Срок истекает на рассвете [Уильям Айриш] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Уильям АЙРИШ СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ


БЕЗ ДЕСЯТИ ЧАС

Он был лишь розовым талончиком на танец. К тому же использованным талончиком, порванным пополам. Два с половиной цента комиссионных с каждого десятицентового талончика. Пара ног, которая гнала ее через весь зал, через всю ночь. Он — ничто, ноль — мог заставить ее двигаться, куда хотел, пока не кончались его пять минут. Пять минут грохочущих, ревущих, барабанящих синкопов, подобных вихрю песка, бьющему в груду пустых жестянок, там, на эстраде, где джаз. И внезапная, будто включенная рубильником, тишина и две-три секунды какой-то особенной глухоты. Несколько свободных вдохов и выдохов, пока твои ребра не обхвачены рукой какого-то чужого человека. И все сначала: еще один вихрь песка, еще один розовый талончик, еще одна пара ног, догоняющих твои, еще один ноль, заставляющий тебя двигаться туда, куда ему хочется.

Да, вот чем были для нее они все. Она так любит свою работу!.. Она так любит танцы!.. Особенно танцы за плату! Иногда она жалела, что не родилась хромой. Или глухой — тогда она не слышала бы тромбона, показывающего длинный нос потолку. Тогда она не попала бы сюда. Тогда она, наверное, стирала бы чьи-нибудь грязные рубашки в прачечной или мыла грязные тарелки в кухне какого-нибудь кафе. Какой смысл мечтать? Все равно ничего не получишь. Но чем это плохо — помечтать? Все равно ничего не потеряешь.

Во всем огромном городе у нее был только один друг. Он всегда оставался на месте. Он не танцевал — это первое, чем он был хорош. И он всегда рядом, каждую ночь, словно говорит: «Держись, девушка, тебе остался всего лишь один час! Ты выдержишь, ведь раньше ты выдерживала!» И немного погодя: «Держись крепче, девушка! Теперь всего тридцать минут осталось. Я работаю на тебя». И наконец: «Еще один круг, девушка! Всего лишь один круг. К тому времени, как ты снова увидишь меня будет ровно час ночи».

Он говорил ей так каждый вечер. Он никогда ее не подводил. Он, единственный во всем Нью-Йорке, был на ее стороне. В ее бесконечных ночах он был единственным, у кого было сердце.

Она могла его видеть только из двух окон — тех, которые выходили на боковую улицу, — каждый раз, когда она подходила сюда по кругу. Окна всегда немного приоткрыты, чтобы проходил воздух и чтобы прохожие на тротуаре, внизу, слышали джаз: это может заманить кого-нибудь в дансинг. Перед остальными окнами высились здания, они мешали, а вот из двух крайних она видела своего друга. Он ласково смотрел на нее с высоты в узком просвете между домами. Иногда за его спиной была рассыпана горстка звезд. Звезды ей были ни к чему, а вот он помогал ей. Какой прок от звезд? Какой прок вообще от чего бы то ни было?

Он был довольно далеко, но у нее хорошее зрение. Он мягко мерцал на фоне тафтового занавеса неба. Светящийся круг с двенадцатью зарубками по внутренней стороне кольца. И две светящиеся стрелки. Стрелки, которые никогда не застревали, никогда не замирали, никогда не играли с ней злых шуток. Они работали на нее, все двигались и двигались — вперед и вперед дюйм за дюймом, чтобы освободить ее, выпустить отсюда. Это были часы, да, часы на башне Парамоунт на противоположном конце Нью-Йорка, на углу Седьмой авеню и Сорок третьей улицы. Часы были похожи на лицо, как и все часы. Но у них было лицо друга. Странный друг для стройной рыжеволосой девушки двадцати двух лет! Но именно он помогал. Смешно!..

Она видела своего друга и из комнатки, где жила, из окна меблированного дома, если вставала на стул и вытягивала шею, хотя оттуда еще дальше до часов. Но оттуда в бессонные ночи друг казался бесстрастным наблюдателем: ни «за» нее, ни «против». А здесь, в этом беличьем колесе, в этом круговороте — с восьми вечера до часу ночи, — он помогал ей.

Она с надеждой посмотрела на часы через плечо партнера, и они сказали ей: «Без десяти. Худшее позади. Ты стисни зубы — и не успеешь оглянуться…»

— Здесь довольно много народу…

Какой-то миг она не могла понять, откуда пришли эти слова, — настолько далеки были ее мысли от окружающего. Потом она сосредоточила свое внимание на ноле, который кружил ее в этот момент.

О, он еще и разговаривать хочет?! Ну, с этим она справится. Кстати, ему потребовалось больше времени, чем многим другим, чтоб решиться. Он танцевал с ней третий или четвертый раз подряд: ей показалось, что этот цвет костюма уже довольно долго находился перед ее отсутствующим взглядом. Хотя она не могла сказать с уверенностью: она никогда не прилагала усилий, чтоб отличить их одного от другого. Этот, наверное, молчаливый или застенчивый тип, потому и заговорил не сразу.

— Ды.

Короче она не сумела произнести этот слог. Она бы его тогда совсем проглотила. Он попытался снова:

— Здесь всегда так много народу?

— Нет, после закрытия здесь пусто.

Ну и ладно, пусть он на нее так смотрит. Она не обязана быть с ним приветливой. Она обязана только танцевать с ним. Его десять центов оплачивали лишь работу ее ног, а не вокальные упражнения,

В зале притушили свет. Так всегда делали перед последним танцем. Выключали верхний свет, и танцующие фигуры двигались, как шаркающие привидения. Это должно размягчать посетителей, отправлять их на улицу с ощущением, что они провели время здесь, наверху, наедине с кем-то. И все — за десять центов и бумажный стаканчик лимонада…

Она почувствовала, что он немного откинул голову и пристально рассматривает ее, пытаясь понять, почему она такая. Она отвела взгляд. Пустыми глазами смотрела она — пристально, упорно — на сверкающие блестки, бесконечно мелькающие по стенам и потолку. Их разбрасывал зеркальный шар, крутящийся под потолком.

Смотрит ей в лицо, чтоб узнать, почему она такая. Там он не найдет ответа. Почему бы ему тогда не заглянуть во все театральные агентства города, откуда еще не ушел ее призрак, напряженно сидящий спозаранку на первом от двери стуле? Там должен остаться ее дух — столько раз она бывала там! Или почему бы не заглянуть в артистические уборные низкопробного кабаре на Ямайка-роуд — единственное место, где она получила работу, но должна была бросить ее раньше, чем начались репетиции ревю: она оказалась настолько глупа, что однажды согласилась на предложение директора задержаться позже других девушек. Почему бы не заглянуть в щелку автомата-закусочной на Сорок седьмой улице, в щелку, проглотившую в тот никогда не забываемый день ее последнюю монетку, — последнюю во всем мире. Автомат раскрылся и выдал две пухлые булочки; и с тех пор больше не раскрывался для нее, потому что у нее больше не было монеток. А она так часто стояла перед ним голодная! Почему бы прежде всего не заглянуть в старый, видавший виды чемодан под кроватью в ее комнате? Он немного весит, но он полон. Полон заплесневевших, разбитых надежд, ни на что уже не годных.

Ответ можно найти там, а не на ее лице. Ведь лица — только маски.

Он снова попытал счастья:

— Я пришел сюда в первый раз.

Она не отрывала взгляда от серебряного блеска, хлеставшего по стенам.

— Мы без вас скучали…

— Вы, наверно, устаете танцевать к концу вечера?

Его чувство собственного достоинства требовало этого — объяснить ее грубость другой причиной, а не отношением к его личности.

Она знала, она знала, какие они все… На этот раз она посмотрела на него уничтожающим взглядом.

— О нет! Я никогда не устаю. Мне этих танцев недостаточно, даже наполовину. Дома ночью я упражняюсь в пируэтах…

Он мгновенно опустил глаза — удар попал в цель, — потом снова посмотрел на нее.

— Вы на что-то сердитесь, вот что.

Он произнес это не как вопрос, а как открытие.

— Да. На себя. — Он не хочет сдаваться! Неужели он не может понять намека, даже когда этот намек вколачивают кувалдой?

— Вам здесь не нравится?

Коронный вопрос всей серии неуместных замечаний, которые он неуклюже предлагал ей в качестве пищи для разговора!

Она почувствовала спазму в груди от ярости. За этим обязательно последовал бы взрыв. К счастью, необходимость отвечать была устранена: скрежет, грохот жестяных ведер оборвался на какой-то изломанной ноте; отблески зеркал исчезли со стен; зажглась центральная люстра; труба пропела мотив, известный в Бронксе как сигнал «По домам!». Навязанная интимность закончилась, десять центов отработаны.

Она уронила руку, лежавшую на его плече как нечто давно отмершее; и, делая это, она ухитрилась не грубо, но решительно убрать его руку со своей талии.

У нее вырвался вздох неописуемого облегчения; она даже не пыталась скрыть его.

— Спокойной ночи. Мы уже закрываем.

Она повернулась, чтобы уйти, и почти сделала это, но ее задержало — на одно мгновение — его удивленное лицо; она увидела, как он стал шарить в своих карманах и вытаскивать скомканные пачки билетов на танцы; он еле удерживал эту груду в обеих руках.

— Господи, выходит мне не надо было покупать их столько!.. — сказал он разочарованно больше самому себе, чем ей.

— Вы собирались расположиться здесь лагерем на всю неделю? Сколько вы их купили?

— Не помню. Кажется, долларов на десять. — Он взглянул на нее. — Я просто хотел попасть сюда и даже…

— Вы просто хотели сюда попасть? — произнесла она насмешливо. — Сто танцев! Да у нас столько за вечер и не играют. — Она посмотрела на дверь, ведущую в фойе. — И не знаю, что можно сейчас сделать: кассир ушел домой. Вам не удастся получить деньги обратно.

Он все еще держал их, но вид у него был скорее беспомощный, чем огорченный.

— Мне и не нужно денег обратно.

— Билеты действительны и на другие дни.

— Не думаю, что я смогу прийти, — сказал он тихо и внезапно протянул билеты ей. — Можете взять их. Ведь вы получаете проценты с тех, которые сдаете, правда?

На какой-то миг ее руки против воли потянулись к этой груде. Но она тут же отпрянула и взглянула на него.

— Нет! — сказала она вызывающе. — Я не понимаю… Но все равно — не надо, спасибо.

— А мне они зачем? Я сюда никогда больше не приду. Уж лучше вы их возьмите.

Здесь было очень много комиссионных, к тому же очень легких комиссионных, но, наученная горьким опытом, она давно взяла за правило: никогда не уступать ни в чем и нигде, даже если и не видишь, к чему все это ведет. Если уступаешь в чем-нибудь, неважно в чем, потом ты уступаешь еще в чем-нибудь, потом — где-нибудь еще, и делаешь это несколько легче, потом…

— Нет! — сказала она твердо. — Может быть, я и дура, но мне не нужны деньги, которых я не заработала.

И она ушла — окончательно; повернулась на каблуках и пошла через пустой зал. Она обернулась только у двери своей уборной — случайно, когда открывала дверь. Она увидела, что он смял в руках груду билетов, равнодушно бросил бесформенный ком на пол, повернулся и пошел к выходу в фойе.

Он протанцевал с ней примерно шесть раз; он выкинул сейчас билетов больше чем на девять долларов! И это был не жест, чтобы произвести на нее впечатление, — он и не заметил, что она на него смотрела. Легко же он относится к своим деньгам! Будто не знает, что с ними делать, как избавиться от них побыстрее. А это значит — если это вообще что-нибудь значит, — что он не привык иметь деньги. Теперь-то она научилась разбираться в таких вещах. Те, у кого деньги водятся, всегда знают, что с ними делать.

Она пожала плечами и закрыла за собой дверь.

Теперь ей предстояло «прорваться наружу». Но эта операция уже не страшила ее. Это стало похоже на необходимость перебираться через грязную лужу: неприятно, но через минуту ты уже на другой стороне, и — с ней покончено.

Когда она вышла в зал, лампы погасли. Горела только одна, чтобы уборщица могла мыть пол.

Она прошла вдоль мрачного, пустого, похожего на пещеру зала.

Свет и мрак поменялись местами. Теперь за окнами было светлее, чем здесь, внутри. Она прошла мимо двух окон в конце зала и увидела его — своего друга, своего союзника и сообщника; он был все там же — четкий круг на фоне неба. Она толкнула раскачивающиеся двери и вышла в фойе, еще освещенное. Там были двое. Один из них — тот, что закинул ногу на подлокотник дивана, — должно быть, ждал кого-то: он на нее едва посмотрел. Другой, тот самый, что танцевал с ней последние полдюжины — или около того — танцев. Он, однако, напряженно смотрел вниз, на улицу, а не на двери зала, откуда она вышла. Его, видимо, задержало решение проблемы: «Куда идти?» — а не намерение кого-нибудь дождаться. Она прошла бы молча, но он прикоснулся к шляпе — теперь на нем была шляпа — и сказал:

— Домой идете?

Если прежде, в зале, она была уксусом, то здесь, в фойе, превратилась в серную кислоту. Здесь не было распорядителя, который мог бы защитить, здесь ты должна действовать на свой страх и риск.

— Нет, наоборот, я только что пришла. Я поднимаюсь по лестнице спиной вперед.

Она спустилась по покрытым резиновой дорожкой ступенькам и вышла на улицу. Он остался там, наверху. Похоже, что он все еще не знает, что ему делать. И ведь он никого не ждал. Какое ей дело? Что ей до всего этого и до кого бы то ни было?

На воздухе было хорошо, — где угодно было бы хорошо после этого зала.

Но по-настоящему опасная зона — здесь, на улице! Здесь слонялись две не очень-то импозантные фигуры. Они держались в тени подъездов. С их губ свешивались сигареты. Она не помнила случая, чтобы их не было здесь. Как коты, которые следят за мышиной норкой. Те, которые околачивались там, наверху, ждали, как правило, какую-нибудь определенную девушку, а те, что были здесь, внизу, просто ждали кого-нибудь… Повернувшись, она пошла вверх по улице.

Она наперед знала все, что произойдет. Она могла бы написать об этом книгу. Все дело в том, что не стоит пачкать хорошую, белую, чистую бумагу вот этим. И все. Это просто грязная лужа, и, когда идешь домой, через нее надо перешагнуть.

На этот раз началось со свиста; такая форма приставания встречается часто. Это не был честный, открытый, звонкий свист, а приглушенный, таинственный. Она знала, что он относился к ней. А затем последовал словесный постскриптум: «Куда спешишь?» Она даже не ускорила шаг: это означало бы оказывать делу большее уважение, чем оно заслуживало. Когда они думают, что ты боишься, они делаются храбрее. Чья-то рука, задерживая, ухватила ее за локоть. Она не пыталась вырваться, остановилась и посмотрела на руку, а не в лицо.

— Уберите, — сказала она холодно.

К тротуару подкатила машина. Ее дверца была поощрительно приоткрыта.

— Ну, ладно, тебя трудно уговорить. Я тебе поверил. Теперь пошли — такси ждет.

— Я с тобой и в одном троллейбусе не поеду.

Он попытался повернуть ее к машине. Ей удалось захлопнуть сзади себя дверцу, и машина стала опорой, к которой она могла прислониться спиной. Какой-то человек остановился возле них — тот самый, что стоял наверху, в фойе, когда она выходила; она увидела его через плечо этого типа, Но она никогда ни у кого не просила помощи на этих улицах — при этом условии по крайней мере знаешь, что никогда не разочаруешься. И потом все равно через минуту все кончится.

Человек подошел ближе и спросил неуверенно:

— Нужно мне что-нибудь сделать, мисс?

— Вы что, думаете — это отбор желающих выступить по радио в «Часе добрых дел»? Если у вас отнялись руки, позовите полисмена!

— Зачем мне его звать, мисс! — ответил он с какой-то удивительной скромностью, совершенно не подходящей к обстоятельствам.

Он подтянул второго человека к себе, и она услышала глухой звук удара по кости — должно быть, по челюсти. Тот, кого стукнули, зацепился за задний буфер машины, не удержался и отлетел на мостовую, упал на спину. Мгновенье ни один из троих не двигался. Потом упавший стал быстро отползать, забавно отталкиваясь ногами, — он не был уверен, что находится на безопасном расстоянии. Молча, без всяких угроз или других демонстраций враждебности, как подобает человеку, который достаточно практичен, чтобы не тратить время на запоздалый героизм, он вскочил на ноги и удрал. Потом ушла машина: шофер понял, что делать ему здесь нечего.

Ее благодарность вряд ли можно было назвать очень горячей.

— Вы всегда так долго ждете? — сказала она.

— Я же не знал. Может быть, это какой-нибудь ваш особенный друг, — пробормотал он.

— Вы полагаете, что особенные друзья имеют право набрасываться на человека, когда он идет домой? Вы тоже так делаете?

Он улыбнулся.

— У меня нет особенных друзей.

— Можете считать, что вы высказались за двоих, — сказала она. — А мне они и не нужны.

Он понял, что она собирается без дальнейших разговоров повернуться и уйти.

— Меня зовут Куин Вильямс, — вырвалось у него; он пытался задержать ее еще на мгновенье.

— Рада с вами познакомиться.

Эти слова не звучали так же приятно, как они выглядят написанными на бумаге.

Она снова двинулась в путь. Он повернулся и посмотрел в ту сторону, где исчез пристававший к ней человек.

— Как вы думаете: может быть, мне пройти с вами квартал или два?

Она и не разрешила и не запретила ему это сделать.

— Он не вернется, — только и сказала она.

Он истолковал ее невразумительный ответ как полное согласие и пошел в ногу с ней на официальном расстоянии в несколько футов. Целый квартал они прошли в молчании: она — потому что твердо решила не делать никаких усилий для поддержания разговора; он — потому что был очень робок и не знал, что говорить теперь, когда получил право провожать ее. Они перешли улицу, и она заметила, что он оглянулся, но ничего не сказала. В таком же каменном молчании миновали второй квартал. Она смотрела вперед, словно была одна.

Подошли ко второму перекрестку.

— Здесь я поворачиваю на запад, — сказала она коротко и повернула за угол, как бы прощаясь с ним без лишних церемоний.

Он не понял намека и, помедлив, повернул вслед за ней. Она заметила, что он снова оглянулся.

— Можете не волноваться, — сказала она язвительно, — он сбежал совсем.

— Кто? — спросил он удивленно. И тут только понял, о ком она говорит. — О, я о нем и не думал!..

Она остановилась, чтоб опубликовать ультиматум.

— Послушайте, — сказала она, — я не просила вас идти со мной до моего дома. Если вы хотите идти — это ваше дело. Только одно я вам скажу: ничего не придумывайте, пусть никакие мысли не лезут вам в голову

Он принял это молча. И не протестовал против того, что она неправильно поняла его, когда он оглядывался. Это было почти первое, что ей понравилось в нем, с тех пор как он попал на ее орбиту час или два назад.

Они снова двинулись, все еще на расстоянии нескольких футов друг от друга, все еще не разговаривая. Это было странное провожание. Но если уж нужно, чтобы ее кто-нибудь провожал, она предпочла бы, чтоб это было именно так.

Они шли вверх по переулку, темному, как тоннель, — над ним когда-то проходила воздушная железная дорога.

Наконец он заговорил. Ей показалось, что это были первые слова, которые он произнес после драки возле такси.

— Вы хотите сказать, что ходите здесь одна ночью?

— А почему бы и нет? Это не хуже, чем там. Если здесь на вас кто-нибудь набросится, то только ради вашего кошелька.

Она уже устала держать свои коготки выпущенными, все время готовясь пустить их в ход. Приятно было — ради разнообразия — вернуть их туда, где им полагалось быть.

Он снова оглянулся — второй или третий раз, как будто в густом мраке, сквозь который они шли, можно было что-нибудь рассмотреть.

— Чего вы боитесь — что он набросится на вас с ножом? Он этого не сделает, не беспокойтесь.

— Я и не заметил, что оглядываюсь. Должно быть, такая привычка у меня появилась…

«Его что-то гнетет, — подумала она. — Люди не оглядываются вот так, каждую минуту». Она вспомнила о странной покупке кучи билетов там, в этой потогонке, и о том, как он выбросил их, будто они потеряли свою ценность, как только кончился вечер. Она вспомнила еще кое-что и спросила:

— Когда я вышла, вы стояли там, в фойе, на верху лестницы, помните? Вы кого-нибудь ждали?

Он сказал:

— О нет, не ждал.

— Тогда зачем вы стояли там, ведь дансинг закрылся?

— Я не знаю, — сказал он. — Просто не решил, куда мне идти и что делать.

