Квартира № 41 [Андрей Гребенщиков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андрей Гребенщиков КВАРТИРА № 41

КВАРТИРА № 41

Чирк… пшш-ш… огонь.

Чирк… пшш-ш…

Я заворожено смотрел на вспыхнувшую спичку. Огонь жадно пожирал крошечный, ограненный кусочек дерева, умирающий в жутких судорогах. Идеальный, чистый ствол обугливался, скручиваясь спиралью и превращаясь в согбенный труп-огарок. Весело бегущий, беззаботный огонек оставлял за собой только пепел…

Так всегда случается — за красоту нужно платить. Неземное великолепие пламени сполна оплачено муками дерева. Человек же рассчитывается за божественную, но столь мимолетную красоту ядерного Апокалипсиса… Это было незабываемо — прошло двадцать лет, но я помню всё, в малейших деталях — огненные столпы до неба, белые, безумно белые вспышки, заслоняющие солнце, конвульсии раненной, встающей на дыбы земли и невидимая ударная волна, адским тараном сносящая такие смешные и нелепые в отблеске атомного зарева небоскребы.

Ненавижу огонь… Провожу по кромке коробка обнаженной спичкой — чирк, мгновение полнейшей, благословенной тишины, затем шипение — вот мой любимый момент — через долю секунды родится пламя, но кульминация наступает чуть раньше — пшш-ш — курок взведен, дерево еще живо, но сера уже заходится в родовых судорогах, готовая вот-вот освободиться от бремени. Стрелка часов дрогнет и все закончится — цикл бытия, исполнив акт творения, создаст красоту, извлечет её из такой простой и невинной спички, и она испепелит всё вокруг, не пожалев и самое себя. Огонь — символ и орудие небытия, отрицающего жизнь и её порождения… Ненавижу…

Наконец робкое, синевато-красное пламя, прощально вспыхнув и оставив в пальцах только обжигающий пепел, иссякло. Боли не было.

Я извлек из коробка предпоследнюю спичку. Чирк… и тихий, почти за гранью слуха, предательский хруст. Хрупкая деревяшка переломилась пополам… плохая примета. Я расхохотался, да так, что на несколько секунд заглушил какофонию, несущуюся снаружи. Жуткий рев, протяжный, пугающий лай, гортанный, непрекращающийся голодный вой, и лязгающее чавканье нескольких десятков челюстей-жерновов — всё исчезло, уступив место глупому, нервному хохоту.

Я верил в приметы — трудно, доказывая каждый день и час право на жизнь, не поддаться суевериям, сохранить холодную, трезвую голову… Однако сейчас, сидя в подъезде мертвой многоэтажки и удерживая хлипкую входную дверь от беснующейся стаи радиоактивных выродков одними молитвами… фатальная искренность приносящей себя в жертву спички вызывала буйный, густо замешанный на истерике смех.

Скоро мутанты закончат разделку весьма мясистых трупов своих «сотоварищей» (как же неаппетитно они чавкают!) и займутся подъездной дверью, мало обращая внимание на мои неумелые, сбивчивые молитвы…

Я погладил здоровой рукой изуродованный, растерзанный «калаш», с глубокими сквозными следами огромных клыков. «Спасибо, друг… Здорово мы их с тобой, да? Скольких успели отправить обратно в преисподнюю… Славная была охота, славная».

Боевой товарищ привычно молчал. Может чуть укоризненней, чем обычно. Ему было больно, а я ничем не мог помочь быстро и навсегда остывающему железу. «Терпи друг, уже недолго. Ты прожил героическую жизнь — от первого до последнего патрона — и тебе не о чем жалеть. Не вини себя, я знал, что билет будет в один конец… Их слишком много, а мы с тобой истекаем маслом и кровью».

Я аккуратно прислонил автомат к стене. «Жаль, что не смогу взять тебя с собой… Но ты принадлежишь этому миру, а я так и не смог стать его частью».

«Или не захотел», — добавил я уже вслух. От потери крови сознание мутилось, глаза наливались свинцом, мышцы отказывались подчиняться.

Сколько осталось времени? Сейчас монстры «освежуют» последнюю тушу и… Минут пятнадцать, не больше. Значит пора.

Быстрым движением спрятав в нагрудный карман пачку с одинокой сигаретой, я поднялся. Левая рука, перебитая в нескольких местах, висела плетью, а каждое движение пульсирующей, нестерпимой болью отдавалось в груди. «Ребра переломали, сволочи», — мысль была явственной, но совершенно спокойной, почти отвлеченной. Как и боль — она терзала и мучила тело, но оставляла меня равнодушным. Это хорошо, не хочу думать о ней. Слишком много времени посвящал ей раньше.

Преодолев в кромешной темноте лестничный пролет, я с грохотом налетел на что-то угловатое и неприятно острое. Пришлось лезть за фонариком — подслеповатый, тусклый лучик высветил пыльные почтовые ящики. Я осторожно коснулся их пальцами — покосившаяся, провисшая в петлях створка с номером 34 протестующе заскрипела. Я улыбнулся и покачал головой: «кое что никогда не меняется». Пальцы уже сами ощупывали и смахивали пыль с соседнего ряда ящиков — 38, 39, 40 и наконец дверца без номера. Сердце екнуло и застучало быстрее. Безымянный ящик — не такой как у всех — скрывающий страшную тайну, окруженный завесой мистики… в детстве он был предметом моей особой гордости, а вся дворовая ребетня отчаянно завидовала… Еще бы, разве можно придумать волшебную сказку, страшилку или шпионский роман про почтовый ящик со скучным номером 42! Разве число 26 может отправить мальчишескую фантазию в бесконечный полет, а любая иная цифра наградить флером секретности и страшной тайны… Взрослые говорили, что на этой дверце номер квартиры изначально был нарисован вверх головой и потому дворник дядя Коля — личность угрюмая, нелюдимая, что автоматически означает — загадочная — стер неугодную надпись. Такие рассказы только подливали масла в огонь, ведь многие малолетние завистники пытались обезличить и свою почту. К моему немалому удовольствию — тщетно.

Луч фонаря выхватил в узком проеме глубокого ящика ворох истлевшей бумаги. Что там? Скучные бесплатные газеты, надоедливые рекламные флаеры, счета, вызывавшие неизменно удивленное цоканье у родителей и сдержанный, тихий матерок деда?

Я не стал заглядывать, ведь карты с несметными пиратскими сокровищами, иероглифы пришельцев и записки великих волшебников, сокрытые в безымянном тайнике предназначались не мне, а рыжеволосому смешному мальчишке, вечно 10 лет от роду…

Я извлек из заплечного мешка два полных рожка от Калашникова. «Вольно, бойцы, ваш железный командир уснул навеки… Может еще сослужите службу более удачливому сталкеру». В ответ драгоценные патроны гулко стукнулись о жестяную крышку верхнего ящика. Посчастливится ли кому-нибудь найти их? Надеюсь. При других обстоятельствах они могли спасти мне жизнь. Может кому-то повезет больше — я бы очень этого хотел.

Теперь наручные часы — очень старые, времен Великой Отечественной, наградные… оберег, талисман, напоминание… Они остановились много лет назад, замерев на вечных двадцати минутах восьмого. Время смерти близкого человека, единственного близкого в сошедшем с ума мире. Найдите себе нового хозяина. Защищайте его, как пятнадцать лет защищали меня. А со мной вам нельзя — моё время будет иным…

И еще один, последний подарок. Извлеченный из кобуры ТТ приятной, уверенной тяжестью давил на ладонь. «Жаль, мой друг, что ты бесполезен против уродов». Я вынул обойму, отсчитал из нее пять патронов и аккуратной горочкой выложил у автоматных рожков. Кто знает, может и они на что сгодятся… Пистолет с одной оставшейся пулей вернулся в кобуру. «Зато для людей ты в самый раз».

Предстояло пройти еще один пролет, 14 ступеней.

Первая ступень — на ней я когда-то затянулся сигаретой и бросил на целых 8 лет. Вторая — сколотая, спасибо тебе за ушиб и целую неделю незапланированных каникул. Третья — до нее я допрыгивал в 4 года. Четвертая, пятая, шестая — вы всегда так быстро проносились мимо. Седьмая — счастливая, пусть это останется со мной. Восьмая — особенная, чуть больше остальных. Девятая — перепрыгнуть — на ней нашли умершую соседку — бабу Варю. Жаль, но сейчас перепрыгнуть не получится…

Десятая — пора! — достаю связку ключей. Одиннадцатая — вот четырехгранный ключ от безымянного волшебного ящика. Двенадцатая — а вот «таблетка» домофона. Тринадцатая — крошечный полуцилиндрический ключик — от нижнего замка. Четырнадцатая — плоская пластина со множеством насечек и бугорков — от верхнего. Отец очень гордился этим замком — «финский, сто степеней защиты, невозможность взлома и подбора отмычки»…

На моей памяти «сейфовым» ключом не пользовались ни разу — в квартире всегда кто-то оставался из многочисленного семейства. Не понадобится он и сейчас…

Когда-то, очень, очень давно рыжий, смешной мальчишка уговорил своего деда прокатится до новой станции метро. Мама отпустила их только на час, потому что потом все сядут за праздничный стол и непоседливая кудряшка-сестренка будет пытаться наконец задуть все три свечки на кремовом торте…

Слез больше нет… высохли, выжжены радиацией, выплаканы с кровью…

Маленький ключ легко и привычно юркнул в отверстие замка. Сердце остановилось. Поворот, глухой щелчок. Дверь протяжно скрипнула и неспеша, очень-очень осторожно открылась.

Я был дома.

Небольшой бонус: в качестве эксперимента предлагаю на ваш суд альтернативный рассказ — сюжетная вилка с «Квартирой № 41» — повествование расходится в момент «разговора» главного героя с автоматом.

Воздух
…скоро мутанты закончат разделку весьма мясистых трупов своих «сотоварищей» (как же неаппетитно они чавкают!) и займутся подъездной дверью, мало обращая внимание на мои неумелые, сбивчивые молитвы…

Я провел рукой по грубой, шершавой поверхности родного, всегда верного АК. «Ты ни в чем не виноват. Мы бились до последнего патрона».

Обессиленный, пустой автомат подрагивал, остывая. Я прислонил его к стене, отдал честь и коротко, по-дружески кивнул «Спасибо за всё».

Надо уходить. Куда, зачем? У западни есть только вход… Поднимаясь на второй этаж, я боком зацепил почтовые ящики, те протестующе заскрипели, а сверху на крышке что-то коротко лязгнуло — металлом об металл.

Я было навел туда фонарик, как снизу — очень-очень близко — раздался нечеловеческий, жуткий вопль. Ноги сами внесли меня на второй этаж — сердце бешено колотилось, захлебываясь в невозможном ритме. Одна из квартир зияла открытым проемом двери. Сюда! Еще можно попробовать выбраться через окно!

Со всех сторон взвыли, зашлись в сумасшедшем лае десятки прожорливых, вечно голодных тварей. Поздно… Третий этаж, четвертый, пятый… Дыхание сбилось, я без сил упал на лестницу. Мышеловка захлопнулась — они окружили дом.

«Они окружили дом» — знакомая фраза, много раз слышанная… В голове зазвучала музыка и губы сами, опережая сознание, прошептали:

Когда они окружили дом
И в каждой руке был ствол…
Я засмеялся — «Наутилус», любимый «Наутилус»! Как называется эта песня? Никогда мне особенно не нравилась — всё портил дурацкий припев, но именно она всплыла в памяти.

Он вышел в окно с красной розой в руке…
Внезапно паника схлынула, я встал, сбросил больше не нужный вещмешок и медленно, невероятно медленно, боясь спугнуть что-то важное, начал подниматься по ступеням.

И по воздуху плавно пошел…
Вверх, вверх! У этой западни есть выход!

И хотя его руки были в крови,
Они светились как два крыла…
Я больше не шептал — кричал, заглушая беснующихся тварей.

И порох в стволах превратился в песок,
Увидев такие дела.
Я поднимался этаж за этажом, пролет за пролетом и как заведенный повторял:

Когда они окружили дом,
И в каждой руке был ствол,
Он вышел в окно с красной розой в руке
(Господи, как умирать то не хочется)

И по воздуху плавно пошел.
Глаза разъедала соленая, терпкая вода. А я думал, что иссушен до дна…

И хотя его руки были в крови,
Они сияли как два крыла…
Когда до крыши оставался один пролет, снизу послышался грохот разносимой в клочья двери. Но страха больше не было.

Бонус последний, слегка хулиганский:) Рассказ продолжается с того места, где заканчивается «Воздух».

Эволюция
…когда до крыши оставался один пролет, снизу послышался грохот разносимой в клочья двери.

Я опрометью бросился наверх и уже через мгновение оказался под тяжелым, грязно-бурым небом. На ходу стаскивая комбинезон, я что есть мочи несся к краю крыши. Не останавливаясь, одним резким движением сорвал китель и рубашку. Майка под напором трепещущих кожистых перепонок разлетелась сама. Еще шаг и падение, нет — парение и полет!

Внизу десяток глоток в раз завизжал от удивления, через секунду удивление сменилось смертельным ужасом. Стая тут же бросилась врассыпную, надеясь укрыться в ближайших развалинах. Но было уже поздно. Царь зверей — мстительный, голодный, безжалостный — возвращался в свои некогда покинутые угодья. И небеса содрогались от его победного крика.

P.S.: вот такая получилась мутация — на одной сюжетной завязке «расплодилось» три самостоятельных истории. Получилось это непреднамеренно, но мне — как автору — подобная «тройственность» показалась забавной.

УБЕЖИЩЕ ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА

Хуже всего — когда приходит Она. Ничего не говоря — только тихий, осуждающий взгляд пустых глазниц. Стоит и смотрит. Ни упрека, ни обвинения, ничего. Пустота двух провалов на месте некогда красивых карих глаз, да запекшийся водопад крови под ними… Спроси меня, задай главный вопрос, дай мне оправдаться. Но Она молчит. Всегда. Нужно только дотронутся рукой и морок растает, рассеется иллюзорным туманом, уплывет невесомой дымкой. Но я не могу — скован ледяной коркой вины и страха.

* * *
Экран онемевшего сотового телефона разрезает темноту неровным, пульсирующим светом. Включен секундомер, отсчитывающий каждый миг нового мира — без людей и их глупых игр в цивилизацию и культуру. 23 дня, 8 часов и 44 минуты с момента начала и окончания последней войны…

Нажимаю паузу — время, натолкнувшись на незримый барьер, замирает, секунды останавливают бессмысленный бег.

Я знаю, телефон врет. С тех пор, как закрылся тяжелый, трехсоткилограммовый люк на воющем, натужном сервоприводе, прошло несколько месяцев, лет или веков… я не мог свихнуться за три недели, не мог! Пусть меня называли параноиком — за огромный бункер под коттеджем, за многолетние запасы еды и питья, за многокубовую бочку с солярой для генератора… Я и был параноиком — хорошо информированным, жизнелюбивым параноиком, способным с комфортом пережить конец света. Но не истеричным психопатом, не полным шизофреником…

Как бы кощунственно ни звучало, но Армагеддон начинался для меня не самым худшим образом. Сбылась долгожданная мечта об уединенном, уютном отдыхе, с молчащим телефоном и пустым почтовым ящиком. Без надоевших проблем, охочих до чужих денег фискалов, неповоротливых контрагентов, капризных, вечно недовольных клиентов и тупых, беспомощных подчиненных. С той стороны стены у меня никого не было — некого оплакивать, не о ком жалеть. Все близкие давно умерли, друзья отдалились и потерялись, любимые… одноразовые любимые уже наверняка сгорели вместе со своими рогатыми муженьками. Не стоит лить слезы о пепле, тем более — похотливом и блудливом. Буду скучать по вам, мои длинноногие, беспринципные красавицы, но жалеть — никогда.

Я пересматривал любимые фильмы, читал книги, по которым успел порядком соскучиться, заглатывал пачками радиоспектакли и даже играл в компьютерные игры — ту роскошь, которую не мог позволить себе многие годы — с окончания института. И еще одно любимое, запретное увлечение — теперь можно было пить каждый день, не боясь важной утренней встречи, не сохраняя постоянную концентрацию и опостылевшую трезвость мысли. Внешний мир летел в тартарары, а я увлеченно компенсировал пролетевшие в трудах и заботах годы, всё глубже и глубже погружаясь в релакс…

Праздник закончился быстрее, чем я ожидал. Эйфория сошла на нет при первом же тоскливом взгляде на раздражающе молчаливую мобилу… Фильмы очень скоро надоели, книги не радовали, а игры не цепляли. Я понял, что разучился жить — без работы и круговорота вселенских проблем! Часами — в тайне от самого себя — молил сотовый зазвонить — услышать как всегда взволнованный голос помощника: «Саша, Сан Саныч, приезжай, без тебя никак, таможня (налоговая, ОБЭП, лысый черт и волосатый хрен) опять голову насилует». Привычно обозвать его бесполезным тунеядцем (безрогим оленем, безруким онанистом), мгновенно сорваться с места и погрузиться в свою надоевшую-вожделенную среду обитания… Захлебываться адреналином, терять миллионы нервных клеток, усыхать килограмм за килограммом — но дышать, жить…

Я ругал себя, злился, бесился от собственной дурости, но телефон молчал… Он не мог позвонить, связь отрубилась с первыми ракетными ударами, ощущавшимися даже глубоко под землей, за трехметровыми армированными стенами. Однако мечты редко прислушиваются к логике, и я ждал — до рези в глазах всматриваясь в блеклый экран, заставляя бедный аппарат без устали искать сеть…

Бункер — оазис спокойствия посреди выжженной радиоактивной пустыни. Центр изменившейся вселенной, чья ось неудержимо сдвинулась и теперь проходит через мое рукотворное убежище. Оплот исчезнувшего человечества, пуп земли… От кого я жду звонка? От кого и на кой черт?! Откуда эта тупая маета? Ты получил ключи от рая, нет, не получил — заработал, своим трудом выковал, создал ковчег. И не нужно мне никаких парных тварей — я сам венец и царь себе! Один, потому что достойный, потому что сам, всё сам — спаситель, творец, избавитель… Но откуда взялась маета?!

Помог алкоголь. Больше никаких гомеопатических доз, бокала на ужин, условного глотка на сон грядущий… порции стали измеряться бутылками, коллекционные вина и коньяки, вставшие в треть стоимости самого очень и очень не дешевого бункера, лились неиссякаемой, полноводной рекой — с утра до вечера и с вечера до утра.

Дни помчались вскачь — фильмы, вне зависимости от жанра, превратились в уморительные комедии, примитивные игры — в шедевральные эпические полотна… Лишь книги пытались конфликтовать с избавительным эликсиром… Пылитесь дальше, вам не привыкать! Тошнотворная рефлексия и болезненная тяга к труду растаяли в алкогольном муаре… Короткий, не измеряемый хронометрами миг… счастья? Счастье не нашло дорогу в убежище — сгорело где-то там, вместе с остальными лузерами. Миг спокойствия! Безмятежного, благодатного, благословенного спокойствия! Большего и не требуется… не думать, не чувствовать и не вспоминать.

Жаль, спирт не бескорыстен и всегда соберет свою дань.

* * *
Первой пришла мама. Я был настолько пьян, что даже не удивился… Она умерла, когда мне было двадцать три года… Тяжелая, но вполне излечимая болезнь, требующая интенсивной терапии. Очень дорогой терапии… Безденежное чмо — я не смог ничего сделать. Ни-че-го — для человека, который в одиночку, на условную учительскую зарплату воспитал и обучил сына. Теперь я чмо богатое — однако такое же бессильное…

У тебя всё тот же грустный, всепонимающий и всепрощающий взгляд. И очень красивая улыбка. И сияние любви в зеленых, глубоких глазах. Как прежде… в наши счастливые времена.

Мам, а я очень изменился… Твой Сашка вырос, разбогател (не спрашивай как, хвастаться особо не чем), заматерел, окружающие считают меня серьезным, влиятельным человеком. Помнишь, мы с тобой мечтали о зажиточной жизни — с кучей возможностей, миллионом исполненных желаний, без забот и тревог. Наивные…

Знаешь, мама, я с каждым годом зарабатываю всё больше и больше — тут нельзя останавливаться, любое промедление, пауза или мелкий шажок назад заканчиваются крушением, лишением всего… Нельзя взять сколько нужно, развернуться и уйти на покой — вся пирамида вмиг рухнет и покой станет вечным… Чем больше состояние, тем труднее его сохранять, труднее обслуживать. Неограниченные возможности… конечно, но только в определенных рамках — если квартира, то в клубном доме — среди чванливой, избалованной публики, если машина — то черная, представительская, немецкая. Мечтал о красной, спортивной, итальянской… Нельзя, не положено, не соответствует. Рестораны — исключительно фешенебельные, отдых — респектабельный и только деловой — с партнерами и випами, вместо дружеских пьянок — укатывание чинуш всевозможных рангов, а свободное время — нечто за гранью реальности, запредельная роскошь.

Мама, я не могу носить любимые, простые как три рубля джинсы — только и исключительно костюмы, пошитые модными гламурными педиками за баснословные бабки. У меня не осталось друзей — Артемка и Коля — обычные «наемники»-менеджеры, мы не можем позволить себе совместный отдых — они из-за денег, я — из-за статуса, Эдик по диплинии умчал куда-то в Европу. Артур? Артур мне больше не друг, а партнер по бизнесу…

Семья? Была, даже две штуки. Детки… Хотел, очень хотел… Доктор объяснил, что дело во мне, постоянный стресс, нервы, круглосуточный график работы и прочая лабуда. Потому со второй женой и разбежались.

Знаешь, мы с тобой вдвоем — в крошечной однушке на окраине города — были очень счастливы. Жаль, что не понимали…

Мама, теперь у меня всегда с собой конверт, там доллары — пачка, не очень толстая. Те несколько тысяч поганых долларов, что могли всё изменить! тогда… Не знаю, зачем таскаю повсюду, будто надеюсь, что можно изменить, исправить, что всё будет не так… Мама, прости меня, прости…

* * *
Наутро, когда алкогольные пары немного развеялись, стало стыдно — жгуче, до горечи, до боли в тяжелой, хмельной голове. Господи, ну какой же я придурок! Что за идиотские сопли, что за пьяный бред! Сколько сотен раз представлял эту встречу… «мама, все наши желания сбылись — я — богатый, преуспевающий бизнесмен — уважаемый и успешный. Солидный… как ты говорила, завидный жених. Этим летом купил небольшой, уютный домик — деревянный, аккуратный — прямо на вершине высоченного холма, а внизу — у его подножья — озеро — чистое-чистое… И вокруг, на много километров ни души. Только ты и я… На холме — крошечное надгробие с твоим именем и скромный крестик — правда-правда, безо всякой вычурности, мрамора и статуй — просто крестик на могиле. Ты на вершине мира, все ветра прилетают туда — поклонится тебе. За силу, красоту, за бесконечную любовь, что дарила… Свобода, настоящая, безграничная свобода. Мама, какие там закаты! Низкое небо и огромное, красное Солнце — наверху — над головой — и под ногами — в зеркале озера. И близкий — рукой подать — пылающий горизонт. А зимой, когда белоснежный снег от края до края Земли…»

Теперь я ждал прихода мамы каждую ночь, хотел рассказать ей всё, хотел, чтобы она гордилась мной, радовалась моим успехам… Но она больше не приходила… И я ненавидел себя.

Однажды, когда утро, день и ночь окончательно переплелись в пьяном угаре, я заметил тень — черный, со смазанными границами силуэт. Это не был человек, только игра света в темном, мрачном углу спальни. Но я узнал его — неопределенная фигура, без лица — просто намек во тьме. Отец. Никогда не виданный — мама не рассказывала о нем, не было ни фотографий, ни писем, ни воспоминаний. И только моё отчество в качестве подсказки — Александрович. Воображаемый Александр без фамилии, истории и любви. Человек — имя, человек — пустота… Несколько лет назад я еще помышлял о найме частного детектива, думал о встрече, заставлял себя забыть обиды и ненависть… Сейчас я пытался прогнать призрака, как прогнал все до единой мысли об этом человеке. Но он не уходил — стоял возле кровати и содрогался в мерцающем, неверном свете ночника. Мне казалось, я слышу далекий молящий голос и жалкие, приглушенные всхлипы… Ненавижу.

* * *
Приходили другие люди. Разные — и забытые, и долгожданные. Слабо помню, они мелькали, словно в стробоскопе — возникали ниоткуда и исчезали в никуда. Странные игры воспаленного, отравленного разума.

Пить больше не мог. Организм не принимал. Я проводил дни, лежа в кровати, тупо уставившись в потолок. А вокруг толпились незримые тени… Они звали, кричали, обвиняли… Шепот и стоны. Всё время. Без остановки. Шепот и стоны. Без конца. Шепот и… Я схожу с ума.

