!

Клява еще говорил и говорил, но я уже не слушал его жалостных излияний.

38

Минут через десять мы проехали мимо животноводческой фермы и свернули в аллею, ведущую к хутору Земиты.

Семейство Земитов как раз обедало в просторной кухне за некрашеным длинным столом.

— Приятного аппетита, — сказал я, — Даже не надеялся застать вас всех вместе... И вы тоже дома, — обратился я к Яну Земиту.

— Так получилось, сегодня приехал домой обедать... — объяснял он, запинаясь. — На ферме у нас рабочий день ненормированный. Бывает, раньше уйдешь, а то застрянешь там до темноты.

— Присаживайтесь и вы к столу, милости просим, — пригласил меня и моих спутников старый Земит.

За столом все подвинулись, освобождая место. Перед нами поставили тарелки с супом. Обед продолжался в торжественной тишине. В этом доме, казалось, еще сохранились патриархальные нравы латышской крестьянской семьи. Наверно, и вчерашние похороны наложили свой отпечаток на общее настроение.

Против меня, рядом с Яном Земитом, глядя в свою тарелку и не обращая на меня ни малейшего внимания, сидела Ливия.

Когда обед приближался к концу, старый Земит, человек с серьезным, суровым лицом, обратился ко мне:

— Скоро ли, товарищ следователь, разыщете убийцу? Я понимаю, об этом не положено спрашивать, и вы можете мне не отвечать, но этот вопрос многим, в том числе и нашей семье, не дает покоя. Тяжко сознавать, что злодей все еще живет среди нас. И вот ты встречаешься с людьми и, хочешь не хочешь, иной раз спрашиваешь себя: а что, если вон тот виноват или этот? Вы уж избавьте нас поскорее от этого тяжкого чувства!

— Избавим! — постарался я подтвердить как можно увереннее.

Иного ответа старый Земит и не ждал.

— И отлично, — он наклонил голову. — Небось и сейчас вы к нам неспроста заехали, может, и мы вам в чем-нибудь пригодимся?

— Да, — ответил я.

— С кем же из нас вы хотите поговорить? — спросил старый Земит. — Другие отошли бы в сторонку, не стали б мешать.

— Могу ли я поговорить с вами, гражданка Земит?

— Со мной? — Ливия вытаращила глаза и покраснела. Остальные сидели спокойно, только Ян Земит глядел на меня с упреком — должно быть, мое обращение к Ливии прозвучало слишком сухо и официально.

— Пожалуйста, — тихо сказала Ливия.

— Не здесь! Я должен говорить с вами наедине.

— Тогда пройдите вон туда, — старый Земит встал и указал на дверь в соседнюю комнату.

Встал и Ян Земит; казалось, он хотел идти вместе с Ливией, но, словно смиряя себя, схватился обеими руками за спинку стула и остался стоять, провожая выходившую Ливию взглядом.

Я последовал за ней и затворил дверь в кухню. Другая дверь из этой комнаты вела на веранду.

Мы сели на тахту. Я спросил:

— Когда вы собираетесь возвращаться в Ригу?

— Сегодня вечером.

— Я вынужден попросить вас отложить отъезд дня на два. Вам придется задержаться здесь, вернее в Калниене. Понадобятся ваши письменные показания.

— Если это... так необходимо... А я считала, что вчера сказала вам все. Даже больше, чем нужно. Забылась и говорила с вами как с человеком, а не как со следователем...

Я пропустил эту колкость мимо ушей.

— У меня к вам еще вопрос: не говорил ли вам Ян Земит, ну, скажем, вчера или сегодня утром еще чего нибудь? Не напоминал ли о своих чувствах к вам?

Ливия покраснела и укоризненно прошептала:

— Теперь вы используете мою вчерашнюю откровенность. Ваш вопрос мне кажется бестактным!

— Прошу все же ответить: да или нет?

— Нет... Ничего определенного... По-моему, вчера я достаточно подробно осветила характер моего родственника... И напрасно вы пытались бы уличить его в отсутствии элементарного такта... в такие дни. К тому же я... даже не оставалась с ним наедине...

— Вы его избегали? Значит, вы допускаете возможность, что некоторые чувства вашего родственника все-таки могли бы заговорить сильнее, чем это допускают такт и разум?

— То, что вы говорите, звучит... жестоко! Как вы можете так беспощадно копаться в переживаниях людей! У меня было о вас несколько иное представление, и я удивляюсь...

— Я тоже. Я удивляюсь, какими сверхчувствительными мы становимся, когда кто-то касается наших личных переживаний, и как мы преступно равнодушны к переживаниям других людей! Пока попрошу вас выйти. Нет, не в эту дверь, а через веранду. И не подходите к остальным, пока я вам не разрешу.

Бросив на меня испуганный взгляд, Ливия выскочила на веранду, потом во двор.

39

Я приоткрыл дверь в кухню:

— Товарищ Дамбит, зайдите сюда. И вы тоже, — обратился я к Земиту и эксперту.

Когда все сели, я сказал:

— Покажите фотографию! — эксперт передал Земиту снимок. — Посмотрите внимательно. Видели ли вы когда-нибудь этого человека? В те времена, когда Ванадзинь жил у вас. Вообще, в его обществе?

Ян Земит держал в руках снимок и внимательно разглядывал его, словно пытаясь что-то припомнить, но, очевидно, сомневался и тянул с ответом. Я расхаживал по комнате и не торопил его.

Земит посмотрел на Дамбита, на меня и сказал:

— Кажется, видел это лицо, но где и когда? Не могу припомнить... Во всяком случае, я не знаком с этим человеком.

Я пожал плечами и взял у него снимок:

— Жаль, что не можете припомнить точнее... Пожалуйста, подождите нас здесь.

Мы с экспертом вышли и направились к «Москвичу».

Он сел в машину и стал священнодействовать. Я нетерпеливо шагал взад-вперед. Ливия, наверно, ушла куда-то, во дворе ее уже не было. Через некоторое время эксперт буркнул:

— Это отпечатки пальцев Земита. Могу ручаться! Почти на сто процентов.

Мгновенье я стоял как окаменелый: мои ощущения нельзя было назвать ни радостью, ни удовлетворением, ни облегчением — просто после огромного напряжения произошел внезапный, стремительный нервный спад.

Через веранду я вернулся в комнату, где меня ждали Земит и младший лейтенант.

— Гражданин Ян Земит! Вы обвиняетесь в том, что третьего октября этого года убили Ояра Ванадзиня.

— Нет! Нет!

— Садитесь! Вы застрелили Ванадзиня из ружья Ешкуля. В доме Ешкуля обнаружены ваши следы, а на ружье отпечатки пальцев.

— И все-таки я не убивал... Я не убивал Ванадзиня!

— Значит, вы продолжаете запираться? Отрицать все? Да или нет?

Земит сидел, отведя руки назад, судорожно вцепившись в спинку стула. Потом его руки разжались и соскользнули на колени.

— Нет... Не все, — проговорил он с трудом. — Но я не убийца, нет! Это не так!.. Если б я мог... рассказать... с самого начала...

— Именно этого мы от вас ожидаем.

40

Рассказ Яна Земита...

Вначале я слушал скептически и довольно нетерпеливо. Земит говорил бессвязно, запинался, подыскивая слова. Но в его рассказе, в интонации голоса все отчетливей звучала та правдивость, которую трудно подделать.

Начало рассказа было посвящено чувствам Земита к Ливии. Как я уже догадывался, эти чувства были гораздо сильнее, затаеннее и глубже, чем мне описывала их Ливия. Он никогда не переставал любить Ливию, каждая встреча с любимой для него была «безумным счастьем». Когда Ливия уехала, он «совсем зачах». Потом Ливия опять появилась у них в доме. Вроде бы та же, прежняя Ливия и все-таки иная, уже любившая другого. Этого Ванадзиня, который вскоре и сам появился в «Глубокой вспашке».

— Никто не может представить и никому я не сумею описать, какой пыткой стала для меня жизнь, — рассказывал Земит.

Он всегда был слишком скованным, слишком неуверенным в себе, чтобы тягаться с таким соперником, как Ванадзинь. Ян Земит был способен лишь на жестокую, горькую борьбу с самим собой, с собственными чувствами — и только. Он внушал себе, что нельзя быть эгоистом, нельзя не видеть, как расцвела Ливия, полюбив Ванадзиня.

И вдруг ни с того ни с сего у Ливии с Ванадзинем пошли раздоры. Ливия брошена, Ливия одинока, Ливия тоскует. Ползут слухи о Теодоре, из-за которой Ванадзинь оставил Ливию. Вместо счастливой Ливии Земит видел все более несчастную женщину, которую он даже не осмеливался утешать, считая, что Ливия почувствует себя униженной, если узнает, что ее несчастье перестало быть тайной.

Злую шутку с чувствами Земита жизнь сыграла в тот день, когда Ливия после сцены с Ванадзинем и Теодорой в мастерской прибежала домой в слезах и бросилась Земиту на шею, говоря, что он идеал мужества, он единственный, кто ее поймет...

Я перебил:

— Вынужден спросить вас: вы знали, что Ливия испытывает к вам лишь нежность сестры?

— Сестры? Но я же ей не родной брат. Всего лишь двоюродный!.. И я ни одного мгновения не чувствовал себя только родственником... Да и она тоже... Хотя о ее чувствах я не могу говорить... Думаю, что... в тот раз...

— Она уже уклонялась от ваших ласк!

— Нет, нет, не будем об этом! Прошу вас, не надо!

Вскоре после этого случая Ливия уехала. Жизнь шла своим чередом, и вдруг Ливия присылает письмо, в котором сообщает Земиту, что они могут быть лишь друзьями, как прежде, и что она любила, любит и будет любить только Ванадзиня. А то, что она в тот роковой день бросилась ему на шею, пусть он постарается забыть, воспримет как женскую слабость в минуту отчаяния, не более.

После этого письма Земит впервые восстал в душе против Ливии, почти возненавидел ее. Что же ему оставалось? И дальше внушать себе, что он должен уважать чувства Ливии к Ванадзиню? Он уже не мог восстановить прежнее равновесие в своих отношениях к Ливии и Ванадзиню. Домашние и знакомые, не догадываясь о том, что значит для него Ливия, стали поговаривать, что флирт Ванадзиня с Теодорой уже превращается в настоящий роман.

— И вы верили этим сплетням? Поверили сразу, без возражений? — вскричал я.

— Почему же сплетням? Если женщина сама подтверждает...

— Теодора сама сочиняла все это!

— Сочиняла? Нет! Это была правда! Все знали...

— Говорила ли вам Ливия Земит, что Ванадзинь продолжает ей писать? Что недоразумение между ними разъяснилось?

— Нет! — Земит глядел на меня затаив дыхание. — Какое недоразумение?

Ясно было, что он не притворяется. Я сказал:

— Хорошо. Продолжайте!

У Земита сложилось убеждение, что хотя Ливия и любит Ванадзиня, но в действительности эта ее любовь только жалкая иллюзия, самообман. И тогда... Да, он не хочет скрывать, тогда он смертельно возненавидел Ванадзиня. Стало казаться: он наверняка добился б ее любви — если бы не Ванадзинь. И притом этот счастливый соперник ведет себя как последний мерзавец! Зная, что его любит Ливия, он затевает флирт с легкомысленной девкой... Меняет Ливию на Теодору.

— Ливию на Теодору! Вслушайтесь в эти слова! — кричал Земит. — Все равно что бросить на землю что-то красивое, редкое, дорогое... и забавляться подделкой, дешевой побрякушкой...

Признаюсь, пыл Земита передался и мне, только произвел на меня эффект совершенно не тот, которого он, может быть, бессознательно добивался. Какое-то время я боролся с импульсивным желанием тут же позвать Ливию и заставить ее рассказать человеку, который ее все еще так высоко ценит, о ее бесчестной игре с Ванадзинем. Но я сдержался и не позвал ее.

— Ванадзинь вел себя, — разгорячившись, продолжал Земит, — как последний подлец, как обычный бабник! У меня было неодолимое желание разоблачить его, крикнуть ему в лицо, как я его презираю, заставить хотя бы честно сказать Ливии, что он не любит ее, обманывает... Да, я не скрываю!.. Я искал возможность встретиться с Ванадзинем, поговорить с глазу на глаз... Третьего октября я бродил по лесу, борясь со своими горькими мыслями... И вдруг вижу — по вырубке идет Ванадзинь. Идет и беззаботно насвистывает...

Здесь волнение Земита достигло высшего предела, речь его стала почти бессвязной.

Он пошел прямо навстречу Ванадзиню. Когда они поравнялись, произошло следующее.

З е м и т. Хорошо, что я вас встретил. Нам необходимо поговорить серьезно.

В а н а д з и н ь (удивленно). Мне? С вами?

З е м и т (останавливаясь перед Ванадзинем). Да. Мне с вами. И вы не пройдете мимо. Разговор у нас будет. Даже оружие в ваших руках не остановит меня!

В а н а д з и н ь (насмешливо). О-о! Какой пафос! Ну ладно, выкладывайте. Что вам от меня нужно?

З е м и т. Вы должны прекратить эту двойную игру.

В а н а д з и н ь. Столь образное выражение требует комментариев. Может быть, поясните?

З е м и т. Не притворяйтесь! Ливия вас любит. Если ей придется в этом раскаяться, то я... я...

В а н а д з и н ь (немного подумав и, может быть, вспомнив письма, которые Ливия возвращала ему невскрытыми). Знаете что, молодой человек? Не суйте свой нос куда вас не просят. Может быть, вы еще скажете, что ваша родственница назначила вас своим опекуном и уполномочила от ее имени признаться мне в любви?

З е м и т. Не смейте!.. Ливия страдает, а вы...

В а н а д з и н ь. Страдает?! Не замечал. Ну хватит. Я нахожу ваше поведение смешным.

З е м и т. Мне это безразлично! Я вас заставлю сказать Ливии всю правду...

В а н а д з и н ь. Бросьте! Ничего вы меня не заставите. Вы ведете себя нахально.

З е м и т (в слепой ярости). Ах так?! Негодяй!

Он бросается на Ванадзиня, хватается за ружье, хочет его вырвать. Это ему не удается. Он замахивается на Ванадзиня, но тот подымает ружье, и удар Земита приходится по прикладу. Земит опять хватается за ружье, пытается его вырвать. В момент, когда это ему почти удалось, приклад ружья цепляется за ствол ели, спусковой крючок ударяется о дерево, раздается выстрел. Ванадзинь, смертельно раненный, падает лицо вниз на землю.

— Так это было, — продолжал Земит, — и это чистейшая правда. Когда раздался выстрел и он упал... В первый момент я не понял. Я не хотел убивать Ванадзиня... Хотел только избить, проучить негодяя, который издевался над Ливией, издевался надо мной... Он был сильный и ловкий, я не смог его даже ударить... Да, я был как бешеный, но убивать... Нет, нет, нет!.. Я даже не пытался направить ружье на него... Я не знал, что ружье заряжено... Только старался вырвать его

— Но ваше дальнейшее поведение, — сказал я, когда Земит умолк, — заставляет считать, что вы хладнокровно скрывали следы преступления.

— Так ли уж хладнокровно?.. Когда Ванадзинь упал и я там стоял с ружьем в руках... Наклонился и увидел его размозженный висок... Понял, что уже ничем нельзя помочь... Я убежал в ужасе... И все время повторял, повторял даже вслух, что я не убийца, что я не хотел, не хотел убивать! Только не это! Да, я спрятал ружье... Я знал, что оно принадлежит Ешкулю... Да, я лгал, изворачивался... Я понимал: надо было пойти и все рассказать... Но я не смог. Конечно, это была трусость... Мне казалось, что это означало бы признаться, что я умышленно убил Ванадзиня... Думал, никто не поймет, не поверит, что это нечаянно...

Вот и все.

Мы уезжали в Калниене, конечно, увозя с собой Яна Земита. Из головы у меня не шла злая мысль, что на скамью подсудимых рядом с Яном Земитом нужно было бы посадить Ливию, а может быть, и Теодору.

41

В первом часу ночи я шел домой по затихшим улочкам Калниене, с наслаждением вдыхая прохладный воздух и чувствуя, как расслабляются мои напряженные нервы.

Последнее, что я сделал в тот вечер, было освобождение Райбача. Он тоже в конце концов рассказал то, что скрывал раньше. Оказывается, за Райбачем водились кое-какие мелкие грешки, оттого он и лгал на допросах. Например, в комнату Ешкуля он зашел за ключом, чтобы взять бензин из бочки, стоявшей в амбаре Ешкуля. Нет, бензин-то был его собственный, только доставал его он «слева» и при случае спекулировал им.

Едва я успел войти в свою комнату и зажечь свет, зазвонил телефон.

— Айя, ты?

— А кто же? Я звоню тебе каждые четверть часа. Не бойся, расспрашивать не стану... Скажи только... Ты наконец... Можем ли мы завтра...

— Да, Айя! Завтра я свободен!

— Тогда мне все ясно. Как хорошо! Ну, до утра! А теперь отдыхай. Спокойной ночи!

Я стоял у телефона, смущенно улыбаясь, в ушах еще звучал ласковый голос Айи.

Я сел в свое спальное кресло. Вынул из кармана куриного бога и покачивал его на ладони. Задумчиво посмотрел на картину — старый моряк, усмехнувшись, спросил добродушно и понимающе:

— А что ты теперь станешь делать с этим косоглазым идолом, с таинственным талисманом, в котором, оказывается, вовсе не было никакого скрытого смысла?

— Отдам ребятишкам — ну, этим, Эдвину и Айвару...

Но сейчас мне не хотелось начинать диалог со старым насмешником.

Не хотелось признаваться ему, что единственное мое желание — это чтобы завтра, послезавтра и вообще никогда у нас не случалось ничего трагического, непоправимого.

СКАЛА ДИРЕКТОРА Повесть

1

Я отказался от участия в пикнике, на который Айе хотелось поехать. До этого случая я не замечал, чтобы моя будущая жена нуждалась в обществе больше, чем я. Впрочем, ее можно было понять: Айя работала на фабрике, директором которой был Зар, и большинство приглашенных были ее товарищи по работе.

Свое нежелание ехать с ними на Пиекунские скалы я объяснил Айе примерно так:

— Меня это общество нисколько не привлекает. А душа этого общества, ваш директор Зар с его красавицей женой, — и того меньше.

Айя ответила:

— Прости, Берт, ты слишком часто составляешь мнение о людях на скорую руку — тяп-ляп и готово! Ты же совсем не знаешь Зара. Не я одна, весь коллектив сходится на том, что новый директор на редкость приятный человек. Можешь не сомневаться, новых начальников всегда разбирают по косточкам крайне придирчиво!

— И что же?

— Да хотя бы то, что он даже к уборщице относится с таким вниманием и уважением, словно она по меньшей мере замминистра. Этого тебе недостаточно?

— А что, если это всего-навсего дешевая подделка под демократизм, погоня за популярностью?

— Берт, это нелепо! Зачем обязательно подвергать сомнению все лучшее в людях? Почему Зар не может быть умным, по-настоящему демократичным начальником? Зачем все истолковывать вкривь и вкось только из-за того, что ты испытываешь к нему антипатию. Не ты ли как-то утверждал, что не имеешь права поддаваться ни собственным, ни чьим-либо антипатиям, отвращению, ненависти, гневу?

— Айя, не будь чудачкой! Откуда у меня может взяться отвращение к твоему директору, уже не говоря о ненависти? Этот человек мне абсолютно безразличен.

Я хотел обнять ее, но она уклонилась.

— Нет, Берт, знаешь... На твоем месте мне было бы стыдно за ваше учреждение, вашу прокуратуру. Подумать: Зар пригласил многих из ваших — и пожалуйста! Бредис наотрез отказался, а твой Старый Сом не счел даже нужным...

Айя заступалась за нового директора с преувеличенным пылом, и мне захотелось ее подразнить. Я обронил:

— Что касается Старого Сома, могу тебе открыть причину его отказа: Друва заявил, что испытывает неодолимое предубеждение против людей, которые на свои приемы спешат пригласить председателя комитета народного контроля, заведующего райфинотделом, начальника милиции, прокурора, следователей...

— Все равно я права. Именно от Старого Сома ты заразился недоверием к людям! Прости, Берт, а имеются у тебя собственные суждения и характер? Чем дольше ты работаешь в прокуратуре, тем нетерпимее становишься! Неужели ты сам не замечаешь, что в вашем учреждении нездоровая атмосфера, что подозрительность все глубже въедается в вас?

— Не замечаю.

— Не прикидывайся! Если жить по заповедям твоего Сома, надо забиться каждому в свою нору и... Это же нигилизм желчных неудачников...

— Опомнись! Откуда ты все это взяла? — вскричал я, ошеломленный яростной тирадой Айи, но она не унималась:

— Видеть в любом человеке прежде всего потенциального мошенника, если не преступника, — это ли не верх нигилизма? Продолжай в том же духе, скоро ты сделаешься точной копией своего Старого Сома, этой мерзкой рыбы, вздувшейся от злости и желчи!

— Хватит!

— Нет, не хватит! Ты говоришь, только руководящих работников пригласили! А я, а...

— Ты технолог фабрики, значит тоже ответственное лицо.

Айя махнула рукой, вскочила и стала собираться, недвусмысленно проявляя решимость все-таки принять участие в поездке. Мне оставалось только последовать ее примеру, если я не хотел провести воскресенье в одиночестве. Но я заупрямился и остался дома. Идя к двери, Айя не удержалась еще от одного поучения:

— Вообще, что это значит — ответственное лицо? По-моему, каждый человек ответствен за что-то перед другими...

Хлопнула дверь, я остался один.

На следующее утро я позвонил Айе. Вначале она была сдержанна, голос звучал устало, и я уж подумал, что с пикника вернулись поздно и потому Айя не выспалась. Я спросил ее:

— Как вчера погуляли?

— Жутко, лучше не спрашивай.

— Что такое?

— Зар погиб.

Я сразу понял, что Айя не шутит. Случилось что-то ужасное. Но что? Хотелось разузнать поподробнее.

— Как это произошло?

— Под вечер пошли искупаться. Ну и... когда вернулись к машинам, обнаружили, что Зара нет.

— Утонул?

— Нет!

— А что же?

— Просто его не было. Стали искать... И нашли... Жуть, жуть! Он сорвался со скалы... и разбился.

2

Прошла неделя, Зара похоронили. Разговоры о его трагической смерти в городе не смолкали. На Пиекунские скалы устремлялись потоки людей — мне всегда казалось непонятным, почему места катастроф и всевозможных мрачных событий не только не отталкивают, а, наоборот, притягивают, возбуждают любопытство большинства людей; так и здесь — всем хотелось своими глазами увидеть, как выглядит скала, сорвавшись с которой нашел свой конец Зар. Эту скалу даже окрестили «Скалой директора».

Мало-помалу возбуждение улеглось, жизнь вошла в обычное русло, и трагическим происшествием продолжали интересоваться только у нас в прокуратуре.

Судебно-медицинская экспертиза установила, что у покойного на груди в области ключицы имеется подкожный кровоподтек, который мог явиться следствием несильного удара или толчка. Кровоподтек не был результатом падения на камни: Зар упал на них спиной, сломав позвоночник и разбив затылок. Прокурор Друва высказал подозрение, что произошло убийство. Ведение следствия он поручил следователю Альфреду Бредису.

Насколько продвинулось следствие по этому делу, я знал лишь в общих чертах. Были допрошены все участники пикника, но от них Бредису не удалось узнать ничего существенного. В то время, когда Зар упал со скалы, он, по-видимому, был совсем один.

Однажды все-таки у нас случилось нечто из ряда вон выходящее, и Друва по этому поводу созвал совещание.

Прежде всего Старый Сом прочитал нам анонимное письмо, только что полученное Бредисом. Оно было составлено из букв и слов, вырезанных из газеты и наклеенных на лист бумаги. На конверте — рижский штемпель. Письмо было заказное, обратный адрес, как выяснилось, вымышленный. Текст гласил:

«Гражданин следователь!

Пишу вам в ваших же интересах. Мы следим за вашими действиями и все знаем. Вы ходите по острию ножа. Один неосторожный шаг — и вас постигнет судьба Зара. Зар сам виноват в своей смерти. Прекратите дело, и тогда вы еще долго будете жить на свете.

Уполномоченный».

— Н-ну? — дочитав письмо, обронил Друва.

Все молчали.

Друва предложил высказаться самому Бредису.

Бредис пользовался репутацией следователя с завидным талантом, но как о человеке и товарище по работе сотрудники прокуратуры высказывали о нем настолько разноречивые мнения, что, слушая их, я пожимал плечами.

Одни утверждали, что Бредис неприятный, прямо-таки невыносимый субъект, надменный всезнайка, который всякого норовит уколоть, бесчувственно поиздеваться над каждым... Ничто якобы не доставляет ему такого удовольствия, как возможность показать и доказать, насколько он сам умен, а его коллеги — ограниченные люди, если не круглые идиоты... Он отказывается от любых приглашений в гости, у него нет друзей... Зазнавшийся, замкнувшийся в себе индивидуалист, равнодушный ктоварищам, ко всему, что не относится непосредственно к работе... Но и в работе Бредис полагается исключительно на собственное мнение, игнорируя или высмеивая мысли, высказываемые товарищами по работе...

Другие же коллеги, в разговоре с которыми мне случалось упоминать о Вреднее, поражали меня совершенно противоположными утверждениями: правда, следователь Бредис — индивидуалист и чудак, но его колкости нацелены лишь на дураков и мещан, которые их целиком заслужили. Зато к тем, кто добился его уважения и признания, Бредис всегда относился хорошо и чутко. Это Бредис бесчувственный? Что вы! Как раз наоборот: может ли быть бесчувственным человек, любящий и знающий поэзию — он же читает наизусть целые поэмы! И меньше всего ханжа: в приятном ему обществе Бредис от рюмки не откажется и резвится иногда, как школьник, всегда готовый на сногсшибательные штуки...

Итак, самые противоположные оценки — уже одно это могло бы заинтересовать меня и заставить искать удобного случая поближе познакомиться с Бредисом. Пока такого случая не представлялось. На первый взгляд Бредис относился ко мне чуть свысока, хотя я не был в этом уверен, может быть, мне, начинающему, так только казалось. Что же касается прокурора, он уважал Бредиса и ценил его очень высоко. Я сам слышал, как Старый Сом заявил однажды: «М-да, если Бредис что-то говорит, значит, это не взято с потолка. На этого человека можно положиться...» И это говорил Старый Сом, от которого так нелегко добиться одобрительного слова!

И вот Бредис поднялся во весь свой немалый рост, безуспешно попытался пригладить пышную шевелюру, окинул присутствующих быстрым взглядом. Глаза, в противоположность черноте волос и необычно широких, густых бровей, были у него светлые, искристые, с лукавинкой.

Бредис говорил быстро, порой подчеркивая слова своеобразным движением левой руки — казалось, он рубил ладонью воздух перед собой:

— Анонимное письмо заставило меня призадуматься С тех пор как я начал заниматься делом Зара, меня томит предчувствие, что я допускаю какую-то ошибку, ищу решение не там, где следовало бы искать. — Бредис опять окинул нас взглядом, задержавшимся лишь на нахмуренном лбу прокурора. Усмехнулся и продолжал: — Я вижу, вы удивлены — с каких это пор я стал поддаваться предчувствиям, мы же обязаны считаться лишь с фактами? В том-то и дело, что у меня не хватает фактов!

— А убийство! Разве само убийство не факт номер один? — спросил Друва резко.

— В данном случае бесспорным является не факт, а только предположение. Во время пикника исчезает человек, его находят на камнях разбившимся. Убийство? Это еще надо доказать. Кровоподтек на груди — следствие возможного удара? Кровоподтек невелик, он мог появиться от совсем слабого удара. Убийцы, насколько мне известно, слабых ударов не наносят. К тому же небольшой кровоподтек мог возникнуть по иной причине: скажем — человек нечаянно наткнулся на какой-либо твердый предмет.

— А это уж ваше предположение. — Друва был явно недоволен. — Экспертиза заявляет, что Зар получил удар в грудь, хоть и не сильный, но удар, от которого остался небольшой кровоподтек. Из этого можно заключить, что удар нанесен чем-то твердым. Теперь же, после получения анонимного письма, я совсем не верю в случайность упомянутого кровоподтека. Именно так: не верю.

— Слабый удар, — продолжал Бредис, — и больше никаких следов насилия. Никто не слышал призывов о помощи, крика. Я действительно сомневался, имело ли здесь место убийство. Зар совсем недавно принял руководство фабрикой. До этого в работе фабрики отмечались различные упущения, нарушения финансовой дисциплины. Новый директор, конечно, обязался и решил изжить их. В этом направлении он уже начал действовать. Перед пикником главный инженер и главный бухгалтер были вызваны в министерство, где им пришлось выслушать различные упреки как в отношении расходования средств, так и низкого качества продукции. Инженер и бухгалтер вернулись из Риги в день пикника и на Пиекунские скалы приехали с опозданием. С плохими новостями директора ознакомили во время купания. Зар покинул купающихся, сказав неопределенно, что пойдет организовать возвращение в город. Вместо этого он забрался на скалу. Зачем? Чтобы успокоиться после дурных известий, обдумать их? Об этом можно лишь гадать. Ясно, что Зар был в дурном настроении, встревожен. Перед этим — заботы, длительное переутомление на работе, бессонные ночи. На пикнике — алкоголь, курение. Наконец — подъем по неудобной тропинке. Что удивительного, если Зар был рассеян, невнимателен? Ботинки на кожаной подошве, скользкий камень — один опрометчивый шаг, подошвы скользят, следует падение. Такова была моя первая версия. Товарищи ее уже знают. Некоторые со мной не соглашались. Вторая версия — самоубийство. В подобных обстоятельствах надо считаться и с этой возможностью. Мотивы самоубийства выглядят слабоватыми, учитывая жизнерадостный характер Зара, и все же... Словом, в версию об убийстве я лично не верил. Допрос участников пикника еще больше усилил сомнения. Установлено: никто из них не находился поблизости в момент падения Зара. Ничто не указывало, что в тот день близ Пиекунских скал появлялись какие-либо неизвестные нам люди... Теперь, с получением анонимного письма, все изменилось. Письмо заставляет сделать вывод. Во-первых, является фактом то, что на Пиекунских скалах произошло убийство; во-вторых, виновного или виновных не приходится искать среди участников пикника. Сравнивая и уточняя показания, я установил, чем занимались в каждый момент и где находились все участники вылазки... Встает вопрос: могли ли в тот день на Пиекунских скалах появиться пока еще неизвестные нам лица или лицо? Отвечаю: да, такая возможность допустима, хотя участники пикника и никого не видели. Директор после неприятного разговора с инженером и бухгалтером шел по верхней тропинке, тогда как никто из участников пикника на эту тропинку не поднимался; вторая тропинка, как вам известно, проходит гораздо ниже. Никто не заметил, куда делся Зар. Точно так же участники пикника могли не заметить убийцу или убийц, если те поджидали Зара вблизи верхней тропинки. К тому же убийцы имеют обыкновение прятаться. Убив Зара, они могли беспрепятственно уйти по верхней тропинке и скрыться в лесу. Купальщики в это время были на пути к месту привала. Анонимное письмо пока что позволяет сделать лишь вывод, что убийство — факт. Остальные выводы еще неясны.

Закончив, Бредис пожал плечами и поглядел на прокурора.

— М-да! — буркнул Друва, — а что вы думаете относительно угроз, адресованных лично вам?

— На всякий случай хожу с оружием.

— Само собой. Считаете ли вы, что угрозы могут быть реализованы?

— Сомневаюсь. Какой им смысл убивать меня? Дело же из-за этого не будет закрыто. И второе: собираясь кого-то убить, обычно обходятся без предупреждения. У меня все.

— Вопросы есть? Кто хочет высказаться? — предложил Друва.

Я встал и сказал:

— Рассуждая логически, убийце ясно, что подозрения в первую очередь падут на участников воскресной вылазки. Возможно, он знает, что их допрашивают. Зачем же убийце вдруг понадобилось посылать анонимное письмо? Не будь его, следствие, очевидно, пошло бы в другом направлении, возможно, было бы даже прекращено. Бредис, по его словам, установил, что в момент смерти Зара никого из участников пикника не было поблизости. Нет также доказательств того, что на Пиекунских скалах в тот день находился еще какой-либо Икс. Неприятности на работе заставили следователя вначале думать, что директор погиб по собственной неосторожности. А то и совершил самоубийство. При таком выводе следствие, как мне кажется, было бы скорее всего прекращено. И вдруг анонимное письмо! Без серьезных причин никто не стал бы его посылать. По-моему, единственно серьезной причиной могли быть опасения убийцы, что ему уже наступают на пятки, вот-вот разоблачат. Откуда появились бы у убийцы эти опасения и страх, если бы они не имели оснований? Чего ради он раздувает огонь, который почти погас? Только из страха перед разоблачением можно было послать подобное письмо, иначе посылать его не имело смысла.

— Возможно, оно преследует иные цели, — заметив Старый Сом. — Например, кто-то не хочет, чтобы следствие было прервано.

Бредис с откровенно веселым любопытством посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:

— Мой молодой коллега удивляется, чего ради убийце «раздувать огонь, который почти погас». Мне кажется, удивляться тут нечему. Страх перед разоблачением не покидает преступника никогда, а страх, как известно, плохой советчик. Но главное — убийца никак не может знать, какие я делаю предположения и выводы. Подобную информацию я не выношу на улицу. Или вы, Адамсон, полагаете, что убийца занимается телепатией и читает мои мысли?

— Ваши шутки мне кажутся неуместными, — возразил я.

— Извините, коллега! Однако же согласитесь со мной: ни о каком «прекращении дела» или «угасании огня», как вы образно выразились, убийца не имеет понятия.

— Ну-ну. Вы удовлетворены ответом, Адамсон? — буркнул Старый Сом, по-моему, с изрядной долей иронии.

Я тем более расхрабрился:

— Только частично. Если бы убийца, глядя со стороны, — как выразился мой старший коллега, — заметил, что следствие идет в неверном направлении, он не стал бы угрожать. Я уверен: анонимное письмо говорит только о том, что следствие развивается правильно и что мой старший коллега на одном из допросов уже имел контакт с убийцей. Когда и какой контакт — вывод напрашивается сам собой: при допросе одного из участников пикника.

Бредис набросился на меня:

— Ах вывод напрашивается сам собой! В том-то и беда, товарищ Адамсон, что он  н а п р а ш и в а е т с я. А что, если убийца вовсе не круглый идиот, каким вы его, кажется, считаете? Если он тоже понимает, какой вывод сам собой напрашивается по прочтении его записки? Если преступник полагает, что мы будем ликовать: ага, он грозит, пугает, значит, мы на верном пути! И будем гнать по этому пути дальше, сиречь — стараться прижать к стене именно участников пикника. Тогда как правильный путь ведет в противоположную сторону. А пока мы будем топтаться на месте, убийца выиграет время, заметет следы. Что, если так?! Допускаете ли вы, мой молодой коллега, что у преступника тоже может быть голова на плечах, своя хитрость? Если нет, мне очень жаль. Разумно ли недооценивать противника? Неуместная самоуверенность была причиной многих поражений...

Бредис говорил с жаром, пристально глядя на меня своими веселыми, искристыми глазами, время от времени энергично рубя воздух левой рукой. Что я мог добавить? Что без уверенности в победе победа тоже невозможна? Напрасно он глядел на меня так насмешливо. И Старый Сом тоже. Что ж, могу и замолчать. Возможно, Бредис более правильно оценивает положение. Я не стану оспаривать его оценку, вмешиваться в его дела...

Совещание закончилось тем, что прокурор попросил начальника милиции майора Зиверта передать в распоряжение Бредиса мотоцикл, поскольку наша собственная «Победа» стояла в ремонте. Водителем был назначен милиционер Лапсинь, бойкий, языкастый парень, неоднократный победитель мотогонок.

С этого дня у нас было объявлено чрезвычайное положение, на поиски убийцы Зара и автора анонимного письма были мобилизованы все наличные силы. Меня, правда, почему-то решили не трогать, и я продолжал заниматься порученными мне мелкими делами.

3

Я сидел у себя в кабинете, перечитывал постановление о привлечении к ответственности какого-то воришки, и сам не понимал причин своей рассеянности и досады, пока не поймал себя на том, что ломаю голову: в каком направлении следует вести розыск убийцы Зара? Нелепо... Это дело Бредиса, не мое... Я заставил себя дочитать до конца постановление и направился к прокурору.

Сом, смерив меня коротким взглядом, отложил бумаги, которые я принес, и вдруг осведомился подозрительно задушевным тоном:

— Как вы себя чувствуете? Довольны ли жизнью?

В ином случае мой ответ был бы уклончивым и односложным, но в тот день дурное настроение пересилило, я взорвался:

— Мало сказать доволен — я в восторге! Больше всего на свете мне нравится сидеть в четырех стенах, убивая время на такие мелкие правонарушения, что от них даже не портятся аппетит и сон. Идеал мой — нажить жирку к тридцати годам!

Сом поглядел на меня, откинулся на спинку стула и забарабанил короткими пальцами по столу.

— Н-ну! — Он качнул головой. — При вашем холерическом темпераменте и разлитии желчи вам нечего бояться ожирения. Ему подвержены только такие толстокожие, как я. Сядьте, это помогает успокоиться!

Я сел и пробормотал:

— За разлитие желчи прошу прощения. Мне показалось, вы его... в какой-то мере спровоцировали.

— А нам всегда кажется, что на несдержанность нас провоцируют другие. Не знал, что вы так честолюбивы! Жаждете похвастаться перед какой-нибудь Майей или Пайей?

Старый Сом обладал несомненным талантом — бесить меня. Я выпалил:

— Она не Майя и не Пайя, а Айя. В девятнадцатом веке за такое отношение к женщине я бы вызвал вас на дуэль, несмотря на то, что вы мой начальник.

Старый Сом продолжал рассматривать меня, как невиданную букашку, но отвечал уже более серьезно:

— Н-ну! Раз уж вы заговорили о дуэли из-за женщины, значит в вас живет еще нечто рыцарское... в лучшем смысле слова. Но я должен вас огорчить: в девятнадцатом столетии именно ваше отношение к женщине по имени Айя считалось бы предосудительным. Именно так: предосудительным! В те времена мужчины, обладающие рыцарскими добродетелями, вводили даму сердца в общество, объявляли о своих намерениях относительно ее, и тогда общество относилось соответственно и к ним и к этим женщинам. А что знает общество о нынешних молодых людях? Только то, что юный рыцарь гуляет в парке с одной девушкой, танцует на вечеринке со второй, а спит с третьей.

— Интересно, откуда вы знаете, кто с кем спит?

— Это мы обычно констатируем постфактум. Уже после того, как девушка в худшем случае приняла двадцать таблеток нембутала, а в лучшем — сообщила о своей загубленной жизни комсомольской организации и месткому. Но это сравнительно редкие случаи. Чаще всего девушкам легче молчать, чем говорить о похождениях их горе-рыцарей.

— Вы судите по единичным случаям.

— Так-таки по единичным! Встречаешь на улице младшего коллегу, который, судя по всему, прогуливается с существом, к которому более чем неравнодушен. Здороваешься с упомянутым коллегой, а он или делает вид, что с ним вообще никого нет, или же кивает на девушку и небрежно бросает: «Это Рита». Кто вас знает, почему вы, рыцари, боитесь признавать своих избранниц таковыми перед лицом общества. И еще удивляетесь, что общество относится несерьезно к вам и к вашим дамам сердца.

Так вот почему Старый Сом затеял этот разговор... Хотелось отрезать ему: «Уж это не твоей компетенции дело, нечего совать нос в мои отношения с Айей!»

А Сом благодушно продолжал читать мораль:

— А посему, если бы я имел честь познакомиться с вашей Айей и мы бы жили в упомянутом столетии, я бы первый мог вызвать вас на дуэль за неуважение — именно так, за неуважение к женщине. Можете идти!

Я возмущенно пожал плечами и вышел. Рабочий день был окончен, я отправился домой. Не сказать, чтобы проповедь Старого Сома исправила мое скверное настроение. Бывают дни, когда нас буквально все раздражает, в том числе и мы сами. Ох уж эта атмосфера маленького городишки, где все про всех знают все. Только ты настроишься на романтический лад, сразу начинает действовать нечто вроде беспроволочного телеграфа, причем твои любовные отношения и намерения становятся известными и друзьям, и знакомым, и совершенно чужим людям.

Но почему Сом как раз сегодня заговорил об этом? Может быть, мне не стоило кипятиться? Наоборот, хорошо, что прокурор проявил ко мне человеческий интерес. Обычно казалось — он ко мне все еще относится как к новичку во всех отношениях — и в работе, и в жизни, хотя всегда безупречно вежлив со мной. Что-то меня обижало именно в его вежливости, в подчеркнутой, но холодной учтивости...

Вдруг кровь прихлынула к лицу: а ведь Айе тоже наверняка приходится выслушивать подобные рассуждения о наших отношениях! Может, потому она стала хуже ко мне относиться?

Айя ждала меня дома; при виде ее я почувствовал такое счастливое волнение, будто мне грозило потерять те навеки и вдруг оказалось, что все это пустяки.

— Айя, дорогая, как хорошо, что ты здесь!

— Хорошо, что ты-то пришел вовремя, я поджарила курицу, поужинаем вместе.

— Пусть курица подождет, я хотел тебе сказать... Садись со мной рядом, поговорим. Я хотел спросить... Айя, ты же... Постараемся больше никогда не ссориться. Во всяком случае, из-за таких пустяков, как расхождение во мнениях о каком-то постороннем человеке, хороший он или плохой...

— Это совсем не пустяки, Берт, ты сам отлично знаешь. Даже о постороннем человеке незачем высказывать поверхностные суждения. Как ты тогда... о директоре Заре... только потому, что тебе не хотелось, чтоб я поехала.

— Забудь об этом! Я хотел поговорить о более важных вещах. Помнишь наш уговор? Как раз в годовщину нашего знакомства явиться вместе в то учреждение, которое почти всегда с опозданием регистрирует отношения двух лиц, отношения, давно уже ставшие фактом!

— Помню, Берт. И что?

— Ты со мной не откровенна! И ты не кажешься счастливой.

— Ах, Берт, счастье... Для него столько нужно. И так это все сложно, что курица непременно остынет, если мы заведем разговор на эту тему. Пойдем-ка лучше ужинать.

— Сейчас, сейчас, только... Чего же тут сложного? Мы любим...

Вдруг Айя, совершенно огорошив меня, вскочила и с выражением на лице, которое можно было бы назвать каким угодно, только не полным любви, воскликнула:

— Любим!.. Как у тебя просто получается: два человека раз и навсегда объявляют, что любят друг друга, вступают в брак, и пожалуйста! Все в порядке, все должно быть в порядке, можно жить дальше, заниматься каждому своими делами и...

В эту минуту зазвонил телефон. Айя, стоявшая у стояла, сняла трубку:

— Квартира Адамсона... Что?.. А вы не повышайте голос, когда разговариваете с женщиной! — Она прикрыла трубку ладонью и позвала меня: — Иди, опять тебя требует твой мучитель, Старый Сом.

С первых же слов, которые он прокричал мне в ухо, я понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее

— Никогда-то вы сами не подойдете к телефону! Немедленно начинайте следствие! На Бредиса совершено нападение поблизости от его дома. Надеюсь, знаете, где он живет?

— Знаю.

— Сейчас же идите туда, бегите, летите на крыльях своего непомерного честолюбия!

— Понятно. Лечу.

Айя выбежала за мной в прихожую. Когда я надевал пиджак, она схватила меня за рукав:

— Берт, милый! Голодный? Ничего страшного не будет, если ты...

— Не могу, не могу... Прости!

4

Бредис жил почти в центре — Дворцовая улица, номер восемнадцать, на втором этаже деревянного дома. Чуть поодаль проходила главная магистраль города — Рижская улица. Квартал между этими улицами занимал сквер, приходившийся прямо против дома восемнадцать; сзади к дому восемнадцать и соседним домам примыкал городской парк с прудом и открытой эстрадой.

На месте происшествия меня уже ждали работники милиции Юрьян, Лиелпетер, Лапсинь. С ними была ищейка по кличке Джером. Был тут и Старый Сом.

Лапсинь докладывал, с неимоверной быстротой выпаливая слова и проглатывая окончания:

— Ехали с Бредисом по Рижской улице, остановились у киоска по ту сторону сквера купить сигарет. Бредис говорит, чтобы ехал домой. Нет, отвечаю, сначала вас подброшу. А Бредис отмахивается — не надо, мол, не стоит. Я, к сожалению, не стал навязываться. Постоял у мотоцикла, закурил. Смотрю: Бредис проходит сквер, спускается по Дворцовой, заходит в свои ворота... а через две секунды — бабах! — выстрел! Лечу туда, прямо через клумбы, слышу еще два выстрела, влетаю в ворота — Бредис, согнувшись, ковыляет по двору, в руке пистолет... «Туда, — показывает он пистолетом, — туда он побежал! К парку». Я — туда, в парке светло, фонари горят, моросит дождик, и ни души! По откосу там мало деревьев, все видно далеко и хорошо, а я пробежался, попетлял — не прячется ли кто за деревьями... Нет. И здесь ни души! Я — обратно к Бредису, а он прислонился к поленнице, Держится за плечо, кровь течет. «Вам плохо?» — спрашиваю. Он сквозь зубы: «Ничего. Позвоните кому следует...» Бегу напрямик к новому дому, где автомат, смотрю по сторонам — нигде ни души! Позвонил в милицию, вызвал «Скорую помощь», набрал номер товарища прокурора... Вот сейчас же приехали... Бредиса увезли... Все!

Лапсинь умолк, глядя на Старого Сома и вытянув руки по швам.

— Вспотели? — коротко бросил прокурор Лапсиню и повернулся к Лиелпетеру, который вернулся во двор из парка вместе с Джеромом.

Лапсинь вытер ладонью пот со лба.

— Не берет след! — кивнул на Джерома Лиелпетер. Собака пристыженно прижала уши и, как бы извиняясь, пошевелила хвостом. — Ни в какую не берет! — повторил огорченно Лиелпетер. — Ну и дела! Джером, что с тобою сегодня?

— Лапсинь, вы действительно никого не видели? Нигде?

— Нет! То есть... Когда я ждал... то есть бежал к автомату, у дома двенадцать стояло такси. Как раз захлопнулась дверца, и машина поехала к центру. Номера я не разглядел.

— В такси кто-нибудь сел?

— Не видел!

— Н-не видели? — разозлился Сом. — Как так? Проверим!

Мы вышли на Дворцовую улицу.

Лапсинь давал пояснения:

— Я бежал там — вверх, а машина стояла против дома, вон тот угол частично прикрывал машину, дверцу я не видел. Машина быстро взяла с места, и — все!