Тогда почему он не стоял на улице, у выхода? Ответ пришел сам собой: с улицы нельзя увидеть человека, стоящего в фойе. Пока он находится там, он в безопасности, а внизу, у подъезда, человека можно узнать, если его кто-нибудь ищет.

Но она его не спросила, так ли это, потому что ее собственная мысль в этот момент, как решетка в воротах крепости, вдруг опустилась с резким скрежетом: «Не нужно милосердия! Какое тебе дело? Что все это тебе? Зачем тебе это нужно знать? Что ты — нянька в трущобах? О тебе кто-нибудь когда-нибудь беспокоился? Ты все еще не научилась. Тебя избили до синяков, а ты все еще протягиваешь руку каждому, кто попадается на твоем пути? Что нужно, чтобы ты, наконец, поняла? Стукнуть тебя по голове свинцовой трубкой?»

Он снова обернулся. И она ничего не сказала. Они дошли до Девятой авеню, темной, широкой и мрачной. Красные и белые бусинки автомобильных фар не могли осветить ее. Поток бусинок стал медленнее, застыл и превратился в блестящую диадему.

Она уже шагнула на мостовую, когда он на какое-то мгновенье отпрянул назад.

— Пошли. Светофор открыт, — сказала она.

Он сразу же пошел за ней, но эта задержка разоблачила его: она поняла, что не светофор остановил его, а одинокая фигура на другой стороне улицы, медленно удалявшаяся от них, — полицейский, обходящий свой участок.

Они пересекли улицу и вошли в бездну следующего квартала с тремя озерцами света. В воздухе теперь чувствовались сырость и прогорклый запах загрязненной нефтью воды. Где-то впереди них мрачно простонала сирена буксира, затем другая ответила ей — издалека, со стороны Джерси.

— Теперь уже скоро, — сказала она.

— Я никогда не был в этом районе, — признался он.

— За пять долларов в неделю нельзя жить подальше от реки.

Она открыла свою сумочку и стала искать ключ. Своего рода рефлекс — заблаговременно удостовериться, что ключ на месте. Когда они достигли среднего озерца света, она остановилась.

— Ну, вот здесь.

Он посмотрел на нее. Она подумала, что он почти глупо на нее смотрит. Но во всяком случае в его взгляде не было никаких любовных стремлений.

Почти напротив них — ее подъезд; дверь распахнута. Раньше подъезд был совсем темным, и она до ужаса боялась входить в дом поздно ночью; но когда кого-то зарезали на лестнице, там стали оставлять тусклую лампочку, так что она размышляла кисло: «Ты по крайней мере увидишь, кто именно всадит тебе нож в спину, если уж это должно случиться…»

Она сделала прощание очень кратким, чтобы уйти за пределы досягаемости его вытянутой руки.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она и оказалась уже в подъезде, а он — на тротуаре.

Опыт научил ее поступать именно так, а не стоять рядом, выслушивая уговоры и возражения.

Но, прежде чем уйти, она успела заметить, что он снова оглянулся в темноту, сквозь которую они только что прошли. Над ним властвовал страх.

Кем он был для нее? Просто розовым талончиком на танец, порванным пополам. Два с половиной цента комиссионных с каждых десяти центов. Пара ног, ничто, ноль.

ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО

Она прошла по коридору. Теперь она была одна. Она была одна в первый раз с восьми часов вечера. Ее не обнимали мужские руки. Чужое дыхание не касалось ее лица. Она была одна. Она не очень хорошо представляла себе, каково людям в раю, но ей казалось, что там именно так — можно быть одной, без мужчины. Она прошла мимо единственной лампы в конце коридора — бледная, усталая… Сначала она шла если не бойко, то во всяком случае твердо, но после двух маршей лестницы как бы осела, пошатываясь из стороны в сторону, придерживаясь то за стены, то за деревянные перила.

Она поднялась на самый верх и, задыхаясь, прислонилась к двери.

Оставалось еще немного, совсем немного, и тогда — все. Все — до завтрашнего вечера. Она достала ключ, сунула его в скважину, толкнула дверь, вытащила ключ и захлопнула дверь за собой. Не руками, не за ручку — плечами, откинувшись назад.

Нащупала выключатель и зажгла свет.

Вот оно! Это — дом. Вот эта комната. Ради этого ты упаковала чемодан и приехала сюда. Об этом ты мечтала, когда тебе было семнадцать лет. Для этого ты выросла красивой, выросла нежной, привлекательной. Выросла…

Здесь трудно двигаться. Вся комната засыпана черепками. Они доходят до щиколоток, до колен. Они невидимы — рассыпавшиеся мечты, разбитые надежды, лопнувшие радуги…

Здесь ты иногда плакала, плакала тихо, неслышно, про себя, глубокой ночью. Или просто лежала с сухими глазами, ничего не ощущая. Все было безразлично. Ты размышляла тогда: скоро ли ты постареешь? Надо думать, скоро…

Она, наконец, оттолкнулась от двери и, стягивая шляпку, бросила взгляд на мутное зеркало в углу. Нет, не скоро. И к тому же очень жаль, что это все-таки произойдет.

Она свалилась на стул и сбросила туфли. Ноги у людей существуют не для того, что делают ее ноги. Людей нельзя заставлять танцевать бесконечно.

Она сунула ноги в фетровые ночные туфли с бесформенными отворотами и продолжала сидеть с бессильно повисшими руками.

Около стены стоит кровать, продавленная посредине. В центре комнаты, под лампой, — стол и стул. На столе лежит конверт с наклеенной маркой, совсем готовый к отправке. Но в конверт ничего не вложено. На конверте — адрес: «Миссис Ани Кольман. Гор. Глен-Фолз, штат Айова». А рядом — листик почтовой бумаги, на котором написано всего три слова: «Вторник. Дорогая мама!» — и больше ничего.

Закончить письмо нетрудно — она написала много таких писем. «У меня все в порядке. Спектакль, в котором я участвую, имеет большой успех, и очень трудно достать на него билеты. Он называется…» Она может выбрать какое угодно название в газете. «Я играю в этом спектакле не очень большую роль, немного танцую, но уже поговаривают о том, чтобы дать мне в следующем сезоне роль со словами. Так что, видишь, мама, беспокоиться нечего…» И потом: «Пожалуйста, не спрашивай, нужны ли мне деньги. Это смешно. Видишь, я посылаю тебе. По справедливости я должна была бы послать больше, мне достаточно хорошо платят. Но я немного растранжирила. В нашей профессии приходится следить за своей внешностью. А потом — моя квартира. Как бы она ни была прекрасна, она стоит довольно дорого. Да еще моя прислуга-негритянка. Но на следующей неделе я постараюсь прислать больше…» И две долларовые бумажки окажутся в конверте — бумажки, невидимо покрытые ее кровью.

Вот что она писала. Она могла кончить это письмо с закрытыми глазами. Может быть, она его допишет завтра, когда встанет. Придется. Оно лежит на столе уже три дня. Но не сегодня. Иногда человек так устает, что чувствует себя побежденным! Даже лгать не может. И тогда между строк может проскользнуть…

Она поднялась и подошла к нише в задней стене. Там стояла газовая конфорка. Она чиркнула спичкой, повернула кран — и возник маленький кружок голубоватого пламени. Сняла с полки и поставила на конфорку помятый жестяной кофейник. Кофе засыпано еще утром, когда двигаться не так мучительно. Прежде чем расстегнуть и снять платье, она подошла к окну — задернуть занавеску. И замерла…

Он все еще стоял там, внизу. Он стоял там, внизу, на улице, возле дома. Тот, который провожал ее. Он стоял на краю тротуара, будто не знал, куда отсюда уйти. Стоял неподвижно, однако не совсем спокойно.

Но он остался не из-за нее: не смотрел вверх, не искал ее в окнах и не заглядывал в подъезд, через который она ушла. Он делал то же, что раньше, когда шел с ней, — оглядывался по сторонам, напряженно всматриваясь в ночь. Да, в чувствах, которые он испытывал, нельзя было ошибиться даже с высоты третьего этажа. Он боялся.

Его поведение почему-то ее раздражало. Чего ему надо? Почему он не уходит куда-нибудь? Она хочет избавиться от них всех, она хочет забыть их всех, кто имеет хоть какое-то отношение к этой толчее, к ее тюрьме! А он один из них.

Ей хотелось наброситься на него: «Убирайся! Чего ты там ждешь? Давай двигай, или я позову полицейского!» Она знала, как говорить, чтобы заставить человека уйти!..

Но прежде чем она раскрыла окно, что-то произошло.

Он посмотрел вдоль улицы, в направлении Десятой авеню. И она увидела, как он вздрогнул и съежился.

Еще миг — и он бросился в сторону, исчез. Очевидно, в подъезде ее дома.

Никаких признаков того, что вызвало его исчезновение. Улица внизу была безжизненна — темная, как ствол револьвера; только свет уличных фонарей конусами падал на тротуар.

Она стояла, прижав лицо к стеклу, выжидая и наблюдая. Внезапно что-то белое появилось во тьме. Через несколько секунд она поняла: это был маленький патрульный полицейский автомобиль. Он приближался с выключенными фарами, бесшумно, чтобы захватить злоумышленников врасплох. У него не было определенной цели. Он ни за кем не охотился. Просто ехал и завернул сюда — наугад.

Вот он уже проехал. У нее мелькнуло желание открыть окно и крикнуть, чтобы они остановились, и сказать им: «Здесь, в подъезде, прячется человек. Спросите его, что он задумал». Но она не тронулась с места. Зачем? Она не собиралась заниматься его делами, но, с другой стороны, она не собиралась также заниматься делами полиции.

Автомобиль проехал и пропал за углом.

Она обождала минуту или две, чтобы посмотреть, как он выйдет из подъезда. Он не выходил. Тротуар перед домом был пуст. Он прятался где-то в подъезде. Он совершенно потерял мужество, это ясно.

Наконец она задернула занавеску и отошла от окна. Но не стала раздеваться. Она подошла к двери и прислушалась. Затем медленно открыла ее. Вышла в пустой коридор, неслышно — в своих мягких туфлях — прошла к перилам, осторожно наклонилась и посмотрела вниз в слабо освещенный зияющий колодезь — на самое дно.

Она увидела его там, внизу. Он сидел, сгорбившись, — на первых ступеньках. Он снял шляпу. Должно быть, она лежала рядом с ним. Он сидел спокойно, только одной рукой все время теребил волосы.

И, сама не зная почему, она издала шипящий звук — сильный, но не громкий, чтобы привлечь его внимание.

Вздрогнув, он вскочил и взглянул наверх. И увидел ее лицо наверху, над перилами.

Она жестом приказала ему подняться. Он сразу же исчез из виду, но она слышала, как он быстро поднимается, шагая через две-три ступеньки. Потом он показался в последнем пролете — и вот остановился рядом с ней, тяжело дыша. Он посмотрел на нее вопросительно и в то же время с какой-то надеждой.

Он моложе, чем казалось прежде. Моложе, чем в той толкучке. Может быть, там сама атмосфера заставляет всех выглядеть зловещими и более опытными, чем они есть на самом деле.

— Что случилось, парень? — поскольку она нарушала одно из ею самой введенных правил, она задала вопрос как можно грубее.

Он сказал:

— Ничего… Я… Я не понимаю вас… И запнулся. Но потом сказал: — Я просто отдыхал там немного.

— Да, — сказала она с каменным лицом. — Люди всегда отдыхают на ступеньках чужих домов в два часа ночи, когда их ничто не тревожит. Я знаю. Это совершенно логично. То-то вы всю дорогу оглядывались. Неужели вы думаете, что я не заметила? И того, как вы устроились в фойе, когда я вышла из своего сарая?

Он смотрел на лестничные перила и тер их ладонью по одному месту, будто там никак не стиралась грязь.

Он становится моложе с каждой минутой. Теперь ему лет двадцать пять. А когда он возник в дансинге, ему было… Да что там — у крыс нет возраста. Во всяком случае, их возрастом никто не интересуется.

— Как вы сказали вас зовут? Вы мне говорили на улице, но я забыла.

— Куин Вильямс.

— Куин? Никогда не слыхала такого имени.

— Это девичья фамилия моей матери.

Легкий звенящий шум заставил ее вернуться в комнату. Она подошла к конфорке и выключила газ, подняла жестяной кофейник и перенесла его на стол. Дверь осталась открытой, и она подошла, чтобы закрыть ее.

Он все еще стоял у лестницы, и все еще полировал перила, и смотрел на свою руку…

Она резко и повелительно сказала:

— У меня тут есть кофе, зайдите на минутку, я поделюсь с вами. — И тут же подумала: «Какая ты дура! Неужели ты никогда не научишься? Неужели ты не знаешь, что этого нельзя делать! И все-таки ты сделала это».

Он шагнул вперед, но она стояла в дверях, как бы преграждая ему путь.

— Только договоримся об одном, — предупредила она убийственно ровным голосом. — Я вас приглашаю выпить со мной чашку кофе — и больше ничего.

— Я ведь вижу, что вы за человек, у меня глаза в порядке, — сказал он с какой-то странной скромностью, которую она до сих пор в мужчинах не встречала.

— Вы бы поразились, если б узнали, скольким людям надо сходить к глазному врачу, — кисло пошутила она.

Она отступила, и он вошел. Она закрыла дверь.

— Говорите тише. В соседней комнате живет старая летучая мышь… Можете взять вон тот стул, а я придвину этот, если он не рассыплется.

Он со строгой церемонностью опустился на стул.

— Можете бросить свою шляпу на постель, — она снизошла до гостеприимности, — если дотянетесь.

Они оба посмотрели, как шляпа очутилась на кровати, и неуверенно улыбнулись друг другу. Потом она опомнилась и быстро согнала свою улыбку, а его — погасла от одиночества.

— Все равно я в этой штуке никогда не могу сварить только одну чашку кофе, — заметила она, как бы извиняясь за то, что попросила его войти.

И принесла еще одну чашку и блюдце.

— У меня две чашки, потому что их продавали у Вулворта по пять центов за пару. Надо было брать две, либо оставить им сдачу, — сказала она. — Первый раз ею пользуюсь. Наверно, надо ее ополоснуть. — Она подошла к покрытому плесенью крану водопровода в той же нише, в углу. — Вы пейте, — сказала она, стоя к нему спиной. — Не ждите меня.

Она услышала, как задребезжала крышка кофейника, когда он поднял ее, чтобы налить себе кофе. А потом крышка упала с таким стуком, что чашка на столе запела.

Она быстро обернулась

— Что такое? Вы ошпарились? Вылили на себя?

Ей показалось, что он побледнел. Он покачал головой, но не взглянул на нее: он был слишком занят чем-то. В одной руке он держал кофейник, — а в другой — конверт. Конверт с адресом ее матери. Он смотрел на него в полном оцепенении.

Она подошла к столу и сказала:

— Что случилось?

Он взглянул на нее, все еще держа в руке конверт.

— Вы кого-нибудь знаете в Глен-Фолзе, в Айове? Вы туда посылаете это письмо?

— Да. А что? — спросила она резко. — Это я своей матери пишу. — В ее тоне был вызов. — Ну и что? Что вы хотите по этому поводу сказать?

Он покачал головой и приподнялся со стула, но потом снова сел. Он смотрел на нее во все глаза.

— Это невозможно! — выдохнул он, наконец, и потер лоб. — Ведь я приехал оттуда! Это мой родной город. Я приехал оттуда немногим больше года назад… Вы что, тоже оттуда? — В голосе его звучало недоверие.

— Когда-то я там жила, — сказала она осторожно. Она выпустила слово «тоже». Так уж она была устроена. Она научилась никому не верить, никогда и нигде. Это единственный способ не быть обманутой. Какую он ведет игру? Минутку! Он открыт! Сейчас она собьет его с ног прямым в подбородок.

— Так вы, значит, из Глен-Фолза? — Она смотрела на него в упор. — А на какой улице вы там жили?

Он ответил сразу же, раньше, чем она успела сесть.

— На Андерсон-авеню, около Пайн-стрит, второй дом от угла, между Пайн-стрит и Ок-стрит. Очень близко от угла…

Она внимательно следила за его лицом. Так отвечают, когда спрашивают твое имя.

— Вы когда-нибудь ходили в кинотеатр «Бижу», на площади, где суд?

На этот раз ответ задержался.

— Когда я там жил, — сказал он, и в голосе его звучало недоумение, — никакого кинотеатра «Бижу» не было. В Глен-Фолзе было только два кинотеатра: «Штат» и «Стандарт».

— Я знаю, — сказала она тихо, глядя на свои руки. — Я знаю, что там нет такого кинотеатра. — Ее руки немного дрожали, и она спрятала их под стол. — А как называется та улица, где мостик пересекает железнодорожную линию? Знаете, мостик, по которому переходят через железнодорожную выемку?

Только тот, кто родился там, кто прожил там полжизни, мог ответить на этот вопрос.

— Да какая же это улица? — ответил он просто. — Мостик расположен в очень неудобном месте, между двумя улицами, и к нему приходится пробираться по очень узенькой тропочке. Все на это жалуются, вы ведь знаете.

Да, она знала. Но дело в том, что и он знал. Он сказал:

— Господи, посмотрели бы вы на себя! Вы совсем побледнели. Я тоже так себя чувствовал только что.

Значит, правда? И ей достался такой странный фант? Она сказала почти шепотом:

— Знаете, где я жила? На Эме-роуд. Вы знаете, где это? Да? Это ведь следующая улица после Андерсон-авеню. Это, собственно, не улица, а тупик. Послушайте: наверное, задние стены наших домов — друг против друга. Вы когда-нибудь слышали такое!..

Она замолчала. Потом сказала удивленно:

— Как получилось, что мы не были знакомы?

— Я приехал в Нью-Йорк год назад, — сказал он.

— А я пять лет назад.

— А мы переехали на Андерсон-авеню после того, как умер мой отец. Это два с лишним года тому назад. До этого мы жили на ферме, у нас была ферма около Марбери…

Она быстро кивнула, счастливая оттого, что иллюзия не рухнула.

— Так вот в чем дело! Я уже уехала к тому времени, когда вы переехали в город. Но, может быть, сейчас мои родные уже знакомы с вашими родными. Ведь — соседи…

— Должно быть. Я прямо их вижу сейчас. Мама всегда очень любила… — Он запнулся и сказал: — Вы мне еще не сказали, как вас зовут.

— Меня зовут Брикки,[1] Брикки Кольман. То есть меня зовут Руфь, но все называли меня Брикки, даже в семье. Боже, как я ненавидела это прозвище, когда была девчонкой! А теперь мне его даже как-то недостает. Это все из-за…

— Я понимаю, из-за ваших волос, — закончил он за нее.

Его рука потянулась к ней, ладонью кверху, немного неуверенно, готовая спрятаться, если на нее не обратят внимания. Ее рука появилась из-под стола тоже не очень уверенно. Руки сошлись, встряхнулись и снова разошлись.

Они смущенно улыбнулись друг другу через стол. Церемония была закончена.

— Привет, — пробормотал он нерешительно.

— Привет, — ответила она тихо.

Они словно заключили союз, основанный на общности интересов.

— Мне кажется, что наши родные уже познакомились там. Как вы считаете? — спросил он.

— Обождите минутку! Вильямс… Хотя это очень распространенная фамилия. А нет ли у вас брата, с веснушками?

— Есть. Младший братишка. Джонни. Еще мальчишка, ему восемнадцать лет.

— Готова держать пари — он встречается с моей племянницей! Ей самой всего шестнадцать лет. Она мне время от времени пишет о своих сердечных увлечениях. Теперь это — мальчишка по фамилии Вильямс, совершенно замечательный парень, если не считать веснушек. Но она надеется, что они со временем сойдут.

— Он играет в хоккей?

— Да, в команде Джеферсоновской школы, — ответила она.

— Тогда это Джонни. Тогда это он!

Они только качали головой, совершенно пораженные.

— Как тесен мир!

— Да, действительно!

Теперь уже она смотрела на него. Господи, как она смотрела на него! Видела его в первый раз. Изучала его. Заучивала наизусть. Простой парень, задушевный, простой, как хлопчатобумажная ткань. Ничего шикарного в нем — просто парень из соседнего дома. В жизни каждой девушки из маленького городка есть такой парень. И вот он здесь. Ее парень! Тот, который должен был быть ее парнем, который был бы ее парнем, если бы она задержалась дома, обождала еще немного. Ничего особенного в нем нет. Да и вообще в мальчишках из соседних домов никогда ничего особенного не бывает. Они слишком близки к вам.

Они говорили о своем родном городке тихими голосами, и глаза их заволокла мечта. Они ввели родной городок в эту самую комнату. Они вытолкнули Нью-Йорк, и он повис в ночи, снаружи. Они вытолкали его прочь.