* * *
Они неразличимы. Хор голосов, мельтешение лиц. Шум прибоя. «Мы все мертвы». Завывания ветра. «Мы сгорели». Скрип входной двери. «Мы все сгорели в один миг». Шаги. «А ты жив». Шелест холодных губ. «Ты обещал взять меня с собой». Этот голос я слышу. «Ты обещал». Слышу каждую секунду. «Ты обещал»…

Она здесь. Красивая кукла с выгоревшими глазами. Я говорил ей, что заберу в убежище — как Адам с Евой мы будем жить в раю — в раю для двоих… Наверху пусть беснуется война и смерть, а я дарую тебе спасение!

Она — всего лишь одна из многих — просто последняя, «финальная» — блондинистая дурочка с видами на богатого холостяка. Ты не могла знать, что убежище спроектировано для единственного обитателя.

Почему ты являешься ко мне? Оставь, ты ведь мертва. Уходи. Для тебя всё закончилось. Этот бункер для живых… для живого.

Нельзя закрыть глаза. За веками скрывается темнота. Боюсь её с детства… Обволакивающую, вязкую, затаившуюся… Стоит забыться и голоса в голове усилятся во сто крат, а тени будут подкрадываться всё ближе и ближе. Моя кукла сделает еще шаг и протянет холодную, безжизненную руку…

Я не сплю, больше не сплю — слежу за Ними, за каждой подлой тварью. Иногда вскакиваю с кровати и разгоняю ублюдков светом фонаря, Они боятся, прячутся, жмутся по углам. Лишь Она неподвластна свету — ведь у нее нет глаз. Она зовет меня, — «любимый, иди». А в протянутой руке зажат пистолет — рукояткой ко мне, — «возьми и будем вместе». Это ТТ из сейфа, запертого сейфа…

Не на того напали, упыри! Я знаю, что делать — нужны иконы, да, иконы и распятье! Как же я не догадался… Ничего, наверху — в поселке — церковь… Проклятая нечисть, я изведу вас под ноль, уничтожу без остатка. Открою люк, надо пробежать всего метров двести — до храма — и сразу назад, с оружием, настоящим оружием. Бог на стороне сильных, «черт, где же запорный механизм?», Бог на стороне праведных, «открывайся, быстрей, быстрей», Бог на стороне… Привод люка истошно завопил, железо задрожало в неистовом электрическом экстазе и… затихло. Лампы освещения отчаянно забились в агонии — то вспыхивая сверхновыми, то угасая черными дырами. Где-то вдалеке заворчал, закашлял генератор и, наконец захлебнувшись, умолк.

Бункер обрел желанную тишину и погрузился во тьму подземного мира.

У меня перехватило дыхание, а сердце, на миг остановившись, тут же рвануло вскачь. Вскипающая кровь тараном ударила в виски. «Нет! Нет, нет, нет! Только не темнота, Господи, только не темнота! Всемилостивый Боже, спаси и помилуй, только не темнота, спаси и… нееееет!»

Кто-то стоял передо мной, кто-то стоял… Я кричал, но не слышал крика — и не было вокруг ничего, кроме бескрайнего ужаса и отчаянья, да пистолета, услужливо вложенного в дрожащую руку…


Через минуту включился аварийный контур, осветив огромный бункер тревожным красным свечением. Люк, сотрясаясь и вздрагивая, тяжело отошел и впустил внутрь дневной свет. В застывших зрачках единственного обитателя опустевшего ковчега отразился небесный свод.

МЕТРО 201Х. СВЕРДЛОВСКИЙ ЦИКЛ

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Часть первая

Не люблю Свердловск. Не люблю его мелочной и постыдной нелюбовью. Так ненавидит свою пассию отвергнутый ухажер.

Свердловск не принял меня, не принял сразу и безоговорочно. Ухмыльнулся оскалом импозантного аэропорта, поманил огнями новостроек, окутал шлейфом роскоши и столичного флера и вышвырнул. Как котенка…

Да, для меня ты — Свердловск, для других же официальный и многосложный Екатеринбург. В нашей взаимной неприязни мы можем позволить себе немного фамильярности. Несуществующее название исчезнувшего города…

Я выжженными глазницами смотрю на твои руины — навеки покинутые улицы, ощерившиеся выбитыми окнами и дверьми дома, ржавые остовы некогда блестящих и дорогих машин. Ты — мертв. И мертвецы догнивают в твоем безродном чреве.

Когда-то твое падение дарило мстительную радость. Наверное так пигмеи смотрят на поверженного гиганта, вышвырнутого на скалистый берег непокорным океаном. Ты был красив и многогранен, транспортные артерии день и ночь пульсировали тысячами автомобилей, сказочная иллюминация улиц и площадей завораживала взор, величественные церкви вызывали трепетную благодать, а россыпь высотных зданий из стекла и бетона кружила голову. Ты завораживал, влюблял в себя и предавал…

Сейчас эмоции ушли, остался только тлен, пустыня из высохших воспоминаний, обмелевшая река памяти, подернутая белесой пеленой забвения. Ненависть не смогла пережить тебя, мой высокомерный недруг. Странный город еврея Якова и немки Екатерины… ты распят между Европой и Азией, ты застыл между смертью и адом и нет в тебе больше искры жизни. И только черви копошатся в твоем хладном, светящемся радиацией трупе. Паразиты вгрызаются линиями метро в твердь скальных пород, на которых ты покоился последние три сотни лет. Они давно почувствовали приближение неизбежного и потому рыли, рыли и рыли, отчаянно пытаясь укрыться в недрах равнодушной и беспамятной земли. Может быть, у них есть шанс — паразиты живучи, хорошо умеют приспосабливаться и выживать.

А ты… ветер, дождь и снег стешут уродливый, окостеневший нарост на теле Уральских гор и никто не узнает, что они стали твоим надгробьем. Навсегда.

* * *
Ощущаю его. СИНХ. Загадочное слово, раньше я умел расшифровывать символы, умел видеть и вкладывать в них смысл. Радиоактивный дождь и время смыли глупые буквы с твоего чела. При жизни ты не был красавцем — серый безликий муравейник, населенный тысячами бойких вездесущих студентов. Сейчас ты страшен — треснувший бесцветный фасад, ощетинившийся ребрами железобетона. Гниющий труп с сотнями мертвых личинок внутри. Где-то среди них — Мишка… М-и-ш-к-а. Я попробовал имя на язык и оно зашелестело в тоннелях безудержным тревожным эхом. Где-то далеко в перегонах испуганно задрожал одинокий путник. Страх вжал его в стену, ужас разлепил губы в безмолвном «Хозяин проснулся».

М-и-ш-к-а… Это имя каленым железом выжжено в памяти. Мишка. Веселый, живой, тысячу лет знакомый и такой родной. В тот далекий день он поступил. В СИНХ. Он поступил, а я — нет. Город выбрал Мишку, СИНХ предпочел его мне и проглотил, даже не успев переварить.

Как я завидовал, все те несколько десятков минут, что оставались ДО… Я завидовал, по-черному, зло, до скрипа в зубах. Стыдясь своих чувств, вгоняя предательскую ярость в самые далекие и темные закоулки души, презирая себя за подлые мыслишки, завидовал.

А он даже не мог порадоваться своей победе, своей осуществившейся мечте. Его лучший друг позорно провалился и дальше придется идти одному. Одному — впервые с детского сада и школы, впервые за неполные двадцать лет молодой жизни. Так мы с ним и стояли у доски с результатами экзаменов. Молча, обреченно, опустошенно. Я не мог разделить его торжество, зато он по-настоящему вкусил горечь моего поражения.

Мишка был лучше, чем я. Искренней, честней, добрей. «Ты — молодец, Мишка», — я обнял его и, не прощаясь, ушел.

Мне оставалось преодолеть короткий путь от станции метро Геологическая до Уральской, перейти на вокзал и навсегда исчезнуть из пыльной памяти мегаполиса.

А Мишка остался — растерянный, раздавленный, несчастный. Он и сейчас где-то там, гниет в развалинах изувеченного института. Прах к праху.

* * *
Я не помню, как «ДО» превратилось в «СЕЙЧАС», моё сознание ожило много позже, в эру, которую назовут «ПОСЛЕ».

Для меня Апокалипсис длился не более минуты — взвыли сирены, закричали испуганные прохожие, обезумевшая, истеричная толпа подхватила мое тело и неудержимой людской волной потащила в метро. Затем мир покачнулся, небеса раскололись и, блеснув прощальной ослепительной вспышкой, погасли.

Страха не было. Я равнодушно взирал на агонию чужого города, на панику мечущихся в отчаянии людей. Крики, стоны и мольбы обреченных не трогали меня. И только небо — голубое до рези, чистое, безбрежное — отпечаталось фотографическим снимком на сетчатке. Чтобы через мгновение сгореть в сиянии ядерного зарева.

Мой мир зовется ГЕО. «ДО» название было другим — длинным и бессмысленным. Совершенно не подходящим для целого, пусть и маленького мирка.

ГЕО… темная, забытая станция, чье небо — низкий и мрачный каменный свод, покрытый паутинками бесчисленных трещин. Стены этого мира усыпаны россыпью паразитических грибков, алчущих радиоактивного излучения, а вместо земли под ногами только режущие шорохи бетона.

Здесь сыро и почти всегда царит беспросветная тьма. И лишь изредка на вязкую черноту ГЕО покушаются робкие лучи фонарей, которыми заблудшие путники прокладывают себе дорогу в один конец…

Тишина. Верная спутница темноты. Вода, вечно ищущая тайные ходы в небесной тверди моего мира, рассыпается каплями и низвергается радиоактивным дождем на бетонный пол. Но нет ни всплесков, ни упругих злых ударов отяжелевшей, беременной плутонием воды. Тьма высасывает все звуки. Лишает их цвета, выцарапывает из мутных потоков осколки жизни. ГЕО — мертвый мир и ничто не смеет нарушить его уединение. Покой тлена и гнили. Гнили, что источают сотни изодранных, исковерканных тел, валяющихся повсюду — на эскалаторах, путях, у турникетов и касс, они заполняют собой застывшие вагоны и смердят, смердят. Где-то среди них и мое тело, безвольная тряпичная кукла, изувеченная жестоким ребенком.

* * *
Автомат жадно проглотил последний патрон, чтобы через мгновение выплюнуть его раскаленным куском металла. Вдох — патрон вошел в ствол, выдох — пуля со свистом ушла в черноту тоннеля. Тишина. Автомат затаил дыхание. Стрелок застыл, время сжалось пружиной и остановилось. Тишина.

Наконец тьма подернулась нервной судорогой, от неё отделилась тень и грязной кляксой потекла к автоматчику.

Сергей отшатнулся. Время, раскручиваясь из тугой спирали и наполняя воздух грохотом секунд, сорвалось с цепи — сердце взвыло запредельным ритмом, виски наполнились звенящим металлом, зрачки сузились. Тень уже не тянулась, она парила — хищная птица, раскинувшая крыла над безвольной жертвой.

Бесполезный АК полетел на землю, рука рванулась к ножу. «Не успею». Внезапно из-за спины громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Тень обиженно всхлипнула, заколебалась, затем стремительно втянулась в породившую её темноту. Бой был окончен.

Сергей мешком осел на рельс, так и не дотянувшись до ножа. Грудь жгло, боль острыми когтями рвала мышцы, скальпелем вскрывая вены, вгоняя в нервные окончания раскаленные иглы. Хотелось кричать, но сил хватило только на приглушенный, хриплый стон. Дышать становилось тяжелее с каждым вздохом.

С трудом оглянувшись через плечо он увидел бабу Галю, Галину Александровну, тучную, некрасивую женщину неопределенного возраста — она сжимала Стечкин, пистолет тихонечко подрагивал в её сильных, бочкообразных руках. Склочная, скандальная, истеричная баба Галя — Сергей никогда не любил её, а бывало и ссорился с заносчивой и не очень умелой поварихой, по совместительству — медсестрой, швеей и уборщицей (на станции всегда не хватало рабочих рук, особенно женских). Галина Александровна слыла удивительной «мастерицей», за что бы она ни бралась, всё шло кувырком и оканчивалось скандалом и вселенской руганью. Она и в этот раз попала в дозор за весьма серьезную провинность — потравила в столовой пятнадцать человек. Руководство посчитало безопасней держать её вдали от пищевых запасов, медикаментов, да и в целом от большого скопления людей. Ей даже автомат, положенный в дозоре, не выдали, ограничившись стареньким Стечкиным.

И вот теперь, баба Галя, сидя в луже собственной крови, извергающейся страшными потоками из разорванного живота, спасает Сергею жизнь.

Рука женщины опустилась, пистолет с грохотом отскочил от земли и исчез за шпалами. Галина Александровна стеклянными, опустошенными смертью глазами смотрела на Сергея. Она улыбалась — застывшим оскалом толстых потрескавшихся губ. Улыбка получилась недоброй, даже сейчас в ней читался мстительный, язвительный упрек: «вот видишь, поганец, а ты меня недолюбливал».

Сергей осмотрелся. Чуть поодаль лежал Иван Леонидович — преподаватель множества наук и искусств. Когда-то «ДО» он был обычным университетским преподом, наверняка популярным и любимым своими студентами. Здесь, на станции, он стал светочем и чуть ли не единственным источником академических знаний. Его почитали, уважали и, конечно, любили. За добрый нрав, острый, живой ум, за необыкновенную мудрость. И если бабу Галю завтра забудут все, кроме Сергея, обязанного ей жизнью, то Иван Леонидович — огромная потеря для каждого.

Стрелок судорожно вздохнул и болезненно поежился. Озноб мелкой дрожью сотрясал тело, из рваной раны на груди вязко стекала кровь. Подмога уже близко, с платформы отчетливо слышались встревоженные голоса и топот множества ног — ему не дадут умереть.

У самой границы света и тени лежал дагестанец Рустам, по чьей-то странной прихоти прозванный Хохлом. Сергею не было жаль мрачного и агрессивного горца, достававшего всех своей неуемной задиристостью и дурным, неуживчивым характером. «Туда ему и дорога». Мысль была постыдной, но с самим собой Сергей предпочитал честность.

На станции жило довольно много кавказцев — начиная с воинственных чеченов и заканчивая улыбчивыми пройдохами армянами. Первые всегда составляли костяк самых опасных передовых дозоров, мало кто мог сравниться с чеченцами в искусстве войны и выживания. Армяне славились дипломатичностью и вместе с азербайджанцами, известными торговцами, отвечали за «внешние сношения» с другими станциями. Представители других народностей нашли себя в кулинарии и «виноделии» (на станции, понятно, никто виноградников не разводил, но хорошая бражка или самогон всегда были в цене). Грузины развлекали народ красивыми песнями, дагестанцы зажигательными танцами — комендант, умный, дальновидный мужик, всегда зорко следил за тем, чтобы на вверенной ему «Динамо» не воцарились уныние, тоска и прочие пораженческие настроения. Также он не терпел национализма, любое проявление которого неизменно каралось дисциплинарным дозором, гауптвахтой, в самых тяжелых случаях — изгнанием.

Рустам был очередным и самым реальным кандидатом на высылку со станции. Две драки с русскими и беларусами, учиненные горячим джигитом в течение последнего месяца — склоняли обычно весьма спокойного и миролюбивого коменданта к суровому решению — «еще одна выходка и вылетишь отсюда пулей».

«Михалычу не придется марать руки», — подумал Сергей, отводя взгляд от трупа Рустама. Сознание постепенно затуманивалось, мир тускнел и таял.

Наконец чьи-то сильные руки подхватили обмякшее тело стрелка и последнее, что он услышал было: «Корнет живой, Слава Аллаху, бинты, быстро».

* * *
Сергею никогда не нравилось прозвище «Корнет». Оно не шло ему, чужеродное и странное слово. Чувствовалось в нем залихватская, позерская вычурность. Тихому и скромному человеку не предназначено подобное имя.

Однако «Корнет» с легкой Настиной руки мгновенно привязалось к нему. Многие даже звали его «Когнетом», по-доброму передразнивая детскую картавость Настёны.

Трехлетняя Анастасия и её не по возрасту серьезный пятилетний брат Виталик от своей прежней жизни «ДО» сохранили только растрепанную, потертую во всех местах книжку-раскраску про гусаров. Книжка без сомнения принадлежала брату, однако сестренка настолько упоенно и страстно изучала каждую картинку, каждую страничку драгоценной раскраски, которой так и не успел коснуться ни цветной карандаш, ни кисточка с каплей акварели, что скоро на станции вся малышня болела неуместными для этих мест драгунами, уланами, поручиками и корнетами, и ни одна игра не обходилась без героических гусаров.

«Я люблю Вас, мой когнет», по-взрослому выговаривала она Сергею, когда он возвращался из особенно тяжелого и длительного дозора.

Никто не знал, откуда на станции взялись смешная конопатая Настена и молчаливый собранный Виталий, а сами о себе они рассказать ничего не могли. Возможно, их родители погибли сразу — во время ракетных ударов, но, скорее всего, они сгинули в те жуткие недели хаоса, что творился на Динамо после закрытия гермозатворов. Сергей склонялся ко второй версии, беспомощные малыши не пережили бы сами, без взрослых, «первый постапокалипсический период», когда немногие выжившие устроили безжалостную резню за крошки хлеба и капли воды. Голодные, умирающие, загнанные люди страшны в безумии и отчаянии. Дикая пляска первородных инстинктов стоила многим жизни.

На станции не любили вспоминать три первые недели «ПОСЛЕ», на эту тему было наложено всеобщее и вполне добровольное табу — стыд вызывает у человека дискомфорт, мешает ему спать, в тяжелых случаях — есть и пить. Услужливый организм, заботящийся о здоровом сне и правильном питании, подсказывает единственный вариант — полное, тотальное забвение.

Сергей не был исключением, то время представлялось ему калейдоскопом мелькающих в стробоскопе аварийного освещения теней. Человеческих теней, пропитанных мраком, кровью, ужасом…

Не помнил он и того, как сблизился с сиротами. Ему казалось, они были всегда — крохотная озорная Настя и нескладный, вытянувшийся не по годам Виталик… Зато первое Настино «папа Сережа» забыть не удастся никогда.

* * *
Константин Михайлович Ивашов подпер руками голову и молча уставился в угол кабинета. Этой позы он не менял уже минут двадцать. Комендант безуспешно пытался освободить голову от гнетущих, безрадостных мыслей. Хотелось пустоты и покоя. Тщетно — произошедшее давило, угнетало и ничего уже нельзя было исправить. Иван Леонидович — учитель, единственный на всё Динамо преподаватель ВУЗа, умнейший мужик, кладезь всевозможных знаний и умений, да и просто добрый человек, всеобщий любимец, мудрый наставник для детей и их родителей — мертв. Какая нелепая и ненужная смерть! Что теперь делать со школой, которую Леонидыч витиевато называл «университетом естественных иизящных наук»? Кто сможет заменить станции энциклопедиста, знавшего обо всем и умевшего найти ответ на любой вопрос. Он не был «ботаническим» теоретиком, благодаря его помощи техники смогли наладить и запустить ветряки и водяные мельницы-генераторы, он усовершенствовал воздушные и жидкостные фильтры, приспособил под новые реальности канализацию и водопровод. Его знания нужны были везде и всюду, станция жила им и его изобретениями. И какое счастье, что он учил — учил всех и всему, раздавал известное ему щедро, широкою рукой. Техники Динамо — его воспитанники, были нарасхват по всей доступной ветке метро, они буквально спасли три станции, вытащили из каменного века их обитателей; новые гуманитарии, выросшие под руководством Ивана Леонидовича, учили «школьников» с Уральской, Машиностроителей, Уралмаша и Проспекта Космонавтов литературе, математике, русскому языку, истории и прочим дисциплинам, которые могли спасти умирающую цивилизацию от полной деградации, сохранить накопленные предками сокровища и дать человеку шанс — если и не спастись, то хотя бы уйти достойно.

Не стало такого человека… что будет с его «студентиками», дошколятами, «гимназистами». Он готовил «аспирантов», знал, что когда-нибудь ему понадобится смена, но не успел, столько всего не успел…

Комендант болезненно поморщился и сделал глоток давно остывшего, пахнущего болотиной чая. Это он виноват, он придумал идиотскую общую воинскую повинность, он заставлял всех «динамовцев» по очереди нести дозор. С чего он взял, что это дисциплинирует всех на станции, будет держать обитателей в тонусе, создавать видимость нужности и важности каждого «гражданина»?! Смерть Ивана Леонидовича — вот, что сейчас придаст мощный заряд «бодрости» и «тонуса»!

Идиот!!! Да, он предлагал Ивану освобождение от повинности, но тот не мог принять бесчестное предложение в принципе, такой был человек. Да, он ставил самых ценных «кадров» в безопасные, часто декоративные дозоры — охранять тупиковые и намного раз проверенные тоннели. И вот из такого игрушечного дозора ему приносят изувеченное тело ученого и… коменданту захотелось взвыть раненным волком — еле дышащего Корнета, двадцатитрехлетнего героя станции, на которого молится каждая мать, живущая на Динамо, кумира всех детей, живого примера для каждого взрослого воина. Еле живого примера, поправил себя комендант.

Константин Михайлович не любил самобичевания и склонности к мазохистской рефлексии никогда не проявлял. Однако сложившаяся ситуация приводила его в немую ярость, которая клокотала внутри огромным вулканом и готова была взорваться в любую секунду. «Я — идиот», повторил комендант в очередной раз и потянулся к припрятанной в недрах стола маленькой, но очень нужной в эту секунду фляге.

В дверь осторожно постучали. Комендант перевел взгляд с фляжки на дверь, потом обратно, подумал секунду, тяжело вздохнул и, возвращая драгоценный сосуд на его законное место, обреченно выдохнул: «Заходи».

В дверях стоял Поморцев, врач. Комендант уважал как медицинскую профессию военного хирурга, так и самого Дмитрия Анатольевича. Специалисты — хорошие, умные, умелые — делали честь любой станции, особенного специалисты такого профиля. Но вот чего Константин Михайлович искренне не мог терпеть, так это выражения лица доктора. Оно, как обычно, не выражало ничего — через секунду он мог с отсутствующим видом выдавить из себя, что вся станция поражена неизлечимой лихорадкой, либо, не меня физиономии, доложить, что из мертвых воскресли Нельсон Мандела, Индира Ганди и Святая Тереза, готовые в любой миг вернуть мир во всем мире, заодно передав землю крестьянам, как обещал другой почивший деятель.

— Ну, говори! — главу станции раздражали театральные паузы и он готов был наброситься на не вовремя замешкавшегося хирурга с кулаками.

— Рана Корнета… извиняюсь, дозорного Сергея Ремешова жизни не угрожает. Он, конечно, потерял много крови, но через пару-тройку недель мы его поставим на ноги.

Комендант все-таки бросился на врача, но не с кулаками — обняв опешившего посетителя, затряс его в радостном возбуждении, — молодцы, эскулапы, молодцы! Ставь своим двойной паек, заслужили в коем-то веке.

* * *
Священник отец Павел знал Ивашова уже давно, задолго «ДО». Когда-то они вместе работали, чиновничали в соседних министерских отделах, однако потом их пути разошлись. Костя ушел в коммерсанты, а отец Павел, в те годы еще вполне мирской Григорий Иванович Теплов, подался в лоно церкви.

Костя всегда поражал Гришу умением сплотить вокруг себя людей, единомышленников, коллег, да кого угодно. Ведь не было в Ивашове ни особой харизмы, ни каких-либо ярко выраженных лидерских качеств. Скорее наоборот — честолюбие, власть, тщеславие абсолютно не шли домашнему и спокойному Константину Михайловичу. Его всегда тянуло к любимой жене и детям, которых он обожал и с которыми проводил любую свободную минуту.

«Как ему удается?», — отец Павел в очередной раз задал себе риторический вопрос и в очередной раз неопределенно пожал плечами. «Из тебя бы вышел отличный священник… правда и с комендантскими обязанностями ты неплохо справляешься», церковник улыбнулся собственным мыслям и тут же укорил себя за невольную, пусть и светлую зависть.

Ему нравились порядки, установленные новым комендантом. Не будучи воцерковным человеком, Константин руководствовался вполне библейскими канонами. На станции строго каралось воровство, многочисленные поначалу конфликты — будь то этнические, религиозные или бытовые, гасились властью на корню, единственный случай педерастии закончился немедленной высылкой «участников» на поверхность.

На станции работала пока еще куцая «библиотека», регулярно пополняемая сталкерами и торговцами, выпускались юмористическая страничка и информационный бюллетень, самодеятельный театр со взрослой и детской труппами каждую неделю устраивал представления. В планах значились спортивные состязания и кружки умельцев. Детский сад и «школа» действовали уже целый год.

Отец Павел вздохнул и неопределенно покивал головой. Костя очень многое сделал для станции и обязан сделать еще больше. Сколько сил, крови и нервов стоило ему, простому священнику, чтобы заставить опытного менеджера и управленца, но при этом жутко домашнего человека взять власть в свои руки. Константин не любил власть, она его тяготила, обременяла и, как он считал, портила жизнь.

Костя сопротивлялся долго, упираться он тоже был мастер. Он не нуждался в станции, в её обитателях, врагах и друзьях. Впервые за долгие годы Костя получил возможность находиться с семьей круглые сутки, заниматься детьми, жить наконец для себя и своих любимых. Его не тяготил творившийся вокруг хаос, Костя знал, как защитить семью, знал, как выжить, и самое главное — знал, как при этом остаться человеком и создать себе «ареал обитания» — тихий и уютный.