— Когда вы бежали через сквер, машина уже стояла у дома двенадцать?

— Нет!

— Точно?

— Точно!

— Когда же и откуда она вдруг появилась?

— Наверно, пока я был с Бредисом или в парке.

— Вы утверждаете, что в машину кто-то садился?

— Нет, то есть... я слышал, как хлопнула дверца.

— Можно ли добраться со двора Бредиса до дома двенадцать, у которого стояло такси, не выходя на улицу? Надо проверить, — сказал Сом.

Мы отправились на место происшествия. Сом обернулся к Лапсиню, который брел за ним, вытирая платком лицо.

— Вы что так потеете? Вечер-то прохладный.

— Волнуюсь...

— Ну и зря!

Лапсинь снял фуражку, обеими руками тщетно попытался пригладить свои светлые, вечно растрепанные волосы.

Мы вошли во двор. Там было уже темно, лишь в одном месте падал отблеск от освещенного окна на втором этаже. Неподалеку топтались любопытные. Друва приказал зевакам разойтись. Оставили только дворника: он должен был показать нам, как можно добраться до дома двенадцать через дворы, не выходя на улицу и не сворачивая в парк. Это оказалось делом простым. Вполне возможно, что человек, стрелявший в Бредиса, не бросился в парк, а пересек двор, свернул вправо, пролез через щель в заборе, пробежал до дома двенадцать и уехал на такси.

— Лапсинь, — спросил Сом, — где именно стоял Бредис, когда сказал вам, что нападавший скрылся в парке?

— Здесь.

— М-да, — буркнул Сом, — отсюда же вовсе невозможно разглядеть, куда побежал нападавший! Он мог скрыться в парке, а мог исчезнуть и в соседнем дворе.

Сом обратился ко мне:

— Адамсон, вам, насколько можно судить, придется иметь дело с опасным, изворотливым и дерзким противником. Действуйте обдуманно, учтите печальный опыт Бредиса.

5

Надо было разыскать такси, которое отъехало от дома двенадцать по направлению к центру в двадцать три часа и девятнадцать минут. Время запомнил Лапсинь. Мне предоставили мотоцикл с водителем — все тем же Лапсинем.

Близилась полночь, когда мы явились в таксомоторный парк. На месте оказалось четыре машины, одна, из них в ремонте, по городу разъезжало еще пять такси. Не так уж много, но я нервничал — каждая минута имела значение.

Вскоре подъехали одна за другой две машины. Мне повезло, вторая из них оказалась той, которую мы искали. Да, сказал шофер, он действительно около двадцати трех часов и двадцати минут взял пассажира на Дворцовой улице у дома двенадцать и отвез его на вокзал. Пассажир спешил, ему надо было попасть на рижский поезд, который отходит в двадцать три тридцать одна. Шофер отвез его на вокзал, он еще успел купить билет. Шофер зашел в буфет за сигаретами и в окно видел, как его пассажир поднялся в вагон, кажется, третий от начала.

Было без десяти минут час, догнать поезд мы уже не могли. Я сел в такси, в котором ехал подозрительный пассажир, и велел шоферу везти меня на вокзал. По дороге я попросил как можно подробнее описать мне севшего к нему на Дворцовой улице человека. Шофер оказался весьма наблюдательным, он мне прямо-таки дал фотографию пассажира:

— Лет тридцати — тридцати трех, стройный, ростом около метра семидесяти пяти, волосы светлые, коротко остриженные, лицо узкое, загорелое, есть веснушки... На лбу неглубокие горизонтальные складки, брови густые, но бесцветные, будто на солнце выцвели. Глаза узкие, светлые, нос длинный, тонкий, прямой. Рот большой, с тонкими губами, подбородок маленький. Уши изрядные, отвислые. Голос низкий, с хрипотцой. Одет этот тип в темно-синий или черный плащ, брюки посветлее... И с отворотами. Полуботинки черные. Латыш, но на редкость разговорчивый: был, говорит, в гостях, выпил с друзьями, а поезд не хочется пропустить... Незаметно, чтобы пил, движения и походка уверенные.

— Вы не обратили внимания, с какой стороны он пришел туда, к дому номер двенадцать?

— Нет, когда я увидел его, он стоял у угла дома, подняв руку. Кто его знает, откуда взялся.

На вокзале я поспешил к билетной кассе. Я спросил у кассирши, не припомнит ли она молодого блондина, которого я описал ей. Может, она не забыла, до какой станции он брал билет, — это было за несколько минут до отхода рижского поезда.

Да, кассирша помнила. Народу было немного, а блондин запомнился ей еще и потому, что, покупая билет, счастливо и широко улыбался ей, будто она продавала ему билет не в Силгале, а в царство небесное. Да еще, кинувшись к поезду, забыл на окошке сдачу.

Заглянули в расписание: в Силгале поезд остановится через две с половиной минуты. Я тут же позвонил на эту станцию дежурному милиционеру, описал блондина, который должен выйти из третьего вагона, и велел задержать его, предупредив, что он может быть вооружен. Сказал, чтобы доложил мне об исполнении.

Мы сели и стали ждать.

— Лапсинь, — попросил я, — при первой возможности смените форму на гражданский костюм! А то мне все кажется, что я арестованный.

— Как вам угодно! — обиженно ответил Лапсинь, слегка отодвинувшись от меня.

Тут позвонил телефон. Силгалский милиционер доложил, что ни один мужчина, похожий на описанного блондина, не сошел на его станции.

Я с яростью ударил себя по лбу:

— Дурак же я!.. Такой опытный преступник мог взять билет до Силгале, а сам вышел раньше. Надо было поднять тревогу по всей линии! Да все равно мы бы не успели... Эх!

— А если он вообще не вылезал, едет себе дальше? — заметил Лапсинь,

Это было менее вероятно, но я позвонил и на следующие станции, включая Ригу. Так, теперь-то сделано все возможное.

Мы вернулись в прокуратуру. Там я попросил таксиста еще раз тщательно описать подозрительного блондина, уточнить некоторые детали его внешности. Затем разослал этот «устный портрет» во все стороны, объявив розыск блондина.

Когда мы покончили с этим, подошла к концу и короткая летняя ночь.

6

Больничный воздух всегда на меня нагоняет сонливость; всюду стерильная чистота, а дышать трудно.

Лапсинь остался ждать внизу, меня же дежурный врач повел на второй этаж, тихо отворил дверь в палату, заглянул туда и сделал знак войти.

Бредис уже проснулся. Он лежал один в маленькой палате. В окно светило солнце, ярко освещая пышные волосы и лоб следователя. Я едва сдержался, чтоб не выразить удивление: за короткое время Бредис постарел, осунулся, глаза провалились, между густых бровей залегла незаметная прежде складка. Конечно, не пустяковое ранение так на него подействовало; вероятно, ход событий больно затронул самолюбие следователя. За всю долголетнюю практику у Бредиса не было случая, чтобы ему пришлось выпустить из рук не доведенное до конца, не раскрытое дело...

Подобные мысли мелькали у меня в голове, когда я посмотрел в лицо Бредису и с деланной беззаботностью пожелал доброго утра.

— Доброе утро, — ответил Бредис, морщась. — Опустите, пожалуйста, занавески, солнце в глаза бьет!

Я исполнил его просьбу и сел на табуретку у кровати.

— Значит, вы заняли мое место. Желаю успеха! — сказал Бредис кротко, но за спокойным тоном я различил скрытую досаду и даже зависть. А может, этого и не было, может, я услышал лишь то, что считал характерным для Бредиса в его состоянии.

— Как вы себя чувствуете? Я имею в виду вашу рану — сможете ли говорить со мной? Мне это важно. Врач сказал, что я смогу отнять у вас полчасика.

Бредис улыбнулся, глаза у него блеснули:

— Ну, если врач разрешил... Смешно даже называть такую царапину раной! Я вас слушаю.

— Как произошло нападение?

— Я думал, вам уже ясно. Мы ехали с Лапсинем вверх по Рижской улице. Перед сквером я своего верного Санчо Пансу отпустил. На сквере — ничего подозрительного. Вышел на Дворцовую...

— Простите! Почему вы отпустили Лапсиня?

Бредис усмехнулся.

— Вы мне хотите поставить на вид, насколько легкомысленны, вредны и опасны были мои действия?

— Простите, сейчас не до шуток, мне бы хотелось Уяснить себе ход событий.

— Предосудительные свойства моего характера, нашедшие свое выражение в известном событии, вряд ли помогут вам раскрыть убийцу Зара, они имеют лишь косвенное значение.

— Могу ли я спросить у вас кое о чем, как у старшего коллеги?

— Сейчас я себя не чувствую вашим коллегой. Я проиграл бой, а вы идете в наступление, и я не хочу вас настраивать пораженчески.

— Не понимаю.

— Я тоже кое-чего не понимаю.

— Есть же у вас какая-то версия нападения на вас?

— Я не уверен в ее правильности.

— Как бы вы действовали в сложившейся ситуации?

— Не хочу быть умным задним числом. Знаете что? Вот вам ключи от моего сейфа, там вы отыщите дело об убийстве Зара. Перечитайте материалы, проанализируйте, найдите слабые места и ошибки, сделайте выводы... И в бой!

— За ключи спасибо, но я еще не уйду. В бумагах не будет ни слова о вчерашнем происшествии. Мне же не нужно вам объяснять, что оно находится в теснейшей связи с убийством Зара?

— Гм... Итак, я легкомысленно отпустил Лапсиня, не очень веря в серьезность угроз, высказанных в анонимном письме, и пошел домой один.

— Что произошло после того, как вы зашли под арку ворот?

— Отворив калитку, я почувствовал запах одеколона и сразу заметил силуэт человека... совсем близко. Он, бесспорно, занимал более выгодную позицию, чем я: он стоял в темноте, а за мной была освещенная улица, его глаза уже свыклись с темнотой, мои еще нет. Догадываясь о его намерениях, я сунул руку в карман, где лежал пистолет, и попытался укрыться за калиткой, отворявшейся внутрь. Он верно истолковал мое движение, так как тут же выстрелил. Моя правая рука онемела до плеча, и тут я спрятался за калитку, оказавшись в выгодной позиции. Он учел это и бросился бежать. Я взял пистолет в левую руку, дважды выстрелил, но не попал, а он исчез из виду, вероятно забежал в парк, мне с моего места не было видно. Я хотел преследовать его, но у меня закружилась голова, я зашатался — не от боли, а, наверно, оттого, что слишком быстро потерял немало крови. Подбежал Лапсинь, я показал ему направление, в котором скрылся стрелявший, но вскоре он вернулся, никого не обнаружив в парке. Допускаю, что стрелявший мог забежать и во двор соседнего дома, спрятаться...

— Не удалось ли вам запомнить какие-либо приметы нападавшего? Рост? Одежду?

— Одежду? Кажется, он был в берете, в светло-сером костюме. Шагов, когда он убегал, не было слышно. Рост средний.

— В руке у него ничего не было?

— Нет... кажется, ничего, за исключением, конечно, оружия.

— Вы сказали, что в воротах уловили запах одеколона. Может быть, скажете, какого?

— Конечно же! Запах известный — «Шипр», после бритья его употребляют все. В любой парикмахерской нам его брызжут в лицо, хотим мы или нет.

Разговор закончился в самом миролюбивом тоне. Я бы себя чувствовал еще непринужденнее, если бы решился открыто выразить свою симпатию Бредису. Не решился, боялся, он примет это за проявление сочувствия. Мне и вправду было жаль Бредиса: кому же легко признаваться в ошибках и терпеть неудачи? Но откровенное проявление сочувствия в подобных случаях неприятно для людей гордых и сильных.

Была у меня еще какая-то горечь — я не мог избавиться от ощущения, что Бредис не только не симпатизирует мне, но даже тяготится моим присутствием. И вдобавок нисколько не верит в мои способности следователя, недоволен, что именно мне поручено расследование запутанного дела об убийстве Зара. Да еще вчерашний выстрел...

Из-за этих размышлений я вернулся к Лапсиню рассеянный и недовольный. На его вопрос о самочувствии Бредиса ответил с раздражением:

— Лежит и злится, что не может продолжать работу. На тех, в чьи руки перешло его дело, смотрит как на патентованных неудачников.

— Быть того не может! Это вам только кажется, — отвечал Лапсинь весело и фамильярно.

Я смерил его ледяным взглядом.

— Что именно мне кажется?

— Ну, что он... Я вам так скажу: когда я первое время участвовал в соревнованиях на своем ИЖе, мне тоже казалось, что все глазеют на меня как на последнего идиотика, ухмыляются, думают — ну вот, сейчас этот малый опозорит всю команду, перекувырнется или еще что-нибудь отчебучит...

Я замолчал. Кто бы подумал, что этот беззаботный, простоватый на вид парень разбирается в психологии. Вот чертовщина! Лапсинь-то уже успел понять, что искать обиду и недоверие там, где их вовсе нет, заставляет нас, юнцов, некий «комплекс молокососа».

7

Сразу после посещения Бредиса я стал подумывать о том, когда бы мне позвонить Айе, и решил сделать это попозже. Я был недоволен собой, нервничал, и у нее была причина нервничать; если у обоих такое настроение, разговор не сулит ничего хорошего.

Я позвонил в таксомоторный парк, сказал, что мне нужно побеседовать с шофером Лусте — тем, который ночью подробно описал мне блондина-пассажира. Лусте, ответили мне, будет через полчасика. Я оставил адрес ближайшей парикмахерской — пусть он приедет туда, а сам пошел побриться.

Пока парикмахер занимался мной, я продумал свой разговор с Бредисом. Я, собственно, не выяснил ничего существенного. Да, кажется, я и не задал Бредису нужных вопросов, оттого и не дождался нужных ответов. Важным казался лишь факт, что описанный Бредисом человек отличался от пассажира, которого изобразил мне Лусте. Бредис сказал, что нападавший был в берете и светлом костюме, двигался неслышно, — значит, носил обувь с мягкими подошвами. В руках только оружие. Тот блондин был без шапки, но в темном плаще, правда, брюки светлее плаща. Черные полуботинки, потрепанный черный портфель... Берет он мог сунуть в карман, но плащ и портфель наводили на размышления. Где они были в момент нападения, где он взял их потом, если нападавший и пассажир такси — одно и то же лицо? Спрятал, но так, чтоб были под рукой? Или же у него был сообщник, который передал ему плащ и портфель позже? Где скрывался сообщник? Не мог ли там же скрыться потом и убийца? Убежище, если такое существовало, не могло находиться далеко от места нападения. Не теряем ли мы попусту время, уделяя столько внимания исчезнувшему блондину? И тем не менее возможно ли такое совпадение, чтобы как раз в момент покушения на Бредиса неподалеку от места происшествия появился человек, который дьявольски спешил, а потом даже не сошел на станции, на которую так торопился попасть? И где он может быть сейчас?

Парикмахер, кончив свое дело и осматривая меня с удовольствием, спросил ласково:

— Крем, пудру?

— Спасибо, не надо!

— Одеколончик? «Шипр»?

— Пожалуйста!

В лицо ударили прохладные струи.

Запах показался мне резким, неприятным, дома я употреблял одеколон с менее острым запахом.

Перед парикмахерской уже стояло такси, Лусте беседовал с Лапсинем. Мы сели, и Лусте спросил, куда ехать.

— Постоим немножко на месте, — сказал я, откинулся на сиденье, поднял ворот пиджака, словно собираясь вздремнуть, и предложил шоферу: — Пожалуйста, опишите, как я выгляжу! Подробно! Отогните зеркальце, чтобы не заглядывать в него, и не оборачивайтесь! Вам все ясно?

— Совершенно ясно. Э-э, только... не принято вроде говорить о присутствующих... Описать все, как есть?.. А потом вы меня за это...

— Мне не до шуток, — нетерпеливо перебил я, — принимайтесь за мой портрет!

— Ну, тогда полный газ! — воскликнул Лусте. — Начинаю: рост — рост у вас тоже метр семьдесят три — семьдесят пять, фигура — стройная, никакого жирка. Прямая — о таких говорят: упадет скорей на спину, чем вперед. Ноги, руки длинные, шаг крупный, походка быстрая, немного смешная...

— Точнее! Что значит смешная? — заинтересовался я.

— Ну, э... Будто у вас колени не гнутся. Волосы каштановые, без рыжеватого оттенка, мягонькие.

— Товарищ Лусте, вы же меня по головке не гладили! — Мне что-то не понравилось это уменьшительное «мягонькие».

— И гладить не надо, так видно, — заявил Лусте. — Продолжаю: стрижка — полубокс. Голова, гм... в форме яйца. Лицо тоже узкое, длинное... На лбу волосы мысиком. Брови — прямые, черные. Глазки...

— Глаза! — запротестовал я. Уже второе уменьшительное!

— Глаза узкие, темно-серые, изменчивые...

— Изменчивые? Что это значит?

— Разрешите договорить! Изменчивые: то ввинчиваются в тебя, как штопор, а то такие, э... будто у вас там, внутри, транзистор устроен, вы его вдруг начинаете слушать и забываете обо всем...

— Товарищ Лусте, о том, что внутри, не надо, только о том, что снаружи...

Ах черт, что это Лапсинь не то закудахтал, не то закашлялся?

Лусте продолжал терпеливо:

— Нос прямой, тонковатый. Губы пухлые, извините уж меня, рот девичий, так же как — забыл сказать — длинные ресницы. А подбородок островатый — э! — недоразвитый, к вашему лицу надо бы покрупнее...

— Подбородок как у безвольных людей — так иногда говорят, — закончил я сердито.

Лапсинь опять закудахтал; Лусте продолжал с несокрушимым спокойствием:

— Человек этот вроде и сам понимает, что с подбородком у него что-то не того, поэтому иногда занятно выпячивает нижнюю челюсть... Шея длинная, тонкая, кадык не заметен. Голос — тенор не из приятных, иногда пронзительный... Ну как, хватит? Вроде бы все, товарищ следователь, даже чересчур много. Буду надеяться, что за неприятный голос вы не станете на мне отыгрываться!

Уф! Я сел.

— Еще не все, — сказал я. — Одежда?

— Модный, элегантный костюм, узкие брюки, коричневые дорогие туфли с дырочками, на кожаной подошве. Носки песочного цвета, с коричневыми стрелками по бокам. Желтоватая сорочка апаш, без галстука.

Перечисление деталей моей одежды было настолько безупречным, что, восхищенный способностями Лусте, я забыл свое невольное возмущение насчет «глазок», «мягоньких волос», «девичьего рта» и, главное, насчет подбородка, который «не того». Чертов сын! Вот так зрительная память!

— Товарищ Лусте, вам бы у нас работать с таким талантом! Завидую, честно сознаюсь!

— Еще забыл: вам двадцать лет с небольшим, — сказал Лусте.

— А вот и нет! Неожиданная ошибка: мне уже исполнилось двадцать семь

— Э, гм! Не обессудьте, очень уж молоденьким выглядите!

— Ках-ках...

Эти кудахчущие звуки опять вырвались у Лапсиня. Негодяй явно давился от смеха.

— Отлично, — перешел я на деловой тон, — теперь поехали. Товарищ Лусте, включите счетчик и поезжайте на Дворцовую, номер двенадцать!

— Давайте!

По дороге я спросил:

— Припомните, действительно ли ваш блондин был в черных туфлях на микропорке? В какой момент вы это заметили?

— А когда он у вокзала расплачивался и отсчитывал мне мелочь. Несколько монет упало, я их поднял, тогда и увидел, какие у него туфли. Мне на это не требуется много времени, достаточно бросить взгляд, и сейчас же у меня будто фотоснимок остается в памяти. Все мелочи помню: черные туфли примерно сорок второго размера, поношенные, левая с трещиной сбоку. Давно не чищенные, стоптанные на бок, особенно левая. Толстая микропористая подошва, зашнурованы не крест-накрест, как обычно, а ряд за рядом, как шнуруют спортсмены...

— Спасибо, замечательно! Костюм светлый, вы сказали?

— Костюм? Пиджак я не видел, а брюки были довольно светлые, серые, в полоску, с отворотами, не узкие, не широкие, обыкновенные. — На углу Дворцовой улицы шофер сказал: — Вчера вечером я привез сюда женщину с ребенком. Когда они вышли, поехал вверх по Дворцовой.

— И сейчас поезжайте так же!

Машина свернула на Дворцовую улицу.

— Напрягите еще чуточку свою феноменальную память, припомните, каких людей вы вчера здесь видели?

— Начинало моросить, на улице было пусто, почти ни души... Вон у тех ворот стояли, разговаривали мужчина и женщина, ласково разговаривали, улыбались. Дальше до дома двенадцать никого...

— С какой скоростью ехали?

— Не больше сорока.

— Какие-нибудь шумы слышали?

— Как же, слышал три выстрела как раз в момент, когда остановился на углу Рижской и улицы Калею, пропуская две машины. Их слышала и моя пассажирка с ребенком. Потом они вышли. Вроде в парке стреляли, в той стороне...

Мы проезжали мимо дома, где жил Бредис.

— Когда находились в этом месте, никого не заметили?

— Нет!

— Калитка была закрыта или открыта?

— Ворота закрыты, калитка приоткрыта.

— А следующие ворота?

— Открыты. Находясь здесь, я увидал, что впереди, у угла нового дома, стоит человек, голосует. Поравнявшись с ним, я остановился, он сел рядом со мной. Наш разговор я уже передавал.

— Да. Хорошо. Когда вы описывали его лицо, не припомню, упоминали ли вы — лицо у него было свежевыбритое или заросшее?

— Кожа лица была совсем гладкая — верхняя губа, подбородок, щеки... Как у вас сейчас.

— Вы почувствовали какой-нибудь запах?

— Насчет этого, э... Я глазастый, это точно, но обонянием похвастаться немогу, запахи не очень-то различаю. Даже запах водки не почувствовал, хотя блондин сказал, что возвращается с выпивки. Правда, я курил, когда вез его...

— Сейчас вы не курите. Чувствуете какой-нибудь запах?

— Нет! Да и окно открыто. А какой запах-то, бензином, что ли, воняет?

— Нет! Одеколоном... Вчера тоже окошко было открыто?

— Конечно.

В прокуратуре я расплатился с шофером и записал все, что он мне сообщил. Прощаясь, я ему сказал:

— Всего хорошего! Подумайте все-таки, не сменить ли вам профессию! С такой блестящей памятью! Кстати, спасибо за мой портрет.

— Пожалуйста! Вам спасибо, что не обиделись.

— Какое там! Даже наоборот. — Тут я не был искренен на все сто процентов.

Дал ли мне что-нибудь разговор с шофером? И да, и нет. Кое-какие приметы подозрительного пассажира с тем немногим, что сообщил о нападавшем Бредис, не позволяли еще сделать вывод, что нападавший и блондин — одно и то же лицо. Как бы там ни было, блондина необходимо разыскать. В том, что убийца Зара и человек, напавший на Бредиса, если не являются одним и тем же лицом, то, во всяком случае, тесно связаны между собой, не могло быть сомнений.

8

После бессонной ночи чувствовал себя совершенно разбитым, и у меня не было даже надежды хоть немного отдохнуть.

Поинтересовался, не разыскан ли исчезнувший блондин. Нет еще. Во дворе дома Бредиса тоже не обнаружено ничего примечательного. Никаких следов! Не нашли даже пулю, которой был ранен следователь. Наверно, пуля, пробившая мягкие ткани плеча, не задев кость, ушла в открытые ворота к скверу и там затерялась. Не нашли даже гильзу от патрона. Застряла? Тогда было бы понятно, почему нападавший не выстрелил в Бредиса вторично.

Я отпер сейф Бредиса, взял дело об убийстве Зара. Стал перелистывать бумаги, подшитые в идеальном порядке, но при всем желании не мог сосредоточиться, настолько был усталым.

Позвонил Айе.

— Наконец-то! — воскликнула Айя.

— Знаешь, мои дела так себе.

— Значит, ты в своей стихии. Радуйся! Все-таки мог бы, по-моему, позвонить раньше.

— Попытайся понять и меня!

— Понять, что ты способен даже не сообщать мне, жив ли ты. Нет, со мной таких чудес не бывает.

— Ты и вправду сердишься, Айя?

— Да нет, так просто... Твои выходки меня выбивают из колеи. Не выношу подобных сюрпризов.

Айя все-таки сердилась, говорила слишком быстро, захлебываясь.

— Айя, но ведь внезапные выезды так редки...

— Редки? С меня достаточно и этого! Когда ты так вот куда-то умчишься, а затем исчезнешь, словно в воду канешь, мне кажется, весь мир рушится. Я чувствую себя скверно. Отвратительно!

— Айя, дорогая, послушай...

— Нет, не хочу я слушать, хватит! Мне давно пора быть на фабрике, а я тут как дура ждала твоего звонка, опоздала на работу.

Она повесила трубку. Это меня совсем убило. Не хотелось показываться на глаза прокурору. Зайти, что ли, в кафе, выпить черного кофе?

Вышел на улицу, думая об Айе. Правда, я знал, что Айя нервная, но она же сама говорила, что терпеть не может несдержанности. А мне так хотелось услышать доброе слово от нее.

В кафе я оказался первым и единственным посетителем. Молоденькая официантка Лайма, кокетливая белозубая блондинка, скучая за стойкой, читала роман. Увидев меня, Лайма оживилась, улыбнулась, защебетала:

— Вот это здорово! Мой «экспресс» на ходу, сейчас вы получите кофе, товарищ следователь.

— Лайма, мы же уговорились, что вы будете называть меня по имени.

— Ладно! Куда это вы так рано? Вы же завтракаете дома!

— Некогда было, проспал.

— Вот ваш двойной кофе! Рекомендую взять булочки, совсем свежие.

— Дайте три штуки!

Лайма принесла мне завтрак, подсела к моему столику, подперла ладонями круглые щеки и стала смотреть, с каким удовольствием я пью кофе.

— Вид у вас усталый! — Она неожиданно подмигнула мне. — Не похоже, чтоб вы сладко спали ночью и вам снились чудесные сны. Я знаю! Я много чего знаю!

— Например?

— Например, почему вам было не до сна. Потому что вчера вечером подстрелили Бредиса!

— Кто же вам сказал?

— У нас в кафе работает ОЖГ! А вы чего удивляетесь? ОЖГ — это значит «одна женщина говорила».

— Ничуть не удивляюсь. А еще что сообщает ОЖГ?

— Ой, какой ужас! В Калниене появилась целая банда! Бандиты убили директора Зара, потом решили прикончить Бредиса.

— Да что вы?

— Ага! Милиция бессильна... Скоро людям нельзя будет нос на улицу высунуть... Не смейтесь, я за вас переживаю. Глядите в оба, вдруг и за вами уже следят!

— Почему же за мной?

Лайма многозначительно прищурила один глаз.

— А почему они выследили Бредиса? Уж вы не притворяйтесь! Ужас как притворяется, сам все понимает, а притворяется!

— Не волнуйтесь, Лайма, даю вам слово, что останусь жив-здоров, буду частенько сидеть у вас и пить кофе!

Выйдя на улицу, я увидел Лапсиня. Он стоял у самой двери кафе.

— Лапсинь, простите, забыл о вас...

— Бывает, — отозвался Лапсинь. — Ничего, лишь бы я о вас не забыл.

— Пошли в кафе, выпьете горячего кофе.

— Не беспокойтесь! Мне пить не хочется. И вообще спортсмены кофе не пьют.

9

Почувствовав себя бодрее, я вернулся в прокуратуру и стал перечитывать дело Зара. Показания участников пикника на Пиекунских скалах давали ясную картину того, что каждый из них делал и где находился во время гулянья. Вывод Бредиса о том, что на Зара не мог напасть ни один из участников пикника, казался вполне логичным.

Меня вызвал Друва. Встретил он меня приветливо и, казалось, забыл о нашей последней пикировке.

— Н-ну, как дела?

— Пока никак.

Я вкратце рассказал, чем занимался, сообщил, что знакомлюсь с материалами, собранными Бредисом.

— Подозрительного пассажира такси ищут, — продолжал я докладывать. — Очень и очень возможно, что он-то нам и нужен. Тем временем я решил расспросить ближайших соседей Бредиса: может, кто-нибудь видел, как человек, стрелявший в него, убегал через один из соседних дворов. Надо выяснить, знает ли об этом случае кто-либо из соседних домов. У нападавшего мог быть сообщник, помогавший ему спрятаться и бежать. Или переодеться — если предположить, что нападавшим и был разыскиваемый нами блондин.

— Согласен. Но уверены ли вы, что нападавший мог бежать только в направлении дома двенадцать? А если в обратную сторону?

— Невозможно. Там кирпичная ограда парка трехметровой вышины. Конечно, он мог спрятаться и в квартире какого-либо из ближайших домов, скажем дома номер шестнадцать, номер четырнадцать или номер двенадцать. Пока я не исключаю и того, что он убежал через парк. Джером мог не взять след потому, что следов там слишком много.

— М-да!.. На том совещании у вас были возражения против выводов Бредиса. Он говорил, что рано судить о правильном направлении следствия. Вы же были уверены, что его правильность подтверждается анонимным письмом. Продолжаете ли вы считать так?

— Да. Бредис заметил, что анонимное письмо послано нарочно, чтобы запутать следствие. Я же уверен, что письмо не связано со столь сложными расчетами, что оно послано убийцей, с которым Бредис уже сталкивался, допрашивая участников пикника. Угрозу привели в исполнение быстро и искусно. Нам не удалось найти даже стреляную гильзу. Да, по-моему, Бредис уже вошел в контакт с убийцей, и это неизбежно как-то отразилось в его материалах. В них-то я и буду копаться, и убежден, что нащупаю что-то относящееся к убийце или к его сообщнику.

— Действуйте! И учтите, что Бредису те или иные факты могли казаться незначительными, и он не счел нужным зафиксировать их достаточно подробно.

— Возможно, мне придется повторно пройти весь отрезок пути, пройденный Бредисом. По-моему, именно таким образом я вступлю в соприкосновение с убийцей.

— Не упуская из виду, чем подобное соприкосновение может кончиться.

— Отнюдь не упуская. Буду осторожен, а уж Лапсинь более чем осторожен.

— М-да, король трека! Возможно, это лишь заскорузлое предубеждение, свойственное человеку моего возраста, но мне вот такие, внешне разлохмаченные люди кажутся, гм... разлохмаченными и внутренне. Да, да, именно так: разлохмаченными внутренне.

— То есть ненадежными?

— Не то чтобы ненадежными, а этакими лихачами — где надо и не надо... Н-ну... Так в чем вы нуждаетесь? В помощи?

— Поскорее бы разыскать блондина.

— Тут я уже нажал на все педали. Еще в чем?

— Во времени на ознакомление с материалами Бредиса.

— Этого дать не могу, возьмите сами, откуда хотите. В случае чего звоните мне, безразлично — на работу или домой. Понадобится — дадим помощников. Ну ступайте. Чем черт не шутит!

Последнее выражение мне было знакомо: Старый Сом употреблял его только в самых серьезных случаях, и в его устах оно звучало как искреннее пожелание удачи. Почему он не мог пожелать успеха? Суеверие? Говорят, что суеверны вообще все люди, только одни в том сознаются, а другие скрывают. Пожелание успеха... Айя сегодня утром не только не пожелала мне успеха, но отвернулась от меня, будто я... Ах да не все ли равно, что обо мне думает Айя? Даже если и не все равно, тут ничего не изменишь.

10

Мы с Лапсинем находились во дворе дома Бредиса. Двор был вымощен круглым булыжником, между камнями пробивалась чахлая трава. Сарайчики, навесы, куча каменного угля, дрова... Я исходил двор вдоль и поперек, пытаясь представить себе, что происходило здесь вчера. Ясно было одно: преступник знал и этот, и соседние дворы, раз сумел скрыться так проворно, что Бредис не заметил, куда он делся.

Я вспомнил: тогда, ночью, из какого-то окна во двор падал свет, да и рядом в парке горели фонари, не настолько было темно, чтобы не разглядеть бегущего человека в десяти-двадцати метрах. Должно быть, Бредис замешкался у ворот, а когда, наконец, выбежал во двор, преступник уже скрылся. Ясно, что бежал он туда, где было темнее, хотя бы в один из соседних дворов. Какой дорогой? В заборе, отделявшем двор дома номер восемнадцать от двора номер шестнадцать, была широкая щель; еще вчера ее показывал нам дворник. Я пролез через нее в соседний двор. Лапсинь последовал за мной.

— Было не так уж поздно, народ еще не спал, — сказал я Лапсиню, — а тут вдруг во дворе стрельба, суматоха... Кто-то должен был видеть бегущего человека. Но неужели такой свидетель давным-давно не явился бы к нам по доброй воле?

— За это я не ручаюсь! Знали бы вы, до чего не нравится большинству граждан выступать в роли свидетелей! Они боятся. Говорят — еще влипнешь в канитель, начнут таскать, допрашивать... Так они обычно оправдываются.

Мы осмотрели и этот двор. Куда мог бы шмыгнуть нападавший, не будучи замеченным? Таких мест там не было, из окон двухэтажного дома весь двор отлично просматривался. Сараи? Но их дверцы были украшены большими висячими замками.

В доме шестнадцать окна только двух квартир выходили во двор — в нижнем и верхнем этажах. Мы зашли поговорить с жильцами. На втором этаже нас встретил словоохотливый инвалид-пенсионер, проживавший там вдвоем с женой. Он рассказал:

— Сидел я в этой комнате на стуле один, жена чем-то на кухне занималась. Сижу себе, окно открыто, радио играет, сумерки... Хорошо, тихо, городской шум стихает... Свет зажигать неохота. Люблю я этак сумерничать, помечтать о чем-нибудь вроде бы сквозь дрему... Музыка кончилась, начались последние известия, как раз про Вьетнам рассказывали, и вдруг — бах! И еще: бах, бах! Стреляют, значит! И где-то близко. Я — к окну. Слышу шаги, голоса... Понять не могу, что там кричат, радио мешает, я отошел от окна, выключил... Сколько я отсутствовал? Полминуты, никак не больше. И опять к окну. Слышу — Вита Клейн захлопывает окно, она под нами живет. Двор наш безлюден, никто не вошел, не вышел... Это ж все на соседнем дворе происходило. Потом подъехала «Скорая помощь», опять же милиция явилась. Наш двор обыскал милиционер с собакой, еще какие-то люди ходили.

Больше старик ничего не мог рассказать. Когда я спросил, что это за Вита Клейн, захлопнувшая внизу окно, он неохотно ответил, что ее не знает, они с женой люди необщительные, с соседями не панибратствуют, только и всего знакомства, что здороваются издали.

Другие жильцы мне рассказали, что Виту Клейн несколько лет назад бросил муж, сейчас они живут вдвоем с одиннадцатилетней дочерью; первого мужа она, видать, уже забыла, живет весело, нередко выпивает с мужчинами. Да, Виту Клейн частенько навещают люди подозрительного вида, все больше мужчины...

Мы обошли все квартиры в этом доме, но никто из жильцов после стрельбы на соседнем дворе не видел бегущего человека.

Я постучался и к Клейн, но, вероятно, никого не было дома.

Тогда мы зашли в дом четырнадцать. Во дворе этого дома во время стрельбы и позже находилось несколько человек. Все, как один, заявили, что посторонних вчера во дворе не было, за исключением милиционера с собакой, появившегося уже после выстрелов.

Версия о том, что преступник бежал через соседний дом, рушилась. Если, конечно, кто-либо из жильцов не был сообщником преступника.

Инвалид, по его словам, отходил от окна лишь на мгновение выключить радио. Конечно, за то время, пока он добрался до окна на костылях, преступник мог пробежать через двор. Но тогда бы его видели люди со двора дома четырнадцать.

Спрятался прямо тут же? В квартире Клейн, где во время происшествия, по показаниям инвалида, захлопнулось окно? Это возможно. Окно и дверь ее квартиры выходят во двор.

Мы еще раз вернулись к квартире Клейн. Теперь нам отворили, правда, после долгого стука. На пороге стояла, подозрительно уставившись на нас, худенькая девочка. Мамы нет дома, на рынок ушла, сказала девочка, когда я спросил, где Вита Клейн. Оказалось, что Клейн работает на рынке в мясном павильоне.

— А когда мама вернется?

— Не знаю. Может быть, в обед.

— Ну ничего. Поговорим с тобой. Как тебя зовут?

— Инта.

Девочка явно волновалась. Пока мы разговаривали в прихожей, она смотрела на нас испуганными глазами

— Ты вчера вечером слышала выстрелы? — спросил я.

— Нет, я уже спала, — прошептала девочка смущенно.

— А... Когда же ты легла спать, Инта?

— В одиннадцать часов.

— А стреляли ведь тоже около одиннадцати, да?

— Да.

— Почему же ты неправду говоришь? Чего ты боишься?

Девочка выглянула в приоткрытую дверь во двор, потом спросила:

— Вы из милиции?

— Нет, но мне поручили выяснить это дело. Узнать всю правду.

— Вчера убили кого-нибудь?

Я ответил так же тихо и таинственно, как она спросила:

— Еще немного, и один человек был бы мертв.

— Ой!

Инта еще раз выглянула в щелку, затем схватила меня за руку и потянула за собой.

— Подождите здесь, — сказал я Лапсиню.

Девочка затянула меня в кухню, отпустила мою руку и прошептала:

— Мама не хочет, чтобы я разговаривала с чужими людьми.

Я оглядел кухню. Темноватое убогое помещение, закопченное, с дровяной плитой, груды немытой посуды, над которой вились мухи. На столе водочные бутылки, в тарелках объедки, окурки. В углу взрытая постель, наполовину прикрытая чем-то вроде занавески.

— Вчера у вас гость был, — сказал я, рассматривая неубранный стол. Судя по всему, здесь выпивали и довольно основательно.

Девочка кусала ногти, она отвечала, чуть помедлив:

— Угу. Наверно, был. Я спала.

— А стрельбу-то слышала. Сама говоришь.

— Угу.

— Тогда должна была слышать и как пришел гость, он же пришел сразу после стрельбы.

Девочка совсем перепугалась, наверно, жалела, что пустилась в разговор со мной.

— Да, а мама мне велела сейчас же идти спать и закрыла дверь в комнату. Мама не хочет, чтоб я тут сидела, когда гости. Она... Мама... меня скоро отправит в деревню к тете. Она говорит, я ей мешаю.

— Инта, я никому не разболтаю, о чем говорил с тобой. Но ты должна помочь мне выяснить всю правду. Скажи, ты слышала, как уходил вчера мамин гость?

— Нет, потому что я тогда вправду заснула.

— А ты знаешь этого гостя?

— Нет! Я почти ни одного нашего гостя не знаю.

— Спасибо, Инта. Теперь я пойду. Посуду ты уж могла бы и сама вымыть.

— Я уж хотела утром, — оправдывалась Инта, — а мама сказала, чтоб я не путалась под ногами. Потому что у нее голова болит.

Я вышел. Настолько погрузился в размышления, что не заметил отсутствия Лапсиня. Стоял во дворе и размышлял: а ведь занятное совпадение — сразу после выстрела в Бредиса явился к Клейн незнакомый гость, и она захлопнула окно... Надо надеяться, что установить личность позднего гостя будет не слишком трудно.

11

Лапсинь подбежал неожиданно, он запыхался и раскраснелся; сразу же затараторил, радостно захлебываясь:

— Вот хорошо, что вы здесь! Я отдалился от вас на минутку, и меня вдруг... Словом, стою в прихожей, жду, и вдруг идея... Так и зудит — сейчас же проверить! Раз, два — я там, проверил, раз, два — я здесь. Пойдемте скорей! Это недалеко, на месте происшествия!

Мы пошли. Я с интересом поглядывал на своего спутника и отлично понимал его — парню хотелось, чтобы поскорее выяснилось все, он чувствовал себя виновным в ранении Бредиса.

Во дворе дома номер восемнадцать Лапсинь стал объяснять:

— Видите? Там, где угол дома, перед каменной оградой сложены две поленницы дров, одна и за ней другая.

— Это я видел еще вчера.

— Постойте, пожалуйста, здесь у ворот.

Я остановился. Лапсинь на миг скрылся с глаз, и я увидел его уже на поленнице.

— Теперь вы меня видите. Будьте добры, подойдите ближе! — воскликнул он.

Я подошел: Лапсинь исчез из виду, хотя он по-прежнему стоял на поленнице; вторая поленница, поближе и повыше той, скрывала его. Раздался его голос:

— Бредис остался у поленницы, я побежал в парк. Подойдите сюда, товарищ Адамсон, здесь между оградой и дровами щель. Так, а теперь влезайте!

Лапсинь показался на выступавших из штабеля более длинных поленьях; используя их в качестве ступенек, нетрудно было взобраться наверх.

— А дальше все и вовсе просто, — взволнованно пояснял Лапсинь, — стоя внизу, Бредис не мог видеть стоявшего здесь, наверху, человека, который мог спокойно пройти на этот конец поленницы и... глядите!

Мой гид сделал шаг; левая нога нашла невидимую для меня опору, Лапсинь вытянулся, ухватился за край каменной ограды и очутился наверху, на ограде. Я посмотрел, куда он ставил левую ногу: из стены торчал не забитый до конца толстый штырь сантиметров в пять длиной.

— Понимаете? — От радости Лапсинь ерошил свой без того всклокоченный вихор. — Преступник подтянулся на руках и спрыгнул в парк, а там внизу кусты!

Я молчал. Если все и на деле так, то до этой минуты мы занимались напрасным трудом.

Я вскарабкался на ограду к Лапсиню тоже без особого труда. На той стороне, в парке, внизу виднелись заросли малинника, еще какие-то кустики.

— Возможно, Джером потому и не взял след, что след потерялся в воздухе, — продолжал развивать свою теорию Лапсинь.

— Вы уже спрыгивали в парк?

— Нет еще.

Я спустился с поленницы во двор, зашел в парк через ворота и подошел к стене с той стороны. Осмотрел обломанные кусты. На солнцепеке уже поспевали первые ягоды; по-видимому, недавно лакомились тут малиной, кусты были обломаны, земля утоптана, не было никаких шансов разглядеть предполагаемые следы. Я все же продолжал осмотр. Стояла изнуряющая жара, хотелось пить.

— Знаете что, сбегали бы вы, притащили пива из киоска! По-моему, в самый раз будет.

— Я вас одного не оставлю. Пошли вместе. А то еще и с вами приключится что-нибудь такое... как с Бредисом.

Дурацкое положение. Я пожал плечами и буркнул:

— Что толку от союзника, который ходит за тобой как тень, а когда что-нибудь понадобится...

Я махнул рукой и продолжал осмотр. Лапсинь молча наблюдал за мной с видом святого мученика; блестевшее на солнце пушистое облачко его волос, растрепанных ветром, и впрямь напоминало нимб.

Не обнаружив никаких доказательств того, что нападавший бежал через парковую ограду, я, нарочно не обращая внимания на Лапсиня, отправился восвояси. Зашел к себе на квартиру, где не был со вчерашнего вечера.

Комната нагрелась от солнца так, что трудно было дышать, да и усталость разморила меня. Я сбросил ботинки и сорочку, растянулся на тахте. Отдохну, подумаю...

Вдруг меня охватило необъяснимое беспокойство. Что-то было не в порядке, чего-то не хватало. Я в недоумении осмотрелся — вроде бы все на месте. Нервы... Отдохнуть бы, привести мысли в порядок! Сам-то я как-нибудь... А вот с Айей... Нет, нечего сейчас думать о личных неурядицах! Надо сперва разобраться...

Вот чертовщина, что-то все-таки не в порядке, мысли разбегаются, невозможно сосредоточиться, чего-то мне определенно не хватает... Вдруг мой взгляд остановился на стене, и я понял все. Картина! Вместо моей любимой картины, насмешливого старого моряка, на стене висела совершенно мне незнакомая акварель — неплохая акварель, какой-то горный пейзаж.

Это что еще за метаморфоза? Где мой моряк и как же я до сих пор не заметил, что его уже нет на месте? Это, конечно, дело рук Айи. Мой моряк не понравился ей с первого же взгляда, она даже уверяла, что ревнует к нему: если в трудную минуту нужно с кем-то поговорить по душам, то я должен говорить со своей невестой, а не с картиной... нелепо! И вообще, это плохая картина — надуманная, иллюстративная, или как там Айя выражалась...

Я вскочил, возмущенный, решив немедленно разыскать и вернуть на прежнее место моего старого моряка. Я привязался к нему, как к живому человеку. Повесить вместо моей картины другую — как это нечутко со стороны Айи! И куда она ее дела?

Долго искать не пришлось, картина была засунута за книжную полку.

И вот она уже на старом месте. Я лег опять на тахту и с удовольствием вгляделся в лицо моряка, сидевшего на берегу моря.

«Добрый день! — сказал он. — М-да, приятно опять встретиться. Н-ну? Что там на сей раз? Поговорим о странностях любви?»

«Некогда, сам знаешь, какая работенка на меня свалилась».

«Вырви время, откуда хочешь! От человека, неряшливого физически или духовно, на работе тоже пользы мало».

«Ну что же, давай о странностях любви!»

«Например, странно, почему ты привязался ко мне? Твоя Айя ведь уверяет, что я не представляю никакой ценности».

«А разве мы любим обязательно самое лучшее, ценное и безукоризненное?»

«В том-то и штука: любовь логически не поймешь, не оправдаешь...»

12

Меня разбудил телефон; казалось, он звонит где-то высоко надо мной, а я лежал как в бездонном омуте: слышал звуки и медленно, медленно выныривал им навстречу из омута, из глубин крепкого сна...

Кое-как осознав, в чем дело, я, потирая лоб, кинулся к телефону.

— Алло! Алло! — Никто не отвечал. — Алло! Я слушаю! Если говорите из автомата, нажмите кнопку!

Гудки — значит, повесили трубку. Кто это звонил? А, все равно! Хорошо, что позвонили, я и так проспал больше двух часов!

Быстро одевшись, я вышел на улицу, думая... «Итак, у меня нет доказательств того, что через стену, отделяющую двор Бредиса от парка, в ту ночь кто-либо перелезал, но и отвергнуть такую возможность нельзя. Если на дровах и на ограде и были какие-то следы, мы с Лапсинем сами же их затоптали, лазая на стену и обратно... Вот и увлекайся откровениями вроде этого! Лапсинь в азарте мне стал его иллюстрировать, а я, также в азарте, развесил уши...»

Между прочим, где Лапсинь? Я как-то и не вспоминал о нем... А что, если он все-таки выдвинул правильную версию и преступник именно так убежал через ограду парка?

Сплошной туман! Только не гадать! Действовать! Начну с выяснения личности позднего гостя Виты Клейн.

