Терракотовые дни [Андрей Михайлович Марченко] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Андрей Михайлович Марченко Терракотовые дни
Посвящается Андрею Назаренко — без него этой книги не было бы. Или была бы совсем иная.
Вместо предисловия
В те времена, когда я был мальчишкой, и у меня не было иного занятия кроме игр, двумя дворами ниже нашего дома жил старик. Я даже не помню его имени. Да, кажется, при мне его и не произносили — звали исключительно по фамилии. По необъяснимым, непонятным ни для кого причинам меня он любил. Своих же двоих внуков он, мягко говоря, не праздновал. А те его просто боялись. И часто, чтоб развлечь меня, дед рассказывал истории. Рассказы его были страшными — иных он просто не знал. Он рассказывал о том, что видел, говорил то, о чем остальные предпочитали и не думать. Был честен честностью человека, которого нельзя запугать. Ибо ад не мог быть страшней того, сквозь что он прошел. Он мне рассказывал про метель над Салехардом, про то, как над зарытыми недостреленными шевелилась земля, о морозе в безымянном поселке, в котором он отморозил все пальцы на ногах… Умер он давно — мне тогда было лет десять. Память, капризная дама, растеряла почти все его рассказы, оставив лишь самые жуткие куски. И я часто жалею, что мы с ним разминулись во времени. Что я его выслушал, но не запомнил, не записал. И может быть, если бы я вспомнил его рассказы, среди них был бы и такой…В плену
Эх, туфли мои туфли… — думал Серега Колесник, глядя на носки своей обуви, — туфли, купленные по случаю на толкучке в Воронеже. Как я разнашивал вас, как размачивал соленой водой где-то под Таганрогом. Помните ли вы, как шлепал веселый весенний дождь по брусчатке Владимирского спуска, и ручьи текли вслед за нами, ниже — к Почтовой площади, к речному вокзалу. Помните ли вы, как выносили меня из-под облавы в Одессе? В Харькове я поставил на вас набойки, но одну потерял двумя неделями позже в Москве, и однорукий сапожник в Столешниковом переулке починил вас. Я обувал вас и шел на дело в стольких городах, что сейчас даже не могу припомнить их названий. Сперва я носил эти туфли, потому что в них было удобно. После — обувал на фарт. И мне действительно везло — меня ловили, но я бежал, в меня стреляли, но не попадали. Вот уже стерлась подошва. Ниточка сгнила, отошел верх, и туфли незаметно, тихо просят каши, и лужи надо обходить, чтоб не замочить ноги. Сносил я их, стало быть. Надо будет искать им замену, — если жив останусь. Ну а сейчас — помогите мне, выносите меня отсюда, выносите… Но нет — он остался на месте. Колесник понюхал рукав рубашки. Обычно чистоплотный, насколько это возможно, сейчас Колесник был противен сам себе. Рубашка, которую месяц назад стирали в ленинградском «Метрополе», сейчас пропиталась потом, дешевым табаком, что курили прочие заключенные в следственном изоляторе… Когда это было? Две недели назад? А, кажется, вечность прошла, жизнь промелькнула.* * *
Попался он тогда по-глупому. Хотя как можно было бы попасться умно? Любая ошибка — это глупость, ошибка профессионала, матерого вора — глупость, возведенная в степень. Ловили какого-то карманника — паренька лет шестнадцати, гнались всем миром. Колесник увидел погоню, а карманника — нет. Поэтому решил — гонятся за ним. Рванул…. Говорил же себе — нервы ни к черту, собирался выправить себе документы знатного животновода, подлечиться в Кисловодске, заодно пощипать разомлевшую на солнце публику. Не вышло… Было бы смешно, если б не было печально: желторотый щипач ушел, а он, знаменитый Серега «Колесо» Колесник, был загнан в угол, отловлен. Милицейское начальство долго не верило в свою удачу. Но чего уж — портреты Колесника имелись в каждом отделении. Да и сам Серега не скрывал, что он — действительно он. — Ну что, Колесо, попался? — язвил на допросе капитан милиции. — Катался по свету и докатился? Теперь впаяем тебе от сих до сих, пропишем ижицу… Запрем в Сибирь. Ну, что скажешь, Серега?.. Серега только кивал — сказать было нечего: да, действительно, попался, действительно, впаяют, пропишут. Попытаются во всяком случае. Он писал чистосердечные признания, изводил кучу бумаги, пальцы с непривычки ломило, от чернил они стали совершенно синие как у школяра. Опера читали и удивлялись: — Ну надо же… И это ты сделал, и это… А там ты как ушел? — В бабушку переоделся, — пояснял Серега, — сгорбился, мукой притрусил и все дела… — Ну, ты даешь! А Кирова, случайно, не ты грохнул? Дежурную шутку присутствующие в кабинете встречали громким хохотом. Колесник печально улыбался и качал головой: — Нет, на мокрое не подписываюсь… Но хотя Колесник и писал чистосердечные признания, ни на секунду не задумывался о последствиях, не верил, что отправится на стройки социализма, в Сибирь, где народ не сколько работает, сколько мрет. Он верил в чудо, верил — что-то случится. Колесник часто сталкивался с чудесами, ходил с ними рядом, сам творил их, и порой был убежден, что он сам — чудо. И, действительно, — произошло. Где-то далеко началась война. Времена были неспокойными — страна то и дело с кем-то воевала. Казалось — ничего особенного, война отшумит где-то далеко, заключенные останутся в своих камерах. Но нет — каток истории сорвался и несся сюда, сметая все на своем пути. Дело началось с самого опасного контингента, социально чуждого. Политических, врагов народа или спешно расстреляли в подвале, или отправили этапом на восток. Остальных, уголовников выгнали в тесный тюремный дворик. К ним вышел милицейский капитан, начальник тюрьмы, и артиллерист с петлицами полковника. — Товарищи заключенные, — на правах хозяина начал начальник тюрьмы, — как социально близкому элементу, Родина предоставляет вам возможность искупить свои преступления. Смыть все подозрения кровью своей и врагов. Оголтелый враг вторгся на наши земли, но наша победа близка. Противник будет разбит! — Товарищи!.. — начал полковник, набрав побольше воздуха, но так и не нашел ничего лучшего, чем крикнуть. Ђ За Родину, за Сталина! — Ну что скажете, граждане преступники? — переспросил капитан. Преступники не сказали ничего начальству, но загудели меж собой. Лишь перепуганным голосом крикнул кто-то из задних рядов: — Невиновный я… Я не хочу умирать! Ответом ему был негромкий и печальный смех. Улыбнулись комбриг и капитан. Тоже печально: лишь краешками губ. — Короче, дело к ночи… — подытожил капитан, — утром опять задам это вопрос. Насильно принуждать не буду. Но настоятельно советую — соглашайтесь… Второго такого случая может не быть.* * *
А где-то далеко шла война. …Их разбудили ночью, послали в атаку. В бой безумный, жестокий, дерзкий. Командир батальона, молодцеватый майор, выпрыгнул из окопа первый, сжимая в руках карабин. Немного постоял на бруствере, наверное, своим примером показывая: видите, ничего страшного. Но так и ничего не сказал, а лишь махнул рукой: за мной! Старшина бежал за майором — спина командира казалась достаточно широкой. Опять же, майор, вероятно, знал куда бежать. Бежали быстро, стараясь не шуметь, пригибаясь к земле насколько это можно. И действительно — почти всю нейтральную полосу пробежали незамеченными. Но все же немцы услышали, подняли тревогу. Вверх взмыла сигнальная ракета. Когда их открыли, старшина и майор были буквально в нескольких метрах от немецкого пулеметного гнезда. Пулеметчик кинулся к оружию, когда уже весь мир ему закрывало тело майора. Немец успел нажать на спуск, расколол тишину, разбудил всех, на многие километры вокруг. Из ран майора кровь ударила так, будто тесно ей было в этом теле. Но очередь не отбросила майора назад — он тяжело упал вперед, достав штыком сердце пулеметчика. Второй номер расчета попытался вытащить пулемет из-под двух тел. Но старшина сшиб его прикладом. Ударил со всего размаха, так, что голова немца мотнулась будто тряпичная. Старшина спрыгнул в окоп, огляделся. И слева и справа было чисто. На бруствере валялась пробитая пулей каска. В ней собралось немного дождевой воды. Старшина залпом выпил ее и побежал дальше. На второй линии немцы уже ждали атаки и встретили батальон огнем. Люди залегли, стали прятаться. Отстреливались скудно, чтоб не показать врагу свое положение. За немецкими позициями что-то ухнуло несколько раз. — Твою мать! — ругнулся старшина. Это начинали работать полковые минометы. Первая мина упала сзади и будто бы справа. Просто ляпнулась в грязь. Кто-то подумал: может быть повезло?.. Но уже в грунте сработал вышибной заряд, выбросил мину в воздух, и она взорвалась на высоте двух метров. На землю посыпался град раскаленных осколков. Люди вжимались в землю изо всех сил, и старшина понимал — нет такой силы, чтобы поднять людей в атаку и преодолеть последние десятки метров до немецких окопов. Кого-то взрывом оторвало от земли и бросило на колючую проволоку. Кто-то кричал. — Твою мать, твою мать, твою… — подбадривал себя старшина и, перебирая локтями, пополз прочь, туда, откуда он явился. Метров через тридцать поднялся на четвереньки, еще через десяток метров побежал. Ему будто стреляли вслед, но каким-то чудом он уходил… Он свалился в то же пулеметное гнездо, в котором был при наступлении. Затем поднялся, осмотрел поле боя: немцы еще стреляли, но, скорей, для порядка. Вроде бы в контратаку они не шли, и, возможно, будут рыхлить землю минометами до утра, и лишь потом вернутся на передний край. — Такие дела, братишка, — прошептал старшина убитому немцу. Батальон боевую задачу не выполнил. И то, что майора убили, это, вероятно, лучше для него. Может, под трибунал бы не отдали, но крови бы попили. А вот его, старшину, возможно, пристрелит политрук прямо в окопе, объявив его бежавшим с поля боя.[1] — Да, политрук наш еще та скотина… — сказал старшина все тому же немцу. Немец остался безучастным. Сапогом старшина тронул щеку убитого — так и есть, сломал ему шею. Хороший удар — ничего не скажешь… Вдруг кто-то застонал. Старшина сперва подумал, что это немец-пулеметчик, в которого майор всадил штык. Попытался добраться до первого номера, чтоб добить и его, но оказалось — майор жив. Старшина стащил его в гнездо. Майор был без сознания. Выглядел он препаршиво: гимнастерка почернела от крови, на губах проступила пена. Ран было как минимум пять. Пять жестоких, сквозных отверстий. Иногда человеку хватало и одного, чтоб отправиться на встречу с предками. А этот был жив. Все еще жив… — Ну что с тобой делать? Старшина разорвал свой санитарный пакет и запихал его под гимнастерку. Пакет майора тоже вскрыл и затолкал его тому за спину. Конечно, не перевязка, но сойдет. Он осмотрелся еще раз: бой почти затих. Конечно, ожидать утреннего появления немцев резону не было. Идти к своим? А как же политрук?.. А что если захватить майора? Он все равно не жилец, но это, конечно, меняло дело: получалось, что он вынесет командира из-под огня. Ну, или тело командира. Опять же — если немцы начнут стрелять, раненый прикроет ему спину… Майор был не так уж и тяжел, страх гнал старшину, толкал его в спину, и совсем скоро он был в своем окопе. Там его уже встречали. Пистолет политрука был в кобуре, но кобура оставалась расстегнутой, было видно рукоять револьвера. «Наган» — оружие в бою так себе, немногим лучше кастета. А вот пустить пулю в лоб ближнему — ничего, сойдет… — Кого это ты прешь? — спросил политрук. — Это товарищ майор… Командир батальона… — ответил старшина, пытаясь отдышаться. Старшина свалил раненого на бруствер. Стал глотать воздух, словно только вынырнул с многометровой глубины. Будто бы стал начинаться дождик. Или старшина его раньше не замечал? — Зря нес, — заметил политрук. — Он, вероятно, не жилец… — Он — герой, — стал защищать свою ношу старшина. — Сам подавил пулеметный расчет, закрыл амбразуру своей грудью… О том, что второго номера пулеметного расчета он сбил сам, старшина отчего-то умолчал. — Что там происходит? — кивнул политрук в сторону немецких позиций. — Попали под обстрел минометов. Прыгающие мины… Мины-лягушки. — Что за чушь? — удивился политрук. — Мины не могут прыгать. Они что, резиновые?.. А ты сходи, посмотри, — подумал старшина и чуть не ляпнул этого вслух. Но тут в разговор вмешался майор, сделал это единственным возможным для него способом — по грязи начал сползать в окоп. — Ладно, тащи в госпиталь. Может, еще успеешь живым донести… — Дайте кого-то в помощь! — Да ты что! Санитаров всех убило, а у меня каждый штык на счету! А если немцы в контратаку пойдут. А, действительно, вдруг пойдут? — подумал старшина… И понес майора дальше, по переходам. Где-то за его спиной все еще ухали минометы. Но звук был далекий и глухой. Он уже не пугал, а, наоборот, успокаивал: смерть осталась позади… А раненый хрипел на плече. По бушлату текла кровь, она мешалась с дождевой водой и лилась на землю. Старшина и представить не мог, что в одном человеке столько крови. — Да когда же ты сдохнешь, — бурчал он раненому. — Мне что, больше таскать нечего. Но когда он откинул полог санитарной палатки, раненый был все еще жив. В уголке врач попивал чаек. — Принимайте дохлятину… — Вали на стол… — ответил врач, допивая одним глотком чай. Старшина свалил груз с плеч. — Осторожней! — окликнул его доктор. — Не дрова ведь. Живой человек. — Я его уже хрен знает, сколько на себе тащу… Врач подошел к столу, одним жестом взрезал рубашку. — Мда… Где же его так, сердешного… — Тут рядом место есть одно. Могу показать… — Можешь не мешать? Там в уголке ведро со спиртом… Угощайся. Только, смотри, не упейся. Похмелять не буду. С шеи раненого врач срезал скальпелем медальон, отер с него кровь. Открыл, выбил бумажки. Как он и полагал, майор был предусмотрителен: среди прочих данных значилась группа крови.[2] Врач кивнул, позвал санитара, затребовал банки с консервированной кровью. Майору решительно везло по жизни: группа у него была обыкновеннейшая, заливать можно было хоть воду из лужи. Доктор принялся за работу, будто бы не спеша, но вместе с тем решительно, уверенно. Он уже заштопал-перевязал за сутки почти целый взвод. А до полуночи было еще далеко. В палатке было тепло, в кружке старшины плескался не самогон, не наркомовские сто грамм водки — чистый спирт. Ну а то, что крови по локоть, так нешто мы к крови непривычные? Наконец, доктор закончил зашивать, отошел помыть руки. От рукомойника бросил: — Видно, что смелый, отчаянный человек… Был. Жаль, конечно, — все равно помрет. Потом, омыв руки, нацедил и себе в мензурку спирта, вернулся к раненому, провел рукой по старым, но, без всякого сомнения, пулевым шрамам. — Хотя, кто его знает: крепок курилка. Где это его так разукрасило? Финляндия? Испания? — Не знаю, — покачал головой старшина, — я с ним две недели… Больше в ту ночь никого не принесли. Немцы не пошли в контратаку, никто не полез за солдатами погибшего батальона — раненые один за одним умирали на ничейной земле. Отдежурив до полуночи и дождавшись смены, врач пошел спать. Придя утром в госпиталь, с удивлением обнаружил, что раненый майор жив, хотя и не приходил в себя. Врач пожал плечами и завел на него карточку: майор Н. К. Гусев. Записал диагноз, эпикриз, состояние: «стабильно тяжелое». Покамест, оставим раненого на больничной койке. Может, пригодится еще?* * *
В ту ночь в тюрьме мало кто спал. Даже те, кто уже решился, часто просыпались, прислушивались к тюремному перестуку — а вдруг какая новость промелькнет. Кто уходит, кто остается. Колеснику же этот шум мешал спать. Для себя он решил — идти. Это не сильно походило на ожидаемое чудо, но иного пока не предвиделось. Но он ни с кем не делился своими мыслями, других тоже не слушал. На следующее утро капитан лично пожал ему руку: — Ты, Серега, хоть и бандит, но наш, советский, сознательный… Из всей тюрьмы не пошло на фронт человек десять. Среди них был тот, кто вчера кричал, что он не хочет умирать и что он не виновен. Так это или нет — никто не узнал. Вести оставшихся на этап было некому и потому, перед уходом их расстреляли прямо в камерах.* * *
Оружие выдали не всем. Колеснику повезло — ему досталась древняя винтовка. Сжимая ее цевье, Серега затосковал по своему «браунингу», сброшенному во время погони в какую-то канаву. Он думал бежать ночью, укрывшись в туман и мглу ночную. Но нет, не удалось — поход на фронт был тем же этапом, только конвой, составленный из войск НКВД, старался держаться подальше — в нескольких сотнях метрах. Вооружены и экипированы они были, не в пример, лучше. Если у ведомых на бой было хорошее, если по винтовке на четверых, то охрана ставила на холмах пулеметы. Обещали, что на передовой они будут через неделю, но за это время фронт сильно продвинулся, и уже на четвертый день пути коробочка охраны открылась, выдавливая их к врагу. Но боя не получилось. Будто из-под земли выскочила мотопехота, окружила, полоснула поверх голов из пулеметов. Немцы налетели неожиданно даже для заградотряда — они отступили, порой побросав оружие. Кто-то поднял руки вверх, его жест повторили многие… Если не все… Так, всего лишь через четыре дня после выхода из тюрьмы советской, Колесник попал в плен немецкий. Да и чем были те четыре дня? Свободой?.. Мало кто так думал. — Как есть нас на бойню гнали, — брюзжал сосед Колесника. — Эвон, посмотри, немцы одеты с иголочки, морды скоро лопнут… Каски, оружие начищенное. А у нас что? Винтовка на пятерых да тонкий лен на плечах. Соседа Колесник слушал в пол-уха, он думал о своем — ему здесь тоже не нравилось. Лагерь, построенный на берегу тихой речушки, был временным, ходили слухи, что их вот-вот погонят на запад. И если система даст сбой, — понимал Колесник, — то где-то здесь. Чем дальше на запад, тем лучше будет налажен конвейер. Надо цепляться за малейший шанс. «… Вот сейчас, — думал он, — сейчас что-то произойдет, и я выберусь отсюда…» Но ничего не происходило.Побег Колесника
Ничего не произошло. Танковый дизель завыл на тон выше и заглох. Два механика выругались — громко и резко, будто выстрелили. Один, невысокий, рыжий, зло выплюнул папиросу. Та перелетела через танковый корпус, упала в ведро с водой и с шипением погасла. Но к каким силам они взывали, кого ругали — никто так и не понял. Ругались они по-венгерски. На местах недавних сражений было брошено немало подбитой техники как одной, так и другой стороны. Немцы собирали свою технику, чинили то, что можно, что нельзя — разбирали на запасные части. Трофейную технику, в лучшем случае, отправляли на переплавку по причине отсутствия на нее все тех же запчастей. Этот танк венгры вытащили из металлолома чуть ли не с железнодорожной платформы. Фельдфебель вермахта, руководящий погрузкой, уступил его легко, лишь обозвав венгров старьевщиками. Венгры не обиделись, поскольку банально не поняли сказанного. Внешне танк был в приличном состоянии, но будто проклятие висело над ним — трансмиссия плевалась маслом, двигатель самопроизвольно набирал обороты, но стоило от него отвернуться — глох. Механики разбирали установку, бережно собирали, но все повторялось снова. Наконец, механики сдались, переступили через профессиональную гордость, перешли через реку, за которой размещался лагерь военнопленных. Знаками объяснили охране, что им надо. К несчастью, среди пленных танкистов не было. Здесь все были пехотинцами наихудшего разряда, а именно необученным ополчением. Людьми в штатских костюмах, не успевших сделать в этой войне и выстрела. Многие еще доедали харчи, собранные женами в дорогу. Венгры знали немецкий плохо, русский не знали вовсе. Из пленных переводчика на венгерский тоже не нашлось. Поэтому к пленным обращался немецкий солдат, на немецком же языке. Призыв пришлось повторять раз пять. — Что они говорят? — спросил Колесник, пробуждаясь от полуденной дремы. Бухгалтер, попавший в тюрьму и на фронт за растрату, порылся в памяти вспоминая убогий школьный немецкий. — Ищут механика, не могут отремонтировать танк… Колесник тут же вскочил на ноги, даже не задумываясь над своими действиями. Он судорожно вспоминаял немецкие слова. Таких оказалось три: — Ich been… Ja… Я могу посмотреть… Механики сделали попытку найти еще кого-то, но немец-переводчик махнул рукой и пошел по своим делам: разбирайтесь сами. Втроем вернулись к танку. Колесник снял пиджак и рубашку, повесил их на башню танка. И тут же по локоть залез в трансмиссию. Общались они мало, не зная языка друг друга, все больше использовали знаки. Первые четверть часа Колесник просто имитировал кипучую деятельность, пытаясь разобраться, что к чему. Венгры следили за ним внимательно, но не мешали, вероятно, решив, что так и надо. Затем Серега осмелел, начал давать механикам указания, требуя от них то одно, то другое. Несколько раз приглашал их попробовать запустить машину, но двигатель все же глох. Когда венгры устали они присели пообедать, позвали Колесника за компанию, но тот только отмахнулся и продолжал возиться то с двигателем, то с трансмиссией. Наконец, пробежался по борту и скользнул на место механика-водителя. Долго ничего не происходило… И тут двигатель завыл, но не капризно, меняя тона, а ровно. Гусеницы плюнули грязью, танк сорвался с места. Несколько секунд механики стояли без движенья, не веря в увиденное, ожидая, что вот сейчас танк заглохнет. Но нет — тот только набирал скорость. Повешенная на антенну рубашка, развевалась как флаг. Танк чуть развернулся и понесся из лагеря, не разбирая дороги. Потом, перелетел ров, порвал проволочное заграждение, возведенное двумя минутами раньше. Колючая проволока натянулась на броне и, прежде чем лопнуть, взвизгнула пронзительной гитарной нотой. Саперы, что ставили ограждение, смачно выругались. Кто-то запоздало полоснул очередью из пистолета-пулемета[3], но пули отскочили от брони, словно горох от стенки. Подняли тревогу, организовали преследование. В погоню понеслись два легких танка. Опасаться им, к счастью, было нечего, боекомплект и пулемет сняли, вероятно, еще советские войска. Но день уже догорал на западе — в темноте трудно было различить следы, да и опасно было: оккупированная территория как-никак. Танк нашли лишь утром следующего дня, в тридцати километрах от лагеря, вблизи от города Миронова. Беглеца не нашли вовсе.* * *
Кстати, танк этот завести больше не удалось. Никому. Он благополучно простоял всю войну и в конце сороковых его отдали на переплавку.Возвращение Бойко
Без шика, без парада город заняли немцы. Ворвались сходу, лишь в предместьях, возле моста через медленную речку, завязалась небольшая драчка. Городской военком залег за камнем на пригорке и отстреливался из скорострельной винтовки. Бой получился недолгим: одетые в фельдграу солдаты тут же рухнули в высокую полынь и отползли, ожидая пока подтянут самоходное орудие. Первый снаряд просвистел над крышами домов, второй смел и камень, и военкома. Вступающих встретили без энтузиазма, но нервировать их тоже не стали, и пару букетов все же упали на нагретую броню танков. Благо цветов в то время было много. Линейные части подтянули тылы и ушли дальше. Город на короткое время стал прифронтовым. Люфтваффе тут же разместили свои авиагруппы. На западе, на военном аэродроме с бетонной полосой, разместились бомбардировщики. На осавиахимовский с полосой грунтовой, приземлились истребители. Казалось, в городе оккупация коснулась только центра — новоприбывших было мало и жались они друг к другу. Комендатуру разместили в здании местного института, казармы — в общежитиях напротив. Чуть ближе к морю — полевой суд. Тут же, через площадь, — лазарет, куда навезли раненых. Но фронт скоро ушел дальше, и пациенты разделились на две категории: мертвые и выздоравливающие. Пустырь над кручей разбили под кладбище, позже, когда немцы отступали, перепахать его не успели. Это сделали советские войска. Номинально был объявлен комендантский час, но ни на окраинах, ни в предместьях он не соблюдался. Местные жители его игнорировали, а новая власть не слишком стремилась проверять. Появилась береговая охрана — на рейд стало две канонерские лодки. Вообще-то, в Миронов было отправлено три лодки, шли они медленно, опасаясь мин. Но вместо мины одна напоролась на неотмеченную на картах мель. — А что такого, — бурчал в ответ седой лоцман, — банку намулило в прошлом году. Мы флажок поставили, дак его, верно, льдом снесло… А что на карты его не нанесли — прошу пардону не подгадали под ваше появление. К сорок второму годику бы управились… Капитан канонерки хотел отвесить лоцману оплеуху, но раздумал — флотилию он вел сам по картам, а лоцман оставался на берегу. Да и с флагом получилась сущая нелепица. Банки метили флагом самого заметного цвета, то есть красным. Увидев коммунистический стяг посреди моря, капитан попытался снести его корпусом судна… — Вы эта… Когда в следующий раз в море пойдете, меня берите… — не унимался лоцман, — а то мало ли, вдруг чего на карты не нанесли. И опять же — я за морем истосковался… На канонерке погнулся ходовой вал, посыпались подшипники, корпус по шву пустил слезу. Канонерку сдернули с мели буксиром и тут же поставили на ремонт. На Гавани Шмидта, в цехах старой верфи, разместилась еще одна часть — итальянская, но не тылового охранения, а боевая. Возле эллинга пришвартовала свои катера 10 MAS, подразделение подводных диверсантов. Но море было мелкое, целей почти не было, и в Миронове они ожидали переброски на Каспий. Головорезы Боргезе жили по своим законам: в патрули не ходили, а отдыхали, загорали на молу, ловили рыбу, гоняли мяч по пустому пляжу. В порядке боевой подготовки налетали на кукурузные поля, чтоб не терять сноровку, ныряли в легких водолазных костюмах к затопленным на рейде кораблям, катали на боевых катерах местных мальчишек, даже пару раз давали пострелять из винтовок. Конечно, молва имеет свойство раздуваться, и уже лет через десять ребята, составлявшие итальянцам компанию, рассказывали, будто они плавали с аквалангами.[4] Но это случится нескоро, да верить им никто не будет…* * *
В то время, когда на одном конце города остывал танковый двигатель, к другой окраине подходил иной солдат. Он потерял пилотку, но не голову, обломал штык в теле какого-то врага, но не выпустил из рук карабин. Он потерял свою армию, но не растерялся сам. Получилось так — пока его дивизия держала оборону на берегу реки, немцы ударили чуть выше, в стык между фронтами, навели понтонные мосты, мгновенно протолкнули по ним танковые группы. Те разошлись веером, одна развернулась на юго-восток, вышла в море, отрезав пути к отступлению. Прежде чем идти на прорыв, в разведку послали несколько групп. Когда группа Бойко вернулась, оказалось, что части на месте нет, — по этому месту пронесся танковый клин, разметал пехоту. Потом… Да так ли это важно, что было потом. Дивизии больше не существовало. За разбитой полуторкой они устроили совет. Бойко был не к месту красноречив: — Когда крысы бегут с корабля, я понимаю крыс. Неумно из-за патриотизма пускать пузыри. Я всегда приводил тех, кто уходил со мной, назад. Но я устал, слагаю с себя командование. Не буду больше отдавать команды и не хочу их исполнять. У всех было свое мнение, и каждый поступил по-своему. Один пошел и тут же сдался немцам. Это был неправильный ответ, и через полгода он сгинул в каком-то концлагере. Другой пошел на восток, чтобы пробиться к своим. Почти сделал это, но увидел немецкий патруль чуть позже, чем надо. Был застрелен в короткой стычке, затем похоронен у дороги, стал еще одним неизвестным солдатом. Бойко пошел на запад. День переждал в одиноком домишке. Хозяин предлагал сменить одежду на гражданскую и утопить ружье в колодце. Но Бойко лишь спорол нашивки, а в карабин вцепился до того, что побелели пальцы. И улыбнулся так зло, что хозяева попятились из комнаты. Ушел почти ночью, переплыл реку — рубеж, на котором он дрался всего две недели назад. Еще через два дня вышел к предместьям Миронова, к городу, откуда он ушел добровольцем, уверенный, что скоро вернется с победой. Спрятал винтовку в стогу сена, прошелся городом. Подворотнями дошел почти до центра, вышел на задний двор своей бывшей работы, к зданию, где размещался когда-то уголовный розыск — Угро. Но все здесь было иначе, во дворе стоял бронетранспортер, возле него курили солдаты, одетые в серую униформу. Общежитие НКВД, в котором он когда-то жил, лежало в руинах — что было тому причиной, установить Бойко не представлялось возможным. Да и не сильно его волновало. Бойко обошел с полдюжины приятелей, но их или не было дома, или они боялись высунуть нос. Вышедшие женщины предлагали убраться подальше — да хотя бы к черту. Во многих брошенных домах квартировали немцы. Но крышу над головой Бойко нашел быстро. Только то и слово было, что крыша. Тот дом до войны принадлежал главному агроному пригородного колхоза. Как рассказали потом соседи, старый владелец покинул свое жилище еще за неделю до того, как в город вошли немецкие части. Эвакуировался обстоятельно, без спешки, погрузив мебель на поезд, семью — в машину. То, что везти было неудобно, — раздал тем, кто оставался. Но после его убытия, соседи пришли в дом еще раз и вынесли из комнат абсолютно все вплоть до дверей. Дело довершила бомба, сброшенная во вневременье, ночью, с неопознанного самолета. То ли пилот отбомбился по огням, то ли просто сбросил бомбы, не пожелав возвращаться с ними на аэродром. Бомба, прежде чем взорваться, упала в лужу, зарылась в землю, подняла фонтан грязи. На мгновение замерла, но внутри продолжалось движенье — игла наколола капсюль, огонь пробежался по каналу, в секунду сгорело все содержимое, разорвав корпус бомбы, расколов тишину. Осколки посекли ветки в саду, с корнем вырвали дерево. Стены дома вздрогнули, но устояли. В округе посыпались все стекла… Дом был не в блестящем состоянии, но остальные дома были еще хуже, и Бойко остановился здесь. В сарае он нашел пару пустых мешков, повыдергивал гвозди из разбитых ящиков, завесил мешковиной окна, из самого большого мешка сделал занавеску на дверь. Нашел еще таз, который не забрали по причине небольшой дырки в днище. А в сарае обнаружилось подвешенным под потолком полкуля семечек подсолнуха. То ли семена берегли под несостоявшийся опыт, то ли просто повесили под крышу от мышей, но мешок пощадили и люди, и грызуны. Глубоко ночью сходил за карабином, завернул в шинель, пронес его в город, спрятал под крышей. Затем развел в печи огонь, поставил на огонь таз, насыпал туда семечек. Достал из кармана пачку папирос, открыл, посмотрел туда, вздохнул и спрятал обратно в карман. Оставалось три папиросы.* * *
Фронт, который прокатился через Миронов почти без остановки, дальше зацепился за мелкую речушку, безымянную высоту и перекресток трех дорог. И если ветер был с востока, то хорошо было слышно, особенно ночью, как грохочут орудия. Один раз советские войска даже чуть не вернулись в город. Ранним утром удалось разорвать линию фронта, и пять танков вышли к аэродрому. Но немцы развернули два зенитных орудия, подтянулось три танка, которые очень кстати отремонтировали на машинно-тракторном дворе. И атака, а верней, налет, были отбиты — два советских танка остались гореть в поле, три отошли. Ну а потом все дальше от города откатывались бои, все глуше гремели орудия. Перестали дрожать в окнах стекла. И в одну ночь их вовсе не стало слышно.* * *
Чтоб отрапортовать о восстановлении мирной жизни в городе, привели в порядок стадион «Локомотив», тот, что в центре города, напротив городского парка. Впрочем, «привели» — громко сказано. Забили особо вопиющие дырки в заборе, покрасили лавочки шаровой серой краской — бочку с ней дал командир канонерок из порта. На поле скосили траву, которая за месяцы войны вымахала почти по пояс. Не обошлось без нелепости — сторож стадиона, седой старичок, успел перекопать часть поля и посадить чеснок на зиму. В пехотной части нашлись сетки на ворота, футбольные мячи, сами солдаты вермахта отсыпали известью границы поля. В местной типографии отпечатали листовки:Дар немецких солдат городу В нынешнюю субботу состоится открытие восстановленного стадиона «Локомотив» Играют сборные команды Военной авиации и Танковых частей Начало матча 16:00 Вход свободныйВетер трепал листовки чуть не на каждом столбе, но народу на матч собралось немного. Пришли поболеть за своих солдаты частей, что размещались в городе и его окрестностях. Местных было мало, может, пришло человек двести, все больше мальчишек из ближайших дворов. Во-первых, все равно играют немцы, а во-вторых, вход свободный, а вот как будет насчет выхода? Игра получилась незрелищной, напоминала больше даже не футбольный матч, а шахматную партию. Все на своих местах, все знают, что делать. И результат был довольно предсказуем, особенно как для товарищеского матча: 1–1. После свистка арбитра, артиллерийского капитана, команды пожали друг другу руки и разошлись по раздевалкам. Казалось, этим все и закончилось. Гражданская жизнь потихоньку тоже стала налаживаться. Немцам нужен был транспорт — уже на третий день своего появления в городе появились листовки с призывами выйти на работу рабочим депо. Определенный интерес был у немцев и в пригородах Миронова — к залежам железной руды, молибдена, никеля, и будущего бога войны — урана. Впрочем, в те времена немцы рассматривали уран как еще одну присадку к танковой броне. Почти сразу после занятия этих территорий, шахты посетили люди «организации Тодта», и, говорили, даже правая рука, глаза, а местами и разум Тодта — всемогущий Альберт Шпейер. Шпейер если и был, то улетел, а его люди остались: Рейх нуждался в стали. Причем не просто в железе, а в качественной, броневой. Поскольку везти руду с пустой породой было просто невыгодно, задышали горно-обогатительные мануфактуры. Конечно, недостатка в пленных не было, но что толку в необученной рабочей силе. Требовались мастера, то, что называли средним звеном. В центре города, напротив здания Рейхсбанка, заработала биржа труда, возле нее вколотили в землю доску для объявлений. Список необходимой рабочей силы был довольно длинным: начиная от поденщиков для расчистки завалов, заканчивая объявлением, отпечатанным явно не в Миронове, с броским заголовком: «Хотите поработать в Германии?» Бойко сам сходил к бирже. Но заходить не стал, даже не читал вывешенных объявлений. Просто посмотрел на толпу через улицу. Некоторые его узнавали, кивали Владимиру с почтением, но без излишней помпы — понимали, что капитан милиции вовсе не стремится быть узнанным. Посмотрев на биржу, Бойко побрел прочь. И на углу двух улиц они встретились, столкнулись нос к носу — бывший следователь посмотрел в глаза бывшему вору. Хотя, отчего бывшему — Колесник выглядел сытым, довольным и даже чуточку пьяным. Брюки и пиджак были наглажены, на ногах сверкали новенькие туфли. Бойко облизал губы и повел ладонью по правому бедру. Но нет — не было ни пистолета, ни даже кобуры. Колесник разгадал жест и только глазами указал на немецкий патруль: очнись, капитан, в городе другая власть, не твоя… И каждый пошел своей дорогой: Колесник подошел, прочел объявления, но заходить не стал, а пошел дальше походкой человека, которому решительно некуда спешить. Бойко долго стоял и глядел ему в спину. А что оставалось делать — крикнуть, что этот человек в розыске? Так это в иной стране, в ином времени. Идти за ним, следить? А дальше? Бойко развернулся, пошел прочь. Зайдя за угол, он достал папироску и закурил. Руки отчего-то дрожали.