То, чего Ивашов хотел для себя и родных, отец Павел желал всем динамовцам. Цивилизация, корчась в судорогах, умерла и погубила своих детей, однако выжившим — той крошечной горстке людей («счастливчики» — горько усмехнулся про себя священник), что продолжала нести в себе гаснущий, трепещущий из последних сил огонек жизни — нужна была новая цель, передышка перед стартом и рывок! «Мы поднимемся из руин, мы будем жить и властвовать на Земле!» — глаза Павла сузились, дыхание утяжелилось, — «слишком много грехов пришлось взять на душу, чтобы сейчас остановиться и сдаться».

Нахлынули воспоминания, постоянно бередящие, скребущие сердце. Перед глазами встали пять уродливых, перекошенных от ужаса лиц — кожаные маски смерти, застывшие на лысых черепах. Как он ненавидел эту пятерку — до дрожи в руках, до скрипа в сжатых зубах. Ненавидел всеми фибрами души, ненавидел так, как не может себе позволить воцерковный человек — яростно, отчаянно, зло… Память, жестокая, услужливая память, поколебавшись мгновение, через секунду явила картину, которую не забыть и не стереть — никогда — вот два автомата Калашникова, рыча и плюясь пулями, сделали мир чище. Как резко, четко и слаженно застрекотала пара калашей, зазвенел взбешенный металл, противно захлюпали превращающиеся в кровавые ошметки тела. Жизнь — никчемная, мерзкая, склизкая, давно уже покинула скорчившиеся на полу силуэты, но яркие вспышки выстрелов еще минуту нервными всполохами озаряли стрелявших — мстительные, хищные, каменные профили священника и будущего коменданта навечно впечатались в мрачные своды тоннеля.

Он убивал — впервые в жизни и, дай Бог в последний раз — и чувствовал непередаваемую легкость и сладость — Возмездие! Выжигал каленым железом человеческую гниль, очищал огнем смрадные темные души. И никогда не жалел о содеянном. В те страшные минуты он чувствовал присутствие Бога, Бог направлял его автомат, Бог жал на спусковой крючок, Бог творил праведный суд руками своего священника.

И все же иногда — в редкие минуты уединения — червь сомнения одолевал отца Павла. Жалости к убитым, горечи или раскаяния во греховном деянии он не испытывал ни секунды. Однако радость, маниакальная, отчаянная эйфория, что переполнила в тот миг сердце чудовищной, злой дозой адреналина, вскипятила кровь и разогнала её потоками лавы по пульсирующим в такт смерти артериям, чтобы взорвать, сотрясти тело и мятежный дух священнослужителя в неистовой судороге, в религиозном экстазе СОПРИЧАСТНОСТИ — это пугало! А он ведь не был фанатиком, никогда и ни в чем.

Григорий — раздавленный, перемолотый жерновами тупого, слепого, дьявольского несчастного случая — пришел в церковь не случайно. У него оставалось всего два пути — самоубийство либо очищающее забытье. И Бог даровал его разуму, рвущемуся в оковах безумия, покой, в клочья разорвал вязкую, смрадную пелену помешательства, лучами теплого и ласкового света любви разогнал тьму, сотканную из боли и ужаса. Свобода от страданий, свобода от извращенной, греховной тяге к смерти, свобода от гнета раненного, молящего о саморазрушительном забвении сознания — вот, что такое Бог. По крайней мере, для мирянина Григория он был именно таковым.

Он истово верил в Бога, благодарность за спасение собственной души отец Павел испытывал ежесекундно, каждая молитва, каждая мысль устремленная к Богу пропитывались искренней, глубокой признательностью… «Спасибо, Боже»… Однако вера не была слепой, а поклонение тупым и безудержным. Служение Богу — чему священник посвятил и жизнь, и самого себя без остатка — являлось актом продуманным — «нельзя служить Богу с завязанными глазами, вере нужен ум — острый и тонкий». Слепота — она для фанатиков, разум — инструмент верного служителя.

Во время расстрела тварей, тупых ублюдков, никчемных низменных существ — он, без всякого сомнения верный и преданный слуга Бога, позволил эмоциям взять верх, стать над разумом, захлестнуть его, впасть в религиозный экстаз. Mea culpa. Прости, меня…

Хмырь, Соленый, Упырь, Хряпа, Контуженный. Так их звали. Пятерка нелюдей — уголовники, скоты, гопники — отличная компания. Бритоголовые уроды. Опасные, озлобленные, агрессивные, без всяческих признаков интеллекта в «зеркале души». Хотя какая душа может быть у таких… черный зловонный сгусток, напитанный наркотиками, дешевым алкоголем и бесконечной, жгучей злобой — вот что вместо души, вместо сердца же — пустота и пропасть… Он презирал их, ненавидел — люто, изо всех сил.

Память, явив мерзкую пятерку, погрузилась еще дальше в прошлое. «Как его звали?», — священник нахмурил лоб. Все называли его просто Завхозом — настоящее имя бесславного технического работника станции Динамо кануло в лету. Единственный из выживших кто знал, где находится станционное хранилище. Тонны консервов, витаминов, медикаментов, куча оружия, костюмов хим- и радзащиты, фильтры для воздуха и воды, аварийные генераторы и цистерны с соляркой — всё, что запасли предусмотрительные предки на случай ядерной войны присвоил себе один человек. Метростроевцы планировали превращение станций в бункеры — с гермозатворами, системами жизнеобеспечения и фильтрации всего и вся — наши отцы и деды накрепко усвоили принцип para bellum, но чего они не могли предусмотреть, так это подлости самих спасаемых сограждан. Один перепуганный Завхоз мог обречь всю станцию на страшную смерть. Запершись в хранилище, он пересидел смутное время — те самые три недели, и вышел только когда обезумевшие динамовцы окончательно обессилили от голода, обезвоживания и кровавой борьбы за выживание. Сытый, здоровый, увешанный оружием, он мнил себя хозяином нового мира. Подлость прекрасно уживалась в этом «человеке» с жаждой власти. Динамовцы получили свою краюху хлеба и глоток воды — за это требовалось только подчинение — абсолютное, беспрекословное, рабское. Начинающий диктатор выбрал себе и приближенных холуев — «опричников», полицаев, обеспечивающих власть силой. Недалекий, но чрезмерно честолюбивый Завхоз окончил собственную никчемную жизнь в ту же минуту, как раздал пятерым головорезам боевое оружие. Собаке собачья смерть.

Теперь станция принадлежала отморозкам.

«Хмырь, Соленый, Упырь, Хряпа, Контуженный», — повторил про себя священник ненавистные клички. Он должен считать их детьми божьими… Да только бог у них другой — сыны греха и порока, воплощение всего низменного, гнусного, что только может вместить в себя человеческий разум. Даже не человеческий — извращенный, звериный — агрессивный, дикий, не знающий добродетели, не ведающий ни людских законов, ни высших. «Крысы! Крысы…»

* * *
Хмырь, поблескивая выбритым до синевы черепом, не спеша прохаживался мимо неровного строя перепуганных, загнанных голодом и отчаянием людей. Притихшие женщины, насупившиеся, прячущие глаза мужчины, растерянные, онемевшие дети, придавленные страхом родителей. Голод, раболепие, стыд… Он толстыми ноздрями втягивал запах униженной, безропотной толпы. Пьянящий аромат, сладкий дурман. Хмырь улыбнулся широким щербатым ртом, тонкие губы его, покрытые сеточкой маленьких неаккуратных трещинок, подернулись от непривычного движения мышц. Он редко позволял себе улыбку. Громкий, надрывный, почти каркающий хохот — да, каменное, ничего не выражающее безразличие — еще чаще, но не улыбку. Улыбки — для слабаков и истеричных баб. Настоящий мужик — агрессия, натиск и лишь затем упоение победой. И в эту минуту ему хотелось хохотать, упиваться чужим ужасом, алкать их страдания. Терпение, Хмырь, терпение, сегодня тоннели еще затрясутся от твоего торжествующего крика и он, могучий и сильный, заглушит мышиный писк жертвы. Она, жертва, захлебнется воем и кровавым безумием. Когда её зрачки расширятся до предела, утопив белки с красными прожилками в неистовой пелене кошмара, он зарычит, забьется вместе с ней в агонии — сладостный танец смерти, дикая пляска инстинктов, два тела — миг наслаждения, бешеный рев, сотрясающий своды и… стеклянная муть затухающих глаз.

Но это позже, сейчас же — невольная, незваная улыбка — секунда и мышцы губ растягиваются в привычной ухмылке. Глаза превращаются в щелки, в каменные бойницы, кровь с гулом приливает в разгоряченный предвосхищением воспаленный мозг. Вот она! Жертва!

Хмырь с силой выдернул из толпы молодую женщину. Когда-то красивая — следы прежнего лоска явственно проглядываются даже через копну грязных, спутанных волос, мешковатая рвань вместо одежды не может скрыть точеного, ухоженного тела. Но ему нет дела до её угасшей красоты — глаза, только глаза! В них непокорность, своеволие, гордыня… забитая, но не сломленная. Как он обожал таких сучек… богатенькая, ты была богатенькая, ездила на дорогих машинах, не вылизала с фешенебельных курортов, просаживала огромные суммы в гламурных магазинах, ресторанах, клубах… пришло время платить! Теперь ты тварь подзаборная, а я — царь и Бог! Бог подземного царства, ВЛАДЫКА! Хряпа выпьет твою блядскую похоть, высушит до последней капли, я же… я займусь гордыней, переломлю ей хребет, позвонок за позвонком извлеку на свет твою волю — ты думаешь она стальная, несгибаемая? Как ты ошибаешься, слепая себялюбивая сука. Я помогу тебе прозреть и увидеть, что вместо стали — хворост, хрупкий, ломкий, жалкий. И с первым хрустом ты всё поймешь… и я возрадуюсь твоему просветлению. Но за истину придется заплатить жизнью — пусть и бесполезной, напрасной, тщетной… ты будешь призывать смерть, рыдать, вопить, взывать к ней, молить о её приходе… и она придет, не сомневайся, не сразу, не спеша, она приедет. И настанет очередь Упыря, он займется твоим посмертием, он мастер загробных игр, с ним даже после смерти не познаешь покоя… больной ублюдок, но очень увлеченный любимым делом…

При этой мысли Хмырь посмотрел через плечо на Упыря. Лысый, по-настоящему лысый, а не выбритый как все они, маленький тощий человечек. Нелепый, узловатый, до смешного кривоногий. И только глубокие впадины глазниц с крошечными блестящими глазками на самом дне внушают…

Хмырь отвернулся. «Не знаю, что они внушают, однако от этого опасного урода надо избавится как можно быстрее». Хмырь не был трусом — сначала улица, потом армия, тюрьма и снова тюрьма навсегда изгнали, а может загнали глубоко внутрь, позорное чувство страха. В борьбе двух инстинктов — выживания и самосохранения, абсолютную победу одержал хищник — агрессивный, дикий, беспощадный. Когтями и клыками пробивается путь наверх, вожак стаи должен быть в крови — весь, по самую макушку, должен вызывать отвращение и бессильную злобу. При виде такого зверя должны трястись и свои, и чужие. Власть — это страх, абсолютный, безграничный, бескомпромиссный, до паранойи, до дрожи в неверных коленях, до боли в сжавшемся цыплячьем сердце. Но в самом вожаке страха нет, иначе какой же он лидер, как может он вести свою стаю, если отравлен слабостью и сомнениями.

Однако Упыря Хмырь… может не боялся, но очень и очень опасался. Надо решить проблему, пока проблема не порешила тебя…

Робкий, еле ощутимый толчок в плечо вернул Хмыря к реальности. Перед ним, судорожно вцепившись в руку жертвы — бледной женщины, избранной Хмырем, стоял здоровенный мужик, с весьма представительным животиком.

«Супруг» — расплылся в немой улыбке вожак. У каждой жертвы обязательно есть ниточки — вот муж, трясущийся всем телом от собственной нечаянной храбрости, а паренек лет восьми, буквально повисший на «избраннице» — сын. Нити. Даже лески. Их не порвать, только разрезать одним сильным, резким движением. Звук лопнувшей лески — хлесткий, звенящий… ласкающий слух.

Через мгновение раздалась автоматная очередь. Бах, и одна нитка рванулась, затрепетала и обвисла мертвым, разжиревшим от праздной жизни телом глупого мужика.

«Наш друг Контуженный», — отметил про себя Хмырь. Отморозок, стреляющий прежде всяких слов. Жаль… нити нужно растянуть до предела, превратить их в тугие струны, жилы, они должны вибрировать от напряжения, сотрясать волнами воздух, чтобы достигнув точки силы, взорваться и разорвать этот же воздух свистящими плетями. Нить должна разлетаться — клочьями, фейерверком, вместо этого она безвольно свисает, мясным мешком бесполезной плоти валяется под его ногами. Контуженный! Нарк ты поганый, кайфолом!

Мальчишка — уже наполовину сирота, попытался броситься на Хмыря. «Пристрелит и маленького гаденыша?» — с отстраненным безразличием подумал вожак, — «как пить дать, пристрелит». Однако Контуженный его удивил, ограничившись лишь ударом ноги. Мальчишка переломился пополам, задохнувшись криком и уже без сознания осел на грязный, залитый кровью отца пол.

Ни священник, ни Ивашов уже не видели, как уголовники утаскивали несчастную женщину в свое логово, не видели позора молчаливой толпы, безмолвно, безучастно провожавшую жертву забитыми взглядами, не видели, как Соленый, один из полицаев-бандитов, выносил смиренным людям чан с очищенной водой и дюжину банок тушенки — подачку новых владык подземелья своим подданным — за рабскую покорность.

Не видели они и главного блюда повара и гурмана Соленого, отсидевшего ранее за свои кулинарные пристрастия десяток лет строгого режима.

* * *
Ивашов и отец Павел шли через туннели к станции Уральская. Безоружные, с единственным чудовищно чадящим, еле святящим факелом. Ни личных вещей, ни продуктов, ни воды. Молчаливые, сосредоточенные путники, в неверном отблеска чахлого огонька.

Путники — не беглецы — в их действиях не было паники. Только целеустремленность, только ненависть, только желание извести погань с родного, пусть и сжавшегося до размера станции метрополитена мирка. Чаша терпения переполнилась и они отправились в путь.

Священник сосредоточенно молился: «Господь, как ты допускаешь… как могут твои сыны… мы все твои дети, но откуда, откуда берутся такие выродки? Разве ты мог породить такую черноту, такую бездну вместо души? Не может земная твердь носить столь чудовищное порождение… порождение чего, чье порождение? Господи, они не могут быть твоими творениями! Тьма, дыра, сгнившее нутро в человечьей плоти! Кто создал их — монстров… МОНСТРОВ?! Разве эти новые полицаи могли существовать в прежнем мире, в мире ДО? Преступники, уголовники, наркоманы, но не… У них были матери, наверняка братья, сестренки, может даже любимые жены, невесты, было ведь что-то человеческое?!!! Было! Было! Не могло не быть! Люди, не самые лучшие, но ЛЮДИИИИ! Господи, это ведь люди! Люди?!

Что случилось с их вечными душами, куда девался из их сердец твой неугасимый огонь? Неужели душа может мутировать? Какое страшное слово — „мутировать“… Неужели радиация способна выжечь тебя из нас, твоих чад?! Неужели ты отвернулся от нас? Неужели забыл… и мы в аду?

Но я чувствую твоё присутствие, ты со мной, внутри меня… ты нужен мне! Помоги, наставь на путь истинный, помоги, Господи! Помоги! Дай силу и укрепи веру. Не в тебя, Господи, в себя… Дай крепость моим рукам, дай чистоту помыслам, дай ясность мыслям. Вложи в мои руки карающий меч и позволь очистить от скверны… молю!»

Ивашов исподволь смотрел на своего друга. Правильнее сказать приятеля, они никогда не были особенно дружны, Константин мало кого допускал в свой круг. Не из высокомерия или иного глупого чувства — тщеславия или гордости — он просто был закрытым человеком — человеком в себе и своей семье. На ум пришло «человек в футляре» и Ивашов покачал головой, чуть усмехнувшись — «ну и пусть в футляре, главное, что в не деревянном макинтоше».

По бизнесу приходилось многое с кем общаться и в рабочее время весь мир делился на две очень не равные части — подавляющая часть — с кем контактировать приходилось через силу, через фальшивые улыбки, натужное внимание, утомительные соприкосновения, и — крошечный островок — приятные, ненавязчивые, простые и понятные люди. Гришка, «вернее отец Павел», — поправил сам себя Ивашов, без сомнения относился ко второй, «комфортной» категории. Умный, прямой, честный. Вот только в последнее время уж больно настырный — церковник вбил себе в голову, что лучшего управляющего для Динамо, чем он, Костя, не сыскать на всей станции. Какие глупости, тут живет куча народу, всякого — без швали куда уж, не обойтись, но и достойных должно быть не мало. Однако произошедшее менее часа назад безумие смутило уверенного в своей правоте Ивашова. Где эти достойные люди, как можно так по-скотски терпеть всё измывательства, как можно довести себя до подобной низости и подлости. Эту несчастную женщину, нет, всю семью сгубили не только отморозки, все замарали руки — попустительством, раболепием, трусливым смирением… жалкие насекомые под ногами извергов, «твари дрожащие»… Неужели святоша прав?! Но я не хочу, не хочу…

Константин вновь поднял голову и взглянул на священника. Тот шел прямо, уверенно, глаза его светились, блестели и никакая тьма не могла скрыть исходящий от него свет. «Стальная уверенность, железная решимость … мне бы так».

* * *
Два человека медленно пробивали своими телами темноту бесконечного перегона. Священник, поглощенный молитвой, и мирянин, занятый борьбой самим с собой. Лейкоциты в кровеносной системе метро…

— Гришка, что тебе говорит Бог?

Отец Павел вздрогнул: Что?

— Бог. Он с тобой, с нами? Он вообще жив?

— Не богохульствуй, Костя, не надо. Итак на душе тяжко.

Ивашов помолчал полминуты:

— Я не хотел тебя обидеть. — Снова молчание, — только знаешь, я думаю, что все, все люди, которые остались там — там на верху, это не они сгорели, не они умерли. Это мы погрузились в ад и горим в его огне. Медленно горим, костер только разгорается, но разгорается всё сильнее и сильнее… мне кажется, я ощущаю его жар… Что если, здесь нет Бога? Может он остался сверху, для живых, для праведных? А мы…

Священник резко и даже зло перебил собеседника:

— Ты что столько нагрешил в своей жизни, что можешь находится в одной компании с Хмырем, Упырем и прочимы выродками?! Ты убивал кого-то, насиловал, воровал? А вот уныние, которому ты сейчас усиленно предаешься, нормального мужика не красит. Мы выжили. Все невинно убиенные — уже в раю, но мы с тобой, Михалыч, не в аду. Динамо сейчас пытаются усиленно превратить в рукотворную преисподнюю, так вот, мы с тобой должны тварей приструнить и спасти станцию. И этого хочет Бог, уж поверь мне. И выбрал он тебя и меня. И нет времени сомневаться. Надо дело делать.

— Зря ты так, я не ною, ты же меня знаешь. У меня вся семья спаслась и даже племяшек с племяшкой. Грех на судьбу жаловаться. И роптать не на кого. Но Гришка, объясни мне темному, ты же воцерковный человек, ты должен знать больше, почему ОН допустил…

Отец Павел уже откровенно недобро рубанул:

— Ничего я знать большего не должен, такой же потерянный дурак в подземке, как и ты, и все остальные. А вот верить в большее — я обязан, и верую, даже не сомневайся. В Бога верую, в себя, в свои силы, в тебя, мнительного, верю.

Неожиданно священник смягчился:

— Вот и считай, что нас тут трое, в этом гребанном тоннеле.

Константин вопросительно глянул на друга, потом засмеялся негромко:

— Ну так оно действительно полегче будет. С такой-то компанией.

Разговор на некоторое время затих.

— Хорошо, Гришка, я согласен, — неожиданно заявил Ивашов. Сильным, уверенным голосом.

Священник растерялся от неожиданности:

— В смысле?

— Я стану комендантом станции, хрен с тобой. И первым делом открою часовню или как там это у вас называется. Отгородим угол, крест водрузим, все честь по чести сделаем, как полагается, с иконами, кадилом… Константин запнулся, — ну со всеми атрибутами, я в культе не особенно силен, ты понимаешь. Ты будешь лечить человеческие души, с утра до вечера, а если надо, то и ночью. Это мое условие. Людям после ядерной войны ой как нужна вера… и Бог нужен, и служители его…

Отец Павел серьезно покачал головой, — я тоже согласен. И тут же улыбнулся, — а иконы то мы где возьмем?

Константин развел руками, — нарисуем, не переживай, нарисуем. Ты бы видел мою племяшку — настоящая художница, расскажешь ей, что надо, она вмиг изобразит. Не запрещается детям иконы рисовать?

— Нет, Костик, не запрещается. Наверное, есть в этом даже какая-то святость, детская непогрешимость, маленький ангел создающий икону…

* * *
Отец Павел, в миру Григорий Иванович, откинулся в широком, но не очень удобном самодельном кресле. Оно протестующее заскрипело, но выдержало. Он часто предавался воспоминаниям о последних дня и о первых. Но период ДО стирался из памяти с пугающей быстротой, многие детали исчезали, покрывались туманом — мутной пленкой, которую с каждым днем становилось все труднее преодолевать.

Однако начало нового мира он помнил в мельчайших подробностях. Странная ты штука, человеческая память… Священник пристально всматривался в неясную картину на противоположной стене. Ангел все-таки создал свою икону, пусть детскую, наивную, но икону, настоящую, священную. Икону подземного мира. Так, Господи, тебя еще никто не изображал. Надеюсь, тебе понравилось. Иначе, зачем ты, Боже, забрал себе столь юное существо? Она ведь сейчас рядом с тобой, да? Остролицый, кудрявый ангелочек с грустными карими глазами…

Они дошли тогда до Уральской. Попали в эпицентр гражданской войны и, чудом избежав смерти, пробились до Машиностроителей. Местный комендант, а теперь и большой друг всей Динамо, снарядил путешественников настоящим сокровищем — двумя автоматами Калашникова и четырьмя рожками патронов.

Когда все кончилось, Михалыч послал коменданту Машиностроителей целый арсенал разнообразного оружия и множество других подарков. Тот отказался от всего, забрав только одолженное, «благо негоже разбазаривать имеющееся, но и обогащаться за счет ближних своих тоже не след».

«Хороший мужик», — священник заулыбался добрым воспоминаниям, — «и с хозяйством ладит, повезло станции».

Спустя несколько месяцев отец Павел совершил до этой станции еще одно путешествие (про себя он называл его «паломничество») и несколько недель к ряду проводил церковные службы, крещения, отпевания и даже исповедовал. Это не было возвратом долга, скорее веление души. Ведь именно здесь Господь вложил в руки своих верных слуг священное оружие… и доверие было оправдано.

«Эх, Михалыч, одолели мы с тобой супостата. Подло конечно, из-за угла, из-за спины. Да только кто нас теперь осудит… вдвоем против банды упырей, хмырей и соленых хряп… Спасли Динамо, большего спросу с нас и нет».

Священник встал, поправил на себе рясу, натянул на голову клобук, перекрестился и торжественным неторопливым шагом отправился отпевать безвременно усопших рабов Божьих — преподавателя Ивана Леонидовича Круглова и повариху Галину Александровну Лушко. Третьего свежепреставленного — дозорного Рустама с непроизносимыми фамилией-отчеством — единоверцы-мусульмане забрали себе.

* * *
Константин Михайлович — с самого утра хмурый и раздраженный — нервно барабанил костяшками пальцев по деревянной поверхности письменного стола. Хотелось напиться и не ходить ни на какое отпевание. Видеть кого-либо не хотелось абсолютно, участвовать в многолюдном официальном мероприятии — тем более.

Конечно, погибшим нужно было отдать последнюю дань уважения, особенно Ивану Леонидовичу. Плевать на невменяемого Хохла, хрен с криворукой дурой Галей, но Круглова надо проводить.

Но как же не хочется… Люди будут смотреть на него, в каждом взгляде видеть испуг и растерянность, и читать единственный вопрос — «как же мы теперь без Леонидыча?». Этот взгляд комендант уже три дня видел в отражении собственного зеркала… Что мы теперь будем делать? Что будет с Динамо?