Лапсинь ждал меня в палисаднике, сидя на лавочке и героически борясь со сном. Увидев меня, он встал и молча последовал за мной. Я заговорил первый:

— Ах, вы вернулись? Меня больше устраивает, когда вы становитесь невидимкой. Можете исчезнуть опять и отдыхать до вечера! Если понадобится, я подтвержу, что вы находились возле меня, рискну. Хотя за лжесвидетельство и привлекают к ответственности.

— Извините, рисковать не обязательно. Если у вас явится необходимость доказать, что сегодня от тринадцати до шестнадцати часов вы не спали сном праведника, я, в свою очередь, рискну подтвердить это.

— Спал?

— А то нет? А ваши, извините, опухшие глаза? А нехарактерный для вас непорядок во внешности? Застегнутая через пуговицу рубашка?

Потрясенный, я констатировал, что он действительно прав. Вообще, мне нравился мой упрямый телохранитель: он обладал воображением и чувством юмора, а эти качества я ценю.

Выйдя на улицу, я спросил у Лапсиня:

— Вам известно также, кто звонил мне по телефону?

— Само собой.

— Спасибо! Сожалею, что заставил вас так долго ждать, больше это не повторится.

— Надеюсь, — заметил Лапсинь с улыбкой, — что и период притирки характеров на этом закончится.

Мы вошли в мясной павильон рынка. Виту Клейн нам показала первая же продавщица. Клейн, плотная брюнетка, как раз рубила топором баранье бедро на широченном чурбаке. Она трудилась с энергией и точностью гильотины, после каждого удара на чурбак ложился аккуратный ломоть мяса, не толще и не тоньше прежнего.

Меня радует добросовестно и ловко выполняемая работа, и я залюбовался четкими движениями Клейн. Видно, почувствовав, что за ней наблюдают, женщина обернулась, глянула на нас задорными черными глазами:

— За шашлычком, мальчики, пришли? Мясо хорошее, берите, жалеть не будете!

Мальчики! Я ответил почти сердито:

— Шашлычок предлагайте другим! У нас с вами будет более серьезный разговор.

Клейн пожала плечами, положила топор и подошла к прилавку. Ей было лет тридцать, лицо круглое, румяное, почти красивое. Неприятными были только усмешка и нахальный взгляд.

Я спросил прямо и резко:

— Как фамилия вашего гостя, с которым вы вместе кутили ночью?

— А, сыщики! Что ж, мне скрывать нечего. Его звать Хельмут Расинь. Дальше что?

— Когда он к вам явился?

— Около одиннадцати вечера, на часы не смотрела.

— Когда ушел?

— Вместе со мной, молодой человек, сегодня утречком... Дальше что? — Клейн смотрела мне прямо в глаза своими нахально смеющимися глазами.

— Где он проживает?

— Садовая, девять. Но если он вам срочно занадобился, вы там Хельмута не ищите, домой он является редко.

— Где он работает?

— Где придется. На той неделе замещал здесь меня, а теперь собирается подхалтурить на сплаве. Наверно, пошел наниматься в сплавную контору, там его знают. Больше вам от меня ничего не требуется? Жаль!

Клейн оперлась о невысокий прилавок так, что в вырезе не особенно чистой розовой кофточки виднелись округлости грудей; при этом она смеялась уж совсем вызывающе...

— Пока все. Спасибо.

13

Когда я пришел в прокуратуру, намерение немедленно разыскать Расиня у меня испарилось. Едва я вошел в свой кабинет, меня вызвал прокурор.

У него находился человек, которого я узнал с первого взгляда.

— Знакомьтесь! — воскликнул Друва. — Это гражданин Петер Пауна, наш долгожданный и желанный.

В голосе Сома звучала издевка, которую я сразу расслышал и истолковал правильно. Очевидно, наша версия об этом человеке...

— Прошу! — прокурор протянул мне исписанный лист бумаги. — Садитесь, читайте!

Я сел и стал читать:

«Пауна Петер Кришьянович, тридцати двух лет. Пробыл три недели в санатории «Упесличи». Шестого июля с. г., по окончании санаторного лечения, провел вечер у друзей на Полевой улице, номер десять, откуда в двадцать три часа тридцать минут уехал на вокзал в такси. Взял билет до Силгале, сел в третий вагон. На станции Силгале выскочил прямо из этого вагона, причем не на перрон, а на другую сторону, чтобы не ждать, пока отойдет поезд, так как на той стороне начинается дорога, ведущая к хутору родственников гражданина Пауны. У этих родственников, близ станции Силгале, гражданин Пауна находился до сегодняшнего дня, что могут подтвердить нижеследующие лица...»

— М-да, — Сом покачал головой, — есть у вас вопросы к гражданину Пауне?

— Есть. Гражданин Пауна, вечером шестого июля вы шли через калниенский парк?

— Да. Там можно пройти напрямик, а я спешил, боялся опоздать на поезд.

— Парк был освещен?

— Освещен.

— Кого встретили в парке? Вообще кого-нибудь видели?

— Да... То есть нет... Вблизи не видел!

— А издали?

— Милиционера видел.

— Не будете ли вы так любезны показать мне, по каким дорожкам вы шли? Вы это помните?

— А как же! Конечно, помню! В тот вечер я выпил, это верно, но не напился...

— Такси долго ждать пришлось?

— Нет! Как вышел на улицу, так и увидел, повезло мне, остановил и сел.

— В котором часу это было?

— Ровно в двадцать три девятнадцать, я еще спросил шофера, поспеем ли на вокзал, на поезд в двадцать три тридцать одна. Насчет времени я не ошибаюсь.

— Отлично. Может быть, сходим сейчас в парк? Вы не возражаете? — спросил я прокурора.

— Действуйте, — хмуро разрешил Друва.

По дороге я еще раз отдал должное изумительной зрительной памяти шофера Лусте: он будто на кинопленку снял этого человека, каждая мелочь совпадала. За исключением, конечно, одежды — Пауна сегодня принарядился. Мне бы вот так, с одного взгляда, удерживать в памяти увиденное!

В парке с Пауной повторили его вчерашний маршрут. Я попросил его идти тем же темпом, что и вчера, засек время, и мы двинулись. Пауна болтал, не переставая:

— Не сердитесь, что я так мчусь, я же спешил, ну и крыл напрямик... Парк был освещен, всюду пусто, это я точно знаю. А почему знаю? Да потому, что я же был навеселе, сам не заметил, как запел во весь голос песенку «Где мой белый конь», да сразу же и осекся, посмотрел вокруг — не слышит ли кто, как я ору, неудобно все-таки. А кругом, ну как есть, ни души! Так вот, прошел я пруд, повернул налево, чтобы выйти из парка через восточные ворота, там ближе...

— Когда и где вы увидели милиционера?

— Вот когда поднимался на тот пригорок, милиционер выбегал из парка прямо галопом через калитку, что на южную сторону. А перед тем, это когда я еще внизу был, только подходил к пруду, наверху началась стрельба. Несколько раз выстрелили, точно. За той калиткой, куда потом милиционер...

— После того, как раздались выстрелы, вы никого не видели? Не смотрели по сторонам?

— И как еще! Стрельбу-то у нас не так часто слышишь, волей-неволей испугаешься. Жутковато даже стало, особенно когда милиционер... Я еще несколько раз обернулся, как ни спешил!

— Почему вы милиционера видели, а он вас, говорит, не видел?

— Этого уж я не знаю... Стойте-ка — я же в тот момент здесь был, под горкой, в тени, здесь фонари не горели. А мне все как на ладони...

Мы дошли до дома номер двенадцать, где Пауна вчера сел в такси.

Я посмотрел на часы, подсчитал, сколько времени мы шли от парка, и распрощался с Пауной. Он был разочарован. Если еще понадобится, он готов в любое время, пусть вызовут...

Едва удалился Пауна, возле меня как из-под земли вырос Лапсинь.

— Лапсинь, у таинственного блондина не оказалось никакой тайны! Гражданин Пауна, которого мы так усердно искали, подтвердил ваши слова: после покушения на Бредиса никто не забегал в парк.

— Конечно, ведь на склоне за воротами мало деревьев, дорожки прямые, цветы и декоративные кусты мелкие. Добро бы он полз по-пластунски, так ведь ему же надо было отрываться от погони по самой прямой трассе и на четвертой скорости.

— Да, Лапсинь, да, — проговорил я рассеянно.

— Значит, версия насчет Пауны окончательно лопнула?

— Как мыльный пузырь. Зря убивали время. Вы хорошо рассмотрели блондина? Похож на описание шофера Лусте?

— Как две капли воды. Идея! Начну-ка тренировать зрительную память...

— Эх вы, спортсмены! По-вашему, можно натренировать себе все, что угодно.

— Конечно, можно! Вот я вам расскажу...

— Только не сейчас. Я окажусь невнимательным слушателем, в голове гудит... Конечно, если ваша идея осуществима, то время на розыски Пауны не зря потеряно... Лапсинь, а ведь вы тоже совсем сникли, а? — Я заметил, что бравый спортсмен уже второй раз споткнулся.

— Извините, — засмеялся он, — спать пришлось маловато.

«Маловато»! Я хоть два часа продремал, а он ни минутки. И еще извиняется.

Мы шагали по парку. Был тихий вечер. По пруду лениво плавали лебеди — дежурный инвентарь всех парков мира. Мы сели на скамейку, и я принялся рассуждать. Произведя один выстрел, нападавший успел скрыться. Это он смог сделать до того момента, когда Лапсинь бросился в парк. За это время он не спрятался в парке. так как Пауна в момент выстрела находился у пруда, откуда видна южная калитка, а также не выбежал на Дворцовую улицу — ни шофер Лусте, ни Лапсинь не видели на ней ни одного человека. Может, он все-таки убежал через дворы соседних домов? Его бегство через поленницы и ограду парка покамест следует считать сомнительным.

Оставалась еще возможность — спрятаться в какой либо квартире. В первую очередь — в квартире Клейн, поскольку выяснилось, что там ночевал явившийся как раз в подозрительный момент Хельмут Расинь. Необходимо разыскать именно его.

Смеркалось, но фонарей в парке еще не зажигали, и я предложил Лапсиню сходить в кафе поужинать. Так мы и сделали.

Вернулся я домой поздно вечером усталый до чертиков, но нельзя сказать, чтоб унылый. Одна ошибочная версия отпала — тем лучше, не придется хоть на нее попусту тратить силы. А сейчас можно наконец выспаться. Все хорошо, только... Что-то еще мешало мне, как заноза, засевшая в подсознании; что это? Ах да, Айя... Буду великодушным, забуду о ее резкости, позвоню ей.

Возле телефона белела записка, написанная знакомым почерком:

«Берт, я не кукла, которая сидит и ждет, когда с ней поиграют. Занимайся своим делом, а я уж попытаюсь как-то рассеяться в обществе друзей, чтобы не нервничать. Если вернешься домой вовремя, во что я не верю, можешь побеседовать по душам со столь любезным тебе старым моряком, которого ты опять вытащил на свет.

Айя».

Я перечитал записку несколько раз, и все-таки до меня не дошел ее смысл. Бросил ее и позвонил Айе. Долго стоял, слушая сигналы. Никого не было дома, или же никто не подходил к телефону. Я посмотрел на старого моряка.

«Н-ну? Хватаем пиджак и мчимся на розыски своей персональной невесты?» — осведомился он с незлобивой издевкой.

«Нет, черт побери, я ложусь спать!»

14

Хельмут Расинь стоял у самой воды с длинным багром в руке, а мы с Лапсинем незаметно наблюдали за ним.

Грузноватая, крупная фигура — как нарисованная на голубом фоне реки; большая голова, которую еще увеличивали пышные рыжеватые волосы, спутанные ветром; заросший подбородок, большой орлиный нос. На Расине были истрепанная голубая рубаха навыпуск и широкие штаны, закатанные до колен, в разноцветных заплатах; на мускулистых, волосатых ногах — брезентовые туфли неопределенного цвета, на резиновом коду.

Мы с Лапсинем, стоя на берегу повыше, глядели, как Расинь отпихивает багром бревна, засевшие на отмели. Бревна плыли, покрывая всю реку, там и сям на мелких местах виднелись заторы — то ли бревно зацепилось за подводную корягу или как-нибудь иначе загораживало путь остальным. Дело сплавщика — устранять эти заторы. Этим и занимался Расинь, и, по-моему, не без удовольствия. В его осанке, в ловких движениях угадывалось спокойное сознание своей умелости и силы, некая заносчивая независимость. Я даже позавидовал лихому сплавщику: как я уже говорил, мне нравились люди, делающие свое дело умело и уверенно.

Устранив заторы, сплавщик сел на траву и закурил. Мы с Лапсинем скатились вниз по песчаному откосу. Расинь не обратил на нас никакого внимания, жадно затягивался сигаретой. Слегка закинув голову, он глядел, как неподалеку над Пиекунскими скалами парит одинокий ястреб.

Я поздоровался, он что-то буркнул, взглянул на меня по-детски синими, равнодушными глазами, сплюнул и опять загляделся на ястреба.

— Как дела? — спросил я.

Расинь даже головы не повернул в нашу сторону. Встал, взял багор и зашагал прочь. Лапсинь, кажется, усмехнулся над моим неумением вступить в разговор, и я воскликнул резко:

— Гражданин Расинь, подождите! Мне с вами нужно поговорить!

На сей раз Расинь отреагировал, остановился и покосился на меня с любопытством, но и с брезгливостью.

— Я из прокуратуры, — пояснил я, понимая, что иначе не удержишь нелюбезного великана.

— Да ну? И что же?

— Присядем, — предложил я уже помягче.

— Обождешь, пока спихну в реку вон те бревешки. Ты же за меня не будешь работать, — сказал Расинь и занялся своим делом.

Всерьез рассердиться на сплавщика я не мог. Он закусил нижнюю губу, уперся и стал ловко действовать... Нет, это не было хитростью, попыткой выиграть время на обдумывание разговора со мной; бревна в реке действительно налезали друг на дружку. И как это ни странно, чем больше я смотрел на сплавщика, тем меньше оставалось у меня уверенности в том, что я нашел преступника. Дело не только в интуиции — слишком часто мне вбивали в голову, что на нее нельзя полагаться; было еще кое-что, а именно — не меньше чем двухнедельная щетина на массивном подбородке Расиня. Бредис упоминал о запахе «Шипра», из этого следует, что нападавший на него человек недавно брился... Одежда — это еще ни о чем не говорит, он мог переодеться; но «Шипр»? Да и ростом Расинь был великан, тогда как Бредис описал мне человека среднего роста.

Между тем сплавщик расправился с бревнами и улегся навзничь, немного поодаль от нас на сухом песке, положив багор рядом; закурил, оперся на локоть и, повернувшись вполоборота, стал пристально глядеть мне в лицо.

— Когда вы последний раз были у Виты Клейн?

— Тебе-то что? — Ответ прозвучал неторопливо, но синие глазки вспыхнули.

— Вы слышали выстрелы шестого июля вечером?

— Слышал.

— Расскажите, при каких обстоятельствах!

— Какие там еще обстоятельства! Стоял у киоска, покупал курево. Слышу — стреляют.

— У какого киоска?

— На Рижской улице, у садика.

— Вы у киоска были одни?

— Нет, был еще милиционер.

— Что он делал?

— Да что ему делать? Стоял, глазел в сторону Дворцовой улицы.

— Дальше?

— Что — дальше?

— Когда стреляли...

— Когда стреляли, побежал на Дворцовую как угорелый. Не я, милиционер.

— А вы?

— Я купил курево. Пошел к Клейн. А тут уж дальше не твое дело.

— Когда вы шли к дому Клейн, видели какого-либо человека?

— Человека? Нет! Было уже поздно.

— Это точно? Никого?

— Я же тебе сказал: нет!

— А куда делся милиционер?

— Он-то? Кинулся в соседние ворота. Соседние с домом Клейн.

Лапсинь, который сидел, равнодушно повернувшись к нам боком, с преувеличенным интересом озирая речной пейзаж, очевидно, почувствовал мой взгляд, взглянул на меня и пожал плечами.

— Значит, милиционер вбежал в ворота дома номер восемнадцать?

— Я же тебе сказал!

— А войдя в квартиру Клейн или перед тем, во дворе, вы тоже ничего не видели и не замечали?

— Нет.

— Последний вопрос: кроме вас, в квартире у Клейн был еще какой-нибудь гость?

— Что? Ты что этим хочешь сказать?

— Я спрашиваю только то, что спрашиваю, и жду ответа.

— Не было других гостей. Я был один.

— Спасибо! Это все, что мне от вас было нужно.

— А мне от тебя и того не нужно. — Тон был приветливее слов. Синие глаза опять смотрели на реку.

— Извините, что оторвал от дела, и всего вам хорошего, — я слегка пересолил в смысле вежливости.

— Будь здоров! — Расинь схватил багор, встал и спустился к воде.

Когда мы удалились немного, я налетел на Лапсиня:

— Как же это так? Вы-то уверяли, что не видели ни одного человека на улице! Расинь же был там?

— Наверно, но я ведь не сводил глаз с уходившего Бредиса, а когда выстрелили, помчался туда без оглядки. Кто же в такую минуту станет оглядываться, стреляли же передо мной, а не сзади, — оправдывался Лапсинь.

— Ясно. Кто же стрелял в Бредиса, кто стрелял, а, Лапсинь? Расинь это не мог быть, он шел за вами, а стреляли, по вашим словам, впереди.

Лапсинь, похоже, чувствовал себя виновным в том, что я потерял следы.

— Разыщем, — воскликнул он с излишней бодростью, — на нашей стороне все шансы. Мы-то знаем, что девяносто процентов всех преступлений раскрываются даже больше...

Он утешал меня, как умел, — славный парень, ей-ей славный парень, — и пушистые непослушные волосы опять нимбом сияли над его головой.

15

Мы ехали в город. Я глядел по сторонам, стараясь не поддаваться отвратительному настроению. Казалось все летит кувырком, из рук валится...

А в лесу-то как хорошо, грибы, наверно, растут не по дням, а по часам, прямо у дороги виднеются желтые и алые шапочки сыроежек. Вот бы сейчас корзинку, ножик...

А на берегу реки невозмутимо делают свое дело сплавщики, самоуверенные, здоровенные парни; у них уж не вывалится из рук то, что они хотят удержать... Чертовщина! Да что я, замечтавшаяся школьница, которая копается в себе, чтобы скорее записать в дневник как она «чудесно» или «ужасно» чувствует?! Кто я — будущий неврастеник или же...

Лапсинь наклонился ко мне и сказал через плечо:

— А что, если Расинь все-таки сообщник? Если не только он, но и человек, напавший на Бредиса, все-таки находились в тот вечер в квартире Клейн? Он же не сознается по-хорошему!

В это мгновение я думал точь-в-точь о том же. И как многие люди, еще не научившиеся владеть собой, излил свое дурное настроение на голову Лапсиня:

— Благодарю за идею, товарищ советник юстиции!

Слово не воробей, вылетит — не поймаешь... Лапсинь только взглянул на меня, как на психа, и уже не раскрывал рта.

Я думал. Наличие рядом с преступником его сообщника теоретически допустимо. Должен же был преступник куда-то деться, не улетел же он, как летучая мышь, не ушел в землю, как крот!

Мы ехали уже по Калниене.

— На Дворцовую, восемнадцать, — сказал я Лапсиню.

Я, собственно, не знал, что мне там делать. Двор дома Бредиса, парк, сквер исхожены вдоль и поперек.

В поистине безнадежном настроении я вошел рядом с Лапсинем во двор дома Бредиса. Абсолютно ясно было мне лишь направление бегства преступника: пули, выпущенные вслед ему из пистолета Бредиса, мы нашли — одна застряла в штукатурке под воротами, другая — в дровах.

— Лапсинь! — заговорил я, тоном голоса стараясь сгладить свою недавнюю выходку. — А за дрова, в щель между дровами и оградойпарка, вы заглянули, когда гнались за преступником?

— Конечно, сразу же, как вернулся из парка.

— Как вернулись из парка... А что вы бы сделали на его месте? Если б сидели там, за дровами?

Лапсинь помялся, подумал. Влез за поленницу. Щель кончалась у стены дома.

— Нет, дальше там залезть некуда, — объявил он разочарованно.

Лапсинь посмотрел вокруг и вверх, протиснулся в самый угол, обшарил каменную ограду, концы поленьев, нагнулся, отбросил одну плаху, пролез еще дальше и скрылся с глаз.

Выяснилось, что между стеной дома и концами поленьев все же можно было пролезть — у самой земли была небольшая щель, которую прикрывала плаха, отброшенная Лапсинем, оттого мы и не заметили эту щель раньше... Но если преступник пролез здесь, то почему его не увидел Бредис, стоящий всего в восьми метрах от стены дома? Разве что Бредис смотрел только в сторону парка, куда бежал преступник, а затем и Лапсинь. У преступника была обувь на мягкой подошве. А что, если он рискнул и за спиной у Бредиса прошел по двору и скрылся в доме восемнадцать? Эту возможность мы не учитывали раньше, нам казалось, что преступник не мог бы войти в дом восемнадцать, не замеченный Бредисом.

— Такая возможность теоретически допустима, — рассуждал я вслух, — но практически не означает ли это, что он полез прямо в ловушку? Ну, прошмыгнул в дом, а дальше что? Выйти через другой ход на Дворцовую исключено, один из трех — Лусте, Лапсинь или Расинь — увидел бы его наверняка. Сразу затем явились работники милиции. Опытные преступники иногда выбирают укрытия под самым носом у сыщиков, полагаясь на то, что в таком месте никому не придет в голову их искать. Но ведь и собака не взяла след! Может быть, Джером был не совсем здоров?

Мы зашли в дом, поднялись на второй этаж. На площадке, налево — квартира Бредиса номер четыре, направо — квартира номер три. Больше квартир там не было.

Я машинально потянул за ручку двери квартиры номер четыре и отшатнулся, будто меня хватило током: дверь открывалась!

— Лапсинь, неужели Бредис, уходя из дома, не запер дверь?!

— Исключено!

— Как вы можете категорически утверждать это?

— Я же его ждал здесь, видел, как он вставляет ключ в скважину, даже слышал, как ключ поворачивается два раза. Да еще за ручку он дернул, проверил! Тут что-то неладно, факт!

— Спокойствие, Лапсинь, спокойствие! Зовите дворника и кого-нибудь из соседей.

Оба мы были взволнованы, подавленное настроение исчезло, казалось, в воздухе потрескивают невидимые искры.

Когда вошли в квартиру, нам сразу стало ясно, что тут вправду что-то неладно: на полу в комнате Бредиса были разбросаны бумаги, на письменном столе — тоже, ящики стола вытащены и их содержимое, без сомнения, перерыто...

Я позвонил Бредису в больницу и спросил, запер ли он дверь, уходя из дома, и в порядке ли оставил бумаги. Бредис встревожился, — конечно, все оставлено в полном порядке, беспорядок ему вообще несвойствен, тем более в «бумажном хозяйстве».

Значит, в квартире кто-то побывал.

Скрупулезная проверка квартиры дала, однако же, малоутешительные результаты: не было обнаружено никаких следов или отпечатков пальцев посторонних. Очевидно, здесь побывал опытный преступник. Дверь была не взломана, а искусно отперта.

Был ли это тот же человек, который стрелял в следователя? Не вскрыл ли он квартиру и стол сразу же после ухода Бредиса с Лапсинем и не вернулся ли сюда уже после стрельбы, чтобы спокойно выждать, пока уляжется внизу суматоха, а ночью уйти? Мы с Лапсинем сегодня уже подумывали о таком варианте. Если так, то дерзость преступника оправдалась, он не ошибся, считая нас... Черт, мы же как раз «у себя под носом» искали всего поверхностнее, шляпы мы, шляпы!

И все-таки, что он искал здесь? Перерыт был только письменный стол. Нет, «работал» не обычный взломщик. Скорее всего искали какие-то документы, говорящие о ходе следствия по делу об убийстве Зара... Наивный, собственно, расчет! Следователь же не хранит документы дома, разве что свои личные заметки.

Жиличка из квартиры напротив, пожилая женщина, повторила мне, как при первом опросе, что во время покушения на Бредиса ее не было дома, она уходила в гости; но и в другое время она не видела и не слышала, чтобы в четвертую квартиру кто-либо забрался или выходил из нее.

Многообещающее вторжение в квартиру Бредиса для меня обернулось пока что пустым номером.

Жилка следователя не давала Бредису покоя; он сбежал из больницы лично посмотреть, что произошло в его доме. Раненая рука висела на повязке, лицо бледное, усталое. На сей раз в его отношении ко мне я не уловил ни иронии, ни завистливой горечи. Бредис разговаривал охотно.

— Никаких отпечатков пальцев? — переспросил он задумчиво. — Эрудированный, стало быть, субъект. Рылся в бумагах, что же, посмотрим, что именно его интересовало.

На проверку содержимого стола у Бредиса ушло немало времени. Я между тем осматривал со вкусом обставленную квартиру, картины и фарфор, статуэтки, подивился огромной библиотеке Бредиса и с любопытством пробежал взглядом по корешкам книг. Поэзия... философия... кое-какие библиографические редкости.

Я стал читать стихи Пастернака, но моего знания русского языка не хватало на то, чтобы по-настоящему понять их. Досадный пробел в моем образовании!

Бредис покончил с проверкой, обернулся ко мне и объявил:

— На свою память могу положиться — не пропало ничего важного, только кое-какие заметки, относящиеся к убийству Зара. Заполучив их, преступник не мог, конечно, знать, насколько они малозначительны... А как у вас вообще дела?

— Все еще никак.

— Лаконично... Не сочтите за бестактность, я совсем по-товарищески хотел бы спросить вас: лежит ли в основе ваших методов следствия самоуглубление, анализ в молчаливом одиночестве, или вы не отвергаете и заключений других лиц, разумеется, достаточно компетентных?

Я сконфузился, как удостоившийся похвалы школьник. Он упомянул о «моих методах». При этих словах я насторожился, но в тоне Бредиса не уловил ничего подозрительного, голос звучал с неподдельной задушевностью.

— Можно ли говорить о каких-то моих методах! Если окажусь не безнадежным дилетантом и у меня будет возможность когда-нибудь действительно разработать нечто вроде метода, то, по-моему, в одиночестве я ничего не высижу, всегда буду готов прислушаться к мнениям коллег.

— Согласен с вами. Еще старик Платон знал, что в диалогах истина раскрывается наиболее быстро и всесторонне. Не думайте, — продолжал Бредис задумчиво, — что я вам завидую. Разве что подсознательно. Никто из нас достоверно не знает, что творится у него в джунглях подсознания, не может проанализировать себя до конца. А теперь мне пора возвращаться в больницу, я все еще нахожусь под властью педантов-эскулапов. Заболтался. — Бредис встал, провел левой ладонью по лицу и засмеялся. — А по дворам, по заборам да оградам вы с Лапсинем изрядно полазили... с упорством, достойным лучшего применения.

Это было сказано опять обычным тоном Бредиса, но сейчас мне и в голову не пришло обижаться. Я, в свою очередь, улыбнулся и сказал:

— Вы проверили материальные ценности в квартире весьма бегло. Может быть, при открытой двери что-нибудь...

— Сомневаюсь. Тот, кто здесь побывал, не нуждался в моем имуществе, а кроме него, никто не заходил. — Бредис все же заглянул в платяной шкаф, пожал плечами. — Все на месте. Других ценностей, с точки зрения заурядного вора, у меня нет. Вернусь из больницы, проверю как следует.

— Значит, со здоровьем все в порядке?

— По-моему, да, но эскулапам, увы, так не кажемся! Меня хотят еще на месяц упечь в санаторий, в «Упесличи». Потерял, вообразите, много крови. И нервы...

— Нервы?

— Да, а я был уверен, что у меня нервов нет вовсе. Но, попади им в лапы, они еще не то найдут.

На улице он простился с нами.

— Хорошо, что он отделался легким ранением, а то мне оставалось бы только... — пробормотал Лапсинь, не закончив.

А говорят, спортсмены — жизнерадостные люди!

Мои мысли вернулись к Бредису. Санаторий? Да еще и нервы? Вот уж кто ничуть не похож на нервного человека. Хотя и говорят, что внешность обманчива... По своему совсем скромному опыту я мог смело утверждать, что работа следователя не балует нервы, а нервные клетки не возобновляются — столько-то я знал из медицины.

16

Шли дни. Казалось, мои розыски уже не выйдут из тупика. Ничего нового я не нащупал и, как мог, избегал встречаться со Старым Сомом. Он не упрекал меня, не терзал язвительными вопросами, но нежеланный миг, когда мне придется предстать перед ним с отчетом, был уже не за горами.

Был субботний вечер, я лежал на тахте, заложив руки под голову, и смотрел на старого моряка, но казалось, даже он от меня отвернулся, не хотел вступать в диалог, который еще Платон считал лучшим средством для раскрытия истины.

Мысли метались. Где ошибка, допущенная, кажется, еще на исходной позиции моих поисков? Не слишком ли я отдался розыску человека, покушавшегося на Бредиса, забыв... Чепуха, я не забыл об убийце Зара, убийца и нападавший на Бредиса — одно и то же лицо. Во всяком случае, сообщники.

А может быть, я забросил психологический анализ, не взвесил возможные варианты мотивов убийства, не установил, кому мог быть ненавистен Зар?

Непредвиденное интермеццо: телефонный звонок.

— Это я, Берт. Ты еще не окончательно забыл о моем существовании?

— Айя, тебе не к лицу пошлое кокетство.

— Я помешала? Сознайся без притворства!

— Когда и в чем я притворялся?

— Ах, это же у вас в крови... профессиональный навык...

— Давай выявим мои профессиональные навыки при встрече, уж со всеми деталями! Почему не приходишь?

— Откуда я могу знать, что ты дома? Что, это кляузное дело еще не...

— Нет! Приходи!

— Завтра ты свободен?

— Нет... и да. Приходи!

— Уговор забыл?

— Какой?.. Подожди!

Она уже повесила трубку. Не сразу я вспомнил, что завтра именины двоюродного брата Айи, мы обещали там быть. Я стал звонить Айе, но дома ее не было, она звонила откуда-то из другого места. Хорошо, позвоню позже. Радовало уже то, что она позвонила мне, впервые после той обидной записки. Даже небольшая радость была мне сейчас на пользу. Лицемерием и позой я считаю высоконравственные советы — «стать выше мелких личных страстишек». Так могут говорить лишь люди именно с мелкими страстишками, даже не люди — карлики, если у них только страстишки, а не страсти.

Наутро Айя все же пришла, мы мирно напились кофе. Я спросил, почему она вчера повесила трубку. Нехорошо это.

— А почему ты не замечаешь, каким сухарем становишься? Это хорошо?

— Мне жаль, но...

— Не притворяйся, ничего тебе не жаль! Живем как в монастыре. Разве нет? Ну скажи, сколько раз мы с тобой ходили в театр, на концерт, ездили в Ригу?

— С работой приходится считаться, Айя.

— Работа! Она отвратительна, твоя работа! Для того чтобы ты имел то, что называешь интересной работой, нужно, чтобы кто-то был застрелен, зарезан, задушен или еще каким-нибудь способом отправлен на тот свет... Чего ты хочешь, Берт? Чтобы я тому радовалась?

— Нет, чтобы ты не ставила все с ног на голову.

Мы помолчали, потом я начал шутливо:

— Теперь-то ты называешь меня сухарем, но разве де ты заявила, когда я расследовал дело об убийстве Ванадзиня, что тебе претят истерия и экзальтация как в себе, так и в других?

— Ну и заявила! Все меняется, люди тоже, может, и я изменилась.

— Значит, ни на что нельзя положиться — ни на дружбу, ни на любовь? Таким образом ты мне сама помогаешь стать циником и скептиком — так ты однажды меня назвала.

— А я на что могу положиться? На вечное ожидание? Нет! Я не выдержу! Тебе не нужна жена, тебе нужен робот с запрограммированным абсолютным терпением и безоговорочным ожиданием. Он-то будет ждать, пока ты на минуту оторвешься от своей интересной работы с преступниками и сможешь позабавиться со своим терпеливым роботом... Я не робот! Я живой человек.

Я молчал, зная, что теперь ни скажи, что ни сделай, общего языка мы все равно не найдем; Айю в ее теперешнем настроении все будет раздражать... Только лишь в теперешнем?

— Притом у тебя уже есть здесь кто-то, на кого можно положиться, кто всегда будет ждать: твой моряк! Ты опять повесил его.

Я молчал. Странно: эта ссора с Айей не вызвала уже во мне ни особого протеста, ни горячего желания утешить ее, я испытывал только лишь тоскливую, вялую апатию.

— Айя, давай перестанем ссориться, это жалкое, недостойное занятие! Если тебе со мной так скучно, поезжай в гости к двоюродному брату, рассейся среди веселых людей! Я же не отговариваю тебя.

— И поеду! Нельзя бросаться обещаниями! Нас там ждут, пусть дождутся хотя бы меня.

Цок-цок-цок... Острые каблучки застучали по полу, Айя схватила плащ, оглянулась. Ждала, что я все же буду отговаривать. Я не мог, сам не знаю почему Молчал.

— Ты... ты... действительно толстокожий, как слон! Прощай!

Хлопнула дверь, Айя исчезла. Я сидел, ни о чем не думал, потом встал, решил до вечера никуда не выходить, спуститься только взять газеты в киоске.

Внизу я столкнулся с Лапсинем.

— Ага, поймал! — вскричал он. — Так я и думал, недаром вы от меня сегодня решили избавиться.

— Лапсинь, верите ли, я ужасно рад видеть вас! Я хотел сбегать за газетами, прозевал подписаться.

— У меня есть все газеты. Пожалуйста!

— А вы уже завтракали? Нет? Пошли наверх! У меня кофе еще горячий... И еще кое-то погорячее.

— Не откажусь.

Я стал выставлять на стол закуски. Лапсинь не мог не заметить, что стол уже был накрыт на двоих, может быть, потому он смотрел по сторонам, явно притворялся, что ничего не замечает. Я оценил эту деликатность. Вообще парень смущался и вначале сидел не очень-то разговорчивый, только потом обрел свою обычную живость, особенно после нескольких рюмок коньяка. Что касается меня, я хотел опьянеть, но не мог. Когда человек в дурном настроении, чаще всего так и бывает.

Лапсинь пытался развлечь меня. Когда это не удалось с помощью анекдотов, он сменил тему:

— Если можно узнать, в какие приключения мы пустимся завтра?

Я сознался:

— Не знаю, Лапсинь. Апория. Вы знаете, что означает это гадкое слово?

— Не приходилось слышать.

— Один древний грек доказывал, что величайший из стайеров Ахиллес не в состоянии догнать самую медленную черепаху, потому что, пока Ахиллес достигнет точки, из которой стартовала черепаха, она все-таки продвинется насколько-то вперед. И так далее. Пример по вашей, по спортивной линии! Ахиллес, решив догнать черепаху, находится в апории — в безнадежном положении. В точно такой же апории нахожусь и я. В тупике! Не смотрите на меня так жалостливо! Я не собираюсь законсервироваться в этом состоянии.

— Надеюсь, — сказал Лапсинь и повеселел. — Чепуха! В этой истории кроется какой-то абсурд.

— Здесь взята за основу движения математическая линия, разделенная на отдельные точки. Математически и чисто теоретически можно доказать немало таких абсурдов. Ничего. Я сегодня что-нибудь да придумаю.

Мы посидели еще часок-другой. Лапсинь рассказывал мне забавные случаи из своей спортивной практики, потом стал поглядывать на часы.

Я остался один. Лег на тахту, взял книжку, но читать не хотелось. Мысли метались между ссорой с Айей и предстоящим завтра отчетом перед Старым Сомом. Моряк на картинке глядел на меня понимающе и насмешливо, как всегда, но не без доброжелательства. Потом спросил:

«Итак, неудача на всех фронтах — и в сердечных делах и на работе? А дальше что? Что главное?»

«Главное — хоть какое-то, пусть неудобное, но мало-мальски устойчивое душевное равновесие».

«Потерял его?»

«Не совсем, но...»

«Значит, еще не так страшно. И все-таки: как же насчет расследования? В тупик попал? Бьешь и бьешь по одному и тому же гвоздю, который наткнулся на камень...»

«Не буду! Вернусь к событиям на Пиекунских скалах, попробую подобраться к этому негодяю с другой стороны».

Тишина. Я снова принялся перелистывать книжку. Старый моряк меня больше не тревожил.

17

День выдался жаркий с самого утра. Слушая мой отчет и выраженные в одной фразе наметки на будущее, Старый Сом обливался потом — блестели его большой нос, бритая голова и грузный подбородок; однако прокурор не разрешал себе снять пиджак, и, как я заметил по неодобрительным взглядам, его шокировало, что я разгуливал без пиджака, в рубашке с короткими рукавами.

Вернувшись к себе в кабинет, я опять принялся придирчиво исследовать материалы Бредиса, пытаясь нащупать в них место, в которого можно было бы прокрутить все сначала.

Передо мной был список участников пикника в количестве двадцати трех человек, включая шофера грузовика и покойного Зара.

Итак: четырнадцать мужчин, девять женщин. Это общество разбрелось. Шесть женщин купались вместе выше скал; три женщины и трое мужчин находились на открытой площадке, ждали заката солнца; трое мужчин — на месте привала; восемь мужчин, вместе с Заром, купались ниже скал.

А дальше? Зар отделился от группы мужчин и по верхней тропинке направился на... (как сухо звучат слова «место происшествия», которыми мы определяем место гибели человека!). Оставшиеся мужчины, выкупавшись, вернулись вместе. Примерно в то же время купались и женщины; четверо из них дольше задержались у реки, потом прямой дорогой, не разбредаясь, вернулись к месту привала. Две — жена Зара и машинистка Визма Кноппе взобрались на скалы, присоединившись к тем шестерым, которые любовались закатом.

Итак, ближе всех к месту происшествия находилась группа, возросшая с шести до восьми человек. Ближе всех и как раз в то время, когда погиб Зар.

Никому из этих восьми невозможно приписать личную неприязнь к Зару. И главное: никто из них не удалялся от группы более чем на десять-двадцать метров, тогда как Зар был сброшен со скалы, находящейся в ста семидесяти метрах от площадки, где любовались закатом.

Показания этих людей я проштудировал основательно и целиком представлял себе ход событий.

Шестеро: Спроге, жена председателя контрольной комиссии; Лусе, нормировщица фабрики; Зивтынь, начальник строительного отдела; Цирулис, инспектор по кадрам; Квесис, начальник райфинотдела; Айя Цекуле, технолог фабрики. Они любовались пейзажем. Больше всех восторгалась Спроге, ей вторил Цирулис. Лусе с Зивтынем отошли немного в сторону. Естественно! Ни для кого не было тайной, что это влюбленная пара. Далеко от группы они не отходили. Квесис? Он сперва побыл возле Спроге и Цирулиса, потом направился к Лусе и Зивтыню, у него не было сигарет, а молодые люди курили; он попросил у них сигарету, потом они стояли, болтали и курили втроем. Тем временем появились еще двое: Белла Зар и Визма Кноппе; их встретили веселыми возгласами. Спроге так многословно восхищалась красотами природы, что Белла Зар поддразнивала ее, потом они с Кноппе отошли. Непоседа Кноппе взобралась на верхушку высокой скалы, Белла ждала ее внизу. Дождавшись заката солнца, вся группа вернулась к месту привала.

Никто из упомянутых восьми лиц не заметил посторонних. Видеть место, с которого упал Зар, они не могли, это я уже знал. Немного странно, что они к тому же ничего и не слышали. Видимо, Зар не позвал на помощь, крик они бы услышали даже на расстоянии в сто семьдесят метров. Вероятно, убийца подстерегал директора в укрытии, напал внезапно, стремительно... Но почему Зар все-таки не закричал, падая со скалы? Я задумался над этим. Разные люди под влиянием внезапного страха ведут себя по-разному, но все же кричат...

Ничего не дал в дальнейшем и допрос работников фабрики; судя по нему, у Зара здесь не было не только врагов, но и недоброжелателей. Работники фабрики в один голос отзывались о покойном с похвалой: он был аккуратен в работе, того же требовал от других, но без придирок. Никто не получал от него выговоров в приказе. Директор был вежлив, подчеркнуто прост, демократичен. Мне невольно пришлось вспомнить, что я говорил в свое время Айе, называя подобный демократизм демагогичным; сейчас мне было стыдно за эти слова.

Мое внимание привлек и тот факт, что еще до Зара на фабрике отмечались нарушения финансовой дисциплины. Это насторожило и Бредиса; он полагал, что какое-либо лицо или лица нажились на государственный счет; новый директор, возможно, разоблачил их и собирался привлечь к ответственности. Предположение, достойное внимания: кому-то грозили крупные неприятности, и он попытался их предотвратить. Однако таким способом, с таким риском? И разве смерть директора могла гарантировать, что злоупотребления впоследствии так или иначе не раскроются?

На фабрике теперь работала специальная комиссия, скрупулезно проверявшая все финансовые вопросы. Я встретился с председателем комиссии, но пока что он не дал мне нити, которая позволила бы искать убийцу Зара в этом направлении.

Я решил еще раз внимательно осмотреть место трагического происшествия на Пиекунских скалах. Может быть, там, на месте, мне придет в голову какая-нибудь новая догадка. На худой конец там я смогу наглядно представить себе всю тогдашнюю ситуацию.

18

Мы с Лапсинем приехали на Пиекунские скалы.

— Посмотрите, — проворчал я, — как быстро забылось несчастье, которое здесь произошло! Люди продолжают ездить сюда развлекаться: вот следы костра, куча пустых консервных банок...

— Зачем так мрачно, товарищ следователь! — отозвался Лапсинь. — На свете нет уголка, в котором не произошла бы какая-нибудь трагедия. Получается, что веселому человеку вообще некуда деваться.

— Хоть поприличнее могли бы вести себя ваши веселые люди. Кажется, они считают своим долгом как можно скорее превратить самые красивые уголки земли в свинарники.

— Тут я не возражаю, на природе люди действительно ведут себя, как на ничьей земле, даже те, которые у себя дома отнюдь не разбрасывают по углам клочки бумаги и консервные банки... Итак, мы с вами обсудили недостатки в эстетическом воспитании наших современников, товарищ Адамсон?

Я махнул рукой.

— Ладно, не будем печенку портить, начнем обход!

Мы ходили и ходили. Я набросал на блокноте схему окрестностей: скал, реки, деревьев, тропинок. Обвел кружками места, где тогда находились группы участников пикника.

Мы пошли на «Директорскую скалу». Я нарочно надел туфли на кожаной подошве. Бредис был прав, здесь легко могло случиться несчастье: подошвы предательски скользили по гладкому камню, отшлифованному ногами множества людей. Вся скала была, в сущности, огромным гладким камнем, скошенным в сторону обрыва.

— Здесь давно надо было устроить перила, — ворчал Лапсинь, крепко держа меня за руку, когда я проверял гладкость скалы подошвами. — Если человек здесь нечаянно поскользнется, обязательно покатится на четвертой скорости вниз и сломает себе шею. Даже без помощи злоумышленника.

— Я все думаю, зачем Зар вообще сюда вскарабкался? На самоубийцу он походил меньше всего.

— Позволю себе заметить: ни один порядочный самоубийца заранее не походит на такого. Тот, кто вечно грозится покончить с собой, реже всего исполняет это.

— Вы, наверно, правы. Версия о самоубийстве отпала. Итак, зачем он туда полез? Убийца позвал его? Значит, у Зара не могло быть подозрений, что перед ним находится потенциальный убийца, иначе директор не дошел бы за ним, как теленок за мамкой. Не установлено также, происходила ли между ними борьба...

Я задумался. Предположим, Зар взобрался сюда просто так, в опьянении, ни о чем не думая. Или, наоборот, — чересчур погрузившись в мысли о неприятных известиях, которые принесли ему во время купания инженер с бухгалтером. В этом случае убийца подстерегал его, спрятавшись поблизости в кусты, застиг врасплох, напал в удобную минуту, столкнул со скалы и скрылся.

Сколько же времени убийца подстерегал Зара, выжидая удобного момента? Возможно, что у него был сообщник среди участников пикника. Логичнее всего искать сообщника, следившего за Заром, в группе людей, купавшихся вместе с директором; он дал знать убийце, что Зар отделился от остальных. Конечно, убийца мог бы обойтись и без сообщника. У таких хватает терпения, когда они готовятся к решающему шагу.

Решено: допрошу еще раз с величайшей придирчивостью всех, кто купался вместе с Заром. Не отходил ли кто-нибудь из них хоть на мгновение в сторону? Правда, Бредис установил, что они держались вместе, но ведь и Бредис не был непогрешимым, где-то и он мог вести допрос поверхностно.

Лапсинь терпеливо ждал.

— Пошли дальше!

— Слушаюсь, — весело отозвался Лапсинь.

Мы направились к площадке, откуда группа участников пикника в тот вечер любовалась закатом. Сегодняшняя жара должна была кончиться грозой, в небе сгущались облака, в природе — необычная тишина. Даже птицы не пели. Над Пиекунскими скалами опять парил одинокий ястреб, у него, наверно, гнездо поблизости, а здесь его охотничий участок.

Все-таки я бы солгал, утверждая, что поиски следов преступника увлекают меня меньше, чем прогулки с Айей.

— Лапсинь, я спрашиваю это не из пошлого любопытства: у вас есть девушка, которая нравится вам больше других?

— Да.

— И она не ревнует вас к вашей работе? Не упрекает за то, что вы не проводите все время на скамеечке у ее ног?

— Что вы?! Моя Агия сама работает. Но... Конечно же, она боится и сердится, если я надолго пропадаю и не даю о себе знать.

Мы обошли место, где любовались закатом участники пикника.

На обратном пути в Калниене я опять задумался об Айе: она говорит, что у меня отвратительная работа. Интересно, что бы получилось, если бы никто не пожелал ею заниматься. Вместе с тем я должен был признаться, что моя работа мне нравилась.

Если бы Айя только беспокоилась за меня и боялась, что я рискую жизнью. Если бы только это! Но ведь не только. Ей казалось, что я становлюсь скептиком, циником. И даже сухарем. Откуда она это взяла?

19

Я принялся анализировать показания мужчин, купавшихся двадцать шестого июня с Заром. Это были: заместитель председателя исполкома Букбардис; директор универмага Цинтинь; начальник конторы связи Нагла; главный инженер фруктово-консервной фабрики Сауле; председатель комитета народного контроля Спрогис; главный бухгалтер фабрики Вецвагар; литсотрудник районной газеты Брексис. В списке фигурировал также Зар, поскольку все, о чем он разговаривал с каждым из этих людей незадолго до гибели, было запротоколировано.