Они забыли, кто они и чем занимались. Они уже говорили не друг для друга, а каждый для себя. И образовался один бегущий ручей между ними, один поток воспоминаний.

— Этот деревянный тротуар перед универсальным магазином «М»… Там одна доска все время опрокидывалась, если станешь близко к краю. Я уверен, что ее так и не починили.

— А кондитерская Грегори — помните? Какие он придумывал названия для своих блюд! Мороженое «Восточные сладости Делюкс»!..

— А Джеферсоновская школа? Вы тоже ходили в Джеферсоновскую школу?

— Конечно! Все ходили в Джеферсоновскую школу. А эти отлогие каменные скосы вдоль лестницы? Я всегда съезжала по ним стоя, когда выходила из школы.

— И я тоже. У вас наверняка английский язык преподавала мисс Эллиот? Да? У вас была мисс Эллиот?

— Конечно. У всех была мисс Эллиот по английскому.

На мгновенье ей стало немного больно: «Мальчишка из соседнего дома, а я встретилась с ним за две тысячи миль и с опозданием на пять лет! Мальчишка из соседнего дома. Мальчишка, которого я должна была знать и никогда не знала!»

— А аптека в конце главной улицы? Это тоже хорошее место, — сказал он.

— А вьюнки в окнах…

— А вечером на всех верандах — гамаки. Они медленно раскачиваются, а на полу, рядом, стоит стакан лимонада… А вы тоже пили лимонад? Я так всегда…

А ночью — никакой музыки. Тишина… Она уронила голову на руки так внезапно, будто у нее сломалась шея.

— Домой, — услышал он ее приглушенный голос. — Домой! Я хочу снова увидеть маму…

Когда она подняла голову, он стоял над ней. Он до нее не дотронулся, но она поняла, что он хотел это сделать. Она не хотела, чтобы он увидел ее глаза, полные слез.

— Дайте-ка сигарету, — сказала она хрипло. — Я всегда курю после того, как плачу. Не знаю, что со мной случилось. Я на людях не плакала уже много лет.

Ему это не понравилось. Он не дал ей сигареты.

— Почему вы не вернетесь? — спросил он.

Теперь он снова показался ей намного старше. А может быть, она стала моложе, в свою очередь. Город старит человека. Вот дома остаешься молодым. И даже когда думаешь о доме, тоже немного молодеешь на некоторое время.

Она молчала. Он снова спросил:

— Почему вы не вернетесь? Почему вы не вернетесь домой?

— Вы думаете, я не пыталась? — сказала она сердито. — Я рассчитала стоимость дороги и знаю все наизусть. Столько раз ходила в справочное бюро узнавать!.. Прямой автобус ходит только один раз в день, он уходит из Нью-Йорка в шесть часов утра. Можно поехать вечерним автобусом, но тогда придется заночевать в Чикаго, а если заночевать в Чикаго или где-нибудь еще, можно потерять власть над собой и вернуться.Однажды я даже дошла до самой автобусной станции, и со мной был мой чемодан, запакованный. Я сидела и смотрела, пока они откроют ворота. И не смогла. В последнюю минуту убежала. Сдала билет и притащилась обратно сюда.

— Но почему? Почему вы не можете уехать, если хотите? Почему?..

— Потому, что из меня ничего не вышло. Они считают, что я крупная звезда на Бродвее, а я просто такси-герл, мешок с опилками, который нанимают, чтобы таскать по полу. Видите эту бумагу, на которой написано только «Дорогая мама»? Одна из причин — то, что я писала домой все это время. А теперь у меня не хватает смелости вернуться, посмотреть им в лицо и признаться, что я неудачница. Для этого нужно много смелости, а у меня ее нет.

— Но ведь это ваши родные! Ваша семья! Они поймут. Они первые постараются сделать, чтоб вам было легче, поддержат вас.

— Я знаю. Маме я могу рассказать все. Не в ней дело. Дело в друзьях, в соседях. Она, наверное, все эти годы хвасталась мной. Читала им письма. Знаете, как это бывает… Конечно, мама и сестры помогут мне. Они ни слова не скажут. Но все равно им будет больно. А я этого не хочу. Я всегда хотела вернуться так, чтобы они гордились мною. А теперь, если я вернусь, они будут жалеть меня. — Она посмотрела на него и покачала головой. — Это только часть причины. Это не самая главная причина. Совсем не самая главная.

— Так в чем же дело?

— Я не могу вам сказать. Вы будете смеяться надо мной. Вы не поймете.

— Почему я буду смеяться? Почему это я не пойму? Я ведь тоже оттуда, тоже чужой в этом городе, как и вы.

— Ну, тогда слушайте, — сказала она. — Дело в самом этом городе. Вы думаете, это просто место на карте? Да? А я думаю о нем, как о личном враге, и знаю, что права. Город злой. Он тебя побеждает. Он схватил меня мертвой хваткой и держит. И я не могу уехать.

— Но дома, бетонные здания — у них нет рук. Они не могут протянуть руки и схватить вас, если вы решите уехать!

— Я говорила, что вы не поймете. Домам не нужны руки. Когда их так много, когда они сгрудились вместе, они заражают воздух. Я не знаю длинных, умных слов. Я знаю только, что в этом городе есть какая-то атмосфера, которая исходит от всех этих домов. Гнусная, плохая, злая. И когда вы слишком долго дышите ею, она проникает вам под кожу, проникает в кровь — и вы пропали. Город вас захватил. И тогда остается только сидеть и ждать. И через некоторое время он превратит вас в то, чем вы никогда не хотели быть и никогда не думали, что будете. Тогда уже поздно. Тогда можно уехать, куда угодно, хоть домой, но вы останетесь тем, во что превратил вас город.

Теперь он посмотрел на нее молча.

— Вам это все кажется ерундой. Вы мне не верите, но я убеждена, что права. Город омерзителен. Если вы немного слабее других, немного медлительнее или вам нужно немного помочь, нужно поддержать во время прыжка через пропасть, вот вас-то город и хватает. Вот тогда он и выступает в подлом свете! Город — трус. Он бьет только лежачих, только, только лежачих! Я говорю, что город мерзок! Может, он и хорош для кого-то, но ведь этот «кто-то» не я. А для меня он мерзок. Я его ненавижу. Он — мой враг.

— Почему вы не уезжаете? — снова спросил он. — Почему?..

— Потому, что я недостаточно сильна, чтобы разорвать цепи, которыми город меня сковал. Я это доказала себе в то раннее утро, когда сидела на автобусной станции. Тогда я поняла. Чем больше тебе хочется уехать, тем сильнее он тебя тянет назад. Он подобрался ко мне исподтишка, называл себя здравым смыслом. Он шептал мне: «Ты можешь уехать в любой момент. Почему не попробовать еще раз, почему не подождать еще один день? Почему не подождать еще одну неделю?» И к тому времени, когда кондуктор автобуса сказал: «Готов», — я уже шла по улице, обратно, с чемоданом в руке. Шла медленно, побежденная. Я не шучу. Когда я шла, мне казалось, что я слышу, как тромбоны и саксофоны дразнят меня оттуда, с вершин домов: «Ага, попалась?! Мы знали, что ты не сможешь этого сделать! А-ча-ча! Попалась?!»

Она опустила голову на руки.

— Может быть, я не смогла разорвать эти путы, потому что была одна. Одна я слишком слаба. Если бы кто-нибудь поехал вместе со мной, кто-нибудь, кто мог бы меня схватить за руки, если бы я попыталась удрать! Тогда, может быть… Тогда я не поддалась бы.

Он весь подобрался. Она это заметила. — Жаль, что я не встретил вас вчера, — услышала она. Он говорил больше себе, чем ей. — Как обидно, что я встретил, вас сегодня, а не вчера!

Она поняла, что это значит. Он что-то сделал вчера, что-то такое, чего не должен был делать. И теперь он не может вернуться домой. Ничего нового он не сказал. Она все время знала, что его что-то тревожит.

— Ну, мне пора, — пробормотал он. — Надо уходить.

Он подошел к постели, где лежала его шляпа. Она заметила, что он приподнял край подушки, и увидела, как другая рука скользнула во внутренний карман пиджака.

— Забери! — сказала она резко. — И не смей… — Потом она немного смягчилась. — У меня есть деньги на дорогу. Я отложила их еще восемь месяцев тому назад. Даже на сендвич во время остановки.

Он надел шляпу и пошел. Он пошел прямо к двери — медленно, нерешительно. Проходя, он коснулся рукой ее плеча, словно совершая обряд посвящения в рыцари. Общее горе, взаимная симпатия бессильных помочь друг другу людей — двух людей, попавших в одну беду.

Она дала ему дойти до двери и, когда он взялся за ручку, сказала:

— Они ищут тебя? Да?

Он обернулся и посмотрел на нее без удивления. И не спросил, как она догадалась.

— Нет еще. Они начнут искать часов в восемь утра, самое позднее — в девять, — сказал он просто.

БЕЗ ДВАДЦАТИ ДВА

Он молча вернулся к столу, расстегнул пиджак, сунул пальцы на подкладку — жестом фокусника, достающего колоду карт, — и на столе оказалась пачка денег. Пятидесятидолларовые банкноты. Из другой полы пиджака он извлек вторую пачку — на этот раз стодолларовых бумажек.

Он возился несколько минут. Деньги были разложены за подкладкой пиджака — и с боков и сзади, — чтобы не было заметно. Деньги лежали и в карманах. На столе оказалось шесть пачек банкнот, аккуратно перетянутых резинками, и одна — распечатанная.

Ее лицо ничего не выражало.

— Сколько? — спросила она ровным голосом.

— Теперь не знаю. Во всяком случае — больше 2 400. Было ровно 2 500.

Ее лицо все еще ничего не выражало.

— Где вы это взяли?

— Там, где я не имел права брать.

Несколько минут они молчали, как будто на столе между ними не лежало никаких денег.

Наконец, хотя его никто не просил об этом, он начал говорить. Ему нужно было рассказать. Ведь она — из его родного города. Она — девочка из соседнего дома; он рассказал бы ей о своих несчастьях, если бы они произошли там. Конечно, дома ему не пришлось бы говорить ни о чем таком. Но здесь с ним это случилось, и здесь он ей об этом рассказывал.

— До недавнего времени я работал помощником электромонтера, вроде ученика. Мы делали все понемногу. Чинили радио, электрические утюги, пылесосы, ставили штепсельные розетки в квартирах, исправляли дверные замки, — ну в общем делали всякую мелкую работу.

Я, конечно, приехал в Нью-Йорк не ради этого. Я думал, что найду хорошее место и буду учиться, стану инженером. Да. Идиот!.. Все же это было лучше, чем то, что мне пришлось испытать в первые несколько недель, когда я спал в парке на скамейке. Так что я не жаловался. А вот примерно месяц назад я потерял и эту работу. Меня не уволили — просто работа кончилась. У старика, с которым я работал, стало плохо с сердцем. Врачи ему велели перестать работать, и он перестал. Никто его не заменил, а я ему не родня. Он просто прикрыл мастерскую, и я остался на мели, как прежде. Целыми днями я ходил повсюду и ничего не мог найти. Конечно, иногда я мыл тарелки в ресторанах или в закусочных, где обедают автобусные кондуктора. Ничего другого мне не удалось найти…

Когда я понял, что иду прямым путем на свалку, я должен был вернуться домой, написать родным, чтобы прислали мне денег на дорогу. Они бы прислали. Но, наверное, со мной было то же, что и с вами. Я не хотел признаваться своим, что я побежден, что мне никогда не быть инженером. Я ведь приехал в Нью-Йорк по своей воле, я хотел добиться многого. Лихой парень — вот кто я был.

Рассказывая, он медленно ходил по комнате, засунув руки в карманы, ссутулившись, и смотрел себе под ноги. А она внимательно слушала, сидя боком на стуле, обхватив себя за плечи.

— Мне надо рассказать вам о том, что произошло прошлой зимой, за несколько месяцев до того, как я стал безработным. Все это покажется вам довольно неблаговидным, и, может быть, вы не захотите мне поверить, но все произошло так, как я вам расскажу.

Нам попалась одна работа, какая редко бывала. Мастерская наша находилась на 3-й авеню, но как раз в том месте, где проходит, можно сказать, граница между бедным районом и Золотым берегом. Однажды нас позвали в один роскошный дом на 70-й улице. Хозяин купил какую-то ультрафиолетовую лампу, чтобы загорать зимой в Нью-Йорке и не ездить для этого во Флориду. Так вот, нужно было поставить розетку в ванной комнате, чтобы включать эту самую лампу. Фамилия хозяина — Грейвз. Это вам что-нибудь говорит?

Она покачала головой.

— Мне это тоже ничего не говорило, да и сейчас ничего не говорит. Хозяин рассказывал, что о Грейвзе часто писали в светской хронике, в газетах. Не то чтобы хозяин сам читал светскую хронику, но в общем он все о них знал.

Работа была легкая. Правда, мы три дня ходили в этот дом, но только потому, что работали по часу в день, чтоб не мешать хозяевам. Нам пришлось прорубать дырку в стене, ванной комнаты на втором этаже, вырубить канавку, проложить провод и присоединить розетку.

Так вот, это был старый дом, и стены там толстые. Я никогда не видел таких толстых стен. Однажды, когда я работал один — хозяин мой пошел за чем-то в мастерскую, — я рубил стенку и ударил по чему-то деревянному. Я не знал, что это, и немного изменил направление, чтобы не попортить дерево. И все.

На следующий день, кажется, это было на следующий день, кто-то вошел в соседнюю комнату, когда я возился в ванной. Соседняя комната — это что-то вроде библиотеки или кабинета. Человек находился там минуту или две. Дверь в комнату была открыта, и я увидел этого человека — напротив двери висело зеркало. Он стоял у той самой стены, в которой с другой стороны я вырубал углубление. Он отодвинул кусок панели — там на стенах до середины деревянная панель — и повернул ручку на дверце сейфа, сделанного в стену. Маленький такой сейф… Он открыл дверцу, выдвинул ящик и начал доставать оттуда деньги.

Я не стал смотреть, меня это не интересовало, и вернулся к своей работе. Я понял: должно быть, задняя стенка сейфа выходит в ванную комнату. На нее я и наткнулся накануне. Больше я об этом не думал. Можете мне не верить, я не буду винить вас, если вы мне не поверите.

Она сказала:

— Когда вы сказали, что вы из Глен-Фолза, я сначала не поверила вам. Если это оказалось правдой, так почему же не может быть, что вы и сейчас говорите правду?

— Дальше вам поверить будет труднее. Сам не знаю, как это случилось. Знаю только, что случилось. Будто не я все делал…

Так вот. Внизу, в холле, около входных дверей, стоял маленький столик. Я обычно оставлял возле этого столика свой ящик с инструментами; с собой я брал только то, что нужно для работы. Когда мы закончили проводку и вернулись в мастерскую, я стал доставать инструменты из ящика и вдруг увидел… Может быть, кто-нибудь уронил в ящик?.. Служанка, которая открывала нам двери, была такая странная. Может быть, она это сделала, когда смахивала пыль со стола. Клянусь вам, я не знаю, как это попало в ящик!

— Что именно? — спросила она.

— Ключ от входной двери.

Она посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. Он снова заговорил:

— Я не знаю, как он попал туда. Я и не знал о нем, пока не увидел в мастерской… — Он беспомощно развел руками. — Мне, конечно, никто не поверит.

— Час назад я бы не поверила, — призналась она. — А теперь… Не знаю. Ну, продолжайте.

— Рассказывать осталось немного, сами можете догадаться. Я хотел отдать ключ хозяину, он уже ушел домой. Можно было пойти и отдать этот ключ служанке. Но было уже поздно, я устал и хотел есть. И я решил занести ключ на следующий день — обязательно. Но назавтра я с восьми утра до позднего вечера работал, не мог вырваться ни на минуту. А на третий день я просто забыл. Ну — совершенно забыл!

Потом, как я вам говорил, работа кончилась, и я остался на мели. Все мои сбережения разошлись и… Короче говоря, вчера я вынул свой ящик с инструментами и посмотрел, не могу ли я что-нибудь продать или заложить. Кроме этих инструментов, у меня уже все было продано. Я полез в ящик — и нашел этот ключ. Увидел его и вспомнил, откуда он.

Я положил его в карман, привел себя немного в порядок и пришел к тому дому, на 70-ю улицу. Я думал, что, когда верну ключ, может быть, мне дадут какую-нибудь работу — ну, хоть перегоревшие лампочки заменить.

Я пришел и позвонил. Никто не вышел. Я звонил и звонил… Было это днем. Я слонялся вокруг дома, размышляя, что делать. А потом из соседнего дома вышел парнишка и заметил меня: заметил, что я смотрю на этот дом, жду. И он мне сказал, что дома никого нет, что они все выехали в свою загородную виллу. Я его спросил, почему же они не закрыли ставнями двери и окна в нижнем этаже, как это в таких случаях делается. Он сказал, что кто-то из семьи остался на несколько дней в городе. Наверно, когда он уедет, тогда дом и запрут как следует. Я спросил парнишку, когда мне лучше всего прийти, чтобы застать этого человека. Он точно не знал, но посоветовал попробовать вечером.

И я вернулся к себе в комнату и обождал до вечера. И вот, пока я ждал, эта мысль начала расти во мне. Вы понимаете, мне не надо вам говорить, о чем я думал…

— Понимаю, — согласилась она.

— Эта мысль росла и росла. Это очень плохо. Такие мысли как сорняки — их трудно вырвать, когда они пустят корни в почву — в тебя. А все вокруг помогало расти этим сорнякам, если можно так сказать. У меня не было ни единого цента. Уже двое суток — двое суток! — я ничего не ел. Когда ничего нет, и нет денег, не на что купить даже кофе и булку… Становится очень трудно, — просто сказал он. Помолчав, продолжал:

— Две недели я прятался от хозяйки, чтобы меня не вышвырнули из комнаты. Я мог оказаться без крова в любую минуту… Ну вот, и эта мысль росла, как сорняк. А я сидел весь день на кровати и подкидывал ключ…

Около семи часов, когда уже стемнело, я вышел и направился туда во второй раз. — Он мрачно усмехнулся. — Больше я не говорю ни о каких извиняющих обстоятельствах. Все остальное вы можете слушать, не делая мне скидки.

Я подошел к дому и увидел, что в нижних комнатах горит свет. Значит, я пришел вовремя. Ведь я пришел, чтобы застать этого человека дома. А перед дверью стояло такси. И пока я стоял и смотрел, свет погас. И минуту спустя из дома вышли двое — мужчина и девушка — и направились к такси.

Они не спешили. Я мог подбежать к ним или крикнуть, и они остановились бы…

Я не мог сдвинуться с места. Я стоял, молчал, смотрел и ждал, пока они уедут. Они уходили на весь вечер: на ней было длинное платье, а на нем смокинг. Когда люди так одеты, они не возвращаются домой скоро.

Они сели в машину и уехали. И я ушел тоже. Я шел и ощупывал ключ в кармане, и боролся с этой мыслью. Я подошел к дому с другой стороны, а потом вернулся и снова обошел квартал в другом направлении.

Я боролся изо всех сил, даю вам слово! Но, наверное, сил было маловато. Два дня у меня в желудке ничего не было, а на голодный желудок бороться трудно…

Я не взял с собой ящика с инструментами, но у меня в кармане была парочка легких отверток — как раз то, что нужно. На этот раз вам не придется напрягать свое воображение: они не случайно попали ко мне в карман.

Я даже бросил ключ в уличную урну, чтобы убить соблазн. Но ничего не вышло. Через две минуты я сдался — вернулся и достал ключ. И подошел прямо к двери. В общем я проиграл бой. И сначала я даже очень хорошо себя чувствовал оттого, что проиграл, не обманывайтесь на этот счет. — Он рассмеялся, и в его смехе была горечь. — А остальное уже нечего рассказывать: все понятно. Я все же позвонил в дверь — в последний раз, на всякий случай. Я знал, что никого там нет. Потом открыл ключом дверь. Она открылась сразу, они даже не сменили замок. А может быть, они и не заметили, что потеряли ключ, не знаю.

Я поднялся по лестнице, вошел в кабинет, или как там называется эта комната, и прошел в ванную. Включил лампочку, не опасаясь: внешнего окна там не было, света никто не мог увидеть. Идиотский сейф, такого, наверно, нигде больше нет! Только дверца и рамы были стальные, а все остальное — из дерева. И когда я оторвал заднюю панель, все открылось, протяни руку — и вынимай ящик!.. Может быть, с лицевой стороны этот сейф и трудно открыть, но ведь никто не предполагал, что его будут открывать с задней стороны.