* * *
…А внизу улицы, за домами, расплескалось то ли небо, то ли море… От биржи, по спуску, что был до войны проспектом Ленина, Колесник сошел к побережью, в нижний город. Спуск только то и назывался, что проспектом, а на самом деле улочкой был узкой и грязной. Немцы, войдя в город, сразу посбивали вывески с домов, оставив лишь таблички с номерами. И теперь проспектом Ленина ее называли лишь по неосторожности, а все больше именовали Спуском или же старым, дореволюционным именем — Николаевским… Возле бывшего здания Осавиахима Колесник перепрыгнул через лужи меж трамвайных рельс, быстрым шагом перешел через площадь и нырнул в подворотню, и, пройдя двором, попал в Шанхаи. Место это в официальных сводках именовалось рабочим поселком, но меж тем районом было самым нищим, а потому воровским. Узкие путаные улочки раздваивались, опять сходились. Бывало, улица путалась до такой степени, что пересекала сама себя. Дома, вросшие в землю по окна, ютились на крошечных кусочках земли. Рядом могли стоять дома за номерами 4 и 36, седьмых домов без всяких литер было пять штук. Зато восемнадцатого дома отчего-то не было вовсе. Бывали и участки, обнесенные со всех сторон высоким глухим забором, — без номеров, без ворот. Как туда попадали хозяева? И попадали ли вовсе? Почтальоны сходили с ума, пытаясь вручить иному жителю письмо или повестку. Квартирный комендант, назначенный немцами, раз за разом отчет передавал путаный — при всем желании, он местный житель не мог разобраться со смутным районом. Милиция здесь бывала редко, да и толку от таких визитов было мало. Во время облав срабатывал бесшумный беспроводный телеграф, наворованное и оружие сбрасывалось, бандиты уходили через камыши в море на лодках или по льду, в городской коллектор. Кого-то удавалось перехватить, но воры изображали искреннее недоумение: — Да я так, мимо проходил… Ну да, гуляю тут… А вы кого-то ищите, гражданин начальник? Меня?.. Да ну?.. Вот бы не подумал, вот и встретились. А вам чего от меня надо?.. Не-а, оружия нет, краденого не держим… Отсидев недельку в милиции, вор выходил, обещая исправиться, но тут же исчезал в нижнем городе, в Шанхаях… Колесник знал здесь многих, но в тот день ни к кому не зашел даже поздороваться. Поселком вышел к околице города, к реке. Прежде чем выйти из улочек, остановился, прижавшись к забору, сорвал яблоко, пока ел его — осмотрелся. Большой мост охранялся румынской жандармерией — они скучали на обоих концах моста и даже не приставали к проходящим. Но Колесник не стал рисковать — отбросив огрызок, он спустился к реке и перешел через кладку, переброшенную в камышах. Сойдя на тот берег, он оглянулся — теперь город был там, за рекой…Встреча Либиха и Колесника
Громовой холм когда-то звали Лысой горой. Конечно, насчет растительности на нем было негусто, но на гору он походил вовсе слабо. Зато молнии и громы действительно тянулись к нему. Да и как тут не тянуться, если на десятки верст в окрест нет ни единой высоты. С одной стороны море хоть и синее, да спокойное, с другой — степь. Какой-то шутник посадил на вершине холма дерево, а, может, оно и само выросло. Но вопреки всем песням древо, выросшее в одиночестве, не было огромным. Напротив, маленькое, корявенькое, гнутое будто сам черт пытался его завязать узлом. Да не доделал свою работу, плюнул и улетел по своим делам. Но дерево было крепким, жилистым и стояло всем стихиям вопреки — пару раз даже горело от молний, да дождь заливал раны, и оно продолжало жить. Под деревом, на небольшом камне, сидел человек. Серега Колесник подошел к холму, посмотрел на вершину, поднялся по склону. Обменялись рукопожатиями. Колесник спросил: — Ты искал меня? — Искал… — лениво признался сидящий. — Дело есть… — Дело — это хорошо. Покурим?.. Колесник присел рядом. Его собеседник полез в карман, достал портсигар, угостил товарища и угостился сам. Оба закурили — Колесник от своей зажигалки, сидящий от спички. Долго они сидели молча. Меж холмом и морем пролегало полотно железной дороги — сейчас по ней полз состав. Перед собой локомотив толкал две платформы — первую, нагруженную камнями, на случай мин. На второй в пулеметных гнездах, обложенных мешками с песком, скучали солдаты. За паровозом было еще с дюжину вагонов, платформ, одна цистерна. Состав шел очень медленно. — Все-таки не выиграют немцы войну… — задумчиво проговорил Колесник.Ђ Наши просторы их развращают. Стоит их эшелонам пересечь границу, они просто ползут. — Просто мин боятся… Замолчали. Может, через минуту Колесник спросил: — Как думаешь, дождь будет? — А кто его знает… Колесник удовлетворенно кивнул: — Новости обсудили, про погоду поговорили… Приличия соблюдены, можно перейти к делу. Так что там у тебя?.. Собеседник вздохнул и начал: — На прошлой неделе меня нашел такой себе дядя Зяма, Зиновий Циберлович. Говорит, потерял шкатулку с фамильными драгоценностями. Потерял он ее в своем доме — да вот беда-то, дом он тоже потерял. Еще бы немного и ко всем несчастьям он потерял бы жизнь. Но воскреснуть можно пусть и по чужим документам, дом отстроить новый, а вот шкатулочка дорога как память. — Ну да, конечно, еврейские деньги. Как я сразу не догадался. Все гоняются за еврейским богатством. Немцы, мародеры всех мастей, сами евреи. Нас только не хватает. Только я так скажу — слишком большая конкуренция. Да и не приносят счастья деньги твоего народа. Даже самим евреям. — Прошу запомнить, я не еврей, я немец… Просто быть евреем или немцем на этой земле — одинаково опасно. И фамилия моя настоящая — не Либин, а Либих, и зовут меня Генрих а не Евгений. Ты так и скажи, мол, не хочу за это браться, и окончим разговор. Но оба остались на своих местах. Колесник задумался, Либих ему не мешал. Ждать пришлось недолго. — И насколько дорога ему эта память?.. В пыли прутикомсобеседник небрежно нарисовал число. — Ого… Я и не знал, что в СССР бывают такие деньги. — Уже не в СССР, но не в этом суть… — И какая наша доля с этой музыки? Собеседник зачеркнул число и все тем же прутиком чуть ниже нарисовал ноль. Колесник ожидал, что рядом с нулем появятся еще какие-то цифры, но их не было… — Ха, а какой наш смысл рисковать?.. В ответ, Либих написал пятерку, за ней — нули. Нарисовав шесть, остановился и пересчитал цифры, затем дописал еще два. На этом и закончил. Колесник присвистнул, но на словах был сдержанней: — Неплохо, но может, все же объяснишь, что происходит? — У немцев, знаешь ли, свой заем победы. Да знаешь наверняка… Не люблю, когда занимают, да и кто любит… А тут еще берут без перспективы возврата. Посему, денюжку не несут, а наоборот прячут. Но немцам это не впервой — они ищут и обретают. Иными словами конфискуют — золото, камешки, столовое серебро… Колесник покачал головой: — Столовое серебро не для меня: у меня нет столовой. — Ну и я так считаю — пупок с серебром надорвешь. Но, думаю, там уже все рассортировано. Вот дядя Зяма и говорит, мол, накажите супостата, украдите отобранное, а ему верните шкатулочку — единственную его радость на старости лет… — Короче, процент наводчика. — Закончил Колесник. — Он… Либин замолчал, ожидая вопроса. Но его не последовало — Колеснику и так было все ясно. Он сложил руки на груди и задумчиво рассматривал носки своих ботинок. Те были в безупречном состоянии. — Ну что скажешь? — наконец не выдержал Либин. — Думато надо, думато… Твоя наводка — не такое уж и большое открытие… Давай попробую догадаться, где золотишко. Лежит оно в подвалах сбербанка, что напротив биржи. И охраняется не меньше чем ротой. Я угадал? Либин тяжело вздохнул. — Стало быть, угадал… — подытожил Колесник. — Гнилое дело. Это тебе не кассу взаимопомощи выставить — по указанным уже причинам… Колесник поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. — У тебя все? Или будут какие-то пожелания. — Спросил он и подал руку на прощание. Но его собеседник не стал пожимать руки, а посмотрел на собеседника зло, исподлобья. — Ты отказал уже два раза. Хорошо подумай, прежде чем это сделать в третий раз. Я уже решил — попробую. Не скажу, что без тебя не управлюсь… Но все же, помоги, а?..Визит полицая
На улице появился полицай — на руке повязка, за спиной маузеровская винтовка. Со всеми встречными, даже незнакомыми, здоровался первым, кланялся. Но говорил негромко, давая возможность встречным сделать вид, что полицая они не замечают. Мол, простите, люди добрые — семью кормить как-то надо. Матери на всякий случай загнали детей в дом и смотрели на шедшего по улице все больше из-за занавесок — уж не к ним ли. Человек, обличенный властью, человек с ружьем. Той-то власти — всего повязка на руке, да оружие — винтовка. Тем паче, что в каждом огороде что-то да закопано. Но все равно страшно. Дойдя до середины улицы, полицай пошел к бывшему дому агронома. Перед тем как войти, полицай долго топтался у порога, даже скрутил цигарку, скурил ее. Наконец, сломал шапку и переступил порог. Бойко нашел на кухне. В печке горел огонь, на ней стоял таз, в котором Бойко жарил семечки. — Можно зайти? — спросил полицай. — Ты уже зашел… — ответил Бойко, обернувшись на мгновение. — Тебя легко было найти. — А я и не прячусь. Зачем ты пришел?.. И действительно — зачем?.. Он прошел полгорода, но вот что сказать не знал. О Бойко ходили страшные слухи, говорили, что он расшвыривают людей как кегли, что он тайный людоед, что он якобы арестовал свою невесту в день свадьбы. Даже люди, которые делили в общежитии комнату с ним, были будто не знакомы с Бойко. Он мог не появляться в своей комнате неделями, затем прийти и завалиться спать в рабочий полдень. И что характерно — никому из соседей отчета не давал. Еще говорили, что он тайный палач и в подвалах НКВД исполняет смертные приговоры. Но в те времена и без того хватало желающих выстрелить безоружному в затылок. Бойко не окончил фразу: — Зачем ты пришел сюда? Зная мою славу, это может быть опасно. — Бросьте, товарищ капитан… Бойко одними глазами показал: нет. Зотов поправился: — Бросьте, Владимир Андреич, вы же не партийный, никому ничего дурного не сделали. В ответ Бойко поморщился — кисло и зло. — Я не партийный. Я никто. Вдобавок я битое никто… Ну что в городе слышно?.. И Зотов стал рассказывать, спокойно и ровно, совсем как много раз до этого. Будто Бойко его начальник, они встретились в коридорах и теперь курят папироски, стоя у какого-то окна. Зотов рассказывал то, что никогда бы не рассказал своему нынешнему начальству. В самом деле, иные упомянутые были будто их хорошими знакомыми. А что пришедшим из-за тридевяти земель скажет фамилия местного спекулянта или самогонщика? Или то, что бабкам на базаре пытаются подсунуть фальшивые советские деньги? За такое донесение не похвалит полицмейстер — слишком мелок масштаб. Да и жутко оно далеко от народа, начальство нонешнее, не то, что Владимир Андреич. — А еще в городе, говорят, видели Колесника. Может, брехня… Бойко поморщился в ответ. — Не брехня, я сам его видел. — И что вы с ним сделали? — А ничего. Что я с ним мог сделать. Бойко попробовал семечки и отставил таз в сторону. — Пожалуй, готово, угощайся… Стали плевать семечки, шелуху выбрасывали в окошко. — А ты устроился? — спросил, наконец, Бойко. Зотов кивнул, задумался, потом начал: — Если хотите, я передам фельдфебелю, замолвлю про вас словечко. Вас наверняка-то возьмут. — Не хочу… Наше время кончилось, Зотов. Глупо делать вид, что ничего не изменилось, что все по-прежнему. Я уже не капитан Бойко, ты — не старшина. — Да нет, есть вещи, что не меняются. Знаете, где я нынче стою? Возле базара, напротив фабрики. Совсем где я и раньше стоял. — Ты бы там стоял, если бы у тебя винтовки не было, если бы немцы тебя не приняли. А меня никто не пустит в мой старый кабинет. В крайнем случае — поставят рядом с тобой у базара. А может, сразу и к стенке… — Ну, а что в этом плохого. Для начала постоим вместе… А там, может, у вас получится сыграть по немецким правилам. — Я играю только за себя, — сказал будто отрезал Бойко. — Вы бы к нам, что ли, зашли. Хозяйка-то моя на стол накроет, может и чекушку выставит, чтоб мы, значит, помянули старые времена. — Спасибо, но твоя жена вряд ли будет рада меня видеть. Да у вас там, наверное, тесно. Как там дочь с внуками?.. — Ваша правда, Владимир Андреич. Зять-то в армии… В Красной… Вот дочь-то и съехала. А хозяйка говорит, мол, иди к немцам полицаем. Глядишь, немцы дочь не тронут. — Вернутся Советы — они тебя тронут. — Я старый. Меня не так жалко. Разговор не склеился. Зотов помялся, ссыпал семечки из ладони обратно в таз, вернул винтовку на плечо, уже возле двери остановился: — Может хоть отсыпать вам папирос? — Не надо — я бросаю.* * *
Через город вели пленных. Немцы могли бы пустить колонну в обход города, но отчего-то этого не сделали. То ли не захотели загружать пленными стратегический мост через реку Реберду, то ли решили лишний раз похвастать своей победой. И действительно — гнали долго, часа полтора, в колонну по четыре. — Откуда, откуда, откуда?.. — шумело в толпе. И будто перекличка звучало: — Харцизск… — Мариуполь… — Варваровка… Громом грянуло: — Таганрог! Пока колонна тянулась через город, безоблачное небо успело затянуться тучами, стал накрапывать мелкий дождик. А они все шли и шли. Сколько их там было? Тысяч пять — не меньше. Вдруг Марья, дочь бабки Салтычихи встрепенулась, подбежала, дернула немецкого офицера за рукав кителя, показывая на кого-то в колонне. — Пане коменданте! Та це мій чоловік! Гауптман не понял ни слова, но на всякий случай улыбнулся. Марья сдернула тяжелый платок, волосы каскадом рухнули на плечи. Размахивая платком, ввернулась в колонну пленных, подбежала к одному. — Ах ти вражий сину! Я ж тобі казала — не треба тобі йти на ту війну! Била его здорово, зло, с размахом. Тот закрывался руками и отступал перед ее напором. Отступал прочь из колонны. Немецкие солдаты смеялись громко и неприлично. Пленные улыбались, но шагу не сбавляли. — Везет же дураку, — шептали они. И были они правы. Может быть, тот пленный и не был дураком, но повезло ему безосновательно и иррационально. Все соседи знали, что Марья замужем. Мало кто из них не знал и того, что на своего мужа, Ваньку Плотникова, она успела получить похоронку еще в те времена, когда почта работала. И похоронка не врала — лег Ванька в землю где-то под Фастовом. Ну и что с того?.. А ничего… Глядела молодая вдова на ряды пленных и думала — ее мужа убили, этих ведут неведомо куда, непонятно зачем. Этак скоро мужиков и не останется. И вот, что странно, — ее обман остался не открыт. Соседи знали, но молчали. Новоявленный Ванька Плотников оказался молчаливым и непьющим. Два года под немцами прожили Иван да Марья ладно. Может быть, даже счастливо. Настолько счастливо, насколько возможно жить рядом с человеком, коему ты обязан жизнью. Детки пошли. Через одиннадцать месяцев родила она ему мальчика, Колю, а когда Красная Армия в город вошла, была Мария брюхата двойней. Даже особист, который шел в эшелоне наступающей Красной Армии, сделал вид, что ничего не заметил, что похоронка была просто ошибкой. Конечно же, Иван опять ушел на войну, и опять Марья, провожая своего мужа на фронт, рыдала. А скоро погнали иных пленных, в сторону иную. Соседи были уверены, что она останется вдовой второй раз, но нет. То ли некуда было больше возвращаться Ваньке, то ли, действительно, это была любовь. Хоть это к нашему повествованию не относится, я скажу: в один день затянувшейся весны он вернулся назад. В Миронов. К Марье.Визит Колесника
На этот раз гость был бесшумен — у дома Бойко он появился уже после заката, вырос будто из-под земли. Никто не видел, чтоб он шел по улице, — не зарычала ни одна собака, не было слышно шагов. На мгновенье остановился у порога, осмотрелся и прошмыгнул вовнутрь. Прошел через весь дом так, что не скрипнула ни одна половица. Этот посетитель был обут не в тяжелые сапоги, а в новенькие лакированные туфли. Бойко все же почувствовал его — изменилась акустика комнаты, тишина поменяла свою форму. Хозяин дома напрягся, но не обернулся. Гость, чтоб обозначить свое присутствие тихо откашлялся. Бойко остался неподвижен. — Я бы постучал к тебе в дверь, будь она у этого дома, — заговорил вошедший. — Видимо, мир вовсе слетел с петель, если гражданин оперуполномоченный сел спиной к двери… — Проходи, Колесник… — ответил Бойко, так и не повернувшись. — Я бы предложил тебе присесть, но в этом доме нет стульев, ни зеркал, ни дверей, которые могли бы слететь с петель… Честно говоря, я думал, что ко мне никто не зайдет в гости. И уж, конечно, не ожидал, что зайдешь ты. — А я зашел… — Вижу… А зачем? — Я тебе дачку принес… Колесник положил на стол пакет, завернутый в грубую бумагу. Развернул его. Там был кусок хлеба, сало расфасованное в аккуратные брикеты. Бойко хватило одного взгляда. — Сало немецкое… Значит краденое. Ты смотри — за такое… У немцев Сибири нет. Потому они сразу к стенке ставят. — Ах да, хорошо, что напомнил, — Колесник порылся в карманах и бросил на стол пару головок чеснока. — Вот и отечественный продукт. Угощайся. Бойко колебался недолго. Собственно, Колеснику показалось, что тот не задумывался вовсе. Но нет, какие-то мысли промелькнули, да голод все равно оказался сильней. Из кармана Бойко достал ложку, собираясь покромсать хлеб, но Колесник оказался проворней. Блеснула финка. — Получи… — Спасибо… Бойко сделал себе бутерброд, выбросив тут же упаковку от сала в огонь. Улика сгорела в мгновение. Теперь он уже на правах хозяина предложил: — Угощайся. — Что ж ты, меня решил подкармливать?.. Колесник кивнул, но взял только маленький кусочек хлеба. Был краток: — Мир, действительно, свихнулся, если вор кормит опера. — Какой ты теперь опер? Без ксивы, без нагана? Бойко хотел сказать про винтовку, но промолчал. Колесник же похлопал по карманам, достал папиросную пачку. Попытался выбить папиросу на ладонь, но пачка была пуста. Колесник смял пачку и бросил ее в огонь. Но Бойко успел заметить синюю пачку с силуэтом танцующей цыганки. «Gitanes». — Табак французский, сало немецкое. Скажи, Серега, куда мы катимся?.. — К интернационализму, — отмахнулся Колесник, — лучше скажи, у тебя закурить не найдется? — Бросаю… Колесник обнажил запястье, посмотрел на часы: — Впрочем, мне пора… Будешь без дела, заходи… Найдешь меня у… — Я тебя раньше и без подсказок находил… — Ну, сыскарь, бывай… Колесник протянул руку Бойко, тот, чуть поколебавшись, пожал ее. — Новая жизнь, Володя, началась, как ни крути, а новая. Кто старое помянет, тому глаз — вон… — Глаз вон, половину зубов долой, под дых и по почкам, по почкам… Бойко улыбнулся зло и криво. Колесник был не робкого десятка, но от такой улыбки прошли мурашки по коже. — Злой ты, Бойко, злой… Я к тебе как к другу, а ты… Зря я тебе, видно, дачку принес. — За дачку спасибо. Я ее не забуду. Ты хорошо знаешь — я, вообще, редко что забываю. Но если ты что-то на моих глазах украдешь, я скручу тебя и сдам кому угодно — немцам или коммунистам. Но я не позволю украсть хлеб у вдовы. Даже не дожидаясь того, чтоб она стала вдовой. Ты меня понял?.. В ответ на это Колесник лучезарно улыбнулся: — Понял… Чего уж тут не понять. И за то спасибо, за откровенность, значит. А то я думал, может, к нам пристанешь? Последнюю фразу он произнес со смешком, так что стало ясно: никогда Колесник о таком не думал, а придумал это только сейчас, чтобы позлить бывшего сыскаря. — До свиданья… — отрезал Бойко. Когда Колесник ушел, Бойко вытащил карабин, протирая его, все же достал папироску, закурил. Курил, пока тлеющий огонек не стал обжигать губы. Затем опять достал папиросную коробку — папироса оставалась одна. И еще был один патрон.Прибытие Отто Ланге
А ночью стреляли… К околице поселка подошла группа, пробивавшихся из окружения. Вероятно, хотели просить у местных одежду и еду, но нарвались на патруль. Завязался бой. Бойко слушал звуки перестрелки, считал оружие по выстрелам — щелчки винтовок, кашель немецких пистолет-пулеметов. C тяжелым астматическим хохотом заработал пулемет — по звуку вроде бы немецкий, но патроны явно берегли. Трофейный?.. Владимир даже вытащил из сена карабин. Но оттянул затвор, посмотрел на одинокий патрон и вернул оружие назад. К немцам подтянулось подкрепление, однако окруженцы, пользуясь темнотой, уже выходили из соприкосновения.* * *
Ранним утром из-за холма вылетел самолет. Шел он так быстро и низко, что застал врасплох зенитчиков. Они рванули к орудиям, крутанули маховики наводки, но остановились — на фюзеляже хорошо было видно черные кресты. Самолет пронесся над аэродромом, сделал круг, выпустил шасси и пошел на посадку. От касания о бетонку задымились колеса, взвизгнули и раскрутились. Самолет пробежал по дорожке, замедлился и со скоростью обычного автомобиля подъехал к командному пункту. Прибывших вышел встречать гауптман, но к самолету идти не стал — остановился, оперевшись локтем на перила крыльца. На самолете откинулся люк, оттуда выпрыгнул пилот. За ним на землю спустился человек в штатском. Гауптман вальяжно пошел навстречу, предвкушая, какой разнос можно устроить пилоту за провоз на самолете посторонних. Но посторонний себя таковым не считал — вышел вперед и резко выбросил руку в салюте, поднялся на носках, со щелчком свел каблуки туфель. Меж тем приветствие получилось у него вальяжным, будто кроме руки и ног мышцы расслаблены. Эта расслабленность и испугала дежурного — так обычно здоровались люди штатские, но обличенные властью. Те, которые из военной атрибутики берут то, что им нравится, — звания, власть, но брезгуют муштрой. Гауптман напрягся и выдал наиболее щегольской салют, на который был способен: выбросил руку, будто в ударе, напрягся струной, привстав на носки, стал на полголовы выше. И тут же расслабился. В то же время прибывший из внутреннего кармана пиджака достал свои документы, подал их встречающему. Гауптман с облегчением выдохнул — человек, действительно, являлся сотрудником Рейхсканцелярии, но принадлежал не к самому плохому отделу. Прилетевший в Миронов был человеком Артура Небе, шефа cripo, и хотя носил звание гауптштурмфюрера СС, на самом деле был сыщиком, чей удел гонять воров, ловить насильников и убийц. Никакой политики — работа есть работа. Почувствовав облегчение, гауптман стал любезен без меры, сперва он указал пилоту, что он привел самолет не на тот аэродром. Дескать, взлетайте, летите вдоль реки, до моста, затем — направо, а там уже недалеко. А господину гауптштурмфюреру лучше не лететь — отсюда до комендатуры ближе. Вот минут через десять туда грузовик будет ехать. И если ему так будет угодно… Гауптштурмфюреру[5] было угодно. Самолет снова заревел двигателями, развернулся, разогнался, ушел в небо, качнул крыльями и улетел на северо-восток. Прибывший тоже на аэродроме не задержался — уже через полчаса он спрыгнул у дверей комендатуры. Но час был ранний, в комендатуре еще никого не было, и утро он встретил, болтая с охранниками. Затем представился военному коменданту города: прибывшего гауптштурмфюрера звали Отто Ланге. После зашел к шефу гестапо города Миронова — оберштурмбаннфюрер СС Теодору Штапенбенеку. Тот был откровенно не рад знакомству. В Миронове и без того действовала уйма служб безопасности — на город базировалась жандармерия, тайная полевая полиция, собственно, гестапо, абвергруппы. Комендант выделил Ланге кабинет — на третьем, пустовавшем доныне, этаже. Ланге отметился у квартирмейстера, получил для жительства комнатушку в общежитии. Получив матрац и дойдя до комнаты, Ланге тут же завалился спать. Первый рабочий день был завтра. До него еще надо было дожить.* * *
Все с тем же тазом, залепив дырку тряпкой и глиной, Бойко ходил за водой. Здоровался с бабками у колодца. Те тоже кивали в ответ, но разговоры свои прекращали, отходили в сторону. Бойко руками ломал забор палисадника, затем этими дровами топил печь. Горячая вода казалась сытной. Даже стоя в стороне, он отлично слышал, о чем говорили бабы. Порой какие-то куски разговоров доносились до него из соседских дворов, с улиц. Немцы утверждали свой порядок — арестовывали там, устраивали на евреев облаву здесь, где-то проводили обыск. Искали цыган, ловили бродяг, зачищали поля от окруженцев. Порой приходили и на поселок, один раз перевернули по доносу дом всего за квартал от убежища Владимира. Но странное дело: его не трогали. И Бойко только догадывался — он не входил ни в одну схему: он не был евреем, не был своим, но вроде бы и не казался чужаком. Он не был никому нужен. И радоваться этому или нет, он не знал. Но все же через несколько дней, когда он набирал воду, бабки вдруг разом замолчали и разошлись брызгами. Бойко слышал — кто-то подходит к нему со спины. Идет спокойно и даже вальяжно, обут в сапоги. Уйду, — подумал Бойко, — ну их всех в болото. Сейчас ударю и уйду. Мешали семечки в руке. Что с ними делать — выбросить на землю или ссыпать в карман? Нельзя — станет видно, что он заметил, надумал что-то. Всю жменю он отправил в рот: если что — можно плюнуть в лицо. Потрогал края таза — им можно было ударить… Но человек за его спиной остановился, не дойдя до него пару шагов. Тогда бросить шаг в руки, уйти в сторону, ударить… — А вы все семечки лузгаете, Владимир Андреич?.. Бойко с облегчением выдохнул, это был Зотов: — Их… — А посытней ничего нет?.. Бойко развел руками. Повернулся, присел на сруб колодца: — Сапоги у тебя новые? От новых хозяев?.. — Ну не от старых же привет?.. — ухмыльнулся Зотов. — Так вот, чего хотел сказать-то. Я к вам по делу. Тут, давеча, немец прибыл, говорят, из самого Берлина. Ищет, говорят, себе в помощь тех, кто розыском до войны занимался. Я вот сразу про вас вспомнил. — И сразу сказал?.. — Обижаете, Владимир Андреич, обижаете… Я же не знаю… Может, вы-то уже при делах. — При каких это, интересно?.. — Ну мало ли?… — пожал плечами Зотов. — Ну так как вам предложеньице?.. — Никак. Я же говорил — я никто… — Да как же — никто, вы ведь сыскарь со знаниями, со стажем… То, что немцу надо. — Хорошо, я никто с опытом. Отчего-то Зотов резко обозлился. — Ну-ну… Оно ведь как: мое дело предложить — ваше дело отказаться. Немец-то кого-то себе найдет. Если надумаете, подходите завтра часам к десяти до комендатуры. И, поправив ремень винтовки на плече, пошел прочь. Сапоги невыносимо скрипели и блистали на солнце. Бойко отвернулся от него, бросил ведро в колодец. Бросил хитро, дном вверх. Оно ударилось об воду громко, зачерпнуло воду, пошло ко дну сразу. Когда Владимир тянул воду вверх, почувствовал — голову бросило в жар, в глазах поплыли туманные пятна. Такое уже бывало с ним -- не то от усталости, не то от недоедания. Но вытащил воду, перелил ее в таз, пошел домой. И странное дело — соседка, коя все эти дни делала вид, что не замечает Бойко, поздоровалась с ним первая. Бойко задумчиво кивнул в ответ. Вошел в дом, достал карабин, прилег. Подумалось — когда стреляются из пистолетов или винтовок, в ствол заливают воду — для гарантированного результата. Стволы револьвера воду обычно не держали. Интересно, — подумал Владимир, — а какой вкус у этой воды? Чем она пахнет? Сталью? Оружейной смазкой? Из пачки выбил папироску, закурил… Курил он последний раз в жизни…* * *
Он умирал и раньше. Это случалось довольно часто, как для одного человека, и у него появилась странная привычка: умирать и воскресать. Первый раз он будто бы инсценировал свою смерть сам. Одни говорят, будто бы так бежал от карточного долга. Но это вряд ли: всю свою жизнь он бы, до горя, не азартен. Другие говорили, будто он сделал так, чтоб избежать смерти вполне реальной, жестокой. Затем попадал в передряги, из которых редко выходят живыми. И его записывали мертвым — для ровного счета. Он тонул: его бросали со связанными руками в прорубь, и вода утаскивала его под лед. Но он выплывал в другой полынье, вытаскивал себя на поверхность, вцепившись зубами в лед. Он горел, выходил из-под пожаров как из материнского лона — голый, безволосый, без документов, без имени. Уходил от погони, гнался за кем-то сам. В него стреляли — стрелял и он… Но теперь, казалось, ему от смерти не отвертеться. Жизнь вытекала из него, как песок течет сквозь пальцы. Врачам все трудней было нащупать его пульс, услышать его дыхание. Но после пяти дней умирания что-то в нем изменилось, сказало: довольно. Сердце ударило громче, кровь пошла резвей. Он втянул воздух глубже. Тяжелый воздух эвакогоспиталя, пропитанный хлором, кровью и криками. Вдохнул его полной грудью — и ему это понравилось. Затем открыл глаза и, не отрывая голову от подушки, огляделся. Так получилось, что его возвращение не осталось незамеченным: молодая медсестричка как раз смотрела на него и заметила перемену: — Смотрите, — позвала она, — «святой» очнулся.* * *
Нет, он не был святым. Но за время пребывания на фронте, а затем в коме его черты лица стали такими острыми, что можно было порезаться, лишь взглянув на них. Брить его не стали, а после схваченной пулеметной очереди, на его лице застыла боль и мучение. От этого его лицо стало напоминать образ какого-то великомученика. Среди прочего в госпиталь просочилось — раненый майор собственноручно уничтожил пулеметный расчет, и сейчас представлен к высокой награде. Свою роль сыграли и другие, уже затянувшиеся раны. Очень скоро о майоре стали складывать легенды, наделять его чуть не всеми существующими добродетелями. — Интересно, — шептали медсестры, — а у него есть невеста?.. Обручального кольца у него не было. Было иное, тяжелое, платиновое с мелким красным камушком. На кольцо не позарились санитары, очевидно, приняв его за железное. Ну а дальше оно стало частью легенды, и покуситься на него было святотатственно. Что это кольцо значило? Говорили, будто майору его подарила шведская принцесса, в благодарность за спасение. Ну разве среди этого безумия не могли себе позволить молоденькие сестрички капельку романтики?.. …А что, медсестер можно понять: мужчиной он был совсем не старым: может быть, немножко за тридцать. Такой еще до Нового Года может стать подполковником. А там, отзовут в академию и всего шажок до полковника. Ну а дальше — генерал… Ах, как хотелось медсестрам стать генеральшами… А этот станет генералом! Если не убьют, конечно. А такого не убьют… Он, не иначе, как бессмертный…* * *
Майор осмотрелся и остался недоволен. Попытался подняться — у него это не получилось. Это разозлило его еще больше. Подошел позванный доктор, сел на краешек кровати. — Который сейчас год, — тихо, но вполне отчетливо прошептал майор. — С утра был сорок первый… — А завтра какой будет? Какой сейчас месяц? — Октябрь. Раненый едва заметно кивнул. — Помните как вас зовут?.. — спросил врач. Вопрос был будто бы лишним — контузии вроде бы не было. Но после такой комы можно было ожидать всякого. — Помню… Николай… Гу… Гусев… — Отлично, товарищ майор. Мы подымим вас на ноги. Я постараюсь, чтоб первым поездом вас эвакуировали в глубокий тыл. — Куда? — Ну, например, в Ташкент… Там тепло, нет бомбежек. Отдохнете, наберетесь сил… Чуть не в первый раз раненый застонал.* * *
Солнце убегало на запад — прорывалось через все фронта, отрывалось от авиации всех наций — со звездами на фюзеляже, с крестами, кругами и опять со звездами, но уже другими. За солнцем, теряя звезды, неслась ночь. Луна светила скупо, видимо по нормам военного времени. В темноте мир казался иным — все заливалось черной краской, смерть в ней была не такой заметной. Спали города сном будто даже еще более крепким, чем до войны. Ибо огонь стал дорог: керосин влетал в копеечку, а по незанавешенному окну могли запросто отбомбиться. И люди старались ложиться спать пораньше, закрыть глаза, забыть эту войну, проспать как можно больше, оставаться в небытие, в неведенье как можно больше. И постараться умереть своей смертью. Во сне…* * *
Утро выдалось на славу. Солнечное, развеселое, будто не осень, а самая что ни на есть весна. Но на него было хорошо смотреть из окна тепло натопленной хаты, поскольку на улице было прохладно. Бойко думал его проспать с чистым сердцем, но его разбудил холод, заползший в хату через все щели. Он ворочался, пытаясь закутаться в шинель как в кокон. Но если он укрывался ею с головой, то задыхался от запаха пота и овчины, высунув голову, он тут же начинал мерзнуть. Проворочавшись полчаса, он растерял остатки сна и все же поднялся. В печи остыла зола, вода в тазе была просто холодной. Утро было ранним — никак не больше восьми часов. Он разделся по пояс и пошел к колодцу, долго умывался, потом вернулся домой. В сердце кружило какое-то волнение. Затем Бойко засобирался. Я просто иду гулять, — оправдывался он, — пройдусь в город, посмотрю, что там нового. Я не собираюсь идти к Зотову. Но, конечно же, ноги сами вынесли его к комендатуре. А что тут такого, — думал он, — я тут рядышком жил… Зотова рядом с комендатурой не был. Впрочем, который час, Бойко тоже не знал. Свои часы он разбил в пылу рукопашной схватки, а куранты над площадью то ли поломались, то ли остановились и вторую неделю показывали половину двенадцатого. Но десяти, вероятно, еще не было. Бойко присел на ограду, в метрах тридцати от входа в комендатуру. Он думал, что его или прогонят, или спросят документы, которых у него не было, но немец у двери лишь смерил его взглядом, почесал подбородок и остался на своем посту… Бабка на углу торговала пирогами с ливером. Невыносимо вкусно пахло постным маслом. Но денег не было. Взять и украсть? Схватить, да деру?.. Уж больно хорошо пахнет… Съесть, а затем дворами в Шанхаи. А там постучаться в любую хату, сказать, мол, Бойко ищет Колесника, передайте дальше… Наконец, со стороны базара появился Зотов. Владимир не стал вставать ему навстречу, даже не стал делать знак, что он пришел. Пройдет мимо — ну и ладно, не больно надо. Но Зотов не прошел, а остановился рядышком: — Пришел таки, — вздохнул Зотов. Вздохнул не то чтобы тяжко, не то чтобы громко, но Бойко понял — не появись он у дверей жандармерии, Зотову бы жилось проще. Но меж тем Зотов вовсе не выглядел удивленным. — Давно ждешь? — спросил он. Бойко пожал плечами. — Подожди тут… Ушел в здание — скоро вернулся с фельдфебелем. Показал тому на Бойко. Немец посмотрел на Владимира зло. «Занесло же меня…» — подумал тот. — «Может, бежать?..» На мгновенье ему показалось: это западня, его сейчас скрутят. А он, дурак этакий, полез в ловушку сам. Но нет, немец кивнул головой: «Следуй за мной». Поднялись на третий этаж, прошли коридором. Двери в нужный кабинет были открыты настежь, поэтому стучать не пришлось. Владелец кабинета о чем-то говорил по телефону. Разговаривал, конечно же, по-немецки, говорил громко и казалось будто он ругает кого-то. Одними глазами указал на стулья у стены — садитесь. Оба остались стоять. Телефонный разговор продолжался. Фельдфебель показал: ну так я пойду. Не прекращая разговаривать по телефону, хозяин махнул рукой: свободен. Что я здесь делаю, — пронеслось в голове у Бойко, — мы же никогда не сможем друг друга понять, мы чужие. Наконец, трубка легла на рычаги аппарата. — Shprechn zi Deutch? — сразу же спросил хозяин. — No… Nien. Нет в смысле… Ну вот и все, — подумал Бойко, — собеседование закончено. Но нет, все оказалось немного сложней: — Я понял, — почти без акцента заговорил немец, — это не беда. Я не так плохо говорю по-русски. Достаточно хорошо, чтобы вы могли меня понять. Так понятно? Бойко сглотнул и кивнул. Подумалось — было бы проще, если бы он не подошел. Тогда бы он мог вернуться домой. И гордо умереть там с голоду. — Вы, кажется, работали в советской милиции?.. Какое последние звание носили там? — Капитан милиции, — ответил Бойко, про себя отметив, что, вероятно, Зотов все же что-то сболтнул про него. — Какое последнее дело вы закрыли?.. В ответ Бойко задумался — когда это было?.. Четыре месяца?.. — Мошенничество, — сказал, наконец, он, — воры на доверии. Собирали меха, чтобы шить шубы, затем с ними бежали. Верней, пытались бежать… Немец остался будто бы доволен: — Замечательно… Я прибыл сюда издалека, для того чтоб нести порядок и законы Рейха на земли Новой Европы. В вашем городе я никогда не был, поэтому мне нужен помощник, проводник по городу. Если хотите — консультант. Я даже не спрашиваю — справитесь ли вы с этой работой. Очевидно, что справитесь. Не спрашиваю, согласны ли вы работать на нас — будь иначе, вы бы не занимали место в моем кабинете. Посему остался один вопрос — вопрос оплаты… Немец замолчал, вероятно, ожидая, что Бойко назовет свою цену. Но тот молчал: сколько бы не предложил немец — у него было меньше. Хозяин кабинета кивнул — вероятно, такой ответ его устраивал. — Для начала я назову вас военнопленным. Не пугайтесь. Это самый быстрый и простой способ поставить вас на довольствие. И хлеб вы получите хоть сегодня. Вас, надеюсь, не смущают деньги? Неужели невозможно служить и своему народу и Рейху? Мерзавец Зотов, — подумал Бойко. — Встречу — набью морду! Наверное, что-то промелькнуло на лице Бойко, и немец его успокоил: — У вас круги вокруг глаз… — он протянул руку. — Ну, стало быть, будем знакомы: гауптштурмфюрер Ланге. Отто Ланге. Рукопожатие немца оказалось неожиданно крепким. Чтоб не показывать свою слабость, Бойко почти сразу убрал руку: — Владимир Бойко. — Отлично, Володя, поработаем вместе…* * *