Инженер Сауле и бухгалтер Вецвагар, судя по протоколу, показали, что Зар, услышав неприятные новости, помрачнел, хотя и старался скрыть это. Очевидно, покойный был хорошим актером — из остальных мужчин никто не заметил перемен в его настроении. Под каким предлогом Зар оставил их и удалился? Сказал, что вернется к месту привала, чтобы подготовиться к отъезду. Хотя никто не мог в толк взять, что там готовиться? Как раз в эту минуту начальник узла связи Нагла рассказывал смешную историю и привлек к себе всеобщее внимание; когда Зар уходил, никто не предчувствовал беды.

Трудно было вообразить, на кого из этих людей могло бы пасть подозрение. Насколько известно, все они были в дружеских отношениях с Заром и были искренне огорчены его смертью. И все же необходимо допросить их вторично.

В первую очередь я вызвал Сауле и Вецвагара. Ничего нового, отличающегося от прежних показаний, они мне не сказали. Усилилось лишь впечатление, что в финансовых делах фабрики до назначения Зара директором были непорядки.

Отпустив их, я задумался: или я безнадежный профан по части психологии, или же внешность и поведение этих людей действительно не позволяют предположить, что они способны на преступление... Низенький, очкастый и большеглазый главбух, педантично пытавшийся вспомнить каждое слово, которое он в тот день сказал Зару или услышал от него, явно расстроенный тем, что не может помочь мне своими показаниями, еще больше тем, что не сумел двадцать шестого июля сообщить директору плохие известия в более мягкой форме? Главбух скорее напоминал опечаленного, испуганного кролика, чем закоренелого преступника. Он показался мне сентиментальным, вопреки ходячему мнению, что бухгалтеры черствые люди: при упоминании о трагической гибели директора у Вецвагара подозрительно запотевали стекла очков, причем я мог поклясться, что он не только не разыгрывал сожаление, а скорее наоборот, вовсю старался скрыть его от меня.

Или тот же Сауле, лысый толстяк Сауле, с которым я был знаком раньше. Уравновешенный, добродушнейший человек. Я слышал, что его никак не могли уговорить вступить в общество охотников: он уверял, что охота не спорт, а просто варварство, недостойное человека, и нечего над этим смеяться — Лев Толстой был того же мнения.

Нет! Эти двое не способны на изощренное притворство.

После работы, выйдя на улицу, я сказал Лапсиню:

— Помните шофера Лусте и его зрительную память? Помните, вы говорили, что человек путем тренировки может развить в себе любые способности, а не только мышцы. Известно ли вам что-либо о методах подобной тренировки?

— Конечно же, я еще тогда хотел вам рассказать, у нас в милицейской школе ребята как раз занимались этим. И не безрезультатно!

Он стал рассказывать, как его друзья это делали. Сравнительно просто: раскладывали на столе различные предметы, смотрели на них, затем рассказывали, что видели. Предметов клали все больше, а время на осмотр сокращалось. В конце концов человек с одного взгляда мог подробно описать увиденное.

— Да, да, — убеждал Лапсинь, — это чертовски интересно, хотя и трудно. Особенно если предметы необычные, не из тех, которые мы видим каждый день. Скажем, целый ворох предметов искусства различных стилей, всевозможных божков, безделушек и сосудиков неизвестного названия, какие я видел в квартире Зара...

— Когда же вы там побывали?

— Вместе с Бредисом, перед самым нападением на него. Мы ездили к вдове Зара.

— Перед нападением? В первый раз слышу! Что же вы там искали?

— Бредис сказал, что надо вовремя предупредить вдову, чтобы она ничего не трогала в комнате покойного мужа.

— Ого! Это же очень важно, Лапсинь! Почему вы мне сразу не рассказали?

— Я думал, вы знаете.

— Нет, не знал. Расскажите все по порядку!

— Приехали. Она встретила нас любезно, только была жутко заплаканная, усталая. Чертовски красивая женщина, несмотря на это... Извините, я, может, нетактично выражаюсь. А потом Бредис зашел в комнату директора, конечно, сначала попросил разрешения и просил, чтобы она зашла тоже. Она не хотела, ей, говорит, тяжело и неприятно находиться в комнате покойного, но все же зашла. Бредис сказал ей, чтобы в комнате ничего не трогали, он позже просмотрит более тщательно вещи директора, особенно переписку и другие бумаги.

Я взглянул на часы и сказал:

— Еще не настолько уж поздно, чтобы нельзя было явиться в незнакомый дом. Как по-вашему, Лапсинь?

— Конечно! Она же интеллигентный человек, должна понимать, что мы ее беспокоим не ради своего удовольствия. Никакой апории я тут не вижу.

Я улыбнулся. Мы помчались к дому Зара.

20

Одноэтажный особнячок, принадлежавший фруктово-консервной фабрике, в котором жили также и предыдущие ее директора, находился на окраине города, неподалеку от реки.

Когда мы подъехали, уже стемнело. С улицы особнячок был едва виден за каменной оградой и старым фруктовым садом. Лампочка у ворот позволяла прочесть надпись: Парковая улица, 7.

Калитка сада не была заперта. Мы вошли, под ногами хрустел гравий, вокруг — тишина. Поднялись на просторную, открытую террасу. Я позвонил.

Дверь отворил шестнадцатилетний сын Зара. Мальчик выглядел старше своих лет. Большие глаза глядели на меня вопросительно. Когда я назвал свою фамилию, на его лице отразилось откровенное недовольство, и я поспешил объяснить:

— Прошу извинить за беспокойство в поздний час, но нам необходимо поговорить с гражданкой Зар.

— Прошу, — сказал мальчик сухо, — зайдите сюда!

Рудольф, так звали сына Зара, провел нас в какую-то комнату, зажег свет и оставил одних.

Комната была большая, хорошо обставленная. Лапсинь был прав, здесь мы увидели «целый ворох» антикварных предметов, но размещены они были так, что не создавали впечатления загроможденности, — на двух больших стеллажах. Бронза, резьба по дереву, потускневшее серебро, как я определил наспех, просмотрев все.

Я хотел перейти к картинам, но не успел — вошла хозяйка, в черном платье, спокойная и сдержанная, как всегда. Я подумал, что Белла Зар великолепно владеет собой. То, что эта красивая женщина, предмет поклонения калниенских мужчин и нещадных пересудов завистливых женщин, пережила недавно тяжелую трагедию, выдавали только темные круги под глазами и сами глаза. Так смотрят тяжело раненные люди, которые стараются не выставлять напоказ своих страданий.

Мы поздоровались.

— Простите, мне не хочется высказывать шаблонные слова сочувствия, но поверьте, что... — начал я довольно неловко.

Белла склонила голову и ответила:

— Я вас вполне понимаю. Благодарю. Не надо слов.

— Бестактно беспокоить вас так поздно, но попытайтесь простить и это. После ранения Бредиса мне поручили дело...

— Я знаю. Прошу! Чем могу быть полезной? Не волнуйтесь, товарищ следователь, вы исполняете свой долг также и в моих интересах. Итак?

— Я должен уточнить некоторые мелочи. Разрешите спросить...

— Может быть, присядем?

Мы сели. Я рядом с ней на тахте, Лапсинь в кресло с высокой спинкой.

— Скажите, пожалуйста, в тот роковой день, находясь вместе с другими на расстоянии около ста семидесяти метров от места трагического происшествия, вы не заметили ничего необычного, подозрительного?

— Нет!

— Группа людей, в которой вы находились, не рассеивалась? Никто не удалялся?

— Нет!

— Ни одного постороннего вы не видели?

— Нет!

— Лично у вас имеются подозрения, какие люди или обстоятельства виновны в гибели вашего мужа?

— Нет... Трудно представить. Я долгое время была уверена, что это несчастный случай.

— Как по-вашему, почему покойный ушел от остального общества и один взобрался на скалу?

— Думаю, что он был выбит из колеи известиями, полученными из министерства. Зар никогда не показывал людям своего настроения. Предполагаю, что он хотел побыть один, обдумать.

— Могли ли неприятные известия нарушить его душевное равновесие? Я хочу сказать: по своему характеру он...

— Я вас понимаю. Нет, нарушить его душевное равновесие на длительный срок ничто не могло. Это был на редкость хладнокровный, уравновешенный человек... На редкость хладнокровный.

— Неизвестно ли вам что-либо о конфликтах Зара с кем-либо, об осложнениях на работе?

— Нет! Он никогда не разговаривал со мной ни о чем, относящемся к его работе. Равно как о других осложнениях и конфликтах. Нет, даже не заикался...

Я заметил, что разговор утомил ее, хотя она слушала внимательно и отвечала спокойно.

— Благодарю вас. Могу ли я теперь зайти в комнату покойного? Вы проводите нас?

— Пожалуйста. Я покажу, куда идти.

Мы вошли в прихожую. Белла Зар отперла дверь.

— Пожалуйста, здесь он работал, находясь дома, все его бумаги в ящиках письменного стола. Никто ничего не трогал. Но я не хотела бы здесь находиться. Занимайтесь, сколько вам будет нужно, я буду ждать вас в комнате, где мы только что были. Не спешите, вы не мешаете мне, я обычно ложусь поздно.

Я обвел взглядом помещение. Тот же стиль, что и в первой комнате. Современная мебель. Две картины: на одной — полнотелая обнаженная женщина во вкусе Рубенса, выжимающая воду из своих длинных красноватых волос после купания; вторая — натюрморт с рыбами и фруктами. Массивная серебряная чернильница на письменном столе. Коллекционный фарфор под стеклом на полке.

— Да-а, Зар умел жить, Такой дом... Такая жена! — восхитился Лапсинь и тут же устыдился своей вольности, с опаской покосился на дверь.

Я сел к письменному столу. Пыль... Да, здесь давно никто ни к чему не прикасался. Стол не заперт. В ящиках и на полках порядок, бумаги разложены по папкам, легко разобраться. Я принялся за них, а Лапсиню сказал, чтобы он заглянул в шкафы в глубине комнаты.

— В одном книги, — объявил Лапсинь, — в другом одежда, пальто, костюмы.

— Ладно, — ответил я рассеянно. Подумалось: «Однако я сам не знаю, чего ищу». Интересно было бы заглянуть в его переписку, но здесь одни скоросшиватели. А может быть, аккуратный Зар и письма подшил? В алфавитном или в хронологическом порядке.

Пока что я находил лишь бумаги, мало привлекавшие меня: набросок доклада, прочитанного Заром, черновики отчетов, справки с прежних мест работы, две почетные грамоты, врученные Зару за отличную работу, личные документы... Наконец-то письма! Вынул первое из конверта. Кто-то называет Зара дорогим другом, просит устроить на работу его сына Юриса; он неплохой парень, только немного взбалмошный.

Вместе с Лапсинем мы осмотрели карманы пальто и костюмов Зара, но ничего не нашли.

— Лапсинь, идемте!

Мы вышли в коридор. Откуда-то доносилась негромкая музыка, и я невольно почувствовал себя виновным в том, что нарушил покой дома, где поселилось горе.

Музыка доносилась из комнаты, где мы вначале разговаривали с хозяйкой, дверь в темный коридор была оставлена приотворенной.

Заглянув в освещенную комнату, я на миг замер у двери. Белла Зар, наверно, не заметила, как мы подошли, она сидела в кресле возле радиолы и слушала южноамериканскую песню, тихую, но полную страсти и тоски. Пела женщина, голос у нее был низкий, богатый модуляциями. Мелодия — с непривычными для нашего уха, неожиданными и резкими переходами, почти варварскими диссонансами.

Но не сама песня заставила меня остановиться у дверей; я смотрел на Беллу, на то, как она сидела, слушая музыку.

Резковатый, красно-желтый свет торшера косо падал на нее, на ее плечи, на опущенную руку с дымящейся сигаретой, на черноволосую голову, откинутую на спинку кресла... Белла была в этот миг непривычно, экзотически красива — скорее картина мастера, одаренного огненным воображением, чем реальная женщина. Красный, желтый, черный цвет. Смягченные линии рта, отсутствующее выражение прищуренных глаз, казалось, они смотрели сквозь окружающее на что-то видимое только ей, принадлежащее только ей...

Я вдруг почувствовал, что совершаю нечто недозволенное, бесчестное. Выслеживаю, чуть ли не краду.

За мной, точно так же застыв, стоял Лапсинь, я ощущал его горячее дыхание на своем затылке.

— Простите! — заговорил я, открывая дверь шире.

Она повернула голову и мгновение глядела, будто не понимая, кто обращается к ней, будто делая усилия, чтобы вернуться к действительности.

— Вы... уже закончили?

— Пока что да.

Я заглянул ей в лицо; в нем уже погасло все небудничное, что я беззастенчиво подсмотрел. Серьезное до суровости, спокойное лицо, сжатый рот, глаза без блеска, похожие на бархат. Лишь несколько теней и складок, проложенных страданием, не смогла заровнять на своем лице эта женщина.

— Еще раз простите за вторжение, нам это было действительно необходимо, — сказал я.

— Приходите всегда, когда нужно.

— До свидания.

— Всего хорошего.

Я уловил горьковатый аромат ее духов, холодная рука коснулась моей ладони.

Как только мы вышли на улицу, Лапсинь вскричал:

— До чего же она красивая! Точно... с какой-то другой планеты!

Вот и Лапсинь уловил и экзотичность и обаяние. В красно-желтом освещении с резкими светотенями Белла Зар, пожалуй, и вправду напоминала марсианку Аэлиту перед костром.

21

Обратно мы ехали молча. Я был взволнован. Атмосфера немого страдания в доме, из которого мы вышли, обострила мое желание успешно закончить работу, продвигавшуюся с такими трудностями. Перед глазами не меркло яркое видение — одинокая женщина, которая слушала экзотическую мелодию, глядя куда-то сквозь реальный мир. Куда ее уносили мысли?

Все равно, все равно куда. Если действительность так подло ограбила человека, — хорошо, если у него есть хоть какое-то Никуда, если там можно укрыться, забыться, перетерпеть...

Я посмотрел вокруг. Полная луна, тихая ночь, ни ветерка. Дома и сады окраины застыли в лунном свете, как в расплавленном серебре.

— Притормозите, Лапсинь! Вы не знаете, зачем мы тут остановились?

— Так точно, знаю. Подышать воздухом после самоотверженного выполнения служебных обязанностей, — В голосе слышался смех, а лицо было серьезное.

— Давайте мотоцикл оставим здесь и пройдемтесь немного. Какая ночь!

— Идет!

Мы повернулись спиной к городским огням и направились к реке.

Асфальт кончился, улица перешла в проселок. Пьянящий запах росистой иван-да-марьи плыл с лугов. Правее начинался откос берега, и я увидел, что от реки по нему поднимается человек. Не раз бродил я здесь поздними вечерами. Никогда прежде при встрече с запоздалыми прохожими мне не приходили в голову недобрые мысли. Я иду своей дорогой, они — своей. А тут мне стало не по себе. Лапсинь тоже весь напружился, молча вцепился в мой локоть, потащил меня в тень придорожных рябин.

Человек приближался. На дороге, неподалеку от нас, он остановился, наверно отдыхал после быстрого подъема, потом приблизился к рябинам, под которыми мы стояли.

В очертаниях его фигуры было что-то неестественное, какая-то мешающая несимметричность. Не успел я понять, в чем дело, как вдруг... Бредис! Это же был Бредис! Раненая левая рука подвешена на повязке, порывистые взмахи правой — будто рубил воздух. Ах да, мы же недалеко от «Упесличей», от его санатория!

— Здравствуйте, Бредис!

— Адамсон, вы! Да еще с почетным караулом! Откуда? Не похоже, чтобы вы возвращались после романтичного приключения. Понятно еще, что я в мои годы страдаю хронической бессонницей, но вы...

— Мы с Лапсинем не очень прилично вторглись в поздний час в один дом. Словом, мы возвращаемся от Беллы Зар... Скажите, товарищ Бредис, когда вы просили ее ничего не трогать в комнате покойного, что вы надеялись там найти?

— Хоть какие-то указания, какую-то соломинку, за которую можно было ухватиться. Без причины людей не убивают. В письме «уполномоченного» была фраза, что Зар виновен в своей смерти. Однако оставим служебные темы. Ночь-то какая! Куда вы сейчас направляетесь?

— К реке.

— Я провожу вас немного. Мне все равно куда, лишь бы ходить. Как подвигаются дела, Адамсон, лучше, чем у меня?

Помолчав, я заговорил:

— Чтобы мои дела шли хорошо, я прежде всего должен вооружиться теорией. Я имею в виду не только юридический багаж. Добраться бы до самых основ! Что главным образом приводит человека к конфликту с другими людьми, с обществом?

— Странные мысли в сказочную летнюю ночь, — заметил Бредис. — Что приводит? Тысяча и одна причина. Эгоизм и своекорыстие всех видов только одна и наиболее примитивная из причин. Еще что? Взаимное непонимание, нетерпимость, обиды, различные комплексы... Вам ни за что не удастся в чистом виде выявить «конфликт личности с обществом».

— Почему так незначительна роль воспитания? Принято говорить, что характер можно формировать, но результаты пока еще слишком ничтожны. Почему? Недостаточно, видно, только преподать нормативы этики, философии, искусства, педагогики. Человека воспитывают. И вдруг в порядочной, интеллигентной семье, где родители почти наизусть знают Макаренко, применяют весь арсенал педагогического оружия, сами подают личный пример, один из сыновей вырастает негодяем. Почему? Почему все положительное, что он воспринимал от среды с малых лет, превратилось в нем в свою противоположность? И наоборот: выросший среди подонков...

— ...оказывается непорочным, как пресловутая белая лилия на болоте! — И Бредис расхохотался.

— А мне не смешно, — обиделся я.

— Я на это и не рассчитывал. Горький смех не свойствен возрасту, богатому иллюзиями.

— Только иллюзиями?! — вспыхнул я.

— Нет, нет, не только! Конечно, так же и серьезнейшим, до трагизма серьезным, ригористическим отношением к жизни. «Все или ничего!» Немедленно подавай вам, молодым, все или ничего. Да еще в самом чистом виде! В аксиомах! В непогрешимых и несокрушимых истинах!

— Что это вы говорите, Бредис! Далеко ли мы уйдем без ясных ригористичных принципов, без истины? Вы же так не думаете, не можете думать того, что говорите...

— ...являясь рыцарем той же истины, обязанным ее защищать, охранять, извлекать на свет из всяких там миражей... Не так ли?

— Конечно. На это нацелена вся работа следователя, не мне преподносить вам... дежурную истину об истине.

— Знаю, знаю. Не одни следователи ломали голову над понятиями — истина, справедливость... И философы, и ученые...

Мы пошли дальше. Я заметил Бредису:

— Если, однако, распространить теорию относительности на понятия истины и справедливости, то...

— Вы мне надоели, мой друг, вы мне по горло надоели! Какой-то монстр, а не юноша: в лунную ночь, когда любой нормальный человек радуется ее красоте и ударяется в романтику, сей ультраблагородный, образцовый следователь демонстрирует остроту своего ума, обсуждает профессиональные проблемы...

В другой раз я бы ответил на это зубоскальство какой-нибудь оскорбительной резкостью, а тут не мог. И сам не знаю почему. Может быть, потому, что насмешливые слова Бредис произнес ничуть не насмешливым тоном, скорее мягко и печально. И я ответил ему совершенно серьезно:

— Хотите верьте, хотите нет, я не собирался блистать перед вами остротой ума, которой у меня нет и быть еще не может, не хотел демонстрировать ничего, в том числе и благородство. Красота ночи? Если хотите знать, именно красота заставила меня сегодня призадуматься о причинах возникновения преступности.

— Красота ночи?

— Не только! Я уже сказал, откуда мы идем. Не могу я переварить, не могу и, учтите, не желаю мириться с тем, что порядочным и красивым во всех отношениях людям... в данном случае, Белле Зар... изуродовал жизнь какой-то последний негодяй, выродок...

Наступило долгое молчание. Бредис заговорил первым:

— Извините меня за то, что я лишний раз дразнил и провоцировал вас. Вы, Берт, конечно, слыхали и сами заметили, что у меня прескверный характер. Ну, а теперь мне пора попрощаться и шагать восвояси. Я же и так улизнул оттуда через окно, как школьник.

Помахав правой рукой мне и Лапсиню, Бредис пошел обратно. И тут же я услышал за спиной:

— Берт!

Я оглянулся. Бредис стоял в шагах десяти от нас, в чистом ночном воздухе отчетливо звучал его голос:

— Подумайте все же когда-нибудь о том, что произойдет, если масштабы теории относительности применить в философии тоже! Теоретически, как вам угодно было выразиться. А почему бы и нет? Неужели мы должны оставить эту гениальную теорию в лапах математиков, кибернетиков и тэ дэ?

Еще раз помахав нам рукой, Бредис зашагал в свой санаторий, а мы с Лапсинем поехали в город.

Что из всего было сказано им серьезно, что в шутку? Не без тайной радости я отметил, что сегодня Бредис впервые назвал меня по имени.

22

Войдя в квартиру, я зажег свет в прихожей и сразу отправился в ванную, под душ; мне всегда казалось, что холодная вода обладает чудодейственным свойством смывать не только пыль и физическую усталость, но и излишнюю взбудораженность, работу мозга «на холостом ходу».

Как только я вошел в комнату, меня сразу же, у порога, остановило ощущение, будто я в комнате не один. Подобное ощущение испытывают многие: входишь в помещение и каким-то шестым чувством воспринимаешь присутствие человека, хотя и не видишь его и он не выдает себя ни звуком, ни движением...

Часть комнаты закрывал от меня шкаф, стоящий у двери. Я медлил нажать выключатель, в голове молниеносно проносились догадки: Айя? У нее есть ключ от моей квартиры. А если не Айя, если... Квартиру Бредиса тоже сумели отпереть... А пистолет у меня в прихожей, в пиджаке.

Вдруг я рассердился на себя и прошел в комнату. Окно было залито лунным светом, я увидел, что на тахте лежит человек.

— Айя!

Я подошел к тахте, ее руки обвились вокруг моей шеи.

— Берт, что с тобой? Скажи мне, что с тобой? Я не могу так, не могу, слышишь!

Руки, обвившиеся вокруг моей шеи, дрожали.

— Я боюсь за тебя, Берт. Бредиса ранили.... Откажись! Ради меня, я прошу, откажись от этого дела! Почему ты... почему именно тебе надо этим заниматься?

— Подумай, что ты говоришь! А почему кому-нибудь другому? За каждого кто-то да боится.

— А ты? Меня ты успокаиваешь как ребенка, а сам? Сам-то ты разве не боишься? Только не лги! Почему ты так долго стоял у двери? Разве ты не боялся, не нервничал?

— Какое это имеет значение?

— Берт, откажись, прошу, умоляю тебя! Я забыла наши разногласия, пришла... первая...

— Я оценил это. Но давай серьезно, Айя, совсем серьезно! Чтобы не тратить зря нервы и время на подобные разговоры... Ненужные... Скажу тебе, Айя, прямо: не думаю, что ты по-настоящему взвесила то, что сейчас говоришь и требуешь от меня. Скажи: ты уверена в том, что к подобному предложению — ради любви отказаться от своей работы, какой бы она ни была, — можно отнестись серьезно?

— Ну, если ты так переворачиваешь каждое слово...

— Если говорить, так уж поставить все точки над «i».

Айя не отвечала. Я лег на тахту рядом с ней. Напрасно прождав, что она заговорит, я заметил миролюбиво:

— Давай отложим разговор. Наверно, спать хочется?

Молчание. Я повернул голову к ней. Серебристый, холодный свет луны разливался по комнате. Айя лежала не шевелясь, с закрытыми глазами, видно, и вправду уснула.

Может быть, я должен был обнять ее и приласкать, не говоря ни слова? «Должен?..» Если я употребил такое слово, значит...

Неожиданно Айя спросила:

— Неужели другие юридические специальности не привлекают тебя, не кажутся важнее твоей?

— Я над этим не задумывался. Знаю одно: моя работа кажется мне достаточно привлекательной и важной, чтобы никогда от нее не отказываться.

Молчание.

Что творилось в голове у Айи? С чего ей вздумалось поставить работу и любовь на позиции двух соперников?

— Слушай, Айя, это же азбучная истина. Моя любовь к тебе была бы в опасности вот именно, если бы меня точило сознание своей неполноценности, бесцельности... Я понимаю, что любовь может требовать себе большого места в человеческой душе... но единственного? Не единственно же, Айя?

— Не будем больше об этом! Мне и вправду спать захотелось...

Она повернулась ко мне спиной. Но мне почему-то казалось, что Айя тут солгала. Мне-то, во всяком случае, спать расхотелось, я так и не уснул до утра.

23

С утра, как только я явился в прокуратуру, меня вызвал к себе Старый Сом. Я не выспался, был вялым, но решил этого не показывать.

В комнате у Друвы сидели люди, раздавались громкие голоса. При моем появлении некоторые ушли, остались только имеющие какое-то отношение к делу Зара: Юрьян и еще один работник милиции, два представителя от комиссии, работавшей на консервной фабрике, эксперт Рундель и я.

— Начнем! — Старый Сом сделал знак членам комиссии, и один из них стал рассказывать о работе, которую проделала комиссия на фабрике.

Что-то смущало его, то ли широкий рот Сома — людям, мало знавшим прокурора, всегда казалось, что он ехидно усмехается, — то ли еще что-нибудь, но докладчик часто сбивался, повторялся, даже заикался.

— А у вас нет шпаргалки? — в конце концов нетерпеливо прервал его Сом. — Вас же не заставляют декламировать наизусть.

Оратор облегченно вздохнул, вытащил из кармана бумагу, и тогда все пошло у него как по маслу.

Меня его сообщение не обрадовало: комиссия не вскрыла никаких злоупотреблений, в которых можно было бы обвинять покойного Зара или вообще какое-либо определенное лицо. Если на фабрике имелись кое-какие просчеты, подлежащие устранению, то о них было известно еще до прихода Зара. После того как Зар стал директором, путем согласованных действий руководства фабрики началось устранение недостатков, борьба за расширение объема продукции предприятия и улучшение ее качества...

— Простите! Что вы подразумеваете под «согласованными действиями руководства фабрики»? — спросил я.

— В первую голову то, что все начальники цехов и инженеры поддержали нового директора в деле устранения причин указанных недостатков. Ни одно из пожеланий или предложений Зара не натолкнулось на мало-мальски серьезные возражения, не говоря уж о разногласиях или спорах.

— Благодарю. Продолжайте!

— По сие время не было зафиксировано ни случаев хищений, ни бесхозяйственного расходования средств, заслуживающего серьезных упреков. Нарушения финансовой дисциплины, которые министерство ставило в вину прежнему руководству, а также Зару, не могут быть квалифицированы как злоупотребления. Средства вкладывались лишь в увеличение производственных мощностей. Правда, если подходить бюрократически, можно было бы упрекнуть руководство в том, что эти средства заимствовались из фондов, предназначенных для других целей, как то: на капитальный ремонт, а также из фонда предприятия. Допускаю, что можно придерживаться различных мнений по поводу целесообразности расходования упомянутых средств, но о злоупотреблениях материалы данного обследования не свидетельствуют ни в коем случае.

Старый Сом побарабанил по столу и сказал:

— М-да... Тем лучше, тем лучше. Никаких злоупотреблений. Это зафиксировано вами... А какого мнения был на этот счет Зар? Не заставляет ли его поведение или сделанные им кому-либо из ведущих работников указания сделать вывод, что директор все же подозревал кого-то в совершении злоупотреблений?

Члены комиссии покачали головами. Ничего подобного.

Это совпадало с выводами Бредиса, а потом и с моими.

Сом провел ладонью по лысине, как бы сгоняя невидимую муху, и затем произнес:

— Н-ну! За работу! Договоримся о плане согласованных действий... Минуточку! Товарищи из комиссии могут быть свободны.

Когда они вышли, Друва продолжал:

— Прежде всего следователь Адамсон проинформирует нас о том, что уже сделано.

Я не готовился к отчету, даже не подозревал, что прокурор в это утро созовет столько народу, поэтому начал не слишком ясно и не очень-то бодро:

— В расследовании допущены промедления, не были рассмотрены своевременно все обстоятельства... Этим погрешил как я, так и товарищ Бредис. Я слишком много времени уделил выяснению возможности исчезновения человека, стрелявшего в Бредиса, не сообразив вовремя, что целью преступника было не только устранить следователя, но и добыть сведения о ходе расследования, не останавливаясь перед взломом квартиры следователя. Кое-что преступник получил: из квартиры Бредиса пропали заметки, относившиеся к делу Зара... Даже если не придерживаться упорно версии, что убийца Зара должен находиться среди работников фабрики или участников пикника, я все же подозреваю, что его сообщник, выследивший Зара, находится среди этих людей. В этом направлении я и буду работать.

24

Мое внимание привлекли показания двух участников злосчастной вылазки за город. Три человека тогда не пошли купаться вместе со всеми: директор лесного хозяйства района Юрис Салм, инструктор горкома Томен и шофер грузовика Черксте. Салм спал все время. А те двое?

В материалах Бредиса я прочел, что Томен сидел под вязом и курил, никуда не отлучался. Потом к месту привала вернулись мужчины, купавшиеся вместе, за ними еще одна группа, затем женщины. Томен встал и присоединился к обществу. Пошли разговоры о том, что директор Зар неизвестно куда девался.

Шофер Черксте купаться не пошел, сказав, что ему нужно сменить камеру, у которой испортился вентиль.

Салм показал, что, начиная дремать, видел шофера, возившегося у машины, поднятой на домкрат.

Вяз, под которым сидел Томен, рос на склоне, по одну сторону поляны, на которой помещался стол. Грузовик же стоял по другую сторону, под соснами.

Томен со своего места не мог видеть, что происходит у машины, шофер, в свою очередь, не мог видеть Томена.

Показаниям этих двух свидетелей Бредис, видимо, не уделил должного внимания или же не успел этого сделать. В показаниях Черксте и Томена я многого не понял. Один сидел под вязом и курил. Все время? Другой менял камеру. Купальщики отсутствовали более часа, а камеру можно сменить намного быстрее.

Я решил еще раз обстоятельно побеседовать с Томеном и Черксте и вызвал обоих.

С инструктором горкома Арнольдом Томеном, инвалидом Отечественной войны, мы были знакомы уже год — это был серьезный, симпатичный человек с безукоризненной репутацией. Я знал, что в интересах дела не имею права слепо доверять ни своим, ни чужим симпатиям, и все же чувствовал себя неловко оттого, что мне приходится допрашивать такого человека.

Томен, наверно, подметил мое смущение, он усмехнулся и попытался облегчить положение.

— Делайте свое дело, товарищ Адамсон, — сказал он, — оттого, что меня вызывают сюда вторично, не стану же я думать, что вы питаете против меня какие-то тайные подозрения. Необходимо выяснить истину, и, если я могу чем-то помочь вам, я в вашем распоряжении.

Новые показания Томена полностью совпадали с прежними: человек устал, его клонило ко сну, не хотелось двигаться, куда-то ходить. Он сидел, курил, думал о разных разностях... Нет, не отлучался ни на шаг, не видел никого, все разбрелись поразмять ноги, искупаться...

После ухода Томена я призадумался. Строго говоря, его показания так и оставались под вопросом — и он никого не видел, и его не видел никто. Формально — вопросительный знак, но по существу его показания не вызывали у меня подозрений.

Шофер Сильвий Черксте явился ко мне в конце дня, только что возвратившись из дальнего рейса. Пришел прямо из гаража. Черксте был плотным блондином, с красноватым, бугристым лицом и совсем светлыми, почти белыми бровями и ресницами. Возраст — сорок один год. Он глядел на меня, не скрывая своего деланного или подлинного удивления и возмущения тем, что его вызывают в прокуратуру уже второй раз.

Едва поздоровавшись, Черксте грубовато спросил:

— Чего вам еще от меня надо? Носись тут... Будто мне больше и делать нечего.

— Расскажите по порядку все, что вы делали двадцать шестого июня после того, как все ушли с места привала и вы остались один.

— Я же все уже рассказал тому, первому следователю.

— Пожалуйста повторите!

— Что делал... Канителился у машины. Сам никуда не ходил и вокруг ни души не видел, никакие посторонние не шлялись. Менял камеру на заднем колесе, вентиль проклятый пропускал воздух прямо со свистом.

— Значит, вы целый час меняли одну камеру?

— А я разве так говорил? Так я не говорил. Камеру менял ну, минут двадцать, двадцать пять.

— А потом?

— Проверял зажигание.

— Сколько времени вы проверяли зажигание?

— С полчаса.

— Так долго?

— Послушайте, товарищ следователь, что это вы так чудно со мной разговариваете? Скажите, разве человек, когда он что-то делает, смотрит на часы, чтобы знать минута в минуту, сколько он проработал? Цепляетесь вы ко мне!

— Не волнуйтесь, Черксте! Я и не думаю к вам цепляться.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь... Посмотрел бы я, как вы бы не волновались на моем месте... Человек же соображает: не верят ему, каждое слово точно под микроскоп кладут.

Для разговора с этим человеком нужно было терпение, которым я никогда не мог похвастать, хорошо, что хоть мог изобразить его внешне.

— Итак, примерно полчаса вы проверяли зажигание. Может быть, кто-то все же видел, как вы возились у машины, и мог бы подтвердить, что вы действовали именно так, как говорите?

— Нет, — ответил Черксте, подумав, — подтвердить-то некому, я же был у машины один. Кноппе появилась всего на минутку и сразу ушла.

— Кноппе?!

— Да, Визма Кноппе, машинистка с фабрики.

— В какой же момент она подходила к вам?

— Не ко мне, а к машине... В какой момент? Незадолго до того, как все стали возвращаться.

— Расскажите, пожалуйста, подробно.

— Подробно. Ну так вот: я как раз поднял капот, осматриваю мотор, работаю ключом, взглянул — Кноппе идет. Что тут особенного, идет так идет, чего мне глазеть на нее, я делом занят. Второй раз голову поднял — она уже уходит.

— От машины? Ни слова не сказав?

— Да.

— Куда?

— Да просто прочь. Я ей вслед не глядел.

— А что она делала у машины?

— Да, ей-богу же, не знаю! Я увидел только, как подходила, а второй раз посмотрел — она уже уходит.

— А она вас видела?

— Кноппе? Она на меня не глядела, но, наверно, все-таки видела, я ж там брякал ключами, не могла она не услышать.

К концу нашего разговора Черксте успокоился и уже не смотрел на меня встревоженно, как будто за столом следователя сидит коварный крючкотвор, который по соображениям, недоступным для простых смертных, так и норовит заманить человека в ловушку, «цепляется», по выражению Черксте. Как неприятно видеть у людей такое недоверие, подозрительность, пугливость. Чувствуешь себя без вины виноватым, оскорбленным и за себя, и за все «юридическое сословие».

Не об этом мне надо было теперь думать!

25

Визма Кноппе: двадцать два года, стройная фигура, длинные руки и ноги, стриженые каштановые волосы, миловидное личико со вздернутым носиком в веснушках, плутовская улыбка. Глаза большие, синие, наивные. (Внимание! Слишком наивные и невинные.) Болтунья. (Внимание! Нервно говорливая! И руки нервные, пальцы неустанно что-то теребят.)

У Бредиса написано, что Кноппе купалась вместе с женщинами. После купания ушла с Беллой Зар, они направились вдвоем к месту среди скал, где находилась группа любовавшихся закатом; потом все они, восемь человек, вернулись к столу. Судя по показаниям этих восьми, запротоколированным Бредисом, вернулись все вместе. Однако шофер Черксте...

Кноппе трещала, будто у нее во рту двадцать языков:

— Вы, наверно, вызвали меня из-за несчастной поездки за город, а? Вернее, сначала она была совсем не несчастная, наоборот, все так веселились... Ой, не могу! Кто бы подумал, а? Такой жуткий конец! Только я вам, к сожалению, не расскажу ничего нового, а? Я и сама хотела бы помочь, чтобы вы скорее разобрались в этом кошмаре. И директора мне как жаль! И всем его жаль, правда? Такой чудесный человек! Господи, я не могу, как только появляется у нас толковый директор и интересный человек и все идет на лад, как вдруг... Раз! И нет его, а? Если б вы знали, как мы на фабрике переживаем, как переживаем, что его больше нет! Он столько внимания уделял самодеятельности... Я играю на сцене и пою, мы имели успех, а теперь опять начнется жуткая скука... А Белла, это же никто представить не может, как она сейчас переживает, а? Я бы на ее месте просто умерла!.. Почему вы на меня так странно смотрите, товарищ следователь, я, наверно, слишком много болтаю? Ой, не могу — это все говорят, а? Вы, может быть, хотите сказать... Вы думаете...

Ну нет, ни за что не скажу тебе то, о чем сейчас подумал: сколько может следователь слушать бессвязную болтовню, не прерывая ее каким-нибудь неприятным замечанием? Вслух я сказал:

— Говорите, пожалуйста! Очень приятно слушать, сразу видно, что вы актриса и певица, у вас мелодичный голос.

— Спасибо, вы очень любезны, это, конечно, просто комплимент, а? Люди, конечно, говорили, что мне нужно поставить голос — у меня лирическое сопрано. Так ведь это же вам неинтересно, вам интересно насчет директора, а? На чем я остановилась? Мужчины все иначе воспринимают, вам его, наверно, не так уж жаль, а мы... Я на кладбище так ревела, ой! Как дура, честное слово, прямо стыдно! Будто у меня с ним бог знает какие отношения были! Не могу, наверно, люди так и подумали. Вы мне верите? Не могу! Вы так смотрите...

— Почему бы мне не верить, что вы чувствительная и нежная девушка?

— Нет, честное слово, вы комплиментщик, вы же не можете этого знать, но так оно и есть, я такая чувствительная, другие относятся ко всему куда спокойней, чем я! Во всех отношениях...

Ну, теперь-то, пожалуй, настало время ввести ее словоизвержения в то русло, какое мне нужно. Кстати, в работе мне очень мешает слабость, которую надо бы срочно ликвидировать: я не могу долго слушать быструю, бессвязную речь — у меня звенит в ушах, становлюсь рассеянным и, что хуже всего, раздражаюсь.

Я перебил ее:

— Простите, а о чем вы разговаривали с Беллой Зар, уйдя оттуда после купания?

— С Беллой! Мы с ней разговаривали... Нет, вообще-то, мы не разговаривали, вернее, я-то говорила, а Белла нет, она только сказала, что устала и у нее болит голова, а я ответила: это не удивительно, такая жара, поездка, все эти хлопоты, суетня, а? И потом Белла выпила довольно много. Я еще за столом ей говорила, чтобы она наливала себе и мне только вино, иначе...

— Продолжайте, пожалуйста! Что вы еще сказали?

— Потом, когда мы шли? Ничего особенного, так, разные пустяки, что-то насчет того, что погода восхитительная, что пикник удался чудесно. И еще про ее мужа, что я его просто обожаю, и не я одна... А Белла молчала, слушала. Больше я ничего не знаю, всего и не вспомнить, а? Может быть, я что-то пропустила, какие-нибудь пустяки... Нет, почему вы на меня так смотрите мрачно, совсем больше не улыбаетесь, наверно, я ляпнула какую-нибудь глупость, а? Или вы мне не верите?

— Верю. Верю, что вы честная девушка, — сказал я. Пусть понимает, как хочет.

Машинистка покраснела и воскликнула:

— Вот вы опять говорите комплименты, а? Ну не такая уж я честная... Вы юрист, мне просто нельзя говорить вам неправду, а?

— Нельзя, вы правы. А как это понять: «Не такая уж я честная»?

— Ах... Не буду же я рассказывать вам разные пустяки, а? Я все-таки немножко-то соображаю.

— А что вам сказал шофер Черксте, когда в тот день подходили к грузовику?

Не скажу точно, действительно ли вздрогнула Кноппе или мне только показалось, она вообще сидела как на иголках, вертелась, смотрела то в окно, то на меня, то в потолок, сплетала и расплетала пальцы, разглядывала свои свеженаманикюренные ногти, то наклонялась ко мне, то откидывалась на спинку стула.

— Черксте? Ничего он мне не сказал.

— А вы ему?

— Я тоже ничего. А что бы мне ему говорить?

— Визма Кноппе, я вас предупреждаю, что...

— Честное слово, товарищ следователь, честное слово, я с Черксте вовсе не разговаривала! Сперва я его совсем и не видела, он там копался за машиной... в этом самом...

— В моторе?

— Ну да, а я только подошла к машине и сразу же ушла.

— А что вы делали у машины?

— Я?

— Да, да, именно вы! Одна! С Черксте вы не разговаривали, других людей там не было. Не было?

— Нет, не было.

— Так зачем же вы туда пришли, что вы там делали?

— Я? Я просто так подошла.

— Просто так? Что это значит — просто так?

— Да просто захотела попить! В машине был ящик с фруктовыми водами.

— И что же вы пили?

— Я? Не помню. Пиво?.. Кажется, пиво.

— Кажется? Постарайтесь припомнить точно, что вы пили! Пива в машине вовсе не было, ящик с пивом стоял у стола, все жаловались, что оно нагрелось на солнце... Вы меня не обманывайте! Вы же только сейчас сказали, что юристов нельзя обманывать! Что вы делали у машины?

— Я... я взяла бутылку коньяка, там был ящик...

— И вы ее выпили? Помилуйте! Целую бутылку?

— Что вы, я же... Ой, не могу! Я же не выпила ни капельки, поверьте мне, я просто...

— Вы просто?..

— Отдала.

— Кому?

Девушка давно перестала улыбаться. Она расплакалась — по-детски, громко всхлипывая, причем слезы хлынули разом, как из прорванной плотины.

А я ожесточился, как мог, и продолжал наседать, чтобы Кноппе не думала слишком долго: ее рыданиям не предвиделось конца.

— Говорите! И не притворяйтесь опять, что не помните!

— Я не выпила-а! Верьте мне! Отдала-а... Честное слово! Расиню и...

— Хельмуту Расиню?! Сплавщику?!

— Да-а... И Рейнису Сала... Брату Беллы...

Ее душили слезы, ей с трудом удавалось выдавливать из себя отдельные слова. В ту минуту я почти радовался, что она плачет так безутешно, это давало мне возможность справиться с собственным волнением. Рейнис Сала?! Я понятия не имел, что у Беллы Зар есть брат, даже не интересовался ее родственниками.

— Значит, вы отдали бутылку коньяка этим двоим? С какой же стати? Не плачьте, хватит уж, а если никак не остановиться — возьмите хоть платок!

Кноппе послушно достала из сумочки крохотный прозрачный платочек. Никогда я не понимал, для чего они предназначены, ими даже нос утереть невозможно. Кноппе, однако же, принялась энергично сморкаться, потом комкать мокрый платок. Мне стало противно, я разозлился — наверно, отвращение является одним из сильнейших и непреодолимейших ощущений человека — и прикрикнул на нее чуточку строже, чем следовало:

— Рассказывайте! По порядку! Все, что связано с бутылкой коньяка, украденной вами!

26

Путано и бессвязно, зато на этот раз, кажется ничего уже не утаивая, Визма Кноппе рассказала мне следующее.

Белла Зар искупалась первая. Другие женщины, весело перекликаясь, еще плавали, ныряли или просто бродили по воде, когда Белла оделась и, не сказав никому ни слова, ушла оттуда. Кноппе, увидев, что Белла уходит, вылезла из воды, схватила свою одежду и догнала Беллу.

Белла всегда к ней относилась по-дружески; это Кноппе сочла нужным добавить, чтобы я не подумал, будто она липла к Белле, к жене директора, нет... Кноппе просто любила бывать в обществе Беллы, с ней можно было поговорить по душам, от нее никогда не услышишь, что Визма ей надоела своей нескончаемой болтовней.

Итак, Визма присоединилась к Белле, и они стали разговаривать, хотя Белла больше молчала, у нее болела голова.

Когда они увидели расположившихся на скалах «лирически настроенных любителей природы», Белла предложила подняться к ним.

Беллу и Визму встретили весело, просили не уходить, полюбоваться вместе закатом. До заката оставалось еще с полчаса. Визме наскучило ждать, ей захотелось подурачиться, и она решила взобраться на отвесную вершину ближайшей скалы.

Когда Зар подошла к отвесной скале, Визма крикнула ей сверху, чтобы Белла тоже взобралась к ней, с верхушки скалы хорошо видны окрестности, а залезть совсем нетрудно, Визма подаст ей руку. Белла слегка побранила Визму: пусть она хотя бы не стоит там на одной ноге, как аист, нечего зря бравировать! Наверх лезть Белла не хотела, у нее и без того болит голова, а там еще закружится.

Тогда Визма выбрала себе местечко понадежнее и осмотрелась вокруг. Немного ниже, на плоской площадке, стояли шестеро любителей заката. Визма отчетливо слышала их голоса, но к тому, что они говорили, не прислушивалась. Она хорошо видела так называемую верхнюю тропинку, которая идет от площадки к скале, а дальше, местами по самому краю обрыва, спускается к реке.

Под обрывом, если смотреть ниже по течению реки, ей была видна и другая, нижняя, тропинка. Начинаясь у самой воды, примерно в том месте, где купались женщины, нижняя тропинка извивалась среди кустарника и деревьев. По ней Визма, а потом и Белла поднялись сюда. Дальше эта тропинка поворачивает вправо и ведет опять вниз, огибая скалу.

По ту сторону скалы берег, как известно, тоже крутой, внизу порог, река бурлит.

По моей просьбе Визма подробно описала пейзаж, который открылся ей, когда она стояла наверху. Несколько позже она увидела, что по нижней тропинке приближаются двое мужчин, Расинь и Сала, брат Беллы. Визма была знакома с обоими и сразу узнала их, только не хотела с ними встречаться. Почему? Просто так, Визме не нравятся нахалы, никогда не пройдут мимо девушек без того, чтоб не задеть их. Визма стала спускаться со скалы. Слышала голос Беллы, та сказала, что пойдет к остальным. Визма поглядела, как Белла уходит, и крикнула, что догонит ее. Должно быть, крикнула слишком громко — Сала и Расинь тоже услышали Визмин голос, раздвинули кусты, и Сала воскликнул:

— Это же Визма! Она самая! Эй, девочка, ты что тут делаешь?

Расинь и Сала были какие-то взъерошенные, помятые, Визме показалось, что они пьяные, на ногах не стоят; она испугалась, как бы ее не увидели вместе с пьяницами: о них шла дурная слава. Одним словом, девушка кивнула им на уходившую Беллу и приложила палец к губам, чтобы зря не орали. От той группы на площадке их закрывала скала, с которой спустилась Визма. Она пошла навстречу Сале и Расиню, так как они махали руками и звали ее.