«Откуда я знаю, что будет с Динамо!!!», — неожиданно в голос закричал Ивашов и сам испугался хриплого, надтреснутого крика. «Давай устрой еще истерику, беснующийся комендант — это сейчас самое „лучшее“ для станции»…

Выпить бы… успокоить нервы, снять хоть немного напряжение… да уж, пьяный комендант наверняка развеселит почтенную публику на нудных похоронах. «Пьяный комендант-комедиант» — так звучит еще лучше…

Зачем он вообще взялся за эту работу… не работу, бесконечную каторгу без перспективы покоя и отдыха, и впереди только череда бед и страшных напастей, смертей, тяжелых болезней, увечий и людской деградации… если станцию не убьет вялотекущая тупая война с Площадью 1905 года, то это сделают мутанты, не добьют мутанты, значит изведут вирусы, не справятся вирусы, сдохнем сами от голода, благо запасы консервов отнюдь не бесконечны, а может еще раньше из строя выйдут генераторы или фильтры для воды и воздуха. Ради чего всё? Немного оттянуть смерть жалких остатков человечества? А смысл? Чтобы перебить друг друга за последние крохи еды и питья? Что не доделал оружейный плутоний, мы исправим собственными руками… Пусть это будет не завтра, но все равно будет. Неизбежно. Нам нельзя на поверхность, а внизу мы долго не продержимся…

Да, сейчас за нами с отцом Павлом авторитет, динамовцы прекрасно знают и помнят, как мы перебили банду полицаев, да, мы накормили и напоили станцию, обогрели, создали пусть минимальные, но все же условия для жизни. Церковь, школа, больница, детский сад, театр, библиотека… все это забудется в один миг, стоить пропасть электричеству или засбоить сложным системам фильтрации. Был жив Леонидыч — была и надежда — он всё исправит, починит, придумает, сообразит, объяснит, научит… А теперь только страх и ожидание худшего…

«Отличный я руководитель», — Ивашов до боли закусил нижнюю губу, — «паникер и тряпка!». Они все ждут от меня чего-то, смотрят с надеждой… а мне на кого надеяться? В чьи глаза мне заглядывать с немой мольбой?! У Гришки хоть Бог его есть, а я один…

Вместо вожделенной самогонки комендант налил себе остывшего чая, отхлебнул немного и брезгливо поморщился, — «ну и дрянь мы здесь пьем, надо будет людям настоящего чая со склада выдать, пусть порадуются». Незаметно для себя он приосанился, в глазах растаяла растерянность, боль ушла, а глубокие морщины на бледном лбу разгладились и исчезли. Когда пришел заместитель, комендант был как всегда спокоен, собран и деловит.

* * *
Люди… божьи создания или не менее божьи твари? И твари, и создания, и «медиумы» — те, что посредине. Люди разные. Но все веруют. В Бога. Правда не единого. Кто в Иисуса, кто в Аллаха, кто в Будду, кто-то в Деньги, в Природу, Панспермию, Олимпийцев, Иегову… Особой любовью пользуется вера в Отсутствующего Бога или Бога, которого нет. Верят и в Черта, Диавола, Генсека и Большого Брата, Сатану и Демократию. Многогранна вера и неотделима от человека. Только Боги меняются, а вера всегда здесь, всегда держит под ручку своего человечка, всегда ведет его, всегда указует путь…

Однако человечек, мня себя существом свободным и независимым, всегда чует плотную опеку «указателя пути» и, как водится, бунтует. Когда открыто, когда исподволь. Как ребенок, которого глупый, по мнению ребенка, взрослый тащит в противоположную от парка развлечений или магазина игрушек сторону.

Веру побороть нельзя, как нельзя побороть собственное сердце. И то, и то другое можно гнобить, отравлять, уничижать, но результат для «победившего» всегда один — смерть. Ибо нет жизни без веры, нет её и без сердца. Нечему качать кровь, нечему наполнять душу… А смерть — это не победа…

Не справляясь с верой, хитроумный человек выбирает более слабого, как ему кажется, врага — Бога. Его всегда можно отринуть, низвергнуть, перейти в иную религию, проклясть и предать забвению. Ведь Бог — только предмет и символ веры, а с символами мы, люди, всегда умели управляться… Ты знаешь об этом, город Екатеринбург, рожденный в России, знаешь и ты, Свердловск, дитя Советского Союза, и оба вы, почившие уже в другой стране, знаете цену символам…

Борьба с Богом — сродни спортивному состязанию. «Я стану сильнее тебя, попру своими ногами…». А если не сильнее, то хотя бы убегу от тебя прочь, вырвусь из-под ненужной опеки. «Я БУДУ САМ ХОЗЯИНОМ СВОЕЙ ЖИЗНИ!!!».

И мы/они победили. Вырвались. Освободились. Теперь мы — САМИ. Мы закрыли небо ядерной пылью, чтобы отгородиться от Его взора… И вот мы одни, как мечтали, о чем грезили. Гнием в подземных тоннелях метро…

Мы станем старше, взрослее, возможно даже умнее. Зубами выцарапаем у мутантов, погани и нечисти своё будущее. Переживем новый каменный век, новый фашизм, новые войны, новые чуму и потопы. Мы истребим всех врагов, уничтожим всё кругом, но снова станем самыми сильными, самыми страшными, самыми беспощадными. Без Твоей помощи. Сами. Сами! Мы ВЕРУЕМ в ЭТО!

Вот только кто сможет посмотреть в Твои очи, когда небо очистится…

* * *
Старая медсестра заботливо поправила одеяло на спящем Корнете и нежно погладила его по влажному лбу, густо покрытого мелкими бисеринками пота. «Опять тебя, сынок, в жар кидает, сейчас сделаем тебе компрессик». Корнет чему—то улыбнулся во сне.

Ему снилась Настя. Смешливая, бойкая девчушка озорно смотрела прямо в глаза и громко шептала «папа Сережа, папа Сережа, ну просыпайся уже, хватит спать!».

Корнет открыл глаза. Ужасно болела грудь. Крошечная палата плыла в затуманенных глазах. «Воды…».

Серые дырявые простыни, разделяющие между собой больничные палаты, еще секунду колыхались, затем вся комната перевернулась и увлекла за собой сознание…

Зато вернулась Настена. Она прижалась к Корнету и, глядя снизу вверх, что-то неразборчиво шептала. Он пытался сосредоточиться, услышать. Но слова таяли и грустным осенним дождем рассыпались по земле. Капли из букв и звуков тяжело ударялись, разлетаясь миллионами упругих брызг, и расплывались тишиной.

Настя всё шептала и шептала, насыщая странный водопад из неслышимых слов новыми ручейками беззвучных слогов…

«Косатик, попей, не пугай старую женщину». Глаза с огромным трудом разлепились, Настена задрожала, затряслась и оказалась пожилой медсестрой. Сергей наконец проснулся.

* * *
Он привык к ранам, все его тело на несколько раз покрылось шрамами — и старыми, и совсем свежими. Сергей сомневался, есть ли в нем хоть одна целая косточка, неповрежденная мышца, здоровая связка… Однако с тягостными, бессмысленными днями в больничной койке его молодая натура никак не могла свыкнуться. Оставаться наедине с собой, с бесконечной чередой вязких, удушающих мыслей, только и ждущих возможности въесться в подкорку, осиным жалом вспороть синапсы и впиться карающим огненным копьем в нервные окончания… Мысли и воспоминания — нет страшнее врагов, как же вы жестоки…

Из калейдоскопа цветных картинок появилась спящая Настя. Он тогда смотрел на нее — долго долго — на своего крошечного, невинного ангела. Смотрел и сердце, переполненное любовью, разрывалось. Сколько нежности, до слез, до комка в горле… Настя…

Эти дозоры были его любимыми — охрана детского садика. И то, что детсад находился в безопасной части станции, не имело никакого значения. Наоборот, Корнет избегал «декоративных» дозоров, «пусть в них дежурят старики и женщины, настоящий мужчина от опасности не бежит». Однако целый день в обществе малышни — лучшего Сергей себе и пожелать не мог.

Будучи единственным ребенком в семье, он с малых лет мечтал о сестренке или братике. Не случилось. Затем, рано повзрослев, он захотел своих детей. Помешала война. А теперь — ПОСЛЕ — о деторождении страшно было даже подумать… что может получиться в подземном царстве, пышущим радиацией… На станции не родилось еще ни одного ребенка. Может, конечно, кто и пытался… но все «динамовские» дети были старше двух лет — старше нового мира.

Нестройный хор детских голосов, броуновское движение маленьких тел, нескончаемый фейерверк из странных, скудных, но игрушек. Пусть это пугает кого-нибудь другого, например, очень временную, заступившую за место приболевшей нянечки, швею Егоровну, но только не Сергея.

«Как можно не любить, бояться, тихо ненавидеть детей?!». Люди часто удивляли его, чаще неприятно.

Среди малышни бегала Настена, самая громкая, самая неугомонная, самая любимая… Конечно, он любил и Виталика, но совсем по-другому, наверное как младшего братика… Настя, Настенька — как дочка. Нет, настоящая, настоящая дочка, его дочка! Она называет его «папа Сережа» и грубое мужское сердце замирает и останавливается. Земля перестает крутиться, а из подземного мира уходит горе и боль — и только два слова неуловимыми, игривыми змейками вьются в воздухе — «папа Сережа»… За это можно всё отдать… если бы только можно было отдать…

В то время, никто не считал Корнета героем. Да, многие уважали его, удивляясь, как мог молодой парень взвалит на себя бремя воспитания двух сирот («и это в наше-то ужасное время»). Но героем он стал позже. Заплатив непомерную цену.

«Бремя», — проговорил про себя Сергей. — «бремя». Как глупо, разве самое главное в жизни можно называть бременем? Пустота внутри — это бремя, вожделение собственной смерти — это бремя, бесплотные воспоминания об ушедших счастливых мгновениях — это… А любовь — это не бремя. Это подарок или даже награда. Наверное он, Корнет, не заслужил ни подарка, ни награды, раз получил любовь только взаймы. На один миг. Пусть и длиной в несколько коротких месяцев… В его темницу заглянул лучик забытого людьми Солнца, озарил, раскрасил серую бессмысленную жизнь… и исчез без следа, украв последние отблески света. Непереносимая тьма стала еще темнее, глуше, безнадежнее.

Подземный бог одолжил, а потом всё забрал — с процентами. «Вытряхнул из меня душу, разорвал сердце в клочья, лишил разума… Зачем ты оставил меня в живых? Выпотрошенного, как дохлая рыба!».

— Косатик, ты не трясись так, давай укутаю тебя посильнее.

Старушка медсестра подтянула съехавшее одеяло. «Бедный мальчик, как же несправедливо». А вслух произнесла:

— Ты поспи, миленький, не надо тебе тревожиться, надо отдыхать, силы копить. О тебе вся Динамо спрашивает, передачи с утра несут. Каждый спрашивает, «как наш Корнет»? А мне что им отвечать? Озноб бьет, жар мучит, да кошмары спать не дают? Нет, Сережа, нельзя людей так тревожить. Говорю, что поправляешься, раны твои заживают, на ноги скоро встанешь. Так что не подводи старуху, выздоравливай поскорей. Малыши из детсада заждались своего дозорного дядю Сережу.

Корнет хотел улыбнуться, но уголки рта только дрогнули и тут же опали. «Малыши из детсада…».

Тот день, тот самый день… Хриплый, гортанный рык он даже не услышал, скорее почувствовал. Еще секунду назад детская площадка беспечно бурлила, визжа десятками звонких голосов, потом звук застыл, затрепетал и подобно весенней листве осыпался, на лету превращаясь в прах. И только рык, голодный, злой, торжествующий, сотрясал низкие своды казавшегося таким безопасным зала.

На Сергея смотрела пара огромных желтых глаз. Странное, невообразимое существо, радиоактивный уродец — дитя нового мира — изготовилось для прыжка. «Наверное, когда-то это было собакой», отвлеченно подумал дозорный. Руки машинально тянулись к автомату.

Зажглась новая пара глаз. «Слева тварь, справа движение, что-то еще в темноте… Господи, сколько же вас?!». Руки сделали всё сами — клацнул затвор, заголосил приглушенным басом автомат.

«Как же медленно вылетают пули». Вспышка, удар грома, снова вспышка. За спиной закричали малыши, на грани звука завопила Егоровна. «Ничего этого нет, только алчные тени впереди. Остановить, прикончить, уничтожить!».

Первый монстр достал его на перезарядке. Удар тяжелой, будто каменной башки и Корнет, не отпуская Калашникова, отлетает на несколько метров. Страшная боль в груди, сознание мутится, но продолжает цепляться зареальность. Секунда, щелкает вставший на место рожок. Автомат подрагивает, выплевывая пули короткими очередями.

Встать не дают, сбитая в прыжке тварь огромной тяжестью придавливает к полу. Где-то вдалеке слышится Настин вскрик «Папа! Папочка!!!».

* * *
Прибежавшие на выстрелы люди нашли Корнета под грудой растерзанных туш, в огромной луже крови — человеческой и звериной. Бой длился меньше минуты. Дозорный застрелил шесть «собак» и еще четырех зарезал. Сломанный нож так и застрял в грудине одного из монстров.

Остатки стаи пытались скрыться, почуяв приближение вооруженных людей. Ни одной из тварей, напавших на детский садик, уйти не дали. Последнего хищника нагнали у прогрызенной решетки вентиляционного канала, затерянного в хитросплетениях технических тоннелей.

Рядом с Корнетом лежал Виталик, крепко сжимая маленькой ручкой игрушечную гусарскую саблю. Глаза его — широко открытые, уже подернулись мутной стеклянной дымкой. Врач Виктория Васильевна заглянула в них, перед тем как дрожащей ладонью закрыть детские очи навсегда. И разрыдалась — сначала тихо, пряча крупные, не желающие останавливаться слезы, потом, не выдержав, завыла подобно волчице, разлученной с детенышем, и смогла остановиться, лишь нащупав у растерзанного Корнета пульс: «Он жив! Тащите носилки, быстро». Профессиональный долг медика одержал верх над женскими страстями.

* * *
Я никогда не сплю. Забыться, погрузиться в беспамятство, окутать себя негой безмыслия и покоя… мне это недоступно. Помню, как спал раньше… и не ценил этот дар. Хорошо не существовать, хорошо не быть, хорошо не думать… Но я всегда здесь, всматриваюсь в несуществующую тьму и жду.

Глупые люди, мечтающие пройти ГЕО, тешат себя фантазиями о сне Хозяина. И я действительно вижу сны, но не сплю. Никогда.

Я видел искры, огромное множество шустрых маленьких искорок. Чистый, прозрачный, священный огонь. Искры хаотично летали, переплетались, разлетались, горели с каждой секундой все ярче и ослепительней. И ни одна из них не угасала, не исчезала. Хоровод, танец жизни.

Рядом с мечущимися искрами спокойно горело два пламени. Мутноватое неровное — женщина. Усталая, одинокая, с высохшими эмоциями. Сильный огонь — мужчина, молодой… и счастливый.

Я вздрогнул. Счастье. Оно не живет в человеческих тоннелях, оно сгорело в ядерном котле, оно выжжено с лица Земли. Счастье пытается ожить в минутных суетливых радостях. Тщетно — язычок огонька в урагане — вспышка, ярость ветра и небытие.

Однако этот огонь пылал. Любовью, нежностью и … я не знал этого чувства или не помнил. Живое пламя…

На чуждое этим местам тепло уже надвигались тени. Хищники, истребители света. Я узнал вас по смрадному запаху, черной, агрессивной пустоте в вытянутых черепах, голодному блеску в ненасытных глазах. Унюхали, почувствовали, пришли. Убивать, высасывать свет, выпивать чужое счастье — с кровью, мясом, жизнью.

Пламя и тени встретились, сплелись, схлестнулись. Огонь всколыхнулся яростью, расцвел, заиграл красно-синими отливами — гнев, упругая, звенящая сталью воля, бешеная, на грани безумия самоотверженность и одна единственная мысль «Защитить»! Защитить любой ценой. Спасти искорки, уберечь от беды.

Кострище разгоралось, пожирало тьму, билось, но слишком велика была сила теней, огромной сворой набросившейся на единственного защитника. Неравной была битва, безнадежной, бессмысленной…

Огонь стоял стеной — не отступая, но вспыхивая яркими кровавыми пятнами. Сильнее и сильнее, и, наконец, весь превратился в кровь, пылающий факел боли. Я знаю, как выглядит боль, вижу её пульсации, помню её вкус. Вытесняющая всё и вся боль.

Пламя трепетало, сгибаемое злой волей, пригибалось к земле, на миг вскидывалось чуть не до каменных сводов и снова опадало. Силы уходили, увлекая за собой слабеющую жизнь…

Искры вжались в единый плотный комок — сгусток страха, смертельного ужаса и безудержного отчаяния. И только две маленькие искорки — одна совсем крошечная, другая лишь немногим больше, вспыхнули разом, неожиданно, ярко, изо всех своих сил и стремительно полетели на встречу гибнущему костру, чтобы влиться в него, дать сил. Огонь всколыхнулся, обдав нестерпимым жаром уже возликовавшие было тени, вжал воющих, беснующихся тварей в стены и… иссяк.

На месте схватки — только пожарище — чуть тлеющее, отдающее последнее тепло. Рядышком одинокий уголек… бездыханный, мгновенно остывший, истративший себя до конца. Вторая — крошечная — искорка растаяла без следа.

Потом были разные огни. Рыдающие и счастливые, они купались в искорках, благодарили неведомого Бога за спасение и пытались вдохнуть жизнь в почти угасший костер.

Странный сон, болезненный, страшный… неслучайный.

* * *
Старая санитарка плакала, беззвучно и без слез, по-военному, по-мужски. Гладила погрузившегося в беспамятный сон Корнета и шептала:

— Как же так, миленький? Ты же столько детишек спас, ты же всех нас… Внучка моего Кольку уберег от нечистей. Кудрявый такой, рыжий, рыжий, в веснушках… как в песенке… Озорник страшный, хулиган. Но куда я без него, сразу бы руки бы и наложила. Что мне здесь без внучка делать, нет у меня больше ни кого. Ради него, сорванца, только и живу — чай не сирота, чай при бабке, всё воспитание какое-никакое. Много нас таких — не для себя… Вот и считай, скольких ты сохранил… В садике шестьдесят душ, а уж по станции итого больше. Не отпустим мы тебя никуда, тогда выходили и сейчас на ноги поставим… Только ты держись, сам, а мы то…

После бойни в детском саду Сергея Ремешова спасали всем подземным миром. Уральская, Машиностроителей, Уралмаш и Проспект космонавтов слали медикаменты. Вечно враждебная, высокомерная, заносчивая Площадь 1905 года в одностороннем порядке устроила перемирие и направила бригаду из трех врачей с совершенно невообразимым для метро набором хирургических инструментов и реанимационного оборудования. За жизнь Корнета боролись все… Потому что нет для вымирающего метро ничего ценнее и дороже, чем детская жизнь. Хрупкая драгоценность…

День и ночь у палаты Корнета дежурили папы и мамы спасенных детей, бабушки, дедушки, старшие братья и сестры несли почетный караул. Приходили люди с других станций, каждый приносил что мог, отдавали самое дорогое: книги, фотографии, рисунки… бумажная память об ушедшей эпохе. Почему то людям казалось правильным именно так отблагодарить своего героя… артефактами прошлого за спасенное будущее. Память за жизнь. Исчезающий тлен на трепет грядущего.

Немолодая женщина-сталкер принесла настоящий живой цветок! Простой уральский полевой цветок — он сохранил в себе аромат потерянного. Динамовцы плакали и смеялись, когда вдыхали его запах, тихонечко, кончиками пальцев касались нежных лепестков.

Корнет вышел из комы через четыре месяца. Беспамятный, потерянный человек… сиротливая душа в клетке израненного тела. «Настя, Настёна» — в бреду, спасительная амнезия — в редкие минуты просветления.

Окружающие ждали… с ужасом — до дрожи, до холодного пота — ждали одного единственного вопроса. И память вернулась к Корнету — пусть только спустя еще два месяца, но вернулась — и страшный вопрос был задан.

На кладбище — крошечный технический зал в глубине одного из перегонов — еле держащегося на ногах Сергея провожал отец Павел.

— Сереж, я не могу, извини, подожду там — в тоннеле…

Священник оставил стрелка у двух небольших гранитных плит в глубине зала. Могилка с прахом и пустой кенотаф… Тело Настёны… Настёну так и не нашли.

Только куски гранита с неровными подписями и всё… Два имени, даты… начало и конец.

Отец Павел не услышал ни криков, ни стонов… ничего. Корнет, покачиваясь, вышел. Не было в его глазах ни слез, ни отчаяния, ни… Только волосы белее снега… Через несколько дней выпали и они.

* * *
Резко скрипнула входная дверь, в проеме появилась кучерявая голова:

— Константин Михайлович, можно?

«Опер… его то чего сюда принесло», — комендант нервно поморщился и недовольно процедил:

— Борис, давай не сейчас, меня на похоронах ждут.

Невзирая на отказ, посетитель втиснулся высоким худосочным телом в кабинет:

— Константин Михалыч, а у меня как раз вопросик по усопшим. Неотлагательный.

— Неотлагательный говоришь? Подождать до окончания панихиды не может?

Борис энергично замахал руками.

— Хорошо, у тебя безотлагательные пять минут. — Комендант выразительно посмотрел на давно остановившиеся настенные часы.

— Тут такое дело, Константин Михалыч, — начал незваный гость.

Ивашов театрально нахмурился: мол, давай, шустрее, не тяни резину.

Опер сделал вид, что не заметил гримас и степенно продолжил:

— Нам ведь так и неизвестно кто напал на дозор и вырезал троих, ну и ранил Корнета…

Михалыч нахмурился еще сильней:

— Я уже говорил, не надо лезть к Сергею, пока он в себя толком не придет. Успеешь еще допросить. Охрану там удвоили, тоннели прочесали, никто теперь не сунется.

Борис никак не отреагировал на реплику и продолжил как ни в чем не бывало:

— Все считают, что нечисть какая напала, либо мутанты либо еще кто… Я осмотрел… ээээ… место происшествия… и нашел кое-что странное.

Комендант вопросительно молчал. Опер наслаждался моментом:

— Такое странное, что пришлось хирурга просить осмотреть трупы, а потом и вскрытие проводить…

Комендант молчал, уже настороженно. На станции не было патологоанатома, да и не вскрывали умерших/погибших на станции никогда. Ни к чему…

— Как я и предполагал, все раны огнестрельные.

— Что?!!

— Константин Михайлович, ну про Корнета ведь знаешь? Не лукавь, тебе докладывали, что у него огнестрел…

Ивашов откинулся в кресле и хмуро уставился на собеседника:

— Знаю, как не знать… Свои же зацепили, пистолетные пули из него достали. Повариха эта криворукая, будь она неладна! Только я запретил эту информацию распостра…

Борис бесцеремонно прервал начальника:

— Михалыч, не все так просто. Баба Галя его не зацепила, она прицельно в него стреляла.

Пауза. «Еще будешь тянуть кота за хвост, точно получишь по морде», — про себя пообещал комендант, с усилием давя лезущее наружу удивление.

— Она стреляла четыре раза, одна пуля в молоко, две в Корнета, третья тоже попала в него, но лишь оцарапала. Три из четырех — довольно много для случайного «зацепа».

Ивашов давно забыл про отведенную пятиминутку, похороны так же мало волновали в эту секунду:

— Я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Хохол, профессор и наша повариха убиты. Убиты из огнестрельного оружия. Из одного ствола.

Комендант замер, потом озадаченно потер висок:

— На дозор напал один человек? И одолел четверых? Но с дурой Галей ничего не сходится!

— Не сходится, потому как арифметика неправильная — это один одолел троих, но и сам получил пулю.

Комендант вскочил:

— Ты что такое мелешь, ты, ты… ты понимаешь, что несешь?!

Опер чуть слышно сказал безо всякого выражения:

— Понимаю. Наш герой Сергей Ремешов расстрелял свой собственный дозор.

Часть вторая

Метро живое… его вены — перегоны и тоннели — пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции — внутренние органы. Люди… Что для метро — люди? Лимфоциты, кровяные тельца — эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки?

Человек создал метро, вырыл в каменной толще Уральского хребта норы, лазы, бесчисленные ходы. И оно принадлежало своим создателям… Пока была Функция, метро преданно служило — перевезти пассажиров из пункта А в пункт Б, доставить людской поток из одного края города в другой.

Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни?

Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины?

Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» — значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой!

Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере.

Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя…

Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача.

* * *
Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного.

— Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?!

В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее.

— Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия.

Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил.

— Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор — четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро!

Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива.

Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже — хватит ценные кадры терять.

Как теперь отыграть обратно и лица не потерять? Да никак… Сейчас еще сыщик этот придурочный явится, а весь злобный запал иссяк на несчастном Поморцеве.

* * *
— Надо поговорить!

Священник вздрогнул, без стука к нему имел обыкновение врываться только комендант. Вид у Константина был неважнецкий — растрепанный и злой — веселой беседы однозначно не получится.

— Дела у нас, Гришка, очень и очень хреновые.

После отпевания отец Павел чувствовал себя опустошенным и разбитым. Население станции и так слишком мало, чтобы хоронить зараз по три человека. А тут еще комендант…

— Костя, а можно эту твою «радость» оставить до утра, на душе и так не…

— Не можно, — отрезал Ивашов. — Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал.

«Действительно хреново» — священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать.

Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу.

— Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище — тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес.

— Ты думаешь, он сошел с ума?

— Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад — он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше — ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение…

И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу…

Комендант не смотрел на священнослужителя — взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние — как тогда — в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась:

— Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет — на которого молится одна половина станции, а другая — просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил.

Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника:

— Я правда не…

— Хватит! — глаза Ивашова пылали яростью. — Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все — все вместе — его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие — прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват.

Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил:

— Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка — он же для всего метро… он…

Ивашов запнулся и замолк.

Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание.

* * *
Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа».

Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить.

«Сережа».

Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы…

«Сережа».

Я дотянусь… вижу свет с той стороны…

Корнет открыл глаза и тут же зажмурился. Врач — в ослепительно белом халате (такого цвета не бывает в метро, белый — давно умер и похоронен под слоем грязи и пепла!) сидел рядом с кроватью. Вернее сидела. Сергей не мог рассмотреть её лица — оно скрывалось в сиянии несуществующего света. «Сережа».

Она погладила его по голове — нежно, невесомо. Как ветерок. Улыбнулась. Засмеялась. «Сережа». Летний ветерок. Тепло и спокойно.

— Я… здесь, — Сергей не узнал свой голос — слабый, надтреснутый, дрожащий.

Кивок и опять улыбка. «Я искала тебя».

Он хотел спросить, что-то важное, мучавшее, терзавшее… Но боль утонула в сиянии и стало хорошо, свободно…

«Мне нужны воспоминания».

Он кивнул, не понимая, но…

«Плохие воспоминания».

— Я… вспомню.

«Дозор. Последний дозор. Что было там?»

Из сияния во тьму. Хохол, повариха, Иван Леонидович. Мы…

«Кто напал на вас?»

Вспышка, захлебывающий автомат, грохот гильз, ударяющихся об бетон. Черно-белые кадры летят, сменяя друг друга. Черная, лишенная красного кровь. Всполохи бесцветного пламени и туман. Скользкий, одновременно вязкий. Уцепиться, вспомнить. Крики — без звука. Боль — без стона. Ярость — без…

— Не помню, не могу… — Корнет безвольно опускает голову.

Её рука — на его лбу. Покрытого испариной, холодного, разрезанного морщинами.

— Не могу.

Сияние мерцает, иногда угасая и разгораясь вновь. Соленая вода. Она плачет.

«ГЕО. Тебя ждет ГЕО. Там — приговор и судьба».

Она встает и полы её халата взлетают двумя белоснежными крылами.

«И истина».

Сияние тускнеет и заливается беспощадной темнотой.

«ГЕО».

Она ушла. Растаяла. Как ветерок.

* * *
Кузьмич задумчиво почесал окладистую бороду. Нахмурил огромный морщинистый лоб и надолго задумался.

— Сереж, у меня только одна догадка.

Корнету оставалось только вопросительно смотреть на своего гостя.

За спиной сталкера Кузьмича — по паспорту Кузьмина Евгения Васильевича — суетилась медсестра. Заметно нервничала. Не находила себе места. Ох, как ей не понравилась просьба Корнета… ему бы лежать в спокойствии, отдыхать, сил набираться, так нет же, подавай срочно Кузьмина — странного, неуемного мужичка, сующего свой огромный мясистый нос во все «метровые» закоулки. Все люди как люди, а этот старый черт всё по станциям шатается, тоннели изучает, перегоны всякие, еще говорят и на поверхность вылазит… дурень, прости Господи, седина давно в волосах, а в башке детство играет! И Сережку растревожит — увалень… Но как заступнику нашему откажешь в просьбе малой… бредит наверное… ох, дура я, дура, зачем послушалась…

— Одна догадка, — повторил сталкер. — Серега, ты, кстати местный? Ветки хорошо знаешь? Вернее знал… как было ДО?

Корнет мотнул головой:

— С области я, город вообще неважно знаю, тем более метрополитен.

Кузьмич оживился — изучение географии метро было одним из двух любимых его дел. Вторым любимым делом — был рассказ неискушенному слушателю о географии метро.

— Вот смотри — зашуршала крошечная карта, сохранившаяся с «довоенных» времен — это станции построенные ДО. И три ветки: первая, самая старая, она же наша — станции Проспект Космонавтов, Уралмаш, Машиностроителей, Уральская, Динамо, Площадь 1905 года, Геологическая, Бажовская, Чкаловская, Ботаническая. На Уктусские горы не смотри, её открыть не успели. Вторая ветка — начинается где-то на западе, какие уж там станции сохранились — мне неизвестно — «спасибо» Площади — все входы-выходы перекрыла и никого через себя не пропускает. Говорили, минимум три станции там живы-здоровы. Но сам не видел, врать не буду.

Заканчивается вторая ветка на этой самой треклятой Площади. Раньше на восток шли еще станции, однако достоверно известно, что ближайшая станция — Театральная — уничтожена, что называется под корень. Что дальше, одному Богу известно. Ну и понятно, выжившим, коль есть такие.

Третья ветка, так называемая Калиновская… Жутко интересно, что там и как, но с остальными она ветками не сообщается — и не сообщалась никогда, не успели ее с Театральной да Геологической законтачить. Были слухи, что технологические тоннели прорыты давно. Но думаю — лукавят. Из живых да достоверных — не бывал там никто.

О легендах и былях давай в следующий раз, — сталкер сделал над собой заметное усилие. — Известная обитаемая часть как раз проходит по нашей ветке. Как я сказал, и на второй, и на третьей ветке наверняка кто-то выжил, но из-за дурной Площади пятого года достоверно ничего не известно. Площадь — как кость в горле… плотно держит свою часть второй ветки и обрубает южную часть первой.

— Что значит обрубает? — не сдержался Корнет.

Кузьмич провел толстым пальцем по первой ветке — с севера на юг — и уперся в Площадь 1905 года, — вот Площадь, за ней Геологическая. Площадь её не контролирует, потому как контролировать там нечего, обитателей нет. Зато есть… нечто или некто… люди называют это Хозяином, Стражем, Хароном, Пограничником… короче, всяко кличут, с перепугу фантазия хорошо работает… Странное место, очень странное. И не пройти его просто так…

— А что за Пограничник такой? Мутант что ли?

— Может и мутант, — Кузьмич пожал плечами. — Только не видел его никто — брешут разное, но толком ничего не известно. Говорят, дань он собирает — человеческими душами. Как за что? За проход через станцию. Очень уж многим хочется на юг по ветке пробиться — ведь там супермаркеты стоят огромные, не разграбленные, ждущие своих отважных сталкеров. Есть такая присказка: дорога в Рай проходит через три круга ада — Площадь — олицетворение человеческой подлости, Геологическая — нечеловеческой жадности, и Бажовская…

Корнет закашлялся. И не мог остановиться несколько долгих минут, чем окончательно довел пожилую медсестру:

— Кузьмич! Старый ты хрен, волосня седая — а сам всё сказки рассказываешь, да языком, как помелом… Шел бы, делом наконец занялся! Нечего мне раненных ребят глупостями морочить!

Ивашов, продолжая кашлять, жестом остановил старушку. Прокашлявшись, сиплым голосом попросил:

— Баба Катя, дай нам полчаса. Пожалуйста.

И улыбнулся — устало, вымученно, моляще…

Медсестра возмущенно всплеснула руками, чертыхнулась одними губами, но перечить своему любимцу не стала. Лишь исподволь кулаком погрозила виновато усмехающемуся сталкеру.

— Кузьмич, извини, что там с Бажовской?

— Да ничего, Сережа. Мы с тобой про Хозяина говорили. Паскудное существо. Многие наши ребята — сталкеры — навсегда остались там, на Геологической. Мало кому удалось пройти дальше. А кому посчастливилось пробиться до Бажовской… того уж с нами нет.

Я тоже пытался… пройти. На Площадь нам — динамовцам, ходу нет. Да не очень-то и хотелось. Площадники живут пусть и зажиточно, но их диктаторские замашки не по мне — замучить чужака, запытать, а потом и прилюдно повесить за «шпионаж» — их любимое развлечение. Обошел я эту станцию. По поверхности.

Корнет от удивления чуть снова не захлебнулся кашлем.

Кузьмич довольно засмеялся в ответ на невысказанный вопрос:

— Сережа, не спрашивай, меня твоя нянька за эти «сказки» совсем со свету сживет. Прошел и прошел, как видишь — жив и более-менее здоров.

Баба Катя смолчала, однако, что она думает по поводу душевного здоровья Кузьмина, было понятно и без лишних слов.

— Площадь обошел, добрался до Геологической, — продолжил сталкер уже без тени улыбки. — Два часа я там торчал, у входа ничем не защищенного — ни гермозатворов тебе, ни ворот — ничего. Голая лестница… А спуститься не смог, такой страх меня обуял, аж затрясло, зазнобило. Десять потов сошло… но на ступеньку первую даже не ступил. Убежал. До самой Динамо бежал без оглядки. Автомат, рюкзак — всё побросал…

Ребята сказали, не допустил меня Хозяин… побрезговал наверное. Душа видать слишком черна, не по нраву упырю — жестковата на вкус будет. Ему больше младенцев подавай невинных, детишек он без отказу принимает, тварь подколодная… люди семьями прорывались, когда зачистки на Площади шли — ни одного ребеночка не пожалел, женщин сколько загубил… Считай мужики только и прошли, да и то не все. Не Хозяин там — Паук в логове…

Кузьмич замолчал. Зло, напряженно. Сквозь зубы процедил:

— Митька Сологуб, Серега Старый, Паша Колесо, близнецы Электроники, Верка Щекотуха, Игнат Москвич — золотые всё мужики… ну Верка, понятно, баба — но какая! Сокровище, а не баба. Боевая! Кремень! Лучше любого из нас метро знала, на такие станции забредала, что на картах и не значатся. Всех пожрал паучина… самых достойных сталкеров. Ты знаешь, какие это были ребята?! Любой спину прикроет, из беды вытащит, а если надо — и жизнь отдаст, себя не пожалеет. Светлые люди, чистые души… настоящий деликатес для каннибала.

И уже не сдерживаясь, в голос, в крик — прорычал:

— Друзья все там! Все до одного! А я здесь! Живой! Потому что трус! И душа тьмой пропитана, грехами тяжкими… Но ничего, Сережка, ничего. Я вернусь туда. Очищу душу — молитвами, добрыми делами, раскаянием — и вернусь… Мне уже не страшно… страшно жить вот так… а умирать оно легко. Когда за родных своих, товарищей боевых и верных…

Голос сталкера задрожал, надорвался.

Баба Катя вжалась в стенку. Её изумленный взгляд ни на миг не оставлял понурившего, опустившего голову Кузьмича. Хотела что-то сказать, но лишь вздохнула тяжело и безвольно осела на стул.

Корнет в задумчивости почесал переносицу, нахмурился и ровным, ничего не выражающим голосом, спросил:

— Геологическая — это и есть ГЕО?

Кузьмич, не поднимая головы, кивнул:

— Так её никто не называет, обычно Логовом кличут. Однако на входе станции сколота часть букв в названии, целыми остались только первые три. ГЕО.

* * *
Я умею видеть небо. Сквозь многокилометровый слой радиоактивной пыли, сквозь смерть и забвение. Люди изуродовали и тебя… Синевы больше нет, только серое безмолвие, немой крик и бесконечный укор. Тебя содрали с лица Земли и бросили сгорать в одиночестве — под лучами безразличного Солнца. Осиротевшее небо…

Звонкий, неосторожный стук железа о железо. Сдавленное чертыханье. Они прячутся в темноте, не включают фонарей. Спотыкаются о рельсы и шпалы, продираются чрез собственный страх. Трое. Мужчина, женщина и… ребенок. Маленькая девочка. Живые в мертвом царстве ГЕО. Незваные гости.

ОН — пылает алчностью — его влекут сокровища Ботанической; и ужасом — его страшит Хозяин. ОНА — безвольная, тусклая… ДЕВОЧКА — робкий, дрожащий свет, надежда и ожидание. Три огонька в черноте тоннеля.

Я озаряю станцию аварийным освещением. Глупые прятки закончены.

ОН кричит, захлебывается. «Хозяин, Хозяин проснулся». Если бы Хозяин умел спать…

ОН знал, что за переход придется заплатить, надеялся, что сможет проскочить, но всё равно знал… Давно разлюбленная жена и дочка, которая в тягость — вот, что ты приготовил мне в жертву? Скинуть с себя бремя нелюбви — это ты называешь платой? Ты заплатишь… я осуществлю твою мечту — дарую дорогу через ГЕО. К Бажовской.

ОНА. Она пойдет с НИМ. Это тоже плата — за безразличие. К себе и к той, что ты подарила жизнь.

Они убегают. Двое взрослых, бросающих дитя на темном полустанке. ДЕВОЧКА плачет, зовет родителей. Но у неё своя дорога, свой путь. Путь принесенных в жертву.

* * *
Снаружи послышались громкие старушечьи причитания, сдобренные довольно «перчеными» словечками, потом резкий барабанный бой в дверь: «Батюшка, открой, пусти грешницу».

Комендант и священник переглянулись, оторопев от подобно напора.

Не дожидаясь разрешения, в комнату влетела баба Катя, медсестра из госпиталя и заголосила:

- Константин Михайлович, отец Павел, что же это такое творится, Господи?! Кузьмич — хрыч полоумный, недоумок проклятый, надоумил Сереженку нашего, больного дитятку, переться куды-то! Да как же это, его ведь силой не удержишь! Сам на ногах еле стоит, а меня старую слушать не желает — «надо мне, баба Катя». Вразумите бедненького, не пущайте…

Первым в себя пришел комендант:

— Катерина Генриховна, взрослый человек, а тараторишь как дитя малое… и влетаешь как ураган, только честных людей пугаешь. Непонятно ж ничего.

В ответ медсестра только замахала руками, громко заохала «Беда, беда», схватила вконец растерявшегося священника и бесцеремонно потащила в сторону больницы.

Следом засеменил Ивашов, не знающий — гневаться ему или смеяться.

* * *
Странная тройка — вопящая одними междометья пожилая женщина, священник с безумным взглядом и смущенный комендант — пугая врачей, вломилась в госпиталь.

Корнет был найден в своей палате. «Слава Богу, не успел убёгнуть».

Когда нежданные посетители шумно вломились в палату, Сергей, придерживаясь за кровать, тяжело, неверными движениями натягивал плотную куртку.

«Вот, посмотрите на голубчика, полюбуйтесь!»

Комендант расширенными глазами уставился на Корнета, затем резко перевел взгляд на отца Павла. Священник, нервно кусая губы, тоже искоса поглядывал на Михалыча.

— Сережа, что случилось? — наконец выдавил из себя Ивашов.

Корнет вымученно улыбнулся:

— Хорошо, что вы… Так бы и ушел в самоволку… без разрешения и благословения.

Комендант и священник переглянулись. Константин Михайлович выразительно потер подбородок, в задумчивости крякнул. И через несколько секунд решительно выставил медсестру:

— Екатерина Генриховна, у нас тут мужские беседы, будь добра…

Когда возмущенные крики старушки затихли, комендант осторожно взял Корнета под локоть и усадил на кровать:

— Рассказывай, Сережа.

— Да мне особо рассказывать и нечего, Константин Михайлович. На Геологическую мне срочно надо. Вопрос жизни и смерти. Начну объяснять, за умалишенного примете, поверьте уж так, на слово…

Снова короткий, быстрый перегляд:

— Ничего, Сергей, ничего, рассказывай, не бойся.

Уже полностью одетый Корнет театрально развел руками и со смехом выпалил:

— Видение мне было или сон… как не скажи, всё в психи запишите… про ангела. Призвал он меня на Геологическую. Там судьба моя и… может быть… Настена.

Последняя фраза была произнесена чуть слышно, почти шепотом, одними губами. Но оба посетителя отчетливо её услышали.

* * *
Метро живое. Чувствую его дыхание. Биение каменного сердца. Дрожь земли. Живое.

И больное… Огромный тромб — станция Бажовская. Черная дыра, белое пятно. Оконечность, край мира…

За Бажовской ДО были другие станции. Что сейчас с ними? Отмерли отрезанные тромбом? Или жизнь везде найдет себе дорогу?

Многие сталкеры мечтают пробиться к Ботанической. Недоступные сокровища супермаркета «Дирижабль» влекут охотников-мародеров. Отчаянные — пытаются пройти по земле, безумные — через Бажовскую. И те, и другие исчезают бесследно.

Я чувствую пульсацию всего метро, всех веток, каждой станции. Даже слабые токи (конвульсии, судороги?) Чкаловской и Ботанической не могут укрыться от меня. Но Бажовская — это пропасть, без дна, без начала и конца. Она бездвижна — ни шороха, ни намека на него. Абсолютная непроницаемость. Безграничная тишь. Ни жизнь, ни смерть — ошибка в двоичной системе метро, глюк, сбой. Эта станция — отрицание, отсутствие чего-либо и всего сразу. Станция «НЕ». Пустыня. Страшное место — невозможное для живых, гиблое для мертвых. Я — твой привратник. И я боюсь тебя.

* * *
Четыре человека у гермоворот. Один в рясе, другой в медицинском халате, третий в камуфляже. Последний — в костюме радзащиты, с перекинутым через плечо Калашниковым.

Врач — Поморцев — протянул вооруженному человеку шприц:

«Возьми, Сережа… я пять кубиков тебе вколол уже. На часа три хватит… почувствуешь, что боль возвращается, вколишь оставшееся».

Корнет благодарно кивнул.

Священник перекрестил его, комендант обнял.

Надсадно взвыл сервопривод ворот, створки дернулись и, противно скрипя, разошлись. Сергей Ремешов натянул защитную маску, больше всего похожую на противогаз, прощально взмахнул рукой и шатающейся походкой двинулся вверх — по растрескавшимся, пыльным ступенькам.

Отец Павел и Константин Михайлович молча смотрели ему вслед. Ворота давно закрылись, Поморцев убежал в госпиталь, а два товарища так и стояли, глядя в никуда.

— Мы поступили подло?

— Не знаю.

— Нашли хороший предлог избавиться и…?

— Забудь, что сказал, выведал или придумал опер. Правда одна — мы потеряли нашего Корнета. А когда это случилось — полчаса назад или в том дозоре… уже неважно. Станция стала беднее на одного хорошего человека.

— Пойдем к тебе, напьемся… за него… за нас.

* * *
Поверхность. Страшно поднять глаза… Что стало с миром… Пустыня? Горы руин? Призрак мегаполиса или его труп?

Корнет покачнулся. Подъем по разрушенной лестнице вымотал его. Слабые, дрожащие ноги отказывались нести тяжелое тело. Мышцы ныли, хотелось сесть и больше никогда не вставать.

Успокоить бешено колотящее сердце, заговорить упирающиеся конечности, идти, идти! Бесполезно… Кошмарный защитный костюм душил собственной тяжестью, пригибал к земле; многотонный автомат впился в плечо и давил, давил, давил… Заныла незажившая рана, помутнело в глазах. Корнет неловко осел и помотал головой. «Нужен укол, иначе здесь и останусь».

Какое-то движение слева. Промелькнула тень и исчезла. Заскрипела бетонная крошка. Стоит одолеть последний лестничный пролет и… Что-то было там, за крайней ступенькой, что-то ждало — с нетерпением. Сергей усмехнулся. «Падальщик? Рановато. Охотящийся хищник? Останется без ужина».

Близкая опасность придала сил. Калашников заметно полегчал, затвор весело щелкнул. «Подходите, ироды, всем свинца хватит». «Ироды» не спешили. Время было на их стороне.

Прошло десять минут, потом еще пятнадцать. Голодные твари — уже не таясь — злобно урчали, пронзительно переругивались между собой («добычу они уже там делят что ли?»), кто-то один протяжно выл. Однако к лестнице хищники пока не подходили, выжидая жертву за кромкой гранитного бордюра, обрамляющего выход станции с трех сторон.

«Сколько же вас там? Четыре? Пять? Больше?». Корнет выпустил короткую, резкую очередь в небо. Маслянистый, тяжелый воздух завибрировал, пелена белесого тумана подернулась на миг и снова застыла. «Застыла, как маска смерти на лице давно остывшего покойника», промелькнула в голове Сергея странная мысль. «Я лежу в склепе и меня готовят к длительному путешествию в царство мертвых. Туман — белый саван, воздух — посмертная маска. Сейчас придет жрец и выдернет бесполезные более внутренности. Кажется, в Египте фараонам и прочим мумиям доставали мозги с кишками через ноздри… Какие затейники…». Мысли путались, глаза слезились и закрывались. Даже беспощадная боль, казалось, отступала. Автомат безжизненно спал на коленях. Безвольные руки плетьми висели вдоль плеч. «Ну где же вы, ироды, идите сюда! Сразимся наконец»… сил кричать не оставалось, только шепот, хриплый стон.

Уснуть и не просыпаться. Закрыть глаза и спать… Без боли, без рвущегося в клочья сердца…

Неожиданно оцепенение спало, оковы сна разлетелись лоскутами тумана. «Вставай, иди!». Корнет вздернул поникшей головой. «ГЕО… ждет». Опереться на Калаш, встать на одно колено, теперь на другое. Отлично. Теперь рывок. Наверх! Шаг, еще. Одна ступень, другая, шаг, снова шаг. Видна поверхность. Еще немного. Трусливо воющие изуродованные силуэты. Они боятся тебя… автоматная очередь, сладостный звон горящего металла… они отступают, жалобно скуля, пятясь… Еще металла! Огня! Жечь, жалить! АК рвется из рук — «в бой!». Пули шипят «Смерть, смерть»…

Хрусталь сознания треснул и пошел трещинами, распался на осколки. Мозаика. Блестящие кусочки разлетающегося витража. Рябь на воде… Чужак! Вмешался, заглушил арию войны, его — Корнета — войны! Зачем? Зачем?! И только треск чужих выстрелов в ответ. Незваный гость методично добивал раненных мутантов. И тихий голос — сквозь грохот, рев и стоны — «здравствуй, Сергей, я пришел за тобой».

Через минуту — тишина, оседающая пыль, растерзанные туши. И протянутая рука — «здравствуй».

Корнет автоматически ответил рукопожатием. Незнакомец дружески улыбнулся.

«Что-то не так… Улыбка… Улыбка?! Лицо открыто — безо всякой радзащиты! Не может быть…»

— Меня зовут Игнат.

— Я — Сергей.

Снова улыбка и кивок:

— Знаю, товарищ Корнет. Честно говоря, не ждал тебя так рано.

Ремешов в упор посмотрел на Игната — простое, обветренное лицо, ничего особенного. Обычный сталкер, только без химзащиты…

— Мы знакомы?

Чужак покачал головой.

— Игнат, — устало и немного раздраженно пробормотал Корнет. — Давай не будем играть в странные игры, можешь просто объяснить?

Очередная улыбка. Беззлобная, открытая, чуть грустная:

— Ты идешь к ГЕО. Я — твой провожатый.

Сергей вздохнул: «Хороший ты, Игнат, рассказчик, многословный».

Тот только руками развел и засмеялся — громко, заливисто.

Поняв, что большего не добьешься, Сергей кивнул в сторону неприкрытой головы собеседника и задал последний интересующий его вопрос:

— Как ты… без маски-то?

Ответ вновь не поразил информативностью:

— Мне без надобности. Пойдем, Сереж, нам пора.

* * *
Время. Очень много времени. Дар и бич. Наказание и награда. Последнее прости от исчезнувшего Бога. Он приговорил меня к существованию; странному, одинокому, полному времени. И даровал мне Функцию, власть. Я — проклятый и прощенный. Уничтоженный и спасенный. Паук, плененный собственными сетями…

Анимация смерти, симуляция жизни. Железный цветок в поле из пенопласта. Свет холодной Луны и мрак Солнца. За что?!!

Я знаю, я понял. Не сразу, далеко не сразу. Десятки ночей, переплетенных с бесконечными днями, сотни непролитых слез. Молитвы, вязнущие на полпути к небу. Проклятья, оседающие пылью. ГЕО стала моей тюрьмой — плахой. И новым вместилищем — жизнью. Я — есть.

А ТЕБЯ — нет! Ты ушел и забрал, кого любишь. Нелюбимые чада твои — здесь. А Мишка — друг, родной человек из детства, далекого, никогда не существовавшего прошлого — там… не на развалинах СИНХа, нет… в храме Любви и Света, рядом с ТОБОЙ, в ТВОЕМ сиянии. Мишка заслужил, Мишка достоин. Миллионы достойных… любимых… ушли вместе с ТОБОЙ.

И всего несколько тысяч изгоев… Нам не хватило места в храме? Мы оскверняем его своды? Мы — здесь. ТЫ покарал нас. Жестоко.

Одиночество. Без права на надежду, без права на помилование. Слишком жестоко для тебя…

ТЫ бы так не сделал. ТЫ не говоришь со мной, не отвечаешь мне, но…

ТЫ там, за небом. Сразу за серой, истончившейся кромкой небес… Я вижу ТВОЮ тень — того, кто не оставляет теней. Легкий намек… Невидимое движение солнечного ветра…

Мы выдержим. В рукотворном аду я — Проводник, Судия и Палач. Милосердный и жестокий — мне есть куда низвергнуть грешников; чистым душам — есть, где обрести спасение и покой.