Хлеб, действительно, удалось получить в тот же день. Триста грамм хлеба выпечки пористой, на вкус горький, влажный, из муки совсем не высшего сорта. Половину Бойко съел тут же и едва не удержался, чтоб не проглотить оставшееся. Он и не подозревал, что за обычным хлебом можно так соскучиться. В тот же день Бойко получил документ, бумагу с фотографией, изготовленной тут же. Теперь он мог ходить по главным улицам, не таясь. Утром он явился на работу в комендатуру. Когда он вошел в кабинет Ланге, тот уже сидел за столом, читал газету и пил кофе. — Доброе утро… — осторожно поздоровался он с новым начальником. — Утро, действительно, доброе, — согласился немец, взглянув в окно, затем посмотрел на часы, — но вы опоздали на три минуты. Не сочтите меня дотошным, но постарайтесь приходить на работу вовремя… — Я задержусь после работы… — Если после работы не задержусь я, то какая в том необходимость? Бойко пожал плечами: а в самом деле, в чем состоит его работа? Чем займется этот немец? Неужели начнет принимать дела, которые остались после советской власти? Назначит доследствие?.. Но немец был настроен гораздо проще: — Пойдем сегодня гулять по городу… — Гулять? — удивился Бойко. — Ну да. Ногами. Из пункта «А» в иные пункты. Будете моим гидом. У меня есть карта города, но что с нее проку. Город надо узнать, пройти по нему десятки километров. Впитать в себя…* * *
А в городе было неуютно… Будто и тот же самый город, те же улицы, дома на все тех же местах, да что-то поменялось. Хотя, отчего «что-то». Изменения были налицо, они нахально лезли в глаза, не давали пройти мимо, требовали документы. Немецкая, румынская, венгерская, итальянская техника, их подводы двигались по городу, забивали улицы, создавали заторы на перекрестках. В самом центре города, в сотне метров от комендатуры, поставили полдюжины зениток. Разместились они на большой поляне, перед городским драматическим театром. В роще, за театром, стали рыть землю, насыпать ее в мешки, обкладывать ими свои позиции. Накинули трос на шею и танком сдернули бюст товарища Миронова и статую Сталина. Стали сшибать неугодные вывески с домов. Но неожиданно повезло памятнику Апатову — был он изваян по пояс, в папахе и шинели, без знаков различий. Не долго думая, кто-то из местных ломом сковырнул плитку с подписью и прямо на постаменте нацарапал «Нестор Махно». По городу колесил грузовик с репродукторами, порой из них играла музыка, но все чаще передавали распоряжения новой власти: о работах, о комендантском часе. Но было видно: несмотря на сотни, может быть, тысячи городов и сел, немцы тоже чувствовали себя неуютно: солдаты держались группами, мало кто из них носил пилотки — все больше каски. Но Ланге выглядел уверенным и даже веселым, хотя за версту было видно: человек неместный. Немецкие союзники тоже на признали в нем своего и остановили их на первом же перекрестке — причем дали пройти Бойко, но задержали Ланге. Тот показал удостоверение без малейшего неудовольствия. Вышли на перекресток, к главпочтампу, в самый центр города. — Ну что, куда пойдем? Ланге осмотрелся: — Если бы я знал… Скажите, Владимир, а вот когда вы были следователем, какой район у вас был самый трудный?.. — А шут его знает… — задумался Бойко. — Везде понемногу. Шанхаи, вокзал… В порт мотался. К Драгоманову мосту часто ездил — там речка поворот делает, и если труп всплывает, то, обычно, там… — Ну вот, скажите, куда эта дорога ведет? — Ланге махнул на запад. — Из города она ведет. Вон с того пригорка уже поля видно. — А эта? — Эта — на базар. — Ну вот и отлично. Пойдем на рынок. — Не хотите узнать, куда остальные две ведут? — Узнаю пренепременно, но потом… Базар был совсем рядом — через квартала три. И если его не было видно с того места, откуда Ланге и Бойко начали свой путь, то только потому, что улица делала поворот. На базаре Бойко почувствовал себя легче, спокойней — все же он ничем не отличался от толкучек, на которых ему приходилось бывать. Такими базары были до революции, меж революциями и после них. И будут еще много десятков лет. Ланге, напротив, стал серьезным — казалось, что его брюки обязательно запачкают, хотя бы из вредности. Пошли меж рядами. От гама закладывало уши. — Покупаем, покупаем масло, кто забыл купить! — Берите тюльку — еще вчера в море плавала! — Пироги, пироги, пироги! — А вот арбузы сладкие, астраханские! — Какие же они астраханские?! Астрахань-то там… За фронтом. — Мил-человек, проходи — не мешай торговать. Добром прошу! Народу было много: война войной — а кушать хочется. Все больше не торговали — меняли. На углу бабка торговала жареными семечками. Товар был плевый, и старушка базарничала все больше из привычки, все больше для собственного удовольствия: продавала семечки на стаканы за рубли, меняла их на папиросы. Если попросить хорошо — могла угостить и забесплатно. Но только раз и только маленький стаканчик. Бойко поздоровался с ней, остановился, улыбаясь, зачерпнул жменю, обернулся к своему спутнику. — Господин… — Бойко осекся. Возможно, Ланге не хотел, чтоб все знали про то, что он немец, потому подумав, поправился, — господин хороший. Семечки подсолнечные будете? Угощайтесь. — Мы не должны пользоваться своим положением в личных целях. Это коррупция. — Не хотите брать даром — заплатите, сколько не жалко, — ответил Бойко. Он наклонился поближе к бабушке — та начала что-то говорить быстро и тихо. Бойко стал внимательным, серьезным и кивал ее словам… — Что она там вам наговорила? — спросил немец, когда они отошли. — Говорит, Семен Гайтан с войны вернулся. Сколотил банду, теперь сшибает с торгашей вроде местового. — Как это так?.. — Да просто. Раньше был директор рынка, при нем служба: весы давали под залог, проверяли, чтоб гири без обмана. За это торгующие платили местовые. Теперь директор неизвестно где, ну а пусто место, сами понимаете. Вот Гайтан и сшибает дань, вместо старой власти. Весы, правда, не занимает. Только охраняет… — От кого? Для охраны базара есть солдаты Новой Европы, полицейские, наконец… — От себя и охраняет. Недавно продавали забитых кроликов, так кто-то из его бандюков керосин на мясо и шкурки плеснул… — А отчего патрулю не пожаловались? Смелости не хватает? — Смелости, может быть, и хватит, а вот немецкий язык никто не знает… — И что вы собираетесь с ним делать? Бойко пожал плечами: — Ничего. А что я могу сделать. Я только ваш гид. — Вы мой помощник. И мы не можем терпеть, чтобы кто-то занимался подобным. Мы его арестуем. Где он? — В генделике, у Алика Грека. Только он не один и, вероятно, вооружен. — Тем более мы должны его дезавуировать — он не имеет никакого права носить оружие.* * *
Как-то сложилось, что в забегаловке, где главным поваром работал такой себе Алик Грек, всегда ошивался люд подозрительный. Бойко рассказывали, что до революции там держал штаб-квартиру некто Витя Хан, владелец первого автомобиля в этом городишке. Кстати, автомобиль его и погубил — летом, сразу после того, как в город пришли вести о корниловском мятеже, его конкурент, Изя Небельмес, нанял мальчишек, чтобы те давили на клаксон машины Хана. Витя выскочил на шум, желая надрать мальчишкам уши, и тут же был расстрелян людьми Небельмеса, как потом говорили «в четыре руки». Небельмес забрал себе машину, стал тоже обедать у Алика, но продолжалось это недолго. После революции первой операцией начисто сформировананной милиции было то, что в обычный базарный день забегаловку окружили, Небельмеса и его людей вывели на задний двор и расстреляли, исходя из революционной необходимости. Торговый люд вздохнул с облегчением и сразу жутко стал уважать милицию. — Господин Ланге?.. — спросил Бойко, когда они были внутри забегаловки. — Что? — У вас есть деньги? — Да? Сколько вам надо? — Нисколько. Закажите для нас два пива и две отбивные. Я вам потом отдам с зарплаты, сколько надо. — Вы голодны? — Не в том дело… — А, понял: без заказа мы привлекаем внимание… Бойко кивнул — пусть думает так… Приняли заказ. Пахло чем-то вкусным, жирным. Недопустимо вкусным для военного времени. — А вы знаете этого… — Гайтана? — Да… Вы его как хорошо знаете? — Не то, чтобы хорошо. Сталкивались пару раз. Биндюжник средней руки. Пару раз был под следствием, раз будто закрыли в тюрягу… Дальше, пока не принесли заказанное, молчали. Две кружки, два куска мяса с кусочком хлеба. Две вилки, два ножа, солонка. Соль в солонке слежалась, была одним куском. Переверни ее вверх ногами, вероятно, и крупица не выпадет. — Пиво лучше не пейте, — посоветовал Бойко. — Хозяин его разбавляет и сыплет всякую гадость вроде транквилизаторов. Они замедляют реакцию. — А мясо?.. — Мясо можете попробовать. Ланге так и сделал. Попытался надрезать кусок, но нож был тупой, мясо жестким. Лезвие перелетало через сухожилья и только царапало тарелку. — Скажите, это конина? — спросил у Владимира Ланге. — Все может быть… — неопределенно ответил тот. Бойко поступил совершенно иначе рекомендованному: к мясу он не притронулся, зато сделал маленький глоток из кружки. — Не пойму вас, славян… Вы говорите, что пиво разбавлено и напичкано наркотиками, но сами его пьете. Warum? — Водку пьют совсем не потому, что она вкусная — ее пьют из-за эффекта. То же относится и к местному пиву. — Варвары… — прошептал Ланге. Бойко сделал вид, что этого не заметил. Будто от нечего делать он ножом долбил в солонке соль. Открылась дверь, в забегаловку зашли двое. — Они… — прошептал Бойко и спрятал нож в рукав. Поднялись на ноги. Бойко деланно громко отодвинул стул. Гайтан обернулся на шум: — Кого мы видим! Товарищ Бойко! Владимир Андреич! Вас ли я вижу! — крикнул он через зал, и вместе со своим подручнымподошел поближе. Руки никто подавать не стал. Впрочем, если бы кто и подал, то никто бы не пожал. — Здравствуй, Степа. Тебя же вроде бы призвали в армию. — А я демобилизовался… Сам себя и демобилизовал. Да и вас, помниться, тоже призвали, товарищ начальник. Или сейчас надо обращаться «господин начальник». — Меня не призвали. Я сам пошел, — скривив скулу, бросил Бойко, — добровольцем… — Ну раз так, то дурак! — засмеялся Степа. — На войну и сам… — Да и какой он начальник теперь, — захохотал в тон его приятель, — кончилась его власть. — А вы к нам по делу, Владимир Андреич? Или так, языком почесать… Может статься, желаете к нам с приятелем пристать. — Ходят слухи, Степа, что ты стал бабок щипать на предмет избыточного продукта. А это не есть хорошо. — А что вы хотите, — идет первичное накопление капитала. Новая Европа все же. — В Новой Европе гарантируется неприкосновенность собственности, — вдруг заговорил Ланге. — А это хто? — спросил Гайтан. — Мой друг, — ответил Бойко. — Друг, — ухмыльнулся Гайтан, — в твоем возрасте пора бы с подругами ходить… На шум вышел хозяин: старый грек, то ли смуглый от природы, то ли закопченный на кухне. Грек слишком уж старый, чтобы быть честным. — Ты отходишь от темы, — напомнил Владимир. — От какой такой темы? — Дядя Алик, — спросил Бойко, хотя грек подошел бы к нему в деды, — а скажите, стену, возле которой Небельмеса шлепнули, разве уже заштукатурили? Дядя Алик не ответил, впрочем, это было лишним — все отлично знали, что к стене со времен революционных бурь никто не прикасался. К этому месту относились почти с мистическим трепетом, разве что мальчишки раскрошили кирпич в одном месте и выковыряли пулю. Об этом из присутствующих не знал только Ланге. Впрочем, чем был знаменит Изя Небельмес, он тоже не знал. — Ах, вот о чем ты… Только что я тебе хочу сказать — смотри, чтоб к этой стенке тебя не прислонили. Власть поменялась! — Это не ваша власть! — крикнул Ланге. — Это власть фюрера и арийской нации! — Пошел в задницу со своим фюрером… — не глядя на него, ответил Гайтан. Этого Ланге не стерпел, попытался выхватить пистолет. Но рука, вместо того, чтоб скользнуть к кобуре под пиджаком, пошла под жилет, затем запуталась в ремнях. И к тому времени, как он рука схватилась за рукоять пистолета, на Ланге уже смотрел вороненый ствол обреза. — Руку медленно вытаскивай. И смотри мне без фокусов, я с войны контуженный… Руки за голову… Отто так и сделал. — Петь… — бросил Гайтан подручному, — метнись кабанчиком, обыщи фраера. Попробовать его скрутить, — подумал Ланге, когда его стали обыскивать. Нет, этот выстрелит и через свою маму. На стол лег «Вальтер». Подручный вернулся на свое место, стал, облокотившись, рукой на столешницу. — А тебе, — просил Гайтан Владимира, — так понимаю, новые хозяева оружия не дали. — Степа, — сказал Бойко, — ну ведь не кончится это добром. Брось ты это занятие. Иди хоть колодцы рыть, вон какую рожу отъел… — А если не пойду? — Тогда тебе выроют могилу. — Да, и что ты выступаешь, Бойко, ты же ведь никто! — Ошибаетесь… Этот человек, — Владимир указал на Ланге, — шеф немецкой полиции в этом городе. — В самом деле?.. Ствол качнулся в сторону Ланге. Что он делает, — пронеслось у того в голове, — он всех нас погубит. И тут Бойко ударил. Махнул рукой, так чтоб из рукава вылетел нож, перехватил его, всадил его в руку подручному. Пришпилил ее к столешнице. Тем же движеньем бросил солонку в лицо Гайтану. Тот пальнул раз, но как-то высоко, выбил труху из потолка где-то в углу. Владимир поднырнул под выстрел, ударил головой в живот Степану. Вместе рухнули на пол. Бойко удалось уложить Гайтана лицом вниз, заломить руки. Но бандит крутился под ним юлой… — Браслеты! — протянул руку к Ланге. Тот стоял растерянный и удивленный. — Наручники! — повторил Бойко. — Дайте наручники! Отто достал их откуда-то сзади, из-за спины, вложил в руку Владимира. Тот затянул их туго. Бойко поднял обрез, передернул два раза затвор — на землю со звоном вылетели стреляная гильза и патрон. Было видно, что рубашка пули оцарапана. Ланге передернуло от отвращения: такие пули в теле разбрызгивались, превращая кости и органы в кашу. Минут через пять вывели арестованных из кабачка. У Петьки руки были связаны полотенцем. Другим таким же перевязали рану. То ли от боли, то ли от обиды, то ли попросту от соли по щекам Степана текли слезы. — Ну-ну, — успокаивал его Бойко, — может быть, все обойдется. Ты же никого не убил? Или замочил таки?..* * *
Ланге почесал затылок. Получилось довольно по-русски: замешательство, смешанное с растерянностью. Чтобы не видеть эту нелепость, Бойко отвернулся. Но Отто его окликнул: — Владимир?.. — Да? — ответил тот, не оборачиваясь. — Я тут подумал… Вы вчера, вероятно, спасли мою жизнь. — Бывает… — согласился Бойко. — Не стоит благодарности — это моя работа. Разве не так? — Возможно… Но, наверное, я все же должен вас поблагодарить?.. — Это ваше дело. Сложись положение еще раз как вчера, я поступлю так же. Вне зависимости от того скажете вы мне сейчас «спасибо», или нет. Это рефлексия… Мне ваша благодарность, в общем-то… Бойко замолчал, подбирая нужное слово. Но так и не нашел его и счел за лучшее молчать. Ланге набрал воздух и выпалил. — Когда у вас день рождения? — В июле. — Ну ничего, у меня вам подарок. Он подал пакет: — Возьмите… — Что там? — Откройте, посмотрите… Бойко принял пакет, на ощупь в нем было что-то мягкое. Он развернул бумагу. Поверх лежала рубашка оливкового цвета и костюм из чесучовой ткани. — Я бы подарил вам еще и ботинки, но вашего размера не знаю, спрашивать не стал, потому что это бы испортило сюрприз. Купите сами… — Но я не могу это взять! — ответил Владимир. Но пакет не вернул. — Можете… И возьмете, — Ланге был явно доволен собой, — честно говоря, одежда не новая. На рубашке сзади следы от краски. Отстирать их не удалось, но носить под пиджак рубашку можно. Костюм, вероятно, не по сезону, но я его брал на случай какой-то грязной работы, вроде, ходить по катакомбам. К счастью, катакомб здесь нет… Бойко поморщился: катакомбы здесь были. Верней, они именовались сливным коллектором или ливневой канализацией. В самом высоком месте по ним можно было идти пригнувшись, но обычно — на коленях. В былые времена Бойко спускался туда часто — туда ныряли бандиты, сбрасывали в коллектор оружие и уворованное. И не было ни одного большого дождя, чтоб кого-то водой не утянуло под землю. Обычно туда он лез голышом, потому что иначе одежду просто можно было выкидывать. — Это еще не все… Ланге наклонился и достал из нижнего ящика стола иной пакет. Тот был меньше и явно более тяжелый. — Я дам вам «parabellum»[6], — продолжил Отто, — видит бог, сыщик без оружия у меня вызывает смятение. Не волнуйтесь, я купил его частным образом. — Вы не боитесь, что ваше оружие обернется против вас?.. — Я рад, что вы задали этот вопрос. Если бы его не было — я бы, действительно, боялся. Не буду брать с вас клятву. Доверюсь вашему честному слову. — По странному совпадению, я клятв не даю. Если моему слову нет веры, то что проку с клятв? Бойко вскрыл коробку. Parabellum был швейцарским, с крестом на ствольной коробке. Тут же лежало две упаковки патронов — по две дюжины в каждой. — Расслабьтесь, Владимир, жизнь продолжается. Если хотите, я подам о вас прошение? Мы объявим вас фольксдойче, и месяца через два вы будете унтер-офицером СС… — Не хочу. — Кстати, вы не член партии? В смысле не коммунист? Бойко задумался и покачал головой? — Вероятно, даже не сочувствующий… — Хм, а как же карьера?.. — Это да… Но с иной стороны, партсобрания отнимают слишком много времени. Я просто делал свое дело… Тем паче, что почти все бандюги беспартийные… И я не хочу быть партийным. Ибо партии приходят и уходят. Бандиты остаются.Планирование ограбления
— Сколько? Колесник посмотрел на часы: — Три минуты. — Не густо. — Не то слово… Вообще-то, Колесник округлил — получалось и того меньше — две минуты и пятьдесят секунд. Ровно столько занимала прогулка неспешным шагом от комендатуры до банка. Подмога подошла бы еще быстрей. — А если попробовать отсечь? — У нас нет столько людей. Собственно, людей не было вовсе. Либин порывался начать вербовку команды, но Колесник просто составил список тех, кто был в зоне досягаемости, сидел без дела. Звать никого не стал: — Будет день — будет пища… — ответил он Женьке. — Я еще не знаю, кто именно мне понадобится, а кто нет… Это означало — плана еще нет. Никакого… Либин и Колесник прошли вдоль стены банка, перешли улицу. Свернули в переулок, зашли в арку, присели во дворе на ограду палисадника. Через проем было видно часть улицы, стену банка, что выходила в проулок. — Ты, знаешь, в советские времена думал о налете на этот банк. — Ну и как? — Тогда, признаться, было чуть попроще. Свободная смена играла в домино в подвале. Летом форточка была открытой, ну и хватило бы гранаты, чтоб выбить половину охраны. — А дальше? — А дальше я повзрослел. Это банк. Это тебе не чемоданчик на бану стебнуть. — Все так плохо? Колесник задумался и кивнул: — Все гораздо хуже. Старая власть сидела здесь десятки лет: за это время у них отрос живот, замылился глаз. Если дверь была закрыта больше трех лет, о ней забывали. А немцы, вероятно, по прибытию перетрусят здесь все от фундамента до чердака. — Значит, при Советах было бы проще?.. Теперь Колесник покачал головой: — Как сказать… Но ничего не сказал. Молчание затянулось надолго, так что Либин не выдержал: — Ну так скажи… — При Советах таких денег здесь отродясь не водилось. Это все равно, что налететь на колхозную кассу и украсть тысячу-другую трудодней. Ну а появись здесь такая сумма — нагнали бы батальон НКВД. Пошли, что ли… Из двора опять вышли на улицу, чуть постояли. Колесник поправил брюки, пристально осмотрел стену банка. Три этажа по пять окон в каждом. Пол первого этажа где-то на метр от земли. Под ним — зарешеченные окна подвала. — Который час? — спросил Женька. Колесник опять достал часы, отщелкнул крышку. — Еврейское время. — Семь-сорок значит… — Что ты как босяк без часов ходишь? Тебе подарить? — Да на кой они мне нужны. Над площадью пронесся пара Ме-109 — молодые летчики пытались произвести впечатление на местных Frawulein. Когда они шли по спуску к Шанхаям, Колесник задумчиво пробормотал: — Дверь… — Какая дверь? Та самая, заколоченная?.. — Ага. — А ты знаешь, где она? — Не-а… — А она хоть вообще есть, дверь та?.. — Не знаю. Но ее надо найти. А если ее нет, то создать. Почти в самом низу он обернулся и посмотрел вверх: — Кстати, а какой там грунт? — Вроде бы чернозем где-то на полсажени, а потом глина. А ты думаешь рыть подкоп? — Угу… — Серега, это не выход и даже не вход. Это не дверь… — Вероятно, да, но лишним не будет…* * *
Хотите повидать мир — идите в армию, — говорили в Германии. Врали, конечно… В армию уже призывали, похоронки приходили тысячами. Но, как и всякая качественная ложь, она была выстроена на правде. Бескровный марш в Австрию и Чехословакию были вроде загородной прогулки: совсем недалеко, без риска. Первые выстрелы в растерянной Польше, дома, с сорванными крышами, бомбежки, первые убитые, раненые. Пленные, беженцы, бездонные испуганные глаза польских паняночек. Ну а дальше… А дальше… Дальше приходили в Германию письма с фотографиями, на которых немецкие солдаты позировали на фоне Елисейских полей, холодных фиордов Норвегии. Пили вино, грелись под обильным солнцем, а вот где?.. Южная Франция? Греция? Триполитания?.. Куда их зашвырнет еще стрелка, жирно начерченная в Генеральном Штабе Вермахта?.. Парфенон, Эйфелева башня, огни Нью-Йорка, снятые через перископ. Оливки, гусиные паштеты, сыры на стол простому солдату. Как тут не поверить в такой соблазнительный миф двадцатого века, что Европа будет воссоединена рукой немецкого солдата. И тысячелетний Рейх раскинется от седых скал Дувра до еще неизвестно каких Уральских гор. Но, попав на территорию СССР, многие стали замечать, что обычная тактика здесь не срабатывает. Ну или срабатывает как-то не так: были и стремительные танковые прорывы панцердивизий, охваты симметричные и в стиле Шлиффена, многие тысячи пленных. Но снова и снова против немцев появлялись свежие, необстрелянные советские дивизии. Казалось, страна противника обескровлена, что людской ресурс исчерпан, но все повторялось снова и снова… И многие солдаты начинали откровенно скучать: пространства здесь были огромны, они ввергали в тоску. Редкие города, в которых из достопримечательностей только памятник Сталину, меж ними — огромные поля. Да и осень все же — не самое веселое время года…* * *
А парнишка лет пятнадцати, украл на базаре два яблока. Всех-то дел: схватил с прилавка да дал деру. Истошно завопила торговка. Все удивленно обернулись на крик. На пацана, что бежал молча, никто не обратил внимания, не схватил, не подставил подножку. Как раз возле базара скучали мотоциклисты. Парень пробежал мимо них, они провели его удивленными взглядами. Пока они поняли, что произошло, пока заводили мотоцикл — парнишка успел отбежать метров на пятьдесят. Погнались они, вероятно, из спортивного интереса — они могли бы тут же свалить его очередью в спину или полоснуть хоть в следующем переулке, когда людей будет меньше. Но нет, гнали мотоцикл, подбадривая себя и преследуемого свистом и криком, постоянно сигналя. Народ в испуге шарахался к обочинам. И вот парнишка перемахнул через забор. Немцы остановили мотоцикл, спрыгнули и тоже побежали. Один на секунду остановился, передернул затвор и пальнул, но не так чтоб кого-то задеть, а поверх голов для пущего шума. То ли по злому умыслу, то ли по неисправности, кнопка сигнала запала и теперь мотоцикл пищал на всю улицу. Он раздразнил всех собак в округе, они лаяли, хотя хозяева пытались их успокоить. Гудящий мотоцикл старались обходить стороной. Хотя от рева клаксона закладывало уши, делали вид, что ничего не происходит, что все нормально. Кто-то останавливался, смотрел на ревущее чудовище с другой стороны улицы. Это продолжалось пока на улице не появился Колесник. Он осмотрелся, подошел к мотоциклу и вырвал провод. Мотоцикл заглох. Затем, подумав чуть, Колесник снял с мотоцикла аккумулятор. Засунул его подмышку и пошел прочь — будто так и надо. Развеялось очарование момента — мотоцикл стоял теперь немой, совсем не грозный. Люди подходили к нему, прикасались, крутили руль. Кто-то полез в коляску, достал ключ, стал примерять его к гайкам на корпусе. Легко удалось открутить фару… Через полчаса на место вернулись мотоциклисты. Парня они не догнали, но выглядели довольными жизнью. Один кусал сорванное по дороге яблоко. От мотоцикла, что они оставили, остался только каркас. Улица, разумеется, была пуста.Евреи
— Да что же это происходит?.. — перешептывались сначала люди. Немецкие солдаты ничего не понимали, но кивали, улыбались: — Nicht zu Danken… Das ist unserer Job…[7] В город вошли иные части — те, чьей высшей доблестью была борьба с мирным населением. Увенчанные двойной руной «зиг», мертвой головой, которая будто улыбалась с фуражек их офицеров, в город прибыла эйнзацгруппа. Они разъезжали по городу, по предместьям, по селам. Устраивали облавы, хватали людей просто на улицах. Национальность арестованных сначала определяли по обрезанию. Но вышел скандал — было ликвидировано сколько там мусульман. Дело вылезло наружу, получился скандал — мусульмане в политике Рейха рассматривались как союзники. Случалось, устраивали обыски, будто точно знали, где и кого найдут. По городу поползли слухи — кто-то уже работает на немцев, пишет им списки — коммунистов, евреев. Что в эти списки иногда попадают не коммунисты и не евреи, а просто личные враги пишущего. Или не враги вовсе, а вот, скажем, тот, у кого жена красивая. И, действительно, хоть многие офицеры СС неплохо говорили по-русски или по-украински, при них стали появляться штатские из местных. Самое странное было в том, что и при советской власти они занимали места не последние — секретарь городского совета, зоотехник и счетовод колхоза имени Калинина. Не то чтоб это было совсем непривычно — на этой земле случалось всякое. Но переменился ветер, не поймешь, кого избегать, кого держаться, кого не злить… не злить, не злить, никого не злить… Закрыть двери, зашторить окна — на стук не отвечать. Если придут арестовывать — все равно войдут без стука, двери выбьют. Затаиться, не мозолить глаза — может, о тебе не вспомнят, забудут?..* * *
Былой помещик, с фамилией не то немецкой, не то турецкой когда-то в этом помещении держал коней. Хорошие кони были — может, и не самые быстрые, но вынослевые, красивые… Удивительно, но в лихолетье революций они уцелели, но вот в мирное время табун как-то сошел на нет. В советском колхозе это помещение определили под яблочный склад, но этой осенью его не успели набить яблоками. Здесь хранился иной урожай — человеческий. Евреи, собранные по всему городу, попадали сюда. Их ловили, привозили сюда, бросали на холодный пол. Но людей не становилось больше — каждое утро, чуть не с рассветом, по списку вызывали сотни людей и уводили куда-то. Больше они не возвращались. Евреи молились своему древнему богу. Чтоб тому было понятней, молитвы возносили на таком же древнем языке. Немцы выглядели растерянными: иврита они не знали, им отчего-то казалось, что это язык тайный, что на нем заключенные сговариваются, плетут какой-то заговор. Ведь не зря же их пугал по радио доктор Геббельс. Большинство евреев же немецкий язык знало. Но некоторые предпочитали это скрывать. Была бы возможность — заткнули уши, чтоб не услышать такого, что убьет надежду. Неизвестно как в барак с евреями попала странная пара: старик-слепой и его поводырь — девушка с лицом некрасивым, глупым, и ногами такими кривыми, что она ходила как хромая. Порой евреи подходили к ним, пытались угостить куском хлеба, конфетами. Девочка будто бы не против была взять гостинец, но старик был неумолим: — Уйдите, не трогайте нас! Мы не с вами! Мы не явреи! В дальнем углу сарая сидели рядышком Зиновий Циберлович и его сын Марк. Циберлович-старший казался сломленным. Он считал себя умным. В начале войны он скупил соль, муку. Когда цены взлетели до поднебесья, он спустил их, но не за жалкие бумажки, а только за золото, только за драгоценности. — Еще одна война, — хвастался он сыну, — и мы будем такие же богатые, как этот сукин сын Ротшильд! Твой отец, безусловно, родился с золотой ложкой во рту! То, что с приходом немцев он бежал из дома и потерял часть богатств, смущало мало. Ему удалось сговориться с шустрыми ребятами, так что он, может, еще будет и с профитом… Он обосновался за городом, став на квартиру у немолодого вдовца. Платил тому ровно столько, чтоб тот оставался с утра до вечера беспробудно пьяным. Ему даже удалось восстановить свои торговые связи, и денежка продолжала капать. На распоряжение немецкого командования о ношении евреями повязок со звездой Давида, он плевал. Пусть дураки ее носят. А он выправил себе и сыну вполне приличные, хотя и поддельные документы. А потом он попался. Пришел на день рождение к своему приятелю. Чтобы вы знали: у того была дочь на выданье — весьма приличная еврейская девушка… На огонек заглянули иные незваные гости, а именно СС. И никакой ум, никакие документы не помогли. Оказалось, что самой умной была его жена, которая сбежала из города перед самым приходом немцев вместе с каким-то врачишкой… — Что немцы делают? Кто знает?.. — шептали меж собой евреи. — Нас отправят в Африку… На Мадагаскар. Из Одессы… Ну ничего, и там люди живут. Хотя и негры… — Мы идем в темноте по узкому мосту над пропастью, — бубнил старенький раби. — И мы счастливы, поскольку не видим как узок мост, как глубока пропасть. Не ведаем мы и того, чья воля ведет нас, чья рука поддерживает нас, когда мы пошатнемся… Весь день в бараке появлялись новые люди. Миронов был небольшим городом — почти все евреи друг друга знали. И часто прибывший начинал с того, что снимал шляпу и обходил уже присутствующих. Будто они не под замком, а на свободе, наносят визиты вежливости, интересуются здоровьем детей и жены. Ой, какое в наши года здоровье!.. Около двух часов привозили в армейских кухнях еду: постную кашу, ржаной хлеб, кипяток. Кто-то черпал повод для оптимизма даже в этом: — Видите — мы зачем-то нужны немцам! Было бы иначе — разве стали бы они нас даже так кормить? Зачем им харчи переводить? Я вам больше скажу — если упадет хоть один волос с еврейской головы, то Америка начнет войну против Германии. Американский Рузвельт — это ведь тоже еврей — говорю вам!.. Но Марик же продолжал томиться предчувствием тугой беды. — Эх, надо было мне идти в армию… Как Илька Пельцман. — Чтобы ты знал, Марик, я заплатил комиссару двести рублей, чтоб твое дело не нашли. — Папа, ну отчего вы меня не спросили? — А ты таки хотел в армию?.. Марик замолчал. Тогда он в армию не хотел. И даже подозревал, что отец его от мобилизации откупил. Но сейчас фронт казался злом меньшим. — А давайте, в следующий раз сговоримся — как они откроют дверь, бросимся на них, ударим… Сбежим! — У них же оружие! Нас так многих убьют… — А если не бросимся — убьют всех! Если посмотреть в окна с правой стороны барака, то за рекой было видно временный лагерь военнопленных. Правда, из-за узости окон и большой дальности, что там происходило разобрать не представлялось возможным. Слева стоял иной склад — точная копия еврейского. Там тоже были люди: но почти все мужчины и в остатках военной формы. Комиссары… Когда начало темнеть, у Марика появилась новая идея: — Подкоп! Надо рыть подкоп. Но дальше намерений дело не шло — копать землю было нечем. Самыми крупными металлическими вещами были ложки и пряжки ремней. Марик косился на посох слепого, но понял — тот его добром не отдаст, а если украсть — подымется шум. И вот, становилось так темно, что вытяни вперед руку — пальцев не увидишь. — Хватит колобродить, Марик, — звал отец, — ложись спать. Он, действительно, ложился рядом с отцом, но от волнений не мог долго заснуть, смутные мысли лезли в голову, ему все что-то чудилось… Наконец, он забывался. Ему снился город, где люди носят на рукавах звезды Давида. Они веселы и горды собой. А меж ними попадаются иные, немногочисленные, со свастиками и серпами с молотами. Этих шпыняли и били. Марик улыбался во сне. Рядом улыбался его отец, он не спал и поэтому делал это совершенно сознательно. Ему было неизвестно будущее, и потому он был счастлив.* * *
В бараках просыпались рано — их будил лай собак на улице, крики командиров, шаги солдат. Лязгали засовы, дежурный офицер читал список. Марик пытался считать, но сбивался на третьем-четвертом десятке. Если кто-то не выходил — хватали первого попавшегося. Вместе с дежурной порцией забрали и слепого с поводырем. Вызванных строили в колонны и уводили прочь, за город. Тысячи следов уходили туда — мужских, детских, женских. Обратно же пыль хранила лишь четкие оттиски немецких сапог. Но люди шли, оставляя свои следы. Все обойдется, — твердили они про себя, — умереть может кто угодно, только не я. И вот срывалась последняя завеса — дальше обман невозможно было скрывать. Дорога заканчивалась рвом, у станковых пулеметов уже курила обслуга. Свернуть бы, провалиться под землю, взлететь к небесам, но земля оставалась тверда, а небо безучастным. Свернуть было некуда — с поводков рвались собаки. Они казались еще злей, еще опасней, чем дремлющие на солнце пулеметы. Звучал новый приказ — сдать ценности, раздеться. И люди раздевались торопливо, будто боясь оказаться заподозренными в неповиновении. Стыд был забыт — до него ли?.. И отцы видели обнаженными своих дочерей, сыновья — матерей. И люди стояли в очереди на расстрел, будто за хлебом. Их выводили к краю рва. Если бы они обернулись ко рву, они бы увидели среди прочего, что кожа чернозема снята, и во рву обнажена терракотовая глиняная сущность земли. Но до того ли им было: как кролик на удава, они смотрели на пулеметы. Затем плевался свинцом пулемет, люди, как созревшие плоды, падали вниз. После обслуга меняла у пулеметов перегревшиеся стволы, офицер СС обходил ров, и достреливал живых. Очередь сдвигалась еще. Живые сами шли под прицелы пулеметов. Мертвые пустыми глазами смотрели на небо — за что оно их так?.. Наконец, все заканчивалось. Пулеметы снимали со станков, чистили, смазывали. Бульдозера засыпали ров — прямо в открытые глаза сыпалась земля. Вот урожай был зарыт — какие всходы он даст? Тут же начинали рыть ров на следующий день. Жизнь ведь продолжалась. Правда, не для всех.* * *
Пулемет работал громко. Настолько громко, что его было хорошо слышно в бараке. Повторялось так каждое утро: уводили порцию, затем где-то бил пулемет. Короткая пауза и опять стрельба. Пауза. Пулеметная очередь. Пауза… Снова очередь… Казалось, вся понятно. Но живые прятали правду даже от себя по каким-то закоулкам сознания. Смерть подозревали многие, но боялись сказать это вслух. А может это совпадение, может, у немцев стрельбища, учения? Но все же на третий день Марик Циберлович не выдержал: набрал воздуха побольше и выпалил: — Их уводят на казнь, их расстреливают!.. — Не говори глупостей, Марик. — Я у одного немца кольцо видел — его тетя Бася носила… — Значит, таки отобрали его у тети Баси. Или тетя Бася купила за него свою свободу. — Зачем ей свобода, если ее на Мадагаскар отправляют? Там свободы, вероятно, завались, а бриллианты лишними не бывают! — Ну зачем, скажите мне, пожалуйста, — вмешивался из темноты чей-то голос, — зачем неграм брильянты! Они же чистые обезьяны!.. Дети писали записки прямо к Богу, спрашивали у ребе — дойдет ли послание, если его затолкать в щель этого сарая. — Дойдет, — успокаивал ребе. — Обязательно дойдет. Ибо в такие дни любая стена — Стена плача… Общее волненье, наконец, коснулось и старшего Циберловича. Может, он волновался и раньше, но прятал это глубоко в себе, чтоб не пугать сына, не подымать панику. Но наступает предел, за которым самый крепкий лед начинает крошиться. Зиновий поднялся: — Ша, Марик! Я сейчас спасу тебя и себя! — он пошел к двери из склада, постучал в нее. — Откройте! Я таки имею важные сведенья для господина коменданта!* * *