Расинь и Сала рассказали Визме, что удили рыбу выше по течению, поймали три рыбешки на двоих, а больше не клюет, и они решили сменить место, пришвартоваться ниже порогов и поудить там. Визма напрасно боялась, что парни подымут шум, они разговаривали тихо. Сала сказал, что не имеет ни малейшего желания встречаться ни с директором, ни с его компанией. О директоре он выразился так:

— Для этой скользкой гадины я, видишь ли, недостаточно хорошо воспитан, при виде меня его передергивает, того и гляди желчный пузырь лопнет или кондрашка хватит. Не бойся, Визма, сейчас мы с Хельмутом отсюда смотаемся, не станем наводить свои черные тени на ваши белые дорожки. Только знаешь что? Будь ангелом, раздобудь нам чего-нибудь крепенького с вашего богатого стола. У вас там всего столько, что никто не заметит нехватки...

Тут я перебил Визму:

— Значит, Рейнис Сала так скверно отзывался о своем шурине?

— Да, да, чуть не забыла, он еще и так сказал про наш стол: у вас там, говорит, только птичьего молока нет, эта гадина рубли не считает, когда надо купить чьи-то души.

— Это Сала сказал про Зара?

— Конечно, про Зара, про кого же еще? Сала же ужасный грубиян, а? Я очень рассердилась на него, но смолчала, лишь бы поскорее от них избавиться.

— Минуточку! Говорил ли когда-нибудь раньше Сала, за что он не терпит своего шурина?

— Он? Ой, не могу, да кого он терпит-то, это ж такой брюзга! Над всеми издевается. Все ему плохо, все люди плохие.

— Продолжайте!

Сала и Расинь принялись уговаривать Визму, чтобы она сбегала вниз, притащила им бутылочку. Она не стала ломаться, смекнула, что так легче всего отделаться от них. Парни остались ждать в кустах, а Визма сбегала к машине, прихватила бутылку коньяка и — обратно. Сколько времени ей на это понадобилось? Минут десять, а то и меньше... Отдала им украденную бутылку, оба ужасно обрадовались. Хотели было подняться на верхнюю тропинку, но все-таки пошли по нижней, наверно, чтобы не столкнуться с Беллой и другими. Да, Визма хорошо видела, как они уходили. Потом она побежала обратно на площадку; Белла терпеливо ждала ее, сидя под деревом там, где ответвляется тропинка к площадке. Она спросила, где Визма застряла. Визма, конечно, не стала рассказывать ей про украденную бутылку, соврала, что загляделась на красивый вид.

Они с Беллой поднялись на площадку, солнце вскоре зашло, и все отправились к месту привала. А то, что происходило потом, она в точности рассказала на первом допросе Бредису.

— Так, так, — я покачал головой, когда Кноппе окончила свой рассказ, — вот и верь после этого женщинам! Говорит, что нельзя врать юристам, через каждые три слова повторяет «верьте мне», а сама...

Кноппе не оправдывалась, она сидела, опустив голову, такая утомленная и грустная, что мне расхотелось читать ей нотацию. Расхотелось еще и потому, что в душе я был радостно взволнован: хоть и с опозданием Кноппе только что дала мне в руки новую важную нить, которая, может быть, приведет к разгадке запутанного дела.

Я велел Кноппе подождать меня и прямой дорогой направился к Старому Сому.

27

Когда я влетел к прокурору, он бросил на меня сердитый взгляд, но тут же, наверное заметив в моем облике что-то необычное, облокотился на стол, подпер ладонями подбородок и проронил:

— Н-ну?

Я быстренько пересказал ему свои новости. Не удержался и от комментариев:

— Считаю, что эти два человека, неожиданно упавшие с неба и находившиеся двадцать шестого июня в самый интересный момент на Пиекунских скалах, и есть недостающие звенья в цепи. Кноппе? Ее роль в событиях тоже стоит под вопросом, особенно если учесть умолчания и искажения фактов в предыдущих показаниях. Кто соврал один раз... Словом, как бы нам теперь не упустить ее из виду? Где гарантия, что она тут же не помчится предостерегать Салу и Расиня?

— М-да! Упускать из виду нежелательно, но и задерживать Кноппе мы не в праве. Подумаем. Вернее, на сей раз подумаю я, именно так — я, а вы возвращайтесь к Кноппе и зафиксируйте ее показания, после чего приведите свидетельницу ко мне!

Составление протокола заняло два часа. Испуганная Визма, повторяя показания, уснащала свой рассказ мельчайшими подробностями и бесчисленными личными комментариями. Когда она, наконец, перечитала и подписала протокол, я отвел ее к Друве.

Пока они разговаривали, я обдумал план дальнейших действий. Затем позвал Лапсиня и велел разузнать, где находится дочка Виты Клейн, все еще в Калниене или где-то в другом месте: тогда, в разговоре со мной, девочка упомянула, что мать решила отправить ее погостить в деревню.

— Понятно, — перебил меня Лапсинь, — если Инты здесь нет, выяснить ее адрес?

— Да. Но Вита Клейн не должна знать, что мы ищем ее дочь. Потом необходимо будет подыскать нейтрального человека, который бы присутствовал при нашем разговоре. Лучше всего — учительница...

— Понятно: предстоит гонка по пересеченной местности.

— Что вы имеете в виду?

— Извиняюсь. Я хотел сказать, что мне нелегко будет раздобыть адрес девочки, — пояснил мой веселый гонщик, — но я сделаю, что сумею, Можете на меня положиться! — и Лапсинь умчался.

Я набрал нужный номер телефона и затребовал все данные на Рейниса Салу и Хельмута Расиня, а также, если возможно, и их фотографии.

Когда я зашел в кабинет прокурора, он как раз строго внушал Кноппе, что она не имеет права разглашать разговор, происходивший в прокуратуре.

Бедняжка опять ревела, и ее крохотный платочек был ей в этом деле плохим помощником. Я предложил свой, и девушка, всхлипывая, прямо-таки вырвала его у меня из рук, громко высморкалась, вытерла лицо, попыталась улыбнуться и сказала:

— Спасибо, товарищ следователь, вы настоящий джентльмен, а? Ваш платок я дома выстираю, выглажу и, честное слово, верну вам.

После ухода Кноппе прокурор опять подпер ладонями подбородок:

— Н-ну! Рассказывайте, как же вы собираетесь вытащить из пруда хитрую щуку? Пока все идет гладко, пожалуй, даже чересчур гладко...

28

Лапсинь наконец попал в родную стихию. Мотоцикл, вырвавшись из Калниене, мчался по шоссе, мой гонщик показывал, на что он способен. На поворотах он не снижал скорости, с акробатической ловкостью кладя мотоцикл почти набок. На первом же повороте я чуть не вылетел из седла, трюк оказался для меня слишком неожиданным. Теперь я понял, почему Лапсинь при выезде советовал мне держаться покрепче.

Вспомнил я и кое-что другое: еще в начале нашего знакомства я заметил, что у Лапсиня все передние зубы металлические, и про себя подивился, почему это у молодого парня во рту протезы. Только теперь я смекнул, по какому случаю они ему достались.

Словно подслушав мои сомнения, Лапсинь крикнул через плечо:

— Не беспокойтесь, шеф, довезу вас в целости и сохранности! Только держитесь покрепче.

Я промолчал. Рассердился: не показывать же ему, что я боюсь... И все-таки я этому лихачу немножко не доверял.

Именно виражи доставляли Лапсиню наибольшее наслаждение: он старался заострить угол поворота до последней возможности... Мотоцикл вдруг кренился на бок. И в прыжке, изменив направление градусов на девяносто, летел вперед еще быстрее.

Попривыкнув к трюкам Лапсиня, я стал наблюдать их даже с интересом. Ничего не скажешь, чертовски рискованное мастерство, не только устрашающее, но и достойное восхищения.

Мы свернули с шоссе на пыльный белый проселок. По обе стороны открывались прекрасные виды, но сейчас мне было не до них: во-первых, я напряженно старался предугадать, какие еще штуки продемонстрирует дьявольский гонщик, во-вторых, мне слепил глаза синий шлем мотоциклиста. Этот круглый синий мяч невольно приковывал к себе взгляд.

Вокруг нас завивалось густое облако пыли. Мы побелели, как мучные мешки. На ухабах наша машина подскакивала так, будто мы сидели у черта на рогах. Вдобавок Лапсинь совершенно нагло обгонял все грузовые машины, не обращая внимания ни на какие правила и знаки. Ну погоди, парень, это я тебе когда-нибудь припомню. Невообразимо! Милиционер, не соблюдающий правил движения!

Невдалеке от нашей цели Лапсинь неожиданно бросил свой сатанинский экипаж вправо и вдруг круто остановил его в траве на расстоянии поменьше метра от обрывистого берега речушки. В момент остановки я, несмотря на все меры предосторожности, чуть-чуть не перелетел через голову Лапсиня и снова поклялся когда-нибудь припомнить это парню.

Лапсинь оскалил свои металлические зубы в счастливой улыбке и предложил мне с некоторым превосходством:

— Ополоснемся маленько, шеф, а то мы на людей не похожи. В таком виде нельзя показываться в обществе.

Мы спустились к речке. Вода была чистая, быстрая, холодная. Вытряхнув пыль из одежды и выкупавшись, мы немножко полежали в тени кустов, молча наблюдая за плывшими по небу облаками-парусами.

Мы проехали немного дальше к хутору. Он стоял на пригорке — большие, но старые, запущенные постройки, какие сейчас уже редко встретишь.

Я нарочно старался думать об окрестных хуторах, садах и обо всем, что с ними связано, иначе в любую свободную минуту меня одолевали все более горькие мысли насчет Айи и наших отношений. Эти мысли надо было гнать прочь, они действовали на нервы, делали меня мрачным и рассеянным.

Мы уговорились с Лапсинем: он останется ждать на опушке рощи, у которой мы остановились, я иду к хутору.

Давно не случалось мне бывать в таком тихом, забытом богом захолустье, вдали от городского шума и суетни. Здешние звуки, казалось, не нарушали тишины, напротив, от них она становилась еще более ощутимой: где-то сонно тявкнула собака... запел петух... замычала корова на выгоне...

Неподалеку от хутора я остановился. Во дворе стояли сельскохозяйственные машины, плуги и бороны. Около одной из косилок играли дети: двое мальчишек-сорванцов и две девочки с косичками. Та, что повыше, с бледным, еще не загоревшим на солнце личиком, была Инта, ради которой я забрался в эти края. С детьми разговаривала молодая женщина, местная учительница, которую Лапсинь попросил присутствовать при нашем разговоре. Она взяла Инту за руку и повела ее к реке. Как только они оказались вне поля зрения остальных детей, я вышел на тропинку и поздоровался с ними.

— Здравствуйте... А вы здесь как очутились? — прошептала девочка, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Судя по ее лицу она больше обрадовалась, чем удивилась.

— Где бы мы могли с тобой поговорить, чтобы никто нам не мешал?

— Пойдемте в рощу! — еще тише прошептала Инта и напустила на себя совсем таинственный вид: — Туда надо идти по этой тропинке — быстро-быстро...

Она шла рядом со мной на цыпочках, от излишней осторожности высоко подымая ноги, то и дело поглядывая на меня, и глаза у нее горели от любопытства и сознания серьезности происходящего. Инта беспрестанно спрашивала шепотом, даже не ожидая ответа:

— Когда вы приехали? Как вы меня разыскали? Вы долго ждали? Я вас сразу узнала! Но пойдемте пошибче, чтобы никто не догнал нас! Если станут искать... Да не станут, я часто убегаю одна на речку купаться.

Это была совсем другая девочка по сравнению с той, которую я видел в городе, которой мать запретила разговаривать с незнакомыми людьми. Да, уж, наверно, у Виты Клейн были причины для такого запрещения.

На опушке рощи, где мы уселись на ствол липы, поваленной бурей, Инта спросила озабоченно:

— А учительнице можно все слушать?

Я молча кивнул.

— Вы уже нашли того, который стрелял?

— Нет еще, но надеюсь, что вскоре нам это удастся. Ты можешь мне помочь. Да, да, не удивляйся, оттого я к тебе и приехал. Хочешь помочь мне?

— Ой! Хочу.

— Тогда ты должна правильно и подробно рассказать мне все, о чем я тебя спрошу. Договорились?

— Договорились!

Я показал ей фотографии Хельмута Расиня и Рейниса Сала, спросил:

— Узнаешь ты этих людей, видела их когда-нибудь?

— Да. А вы умеете хранить тайну? И не скажете никому, что я разговаривала с вами? Потому что мама...

— Я понимаю, но мне бы хотелось, чтобы ты никогда не боялась говорить правду. Значит, ты этих людей видела? У вас в доме?

— Да, много раз.

— Обоих вместе?

— Да. И по одиночке.

— Ты можешь вспомнить, когда они были у вас вместе?

— Да, но это было уже давно. Они наловили рыбы принесли маме, и были пьяные, и шумели. Потом мама жарила рыбу и мне тоже дала. Потом мама сказала, чтобы я шла спать. И я пошла спать, а они там пили водку.

— И ты никак не можешь вспомнить, когда это они принесли рыбу?

— Это было... Это было... Правильно, в воскресенье, потому что мама в тотдень рано пришла домой... Правильно! В воскресенье, когда тот директор свалился со скалы, убился...

— Они пришли поздно вечером или днем?

— Поздно, было уже темно.

Я помолчал. Уже и так я узнал многое, сегодня все шло «даже чересчур гладко», как приговаривал иногда Старый Сом.

Инта потянула меня за рукав и сказала тихо:

— Я больше домой не вернусь. Я не хочу. Я лучше тут останусь. Или убегу совсем.

— Почему, Инта? Что это с тобой вдруг?

— Это не вдруг. Мне не нравится... что у нас дома все так...

Девочке было нелегко жаловаться на свою жизнь, на мать.

— Понимаю, — сказал я. — Понимаю, что тебе не нравится. Но что же ты будешь делать в деревне? Как же со школой? Ты хорошенько подумай. И разве мама позволит? Как ты оставишь ее одну? Она ведь тебя любит.

— Только иногда, — отозвалась Инта, пристально глядя на свои босые ноги. — Иногда, когда она... Я не знаю... Тогда она приносит конфеты и покупает мне ленты и... Я не сумею сказать.

— Могу себе представить... Хочешь послушать мой совет, Инта?

— Да.

— Я понимаю, тебе трудно живется. Но не надо убегать, слышишь? Надо что-то делать!

— А что же я могу сделать?

— Тебе надо подрасти! Кончить школу! Тогда многое сможешь.

После короткой паузы Инта спросила:

— А вы всегда преступников ловите? И всех, кто стреляет в людей?

— Да. Я следователь. Я, понимаешь, должен узнать правду, выяснить, кто честный человек, а кто преступник.

Инта сказала порывисто:

— Я тоже хочу. Я тоже буду учиться на следователя. Это можно?

— Почему же нет? Вот видишь, так уже лучше! А то «убегу»... Теперь ты рассуждаешь как взрослая. Ты умная девочка, я с тобой охотно еще когда-нибудь поговорю.

— Правда?

— Правда, Инта. Я это устрою, увидишь. А сейчас мне надо возвращаться в город. Меня ждут. Ну, давай руку!

На этом мы расстались. Поблагодарив затем учительницу и кивнув Лапсиню, я отправился в обратный путь. Пройдя несколько шагов, оглянулся: девочка, встав на ствол поваленной липы, махала мне рукой. Я твердо решил еще когда-нибудь встретиться с ней в Калниене, хотя не считал, что обладаю хотя бы малейшим талантом педагога. Впрочем, в таких случаях может достаточно просто быть человечным?

Итак, я обогатился важными для меня сведениями. Расинь? Если все-таки он, то меня здорово обмануло первое впечатление. Мне казалось, что он не замешан в трагедии у Пиекунских скал. А ведь в тот вечер, когда стреляли в Бредиса, он находился у Клейн. Он был и здесь и там! Возможно ли такое совпадение? К тому же Сала, брат Беллы. Кноппе говорила, что он очень скверно отзывался о своем шурине. Первый человек, который отзывался плохо о Заре. В чем причина его враждебности?

На обратном пути я уже не сердился на Лапсиня за его головокружительные виражи.

29

Чтобы так ловко исчезнуть, словно провалиться сквозь землю, преступник, стрелявший в Бредиса, должен был хорошо знать все ходы и выходы во дворах ближайших домов. У Расиня и Салы, часто навещавших Биту Клейн, были возможности ознакомиться с этой «местной географией». Было у них и удобное укрытие поблизости — та же квартира Клейн.

Предыдущие показания Расиня? Может быть, он не все налгал, может быть, он действительно стоял тогда у киоска и покупал папиросы, хотел последовать за Бредисом, но ему помешал Лапсинь, оказавшийся там. Возможно, если бы Лапсинь сразу уехал, Бредис так легко не отделался бы.

Допустим, что Расинь был вынужден задержаться у киоска, а в Бредиса стрелял Сала. Потом все заметались: Лапсинь кидается в ту сторону, Расинь за ним и — в квартиру Клейн. Сала прячется за поленницей, Лапсинь безуспешно ищет преступника в парке. Тем временем Сала забирается в квартиру Бредиса, роется в бумагах, берет заметки, потом выжидает. Когда внизу, во дворе, все стихло, иначе говоря, когда мы, ничего не выяснив, уехали, Расинь мог зайти в квартиру Бредиса и сообщить Сале, что опасность миновала.

Такова могла быть общая картина событий. В таком случае Рейнис Сала имеет отношение и к убийству Зара. Мотивы? О них лучше всех должна знать Белла 3ар, но мне казалось преждевременным еще раз беспокоить ее, волновать, расспрашивать. А если ее брат все-таки не был убийцей Зара? Надо было допустить и такую возможность.

Вот что я узнал о прошлом брата Беллы. Рейнису Сала тридцать восемь лет — он на три года старше сестры. Холост, в настоящее время без определенных занятий. В Калниене приехал два месяца назад из Рижского района. У сестры жить не стал, снял комнату по соседству с Расинем. На какие средства живет? Время от времени работает грузчиком. Подружился с Расинем. Узнал я также, что Белла иногда навещает брата, а он никогда не бывает у нее... Люди неоднократно слышали, что в пьяном виде Сала ругал покойного шурина, называл его мерзавцем.

Рейнис Сала — сравнительно интеллигентный человек: семнадцати лет — сразу после войны — он окончил среднюю школу, поступил на физико-математический факультет, отлично учился до третьего курса. В это время он был арестован и осужден вместе с отцом, инженером одного из рижских заводов, обвиненным во вредительстве. После возвращения из ссылки Сала привлек к себе внимание милиции рядом безобразных выходок. В пьяном виде неоднократно оскорблял работников милиции, подвергался административным мерам воздействия за хулиганство.

Какова же все-таки его роль в событиях на Пиекунских скалах?

Визма Кноппе принесла им с Расинем бутылку коньяку. Примем этот момент за исходную точку дальнейших действий Салы и Расиня. Получив коньяк, они пошли дальше по нижней тропинке, где кусты и деревья укрыли их от взглядов людей, дожидавшихся заката. Дальше эта тропинка, правда, ниже по реке, чем то место, где Зар был сброшен со скалы, — соединяется с верхней тропинкой. По-видимому, именно там они встретились с Заром, проводили его до обрыва и...

Возможны различные варианты, но они не имеют существенного значения. Попасть на скалу убийца мог только этим путем, если... если я сейчас снова не двигаюсь в ошибочном направлении и убийцей не являете я совершенно другое лицо, некий неизвестный, о котором я еще ничего не знаю.

30

Передо мной сидел Рейнис Сала. Я искал в его лице сходства с сестрой, но его было трудно обнаружить. Разве что в косом разрезе глаз, в узких линиях бровей. Но выражение лица! Спокойной серьезности и обаяния, присущего Белле, не было и в помине. Сала выглядел скорее отталкивающе: настороженный, трудноуловимый взгляд, глумливая усмешка, красные, припухшие веки, опущенные углы рта. К тому же у правого глаза что-то передергивалось, и тогда Сала, по-моему, наигранно и преувеличенно корчил самые невообразимые гримасы. На нем был изрядно поношенный костюм из добротного синего сукна, воротничок полосатой рубашки грязный, обувь давно не чищена.

Крайне неприятно было то, что этот человек, по-видимому, испытывал ко мне антипатию, которую я, по-моему, еще ничем не заслужил. Сала не пытался скрывать свои чувства: сидел, вызывающе развалившись и вытянув ноги во всю длину, отвечал каким-то шутовским тоном и, кажется, поставил себе задачу довести меня до того, чтобы я потерял самообладание. Нет уж, этого удовольствия я решил ему не доставлять, держался подчеркнуто спокойно и официально.

Покончив с формальными вопросами, я помолчал немного. Сала, закурив без моего разрешения, тоже молчал и, ухмыляясь, смотрел на мою переносицу.

После паузы я спросил тихо, не сводя с него глаз:

— Вы знаете, почему вас вызвали?

— Понятия не имею.

— Спрашиваю вас напрямик: знаете ли вы, кто убил Эйжена Зара?

Сала подмигнул мне с таким видом, будто он только и ждал от меня этого:

— Ах, вон что у вас на уме?! Увы и ах, я стреляный воробей! Мимо пальнули, хромает ваш метод на все четыре ноги... Вам бы сначала надо было меня измотать, усыпить бдительность, потрепаться о разных пустяках, хе-хе... часика два-три... А уж там, когда жертва совсем размякнет да раскиснет — бух! — точно обухом по лбу: ты — убийца!

Я выслушал эту тираду и спросил:

— Что еще вы можете рассказать об убийстве Эйжена Зара?

— Знаете что? Если бы я этого... О покойниках не принято говорить плохо, но все-таки желательно называть вещи своими именами... Если бы я действительно прикончил эту мразь, это было бы единственно добрым делом за всю мою жизнь, аминь!

— Может быть, поясните?

— С удовольствием! В трех словах: клопов надо давить!

— Вы его ненавидели?

— Всей душой и помыслами своими, аминь.

— Почему?

— Очевидно, было за что... Знаете: ску-ка! Тут не костел, вы не ксендз, и у меня нет ни малейшей охоты исповедоваться.

— Гражданин Сала, оставьте этот стиль и тон! Вы находитесь в официальном учреждении. Вдобавок ситуация слишком уж серьезная...

— Как мило с вашей стороны, гражданин следователь, что вы заботитесь о моем стиле! А что, если ваш стиль настолько же противен мне, насколько вам мой? Вы этого не допускаете? Очевидно, для того чтобы продолжить этот разговор, вам придется мириться с моим стилем, а мне с вашим, хе-хе! Еще одно существенное примечание: я-то не навязывал вам свою личность и свой стиль, не так ли?

Я спросил терпеливо:

— Что вы делали двадцать шестого июня на Пиекунских скалах?

— Предавался эстетическому наслаждению и отдыхал на лоне природы в обществе друга. Соединяя приятное с полезным, мы ловили рыбу... только не в мутной воде, как некоторые.

— Вы прибыли туда, уже заранее зная, что там будет Зар?

— Снова здорово! Вы решили, хоть кровь из носа, а сделать из меня убийцу? Хе-хе, не выйдет! Вы докажите! Вы не забывайте о презумпции невиновности, есть такой симпатичный юридический термин! Занятно, что именно юристы иногда прикидываются, будто начисто забыли о нем, хе-хе!

— Двадцать шестого июня вы прибыли на Пиекунские скалы вместе с Расинем. В какое время?

— С самого утра.

— И весь день провели вдвоем?

— Конечно. Что тут удивительного? Мы друг дружке не надоедаем. Друг дружке в душу не лезем.

— Попрошу вас подробно, с начала до конца, рассказать, что вы делали на Пиекунских скалах в этот день.

— Извольте!

По-видимому, Сала все-таки учел наконец серьезность положения и стал рассказывать без излишних кривляний и вызывающих замечаний.

Сала и Расинь и до этого несколько раз ездили ловить рыбу к Пиекунским скалам. В субботу, двадцать пятого июня, они договорились, если будет хорошая погода, отправиться туда в воскресенье с утра. Встретились на автостанции и поехали. Вышли на остановке, ближайшей к Пиекунским скалам, дальше пошли пешком. Захватили с собой бутерброды, а водки не было. Половили рыбу, поболтали, вздремнули и все жалели — «для полного счастья не хватало ровно пол-литра», как выразился Сала. К вечеру рыболовам надоело торчать на одном месте, они отправились искать другое; по дороге случайно увидели Визму Кноппе и уговорили девушку стащить и принести им хоть бутылку водки. Кноппе, на радость им, принесла коньяк. Рыболовы со своей добычей двинулись по нижней тропинке. Никого там не встретили. К реке вышли прямо против того места, где нижняя тропинка соединяется с верхней. Забросили удочки, и тут как раз жажда стала невыносимой, они распили коньяк, а бутылку забросили в кусты. Потом им улыбнулось счастье — они поймали еще двух окуней и большую щуку. Стемнело. Они слышали на скалах ауканье и далекие восклицания, потом все стихло. Они тоже поехали в город, зашли к Вите Клейн, у нее нашлось еще что выпить. «Веселая вдова», как именовал ее Сала, изжарила рыбу, и они втроем пили, ели и веселились до рассвета. Потом Расинь остался там, а Сала пошел домой.

Под конец я спросил Салу, за что он возненавидел своего шурина. От ответа на этот вопрос Сала уклонился, сказал только: это длинная история, хотя ненависти своей не отрицал.

Домой я его, конечно, не отпустил. Сразу же допросил и Расиня. Расинь был мрачен, скупо отвечал на вопросы. И все-таки я уже мог свести концы с концами.

Показания Салы и Расиня не совпадали только в одном-единственном пункте, на первый взгляд маловажном. Но в этом пункте каждый из них упорно стоял на своем, и это заставило меня призадуматься. Почему Сала категорически отрицал то, что утверждал Расинь? Почему?

31

Этот вопрос все еще тревожил меня, когда я поздно вечером возвращался домой. Видя, что я чем-то подавлен и занят своими мыслями, Лапсинь заметил шутливым тоном, за которым я расслышал тревогу:

— Эх, жаль, что не изобрели еще вентилятор для мозгов! Я бы вам преподнес в подарок.

Я ответил такой же шуткой:

— Почему же мне? Или у меня от макушки уже пар идет? Пустяки, Лапсинь! Не настолько я трудолюбив, чтобы думать о работе да о работе. Так бывает только в плохих производственных романах. А сегодня, Лапсинь, особый случай. Ребус, настоящий ребус!

— Значит, до утра?

— До утра.

Я вошел в квартиру и сразу направился к телефону, решив звонить Айе.

Хотя окно и было открыто, я сразу уловил запах духов Айи. Конверт! На столе, на том месте, где Айя обычно оставляла мне записки, лежал конверт.

Я вскрыл его и прочел письмо... Ничего не понял. Машинально стал перечитывать:

«Берт!

Не хочу быть сентиментальной, надеюсь, и ты не будешь таким, это может только оттянуть, но не предотвратить неизбежное. У нас все возможности сделать друг друга несчастными и никаких возможностей — сделать счастливыми. Мы просто не подходим друг другу. Нам надо расстаться, и чем быстрее, тем лучше. Все это я уже сто раз обдумала и взвесила. Будь здоров, не сердись, попытаемся найти в других людях то, что мы напрасно искали друг в друге. Мое решение окончательное и обжалованию не подлежит. Как ты выразился однажды, я ухожу без возврата.

Искренне желаю тебе всего хорошего.

Айя».

Я отложил письмо. Бессмысленно посмотрел вокруг. Снял — нет, рванул к себе телефонную трубку. Подержал в руке и медленно положил обратно. Пошел в кухню, зажег газ, поставил чайник, двигаясь все так же медленно и осторожно, словно все предметы вокруг меня были стеклянными, словно и я сам был стеклянный и мог разбиться от любого неосторожного движения.

32

Утром я первым долгом отправился в кабинет прокурора. Единственно, что мне было совершенно ясно, так это план дальнейших действий. Но согласится ли Старый Сом?

— Н-ну! — начал он, едва я появился в дверях, но, всмотревшись в меня, умолк и забарабанил пальцами по столу.

Я сообщил ему свои последние соображения и задуманный план. Старый Сом напряженно слушал. Когда я кончил, долго молчал, думал, затем кивнул, соглашаясь:

— Неплохо придумано... неплохо в том случае, если ваши выводы и соображения окажутся правильными. Чем черт не шутит! Действуйте!

Когда я уже отворял дверь, чтобы исчезнуть, Друва вдруг окликнул меня:

— Адамсон!

— Слушаю вас...

— Неофициально, Адамсон, именно так, н-неофициально и абсолютно между нами: у вас такая профессия, что даже в самые трудные минуты жизни... как бы ни были внутренне растрепаны... все же рекомендуется...

Он бросил на мои нечищеные и неаккуратно зашнурованные ботинки недвусмысленный взгляд.

Чувствуя себя миной, готовой взорваться, я все-таки покорно ответил:

— Извините!

33

Все было подготовлено для реализации моего замысла: в кабинете Друвы собраны люди, двадцать шестого июня находившиеся ближе к месту, где директора Зара столкнули со скалы. Те, кто на площадке среди скал любовался закатом: Янина Спроге, Айна Лусе, Юрис Зивтынь, Артур Цирулис, Ян Квесит и Айя. Вызвана была и Визма Кноппе, она вместе с Расинем, Салой, врачом Шварцем и двумя понятыми находилась в другом помещении.

Зазвонил телефон. Докладывал Лапсинь из квартиры Беллы Зар.

— Мы готовы, жду дальнейших указаний. Можем выезжать?

— Отлично, Лапсинь! Приезжайте! Как себя чувствует Белла Зар? Она не возражает?

— Нет. А впрочем... сами понимаете.

— Понимаю, Лапсинь, по крайней мере, мне кажется, что начинаю понимать.

Я положил трубку. Поднял голову, мои глаза встретились с глазами Айи. Почему она так смотрит на меня? Что скрывалось за этим взглядом? Любопытство, ненависть, страх, сожаление?.. Нет, что-то другое. Но что? Я не мог найти определение. Я был занят. Мне было не до того. В последние дни мысли об Айе преследовали меня только по ночам и когда я оставался один. На людях я обо всем забывал, был слишком занят, слишком торопился: дело об убийстве Зара близилось к завершению.

Шестерку, любовавшуюся тогда закатом, я попросил пройти во двор и сесть в машину. Затем велел шоферу трогать. Вслед за первой машиной последовала вторая с Визмой Кноппе, Расинем, Салой и понятыми.

К прокуратуре в мотоцикле с коляской подъехали Лапсинь и Белла Зар. Я поздоровался, сел позади Лапсиня. И тут же отправились в путь. Надо отдать должное Лапсиню, на сей раз он ехал медленно, аккуратно. Я сказал Белле:

— Мне искренно жаль, что не смогли вас избавить от этой поездки. Мы вынуждены кое-что уточнить.

— Не надо оправдываться. Любой другой на вашем месте поступил бы точно так же.

— Да, возможно, вы правы.

— Какая ужасная жара!

— Похоже, к вечеру будет гроза... Какой у вас оригинальный браслет. Никогда не видел такого... Наверно, ручной работы?

— Да. Это муж мне привез из Москвы. Давно уже. — Не дожидаясь остановки, Белла сняла массивный браслет и протянула мне.

— Опал, лунный камень, агаты. А эти лазурные?

— Бирюза. Все вместе несколько пестровато. Видимо, мастеру изменил вкус, думал, чем пестрее, тем лучше.

Я вернул Белле серебряный браслет, она надела его на запястье. Разговор не возобновлялся. Была вторая половина дня, тени удлинялись, но солнце еще сильнее припекало. Из дымки на южном небосклоне облака поднимали свои округлые макушки, но я надеялся, что нам удастся со всем покончить еще до того, как польет дождь.

На Пиекунских скалах было тихо и знойно. Ни малейшего ветерка. Машины мы оставили на том же месте, которое избрали для привала участники трагической вылазки за город двадцать шестого июня.

Мой замысел состоял в том, чтобы повторить развернувшиеся здесь события — произвести так называемый «следственный эксперимент» и тем самым проверить показания некоторых свидетелей. Тут были кое-какие неясности. Собранных нами людей ожидал мрачный спектакль, но тут я не мог ничего поделать.

Под скалой, на которую тогда взбиралась Визма Кноппе, мы остановились. Тем временем группа, любовавшаяся закатом, уже расположилась на площадке, где находилась в день смерти Зара.

Я поднялся на несколько шагов по скале, чтобы иметь наилучший обзор, и сказал:

— Попрошу присутствующих: займите места, на которых вы находились двадцать шестого июня примерно в то время, когда до заката оставалось минут двадцать. Визма Кноппе!

— Да? Господи, я не могу! Какое жуткое место! Что я должна делать?

— Останьтесь у скалы, с которой вы спускались, когда увидели Расиня и Салу!

Визма опять чуть не плакала, то и дело сморкалась и бросала на роковую скалу взгляды, полные ужаса.

— Расинь и Сала, спуститесь до того места, с которого вы тогда увидели Визму Кноппе!

Расинь и Сала заняли свои места.

— Белла Зар, остановитесь, пожалуйста, там, где вы находились в тот момент, когда сказали Визме Кноппе, что возвращаетесь на площадку.

— Я стояла там, — показала Белла и остановилась на тропинке выше скалы.

— Итак, сейчас все снова находятся на тех же местах, на которых находились в тот вечер... незадолго до гибели Эйжена Зара.

Ко мне были обращены встревоженные, обеспокоенные, любопытные, испуганные лица.

Под скалой, на которую я поднялся, ближе всех ко мне стояла Визма Кноппе, судорожно прижимая к лицу платок, съежившись, будто она замерзла в этот знойный день. С нижней тропинки смущенно глазел на меня Хельмут Расинь; Сала, стоящий метрах в десяти позади него, расставив ноги и заложив руки за спину, с демонстративным равнодушием глядел по сторонам. По другую сторону от скалы стояла Белла Зар, прямая и неподвижная, ее лицо в черном венце волос было суровым и бледным; Лапсинь подошел к ней ближе, иногда бросал на нее озабоченный взгляд.

Выше, на краю площадки, вертелась толстая Спроге; Цирулис вытащил пачку сигарет и нервно закурил; Айна Лусе уцепилась за локоть Юриса Зивтыня, он что-то озабоченно нашептывал ей; Айя смотрела куда-то вдаль, делая вид, что не замечает меня.

Полная тишина. Я сказал:

— Все присутствующие являются свидетелями трагического события, происшедшего здесь вечером двадцать шестого июня. Этим я хочу сказать, что каждый из вас видел какую-то частицу трагедии, ее отдельные эпизоды. Проверим, как это все происходило. Визма Кноппе! Что вы делали после того, как Сала и Расинь заметили вас и заговорили с вами?

— Не могу... Я пошла... туда вниз, к ним...

— Идите и останьтесь стоять за скалой! Мы пропустим эпизод, когда вы бегали к месту привала. Предположим, что вы уже вернулись оттуда. Что произошло дальше? Расинь, Сала!

— Мы ушли по тропинке.

— Идите! Пройдя десять метров, остановитесь и ждите!

Расинь, за ним и Сала пошли вперед по нижней тропинке.

— Белла Зар, что вы делали после того, как крикнули Кноппе, что возвращаетесь к той группе, и она, спускаясь со скалы, отозвалась вам: «Идите, я вас сейчас догоню»?

— Пошла наверх.

— Пожалуйста, идите!

Белла Зар шла. Чуть подальше тропинка разветвлялась на две: налево — к группе людей на площадке, направо — к верхней тропинке, которая, извиваясь, вела к месту, откуда столкнули Зара. У развилки Белла остановилась, и я нагнал ее. Белла сказала:

— Я пошла туда, налево.

Я ничего не ответил, только рассеянно оглянулся на людей, которых еще можно было видеть наверху на площадке. Затем опять обернулся к Белле:

— Простите, вы что-то сказали мне?

— Я сказала... что пошла налево.

— Так! Останьтесь здесь!

Я спустился вниз к Хельмуту Расиню и Рейнису Сала. Я сказал Расиню:

— Давая свои показания, вы утверждали, что видели человека на верхней тропинке. Вы бы его узнали?

— Думаю, что да.

— Пройдемте со мной!

Мы остановились неподалеку от площадки, на которой собрались тогдашние любители заката.

— Человек, которого вы видели, находится среди них?

Расинь окинул всех беглым взглядом, потом повернулся к Белле Зар, стоявшей ниже.

— Она.

— Вы ее знаете?

— Нет.

Те же самые вопросы я повторил Салу. Тот с ухмылкой поглядел на площадку, где стояли люди, и сказал:

— Вон он, тот человек. Я думаю, вы, гражданин следователь, его знаете куда лучше, чем я, поскольку не раз были замечены в его приятном обществе. Вторая слева. Хе, хе...

Сала указал на Айю.

— Хорошо. Теперь идите на то место, откуда вы ее тогда увидели! И ждите там!

— С превеликим удовольствием.

Я направился обратно к Белле Зар. Сказал Лапсиню:

— Приведите Айю Цекуле!

Лапсинь поспешил за ней.

— Вы знаете, куда ведет эта тропа? — спросил я, указывая в сторону скалы.

— Да... но я не была наверху. — Белла Зар смотрела на подходившую Айю с настороженным удивлением.

— Поднимемся туда!

На лице Айи я заметил растерянность. Именно растерянность, теперь я это понял. Как и тогда, в прокуратуре, когда я в присутствии Айи звонил Лапсиню, спрашивал о самочувствии Беллы Зар, — и тогда на ее лице было точно такое же выражение. Не страх, не любопытство, а именно растерянность. Она отвела глаза и поспешила наверх.

Я взглянул на Беллу. Лицо ее было бесстрастным, застывшим и теперь совершенно бледным. Потом я отстал на полшага, тропинка была слишком узкой. За нами следовали доктор Шварц и понятые.

Меня нисколько не озадачил ход событий, я уже знал что и Айя в тот день была здесь, наверху. Только почему она это скрыла? Почему?

По мере приближения к скале шаги Беллы все замедлялись. Айя и Лапсинь уже стояли над обрывом, о чем-то тихо разговаривая.

Я спросил Беллу:

— Знакомо вам это место?

— Нет... здесь, наверху, я не была, но знаю, что...

— Что вы знаете?

— Что это то место... Зачем вы меня привели сюда?

— Затем, что вас видели здесь.

Белла Зар смотрела на меня, я отметил, что бледность ее прошла. Она сказала:

— Нет, это невозможно, так далеко я не заходила. Правда, я вначале прошла в эту сторону, но потом увидала на тропе какую-то женщину и вернулась на площадку к остальным. Мы с Визмой Кноппе поднялись туда одновременно.

— Вначале вы вообще отрицали, что были на этой тропе.

— Да... Нет, я действительно прошла в эту сторону шагов на десять-двадцать, а потом вернулась. Я просто забыла.

— А почему вы умолчали, что кого-то встретили на тропе?

— Это была женщина... И я не думала, что она... Кроме того, мне казалось, вам было бы не особенно приятно узнать об этом, потому что... если уж она сама вам этого не сказала.

— Вы ее узнали?

— Да. Это была Айя Цекуле.

За спиной у нас стояли понятые. Я записал показания Беллы, затем мы поднялись на скалу.

Трудно передать то, что я чувствовал, глядя на Айю. А может, не чувствовал ничего. Просто старался установить истину.

— Почему ты скрыла на допросе у Бредиса, что была здесь двадцать шестого июня?

Айя смутилась, но глаза у нее горели. Она ответила:

— Да, я была здесь. И умолчала об этом. Я не хотела говорить... И не сказала бы, если бы только... — Айя бросила взгляд на Беллу, и мне показалось, что в глазах ее блеснули ненависть и презрение. — Одним словом, я была здесь. Более того, я разговаривала с Эйженом Заром.

— Как это произошло?

— Совершенно случайно. Заранее мы не уславливались. Просто я спустилась с площадки, поднялась сюда... И здесь увидела Зара. Мы разговорились.

— О чем вы говорили?

— О том, о сем. Это неважно. Куда важнее другое: мы заметили, что к нам приближается Белла.

— Где находилась Белла Зар, когда вы ее заметили?

— Вон там, за кустом черемухи на повороте тропы.

Куст черемухи, на который указала Айя, был метрах в сорока от скалы.

— Это правда? Вы действительно там были? — повернулся я к Белле Зар.

— Да. Видите ли, я не хотела упоминать об этом. Но коль скоро Айя Цекуле... Зар так растерялся при моем появлении, что оступился... и упал со скалы.

— Неправда! — воскликнула Айя. — Она спихнула его!

— Ты видела?

— Погоди! Я все расскажу. Мы с Заром стояли на скале... Заметив в кустах Беллу, я сбежала вниз и спряталась в кустах. Но она все видела и, разозлившись... в приступе ревности столкнула Зара.

Мне казалось, что скала подо мной качнулась, у меня пропала охота продолжать допрос. Я молча смотрел на стоявших друг против друга женщин: Айя с пунцовыми щеками, гневно сверкающими глазами, Белла по-прежнему спокойная. Она, глядя Айе прямо в лицо, сказала:

— Я все поняла. Вы думаете, вам станет легче, если вы взвалите на меня ответственность за смерть Зара? До сих пор и я молчала... однако теперь, когда меня обвиняют в убийстве, вынуждена говорить. — Она обернулась ко мне и продолжала: — Когда вы спросили меня, не подозреваю ли я, кто виновен в смерти Зара, я по многим причинам ответила отрицательно. Не хочу и сегодня никого обвинять, но добавлю то, чего не рассказала Айя Цекуле... Да, я действительно была здесь и видела, как Зар целовался с какой-то женщиной. Я хотела уйти, но меня уже заметили, женщина убежала и спряталась в тех кустах. Зар остался стоять на скале. Я подошла к нему. Мой муж был сконфужен и напуган, он инстинктивно отпрянул назад и свалился вниз...

— Где вы стояли, когда это случилось? — услышал я собственный голос, будто издалека.

— Здесь, — сказала Белла, пройдя несколько шагов вперед.

— Значит, вы не подходили к Зару вплотную?

— Нет.

— Ложь! Она толкнула Зара! — вскричала Айя.

— Погодите! — перебил я Айю. — Отойдите туда, где вы находились в тот момент.

Айя отошла.

Я спросил Беллу, все еще не узнавая собственного голоса:

— И что же вы сделали, видя, что Зар упал со скалы?

— Вначале хотела... Но у меня не было сил. Я слышала, как покатились камни, как он рухнул... Я стояла в оцепенении, понимая, что Зар не мог остаться в живых... Вернулась к ним на площадку... Я не могла сказать им, что случилось, тогда пришлось бы рассказать все, что я видела... Если бы Айя Цекуле не открыла сегодня, что здесь произошло, я умолчала бы обо всем. Смерть Зара была роковой случайностью. Больше мне нечего добавить.

Белла и Шварц остались наверху. Мы с Лапсинем и понятыми отошли к Айе, стоявшей за кустом черемухи. Странный это был разговор: я был не в состоянии посмотреть на Айю, Лапсинь, в свою очередь, избегал смотреть на меня.

Айя еще раз повторила, что она видела, как Белла поднялась на скалу и подошла к Зару. Они разговаривали вполголоса — Айя была слишком далеко, чтобы расслышать, о чем они говорят. Но она увидела, что Белла толкает Зара и он валится со скалы. Потом Белла быстро ушла. Айя, охваченная ужасом, последовала за ней и видела, как Белла вместе с Визмой Кноппе подымаются на площадку к той группе. Тогда и Айя вернулась к ним. Вероятно, никто не заметил ее отсутствия. Все вместе посмотрели, как зашло солнце, затем направились к месту привала, и вскоре начались поиски Зара.

— И ты молчала?! На твоих глазах столкнули со скалы человека, который, судя по твоим же словам, был тебе по меньшей мере небезразличен, а ты молчала? — спросил я жестко и холодно.

— Я... в тот момент, когда Зар падал... меня охватил ужас, я зажала рот обеими руками, чтобы не закричать... А потом... Потом я подумала — его уже нет, он не мог остаться в живых... Мне показалось — первой заговорит Белла... Я решила: она это сделала потому, что видела меня с Заром... Из ревности... Я ждала: вот-вот Белла все расскажет... Я была потрясена... Но она молчала... Потом я узнала, что смерть Зара сочли за несчастный случай и, по всей вероятности, прекратят дело... К тому же... я не хотела, чтобы ты узнал, что я... с Заром...

Меня душили злость и омерзение. Уж не для того ли она и написала письмо о том, что уходит от меня? Если так, то хотя бы в последний момент она решила со мной быть честной.

Айя продолжала:

— И тогда я надумала послать следователю Бредису анонимное письмо, наклеила на бумагу буквы, вырезанные из газеты. Ты сам, Берт, мне однажды рассказывал, как анонимное письмо помогло раскрыть какое-то дело. Я выдумала «уполномоченного», который угрожает рассчитаться со следователем, если тот не прекратит расследование... Но, посылая письмо, я хотела достичь противоположного результата. Я хотела, чтобы Бредис продолжал, а не прекращал дело. Рано или поздно правда все-таки должна была раскрыться... Но мне было не совсем безразлично, ведь могла раскрыться и моя причастность, а мне не хотелось огорчать одного человека... тем, что я с Заром.

— Вот как? Тебе, наверно, известно, что твои угрозы Бредису вскоре были реализованы.

— Известно... Меня это потрясло, я смертельно испугалась... Терялась в догадках... Я стала бояться и за твою жизнь... Не понимала ничего! Потом решила, что своим анонимным письмом я невольно оказала услугу каким-то злоумышленникам, и они... И еще я подумала, что в нападении на Бредиса тоже виновна Белла Зар. Чего я только не думала...

— Для этого Белла Зар должна была бы знать, что ты сочинила и послала анонимное письмо.

— Нет, этого она не могла знать!

— Так... Продолжение разговора отложим!

Лапсинь с Айей вернулись к скале, я пошел на нижнюю тропинку, где меня ждали Сала и Расинь.

Я отозвал Расиня и спросил:

— С какого места вы в тот раз видели скалу?

Расинь показал. Наверху на скале в этот момент стояли Лапсинь, Айя, Белла и остальные женщины, любовавшиеся закатом. Мы с Расинем не были видны им из-за кустов.

— Еще раз покажите, которую из женщин вы в тот раз видели на скале. Посмотрите внимательно!

Расинь посмотрел и ответил не колеблясь:

— Ту, которая справа. Определенно.

— А Сала? Он тоже видел ее?

— Ей-богу, не знаю.

— Вы с ним не говорили об этом?

— Слушай, следователь, моя память не магнитофон — что записал на ленте, то и осталось на веки вечные. Посчитай сам, сколько дней прошло с того воскресенья, сколько воды утекло, сколько водки выпито... Сам спроси у него!

Сала все еще уверял, что на скале вообще никого не видел. Правда, он не отрицал, что не видел и самой скалы.

Я поднялся на скалу. Подошел к Белле, которая смотрела на реку, взял ее за локоть и повернул лицом в другую сторону.

— Посмотрите туда! — сказал я.