Ад в аду… рай в аду. Какая насмешка. Злая ирония. И никогда ад не был таким притягательным, а рай забытым и покинутым. Ад манит алчных и жадных, безумных в собственных страстях, рай же сокрыт даже от детей — невинных, ангельских созданий…

Но я справлюсь, ТЫ слышишь? Я справлюсь!

… ГЕО. Мир между адом и раем. Врата, которые стережет дух, застрявший меж двух миров.

* * *
Два путника в пустыне. Двое посреди руин мертвого города. В сердце пылевой бури, под слепыми взорами выпотрошенных многоэтажек.

Впереди — легко, пружинисто ступая, идет сталкер в простом военном камуфляже, за ним — медленно бредет облаченный в массивный костюм радзащиты Корнет. Его раны больше не ноют, мышцы и нервы не вопят от извечной боли. Нет в теле легкости, но нет и бремени, только голова тяжела и мысли несутся вскачь…

В глазах рябило. Сквозь визор проглядывались то сломанные карандаши высоток, то миражи прежнего — живого, цветного — города, то всё покрывала серая муть пыли. Справа застыла чаша стадиона, имя которого стерлось из памяти, слева лежал при смерти кинотеатр «Космос». Чуть вдалеке на секунду блеснул золотом купол церкви. «Неужели устояла?!». Корнет был здесь раньше — ДО. Гулял целый день по Плотинке, любовался Храмом-на-Крови, удивлялся смелой архитектуре новостроек, заглядывался на красивых свердловских девчонок стайками прогуливающимися по набережной. Одну из них он даже осмелился пригласить в кино… Тысячу лет назад… И она согласилась — правда только на театр. Там, на горе, да, на той горе стоял ТЮЗ, странное советское здание с очень уютным зрительным залом. Название спектакля давно вылетело изголовы, даже имя той девчонки стерлось безвозвратно. Однако ощущение Жизни стремительным потоком ворвалось в сознание — сломив тщательно выстроенные запоры беспамятства, охранявшие Корнета столько времени. Он увидел Жизнь вокруг — пыль разметало ураганным ветром, улицы очистились от толстого слоя грязи и пепла, небо, скинув бельмо копоти, прозрело и озарило мир забытым светом — по блестящему на солнце асфальту весело шлепали возбужденные детишки, легкомысленные парочки обнимались, пожилые люди чему-то задумчиво улыбались… За каменным парапетом игриво журчала маленькая речушка…

«Исеть».

Сергей вздрогнул от неожиданности — «что?».

«Я говорю, мы должны сплавиться по Исети», — голос Игната казался глухим, еле слышным. Его действительно заглушал шум воды. Путники стояли на берегу реки — грязной, мутной, страшной. Цвета поблекли, пенсионеры и малыши исчезли, звуки замерли. Только вода не признавала смерти и куда-то обреченно рвалась изо всех сил, не замолкая и не останавливаясь на минуту.

— Разве можно проплыть через закрытый шлюз Плотинки?

Игнат ничего не ответил, только кивнул в сторону ожидающего их плота.

Через полкилометра они миновали покореженную плотину, какой-то неведомой силой выдранную вместе с огромным полотном моста.

Река укрылась туманом, скрыв извилистые, разоренные берега. Казалось, всё вокруг исчезло, поглотилось тишиной и безвременьем, и только стремительный поток, увлекающий за собой одиноких путников, безгранично властвует в царстве смерти.

«Безжизненный Стикс и молчаливый Харон. Теперь я знаю, куда иду», — отвлеченно подумал Корнет, убаюканный шепотом древней реки.

Путешествие не было долгим, вскоре Игнат, по одному ему ведомым приметам, причалил плот к кривому, ни чем не примечательному берегу. Взобравшись по крутому склону, они оказались на широкой, во многих местах изрытой воронками, дороге.

— Дальше, Сережа, сам, — проводник рукой махнул в сторону невысокого здания, увенчанного резным куполом. — И удачи тебе.

Через минуту плот отделился от берега, гулко шлепнул по воде шест и квадратный силуэт мгновенно растворился в тумане.

* * *
В удивительном здании, чья крыша представляла собой полусферу из изогнутых самым причудливым образом бетонных колонн, Сергей без труда узнал цирк. Ему приходилось видеть свердловский цирк всего лишь раз и то из окна трамвая, однако подобное архитектурное безумство трудно забыть. «Красивое безумство».

Впрочем, цель путешествия находилась немного правее манящего купола цирка. Вход в метро, станция «Геологическая». Подойдя ближе, Сергей разглядел, что название действительно сильно пострадало, сократившись до лаконичного ГЕО. Чуть поодаль — на противоположных концах перекрестка — виднелось еще два входа в метрополитен. Интересно, сохранилось ли на них оригинальное наименование… Что-то подсказывало Корнету — везде он увидит только емкое, рубленное «ГЕО»… Станция изменилась — и у неё нет и никогда не было ДО — на месте узловой «Геологической» родилось абсолютно чуждое, иное, непонятное ГЕО…

Взгляды — голодные, злые — ощущались отовсюду. В прицеле пристальных глаз… Корнет оглянулся — ничего и никого. Руины и белесый туман. Пронзительная, истеричная тишина, вывернутое наизнанку одиночество… До спуска в метро несколько метров. Сергей ждал приступа ужаса и паники — о чем говорил сталкер Кузьмич. Однако — тишина, вездесущая, абсолютная. Ни страха, ни боли. Еще несколько шагов и…

Хотелось оглянуться, запомнить этот странный «наружный» мир — без потолка и стен. Здесь неуютно, кружится голова и захватывает дух. Потерянный рай, откуда человек изгнал сам себя. Тяжелое зрелище — покинутый и разоренный рай.

Впереди черный зев станции. Разинутая пасть выброшенной на берег рыбы. Шаг. Мир за спиной еще существует, однако через несколько шагов он пропадет, растает, как дым. Призрак.

Двое нерожденных — остов так никогда и не возведенной гостиницы «Харбин» и вечно недостроенная телебашня с грустью взирали на одинокую человеческую фигуру, исчезающую в недрах ГЕО.

* * *
Гермоворота навсегда застыли на половине пути. Что с ними случилось — заклинило, обесточило, повредило — теперь уже не имело значения. Станция открыта — потому и мертва. Геологическая была обречена с самого начала.

Сколько жизней унесли незакрывшиеся ворота? А сколько душ пожрал новый обитатель — ГЕО? Проклятое место.

Корнет пробирался на ощупь, то и дело под ногами хрустели кости, пару раз он поскользнулся на черепах.

«Гробница и склеп — вот, что такое ГЕО, Свердловская костница! И посреди этого „великолепия“ сидит дракон, или упырь, а может вурдалак?». Наконец показалась платформа, освещенная тусклым «аварийником». Насколько хватало неверного, слабого света — станция была пуста. Пыль и запустение. Необитаемый остров посреди густозаселенного метрополитена, где идет война за каждый квадратный метр жизненного пространства. Здесь этих метров было с избытком — огромная станция. Роковая. Проклятая радиацией и её адскими порождениями.

— Я — Сергей Ремешов, я пришел.

«Здравствуй, Сергей Ремешов», — ответ пришел мгновенно, родившись прямо в голове. — «Благодарю, что ожидание не затянулось».

— Ожидание? Меня?

«Ты должен был прийти, как и все остальные, кого я звал… „в гости“. Однако прочих до последнего держал страх, многие даже пытались избежать „встречи“. Ты пришел сразу — это делает тебе честь».

— Меня звал не ты, ко мне приходил ангел.

Короткий смешок: «Иногда ангелы подрабатывают курьерами».

— Кто ты, — серьезно спросил Корнет. — Если даже ангелы у тебя на побегушках?

«Не стоит обижать Посланников… А кто я… Тебе ведь рассказывали обо мне, так как ты думаешь, кто я?»

— Убийца, Пожиратель душ? — неуверенно, однако с вызовом заявил Ремешов.

Смех. «Ангелы не работают на убийц. Разве что только падшие. Твой Ангел был похож на падшего?»

Сергей резко мотнул головой.

Вздох. «Твой Ангел прекрасен… и совсем не достоин сомнений… в служении кровопийцам».

— Тогда кто же ты на самом деле? Я слышал, ты отбираешь душу за проход к Бажовской, умертвляешь лучших людей, губишь детей и их матерей! — пылко воскликнул Корнет.

Снова вздох. «Если так, зачем ты пришел сюда? Страдаешь суицидами?».

— Я ищу девочку…

Голос задумчиво произнес: «Настю…»

— Ты знаешь, где она, ты видел её?! — Корнет, сбросив одним сильным движением защитную маску и обнажив испуганное, потерянное лицо безумца, кричал. И крик был страшен… потерянной и обретенной надеждой, отчаянием, безграничной, нечеловеческой болью.

Голос молчал. Долго, целую вечность. Наконец звук родился вновь:

«ГЕО — это обитель. Моя обитель. И никого более. Здесь бывают гости, бывают… посетители… бывают грешники, праведники, ангелы, дети… Но никто не задерживается надолго. У каждого свой путь. Одним предначертана Бажовская, другим — освобождение, третьим — служение».

— Освобождение — это смерть, да?! Что ты сделал с Настей?!!! — Сергей уже не кричал — хрипел.

«Я видел Виталика…»

Сергей больше не мог говорить, горло не слушалось, глаза застилал водянистый туман. Только шепот:

— Виталик умер…

«Да, Сережа, Виталик умер. Как герой, маленький, но очень отважный герой. И… я проводил его, указал правильный путь».

— Он… на Бажовской? — севший голос Корнета дрожал.

«Глупые сталкеры восхваляют Бажовскую, рвутся туда как умалишенные… кое-кого я останавливаю — типа твоего приятеля — неблагодарного Кузьмича. Хороший он мужик, добрый, сердце золотое, но дурак дураком, и упрямый жутко к собственной дурости. Сейчас вон опять собрался сюда — тебя выручать.

Редких сталкеров веду истинной дорогой. Но чаще алчные любители приключений получают желанное — проход к Бажовской. И за блеском вожделенных сокровищ не замечают они, что идут дорогой проклятых… Черная душа, изъеденная пороками и низменными страстями — слепа…»

— Ты играешь в Бога! Решаешь, кому жить, а кому… — Корнет не договорил.

«В Бога? Ты не знаешь, про что говоришь. Ты, брошенный умирать в безродных, пустых землях — без права на помилование, без права на наследство и потомство, о чем ты говоришь?!» — Голос гремел, перекатывался в бетонных тоннелях, содрогался раскатистым эхом. «Какого Бога ты поминаешь? Жестокого, бессердечного тирана, кинувшего людской род на произвол стервы судьбы? Или доброго, всепрощающего хирурга, со слезами в вечно грустных глазах, вырезающего безжизненный плод из чрева матушки Земли? Нет здесь Бога, нет! А может никогда и не было».

«Я не распоряжаюсь чужими жизнями», — ярость, внезапно родившаяся в Голосе, так же внезапно сменилась отстраненным равнодушием. «Моя задача — сортировать души, направлять их уготованной дорогой. Но эту дорогу каждый мостит себе сам…

Вот взять твоих знакомцев — бабу Галю, хохла и преподавателя — Ивана Леонидовича…»

— Ты их знаешь? — удивился сбитый с толку Ремешов.

«Всякая „освободившаяся“ душа стремится — волей или неволей — на ГЕО. Они были здесь. Иван… Леонидович оказался очень приятным собеседником».

— И куда ты его отсортировал?

«Дурацкое слово — сортировка… Только что „играл в Бога“, а теперь опустился до Сортировщика», — в голове Корнета раздался смешок. «Твои товарищи пошли разными дорогами. Хохол — как и положено редкостной гниде — тупой и безмозглой — на Бажовскую. Иван Леонидович ушел так никогда и не вырытыми тоннелями Калиновки, а баба Галя…»

Корнет не сдержался и перебил:

— Я слышал про Калиновскую линию, однако…

«Она была самостоятельной, состояла из нескольких станций на северо-востоке города и когда-то должна была влиться в общую сеть через Театральную и Геологическую».

Голос замолчал на несколько секунд.

«Тоннеля нет. Прорыть не успели. Хотя сама ветка существует — её ведь начали отстраивать с конца, так сказать, с Калиновки. ДО функционировало станций пять или шесть. Чуть-чуть не добрались до Геологической — всего пару остановок…

Дело не в этом, Сережа. Светлые души идут путями, которых нет. Такова их участь».

Ремешов размышлял несколько минут в полной тишине, наконец нашел нужный вопрос:

— Что там? Что в этих несуществующих туннелях и что за ними? Куда идут… светлые души?

Голос звучал задумчиво: «Я вижу отражение спокойствия и мира. Но это лишь отблески, а возможно — тени. Только намеки. Штрихи и контуры… В моих силах попасть туда, уйти вместе с другими, познать… Я боюсь, что не захочу вернуться».

— Что тебя держит здесь?

«Этот мир и так забыт и заброшен всеми. Не хочу уподобляться… не хочу играть в Бога».

— А Бажовская, ты видишь её?

«Если долго всматриваться в бездну, то она начинает всматриваться в тебя», — процитировал Голос. «Бажовская доступна мне… почти на расстоянии вытянутой руки. И путь до нее проделать гораздо проще, чем до Калиновки, ты уж мне поверь. Вот только в данном случае, боюсь — НЕ СМОГУ вернуться… Не стоит шутить с тьмой».

Корнет неожиданно вспомнил о своей спасительнице — бабе Гале:

— А что с нашей поварихой…

«Не так черна, чтобы принадлежать Бажовской, но и света в её душе немного. Пришлось найти ей достойную „работу“», — Голос смеялся. «ГЕО — мертвый мир. Здесь нет места живым. Однако непрошенные гости довольно настырно пытаются нарушить уединение этой станции. Теперь проход между Площадью и ГЕО будет охранять кикимора — существо не особо опасное, но на вид чрезвычайно злобное, к тому же жутко сварливое. Надеюсь, она многих отпугнет».

В голове Корнета слышался уже не смех, а настоящий хохот. Хозяин станции потешался от души.

— Она спасла мне жизнь, — тихо, почти шепотом проговорил Сергей.

«Это мы с тобой и должны выяснить. Как бы то ни было, баба Галя нашла себя и вполне довольна. Я не шучу. У каждого свое призвание, своя судьба. Есть „коктейли“, где добро и зло намешаны столь густо и тесно, что не остается никакого смысла разделять их и оценивать чего в пропорции больше. Создания из света и тьмы». Каким-то образом Корнет почувствовал, что Хозяин улыбается. «Интересный такой зверек ваша повариха. Самобытный».

Сергей рассмеялся, но тут же серьезно добавил:

— Разве не все люди — «коктейли»? Мне не приходилось встречать ни абсолютного зла, ни воплощенной добродетели.

Голос вздохнул. «Зато мне многое пришлось повидать. Есть чистые ангелы — дети. А есть концентрированная, лютая злоба. Хохол ваш отличный пример. Упыри, которые Динамо первоначально захватили, помнишь их? Какой там коктейль? Смесь дерьма с дерьмом.

Всё дело в свете. Он есть в каждом. Дети буквально излучают его — маленькие звездочки. Со временем многие тускнеют, некоторым удается выкорчевать из себя свет с корнем, под самое основание. Это легко. Тяжело сохранить чистоту и яркость хрупкого огня…

Такие, как ты, Сережа, способны разжечь целый костер. Боль, утрата, ощущение несправедливости и обреченности, помноженные на яростно сильный, выжигающий свет… лучших дров для настоящего пожарища не бывает. И пожар этот способен пожрать самого себя и не пощадить других. Ты пылаешь и в адском мареве не видишь ничего. Истинный огонь должен освещать. Должен уничтожать тьму…

Боюсь, что твое пламя сжигает любимого Настей Корнета. И порождает тьму».

На станции установилась тишина. Тяжелая, обвиняющая. Гнетущая.

— Ты ведь не Сортировщик, правда? Судья, да? Обвинитель? И Палач? — Ремешов говорил спокойно и уверенно. Без звенящих эмоций и дрожи в голосе.

«Ты забыл про Дознавателя… Против тебя выдвинуто очень серьезное обвинение. Выдвинуто твоими же товарищами. Живыми и мертвыми. Нам предстоит узнать правду».

Ремешов поднял голову и сказал, обращаясь куда-то в бетонную высь:

— Знаешь, Судья, мне не страшно. Я понимаю, что должно — но не страшно. Честно. Ни на грамм. Может ты и прав на счет огня… душа выжжена, я не чувствую… её нет, только пепел. И страх выжжен. И все желания. Я даже умереть больше не хочу. Молил о смерти, днями и ночами молил, каждую минуту… А теперь всё равно. Только скажи — когда убьешь меня — я смогу увидеть своих… детей? На один миг… Я прошу… Пойду хоть на Бажовскую, хоть к Калиновке, зубами прогрызу тоннели… Один миг, всего одно мгновение…

* * *
Люди. Хрупкие создания — слабая физика, тонкая, слишком тонкая психика. Медуза на просвет — безвольное тело, прозрачная душа. Создатель, разве тебе не жалко нас? Бросить и растоптать…

Мы всегда были такими… беспокойными, ищущими, злыми, как дети, любящими, как старики… Мы не взрослеем, да? Идут тысячи и тысячи лет, а человек не меняется. Камень сменяется топором, топор автоматом, автомат — ядерной боеголовкой. Заемное могущество — ведь так? Ты разочаровался? Наделил нас любовью, вложил добро и свет, а на выходе получил безумную обезьяну с томагавком? Это Тебя бесит?! Дитя получилось не очень… Урод, без конца требующий внимания и жалости. Наши вечные мольбы, напитанные низменными желаниями и плохо скрываемой скверной, иссушили Твой слух, бесконечное насилие — высушило слезы и ранило глаза? Ведь так? Твой рот закрыт презрительной гримасой, а взгляд стыдливо отведен в сторону. Твоя длань больше не коснется наших душ, а благодать навсегда покинула черствые сердца?

Да только сердца-то не черствые… Страсти, огонь, любовь. Пороки и небесный трепет, грязь и святость, жестокость и безграничное — до самопожертвования — милосердие. И вера… Ты ведь чувствуешь её до сих пор?

Я никогда не верил в Тебя. Даже не то что не верил, не думал о Тебе. Тебя не было в моей жизни. Жизнь была, а Ты — нет. Стоило миру перевернуться, а жизни вытечь по капле, как я узрел Тебя… уходящего, покидающего… И верить стало не в кого.

Тебя не было в моей жизни, нет Тебя и в смерти. Почему я должен отвечать измученному, израненному, лишенному всего человеку на вопросы, адресованные Тебе? Почему я должен судить его — за Тебя? Я снова хочу быть тем несчастным, провалившимся абитуриентом, для которого самым страшным испытанием были вступительные экзамены. Ты кинул на мои плечи страшную ношу! За что я проклят, за что так жестоко наказан?

И всегда молчание. Миллионы вопросов и один ответ на всё. Тишина. Стена безмолвия. Есть ли что-то за ней? Ответ я знаю.

«Подсудимый Ремешов, я начинаю Суд. Мне нужно проникнуть в твое сознание и память. Будет проще и безболезненней, если обойдемся без сопротивления».

* * *
Я погрузился в море — обжигающе холодное, безбрежное. Вода казалось чистой и прозрачной — вот первые воспоминания — смех родителей, беззаботное детство, школа, детская влюбленность, институт… Ядерное марево — ослепительное, выжигающее глаза — я тоже помню тебя — небо рушится на землю… Вода темнеет — отчаяние и невысказанный вопрос…

Круговороты, водопады, пороги и уступы… адская гонка в дьявольской темноте. Вой сирен, мерцание гаснущего света. Падение в бездонную пропасть — нескончаемое, безнадежное. Резкая, нежданная вспышка — яркая, подобная Солнцу, — теплые, обволакивающие лучи и… море нежности. Счастье без берегов и дна. Чистое, восторженное, всепроникающее чувство, которому нет названия… мне не познать — не успел, и уже не узнаю никогда… Прозреть на один миг и ослепнуть, унеся в своей памяти свет. Невыносимая пытка. Счастье взаймы — чужое, в замочную скважину. Я закричал — от боли и понимания! Кричал и Корнет — безмолвно; раздирая ногтями маленькую гранитную плиту с любимым именем, разрывая собственную душу, вывернутую на изнанку.

Пустыня, выжженное, высохшее море. Долина боли, обнаженное небо, плачущее без слез. Серый мир, выпитый до капли. И только безумный ветер, завывая пустотой, бессвязно шепчет о чем-то ушедшем. Молитва без адресата, проклятье без…

Песчаная буря кружит в сумасшедшем танце, повинуясь ритму неведомой мелодии. Мир, уходящий во мрак и хаос. Юдоль смерти, обитель кошмара.

Мне остается сделать шаг. Я вижу три фигуры, двое мужчин и одна дородная женщина. Через несколько секунд разыграется странная трагедия и придет смерть. Однако они безмятежны, ибо неведома им страшная участь. Останавливаюсь, воспоминание немедленно замирает, покрываясь черно-белым дрожащим туманом. Что дальше? Бессмысленная бойня, порожденная больным разумом; нападение неведомых тварей; наведенный морок, искажающий восприятие?

Мне не сделать последний шаг… не хочу знать. Правда может вознести Корнета, а может приговорить. Как бы то ни было, она лишит метро своего героя — неважно положительного или отрицательного. Я не позволю в нашем тусклом мире затушить ярко пылающий факел… Его палящий огонь чертовски опасен и может спалить дотла, но после атомной преисподнии глупо боятся ожогов…

Корнет открыл глаза, усиленно заморгал, возвращаясь в сознание. Оглянулся, приводя мысли в порядок и, с трудом разлепив ссохшиеся губы, тихо спросил:

— Суд окончен?

Хотелось кивнуть — неопределенно, уходя от ответа. Но я не мог кивнуть, а Корнет — разглядеть этот жест.

«Суда не будет».

— Что-то случилось?

«Я не могу тебя судить»

— Не понимаю.

«У тебя есть цель, есть смысл… и они важнее Суда и Приговора».

Ремешов молчал. И ждал.

«Сейчас ты уйдешь. Тебе нужно идти».

— Я могу вернуться на Динамо?

«Кое-что изменилось, Сережа… Ты сам все почувствуешь и поймешь. Тебя ждет собственный путь».

Я смотрел в спину уходящему человеку — человеку, которого отказался судить. Такое случалось и раньше. Будет и в грядущем… я надеюсь… нет, теперь знаю.

Этот человек очень нужен двум малышам. И когда-нибудь они будут вместе — рано повзрослевший отец и его дети — чудесная девочка и не по годам серьезный сын. Вот только годы больше не имеют значения…

Ты пойдешь дорогой тщетных поисков, тебе не найти желаемого в перегонах, станциях и тоннелях метро… Однако щедрой душой ты отметишь свой путь… Беззащитным нужно спасение, безутешным — надежда, мертвым — покой, живым… живым нужно ЗАВТРА.

Брошенному и покинутому миру не выжить без любящей души… Мы — сироты, забытые на пыльном полустанке, ненужные дети на перекрестке чужих судеб. О, ангелы, возносим вам свои молитвы, взываем о защите и вере…

Спаси и сохрани.

* * *
Кузьмич говорил глухо, низко опустив голову:

«… в пятидесяти шагах от ворот. Так и сидел на лестнице, с пустым автоматом и поднятой маской. И лицо… спокойное, спокойное. Я сначала подумал — живой. Закричал, обрадовался…»

Сталкер на секунду закрыл лицо огромной ладонью. Его руки и плечи била мелкая дрожь.

«Он даже до поверхности дойти не успел… не смог. Там кровь кругом… Долго отстреливался, пока патроны оставались. А потом…»

Кузьмич махнул рукой и отвернулся.

Комендант содрогнулся. Всем телом. Сердце взвыло запредельными оборотами, в глазах потемнело. «Мы еще от ворот отойти не успели, а он… он уже умирал. Что же мы с тобой, Гришка, наделали?»

Вопрос не был задан вслух. А будь задан, отец Павел его бы не услышал. Священник, отстранившись от мира и целиком погрузившись в себя, о чем-то разговаривал с Богом.

Эпилог

Летопись метро. Автор неизвестен.
Запись № 411:

Любимая моя летопись, прости старого ленивого дурака — ни единой записульки за столько месяцев кряду. Но ты, мать честная, не поверишь, за всю зиму на станции ни одной серьезной оказии. По мелочи было конечно — зверюги с поверхности перли, кое-кого из дозорных подранили даж, дед Василич отмучался, Ирина Михайловна в свои восемьдесят шесть годков шибко хворать стала, видать тож пред светлыми очами скоро предстанет, меня ревматизм гнет — спасу никакого.

Однако, что ж тебе по мелочам жаловаться, покуда живы — не помрем! Есть у меня, однако, весть благая. Всем весточкам весть — чудо чудное приключилося. К нему не спеша и перехожу.