Бойко спешил в комендатуру, надеясь хоть раз прийти раньше Ланге, но у него это не получилось. Ланге был на месте, причем в кабинете кроме него был еще один человек. — А, Владимир, вы как раз вовремя. Вы знакомы? За столом напротив Ланге сидел старик в помятом твидовом пиджаке, с лицом небритым грязным. Бойко не сразу его узнал. Это был Циберлович. Имени и его отчества Владимир не знал, но когда-то над делом Циберловича смеялось все местное НКВД. С оказией, дело попало и Владимиру в руки. Он брал его домой почитать, как иные берут популярный роман. История, действительно, была необычной, фотография запомнилась, затем, когда Циберлович освободился, они иногда встречались на улице. Но ведь если Бойко знал Циберловича, то старик никак не мог его знать… — Я читал его дело… — осторожно ответил Бойко. — Года полтора назад… — Так на него было заведено дело еще в советские времена?.. Вот уж забавно! Вы мне должны об этом рассказать! Циберлович вздрогнул. Бойко кивнул, но ни слова не произнес: потом. — Как видите, — продолжил Ланге, обращаясь к Циберловичу, — нам все известно. И ваше прошлое. И ваше будущее — хотя оно неизвестно и вам! Я уже не говорю про ваши нынешние шаги! — Что он натворил на сей раз?.. — спросил Бойко. — Этот милейший еврей, похоже, серьезно придал нам работы. Вы знаете, что в городе действует филиал Рейхсбанка. — В здании сбербанка… Рядом с биржей? — Напротив биржи, если быть точным, — кивнул Ланге и продолжил, — не секрет, что Рейх конфискует некоторые ценности. Нет и особой тайны и в том, что свозят конфискованное в банк. Ну а этот человек нанял бандитов, чтоб они ограбили банк. — А разве банк не охраняется? — вскинул бровь Владимир. — Охраняется. Но мы не имеем права игнорировать сигналы, — затем обернулся к Циберловичу. — Так кого вы там наняли? — Молодого человека… — зачастил Циберлович. — Честное слово, — имени его не знаю. Мне его отрекомендовали знакомые. Сказали, что он может практически все… — Кто отрекомендовал? Быстро! Имена, адреса. Зиновий задумался на мгновение, ровно на столько, сколько нужно на выдох. Затем, набрав воздух, принялся врать. Назвал три имени — проверить их все равно не представлялось возможным — один, как и Циберлович до поимки, был в бегах. Двоих увели с колонной из барака два дня назад. Ланге сделал пару отметок, но было видно, что это интересует его мало. — А как вы его нашли? — прервал он Циберловича. — Кого? — Этого парня? — Он сам меня нашел. Пришел, говорит: вы, будто меня искали. Чем могу быть полезен? И какой мой интерес?.. В смысле — его. — И на чем сговорились? На это Циберлович опять задумался — крепко и совершенно откровенно. — Ну же… — подбодрил его Ланге. — Вы уже начали рассказывать. Так что продолжайте. — Мне он обещал вернуть мое… — Все до копейки? — Приблизительно так… — Тогда что ему должно было перепасть за труды? Не поверю, что он согласился работать за просто так. — В качестве платы он согласился взять все остальное в банке. Ланге засмеялся резко и пошло — кажется, задрожали стекла в окнах. Вытирая слезы, он посмотрел на Бойко. Тот даже не улыбался. — Не смешно? Тот лишь покачал головой. Нет, не смешно. — Этот молодой человек либо полный дурак… — Либо совсем не дурак. — наконец заговорил Бойко. — Ну отчего вы так, Владимир… Можно подумать: рейхсбанк — это такое место, где всякий заходит и берет, что ему нравится… Вместо ответа Бойко обратился: — Циберлович, скажите мне, на какую сумму у вас конфисковали? — Я не знаю. Некоторые вещи бесценны. — Ну насколько бы вы их застраховали бы в году этак сороковом? На этот раз ответ последовал мгновенно, без раздумий, почти рефлекторно: — Двести семьдесят тысяч рублей… Смех Ланге срезало как ножом. — Вот и я говорю — мы имеем дело не со всякими, — печально сказал Ланге. — Не надо обобщать, не надо… — А этот молодой человек, он еврей?.. — по инерции продолжая улыбаться, спросил Ланге. — Вы знаете, — чуть не единственный раз за разговор програссировал Циберлович, — я с ним в бане не мылся. Но вряд ли он еврей, хотя видно, что очень порядочный человек. — Опишите мне его… То ли допрос, то ли беседа продолжалась часа полтора. Ланге что-то черкал у себя в блокноте, но когда спрашивать уже было нечего, просто захлопнул его, отмечая завершение разговора. — Ну что же… — сказал он, — я вас больше не задерживаю. Ланге нажал на кнопку звонка, прикрепленного снизу столешницы. Через пару минут на пороге появился дежурный: — Заберите арестованного. — Куда? — спросил полицай. — Верните его назад… Циберлович выглядел ошарашенным: — Как это «назад»? Я же с вами… Я же вам… Но дежурный тащил его прочь. За ними закрылась дверь. Немецкие техники что-то творили в котельной, и по трубам отопления, по батареям, носилось что-то, грохотало на поворотах, словно товарняк, на прямых хохотало злым, астматическим смехом. Ланге встал с места, подошел к окну. — Так что вы говорите за дело было на него заведено?.. — спросил он. Но Бойко не ответил, а спросил сам? — А где это «назад»? — За городом есть небольшой пансионат для евреев. Может, вам известно, что жиды — совершенно чуждый элемент для Новой Европы. — И что с ним будет?.. — Его расстреляют сегодня-завтра. — Но как же так! Он же нам помог! Ланге пожал плечами: — Чем же? Тем, что навел на банк бандитов? Да что вы так переживаете? Расстреливать все равно его будете не вы! — Какая разница! Я работаю с вами, на вас… Значит, я тоже в ответе. Любому преступлению должно быть адекватное наказание. Глупо из-за трех копеек рубить голову! От силы — только руку! — Вы так думаете?.. А вам не кажется, что одна отсеченная голова спасет десятки рук?.. К чему плодить калек? Да и не такое уж малое преступление — организация нападения на банк! — Так не было никакого нападения! И, может, не будет! — Ну вот видите! И я к тому: отрубим одну голову, дадим урок жестокости… — Храни нас господи хоть как-то, хоть немного, ибо дела наши страшные… — Не говорите глупостей, Владимир. Евреи издревле были пособниками бандитов. Покончим с евреями — покончим с преступностью. — А как же правосудие? — Мне кажется — это и есть правосудие. Быстрое и суровое. Как раз по законам военного времени.* * *
И снова было утро: холодное, туманное. Хотелось зарыться под одеяло, не высовывать даже нос. Сказать: мама, я не пойду сегодня в школу. И вообще, никуда не пойду — кем бы вы ни были, откуда бы ни явились. Но все было не так просто — эти люди уже разбудили почти всю Европу. — Выходить — строиться! Выходить — строиться! — орал на улице какой-то фельдфебель. Вероятно, из всего богатства русского языка, он обходился лишь этими двумя словами. Открылись двери склада. Открылись тяжело со скрипом — смазать петли было некому. На пороге появился счетовод с бумагой. Он стал бросать в темноту слова, словно гири. Некоторые подымались не без облегчения: плохо или хорошо, но ожидание неизвестности заканчивалось. Среди прочих фамилий прозвучало: — Циберлович Зиновий Якович… Циберлович Марк Зиновьевич… Отец поднялся. Марик подумал: а что будет, если сделать вид, что он — не он?.. Но даже если его не вытолкают свои же, то какая разница — ведь придет день, и из этого барака выведут последнего еврея. А может, что-то случится именно сегодня, может все обойдется?.. Ведь евреи — избранный народ — разве не так?.. — Циберлович Марк… — повторил счетовод. — Иду, иду уже… — отозвался Марик. Вышли из барака. Построились в колонну по четыре. — Шагом марш! — скомандовал офицер. Двинулись солдаты, двинулась и колонна. — Да что же это такое! — зашептал Марик. — Нас ведут на расстрел, а вы все равно шагаете в ногу! Отец незаметно дернул его за рукав: — Марик, успокойся, не позорь меня — веди себя прилично… Перед ними мама говорила своей дочери: — Софа, не ковыряйся в носу… Такие дела…Битва над городом
Издалека, из-за линии фронта, пришло донесенье — в Миронове, на аэродроме, истребительной авиации разворачивается еще одна авиагруппа — VI/JG13 «Летающие шуты» «Чертовой дюжины». И командиры со звездами в петлицах, склонившись над картами, предложили — а не раздолбать ли их прямо на земле?.. На том и порешили. Штурмовики взлетели еще в темноте. Взяли курс на юго-запад, чтоб обойти фронт по морю, рассвет встретили над водой. В точке встречи штурмовиков догнало истребительное прикрытие. Командир штурмовой группы чуть качнул ручку: вижу вас. …На аэродроме же в Миронове на дежурство заступил новый офицер. Он зевнул и включил приемник, дождался пока разогреются лампы… Море под крылом ударило волной последний раз и закончилось. Штурмовики перестроились в боевой ордер. Истребители отвалили чуть выше. Бомбардиры отщелкнули предохранители — сейчас начнется. … А дежурный покрутил ручку, подгоняя ниточку шкалы под отметку «Belgrad» — в громкоговорителе заиграли позывные. Офицер удовлетворенно кивнул — он попал на начало трансляции. Затем нажал на кнопку, и из всех ретрансляторов еще спящего аэродрома понеслось:* * *
Знаете, что самое обидное в этой истории? Или верней, в этой части истории? Шестой авиагруппы тринадцатой эскадры VI/JG13 не существовало в природе. Донесение было просто слухом.Лили-Марлин
Налет на колонну
Самолет терял высоту, плохо слушался рулей, кровь заливала глаза. Отвести самолет подальше — садить в поле или выброситься с парашютом, а там… Там видно будет — в смерть верилось с трудом. Но вдруг справа на дороге он увидел колонну. Войска — подумал пилот. Даже мысли стали короткими, мелкими, будто осколки. Пилот качнул ручку вправо — самолет потерял вновь немного высоты и пошел над дорогой. Толкнул ее от себя — высота стала уменьшатся еще быстрей. И лишь в последний момент он заметил — солдаты, действительно, там были, но они шли по обочине. Услышав самолет, идущие по дороге оборачивались, кричали ему, махали руками, ожидая, что он принесет им спасенье. Но нет — пилот уже не мог ничего сделать, самолет не слушался рулей и несся с безапелляционностью летящей гири. Еще мгновенье и он врезался в толпу. Бывает же такое…* * *
Сознание вернулось к Марику быстро. Слишком быстро — будто то был сон, не слишком крепкий, не слишком нужный. Его отец, Зиновий, лежал рядом. Достаточно было одного взгляда, чтоб понять — он мертв. Отведя уцелевших, солдаты теперь обходили место аварии, достреливая раненых. Сейчас, — подумал Марк. Через мгновенье он был на ногах и бежал. Прервав свое занятие, солдаты с удивлением смотрели ему вслед. Когда он пробежал метров пятьдесят, один вскинул пистолет-пулемет и выстрелил. Всего один выстрел. Промах. Выстрелил второй и тоже промахнулся. Первый поправил прицельную планку и опять выстрелил. И опять мимо. Еще выстрел. И еще. И еще… Когда до леса оставалось всего шагов двадцать, Марик крутанулся вокруг своей оси и рухнул наземь. Солдаты удовлетворенно кивнули и вернулись к своей работе. И, как водится, схалтурили.* * *
…Поезд громыхал на стыках. Проносился через спящие станицы, перелетал через дребезжащие мосты над реками, речками, ручьями и просто оврагами. Будил поставленных на них для охраны красноармейцев. Те протирали глаза и проверяли — на месте ли винтовка. И продолжали спать… На восток поезд шел почти в одиночестве, обгоняя на полустанках поезда с эвакуируемыми машинами, станками — не людьми. Зато навстречу неслись поезда, набитые под завязку солдатами. В поездах, идущих на запад, пели — иногда весело, иногда не очень… В поезде на восток все больше стонали. В углу вагона бредил сержант: каждую ночь он ходил в атаку почему-то на финский, «миллионный» дот.[12] Обычно раненые плохо переносили дорогу, часто умирали. Но майор, напротив, выздоравливал быстро. В Балашове он поднялся на койке. В Саратове потребовал, чтоб его носилки перевесили к окну, на место умершего в дороге артиллерийского лейтенанта. И уже с нового места смотрел, как под проходящим по мосту поездом течет Волга, как по ней медленно ползут баржи. Под Актюбинском он впервые встал на ноги, прошелся шатающейся походкой. Хватило его ровно на две койки. Его подхватили под руки, снова уложили, но уже на разъезде под Казалинском он выбрался в тамбур, чтоб глотнуть свежего воздуха. Воздух был горяч, но тянуло гнилью то ли от Сырдарьи, то ли от самого Арала. Майор попробовал вытребовать у проводника папироску, но был пойман на этом медсестрой и со скандалом изгнан обратно в вагон. А на вокзале в Ташкенте на землю сошел сам. Хотел молодцевато спрыгнуть на землю, но понял: на это его не хватит. В госпитале на первом же обходе отрапортовал доктору: — Готов к выписке… И отправке в действующую армию. Тот улыбнулся, но покачал головой: — Не волнуйтесь. Вам обязательно хватит войны… Еще успеете стать генералом…Промежуточное дело
Бойко разбудили грубо: в самый сон его кто-то стал трясти за плечо. Снилось ему: Сыскаревское кладбище вышло из своих границ. Выплеснулось на улицы, могилы заползали в сады, отрывались возле порогов домов, ждали, что кто-то упадет в них. По улицам бродила смерть. Он встречается с ней, здоровались друг с другом и шли дальше — каждый по своим делам. Сон был жутким, но в нем он чувствовал силу, поэтому просыпаться не хотелось. Не открывая глаза, он пробормотал, пытаясь досмотреть сон: — Пошел вон. Вот так сразу и пошел вон… Конечно же, это не помогло — его посетитель не для того прошел полгорода, чтоб так просто отступить: — Владимир, просыпайтесь. Срочное дело. Сказано было негромко, но Владимир тут же раскрыл глаза и сел на постели: да, он не ошибся: перед ним стоял Ланге. Извиняться? — подумал Владимир. — Да ну его, сделаем вид, что я спросонья забыл. — Что за дело такое? — Что за дело! — Ланге выглядел немного взвинченным. — На хлебозавод привезли мешки с мукой, срочно надо разгрузить! Бойко на секунду опешил. Но Ланге продолжил: — Ну какие у нас с вами могут быть дела? Сплошной криминал. На станции пропала цистерна. — С чем цистерна? Со спиртом?.. Ланге поморщился и повел носом: — Ну вот национальная особенность — если что, так сразу спирт украли. Керосин… Одевайтесь. Пока Бойко одевался, он попытался оправдаться: — Между прочим, сегодня суббота, день выходной. Но Ланге отмахнулся от этого как от несущественного: — А скажите, воры тоже отдыхают? Наше дело — беречь граждан Рейха не с понедельника по пятницу, а круглогодично. Выйдя из дома, Бойко задержался на минуту. Дверь его дома открывалась наружу — чтоб трудней было выбить. Закрывалась она изнутри на защелку, но замка у Бойко не было. Чтоб в дом не налетели мухи, Бойко подпер ее поленом. Эта картина отчего-то умилила Ланге: — А все же, Владимир, я в вас не ошибся. Вы очень честный человек, если живете, не запирая двери. — Дверь я не закрываю, потому что у меня взять нечего. А если в этой стране захотят убить, то вас никакие замки не спасут. — А что спасет? — Только вы сами. На улице их ждал «Кюбельваген», и как только они сели, машина тронулась. Живущие по соседству проводили машину взглядом — видать важная птица их сосед, если сами немцы присылают за ним автомобиль. Долго ехали молча. Бойко все больше зевал в сторону, Ланге подробностями ему не надоедал — они ему самому были неизвестны. Лишь когда дорога перевалила через середину, Ланге спросил: — Вы мне обещали рассказать про того еврея… Про его дело. — Про Циберловича? — Да… Бойко вздохнул и отмахнулся: — Долго рассказывать. — Просто не хотите мне об этом говорить? — Да нет… Спроси вы меня об этом раньше — я бы рассказал. Но сейчас начинать, чтоб оборвать недосказанным?.. Проехали через полгорода, проскочили центр, по серпантину спустились вниз, к морю. Машина притормозила на привокзальной площади, там, где раньше, поджидая пассажира, ждали ямщики. Их уже ждал фельдфебель, чтоб проводить к месту. Лишь ступив с платформы станции на рельсы, Бойко повел носом: — А чем это так воняет? Ланге вдохнул чуть глубже: — Действительно, чем-то воняет. Но чем не скажу… Это так важно? — Не знаю, вероятно, нет. Запах, вроде бы, и к месту, а, вроде бы, и нет. — Не обращайте внимания — на станциях вечно воняет всякой дрянью. Прошли мимо готового отправиться состава. На платформе стоял принайтованный танк. Отчего-то его люки были открыты, механик стоял у левого борта, командир возвышался в своей башенке. Казалось, что это не танк, который везут за тридевять земель, а грозный бронепоезд, который сейчас сорвется с места и… Кто знает?.. …На месте уже было с полтора десятка людей. Здесь скучало несколько солдат охраны, штатские, путевые рабочие. Ланге не совсем правильно охарактеризовал ситуацию. Цистерна была на месте — пропало только ее содержимое. Поскольку керосин был войсковым грузом, прибыло два офицера Абвера. Но они стояли чуть в стороне, убрав руки за спину, всем видом показывая, что раз остальные такие умные, то плевать они хотели на керосин. Когда появился Ланге, один небрежно коснулся тульи фуражки двумя пальцами и кивнул на причину своего бездействия. Возле цистерны шумел глава мироновского гестапо оберштурмбаннфюрер СС Штапенбенек. По его мнению, преступление было раскрыто. Станцию ночью охраняли. Не так, чтобы туда и мышь не проскочила, — могло пройти животное и побольше. Но не до такой степени, чтоб можно было протащить три тонны керосина. Из чего Штапенбенек сделал вывод: керосин и не покидал пределы станции. Его слили тут же на землю — возле сливного крана, явственно, было видно лужу. Довольно быстро нашли виновного в диверсии. Вину свалили на стрелочника, который ночью дежурил по станции. Старик уже отработал смену и ушел домой, когда пропажа была обнаружена. За ним послали патруль и теперь он давал путаные объяснения, стоя возле злополучной цистерны. — А все же, — заметил Бойко, — как мы с вами похожи, — и вы, и мы все валим на стрелочников… В ответ Ланге неопределенно хмыкнул. По второму пути прошел состав. Пока он громыхал на стрелках, Бойко успел спросить стрелочника: — А чем это тут воняет? — спросил он у старика. Тот молча пожал плечами — его расстреливать скоро будут, а тут спрашивают про какую-то вонь. Бойко осмотрелся по сторонам. Собственно, характеристика преступления, данная Ланге, никуда не годилась — цистерна стояла на том же самом месте, что и вчера, прицепленная к эшелону. Но если вчера там керосина было три тонны, то сейчас его в цистерне оставалось хорошо если литров двадцать. Потерю обнаружили утром. Состав задержали — в любом случае непорядок, надо менять документы, цистерну то ли отцепить, то ли найти в городе керосин… — Вспомнил! Это креазотом воняет. Ведь так? Обходчик кивнул: — Ну да. Мы им шпалы пропитываем, чтоб их всякая тварь в труху не изводила, — и рукой показал на гору шпал за последним путем. — Вон, вчера мучались… Бойко кивнул и, перепрыгивая через рельсы, ушел к куче. Но пробыл там недолго, прошелся вдоль полотна туда и назад, вернулся к цистерне, обошел ее, не побрезговав пролезть под вагоном, затем снова пошел вдоль путей. Отошел метров на сорок… В то время судьба старика уже была решена. Сперва хотели расстрелять здесь, у стены пакгауза, но комендант заявил, что расстрел должен быть публичным и еще, желательно, расстрелять с десяток заложников. Дать урок жестокости. Стрелочника подхватили. — Стойте, остановитесь! — Что случилось? — спросил Ланге. — Керосин не вылили. Его украли. И здесь действовала банда! — Was hat er gesagt?[13] — спросил комендант. Ланге стал переводить то, что говорил Бойко. — Ночью цистерну откатили от поезда на тридцать метров к сточному коллектору. Открыли кран и все стравили туда. Затем цистерну вернули на место, а керосин вытек за станцию, где его благополучно собрали. — Да как они могли ее откатить? — Цистерна двуосная, на пятнадцать кубов. Четыре человека могут ее запросто толкнуть. А если еще лошадь найти… Конюшня оказалась совсем рядом. Маневровых паровозов не было, и вагоны по станции тягали огромные и флегматичные першероны. — Тогда все сходится. Взяли лошадь, а затем и ее на место поставили. — Не может быть! Копыта бы звякнули об рельсу, да и лошадь заржала бы, наверное… — Цыгане лошадей когда уводят, ноги им в валенки заматывают. И любое животное они заговорят — и собака у них не забрешет, и лошадь не заржет. — Zigeuner? In meiner Stadt? — встрепенулся оберштурмбаннфюрер, — das ist wirklich ein ernstes werk![14] Затем Штапенбенек посмотрел на Бойко пристально и грозно. Тот выдержал взгляд и, не размыкая губ, улыбнулся. Оберштурмбаннфюрер выругался, сплюнул, что-то быстро проговорил Ланге и пошел прочь. Сделав несколько шагов, задумчиво обернулся и бросил: — Halt, kerzen Sie ihm sein wЖchentliches essen um die hДlfte — damit er besser arbeitet![15] Потеря трехсот грамм хлеба не сильно омрачила стрелочника — совсем недавно он прощался с жизнью. Теперь же мир опять казался прекрасным, а жизнь — безоблачной. Он долго лез на глаза к своему спасителю, только, пожалуй, не целовал рук, не становился на колени: — Спасибо вам, Владимир Андреич, я внучке накажу, чтоб она вашим именем сына назвала… Ланге стоял рядом, скрестив на груди руки и печально улыбаясь. Лишь когда старик-стрелочник удалился на порядочное расстояние, он заговорил: — Ну и чего вы добились? Теперь Штапенбенек с вас шкуру спустит, если вы в три дня не найдете обещанных бандитов. И заложников расстреляет не десяток, а два. Кстати, возможно, старик сам связан с этой бандой. — А если найду быстрей, то нашьет мне новую голову? Бандюг мы найдем, даже не сомневайтесь. — А старик? Начнем за ним следить?.. Бойко покачал головой: — Стрелочник тут вовсе не причем. Будь иначе, он бы не вышел сегодня на работу. Воровство — это или диверсия, он бы бежал… Во всяком случае так бы сделал я. — А как вы поняли, что это воровство? По запаху?.. — Запах-то здесь ни причем. Это просто маленькая странность, которая ничего не значит сама по себе. Ведро с креазотом могли бы вылить рабочие. Да им всегда на станциях воняет, хотя обычно не с утра, а к вечеру, когда солнце нагреет полотно… — Тогда что?.. — Цистерна. Ваши земляки намусорили вокруг нее, и кто-то даже бросил окурок в лужу с керосином. И тогда я подумал: если бы я делал диверсию, я бы керосин не вылил, а пожег. Пожар бы был — приходи, кума, любоваться. Дня бы два тушили, не меньше. Значит, это была не диверсия. Затем мне осталось только пройти к коллектору… — А что мы будем делать сейчас?.. — Вы начальник, вы и решайте…* * *
Ланге решил найти место, где вылитый керосин собирали. Карт вокзальных коммуникаций не нашли. Зато первый же попавшийся обходчик подробно описал, где искать место стока: — Идите к водонапорной башне, затем от нее — к морю. Дойдете до разбитого баркаса — повернете, вот метрах в двадцати за ним будет желоб. Оно и есть… Так оно и получилось. Желоб смотрел прямо в море, и порой, когда ветер нагонял волну, морская вода бежала по туннелям, вырывалась иногда меж рельс станции. — Интересно, — спросил Ланге, — а как они вывезли керосин? — Да проще простого. Телегу-дерьмовозку взять, к примеру, там бочка на полтора-два куба. За два захода весь ваш керосин вывозится. Действительно, вдоль побережья шла дорога, разбитая колесами телег и машин. Креазотом здесь воняло меньше, зато на воде в море были ясно видны масляные пятна. Тут же валялись камни, обмазанные глиной. Очевидно, бетонный желоб перегородили плотиной и черпали керосин прямо ведрами. — Даже если сюда попала вода, — заметил Бойко, — то ничего страшного. Керосин легче воды и довольно легко его отстоять или перегнать. Ланге проявлял чудеса активности, чуть не рыл носом, но вся его добыча сводилась к масляным пятнам, которые медленно таяли в море. Бойко же откровенно скучал, сидя на камне. Наконец, Ланге не выдержал: — А вы не хотите мне помочь в поисках? — Если не секрет, что вы ищите. Ланге пожал плечами: — Когда найду — скажу… — Ну-ну… — ответил Бойко, но с места не сдвинулся. Наконец, немец устал, утер пот и сел рядом с Бойко. — Пусть это останется между нами, но я сдаюсь. Чтобы сделали вы… Но не как преступник, а как сыщик? — А который час? Ланге отщелкнул крышку брегета: — Девять — тридцать. Бойко покрутил головой, разминая шею: — Надо же всего полдесятого… Поехали в комендатуру. — И там вы собираетесь искать преступников? Бойко не ответил, задумчиво глядя на море. Ланге пожал плечами и пошел к машине. Когда были в комендатуре, Бойко остановился у дежурного: — Вызовите ко мне… К нам… Вызовите Зотова! Срочно, найдите его хоть из-под земли. Дежурный опешил, русского он не знал, но по тону понял, что этот штатский не просто говорит, а приказывает. Он не знал, что делать с этой наглостью, пока Ланге не перевел это на немецкий, добавив от себя несколько фраз покрепче. На кого он злился — на Бойко или на дежурного, никто не понял. Когда Зотов появился на пороге кабинета, Ланге и Бойко пили чай: — А вот и Михаил Филиппыч… Присядь, чайку с нами попей. Чай налили ему в стакан. Кипяток уже изрядно остыл, но вместо сахарина полицая угостили настоящим рафинадом. Полицай сахар взял, но не бросил его в стакан, а бережно завернул в платочек: — Для внучат… — Ну что с тобой делать… — пробормотал Бойко и бросил в стакан с чаем таблетку сахарина. — Подсласти себе жизнь… Когда стаканы опустели наполовину, Бойко опять заговорил. — Филиппыч… Мы ведь к тебе по делу. Сейчас ты винтовочку оставь, сними повязку и домой сбегай. Щец похлебай, вздремни… А твоя хозяйка пусть тем временем на базар сходит, потолкается, посмотрит кто керосином торгует, почем он… И особенно присмотрится к тем, кто вчера керосин не продавал. Вернется — запишешь и дуй к нам. Уразумел?* * *
Баба Марфа, жена полицая Зотова, писать не умела, зато считала хорошо: и в целых, и в дробях десятичных, и в обычных. В уме просчитывала сколько в рейхсмарке рублей, золота сусального, старых царских серебряных монет. Только интегралы и производные, пожалуй, не брала. Стоило ей лишь раз пройти по ряду, она уже знала у кого керосин лучше и дешевле. Цена на керосин кусалась, и баба Марфа у трех торгашей купила по чекушке керосина. Уже к полудню перед Бойко лежала бумажка с ценами и пояснениями — на память бабка Марфа тоже не жаловалась. Бойко углубился в чтение списка, черкая по ходу: — Это дорого… Это дрянь наполовину с соляркой. Вот это может быть интересно… Этот наворовал в колхозах еще в советские времена. Это похоже еще на керосин дореволюционный, нобелевский… Кстати, вы можете отличить немецкий керосин от всех остальных? — спросил Бойко у Ланге. — Нет… — А я, выходит, могу. Ваш керосин качественней, чище и светлей… — затем он посмотрел на Ланге с прищуром. — Я, пожалуй, отлучусь, часа на два. К моему приходу соберите дежурную роту. Будем брать… — А куда вы, если не секрет. — Секрет… Увы, но секрет. Спекулянту, который торгует краденым керосином, я кое-чем обязан. В этот день я стану обязанным ему чуть больше. — Но это же вор. — Не-а, он спекулянт. Торговец, коммерсант, по-вашему…* * *
А там, на станции, совсем рядом от того места, где недавно ополовинили цистерну, остановилось рядышком два состава. Такие одинаковые и такие разные поезда — оба с немецкими локомотивами Борзига, каждый состав в десять вагонов, набитыми под завязку солдатами. Только поезд, что шел на восток был набит солдатами необстрелянными, немецкими. Рвануть на запад собирался поезд с солдатами, для которых война уже закончилась — солдатами пленными. Они стояли рядом — окно к окну, протяни руку и можно дотронуться. Но нет — напротив, долго пассажиры этих поездов старались делать вид, что никакого иного поезда рядом нет и быть не может. Ничейная земля уменьшилась между двумя армии всего до полуметра, по ней, словно пограничники, ходили конвоиры, потупив взгляд в землю. Но поезда стояли рядом долго. Слишком долго, чтобы продолжать делать вид будто ничего не происходит. Кто-то протянул руку, будто проверяя, не призрак ли это, не рассыплется ли он от прикосновенья. Но нет: вместо тумана рука коснулась руки. Пленный что-то сказал, по-своему, по-русски. Немец ответил на своем языке — сказал, что он не понял. Посмотрели друг другу в глаза. Поняли друг друга без слов. Из вещмешка появилась буханка хлеба, на секунду она зависла над пропастью, над штыком конвоира и исчезла в вагоне с пленными. И началось — сотни, а может, и тысячи людей что-то кричали друг другу, тянули руки. — Halt! — кричали конвоиры. — Не сметь! — орали невычищенные политруки и командиры. Но тщетно — никто их не хотел слушать. Конвоиры стреляли, но целили в воздух, а в голосе политруков звучала усталость и неуверенность — они тоже хотели есть. И вот семафоры открылись. Оба поезда тронулись каждый в свою сторону, конвоиры спешно прыгали на подножки. Прошло несколько минут — и стало пусто, будто и не было никогда этих поездов. Лишь между рельсами прыгали воробьи, собирали потерянные крошки. Жизнь продолжалась.* * *
Получилось как-то спонтанно. Будь у них времени побольше, Ланге и Бойко сыграли бы классическую до пошлости игру в доброго и злого. Но сложилось иначе — к цеху подошли в сумерках. Шли не спеша, говорили о каких-то пустяках. Но из кустов к двери ангаров метнулась тень. Не сговариваясь, Ланге и Бойко помчались к цеху, за ними, ровно топоча сапогами, понеслась дежурная рота. Перед ними пытались захлопнуть дверь, но Бойко вышиб ее плечом, кубарем вкатился в помещение. За ним влетел Ланге и несколько жандармов, остальные рванули окружать здание. Кто-то из жандармов пустил в потолок очередь — для испуга. Но вряд ли кого-то испугал — грохота и так было предостаточно. Зато всех обсыпало сбитой штукатуркой. — Бросайте оружие! Сопротивление бесполезно! — проорал Бойко подымаясь с пола. Но никто не собирался сопротивляться. На плите закипал чайник. Мужичок возле печки чистил кукурузу на кашу. Когда в ангар ворвались, он уронил нож в кастрюлю. Иного оружия не было. Кроме него в цеху было двое: у стены переводил дыхание паренек, который так и не смог предупредить своих. Затаись в кустах, он смог бы спастись, но мышонок пытался спрятаться в мышеловке. Второй попытался рвануть к окну, но Зотов снес его прикладом. А затем добавил еще раз с полного размаха. Упавший завыл: — За что?.. Почему? — Потому что! Ибо не хер! С топчана в углу подымался… — Васька?.. Нищета?.. Ты что ли?.. — спросил Бойко. — Вот и свиделись… Жандармы растащили схваченных по углам, обошли цех. Керосина, конечно же, не оказалось — кроме грамм ста, залитых в «летучую мышь». Не сговариваясь, для допроса Ланге и Бойко выбрали того самого паренька, подхватили его за руки, утащили в комнату, где, вероятно, когда-то сидел начальник цеха. Претендента на роль доброго уже не было — забыли об этом. Да и злыми были оба. Ланге кричал, плевался слюной. Если бы нашел что-то подходящее, вероятно бы, расколошматил на голове подозреваемого. Но ругался он исключительно на немецком, отчего вор сидел испуганным и не понимал, что от него хотят. — Ты эта… — начал Бойко, когда Ланге выдохся, — понял, чего он сказал? Вор покачал головой. — Немец говорит, мол, убьет он тебя. Расстрел и братская могила. — Зачем? — Затем, друг мой ситный, что надо… Кого-то надо расстрелять, чтоб у остальных языки развязались. Ну вот немчура и говорит — может, с тебя начнем? Ты самый молодой, знаешь меньше всех… И вот что я думаю. Чего тебе от руки басурмана погибать? Давай-ка я тебя по-свойски шлепну. В руке появился parabellum. — Тебя как звать-то?.. — Богдан… — Богдан — это хорошо. Потому как Богом дан — Богом взят… Я, знаешь ли, — продолжил Бойко, — с детства не могу бить человека по лицу. Я сразу в лоб стреляю, промеж бровей. Вор судорожно сглотнул: — А сделать ничего нельзя? — Отчего «нельзя»? Очень даже «льзя». Могу ради твоих красивых глаз пулю йодом смазать. Чтоб когда входила, заражения не было. Или маслом могу намазать, для легкости проникновения. У тебя масло есть? Масла не оказалось. — А керосин?..* * *
Керосин, с подачи расколовшегося вора, нашли быстро. Он был в одной из ям сортира — специально облицованной под тайник. — Ни за что бы не догадались, — заметил Ланге, стоя у выгребной ямы… — Догадались бы, — хмуро ответил Бойко. — Мы так в учебке водку прятали. Тут надо еще следить, чтоб сюда кто-то не напустил. Ланге улыбнулся краешком губ: — Ах, Владимир, я вас понимаю… Вернулись в ангар. Ланге дал знак жандармам: выводить схваченных. Проходя мимо Бойко, Нищета выпалил: — Гад! Ты продался оккупантам!.. — Борец хренов, — ответил Бойко, — да из-за тебя чуть дюжину невиновных к стенке не поставили. Неожиданно в перепалку вмешался Ланге: — Ну раз сам подозреваемый настаивает, что это было действо политического характера… Отдадим его гестапо… Нищета осекся. Бойко повернулся к плите. — Чайник я заберу с собой. Тебе он все равно уже ни к чему.* * *
В цеху оставили засаду. Ждали четвертого, того самого, который заговаривал лошадей. Но его то ли спугнул шум, то ли не подвело преимущество, но три жандарма кормили комаров совершенно напрасно.* * *
Немцы были быстры на награду, но и на расправу. Утром следующего дня Ваську вздернули, предварительно повесив ему на шею табличку «он воровал у немецких солдат». Остальных отправили в Германию — они прошли по графе «трудовые ресурсы» и потерялись где-то на каналах Голландии. — Не печальтесь, Владимир, — заметил по этому поводу Ланге, — коммунисты ссылали преступников в холодную Сибирь. А мы — в цивилизованную Европу… Бойко выдали премию — два килограмма хлеба, пару банок тушенки и триста марок. К тому же Ланге передал от абверовцев бутылку шнапса и двадцать папирос. Шнапс разлили по кружкам тут же. — Неужели им так нужен этот керосин? — удивился Бойко, прихлебывая жидкость. — Плевать они на него хотели. Они так вас благодарят за то, что вы утерли нос Штапенбенеку. — Неужели? — Вам, славянам, не понять… Но и среди высших рас нет единства. И Абвер не любит Schutzstaffeln… SS… — Но у вас же звание офицера СС? — Ну и что? Я сыщик, а так получилось, что крипо сейчас подчиняется Гейдриху. Но случись заваруха, думаю, Абвер и Крипо будут драться плечо к плечу. А вообще… Вообще — за вас, Владимир! Ланге отсалютовал ему стаканом: — За меня? — переспросил Бойко. — Ну да. За вашу работу, за блестящую работу сыщика — вы защитили невинного, нашли преступника. Сто марок из премии и все папиросы Бойко отдал Зотову. И с тех пор что-то изменилось в Бойко: он ходил по городу, проверяя — легко ли достается пистолет, не следит за ним кто. Самое странное, что такое чувство не было для него новым — он будто влез в свою однажды сброшенную шкуру. Начать жизнь с чистого листа не получилось.* * *
В один из таких дней Либих между делом сообщил Колеснику: — Бойко вернулся… — Ты про то, что он снюхался немцами?.. Это не новость. — Нет, он сегодня раздолбал шарашку Васьки Нищего. — Васька всегда был дураком. А Бойко — умным. Прошу этого не забывать. Господа…* * *
А кинотеатрах опять крутили кино. Фильмы шли все больше про вождя — самого человечного, мудрого, любимого. Совсем бы казалось, что ничего не поменялось, но с экрана смотрело совсем иное лицо. Чужое лицо и усы какие-то непонятные — у нас таких не носят, и пробор не в ту сторону. Посмотрев фильм, люди выходили на улицу Хорста Весселя — Horst Wessel strasse, бывший Николаевский спуск, бывший проспект Ленина. Злые языки утверждали, что центральную улицу хотели назвать в честь вождя, как и во всех городах. Но решили, что улица уж слишком страшненькая для такого имени. А языки добрые то ли молчали, то ли не осталось таковых уже в городе. Скорей, последнее. Колокола пяти церквей звали на вечернюю. Странное дело — народ опять стал религиозным. Крестился, ходил на службы, казалось, еще немного и появятся в городе староверческие бородатые мужики. На столбах появились объявления, немыслимые и месяц назад: «Изгоняю демонов. Далеко. Надолго. Недорого». И странно — шли дела и у подобных дельцов: их посетители все чаще жаловались на соседей, на сноху, на бесов и никогда на немцев. Оно и понятно — бесы то ли есть, то ли нет, а немцы — вот они… На тумбе ветер трепал неизвестно как попавший сюда довоенный немецкий плакат, который призывал покупать облигации «Народного автомобиля». Возле банка на стоянке стояло три машины — один BMW и два «Опеля». На втором этаже здания, над операционным залом, управляющий филиала по телефону диктовал сводку за день.* * *
Прошло почти шестьдесят лет. Праздновали День Победы. Люди поздравляли друг друга с «праздничком», клялись в ненависти к обращенным в прах временем захватчикам. А на стоянке перед банком стояло три машины — и опять BMW и два «Опеля». На месте тумбы стоял рекламный стенд — с него призывали покупать «Volkswagen». Можно в рассрочку. Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.Терракотовые дни
Странное дело — Бойко будто переставал чувствовать боль. Под коленом появился синяк, огромный, в цветах темных, зловещих, но где он его получил — не мог вспомнить. Вчера, зажигая лампу, на ладони обнаружил две глубокие царапины — кровь уже свернулась и не пачкалась. Лишь когда стал промывать рану — легко защипало. Но отчего он не мог вспомнить, где и когда он их получил? Это болезнь или он просто устал?.. Устал, устал, устал… Даже сны становились спрессованными, обыкновенными. Закрой глаза и попадешь в город, где все улицы знакомы. Но не потому, что это город существует, а оттого, что он снится тебе почти каждую ночь. К своей работе он испытывал широкую гамму чувств: от волнительной любви в начале своей карьеры, до бессильной злобы, ненависти. Может, и рад он был бы сменить свой род занятий. Но как иной вор не умеет ничего, кроме как воровать, так и Бойко не знал иной работы, кроме сыскарской. И в армию пошел добровольцем, чуть не первым. Шел с весельем на душе — хоть какое-то разнообразие. Но война оказалась не прогулкой, хотя и не рассчитывал он на то. Да вот забыл, совсем забыл, что в августе отпуск намечался, думал поехать в Крым… Или рвануть к друзьям в Харьков. Да куда там — счастлив тот, кто отгулял отпуск до войны, когда теперь отдохнешь?.. Прошло лето, прошел и сентябрь, осень близилась к середине. Хотя осени не чувствовалось. Погода как для октября месяца стояла просто чудесная. И это не нравилось Бойко больше всего. Было тепло, солнечно, деревья стояли и думали — а надо ли сбрасывать листву? Желтеть?.. Где-то листья пожелтели, но такие оставались в меньшинстве. Ударь мороз — все бы осыпалось, но мороза не было. Не было и дождя. К рыжему цвету осени на этих землях добавлялся еще один оттенок. Из-за металлургии в этих местах уже с полвека воздух имеет в цвете коричневую нотку. Немцы хоть пустили печи, но сталь варили совсем в мизерных количествах. Но странное дело — в атмосфере продолжала висеть эта взвесь, придавая всему коричневый, терракотовый оттенок. Ему хотелось дождя. Ливня, который бы смыл весь этот терракот. А под дождем все дороги правильны.Банк и магазин