Ниже скалы, метрах в ста от нее, извивалась нижняя тропинка, то появляясь, то исчезая за кустами и деревьями. На одном из ее открытых мест стояли Рейнис Сала и Хельмут Расинь.

— Они видели вас, когда вы...

Я не успел договорить. Белла Зар упала в обморок.

Я едва успел подхватить падающую женщину. Уложил ее на траву. Появился Шварц и взял на себя заботы о ней.

Теперь мне стало ясно, почему Сала отрицал, что он видел кого-либо на скале. Он определенно знал что-то... или догадывался и не хотел говорить того, что послужило бы во вред его сестре. Потому-то он показал, что видел только Айю.

Пока Шварц считал пульс Беллы, я снова обратил внимание на массивный серебряный браслет, украшавший запястье правой руки. Мне моментально вспомнилась ссадина и кровоподтек на груди Эйжена Зара.

34

Я поражался умению этой женщины владеть собой. Только в начале допроса у меня мелькнула мысль, что это, пожалуй, можно назвать иначе — хладнокровием или бесчувственностью.

— Значит, вы утверждаете, что не сталкивали своего мужа со скалы умышленно?

— Нет! Но могу добавить, что не сожалею о случившемся. Остаюсь при своем убеждении, что этот человек еще слишком мягко наказан за то зло, которое он причинил людям. Однако убить сознательно, умышленно... Нет, этого я не смогла бы. Не из трусости, нет. Только из отвращения. Я не гожусь для профессии палача.

— Если вы в состоянии рассказать все с самого начала, пожалуйста, сделайте это.

— Да, я в состоянии. Теперь — да... Мне придется вернуться в далекое прошлое, но я не потрачу много слов... Есть вещи, о которых трудно... нельзя говорить... Я расскажу о них только потому, что другого выхода нет... Это случилось в сорок восьмом году. Мой отец работал главным инженером на одном из рижских заводов. Его считали хорошим специалистом, хотя при этом находили у него «неясность мировоззрения» и «старые предрассудки». Я не берусь судить, что подразумевалось под этим, что соответствовало действительности, я была еще слишком молода. Знала лишь то, что отец на работе открыто выражал сомнения в выполнении производственного плана, даже попытался добиться его снижения, доказывая, что план нереален, что выполнить его можно разве что на бумаге, при помощи дутых цифр, лживых рапортов... Между прочим, впоследствии выяснилось, что некоторые подобные замечания были обоснованными, пришлось провести в жизнь и некоторые его предложения. Но это было гораздо позже, а для моего отца вообще слишком поздно... Отец еще работал на заводе, когда выяснилось, что план при тогдашних производственных возможностях действительно не может быть выполнен. Начались поиски виновных. Подозрения пали на «скептика со старыми предрассудками» — на главного инженера. Как раз в то время пришел на завод еще один инженер — молодой, способный, старательный работник, но как человек... Кажется, у него вообще никогда не было совести, даже в зародыше. Есть такие... Карьерист до мозга костей, обладающий умением декламировать звучные фразы, в нужный момент подыграться к тем, кому есть смысл угождать, пламенно — и притом обязательно во имя высших принципов — направлять возмущение коллектива на тех, кому уже угрожает немилость. Словом, этот человек, вместе с еще несколькими такими же интриганами, заявил втайне кому следует, что мой отец умышленно распространял среди молодых специалистов пораженческие настроения, пытаясь привить им пессимизм, неверие в успех, что на заводе сознательно ведется вредительство. Обвинение во вредительстве и было выдвинуто против отца, за это его судили и осудили... К делу припутали также моего старшего брата Рейниса, который в момент ареста отца слишком громко выражал свое возмущение, пытался даже организовать общественный скандал.

Это еще только цветочки... гражданин следователь. Ни у отца, ни у матери, ни у нас с братом не было ни малейшего представления о том, кто мог сфабриковать против отца такие ужасные обвинения. Наоборот: молодой инженер считался другом нашей семьи, его родители были много лет знакомы с моими... Хорошо воспитанный молодой человек был желанным гостем у нас в доме. Среди многих других талантов у него были способности к музыке, он проникновенно исполнял вещи своих любимых композиторов, был в меру веселым и сердечным, в меру тактичным и деликатным... Вы, наверно, уже догадались, гражданин следователь, что я говорю про Эйжена Зара?

— Да, — ответил я, не глядя на нее.

— Нет ли у вас сигарет?

Я достал из стола пачку сигарет и подал ей. Я не курю, но всегда держу в письменном столе сигареты. В ту минуту я был недалек от желания закурить, но удержался. Множество всевозможных и удручающих мыслей вертелось в голове, не хотелось ни говорить, ни двигаться.

Белла Зар жадно затянулась несколько раз подряд и продолжала, глядя на тлеющую сигарету:

— Не знаю, как Зар сам оценивал свои действия. Не представляю, как он аргументировал их перед самим собой... Уж конечно, он не считал себя злодеем и интриганом, о нет! Отличный сон, аппетит, настроение... Никаких признаков неврастении. Воплощение оптимизма, добродушная жизнерадостность, полон рот разговоров о гуманизме... Не знаю, не знаю, я не представляла себе, до какой степени лицемерие может стать второй натурой человека. Лучше не пытаться анализировать... Противно... Возвращаюсь к прошлому. В момент осуждения отца и брата я находилась далеко от дома. У меня были неприятности с глазами, требовалась небольшая операция, и я поехала в Одессу проконсультироваться с врачом, знаменитостью в этих вопросах... Родные, не рассчитывая на благополучный исход дела отца и по-своему щадя меня, ничего не сказали мне о катастрофе, постигшей нашу семью. Когда я вернулась домой. Нет, об этом я не желаю говорить, и это неважно!.. Словом, я стала женой Зара. Если теперь я скажу, что никогда не любила его, вы подумаете: так ей стало казаться лишь после того, как выяснилось, с каким человеком она провела вместе большую часть своей жизни. Но это не так... Я не хочу вдаваться в подробности... Да это и не имеет значения...

— Простите! — перебил я. — Для меня имеет значение все. И для вас тоже. Это же прямо относится... (я хотел сказать «прямо относится к делу», но это показалось мне слишком сухо) к более полному пониманию мотивов событий.

— К пониманию? И вы произносите это слово без всякой задней мысли?

В эту минуту что-то в лице и голосе Беллы напоминало мне ее брата. Я ответил:

— Кажется, я не давал вам повода подозревать меня в нарочитых провокациях... Или я ошибаюсь?

— Хорошо, пойдемте дальше... Зар любил меня. В этом я не сомневаюсь. Он прикидывался другом, на которого можно опереться в трудную минуту, которому можно довериться... Мне было тогда восемнадцать лет. И мне очень, очень по многим причинам нужен был человек, на поддержку которого можно положиться. А недавно... когда я узнала все... Знаете, когда люди внушают вам ужас, недоверие и отвращение, с этим еще можно как-то... если не смириться, то кое-как существовать. Но когда отвращение внушаешь сама себе... Вы меня понимаете?

— Думаю, что да.

— И все-таки надо жить. По многим причинам. Без возможности убежать, избавиться... Нет, больше не буду об этом. Не могу. Во всяком случае сегодня. Я очень устала. Задавайте мне лучше вопросы.

Белла опять закурила, движения ее стали нервными, пальцы, державшие сигарету, слегка дрожали. И все-таки голос ее звучал спокойно, когда она сказала:

— Я жду. Итак?

— Опишите, как все происходило двадцать шестого июня!

— Всего два дня прошло с момента, как я узнала всю правду про Зара...

— Простите! Кто же открыл вам «всю правду»?

— Вам нужно знать и это?

— О том, что мне не нужно знать, я вас не буду спрашивать.

— Хорошо, тогда... Я еще подумаю, это не так просто... Итак, я все узнала двадцать четвертого июня. Целые сутки прошли, пока я как-то опомнилась, пришла в себя настолько, чтобы подумать, что делать дальше, что вообще будет дальше. Не забывайте, что у меня есть сын. Не будь его, я ушла бы из дому в ту же минуту. Я не могла думать только о себе, мне надо было подумать о Рудольфе: сказать ли ему? И как, в какой форме? Ведь речь о его отце! Наконец, я решила: я должна бросить всю правду в лицо Зару. Чего я хотела этим достигнуть? Надеялась ли, что он признает свою вину? Не знаю. До двадцать шестого июня не представлялось возможности остаться наедине с Заром. Он был занят подготовкой к пикнику, да еще неприятности на работе, он почти не показывался дома... Я не хотела ехать на пикник, вы это поймете, а потом подумала: что, если я крикну все в лицо Зару именно на людях, публично? Что мне терять? И все-таки я колебалась, тянула. Даже выпила для храбрости. Но так и не решилась. Не решилась и тогда, когда Визма залезла на скалу, а я осталась внизу. Я вправду хотела вернуться к тем восторженным болтунам на площадке, но когда осталась одна, весь хаос мыслей опять обрушился на меня, и я, чтобы рассеять их, почти бессознательно устремилась вперед по верхней тропинке. Всего несколько мгновений я была там одна, а потом... Это подстроила сама судьба: я увидела Зара. Я не знала, что он только что целовался с другой женщиной... Честно говоря, Айю я там вовсе не видела... Я не понимала, почему Зар оказался один там, на скале. Зар мне казался нервным, но, увидав, что это я, заулыбался, что-то крикнул... Я не расслышала, не поняла... Но я была, вернее, вдруг стала совсем спокойной, хладнокровной. Дальнейшее помню отчетливо — весь короткий диалог. Я подошла к нему вплотную и сказала: «Я знаю о тебе все, ты подлец и предатель, не надейся, что это пройдет тебе даром!»... Не знаю, много ли он понял из моих слов, на этом лице никогда ничего не отражалось... Он миг глядел на меня удивленно, как глядел бы любой муж, которому жена бросает в лицо незаслуженное, нелепое обвинение, но пришел в себя очень скоро, это характерно для таких, как он. Слышали бы вы, какая гамма чувств прозвучала в его голосе, когда он бросился ко мне, восклицая: «Белла, дорогая Белла, да что с тобой, что это ты говоришь?!» А в голосе — ласка, в голосе — забота о том, не сошла ли явдруг с ума, в голосе — беспредельное изумление... Он смотрел на меня чистым, открытым взглядом, точно такими же я видела эти глаза всегда. Казалось, он хочет меня утешить, он протянул ко мне руки. «Не подходи ко мне!» — крикнула я, сделала шаг назад, но он не обращал внимания, хотел обнять меня... «Это же безумие, очнись, дорогая!» — воскликнул он с тем же удивлением, лаской и заботой в голосе... И тогда я его толкнула — это было недалеко от обрыва — он сразу упал, спиной... И первой мыслью — да, да, моей первой мыслью после этого — можете записать, я не стану отказываться. Моей первой мыслью было: «Это лучший конец, лучший выход. А теперь беги, Белла, все будут думать, что здесь произошел лишь несчастный случай!»... Вот и все. Сегодня я больше не хочу и не могу говорить.

— Хорошо, продолжим завтра. Еще только один вопрос: был ли тогда на руке у вас этот браслет?

— Да.

Беллу увели. Я остался один под гнетом своих сумбурных мыслей и неразгаданных загадок, но на сей раз одиночество не было для меня плодотворным. Меня тянуло поговорить с кем-нибудь о чем угодно, лишь бы не о том, что начало выясняться и в то же время еще больше запутываться в деле Зара.

Я спрятал протокол допроса в ящик стола. Я вполне сознавал, что, как следователь, был далеко не на высоте, задавал Белле Зар вопросы бессистемно и притом все время как бы извиняясь в том, что вынужден ее расспрашивать.

Я сознавал это и все-таки не мог иначе, не смогу, наверно, и впредь...

Я подошел к окну. Этого мне не следовало делать: по улице, гордо откинув голову, упрямо шагая навстречу ветру, мимо этого окна проходила Айя...

Каким несчастьем тогда показалось мне, что она уходит, а мне нельзя выбежать к ней!

35

Я незаметно поглядывал на Беллу Зар. В суровом свете утра осунувшееся лицо ее выглядело старше обычного. Ненакрашенные губы, гладкие волосы... Но и это не делало ее менее красивой, только придавало лицу что-то трогательное.

При этом мне было ясно: Белла принадлежит к числу людей, которые так или иначе справляются сами со своей бедой, не нуждаясь ни в чьем сочувствии. Я же и в это утро не мог удержаться в рамках обязанностей следователя. Меня расстраивало и злило то, что Белла снова и снова подчеркивает, что она желала смерти Зара.

Я положил перед ней анонимное письмо с угрозами Бредису. Белла прочла его и пожала плечами.

— Как видите, высказанные в этом письме угрозы рассчитаться с Бредисом были реализованы. Вы знали, что такое письмо было послано? Как это все объяснить?

— Не знаю. Мне больше нечего сказать.

— Подумайте! Вы сознались, что виновны в смерти Зара, но отрицаете, что вам было что-либо известно о покушении на Бредиса. Факты и обстоятельства, о которых мы сейчас говорим, дают иное освещение этой смерти. Во-первых, заставляют подозревать, что умерщвление Зара было заранее подготовлено. Вы согласны?

— Поскольку это относится к письму с угрозами... и к подозрениям... я согласна с вами. Это странно.

— В высшей степени странно. Что я должен об этом думать?

Наступила длительная пауза. Белла посмотрела мне в глаза и сказала:

— Что вы должны об этом думать? Вы сами и обязаны это знать, вы же следователь. Я вам помочь не могу, поскольку не знаю, что и подумать... о подобной мистике. Иного слова я не нахожу.

— В результате этой мистики чуть-чуть не был убит следователь Бредис.

— Я знаю.

— И что же?

— И все-таки могу только повторить вам свои прежние показания. Вчера я рассказала вам, при каких обстоятельствах на Пиекунских скалах погиб Зар, рассказала даже то, о чем могла бы умолчать... О прошлом. К этим показаниям мне нечего добавить.

— Вы сказали, что могли бы умолчать. Не умолчали ли вы еще о чем-нибудь в разговоре со мной?

— Не отрицаю. Но это чисто личные дела, и даже если я была бы способна говорить о них, уверяю, вам ничуть не стали бы яснее те вопросы, которые интересуют вас как следователя.

— Что ж, может быть, вы передумаете... Еще один вопрос: узнав правду о прошлом Зара, которая произвела переворот в ваших представлениях об этом человеке, сообщили ли вы об этом еще какому-либо лицу?

— Да, сообщила и тут же пожалела, что сделала это. В первый момент смятения я все рассказала брату.

— Так я и думал.

— Если вы сделали из этого вывод, что Рейнис как-то причастен к смерти Зара, то могу предсказать, что все ваши усилия в этом направлении потерпят фиаско. Я знаю это лучше всех.

— Как ваш брат реагировал на то, что вы рассказали ему о Заре?

— Это вы легко можете себе представить... Хотя... Брат же с самого начала не переваривал Зара. Я имею в виду — с первого же появления Зара у нас в доме. Именно у Рейниса оказалась наиболее развитая интуиция в этом отношении.

На этом закончился допрос.

Оставшись один, я попытался проанализировать все то, что я узнал. Я слишком хорошо понимал, что с признанием Беллы еще ничего не разъяснилось до конца. Отдельные моменты дела стали как будто еще несуразней, несуразными до абсурда. Да еще Айя... Ограничилась ли ее роль анонимным письмом Бредису, или она тоже скрывает что-то?

В отношении брата Беллы у меня все же были кое-какие соображения, и я решил проверить их без всяких проволочек.

36

Рейнис Сала сидел, вцепившись руками в край стола, и уже в третий раз повторял одно и то же, не сводя с меня своих заплывших, с прищуром, глаз:

— На каком основании вы обвиняете мою сестру в убийстве?

И в третий раз я повторял:

— Вы это знаете, Рейнис Сала. Не притворяйтесь, вы знаете.

Неужели он еще раз... Нет, наконец замолчал, руки соскользнули с края стола, он, должно быть, заметил, что они трясутся, и спрятал их.

Я тихо проговорил:

— Так-то лучше. Учтите, Сала: оттяжки, запирательства, всякие фокусы — вообще все не относящееся к тому, что нам нужно выяснить, вредят в данный момент не мне и не вам, а именно вашей сестре.

— Это что, очередной психологический крючок? Значит, теперь я уже обязан на него клюнуть, так? Знаем мы эти...

— Нет, Сала! Не знаете. Только воображаете, что знаете. Наивное самомнение. Не все люди...

— Не все люди мерзавцы, аминь? Угадал? Скука... Слышал еще не такие душещипательные сентенции, хе-хе!

— И на этот раз не угадали, я всего лишь хотел сказать, что не все люди одинаковы. Но об этом мы можем поспорить в другой раз, при других обстоятельствах.

— А теперь возьмем быка за рога?

— Угадали. Предварительно сообщу вам, что ваша сестра уже во всем призналась...

— И я должен свято верить, что вы не ловите опять рыбку в мутной воде, так?

— Это правда. Неправду сейчас скажете вы, если станете уверять, что не знаете об этом. Вы знаете, что в смерти Зара виновна ваша сестра, знали это еще до ее ареста и признания. Знали еще тогда, когда при первой нашей с вами встрече лгали, что двадцать шестого июня, после того как получили от Визмы Кноппе бутылку коньяка, больше не видели ни одного человека. Тогда как Расинь, не зная, что вы скрываете это от меня и почему скрываете, вообще ни о чем не подозревая, сказал мне правду.

— Ничего я тогда не знал! Догадываться еще не значит знать — к сведению жрецов Фемиды. Существенный нюанс.

— Допустим... Что вам известно об этом? — я пододвинул Сале адресованную Бредису записку с подписью «Уполномоченный».

Сала скорчил дурашливую гримасу.

— Уберите свои игрушки! Мне об этом ничего не известно.

— И про покушение на Бредиса тоже ничего не известно?

— Нет! Аминь!

— Где вы находились шестого июля около одиннадцати часов вечера?

— Шестого июля?

— Да.

— О господь в небе и дьявол в пекле! Значит, и эту пальбу вы решили пришить мне?! То-то вы к Клейн прицепились. У вас, я вижу, размах, хе-хе...

— Гражданин Сала...

— Размах у вас налицо, а сноровки нет! К величайшему вашему сожалению, тютелька в тютельку в этот день и час я обеспечил себе уж такое алиби — конфетка, доложу я вам! Вы, конечно, попытаетесь стереть мое алиби в порошок. Опровергнуть. Угадал?

— Не исключено.

— Увы, исключено! Аминь!.. Если только вы не соизволите заподозрить в преступных связях со мной высокочтимую милицию, хе-хе! Ибо: как ни прискорбно мне обмануть ваши надежды, но в упомянутое время упомянутого дня я, Рейнис Сала, к величайшему сожалению, вопреки своей воле и охоте, сиречь в принудительном порядке, содержался в отделении нашей любимой городской милиции. Тютелька в тютельку в двадцать часов милицейские орлы задержали меня в кафе «Весна» на улице Зиргу, два и, не слушая возражений, доставили в отделение. Я был под мухой, что правда, то правда. Однако все прочие выдвинутые против меня обвинения, а именно: будто я во всю глотку распевал неприличные песни и чуть ли не собирался исполнить стриптиз, — эти гнусные, ни на чем не основанные обвинения я опровергал с возмущением. Ибо пункт «а»: орать неприличную песню я не мог по той простой причине, что похабщина не в моем вкусе — можете мне не верить, но это святая истина, аминь! Если, конечно, не считать вершиной похабщины и двусмысленности арию Миньон «Ты знаешь край», которую я стал исполнять, терзаемый печалью, тоскуя в тот прохладный вечер о более теплом климате...

Поток его шутовской речи внезапно иссяк, Сала взглянул на меня, будто увидел меня впервые, и закончил резко:

— Все. Подтверждение моим словам можете получить в милиции. Еще в двадцать три часа я там столь же страстно, сколь и безуспешно, оспаривал справедливость составленного в отделении милиции протокола, прежде чем скрепить его своей подписью. У вас все?

— Когда ваша сестра рассказала вам то, что она узнала о прошлом Зара... в каком настроении она была?

Рейнис Сала провел ладонью по лицу, и быстрота этого превращения ошеломила меня — у стола сидел другой человек, будто этим движением ладони он сбросил с лица шутовскую маску.

— Сестра? — повторил он. — В каком настроении? Это вы могли бы сообразить...

— Я соображаю, но хотел бы услышать об этом от вас.

— Она была в таком отчаянии, что... Знаете, следователь, когда в отчаяние впадает бабенка, которая вообще из-за каждого пустяка восклицает «ах» или «ой», хлопается в обморок при виде мышки, — это одно дело. Но она... Моя сдержанная сестра... В ту минуту... Я не был уверен, что она не сойдет с ума... Следователь, что ее ждет?

— Справедливость...

Сала навалился на стол грудью и, не сводя с моей переносицы прищуренных глаз, прошипел:

— Как вы сказали? Повторите!

— Могу повторить: справедливость. Последнее слово всегда принадлежит справедливости, Сала.

Он навалился на стол еще больше, вытянул шею; наклонился так близко, что в лицо мне шибануло водочным перегаром, запахом табака и пота. Пересилив отвращение и не отодвинувшись, я смотрел на него. Сала шептал:

— Вы хоть соображаете, какая она, моя сестра? Никогда еще солнце на этой насквозь прогнившей земле не сияло более чистому, благородному и несчастному созданию, чем она. Вдруг узнать, какому гаду отдана ее жизнь! Вы можете это постичь? Поклониться мы должны ей за такие страдания. А вы тут сидите, философствуете да глазеете на меня, как на... Что это вы на меня так глазеете? По-вашему, это сентиментальность пьяницы, так ведь по-вашему?.. И аминь. А Белла, поймите же вы...

Он выпрямился и больше не смотрел на меня. Пошарив по карманам, достал скомканную пачку сигарет и спички.

— Можно?

Задавая этот вопрос, Сала уже делал вторую затяжку. Сметал со стола крошки табака долго и с преувеличенным старанием. Снова заговорил, не подымая глаз:

— Да, пьяницы сентиментальны, зато трезвенники... тоже хороши... Ладно, забудьте мои вопли и пьяный пафос! Подобный спектакль человек может разрешить себе только наедине с собой, а вываливать это перед другими... На фига́?

— Бросьте вы это, Сала!

— О, какое великодушие, снисходительность, даже приветливость в голосе! И к кому-у? Ко мне, к подонку, моральному уроду, шуту... Боже, какому шуту!

— А вам понравилось быть шутом, Сала. Удобная позиция. Вам не кажется, что даже слишком удобная?

— Не понимаю. Хоть убейте, на сей раз не могу постичь глубину ваших мыслей.

— Понимаете вы, Сала, великолепно понимаете! Что может быть удобнее: меня обидели, ну так стоит ли барахтаться, опущусь-ка на дно. Опуститься и пойти на дно ведь отнюдь не трудно?

— Вы провоцируете меня на трудное? На мужество, так? Трогательно! Неожиданный поворот. Уж не решили ли вы заняться филантропией, следователь, а? Повернуть мой угрюмый взгляд к «светлым сторонам жизни»? Этого вам хотелось бы, хе?

— Да. Почему бы и нет?

— Не будет ничего нового. Все уже испробовано... Скука. Эх вы, ловцы душ, милосердные самаритяне! Игра со мной не стоит свеч. В конце концов, могу шепнуть вам на ухо: вы угадали, мне хорошо в шкуре шута. Духовно и телесно... Так на кой же мне черт в угоду вам и вам подобным выкручивать да выворачивать по-новому свои суставы и свою душу?! Взять да как раз без пяти двенадцать отказаться от своих последних утех? Да, следователь, вы угадали, есть своя радость, свое удобство в мировосприятии пьянчужки, мелкого этакого нигилистика. Мелкого, учтите, куда уж мне до нигилистов с размахом, до Геростратов... Из меня такой уж не получится... Только не перебивайте!

— Я же слушаю.

— Спасибо и на этом. Ценю. Значит, крепко задумали сделать из меня голубка? Из дерьма вытащить, отвратить от греха? Не на того напали. Неужели у вас не найдется материала посвежее, поподатливее? Юнцов, подпорченных только слегка? Вот и фабрикуйте из них голубков... по своему эталону...

— Я все-таки не понимаю, чем навлек на себя вашу злобу и эти словоизвержения.

— Не понимаете? А я понял ваше затаенное желание протянуть мне ручку ангела-хранителя. Хотя бы кончики пальцев. И я хочу довести до вашего сознания раз навсегда: меня вы оставьте в покое! Меня вам не превратить в умиротворенного, раскаянного, из моих уст не услышать «аллилуйя»!

Последние слова Сала пробормотал чуть слышно, откинувшись на стуле и прикрыв глаза, будто ему вдруг захотелось спать.

— Что ж, поговорим об этом в другой раз!

— Другой раз?! Хе, следователь, неужели я еще не достаточно ясно вам выложил, что даже самые возвышенные душевные движения не сделают вашу особу для меня привлекательной — ни сегодня, ни завтра, ни через год? Аминь!

— Избегайте утверждать слишком многое! Как показывает опыт, иногда об этом приходится жалеть.

— Жалеть! Опять он за свое! Уж коль на то пошло, и я кое о чем жалею! Мне до бешенства жаль, что я был таким тупицей, тюфяком, растяпой, что не опередил Беллу! Не она, а я должен был на Пиекунских скалах столкнуть мерзавца! Мне, а не ей нужно было взять на себя работенку ассенизатора — запишите хотя бы эти сожаления в мои показания, следователь!

37

Утро было солнечное, дул ухватистый восточный ветер, временами набрасываясь на деревья. Мягко шуршали липы и клены, совсем как небольшие водопады, лепетали осины, мельтеша на солнце серебристыми крепкими листьями.

Я вышел из прокуратуры, просто не мог больше сидеть на месте.

Милиция подтвердила алиби Рейниса Салы шестого июля. Белла созналась, что столкнула Зара со скалы, но кто стрелял в Бредиса — я все еще не знал. Может быть, мне наконец нужно вызвать Айю, допросить ее? Я все еще оттягивал это.

Хотелось поговорить с кем-нибудь, а собеседника не было. Старый Сом уехал по срочным делам, Лапсиня тоже поблизости не оказалось.

Утром я не успел сварить себе кофе, этого мне тоже не хватало. Я решил зайти в кафе. Лайма, увидев меня, улыбнулась и кинулась к кофейному «экспрессу».

— Доброе утро, Лайма! — Я сел за столик.

— Доброе утро! «Экспресс» в порядке! Сейчас получите свой двойной! Где вы так долго пропадали?

Кажется, Лайма и вправду была рада видеть меня, речь ее сплошь состояла из радостных восклицаний.

— Как это я пропадал? Разве ОЖГ не информировало вас о каждом моем шаге? Плохо оно работает, безответственно и халатно!

Лайма поставила на мой столик чашку кофе торжественно, будто вручая мне награду.

— Присядьте, Лайма! А что вообще сообщает ОЖГ?

— Прямо ужас что! Сообщает, будто бы в Калниене наконец раскрыта преступная банда, а в ней замешаны видные работники. Это вы раскрыли банду?

Я чуть не подавился горячим кофе.

— Лайма, Лайма! Какая же вы легковерная!

— А вот и нет! Отчего же вы так изменились? Стоит взглянуть на вас, и сразу увидишь, что жилось вам не сладко.

— Что же во мне так изменилось?

— Все... Особенно глаза. Вот вы смеетесь, а глаза не смеются. Совсем. Неужели правда было так трудно?

— Что вы, моя жизнь проходит в сплошных удовольствиях!

— Меня-то вам не обмануть. Я же сказала: достаточно посмотреть в лицо... И сразу видно вас насквозь.

— Если вы видите человека насквозь, может быть, мы на время поменяемся профессиями? Вы будете смотреть насквозь и в два счета разоблачать жуликов, а я с удовольствием заменю вас на время здесь. Это так приятно — доставлять удовольствие людям!

— Ой! Да что с вами такое стряслось? Вы говорите как поэт!

В кафе вошла какая-то старушка, и Лайма с неохотой покинула меня.

Я потягивал кофе и все думал о том, что мне теперь предпринять. Может быть, съездить к Бредису? Позвонить ему в санаторий?

Я подошел к телефону и позвонил. По этому номеру я звонил и раньше, справлялся о здоровье Бредиса.

Мне ответили, что Бредиса в санатории уже нет. Да, вчера он досрочно выписался, несмотря на возражения врачей, сослался на какие-то неотложные дела, требующие его возвращения в Калниене.

Я положил трубку. Досрочно выписался? Вернулся домой? Я попрощался с Лаймой, пообещав ей исправиться и почаще заходить в кафе. Вышел на улицу и отправился к Бредису.

38

Позвонив у двери, я сразу услышал звучный голос Бредиса:

— Входите, не заперто!

Я вошел. Открыта была и дверь из прихожей в комнату. Кажется, я явился вовремя, похоже было, что Бредис собирается уходить: он был в плаще, доставал что-то из ящика письменного стола.

— Доброе утро!

— Доброе утро, — отозвался Бредис, задвинул ящик и с интересом взглянул на меня: — Телепатия, да и только! А я как раз ищу вас, звонил в прокуратуру — мне сказали, что вы в самовольной отлучке. И вдруг — вы стоите передо мной! Отлично!

— Не вижу ничего отличного — во всяком случае, в том, что вы удрали из санатория. Что это значит?

— Я решил сменить его на санаторий с несколько иным профилем. Вы очень заняты?

— В данную минуту нет.

— Отлично, тогда мы еще можем посидеть здесь немножко.

Бредис вышел в прихожую и вернулся оттуда без плаща. Затворил дверь. Указал на кресло.

— Присядемте!

Мы сели. Бредис правой рукой поправил пиджак, соскользнувший с плеча, — левой он, по-видимому, еще не владел достаточно свободно — и спросил:

— Скажите, Адамсон, почему это вам пришло в голову искать меня в санатории?

— Прежде всего чтобы узнать, как здоровье... Хотя, по правде сказать, это был только повод. Хотелось съездить к вам и поговорить... Черт возьми, до чего же мы усложняем жизнь! У человека появляется желание побыть в обществе другого человека, так нет же! Надо объяснять, мотивировать! Разводить церемонии.

Бредис задумчиво посмотрел на меня, отвернулся.

— Благодарю вас... Благодарю, не только выполняя церемонию. Ваши слова особенно радуют меня именно сегодня... Даже обидно, что... Ничего не поделаешь. Я вынужден рассказать вам кое-что, чему вы обрадуетесь только отчасти.

— Выкладывайте! Медленно, но верно убеждаюсь в том, что наша профессия, нравится нам это или нет, приучает нас ничему не удивляться.

— К сожалению... Я должен сознаться: если сейчас вы не позируете и действительно усвоили холодное искусство nil admirari^[1], то вы во всех отношениях опередили меня. Я намного старше вас, но меня еще частенько удивляют и жизнь, и люди, даже я сам... Это лирическое вступление. А теперь... Постараюсь быть кратким. Прежде всего — взгляд в прошлое... В те времена судили одного инженера, которого я лично знал и уважал как честного человека, и его сына-студента, о котором я тоже был хорошего мнения. Один из осужденных был отцом моей любимой девушки, другой — братом... Начинаете догадываться, Адамсон? Имя моей девушки было Белла Сала... У негодяя, сумевшего с исключительной ловкостью «приложить руку» к фабрикации материалов против отца и сына, — о чем я, конечно, узнал значительно позже, — был в своем роде изумительный, выдающийся талант интригана. Ему понравилась Белла... И он не только ухитрился скрыть от нее свою роль в деле ее отца и брата, но вдобавок еще и обратить подозрения Беллы на меня. Он якобы установил, что я, друг семьи Сала, от которого инженер не скрывал своих критических взглядов, исказил и преувеличил все это до абсурдных размеров, как юрист, поднаторевший в подобных приемах, и погубил обоих Сала... Дьявольски ловко, правда, Адамсон? Словом, интриган так заморочил и настроил Беллу, что она в один прекрасный день письменно сообщила мне о разрыве со мной. Что ж, коли так... У меня тоже была своя гордость... Намного позже, когда я узнал, что дело отца и сына Сала было искусно сфабриковано негодяем и что я, простак, частично поверил обвинениям против инженера Сала, который успел умереть за это время, а Рейнис Сала... Э, да что тут долго рассказывать! Сами понимаете, что подобные признания не очень-то льстят самолюбию... Белла? Слышал, что она счастлива с Заром. Я отнюдь не считал себя обязанным немедленно сообщить Белле, какого подлеца она выбрала взамен меня. Во-первых, это имело бы привкус низкой личной мести. Во-вторых, не нужна мне была Белла, которая счастлива с таким, как Зар. И в то же время Белле, которая счастлива с Заром, очевидно, не нужен я. Какой же тогда смысл вторгаться в жизнь чуждой мне женщины?.. Но самому дьяволу заблагорассудилось спутать мои карты. Разве это не фокус, достойный адского гроссмейстера, — привезти Беллу и Зара именно сюда? И потом столкнуть нас с Беллой при таких обстоятельствах, когда я мог установить точно: никогда она не была счастлива. Вдобавок открыть, что мы оба одурманены и наказаны любовью еще более глубокой, чем та, которую сами загубили в молодости... Учтите, Адамсон, я вам рассказываю максимально сжато и сухо. Тогда как в жизни... Не в силах больше оставаться в нелепой роли козла отпущения, я наконец рассказал Белле все... А потом... Вы догадываетесь о дальнейшем, Адамсон?

— Боюсь, что да.

— Боитесь? Ничего не поделаешь, я и с этим вынужден считаться. Короче: когда Зар был убит — непреднамеренно, это я подчеркиваю, — и следствие было поручено мне, я сразу принял решение: сделать все от меня зависящее, чтобы смерть Зара признали несчастным случаем. Да, именно такое решение было продиктовано мне моим внутренним убеждением, и... Если я что-либо не могу простить себе, так только то, что я, как-никак матерый волк, навидавшийся подобных ситуаций, не предусмотрел всех возможностей, которые могли бы вас привести — да и привели — к разгадке. Не смотрите на меня такими глазами, Адамсон! Я не намерен затевать с вами дискуссию насчет правильного и неправильного, этичного и неэтичного. Между прочим: если бы люди всегда поступали правильно, у нашего, учреждения не стало бы ни работы, ни хлеба. Желательное, но пока еще не достигнутое положение, не правда ли? Дискуссию отменяю — она еще ждет меня в будущем, и тогда вы сможете присоединить свой возмущенный голос к остальным ему подобным. Представляю себе негодование коллег: «Невероятное мальчишество! Использовать чье-то анонимное письмо для того, чтобы совершить самострел! Безобразно, отвратительно, несерьезно!» А затем возмущение еще похлестче: «Бесчестное использование служебного положения! Ложь, сознательное запутывание следствия, обман! Обмануты не только товарищи по работе — обмануто и разочаровано общество, доверившее Бредису высокие полномочия! Предана наивысшая святыня: принцип справедливости!»... Сознайтесь, Адамсон, что и вы испытываете искушение бросить подобные упреки в мое лицо двурушника?!

Бредис давно уже не сидел в кресле; он ходил взад-вперед по комнате, подкрепляя слова, рубил воздух правой рукой — знакомый жест. Знакомый жест и знакомый человек, о котором, оказывается, я не знал ровно ничего...

— Бредис...

Он остановился передо мной, усмехнулся:

— Значит, еще хуже: вы не в силах даже высказаться!

— Не будем говорить в таком духе, Бредис! Не будем. Послушайте! Вы же сознавали, по крайней мере вначале сознавали, чем рискуете?

— Само собой, я знал, что ставлю все на одну карту! Хотя бы на один процент против девяноста девяти, и чисто теоретически я допускал и сегодняшний исход. Адамсон! Неужели вы не допускаете мысли, что любовь может обрушиться, подобно грозе или землетрясению, не только на юнцов? Любовь и вообще все, что было мошеннически украдено у моей молодости?.. Вы молчите?

— Я не знаю.

— По крайней мере, честно. Спасибо. Адамсон, если не секрет, вам известно, кто мне прислал анонимное письмо?

— Да. Теперь мне известно.

— Представьте, а я до сих пор не знаю. И потому-то, наверно, попался. Получив анонимное письмо с угрозами, я вначале был поражен. «Кто-то все-таки знает правду, — подумал я, — хочет принудить меня продолжать следствие». Конечно, я понимал и то, что «уполномоченный» сам чего-то боится, поэтому хочет остаться анонимным. Тут я внезапно и решил осуществить угрозу анонима и прострелил себе руку. Этим я хотел заставить «уполномоченного» испугаться ответственности за нападение на меня, надеялся, что он больше не станет вмешиваться в дело Зара... Еще вопросы?

— Один-единственный, зато навязчивый: Бредис, сделали бы вы то, что сделали, в том случае, если бы... на месте этой женщины был человек, который вам лично не дорог и не близок?

— Вам это важно знать?

— Важно. Да. Важно.

— Но это же невозможно, Адамсон: представить себе, что я чувствовал, думал и делал бы в совершенно иных обстоятельствах. Я не уклоняюсь от ответа, а просто не сумею ответить. Все, что я могу еще добавить в свою пользу: эту женщину я не только люблю, но и чувствую себя виновным перед ней. Я виновен в том, что в молодости из-за обиды, смешной и глупой гордости дал ей уйти. Я должен был тогда разыскать Беллу, объяснить, заставить ее выслушать. И отпало бы все дальнейшее. И для нее, и для меня... Что еще вас тревожит, Адамсон? Моя бессовестная попытка подорвать принцип правды и справедливости?

— Да. И это, не хочу лицемерить.

— Не оправдывайтесь! Это означает лишь, что вы на все сто процентов подходите для нашей профессии, а я уже нет. В теории, если я спрошу себя: являются ли правда и честность абсолютной необходимостью, абсолютным sine qua non^[2], я, не задумываясь, отвечу: да! Вне всяких сомнений! Но на практике, в запутанных, своеобразных отдельных случаях... хотя бы в этом... Вообразим на мгновение, что мне посчастливилось со всеми моими выходками. В результате погиб подлец, с исчезновением которого стал только чище воздух. Что тут плохого? Неудача в вашей работе следователя? Прокуратура, и милиция, и даже вы лично, Адамсон, пережили бы это сравнительно легко... И наоборот, что у нас налицо сейчас? В ситуации, которая создалась при торжестве принципа справедливости? Не будем говорить обо мне. А Белла? Сын ее и Зара? Мы еще не имеем возможности поставить диагноз, взвесить и измерить, насколько глубокую травму нанесет психике мальчика удар, который он получит... Нет уж, Адамсон, давайте кончать этот разговор! Вы же видите, в какой опасной степени все понятия у меня соскочили с петель... Так... Еще что? Я, двурушник и неудачник, уже готов, даже в квартире успел прибрать, собирался к вам... С повинной... Сознайтесь же вы, человек, уже научившийся ничему не удивляться, что вам и не снилось, какая блестящая победа ожидала вас здесь сегодня! Не стану уверять вас в том, что я желал вам этой победы, нет уж, не стану...

САТАНА Рассказ

Вилис Дирик лежал на животе и смотрел на собаку. Собака ворчала и смотрела на Дирика. Они друг другу не доверяли. Дирик считал, что хорошо знает собак. Собака считала, что хорошо знает людей.

Дирик лез в сарай через широкую щель под дверью, а там оказалась собака. Дирик не боялся, что собака нападет, но она могла громко залаять и привлечь людей.

Он лежал и думал, что делать.

Всю ночь Дирик шел и ужасно устал; потом набрел на этот уединенный сарай и хотел укрыться в нем от мелкого, но такого нудного дождика — заморосило еще с рассвета, все пуще и пуще; да и поспать можно было бы там на соломе.

Вот глупость! Он валяется на земле, голова и плечи в сарае, а ноги торчат наружу, с кровли на них стекает вода; Дирик промок и озяб, так хотелось поскорей забраться в солому, отогреться. Эта собака... Навострив уши и ощетинившись, она лежала на мякине посреди сарая, скалила зубы и рычала. Дирика разобрала злость: застрелил бы проклятого пса, да хутора уже очень близко. И он внимательно наблюдал за нежданным противником, разрушавшим все его планы.

Собака была большая, похожая на волка, рыжевато-серая, на спине шерсть потемнее. Глаза зеленовато мерцали. Выглядела она неважно — хребет выпирал, шерсть свалялась. Увидев человека, собака не стала громко лаять, только угрожающе, глухо заворчала, и Дирик решил, что она не была законным сторожем сарая, а скорее всего бродягой, укрывшимся в сарае от ненастья, таким же бродягой, как Дирик. Понятное дело, бродяга не хотел уступать свое место другому бродяге! У Дирика мало-помалу улеглась злость, он почувствовал нечто вроде симпатии к животному. «Только дураки не дерутся за свои права, за место под солнцем, — подумал Дирик, — а этот пес, видать, не дурак. Во как зубы оскалил!» Кто-кто, а Дирик знал, на что способны такие зубы... Толковый пес!

— Эй пес ну-ка спрячь зубы, не будь нахалюгой! — вполголоса заговорил Дирик. — Заключим перемирие я тебе ничего плохого не сделаю, и ты брось зря шуметь. Мне тоже не сладко приходится, понял? Так что давай с тобой друг за дружку держаться. Ну пес, пес, ты же умный пес...

Собака не переставала ворчать, правда уже не так злобно.

Дирик вспомнил, что в мешке у него есть хлеб и мясо, но, лежа тут под дверью, он не мог повернуться, достать что-нибудь. Осторожно, не сводя глаз с собаки, Дирик отполз назад — ведь собаки не любят, когда от них удаляются слишком поспешно; вылез совсем, отломил хлеб и опять пополз под дверь. Собака смолкла, подняла уши и смотрела на человека еще внимательнее, наверно учуяв запах еды.

Дирик бросил ей хлеб. Не промедлив и мгновения, собака поймала его и проглотила не жуя. И сразу же стала давиться — ну ясно: пес-бродяга изголодался вконец, с первого куска судорога его корчит! Неожиданно отказавшись от борьбы, собака, шатаясь, побрела в дальний угол сарая, продолжая давиться и повизгивая от боли.

Дирик прополз в сарай. Соломы тут хватало — недавно обмолотили рожь. Под ногами мягко шуршала мякина. Запахи сарая пробудили в памяти Дирика что-то приятное, только уже давнишнее и забытое.

Дирик родился и вырос в латышской деревне, аромат свежей соломы сразу напомнил ему отцовский хутор, молотьбу. Сын зажиточного крестьянина Вилис Дирик всегда охотно участвовал в толоках, хотя необходимости в том не было, а молотьба ведь работа не из легких. Бравый молодец, он в таких случаях считал зазорным гнаться за легкой работой: хотелось покрасоваться перед девушками, собравшимися на толоку, играючи швырять полные мешки с зерном, словно они набиты перьями... Ни одна из полевых работ не проходила так весело, ни на одной не удавалось всласть поозорничать, как на молотьбе. На такой же толоке, видно, сам черт, подсунул Вилису Дирику Зельму — шальную девку, и вскружила она голову зазнавшемуся сынку богатея, так что он неделями не вспоминал про дом родной и свою жену... Зельмы уже нет на свете — умчалась сдуру с каким-то фрицем в его фатерлянд и там отдала богу душу, когда город бомбили американцы, но в воспоминаниях Дирика она занимала гораздо больше места, чем жена и дети, которые тоже обретались за границей, в каком-то лагере для перемещенных лиц, правда, живые-здоровые... Эх, если б знать заранее, что война эта так по-дурацки кончится!.. Кончится, кончится... Ничего еще не кончилось, и не о том сейчас думать надо...

Собаку перестало корчить, она положила голову на лапы и, не сводя глаз, смотрела на человека. Дирик бросил ей еще хлеба и полез по приставной лесенке на скирду соломы, занимавшую больше половины сарая. «Надо выспаться, набраться сил, — решил Дирик, — от воспоминаний человек только раскисает». Он устроился поудобнее: вырыл углубление в соломе, положил под голову мешок, снял толстую куртку домотканого сукна и укрылся ею. Автомат — рядом, под рукой; револьвер давил бедро, и Дирик переложил его во внутренний карман пиджака. Чуть-чуть распустил ремень. Закрыл глаза, задышал глубоко и спокойно, прислушиваясь к монотонному стуку капель по тесовой кровле, близко-близко над головой.

Сон уже наваливался на него, когда внизу опять заворчала собака. Шуршала солома, собака, наверно, ходила по сараю. Дирик насторожился, приподнял голову, и собака вдруг издала такой звук, словно предупреждала его об опасности: «Пфут!» Ведь вот не залаяла, а именно предупредила тихонько; Дирик знал, что собаки с помощью такого не то чиханья, не то сильного выдоха пытаются обратить внимание человека на что-то необычное. О чем же предупреждала его собака? Дирик осторожно перевалился на колено, взял автомат и поглядел вниз. Собака смотрела наверх, на него, и опять издала такое же «пфут!».

— Молчать! Тихо! — прошипел Дирик и замер, прислушиваясь. Он не особенно испугался — вряд ли его выследили, — и все-таки сердце билось тревожно, неравномерно. События последнего дня, видно, подействовали ему на нервы больше, чем Дирик мог предполагать.

Собака смотрела то на дверь, то на человека; шерсть на хребте опять взъерошилась, верхняя губа задралась, обнажая зубы. Осторожно ставя лапы, собака приблизилась к двери, глянула в щелку. Уж наверно, она разглядела там что-то опасное, потому что взъерошилась еще больше, проворно метнулась обратно, отбежала в угол и попыталась было забиться за доски, сваленные у стены. Собака явно хотела спрятаться, но неудачно — там для нее не хватило места. Дирик приподнялся: собака подбежала к лесенке и стала карабкаться наверх, к нему. Когти скользили, царапали по ступенькам, раза два собака ударилась мордой, поскулила. Дирик не шевелился. Если столкнуть собаку с лесенки, шуму будет еще больше. Ему оставалось только смотреть. Может быть, стоило бы, наоборот, протянуть руку, схватить животное за загривок, помочь... Не успел Дирик додумать эту мысль, как собака была уже наверху. Только теперь он увидел, какая она тощая и облезлая; к тому же она дрожала как в лихорадке. Робко покосившись на Дирика, собака приникла к соломе и больше не шевелилась.

К сараю приближались шаги, слышно было, как хлопает грязь, разъезжаются ноги. У двери повозились и отперли ее. Дирик пригнул голову еще ниже, но так, чтобы видеть, что там происходит.

В сарай вошла женщина в большом платке и деревянных башмаках, с попонкой в руках. Не поднимая головы, расстелила попонку и граблями стала сгребать на нее мякину. Нагребла охапку, увязала, тяжело дыша, вскинула на спину и вышла из сарая, заперев за собой дверь.