Он был набит бумагами и всякими дорогими вещами, но меня ничто не интересовало, кроме денег. Я оставил все драгоценности, сувениры и акции, которые там были. Ничего не тронул. Потом я задвинул ящики, навел порядок — убрал штукатурку с пола, подвинул занавеску, которая висела над душем, так, чтобы она закрыла дырку, которую я пробил в стене. Если он войдет в ванную сегодня вечером, то, вероятно, ничего и не заметит. Он ничего не заметит до утра, пока не отдернет занавеску, когда будет утром принимать душ.

Ну, вот и все. Я выключил свет, спустился вниз, вышел, запер дверь и быстро ушел.

И сразу же началась расплата. Господи, как мне пришлось расплачиваться! Не успел я потратить и пяти центов из этих денег, не успел уйти за квартал от этого дома, как уже расплачивался! До сих пор у меня не было работы, не было денег, но я мог смотреть всем прямо в лицо. Я был хозяином улиц, больше, правда, у меня ничего и не было, но улицы-то по крайней мере принадлежали мне! А теперь вдруг их у меня отняли. Оставаться на улице слишком долго стало опасно. Мне казалось, что люди смотрят на меня пристально, что они опасны, что за ними нужно бдительно наблюдать. А люди, которые шли сзади!.. У меня плечи дергались, я все ждал: вот-вот чья-то рука опустится мне на плечо…

Теперь, когда у меня были деньги, я не знал, что с ними делать. За полчаса до этого мне были так нужны сотни вещей, что я бы отдал за любую из них руку, а теперь я ни об одной не мог вспомнить.

Теперь оказалось, что я даже не голоден. Я вошел в самый шикарный ресторан, какой только мог разыскать, по-настоящему шикарный ресторан, и заказал все меню. Я давно мечтал это сделать. Пока еще заказывал, все было великолепно, но когда мне начали приносить еду, что-то случилось. Я ничего не мог проглотить. Когда я хотел положить в рот кусок, у меня вдруг возникла мысль: «Это твое будущее; ты ешь годы своего будущего». И еда застревала в горле…

Через некоторое время я не выдержал. Я взял из одной пачки денег пятидолларовую бумажку, положил ее на стол, поднялся и вышел, не дождавшись, пока мне принесут остальные блюда. На улице я подумал, что, когда у меня было только десять центов, но собственных, честно заработанных десять центов, мне нетрудно было глотать кофе и булку, купленные на эти десять центов. По правде говоря, сразу же после того, как я выпивал кофе и съедал булку — на большее не хватало, — я мог есть еще и еще…

И опять я пошел по улице. Люди смотрели на меня подозрительно. Я шарахался от шагов за спиной…

За мной уже два квартала шел какой-то парень. Мне это очень не нравилось. Он шел, упорно шел за мной… Я услышал музыку из открытых окон дома и, когда он обернулся, перебежал через улицу, и зашел в дансинг. Мне казалось, что это подходящее место — там можно немножко побыть, не мозоля никому глаза, и не бродить по улицам. Я купил вагон билетов, чтобы хватило на долгое время. Потом я огляделся, и первая девушка, которую я увидел, — он нахмурил лоб и посмотрел на нее, — это были вы.

— Это была я, — повторила она, задумчиво водя рукой по краю стола; медленно, взад и вперед, по краю стола.

Оба молчали.

— И что вы будете теперь делать? — спросила она наконец.

— А что я могу делать? Ждать. Буду ждать, пока они меня не поймают. Они всегда ловят преступников. Он узнает об этом часов в девять или в десять, когда пойдет умываться. И, наверное, тот парнишка вспомнит, что кто-то слонялся у дома накануне днем. И каков этот «кто-то». Затем мой прежний хозяин скажет им, кто я такой и где я живу. Это не займет слишком много времени, они все узнают обо мне и поймают меня. Завтра, послезавтра, к концу недели. Какая разница? Они всегда добиваются своего. Раньше я об этом не подумал, об этом начинаешь думать потом. Теперь это «потом» наступило для меня, и я об этом думаю.

Бессмысленно уезжать из города или прятаться где-нибудь — из этого никогда ничего не выходит. Не выходит у маленьких людей, таких, как я, которые делают это в первый раз. Тебя поймают. Поймают, где бы ты ни был — здесь или в другом месте. У них длинные руки, и бессмысленно пытаться ускользнуть от них. Мне надо просто обождать здесь, в Нью-Йорке…

Он сидел, уставившись в пол, с печальной улыбкой побежденного. Он словно пытался понять, как все это произошло. И никак не мог понять.

Что-то в нем тронуло ее. В нем была какая-то беспомощность, беспомощность человека, опустившего руки, и это тронуло ее.

«Мальчик из соседнего дома! — думала она с горечью. — Вот кто он. Он не вор, не проходимец, посещающий дансинги, он просто тот мальчишка, стоящий на соседней веранде, которому ты машешь рукой, когда выходишь из своей калитки, или тот, который иногда прислонит свой велосипед к забору и поговорит с тобой — с открытой, широкой улыбкой на лице. Он приехал сюда, чтобы стать инженером и совершать большие дела, чтобы победить город, но город, конечно, победил его».

Она подняла голову. Подвинула свой стул. Она переступила какую-то невидимую границу, отделяющую пассивного слушателя от активного участника. Она внимательно посмотрела на него — мгновенье, чтобы понять, что она сама собиралась сказать.

— Послушай, — сказала она наконец, — у меня есть план. Что, если мы оба вернемся туда, где нам и следует быть, — домой? Вернемся туда, откуда мы приехали? Попробуем, еще один шанс? Сядем на этот шестичасовой автобус, на который я одна никак не могу сесть!

Он не отвечал; она наклонилась к нему.

— Неужели ты не понимаешь, что это необходимо сделать — сейчас или никогда? Неужели ты не видишь, что делает с нами город? Неужели ты не понимаешь, чем мы станем через год, даже через полгода?! Тогда будет поздно, тогда уже нечего будет спасать. Просто будут два других человека — с нашими именами, но это уже будем не мы…

Его взгляд скользнул по пачкам денег, лежащим на столе.

— Для меня уже слишком поздно. Я опоздал на несколько часов, всего на полночи. Но это все равно, что целая жизнь.

И он повторил то, что сказал прежде:

— Жаль, что я встретил тебя сегодня, а не вчера!.. Почему я не встретил тебя вчера, до всего этого!.. Теперь уже ничего не выйдет. Они просто будут ждать меня у остановки автобуса, там, в Глен-Фолзе. К тому времени как мы приедем, они будут знать, кто я и откуда; они будут искать меня там, когда увидят, что меня нет здесь. И я только втяну тебя в это дело, если поеду с тобой. Люди там, дома, — те самые, которые не должны об этом знать, — они увидят собственными глазами, как это произойдет… — Он покачал головой. — Ты поезжай. Я свой шанс потерял, а у тебя он еще есть. Поезжай прямо сегодня; ты права — здесь плохо, поезжай сегодня же, прежде чем ты опять поддашься. Если хочешь, я пойду с тобой к автобусу, провожу тебя, прослежу за тем, чтобы ты уехала.

— Я не могу! Я ведь тебе говорила: я не могу уехать одна. Город слишком силен, чтобы с ним бороться. Я слезу на первой же остановке и вернусь. Я не могу уехать без тебя — наверно, так же, как не можешь и ты без кого-нибудь вроде меня. Ты — моя последняя соломинка, а я — твоя. Мы встретились, и я это поняла. Отказываться от этой возможности — все равно что умирать, когда ты еще можешь жить…

Ее лицо молило, глаза не отрывались от его глаз.

— Но ведь они будут ждать меня там. Я знаю, что говорю. Они схватят меня, прежде чем я сойду со ступенек.

— Если ничего не украдено, за что тогда тебя арестовывать?

— Но ведь украдено! Вот они, деньги, перед нами.

— Я знаю. Но еще есть время все исправить. Вот в чем заключается мой план! Это не надо брать с собой, и тогда тебе незачем скрываться.

— Ты хочешь сказать?.. Ты думаешь, что я мог бы?..

Он вскочил. Он боялся разрешить себе надеяться.

— Ты сказал, что он один в доме; ты сказал, что он вернется поздно; ты сказал, что он ничего не обнаружит до утра. — Она говорила без пауз, на одном дыхании. — У тебя этот ключ? Ключ от входной двери?

Он лихорадочно шарил по карманам — быстро, так же быстро, как она говорила.

— Я не помню, чтобы выкидывал… Может быть, я оставил его в двери? — Короткий звук, сорвавшийся с губ, возвестил о том, что ключ найден. — Вот! — И он вытащил ключ из кармана. — Вот, вот он!

На миг их удивило, что ключ нашелся.

— Смешно, что я оставил его, правда? Это что-то вроде…

— Да. — Она понимала, что он имеет в виду, хотя ни он, ни она не могли найти верных слов.

Он снова положил ключ в карман. Она вскочила.

— Ты можешь попасть туда раньше, чем он вернется домой. Войдешь и выйдешь: сколько нужно времени, чтобы положить их обратно? Тебе же больше нечего там делать. И никто не станет тебя преследовать за то, что ты пробил дырку в стене, раз ты ничего не украл. — Она быстро собрала разбросанные по столу пачки денег. Одна и та же мысль поразила их одновременно. Они в отчаянии посмотрели друг на друга. — Сколько ты уже потратил? Сколько ты взял из этих денег? Он потер лоб.

— Не знаю. Обожди минуту, я припомню… Пять долларов за обед, который я не съел, долларов на пятнадцать я купил этих билетиков у вас… двадцать. Двадцать долларов, не больше, чем двадцать долларов.

— У меня есть, — сказала она резко. — Сейчас я положу сюда.

Она подбежала к кровати, приподняла матрац с краю, просунула руку в прореху и вытащила деньги, смятые так, будто их пытали.

— О нет! — запротестовал он.

Она снова надела железные латы, в которых была в дансинге.

— Вот что. Я делаю это и не хочу никаких споров. Все должно быть возвращено: даже если там будет недоставать всего одного доллара, юридически — это воровство, и вас могут арестовать. — И прибавила мягко: — Считай, что я тебе эти деньги одолжила. Отдашь, когда вернемся домой и ты начнешь работать. Здесь хватит и на билеты. — Она сунула деньги ему в руку. — Вот! Это теперь наши деньги, общие: твои и мои.

Он посмотрел на нее.

— Не знаю, что и сказать…

— Ничего не говори. — Она села. — Самое главное — выбраться из этого проклятого города сегодня. Обожди минутку, я только надену туфли и положу свои вещи в чемодан. У меня их немного… — Он пошел было к двери. — Нет, не выходи! — быстро сказала она. — Я боюсь, что потеряю тебя.

— Ты меня не потеряешь, — пообещал он едва слышно. Она застегнула туфли, вскочила, легко пристукнула каблучками.

— Смешно, но я уже не усталая!

Он смотрел, как она, не разбирая, бросает вещи в старый, разбитый чемодан, который вытащила из-под кровати.

— А что, если он уже вернулся?

— Не вернулся! Ты должен повторять это, ты должен молиться об этом. Тебя не поймали, когда ты вошел туда, чтобы взять деньги, почему же тебя должны поймать, когда ты идешь, чтобы вернуть их! Он, наверное, развлекается где-нибудь со своей девушкой. Он не вернется до половины четвертого или даже до четырех, — он ведь должен проводить ее домой.

Она села на подоконник и, прильнув к стеклу, посмотрела куда-то вбок, вдаль.

— У нас еще есть время, мы еще можем успеть, еще можем бороться!

— Куда ты смотришь?

Она спрыгнула с подоконника.

— На единственное, что есть порядочного во всем этом городе. Единственный друг, который у меня есть. Часы на здании «Парамоунт», вон там, они меня никогда не подводили, и я знаю, что не подведут и сегодня. Отсюда их можно увидеть, если смотреть в просвет между теми двумя зданиями. Пошли, Куин. Они говорят, что мы еще можем успеть. А они меня ни разу не обманули.

Она захлопнула крышку чемодана; он открыл дверь и пропустил ее вперед.

— Ты все взяла? Не забыла ничего?

— Закрой дверь, — сказала она устало, — я не хочу больше смотреть на эту комнату. Ключ оставь в двери, он мне больше не нужен.

Они пошли вниз по кривым ступенькам. Он нес ее потрепанный чемодан, совсем легкий, в нем почти ничего не было — только разбитые мечты…

Подойдя к наружной двери, они на мгновенье остановились. Он протянул руку к двери, она опередила его на мгновенье. Его рука легла на ее руку. Секунду они не двигались. Потом посмотрели друг на друга и улыбнулись — искренне, просто, как дети. Он сказал:

— Ох, как я рад, что встретил тебя, Брикки!..

Она сказала:

— Я тоже рада, что встретила тебя, Куин.

Он опустил руку и дал ей открыть дверь — в конце концов ведь до этого момента дом был ее…

ДВА ЧАСА

Улица была пуста, ничто не шевелилось, не встретилось даже кошки, обнюхивающей мусорный ящик.

Сюда они шли как чужие; каждый был занят своими мыслями. Теперь они шагали плечо к плечу. Он взял ее руку и прижал к себе, как бы защищая.

Приподнял шляпу жестом насмешливого прощания, вовсе не скрывшим его волнения:

— Прощай, Нью-Йорк!

Рукой она закрыла ему рот:

— Тс!.. Тише! Город еще может нас обмануть.

Он посмотрел на нее, чуть улыбаясь.

— А ведь ты говоришь наполовину всерьез.

— Гораздо серьезнее, чем ты думаешь, — сказала она.

На углу он остановился и поставил чемодан.

— Тебе лучше подождать меня на автобусной станции. Я пойду один. А на станции мы встретимся.

Она крепче сжала его руку — судорожно, будто боялась потерять.

— Нет, нет! Если мы разделимся, город опять займется своим грязным делом. Я начну думать: надо ли ему доверять? И ты будешь думать: а могу я довериться ей? И не успеешь оглянуться… Нет, нет, мы проделаем вместе каждый шаг пути.

— А что, если он вернулся домой? Ты только… Тебя заберут за соучастие.

— Ты все равно рискуешь, даже без меня. Мы пойдем на риск вместе. Погляди, нет ли где-нибудь такси; чем позже мы доберемся туда, тем опаснее…

— На твои деньги?

— Все равно, — ответила она.

Они увидели светящиеся бусинки, катящиеся к ним. Это было такси. Они одновременно подняли руки и бросились к машине, не ожидая, пока она подъедет ближе.

— Отвезите нас на 69-ю улицу, — сказал он. — Я скажу вам, где остановиться, Поезжайте через парк, так будет быстрее.

Они ринулись вперед, на север, затем через самый модный район 57-й улицы и выехали на 7-ю авеню.

— Почему ты сидишь в самом углу? — спросил он.

— Нью-Йорк наблюдает за нами. Каждый раз, когда мы проезжаем перекресток, мне кажется, что за углом, где-то в глубине, есть глаз: мы не видим его, но он следит… Город знает, что мы пытаемся ускользнуть от него, и попытается подставить нам ножку.

— Какая ты суеверная, — сказал он снисходительно.

— Когда у тебя есть враг и ты об этом знаешь, ты становишься не суеверным, а просто осторожным.

Позже она оглянулась и, прищурившись, посмотрела в заднее окно. Там, на западе, башни зданий вставали угрожающе — черные кактусы на фоне низких туч, освещенных отраженным желтым светом города,

— Посмотри, разве он не выглядит злым, жестоким? Разве он не выглядит как зверь, подкрадывающийся исподтишка?

Он усмехнулся, но в словах его не было прежней уверенности:

— Все города выглядят так ночью — темными, неясными, хитрыми и не очень дружелюбными… Я ощущаю то же, что и ты, только я никогда не думал о нем, как ты — словно о живом существе.

Они проехали через Сентрал-парк, в Восточный район.

Шофер повез их к 72-й улице, повернул, чтобы исправить ошибку, и проехал два квартала по 5-й авеню. Куин остановил машину у 69-й улицы, после того как они проехали лишний квартал, — чтобы шофер не мог определить, куда они направляются.

— Мы сойдем здесь, — сказал он резко.

Они расплатились и подождали, пока машина уедет. Потом пошли к следующему углу, к углу 70-й улицы, свернули и остановились.

Ей очень не нравилось, что приходилось разлучаться даже на короткое время. Но она и не пыталась уговорить его разрешить ей пойти с ним: знала, что он даже не станет ее слушать.

— Отсюда видно — вот, после второго фонаря, — сказал он тихо, оглядываясь, чтобы убедиться, что за ними никто не следит. — На всякий случай ближе этого фонаря не подходи. Стой здесь. Я сразу вернусь. Не бойся, слышишь? Успокойся.

Она боялась не так, как он думал. Он имел в виду: не бойся за себя. Но за себя она не боялась; она испытывала чувство, которого никогда прежде не знала: она боялась за другого — за него.

— Зря не рискуй; если увидишь свет, если поймешь, что он вернулся, — не входи в дом, просто брось деньги внутрь, пусть он их подберет утром. Не обязательно класть их в сейф. И будь осторожен. Может быть, он уже спит и света нет, а ты не будешь знать, что он дома.

Он уверенным жестом натянул шляпу пониже на лоб и двинулся по безмолвной улице.

Стеклянные входные двери блеснули. Он вошел.

Как только он вошел, она подняла свой чемодан и медленно пошла в том же направлении, хотя он предупредил ее, чтобы она осталась там, где стояла. Она хотела быть как можно ближе к нему. Она все время думала о нем. Можно сказать, что она молилась за него.

Она заметила, что бессознательно заложила один палец за другой, как делала в школе во время экзамена.

Она дошла до дома. Прошла мимо, не останавливаясь, чтобы не привлечь внимания. Маленький тамбур между внешней, стеклянной дверью и внутренней был пуст — она увидела это при свете уличного фонаря. Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

«А что, если тот спит сейчас наверху? А что, если Куин не поймет это вовремя? Что, если хозяин проснется и обнаружит его?» Она пыталась отмахнуться от этой страшной мысли… Ведь ничего не случилось, когда он вошел туда в тот раз. Почему же должно что-то случиться сейчас, когда он вошел с честными намерениями?

«Город… Это будет очень похоже на город! Город, оставь его в покое, ты меня слышишь? Оставь его в покое! Ты меня понимаешь?»

Она уже прошла довольно далеко, вернулась. Ничего не случилось — никаких криков, не загорается свет в верхнем окне, значит, ничего не случилось. Скрещенные пальцы затекли. Она была похожа на пикетчицу, которая не допускает сюда город, — верную, отважную пикетчицу, не имеющую никакого оружия, кроме легкого чемодана в руке.

Она изо всех сил пыталась быть спокойной, но в ее сердце разбушевалась буря. Это занимает больше времени, чем нужно. Даже если не зажигать света, это не может занять столько времени — подняться наверх, на второй этаж, и спуститься вниз. Он должен выйти, он должен уже выйти! Он вошел в чужой дом незаконно, пусть даже для того, чтобы вернуть деньги, и если его поймают, как он сможет доказать, что он возвращал деньги, а не брал? Может быть, следовало отправить их почтой, а не возвращаться самому? Они об этом не подумали — ни он, ни она. Очень жаль, что они об этом не подумали.

Внезапно впереди, на углу, появилась какая-то фигура. Полицейский обходил свой участок. Брикки быстро свернула в какую-то нишу. Слишком она подозрительна — слоняется по улице в такой час, с чемоданом. Если он пойдет в эту сторону… Если Куин выйдет, когда он стоит там, на углу… Ее сердце не просто билось, оно раскачивалось из стороны в сторону и делало «мертвую петлю», полный круг, как маятник, сошедший с ума.

Сверкнул металл — полицейский открыл ящик стенного телефона. Так вот что он делает! Звук его голоса был слышен в тихом ночном воздухе. Она уловила: «Рапортует Ларсен. 2.15» — и что-то еще. Телефонный ящик снова захлопнулся. Она прижалась к стене, боялась выглянуть и посмотреть, в какую сторону он пойдет, боялась, что он пойдет мимо нее. Она услышала его тихие шаги по тротуару и догадалась, что он переходит улицу. А затем все исчезло, даже эти слабые звуки исчезли. Она выглянула. Улица была пуста, Она вышла на тротуар.

Что там случилось? Что произошло, почему он так долго? Он давно должен был выйти!

Когда она поравнялась с домом, наружная дверь бесшумно открылась, и он вышел. Дверь за ним снова закрылась, но он не сразу двинулся с места: стоял и смотрел на нее так, будто не видел или видел, но не узнавал.

Затем стал спускаться со ступенек. Что-то случилось. Он шел слишком медленно. Слишком медленно и оцепенело, словно не понимая, где он. Нет, не в этом дело: будто… будто нет разницы — вышел он из дому или нет.