— Так вы мне расскажите историю про того еврея?.. — спросил Ланге. — Про Циберловича? — Ну а про кого еще? У нас что, так много общих знакомых-евреев? Бойко пожал плечами: — Расскажу… — хотел добавить «чуть позже», но промолчал. Ему просто не хотелось разговаривать. — Ну так рассказывайте! — не сдавался Ланге. — Да что мне из вас каждое слово клещами тянуть надо! Бойко еще раз пожал плечами: ну раз так хотите… — Ну так вот… С пять лет назад у нас появилась довольно паскудная традиция — бороться с врагами народа, страны… Достаточно было одного анонимного доноса, чтоб начались крупные неприятности… Он замолчал, пытаясь подобрать слова. Ну в самом деле, как объяснить этому немцу, что такое беспредельное шельмование на уровне государства. Ланге почувствовал его замешательство, кивнул: — Я понимаю, что это такое. Я изучал историю. Подобные случае имели место быть и ранее, в иных странах. — В самом деле?.. Где?.. — Скажем в Испании. При инквизиции… О современной ему Испании и Германии Ланге счел за лучшее умолчать. — Продолжайте, Владимир, продолжайте… Вероятно, на Циберловича донесли? — Нет. Донес он. Верней, не так все было… Будучи за границей с какой-то делегацией, Циберлович сделал ход неординарный — послал знакомому письмо, якобы от Троцкого. В письмо не поверили как раз из-за неординарности — всем рядовым недоброжелателям вполне достаточно было обыкновенного доноса. Стали сличать факты — многое не сошлось. Троцкий жил в Мексике, на конверте стоял штемпель лондонского почтамта. А еще на нем же значилась дата — май 1939 года. Троцкого убили годом раньше. Особого труда не составило собрать список всех, кто из города в это время был в Лондоне. Да что там — всего-то и было, что эта делегация, что мы буржуи что по заграницам разъезжать? Совсем легко оказалось сравнить почерка — автобиографии прилагались к делам. — И Циберловича арестовали. — Скажем так: взяли в разработку. Подставка — подставкой, но за некоторые тезисы, изложенные в письме, запросто можно было отправить к стенке. Но он вывернулся серым волком — сел на год за растрату. Дело так и осталось недошитым… — Поучительная история. Хотя мораль стара и избита: не поступай с другими… — Где-то так, — зевнул Владимир. — Конечно же, если я спрошу, писали ли вы подобные доносы, вы с негодованием это отвергнете… Бойко посмотрел на Ланге удивленным и будто обиженным взглядом. — И знаете, я склонен верить в это. Потому что вы были частью власти, и попадись бы кто на вашем пути, вы разобрались бы с ним без ненужных формальностей. Тем более, что у каждого человека есть какой-то грешок — маленький или не очень. Надо лишь внимательней к нему присмотреться. Ведь так?.. Бойко промолчал. Во дворе с утра разожгли костер. В кабинетах ремесленного училища, что смыкалось двором с двором комендатуры, нашли много, как посчитали немцы, ненужной бумаги. В костер летели портреты вождей, чуждых новой, немецкой Европе. Пламя корежило бумагу, обезображивало лица, они корчились совсем будто живые. Лежали готовые к сожжению кипы лабораторных тетрадей, контрольных работ, ветер листал страницы книг в твердом переплете — что в них было, из окна кабинета разобрать не представлялось возможным. — Новые костры новой инквизиции, — заметил Ланге, подходя к окну. Он закрыл форточку, чтоб не натянуло дыма. — Знаете… — задумался он и вдруг решился. — Любезность за любезность. Я вам тоже что-то расскажу… Дело в том, что профессия следователя у меня в некотором роде наследственная. Моя бабка происходила из древнего рода палачей. У нас, знаете ли, это была замкнутая каста, гильдия, если хотите. Ну и профессия передавалась по наследству. — Замечательная традиция… — Не то слово. Представьте: вы держите на руках своего первенца и твердо знаете, что хлеб его будет кровав, что он будет палачом. Разве не прелесть знать матери, что она кормит грудью будущего убийцу… Да что там — говорят, будто кто-то из моих предков познакомился на эшафоте. Он был палачом, ее привели на казнь. Казнь отчего-то не состоялась… И вот в кругу палачей был один обычай — считалось, что меч или топор, которым рубят головы, должен убить сколько там людей. После этого меч надлежало уничтожить. Никак не больше, ибо он упьется крови и опьянеет. Не палач будет им водить, а он начнет руководить палачом. И вот какой-то мой далекий предок обманул традицию — спрятал один такой меч. Будете в наших местах, заходите, я вам дам его подержать… — Зачем вы это мне рассказываете? — Когда я объявил, что буду учиться на криминалиста, все были против. Вероятно, они больше бы радовались, пойди я в семинарию и свяжи себя целибатом. Все считали, что наша семья и так пролила слишком много крови. Но когда начались войны, все согласились, что оно и к лучшему. Ведь я касался того меча, дух палача сидит во мне, и стань я солдатом, этот самый меч водил бы моей рукой. Сеял бы смерть без разбора. Я бы сделал быструю карьеру, вероятно, уже был бы полковником… Но отчего-то меня не интересует карьера при бойне. Долго молчали. Наконец, Бойко спросил: — Чем займемся сегодня? Пойдем кого-то поймаем? Отправим его на суд?.. — Нет, сегодня у меня совсем другие планы. Мы сегодня проинспектируем банк. Я получил не просто разрешение, а предписание на это… Комендант разделяет мои опасения за судьбу ценностей, хранящихся в городе.* * *
Ланге и Бойко совали нос в каждую щель, что очень не нравилось управляющему банком. Впрочем, недовольство было обоюдным. — У них тут ценностей на миллиард, а охрана как в борделе! — Часто бываете в борделях? — с деланной заинтересованностью спросил Бойко. Ланге зло отмахнулся. — Это что за дверь?.. — остановился он на первом этаже. Подергал за ручку, дверь не поддалась. Владимир указал на гвозди. — Заколочено. Гвозди никак не меньше пятидюймовых. — Никаких мне гвоздей! — возмутился Ланге и потребовал управляющего с планом здания. Как и предполагал Бойко, на плане здания дверь не значилась. Управляющий пожал плечами. Вышли из здания, обошли банк. Оказалось, с другой стороны она была заложена кирпичом. Ключом Ланге стал царапать раствор, он поддавался не то чтоб очень легко, но все же был явно мягче, чем в регулярной стене. Ланге потребовал: прислать для охраны банка роту полевой жандармерии. Поскольку распоряжаться жандармерией он права не имел, пришлось перетрусить всю комендатуру, прежде чем солдаты получили соответствующую команду. Конечно, и этого Ланге оказалось мало. Он потребовал установить решетки абсолютно во всех окнах. Вернулся к злополучной двери — потребовал, чтобы зарешетили и ее. — Warum? — осведомился управляющий. — Warum nicht?[16] — ответил Ланге. Остался недовольным запорами на двери, лестничными переходами. Особое возмущение вызвала охранная сигнализация — всего одна тревожная кнопка была в операционном зале. Особенно Ланге заинтересовался деньгохранилищем — по сути, большая комната, обваренная изнутри листами дюймовой стали. Ценности сортировались и сносились туда. Сигнализация была подведена только к двери. — Нужна хорошая сигнализация. Швейцарская, немецкая, хотя бы чешская… А не этот самоделка. Прямо в банке он нашел печатающую машинку и через копирку напечатал рапорт на имя военного коменданта города и шефа гестапо. Требовал принятия неотложных мер, в противном случае не гарантировал целости сбережений. Как ни странно, угроза подействовала. Утром прислали техников с аэродрома. Те осмотрелись и пришли к выводу: да, система — дрянь, надо все менять. Привезли бензиновый электрогенератор, запасной от радиолокационной станции. Опутали километрами провода здание банка. От запаха канифоли резало глаза, дым стоял такой, что казалось, будто в кабинетах что-то горит. То и дело ревела сирена — ее опробовали в различных ситуациях: открылось ли окно, кто-то прошел в деньгохранилище, задрожал ли пол. Электронщики и техники хоть и не имели раньше отношения к банковскому делу, ребятами были с фантазией, со здоровым жизненным опытом, знали уйму тревожных схем, которые спасали жизни им и их товарищам от Шербура до Харькова, от Нарвика до Туниса. Для охраны деньгохранилища лейтенант с бомбардировочного аэродрома предложил схему просто гениальную: загерметизировать деньгохранилище, подкачать в него избыточное давление, не так уж и много, с десятую долю атмосферы вполне достаточно. Перед этим поставить в помещение барометрический высотомер. Как только помещение разгерметизируется и давление упадет, скажем, на двадцатую долю, загоралась тревожная лампочка. Высотомеры в избытке были на аэродромах, там же легко можно было найти и баллоны с кислородом. Схему он спаял всего за полчаса, еще некоторое время ушло на герметизацию помещения и врезку штуцера для закачки газа. Как только система была готова и опробована, Ланге вытребовал у командира авиачасти отпуск для офицера. Было это продиктовано соображениями не сколько благодарности, а практичности: этот офицер мог что-то где-то разболтать.* * *
Все в том же дворе, в соседнем квартале, на той же лавочке, сидел Серега Колесник. Через арку он отлично слышал все срабатывания тревожной системы. Выглядел он вовсе кисло. Это была, конечно, не советская сигнализация, собранная из остатков телефонной станции. Это была не швейцарская сигнализация, не чешская и уж, безусловно, не немецкая, гарантийная, фирменная. Дело было намного хуже: система была нестандартная. Можно столкнуться с сейфом, с сигнализацией, защищенной десятком патентов. Но всегда найдется человечек, который задумчиво скажет, мол, лет пять назад я имел дело с этой системой, куш не взял, но много думал о ней и вот какие мысли сейчас имею… А даже если никто не сталкивался — что за беда? В былые времена можно было бы найти какой-то осколочек, вытянуть его у какого-то счетовода, бухгалтера, да хоть дворника. Споить, прижать к ногтю, сунуть денег — в конце концов, все мы советские люди. Нет, здесь ни у когоникаких мыслей быть не может, потому что никто с этой системой не сталкивался. Да что там — наверняка никто эту систему не знает целиком, кроме того немца в штатском и Бойко. Несомненно, ведь разведут тех, кто ее создавал по углам, как шары в бильярде. Немец, конечно, не выдаст. А Бойко-то псих, это к бабке не ходи… Подходить к нему — это смерти подобно. И таблетки к этой системе нет, и быть не может по определению. Ударить бы сейчас, когда все несогласованно, когда все в раздарай. Да кто у него есть? Только он да Либин. Еврея и того арестовали… Он поднялся с лавочки. Прошел вверх, к церкви, обойдя банк за квартал, спустился вниз, в Шанхаи. Женька встретил его на пороге дома: — Ну что? — спросил он вместо приветствия. — Думал? — Не то слово. Можно сказать: «мыслил»… — Ну и как оно? Понравилось? — Жень… В банке дым стоит — и в прямом, и в переносном смысле. Немцы нагнали солдат и техников, что-то кастрюлят. Кстати, знаешь, кого я там видел? — Ну откуда мне знать. — У нас есть одна проблема, — задумчиво проговорил Колесник… — С немцами по банку ходит Бойко. У меня такое чувство, что еврей, который нас навел, перед расстрелом сдал нас с потрохами. Эта система непробиваема. — Ты пасуешь?.. — Я этого не сказал, но пока вариантов не вижу. Кстати, что там с подкопом? — Копают. — Медленно копают! Не могу понять, отчего они такие нерасторопные. — Ты слишком многое с них требуешь. — Ни черта подобного — я требую с них то же, что и от себя, — он повертел головой, разминая шею, посмотрел на солнце, прикидывая его остаток пути. — Впрочем, как известно, утро мудреннее всяких… Я пойду спать. Если вдруг кто-то из соседей начнет шуметь и мешать отдыхать, сделай одолжение… Пойди и убей их?.. Хорошо? Оставить пистолет? — Хорошо… Есть свой…* * *
В бывшем Доме Колхозника открылся ресторан «Яр», на котором тут же появилась табличка: «Только для немцев». Посетителей там было маловато: старших офицеров в городе стояло не так уж и много. Младшие офицеры и унтера, то есть публика попроще, те через «хиви»[17] доставали самогон, пили у себя на квартирах, ходили на танцы, в дешевые кабачки. Крутили романы с местными fraulein, дарили им пустячные подарки: духи и чулки, трофеи с прошлой, французской компании, отрезы парашютного шелка. Это противоречило расовой теории, но командиры смотрели на это сквозь пальцы: летчики, парни молодые, и так работают на износ. Не так давно самолет одного роттенфюрера без видимых причин отвалил из строя и врезался в землю. Летчик не выбросился с парашютом, с ним не удалось связаться по рации — очевидно, просто не выдержало сердце, умер за ручкой управления. Стали появляться мелкие магазинчики, вероятно, даже в большем количестве, чем было то нужно населению. Что вы хотите — конкуренция. Один магазинчик открылся рядом с банком, наискосок через перекресток. Со стены сбили барельеф, навешенный при советской власти. Бойко напряг память, пытаясь вспомнить, что же на нем было, ведь проходил мимо никак не меньше тысячи раз. Но так и не смог вспомнить — то ли отряд какой-то там был организован, пионерский что ли… То ли речь кто-то когда-то какую-то читал. Теперь, когда барельефа не было, сквозь штукатурку проступала реклама магазина, который раньше был в этом здании. Торговать, по-видимому, собирались в нем никак не меньше века, поэтому и свою деятельность обозначили в камне. Старорежимным шрифтом, через «ять» клиентов зазывали шить костюмы из тканей английских, французских, польских, наконец. Но новый хозяин не спешил восстанавливать былое. Его магазин должен был продавать совсем иной товар. Это было видно без всяких вывесок — лучше всякой рекламы его выдавал запах. Из дверей магазина невыносимо вкусно пахло сдобой. После дня работы в банке Ланге и Бойко были голодны — в обед к банку привозили полевую кухню, кормили сытно, но убого. Ланге тут же завернул в магазин. Торговали здесь все больше бакалеей: крупой, мукой, сахаром, но был отдел с готовыми продуктами. Ланге купил буханку хлеба, дюжину булочек, колечко колбасы. Одну булочку он тут же начал есть сам, вторую подал Бойко: — Кусайте. Пока лавочник отсчитывал сдачу, Ланге спросил у Владимира: — Как вы думаете, какого цвета прилавки в барах и магазинах в Европе? Бойко украдкой взглянул на прилавок: — Вероятно коричневые… — А вот и нет… Часто цвет прилавка подбирают под цвет монеты, которую чеканят в государстве. Сдачу лавочник дать обязан, а вот если она сливается с прилавком, ее может не заметить клиент. Прямо через лавку рабочий прокатил тележку с желтой глиной. — Что-то копаете?.. — спросил Бойко. — Да, — махнул рукой хозяин лавки. — У дома совершенно нет подвала, а нам он нужен. Холодильник там сделаем, погребок для вина. Да и опять же — бомбардировки. Подальше положишь — поближе возьмешь. — Никогда не мог понять смысл этой поговорки, — вмешался Ланге, — значит ли это, что без присмотра вещь может переползти? — Нет. Это значит, что если вещь не спрятать, ее украдут, — пояснил Владимир. — А… Ну насчет этого можете не беспокоиться! Мы с другом — сыщики. И гарантируем, что этот район будет под особым надзором. Вам нечего бояться. — Ну дай-то Бог, дай-то Бог…* * *
А утром Колесник проснулся со свежей головой. Вышел в зал. — Ну что, — спросил Либин, — что-то придумал. — Да, придумал. Надо звать Великого Гуся. Этот уж точно что-то придумает…Самолет
Ночью над аэродромом опять загудел самолет. Шел высоко, двигатель работал громко, ровно и на малых оборотах. Для острастки зенитчики шарахнули в небо пару снарядов, разбудили всех собак в округе, но, разумеется, промазали — небо было затянуто низкими облаками. Пилот, услышав выстрелы, удовлетворенно кивнул: вот и сориентировался. Аэродром под ним, значит, город к югу или к юго-востоку. Пилот развернул самолет на северо-запад. Хоть и управлял он летающим гробом, но свое дело знал крепко. Хотелось спать, и вместо слов просто кивнул пассажиру: пошел. Парашютист же был взвинчен близкой опасностью и кофе. Но этого не выдал, лишь у самого люка бросил салют: мол, счастливо оставаться. И шагнул в пустоту. Рухнул до облаков, открыл парашют. Пока летел сквозь тучу, вымок. Смотрел себе под ноги во все глаза, но посадку провалил. Кроны деревьев стали для него неожиданностью, и он не успел уйти в сторону. Купол запутался в ветвях, и он повис где-то в двух метрах от земли. Пришлось прыгать. Упал на землю — боль отдалась в ступнях. Прислушался — тихо. Осмотрелся. Дело уже шло к рассвету, и в полумраке умирающей ночи можно было что-то рассмотреть. Вокруг торчали кресты. Кладбище. Сельский жальник, не слишком большой, не очень старый. Хорошее место, тихое, спокойное. В иное бы время десантник остался бы здесь дольше, но даже если немцы не подняли тревогу, то парашют на деревьях наверняка можно было увидеть издалека. Немного попрыгал, пытаясь сдернуть купол, но довольно быстро понял — оно того не стоит. Парашютист выругался: его пребывание в тылу врага начиналось неблестяще. Он не собирался напрасно дразнить немца, надо скрыть свое появление в городе. Переоделся в гражданскую одежду, на краткий момент времени, оставшись только в кальсонах. В этот момент его обдул ветер — все-таки здесь было довольно прохладно. Застегнул рубашку, натянул свитер, накинул на плечи плохонький пиджачок. За пояс заткнул пистолет, две обоймы спрятал в карманы. В большую холщовую сумку сложил самое необходимое: деньги, лампы для передатчика, батареи. Последние весили особенно много. Тут же кусал запасенный паек, пытаясь наесться впрок. Раньше он думал, что после приземления часть запасов спрячет в тайнике, чтоб потом вернуться. Но с парашютом, застрявшим на деревьях, это было практически исключено. Поэтому все неценное надлежало уничтожить или хотя бы понадкусывать… Прошел с кладбища узкой дорожкой и часов в шесть утра вышел на мироновский тракт. Из-за раннего времени он был совершенно пуст. И туман был ему в помощь — был он густым. Но отчего-то слышно в нем было даже лучше, чем обычно. Раз он услышал шаги, раз скрип колес телеги. В обоих случаях рисковать не стал, а сошел с дороги и переждал, лежа в высокой траве. Прохожий шел навстречу, а телега ехала в Миронов. Управлял ею старичок сгорбленный, сутулый. Парашютист хотел было напроситься к нему на телегу, да раздумал. На телеге он бы стал легкой добычей, за скрипом колес не услышал бы чьи-то шаги. Да и неизвестно, что у этого старика на уме. И есть ли этот ум вовсе.* * *
Арестовывать стали меньше. Выстрелы продолжали звучать. В городе стал устанавливаться новый порядок. На каждом углу развесили листовки: все работоспособное население должно стать на учет на бирже труда, являться туда каждый день, ожидая наряда на работу. Ставшим на учет, выдавали трудовую книжку и продуктовые карточки. Последние отоварить можно было с трудом, а того, что удавалось получить — едва хватало, чтоб не умереть с голода. Во всю заработал базар — как черный, так и не очень — советские деньги продолжали хождение, но появились и оккупационные марки. Цены взлетели на порядки — если до войны фунт хлеба стоил пятьдесят копеек, то теперь цены перевалили за полсотни рублей. Стали поговаривать о наборе рабочей силы в Германию. Когда набор все же объявили, первая партия была исключительно добровольной — провожали ее с музыкой, с песнями… Правда, когда дошло время до партии второй, то в народе уже пошли слухи, что в Германии — жизнь не сахар, и даже не сахарин… Немцы всячески подчеркивали, что чтят частную собственность. И скоро задышали мелкие мастерские: шорные, швейные. Часто их открывали те же люди, что руководили ими до войны. Скажем, на пивном заводе руководил бывший заместитель директора. Кроме того, отдел пропаганды вознамерился провести городской чемпионат по футболу. Части и без того играли матчи, но все больше спонтанно: на выпивку, на полях школьных и просто на полянах, договариваясь перед матчем о регламенте. Стадион же «Локомотив» пустовал. Для начала объявили приз три тысячи марок команде-победительнице. Комендант города присовокупил ящик трофейного французского коньяка. Сразу же заявку подали танкисты и летчики. Чуть позже — пехотинцы немецкие и румынские, по команде от каждых. Ланге записался в пятую команду. В нее вошли солдаты и офицеры СС. — Мы должны выиграть, — говорил Ланге Владимиру, собираясь на первую тренировку. — СС — лучшая часть арийской нации. Ее передовой легион! — Ну-ну, — Бойко остался настроенным скептически. — Где-то я уже это слышал. Тоже вроде про передовой легион. И всякое такое…. Ланге отмахнулся… — Только… — начал Владимир и замолчал… — Что? — Какой смысл в этих играх. За вас никто не придет болеть. Играли бы у себя в Германии, нет же поперлись за сто верст в футбол гонять! Но все оказалось чуть сложней. По инициативе немецкого командования была сформирована еще одна команда — из местных, оставшихся в оккупации. Подумав, комендант сделал оговорку: если выиграют местные, ящик коньяка будет заменен на полтонны муки. Немецкие команды именовались длинно и непроизносимо, поэтому сами немцы быстро свели их к аббревиатуре. Местная команда называлась просто: «Факел». В англо-немецкой транскрипции это название было где-то неприличным: FC Fuckel. Возникли непредвиденные проблемы: у всех немецких солдат была одинаковая спортивная форма, входившая в комплект военной униформы: черные шорты, белая спортивная майка без воротника и рукавов. Даже коричневые ботинки на шнуровке были у всех одинаковы. Отличались они лишь небольшой эмблемой рода войск, которую невозможно было рассмотреть с трибун. Но сначала танкисты где-то нашли черные футболки, оказавшись полностью в траурном, но традиционном для себя цвете. Затем возможность перекрасить форму нашли и остальные команды, кроме, разумеется, местной. Одеты они были как попало, что, в общем, их и отличало[18]… Начались собственно игры. Играли круговой турнир: каждый играет с каждым один раз. Цвет нации оказался несыгранным — им удалось забить лишь один гол. Но сборная люфтваффе, считала именно себя элитой, была на высоте и вкатила в ответ четыре. Часом позже, с минимальным счетом, танкисты выиграли у команды вермахта. Румыны всухую пролетели команде оккупированной территории: 6–0. — Ну что вы хотите от румын, — прокомментировал этот результат Ланге, — ни в чем на них нельзя положиться! Даже в футболе. Свое поражение он не стал комментировать никак. На матч «Факела» и румынской команды собрался почти весь город. Стали даже опасаться эксцесса, и тихонько вооружили полицию. Но все обошлось спокойно, люди расходились по домам веселые и довольные. На следующий день перед центральным входом на стадион появился большой деревянный щит, на котором значилась таблица с названиями команд, набранными очками и результатами игр. Довольно часто люди, проходящие мимо, останавливались. Задерживались долго — гораздо дольше, чем у щитов с агитацией или с тщательно просеянными новостями. Люди смотрели на таблицу, что-то шептали, проговаривали ряды цифр, будто это была какая шифровка. Во втором туре даже на матчах немцев было довольно много зрителей. Может, не полный стадион, но шумели изрядно, радовались каждому голу, в чьи бы ворота он не был забит. — А вам не кажется оскорбительным, — заметил Бойко, — что вы своей беготней на поле развлекаете унтерменшей?.. — Пошел к черту! — был категоричен Ланге. Второго поражения команда СС позволить не могла. И, действительно, выиграла у румын. Ланге забил один гол, чему был несказанно рад. Популярность футбола и футболистов вообще росла. С немецкими форвардами совершенно незнакомые люди здоровались на улицах, что немцам чрезвычайно льстило. Но больше всего, конечно же, любили своих. Даже после работы к некоторым приходили вовсе незнакомые люди, приводили своих детей. Не просили, не говорили ничего — они просто хотели посмотреть на своих героев вблизи. На работах, где были задействованы футболисты, товарищи старались освободить их от наиболее тяжелого труда, отдавали лучшие куски. Взамен просили лишь одного — хорошей игры.Война и голуби
Почему-то воры любят голубей. Не только воры и не только голубей, но факт остается фактом. И иной вор говорит: вот уйду я на покой, куплю домик, заведу голубей, построю голубятню, чтоб, значит, с насестом, чтоб шпанцири были, монахи, сороки, тучерезы… Но жизнь воровская — взбалмошная, непоседливая. Ни тебе пенсии по выслуге лет, ни оздоровления по путевке профсоюза. Мотает как щепку в проруби: города, вокзалы… Бывает только запрут в места отдаленные, в профилакторий со строгим режимом… На базаре, за трамвайной линией собирались голубятники — приносили лукошки со своими питомцами, стояли часами, обсуждали что-то. Иногда мальчишки покупали у них голубков, но часто старые голубятники уходили с базара, лишь обменяв своих голубей на других, довольно похожих. Зачем? Отчего? Где логика-то? И вроде бы птица обыкновенная — не самая красивая, не самая сильная, не мясная почти, яйценоскость тоже так себе. Но любят их. То ли за нрав спокойный, за их курлыканье — очень, знаете ли, нервы успокаивает. А, может, все дело в том, что голуби домой завсегда возвращаются. Немцы голубей невзлюбили по той же причине — всегда они летят домой. Только вот кто знает, где их дом?.. Поэтому, по пролетающим голубям стреляли, затем проверяли — ничего ли не примотано к лапкам. Да что там голуби — даже простые пчелы довольно долго были под подозрением. И голубятни уходили в подполье: клетки с голубями прятали в курятники, рубили высокие мачты с насестами. И дело даже не в немцах. Голубь — птица неповоротливая, доверчивая. Можно было бить ее из рогатки. Или даже, поманить ее «Гули-гули», а потом угостить ее куском кирпича. А что? За месяцы войны народ изголодался: голубь сойдет для бульона. Потому Серега дом голубятника искал долго. Эту часть города он знал неважно и ориентировался по этажерке антенн какого-то радиолюбителя и по высокому насесту голубятни. Теперь их не было. А все же стоило бы найти эту улицу, этот дом. Еще бы неплохо, чтоб хозяин был жив-здоров, и, что немаловажно, — в хорошем настроении. Серега всерьез думал, а не отложить ли визит на послеобеденное время, чтоб уж точно не разбудить человека. Но решил иначе: время не ждет. Да и кто его знает, какой график дня у смотрителя: может, он всю ночь не спал, может, напротив, после обеда завалится отдыхать или вовсе куда-то уйдет. На местном жаргоне воровские почтовые станции именовались «дорогой», ну а живущие при ней, как водится, смотрителями, смотрящими за дорогой. Они не ходили на дело, кормились с общака. Порой у них собирались граждане бандиты, пили самогоночку да под домашний огурчик, слушали на граммофоне пластинки Петра Лещенко, привезенные контрабандой. За стол, порой, садились враги. Иногда становились врагами во время застолья, но существовал закон — с оружием к Смотрителю не заходить, тем паче, счеты на его земле не сводить, чтоб не подставлять. Работа станции «дороги» была тайной даже для иных воров. Смотрящий держал в голове карты всех соседних узлов, основные направления. И изыми одного Смотрителя из обращения — в Дороге образуется брешь километров в сто, письма пойдут кружным путем, не говоря уже о том, что из какого-то города сообщение можно будет отправить только легальным способом. И вот, наконец, после получаса поисков, Колесник постучался в неприметную калитку. Стучался громко, железным кольцом об железную же пластину. Вероятно, грохот перебудил всех в округе, но к Сереге никто не вышел. — Хозяин! — крикнул Серега. — Хозяин, твою мать!!! Петька, просыпайся! После минут пяти крика хозяин, действительно, вышел: прямо в кальсонах, в галошах на босу ногу. Было видно, что его только разбудили: он щурился от дневного света, глаза были заспанные. Подошел к калитке, посмотрел за нее, отбросил крючок и, не говоря ни слова, развернулся и пошел к хате. Серега зашел во двор, закрыл за собой калитку и тоже направился в дом — разговор предстоял приватный. — Ты чай будешь? — спросил Смотритель. — Нет, спасибо… Я не чаевничать пришел. — Ну оно понятно. Если бы ты разбудил меня, чтоб чаи гонять, я бы, вероятно, тебя придушил. Это было немного грубо, но Колесник счел за лучшее не заметить грубость: — Мне надо отбить послание Великому Гусю. Знаешь такого? Смотритель кивнул: — Ты знаешь, где он?.. — Боюсь, что с другой стороны фронта. — Это будет стоить дорого. — Я знаю… — Письмо готово? Колесник достал из кармана маленький листок бумаги. Письмо было коротким, в две строки, без пробелов и знаков препинания. Колесник и Либин думали над ним весь вечер. Если на легальном телеграфе брали деньги за слово, то здесь — за знак. Смотритель Дороги прочел и кивнул. — Сейчас и отправлю. Как ты знаешь, доставки мы не гарантируем. Многое может произойти. Колесник кивнул. Он не выспался, а потому был немногословен. Из кармана пиджака достал футляр с колье: — Сдача с такого гарнитура у тебя будет?..У подпольщиков
— Чаю?.. Еще бульона? Или, может, самогончика? Хороший есть. — Молока теплого. Если можно — с медом… Похоже, простыл. — И где это вас так угораздило. — Протянуло пока летел… С самолета-то… — А ну да, конечно… Пока ходили за молоком, руководитель подполья постарался дать хоть какой-то отчет: — Наша особая гордость — то, что мы сохранили нашу, советскую власть. Разумеется, в подполье, из лиц, что не успели эвакуироваться… Вообще же из Миронова успели эвакуироваться немногие — слишком неожиданно появились немцы. — А реальная власть у них хоть какая-то есть? — спросил прибывший. Подпольщик развел руками. — Чем же они заняты?.. — Ну, мы, например, регулярно проводим партсобрания. Прибывший поморщился — с такими друзьями никаких врагов не надо… Принесли молоко, уже разогретое. В дверях руководитель подполья забрал поднос и подал его прибывшему собственноручно. Тот устало кивнул:. Руководитель подполья был услужлив, и не без причины. Гость с Большой Земли прибыл без приглашения, и, что характерно, — о том, чтоб его встретили, не просил. Не доверял? Боялся засады? Или просто одиночка и все делает сам? Эвон, под Забодайском ждали высадки, жгли костры, да зазевались, сожгли целое поле. Радиограммой передали — направляется майор Вольских. Цель сформулировали неясно — в помощь подполью. Центр будто заинтересовался попавшим в подполье евреем. Но кто его знает, что на самом деле? Может, подполью не простили эскадрилью, потерянную над аэродромом на прошлой неделе. И майор этот прислан с проверкой на лояльность, узнать: не ведут ли в Миронове двойную игру. Война ведь — всякое бывает. Но майор был немногословен, что имело и свои положительные стороны — вопросов он задавал мало и формулировал их недвусмысленно. — Что с евреем? Циперович, что ли? Руководитель подполья часто закивал головой: — Тут он, сейчас позовем… И минуты не прошло — перед майором предстал спасшийся еврей. В самом деле, будто ждали, что его майор кликнет. — Так как, говоришь, тебя зовут? До сего времени он не называл своего имени, но его никто и не спрашивал. Впрочем, что за тайна, как его зовут: — Марик… Марк Циберлович… Майор покрутил шеей — мышцы казались большими и медлительными. Нет, все же протянуло…* * *
Марик сидел подавленный своей значимостью, своей судьбой. Может, и правда, его народ избранный, а он, Марик, отдельно храним… За последнюю неделю он мог бы умереть сотни раз. Но удивительно — он остался жив. На него упал самолет. В него стреляли и попали… Ну и что с того? Рана оказалась несерьезной — пуля была на излете, и только оцарапала его. Но от испуга он упал, что оказалось правильным — немцы сочли его убитым. Ближе к вечеру его нашла старушка, что собирала не то грибы, не то травы для какого-то ведьмовского зелья. Она его перевязала, но с собой не позвала, указав иную дорогу. И уже вечером он сидел за столом и хлебал суп у тех, кто называл себя подпольщиками. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что из плена он попал если не в плен, то в условия стесненные — никто не предлагал ему отправиться на все четыре стороны, с собой в налеты да на диверсии не брали, оружия тоже не давали — даже ножи за обедом и те прятали. Несколько раз его переводили из убежища в убежище, часто так, что он даже не видел откуда и куда его везут. Сейчас он будто бы находился за городом, возможно, в каком-то селе. — И что там у вас случилось-то? — часто спрашивали его. Подпольщики казались вполне приличными ребятами, что помогали, ничего не требуя взамен, посему Марик считал своим долгом развлечь их. Но подпольщики слушали его внимательно. Подобрали они его, можно сказать, по доброте душевной, практически без задних мыслей. Но кто сказал, что этот еврей не может быть полезным? Наверное, в двадцатый раз его вызвали рассказать свою историю. В этот раз Марик увидел нового человека. Нового, но не постороннего. Прибывший держался так, что посторонними казались все остальные. И, действительно, увидев Марика, бросил: — Оставьте нас вдвоем… — Но… — Когда вы понадобитесь, я вас позову… Может быть… Ненужные должны уйти… Когда они остались вдвоем, майор хлебнул из чашки молоко и спросил: — Так кого, говоришь, нанял твой отец?..* * *
— По описанию подходит Либин. Женька Либин, — сказал, наконец, Бойко, вспоминая беседу со старшим Циберловичем. — Кто такой?.. — оживился Ланге. — Молодой да ранний. Шестнадцатый или семнадцатый год рождения. В тридцать седьмом по подложным документам получил двести тысяч. В том же году обнес музей. Через год афера с облигациями… — Молодой?.. Как думаете, может ограбить банк?.. Верней, будет пытаться? — Будет. Иначе бы со стариком не договаривался. Но планирование — не его сильная сторона, он мастер импровизации… Оба задумались. — Думаете, пригласит кого-то со стороны?.. — спросил наконец Бойко. — Конечно… И не одного человека. Все же для такого объема нужна банда, ганза по-вашему. — А как вы думаете, кого он пригласит?.. Бойко поднялся, прошел, разминая плечи, будто те затекли… — Я не думаю, я знаю… У нас большая проблема. Две больших проблемы. — Первая — это сам Либин? В ответ Бойко кивнул. — А вторая?.. Будете томить меня в неведенье? — Отнюдь. Женька Либин пригласит «Колесо». Думаю, что уже пригласил. — Колесо?.. — Это кличка Сергея Колесника. — А вы уверены в… — Уверен. Колесник в городе… Я его видел сам неделю назад. — Тогда почему не арестовали? — Я тогда на вас не работал. Ланге тихонько застонал. — Так расскажите мне о Колеснике? Какой он из себя, как он одевается?.. — Хорошо он одевается. — Это плохо. Вероятно, он сильный противник… — Что еще? — Вор-универсал. Может вскрыть сейф не слишком сложный, может в карты обчистить. Хорошо водит машину, но на дело все же старается брать профессионального шофера. Он — мозг. Ум, можно сказать… — А кого он еще может пригласить? — Колесник или Либин? — Оба… — Список длинный — предупредил Владимир. — Начинайте, я никуда не спешу. Скажите, например, где он будет вербовать людей? — То там, то сям. В основном — «сям». — В смысле?.. — В смысле, никто не знает, где именно. — В этом городе? Бойко покачал головой. — Отчего? — Здесь особо и нанимать некого. Не тот контингент. Ему не нужна массовка, он будет искать специалистов. Но, например, я не знаю, есть ли в городе хоть один человек, который может вскрыть «медведя». — Медведя? — Это воровское название сейфа. — То есть будет звать людей из других городов? Мариуполь? Юзовка? — Да. Но предполагаю, что еще дальше. Киев… Харьков… — Харьков?.. Вы ничего не путаете? Немецкие войска еще не взяли город. Глаза в глаза Бойко внимательно и серьезно посмотрел на Ланге. — Вы серьезно думаете, что это большая проблема?.. — Хм, вы утверждаете, что Колесник даже может пригласить кого-то из-за фронта? — Это маловероятно, но исключать подобное нельзя. — Фантастика какая-то! По вашему мнению — банк проходной двор и фронт проходной двор так же. Бойко поморщился. — Вы были на фронте? Ланге виновато покачал головой: нет, не был. — А я был. Был на передке… В смысле, на нашем переднем крае. И за линию фронта ходил к вам. И знаете, что скажу? Фронт — это бардак! А эти ребята как раз лучше чувствуют себя среди неразберихи. В ответ Ланге поднял руки вверх, не слишком высоко, на уровень головы, ладонями к Владимиру. Дескать, Бойко знает лучше, а он, так и быть — сдается. — Перечисляйте. — Всех подряд?.. — Всех вы, наверное, и не знаете. Да и долго это. Может быть, припомните, с кем Колесник мелькал. Кто лучше, чем Колесник. Имеется такой?.. — Да, имеется… Скажем, Великий Гусь… — Гусь? Кто такой. — Ума не приложу. Его фотографию я видел, но то была не милицейская сводка, а карточка с документов. Высок… Рост от метр — восьмидесяти до двух. Сложения плотного. Славянская внешность, лицо овальное, брови дугообразные. Будто брюнет, но лакокрасочная промышленность нынче творит чудеса. Фамилия то ли Гусев, то ли Гусинский, то ли вовсе Гусаков. Но факт — известно, что кличка ему дана от фамилии. — А вообще, чем он знаменит? — Многим. Колесник рядом с ним — все равно, что Иван Креститель рядом с Христом. — Вероятно, он и оплачивается дорого. Сколько, по-вашему, должны стоить его услуги. — В вашем банке на него хватит денег… — Ну вот опять вы за свое… А еще кого? Из птиц помельче? И Бойко стал перечислять. Говорил долго, Ланге его не перебивал. С каждой минутой он становился немного печальней и серьезней.* * *
— Эй, любезнейший, — наконец, позвал из-за двери майор. В ту же секунду на пороге вырос подпольщик. Слишком быстро, — подумал Вольских, — подслушивал, мерзавец?.. А, впрочем, шут с ним. Вряд ли парнишка что-то сказал ему такого, что не выспросили подпольщики. — Подожди за дверью, — распорядился майор. И тут же задумался — а что такого важного и тайного он хотел сказать подпольщику. Ничего не приходило на ум. На помощь пришел сам подпольщик. — А что делать с еврейчиком? — прошептал он. И, действительно, — что. Наверняка, все, что он знал, уже сказал, и майору он больше не нужен. Но, с иной стороны, парнишка вроде бы смышленый, вероятно, и сгодится. — Что с ним делать? И он вам не еврейчик. Он такой же гражданин Страны Советов, как я или вы. Советский человек. Попрошу этого не забывать. Используйте его в подполье, как сочтете нужным. У вас есть молодые ребята, или только старые пердуны с партийным стажем? Сказано это было громко — такое разве забудешь? Подпольщик чуть не задохнулся, но с иной стороны, что с майора взять — все-таки в НКВД работает… — Есть молодые ребята. Глеб, Пашка, который с радистом дружит… — С радистом?.. — задумался Вольских и сразу сделался серьезным. Подпольщик осекся — не сболтнул ли он чего лишнего. На всякий случай поспешил оправдаться: — Да вы не волнуйтесь. Пашка — парень смышленый, наш, комсомолец. Радист сам попросил кого-то в помощь, ну а Пашка… — Они здесь?.. Позовите их обоих. По тому, как майор себя держал, было видно — всех вокруг он не ставит и в ноль. Чтоб не накликать его гнев, командир подполья старался быть услужливым и распорядительным. Не зная, кого захочет увидеть прибывший майор, он собрал на сходку почти все подполье — почти две дюжины людей. Но этим навлек только больший гнев прибывшего — достаточно было одной облавы, чтоб мироновское подполье по сути перестало существовать. Но разгонять людей по домам тоже не разрешил — действительно, мало ли кто понадобится. Глава подполья вместе с Мариком вернулся в большую комнату. — Сиди пока здесь… — указал он Циберловичу. — Игорь Валерьич, Паша… Вас вызывают. Двое встали, в последнем Марик узнал своего одноклассника. Тот тоже, проходя, остановился: — Марик, ты?.. — Ну а кто еще? — Так ты тоже в подполье? — В некотором роде — да… — Вот здорово! Ты не волнуйся, здесь много наших… Глеб из параллельного класса… Марик скривился: в школе ему часто доставалось как раз от Глеба, тот не любил Марика за то, что был зубрилой, за то, что не играл с остальными. Но кто еще был в подполье из общих знакомых, сказать не успел — на него шикнул главный: — Товарищ майор ждет… — Ну ты давай… Не робей, — бросил Пашка, — здесь тоже неплохо! Марик кивнул: может, в подполье было не так хорошо, как в глубоком тылу, где-то за Уралом. Но уж точно лучше, чем лежать расстрелянным в противотанковом рве — не смотря на его изоляцию, узнать о судьбе евреев из бараков, трудности не представляло.* * *