Дирик почувствовал, что его лицо совершенно непроизвольно расплывается в дурацкой улыбке. Он прислушался к удаляющимся шагам, обернулся к собаке.

— Ну, — прошептал он, и это звучало как вздох облегчения.

Собака подняла голову и тоже смотрела на Дирика, только она не была спокойной, вертелась, будто ей не нравилось, что человек на нее так пристально смотрит. Дирик отвернулся, опять пошарил в мешке, отломил хлеба и бросил ей. Собака поймала хлеб на лету — только зубы щелкнули — и мгновенно сглотнула.

— Э, — пробормотал Дирик, — я вижу, тебе жилось еще хуже, чем мне... Ладно, ложись, не мешай больше! Спать, спать...

Собака опять положила кудлатую голову на лапы. Дирик опустился на солому. Ощущение, что опасность позади — хотя опасности даже не было, — позволило расслабить мускулы. Ему было хорошо, на редкость хорошо, вот только сон не возвращался; он думал о собаке. Рядом с ним живое существо, и казалось, оно станет его сотоварищем. В минуту опасности пес не поджал хвост, не пытался улизнуть, а предостерег Дирика и остался с ним. Зачем он вообще-то взобрался на солому? Искал ли защиты или же сам решил защищать и охранять человека, который накормил его? Может, почуял в Дирике такого же отщепенца, как он сам, бездомный пес? А что, если взять его себе? Такое толковое животное всегда пригодится. Если только будет слушаться. Не стоит гадать, почему и как пес потерял прежнего хозяина стал голодным бродягой. К человеку, которого охраняет умная собака, враг не подкрадется незамеченным...

Дирик чувствовал, что у него проходит, спадает нервное напряжение. Проходит впервые с минуты, когда он остался один, совершенно один. Испытать одиночество во всей его беспощадности Дирику за эту неделю не дали более сильные переживания: на карту была поставлена жизнь, надо было спасаться, бежать, скрываться. Просто не верится, что он действительно остался жив и даже не ранен, тогда как все его сподвижники погибли один за другим... Ужасный разгром! Одним ударом была уничтожена надежда Дирика вместе с парнями дождаться дня, когда в Латвию вступят американцы и англичане. Ведь союзники, без сомнения, только притворяются верными Красной Армии; теперь, когда покончено с немцами, они обязательно повернут оружие против Советского Союза, — Дирик свято верил в это.

Себя Дирик считал хитрым и находчивым командиром: он никогда не принимал боя с превосходящими силами противника, и оттого ему удавалось сохранять свой отряд почти в полном составе до этой осени — второй послевоенной осени. Он считал, что поступает разумно, организуя нападения лишь на отдельных советских работников и уж, во всяком случае, не больше чем на двоих-троих сразу.

Банда Дирика скрывалась, перемещалась и нападала в пределах трех уездов. В каждом из этих уездов у нее была заранее оборудованная база в лесу, свои связные и помощники, благодаря которым Дирик примерно знал, когда и где происходят совещания коммунистов и активистов, что там говорят и решают. На большие собрания банда Дирика не нападала, гораздо вернее было подкараулить в удобном месте машину уездного комитета, милицейский мотоцикл, какого-нибудь комсомольца или секретаря местной парторганизации... Убить и тут же скрыться, проскочить по знакомым тропкам на другую базу, отсидеться там в полном бездействии, выждать, готовя в тиши планы новых налетов. Дирик казался неистощимым на такие планы, неистощимой была и его ненависть к Советской власти; так же настроены были и все его подчиненные. Преданность этих людей не внушала сомнений — ни для кого из них не было возврата в мирную жизнь. Дирик был убежден, что гораздо надежнее, чем любовь и дружба, людей связывает пролитая кровь.

Такая неудача! В одной из волостей народ собирался справлять Октябрьскую годовщину. Дирик узнал, что на торжественном собрании пойдет речь о создании первого в уезде колхоза; на собрании, помимо секретаря уездного комитета, будет присутствовать представитель из Риги. Сорвать это собрание Дирику было не по зубам, зато связной сообщил, что секретарь и столичный гость на рассвете поедут обратно по такой-то дороге.

Утро было туманное, хмурое. Банда ждала в засаде. Долгожданная машина приближалась медленно, огни фар нащупывали путь в туманных сумерках. Дирик подал знак, и перед машиной поперек дороги повалилась ель. Дирик крикнул, чтобы сдавались без разговоров. Дверца машины отворилась, вышли двое с поднятыми руками... И в то же мгновение случилось невероятное: из машины застрочил пулемет, а те двое бросили по ручной гранате и залегли в кювет.

Дирик понял, что попал в западню, что его план разгадали. Без сомнения, в машине сидели не те люди, которых он выслеживал, а опытные бойцы. Времени на раздумывание не было. Вслед за «газиком» подъехала вторая машина, грузовая, из нее выскочили солдаты и, пригнувшись, бросились в придорожный лесок. Дирику оставалось только дать приказ к отступлению, но оторваться от нападающих было уже невозможно: людям Дирика был навязан бой... Два дня продолжалось преследование, они уходили из одного окружения, чтобы очутиться в новом кольце, и Дирик терял одного парня за другим...

Дождь барабанил по тесовой крыше; монотонный звук успокаивал, нагонял сон, но жгучая горечь воспоминаний не давала Дирику уснуть. Вот он валяется на соломе по чужим сараям, командир, потерявший всех соратников, потерявший их по своей же вине, из-за собственной ошибки. В трусости Дирик не мог бы себя упрекнуть, нет, он не бросал парней на произвол судьбы, чтобы спасти свою шкуру. Он бежал лишь, когда был убит последний из его людей. Вернее, этот последний был тяжело ранен и мог попасть в плен живым, поэтому Дирик сам застрелил его. Когда он потом, пригнувшись, бежал по соснячку-подростку, со всех сторон визжали пули, и если ни одна не задела его, так только потому, что ему чертовски повезло.

А потом его укрыла темнота, в темноте Дирику удалось оторваться от преследователей. Лесную тишину уже не тревожили их шаги и выстрелы. Дирик постоял, прислушался, затаив вырывавшееся с хрипом дыхание. Хотелось только повалиться на мох и уснуть, но этого нельзя было делать, надо было пройти еще несколько километров, запутать следы и потом идти к убежищу, давно подготовленному, но еще ни разу не использованному. Теперь об этом убежище не знала ни одна живая душа, кроме Дирика: те, с кем он строил его, погибли.

Вставало серое утро. Измокший лес был мрачен. Беглец уже перебрался через болото, осталось продраться сквозь молоденький ельник, и он будет у цели.

Дирик остановился перед бункером, раскидал хворост, закрывавший дверь, и вошел. Прежде всего сбросил мокрую обувь и одежду. Промозглый холод... Дирик зажег свечу, закутался в одеяло, взял бутыль самогона. Мысли путались. Он решил поесть — в бункере был запас консервов, — выпить самогонки и лечь. Но откуда-то вынырнула другая мысль — взорвать бункер, взлететь на воздух вместе с ящиком гранат, стоявшим на полке.

Дирик вздрогнул, таким непривычным было для него желание умереть. Уж не с ума ли он сходит? Надо что-то немедленно предпринять! Не думая больше о еде, Дирик вышиб пробку и стал пить прямо из горлышка. Самогон был крепкий, добрый, наверно, горел бы, если поднести спичку. В бутылке еще оставалось больше половины, а он был уже пьян — не могпотом вспомнить, как оставил бутылку, как погасил свечу, лег на нары и укрылся.

Дирик чувствовал, что дрожит; все его большое, сильное тело дергалось, изо рта вырывались хрипы, рычание, всхлипывания. В жизни Дирик не плакал, он не понимал, что с ним творится, только испытывал мучения, не заглушаемые даже алкоголем. Отчаяние, ненависть, ужас? У мучений этих не было имени, но они были чудовищны; если б Дирик попытался им противиться, его б, наверно, наизнанку вывернуло... В конце концов, как рухнувшая стена, глухое, слепое забытье свалилось на пьяного человека.

Дирик проснулся в сумерках, поморгал глазами, пытаясь сообразить, где он и что с ним было. Бой... Бегство... Возвращение к жизни было безжалостным, и Дирик опять зажмурил глаза, но спасительное забытье не возвращалось. Открыв глаза, он увидел, что дверь бункера раскрыта, в верхней части узкого четырехугольника на сером небе чернела сетка ветвей, внизу, на пороге, шевелился живой клубочек... На земле сидела белка.

— Брысь! Разгуливает, зараза, будто я уже сдох, — пробормотал Дирик, еле ворочая распухшим языком. Звереныш взмахнул пышным хвостом и вмиг исчез. — Нет, черт дери, я еще жив и буду жить! Я им отомщу! За каждого из моих парней уложу по десятку ихних, а за последнего, которого самому пришлось добить, — сотню...

Он сел, качаясь от слабости; голову сдавливал невидимый обруч, под ложечкой жгло. Пить... Дирик сполз с нар, тупо поглядел на мокрую одежду, отшвырнул ее ногой и выругался. Мучила жажда, а воды в бункере не было. Дирик закрыл дверь, зажег опять свечку, покосился на ящик с гранатами, потом стащил его с полки и сунул под нары — с глаз долой: в голове был прежний сумбур. Может, выпить оставшийся самогон, чтобы совсем перестать думать? Нет! Теперь-то он сначала поест.

Поев, Дирик развесил одежду, а потом опять выпил самогонки и уснул.

Теперь он проснулся утром от нечеловеческой жажды; надел все мокрое, выполз из бункера, дотащился до болота, привалился к первой же ямке и пил, пил гнилую рыжую воду, пока не затошнило.

Вернувшись в бункер, Дирик сел на нары, и сапог задел обо что-то; нагнулся, посмотрел — ящик с гранатами! Ящик пугал — притягивал и пугал, от него надо было избавиться. Дирик вынес ящик, свалил в елочки, забросал брусничником, мхом и хворостом. Вернувшись в бункер, Дирик дрожал с головы до ног, как после долгой, невообразимо тяжелой работы. Не хотелось разбираться в себе, и он опять схватился за бутылку. Опьянение, сон...

Сон и покой длились недолго; был еще день, когда Дирик открыл глаза. На этот раз он сел на нарах бодро и упруго, с таким чувством, будто надо сейчас же куда-то идти, что-то делать, нельзя мешкать ни минуты. Но куда идти, что делать? Торопиться было решительно некуда, его нигде не ждали, больше никогда ждать не будут. Ха, ждать — не дай бог, чтобы его кто-нибудь ждал, это может быть только враг, только смерть!

Дирик крепко сдавил ладонями голову и сидел, раскачиваясь вперед-назад, силясь думать не о прошлом, а о будущем. Потом встал — вспомнилось, что в бункере оставлена кое-какая одежда. Выбирать особенно не из чего было, и все-таки ни за что не хотелось надевать то, что на нем было раньше, — казалось, в другой одежде он почувствует себя другим человеком.

Переодевшись, Дирик и впрямь приободрился; он вычистил и смазал автомат и при этом отметил, что его нервы действительно не в порядке: стоило взглянуть на оружие, как у него начинались галлюцинации — ему слышались выстрелы, визг пуль, виделось, как вблизи падают люди, перед глазами мелькали эпизоды недавно пережитой борьбы, точно кадры кинофильма. Проклятый бред, и ведь не бросишь оружие, как эту мокрую одежду!

Дирик сделал над собой усилие, перестал метаться по бункеру, собрался и вышел. Замаскировал дверь, обдумал, куда пойти. Продираясь сквозь ельник, он обо что-то споткнулся. Ящик с гранатами! Увидев его, Дирик облился потом. Что это за дьявольщина? Казалось, ящик с гранатами его преследует; надо было наконец от него избавиться. Дирик поднял его и потащил. На краю топи он облюбовал бездонное, широкое окнище, наполненное водой, и опустил туда ящик.

Ящик ушел под воду, Дирик отер мокрый лоб. Вместе с ящиком ушло наваждение, и Дирик стоял перед окнищем, удивляясь и смертельно злясь на себя. Дурь, дикая блажь и слабоумие! Раньше, бывало, никогда не выходил без парочки гранат, а тут... Хорош боец — не может унять разыгравшиеся нервы! А еще собирается мстить за своих парней, в одиночку справиться с теми, которых много... Тьма-тьмущая! А он один, до ужаса один!.. Ну да черт раздери, не век же он будет такой тряпкой! Спокойствие, терпение!

Дирик перебрался через топь и вышел на твердую землю, в сосняк. Разулся, надел сухие носки и сапоги, а мокрые спрятал в кустах. На опушку он вышел еще засветло. Дальше идти было нельзя. Он выбрал, где погуще ивняк и забрался в него отдохнуть. Лег на спину, полежал, глядя в серое небо, и незаметно задремал.

Проснувшись, Дирик долго не соображал, где находится, а потом не мог понять, зачем сбежал из бункера и пришел сюда. Не потому ли, что в бункере лезли в голову мысли, каких раньше у него не бывало? Или одиночество показалось невыносимым?

В этих краях для Дирика не было незнакомых мест. Вспомнилось: в двух километрах отсюда хутор Дзениса, одного из тайных пособников банды. Родственник Дзениса был в банде и погиб вместе со всеми. Дирик решил сходить к Дзенису.

К хутору он подошел уже в сумерках, а до того укрывался в ближней роще, наблюдая за хутором и окрестностью. Знакомое огородное пугало было на месте, в руке старое ведро, — значит, все спокойно; если ведро лежит на земле, подходить к дому нельзя — так условлено. Чтобы вызвать Дзениса или его жену, надо было повалить жерди, прислоненные к березе на краю рощи, — если, конечно, хозяева хутора не забывают иногда поглядывать на свои жерди.

В ожидании Дзениса Дирик раздумывал над тем, что условные сигналы больше не годятся: пугало давно пора убрать — в огороде же нет ничего, только может навести на подозрения...

Вот и хозяин. Дзенис — низкорослый мужичонка средних лет, все в нем невыразительно: черты лица, движения, взгляд и голос; Дирику всегда казалось, что этот человек ничего не хочет, ни о чем не думает и ни на что не может решиться: настоящий тюфяк, каждый может пинать и ворочать его как вздумается.

Дзенис, наверно, думал, что в роще его ждет родственник: увидав перед собой Дирика, он испугался, раскрыл глаза и рот и стал переминаться с ноги на ногу, не в силах слова выговорить.

Дирику никогда не нравился Дзенис, но этот слюнтяй, как он его называл, не раз оказывал банде серьезные услуги.

— Рот-то закрой, ворона влетит! — крикнул ему Дирик. — Хоть я и побывал в настоящем пекле, а все-таки черти меня еще на сковороде не изжарили!

— Хи-хи-хи, — рассмеялся мелким смешком Дзенис и тут же прикрыл рот ладонью, крякнул и сказал вполголоса: — В пекле, значит... То-то и говорят, что тебе крышка...

— Видишь сам — голова еще на плечах... И ребята мои живы-здоровы... Правда, получилась заваруха, кое-кого из парней мне пришлось списать... У красных много побито? Об этом-то говорят или нет?

— Говорят, трое. Были похороны, митинг... С полдюжины раненых лежат в больнице... А твоя, говорят, банда уничтожена до единого человека.

— Ха-ха-ха! — Дирик пытался рассмеяться громко и уверенно, но голос ему плохо повиновался. — Верь, верь тому, что на митингах болтают, умнее всех станешь! Моя банда сегодня сильнее, чем когда-нибудь!

Дзенис почтительно выслушал Дирика, потом опять крякнул в ладонь и продолжал свое:

— Двух твоих, говорят, уже опознали. Один-то был Волдис Калнынь, а другой из соседней волости... Насчет остальных не скажу, не знаю. — Дзенис опять хихикнул, потом смекнул, видно, что это вовсе не к месту, и торопливо прикрыл рот ладонью.

Молчал и Дирик. Тогда Дзенис покашлял и робко спросил:

— А как там шурин-то мой, ноги еще носит? Женка все охает — небось и его ухлопали.

Дирик круто повернулся к нему.

— Затем я и пришел к тебе. Никто из нас не знает, где свою пулю отыщет.

— Значит, правда? Ах господи! Худо нам теперь будет, шурина-то они узнали как пить дать, теперь сам со дня на день жди гостей.

— Болтай! Твой шурин был нездешний! Кто его опознает? Уж кому-кому, тебе-то дрожать не приходится.

— Рано ли, поздно, опознают, опознают все равно. А женке как я скажу!..

— Не говори, кто тебя за язык тянет?.. Дзенис, мне харчи нужны!

— Много?

— Буханка хлеба, ну, масла, мяса...

Дзенис предложил ему зайти на хутор, но Дирик ответил, что обождет в роще. Не хотелось показываться на глаза жене Дзениса: пойдут расспросы...

Дзенис принес узел с продуктами. Видно, только теперь до него по-настоящему дошло, чем может обернуться для него смерть шурина: он больше не хихикал, с пришибленным видом косился по сторонам и явно ждал, скоро ли уберется непрошеный гость. Встреча с Дзенисом не разогнала, а только усилила одиночество Дирика. Разговаривать с таким трусом нет ни смысла, ни удовольствия. Отрывисто распрощавшись, Дирик зашагал своей дорогой.

Он шел всю ночь — хотел обойти еще некоторых своих пособников. Где-то тлела надежда: вдруг кто-нибудь из парней да жив, убежал, оставив весточку у связных.

Надежда не сбылась. Одного связного Дирик не нашел — тот уехал надолго. Встреча со вторым обозлила и окончательно выбила Дирика из колеи: человек этот вел себя так странно, рассуждал с такой пропащей безнадежностью, что Дирик заподозрил, уж не перекинулся ли он, сукин сын, к красным. Иначе что бы могли означать его слова, что, мол, Дирику лучше б вовсе сгинуть, затаиться где-нибудь, нос не высовывать, нешто ему под силу одному со всей землей тягаться...

— Что значит со всей землей? — закричал на него Дирик. — Дураки и трусы — это тебе вся земля? Ну-ка, объясни мне, с чего это ты так заговорил?

Перепуганный мужик топтался, глядя в землю, и не мог сказать ничего вразумительного.

Дирик рассердился, плюнул и ушел, не прощаясь, посреди ночи, лишь бы не отправить сгоряча этого болвана к Петру-апостолу.

И вот после длинного ночного перехода как раз и настало то дождливое утро, когда он лез в сарай и увидал там собаку...

Перебирая события этой недели, Дирик незаметно уснул, а когда проснулся, еще полежал, не двигаясь и не открывая глаза, чувствуя, что отдохнул, согрелся. Хорошо, легко: он, видно, выспался, набрался сил... А где же он спит? Темно, капли барабанят по крыше... Ах да, в сарае... Только уже не в сарае у Зельмы, как ему чудилось сквозь дрему; и для благодушного настроения нет никакого повода. Странно — когда ему случалось во сне возвращаться в прежнюю свою жизнь, то обычно он видел себя у Зельмы в сарае на сене, чувствовал рядом ее тело; почему-то никогда не снился отцовский хутор, где ему так хорошо жилось; неужели в сарае около Зельмы он больше был дома, чем у себя на хуторе, или потом, в городской квартире — в роскошной квартире, которую он занимал, будучи заместителем начальника полиции уездного города?.. Глупые сны. Но действительность еще глупее.

Кто-то тихо, отрывисто заскулил... Пес! Дирик протер глаза, поднял голову, посмотрел: там мерцали круглые, зеленовато фосфоресцирующие точки — глаза животного.

— Пес! — тихо позвал Дирик, но собака не послушалась, не подошла. Почему она так заскулила, что это значило — страх, сомнение, недоверие? «Хо, так вот до чего я докатился, больше мне, видно, и делать нечего, как гадать, о чем скулит бездомный пес!» — в сердцах подумал Дирик и стал собираться. Нащупал в темноте лесенку, спустился. Внизу он все-таки еще раз позвал собаку, но на соломе ничего не зашуршало, не зашевелилось.

Дирик пытался отворить дверь сарая, но она не поддавалась. Ну правильно — заперта. Не оставалось ничего другого, как лечь опять на землю и выползти на животе.

Он постоял у сарая. Бросить туда горящую спичку?

Что за нелепая фантазия! Какой смысл? Была бы эта рожь хотя бы необмолоченной. Поднимать тревогу из-за пустой соломы! Начнут искать поджигателя, могут напасть на след. Да! Уж если в башку такие глупости лезут, значит факт, что ему нужно сейчас одно — забраться поглубже в лес и немного пожить спокойно, дать отдых проклятым нервам; тогда и в голове прояснится, можно будет все хорошенько обдумать и начать мстить...

Неожиданно для себя Дирик прижался к двери и еще раз позвал:

— Пес! Песка, песка! — Прислушался — тишина, ни одна соломина не прошуршала, собака не послушалась его. — Ну так оставайся тут, падаль, сдохни с голода, нужен ты мне! — рявкнул Дирик и зашагал в лес.

Вскоре он опять задумался о собаке. Может быть, она пошла бы, и даже охотно, только не сумела спуститься со скирды по приставной лесенке? Наверх-то еще кое-как взобралась, а по лесенке вниз... Этого ни одна собака не умеет... Да нет, если бы хотела с ним идти, в один миг съехала бы по соломе; захотела бы, так прибежала, а не хочет, так не пойдет, сколько ни зови.

Задумавшись, Дирик опять остановился, а опомнившись, стал ругать себя: «Дожил! Жаль расстаться с паршивым, неблагодарным псом! Распустил слюни, как старая дева, тьфу! Неужели человек, когда остается один, настолько меняется, даже сам себя не узнает, самому себе становится противен?»

Дирик шел дальше, глаза уже свыклись с темнотой. Дождь перестал, поднялся ветер и разогнал тучи; в небе проглянули звезды. Прохладно, но лучше прохлада и ветер, чем сырость; он сунул руки в карманы и зашагал бодрее.

Он решил вернуться в бункер, покинутый вчера. Все-таки самое надежное место. Ни на одну из прежних баз нельзя было соваться: а вдруг кто из парней им все-таки попался в лапы живьем — разве можно поручиться, что он будет молчать?..

К полуночи Дирик отшагал больше половины дороги. Спешить было уже некуда, во все стороны простирался бескрайний лес, где Дирик чувствовал себя в безопасности даже днем. Он сел отдохнуть на бревна у вырубки, достал из мешка еду. Не спеша резал хлеб и копченое мясо, с удовольствием ел, глядя на посветлевшие звезды, слушая шум деревьев. С тех пор как Дирик стал жить в лесу, шум деревьев стал ему приятен, подбадривал и успокаивал, но сейчас успокоение было неполным: разум говорил, что он в безопасности, а в груди что-то зудело неприятно и тревожно — будто у леса вдруг появились глаза, и они подглядывают за ним, наблюдают. Конечно, все это нервы; вот уж ненадежное устройство!

Дирик вздрогнул: он безошибочно уловил скользнувшую в стороне тень; она остановилась, застыла на краю сосняка. Дирик все-таки не схватился за автомат — эта тень не могла быть человеком — только животным, каким-то лесным зверем. Но что это? Волк, лисица? Дирик продолжал есть, поглядывая на сосняк. Там больше ничего не было, тень будто сквозь землю провалилась, и вдруг... Пес!.. Это же собака, таясь, шныряет за ним, высматривает и подглядывает.

— Пес, пес! Иди сюда.

Не идет. А может быть, померещилось? Дирик соскоблил с мяса жир, намазал на хлеб и кинул его в ту сторону, где видел собаку. Сомнений быть не могло: из сосняка вылетел черный клубок и, фыркнув, кинулся к пище. Найдя хлеб, опять отбежал подальше. «Не доверяет, зараза!» Дирику стало почти стыдно за свою улыбку, за свою радость при неожиданной встрече с собакой. Теперь-то ясно: пес не уйдет, останется возле человека, последует за ним.

Дирик вернулся в бункер. У него есть кров — можно пожить, отдохнуть, место хорошо замаскировано; да еще есть собака. Только случайно, совершенно случайно люди могут набрести на его убежище; разве что в ясные, безветренные дни нельзя будет топить — в такие дни дым поднимается прямо вверх и виден издалека.

В бункере было очень сыро, и Дирик решил разжечь жестяную печурку. Хорошо, что не поленились поставить ее. Правда, дров не заготовили, но топор лежал тут же под нарами. Как только рассвело, Дирик вышел в лес, натаскал огромную кучу хвороста и принялся его рубить; пока он трудился, собака поблизости не появлялась.

В следующие несколько дней она показывалась только, когда Дирик ел, и никогда не опаздывала, будто заранее знала время, хотя Дирик питался далеко не регулярно. Когда человек доставал еду, собака стояла поодаль, не сводя с него голодного, хищного взгляда; брошенные куски хватала на лету и проглатывала, все так же пристально глядя на человека. Дирику казалось, что в глазах животного сверкают только голод и злоба, никаких других чувств; иногда ему становилось не по себе, почти жутко от ее голодного взгляда, и он бросал собаке больше еды, чем собирался.

— Вот сатана, ты же сжираешь больше, чем я, твой господин и хозяин! — попрекнул собаку Дирик. — Скоро нам придется отправляться на поиски жратвы. Не прокормить мне тебя... Где это ты так изголодался, и почему у тебя глаза такие злобные, сатана ты этакий? Ха, это для тебя самое подходящее имя, буду звать тебя Сатаной...

Раза два Дирик попытался приманить собаку поближе, но она или не понимала его, или не желала слушаться; когда же человек сам делал несколько шагов в ее сторону, исчезала в кустах.

— Как волка ни корми... — ворчал Дирик. — Ну и катись в болото, нужна мне твоя собачья любовь, ха! Хватит с тобой цацкаться. Хлеб из рук моих жрешь, а близко не подпускаешь? Наверно, лупили тебя, вот и боишься, трус! Трус ты и продажная душонка, тьфу!

Как-то вечером Дирик опять растопил печурку и поставил на нее чайник с болотной водой — другой не было; чай отдавал ржавью, тиной, но с этим приходилось мириться.

Печурка раскалилась, Дирик смотрел, как на ее жестяных боках вспыхивают, треща, крохотные звездочки; в детстве ему кто-то говорил: когда на плите трескаются и вспыхивают такие звездочки, это к ветру. В детстве... За каким чертом о нем вспоминать, оно давно прошло! Ни о чем не надо вспоминать, ни о чем. Любая тропинка воспоминаний все равно приведет к разгрому, к поражению, к гибели почти всех надежд.

Лучшее спасение от воспоминаний — самогонка. Ее в бункере было достаточно. Дирик взял с полки бутыль и стал пить. Огненная жидкость обжигала рот, глотку, желудок, зато она обладала магической способностью разгонять воспоминания. Все, что когда-то связывало Дирика с жизнью, с людьми, постепенно теряло значение, мельчало и отдалялось, пока не исчезало совсем, падало в небытие, как камень в воду. Не рассеивалась только злоба и ненависть, жажда мести; они, за последние годы, как клещи, присосались к сердцу и разуму Дирика, стали его второй натурой; сейчас они терзали его еще сильнее, особенно когда он начинал пить. Тогда Дирик строил планы мщения, воображал, что и как будет делать; потом на смену возбуждению всякий раз, и в этот вечер тоже, приходила вялость, благодушное отупление.

Именно в этот вечер Дирик впервые заметил, что благодушию и отуплению он отдается охотнее, нежели размышлениям о мести. Не успел он додумать эту мысль, как у него вдруг ужасно заболело под ложечкой. Дирик вспомнил, что подобную боль он испытывает не впервые. Уж не обжег ли он желудок чересчур крепким самогоном? Или чаем: чтобы не так воротило с души от болотного привкуса, Дирик пил крутой кипяток, много раз обжигал себе рот...

На этот раз боли под ложечкой и ребрами были невыносимыми; Дирик скрючился, сжал живот обеими руками — так хоть легче было дышать. Каждый вдох поглубже вызывал жжение; Дирика прошиб пот от боли. Что у него с желудком? Или, может быть, с печенью?

— Чего гадаешь, дурак? — сказал себе Дирик. — Кто тебе ответит? Болото, лес? Или трус этот и обжора Сатана?

Вспомнив о собаке, Дирик отодвинул опорожненную бутылку, перемогаясь, встал и вылез из бункера, Ветер со свистом гнул ветви молодого ельника, раскачивал огромные сосны. Хмурая, слепая ночь,

— Сатана, эй, Сатана! Фью, фью, фью!

Собаки не слышно и не видно. Человек грязно обругал ее и убрался обратно в бункер, захлопнул дверь, повалился на нары и проспал до утра.

Рано утром Дирика разбудила боль под ложечкой. Прижимая ладонями больное место, Дирик проклинал себя — надо же было натащить в бункер такую уйму самогонки! Перебить оставшиеся бутылки, перебить сейчас же! Стой, стой... А не будет ли это еще глупее, чем утопить в болотном окнище ящик с гранатами? Надо просто взять себя в руки — пить в меру, а не как... Бутылки остались неразбитыми.

Весь день Дирик пролежал на нарах, почти ничего не ел и мучился от болей. Раза два вставал, сплевывая и морщась, отхлебывал глоток остывшего чая, тупо озираясь, выходил из блиндажа. Собака не показывалась — ну и пусть ее волки задерут, не станет он больше ни звать ее, ни кормить.

Вечером Дирик затопил печурку, но пить самогонку не стал. Чтобы не видеть зеленого мерцания бутылок на полке, набросил на них свой брезентовый плащ.

Наутро ему немного полегчало, можно было хоть двигаться и кое-как соображать. Дирик встал, распахнул дверь, чтоб проветрить помещение, и стал открывать банку консервов на завтрак. Ну конечно, Сатана уже тут как тут — сидит у входа, глаза, злые, алчные...

— На, жри! — Дирик швырнул псу кусок. — Все равно сегодня идти.

Вскоре Дирик отправился в путь. Собака мелькала иногда то слева, то справа от тропки.

На опушку леса Дирик вышел около полудня. Надо было ждать вечера; зря он так торопился.

Дирик нашел в кустарнике местечко посуше и растянулся на траве. Выглянуло солнце, стало потеплее: он задремал.

Вдруг он встрепенулся и глазам своим не поверил: собака вцепилась зубами ему в штанину!. Как только Дирик открыл глаза, она отскочила и издала предостерегающее: «Пфут, пфут!» А потом, тихонько ворча, скрылась за ближними елочками.

Дирик вскочил и последовал за ней, Пройдя шагов тридцать, он увидел тропинку, которой раньше не заметил. Неподалеку слышались шаги, трещали, ломаясь, сухие веточки, по тропинке кто-то шел... Дирик еле успел втиснуться в можжевельник. Из этого укрытия он видел, как приблизился и прошел мимо мужчина в фуражке лесника.

«Тьфу ты, — подумал Дирик, — если б я все еще валялся там в кустах, он бы меня как пить дать застукал! Кто его знает, что он за человек? Во всяком случае, я-то его не знаю. Попался б, как хорек в ловушку, если б не Сатана! Оказывается, я приобрел умного пса; нет, он стоит своих харчей!» Дирик оглянулся; собака сидела неподалеку и смотрела на человека.

— Ох, Сатана! — пробормотал Дирик. — Ты же меня полюбил все-таки! А? Хо-о... Много ли такая скотина вообще-то в любви смыслит?.. — Он шагнул к собаке, но Сатана сейчас же вскочил и шмыгнул в кусты. — Тьфу, — Дирик плюнул с досады, огляделся и потер нос кулаком. Надо было поискать другое местечко, где можно дожидаться темноты; на сей раз он отнесся к этому повнимательнее, сначала обошел вокруг, посмотрел, нет ли где тропок, протоптанных человеком, не просматривается ли откуда-нибудь его убежище.

— Ну, тут уж мы будем в безопасности, — буркнул он наконец и опустился на мох в облюбованном местечке. Сатаны не было видно, но Дирик не сомневался в том, что собака близко. — Да, — пробормотал он, — кто бы подумал, что ты такая сообразительная скотинка! Давай и впредь держись за меня, не пожалеешь, вдвоем-то лучше, вдвоем мы с тобой не пропадем. Чертовски хорошо быть вдвоем. Да еще когда тебя так охраняют...

Вечером Дирик пошел на хутор — его хозяина Толена он хорошо знал. Это был человек неразговорчивый, угрюмый, но Дирику он нравился куда больше Дзениса. Толен не задавал лишних вопросов и не болтал попусту. Услыхав, что Дирику требуются продукты, он, ни слова не говоря, собрал необходимое и рассердил Дирика только тем, что проделал это уж слишком поспешно, будто ему не терпелось поскорее отвязаться от непрошеного гостя. «Все они стали такими... Которым не надо самим торчать в лесу... Разнежились, сволочи, распустились!»

Дирик вернулся в бункер.

Несколько дней он провалялся на нарах, ничего не делая, удерживаясь от пьянства, приучал себя жить бездумно, не прибегая к опьянению. Иногда это удавалось: он больше не думал, не вспоминал ни о чем, не изобретал планов мести, решив, что сейчас надо только отдыхать, чтобы боли под ложечкой утихли совсем.

Собаку Дирик кормил охотнее и сытнее прежнего, несколько раз ласковым голосом подзывал к себе, но Сатану ничем не удавалось задобрить.

В один из сравнительно теплых, солнечных дней в конце ноября Дирик почувствовал себя настолько окрепшим и отдохнувшим, что вышел просто так прогуляться по лесу. Дошел до опушки, постоял, посмотрел: там и сям зеленела озимь, из труб домов поднимался светлый дымок, где-то в саду играли дети.

Дирик надеялся, что эта прогулка развлечет его; но оказалось, наоборот, все раздражало: дымки из труб, ухоженные нивы, играющие дети.

— Живут, гады, — бормотал он, — живут и в ус не дуют, голодранцы! Пригрелись на солнышке коммунизма! Сволочи... Человек должен прятаться по болотам, по лесам, как... А эти... Шушера проклятая! Своими руками навел бы пулемет на такой клоповник, скосил бы одного, другого, а потом — зажигательными, зажигательными, зажигательными...

Вспомнились слова того связного: один против всей земли... «Против какой всей земли? Латышской? Ну нет! Разве на латышской земле только и жили одни голоштанники — ни кола ни двора, которым нечего было терять? Ясно, от тех-то добра не жди, им все теперешнее — как божья роса! Дорвались, заседают, «ура» кричат... Ну, а те-то, которым грозит полное разорение, справные-то крестьяне? Ведь и они живут на этой земле, они-то не станут смотреть тупыми овечьими глазами, как их стригут, разоряют, обзывают кулаками, оскорбляют! Разве я среди них останусь один, даже если... Ну погодите, вы, шваль...» Дирик так растравил себя, что стиснул зубы, заскрипел ими. Круто повернулся и пошел обратно.

В другом месте на краю леса Дирик увидел большой незнакомый хутор. На рыжеватом клеверном поле, раскинувшемся между постройками и лесом, паслись овцы, забредшие почти на опушку. У Дирика мелькнула мысль... Куда это Сатана подевался? Дирик оглянулся: к счастью, пес рядом, он смотрел на Дирика ожидающе, видно почуяв, что человеку что-то надо, и сторожко поставил уши.

— За мной! — вполголоса произнес Дирик. Пригнулся, втянул голову в плечи и по канаве, заросшей кустарником, стал подбираться к овцам. Еще немного... Так, ну теперь из хутора ничего не увидят. Дирик погнал овец к лесу, и они, дуры, вприскочку побежали туда. Когда овцы, блея, рассыпались между деревьями, Дирик прошипел:

— С-сатана! Взять!

Собака ринулась вперед, — не залаяв, прижав уши как настоящий дикий зверь, бросилась на увесистого барашка, протащила его по земле и навалилась всем телом.

Дирик подбежал, зажал морду отчаянно блеявшему барану, вскинул его на плечо и проворно углубился в лес.

В лесу он зарезал барана, вспорол ему брюхо. Печень, легкие и сердце кинул Сатане — тот с ворчанием уволок свою долю в кусты.

В бункер Дирик с добычей вернулся ночью; затопил печурку, поджарил на вертеле и с жадностью поел свежей баранины. Для полного блаженства он разрешил себе на этот раз откупорить бутылку — решил выпить, но с умом, относиться к себе построже.

В распахнутую дверь шмыгнул Сатана; присев у входа, он, склонив голову набок, смотрел на хозяина, очевидно признавая его действия хорошими и правильными.

Дирик заговорил с собакой:

— Ха, и ты тут! Я вижу, ты и вправду любить меня начинаешь, и глаза уже не горят, как у дикого зверя, когда ты на меня смотришь. Это разумно, очень даже разумно. Прошу к столу, твоя доля ждет тебя, целая куча костей. Между нами говоря, ты скотина что надо — этого я еще ни одной собаке не говорил... Так же, как ни одной бабе не говорил, что ее люблю... А бабы меня... Да и собаки у меня были, хо-о... Ну, будь здоров! — Дирик выпил самогонки и бросил Сатане кости. На этот раз Сатана не потащил их из бункера, а стал грызть тут же у порога. Дирику это понравилось, он еще больше разговорился:

— Бабы, да-а... Уж такой шалой, такой мировой бабы, как Зельма, я больше не встречал, можешь мне поверить! Будто черт в ней сидел, тебя прямо так и лихорадило. Ей-то... Ну, ей я, конечно, насулил золотые горы.... А все остальные — тьфу!.. Была бы Зельма жива, не увязалась бы, стерва, за тем паршивым фрицем, так уж, будь покоен, не раз притащилась бы ко мне посреди ночи. Никогда ни с чем не считалась... Когда снюхались мы, она ж знала, что у меня жена на шее... У самой женихов — пруд пруди, единственная дочка, отец — богач... Только меня и хотела, никого другого, конечно, пока я от нее ни на шаг не отходил... А долго ли я мог себе такое позволить? Свой-то дом тоже проведать надо. Ну и готово, след ее простыл... Эх, Зельма, Зельма, как говорится, мир праху твоему!.. За это опять же выпить полагается.

И Дирик пил, забыв свое решение — пить в меру, пил и рассуждал громко, все громче:

— Да-а, Сатана... Жаль, что мы раньше с тобой не были знакомы! Не всегда я так бедно жил. Когда мои орлы еще были со мной, я был веселый, все мы были веселые, выпивали, пели песни. — Дирик затянул, отбивая такт ладонью по коленке: — «Где шумит сосно-овый бор...» — Он подавился, закашлялся, подозрительно поглядел на Сатану: — Ну, чего смотришь, будто не веришь? Как мы во зеленом во лесу гуляли! Ого-го, нам, брат, палец в рот не клади!.. Один я теперь знаю, сколько костей в здешних чащах схоронено, понял... Гляди не гляди, понял!.. Мы ведь не одних только этих проклятых ловили, не-ет!.. Чего ухмыляешься, дразнишься, падаль?

Дирик пил и говорил, вслушиваясь в собственный голос. Едва замолкал, казалось — тишина обступает его, сгущается, давит и душит, как узкий, но неодолимый железный обруч.

— Да, позабавились... Раз ночью Рунгис с Мазтетером, черти, приволокли в лагерь бабу, горожанку... Красивая женщина, пахло от нее как от цветочной клумбы... Приехала ночным поездом, понял, и прется по лесной дороге... Овца овцой! Столкнулась с моими молодцами нос к носу да еще спрашивает — не знают ли они, где бы она могла переночевать? Хо-о, они-то знают!.. Все равно как отраву занесли в лагерь, как чуму... Целая шайка мужиков, а баб они, может, с год не видали... Что тут заварилось! Парни, хоть родственники меж собой, хоть братья, смотрят друг на дружку как быки — кому, дескать, девка достанется... Ну, я же был господин и начальник в лагере. Тьфу ты... Нашелся у нас один придурок, мальчишка, маменькин сынок, у самого молоко на губах не обсохло, а на меня хвост поднимает... Вот сволочь! Чтоб не трогали бабу... На меня! Понял? А как это называется, когда против вождя идут? Это бунт, собачья твоя душа! Молчать!.. Я за пистолет, этот щенок за свой... Бах, бах, бах... Ухлопал бабу, как куропатку. Тьфу! Вот балда-то... Что ж мне бунт допускать, что ли? Ну нет... Я его успокоил... на месте. А не то... Ты-то чего уставился?! Чего глазеешь так противно, собачья твоя харя! Ма-алчать! Дисци-плина! Я тут хозяин, понял... — Дирик глядел на собаку глазами, налившимися кровью.

Сатана, прижав уши, глядел на своего господина.

Дирику померещилось, что собака будто бы сжалась, изготовившись к прыжку, и он вдруг пьяно заорал:

— От-ставить! Ах так? И ты бунтовать? Ну, ты у меня сейчас...

Шум, грохот. Потянувшись за револьвером, лежавшим на середине стола, Дирик столкнул на пол чайник и жестяную кружку. Мгновение, пьяный, ошарашенный собственным ревом и грохотом, тупо глядел на обгрызенный кусок мяса перед собой, потом глянул на дверь: она была приоткрыта, собака исчезла. Дирик выпустил из рук револьвер и рявкнул:

— Сатана!

Это было последнее произнесенное в тот вечер слово. Голова и плечи Дирика покачнулись вперед, назад, потом опустились на засаленный край стола.

Наутро первым ощущением Дирика была жуткая, сжигающая боль под ложечкой. Он застонал, разлепил склеившиеся веки, поднял голову и пытался пошевелить ногами, но они затекли и лежали под столом как два чурбака. Долго он не мог сдвинуться с места, сидел как прикованный к столу, заваленному кусками мяса. При виде жирного недожаренного мяса его затошнило. Наконец ноги стали повиноваться ему, он дотащился до нар и рухнул лицом вниз.

Снова открыв глаза, он увидел собаку, она сидела у порога и пристально смотрела на него.

— Сгинь, нечистая сила! — пролепетал Дирик одеревеневшим языком. Ему было так скверно, что он ударил бы собаку, подойди она поближе. Боль под ложечкой была нестерпимой, и виновата собака: если бы Сатана не свалил барана, не было бы этого обжорства и пьянства.,.

Собака, должно быть, смекнула, какое настроение у хозяина, покосилась на груду мяса на столе и, опустив хвост, шмыгнула за дверь.

Несколько дней Дирик никуда не ходил, мучился от болей. Было тяжело, как никогда, и Дирика охватил страх: что, если он заболел по-настоящему? Под ложечкой не гас дьявольский огонь, давило так, будто в нутро ему насовали кучу раскаленных камней. На правый бок вообще нельзя было повернуться: под ребрами набухал ком боли. Дирик ощупал его — наверно, и впрямь у него увеличилась и болела печень. Черт ее знает, у него же сроду не болела печень! Силы иссякли; их едва хватило на то, чтобы как-то подняться, принести воды, сжевать хоть кусок мяса...

Дирик временами ловил себя на мысли — хорошо бы перезимовать где-нибудь в тепле и в покое. Да, за последнее время он полюбил тепло, ему понравилось сидеть у печурки, глядя на угли, веявшие в лицо горячим дыханием.

Он страдал не только от боли, его терзал растущий страх перед одиночеством, перед своей беспомощностью. Лес уже не казался надежным убежищем, он чувствовал себя как заключенный, замурованный в этих зеленых стенах. Пытался подбодрить себя мыслями о мести, но они как-то потеряли остроту, скользили мимо, не зажигая его, не оживляя; сильнее всего было иное, еще не испытанное ощущение, в котором Дирик боялся сознаться: горькая жалость к самому себе.

Все приветливее он разговаривал с Сатаной, рассказывал ему о чем придется или просто нес разную чепуху. Собака стала относиться к нему доверчивее, чаще оставалась возле него. Однажды, когда Дирик в полудреме громко застонал от боли, собака впервые подошла к больному совсем вплотную, положила ему голову на бедро и заглянула в лицо. Дирика разбудил пристальный взгляд, уже не сверкавший враждебным, недоверчивым огнем; он протянул руку, но тут Сатана все же отпрянул назад, заворчал и отодвинулся.

— Все равно ты меня любишь, Сатана, все равно любишь, — сказал Дирик и удовлетворенно прикрыл глаза.

Начались морозы. Продукты кончались, надо было что-то придумать; Дирик наконец собрался с силами и пошел.

Нелегко было перебираться через болото: оно затянулось тонкой корочкой льда, эта корочка трескалась и ломалась на каждом шагу, ноги коченели от холодной воды. Пока Дирик, выбравшись, наконец, на лесную сушь, переобувался, у него замерзли руки; придется раздобывать варежки... Зимой вообще плохо — снег, следы... За едой вовсе нельзя будет ходить... А если еще заболеешь, тогда капут, это факт. Он и сейчас-то наверняка совсем болен... Дирик дул на озябшие руки и думал. Сперва он хотел только добраться до Дзениса, взять продуктов, а тут передумал. Хорошо, что замаскировал бункер, больше он туда не вернется, надо во что бы то ни стало обеспечить себе человеческое жилье на зиму.

Идти было далеко. В соседней волости жил надежный хуторянин Зелтынь; у него есть кое-какие возможности...

Дирик быстро уставал, приходилось несколько раз отдыхать. Зябли руки. То ли дело Сатане — отъелся на хороших харчах, шерсть отросла, лоснилась.

К полудню Дирик совсем утомился, забрался в заветрие, сунул руки за пазуху и подремал часок-другой. Сатана свернулся клубком у него в ногах и тоже дремал, но сторожко: порой поднимал голову, ставил уши, потягивал ноздрями воздух.

С начала своей болезни Дирик все больше привязывался к собаке, и она к нему тоже. Теперь, отдохнув и собираясь двигаться дальше, Дирик сказал Сатане:

— Ну, мотаем дальше, собачья твоя душа, у нас впереди много дел. Авось повезет, мы ведь с тобой везучие. А?

Разговаривая с собакой, он теперь говорил «мы».

Ночью Дирик постучался условленным порядком в окно к Зелтыню. Отворилась форточка, голос Зелтыня спросил:

— Кто скребется так поздно? Сосед, что ли?

— Сосед спит, — ответил Дирик словами пароля. — Разве ты только соседа в гости ждешь?

— По голосу не узнаю, обожди, дверь отопру, может быть, вспомню.

Дирика впустили в дом. Зелтынь зажег свет в кухне, где окна были закрыты ставнями.

— Садись! — кивнул Зелтынь, а сам остался стоять. — Ну? Выкладывай!

Это прозвучало не очень любезно, и Дирик сразу рассердился.

— Потише, потише, друг, — сказал он, немного повысив голос, — сначала я буду задавать вопросы.

— Ах так, гостюшко? В моем же доме?

— В твоем! Уж не ты ли рисковал головой за эту вот крышу, трубу, стены, охранял их и...

— Охраняй не охраняй, так и этак в колхоз катимся... все равно что конские яблоки под горку. Так и этак все, все...

— Спокойно, Зелтынь, ну что это ты! — Дирик, сдерживаясь, покачал головой. — Раскаркался как ворон. Если бы все только ныли сложа руки...