За зиму-зимушку — не умер сам иль по чужой злой воле ни один ребятенок, ни детскадовский карапуз, ни школёнок, ни отрок. Ни один — когда ж такая радость была то! Но так это еще не всё — за три месяца ни одного выкидыша! Уж раньше как мёрли, оторопь берет…

А вчера — вот уж невидаль диковинная! Народился малыш!!! Живой, здоровый!!! Тьфу, тьфу, тьфу, стучу по дереву. Настоящий богатырь, одно, что девчушка — четыре с половиной кило! И красоты неописуемой, глаз не отвесть! Бабы все как одна рыдают на радостях, да что бабы, какой с них спрос, мужики слезы утирают, как дитяти малые. Да и сам, каюсь, немного воды пустил, расчувствовался… но я старенький, мне не возбраняется.

Вот такие дела… за столько-то лютых годин плач деточкин услышать… Ходоки знающие, по-нынешнему прозываемые сталкерами, говорят, не было такого еще ни на одной станции.

Вот и прославились — к нам гонцы со всех веток спешат, не верит никто! А у нас второй день гулянья да пиры, молодежь пляшет без устали. Комендантша наша — ух, баба—огонь, такого гопака выдает… во греховные мысли только старика вводит, прости Господи.

Красавицу нашу ненаглядную нарекли Настенькой. Молодой папаша супротив был шибко, на другие имена — забугорные — падок дурачок. Однако молодуха скалой встала: «Настя и всё тут! Мне это имя ангел нашептал!». Быть бы скандалу, да не стал новоиспеченный отец роженице перечить. Ну и молодцом.

Вот, однако, и меня старые ноги в пляс тянут. Пойду, тряхну плешивой сединой. Да чарочкой животворящей не побрезгую.

P.S: Теперича, любезная моя летописная тетрадочка, я тебя частенько своими загогулинами развлекать буду — как наша Настенька растет, хорошо ли кушает, спокойно ли спит… Первенец нового мира, как-никак.

ОХОТА

.


Левый тоннель, теперь направо, поднырнуть и резко вверх. Застываю. Растаявший, распавшийся на миллионы осколков мир, вновь обретает четкость, складывается в единую мозаику. Вокруг обманчивая тишина, переплетенная с коварной хищницей — вечной подземной ночью. Я не боюсь — ни тихую злодейку, ни обманщицу тьму. Теперь вы мои союзники…

Выкинуть всё лишнее, только концентрация — оборачиваюсь слухом и запредельным вниманием. Тоннели оживают: шорохи — осторожные крысиные лапки, движение воздуха и густо разлитый повсюду сладковатый запах смерти…

Мне хорошо здесь — в прохладной, уютной глубине, сокрытой от палящего, взбесившегося Солнца, вдали от безумных подземных королей — хрупких, неуклюжих и чудовищно опасных созданий. Я — охотник — и это мои угодья! И не приведи вас Бог попасть сюда непрошенным гостем… Нет во мне тупой, убийственной жажды крови, но нет и лживого милосердия. Нарушившим границы — жестокая кара, иным… да будет легким ваш путь.


Проснувшийся голод гонит меня всё выше и выше. Кто-то посягнул, кто-то посмел перейти невидимую грань. Мой друг — твоя смерть уже в пути.


Катакомбы — переплетение рукотворных лазов, широких тоннелей и убегающих в никуда ходов… Зачем подземные короли, подобно кротам, рыли вас… Легенды гласят — они поклонялись Праматери всех змей — Металлической Королеве, создательнице всего сущего. Когда-то она наполняла подземелье божественным светом и музыкой стремительного железа. То были счастливые, благословенные времена. Подземные владыки безропотно приносили себя в жертву Богине, она пожирала их тысячами… но всегда дарила новую жизнь — возрождала, извергала из себя нелепых карликов в самых разных уголках сокрытого от проклятого Солнца мира. Так продолжалось из года в год, из десятилетия в десятилетие… почему я родился сейчас, когда Королева мертва, а в её жилах больше не течет электрическая кровь?!

Но я не ропщу, судьба сделала меня сильным и удачливым охотником, наделила ловкостью и бесстрашием. Враги боятся меня… Даже карлики пугают мной своих глупых детей.

Чужой страх… пьянящий, одурманивающий, награда и цель. Я могу пить его бесконечно — пить и не напиваться… Негасимая жажда — кто познал азарт охоты, не забудет его никогда.


Я уже совсем близко — чувствую тебя.

По венам привычно растекается адреналин — он не сводит с ума, холодная кровь гасит ярость и агрессию — разум чист и спокоен. Только предвкушение, только уверенное движение к цели. Ненависти нет, есть неотвратимость. И голод, честный голод.


Здесь я бываю редко — слишком близко к поверхности. Забытые чувства — опасность, тревога, близкая беда. Это мерзкое Солнце — ты ослепляешь, сжигаешь дотла… хищная, безжалостная звезда. Но сейчас не твое время, на истончившемся небе правит бал младшая сестра — ночная Луна — тусклое, жалкое подобие твоего убийственного, испепеляющего безумия. Охота должна продолжаться, иначе голод — милосердный и справедливый господин — скрутит меня, подчинит несгибаемой воле и…


Она там — жертва с той стороны! За огромным «предельным» люком, ограждающим два мира. Меня пробивает легкая, неприятная дрожь. Туда нельзя! Табу, запрет! И угрожающий, шипящий шепот — мой Господин просыпается — и требует даров смерти. Ему нельзя отказать — Голод не терпит ослушания, он не привык ждать.

Мои глаза пылают во тьме, сила — могучая, страстная — она во мне, она торопит, она трепещет от возбуждения. Я свободен от страхов и запретов, я — могучий охотник, загоняющий обреченную жертву. Тебе не спрятаться, не укрыться!

Люк прямо над головой и — какое святотатство — он сдвинут. В еле заметную щель заглядывает усеченный лик луны. Сверху, нескладной какофонией, доносятся странные звуки, будто слабый порыв ветра перебирает деревянные четки… Жертва молится — своим неведомым богам, оставившим её в последний миг. Глупая — трусливые покровители принесли тебя на мой алтарь, задабривая одинокого охотника. Ты — дар и дань — я принимаю подношение.

Рывок — упругий, резкий — и люк отлетает далеко в сторону, отброшенный ударом моей головы. Могучий хвост, свернутый в тугую спираль, возносит меня на три метра над поверхностью — я молниеносен, я смертельно быстр. Раздвоенное жало — безотказное орудие убийства — разит и жалит… пустоту. Рефлексы быстрее сознания, быстрее зрения — язык продолжает напрасно молотить по месту, где я ожидал застать жертву, где слышал её! Ловушка!

Пройдет бесконечно долгое мгновение, прежде чем размазанное изображение на сетчатке превратиться в четкую картинку и я увижу две бьющиеся друг о друга деревянные баклуши, привязанные к ветке иссохшего дерева… Судьба пожалела для меня острого, быстрого зрения — во тьме привыкаешь полагаться на слух, осязание и интуицию…

И я «слышу» занесенный сзади — за моим раздувшимся капюшоном — «острый клык», он со свистом разрезает воздух — железная смерть, неотвратимо настигающая меня.

«Матерь всех змей», — разворачиваюсь, понимая, что не успеваю, — «защити меня… Матерь…».

* * *
Усталый сталкер, подняв забрало защитного шлема, утирает густой, вязкий пот. Гигантская змея на земле еще бьется в агонии, огромное тело сворачивается тугими кольцами, хвост ужасающим хлыстом молотит воздух. Но быстротечная битва двух охотников уже закончена. Давид в очередной раз побил Голиафа.

Сталкер тяжело садится, приваливаясь спиной к старому дереву. «Пятая тварь в этом месяце», — мысли его текут размеренной, неспешной рекой. Радость победы окупает животный ужас перед исполинскими жителями подземки… «Осталось три гада и сектор зачищен». Три боя, где охотники становятся жертвами. «Когда-нибудь трюк с деревяшками не сработает и я проиграю». Однако сейчас время для отдыха и триумфа.

ПО ТУ СТОРОНУ ЯНТАРЯ

Дыхание — сбивчивое, неровное. Воздуха не хватает — вдыхаю дикую смесь кислорода и углекислого газа и захожусь в мучительном, не приносящим облегчения кашле.

Осторожный вдох — легкие наполняются — в них газ — смерть пополам с жизнью. И жизнь с каждой минутой уходит, проигрывая всё сильней… Тяжелый, порывистый выдох — прочь, яд, прочь! Секунды облегчения.

Пытаюсь не дышать. Превратиться в столетнее, мудрое дерево, миллионами листьев перемалывающее углекислоту в благословенный, чистый кислород. Смеюсь и задыхаюсь смехом. Не думать о воздухе — смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов — половина второго. Не знаю ночи или дня — абстрактное, больше никому не нужное время… сколько его осталось до конца, когда собственное дыхание убьет меня. Час или два, оно ускользает сквозь пальцы — песчинки тают на горячих руках.

* * *
Краска неопределенного, давно утраченного цвета, полопалась во многих местах и обнажила изъеденный ржавчиной, изуродованный металл. Подслеповатый фонарь безжалостно высвечивает язвы и проплешины на некогда солидной двери. Слабый лучик, направляемый неровной, подрагивающей рукой, будто вылизывает бесчисленные раны несчастного, измученного временем железа — я пристально высматриваю каждую прожилку, каждую — мельчайшую — царапинку… и почему-то неизменно представляю поверхность Марса, испещренного таинственными и величественными каналами. И чувствую себя отважным исследователем, покорителем неизведанного, первооткрывателем чужих, забытых тайн…


Минута сменяется минутой, часовая стрелка укоризненно приближается к новой отметке. Отдающий последние силы фонарик готовится к неизбежному — тусклая желтая лампочка затухает и дрожит, включаясь на все более короткие промежутки ускользающего времени.

Пора… тающий на глазах заряд аккумулятора приговаривает к действию, обрекает меня…

Пульсирующий, липкий страх, сдавливает сердце и берет за горло стальной хваткой. Трудно дышать, едкие капельки пота заливают слезящиеся глаза… Дверь — грань между прошлым, настоящим и будущим. Черта, невидимая, но осязаемая граница. Сейчас и здесь, с этой стороны двери — Настоящее: давно заброшенное бомбоубежище, со сломанной системой вентиляции, без электричества, запасов воды и пищи. Такое Настоящее существует, пока мерцает старый крошечный фонарик, пока скудные остатки кислорода еще могут наполнить сжавшиеся легкие. Убежище даровало жизнь — очень-очень короткую, длиною всего в три дня, а теперь готово забрать одолженное, поглотить в своих недрах…


За дверью — пока она заперта — Прошлое, каким мы его помним… Свет солнца и сияние луны, шелест ветра и шум дождя… и жизнь… такая разная: наполненная грустью и отчаянием, надеждами и любовью, слезами и детским, ангельским смехом. Я слышу, как смеются два ребенка — совсем крошечная девочка и её старший братик — трехлетний улыбчивый карапуз. Два голоса — настолько разные, настолько родные. Не вижу их лиц, только смех, беззаботный и живой… Нет! Думать о другом! Думать о другом!!!

Вспомни о красоте — в голове возникают картины вечного, непрекращающегося движения, калейдоскоп «обычных чудес» — юная сочная зелень весны сменяется зрелым, богатым летом; безумное разноцветье осени превращается в холодное величие безбрежной зимы. Щедрые снегопады истончаются до озорных весенних дождиков, обильно увлажняющих плодородную летную почву, затем вновь приходит черед мрачных, злых ливней, когда уставшая резвиться вода вмерзает в стылую осеннюю землю. И первая, долгожданная снежинка, предвещающая наступление ледяной королевы… Цикл бытия, гармония мира. Изменчивая, многоликая красота затейницы природы. Что я увижу за порогом…


Мне страшно и больно… я не хочу видеть могилу Прошлого под каменным надгробием беспощадного Будущего. Не хочу видеть гибель жизни, не хочу перестать слышать детский смех…


Настоящее не оставляет выбора, оно подталкивает в спину, протягивает мои руки к запертой двери, отворяет тяжелые засовы…

* * *
Ржавые петли визгливо заскрипели, в темный проем хлынул прохладный свежий воздух. Еще несколько шагов вверх по лестнице и бомбоубежище за спиной погрузится в песок времени — Настоящее обернется Прошлым, а Прошлое — былью, странной, красивой сказкой с печальным концом. Я телом ощущаю, как рвусь через пласты времени, чувствую, как скрипят шестерни вселенских часов, перемалывающих секунды и тысячелетия в пыль.

Уже виден отсвет яркого дневного солнца. Глазам, привыкшим к абсолютной, непререкаемой тьме подземелья — мучительно больно — ужасная режущая боль! от которой могут спасти только плотно сомкнутые веки. Дальше придется идти вслепую… Какое безумие… Будущее, спрятавшись за тонкой, почти прозрачной кожей век, вновь исчезает, ускользает от меня, я зависаю в безвременье, на перекрестке трех дорог.

Вокруг тишина… Люблю её — умиротворяющую, ласковую для уха, заботливую для сознания, ищущего отдохновения. Благословенную тишину можно пить, как нектар — и никогда не насытиться, ей можно дышать — полной, свободной грудью; сливаться, исчезать и растворятся без остатка. И чтобы во всем мире — ничего — ни шороха, ни скрипа, ни движения воздуха — только осторожный, ритмичный стук сердца — бум-бум, бум-бум — чтобы понимать — ты жив, это ты наслаждаешься тишиной, а не она тобой… Абсолютное, самое сладостное безмолвие скоротечно, минута — и появляется непрошеный шум в ушах, похрустывают суставы, пульсирует кровь в висках — и магия исчезает…

Однако есть и другая тишина, нет — тишь! Звенящая — как натянутый нерв, тревожная — как мертвый штиль, наполненная ожиданием — как змея перед прыжком. Тишь — квинтэссенция запредельного, подсознательного ужаса — это конвульсия и дрожь, вибрация иррационального, отупляющего страха, проникающего под самую кожу… Она непрошеной гостьей врывается в мозг, свирепой хищницей вгрызается в мысли и чувства и, подобно вампиру, высасывает из них свет и надежду, отравляет сознание отчаянием, парализует волю.

Как трудно сделать шаг. Ты всё понимаешь — пути отрезаны, сгоревшие мосты давно превратились в пепел и нужно сделать единственно возможное — на ощупь, вслепую пробиваться вперед… Однако мышцы отказываются повиноваться, ноги налиты свинцом. Успокоиться, восстановить дыхание, остановить обезумевшие, сорвавшиеся с цепи мысли и… переставить одну ногу. Я больше не чувствую твердой поверхности, по колено погружаюсь во что-то теплое, пышущее жаром. Только не смотреть, только не смотреть! Чуть приоткрывшиеся глаза — обнажившиеся из-под век всего на миг, на один предательский миг, мгновенно получают световой удар. Выжигающий, испепеляющий луч. Боль дикой вспышкой отправляет сознание в небытие… я падаю, падаю, падаю и не могу достичь дна этой боли…

* * *
Нечем дышать, повсюду — в носу, ушах, во рту — пепел. Боль здесь, всегда со мной, но удушье берет верх — заставляю безвольное, пораженное мучительной судорогой тело подняться. Голова, глаза налиты кровью, вены пульсируют с невозможной частотой, а сердце, готовое вырваться из груди, заходится в иступленной, самоуничтожающей истерике.

Слепец в царстве теней…

Вокруг беснуется осиротевший ветер. Он разговаривает со мной на все голоса, он кричит и молит, вздыхает и плачет, он спрашивает об исчезнувшей подружке-листве, которая так весело шелестела в его объятиях. Ему может ответить только вездесущий пепел, но он молчит — всегда молчит. Лишь взлетает и кружит в ритуальном танце смерти — сумасшедший шаман, оплакивающий сгинувшие в ядерном пожарище деревья, опустевшие дома, выжженный изнутри город. Я танцую вместе с ним, но мне не нужны движения — гибельный ритм внутри моего сердца.

«Они ушли» — это ветер.

«Сгорели» — неслышимый шепот немого пепла.

«Дотла» — стонет тишина.

«Всееее» — безумным хохотом заливается тишь.

Кладбище — на многие километры. Многоэтажные склепы, братские могилы…


Скрип детских качелей — одинокий, неуместный среди безмолвного погоста. Маленькая девочка — не вижу — знаю. Она улыбается, она смеется над моими закрытыми глазами:

«Живые слепы… стоит умереть, чтобы прозреть».

Морок, безумные игры безумного разума.

Бреду сквозь вездесущий пепел. Не понимаю куда, не ведаю зачем… Двигаться, чтобы ощущать себя… каким? живым? Но в царстве мертвых я — чужак, изгой, до времени отвергнутый бледной старухой. Я — упрек ушедшим… покинутый город смотрит на меня тысячами пустых оконных проемов, в каждом задавленный, лишенный голоса крик… и обвинение. Я «вижу» тени — за разбитыми стеклами — сотни, тысячи силуэтов. Тьма — в упор, не таясь — рассматривает меня… Чудовище с миллионом глаз — от него не спрятаться. Страшные, опаленные адским пламенем зрачки, найдут тебя повсюду, твоя душа под прицелом.


Сбросить наваждение, терпеть, держаться — до вечера, до наступления сумерек.

— Здесь всегда светит Солнце…

Вздрагиваю, голос кажется настоящим, живым.

— Кто здесь? — гортань не слушается, я шепчу на грани слышимости.

Голос в ответ смеется:

— Твой поводырь.

— Не понимаю, — странный собеседник страшит меня. Слепой, потерянный — я беззащитен перед ним.

— Понимание — непозволительная роскошь в мире, который сошел с ума.

Некоторое время мы идем молча, я не слышу Его шагов, не слышу дыхания, но Он здесь, совсем рядом…

— Куда мы идем? — глупый вопрос, под стать ситуации и тут же другой, — я тоже сошел с ума?

Поводырь заливается беззаботным, легким смехом, — разве посреди урагана возможно сохранить разум?

— Я ничего не вижу, — понимаю, что от незнакомца не добиться ничего, — что вокруг?

— Почему ты решил, что я зрячий?

Начинаю заводиться:

— Ты — поводырь, ты должен видеть!

Недолгая тишина в ответ, затем тихое:

— Здесь очень-очень яркий свет, повсюду… и нет нигде тени, но самого Солнца не видно — скрыто в собственном сиянии. Свет, везде свет… Слепит сильнее тьмы…

Мой собеседник говорит каким-то неестественным тоном, со странной интонацией, будто читает по книге.

— Я ощущаю пепел.

— Свет всё превращает в пепел, сжигает дотла.

В голосе моего спутника вдруг прорезаются живые нотки:

— Земля покрыта пеплом, как снегом. И «снег» идет и идет… иногда полностью закрывая небо… и кажется, наступила долгожданная ночь и можно отдохнуть от вечного рассвета. Однако новое Солнце не терпит противления и мрака — и ночи не вступить в свои права.

Внезапно страх покидает меня:

— Красиво излагаешь, как по писанному… зачем ты нашел меня?

* * *
Причудливая прогулка — двое путников в недрах мертвого, укутанного черным саванном города. Возродиться бы из пепла птицей Фениксом, окинуть зорким глазом новый мир — его границы и горизонты… Не хочу быть «рожденным ползать» кротом, не хочу на ощупь пробиваться через грязь и тлен, пресмыкаться под убийственными лучами беспощадной звезды.

Вокруг слишком ярко, чтобы ощущать собственную слепоту. Я не чувствую земли, делаю шаг за шагом, бреду без цели и смысла. Поводырь больше не беспокоит меня — он всего лишь часть декораций, деталь интерьера в театре абсурда. Мы молчим и наслаждаемся нашим молчанием. Двигаться, идти — прямо, прямо, прямо! Остановишься и круговерть вальсирующего в агонии города захватит, подчинит, лишит разума.

Что-то меняется, поводырь застывает на месте. Перезвон! Колокола! Но здесь не должно быть церкви — нет и никогда не было… Однако я слышу величественную музыку — биение железного сердца, а через секунду оживает божественный орган. Внеземное звучание, запредельная красота…

«Мелодия» мне знакома, однажды она подарила мимолетное, короткое счастье… Небольшая церковь в крохотной деревушке. Несколько десятков празднично одетых людей — их лица забыты, укрыты туманом времени. Два человека — узнаю себя — молодой, слегка нервничающий жених в строгом черном костюме, и — моя белоснежная принцесса, готовящаяся стать королевой… Они… мы… заходим внутрь церкви, исчезаем под сенью благодатных сводов. Пожилой священник — я помню его добрый, по-отечески мудрый взгляд — соединяет руки влюбленных. Церемония ускользает от меня, остается только волнение и ощущение сопричастности…

Обожженные глаза режет солью. Но мне не стыдно перед поводырем:

— Что ты видишь? Эта церковь должна находиться за много километров отсюда.

Мой спутник покорно отвечает:

— Ты в плену своего Прошлого, я вижу то, что тебе хочется показать. Ты был тогда… там… счастлив?

Пожимаю плечами, — возможно…, - и тут же киваю. — Сейчас, знаю, что — да.

Судьба подарила мне много светлых моментов. Когда-то это воспринималось, как данность — случайная встреча, неудержимый водоворот чувств, бешеный ураган страстей, тихое таинство венчания и спокойная семейная жизнь, размеренная повседневность… до новый вспышки: в мир пришел беззащитный, крошечный человечек, удивленно взирающий по сторонам. Первые слезки, улыбки, бессонные ночи и тревожные дни, первые неуклюжиешаги и «па-па», от которого кружится голова и замирает сердце… А потом появился ангелочек — улыбчивая кудряшка с серьезным взглядом зеленых глаз…

— Прекрати! Прекрати всё это! — я ору изо всех сил, пытаюсь руками найти поводыря, ударить наотмашь, но ловлю лишь пустоту, — зачем, зачем ты мучаешь меня?!

Ничто больше не нарушает кладбищенского покоя, набат умолк, орган никогда не звучал. Лишь ветер нашептывает одному ему известные мантры, да слабеющее эхо вторит чужим словам — «в плену Прошлого, в плену Прошлого»…

* * *
Обида и злость — две сестры. За что мы прикованы к земле, зачем нам руки, которые не в силах поднять наши тела в воздух?

Завуч — женщина неопределенного возраста с простым и честным прозвищем «Грымза», брызжет на меня слюной, из хищной, ощерившейся клыками пасти выползают на свет ядовитые слова-змеи: «хулиган», «двоечник», «позор класса»…

А я хочу взмахнуть крылами, оседлать дикий, непокорный воздух и взмыть неудержимой птицей над школьным двором, чтобы кружиться, стремительно взлетать и подобно ястребу пикировать вниз, пугая смешных, нелепых узников земли. Хочу, чтобы от моего победного клёкота содрогались и лопались стекла по всей округе, чтобы…

Но у меня нет крыльев, только слабые, потеющие от стыда и бессилия руки. Я должен забиться в кокон… оказаться по ту сторону янтаря… Янтарь — отец привез мне его с юга — крошечный, прозрачный «камушек» неправильной формы — но внутри него навсегда поселилось неизвестное насекомое с хрупкими, аккуратными крылышками. Я знал — оно живое, затаившееся, миллионы лет безропотно ждущее окончания бессрочного заточения. Вокруг янтаря сменяются эпохи, тысячелетия пролетают секундами, отступают и вновь возвращаются грозные ледники — лишь пленник камня всегда по ту сторону — неподвластен времени — смеется, издевается над смертью. Мне нужно туда…

Не знаю, почему память явила мне школьную экзекуцию. Унижения стараешься загнать поглубже, положить неугодные воспоминания на самую дальнюю, покрытую паутиной забвения полку… Детский талисман давно сгинул, бесследно затерялся в годах. Только в юные годы возможно прорыдать всю ночь над пропавшим другом, живущем в окаменевшем кусочке смолы. Сейчас — пожимаешь плечами и немедленно забываешь о плененном насекомом… Где ты? Как пройдет для тебя очередной миллион лет? Увидишь ли новых людей или планета, тяжело переболев радиацией, навсегда отринет безумных существ, пораженных жаждой смерти?

«Мы пришли», — Поводырь нарушает таинство тишины и молчания, — «дальше ты сам».

Мне не хочется удивляться и спорить с ним. Деликатность за деликатность.

«Подожди, возьми вот это», — в мою раскрытую ладонь ложится нежданный «подарок». Ощупываю его: «Ножницы?» Наверное стоит высмеять нелепый дар, однако Поводырь серьезен: «Пора перерезать пуповину Прошлого».

Я не слышу, как он уходит, нет ни шагов, ни звуков, даже пепел не взлетает вслед странному путнику…

* * *
Слепоте не скрыть от меня собственного дома. Огромная двадцатиподъездная «змея», уходящая на девять этажей в небо.

Я не один. Самые важные на свете люди уже ждут меня — любимая королева — всегда прекрасная, неугомонный трехлетний принц-«почемучка» и непоседа-принцесса с улыбкой, дарованной самими ангелами…

«Па-па! Папочка!». Этим словам не всколыхнуть застывший, мертвый воздух, не сорвать с тела Земли черный траурный покров, не вдохнуть жизнь в город-призрак, оплакивающий собственную смерть… Эти слова только для меня — для уставшего, отчаявшегося сердца, для невидящих глаз, почти разучившихся плакать, для…

Я бегу им на встречу, спотыкаюсь, падаю, смеюсь от счастья и снова бегу.