Дважды он остановился и посмотрел назад, на дверь. Он почти качался. Она подбежала к нему. Даже в темноте она видела, как он бледен и напряжен.

— Что случилось? Почему ты оглядываешься?

Он смотрел на нее пустыми глазами. Она бросила чемодан и потрясла его за плечи:

— Говори, не стой так! Что там случилось?

Он молчал. Наконец ответил через силу:

— Его там убили. Он мертвый. Он лежит там мертвый.

Она захлебнулась:

— Кто? Человек, который тут живет?

— Да, наверно, это тот человек, который выходил отсюда вечером. — Он потер рукой лоб.

Она прислонилась к каменной балюстраде.

— Это он сделал, — сказала она мертвым голосом. — Я так и знала, что он это сделает. Я знала, что он не даст нам уехать; он всегда так. Теперь он схватил нас прочно, крепче, чем прежде.

Апатия продолжалась всего мгновение: ведь город еще и учит, как бороться, он учит многим плохим вещам, но может научить и одной хорошей — умению бороться. Он всегда пытается убить тебя, а тебе надо научиться бороться за свою жизнь.

Она сделала движение — внезапное, резкое: повернулась, чтобы подойти к двери. Он схватил ее.

— О нет, ты туда не пойдешь! — Он пытался оттащить ее. — Быстро убирайся отсюда! Тебе надо уйти! С самого начала я должен был запретить тебе приходить сюда. Иди на станцию, купи себе билет, сядь в автобус и забудь, что ты меня встретила. — Она пыталась высвободиться. — Брикки, послушай меня! Уходи отсюда — быстро, пока они…

Он пытался толкать ее перед собой, но она вырвалась и подошла к нему еще ближе, чем прежде.

— Я хочу знать одно: это ведь не ты? Когда ты приходил сюда в прошлый раз, ты ведь этого не сделал?

— Нет! Я только взял деньги, вот и все; его там не было, Я совсем его не видел, он, должно быть, вернулся после того, как я ушел. Брикки, ты должна мне верить!

Она грустно улыбнулась ему в полумраке:

— Ну, хорошо, Куин, я знаю, что это не ты. Я знаю, что мне даже не следовало спрашивать.

Мальчишка из соседнего дома… Он никогда никого не убьет…

— Я теперь не могу вернуться домой, — пробормотал он. — Я конченый человек; они будут думать, что это сделал я. Слишком уж все совпадает; они будут ждать меня там, когда мы приедем. И если уж это должно случиться, пусть лучше случится здесь, а не там, где все меня знают. Я остаюсь. Я буду ждать, но ты… — Он снова попытался подтолкнуть ее. — Пожалуйста, уходи, я прошу тебя, Брикки! Пожалуйста!

— Ты ведь не сделал этого, правильно? Тогда оставь меня в покое, не толкай меня. Куин, я иду туда с тобой! — Она вызывающе выпрямилась, но вызов относился не к нему; она осмотрелась вокруг. — Мы ему еще покажем! Мы еще не побеждены, время у нас есть — срок истекает на рассвете. Пока никто ничего не знает, иначе здесь было бы полно полиции. Не знает никто, только мы и тот, кто это сделал. У нас еще есть время. Где-то здесь, в проклятом городе, есть часы — мой друг: они говорят сейчас — пусть мы их не видим отсюда, — они говорят, что у нас еще есть время, не столько, сколько было, но немного есть. Не останавливайся, Куин, не останавливайся. Никогда не бывает слишком поздно — до самого последнего часа, до последней минуты, до самой последней секунды.

Она вновь трясла его за плечи, но на этот раз не для того, чтобы вытянуть из него что-то, а чтобы вложить.

— Пошли! Войдем в дом и посмотрим, не можем ли мы что-нибудь сделать. Мы должны пойти, это наш единственный шанс. Мы хотим поехать домой. Ты знаешь, что мы хотим поехать домой, мы боремся за наше счастье. Куин, мы боремся за нашу жизнь, и чтобы выиграть это сражение, у нас есть время только до шести часов утра.

Она едва услышала его ответ:

— Пошли, Брикки…

Ее рука бессознательно проскользнула под его локоть — и для того, чтобы придать ему храбрости, и для того, чтобы стать смелее самой. С очень странным, очень официальным видом входили они в дом — медленно, и упрямо, и очень храбро — туда, где была смерть.


ДВАДЦАТЬ МИНУТ ТРЕТЬЕГО

Тамбур был похож на гроб. Ключ дрожал, когда Куин вставлял его в замочную скважину — третий раз в эту ночь. Человек, который говорит, что он никогда ничего не боялся, лжет.

Замок щелкнул. Они вошли. Он придержал дверь плечом и медленно, бесшумно закрыл ее.

— Он там, на втором этаже, — раздался его шепот. — Я не хочу зажигать свет внизу: могут увидеть с улицы.

— Ты иди вперед, — сказала Брикки, — а я буду держаться за тебя. Только поставлю чемодан.

Она ощупью добралась до стены и поставила чемодан так, чтобы его легко было найти. Потом она взяла его за руку. Они двинулись.

— Ступеньки, — шепнул он вскоре.

Она нащупала ногой ступеньку, и они стали подниматься по лестнице. Есть ли еще кто-нибудь в доме? Может быть, кто-нибудь и есть. Ночные убийства часто обнаруживаются только утром.

— Поворот, — прошептал он.

Новый марш лестницы. Наконец ступеньки кончились.

— Поворот, — выдохнул он.

Его рука повела ее направо. Теперь они шли по верхнему коридору.

Здесь стоял запах дорогой кожи и дерева. Она почувствовала аромат сигарного дыма, очень слабый. Еще что-то ощущалось в воздухе, почти воспоминание о запахе: может быть, кто-то пудрился здесь. Или, может быть, духи.

Они переступили порог и остановились. Он протянул руку, и она услышала, как закрылась дверь.

Зажегся свет — невыносимо яркий после долгого путешествия в темноте.

Стены были светло-зеленого цвета, панели — из орехового дерева. Окон комната не имела.

Самым заметным в ней был мертвец.

Комната принадлежала, наверное, одному человеку, а не всей семье. То, что светские молодые люди называют «берлогой». Две или три короткие полки с книгами, вделанные в стену, — можно считать, что до некоторой степени это библиотека. Здесь стоял письменный стол — комнату можно назвать и кабинетом. В разных местах стояло несколько удобных кожаных кресел, шкаф с бутылками, пепельница. Так что скорее всего — это мужской вариант гостиной.

Она былапродолговатая; две короткие стены — глухие, в третьей — дверь, через которую они вошли, а в четвертой — две двери: одна в спальню, другая рядом — в ванную. Куин пошел в спальню. Она увидела, как он задернул тяжелые портьеры на окнах спальни, чтобы с улицы не видно было света.

В ванную Куин не пошел, там, наверное, тоже нет окон.

Она считала, что многое повидала в жизни, все знает. Но этого она не знала. Она никогда не видела мертвых.

Она посмотрела на его лицо. На вид ему лет тридцать пять или около того. Должно быть, у него было красивое лицо. Но в конце концов красивы и ангелы и дьяволы. Морщинки, которые двигались, когда человек жил, превратились в неподвижные швы. Рот, который выражал силу или слабость, горячий или спокойный характер, был теперь просто зияющим отверстием. Глаза прежде были жесткие или добрые, умные или глупые; они стали просто блестящими безжизненными инкрустациями. Смерть отобрала мысль и движение.

Он был безукоризненно одет: крахмальная рубашка не помята, и бутоньерка все еще торчит в петлице смокинга.

Подошвы его туфель немножко поблескивают — от воска натертых полов. Значит, он не так давно танцевал? Но какой толк думать обо всем этом!

Куин вернулся. Она почувствовала — он стоит рядом, и была рада, что он рядом; это хорошо.

— А ты знаешь, как его… — спросила она тихо. Как это сделали — чем?

Она нагнулась. Он — тоже.

— Должно быть, здесь. — Ее рука потянулась к пуговице смокинга.

— Обожди, дай я, — сказал он быстро. Он что-то сделал пальцами, и полы смокинга разошлись. — Вот. — И он глубоко вздохнул.

Маленькое красновато-черное пятнышко нарушало белизну пикейного жилета слева, под сердцем.

— Должно быть, из револьвера, — сказал он. — Да, пуля. — Ранка круглая. От ножа не такая рана.

Он расстегнул жилет. Под ним тоже было красное пятнышко, только крупнее — рубашка впитала кровь.

— Должно быть, очень маленькая пуля, — сказал он. — Я не специалист, но дырочка очень маленькая.

— А может быть, они все такие.

— Может быть, — сказал он. — Я не знаю.

Она сказала:

— Значит, в доме никого, кроме нас, нет. Выстрел услышали бы.

Он огляделся.

— Револьвера не видно, — сказал он.

— Как фамилия людей, которые живут в этом доме?

— Грейвз.

— А это — глава семьи, отец?

— Отец умер лет десять или пятнадцать тому назад. Остались мать, два сына и дочь. Это старший сын; младший — студент, учится где-то в колледже, а дочь — одна из тех, кого называют «дебютантка». Знаешь, о них пишут в газете, в светской хронике.

— Если бы мы могли понять — почему, если б мы знали причину!..

— У нас всего несколько часов, а полиция тратит на это недели.

— Давай начнем с самого простого. Он не застрелился, иначе здесь лежал бы револьвер.

— Да, наверное, — сказал он не слишком уверенно.

— Чаще всего убивают с целью ограбления. Что-нибудь взято из сейфа с тех пор, как ты был здесь первый раз?

— Не знаю, — ответил он. — В тот раз я не включал свет. И споткнулся об него. Потом я зажег спичку, увидел его, кое-как добрался до сейфа, бросил деньги и выбежал на улицу.

— Тогда давай посмотрим. Как ты думаешь, ты сможешь вспомнить, что там лежало?

— Нет, — признался он. — Я очень нервничал тогда, понимаешь ли… Но давай попробуем. Может, я вспомню.

Они вошли в ванную. Куин — первым.

Зеркало на стене создавало неприятное впечатление, будто вместе с ними вошли и другие люди. Кто эти испуганные дети, такие юные, такие безнадежно-беспомощные?

Она не стала об этом думать.

В стене зиял аккуратный квадрат. Куин вынул заднюю часть деревянной обшивки, за которой находился сейф, затем медленно вытащил стальной ящик с деньгами. Открыть такой сейф не труднее, чем отрезать ножом кусок масла.

— Не очень-то крепкий сейф, — заметила она.

— Наверное, его сделали много лет назад… — Он замолчал и покраснел: он сгорал от стыда, она видела, от стыда за то, что он сделал. Все его инстинкты восстали. Хорошо. Так и должно быть с мальчишкой из соседнего дома, если он совершил такую вещь.

Они поставили тяжелый ящик на трехногий табурет и открыли его.

Деньги лежали сверху — деньги, которые он только что вернул. Они их отложили и начали разбирать кипы бумаг — желтые, старые бумаги.

— Вот завещание. Может быть, оно имеет какое-нибудь отношение.

Он продолжал рыться в бумагах, а она стала просматривать завещание.

— Завещание его отца. А он, — она кивнула в сторону комнаты, — был его душеприказчиком. Его зовут Стивен. — Затем просмотрела еще страницу и сказала: — Не думаю, что это имеет какое-нибудь отношение к делу. Все завещано вдове. Дети ничего не получают, пока она не умрет, а ведь убили не ее, а сына. — Она сложила завещание и положила его на место. — Ты говорил, что здесь были какие-то драгоценности; я их не вижу.

На какое-то мгновение у нее зародилась надежда, что похитили их.

— Они во втором ящике, сейчас я тебе покажу. И, по-моему, они не очень дорогие, то есть, конечно, они дорогие, но это не бриллианты или что-нибудь в этом роде.

Он достал второй ящик. Нитка жемчуга, старомодное ожерелье из топазов, аметистовая брошь.

— Жемчуг, наверное, стоит тысячи две.

— Я все это видел; отсюда ничего не взято с тех пор, как я…

Он снова осекся и замолчал, опустив глаза.

— Это не ограбление, — сказала она трезво. — Кое-что посложнее.

Они быстро уложили все в ящики. Последними положили деньги. Он посмотрел на них с ненавистью. Она понимала, она его не винила…

Они закрыли ящики, вставили их на место. Не было смысла закрывать отверстие в стене занавеской. Когда рядом лежит труп, стоит ли пытаться скрыть другое преступление? Да и вообще бесполезно пытаться отделять одно от другого: как только обнаружат убийство, его, конечно, свяжут со взломом.

— Ну, с этим покончено, — сказала она, обескураженная.

Они вернулись в комнату, остановились и беспомощно посмотрели друг на друга. Что делать теперь?

— Бывают и другие мотивы, такие же простые, — сказала она. — Ненависть или любовь. Теперь мы должны…

Он понял. Подойдя к трупу, он опустился на колени.

Она подавила отвращение, подошла и стала на колени рядом с ним.

— Ну, тогда придется посмотреть, что у него в карманах, — сказала Брикки. — Я тебе помогу.

— Не нужно, не притрагивайся к нему; я достану все из карманов, а ты смотри.

Они улыбнулись друг другу, делая вид, что им не так уже омерзительно то, что они собирались делать.

— Я начну отсюда, — сказал он.

Грудной кармашек. Ничего, кроме тонкого полотняного носового платочка.

— Посмотрим левый боковой карман. — Ему пришлось приподнять тело. — Здесь вообще ничего нет, — и вывернул атласную подкладку кармана. — А теперь правый.

— Тоже ничего.

Вывернутые карманы торчали, как маленькие плавники.

— Теперь внутренние карманы.

На этот раз ему пришлось коснуться рукой мертвой груди.

— Вынимай все, — прошептала она.

Он доставал из кармана вещи и передавал ей, а она клала их на пол.

Они сидели, согнувшись, подняв колени. Он молчал, но она по его лицу понимала: ему кажется, что у них нет никаких шансов — слишком мало времени оставалось до рассвета.

Позади них, на книжной полке, стояли часы. Усилием воли — только усилием воли! — они заставляли себя не оборачиваться, но они их слышали. Часы мелко рубили тишину и говорили: «Тик-так, тик-так», — столь насмешливо, столь безжалостно, столь быстро. Они не останавливались, не прерывали своего движения, а шли, шли, шли…

— Портсигар. Серебряный. С надписью: «С. от Б.». В нем три сигареты. Его звали Стивен? Подарил кто-то, чье имя начинается на «Б». — Она захлопнула портсигар и положила на пол. — Спички. Бумажник, кожаный. Две пятидолларовые бумажки и одна долларовая. Два корешка от билетов на сегодняшний спектакль в «Винтер Гарден». Третий ряд, места сто тринадцать и сто четырнадцать. Что ж, по крайней мере мы знаем, где он был сегодня с восьми тридцати до одиннадцати.

— Два с половиной часа из тридцати пяти лет, — сказал он мрачно. — Выходит, нам нужно проследить примерно два — два с половиной часа с того момента, как кончился спектакль в театре. Еще что-нибудь там есть?

— Визитные карточки, деловые, — ответила она. — Какой-то Стафорд, какой-то Холмз, какой-то Ингольдсби. Кажется, все… Нет, обожди минутку, в маленьком отделении есть еще что-то. Фотография. Любительская. На фото — девушка и он сам, оба верхом.

— Покажи-ка! — Он посмотрел и кивнул головой. — Это та, с которой он сегодня вечером вышел из дому. В спальне тоже есть ее фотография — в серебряной рамке. Там написано «От Барбары».

— Значит, это сделала не она. Иначе фотографии в серебряной рамке не было бы. Рамка, может, и осталась бы, но фотографии там бы не было. Здравый смысл подсказывает.

— Ну вот и все — из внутренних карманов. Теперь посмотрю четыре кармана в брюках. Два боковых и два задних. Левый задний. Ничего. Правый задний — еще один носовой платок. Левый боковой — ничего. Правый… Ключ от входной двери и немного мелочи.

Она пересчитала мелочь, задумчиво, понимая, что это не имеет значения.

— Восемьдесят четыре цента, — сказала она и положила деньги на пол.

— Вот и все карманы. А мы не сдвинулись с места.

— Нет, сдвинулись, Куин, очень сдвинулись!.. Не говори так. В конце концов мы же не ожидали, что найдем здесь лист бумаги, на котором написано: «Меня убил такой-то». Мы уже знаем одно имя — Барбара. И мы знаем, как Барбара выглядит, и знаем, что она провела с ним первую половину вечера. Мы также знаем, где они были примерно до одиннадцати часов. Мне кажется, что это очень много. И это мы узнали, только осмотрев карманы.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Она сжала его руку, чтобы успокоить его, придать ему бодрости.

— Я знаю, — сказала она чуть слышно. — Не смотри на них, Куин, не оборачивайся. Мы сможем это сделать, Куин, сможем, мы успеем!..

Она поднялась.

— Положить все обратно? — спросил он.

— Не имеет значения; оставь, где лежит.

Он тоже поднялся.

— Давай теперь осмотрим комнату, — сказала она. — Ты начинай там, а я начну здесь.

— А что мы ищем? — спросил он хмуро.

Ей хотелось крикнуть. «О господи, я сама не знаю!..»

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Она опустила глаза, чтобы не смотреть на циферблат, когда проходила мимо часов, как страус, который прячет голову в песок. А ведь это не так легко. Часы здесь, на ее стороне комнаты и смотрят прямо на нее.

Книги на полке разделены на две части, и часы стоят посередине.

— «Зеленый свет», — бормотала она, проходя вдоль книг, — «Китайские фонарики», «История…» — Она быстро опустила глаза, — «Тик-так…» Еще один миг из их запаса прошел! Она снова подняла глаза, уже правее часов. — «На север от Востока», «Трагедия Икс…» Не очень-то он много читал, — решила она.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Так мне кажется. Когда человек много читает, у него книги более или менее одинаковые. Я хочу сказать — одного типа, а здесь какой-то сброд, совсем разные книги. Наверное, он читал одну книжку по полгода или около того, когда не спалось.

Она первая подошла к столику.

— Куин! — окликнула она после минуты раздумья.

— Да?

— Человек, который курит сигареты, — а мы нашли сигареты у него в портсигаре, — он сигары тоже курит?

— Может быть, многие курят и то и другое. А ты что, нашла окурок сигары?

— А он мог выкурить две сигары? В этой пепельнице два окурка…

Он подошел и посмотрел.

— Мне кажется, здесь был кто-то еще, — сказала она, — какой-то мужчина. Столик стоит между двух кресел. Окурки лежат на противоположных краях пепельницы.

Он наклонился и посмотрел более внимательно.

— Сигары разных сортов, никто не курит так. Здесь в самом деле кто-то был с ним. И посмотри-ка, один из них очень волновался. Посмотри на этот окурок: он гладкий, немножко разбухший, но все же целый, да? А теперь посмотри на второй: он изжеван совершенно. Один из этих курильщиков очень волновался, говорю тебе! — Он посмотрел на нее. — Это самое интересное, что мы нашли, самое интересное!

— А кто волновался и кто был спокоен? Грейвз или другой человек? Этого мы не знаем.

— Неважно! Мы знаем, что здесь был еще один мужчина, и даже то, что они курили сигары разных сортов, показывает, что их разговор не был дружеским. Один из них отказывался курить сигары другого, или ему просто не предложили, и он курил свои. Они курили одновременно, но не вместе, — ты понимаешь, что я хочу сказать? Было какое-то напряжение — ссора или спор.

— Да, это важно, — согласилась она. — Но этого мало. Мы не знаем, кто был тот, другой человек.

Он обошел одно из кресел.

— А вот бокал, который один из них поставил на пол, рядом со своим креслом.

— А около другого есть? — спросила она быстро.

Он обошел второе кресло, посмотрел вниз.

— Нет.

Она вздохнула с облегчением.

— Да, разговор был не дружеский. Я даже начала волноваться. А кроме того, это значит, что Грейвз сидел с этой стороны, где стоит пустой бокал. Он хозяин. Он себе налил, а своему посетителю не предложил. Или, может быть, предложил, но посетитель сердился на него и отказался.

— Все довольно разумно. Наверное, ты права. Хозяин, который не испытывает добрых чувств к тебе, не предложит тебе выпить. Значит, с этой стороны сидел Грейвз. И он не волновался.

— Нам неважно, где он сидел, — сказала Брикки с досадой. — Важно, с кем он сидел.

— Обожди-ка минутку! — Его рука нырнула в узкое пространство между подлокотником и подушкой кресла, на котором, как они решили, сидел посетитель.

— Картонные спички, отрывные, — сказала она разочарованно.