— Все псу под хвост пойдет, — упрямо повторил Зелтынь. — Если война не начнется, конец нам.

— А, да что с тобой толковать! — Дирик опять подавил злобу, помолчал и добавил уже миролюбивее: — Не к лицу нам с тобой лаяться. Ты мне, Зелтынь, помочь должен. Я сейчас по уши в дерьме сижу...

И Дирик рассказал про свои невзгоды: привязалась непонятная болезнь, необходимо лечение и пристанище на зиму. Рассказывая, он все время чувствовал, что Зелтынь его внимательно разглядывает, когда же Дирик сам посмотрел на стоявшего перед ним хозяина, карие глаза забегали по углам.

— Впрямь дерьмо дело, — буркнул, выслушав его, Зелтынь. Подумал и спросил: — А где это ты пропадал, не показывался так долго? Не знали, жив ли ты, пока Дзенис не сказал... Сколько у тебя парней-то осталось?

Дирик стиснул зубы так, что выпятились обросшие щетиной скулы, и Зелтынь, чей взгляд проворным тараканом шмыгал по лицу Дирика, сделал безошибочный вывод:

— Так, так... Значит, накрылись все до единого... Ну ладно, можешь оставаться у меня до утра. И ни минуты дольше... Не те времена, не те люди под боком. Сам понимать должен.

— А что мне понимать? Что ты мне тут...

— Да ничего. Только... как ты там ни ерепенься, а, по-моему, все это...

— Хватит! — Дирик тяжело прихлопнул ладонью по столу. — Трусы... Веди, где переспать!

Хозяин молча повел его на второй этаж, в маленькую, темноватую горенку, зажег приготовленные дрова и растопку в печке.

— Сейчас поесть принесу, — буркнул Зелтынь и вышел.

Дирик смотрел на печку — дрова разгорелись, загудели; он кусал губы и думал: «Ну так и есть, пришел к людям — и глядеть на них тошно. Шваль! Как на таких надеяться? Он еще пойдет и продаст... Не лучше ль уносить отсюда ноги, пока еще не поздно? Да нет, не продаст, слишком долго он с нами путался, пока не случилась эта заваруха. Вряд ли он захочет, чтоб я тоже выложил все, что о нем знаю. И куда деваться посреди ночи?»

Зелтынь принес ужин и грелку.

— В грелке горячая вода, прогрей себе больное место как следует, — сказал он примирительно и вышел.

Если бы Дирику еще месяца два назад кто-нибудь сказал, что он скоро будет лежать в кровати с чистыми простынями и парить брюхо грелкой, как хворая старуха, он был бы оскорблен до глубины души или расхохотался бы.

Дирик испытывал странное чувство. После стольких месяцев чистая постель, приличная еда... В печке трещали поленья, за окном бушевал ветер. В пустоватой, тесной комнате, освещенной красноватым отблеском, было удивительно уютно. Живут же люди! Дома, в тепле, в безопасности. Ешь, пей, спи. Жена обхаживает, если не спится — пощекочет пятки... Мысли были завистливые, злые, но они рассеялись в этом мимолетном ощущении уюта, Дирик незаметно уснул.

Он вскочил от жуткой непонятной возни: лай и скулеж собак, женские крики, шум... Черт, что там такое! Вроде кто-то силой ломится в дом.

Дирик выскочил из кровати, схватил с полу автомат и, едва успев стать за печь, услыхал протяжный вой. Это же Сатана! Что-то вихрем взлетело по лестнице, незапертая дверь распахнулась, и в комнату, ворча и царапая пол когтями, ворвался пес.

— Сатана, Сатана... — шептал Дирик.

Ткнувшись мордой в его колени, собака повернулась к дверям и опять заворчала.

— Сатана, тихо! Молчать!

Дирик затворил дверь, кстати, нашарив скважину, — ключа не было. Он опять залез под одеяло, положил оружие на пол. Не иначе всю эту суматоху устроил Сатана. Шум внизу постепенно стихал, люди что-то бубнили вполголоса, но к нему никто не поднялся. Было, наверное, еще очень рано.

Шаги на лестнице послышались гораздо позже. Дирик прикрикнул на громко зарычавшего Сатану. Вошел Зелтынь.

— Ты что, не мог мне сказать как человек, что при тебе такой зверюга? Налетел во дворе на нашего Дукса, стал трепать его, как бешеный волк... Женка в дверь выглянула узнать, что там делается, так этот бес влетел в дом все равно как бомба, чуть с ног ее не сшиб, и — наверх...

— Эх, совсем позабыл я про него, — оправдывался Дирик.

Хозяин сообщил, что ночью он не ложился — ходил к Рубену, это верный человек, договорились, что Дирик сможет перебыть у него зиму. Вечером надо идти, ждать будут. Только без собаки, с таким зверем туда и не показывайся, придется оставить здесь или же... А выбираться надо сейчас же, пока темно; соседи тут уж очень близко, любят во все нос совать, вообще людишки такие... Наверно вспомнив, как вскипел вчера Дирик, Зелтынь прервал свои причитания, сообщил Дирику пароль и место, куда явиться вечером.

— Ладно, — помедлив, сказал Дирик, — пойти я пойду, но учти: если мне там устроена ловушка, твоя голова покатится в ту же яму, что и моя.

— Пустое не мели, не вчера я на свет родился, — ответил Зелтынь угрюмо. — Вставай одевайся, я тебе соберу все, что нужно.

Он вышел, принес бритву, еду и брезентовый плащ. Дирик побрился, поел и собрался в дорогу. В утренних сумерках Зелтынь вывел его во двор и подвел к пристройке у конюшни.

— Надо заманить сюда твоего зверюгу, — сказал Зелтынь. — Пристройка у нас пока пустует. Пускай посидит, покуда привыкнет ко мне... После опять сможешь забрать.

Дирику не хотелось расставаться с Сатаной, но ради собаки упускать возможность прожить в хороших условиях зиму — это было бы слишком. Дирик уже рассказал Зелтыню, как попала к нему собака, теперь сказал только:

— Хорошенько заботься о Сатане, пес этого стоит. Весной он мне очень понадобится.

— Да ладно уж. Если только не привыкнет за это время насовсем, признает тебя.

— Он-то! Да Сатана ради меня с крыши на борону прыгнет, так он ко мне привязался!

Сатана лежал на снегу неподалеку, тревожно шевелил ушами и вертел головой.

Дирик зашел в пристройку. Она была надежно сколочена из новых, крепких досок. Единственное окошко — высоко над землей, из него даже Сатане не выпрыгнуть. Пол застлан соломой.

— Сатана, Сатана!

Собака навострила уши, но не пошла.

— Видал? — усмехнулся Зелтынь. — Не больно-то он к тебе привязался, коли с первого зова не идет.

— Ерунда! Он чует... Сатана! Кому я говорю?!

На этот раз голос звучал так повелительно, что Сатана медленно, негнущимися ногами побрел все-таки к пристройке. Постоял еще у двери, понюхал воздух, потом вошел, несколько раз оглянувшись на дверь.

— Молодец! — похвалил Дирик и осмотрелся. Здесь у собаки будет квартира, которой недавно еще позавидовал бы сам Дирик, и зря он канителится, зря раскисает, расставаясь с собакой. «Еще не хватало, слюни распустить, ха... Скотина остается скотиной... Интересно только, как Зелтынь его кормить думает? Наверно, через окно придется... Дверь-то вряд ли рискнет отворять, чтоб и с ним не получилось, как давеча с его старухой...»

Пора было уходить, и Дирик, посмотрев на Сатану, направился к двери.

Сатана, без сомнения, почуял неладное; он вдруг насторожился, визгнул и кинулся к выходу, опередив Дирика, но в самый последний момент Зелтынь успел припереть дверь снаружи.

— Назад, сволочь! Нет, нет... Ты хороший, хороший пес, иди ко мне!

Сатана нехотя вернулся, но не успокоился; он стал бегать по кругу, громко повизгивая. Улучив момент, когда собака находилась в дальнем углу, Дирик подскочил к двери, протиснулся и успел ее запереть. Раздался дикий вой, собака всем телом кинулась на дверь — раз и другой, и еще, еще...

— Молчать! Прекратить! Оставаться там! — злобно заорал Дирик.

Собака притихла, но ненадолго. Уходя с Зелтынем, Дирик слышал позади оглушительный, злобный лай. Не знай Дирик, что в пристройке заперт Сатана, он бы не узнал его голоса, таким он был грубым, хриплым и злобным.

— Тьфу! — Дирик плюнул, коротко попрощался с Зелтынем и поспешил своей дорогой. Лай пса, казалось, обвинял и преследовал его, усиливая неуемную боль под ложечкой.

В то утро новый волостной милиционер Донис решил съездить в город. Он проснулся на час раньше обычного; заснуть не удалось, а валяться зря, убивать время было не в его привычках, и Донис встал.

Мать, уже возившаяся на кухне, велела сыну одеться потеплее — мороз-то крепчает.

Донис умылся, тщательно выбрился, натянул новый шерстяной джемпер. Потом с аппетитом позавтракал и стал надевать шинель.

— Кто тебя гонит в такую рань, до поезда еще времени сколько, — ворчала мать, посмотрев на размалеванный циферблат ходиков.

— Ничего, пойду потихонечку, прогуляюсь, это полезно, а то все сижу взаперти, — ответил Донис, попрощался с матерью и вышел. Было еще темно, под ногами похрустывал снежок, выпавший за ночь.

По правде сказать, Дониса в самом деле что-то гнало, постоянно гнало и зудило; это была жажда деятельности, успеха, да и заслуженного признания. Он был еще очень молод, только прошлым летом окончил в Риге милицейское училище и недавно был направлен в родную волость на работу уполномоченным милиции. Как начальству, так и Донису это решение казалось наилучшим: новый милиционер отлично знал местность и людей, наизусть помнил биографии, убеждения и настроения каждого из земляков; вряд ли нашлась бы более подходящая кандидатура — здесь вырос, был пастухом, кончил волостную школу. Донис отличился еще осенью при разгроме банды Дирика; молодой милиционер участвовал в бою не только как знаток местности и проводник. Он знал в лицо кое-кого из убитых бандитов, но напрасно искал среди них Дирика. Видно, Дирик бродил еще где-то, не исключено, что и кое-кто из подручных его остался жив. Недавно в соседнем уезде, в чаще, была обнаружена одна из старых баз разгромленной банды, там устроили засаду, но пока никто из бандитов там и близко не показывался...

Неторопливо шагая к станции, Донис прошел с полкилометра и приближался к Колосьям — хутору Зелтыня. И тут он услышал: в Колосьях лают, визжат и дерутся собаки. Интересно! Кто ж это там напал на Зелтынева Дукса? Волк, что ли? Донис покачал головой и пошел бы своей дорогой, если б оттуда не донесся испуганный женский крик.

Это заставило милиционера свернуть по лесной опушке к Колосьям. Он остановился за живой изгородью из елочек, окаймлявшей фруктовый сад, и стал смотреть. Два окна дома были закрыты ставнями, но сквозь щели пробивался свет, казавшийся желто-розовым, очень ярким в голубоватых сумерках.

Шум прекратился. Донис решил, что надо идти, чтобы не опоздать на поезд; он повернулся и в этот момент увидел, что к Колосьям приближается какой-то человек. Неудобно было стоять глазеть так, человек мог его увидеть. Донис юркнул в елочки и застыл без движения. Через минуту, не глянув в его сторону, мимо прошел хозяин Колосьев. Куда бы это? В такую рань? Подобные вопросы не пришли бы Донису в голову, если б ему встретился кто другой из местных жителей, но на хозяев Колосьев новый милиционер давно смотрел косо. Немного подумав — идти или остаться, Донис выбрал второе.

Зелтынь вошел в дом, и почти сразу во втором этаже зажегся свет. Тут что-то неладно! Наверху жили дети Зелтыня, но сейчас им полагается быть в городе, в школе...

В светлом четырехугольнике окна на втором этаже мелькала широкая и высокая тень — кто-то быстро ходил из угла в угол.

Две женщины прошли в хлев.

Немного погодя одна из женщин вышла из хлева с подойником, зашла в дом.

Потом во двор вышли двое мужчин с собакой. Маленький, коренастый был Зелтынь. А второй, высокий, плечистый?

Донис напряг внимание, сердясь, что не может понять, чем занимаются Зелтынь и его гость во дворе.

Он увидал их опять, когда Зелтынь проводил незнакомца до бани, попрощался с ним и вернулся в дом; незнакомец быстро зашагал к лесу.

Вернувшись в лес, Дирик шел не спеша. Хороша была ночь, проведенная в человеческих условиях, он отдохнул и чувствовал себя бодро. Все портили только мысли о Зелтыне. Нет, на таких типов нельзя полагаться: недаром уходу Дирика Зелтынь обрадовался во сто раз больше, чем его появлению. И не один он такой! Дзенис тоже. И тот связной. Одна шваль... Живи в лесу как загнанный зверь, терпи лишения, да еще подбадривай этих мямлей! Войны они ждут, а сами палец о палец не хотят ударить, боятся, трусы... Эх, пожить бы мне по-человечески, через неделю-другую был бы опять в прежней форме, здоровый как бык, ярый как бес. Это все проклятая хворь нагоняет тоску да дурацкие мысли о том, что остался один, без товарищей. Только до весны дотянуть, там опять можно в лес вернуться, если придется еще ждать, если англичане и американцы будут и дальше придуриваться. Над ними не каплет...

— Стой! Руки вверх! — раздался за спиной резкий, решительный голос.

Дирик застонал от отчаяния — автомат висел у него под застегнутым плащом. Верх идиотства! Он медлительно поворачивался левым боком к невидимому противнику; в правом кармане — револьвер. Медленно поднимая левую руку, Дирик рассчитывал одновременно опустить правую в карман и... черт, варежки! У него на руке варежки, сам же сегодня утром попросил варежки у Зелтыня! Идиот...

Донис выскочил перед ним, в руке пистолет, глаза — вороненая сталь, неотвратимо, как сталь пистолета, нацелились в противника. На плече звездочка младшего лейтенанта. Нет, у такого рука не дрогнет!

Донис продолжал своим резким, еще мальчишеским голосом:

— Дирик, я бью без промаха. Начнешь дурака валять — прострелю ноги и руки, издырявлю тебя как решето, а возьму живым. Кру-у-гом! Руки не опускать!

Дирик медленно повернулся, внутренне напрягся, готовый использовать первую же ошибку противника.

Милиционер выхватил револьвер из кармана пленника, левой рукой ощупал его бока и плечи, расстегнул на нем плащ и снял автомат, все время тыча Дирику в спину дулом своего пистолета. Движения Дониса были быстрыми, твердыми и уверенными.

Дирик думал, лихорадочно думал, но у него не было даже самой ничтожной возможности использовать свою силу и сноровку; совершенно ясно, что при первом же движении милиционер выстрелит.

— Руки за спину! Шагом марш!

И Дирик повиновался. Он шел, сложив за спиной руки в новых зеленых варежках, и его душили злость и отчаяние. Откуда взялся в лесу милиционер? Зелтынь? Предал? И теперь его, Дирика, ведут, беспомощного и покорного, как быка на бойню... Нет, нет! Нельзя ему идти! Он не пойдет, он обернется и нападет, пусть лучше убьют на месте, если от смерти уже не спастись. Но ведь милиционер грозился только изранить его, взять живым. Дирик всхлипнул, это был уже не страх, а дикий ужас. Живым! Почему живым? Дирик почувствовал, что его ударило в пот, перехватило дыхание.

— Дай отдохнуть! — процедил он сквозь зубы. — Остановимся немного, я болен.

— Ну садись, посиди, но запомни...

Дирик повернулся, опустился на мох, прислонился спиной к сосне.

Милиционер стоял в нескольких шагах от него, в руках — отнятый у Дирика автомат, дуло было теперь направлено в грудь его бывшего владельца...

Дирик думал: «Омерзительно молодое лицо. Парню и двадцати еще нет, щечки розовенькие, ротик нежный, глаза глупо синие — смотреть тошно, девичья мордочка, девичья тонкая фигурка... Я бы мог до него достать. Хотя бы одной рукой... Не успеть, нет, не успеть. Ч-черт...»

— Вставай! Пошли!

Безнадежно... безнадежно... Это единственное слово, как молотом, било Дирика по лбу.

Впереди блеснула река. Еще с полкилометра — и лес кончится, пойдут поля, хутора. И как этот синеглазый гаденыш узнал его? Вдруг Дирик вспомнил Зельмин хутор... Стадо, босоногий, белобрысый пастушонок с такими же синими блюдцами во лбу... Это Зельмин пастух, он самый, гаденыш! Тут уж недалеко до ее бывшего хутора, река течет вдоль ее сада. Сейчас река замерзла, зима. Только под берегом еще чернеет полоска воды... Если сейчас кинуться назад — ну, милиционер будет стрелять — в ноги, конечно, зато потом ему придется тащить Дирика на себе. И тогда можно будет схватить сопляка... за горло... все равно... И — кубарем вниз, по крутому берегу, под лед. Вместе. Река тут глубокая, омуты...

— Не могу, жарко! Отдохнуть, — опять прохрипел Дирик, скрючился, сорвал с рук варежки и оглянулся.

Милиционер не стрелял, смотрел на пленника — между светлых бровей у него залегла складка, прозрачная синева глаз застыла льдом, плечи были слегка вздернуты, тело напряжено.

Дирик вспомнил: финский нож, спрятанный за голенищем, милиционер у него не отнял. Нож-то нож — да что с него теперь толку?

— Дирик, давай не дури, хватит с меня твоих фокусов!

— Дурак, смотри, лоб мокрый, я вправду болен.

— В тюрьме подлечат. Пошли!

— Так вот ты какой, Зельмин пастух!

— Руки за спину! Шагом марш!

И в это мгновение мелькнуло сильное, длинное тело — Сатана кинулся на милиционера. Донис оторвал правую руку от автомата, инстинктивно защищая лицо, и собачьи клыки вонзились ему в руку. Почти в то же мгновение в грудь Дониса воткнулся финский нож. Наклонившись над поверженным врагом, великан смотрел, как бледнеет и гаснет синева в глазах...

Всплеснулась вода в реке.

— Сатана, пес мой, золотой мой пес! — Эти слова Дирик произнес почти со слезой в голосе. Он отер лоб и заторопился: повесил на шею свой автомат, поднял зеленые варежки, пристально оглядел берег и быстро пошел прочь. Сатана следовал по пятам, возбужденно дыша, вывалив красный язык.

Когда человек и собака были уже глубоко в лесу, Дирик еще раз пристально посмотрел на своего спасителя.

— Сатана, — шептал он, — ну каким же ты чудом вырвался как раз в нужную минуту? Есть все-таки бог на небесах, а? Сегодня ты обскакал меня, ничего не скажешь... Век буду помнить...

Действительно: как Сатана вырвался на волю? Дирику казалось, что из той пристройки даже человеку не уйти, не то что собаке. Или кто-нибудь из Зелтыней все-таки попробовал занести собаке еду и был сбит с ног? А может, Сатана прорыл себе ход под фундаментом?

Об этом можно было только гадать, но гадать не было смысла, надо было подумать о более важных вещах. Что теперь делать? Предатель ли Зелтынь? Это сейчас главное. У кого спросить? Впрочем, рассуждая логически, если бы милиционер от кого-то узнал о местонахождении Дирика, он не стал бы гоняться за ним в одиночку. Ни в коем случае! Взял бы с собой вооруженных помощников. И потом, если б Зелтынь хотел предать, ему проще всего было бы напустить парней из милиции на Дирика ночью, и его без всякого шума взяли бы прямо в Колосьях... Нет, подозрения против Зелтыня отпадают, и, значит, по полученному от него адресу можно идти смело. А куда же еще пойдешь без продуктов? Перебираться в другой уезд, к другим людям гораздо сложнее, и вряд ли у него хватит сил на такой переход.

То ли от ужасающего напряжения, от всего пережитого утром, то ли из-за болезни Дирик опять почувствовал слабость, был весь в поту, голова казалась пустой и гулкой, как после большой пьянки.

— Тьфу ты, из-за этой заварухи мы с тобой чересчур забрались в чащобу, — пробормотал он. — Пока доберемся до обещанной крыши над головой, уже стемнеет.

Дирик вернулся к реке на полкилометра ниже того места, где он расправился с милиционером, и пошел дальше по берегу. Река, та самая река, Зельмин хутор. Дирик решил пройти мимо, взглянуть хоть издали. Теперь там устроена конно- и машинопрокатная станция, живут посторонние люди...

Проходя в темноте мимо знакомого дома, он остановился, посмотрел издали на освещенные окна, за которыми двигались люди. Дирика охватила лютая ненависть к этим незнакомым людям — рука машинально шарила у пояса, где он раньше всегда носил гранаты. Кинуть бы парочку таких гостинцев в светлые окна, узнали бы... Гранат не было, он сам утопил их в трясине. Тьфу! Ничего, когда-нибудь он сюда вернется и выкурит всех гадов из Зельминого дома. Неутолимая злоба жгла, иссушала его беспощадно, как боль под ложечкой. Дирик плюнул и зашагал дальше.

Он добрался до цели позже, чем предполагал, и немного опасался, не опоздал ли. Место не внушало особого доверия — хутора здесь стояли кучно, слишком близко один от другого. Ну что ж делать...

Рубены, муж и жена, все-таки ждали его, еще днем приготовили комнату; она находилась на чердаке, над пристроенным к дому гаражом. Гараж и мастерская отапливались, печурка была и в чердачной комнатенке. Оконце крохотное, такое же, как чердачное оконце на другом конце дома. В светлое время дня Дирик, конечно, должен подходить к нему осторожно, а по вечера ни в коем случае не зажигать огня, иначе его сразу увидят.

Рубен, владелец гаража, работал механиком на местной лесопилке и еще дома прирабатывал ремонтом автомашин и прочих механизмов. Под вечер у него в гараже и мастерской всегда толкался народ, и поэтому Рубен решительно возражал против того, чтобы Дирик поселился у него с собакой. Когда Рубен все-таки увидел Сатану, он сказал сердито:

— У нас у самих кобель Погис, с теленка ростом и злой, драться с твоим будет... Ну что делать, пусть пока живет, людям скажу — приблудился, а там видно будет.

Рубен как в воду глядел: Погис и Сатана возненавидели друг дружку с первого взгляда. Даже когда их заперли поодиночке, они нервничали, злобно рычали. В комнате Дирика Сатану нельзя было держать: услышит лай Погиса — поднимет шум на чердаке. Пришлось оставить его внизу. Но Сатана хотел к Дирику и, куда его ни запихни, бесновался, неустанно царапался в дверь, скулил, а то и выть начинал или громко лаять.

Однажды запертый в комнате Сатана вышиб стекло, выскочил во двор, насмерть разодрался с Погисом и никого больше не подпускал близко — рычал и скалил зубы. Рубен рассердился и заявил, чтоб Дирик убрал его куда хочет, в доме совсем житья не стало.

— Как же я его уберу? — мямлил Дирик. — И куда?

— А мне плевать, — отрезал Рубен, — но чтоб сегодня же ночью его духу не было! Хватит того, что рискуем головой из-за тебя, а чтобы еще из-за собаки... Дурачок ты, что ли? Заведи в лес да пристрели! Можно б крысиного яда подсыпать, да где его нынче найдешь? Или иголок натыкать в мясо — так тоже любую тварь извести можно.

— Чепуху городишь! — замотал головой Дирик. — Этот с иголками в кишках будет тут мотаться и выть еще целый месяц. Такой здоровенный.

— Ну так застрели его к чертовой матери, и весь сказ! — Рубен рассердился не на шутку; больше он тратить слов не стал и вышел, хлопнув дверью.

Дирик остался один в своей темной комнатке и задумался. Рубен по-своему прав: насколько Дирик знал Сатану, он не угомонится, пока не прорвется к своему хозяину, а этого допускать нельзя, — если услышат возню и лай наверху, сразу появятся подозрения. Да вот он опять! Скребется внизу под дверью, работает во всю когтями и глоткой.

Через некоторое время лай послышался ближе. Дирик поглядел вниз — ну конечно, Сатана уже тут как тут, уставился на чердачное окошко и давай лаять. А если кто увидит? И все-таки пристрелить его жалко: толковый пес оказался, пригодился бы еще... Что же делать? Возвращаться вместе с Сатаной в осточертевший бункер — больным, слабым, рискуя окончательно расхвораться и подохнуть там в одиночестве? И главное, в лесу насыпало снега, погода стоит ясная, мороз, — глубокие, четкие следы покажут дорогу в бункер. «Нет ничего глупее — тащиться сейчас туда, оставлять следы. Значит, хватит распускать слюни! Пса надо ликвидировать, если сам не хочешь подохнуть собачьей смертью!»

Дирик принял решение.

Под утро он с собакой, совсем обалдевшей от счастья вновь видеть хозяина, отправился в лес. Мороз щипал лицо, снег хрустел под сапогами, дул резкий северный ветер. Стужа, темнота после уюта чердачной комнатенки укрепляли решимость Дирика избавиться от Сатаны.

Дирик с собакой пошли по дороге, наезженной лесорубами, — прямо от хутора уж никак нельзя было идти по целине.

К рассвету человек и зверь оказались глубоко в лесу. Сатана бежал впереди, порой беспокойно, вопросительно озираясь на хозяина; что-то ему, наверно, не нравилось, может быть, необычная молчаливость хозяина. Когда Сатана стал оглядываться слишком часто, Дирик заорал:

— Марш вперед, чего смотришь! Ползет, как...

Наконец Дирик остановился. Здесь! Дальше идти не было смысла; еловая чаща шумела, как бушующее море, ветер дул в сторону леса; в такую погоду никто не услышит выстрелов.

Сатана стоял шагах в двадцати от Дирика и внимательно смотрел на него: одна нога поднята, будто застыла в воздухе, уши торчком, голова склонена набок; собака пыталась, как всегда, разгадать намерения человека, сегодня его поведение было непонятным; инстинкт предостерегал. Опасность? Какая, откуда? Напрягшись как пружина, Сатана не сводил глаз с Дирика.

Едва человек, расстегнув плащ, снял с плеча автомат и, тщательно целясь, навел его на собаку, Сатана неожиданно быстрым скачком исчез в чаще, и Дирик, еще стреляя, понял: мимо, черт побери, мимо! Как же это могло случиться, что проклятая тварь...

Дирик вдруг вспомнил: Сатана ведь и раньше как-то странно вел себя, нервничал, когда хозяин брал в руки оружие, даже не направляя его на собаку. И потом как же он это упустил? У Сатаны возле уха было заметное углубление, заросшая рана; пес едва терпел, когда к ней прикасались пальцы Дирика, крутил головой и вертелся, а то и убегал совсем. Огнестрельная рана? Если так, то ясно: пес раз навсегда запомнил, что такое оружие, что значит наведенное на него дуло; в него когда-то стреляли, и он остался жив... Значит, Дирику здесь больше нечего делать и не на что надеяться; может быть, единственно лишь на то, что теперь Сатана оставит его в покое, больше не подойдет близко и станет опять бродягой. Ну пусть его — теперь пес поправился, отъелся, сможет вынести многое.

Дирик дошел до елочек, возле которых находился Сатана в момент выстрела: на насте не видно было, ни капли крови. «Может, оно и к лучшему, вот уж его-то крови я никогда не жаждал», — подумал Дирик.

Он бродил по лесу дотемна, довольный: Сатана как в воду канул, нигде не встречалось его следов. Дирик мог со спокойной душой вернуться к Рубенам, в свою чердачную комнатенку.

Несколько дней он мирно провел в своем убежище, бездумно и лениво осваиваясь с непривычным, приятным уютом: пока было светло, читал какую-нибудь старую книжку, осторожно выглядывал в мутное оконце — смотрел, какая погода, затянулось ли небо тучами или же оно ясное, и в холодной сини стоят столбики дыма из труб ближних хуторов; под вечер, когда темнело, Дирик валялся на кровати, прислушиваясь к шагам и голосам на нижнем этаже.

Хорошее питание, тепло, никаких забот и волнений. Здоровье налаживалось — Дирик принимал какие-то лекарства, раздобытые для него хозяйкой, слегка презирая себя за это: «Глотаю пилюли, пролеживаю бока, скоро вконец избалуюсь. Но должен же я вылечиться! Я ничего не забыл и не забуду, эти проклятые еще получат у меня, но сейчас... Хорош мститель — соплей перешибешь! Надо потерпеть, поправиться, и тогда...»

Как-то днем Дирик валялся на постели, перелистывая пожелтевшие иллюстрированные журналы, и вдруг ему как поленом по лбу ударили: где-то внизу завыла собака. Еще и еще — громко, отчаянно, тоскливо. Ей-ей, это был голос Сатаны! Во всяком случае, очень похожий. Погис у Рубена никогда не выл, и у Погиса выше голос. Ага, вот и Погис сердито залаял, тоже, наверно, почуял, что его недруг близко.

Дирик встал и на цыпочках подошел к окну, но как ни вытягивал шею, Сатану не увидел. Вой время от времени повторялся.

Поздно вечером к Дирику поднялся Рубен. Поставил ему еду и начал:

— Что ж ты натворил, дурья твоя голова? Отпустил своего зверюгу живым в лес! И еще врал мне, что с псом покончено, больше, дескать, никаких хлопот от него не будет. А на самом деле что? Тут он, окаянная тварь, шныряет по кустам, по канавам да еще воет, как оборотень! Мы с женкой хотели подозвать, прикормить, куда там: только мы шаг шагнули к нему, он сразу взвыл как ошпаренный и наутек, а домой возвращались — он опять по кустам, по кустам и тут, глазеет на чердачное окно — и пасть до ушей, воет. В любой момент соседи застукать могут. Тогда что?

— Хватит зудить! Я в тот раз, понимаешь, стрелял, да промазал, убежал, черт, только я прицелился. Этот пес уже стреляный, его так легко на мушку не возьмешь. Я думал...

— Индюк думает! Больше я с тобой рассусоливать не стану — давай уходи... Мы с женой обсудили, другого выхода нет. Продуктов дам, сколько унесешь. Сегодня же ночью чтоб духу твоего тут не было! И пока свою тварь не сживешь со света, на глаза не попадайся! Мы тоже люди, жить хотим! — И выговорившись, Рубен ушел, не желая больше ничего слушать.

Дирик трясся от злости на Сатану, на Рубена, на себя. Все, все пошло прахом — удобное, безопасное жилье, отдых, лечение... Рубен выбрасывает его вон, в темноту, на мороз, выбрасывает, как последнего... И все из-за этого приблудного пса, из-за идиотской мягкотелости Дирика!

В темноте двора собака выла не переставая, отчаянно; от этого звука Дирик застонал как от боли — эх, добраться б до подлеца, удушил бы голыми руками!

Дирик подошел к окну: за тропкой, ведущей к дому, что-то чернело в бледном мерцании снега. Приоткрыть окно, запустить чем-нибудь? Отбежит, а выть все равно будет. Окликнуть, унять? Вряд ли поможет, а окрик могут услышать прохожие... Во, опять воет, падаль! Нет, надо собираться; с Рубеном не поспоришь, он по-своему прав: этот чертов пес может их всех погубить.

Собака выла, выла протяжно, жалобно, отчаянно...

После полуночи, нагруженный тяжелой ношей, побожившись Рубену, что не вернется, пока жив Сатана, Дирик опять отправился в путь; вскоре над его головой зашумели деревья.

Сатана перестал выть, как только Дирик вышел во двор, но следовал ли он за ним, Дирик не мог удостовериться. На ветру лес полон шума, хмурь, туман — не видно, не слышно, что творится вокруг.

Дирик направлялся в свой бункер на болоте, куда же еще? Если Сатана последует за ним к бункеру — а он ведь привык там жить, — Дирик рано или поздно приманит его и...

Рано утром войдя в бункер, Дирик затопил печурку; спать в таком могильном холоде нечего было и думать. Он сидел перед печуркой и боролся с соблазном откупорить одну из оставшихся бутылок самогона. Нет, нет, этого нельзя себе позволить, тут нужен трезвый ум и твердая рука. Ни капли, пока не покончит с Сатаной, со своим несчастьем...

Дирик так и подскочил, когда вблизи бункера завыла собака. «Ага, ты здесь, ну погоди, гадина, теперь ты от меня не уйдешь!»

Дирик встал, отрезал кусок сала, распахнул дверь и позвал:

— Сатана, Сатана!

Был слышен лишь шум деревьев.

Дирик позвал еще раз и, когда Сатана не отозвался, выбросил сало на снег, бормоча:

— Ничего, сожрешь! Ну и жри, не жалко, теперь ты получишь столько жратвы, сколько за всю жизнь не получал. Я не я буду, если опять тебя не прикормлю!

Выйдя из бункера после восхода солнца, Дирик увидел, что сало исчезло; на снегу следы Сатаны, а самого не видать. Дирик позвал его раза два, не очень веря, что дозовется. Придется терпеливо ждать, а это нелегко: Дирика беспокоили следы, оставленные им по пути в бункер; как назло не выпадал новый снег.

Дирик не ложился, как ни хотелось спать; он все выходил и звал собаку, наконец в полдень увидел ее: Сатана стоял в кустах и не убежал при виде Дирика, только был весь напряженный, готовый к прыжку — хвост вытянут, уши прижаты, взгляд недоверчивый.

— Дурак, я же тебе ничего не сделаю, будь спокоен! — тихо сказал Дирик и показал псу свои ладони. — Видишь, дурак, у меня же нет оружия! — И сделал шаг к собаке.

Сатана еще стоял на месте, но шерсть у него на загривке вздыбилась, глаза злобно засверкали, собака задрожала от морды до кончика хвоста, словно ей стоило величайших усилий остаться на месте, словно ее раздирали два противоположных стремления — бежать и остаться... Когда Дирик сделал еще шаг, у Сатаны беззвучно задралась верхняя губа, блеснул ряд грозно ощеренных зубов, и собака исчезла в кустах, будто затеяв с хозяином какую-то злую игру.

— Уродина! — прохрипел Дирик и вернулся в бункер; он лег на нары и стал думать, как ему перехитрить собаку.

Наконец он кое-что придумал, удовлетворенно хмыкнул и покосился на бутылки с самогоном; они поблескивали, объемистые, пузатые, соблазнительно близкие, но между ними и Дириком стоял пес, ставший проклятием для своего хозяина. «Ну, мы еще посмотрим, кто кого...»

Наутро Дирик положил автомат со спущенным предохранителем на кучу хвороста возле бункера, пристроив его так, чтобы собака, даже подойдя близко, не смогла увидеть оружие. Затем взял мяса и хлеба, вышел опять и стал звать Сатану. Звать и ждать пришлось долго, очень долго, он замерз, расхаживая перед кучей хвороста, закоченел и с каждой минутой свирепел все больше.

— Сатана, Сатана! Сивый ты дьявол... Из-за него мне подохнуть тут с голода придется, живьем сгнить... Сатана-Сатана-а-а!...

Дирик уже охрип, накричавшись на холодном ветру. Он топтался у кучи хвороста, как прикованный к ней невидимой цепью.

Стало уже смеркаться, когда Сатана черной тенью мелькнул в ельничке; вначале показались только грудь и голова — уши торчком, глаза, устремленные на Дирика.

— Пес, пес, хороший пес! На, на, возьми! — шепелявил Дирик замерзшими губами и бросил собаке кусок мяса через кучу хвороста.

Сатана медленно, недоверчиво подошел к мясу, потом, наверно изголодавшись, схватил его — даже зубы щелкнули, — проглотил и застыл на месте.

Дирик стоял у хвороста; стоило только протянуть руку и нажать спуск, но он хотел, чтобы собака подошла еще ближе: второй раз промахиваться нельзя, иначе...

— Пес хороший, хороший, вот тебе еще, кушай, на! — приговаривал Дирик, бросая кусок за куском.

Ну что это за дьявол такой? Ближе он все-таки не шел и мясо хватать перестал, даже морду больше не опускал к земле, только глазел на человека сторожко и зло, будто читая его мысли.

Дирик медлил протянуть руку за оружием. Мгновения бежали, сумерки сгущались, сейчас придется вообще разойтись — скоро ничего уже не увидишь. Надо стрелять, будь что будет, собака еще ни разу не подходила так близко. «Да, но эти елки. Успеет отскочить туда... Отложить до завтра?» — думал Дирик. Вдруг разозлился, провел по лбу и глазам ладонью: «Чего я канителюсь?! Человеческие жизни обрывал в мгновение, в четверть мгновения, а тут...»

Дирик стиснул зубы, молниеносно схватил автомат; на весь лес затрещала очередь, полетели срезанные еловые веточки, снег и мох, взвыла убегавшая собака.

Дирик бежал по следам Сатаны, уже ни о чем не думая, бежал и стрелял, пока не кончился диск; когда умолк автомат, он остановился и процедил сквозь зубы:

— Сатана... Настоящий сатана... Ушел!

Он стоял, тяжело дыша, разъяренный, готовый кричать от безумной злобы, биться головой о деревья. Вдруг что-то вспомнил, опустился на землю, посмотрел вокруг. Мелкие темные крапины — кровь... Все-таки .кровь!

— Ну, слава богу! Попал, попал! Может быть, уродина ранена смертельно и уже издыхает! Ну конечно, смертельно, конечно, издыхает!

Он зашел в бункер, немного остыл и пришел в себя. В бункере было так же холодно, как на воле: подкарауливая собаку, Дирик не вытопил днем печурку.

Он внес дрова — показалось мало, он носил и носил, сваливая поленья перед печуркой.

Наконец, когда через груду дров уже едва можно было достать до дверцы, он разжег огонь, сел перед ним и стал греть дрожавшие руки.

— Дрожат как у старика, будто камни ворочал. Тьфу! С чего бы? Ведь теперь все, аминь, гроб и могила, с этим несчастьем покончено, во веки веков аминь! — бормотал Дирик, яростно потирая руки, мало-помалу согреваясь и успокаиваясь.

И вдруг... Не может быть!..

Дирик вскочил, вытянул шею и прислушался.

Там, в ночи, выла собака, выла громче и страшнее, чем когда-либо; выла, даже нет — завывала; протяжные, жуткие звуки резали ухо — собака, должно быть, близко, издали завывания не были бы так хорошо слышны.

Дирик сдернул с головы шапку, слушал и слушал, гадая: «Тут он, определенно тут, у самого бункера. Подыхать притащился... Подохнет... Замолчит...»

Завывания не смолкали, они доносились будто из самой преисподней, от них стыла кровь. Дирику казалось: железные пальцы сжали его макушку, подняв волосы дыбом. Он застонал, споткнулся о кучу дров и, ушибив колени, кинулся к автомату, брошенному на нары, вставил новый диск: держа оружие наготове, пошел к двери, прислушиваясь, медленно, будто на каждом шагу надо было преодолевать сопротивление. Дулом автомата оттолкнул дверь, прижался к косяку.

Тьма, хоть глаз выколи. Тьма и шум леса, больше никаких звуков. Как? Он же явственно слышал! Пока дверь была закрыта, у него прямо барабанные перепонки лопались от дикого, совсем близкого воя. Не мерещится же ему, не сошел же он с ума! Все вокруг было реальным, он все ощущал, видел и слышал; прикусил себе язык — больно. Никакой нечистой силы!

— Болван, не паясничай, что зря торчишь тут! Залезай в дом, последнее тепле выпустишь! — обругал себя Дирик. Запер опять дверь, положил автомат, на этот раз под рукой, на дрова; подбросил несколько полешек в гаснувший огонь и опять поймал себя на том, что прислушивается, вытянув шею; выругался и бросил взгляд на бутылки с самогоном. На их стеклянных боках играл красно-желтый отблеск, казалось, жидкость сама загорелась, она то вспыхивала сильнее, то гасла.

Ну вот опять! Вой и подвывания еще ближе, будто Сатана уткнул морду прямо в дверь бункера и его стоны пробиваются во все щели.

Дирик круто повернулся к двери, уже не соображая, что происходит с ним и вокруг него, совершенно ошалелый, во власти еще не изведанного ужаса. Он зажимал уши кулаками, но и это не помогало: вой продолжался, будто исходил из его черепа... Тогда Дирик опять схватил автомат, толкнул дверь и в то же мгновение нажал на спуск, опустив дуло книзу и водя им слева направо, справа налево... Расстрелял в темноту диск, перевел дыхание. Было тихо, совсем тихо. Никаких подвываний, только ветер изредка вцеплялся в деревья.

Дирик захлопнул дверь, но уже не вернулся греться к печурке; он стоял, слушал и ждал; наконец встрепенулся, посмотрел на автомат и опомнился. Ох и глупость он сделал, расстреляв попусту столько патронов! Ну, а если это не глупость? Может быть, стреляя наобум, он как раз и прикончил раненого Сатану? Воя-то больше не слышно.

Он стал устраиваться на ночлег — надо поспать; одну-единственную ночь он проведет еще здесь, а завтра можно будет вернуться к Рубену. Может, вернее всего было бы не задерживаться в бункере ни на минуту, отправляться сейчас же — ведь оставленный след может оказаться роковым. Но после всего только что пережитого Дирик не был уверен в своих нервах, в своих силах. Впервые в жизни при мысли о том, что в ночную тьму и стужу придется одному брести по сугробам, скитаться в чащах тоскливо шумящего леса, Дирик почувствовал, что по спине у него бегают мурашки — явственно, как однажды на сенокосе, когда ему за шиворот забралась мышь и бегала по спине, цепляясь за кожу острыми коготками, пока он не прижался спиной к дереву и не задавил ее... Нет, он не пойдет, отдохнет, выспится и отправится завтра утром.

Вой, подвывания... близко, близко...

— Боже мой, опять! — застонал Дирик. Он больше не хватался за автомат, даже не шевельнулся, стоял — челюсть отвисла, рот был разинут, глаза выпучены; бессознательный взгляд, блуждая по бункеру, поймал отблески на бутылках с самогоном. Дирик схватил ближайшую, стукнул по донышку и стал пить не отрываясь, пока бутылка не опустела. Тогда он схватился за вторую — последнюю.

Было воскресное утро. По лесу шли люди, собравшиеся на волчью охоту. За годы войны хищники размножились, обнаглели; в зимние ночи стаями подходили к опушке, рыскали у хуторов, пытаясь ворваться в хлевы, резали дворовых собак и нападали даже на одиноких ночных прохожих. С этим надо было покончить; лесничие и лесники с большой территории выработали план совместной облавы.

Охотники разбились на несколько групп; лесники вели их с разных сторон к месту облавы.

Лесник Декшениек, шедший впереди своей группы, наклонил голову и прислушался: где-то в лесу раздавался вой. Его слышали и остальные охотники, они переглянулись в недоумении:

— Собака?

— Может, волк? Откуда тут собака?

— Нет, больше похоже на собаку.

Декшениек и его охотники все-таки пошли на вой. Лесник остановился, нагнулся: на снегу виднелись отпечатки больших лап и пятна крови. Собачьи это следы или волчьи? Трудно сказать — лапы слишком глубоко увязали в сугробах; бесспорно было лишь то, что животное ранено: оно шаталось, падало, опять поднималось и тащилось дальше, оставляя на снегу крупные пятна крови.

Охотники рассыпались цепью и двинулись по направлению следа. Впереди еще раза два повторились подвывания.

Охотники достигли болотной низины, здесь уже не было высоких деревьев, лишь местами низкие, корявые сосенки, изредка кусты ракитника, березка.

Декшениек знал, что летом здесь простираются непроходимые топи, а сейчас по снегу можно было идти сравнительно уверенно, остерегаясь только незамерзших окнищ. Лесник двинулся первым, но сразу остановился, замахал рукой товарищам, показывая на что-то. Охотники прибавили шагу: перед ними, то показываясь между сосенками, то исчезая за ними, барахталось на снегу животное с темной шерстью. Собака, не волк — теперь было ясно видно. «Как попала сюда раненая собака? — подумал Декшениек. — Может быть, забрела в трущобу околевать? Животные, чуя свой конец, иной раз уходят вот так. И все-таки странно, почему эта собака бежит от нас?»

Выбравшись на бугорок, охотники продрались сквозь еловый подрост и, пораженные, увидели следы не только собаки, но и человека, притом совсем свежие следы сапог, тяжело, глубоко втоптанные в снег... Утоптанная полянка, груда хвороста. А там, в можжевельнике, вход... Вход в бункер.

Собака лежала на снегу возле кучи хвороста; у нее, наверно, больше не было сил. Животное уперлось передними ногами, стараясь удержать отяжелевшую голову прямо, скалило зубы и рычало в бессильной злобе, хотя люди уже не обращали на него внимания.

Поняв друг друга без слов, они рассредоточилась и окружили бункер. Декшениек, ветеринарный врач Слиеде и помощник уездного прокурора — все трое бывшие фронтовики — осторожно продвигались к кустам можжевельника. Вот она, дверь в бункер. Подойдя к ней вплотную и прислушавшись, они удивленно переглянулись: в бункере были люди, но они, вероятно, крепко спали — явственно слышался громкий храп и хриплое дыхание.

Декшениек осторожно потянул дверь, она легко подалась и отворилась; в лицо леснику шибануло густым перегаром самогона...

Дирика взяли без борьбы, он опомнился лишь, когда его уже посадили, скрутив руки на спине и связав ремнем, как раз затягивали потуже узел. Слиеде и еще кто-то из охотников опознали схваченного бандита с первого взгляда.

Раненого Сатану тоже забрали с собой, хоть это было нелегко. Чтобы собака не кусалась, пришлось закатать ее в Дириково одеяло и так дотащить до дровней, оставленных в лесу.

Пса взял себе ветеринарный врач Слиеде, большой любитель собак. Сатана выжил; ветеринару удалось залечить рану и выходить пса. Это стоило большого труда и терпения, которые не были вознаграждены ни малейшей благодарностью со стороны собаки. Поправившись, Сатана не признавал и не подпускал близко ни одного человека, даже своего спасителя.

Слиеде построил во дворе, против своих окон, загон для Сатаны с высоким забором. Он заботился о собаке, как мог, хорошо кормил ее и в свободные минуты часто стоял у загона, тихим голосом разговаривая с собакой и пытаясь ее приручить.

Сатана наблюдал за ветеринаром издалека, растянувшись на земле в углу загона. На первый взгляд он казался кротким, но это была мнимая кротость: едва Слиеде пытался отворить калитку, чтобы войти в загончик, Сатана вскакивал и с рычанием кидался к калитке, недвусмысленно угрожая напасть на своего спасителя.

Собака не верила больше ни одному человеку и, видно было, уже не поверит никогда.

1

Ничему не удивляться (латин.).

(обратно)

2

Непременное условие (латин.).

(обратно)

Оглавление

КУРИНЫЙ БОГ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

СКАЛА ДИРЕКТОРА Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

САТАНА Рассказ

*** Примечания ***