— Можно? — Входите… — разрешил майор. Двое осторожно вошли в комнату. Майор тяжело вздохнул. Все один к одному, — подумал он, — сформированное впопыхах подполье, радист-юнец, подобранный НКГБ не иначе как в ФЗУ. Кто из них радист? Вероятно, все же старший. Старшему на вид было лет двадцать. Младшему было никак не больше лет семнадцати. Действительно, старший попытался шагнуть громко, отдать честь. Но вспомнил: голова не покрыта, поэтому остановился в полудвижении. Но успел проговорить: — По вашему приказанию младший… Майор устало покачал головой: обойдемся без формальностей. — А вы привезли мне батареи? — продолжил тот, таким тоном, как иной ребенок спросит у отца, купил ли тот ему сладостей, привез ли игрушку. Вольских покачал головой: батареи он вез, но весили они много, поэтому их он разбил о цоколь чьей-то могилы. — Не привез. Ты уж прости… — Да ладно, мы с самого начала без батарей… — Это как?.. — Да мне при заброске батарей тоже не выдали. В спешке забыли. — Подождите… А кто тогда с нами связывался? — Я и связывался. — Без батарей? — Ну да… Это вот он придумал, — радист кивнул на своего спутника. От велосипедной динамо-машины работаем… Это неожиданно умилило Вольского. Надо же: такой молодой, а уже вредитель… В смысле подпольщик.* * *
Мальчишки когда-то играли в войну. Прыгали с парашютных вышек, бегали с деревянными винтовками, бросали деревянные гранаты по картонным танкам. Наматывали с сотый раз грязные бинты на целые руки и ноги. В радиокружках выжигали свои легкие парами олова и канифоли. Значки ГТО носили с гордостью, будто боевые ордена. И вот пришло время — враг у ворот, война на пороге. И родину надо защищать не на учениях, а всерьез. Но эта деталь как-то прошла мимо многих. И когда немцы вошли в город, игра в войну продолжилась: только правила стали строже. В подполье оказалось два школьника. Сперва в подполье попал Павел Озимов. Попал с какой-то оказией — узнал между делом такое, за что его либо стоило придушить, либо завербовать. Выбрали второе, тем паче, что парень лишь о том мечтал, чтоб его завербовали. Предложи ему наган и прикажи завтра застрелить какого-то немца, Пашка бы, вероятно, не стал бы отказываться. Взял бы оружие, от волнения бы не спал всю ночь, утром пошел бы в комендатуру… Где все бы провалил. Не его это было — людей убивать. При заброске радист где-то неудачно стукнул приемник. Посыпались лампы. Был запасной комплект, лампы отлично входили в гнезда, прогревались нити, но приемник оставался безмолвным. Провозившись с ним полдня, на следующее утро радист запросил помощи — хоть кого-то, кто разбирается в радиоделе. Предложили Пашку Озимова — тот будто еще в седьмом классе собирал простенький приемник. Конечно же, модели, что была у радиста он не видел, познаний отремонтировать тоже не хватало. Но случилось чудо: Пашка просто стал одну за одной вынимать лампы и ставить их на место, и передатчик ожил. Когда оказалось, что батарей нет, он же предложил простую схему — собрать динамо-машину, к ней подключить стабилизатор… На круче над морем раскидывали антенну, ставили один велосипед на козлы, к колесу крепили динамо-машину. Пашка крутил педали. Пока генераторы жужжали, питая передатчик, радист выходил в эфир, отбивал шифровку. Благо проходимость над морем, да еще вечером была просто великолепная, и слабосильный передатчик было слышно за фронтом. Природа, шум моря. И если ветер разметал комаров, то казалось — быть не может ничего лучше таких вечеров. — Еще бы девчат сюда, — мечтал Пашка, так вообще курорт… После быстро все складывали на велосипеды и уматывали проселками. Затем Пашка сагитировал в подполье своего друга детства. Если Пашка осознано продолжал играть в войну, то Глеб был просто хулиганом. Он хулиганил при советской власти, и оставался хулиганом в оккупации. Когда надо было расклеить листовки, бросить в окно бутылку с бензином, то тут он был безотказен. Но был у Глеба и серьезный недостаток. Как и все бандюганы, он был не слишком умен. А попросту дурак. И светила бы ему какая-то банда, дорога дальняя, казенный дом, ну а может даже и стенка. Но началась война, и его хулиганство оказалось востребованным. Все говорило, что он станет героем, его именем лет через двадцать, вероятно, назовут пионерский отряд. Ведь всякое на войне бывает? Разве не так?* * *
— Какие еще будут вопросы и пожелания. Старшие не обижают? — спросил майор у радиста. Тот отмахнулся от предложения заступиться как от несущественного. — Я эта… В комендатуре работаю. Шоферю у немцев. — То есть работаете на оккупантов? — спросил Вольских строго. Парень сразу стушевался. — Да ладно… — поспешил успокоить паренька майор, — нам нужен свой человек в тылу врага. Ведь так? Вольских серьезно посмотрел на радиста. Тот судорожно сглотнул и кивнул. — Так что ты хотел сказать?.. — Значится так… Пашка устроился в гараже — немцы доверили ему немецкую легковушку. Возил на нем он тех, кому персональная машина не полагалась, но по каким-то делам надо было куда-то съездить. На машине был установлен приемник. Пашка чуть переделал конструкцию, вставил в схему дополнительный контур и теперь на головные телефоны слушал немецкие радиопереговоры. Шифровки записывал в блокнот, ночью, перед сном перечитывал, пытаясь их понять. Знал, где и на чем эти сообщения формируются, откуда оправляются. — Я даже одну помогал переносить. "Енигма"[19]называется. "Загадка" то есть. Стоят они на втором этаже, почти над входом, в зарешеченной комнате. А вот если бы этот аппарат выкрасть, посмотреть, что в нем, как он работает. Вольских покачал головой: — Нет, не поможет. Аппарат тебе не даст ничего. У нас в штабах знаешь какие светлые головы сидят… Вроде бы поляки что-то успели с этим кодом сделать, но они все будто бы передали британцам. После тридцать девятого мы с поляками ведь вроде как в контрах. Парень явно расстроился. Он молчал, но держал себя в руках. — Да не волнуйтесь вы так. Задача перед нами будет не менее важная и, возможно, более опасная. Майор задумался, потер подбородок. Про себя отметил: завтра надо бы побриться. — Любезнейший! — крикнул он. На пороге появился руководитель подполья. Нет, точно подслушивает, мерзавец… — пронеслось в голове у Вольских. С таким жуком надо осторожней. Или, ладно, пусть живет… — Простите, все забываю, как вас зовут, — продолжил майор. Еще бы не забыл, — подумал подпольщик, — майор даже не удосужился спросить у подпольщика фамилии. — Как уже всем вам известно, в банке этого города сконцентрированы огромные ценности, которые оккупанты планируют вывезти в Германию. Мы этого не должны допустить! Краем глаза Вольских следил за мальчишкой. При этих словах он распрямил плечи и будто бы стал выше. Конечно же, его присутствие на этом совете было необязательно. Строго говоря, не его это было дело вовсе. Но ведь радист или еще кто-то разболтает ему… А так мальчишка почувствует себя причастным к тайне, что довольно пользительно с воспитательной точки зрения. — При допросе старшего Циперовича… — продолжил майор. — Циберловича… — поправил его Пашка и сам испугался своей смелости. К удивлению всех присутствующих, майор поправился: — Циберловича… При его допросе присутствовал кто-то из местных. Человек, который до войны занимал видное положение… Главный почесал голову — почесал затылок. Так обычно чешут голову дураки, — отметил про себя Вольских. Но неожиданно даже для себя подпольщик вспомнил. — Это Бойко… Володя… Владимир. То ли Сергеич, то ли Андреич. Капитан милиции. Бывший капитан… — Андреич… — опять вступил в разговор Пашка. Майор кивнул: — У нас есть одна беда… Верней, две беды. Это Бойко и бандиты. Со вторыми, пожалуй, можно и нужно договориться. Все же уголовники — социально близкие к нам лица. А с предателями социалистической отчизны разговор у нас краток. Руководитель подполья вытянулся в струну. Его рука привычно нащупала в кармане "наган". — Не надо Бойко убивать. Владимир Андреич — наш человек, советский. — Если он советский, что же он с немцами работает? — Он не знает о подполье. Если его попробовать завербовать… — С предателями у нас разговор короткий… — покачал головой Вольских. — Понятно? И пристально посмотрел в глаза мальчишке. Тот молча кивнул. Нет, этого капитана надо обязательно зарыть. Для всего местного населения это будет замечательным уроком…* * *
На сон грядущий Вольских все же попросил вина. — Не могу заснуть, хоть ты тресни, — признался он. — Бессонница. Нашли вино — домашнее, крепленое, налили в графинчик, вытерли фланелькой хрустальный стаканчик. Руководитель подполья не побрезговал отнести это лично — мало ли, захмелеет гость, выскажет, что у него на душе. Вольских взболтнул графин и, игнорируя бокал, хлебнул прямо из горла. — Я тут прикидывал… Давайте посмотрим правде в глаза, не будем выдавать нужду за добродетель. Мы тут одни, так что… Скажу правду — положение на фронтах не блестяще… Не настолько плохо, как твердят немцы в своей пропаганде, но все же хуже, чем в наших сводках. Не сочтите мои слова официальной речью, но приходит время, когда от нас требуется максимальное напряжение сил, где бы мы не находились — в советском тылу, в тылу врага или на фронте. Поэтому с завтрашнего дня — партсобрания и политинформации прекращаются. Все, кто есть в наличии — должны работать! Выгоните этих пердунов на улицу, пусть хотя бы ведут "тихую пропаганду". Только убедитесь, что они не знают ничего существенного… Подпольщик понял намек — майор не просто хотел пристроить в работу старых партийцев, он желал от них избавиться. — Их же могут схватить немцы! — Ну и отлично! Меньше нахлебников! — Да вы что? Это же люди, у которых по тридцать лет партийного стажа! И не впервой сидеть в подполье. — Просто сидеть — ума много не надо. Я намерен провести переаттестацию по единственному предмету — хорошо или плохо подпольщик бьет врага. И если он его не бьет вовсе, а только штаны просиживает, мы должны от него избавиться. Партизанский хлеб тяжел и кровав! Миллионы людей со всей нашей огромной страны рвутся на фронт, чтобы бить оккупантов. А у нас оккупанты — вот они, только надо выйти из дому… Наши братья сражаются с врагом, имея, хорошо если по винтовке на троих. У нас есть оружие, мы можем бороться с ним в три смены, передавая его из рук в руки. Мало того — чтоб пустить под откос поезд, совсем необязательно быть вооруженным до зубов. — А что насчет банка… Вы, действительно, хотите… Подпольщик замолчал, подбирая слова. А, в конечном счете, что хочет этот полоумный майор? Нет, жили себе спокойно, и вдруг свалился с неба этот баламут. — Действительно хочу! — подтвердил тот. — Вместо того, чтоб гнать на фронт бесконечные стрелковые дивизии, куда лучше построить одну мехбригаду. Только вот где денег на нее взять? Завод клепает танки месяц. Стоит один танк, прошу заметить, триста тысяч рублей, а из-за ошибки какого-то желторотогокомандира немцы сжигают их сотнями за пару часов… Испытывает? — подумал подпольщик. — Что ему сказать? Что страна Советов победит и без еврейского золота?.. А не заподозрит в саботаже?.. Лучше промолчать… Так и сделал… И оказался прав: Вольских сделал еще глоток и продолжил: — Может, у нас не получится захватить эти ценности. Но мы, однозначно, не можем позволить, чтоб на деньги советских граждан немцы строили свои танки. Понятно? — Понятно… Чего уж не понять… — Отдельно вас прошу… Кого бы не нанял тот еврей, их бы неплохо найти и переговорить. У вас есть человек, близкий к криминальным кругам? — Человек?.. Близкий… Может быть разве что Глеб… — Ну вот видите, — чуть не в первый раз со своего появления улыбнулся Вольских, — а говорите, у вас плохое подполье. Ничего подобного, конечно, подпольщик не говорил. Вольских решил это самостоятельно. Но ничего, он здесь все перетрусит.Утро следующего дня
В госпиталь принесли почту. Письма разбирали — к почтоноше тянулись руки. Но были письма, кои не застали адресата — кто-то отбыл на фронт, в отпуск, в сырую землю. Письма последним падали на сетку совершенно пустой кровати. И если к тебе не пришло ни одного письма — выбирай любое, примерь на себя чужую судьбу… Слаще она твоей собственной или горше? За раздачей писем майор наблюдал почти без интереса. В его медальоне на том месте, где обозначали родственников, была лишь пустота. И это была совершенная правда — родственников, достойных упоминания, у него не было. Тем больше он был удивлен, когда треугольник упал поверх его одеяла: — Ловите, товарищ майор… Письмо было обыкновенным: будто племяннику Коле писала его тетка из-под Астрахани. Рассказывала про урожай капусты, про погоды, про то, как в начале лета дед Никифор упал в колодец. Говорила она также, что дядька его, дед Иван плох, что копать огород некому. И звала племянника на помощь. Обещала снабдить медом и самогоном. Самогон цензура отчего-то вымарала. Майор прочел письмо не без интереса, проверил адрес на конверте — да, действительно: Н. К. Гусеву, номер полевой почты такой-то, штемпель Астрахани, штемпель ташкентский. Почерк бабский, старушечий, с уймой ошибок. Все отлично, все сходится, только никакой тетки у него в Астрахани не было. Он тихо осмотрелся по сторонам — всем было плевать и на него, и на письмо. Провокация? Слишком сложная — если СМЕРШу или НКВД надо кого-то скрутить, они просто подходят и заметают. В крайнем случае — дождутся ночи. Письмо, конечно же, предназначалось ему. Бывало, что письма плутали, попадали не к тому адресату, не доходили вовсе. Но шестым, седьмым, черт его знает каким чувством, майор понимал — ошибки не было. Нет, безусловно, писала какая-то старушка. Писала, вероятно, по пять подобных писем в неделю, положим, за фунт хлеба каждое… И кто-то диктовал ей, говорил, в каком слове делать какую ошибку. Дочитав, он свернул назад треугольник, спрятал под подушкой. А ночью он запасся бумагой и папиросами, заперся в туалете. Пока пытался разобраться в письме, скурил три папиросы. Следов симпатических чернил будто бы не было. Да и слишком это опасно, явно. Опять же — корреспондент мог предполагать, что у него может не оказаться под рукой нужного реактива. Тот, кто составлял это письмо, конечно же, знал, кто на самом деле майор Гусев. Представлял, что он может, насколько умен… Письмо содержало секретное послание. Вряд ли стал шифровать сообщение кодом, до которого он не додумается. Шифр должен быть достаточно простым, чтоб он мог его разгадать сам, без шифроблокнотов и подсказок. И, действительно, разгадал… Шифр был не то, чтобы сложный, но довольно хитрый. Майор выписал все слова с ошибками. Сперва выписал все их первые буквы. Получился полный бред. Выписал все последние — получилось еще хуже: три мягких знака подряд напрочь исключали возможность дешифровки. Пробовал комбинировать сами ошибки, но было слишком много гласных. Но достаточно было прочесть выписанные первые буквы в обратном порядке, и… Колесник звал его на дело в Миронов. Называл и его долю — очень, очень много. Свои записи майор сжег. Пепел раскрошил в руках, спустил в рукомойник. Но затем еще долго сидел, о чем-то думая, куря папироску за папироской…* * *
Он не был святым. Он не был бессмертным. Он даже майором-то не был, и звание это себе присвоил почти сам. Он был вором. Вором высокого класса, полета. Да что там, он не воровал — творил. Чтоб украсть несколько крупных алмазов, он в одну ночь внес изменения в чертежи музея. Подлог не заметили и выстроили по его проекту здание. Через два года он воспользовался своими улучшениями и обнес музей. Одной зимой снегопад и мороз задержал его на месяц в паршивом городишке. Со скуки он занялся живописью. Особым качеством и красотой его работы не отличались, но, вернувшись в свет, Гусь выдумал какого-то художника: отечественного Гогена, нового Пиросмани. Сфабриковал несколько статей в модерновых и постимпрессионистских журналах. Да что там — он и журналы сфабриковал. В результате иностранные гости страны Советов выложили за его мазню где-то около полумиллиона золотом. По его работам учили оперативников в школах милиции. Но Гусь со смехом следил за расследованием своего творчества: пусть берут, ему не жалко. На каждое обнаруженное дело у него приходилось по пять никому неизвестных. Он менял паспорта и лица, как иной меняет перчатки: выезжал за границу будто корреспондент "Известий", возвращался словно прогрессивный шейх в изгнании. Его не понимали даже в воровском мире. Не понимали, но уважали: знали, что он гениален, что логика у него хоть и странная, но вполне работоспособная. Когда началась война, он спешно закруглил дела, сказал — иду воевать. Потому что даже вор может любить родину. — Вор не должен принимать оружие от властей, — сказали на сходке старые, матерые воры. — Ну так я со своим пойду… — улыбаясь, ответил Гусь. Сам сделал себе документы, сочинил себе биографию. Дескать, пехотный капитан демобилизован после контузии на войне с белофинами. Жил в Могилеве, ехал к другу в гости в Сибирь, а тут такое… Нельзя ли без проволочек попасть на фронт, потому что врага мы бить привычные. Как в песне поется, "на земле, в небесах и на море…" Его взяли в армию — добровольцев особо не проверяли, да и если бы и проверяли, что с того? Он в очередной раз числился погибшим. В частях творился бардак. Его приняли по подложным документам, затем канцелярия непонятным образом сгорела, ему выдали документы новые, настоящие. Ему дали роту, но командный пункт разбомбили, его, действительно, контузило, а командир батальона просто испарился. Гусева сперва назначили исполнять обязанности командира батальона. Тем более, что к тому времени батальон потерял в составе, и было не больше ста человек. Их отвели на переформирование, и Гусева уже утвердили на постоянную должность. Он ожидал, что его обман откроется, и уже готов был бежать. Но скоро пришли документы на присвоением ему очередного звания — майор.* * *
Утром, еще до обхода, он был у лечащего врача. — Я здоров?.. — обратился к нему с порога. — В общем, да. Вам, я смотрю, все так же не терпится вернуться на фронт?.. Майор печально покачал головой. — Тетка к себе в гости зовет. Ей некому огород перекопать… — Огород?.. Не фронт?.. — Никак нет. Вот письмо. Он протянул распечатанный треугольник. Думал, что доктор его не возьмет, но тот принял лист, развернул и пробежал глазами. — Оно и правильно… Астрахань, капуста, арбузы и прочие помидоры. Девки опять же там… — мечтательно проговорил он, будто в Ташкенте не хватало арбузов и девок. — Ну что, вечером выпишем… В среду перекомиссия… — Мне бы быстрей. У меня тут на аэродроме приятель, он вылетает днем… Обещал взять… — Но документы… Перекомиссия… — Я это улажу сам.* * *
А жизнь меж тем шла. Часовой у входа в комендатуру по-прежнему проверял документы Бойко. Но рассмотрев внимательней, возвращал их с легким, почти незаметным поклоном. Зотов и вовсе при встрече вытягивался во фронт. Бойко это жутко смущало, и он то отводил глаза, чтоб не видеть подобного, то набирался смелости… — Вольно, старшина… В смысле… — Вот ведь как, — говорил Зотов, поймав взгляд сыскаря, — как бы власть не крутилась, а вам командовать — мне исполнять… Утром Отто подал Бойко тоненькую папку. — Что это? — спросил Владимир. — Это досье на Сергея Колесникова. Папка содержала фото и семь листов, которые Бойко небрежно пролистал, затем вернул папку: — Простите, не читаю по-немецки… — Ах да, совершенно забыл, простите… — Ваше дело не выглядит серьезным. Не умеете вы все же дела шить. Кстати, откуда оно? — Приятель из Абвера передал. Колесник был у них в оперативной разработке. Но от него отказались — слишком независимый. — Это есть… Впрочем, он может работать и в команде. Только подберет он ее под себя. — Интересно, а где сейчас обитает шайка Колесника? Бойко тяжело промолчал. — А вам не интересно? — спросил тогда Ланге. — Нет, не интересно. — А почему? — Потому что я знаю — он живет где-то на Шанхаях. — Тогда отчего бы нам не пойти и не арестовать их? — А еще говорите, в Китае были. Неужели в Шанхае можно найти человека, если он не желает быть найденным? — Мне кажется, это вы его не хотите искать… Слушайте, у меня отличный план. А давайте скажем, что в Шанхаях полно евреев. Гестапо устроит там облаву, а мы пропустим всех через мелкое сито? — Что за замашки, Отто? Вы разве уже брезгуете работать чисто?.. Да и Шанхаи такое место — можно залить газолином на метр, выжечь его подчистую до полного остекленения почвы, но будьте уверены — кто-то да уйдет, уцелеет. Клоповник он и есть клоповник. Если хотите — можете попробовать. Но потом не говорите, что я вас не предупреждал. Ланге остался недовольным, но кивнул: — Из Абвера так же сообщают… Вы знаете, где Сходня? — Знаю. Километров пятнадцать от города. Там маленькое кладбище и церквушка при нем была… Ее переделали в шашлычную. — Вот именно — кладбище… На кладбище полевая жандармерия нашла парашютный купол — он застрял на деревьях. Мои друзья предполагают засылку в город высококлассного разведчика. — Вероятно, он не так уж и высококлассен, если не смог убрать купол и врезался в деревья. Я знаю те места — там на двадцать километров кладбище — единственная роща. — Говорят, та ночь была облачная. То, что он влетел в рощу — просто неудача. И просто удивительно, что он не поломал ноги. — Все равно не пойму — а нам-то с того что за печаль. Сбросили разведчика — пусть его контрразведка и ловит. Или мы там будем подрабатывать на полставки, факультативно? — А дело-то нам есть. Смотрите… С ловкостью мага или карточного шулера, Ланге вытащил из воздуха сторублевую купюру. Затем из-за отворота воротника Бойко извлек билет в десять оккупационных марок и добавил к ним другие десять марок — с атрибутами Рейхсбанка. — Смотрите… — повторил он. — Рубли вам, конечно, знакомы. Немецкие марки запрещены к хождению на оккупированных территориях. Вместо них используются марки оккупационные, иначе кредитные билеты, которые, по большому счету, и деньгами не являются… А вот скажите, что у них общего?.. Можете рассмотреть получше. Бойко не стал даже притрагиваться. — Они все фальшивые. — Отлично! А как вы догадались?.. — На сгибе рубля вытерлась краска. Подделка среднего пошиба… — Ну да, ну да… Фальшивка.[20] А вот еще экземпляр. Взгляните, — аккуратно извлек из портмоне новенькую хрустящую купюру. Бойко аккуратно принял ее себе в руки. Осмотрел внимательно. Со всех сторон. — Можно согнуть?.. Ланге кивнул. Бойко так и сделал. Согнул жестоко, ногтями скользнул по сгибу. Провел купюрой по щеке, понюхал ее. Кивнул. — Это подделка либо очень высокого класса… Либо вовсе не подделка. — Вот именно. Эти деньги самые, что ни на есть настоящие. Как известно, советские деньги на базаре продолжают ходить, хоть и не по прежнему курсу. Поэтому, когда присылают парашютиста, у них не болит голова, где брать рейхсмарки — ему просто печатают фальшивые кредитные билеты. Выдают поддельные советские рубли. А если не хотят рисковать агентом — деньги только что из-под печатного пресса. Эта купюра была в ходу никак не больше трех дней. А скорей всего — еще меньше… — К чему это вы все мне говорите. Ланге задумался, но ненадолго. — Это я к чему сказал… И когда в следующий раз вы поймаете кого-то на базаре с фальшивыми деньгами, то знать не будете — преступник это или, как вы выражаетесь, патриот. Все смешалось — и преступник, и подпольщик использует одни и те же методы. И что характерно — с одними и теми же итогами. Ну что, решили что-то для себя? — Решил, — кивнул Бойко. — Что именно?.. — Я больше фальшивомонетчиков не ловлю. Ланге махнул на него рукой почти зло: — Да ну вас…Управа
У Бойко появился свой кабинет. Неплохая комната на втором этаже, окнами на улицу. Стол, два стула, два шкафа — платяной и для бумаг. Правда, за окном шумела совсем иная улица, нежели за окнами кабинета Ланге. Да и "шумела" — громко сказано. Улица Спартака была хоть и центральной, но совсем тихой. Что характерно — ее, вероятно, не переименовывали со времен основания. Для основателей города Спартак был античным героем. Большевики сочли Спартака борцом за права угнетенных, нацисты[21] — древним Арием. На этой улице, в бывшем здании дома-музея видного революционера, товарища Миронова, немцы открыли Управу. Долгое время в здании было только двое чиновников: бургомистром назначили профессора истории Аркадия Кирьякулова. Что касается Бойко, то тут подсуетился Ланге: узнав, что в Управе будет выделен пост начальника вспомогательной полиции, он вытребовал это место для Бойко. С той поры он совмещал две должности — в комендатуре являлся помощником Ланге, в Управе якобы возглавлял вспомогательную полицию. Первым своим распоряжением Владимир назначил своим заместителем Зотова, который этой полицией и руководил. Впрочем, какая-то польза от управы все же была. Худо-бедно заработал отдел народного образования, в санитарный отдел врачи полевого госпиталя стали передавать перевязочный материал и не слишком просроченные лекарства. В самой управе Кирьякулов самоназначил себя главой иного отдела, почти по своему профилю: культуры и просвещения. Почему-то немцы под просвещением понимали все больше пропаганду. …Часто в здание привозили перевязанные шпагатом тюки с листовками и газетами, кои надо было распространить. — Куда складывать? — спрашивал посыльный. — Да чего уж там, давай сразу к печке, — отвечал Кирьякулов, — чего два раза перекладывать? Агитматериал, в отличии скажем, от провианта, поступал регулярно. Распространялся он в тот год бесплатно, да и, по большому счету, даром никому не был нужен. Сбили стенд, на который стали наклеивать номера газет, к нему прибили ящик, где лежали листовки, прокламации. Но Кирьякулов, аккуратно наклеив очередной номер прокламаций, клал всего-ничего, дескать, народ активен и уже все разобрал. Остатком макулатуры растапливал печь. Столовым ножом Кирьякулов взрезал шпагат. Пачка будто оживала, набухала. Прежде, чем скомкать и запихнуть лист в печку, бургомистр все же пролистывал номера, пытаясь выискать что-то интересное. Такое, как ни странно, было, например, с первой газетой, которая пришла в управу. Одна статья вызвала у кого-то смех, у кого-то недоумение. Рассказывалось о подъеме производства в одной артели Киева. О том, что товар востребованный, производство расширяется, имеется пакет заказов. Все бы было хорошо, если бы артель эта не производила гробы. Но в свежей партии макулатуры не было ничего разэтакого. "Жид, жид, жид… Жидомасоны, жидокоммунисты…" — неслось со страниц газет. — Да кто поверит в эту чушь?.. — спрашивал Кирьякулов. — Я вот при слове "еврей" вспоминаю своих соседей, Пельцманов. Так у их сына, Ильки, костюма приличного не было. Когда на свидания ходил, так забежит ко мне, просит, мол, дядя Аркадий, дай костюм на вечер… Ну и показывает на витрину, где костюм висит, что сам покойный товарищ Миронов носил… — Ну и?.. — Ну и смешно становится — какой из Ильюшки масон?.. — Кирьякулов тяжело вздохнул и продолжил. — А вот костюм жалко… — Что, так и не дали Ильюхе костюм? — Давал, отчего не дать… Он его и погладит, и в чистку снесет, если что. Только как немцы в город пришли, я на той же неделе костюмчик на толкучку снес. Зря ведь — особо в том не нуждался. И отдал его за бесценок… А он бы вам подошел, Владимир Андреич… Вы с ним… С покойным-то, одного сложения… Бойко покачал головой — ему стало смешно: у него уже был один костюм с чужого плеча. Из лагеря диаметрально противоположного… Кирьякулов вбил гвоздь в стену, стал вешать на него портрет Гитлера. Повесив, задумчиво остановился. — Интересно, что там с ним сейчас?.. — С кем? С Гитлером?.. — Да ну вас, Владимир Андреич!.. С Ильюхой, с Пельцманом… Его родителей немцы ведь за городом расстреляли… Хорошие люди были, царство им небесное…* * *
В советские времена Кирьякулов что-то доказал, что-то откопал. Его научные работы цитировали вроде бы даже за рубежом. Казалось бы, ему светит должность повыше, если не в столице, то хоть кафедра в каком-то городе покрупней: в Ленинграде, в Киеве, можно даже в Харькове, но это уже грабеж. Ни шиша. Кирьякулова все же назначили директором музея. Но не в столице, а в Миронове, и не центрального, а дома-музея товарища Миронова, который в этом доме родился, затем умер за тридевять земель. Прах его замуровали в кремлевской стене, а город переименовали в его честь. Не то, чтоб Кирьякулов обиделся на это назначение, но кукиш в кармане скрутил крепкий. И если в краеведческий музей народ не валил толпами, то в дом-музей вообще мало кто заходил: может, заскочит парочка, которая спасалась от дождя, или там пионеров приведут, чтоб занять внеклассные часы. И тогда Кирьякулов водил экскурсии, рассказывая истории про вещи обыденные: вот стол, где он ел, вот буфет… Вот кровать, в которой будущего революционера, возможно и… Хм… Это пионеров не касается… Эвакуировать музей, конечно же, забыли, но даже после того, как немцы вошли в город, Кирьякулов прилежно ходил на работу, открывал двери ровно в восемь, в пять вечера или чуть раньше закрывался… На третий день оккупации в город прибыли селикционеры-оценщики. Они изъяли что-то в краеведческом музее, заглянули и в дом-музей к Кирьякулову. Попили чай, подивились хорошему знанию немецкого языка смотрителя музея, внимательно осмотрели экспозицию, но, сославшись на неценность экспонатов, ничего не взяли. Впрочем, велели оставаться на месте. За это Кирьякулов немного обиделся на немцев, но еще больше невзлюбил старую власть, из-за которой он три года сторожил всякую рухлядь. Он убрал табличку с музея, но двери оставлял открытыми. В музей и раньше мало кто заходил, а так и вовсе стали обходить стороной. Через неделю к нему все же пришли. Визит посыльного Кирьякулов встретил без энтузиазма — в те времена приходили ко многим. После люди часто исчезали навсегда. Но, отдав распоряжение явиться в организационный отдел комендатуры, связной мотоциклист упылил по своим делам дальше. Его не вели под охраной, он мог бы бежать из города и даже думал это сделать. Но все же где-то через полчаса Кирьякулов был в комендатуре. Там его ошарашили новостью, что именно его, как человека наиболее образованного, избрали бургомистром города Миронова. Кто и как избирал, говорящий с ним офицер пояснять не стал.* * *
Когда Бойко занял кабинет, по требованию Ланге в тот же день в нем появился немецкий связист и провел туда телефон. Правда, вероятно, из духа противоречия аппарат поставил не на стол, а достал агрегат древней настенной конструкции. И когда телефон звонил, Бойко приходилось вставать, идти чуть не к двери. Владимир почти не заходил к Кирьякулову, зато Аркадий Кириллович часто заходил к Бойко. Бургомистр был в том возрасте, когда человек, в общем, не старик, но зрелость подходит к завершению, и появляются привычки, больше свойственные старикам. Так, он любил поговорить. Бойко же человеком был неразговорчивым, но иногда становилось до чертиков скучно, и рассуждения бургомистра были не такими уж и обременительными… — Все стали филателистами! Все собирают марки! Кстати, Владимир Андреич, а вы разбираетесь в экономике? — Нет, — виновато улыбнулся Бойко. — Ну так я поясню. Беда в том, что оккупационная марка является кредитным билетом, она не обеспечена ни золотом, ни товаром, и чтоб улучшить свое положение, немцы могут напечатать их сколько угодно. Как следствие — инфляция, рост цен. Но это только половина беды. Дело еще в рублях… — В рублях? — Ну да. Немцы не отменили их хождение на оккупированной территории. Это вообще логике не поддается. Если абстрагироваться от каких-то смешных городов и не менее смешных людей, немцы борются за то, чтоб рубли стали простой, ничем не обеспеченной бумажкой, и в то же время даже во время войны пользуются ими. Во все времена войны велись многими способами, один из которых экономический. Скажем, еще Наполеон перед наступлением наводнял страну противника фальшивыми ассигнациями. А у нас ситуация блестящая: сидя в Москве можно печатать настоящие деньги, которые имеют легальное хождение, скажем, в оккупированном Киеве. Вся эта денежная масса обрушит экономику почище, чем это у нас было в начале двадцатых годов. Впрочем, вы тогда были молоды, вряд ли помните. Бойко покачал головой — это время он помнил отлично. — Знаете, что меня больше всего удивило?.. — спросил Кирьякулов после паузы. — Что же? — спросил Владимир из вежливости. — Вот они переименовали проспект Ленина в Хорст-Вессель-штрассе. Замечательно. Улицу Калинина переиначили в Адольф-Гитлер-штрассе. Великолепно. Улицу Кирова тоже как-то переименовали. Уже не помню как, но тоже понимаю логику. Вот скажите мне, пожалуйста, а отчего они город не переименовывают? Ведь из одной обоймы деятели. Как вы думаете, почему? Большое видится на расстоянии? — Не думаю. Просто представьте себе, если иной штурман начнет искать на старой карте какой-то Герингград, а найдет наш городишко…Поезд Гитлера
А в городе переполох! Немцы и без того аккуратные и чистоплотные, будто совсем рехнулись на порядке. Нагнали пленных, те мыли брусчатку привокзальной площади, разбирали свалки и завалы. Что не удавалось разобрать — накрывалось флагами. Покрасили шлагбаумы, постригли деревья, побелили шпалы. Было бы времени побольше — пустили бы пленных с наждачной бумагой снимать с рельс ржавчину. Наконец, сбили со здания вокзала транспарант "Труд, дружба, май" и повесили точно такой же, только на немецком языке. Затем пленных убрали, но прибыл батальон СС в полной армейской выкладке, занял крыши, выставил вокруг вокзала свои пикеты. Ждали высокого гостя. Говорили, что это Гимлер или Геринг. Но затем стало известно — ждут самого фюрера! К лицезрению Гитлера "хиви" не допустили, но Ланге с легкостью вытребовал для Бойко отдельное разрешение: — Только постарайтесь выглядеть пристойно. Побрейтесь, наденьте костюм, что я вам подарил. Погладьте его… У вас утюг есть? — Нет… — Дать? — Не надо. — А как вы обойдетесь? — Как? Да как фрайер в тюрьме — чашку разогрею, да ею все разглажу… Ланге кивнул, замолчал, собрался с силами и выпалил: — Владимир! — Да?.. — Есть еще одна проблема. Пока фюрер в городе, я буду вынужден изъять у вас оружие. Простите… — А, может, проще мне не появляться на вокзале? — Проще… Но не лучше. Я бы хотел видеть вас на вокзале. Без оружия. Поверьте, там и без нас будет полно людей, которые умеют стрелять. И что характерно — любят. Если хотите, я не возьму и свой "Вальтер"… — Да полно вам, оставьте, — ответил Бойко, вытаскивая пистолет из кармана. Как вы говорили, сыскарь без пистолета выглядит глупо?.. Поезд фюрера был литерным, шел вне графика. Замирая на станциях, его пропускали составы с совсем не лишними на фронте танками, останавливались спешащие в тыл эшелоны с ранеными. Поезд шел вне расписания, и потому не мог опоздать. Но меж тем на станцию он прибыл чуть раньше расчетного времени — просто влетел в облаке дыма и пара. Казалось еще немного и проскочит перрон. Но машинист сбросил пар, заскрипели тормоза, в вагонах стукнулись, будто чокаясь, чайные чашки. На землю тут же соскочили сопровождающие офицеры, затем не спеша по лесенке, сошел сам Гитлер. И если Ланге ожидал, что на Бойко фюрер произведет какой-то эффект, то он ошибся. Подумаешь, тоже мне вождь, — невысокий, уставший пожилой человек. Впрочем, раньше Бойко видел другого вождя — в Москве, в пуленепробиваемом гробу. Тот тоже был невысоким и очень пожилым. Лишь смерть стерла с его лица усталость. Зато на немцев визит произвел необычайное впечатление: они сверх меры выпячивали грудь, были веселы, подпевая песням, что лились из репродукторов, ловили каждый взгляд своего вождя. Поезд простоял на станции всего полчаса. За это время успели только поменять паровоз, да залить воду в вагоны. Пока возились с составом, Гитлер отобедал в здании вокзала. Говорят, был весел, шутил… Для того, чтоб обед состоялся, за день до визита перевернули город в поисках стряпухи. Гитлер был вегетарианцем, и рецептура требовалась соответствующая. Нашли какую-то гречанку, выжившую из ума, а посему лояльную к любой власти. Старуха же хоть и была безумна, готовила просто божественно. О чем с Гитлером разговаривали в здании вокзала неизвестно, но скорей ни о чем существенном. Картины "Гитлер и его генералы" не получилось — в городе как назло не было никого выше полковника. Был, правда, один контр-адмирал, но тот был итальянцем, военно-морским атташе в степном крае. Обед был легок и быстр. И вот опять заиграл оркестр, старательно, но довольно неровно. Впрочем, мало кто обращал на это внимание. Гитлер прошел по перрону, поднялся в вагон. Перед поездом Гитлера пустили другой, отвлекающий, с вагонами получше, но набитый пулеметчиками. Состав фюрера скоро тоже тронулся, а Гитлер помахал рукой, стоя возле окна своего купе. Когда поезд дал гудок за дальними семафорами, на станции выдохнули с облегчением. Надо же не убили, даже и не покушались. И хочется же ему на поездах кататься. Впрочем, по воздуху еще опасней — как бы хорошо не прикрывали, достаточно нескольких удачных выстрелов, и… Никто не знал, что подполье визит Гитлера банально проспало, узнало уже ближе к вечеру и сочло за лучшее не расписываться перед Большой землей в своей неосведомленности. Ланге вернул Бойко "parabellum" со словами: — Ну вот и ладно, можно и расслабиться. В отместку Бойко долго не прятал оружие, проверил обойму, оттянул затвор. — Да ладно, приятель, не злитесь. Зато будете своим детям рассказывать, что видели самого Гитлера! Если у вас с такой работой будут дети… Владимир чертыхнулся про себя, но в слух сказал: — Зато я Ленина видел! А вот вы его вряд ли увидите! — Странный вы человек, Владимир, ведь Ленина вы где видели? В гробу, в Москве! А этот ведь к вам приехал, живой! Что живой — так это временно, — подумал Бойко. Но счел за лучшее промолчать.* * *