— Я тоже надеялся, что это нечто поважнее, — признался он. — Я заметил уголок. У Грейвза были собственные спички, я их вынул из кармана. Должно быть, эти принадлежат тому, другому. Наверное, он их сунул сюда в волнении. — Он раскрыл конвертик, потом закрыл, хотел бросить, но раскрыл снова.

Он нахмурился.

— Подойди-ка сюда, — сказал он, не отрывая глаз от спичек. — Замечаешь что-нибудь?

— На внешней стороне — реклама жевательной резинки.

— Да нет, не на внешней стороне! Посмотри на спички.

Они рассматривали спичечный конвертик, как какой-то талисман.

— Здесь осталось пять спичек: две в первом ряду и три во втором. Он сжег больше половины спичек для одной сигары, ты это хочешь сказать?

— Нет, ты не понимаешь. Ну, хорошо, смотри: пять оставшихся спичек находятся с правой стороны.

— Да, конечно, — сказала она, — это я с самого начала видела.

— Нет, обожди. Видишь, вот мой конвертик. — Он вынул спички из кармана и дал ей. — Оторви одну спичку, зажги ее и погаси; не задумывайся над тем, что делаешь, просто зажги спичку, как ты зажгла бы ее, например, если бы хотела сварить кофе. Ну, зажигай. Не думай!

Она зажгла спичку, погасила ее и посмотрела на него неуверенно.

— Ну, откуда ты оторвала спичку? С правой стороны. Всякий, кто пользуется такими спичками, держит их в левой руке и отрывает одну спичку за другой справа налево. А в этом конвертике — наоборот. Теперь понимаешь? Человек, который сегодня вечером сидел в кресле, напротив Грейвза, был левшой.

Она раскрыла рот и застыла.

— Я не знаю, кто это был, — продолжал Куин, — как выглядит, был ли он убийцей, но я знаю: он из-за чего-то нервничал, изжевал сигару, у него плохие отношения с Грейвзом, — и он левша.

Она протянула руку и взяла спички. И вдруг он увидел, что она как-то странно на него смотрит.

— Прости меня, Куин, — сказала она сочувственно.

— Что такое?

— Все это никуда не годится.

— Почему, как?..

— Это была женщина. Понюхай, — сказала она. — Просто поднеси их к носу.

Он возмутился:

— Ты хочешь сказать, что эту сигару изгрызла женщина? В этом кресле сидела женщина?!

— Я ничего не хочу сказать ни о кресле, ни о сигаре, просто прошу тебя понюхать эти спички. Ну что?

Она видела по его лицу, что он сдается.

— Духи, — сказал он кисло. — Очень легкий запах духов.

— Спички из дамской сумки. Их носили в сумке целый день. В надушенной сумке. Это сразу видно. Она открывала сумку здесь раз или два. Я почувствовала запах и в коридоре, в темноте. В этой комнате сегодня была женщина.

Он не хотел сдаваться.

— А как насчет сигары? Кто выкурил две сигары — одну крепкую и одну слабую, одну спокойно, а другую — нервничая? Не думаешь ли ты, что он сам?

— Может быть, здесь сегодня был и мужчина — раньше женщины, — а может быть, после. А может быть, вместе!

— Нет, этого не может быть, — сказал он твердо. — Окурок сигары показывает, что мужчина сидел в этом кресле лицом к нему, и, судя по спичкам, женщина тоже сидела здесь. Не могли же они сидеть одновременно!

— А может быть, он попросил спички у нее. Он сидел здесь в кресле и разговаривал с Грейвзом, а она сидела где-нибудь еще и слушала их.

— Не пойдет! Если бы у него кончились спички, здесь где-нибудь была бы пустая коробка или пустой конвертик. Нет, они были не вместе.

— Ну, хорошо, они были не вместе, но это нам ничего не дает. Кто пришел первый? Ведь убийца — тот, кто пришел последним.

— Мы очень скоро разберемся в этом деле, — сказал он мрачно.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Они стояли около кресла и посмотрели вниз, на пол. Может быть, потому, что они так внимательно смотрели на пол, чтобы не смотреть на часы, они заметили это, хотя ковер был коричневый. Она внезапно нагнулась и подняла что-то, лежавшее на полу, возле кресла, на котором они нашли спички.

— Нашла еще что-то? — вздохнул он.

— Посмотри, — ответила она.

Маленькая, коричневая: две дырочки и полукружья других двух. Завиток коричневой нитки в одной из них.

— Сломанная пуговица, — прошептал он.

— От жилета?

— Нет, пиджачная, от манжет. Знаешь, с наружной стороны рукава. Она, наверное, давно треснула, а сегодня, наконец, оторвалась. — Он вдруг замолчал. — А может, это пуговица Грейвза? Может, она валялась уже давно?

— Ну что ж, давай посмотрим его костюмы, прежде чем пойдем дальше. Слава богу, это-то мы можем сделать. Пуговица от коричневого или бежевого костюма. Не надо быть мужчиной, чтобы знать, что на серых или синих костюмах не бывает коричневых пуговиц. А он лежит в смокинге. Значит, нужно посмотреть в шкафу.

Она вошла в спальню, открыла шкаф, протянула руку к выключателю.

— Окна в порядке?

— Да, я задернул. — Он широко раскрыл глаза, посмотрев через ее плечо. — Смотри-ка! Сколько же человеку нужно прожить, чтобы сносить такое количество костюмов!

Они одновременно подумали об одном и том же, но ничего не сказали: он-то прожил недолго.

— Вот коричневого цвета костюм, к которому такая пуговица могла бы подойти, — Она сняла вешалку, подняла один рукав, затем другой, провела пальцем по пуговицам жилета. — Все здесь. — Повесила на место. — Вот коричневый, — она сняла его, проверила.

— Посмотри еще пуговички на заднем кармане брюк, — сказал он, — там обычно карман застегивается на пуговицу; по крайней мере у меня так.

— И здесь пуговицы на местах. — Она повесила костюм на место. — Вот и все. Нет, подожди, еще какой-то пиджак висит на вешалке сзади: наверное, очень старый. Тоже коричневого оттенка. — Она проверила его и повесила обратно. — Не такие пуговицы, здесь они без дырочек, с глазком на задней стороне. — Она закрыла дверцу. — Так вот, пуговица от пиджака человека, который приходил сюда, который жевал сигару, злился на него и — может быть! — был левша.

Они вернулись в комнату.

— Теперь, Куин, мы знаем о нем еще кое-что. Ты понимаешь? На нем коричневый или бежевый костюм, на рукаве которого не хватает одной пуговицы. Господи, если бы мы были настоящими сыщиками, знаешь, что мы могли бы с этим сделать?! Да нам и половины этих сведений хватило бы.

— Но ведь мы, слава богу, не сыщики, — сказал он.

— Сегодня нам придется ими быть.

— Нью-Йорк — самый большой город в мире.

— Ну что ж, может быть, нам поэтому будет только легче, а не труднее. Если бы это был маленький городок, почти деревня, как у нас там, дома, они бы знали, что их могут обнаружить, и прятались бы. Они бы приняли меры предосторожности, и мы бы никогда не смогли… А Нью-Йорк такой большой, что они чувствуют себя в безопасности. И они, может быть, даже не будут прятаться. Ведь можно и так смотреть на это, да?

— Все бесполезно, Брикки! — простонал он. — Какой смысл обманывать себя? Это не детская сказка, где при помощи колдовства все можно сделать.

— Не надо, — сказала она тихо. — Пожалуйста, не надо. Не заставляй меня стараться за двоих. — Она опустила голову.

— Я трус, — сказал он. — Прости меня!..

— Нет, ты не трус, иначе мы не были бы сейчас здесь.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

— Я сейчас обернусь и посмотрю на них, и ты тоже, — сказала она. — И тогда нам потребуется настоящая храбрость. Но прежде подведем итог. Что мы знаем? Два человека. Две тени, но все-таки они существуют. Один из них — а не оба! — убийца. Нам надо найти его, иначе они решат, что ты…

Он хотел что-то сказать.

— Нет, дай мне кончить, Куин! Я говорю столько же для себя, сколько для тебя. Итак, мы должны найти их, узнать, куда они пошли, и пойти за ними и вытрясти из них признание. Вот задача, которая стоит перед нами. И мы должны это сделать, пока не кончится ночь. На рассвете, в шесть часов, отходит автобус домой, последний автобус. Запомни это, Куин, — последний! Мне наплевать на расписание. Для нас этот автобус — последний, последний во всем белом свете. Автобусы будут продолжать ходить, но не для нас. Нам нужно выбраться из Нью-Йорка до рассвета. Теперь за дело, — кивнула она. — Мы не можем вместе заниматься обоими.

Он удивился.

— Ты ведь хотела, чтобы мы были вместе, ты поэтому и пришла сюда со мной, а не пошла на станцию.

— Теперь у нас мало времени. Нам придется разделиться, хотим мы этого или нет. Вот послушай: у нас тут есть две возможности — мужчина и женщина, которые оба приходили сюда сегодня в разное время. Один из них ни в чем не виноват, а другой — убийца. Надо узнать кто. Мы не можем искать сначала одного, а потом другого. Надо идти за ними одновременно, это наша единственная возможность. Мы можем ошибиться только один раз, а если мы ошибемся вместе — мы пропали. Если мы разделимся, и один пойдет за одним, а другой — за другим, у нас равные шансы. Один из нас может охотиться понапрасну, но зато другой — нет. В этом наша надежда. Ты займись мужчиной, а я — женщиной. Теперь слушай внимательно. У нас мало улик, и нам надо выжать все из того, что мы знаем. Ты должен найти человека в коричневом костюме или костюме коричневого оттенка, на котором не хватает пуговицы. Может быть, он левша, а может быть, и нет. И вот все, что у тебя есть. А я буду искать женщину, которая наверняка левша и которая душится очень резкими духами. Я не знаю, как эти духи называются, но я узнаю их, если опять почувствую.

— У тебя меньше шансов, чем у меня, — запротестовал он. — У тебя вообще ничего нет.

— Да. Hо ведь я девушка, а поэтому наши шансы равны — мне интуиция поможет.

— Но что ты сможешь сделать, даже если ты ее найдешь? Голыми-то руками? Ты ведь знаешь, с кем столкнешься…

— У нас нет времени для того, чтобы бояться. У нас есть время только для того, чтобы броситься в это дело и как-нибудь выплыть. Мы встретимся опять здесь, в этом же доме, не позже чем без четверти шесть… Может быть, с пустыми руками, а может быть, с успехом. Нам надо будет так сделать, чтобы успеть на автобус в шесть часов.

Она подошла к трупу и нагнулась.

— Я возьму его входной ключ — тот, что был у него в кармане, а у тебя останется первый. — Она глубоко вздохнула. — А теперь давай обернемся и посмотрим…

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

— О боже! — голос ее сорвался. — Три часа!..

ТРИ ЧАСА

Внезапно тишина исчезла.

— Что это такое?! — Ужас был, как холодный поток воды, хлынувший на них. Они были как две мышки, попавшие в затопленный подвал; они были на поверхности водоворота и знали, что их сейчас затянет. Страх был похож на тихий звон колокольчика — тоненький, мягкий звон: «Тинга-линга-линг!» Все снова и снова — невидимый для них, но относящийся к ним, относящийся к дому, в котором они находились.

Сначала они окаменели, и только их глаза пытались найти место, откуда идет этот ужас. Они не могли понять, откуда идет звук. А он был повсюду — «тинга-линга-линг!» — мягкий, бархатный, нескончаемый звук.

— Это что, сигнализация от воров? — прошептала она. — Мы до чего-нибудь дотронулись?

— Это оттуда, из спальни; должно быть, там будильник…

Они бросились к спальне — мышки на волне страха. Там, на туалетном столе, — маленький будильник. Куин поднял его, потряс, приложил к уху.

«Тинга-линга-линг!»—звук был не ближе, чем прежде, он был повсюду.

Он поставил часы, опустился на четвереньки и начал заглядывать в разные места как зверек.

— Обожди минутку, там какой-то ящик, у стены под кроватью, белый. Отводной телефон!

Куин вскочил на ноги, бросился к изголовью кровати, обошел ее, потом протянул руку за спинку — примерно на уровне матраца — и вытащил аппарат.

— Он подвешен вот здесь, за кроватью. Он мог снять трубку, не поднимая головы с подушки. Звонок приглушен, чтобы не слишком сильно било в уши. Должно быть, внизу есть еще один телефон, а здесь только отводная трубка, поэтому нам казалось, что звук идет отовсюду.

А телефон продолжал звонить в его руках — неустанно, как мольба: «Тинга-линга-линг!»

Он посмотрел на нее беспомощно.

«Тинга-линга-линг!» Это никогда не прекратится!

— Кто-то, кто не знает, что случилось, пытается дозвониться ему. Я сейчас отвечу.

Она схватила его руку, холодную как лед.

— Смотри, это может привести сюда полицию. Тот, кто звонит, узнает, что это не его голос.

— А если я буду говорить тихо, неясно, то не догадаются… Может быть, мы что-нибудь узнаем. Может быть, какое-нибудь слово нам что-нибудь подскажет. Стой рядом со мной. Ну, я начинаю.

Он поднес трубку к уху так осторожно, как будто она была заряжена током.

— Алло, — сказал он.

Она едва слышала его слова, так тихо говорил он, глотая звуки.

Ее сердце колотилось, их головы были прижаты друг к другу, ухо к уху. Они слушали этот призыв из ночи.

— Дорогой, — сказал голос, — это Барбара.

Она посмотрела на фотографию на туалетном столе. Барбара, девушка в серебряной рамке.

«Боже, — подумала она с ужасом. — Можно обмануть кого угодно, но не любящую девушку. Она слишком хорошо его знает, нам никогда не…»

Его лицо побледнело от напряжения, и ей казалось, что она ощущает, как пульсирует кровь в его виске.

— Стив, дорогой, не оставила ли я у тебя мою золотую пудреницу? Я ее не могла найти, когда вернулась домой, и я беспокоюсь о ней. Посмотри, может быть, она у тебя. Может быть, ты сунул ее в карман?

— Твою пудреницу? — сказал он невнятно. — Подожди минуту…

Он прикрыл трубку рукой.

— Что мне делать, что говорить?

Брикки бросилась в другую комнату, затем вернулась, держа в руке что-то, блестевшее при свете лампочки.

— Скажи «да» и продолжай, только говори тише, очень тихо. Пока все в порядке. Ей ведь на самом деле не это нужно, она не из-за пудреницы звонит. Если ты будешь осторожен, то сможешь что-нибудь узнать.

Она снова прижалась ухом к трубке. Он снял руку с микрофона.

— Да, — промямлил он, — она у меня.

— Я не могла заснуть, поэтому я тебе и позвонила. Не из-за пудреницы.

Он посмотрел на Брикки взглядом, говорящим: «Ты права».

А голос ждал. Теперь была его очередь что-то сказать. Брикки подтолкнула его локтем.

— Я тоже не мог заснуть.

— Если б мы были женаты, насколько все было бы проще, правда? Тогда бы ты вынул мою пудреницу из своего кармана и положил ее на наш туалетный стол в нашей спальне.

Брикки на мгновенье закрыла глаза и поежилась. «Она делает предложение мертвецу», — подумала Брикки.

Голос продолжал:

— Мы никогда не расставались поссорившись, как сегодня…

— Я сожалею об этом, — сказал он тихо.

— Может быть, если бы мы не пошли туда, в этот ресторан «Пероке», ничего бы не случилось.

— Да, — согласился он покорно.

— Кто она?

На этот раз он ничего не сказал. Голос был терпелив.

— Кто она, Стив? Эта высокая рыжая женщина в светло-зеленом платье?

— Я не знаю, — ответил он, потому что это было единственное, что он мог сказать. Оказалось, что это правильный ответ.

— Ты уже говорил мне это. Поэтому мы и поссорились. Если бы ты не знал ее, зачем бы она подошла к тебе?

Он не отвечал — не мог ответить.

— И она передала тебе записку. — Голосу казалось, что его молчание означает отрицание. — Я видела, как она это сделала, когда ты отошел к стойке бара. Я видела собственными глазами! А потом, когда мы вернулись к нашему столику, почему ты кивнул ей? Да, я это тоже видела, я видела это в зеркальце моей пудреницы, когда ты не мог видеть, что я смотрю. Кивнул, как будто хотел сказать: «Я прочел то, что вы написали, и я сделаю то, что вы хотите».

Наступила пауза. Голос давал возможность сказать что-нибудь, но Куин не мог воспользоваться паузой.

— Стив, я поступаюсь своим достоинством и звоню тебе. Неужели ты не пойдешь мне навстречу? — Она ждала, что он что-нибудь скажет.

Он молчал.

— Ты сразу изменился с этого момента, как будто тебе хотелось поскорее проводить меня домой, избавиться от меня. Я плакала, Стив. Я плакала, когда ты ушел, и я плачу теперь. Стив! Стив, ты слушаешь меня?

— Да.

— Ты так далеко. Это что, телефон?

— Наверно. Плохо слышно, — сказал он полушепотом.

— Но, Стив, ты говоришь так, будто боишься со мной разговаривать. Я знаю, это смешно, но мне кажется, что ты не один. Ты как-то странно… Как будто кто-то стоит с тобой рядом и подсказывает тебе, как суфлер на сцене.

— Нет, — пробормотал он.

— Стивен, ты не можешь говорить громче? Ты шепчешь, будто боишься кого-нибудь разбудить.

«Мертвого», — подумала Брикки.

Он снова закрыл рукой трубку.

— Она чувствует! Что говорить?

Брикки поняла, чго от отчаяния он сейчас повесит трубку.

— Не надо! Не вешай трубку, ты себя выдашь.

— Стивен, мне не нравится, как ты себя ведешь. Что там происходит? Это Стивен? Я со Стивеном говорю?

Он снова прикрыл микрофон.

— Она догадалась, мы погибли.

— Не теряй голову! Поверни трубку в мою сторону.

Внезапно она заговорила — громко, грубым, пьяным голосом, прямо в телефонную трубку:

— Миленький, мне надоело ждать, я хочу еще выпить. Долго ты там будешь разговаривать?

Там, на другом конце, произошел взрыв — неслышный, невидимый взрыв, однако он почувствовал взрывную волну, идущую по проводу. И потом голос как будто скрылся под пластом боли.

Он зазвучал снова, и в нем не было возмущения, только совершенно нейтральная вежливость.

Голос сказал: «Извини, Стивен», — потом мучительно вздохнул раз или два: «Извини, я не знала». Потом в аппарате что-то щелкнуло и наступила тишина.

— Она — человек, — сказала Брикки с горечью, когда он повесил трубку.

Он вытер рукой пот. Ему было стыдно.

— Жестоко… Она, наверное, его невеста.

Потом он посмотрел на Брикки с удивлением.

— А откуда ты знала, что это заставит ее повесить трубку?

— Но я же тоже девушка, — сказала она с грустью. — А мы все устроены в общем одинаково.

Они посмотрели на портрет в серебряной рамке.

— Она сегодня уже не будет спать, — пробормотал он. — Мы разбили ей сердце.

— У нее все равно было бы разбито сердце. Но мне кажется, что она меньше страдала бы, если б узнала сейчас, что он убит. Не спрашивай меня — почему.

Они вернулись к своим заботам.

— Ну, теперь мы знаем немного больше, чем прежде, — сказал он. — Заполнили еще один пробел во времени. Сначала они пошли в театр, а потом в этот ресторан, где они поссорились. Как он называется?

— «Пероке». — Она знала всю ночную жизнь ненавистного города. — Это на пятьдесят четвертой улице. Там произошло самое главное. Он, наверное, действительно получил записку.

Брикки подошла к фотографии.

— Посмотри на нее: она слишком хороша и уверена в себе, чтобы выдумывать что-то и потом беспокоиться. Если она говорит, что видела, значит видела. Записка была. Теперь надо узнать, что с ней стало. Если бы мы только могли узнать, что он с ней сделал.

— Порвал ее на миллион кусочков.

— Нет! Он не мог сделать это при ней: он же не хотел, чтобы она знала о записке. А когда он проводил ее, уже незачем рвать — она все равно не видит. Он мог оставить записку в целости. Наверное, он так и сделал. Хотелось бы знать, куда он ее спрятал, когда сидел рядом со своей девушкой в ресторане. Ведь записку-то он получил там.

— Мы вывернули все его карманы, там записки нет.

Она задумчиво барабанила пальцами по губам.

— Давай начнем снова, Куин. Ты мужчина. Наверное, вы все действуете одинаково в такой ситуации. Ты находишься в ресторане с девушкой, с которой ты обручен, и тебе только что какая-то незнакомка передала записку, и ты не хочешь, чтобы твоя девушка эту записку видела. Что ты с ней сделаешь? Куда ты ее денешь? Отвечай быстро, не задумываясь.