Они совсем рядом — слышу их. Протянуть руку — коснуться, обнять! Не нахожу. «Папочка». Ладонями режу воздух. «Папа!» Хватаю пустоту. «Спаси нас!».

Голоса ускользают, теперь они глухие, еле слышимые. Мои руки молотят по металлическим, гулким дверям… лифта. Господи, нет, молю тебя, нет, не надо! Только не снова!

Обесточенный лифт, застрявший между жизнью и смертью. Снаружи — повсюду, со всех сторон — воют сирены противовоздушной тревоги, надсадные, истеричные громкоговорители взывают: «всем укрыться в подвалах и бомбоубежищах». Мимо меня пробегают перепуганные, растерянные люди. В общем хаосе я почти не различаю три слабых, отчаянных голоска, заточенных в недрах мертвого подъемника. «Папочка, пожалуйста!». Я скребу израненными, кровоточащими ногтями по упрямому, неподдающемуся железу. «Папочка, здесь темно и страшно!». Мои ноги выбивают из равнодушного металла громоподобную дробь. «Спаси нас!». Трясущиеся, дрожащие от нечеловеческого усилия кисти напрасно пытаются разъять намертво сомкнувшиеся челюсти адского «капкана»…

«Не бросай нас…» Я кричу. «Не оставляй нас одних». Это больше не крик — превращаюсь в ярость, в кипящий гнев. Лифт содрогается под моим отчаянием, лютая ненависть гнет прочные, неуступчивые листы, нечеловеческая, запредельная злоба оставляет на гладкой поверхности зачарованных дверей глубокие, рваные борозды.

Но силы на исходе, тело кричит и молит о пощаде — я проигрываю…

«Папа, открой глаза, посмотри на нас, пааапоооочкааа!»

Я не оставлю вас больше, не оставлю!

Увидеть, всего лишь увидеть… Веки не слушаются, тонкой кожи на глазах больше нет — только костяной нарост — ороговевший панцирь. Глаза запечатаны страшным проклятьем — это кара, наказание.

«Ты знаешь за что».

— Знаю.

«Прими это».

— Нет!

«Тебе не нужны глаза, которые не в силах увидеть Свет».

— Не тебе решать! Уйди!

Я пытаюсь сорвать костяную пластину, закрывшую лицо страшным бельмом. Напрасно — она не поддается, мои ногти даже не оцарапывают её.

«Тебе не помочь своей семье, ты — слеп».

— Уходи!

«Их не спасти, беги, спасай свою жизнь».

— Уходиииии!!!

«Ты оставил их один раз, теперь будет проще».

Это тишь — тишь говорит со мной, вливается в уши, успокаивает умирающие от боли мышцы, баюкает…

«Всё уже случилось, ты не мог им ничем помочь. Так бывает, так случается. Человек слаб — слабее судьбы, слабее обстоятельств».


Я нащупываю холодное острие ножниц, подаренных Поводырем. Слабый, далекий голос: «Пора перерезать пуповину».

Тишь ласкает меня, шепчет, нежно заглядывает в закрытые глаза: «Пойдем со мной, нам предстоит очень долгая дорога».

Улыбаюсь. Мне страшно, но я улыбаюсь. Руки, держащие ножницы, бьет тяжелая, нервная дрожь… Знаю, куда ведет долгая дорога… нам не по пути.

Прижимаю острия к лицу — удар — панцирь хрустит и скалывается. Удар — и крошечные трещинки бегут по ороговевшей поверхности. Удар, удар, удар! Ножницы застывают у самых глаз…

Остается последний шаг — самый важный, самый страшный.

Зачем взгляд, в котором нет ангелов, зачем жизнь, наполненная лишь пустотой, зачем память, в которой только упрек… Я сам выношу себе приговор, но как же тяжело привести его в исполнение…

Металл приятно холодит истонченную кожу век. Какие хрупкие, почти не ощутимые оковы, кандалы для моей грешной души… Пришло время перерезать «пуповину»…

Господи, как же мне страшно, Господи…

* * *
В моем мире нет ничего, кроме боли. Нет даже тишины и темноты, в которые я погружен навечно. Во вселенском вакууме появляется первородный атом — начальный элемент. Он — сосредоточие всего и вся: Бытие и Сущее, Альфа и Омега, Начало и Конец.

Как обидно, что я — это он — крошечная частица, а он — безграничная, ничем не ограниченная боль, вобравшая в себя время и пространство… Мне хочется кричать, но звук еще не рожден, мне хочется умереть, но жизни не существует. Пленник в клетке собственных иллюзий, узник страстей, превратившихся в пыль…

Невидимое веретено времени наматывает на себя нити из миллионов лет — спираль за спиралью. Космическое безбрежье насыщается секундами, время пульсирует — я ощущаю его ритм — вселенская пустота приходит в движение. Тектонические плиты мироздания — Абсолютное Ничто Пространства сталкивается с Великим Ничем — молчаливым Хозяином песочных часов. Детонация и ВЗРЫВ…

Всё меняется. Теперь я слышу Голос. И узнаю его — Поводырь!

Тайные слова — наполненные смыслом и состраданием, молитвы — шелест уставших губ.

И несуществующие стены моей темницы, сотканной из страданий и кошмаров, истончаются и исчезают. Ощущаю теплое, осторожное прикосновение — ладонь Поводыря ложится поверх моих глаз и я, наконец, вырываюсь из ледяных оков свирепой боли — она уходит без возврата.

Здесь нет света, густая тьма пустых глазниц. Но я чувствую это место — старое бомбоубежище — однажды покинутое, но вновь дождавшееся меня.

— Как я оказался здесь… опять? — голосовые связки не слушаются меня, вместо слов — утробный хрип, вместо звуков — только стон.

— Ты никуда не уходил, ты всегда был здесь.

— Но я помню, мы… Что со мной?

— Умираешь — от удушья и потери крови. Ты заклинил дверь, перекрыл вентиляцию, а потом лишил себя глаз.

Речь его — жестокая и хлесткая, как плеть, но нет в ней металла и злобы.

— Зачем?

Он молчит, нам больше не нужны слова.

«Несешь свой крест. Ты хотел чувствовать, что чувствовали Они. Темноту, отчаяние, отсутствие надежды… Глаза мешают видеть».

— Что… видеть?

— «Самого себя».


— Почему ты здесь, со мной?

«Ты — один. Справедливому суду был нужен свидетель, обвинитель и защитник. Судья не может вершить правосудие в одиночку. И ты придумал меня».

— Судья — это я?

«И палач тоже».

Эмоций нет, ни сожаления, ни печали. Ничего.

— Приговор приведен в исполнение?

«Почти. Скоро кончится кислород. Осталось недолго».

Мне не страшно, только немного грустно. И это светлая грусть — странная, невозможная, противоречащая всем инстинктам. Впервые в жизни я не боюсь… Какое тихое спокойствие… мой путь пройден до конца. Вот и всё.

Поводырь смеется:

«Это только начало».

Хороший, добрый смех — нет в нем ни угрозы, ни предупреждения. Только чистый, ясный свет.

Я знаю, запертая дверь скоро откроется и за её порогом будут ждать… те, кто простил меня.

Нас разделяет всего лишь дыхание… несколько глубоких вздохов. Ничтожное расстояние. И я улыбаюсь.

ИСТОРИЯ ПОЭТА

Примечание: рассказ написан при поэтической поддержке Майка Зиновкина.

«Мы в город Изумрудный
Идем дорогой трудной…»
Шум погони становится всё отчетливей.

«Идем дорогой трудной,
Дорогой непрямой…»
Уже слышны человеческие голоса и резкий, до звона в ушах, собачий лай.

«Заветных три желания
Исполнит мудрый Гудвин…»
Я слышу, как ругаются и сквернословят мои преследователи. Им страшно, очень страшно — так глубоко в запретные тоннели они никогда не забирались.

«И Элли возвратится
с Тотошкою домой».
Однако охотничьи псы уже встали на след жертвы, запах свежей крови кружит и туманит голову — как мне это знакомо — законная добыча совсем рядом, «глупо упускать её».


Азарт… Какое могучее и коварное чувство — сильнее страха, сильнее инстинктов. Оно способно подчинить собственного хозяина, превратить в раба. Когда-то азарт привел меня на край пропасти и… я не удержался… рухнул прямиком в преисподнюю… Скольких жертв и лишений стоило возвращение обратно — в мир охотников и гончих псов… лучше не вспоминать. Но до свободы еще 540 нелегких шагов. Сегодня, надеюсь, мне удастся сделать хотя бы несколько… Когда твоя душа в залоге — все пути превращаются в тернистые заросли, сдирающие кожу и мясо с незадачливых и очень опрометчивых путников.

Моих преследователей пока не видно, можно различить три или четыре голоса, да лай собак. Средненький улов, да и шавки не в счет. Наконец вижу огни — факелы и пару фонариков — всего пять светящихся вдалеке точек… Черт бы побрал эти жалкие пятерки, в прошлый раз меня преследовали двадцать отборных вояк, вот это была потеха…

Погоня подходит к концу, осталось преодолеть небольшой, резко уходящий вниз тоннель и всё — мы у цели. Как банально и просто… разочаровывающе. Ни кипящего адреналина, ни страха смерти, ничего. Сегодняшняя охота вышла скучной, ничем не запоминающейся. Надоело…

Достаю из заплечной сумки противогаз — последний штрих в нашем недолгом «совместном» путешествии. Вот теперь точно всё — вы проиграли, мои неведомые друзья-«охотнички». Жду, когда они подойдут поближе, а собаки наконец почуют моё присутствие. Разворачиваюсь, подставляя преследователям защищенную бронежилетом спину, и со всех ног несусь к нужному тоннелю. Надеюсь, вы не перепутаете проходы, как умудрились ваши не слишком умные и наблюдательные предшественники.

Сзади раздается автоматная очередь. Да, нервы у вас слабоваты, зачем же разбазаривать столь дефицитные патроны…

Выстрелы немного подзадоривают меня, не хочется словить шальную пулю в затылок. Знакомый до миллиметра проход — как всегда темный и мрачный, однако мне открыта его торжественная величавость — ему нравится встречать разгоряченных запахом крови охотников — уверенных, ощущающих собственное непогрешимое превосходство. И провожать их — уже обреченных жертв, не ведающих о скорой участи. Всего лишь тридцать метров — коротких, ничем не примечательных… И в легкие проникнет незаметный газ. Он не смертельный, совсем нет — никто ничего не почувствует. Только через несколько шагов ноги откажут, а руки обвиснут безвольными плетьми…

Собаки проявляют неожиданную прыть и посреди тоннеля почти настигают меня — слышу их тяжелое, смрадное дыхание прямо за своей спиной. Тупые псины всего лишь расходный материал, целиком идущий в отходы — без жалости разряжаю в них свой ТТ. Драгоценные секунды потеряны, в проходе появляются первые всполохи от факелов. Как же вы спешите, мои алчные любители круглых сумм… Вам абсолютно неинтересно, за что на моем фотопортрете, щедро развешанном по всем закоулкам метро, начертана огромная цифра в тысячу патронов. Вам наплевать, что совершил «опасный преступник», разыскиваемый по всему подземному миру. В ваших глазах застыла только огромная россыпь обещанных в награду боеприпасов. Жадность… хорошая приманка, почти безотказная.

Жаль, вы не видели, кто расклеивал бесчисленные объявления — мне бы очень хотелось посмеяться над вашими растянувшимися от удивления физиономиями… Обидно, что «работать» приходится с лицами, лишенными всякого выражения…

В несколько прыжков преодолеваю коварный проход и с облегчением срываю надоевший противогаз. Остались секунды ожидания — любимые моменты предвосхищения, которые слаще самого удовольствия.

Как они — охотники — шумят, как громко и глубоко дышат… 10 метров — первый вдох, кислород вперемешку с безымянным парализующим газом щедро насыщает легкие. Выдох — однако неотвратимый процесс уже запущен, кровь насыщается новыми, агрессивными элементами, устремленными прямо в мозг. 20 метров. Слабое, практически незаметное покалывание в глазах. 25 — резкие, неприятные спазмы в мышцах. 27 — дыхание сбивается. 28 — скачет давление и молниеносно устремляется к нулю. 28–29 метров — шаги по инерции, на деревянных, непослушных ногах. 30 — финиш. Пять человеческих тел почти одновременно падают к моим ногам. А где последняя псина, черт бы её побрал? Она оказалась малахольной настолько, что скопытилась в тоннеле! Придется опять надевать осточертевший противогаз — вытаскивать тушку тупой скотины. Но это чуть позже. Первым делом перестрахуюсь — нужно вколоть новоприбывшим адреналин, слабенькие, больные сердца не всегда выдерживают тридцатиметровое «газовое» путешествие, а трупы мне здесь ни к чему.

Вот так — я отлично набил руку — практически готовый реаниматолог. Короткий смешок бесцеремонно нарушает таинство окружающей тишины. Ничего, мне-то здесь как раз нечего бояться. Опять смеюсь — уже в полный голос. Да, охота была так себе, но настроение улучшилось. Еще бы не эта поганая собака в проходе…

Господи, они уже болонок с собой тащат… совсем отмороженный народ пошел, «баунти хантеры» хреновы.


Передо мной — на полу — в ряд разложено четверо мужчин и одна женщина, (вроде ничего такая, миленькая). Ага, и крошечный, мохнатый «зверюг» — про тебя чуть не забыл.

Время знакомства и селекции. Джентльмен и под землей остается джентльменом, по очереди жму четыре безвольных руки и галантно, с достоинством целую изящные дамские пальчики.

— Разрешите представиться — Майк Зиновкин к вашим услугам. — Не вижу радости и восхищения! Неужели имя поэта, гремевшего на всё метро — от Тверской «до самых до окраин» — предано забвению?! Неужели никто больше не вспоминает ни «Лучевую болезнь», ни «Два билета в СВ», ни — боже мой — «Миграцию ёжиков»?!

«С неостановимостью цунами,
Видимо куда-то далеко,
Ёжики бежали табунами
Целеустремлённо и легко…»
— Какой кошмар, какая духовная деградация! Зиновкин забыт… Увы мне! Стоило на несколько лет покинуть родные пределы, как полноводная река людской памяти обмелела, не оставив после себя и следа.


— Однако, милые мои, вам необычайно повезло! У меня не столь часто бывают благодарные слушатели, а поскольку у нас с вами ещё есть немного времени, я прочту вам кое-что из свежего:

выжги меня по дереву золотом сигарет,
евровосточным кружевом искренних неутрат.
всё городское стерео заполонил рассвет —
в праздник борьбы с оружием хлопотно умирать.
весями да пригорками шляется суховей,
свиньи валяют кесаря в бисере и грязи.
дай мне руками зоркими распределить портвейн,
чтоб наше утро весело вымолчал муэдзин.
взвившись кровавым сполохом над пасторалью фар,
девятикрылым ангелом боль мою глубже спрячь.
в пороховницах пороху — лишь на один удар:
дружит давно со штангами русскоязычный мяч.
значит, опять не выстоять — выкусить удила,
выпросить у Анубиса пару часов без сна.
смотрят слепые пристально в зрячие зеркала.
что им такое чудится? — дай тебе чёрт не знать.
смело ныряя в Яузу с вечно живой водой,
даже случайно верю я: сбудутся все мечты.
кто-то нажмёт на паузу, стиснув мою ладонь.
выжги меня по дереву — пусть это будешь ты.
Таланта мне не занимать. А вынужденное одиночество лишь помогает оттачивать фразы и уверенно продевать нить стиха в тысячи игольных ушек рифм и созвучий.


— Каково, а? Чувствуется сила слова? Спасибо, друзья, спасибо. Чудная овация — чудная, жаль беззвучная.

Эх, прошлое, да ушедшее, пеплом запорошенное…


— Впрочем, что это я? Всё, любезные господа и дама с собачкой, на этом объявляю наш поэтический вечер закрытым. А теперь все за работу!


Неспешным шагом прохожусь вдоль «горизонтального» строя притихших, недвижимых людей. На их расслабленных лицах написано полное равнодушие и отсутствие всяческих эмоций. Побочный эффект газа, ничего не поделаешь — лицевые мышцы, как и всё тело, в плену паралича. Зато глаза, глаза всё искупают — живые, подвижные, полные ужаса и немой мольбы. Обожаю…

— Товарищи, благодарю вас за явку на сборный пункт первой добровольческой, освободительной армии! Звучит, да? Поздравляю вас, мои верные, преданные солдаты! Перед зачислением в сакральные ряды, остается чистая формальность — медкомиссия. По её результатам кто-то получит очень красивую и прочную цементную форму… О, друзья, не будем забегать вперед, портить сюрпризы дядюшки Айка (это мой творческий псевдоним — тяжело всё-таки работать с неподготовленной аудиторией). Менее удачливые призывники — пойдут на полевую кухню, извините — провиантом. Таковы суровые законы военного времени, тут ничего не попишешь.

— Начнем с Вас, добрый молодец, — приближаюсь к довольно субтильному, ботаникообразному очкарику, — тут у нас готовый суповой набор, кожа, кости, хрящи, соединительные ткани и, похоже, вместо жалких кусочков редкого мяса — голимая соя… Такой суррогат даже на кухню не отправишь, проклянут ведь потом голодные солдатушки… По всему, быть Вам пушечным соевым мясом, определяю Вас в штрафбат.

В глазах дрыща появляется странное выражение — облегчение и одновременно испуг. Люди боятся неизвестности… Лежит, обездвиженный, беззащитный — и все равно продолжает надеяться — избежать того, чего не ведает; выгадать долю да послаще. Радости демократического выбора между расстрелом и повешаньем…

Коротко ругаюсь про себя на сомнительную кондицию новоиспеченного воина и перехожу к следующему экземпляру.

Жилистый мужичок чуть переступивший границы среднего возраста. Ранние, но уже резко очерченные морщины на серой, давно выцветшей коже; виски, обильно украшенные сединой, и глубоко посаженные, «татуированные» красными прожилками глаза. Они — самое важное, в них ответ на все вопросы. Можно обладать мускулатурой древнегреческого демиурга, но пожелтевшие белки вокруг мутноватых зрачков выдадут тебя… и отбракуют.

Так и есть. Я чертыхаюсь про себя, второй кандидат выбывает. С трудом сдерживаю рвущуюся наружу досаду и раздражение. «Черт, черт, черт!!!».

— А вы, любезный, получаете «белый билет», тщательней надо было заботиться о здоровье, тщательнее… теперь светит только стремительная «карьера» на кухне.

О, как забегали твои зенки, так ведь и из орбит вылететь могут. Извини, служивый, твоя печень не переживет даже крохотной порции «многолетника»… А трупаки мне без надобности.

Оставшиеся двое «преследователей» мужеского пола также не поражают моего богатого воображения — обычные штрафбатники, хилые да кургузые. Ну, спасибо и на этом, всё лучше, чем с желтоглазым «мясом» вышло.

Последней в сегодняшней развлекательной программе значится миловидная особа с короткими, но на удивление здоровыми, хорошо пережившими ударные доли радиации волосами. Карие очи, блестящие, непокорные, а главное — белки «правильного» цвета. Отлично! Вот и редкая удача!

— А тут у нас готовый офицер! Замечательно, милая моя, просто замечательно! С Вашего позволения, посмотрим зубки будущего командира, — мне нет никакого дела до стоматологических неурядиц пленницы — зубы ей больше не понадобятся, однако легкий, пьянящий кураж, как часто случается, призывает немного пошалить.

Н-да… а в «орале» гигиена даже не ночевала… Брезгливо морщусь, «мечта дантиста»… Неопрятность, запущенность и вечная болезненность подземных жителей… Бомж на бомже, свиньи на марше. Поднявшееся было настроение сходит на нет. Что случилось с человеком всего за десяток пусть и тяжелых, но все же мимолетных годин? Тысячи лет величия цивилизации перечеркнуты, подвергнуты сомнению. Красота — и вонючий рот, утыканные пеньками гнилых зубов вгоняют незащищенное сердце поэта в глубокую депрессию. Какой жестокий диссонанс, извращенный каприз затейницы судьбы!

Пора заканчивать затянувшийся балаган. Отбракованного в «провиант» мужичка с нетерпением ждет дальний штрек, обрывающийся почти отвесным склоном. Удачной дороги, мой нездоровый друг. Кто знает, что ждет тебя там… до моего слуха доносятся только утробные, малоаппетитные звуки вечноголодного гигантского пищевода. Как весело клокочет желудочный сок… Впрочем, сам я там не был, воочию ничего не видел, а одним ушам веры нет. Будем надеяться, что на самом дне мира тебя ждут развратные гурии, обожающие желтоглазых «героев».

Герой мясным мешком летит вниз, короткий всплеск и торжествующий гортанный вопль нечеловеческого горла… Не очень-то похоже на гурию. Ладно, веселитесь… Когда-нибудь, очень-очень нескоро, вместо свежего, парного мяса, неизвестный «зверек» из «прекрасного глубока» получит от меня в подарок связку гранат с выдернутой чекой…

Для остальных «везунчиков» наступает время приобщения к вечности. Нет, больше никаких стихов, ямбы и хореи не способны тронуть черствые сердца… Вас ждут всего лишь молотые листья «многолетника», вымоченные в особом — жутко тайном — отваре. Каждый хоть раз грезил о вечной молодости — так я воплощу ваши мечты. Мне не жалко.

Ни один из моих подопечных не возражает против терпкой настойки… то ли действительно упиваются возможностью вечной жизни, то ли паралич немного мешает выразить гражданскую геронтологическую позицию.

Действие газа, между тем, подходит к концу. Мышцы лежащих людей начинают мелко подрагивать, дыхание учащается, кончики пальцев обретают прежнюю чувствительность.

Эх, опять я со своими стихами время потерял… что за болезненная страсть?! Служенье муз…

Суета сует… остается всего около часа на четырех новобранцев. Придется поторопиться.

«Ро-тааа, стройсь!», — у меня отличный командный голос — твердый и зычный, жаль «рота» не очень послушная и подвижная. Перетаскиваю вялую четверку в дальний — самый темный — угол огромного зала.

Секунду размышляю — зажигать ли многочисленные факелы, в обилии закрепленные на древних стенах. Мне свет не нужен, глаза давно приспособились к темноте. Мы с ней сильно сроднились за несколько последних лет… Свет — он для новичков — им ведь так хочется рассмотреть, что установлено на невысоких постаментах, занявших все окружающее пространство. 666 каменных оснований, вмурованных в пол — 540 пустых, ждущих… И лишь 126 уже нашли своих… хозяев? рабов? Пусть будет «владельцев квадратных человеко-мест», или лучше «126 бакинских комиссаров».

Я смеюсь, срываюсь на хохот — эти стены любят и ценят тишину, однако всегда прощают мою бестактную громкость, они терпеливы и в чем-то даже милосердны.

Для четырех постаментов затянувшееся ожидание сегодня закончится. Для четырех новых солдат, «примкнувших» к войску моего Темного господина, всё только начинается — долгая дорога через время и тьму. Я залью ваши тела цементом — по самый подбородок, не выше — вы должны сохранить дыхание, а ваши глаза — ясность. «Многолетник» сохранит жизнь и даже подарит летаргию для тела. Только мозг и сознание избегут наркотического тумана — никакого сна или забытья — всегда на страже, всегда наблюдают явь…

Древний китайский император Цинь Шихуанди надеялся на терракотовое войско… ох, уж эта восточная наивность. Мой Хозяин не совершит глупой ошибки: камень, цемент или дерево — без человека мертвы и бесполезны.

Прощайте, друзья. Горькая судьба вновь зовет меня на поиски «добровольцев». Это вам тут — никаких забот, а мне еще душу из-под залога вытаскивать надо. Еще 536 шагов до свободы — огромное расстояние…


Ах да, совсем забыл, теперь, мои новоиспеченные солдаты, вы можете называть меня Урфином Джюсом! Когда-нибудь вам предстоит взять под моим командованием одну очень хорошо защищенную твердыню — легендарный Потерянный Город… Чувствую, веселье будет знатным!


Дикий смех давно сошедшего с ума человека… слишком много слушателей для одного безумца.

Они слушают и слышат. Их глаза всегда открыты — пожирают темноту. И мертвые голоса застывших иcтуканов вторят друг другу, без устали повторяя зловещие слова:

Три шестёрки каменных сердец да забьются громче кастаньет!
Три шестёрки пар горящих глаз да увидят изумрудный свет!
Три шестёрки пар могучих рук да откроют тайные врата!
И растопчет в пыль проклятый град Господина Тёмного пята!

Оглавление

  • КВАРТИРА № 41
  • УБЕЖИЩЕ ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА
  • МЕТРО 201Х. СВЕРДЛОВСКИЙ ЦИКЛ
  •   АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
  •     Часть первая
  •     Часть вторая
  •     Эпилог
  • ОХОТА
  • ПО ТУ СТОРОНУ ЯНТАРЯ
  • ИСТОРИЯ ПОЭТА