И, действительно, после отъезда Гитлера все выдохнули с облегчением. Бойко пил и был пьян. Пил не один — к себе он затянул Зотова. Поймал он его у комендатуры, вместе пошли к бабке, что торговала самогоном, выменяли пол-литра на шоколад. Бойко напился буквально с одной рюмки, что называется, наступил на пробку. — Я труп, ходячий труп. Разговариваю, двигаюсь, но это сущая безделица. Ланге не верит мне. Верит, но не до конца. Он доверит мне свою жизнь, но не чужую. Подставит мне свою спину, но не преминет выстрелить в мою, если я что-то сделаю не так. Выпили еще. Владимир стал разговорчив без меры. — Подумаешь, в Шербуре в него стреляли, в Берне он часы покупал! А я зато в Москве был! В Сибири опять же, когда служил в армии. Он в Сибири попробовал бы себе часы купить! Хоть будильник! — Зря вы так на Ланге… Он хороший как для немца. Он… Он наш… — Ланге — наш?.. — удивился Бойко, — он же немец! — Ну и что? Немцы разве не люди? Пока они за тридевять земель жили, тогда они были чужие. А теперь все перемешалось — мы ихние, они нашенские. Все смешалось… — А я чей?.. Зотов опешил: — Как чей?.. Вы же наш… Наш… — Нет. Я тебе говорил и, жаль, что ты запамятовал — я сам по себе. В спину подло не выстрелю. Но если кто на моем пути станет — смету… Я не угрожаю, а честно предупреждаю. — Зря вы так… Не надо на себя наговаривать. У вас есть сердце. Это большая роскошь по нынешним временам. Конечно же, у него есть сердце. Иначе что так сильно болит в груди особенно по вечерам. Если бы узнать еще от чего эта боль. — Ты мне лучше скажи… А вот что ты будешь делать, если немцев назад погонят? — Не погонят… Не верю я в это… — А если погонят?.. Что тогда с тобой будет? С семьей?.. — С семьей-то? Ничего с ней не будет. А что?.. Зять в армии, в советской… А вот со мной… Зотов задумался крепко, надолго. Было видно, что ответ про родню у него был готов, а о себе он как-то не задумывался. Бойко решил ему помочь: — Пойдешь с немцами?.. — Не-а… Уйду в тайгу или в эту, как ее… В тундру! Буду белок бить… — Белок бить… В глаз… Прикладом… Единственно, кого ты там будешь бить, так это геологов. А еще скорей — они тебя бить будут. Там нынче, знаешь, какие геологи есть: с пулеметами и с лычками НКВД! Бойко осекся — все же погорячился он. Решил сбавить обороты. — Ну а как там дела в семье? Что слышно от зятя? Жив ли? — Дак он, верно, по ту сторону фронта. А оттуда не то что письма — сплетни не доходят. Внучка-то растет… Это да… Ему бы… Зятю-то… Хорошо в плен попасть. Немцы-то хохлов по домам отпускают. — Отпускают… — согласился Бойко. — Если не политрук и не идейный. Твой зять не идейный?.. — Не-а… Просто дурак… Оба замолчали. Дверь открылась — на пороге комнаты стоят Кирьякулов. — А, заходите… Стакан господину бургомистру! — крикнул Владимир, но сам же первый пошел к шкафу за посудой. — Нет, нет… Владимир Андреич, я на секунду. Ухожу домой, зашел сказать, что в Управе кроме вас никого не осталось. От греха подальше — закройте за мной дверь. Я ухожу. — Да выпейте с нами! — пьяный Бойко был болтлив без меры. — Отметим приезд в город вождя великонемецкой нации. Ну и отъезд заодно… — Нет, действительно, спасибо. Жена если почувствует запах — убьет. Бойко поставил стакан на стол, но наливать не стал. Вместо этого он спросил: — Аркадий Кириллович, а вот скажите. Отчего вы пошли на работу к немцам? — Мне сказали идти — ну я и пошел. — Но ведь это неправильно? — Конечно, это неправильно, это коллаборационизм. Преступление против Родины. Но я — человек порядочный. Настолько порядочный, что иногда самому противно становится. Я не то, чтоб люблю порядок, просто не могу ему противится… — А вот вернется советская власть, что делать будете? В отличие от Зотова, Кирьякулов отрицать такую возможно не стал. Задумался серьезно, но ответил быстро. — А что тут думать… Расстрелять меня, конечно, не расстреляют — всех таких как я стрелять — стенок не хватит. Поеду по декабристским местам. В Сибирь значит… — Смотрю, все в Сибирь собрались, — подытожил Бойко. — А что, давайте, к нам. Встретимся в шесть часов вечера после войны. Где? Омск? Иркутск? Оренбург? Бойко покачал головой: — Вы так говорите, потому что там не были. А я был… И в Сибирь не хочу. Ни в лагерь, ни в тюрьму. Даже просто жить там гражданским лицом не хочу. Там живут славные люди, но природа… Нет, определенно не мое. — Ну так вы выпустите меня, — спросил Кирьякулов уже нетерпеливо, — а то жена сперва разволнуется, а как я приду, будет пилить. — Ну что с вами делать, — согласился Бойко. — Давайте выведу… Они спустились вниз. Выпустив Кирьякулова, Бойко взял дверь на засов. Затем задумчивый вернулся в свой кабинет. Едва переступив порог, кивнул назад, будто показывая на Кирьякулова. — А ведь умный человек. Но в то же время — дурак! Гордый самобытный русский дурак. И отцы его были дураками, и деды. И матери с бабушками — ну вы сами понимаете — верными подругами этих самых дураков. И менять эту традицию они не намерены. Не иначе что-то в крови. У него… Не в обиду тебе будет сказано — но и в твоей. И моей…* * *
В это время пили и в другом месте. Пили не за отъезд фюрера, не за его отбытие. Фюрер был им вовсе до лампочки. Пили просто так. С расстановкой и обстоятельностью, такой, на которую способны только холостяки. Сварили пельменей, самогоночку и сметану поставили на лед. На базаре купили соленых огурчиков, маленьких, с дамский мизинчик, капусты квашеной с прожилками тертой морковки. Картошки взяли — опять же не крупной и не мелкой. Чтоб пока ее почистить и съесть, она не сильно остывала. Варили ее в мундирах, воду из кастрюли слили не всю, оставили на полдюйма кипятка, чтоб картошка не остывала и не пересыхала. Пили втроем: Женька Либин, Колесник и хозяин дома — такой себе Назар. Последний славился как хороший шофер — говорят, управлять он мог всем: от сноповязалки до аэроплана. Сели за стол, разлили самогон по рюмкам. Без тоста чокнулись, выпили. Повели разговор. Говорили все больше о делах. — Гуся до сих пор нету, — заметил Женька. — Угу. — И вестей от него нет. Интересно, его вообще стоит ждать? — Может, нет денег отбить ответную. Может, "дороги" там нет, где он нынче. Может, его уж нет в живых. Мало ли?.. Времена нынче неспокойные. — Ну да — чтоб у Гуся денег не было… Скажешь такое. Скорей уж точно пришибли. Я чего хочу сказать… Женька замолчал, разлил самогон. Выпили, закусили. Либин все молчал. — Ну, говори уже… — сказал Серега… — Я чего хочу сказать — может, и не приедет вовсе Гусь. А мы тут сидим — штаны просиживаем. А знаете что?.. — Что? — А ну его на фиг, Великого Гуся. Без него управимся. — Как?.. У тебя есть план? — Представьте себе да… — Ну и забавно было бы услышать. — Все просто, как и все гениальное. На крыше банка есть эти, как их… Вентиляционные колодцы, что ли?.. В здании вроде как естественная вентиляция. Горячий воздух из комнат выходит в отдушины, подымается вверх. Так?.. — Ну, положим, что так… — А что тут полагать? Так и есть. Так вот: ночью подымаемся на крышу и вместо вытяжки мы берем насос и вдуваем туда газ. Через пять минут имеем дом с трупами. Ну как? — Да никак. Где-то отдушина может быть забита, где-то открыто окно. Опять же запросто можно наглотаться своего газа… — зевнул Колесник. — Деньгохранилище может быть изолировано от общей системы вентиляции, — заметил кто-то. — В деньгохранилище бросим гранату. Кого не возьмет газ — пристрелим… — В деньгохранилище могут забаррикадироваться изнутри. Один уцелевший может поднять тревогу. И тогда в здании появятся уже наши трупы. Опять же — войти в банк мало — надо вытащить то, из-за чего вся каша заваривается. А это, я вам скажу, — пупок надорвать можно. Да и долго… Замолчали. Каждый думал о своем. — Давайте выпьем еще, — предложил Серега. — Не хочу, — ответил Женька. Назар просто покачал головой. — Ну, как хотите, — подытожил Колесник. Серега налил себе полный стакан и тут же выпил. — Не пейте много, — честно предупредил его Женька, — завтра будет плохо. — Будет, — согласился Серега. — Но стакан не убрал. Залаяла собака двором выше — кто-то шел по улице. Все трое замолчали и даже сдерживали дыхание. Но прохожий прошел дальше. — Нам надо собирать ганзу, — гнул свою линию Женька. — А что?.. Ты, я, Назар… Козю позовем — авось что-то придумает, пригодится инвалид. Можно еще Фиму Трирубля позвать. — Фиму не хочу, — отозвался Колесник. — Отчего же? — Когда два года назад прибалтов присоединили, я рванул туда — щипать панов. И оказался в одном поезде с Фимой. Пока ехали, договорились об одной богатой улице — я беру четную сторону, он нечетную… — Ну и что?.. — А то что не было там четной стороны. Это набережная была… Давайте договоримся — подождем Гуся еще ровно два дня. А затем… Затем не знаю. Может быть — придумаем что-то. Может быть, просто разбежимся. Не знаю — не нравится мне этот банк, это дело…* * *
Несмотря на предупреждения, Колесник все же напился. Будто по ветру вышел из дома, задумался, глядя на небо, потом достал пистолет, стал стрелять в небо, пытаясь выбить в луне новые кратеры, отбить кусочек от полнолуния. Затем стал палить по звездам, сшибая одну за другой. Немецкий патруль двинулся, было, на шум, но в темноту переулков Шанхая зайти так и не решился. Остановился у входа в поселок, глядя, как падают звезды. Подставит ли кто-то ладонь?День рождения Ланге
Ведущий оглянулся назад через левое плечо. Ругнулся, оглянулся через правое. Глупая привычка, рефлексия какая-то: летчик-правша обычно оглядывается через левое плечо. Немцы натаскали своих летчиков, атаковать сзади и справа, с набором скорости при снижении. А сбитым быть не хотелось. Тем более, что под крылом земля оккупированная. С нее выбраться — большая проблема. Но нет: небо оставалось чистым, внизу лежали поля. С высоты они не казались такими уж и бескрайними. Просто большие лоскуты разного цвета. Красиво, но отвлекаться нельзя. Это просто опасно… Зато в небе краем глаза он уловил какое-то шевеленье. Осмотрелся, да, действительно, что-то летит. Легко догнал… Надо же, какая удача: транспортный, да без сопровождения. Пилот покрутил головой: не ловушка ли? Да нет, вроде бы чисто. До самолета было уже недалеко — легко можно было рассмотреть модель самолета: обыкновенный транспорт, трехмоторный "Юнкерс". Идеальный объект для атаки — медленный, неповоротливый. Хотя может статься, сбить в один заход не получится. Ударить по кабине, может удастся убить пилотов, разрушить управление, хотя бы разбить центральный мотор. На верхней части фюзеляжа немецкого самолета не было турельной установки — да это просто находка. Пилот криво улыбнулся и пальцем нащупал гашетку. Истребитель сделал горку, стал скользить на транспорт, пилот поймал в прицел кабину… Но вместо огня, он взял ручку на себя. Его истребитель пролетел над транспортом. На крыльях немецкого самолета действительно были кресты. Но не черные, тевтонские, а большие красные. Самолет был госпитальным. Ведущий оглянулся — ведомый так же проскочил над немцем, не открыв огонь. Пилот положил машину в развороте. Пока самолет делал круг, было время подумать. Самолет, конечно, был набит хоть и ранеными, но немцами, наверняка офицерами. Их вылечат, и они опять пойдут в бой. И немцы ведь с нашими госпитальными не цацкаются. Но с иной стороны… Такую победу ему никто не засчитает — одержанная над вражеской территорией, да еще подтвержденная только ведомым. Зато ведомый скоро растреплет о том, что его ведущий сбил госпитальный самолет. Сделал круг, догнал немца, лег на параллельный курс. Иногда на таких самолетах ставили пулеметы в окна транспортного отсека. Ну хоть один выстрел, — думал пилот. — Хоть один выстрел, и я тебя завалю… Немец молчал. Зато уже наверняка передал на аэродром свое положение. С немецкими истребителями связываться не хотелось. Пилот дал газ и отвалил в сторону — пусть себе летит. Найдем другую цель… Но небо того дня было слишком большим, слишком просторным и самолеты в нем легко разминались друг с другом. Чтоб не вести назад на аэродром боекомплект, его отстреляли по немецким окопам. Немцы прятались от снарядов, пули рыхлили землю, но так, кажется, никого и не убили. Надо было все же сбивать, — сомневался пилот. Теперь все начнут тыкать в него, что он не стал сбивать немца. Пойдут слухи, вспомнят его происхождение совсем не крестьянское и не совсем рабочее. Может, самому и завалить ведомого, чтоб лишнего не трепал. Да нет, грех на душу брать… Вернулись на свой аэродром. Посадили машины. Доложились. Ведущий отрапортовал: небо чистое, враг не обнаружен. — Так уж и не обнаружили? — спросил командир эскадрильи, но не у него, а обращаясь к ведомому. — Никак нет, — бодро отрапортовал мальчишка. — Враг не обнаружен!* * *
А в это время транспорт заходил на другой аэродром, в Миронове. Сел без затруднений, к самолету подкатили грузовики все с такими же красными крестами на тентах. Открылись двери в фюзеляже, стали выгружать раненых. Сошли на землю пилоты, выглядели они явно довольными: когда появились советские самолеты, они попрощались с жизнью. Но что-то спасло их, может, этот красный крест. Вслед за радистом на землю соскочил человек в штатском, с небольшим чемоданчиком. Обменялся с пилотами прощальным салютом. Затем нашел старшего офицера, отвечающего за разгрузку, отрекомендовался тому, предъявил свои документы. После чего офицер стал без меры разговорчив, впрочем, нес всякую чепуху, указывая на машины, на самолет. Прибывший слушал внимательно, кивал, что-то уточняя, и даже черкая что-то в записную книжку. Когда раненых перегрузили, интервью пришлось свернуть. Офицер занял место рядом с водителем в одной из машин, впрочем, предложив прибывшему место в другом грузовике. Тот не стал отказываться… И когда грузовики остановились во дворе госпиталя, он уже знал, куда идти. Спустился на два квартала вниз и зашел в гостиницу "Метрополь". Места в ней были любые. Все же время не располагало к путешествиям. Пока заполняли бумаги, приезжий спросил по-русски: — А какие культурные события у вас имеют место быть? — Ну эта… — растерялся портье. — Вечером будет футбольный матч. К его удивлению, иностранец улыбнулся и кивнул: — Футбол — это хорошо…* * *
И, действительно, минут за десять до начала матча, приезжий вышел из гостиницы. Стадион был недалеко и по пути он зашел в кондитерскую, купил пончик и пошел по улице неспешно и беспечно… Еще в кондитерской его срисовалПетька, карманник. Заметил, что свой бумажник тот небрежно положил во внешний карман плаща. Сомнений в том, что портмоне будет его, у Петьки не было. Карманы на плаще — это карманы без хозяина. Из них и младенец вытянет, только надо бы его прижать где-то, оттереть край плаща от хозяина. И будто бы кто-то на небесах подыгрывал Петьке — иностранец шел к входу на стадион. Вход на матч был свободным, но пускали через узкую калиточку, поэтому при входе собралась небольшая толпа. Щипа стал в очередь за иностранцем, запустил руку ему в карман, нащупал толстый лопатник… И почувствовал, как его запястье схватила твердая рука. — Вша панцирная… Да кто же так работает… За руку вывел его из толпы, как отец выводит нашкодившего сына. — Попался… — Ай, дяденька, пустите, я не нарочно, — заскулил Щипа, — в толпе прижало… — А если тебя с чужой женой поймают, тоже такую сказочку плести будешь? Не канючь — уже люди смотрят. Петька осмотрелся — так и есть мимо них люди шли чуть замедляя шаг. Будто бы подозрительно на них посматривал немецкий солдат у входа. Этот тип мог бы сдать Петьку в любое мгновение, но не спешил это сделать. — Чего вам надо от меня. — Сейчас ты пойдешь в Шанхаи, найдешь Серегу Колесника… — Я не знаю никакого Колесника. — Верю, — согласился собеседник, — ибо таким портачам как ты, знать Серегу не положено. Но ты шепни двум трем людям: гость, которого приглашал "Колесо", прибыл. Будет его ждать… Он осмотрелся по сторонам… — Скажем вон на третьей трибуне. Действуй! — Но мне некогда, я тут работаю… — Ты уже сегодня наработал на пулю в лоб. Если опять за дело сегодня возьмешься — погоришь. Мандраж тебя спалит. Уматывай отсюда, и чтоб я тебя сегодня не видел… Бегом — марш… И Петька действительно побежал. Вроде бы и роста этот человек был обычного, и говорил тихо, но было что-то в нем жуткое, опасное…* * *
— Интересный матч? — услышал за своей спиной гость в начале второго тайма. — Ума не приложу. Совершенно не разбираюсь в футболе. Пришел сюда исключительно, чтоб тебя увидеть. — Ну вот и свиделись, Коля… — Ну да… В некотором роде… Как у тебя, вообще, дела? Зачем звал? Колесник стал рассказывать. Говорил спокойно, небыстро. Иногда останавливался, что-то вспоминая. — Есть какой-то план? — Откуда? — Ну, может быть, заготовка какая-то? — Нету. Ни плана, ни заготовки. Ни креста, ни завета… — Это плохо. — Плохо, — равнодушно согласился Коля. — Вы подкоп под банк роете? — Да. — Это хорошо… — И что будем делать? — Думать… Похожу по городу, посмотрю, чего-то да придумаю. — Придумаешь?.. Николай кивнул: — Придумаю. Это без вариантов. Неужели я зря сюда приехал. — Только надо быстро. — Ты говорил… Немного помолчали. — Ну так я пойду? Я бы пригласил тебя в гости, но, думаю, ты откажешься. — Да, это совершенно лишнее. Не буду тебя задерживать. Когда я что-то надумаю, я тебя найду. — И не надумаешь — тоже находи. — Договорились. Хотел еще попросить… Того парнишку, что я тут поймал, найди и прими к себе. Может, сгодится для чего… — Думаешь, он так хорош? — Он пока отвратителен. Но он видел меня… Они расстались, как и встретились — без слов вежливости, без рукопожатий. Да и разве можно было сказать, что они виделись? Просто два человека сидели рядом. Смотрели в одну сторону, но друг друга не видели.* * *
А в комендатуре после окончания рабочего дня, отмечали юбилей Ланге. Исполнялось ему тридцать пять. Дата была полукруглой, но в условиях войны каждый год был юбилейным. В коридор вынесли столы, накрыли тем, что послал скуповатый, но интернациональный бог войны: коньяк французский, итальянские оливки, консервы с тушенкой из Австрии. Чтоб украсить стол, оборвали клумбу перед театром. Штапенбенек, как старший по званию, читал приветственный адрес. Был тот написан на листе картона, украшенный различными вензелями и узорами. Вероятно, если бы оберштурмбаннфюрер напрягся, он бы смог прочесть текст и без бумаги: каждый день рождения он читал одни и те же слова, менялась только цифра и имя с фамилией. Но он улыбался, улыбались и все остальные. Только вот у Ланге улыбка получилась натянутой. — Danke… — сказал он, принимая адрес. А про себя подумал: "Какая же пошлятина". Извлекли и подарок: самовар с медалями, хоть и помятый, но надраенный до блеска: — Was fur ein Schatz![22] — все так же улыбаясь, выкрикнул Ланге. А про себя подумал: "Где они откопали такую дрянь". Действительно, все дарили всякую гадость. Лишь друзья из Абвера, милейшие люди, подарили ему ящик ракии. Впрочем, ее пришлось тут же выставлять на стол. В условиях, максимально приближенных к боевым, все спешили напиться и забыться. В углу с трофейной шеллачной пластинки граммофона задушевно врал Лидбелли:* * *
От дежурного Ланге набрал первый пришедший на ум номер. К телефону долго не подходили. Наконец, взяли трубку. — Да… — ответил голос усталый, тихий, но вполне знакомый. — Да?.. — удивился пьяный Ланге. И тут вспомнил, это голос определенно принадлежит Бойко. — Владимир, где вы?.. — Глупый вопрос. У себя в управе… Вы же мне звоните. — Логично, — согласился Ланге, — тогда мы идем к вам… У вас есть закуска? — Тоже глупый вопрос. Конечно же, нету… — Но это не беда. Минут через семь… С половиной… Откройте дверь — мы идем…* * *
И немец пришел. Пришел с двумя бутылками: с початым шнапсом принес крепчайшее английское виски. До управы его сопроводил дежурный фельдфебель. Он же по дороге надергал с грядок палисадников всякой зелени: лука, чеснока, щавеля. От себя добавил горбушку хлеба и небольшой кусок колбасы. Ланге требовал, чтоб фельдфебель остался пьянствовать с ним, но тот лишь пригубил шнапс и, сдав Ланге Владимиру, отправился обратно, в комендатуру. — Пришли? — спросил Бойко у Ланге, хотя факт его появления уже можно было считать состоявшимся. Тот уловил недовольство в голосе подчиненного, но в ответ улыбнулся блаженной пьяненькой улыбкой: — Да бросьте вы, Владимир! Наверняка, реши вы усадить за стол всех, кого любите, вы останетесь за столом в одиночестве. А то и сами не сядете. Потому что сами себя не любите… Бойко поморщился — немец был прав. Но он в этом не признался, а ответил вопросом: — А у вас много бы так село за стол? — Много, — кивнул Ланге, — но не здесь, а в Германии. Впрочем, в любом случае, сегодня слишком хороший день, чтоб оставаться трезвым. — Уже ночь… Причем глубокая. Вероятно, уже комендантский час. А завтра на работу. — Да ну вас! Какая работа! Никуда я завтра не пойду. И вы можете на работу не выходить! К черту субординацию, к черту дисциплину! Они остались в Германии! Ну так что, мы будем пить?.. Бойко печально покачал головой, закрыл входную дверь в Управу и пошел по коридорам в свой кабинет. Ланге последовал за ним. На столе валялись старые газеты, связки рукописных бумаг, журналы. Пользуясь личными связями и служебным положением, Бойко занял их в городском архиве. Будто бы он ностальгировал по минувшим временам. Но странное дело — что-то из них выписывал в тетрадь. Когда вошел Ланге, тетрадь в ящик стола смахнул первой, затем убрал бумаги, аккуратно сложил их в углу комнаты. Поверх полированной столешницы положил еще довоенный плакат. Таких в архиве было много — целая кипа, и в них архивариус заворачивал книги. На плакате был изображен улыбающийся малыш то ли с ложкой, то ли с погремушкой. Внизу плаката шла надпись "Наши дети не должны болеть поносами". — Что за бред?.. — опешил Ланге. — Ну что у вас за страна такая. Это что у вас, с разрухой и голодом закончили бороться — и все на поносы? Вероятно, съезд какой-то собрали, устроили курсы по обмену опытом… Когда садились за стол рукавом Бойко зацепился за гвоздь, зачем-то вбитый в торец стола. Ткань рубашки треснула. — Вот ведь… — ругнулся Бойко. — Надо забить… Стал искать что-то твердое, тяжелое. Но ничего не попадалось под руку. Думал уже снять ботинок, вдавить шляпку набойкой, но из кобуры Ланге достал пистолет. — Пристукните его… Одним ударом вогнал мелкий гвоздик по самую шляпку. Затем стал рассматривать оружие — покрутил пальцами, взвесил, крутанул на пальце. — Achtung die waffe ist geladen![26]— почти крикнул Ланге. Бойко оттянул ствольную коробку и посмотрел в ствол. Там было пусто. — А у вас почти получилось… — заметил Ланге, — Вы ведь знаете немецкий. Бойко кивнул и опустил голову. Затем крутанул пистолет на пальце, поймал его в ладонь. — Неудобно в руке сидит… Разжал пальцы. Пистолет повернулся и повис на указательном пальце. Так и подал его Ланге. Тот спрятал оружие обратно под пиджак. — Где-то я вас понимаю. Вы решили скрыть то, что знаете немецкий, чтоб вас считали глупей, чем вы есть. Спрятать лишнюю карту в рукав. Ведь так? Владимир промолчал, но Ланге продолжил: — Не представляю, сколько у вас тайн… Но я сразу подумал — этот человек не так прост, как хочет казаться. Он… В смысле вы… Вы довольно умны, и отчего бы вам не знать немецкий?.. И когда вы смотрели досье, вы довольно долго смотрели на страницы. Ваши глаза бегали, значит, вы читали — не рассматривали фото. Я предположил, что вы не просто знаете, мой родной язык, но и читаете на нем бегло. И вот сейчас решил вас проверить. — Но там была обойма. Я ведь мог убить вас из вашего же оружия за то, что вы меня раскрыли. Даже если обойма была пуста, у меня же есть пистолет… Или вы скажете, что держали меня под прицелом другого оружия? Ланге покачал головой: — Не буду врать, но я не был предусмотрительным. И в моем пистолете была полная обойма, да и второго пистолета у меня не было. Но я подумал — это ведь слишком ничтожный повод, чтоб убивать человека. — Это у вас от алкоголя. Порой убивают из за меньшее. — Я знаю. Но я разбираюсь в людях. Потому и жив до сих пор. — Логично, — согласился Бойко. — Если бы разбирались плохо, то уже пять минут, как были бы мертвы. Немного помолчали, затем разлили по стаканам еще немного алкоголя. — Это что-то меняет? Я имею в виду, мое и ваше знание? — Нет, абсолютно ничего не меняет… Вы можете оглянуться назад и вспомнить, что никаких секретных разговоров при вас я не вел. Да и, во-первых, почти всегда в вашем присутствии я говорил по-русски. Во-вторых, ничего секретного я не знаю… Так что просто, забудьте. — Постараюсь так и сделать. Казалось, немец пришел нетрезвый, и вот-вот должен был напиться до беспамятства. Владимир же полагал про себя — ну выпьет он стаканчик-другой, с него не убудет. Только немец будто бы трезвел с каждым стаканом. Зато Бойко хватило лишь одного стакана, чтоб в голове все начало плыть. Устал? Или это чертово недоедание? В комнате стало накурено — Ланге тянул папироски одну за другой, часто перемежая их стаканчиком. Бойко хоть и бросил курить, но форточку открывать не спешил. Все же, как он соскучился за сигаретным дымом. Пьянка закончилась по самой банальной причине — закончилась выпивка. В былые бы времена и в иной бы компании Бойко или послал бы кого-то или сходил бы сам к бабкам, которые гнали самогон и продавали его хоть за полночь. Но время не было другим, да и компания не та. Ланге попытался встать… — Ну раз у вас больше ничего нет… И тут выпитое дало о себе знать. Мир качнулся так резко, и для того чтоб устоять, Ланге уцепился за край стола. — Нет… Я, пожалуй, домой не дойду. — Оставайтесь здесь. Я вас отопру завтра… Бойко пошел домой, оставив пьяного Ланге ночевать на стульях в своем кабинете. Шел он по ночному городу, порой из подворотен к нему на встречу выходили дворовые собаки — хитрые и израненные в борьбе с конкурентами. Но и те отступали, освобождая ему дорогу. — Страшно?.. — спрашивал их хмельной Бойко, — мне и самому страшно… Но он врал — идти по улицам ему было не страшно, а просто привычно. Пусть другие боятся — здесь ходит Бойко.Покушение на Бойко
А что еще надо для жизни? Жизнь стала налаживаться. У дома появилась дверь. Бойко ее все равно не запирал, но уже дуло не так безбожно. Знакомый гробовщик сбил топчан, в армейском госпитале по звонку Ланге Бойко выдали матрац — на нем скончался какой-то солдат, и с одной стороны ткань стала ржавой от крови. Чайник кипел на плите. Бойко заваривал чай в жестяной кружке, делал бутерброды — на черный хлеб мазал маргарин. Бросал в чай маленькую таблетку приторно-сладкого немецкого сахарина. На ящике тикали часы, снятые с часовой мины. Они отставали на десять минут в сутки, были без звонка, и в установленный момент только выбрасывали маленький рычажок. Рядом с часами Бойко ставил на край кружку. Срабатывая, часы сбрасывали ее на пол, и от грохота Бойко просыпался. В пригороде было замечательно тихо — автомобиль здесь был в диковинку. Иногда, бывало, иной собаке снился кошмар, она просыпалась и пыталась прогнать дурной сон лаем. Ей тут же начинали помогать соседские собаки, гоняя лай с одного края поселка в другой. Но шум успокаивался быстро: собаки были не особо брехливые — от иных либо избавлялись хозяева, либо помогали соседи. Соседи свыклись с Бойко, он свыкся с соседями. Будто неведомо куда уехавший агроном, Бойко каждый день ходил на службу, кивал соседям. Те кивали в ответ. Мальчишки пытались показывать ему языки, но Бойко как бы невзначай распахнул пиджак, обнажив рукоять пистолета. Поднять авторитет помог случай — румынские солдаты забрали две доски икон с окладом деревянным, но покрытым сусальным золотом. Бабушка пожаловалась Бойко, тот рассказал это Ланге. Последний сделал пару звонков. Уже к полудню незадачливые мародеры скучали на гауптвахте, а их фельдфебель с извинениями вернул иконы хозяйке. Оклад был чуть поцарапан — румыны думали, что там чистое золото, по крайней мере, фольга. Но оказалось… День шел своей чередой. Сидел ли он в комендатуре или в управе, гонял ли карманников по базару — все было привычно ему и знакомо. Удостоверение, полученное от Ланге, несколько облегчало жизнь — он легко проходил через патрули. Документ был написан на русском и немецком, но, скажем, румынские солдаты прочесть написанное обыкновенно не могли, и довольно часто подвозили Бойко на своих подводах. После работы Владимиру было куда возвращаться — а это ли не счастье. Готовил себе простенький ужин, опять пил чай. Ходил по воду, но не потому что ему это было нужно. Просто, чтоб прогуляться, подышать воздухом, послушать бабьи разговоры. В пустом доме было скучновато — в общежитии НКВД Бойко плохо уживался с соседями, но, оказавшись один, тосковал. Возвращался в сумерках, жег лучину недолго и с наступлением темноты, как правило, вовсе спал…* * *
Одной ночью Бойко проснулся от грома. Открыл глаза — стояла глубокая ночь. Уцелевшие петухи, вероятно, смотрели вторые сны. Прислушался. В вышине шумели деревья, но дождя не было. Тогда отчего гром? Бойко нащупал за матрацем пистолет и тут же услышал шаги. Ступали осторожно, но обувь была тяжелой. Еще один шаг. Кто-то переступил с ноги на ногу, под сапогом заскрипела половица. В дверном проеме мелькнула тень. Бойко выстрелил не целясь. Гильза вылетела из пистолета, больно обожгла руку. С той стороны тоже два раза пальнули — прямо через стену. Рукой Бойко нащупал кусок угля, схватил его и бросил в соседнюю комнату. — Уходи! — крикнул кто-то. — Граната! Застучали сапоги по полу. Бойко скатился с кровати, метнулся к подоконнику, прыгнул в окно. Был готов стрелять, быть убитым, но странно — за окном никого не было. Рухнул под куст крыжовника, ободрался об колючки, изготовился к стрельбе, к перестрелке жестокой, готовый стрелять во все, что движется. Но нет, никто не появился из-за угла хаты. Вокруг была тишина. Может быть, он бы и дождался утра, лежа в кустах, заснул бы ближе к утру. Но лежать на земле было холодно. Бойко поднялся. В дом возвращаться не хотелось. И он как был, в кальсонах и с пистолетом в руках отправился через весь город. Его никто не остановил, никто не окликнул. Вообще никто не встретился, кроме какой-то бабульки, которая перешла мост навстречу ему. Но зачем и куда спешила карга в такую рань, никто не знал. Может, даже и сама бабушка. Шаг за шагом ноги принесли его к бывшему общежитию НКВД, в котором он когда-то жил. Часть его была разрушена, но остаток дома немцы подчистили, залатали дыры, вставили окна. Бомба смела левое крыло, но в правом оставалась лестница. На трех первых этажах немцы заложили дыры камнем и кирпичами, на двух последних этажах коридоры заканчивались пустотой. Идеальное место для людей, которые думают, что умеют летать. Вместо консьержки разбудил дежурного. Тот пристыженный, что его захватили во сне, хотел, чтоб не позориться, пристрелить Бойко. Но раздумал будить господ офицеров. — Ланге… Отто Ланге, — попросил Бойко. Дежурный кивнул и метнулся по лестнице, почти сразу вернулся. Очень скоро по лестнице спустился, протирая глаза Отто. — Что-то случилось? — Случилось, — ответил Бойко, — в меня стреляли. — А вы?.. — спросил Ланге, зевая. — Ну и я стрелял. — Ну и правильно. В кого-то попали? — Не знаю… Наверное, нет. — Вероятно, желаете сатисфакции?.. — спросил Отто и зевнул. Было видно, что выходить из здания ему не хочется. Бойко огляделся, подумал, что поймать все равно никого не получится. Выходило, что он зря шел через весь город, разбудил человека. Но Ланге пришел ему на помощь: — Где вы так лицо расцарапали?.. — Упал в куст крыжовника. — Нашли куда падать. Давайте, ко мне в комнату, у меня там есть всякая дрянь от подобного. Поднялись на третий этаж: — Я вас, вероятно, разбудил?.. — спросил Бойко. — Я не спал. Бессонница. Пока Отто искал в ящиках йод и вату, Бойко осмотрелся: комната была размером с ту, которую некогда в этом здании занимал он. Ну и что с того — все комнаты были одинаковы: три метра в ширину, шесть в длину, окно напротив двери. Только Бойко делил свою комнату с разными временными людьми, а Ланге жил один. Вторая кровать осталась неубранной, на нее Отто навалил книги, папки. От старых хозяев остался стол, два стула, платяной шкаф… На подоконнике стояли горшки с цветами. Это удивило Владимира больше всего. Пока Ланге ходил для него за водой, Бойко подошел к окну. Обыкновенный набор: герань, фиалки… Но будто одного цветка он никогда не встречал. Он наклонился, пытаясь рассмотреть его лучше, и тут вернулся Ланге. — Что это? — спросил Бойко, указав на горшок. — Это… Мистле. Боевой цветок. Вид паразитирующего растения вроде омелы. Единственная разновидность, которая паразитирует на живых организмах. Если вдохнуть семена, они прорастают на слизистой, пускают корни по всему организму и за пару лет убивают носителя. Бойко отпрянул назад. — Что, страшно? — спросил Ланге. — Ну да. Это правда? — Конечно, нет. Только что придумал. И что вы за раса — что вам не скажешь с серьезным лицом — во все верите… Впрочем, это не важно. Что там у вас? — Стреляли… В меня стреляли… Невыспавшийся Ланге успокаивал своим безразличием и то, что пару минут назад казалось кошмаром, сейчас было не так уж и важно. Ну стреляли — что с того, в первый раз что ли?.. — А кто? — спросил Ланге зевая, — не уточняли? Как вообще это получилось. Пока Ланге обрабатывал ему лицо, Бойко стал рассказывать. Хоть и описывал подробно, повествование не затянулось — все же событие не заняло много времени. — И вы по-прежнему будете утверждать, что на вас покушались ваши боевые товарищи? Братья? Вот завтра расскажу Штапенбенеку, он за это человек пять вздернет. Вы же его знаете — дай только повод… — Ай… — Что, жжет? — угадал Ланге. — Вы у нас теперь настоящий нацист. — Это почему? — Потому что коричневый… — Лучше терракотовый… — Ну это как вам удобно будет… Пожалуй, готово… Затем пили чай из больших стаканов. — А в вас стреляли? — Конечно, стреляли. За последние три года пять раз. В Варшаве полоснули из механического пистолета[27], когда я выходил из комендатуры. В Шербуре пальнули прямо через дверь моей квартиры — ранили в руку. Через месяц попал в засаду под Парижем. Затем в Будапеште глупейшая история случилась… Нет, не пять, а четыре. А в вас? — А я не считал. В Хацапетовке как-то попал в перестрелку с бандой Быка… Быковского… В Юзовке, во время облавы ногу продырявили. Здесь, в этом городе раза четыре стреляли… Ну и на войне на этой… Впрочем, это не считается. На войне все стреляют во всех. — Bellum omnium conta omnes… — Французский? — Латынь. "Война всех против всех". Замолчали. Стрелки будильника рубили время как нож колбасу. — Владимир… Откуда вы? Кто вы? Ланге открыл портсигар, угостился сам, протянул его хозяину. Но Бойко отмахнулся: — Если бы я сам знал… А, может, оно и хорошо, что не знаю. Я ведь когда родился, не знаю. Гражданская война, разруха, беспризорщина. Говорят, когда меня подобрали, мне было лет семь-восемь. Имя свое знал четко, фамилию и отчество будто бы тоже сам назвал. Беспризорниками заведовало НКВД… Тогда еще шутили, мол, из беспризорников кадры себе готовит. Ну а потом все по накатанной дорожке — учеба, армия. Еще когда служил, пришла разнарядка — нужны кадры для милиции. А я стрелял хорошо, вроде не дурак… На завод идти не хотелось… В армии оставаться тоже было не с руки — маршировать не люблю, муштровать других — тем более… — А откуда немецкий знаете? — В приюте учили… Только знаете… Мне кажется, я его всегда знал. Будто не учил я его вовсе, а вспоминал. Я вам такое расскажу — не знаю как сейчас, но до войны на Волге целые деревни немецкие были. Вот и думаю — ведь запросто могу быть оттуда, может быть я сам немец, корни потерявший? Что говорит ваша расовая теория в таких случаях? В ответ Ланге пожал плечами, но ничего не сказал. Бойко продолжил: — А вы откуда знаете русский язык?.. Вы, часом тоже… Не русский ли?.. — Нет. Мои родители — немцы. Отец во время прошлой войны был военным советником в Китае. После объявления мира возвращался в Германию, но его задержали в Москве. Он стал работать при посольстве. Нянька моя была француженкой, которая всю жизнь служила у каких-то русских князей, и она пела мне песни на русском, на французском — но никогда на немецком. В двадцать втором отца отозвали, но я возвращался в Россию еще пару раз… Они смотрели друг другу в глаза. Каждый вдруг поймал себя на мысли что в этом городе нет никого ближе, чем этот человек напротив. И оба из этой мысли сделали вывод парадоксальный — город дрянной, дурацкий, надо из него как-то выбираться…* * *