— Ну, я ее могу просто уронить на пол.

— Она может заметить, нагнуться и поднять. Ведь самое главное — она не видела, как он это сделал, а она следила за ним. Он получил записку, и записка исчезла.

— Значит, он ее держал сложенной в руке.

— Ах, да, подумай снова: ты сидишь за столом, и она уже пытается говорить с тобой об этом. Ты закрыт до сих пор. — Она провела линию чуть повыше его пояса. — Записка у тебя в руке, и тебе надо быстро избавиться от нее. Ты не можешь спрятать ее в верхний карман, или в бумажник, или в портсигар, потому что она увидит, это выше «ватерлинии».

— Я бы бросил ее под стол.

— Нет, ты ее прочел наспех, один раз. Ты хочешь прочесть снова, но ты сможешь это сделать, когда останешься один. У тебя после записки сразу изменилось настроение — она только что сказала об этом по телефону, — значит, записка была важная, он должен был о чем-то подумать, принять какое-то решение. Такие записки не выбрасывают после того, как один раз на них взглянут. Он спрятал записку, но куда?

— Может быть, он подсунул ее под скатерть со своей стороны?

На мгновенье она остановилась, удивленная, потом сказала:

— Нет, не думаю. Как мог он это сделать, чтобы она не заметила? Помни: он успокаивает девушку, которая рассердилась и имеет право сердиться, — девушку, которая сидит рядом с ним, а у девушек примерно шесть глаз и не пять чувств, а дюжина.

Он пытался что-нибудь придумать, но у него ничего не выходило.

— Ну, я не знаю, Я не знаю, куда он мог ее спрятать.

— Куин, — она покачала головой, — твоя жена будет очень счастлива, в тебе нет никакой хитрости.

— Но мне никогда никто не передавал записок в ресторане, когда я был там с кем-нибудь другим, — пробормотал он извиняющимся тоном.

— Я готова поверить тебе, — согласилась она сухо.

Они прошли из спальни в комнату; она остановилась и посмотрела на труп. Всю ночь, казалось ей, они смотрят на этот труп.

— На нем записки нет, я в этом уверен, — сказал Куин. — Может быть, он ее здесь где-нибудь положил, когда вернулся? В письменный стол? Мы еще не смотрели в письменном столе.

— Господи, это займет у нас всю ночь, — сказала она, подходя к письменному столу. — Посмотри, сколько в нем разных бумаг. Я тебе вот что скажу: ты займись ящиками, а я посмотрю, что сверху.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Они были так заняты своим делом, что часы звучали вдвое громче.

— Куин! — вдруг воскликнула она.

Он поднял голову.

— Что, нашла?

Однако она стояла спиной к письменному столу.

— Нет, Куин. Я вот повернулась сейчас и вдруг мне бросилось в глаза — у него дырочка на носке, сбоку, над краем туфли. Это странно, он так хорошо одет. На левой ноге, Куин.

Он подошел к Грейвзу.

Башмак упал с легким стуком. И дырочка исчезла.

— Записка, — сказал Куин.

Записка была написана наспех, карандашом, на клочке бумаги, оторванном от чего-то, и карандаш ложился неровно. Наверное, записку писали на скатерти, во всяком случае — не в удобном месте.

«Вы — мистер Грейвз. Мне бы хотелось поговорить с Вами наедине, у Вас дома, после того как Вы проводите свою даму, именно сегодня вечером. Вы меня не знаете, но я уже чувствую себя членом Вашей семьи. Я не хочу разочароваться, не застав Вас дома».

Подписи нет.

Брикки радовалась:

— Понимаешь, она была здесь, была здесь. Она приходила сюда. Она-то и есть та женщина, спички которой мы здесь нашли. Мы были правы!

Он не был так уверен.

— Но ведь тот факт, что он получил записку и спрятал ее в башмак, не доказывает, что она в самом деле приходила сюда.

— Она была здесь! Можешь быть в этом уверен.

— Откуда ты знаешь?

— Эта женщина не нежный цветок. Женщину, которая пишет такую вызывающую записку и передает ее при всех, но стараясь, чтобы никто не увидел, такому богатому человеку, как Стивене Грейвз, не будучи с ним знакома, — ты обратил па это внимание, — и под носом у его невесты, — такую женщину ничто не остановит. Раз она решила прийти сюда, к нему, — она это сделала. Ты вот прочти: «…именно сегодня вечером». Эта дамочка была здесь, могу спорить на свой последний доллар.

Потом она добавила:

— И если тебя не убеждают мои соображения, вспомни о другом.

— Что ты имеешь в виду?

— А вот что — духи, какими пахли спички, подходят именно такой женщине. Как только мы вошли в эту комнату, мне показалось, что здесь была женщина немного вульгарная. Такого рода женщина именно такую записку и напишет, и у такого рода женщин сумки бывают надушены. Она здесь была, — повторила Брикки упрямо.

— И все же из этого не следует, что она его застрелила. Может быть, она и была здесь, а потом ушла. И пришел человек, который изжевал сигару, после того как она ушла.

— Об этом ничего не знаю. Я знаю, что в этой записке достаточно много сказано, чтобы можно было подозревать все, что угодно.

— Да, в этой записке есть угроза, — признался он.

— Есть угроза? Да вся эта записка — сплошная угроза, с первого слова до последнего. Смотри, как она начинается: «Вы — мистер Грейвз», — и кончается: «Я не хочу разочароваться, не застав Вас дома». Разве все это не угроза?

Он снова прочел записку.

— Наверное, это вымогательство. Как ты думаешь?

— Конечно, вымогательство. Когда люди угрожают, они большей частью требуют денег, а особенно когда женщина угрожает мужчине.

— «Я уже чувствую себя членом Вашей семьи». Что она хочет этим сказать? — недоуменно проговорил Куин.

— А он догадывается, что она знает что-то о нем — он сам пошел ей навстречу. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Барбара боялась записки другого сорта: она ревновала, она боялась слишком дружеской записки, она думала, что он с кем-нибудь флиртует за ее спиной; он мог бы ее очень просто успокоить — показать записку. А он не показал, хотя она с ним из-за этого поссорилась. Почему он не хотел показать ей записку? Или скажем так: почему он не встал из-за стола и не пошел сразу к той женщине? Почему он ей не сказал: «Кто вы такая, что вам нужно и чего вы хотите, — говорите прямо».

Она покачала головой и продолжала:

— Он знал, что за запиской что-то кроется, что это не просто блеф. Главное — мы знаем, что здесь была женщина. И я уверена, что мы ее найдем. Я сейчас пойду и буду ее искать.

— Но мы не знаем ее имени, не знаем, как она выглядит, где ее искать.

— Мы знаем, что она была в ресторане «Пероке» около двенадцати часов ночи. Наверное, ее там кто-нибудь заметил. Его девушка кое-что рассказала. Высокая женщина, с рыжими волосами, в светло-зеленом платье. Не может быть, чтобы все женщины в ресторане были рыжеволосые и в светло-зеленых платьях. — Брикки развела руки. — Посмотри, сколько у нас примет.

— Но ресторан уже закрыт.

— Люди, которые действительно могут помочь, все еще там: официанты, гардеробщицы, женщина в туалетной комнате. Я буду ее искать, и я найду ее!

— Я иду с тобой.

Он прошел в спальню и выключил там свет. Потом прошел в ванную.

— Одну минутку, — сказал он, — я хочу выпить воды.

Она вышла на лестницу и ждала его, спустившись на две-три ступеньки. Он все не шел. Она вернулась в освещенную комнату.

Он стоял там неподвижно у двери в ванную. Еще прежде чем она подошла к нему, она поняла, что он что-то нашел.

— В чем дело?

— Посмотри, что лежало в ванне. Должно быть, занавеска от душа прикрыла эту бумажку, а когда я открывал кран — я задел за занавеску. И вот это лежало там, на дне ванны.

Это было светло-голубого цвета.

— Чек, — сказала она. — Что это за чек? Дай-ка посмотреть.

Чек на двенадцать с половиной тысяч долларов, на имя Стивенса Грейвза. Подписан Артуром Холмзом. И по диагонали, по всему чеку, крупными буквами:

«Возвращается. На текущем счете средств нет».

Они озадаченно посмотрели друг на друга.

— Каким образом такой чек мог попасть в ванну? — удивилась она.

— Это несущественно. Должно быть, чек лежал в сейфе, а когда я вытаскивал ящик — дыра как раз над ванной, — он мог просто выскользнуть и упасть в ванну, а я этого не заметил. А потом я задернул занавеску и увидел его только сейчас. Но не в этом дело. Неужели ты не понимаешь, что это значит?

— Мне кажется, я понимаю. Ты хочешь сказать, что Холмз и есть тот нервный посетитель, который жевал сигару?

— Я готов держать пари, что это так. Убить человека за двенадцать с половиной тысяч!.. Ого-о!.. Есть люди, которые и за тысячу…

— Так, значит, этот Холмз пришел сюда поздно вечером — повидаться с Грейвзом и расплатиться или попросить его не подавать в суд, пока он не соберет достаточно денег, чтобы расплатиться? И, может быть, потому, что Грейвз не смог найти чек в сейфе, Холмз решил, что он подаст на него в суд? Они начали спорить об этом, и Холмз застрелил его.

— Холмз… — сказала она задумчиво, покусывая палец. — Я слышала это имя или видела его где-то сегодня. Обожди-ка минутку! Разве у него в бумажнике, среди визитных карточек, не было карточки Холмза?

Она встала на колени возле трупа, подняла бумажник и просмотрела две или три карточки. Потом подняла голову.

— Ну вот, я тебе говорила! Холмз — это его маклер. Вот посмотри.

Он подошел к ней, все еще держа чек в руке.

— Смешно. Я не очень много знаю о таких вещах, как чеки, но мне казалось, что клиенты дают чеки своим маклерам, а не наоборот. Да еще чек, по которому нельзя получить деньги.

— Наверно, естькакая-то причина. Может быть, Холмз присвоил себе какие-нибудь акции, которые он пускал в оборот для Грейвза, а потом Грейвз потребовал у него отчета раньше, чем он ожидал, и он попытался оттянуть время тем, что дал ему негодный чек. А когда чек вернулся из банка и Грейвз пригрозил, что он его арестует…

— А на карточке есть адрес?

— Нет, только название фирмы в уголке.

— Ну, все равно. Я его разыщу. — Он подтянул пояс. — Пошли. Ты можешь отправляться на автобусную станцию и ждать меня там.

Она не двигалась с места.

Он спросил:

— Ты ведь согласна, что это Холмз?

— Нет, — к его удивлению, сказала Брикки. — Нет, не согласна. Я все еще считаю, что это дама из ресторана.

Он помахал чеком перед ее лицом.

— Но почему? Ведь мы нашли это.

— По разным причинам. Во-первых, если Холмз действительно убил его, то ради того, чтобы забрать чек. Правильно? Уж если бы он убил человека из-за чека, он бы искал его, пока не нашел, потому что он знал, что чек все равно приведет к нему, когда его найдут.

— А что, если он искал его и не мог найти?

— Ты же нашел? — только и ответила она. — А еще кое-что заставляет меня думать, что последней здесь была женщина. Я знаю, ты будешь смеяться, но… Грейвз был в смокинге, когда его убили.

— Ну, Брикки… — запротестовал он.

— Я так и знала, что ты не примешь это всерьез. Но у меня создалось такое впечатление, не знаю почему, что он не мог без пиджака принимать женщину, даже если эта женщина — шантажистка. Не такой он был человек, мне кажется. Если бы последним здесь был Холмз, мы нашли бы Грейвза либо в жилете, либо просто в рубашке. Так мне кажется, и я не пытаюсь убедить тебя в этом. Просто мне так подсказывает интуиция. И я уверена, что права: последней здесь была женщина.

После небольшой паузы он невесело засмеялся.

— Сначала никаких следов, а теперь слишком много!

— Нам нужно разделиться, времени у нас совсем мало. Один из них — преступник, а один — нет. Мы не можем себе позволить ошибиться. Нам надо с первого же раза угадать. И мы не можем пойти сначала по одному следу, потом — по другому.

— Это сделал Холмз! Больше некому. Все говорит о том, что это он!

— Да, у Холмза достаточно мотивов застрелить Грейвза, — согласилась она. — Вполне достаточно. Но мы даже не знаем точно, был ли он здесь сегодня. Да, женщина… Он получил от нее записку, и в записке сказано, что она придет сюда. И женщина здесь была. Но ведь это не доказывает, что была именно та женщина. Может быть, другая? Человек, по имени Холмз, дал ему чек, который вернулся из банка. И какой-то человек был здесь сегодня ночью, спорил с ним, жевал сигару. Но, может быть, это тоже два совершенно разных человека?

— Теперь у тебя уже получилось четыре человека.

— Нет, все еще два: один для тебя, один для меня. Я пойду за женщиной, а ты — за мужчиной. И без четверти шесть мы должны вернуться сюда.

Свет погас, и мертвое тело исчезло в темноте. Они спустились вниз.

— Увидимся, Куин, — вот и все, что она сказала, когда стояла рядом с ним в темном холле.

Она обождала несколько минут, чтобы не выходить сразу вслед за ним. Когда она вышла, его уже не было видно. Исчез, словно его никогда и не было. Или, вернее, словно она его никогда больше не увидит.

А Нью-Йорк не исчез. Подлый, насмехающийся, гнусный город.



ДВАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО

Он знал фамилию и занятие человека, и не только фамилию, но и имя, и ему лишь предстояло узнать, где этот человек находится. Но когда он вспоминал о том, как мало времени у него оставалось, он думал, что ничего не сможет сделать.

Куин зашел в закусочную, маленькую, в каких по ночам едят шоферы. Взял телефонную книгу. В телефонной книге было три Артура Холмза. Но это еще ничего не значило. Ведь он посмотрел только в одном районе Нью-Йорка, в Манхэттене. Оставались еще Бруклин, Куинз, Бронкс, Стейтен, а пригороды — Лонг-Айленд и прочие места. Он был маклером. Куин мало знал о маклерах, но ему казалось, что они все живут в загородном поясе.

Один из этих трех Холмзов жил на 19-й улице, другой — на 60-й, а третий — на улице, которая имела название, а не номер. Названия этого Куин никогда раньше не слышал. И он начал звонить.

Он набрал номер и не вешал трубку. Кто же быстро ответит в такое время?

Наконец женский голос, заспанный, хриплый (это с 19-й улицы), сказал:

— Чего там?

— Мне нужно поговорить с мистером Холмзом, с мистером Артуром Холмзом.

— Вот как! — сказал голос высокомерно. — Ну, так вы немного опоздали, минут на двадцать.

Она уже собралась повесить трубку. Куин это понял по тону — повесить резко, со злостью.

— Вы мне не можете сказать, где его найти? — Он чуть не споткнулся на собственных словах, так быстро он их произнес, чтобы не дать ей повесить трубку.

— Он в участке. Можете найти его там. С какой стати вы звоните домой?

Он пошел и сам сдался? Пошел сам!.. Значит, все уже кончено. Может быть, они напрасно себя мучили всю ночь…

Но ему нужно было знать твердо. Как он мог узнать? Может быть, сама женщина не знает. Во всяком случае, по голосу непохоже. У нее голос такой, будто она не волнуется. Наверное, это какая-нибудь служанка или экономка в доме.

— Он маклер, да? Ну, знаете, он играет на бирже?

— Кто? Он? — Пятнадцать лет подавляемого недовольства звучало в этом голосе. Целая жизнь, проведенная в ссорах, была вложена в один этот слог. Наверное, трубка в руке Куина должна была растаять от жара ее гнева и превратиться в липкую массу. — Да, маклер! Может, ему хотелось бы быть маклером. Он сержант в полиции, в десятом участке, на двадцатой улице. И больше он никем никогда не будет, потому что на большее у него не хватает мозгов. И можете ему это от моего имени передать. И если вы с ним будете разговаривать, скажите, чтобы он не врал, что он маклер. Небось заходит во все пивнушки и треплет, что он бог знает кто! Однажды он выдумал, что он телохранитель губернатора. А в другой раз сказал, что находится на секретной службе. Теперь он уже маклер! Мне надоело, что ему звонят ночью всякие его пьяные друзья…

Она резко повесила трубку Один из тех! Куин не хотел иметь дело ни с кем из них. Даже на расстоянии двух миль, по телефону. Он все делал для того, чтобы не иметь дела с ними.

Пока он пришел в себя, прошла целая минута. Надо продолжать. Ему не хотелось продолжать, но надо было.

60-я улица.

На этот раз ответили сразу — должно быть, ждали у телефона. Это был молодой голос, лет этак двадцати, или, может быть, простодушная манера говорить создавала такое впечатление. Ведь бывают голоса, которые никогда не становятся взрослыми. Этот голос таил в себе такое нетерпение!.. Куину показалось, что это было нетерпение, переходящее в страх.

У Куина создалось впечатление, что ждали именно его звонка: ведь в такое время мог быть только такой звонок. И голос не слушал, что говорит Куин, голосу важно было только услышать, что звонит мужчина. И этого было достаточно. Голос заговорил, совершенно не останавливаясь, как будто пунктуации не существовало.

— О Бикси, я думала, что ты уже никогда не позвонишь! Почему ты так долго! Я уже много часов жду. Я уже все упаковала и сижу на чемоданах. Я пыталась дозвониться до тебя несколько раз, но произошло что-то непонятное. Мне сказали, что такого не знают. Смешно, не правда ли? Бикси, на минуту я так испугалась. — Она засмеялась. — Ведь у тебя все мои деньги и все мои драгоценности. Что бы я делала!.. Я только сейчас подумала об этом. И я ведь уже послала ему телеграмму. Я знаю, ты не велел мне посылать ему телеграмму, но мне показалось, что это будет справедливо. Так что теперь мы уже просто должны сделать то, что решили… — Поток остановился. Голос догадался. Хотя Куин ничего не говорил, но голос догадался.

— Это что, не…

Голос умирал. Может быть, не физически умирал, но как-то весь сжался.

— Простите, может быть, я не туда попал, — мягко сказал Куин. — Мне нужно… Я хочу поговорить с Артуром Холмзом.

Голос уже был мертв. И этот мертвый голос сказал:

— Он в Канаде. На рыбной ловле. Он уехал в прошлый вторник. Вы можете найти его по адресу…

— В прошлый вторник… Простите.

— Повесьте, пожалуйста, трубку. Я жду звонка.

Он повесил трубку.

Следующий на очереди был тот Холмз, который живет на улице с названием.

Телефонистка коммутатора сказала, наконец:

— Там не отвечают.

— Продолжайте звонить, — попросил он.

Она продолжала.

Наконец гудки прекратились. Он подумал, что телефонистка перестала звонить, и только через мгновение он понял. Она не перестала. Просто трубку сняли. Кто-то снял трубку и не говорил ни слова. Кто-то слушал и не говорил ни слова. Тот, кто боится!

Так это началось. Оба молчали. Куин выжидал. Один из них должен сдаться. Сдался Куин.

— Алло, — сказал он тихо.

Другой прочистил горло и сказал тихо:

— Да.

Начиналось хорошо. Начиналось по-настоящему. А он уже боялся надеяться.

Это был мужской голос, очень низкий и очень осторожный. Даже в одном этом слове «да» он был осторожным.

— Это мистер Артур Холмз?

Он должен удержать его. Должен узнать, он ли это, и удержать его. А потом… А потом… Сначала надо начать.

— Кто это?

Он не признался, что он Холмз. И Куин решил принять это как само собой разумеющееся.

— Мистер Холмз, вы меня не знаете…

Голос не попался на эту удочку.

— Кто хочет говорить с мистером Холмзом?

Он попытался снова:

— Вы моего имени не знаете, мистер Холмз.

И снова голос избежал ловушки.

— Я не сказал, что меня зовут Холмз. Я спросил, как зовут вас. Если вы мне не скажете, кто вы, я не могу сказать вам, сможет ли мистер Холмз подойти. Возможно, он и не сможет в такое время. Если вы не скажете, кто вы и зачем вам нужен мистер Холмз…

Вот этого самого «з а ч е м» и ждал Куин. С этого он и мог начать.

— Хорошо, — сказал он с обманчивой покорностью. — Я скажу вам. Зовут меня Куин. Мистер Холмз не знает меня, а я хочу вернуть ему чек, который ему принадлежит.

— Что? — сказал голос быстро. — Что вы сказали?

— Я сказал, что у меня есть чек, который принадлежит мистеру Холмзу. Но мне надо узнать: с тем ли мистером Холмзом я говорю. Это мистер Холмз, мистер Артур Холмз, который работает в маклерской фирме «Уэдерби и Додд»?