В это трудно поверить, но будто в старом, скверном кино прошлое уже устроила им одну встречу. Только память обоих вымарала этот момент за ненадобностью. И даже вспомни они об этом — говорить бы постеснялись. Произошло это в 1919 году, в Самаре. Поезд с востока следовал без табличек: откуда и куда. Последнее было неизвестно ни пассажирам, ни проводникам. Шел без расписаний, поскольку расписаний тогда не было. Времена были неспокойные, и поезд шел под сенью всевозможных флагов: нейтральной Швейцарии, обратным этому стягу, флагом Красного креста, под германским триколором. Набегающий ветер трепал британский Union Jack и американские звезды и полосы. После Омска сняли только голландский и французский — их цвета могли быть истолкованы превратно. Но даже это не гарантировало покоя — мужчины курили трубки и толстые сигары, сжимали в карманах "бульдоги", каждый прожитый день отмечали стаканчиком. Детям в этом пути не отказывали ни в чем. Хотя к тому времени припасенные китайские мандарины стали гнить, заботливые мамаши покупали у бабок на перроне сладости и пироги — с чем бог пошлет. Знающие люди рекомендовали брать пироги с горохом, капустой, хоть с пшенной кашей — но ни в коем случае с мясом: в лучшем случае мясо могло быть собачьим. А может статься и человеческим. Поезд в Самаре стоял долго — город был сравнительно спокойным, и перед рывком на запад пытались увериться, что все спокойно — путь чист. Уже неизвестно зачем на перрон пробрался Володька — вероятно, вывело мальчишечье любопытство. А может, хотел найти от господ проезжающих окурки потолще, подороже. И в окне третьего вагона он увидел мальчишку, своего сверстника. Тогда они первый раз посмотрели друг другу в глаза, через двойное оконное стекло. Отто как раз доедал очередной мандарин. Володька тоже не был голоден — с утра на конюшне ему отсыпали каши. Оба были сытыми, чуть встревоженными, но вполне довольными днем текущим. Чувствуя безнаказанность и уют, маленький Отто показал оборванцу язык. Володька недолго думая скрутил обидчику кукиш. И побрел по своим делам. Так и завершилась их первая встреча.* * *
Когда время подошло к часу ночи, Бойко поднялся: — Я, пожалуй, пойду… — Куда же вы? — К себе домой… Мне, знаете ли, больше идти некуда. — Вы, действительно, смелый человек, Владимир. Я бы, вероятно, не смог… Бойко устало отмахнулся: — Мне просто надоело бояться…. Он поднялся. Накинул пиджак. Пошел к двери. — Дежурный меня выпустит? — спросил он, стоя у порога. Ланге кивнул. Бойко он проводил до лестничной площадки, затем смотрел, как тот спускается по лестнице. Слышал шаги, слышал, как за Владимиром закрылась дверь. Затем пошел обратно. Но не зашел в комнату, дошел туда, где коридор обрывался на полуноте. Немного постоял над обрывом. Город был где-то там, внизу, скрытый в темноте. Ланге подумал о чем-то своем, затем расстегнул штаны и уподобился скульптуре известной, хотя и неприличной[28]. Мог бы пойти в туалет, но ночью он всегда приходил сюда, для того, чтоб почувствовать себя сильней. Это была, конечно, не вершина мира, но чем-то напоминало…* * *
А Бойко шел назад, по уснувшему городу. Но на Итальянской его догнал трамвай. Бойко запрыгнул на подножку. — Куда едем?.. — спросил он. — А тебе куда надо? — вопросом на вопрос ответил вагоновожатый. — На Кантемировку… — Ну, значит, поедем на Кантемировку. Садись! Бойко сел на сиденье справа, у окошка. Кроме него в салоне никого не было. Он постарался вспомнить, когда последний раз ездил трамваем — получился конец июня, когда он ехал в военкомат… Этот трамвай был нелогичен, неуместен, а потому и прекрасен. И трамвай ехал, грохоча на стыках, позвякивая колоколом. Ехал с ярко освещенным салоном, хотя вокруг стояли спящие дома, уличные фонари, выключенные из соображений не то светомаскировки, не то из экономии. Трамвай шел на запад, скоро он перевалил через мост над рекой Галькой и въехал в Кантемировский район, на Кантемировку. Но никто тот трамвай не видел — некому было. И, расскажи жителям города, что ночью улицами колесил настоящий трамвай, никто бы и не поверил. Но звон трамвайный врывался в их сны, им снилось, что за окнами весна, мир… Что завтра на работу, а этот дурацкий трамвай не дает спать… Спокойного сна…У оружейника
У города Миронова было множество пригородов. Их названия особой оригинальностью не отличались — Новоселовка, Волонтеровка, Черемушки, Пятихатки. Еще вокруг города в старые времена появилось множество греческих выселок. Молодые переселенцы свои новые городки именовали совсем так же, как назывались города, в которых они родились: Феодосия, Керчь, Крым. Хуторки разрастались, становились селами. Рос и город, то и дело включая в свои границы то один, то другой поселок. Но имена районов оставались неизменными, если только их не переименовывали в имя какого-то руководителя партии или, что обидней, в честь какого-то юбилея. Где-то посредине меж Мироновым и Новой Феодосией еще до революции выбрали место для свала отходов металлургии — шлака. На шлаковую гору, с завода, где-то раз в три часа ходили составы. Расплавленный шлак сливали, даже днем зарево было видно за десяток километров, а ночью оно и вовсе отражалось в небесах, казалось, облака наполнены огнем, они горят. Рельсы проложили чуть дальше и замкнули в кольцо под Новой Феодосией. В поселок стала ходить "кукушка" — пригородный поезд в четыре вагона и с локомотивом — паровозом-танком. Когда немцы вошли в город, путь оказался разрушен в трех местах — два раза по полотну отбомбился пикирующий бомбардировщик, да при отступлении успели взорвать мост над шоссе. Еще в одном месте немецкие саперы нашли фугас — вытащили его "кошкой" и рванули в овраге. Но, восстановив полотно, немцы его использовать не стали — шлак сваливали на заводском пустыре, благо объемы были поменьше, чем до войны, да и варили так, что в шлаке металла не оставалось. Соответственно, вагоны "кукушки" остались на запасном пути, возле самого заводского забора. И если поезда не ходили вовсе, то путь остался. Кроме железнодорожного полотна к Новой Феодосии вело три автомобильные дороги, но все они после дождя превращались просто в болото. Средняя, к тому же, петляла через сады, кои охраняли стаи одичавших собак. Даже днем ею пользоваться было страшно. Железная дорога шла по насыпи и всегда оставалась сухой да безопасной. Колесник вышел по ней в сумерках, планируя к темноте быть в Феодосии. Шел, перекинув через плечо пиджак и надвинув кепку на затылок, — будто рабочий возвращался домой, пройдя ту заводскую проходную. Но, дойдя до Феодосии, в поселок входить не стал, а, пройдя мост, тут же свернул на Набережную. Впрочем, только того и названия, что улица называлась Набережной. А так — дорога, местами совмещенная с пляжем, дома только с четной нумерацией. А еще речка степная, медлительная, и берега, изрядно поросшие камышом. Лягушки да гуси. Влюбленные здесь, правда, тоже ходили — но и любовь в подобных местах совершенно иная, нежели в городах с реками, берега которых забраны в каменную броню. Здесь, если девушку пропускали вперед, то только для того, чтоб осмотреть ее со спины. И ниже спины. Никого не встретив, Колесник прошел вдоль берега и, перепрыгнув канаву, подошел к нужному двору. Закрывшись за ним, скрипнула калитка. Колесник на четверть минуты остановился — петли на калитке, вероятно, не смазывали специально, чтобы хозяин смог услышать о появлении гостя. Колесник знал, что чуть дальше, в бузине, был перелаз через забор, но, вполне возможно, что хозяин там поставил противопехотную мину. Что поделать — волчьи времена. Дружба дружбой, а табачок лучше перепрятать. Хозяин на скрип не вышел. Колесник подошел к двери дома. Уже занес руку, чтоб стучать, но задумался, наконец, размял пальцы, сплюнул и отбил начало "Риориты". Пароль наверняка был другой, но уточнить его Колесник забыл. Не возвращаться же из-за такого пустяка в город. — Кто?.. — спросили из-за двери. — Конь в пальто! — отчего-то обиделся Серега. — Угро с обыском! За дверью притихли, очевидно, крепко задумавшись. Какое Угро — немцы ведь в городе?.. — Козя, открывай, долго мне тут комаров кормить?! Это Серега, Колесник. Тихо скользнули засовы в своих пазах, дверь открылась без скрипа: — Проходи. За порогом поздоровались — Колесник пожал протянутую культю: — Козя, ты чего комаров своих не кормишь? Пока шел — отъели руки по плечи. — Тебя жду — может, ты покормишь… — Ну вот еще. У меня свои голодные, в Миронове… Прошли в комнаты. Костя выглядел настороженным. Колесник на это внимания почти не обратил: Козя всегда был таким. Работа такая. — Говорят, у тебя день рождения был, — продолжил он, — прости, что опоздал, но я не с пустыми руками. Когда у Кости был день рождения, Колесник не знал. Рассуждал так: виделись последний раз давно, уж не меньше, чем полтора года назад. В любом случае какой-то когда-то он пропустил. Но Колесник не угадал, и Костя насторожился пуще прежнего: — У меня день рождения через два месяца. — Ну, с будущим не поздравляю — вдруг не доживешь… А вот на прошлом я… Он задумался, припоминая, где был десять месяцев назад… Ленинград? Иркутск? Саратов?.. Да не важно. — Короче, далеко я был. С меня должок. Развернув пиджак, он достал бутылку шнапса и аккумулятор, снятый с мотоцикла. Поставил его чуть в сторону: — Это для твоей тарантайки. Не собрал еще?.. — Надо же, не забыл, — пробормотал Костя, вращая в руках аккумулятор. Козя, иначе Константин, с детства мечтал о мотоцикле. Купить его он мог не раз, но отчего-то предпочел собирать его собственными руками. Занятие было прекрасно в своей тщете — вряд ли он смог бы управлять им одной рукой. Колесник сбросил пиджак, повесил его на стул, осмотрелся, подошел к комоду, всмотрелся в фотографии. На одной был изображен мальчишка, облокотившийся на мелкую деревянную решетку. — Ты?.. — Ну да. Лет двадцать назад. — Мне кажется или ты сидишь на колыбели? — Ну да… А как ты догадался? У тебя была такая же? — Нет. Колыбель у меня была металлическая. — Надо же — помнишь. — Ну а как ее забудешь, если я до десяти лет в ней спал… — А ты чем в детстве занимался? Что собирал? — Я? Монеты… — Нумизмат значит. А что за монеты?.. — Да все подряд… Бывает, остановишь кого в переулке, говоришь, мол, гони монету… Костя улыбнулся краем губ. — А ты чем занимался? — спросил Серега. — Да ты же меня знаешь… Я ведь с детства оружие собираю… И разбираю. Колесник кивнул — это было действительно так. Еще в пятом классе Костик вытапливал тротил из найденного снаряда. Что-то вытопить удалось, зато остаток рванул, и осколком ему отсекло кисть на правой руке. Обожгло лицо, волосы вновь выросли, но пепел въелся в кожу, оставив татуировку. С тех пор у него лицо стало будто в веснушках, только цвет у этих веснушек был синим… С тех пор Костя стал непризывным, на военные сборы не вызывался, не привлекался даже к общественным работам. Но друзья знали хорошо — этот человек, действительно, может разобрать любое оружие одной левой. — Зачем пришел, Серега?.. — Ну а зачем к тебе люди обычно ходят. По делу… Костя улыбнулся — дела он любил. — Подберем тебе чего-то… А как же! Скажем, как тебе такой. На мгновение оружейник вытащил из-под жилетки револьвер, крутанул на пальце и тут же убрал обратно. — Веблей… — определил Колесник. — С переломной рамкой. Не люблю револьверы вообще, тем более такие — крепление рано или поздно разбалтывается… — А я люблю… Я люблю, Серега, работать с профессионалами. Как ты… Которые точно знают, что им надо. Пару дней назад заходили подпольщики. Уже не знаю, как они на меня вышли… Спрашиваю: чего надо? А они говорят, а что нам продашь? Говорю, мол, пойдут "мосинки"? Пойдут! А вот "берданки"?.. Сгодится! Или, может, "винчестер" под патрон двенадцать миллиметров? Валяй, — отвечают. — Ну и что? — Ну и ничего. Не продал я им ничего. Сказал, мол, завязал с этим делом. Дескать, даже ракетницы себе не оставил. А что? В оружии они не разбираются. Припрут — сразу Костю выдадут. Тем паче, что денег у них нет, все пытаются расплатиться обещаниями светлого будущего. — Закрывал бы ты это дело. Торговать оружием на войне невыгодно, да и опасно. — Детишкам на молочишко хватает — и ладно, — пожал плечами оружейник. Колесник улыбнулся в ответ — он знал, что Козя холост и вроде бы бездетен. — А меж тем дела идут, — продолжал хозяин, — есть две укладки для двадцатимиллиметровой пушки, полдюжины фугасов на восьмидесяти… — Да на кой они мне? — Ну мало ли, вдруг решишь кого-то взорвать. — Нет, не решу. Не мой стиль. — Ах, ну да, конечно… — Костя открыл сундук и задумчиво стал перечислять: Адлер, Борхард, Маузер… Ну это старье тебя, наверное, не интересует… Или интересует? Колесник покачал головой. Оружейник запнулся, вытащил коробку, подал ее Сереге: — Вот держи новенький… Еще в заводской смазке — рекомендую тебе как другу. Патрон девять-девятнадцать "para", с ним сейчас проблем не будет. Вся немецкая армия на них. — "Беретта", — прочел Колесник на коробке. — Итальянцы?.. — Они. Довольно шустрые ребята. Ни за что не догадаешься, на что я его поменял! Два пистолета за два мешка кукурузы! Тебе отдам по себестоимости. — За мешок кукурузы? — Ага… Колесник пошарил по карманам, вытащил жменю жареного подсолнечника: — Прости, у меня с собой столько нету. Только вот у бабок купил… С протянутой руки Костя взял щепотку и принялся тут же лузгать: — Вкусные… — сплевывая шелуху сказал он. — Ты так бери, в долг… Потом занесешь… Серега откашлялся: — Впрочем, ближе к делу… — Валяй, тебе надо просто хорошее оружие или что-то конкретное? — Что-то конкретное. Давай по списку, — Колесник протянул оружейнику заранее приготовленный листок. Козя указал гостю на стул в углу, сам же сел за письменный стол. Из ящика стола вынул конторский журнал и открыл его на чистой странице. Начал ее заполнять — Колесник следил за этим с безразличием: Костя был вынужденным левшой. Рожденный правшой, после потери правой руки он переучился писать рукой левой. Каракули получались жуткие — никто кроме него эти записи прочесть не смог бы. К тому же, чтоб еще более запутать письмо, Костя игнорировал знаки препинания и не разделял слова. — По списку так по списку. МП-40, десять штук… Выбор так себе. Пуля быстро снижается. — Я знаю, но мне нужны именно эти машинки. — К сроку могу достать штук шесть, не больше. Чем можно заменить? Колесник тяжело вздохнул: — Пиши маузеровские карабины. — Странная манера менять пистолет-пулеметы на винтовки. Я мог бы достать ППД[29], но тебя он не устроит? — Не устроит… — Ну что же: хозяин — барин. "Маузер" так "маузер". Штык, оптика?.. — Все со штыками, оптика не нужна. Оружейник сделал пометки — Пистолеты, восемь штук? Верно? — Верно… Все немецкие, с заводскими клеймами. Из них хотя бы два "Вальтера". — С этим проблем не будет. Гранаты, двадцать штук… Гранаты, так разумею, немецкие, "колотушки"?.. — Ну да. Такие с длинной ручкой… — Они. М-24. Дурной выбор, гранаты очень неважные, часто отказывают. — Да по мне пусть хоть и вовсе не взрываются. — Хорошо. Только они идут в ящиках по пятнадцать штук?.. — Ладно, давай тридцать. — Лопатки саперные, десять штук. Лопатки-то тебе на кой? — Червей копать… На рыбалку собираюсь. — А, ну-ну… Достану хоть сотню. Каски… Могу посоветовать как сэкономить — походи по их кладбищам, они вешают каску на каждую солдатскую могилу. — Меня это не устраивает. Козя кивнул. Дело, очевидно, было не в уважении к мертвецам. Украденное с могил могло бы кого-то встревожить. — И еще — в городе лист не должен шелохнуться, пока ты ищешь эту шелупонь. Если я услышу хоть шум, то… Заказ будет аннулирован. Ясно?.. — Ясно. Куда уж ясней. Но вопрос за вопрос. Ты хоть приблизительно представляешь, во что тебе обойдется эта музыка? Вопрос был глупый. Даже по военным временам, когда город просто наводнен оружием, цена сделки была довольно большая. Колесник кивнул. — А у тебя такие деньги имеются? — поинтересовался Козя. Абсолютно честно, Колесник покачал головой. — Расплачиваться хоть собираешься? Ответом был кивок. — Ну что же, — заметил Константин, — похоже на честную сделку.Подкоп
Еще в городе стали открываться церкви всех конфессий, всех религий, кроме, разумеется, иудейской. Склады и избы-читальни обратно переделывали в церкви. Да что там — даже на крышу построенного в советские времена дома культуры механического завода стали ладить кресты. На паперти или возле церковных оград появились бабушки, просящие подаяния. Коменданту это не понравилось, он вызвал к себе Ланге и приказал разобраться. Тот пожал плечами и вместо церкви пошел к Бойко. — Конечно же, я мог спихнуть это, скажем, на гестапо. Но ведь они не умеют ничего, кроме как хватать и стрелять… Вот скажите, Владимир, а что бы вы сделали на моем месте?.. — Мой ответ вам не понравится… — Но все же, что?.. — А ничего… Возле церкви стоять — это обычай. Бабушки там торчат не потому, что им так нужны те деньги. Это вроде… Традиция, короче… Входящий в храм должен дать милостыню. А кому ее давать, если никого на паперти не будет? Кстати, на выходе из церкви милостыню никогда не дают — тоже традиция… — Глупая традиция… Нужда возведена в добродетель. Это унизительно, это привито вам жидами и коммунистами… — Попрошайничали и до большевиков, при царе… — Значит, это все жиды… Так что вы думаете по этому поводу?.. Бойко задумался. Но не на долго. — Насколько я знаю, батюшка должен благословлять на нищенство… в плане давать разрешение стоять на пороге его церкви. Если с ним поговорить, то можно уменьшить количество попрошаек… — А вообще убрать нельзя? — Можно, но лучше не надо… Вы уж объясните господину штурмбанфюреру, что это вроде такого обряда православной церкви. Что бабки те на самом деле работают… — Неплохо, Владимир, — кивнул Отто, — давайте поговорим с настоятелем… — Это поручили вам… — Не ерничайте, Владимир, помогите мне… "… Ведь я столько раз помогал вам", — хотел он сказать. Но не сказал. Бойко все понял и так…* * *
От управы до центральной церкви было недалеко: всего-то на три квартала подняться почти к комендатуре, затем свернуть направо и пройти еще один квартал. Но по старой привычке Бойко пошел наискосок, дворами. Ланге следовал за ним. На Хорст-Вессель-штрассе вышли чуть ниже банка. Прошли мимо бакалеи… — Скажите,Володя, отчего у вас магазины называются так однообразно: "Продукты". Фантазии не хватает, не так ли?.. В ответ Бойко только пожал плечами. Из ворот магазина рабочий выкатил тачку и покатил ее на пустырь, к оврагу. Тачка была допотопная, с колесом необрезиненным, громыхающим. Стыки листов проржавели, и теперь то и дело на мостовую падали комочки глины. От магазина к пустырю тянулась желтая дорожка. Бойко и Ланге прошли выше, почти у самой площади Ланге остановился, будто что-то вспомнив: — Владимир?.. — Чего еще?.. — Вы никогда не копали винный погреб?.. — Нет… Исключительно могилы… Из плечевой кобуры Ланге вытащил свой "Вальтер". — Оружие при вас?.. — спросил он Бойко. А, действительно, при нем ли?.. Бойко похлопал себя по карманам, выбил "парабеллум" себе на ладонь. — Поработаем?..* * *
— А все же не понимаю, как вы догадались? — пожал Бойко плечами, осматриваясь в подвале. — Я же вас спрашивал, копали ли вы винный погреб. — Ну я помню… Я ответил, что копал только могилы. — Правильно. А какая выемка идет при копании могил? — Ну надо посчитать. Копаем в глубину где-то на полтора метра, грубо два на полметра. Получается… — Бойко прищурился, задумался. — Ну да. Полтора куба. — И сколько роют могилу? — До обеда можно легко управиться… Ланге зажег от спички вторую керосиновую лампу, снял пиджак, галстук, отдал одежду Бойко: — Подержите… Бойко одежду принял, но сказал: — Не лазили бы?.. Ведь завалит — я вас сам не откопаю… — Пообещаете нашим шахтерам отпущение грехов — они откопают. Ланге стал на четвереньки и полез в нору. Его голос стал глуше и тише: — Могилу ведь роют в стесненных обстоятельствах. Начинают двое-трое, заканчивает один. Ведь так. Владимир кивнул: в яме лопатой не помашешь — это факт. Ну и что с того: это значило только то, что Ланге когда-то копал могилу или смотрел, как это делают другие. Отто молчал. Бойко взглянул в туннель, уж не случилось ли чего с немцем. Свет лампы колыхался, значит, тот лез дальше: — Ведь так, Владимир? — переспросил Ланге. — Положим, что так… — А винные погребки копают хором. Собирают людей и за пару дней все готово. Значит, если работает один человек, то так тому удобней. — …Или людей не хватает. — Чушь и блажь. Один ли человек копает или десяток людей, надо вынуть один и тот же объем. Стало быть, если платить почасово, то согласно учебнику арифметики придется заплатить одну и ту же сумму. А если исходить из реальности — то даже меньше. Потому что рыть изо дня в день — один человек выдохнется. Земляные работы, кажется, самые трудоемкие. Это раз. Голос стало слышно лучше. Скоро Ланге появился в подвале. — А есть и второй? — Фактор номер два. Если мы роем просто подвал, то в равных долях будет и глина и ваш знаменитый чернозем. Но на дорожке от магазина я видел только желтый грунт. Из чего вывод: рыли в глине. — А вы раньше рыли винные погребки. — Да. — Где? У себя в Германии? У вас там есть виноградники? — Владимир выглядел откровенно удивленным. — Вы читали "Фауст" Гете? — Не читал… — Почитайте на досуге. — Пренепременно. — Я и не сомневался… — Не сомневались, что прочту? — Не сомневался, что вы так ответите. Так вот, там в самом начале, в погребке Ауэрбаха, в Лейпциге пьют рейнское… Ланге выглядел неважно: под рубашку насыпалась земля, куски глины застряли в волосах. Брюки, которые помнили пьянящий воздух берлинской Under der Linden сейчас были измазаны жирным украинским черноземом и более интернациональной желтой глиной. Кроме того Ланге был человеком роста высокого, братья-саперы — коротышками. В туннеле Отто было тесно, жарко, и теперь он пытался отдышаться, обтрусить землю с одежды. — Дайте ей подсохнуть. Так вы только размажете, — посоветовал Владимир. Ланге кивнул: пустое. Владимир осмотрелся вокруг — подвал был небольшой, чуть больше обычного, деревенского, где крестьянки хранят разносолы, купорку, традиционную бутыль с самогонкой. Здесь же стояла только бочка с водой. В полумраке подвала она казалась просто черной. Возле бочки стоял шанцевый инструмент. Лопатки, саночки, на которых, вероятно, вывозили землю. — Ну вот и все, — задумчиво проговорил Владимир. Отто улыбнулся и сказал: — Нет, не все… Это только начало. Теперь я знаю, что ваш Колесник или кто там еще действительно решил ограбить банк. — Но ведь его план сорван. Или не так?.. — Не так… Это был отвлекающий маневр. — Простите?.. — немец удивлял Владимира все больше и больше. Ланге улыбнулся еще шире: сегодня был день его триумфа. — Как вы думаете, как далеко отсюда до банка. — Метров тридцать-сорок я думаю. — Надо будет замерить, но, думаю, где-то так… Я только что осмотрел туннель. Знаете сколько он длинной? Десять метров. Может быть, двенадцать. — Я думал длинней. — Это обман зрения — из-за темноты и узости. — Так мало?.. — Да. Прежде чем рыть подкоп, им надо было углубиться, подготовиться к выему земли. Пусть выемка велась по кубическому метру в день. Тогда туннель должен быть закончен через две недели. Но золота не будет уже через неделю. Теперь смотрите — туннель в поперечнике имеет где-то один-полтора квадратных метров. О чем это говорит? — Это говорит о том, что двум людям в нем не разминуться… — задумчиво пробормотал Бойко. — Правильно! То есть движение могло идти в одну сторону. Прошедший первый, прежде чем пуститься в обратный путь, должен был дождаться, пока из туннеля не выберутся все, кто за ним следовал. Организовать живую цепь они не могли по причине малочисленности, да и те, кто находился бы под землей, в туннеле, быстро бы уставали. — Они могли сделать вроде канатной дороги. — Могли, но вы ее видите? — рукой Ланге обвел подвал, будто приглашая Бойко указать на нее. — Ее могли собрать в другом месте. Разобрать на детали. Привезти сюда. Собрать здесь. Из рук Бойко Отто забрал свой пиджак: — Выбираемся отсюда. Бойко по лестнице поднялся первым, затем помог выбраться Отто. Вдвоем вышли в зал магазина. Владелец и землекоп со связанными руками стояли в углу. Когда они оказались рядом, Бойко заметил, что они довольно похожи. Ну да, так и есть: братья, если не близнецы. Вероятно, рыли по очереди: когда один уставал, второй его сменял. А тот, кто рыл доселе землю, изображал из себя владельца магазина. Кроме них, в помещении было полдюжины солдат. Дойдя до магазина, Ланге остыл, вернул оружие на место. Оставил Бойко на перекрестке, сам сходил в банк, оттуда позвонил в комендатуру, вызвал солдат. Всей компанией и вторглись в магазин. Без лишних разговоров положили хозяина лицом на невымытый пол, пробежали по зданию. Нашли вход в подземелье. Туда привела все та же желтая дорожка. Землекоп сдался без сопротивления. А что толку с него было бы? Загнанный в угол — самое точное слово про него… Ланге молча прошел через магазин на улицу. На ходу дал знак солдатам: выводите арестованных. Магазин закрыли на замок, у дверей на всякий случай поставили часового. — А что будем делать с туннелем? — спросил Бойко. — Я слышал, на аэродроме бетонируют полосу? Пусть дыру в подвале заколотят досками, привезут раствор, пробьют вот здесь отверстие, — Ланге показал на тротуаре где именно. — И будут лить, пока не потечет через верх.Статья Ланге
Еще во времена гражданской войны Миронов так часто переходил из рук в руки, что карты коммуникаций то ли пустили на самокрутки, то ли сожгли в камине, то ли просто потеряли. В следующие годы было все больше не до канализации и водопровода. Не хватало продуктов, лекарств. Не хватало абсолютно всего, и прокладку нового водопровода отложили до лучших времен. Наступления таковых все откладывалось — мешали гипотетические враги народа, вполне реальное воровство и вера в то, что все обойдется. И сантехники ремонтировали поломки по наитию и все больше честным словом, благо чугунные трубы с дореволюционных мануфактур давление держали исправно. Войдя в город, немцы уже на следующий день запустили водонапорную станцию. Комендант открыл кран — оттуда потекла ржавая вода. Он ожидал, что ржавчина стечет, но прошел час, второй, а вода оставалась рыжей. С комендантом случилась истерика. Сначала он попытался озадачить людей Тодта-Шпеера, но те только отмахнулись: им было не до того. Тогда из Германии выписали электрический насос и возле комендатуры стали рыть колодец. Но выкопать удалось всего ничего — на глубине полуметра нашли скелет. Вызвали Ланге и Бойко. Земля была суха, и Бойко тут же спрыгнул в яму. — Убит, — сделал он вывод. — Удар в голову. Вероятно, топором. Убийца был ростом с жертву. Скорей всего правша… Или обидекстер… — Убийство? Будем искать преступника, — улыбаясь, спросил Ланге, подавая руку Бойко. — А зачем? — ответил тот, отряхивая со штанов пыль. Убитый, вероятно, бывший городской голова. Мундир сотлел, но нагрудный знак остался. Он пропал, кажется, в 1913 году. До сего дня считали, что он сбежал. Тогда еще в кассе нашли недостачу. Свалили на него… — И кто его убил?.. — Тут сложней… Но лет пять назад здесь был дом одного старика. Милый такой дедушка, хороший, приятный. Был… А оказывается он еще и убийца. Вот он убил и закопал у себя на огороде, сажал редиску над покойником. Больше никто этого сделать не мог. — Ну да ладно. Будем считать дело закрытым?.. — Я заслужил премию? — пошутил Бойко. Ланге отмахнулся. Мужики, что копали колодец, наконец-то, вмешались: — Так что нам делать-то? — Засыпьте эту яму и копайте колодец рядом. — Да как-то не по-божески… — Ну раз так, вытаскивайте кости, ищите гроб, тащите покойного на кладбище. Мужики переглянулись: — Оно нам надо?.. В яму посыпалась земля…* * *
— Чем заняты?.. — Пишу статью. — Я могу вам чем-то помочь? — спросил Бойко. — Да. Постарайтесь мне не мешать… Бойко пожал плечами и сел в углу. На столе рядом валялась кипа немецких иллюстрированных журналов, формата такого же, как и советский "Огонек". Бойко пододвинул их к себе, стал листать один за другим. Разглядывал картинки — на них была совсем иная жизнь. После войны Ланге намеревался защитить докторскую степень. С темой он пока не определился, впрочем, и война будто бы затягивалась. А ведь после нее определенное время должно уйти на установление нового порядка… Но вот беда — соискатель докторской степени должен был обладать определенным количеством публикаций. Ланге, вроде бы, договорился со своим однокашником, что тот пристроит его в какую-то газетенку. Работа была скучна. Статья была еще не написана, но какой-то тираж ей уже был обеспечен. Ланге мог бы схалтурить, поэтому он просто заполнял словами страницу за страницей, не слишком беспокоясь о творческой стороне вопроса. "Они говорят: Мир хижинам — война дворцам". Но, завоевав дворцы, они селятся в них, не в хижинах.", — написал Отто. Задумался, перечитал фразу внимательней. Звучала она неплохо, но совершенно не подходила по смыслу к статье. Ее пришлось вычеркнуть, но прежде он аккуратно переписал ее в записную книжку. Вдруг пригодится в будущем. Его статья касалась преступности в послевоенном, грядущем, Тысячелетнем Рейхе…"…Построение расового общества нового типа в обозримом будущем даст искоренение преступности, поскольку арийская нация не склонна к социальным девиациям. Но в период становления нового социса существует вероятность перерождения преступности. Вероятно, что в Новой, объединенной Рейхом Европе, преступность так же обретет черты схожие, взяв самые опасные черты национального криминала. И здесь мы, как и на остальных фронтах, должны бороться с интернационализмом, как с понятием, совершенно чуждым национал-социализму…"Ланге прихлебнул из чашки чай и, не прекращая писать, спросил: — Вы знаете, какой был один из первых практических случаев использования бунзеновской горелки? — Простите?.. — переспросил Бойко. — Эффект горения металла в кислороде. — Это автоген[30] что ли? — Ну да. Он. — Нет, не знаю. — В конце прошлого века ею разрезали сейф при ограблении банка. Кажется, это было в Чикаго. — Надо же какой ужас, — лениво заметил Бойко. — В жизнь бы не подумал. — По сути, — продолжал Ланге, — то преступление было инновационно, если хотите — интеллектуальное. Скажите, подобное было на вашей памяти? — Хм… Как-то трактором выдернули решетку из камеры хранения. А однажды вор-домушник следовательницу окрутил во время допросов. — Банально, Владимир, банально. Даже преступления у нордических рас более высшие, разумные. Кстати, смею заметить, Бунзен был немцем. Наверняка арийцем. — А что, Бунзен был бандитом? Просто странно вообразить, будто он мотается из Германии в Чикаго, единственно, чтоб разрезать сейф. Опять же, сомневаюсь, что он изобретая резак, думал только о том, чтобы заменить обычную воровскую отмычку. — Это вы к тому, что гений и злодейство — несовместимы. Думаю, эту фразу придумал какой-то гений, исключительно чтоб отвлечь внимание от своего злодейства. Если бы Леонардо знал, сколько будет стоить его "Джоконда", он бы наверняка сделал несколько копий и через подставных лиц продал бы их в разных уголках Европы. Таким образом, мы бы лишены нужды ездить через всю Европу, чтобы посмотреть на то или иное полотно. Шедевров бы хватило на все столицы. Я думаю так: если у тебя есть какой-то дар, умение, которое выделяет тебя среди прочих, — твой долг использовать его как можно чаще. Во-первых, это благотворно для дарования, оно развивается. Во-вторых, он выделяет носителя из общей массы, возвышает его… Ланге обмакнул перо в чернильницу и продолжил:
"…Славяне — это древнее низшее арийское племя. Бытует заблуждение, что у низших рас и преступность имеет характер примитивный, бытовой. Это не совсем так. Напротив, порой поведение славянских преступников наполнено такой хитростью, которую трудно встретить в Европе. Следует так же отметить иррациональность, нелогичность отдельных русских преступлений. Это вносит определенный элемент хаоса. Что это — звериное чутье?…"А действительно, что это? — задумался Ланге. Самостоятельно ответа не нашел. Решил спросил у Бойко. Перевел и прочел эту часть Владимиру: — Что вы думаете по этому поводу? — По какому из них? Про хитрость или нелогичность? — Скорей второе… Я не говорю про нестандартные ходы, а, скажем, про несоответствие результатов и усилий… Когда добыча не может окупить приготовлений. Или, напротив, украдено что-то такое, что невозможно сбыть, что связывает руки. Такое у вас бывало? — Бывало и довольно часто. Думаю, нелогичность — это просто глупость. Кто-то что-то недодумал. Положился на чудо, на авось. — И что в таких случаях вы делаете? — Пожимаю плечами. Что тут еще можно сделать. Ланге сделал вид, что понял Владимира, кивнул головой, принялся писать далее. Когда пальцы устали, отложил перо, потянулся на стуле. Суставы захрустели так, что Бойко вздрогнул и оторвался от журнала: — Это у вас отложение солей началось. От кабинетной работы, — заметил Владимир. — В старости ревматизм вам обеспечен. Это мне один доктор рассказывал. Ланге кивнул безразлично: грядущая старость его не волновала. До нее еще следовало дожить различными правдами-неправдами. — А, пустяки… — ответил он, прищурившись. — Я себе дом заведу. И чтоб камин в нем был — кабана можно запечь. Вот буду возле камина и греться. — От каминов только сквозняки… — А вы так и будете до старости бегать, ловить карманников? Стрелять по бандитам, которые облагают бабушек данью?.. Однажды вы окажетесь медленней их и ваша гибель будет бесславной. О том, что трактат, лежащий перед ним, наличие преступности отвергал, Ланге почему-то об этом умолчал. — Какие у вас вообще жизненные перспективы, Владимир? Что за будущее вы рисуете себе перед сном? Владимир пожал плечами, улыбнулся довольно глуповато. — Как-то не задумывался об этом. Может, вы очертите мои перспективы. — Охотно. Вы сделали правильно, что решили сотрудничать с новым порядком. Думаю, руководство Новой Европы по достоинству оценит подобный шаг. Рано или поздно вы получите права полноправного гражданина Рейха… Надеюсь, вы остепенитесь, женитесь… — Ну да, конечно! Мы состаримся, будем ездить к друг другу в гости, сидеть на завалинке. Скажите, Отто, у вас в Берлине есть где-нибудь завалинка рядом с Рейхстагом? — Нет, — усмехнулся Ланге. — И у меня нету. Но вы не беспокойтесь: как только вы соберетесь ко мне в гости, я тотчас чего-то завалю. Мы сядем, будем калякать по-стариковски, петь песни старые, задушевные… Вроде "Deutschland, Deutschland, uber alles". — Вам лишь бы хохмить. Вроде бы, умный человек, но иногда с вами разговаривать совершенно невозможно. — Простите, Отто, но откровенность за откровенность… Вы ко мне относитесь неплохо. И в комендатуре на меня большинство ваших друзей смотрят не искоса. Это дорогого стоит… Но на простых людей, скажем, на того же Зотова — они плюют. А герр Штапенбенек и на меня готов плюнуть. А я ведь так понял, у него власти побольше, чем у вас. Ланге вздохнул глубоко и тяжко: — Хорошо… Откровенность за откровенность. Скажу честно — официальная точка зрения такова, что только чистокровные граждане Германии обладают полнотой прав. На оккупированных территориях это умалчивается, но, думаю, просочится рано или поздно. Хотя сначала права коренных немцев получат фольксдойчи. Затем лифляндцы… — Это кто? — Эстонцы, финны, латыши, латвийцы. Затем — украинцы, белорусы. А там и до некоторых русских дойдет время. Повторится история Римской империи. — Простите?.. — Собственно, Рим был националистическим государством: но он был национализмом масштабируемым. Сначала были патриции и плебеи. По мере расширения Римской империи, плебеи стали уравниваться в правах с патрициями, и привилегированной кастой стали граждане Рима. Затем права римлян стали получать итальянские племена. Наконец, бывали императоры, рожденные вовсе вне Апенинского полуострова. — А вы не думаете, что именно это и погубило Римскую империю? — Не думаю. Pax Romania была погублена евреями. — Простите? — Ну, евреями. Такая нация, с пейсами и длинными носами. — Ну да, как же… Представляю себе: стоит где-то в крепости гарнизон. И тут на горизонте появляется еврейский солдат. Маленький, плюгавенький, хромает, меч тащится по земле, ветер развивает пейсы… Римский гарнизон натурально умирает от хохота. Смех, почище иерихонских труб, разрушает стены крепости. — Бросайте кривляться, Владимир. Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Я говорю о религии. О христианстве. Пока римляне поклонялись своим могущественным древним богам, они на них походили. Но как только сменили своих богов на Распятого, так сразу стали любить своих врагов, но не пользоваться взаимностью… Ницше писал… Дословно не помню, но смысл такой: евреи, поставленные перед выбором быть или не быть, выбирают быть любыми средствами. И христианство — это такая штука, для угнетения народа. — Где-то я такое слышал. Маркс? — Нет… Вот смотрите. В талмуде плотские отношения — это богоугодное дело, мицва. Мусульманство разрешает многоженство, чтоб каждая женщина была оплодотворена. А христианство осчастливило человечество первородным грехом. То есть человек еще не родился, но грешен… — Этот грех искупается крещением. — …Из под черных сутан — зловонный дух. Обратите внимание, что основной удар христианства был направлен именно против главного врага евреев — римлян. Многие нации приняли христианство, но только не на его родине… значит, христианство — чуждо евреям и создано как продукт "вне". — Боже, какой бред… — прошептал Бойко. — Вам же сказано, не поминайте имя господа своего всуе… — Тогда отчего вы открываете христианские храмы. — Христианство — религия рабов. Остальные выводы делайте сами. Теперь пришло время тяжело вздохнуть Владимиру: — Все же не договоримся мы с вами… Не в том смысле, что мы с вами вдвоем не договоримся, а вот вообще… Народ с народом… Сидели бы в своей Европе, воевали бы с Францией, с Англией… Зря вы сюда полезли — как тот вор, вы схватили кусок, который ни сбыть, ни проглотить самим вас не получится.
Последние комментарии
6 часов 13 минут назад
6 часов 33 минут назад
6 часов 58 минут назад
7 часов 2 минут назад
16 часов 33 минут назад
16 часов 36 минут назад