— Да, — сказал голос быстро. — Да, именно тот.

Первый раунд выигран. Он пойман. Теперь надо думать только о том, как бы заставить его подойти поближе. Он пойман.

Куин повторил то, что сказал уже дважды: «У меня есть чек, который принадлежит вам». Он забросил этот крючок и ждал, пока тот клюнет.

Голос был очень осторожен.

— Я не понимаю. Если вы говорите, что я вас не знаю, откуда у вас может быть мой чек? — Голос набрал скорость. — Боюсь, что вы ошибаетесь.

— Да нет, он у меня в руке, мистер Холмз!

Голос как бы споткнулся и с трудом произнес:

— На чье имя выписан?

— Одну минутку. — Для большего эффекта Куин помолчал мгновение, а потом сказал — с такой интонацией, будто читал вслух: — Сивен Грейвз.

Он хотел, чтобы у Холмза создалось впечатление, что чек попал к нему случайно, что он ничего не знает. Ведь между ними еще слишком большое расстояние.

Голос задохнулся, как будто не мог выйти из горла. Куин слышал, как он старается вырваться из горла.

«Он! — думал Куин. — Он. Если он так себя ведет на расстоянии, то можно себе представить…»

Комок проглочен. Голос внезапно заговорил:

— Ерунда. Я не выписывал чека на это имя. Послушайте, мой друг, я не знаю, чего вы хотите, но я советую вам не…

Куин старался казаться спокойным.

— Если вы сравните его с корешками вашей чековой книжки, вы увидите, что я говорю правду. В правом углу здесь есть номер двадцать. Значит, это двадцатый чек в вашей книжке. Выписан он на Кейсовский национальный банк. Датирован 24 августа на сумму в двенадцать тыс…

Куину показалось, что человек на другом конце провода рассыпается — что-то стукнуло, звякнуло, будто трубка выпала у него из рук.

Попался. На этот раз попался!

Теперь он уже мог начать выдумывать:

— А каким образом, каким образом к вам попал этот чек?

— Я нашел его, — сказал Куин просто.

— А не скажете ли вы мне, а не скажете ли вы мне, где вы его нашли?

Ага, он нервничает! Он слишком часто дышит и вдруг вообще перестает дышать. А потом он снова начинает быстро дышать. Куин слышал все это так, будто он держал около уха не телефонную трубку, а стетоскоп.

— Я нашел его в такси, на сиденье. Наверное, кто-то в этом такси открыл в темноте бумажник и выронил чек.

Пусть думает, что Грейвз.

— А кто был с вами, когда вы его нашли?

— Никто. Я был один.

Голос попытался быть скептичным, как бы вызывая Куина на признание.

— Ну, рассказывайте! В таких делах две головы всегда лучше, чем одна. Ну, скажите, кто был с вами?

— Да я же вам говорю — не было никого. Вы не знаете, что человек иногда может быть один? Со мной никого не было.

Голосу хотелось услышать именно это. Голосу понравились эти слова. Куин понимал это.

— Кому вы его показали? С кем вы разговаривали с тех пор, как нашли?

— Ни с кем.

— А кто с вами сейчас?

— Никого нет.

— Как это у вас возникла мысль позвонить мне в четыре тридцать утра?

— Я подумал, что, может быть, он вам очень нужен, — сказал Куин с обезоруживающей простотой.

Голос старался создать впечатление, что он обдумывает,

— Предположим, это правда. Теоретически. Но, предположим, я бы сказал, что мне этот чек не нужен, что он не имеет для меня никакой ценности. Что тогда вы с ним сделаете? Выбросите его?

Как будто бы на его вопрос могло быть два ответа!

— Нет, — сказал Куин спокойно, — тогда я постараюсь найти человека, на имя которого он выписан. Стивена Грейвза. Попробую найти его.

Если до сих пор на голос ничего не влияло, то тут он попался. Но, надо прямо сказать, и до этого он тоже уже попался.

Куин почти слышал, как переворачивается его сердце. Как сердце вот-вот упадет в трубку.

Кто-то вмешался в их разговор. Телефонистка сказала: «Ваши пять минут кончились. Опустите еще одну монетку, пожалуйста…» Она имела в виду Куина.

Он взглянул на монетку, которую держал наготове в руке, на тот случай, если этот звонок окажется неудачным. Помедлил мгновение, чтобы испытать того.

Голос закричал дико:

— Одну минуточку! Не разъединяйте нас, ради бога!

Куин опустил монетку. Послышалось щелканье, и они продолжали, как и прежде.

«Я еще боялся потерять его! — подумал Куин. — Это он боится потерять меня».

Голос был сильно напуган. Он решил больше не притворяться.

— Ну, хорошо, мне бы хотелось взглянуть на чек, который у вас, — сдался он. — Чек ни для кого не имеет никакой ценности. Просто произошла ошибка и…

Куин не поддался.

— Чек был возвращен банком, — сказал он резко.

Голос и это проглотил — не метафорически, а буквально.

— Разрешите мне спросить вас… Вы сказали — ваша фамилия Флин?

— Куин. Но это не имеет значения.

— Скажите мне что-нибудь о себе. Кто вы? Что вы делаете?

— А какое это имеет отношение к нашему разговору?

Голос снова начал:

— Вы женаты? У вас есть семья, которую вы содержите?

Куин ответил не сразу. Зачем он это спрашивает? Чтобы решить, сколько ему уплатить за молчание? Нет. Здесь какие-то темные цели. Может быть, он хочет узнать, будет ли меня кто-нибудь разыскивать, если… если что-нибудь случится со мной.

Он почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы.

— Я одинокий, — сказал он. — Я живу один.

— У вас даже нет товарища по квартире? — мурлыкал голос.

— Никого. Как одинокий волк.

Голос, казалось, обнюхивал это. Обнюхивал капкан, подходил ближе и, наконец, потянулся к приманке. И приманкой, почувствовал Куин, был уже не чек. Это была его жизнь.

— Ну, так послушайте, Куин. Мне бы хотелось взглянуть на чек, и, может быть, я могу что-нибудь для вас сделать.

— Ну что ж, это справедливо.

— Где вы сейчас находитесь?

Он подумал, можно ли сказать правду. Решил, что можно.

— Я на пятьдесят девятой улице, знаете — маленькая закусочная… На пятьдесят девятой улице. Я говорю отсюда.

— Я сейчас оденусь… Видите ли, я уже был в постели, когда вы позвонили. Я оденусь и выйду, а вы идите… Дайте-ка мне подумать. — Голос пытался что-то придумать. И не только где им встретиться, а что-то еще. Куин спокойно ждал. — Так, я попрошу — идите к площади Колумбус, знаете, где Бродвей отходит от Центрального парка? Там на углу есть кафетерий, он работает всю ночь. Войдите туда и… У вас есть с собой деньги?

— Нет.

— Ну, все равно, зайдите туда. Вас там не будут тревожить. Скажите, что вы кого-то ждете. Сядьте к окну, к самому окну, выходящему на Бродвей. Через пятнадцать минут я там с вами свяжусь.

Зачем ему нужно, чтобы я пошел в другое место? Почему не встретиться со мной здесь? Наверное, он боится попасть в ловушку. Боится, что здесь со мной кто-нибудь есть. Он не сказал: «Я с вами встречусь». Он сказал: «Я с вами свяжусь». Он хочет сначала посмотреть на меня. Он ведет умную игру, но какой бы умной она ни была, это его не спасет. Чек у меня. И он хочет получить его, даже если это займет всю ночь и ему придется обойти весь Нью-Йорк.

Со своей стороны, Куин разыгрывал ничего не подозревающего простака.

— Хорошо, — сказал он.

— Через пятнадцать минут, — сказал голос.

Беседа окончилась.

Куин отошел от телефона, прошел в мужской туалет. Прислонился К стене и снял башмак. Достал из кармана чек, обернул его кусочком бумаги, положил в башмак и снова надел. Он брал пример с Грейвза.

Он вышел в зал и остановился возле прилавка, где лежали подносы и приборы.

В закусочной, кроме него, никого не было, а официант за стойкой смотрел в другую сторону. Куин взял нож и потрогал лезвие. Тупой. Хотя бы для морального воздействия, если не для физического. Он завернул нож в бумажную салфетку и сунул его во внутренний карман пиджака.

Он прошел через парк к площади Колумбус и пришел к кафетерию примерно через двенадцать минут. Он сел за стол у окна, выходящего на Бродвей, и стал ждать.

Раза два он оглянулся. Посмотрел в дальнее окно, выходящее в парк. Ему показалось, что за окном стоял автомобиль. Постоял, а потом медленно отъехал. А может быть, автомобиль просто остановился на мгновение у светофора.

Прошло пятнадцать минут. Потом восемнадцать. Потом двадцать.

Он начал нервничать. «Может быть, я не понял? Может быть, ему нужно было время, чтобы удрать? Может быть, он больше боится меня, чем хочет получить этот чек? Уверен, что убийца он! Это наверняка он. А теперь я все испортил и потерял его!»

Его лоб покрылся испариной. Он вытирал ее, а лоб снова покрывался испариной.

Внезапно рядом, в будке кассира, зазвонил телефон.

Куин оглянулся, а потом снова стал смотреть в окно.

Кто-то стучал в стекло. Он снова оглянулся и увидел, что кассир зовет его.

Куин подошел, и кассир сказал:

— Кто-то хочет поговорить с человеком, сидящим у окна. Послушайте, сюда нельзя звонить…

Но передал Куину трубку.

Звонил Холмз:

— Алло, Куин!

— Да. Что с вами случилось?

— Я жду вас в закусочной Оуэна. Это на пятьдесят первой улице.

— Что это вы выдумываете? Сначала велели мне прийти сюда. Чего вы хотите? Зачем вы заставляете меня бегать?

— Ладно, приходите сюда. Возьмите такси, я заплачу. Когда вы придете?

— А на этот раз вы не шутите?

— Я уже здесь.

— Ну ладно. Сейчас посмотрю, там вы или нет.

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ МИНУТ ПЯТОГО

Ресторан был уже закрыт. Ее туда не пустили. Из ресторана один за другим выходили и исчезали в улицах люди. Те, кто зарабатывает там на жизнь. Для служащих ресторана сейчас пять часов дня. У них ведь часы показывали не то время, что у всех людей.

Брикки ходила по тротуару перед входом.

Там, в этом ресторане, рыжеволосая женщина в светло-зеленом платье передала Грейвзу записку. Хорошо. Теперь подумаем. Чтобы написать эту записку, ей нужны были карандаш и бумага. Женщины такого типа, как она, не носят с собой в сумках такие вещи. Обычно они свои сообщения передают глазами или бедрами. Может ли быть, что у этой были бумага или карандаш? Может. Тогда, значит, мне не повезло. Будем исходить из того, что у нее ничего не было. В таком случае она должна была у кого-нибудь их попросить. Вряд ли она подошла к танцующим и сказала: «Одолжите мне бумагу и карандаш». Вряд ли также могла она подойти к какой-нибудь парочке или компании, сидящей за столом, и попросить у них. Кто остается? Официант за ее столом — если она сидела за столом. Бармен — если она стояла у стойки.

Поэтому Брикки ходила взад и вперед перед рестораном.

Даже на улице она могла более или менее точно опознать тех, кто выходил. Эта задорная малышка, которая сейчас вышла, довольно модно одетая, наверно, девушка из гардероба.

Брикки остановила ее.

— Никакая женщина не брала у меня карандаша. По правде говоря, у меня его и нет.

И она пошла вдоль улицы — маленькая птичка на крохотных ножках.

А эта молодая негритянка, наверное, работает в туалете.

— А какой карандаш? — спросила она. — Для бровей?

— Нет, обычный карандаш, которым пишут.

— Нет, туда не заходят для этого, дорогая. Вы ошибаетесь.

— И никто не спросил у вас карандаша в течение всего вечера? — настаивала Брикки.

— Нет. Это единственное, о чем меня не просили. Да у меня и нет там карандашей. Это идея: завтра принесу с собой карандаш. А вдруг кто-нибудь попросит?

Вышел мужчина.

Он остановился и покачал головой.

— Нет, на моем конце стойки никто не спрашивал карандаш. Узнайте у Фрэнка, когда он выйдет. Он работает на другом конце.

Он ушел.

Еще один. Потом еще.

— Да, я Фрэнк.

— У вас одалживала карандаш девушка, высокая девушка с рыжими волосами, в светло-зеленом платье? Вспомните, кто-нибудь у вас брал карандаш?

Он кивнул.

— Да, — сказал он. — Помню. Рыжая. Я помню. Около двенадцати ночи.

— А вы не знаете, как ее зовут?

— Нет, не знаю. По-моему, она работает в ресторане, где-то рядом.

— А вы не знаете в каком?

— Нет, не знаю. Мне так кажется, потому что кто-то спросил ее: «Что ты здесь делаешь? Ты уже у себя кончила?»

— Но вы не знаете…

— Я не знаю, кто она, где она работает. И вообще я ничего о ней не знаю. Она взяла у меня карандаш и нагнулась над стойкой. Что-то написала, а потом отдала мне карандаш.

Он постоял еще немного. Больше им не о чем было говорить.

— Очень хотелось бы помочь вам…

— Если бы вы могли это сделать!.. — сказала она тусклым голосом.

Он повернулся и пошел прочь. А она стояла на тротуаре совсем потерянная. Наверное, больше она ничего не узнает. Она была так близка к решению задачи — и так далека!

Она подняла голову. Он обернулся. И вдруг подошел к ней.

— Вы, кажется, очень огорчены?

— Очень, — призналась она.

— Может быть, это вам поможет? Я не знаю, работаете ли вы сами в ресторане или нет, но у людей, которые работают в ресторане, смешные привычки. Здесь неподалеку есть аптека, где они все собираются после того, как рестораны закрываются. Я имею в виду всяких певичек. Им там нравится. Они собираются там и едят мороженое или сбитые сливки. Сходите туда, может быть, что-нибудь узнаете. По-моему, имеет смысл попробовать.

Имеет смысл! Она бросилась бегом. Он удивленно посмотрел ей вслед. Она бежала всю дорогу — два коротких квартала.

Они, конечно, не стояли все толпой у стойки, как она думала.

Может быть, потому, что было олень поздно и большинство уже ушло домой. Их было трое, у одной была борзая собака. Наверное, она вывела ее погулять перед сном. Они все сгрудились вокруг этой собаки, кормили ее остатками со своих тарелок и забавлялись. Хозяйка собаки была в накинутом на плечи пальто, а под пальто виднелась пижама. Она была без чулок, в домашних туфлях. Рыжей женщины среди них не было.

Внимание посетительниц перешло с борзой на Брикки.

— Она говорит о Джоан, я полагаю, — сказала одна из них. — Вы ведь про Джоан спрашиваете?

Откуда она знала!

Они не знали фамилии этой Джоан.

— Она здесь бывает. Поэтому мы ее и знаем.

— И я ее знаю, — сказала вторая.

— Ее сегодня здесь не было, — сказала третья. — Пойдите к ней в гостиницу, поищите там. Это здесь, неподалеку. Гостиница называется «Конкорд», или «Комптон», или что-то в этом роде. Потом она добавила; — Я не знаю, живет ли она там сейчас, но дня два назад она там жила. Я как-то шла с ней до гостиницы с моим песиком.

Они снова занялись собакой. Брикки их больше не интересовала.

Гостиница была одним из тех заведений, которые обслуживают «ночных бабочек», карточных шулеров и прочих мошенников. Брикки не боялась таких гостиниц. Она встречалась с их жителями у себя в дансинге каждый вечер.

Она подошла к ночному дежурному со спокойствием человека, который уверен, что его не прогонят. Ночной дежурный — некрасивый человек, с бельмом на глазу, в воротничке, который он не менял уже неделю, и с запахом прокисшего алкоголя изо рта — чуть подался ей навстречу.

Она удобно оперлась локтем о его стол и сказала весело:

— Привет!

Он открыл рот и показал ей просветы между зубами. Наверное, он хотел улыбнуться. Свободной рукой она вертела за ручку свою сумочку.

— В какой комнате живет моя подружка? — спросила она, оглядывая с независимым видом заплесневевший холл. — Мне нужно к ней подняться, кое-что ей рассказать. Знаете — Джоан, в светло-зеленом платье. Я с ней только что рассталась в аптеке, но… — Она улыбнулась ему. — Я не могу ей не рассказать этого сейчас же. — Она хлопнула себя по коленке. — Это так смешно! Она умрет на месте!

— Это кто? Джоан Бристоль? — спросил он, разглядывая ее своими пустыми глазами и немножко хихикая, как бы ожидая, что она поделится с ним шуткой.

— Ага! — сказала она и, хихикнув, ткнула его в бок локтем. — Послушай-ка, тебе, наверно, будет интересно. — Она наклонилась к нему. Он вытянул шею.

Внезапно с переменчивостью, типичной для девицы, роль которой она играла, Брикки передумала:

— Обожди, сначала я ей расскажу, а тебе — потом, когда спущусь. — Она отошла, но прежде похлопала его по плечу. — Ты обожди меня, папочка. Не уходи. — И потом, будто в скобках, будто все еще думая о смешном, она бросила: — Так в каком она номере?

Он попался на удочку. Она очень старательно играла свою роль, и роль ей удалась.

— В четыреста девятом, милочка! — Он даже поправил свой засаленный галстук, как бы утверждая свое существование в той атмосфере, которую она на мгновение создала, — в атмосфере интимности, которая не считалась с тем, в какое время можно посещать друзей, в атмосфере безобидного легкомыслия.

Дежурный встал и шагнул к доске со звонками в номера. Наверное, в этом-то и заключались его обязанности.

— Не надо! — весело крикнула она уже от лифта. — Ей не надо одеваться для меня. И лучше, если я приду к ней без предупреждения.

Он рассмеялся и не стал оповещать Джоан Бристоль о том, что к ней кто-то идет.

Брикки вошла в лифт. И лифт стал медленно подниматься.

Медленно, очень медленно полз лифт. А потом он остановился, и она вышла.

И лифт медленно, медленно стал опускаться.

Она пошла по пахнущему плесенью, тускло освещенному коридору, по ковровой дорожке, существовавшей только из упрямства. Двери — темные, непроницаемые двери — двинулись ей навстречу. На них было страшно смотреть. Как будто бы вся надежда исчезла. Как будто бы нет надежды и у тех, кто входит в эти двери. Еще один ряд ячеек в этих колоссальных сотах — в Нью-Йорке.

Человеческие существа не должны входить в такие двери, не должны жить в таких комнатах. Туда не попадает даже свет луны. Они хуже, чем могила, потому что в могиле ты ничего не чувствуешь. Если могилы для нас всех создал господь бог, то уж, наверное, не он создал эти ряды дверей в третьеразрядных нью-йоркских гостиницах…

Коридор казался длинным, но, может быть, это потому, что ее мысли неслись слишком быстро. Мысли неслись с бешеной скоростью, а сама она очень медленно шла по коридору — к близкому разрешению всего.

«Как мне туда попасть? И если я туда попаду, как мне узнать, она ли убила его? А если я и узнаю, как мне заставить ее вернуться туда, на семидесятую улицу? Заставить ее вернуться без шума, без полиции… Я одна, и мне никто не поможет. Ведь если вмешается полиция, нас с Куином посадят в тюрьму — по подозрению — и будут там долго держать…»

Она не знала, она не знала, как это сделать! Она только знала, что она пойдет туда, потому что иного выхода у нее нет. И ей не к кому обратиться за помощью. Только к ее единственному во всем этом городе другу.

«О, часы на башне «Парамоунт», которые не видны отсюда! Ночь кончается, и автобус скоро уйдет. Помогите мне сегодня!»

Номера на дверях окружали ее: шесть с одной стороны, семь — с другой. Еще восемь — за поворотом. А там — тупик. Коридор кончался дверью, самой последней дверью, четыреста девятой. Дверь выглядела так безлично. А ведь за этой дверью — все ее будущее.

«От этой двери, от этого куска старого, темного, поцарапанного дерева зависит, стану ли я снова человеком или на всю жизнь останусь крысой в дансинге. Почему дверь может иметь такое значение в моей судьбе?»

Она посмотрела на свою руку, будто хотела сказать: «Ты это сделала? Какая ты смелая!» Рука сама постучала в дверь — не ожидая, пока ей прикажут.

Дверь открылась, причем у Брикки было еще время подумать, что сказать, когда дверь откроется. И они стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо: эта женщина и она. Жестокое, покрытое маской грима лицо было очень близко от ее лица, так близко, что она видела забитые пудрой поры. Враждебные, настороженные глаза были так близко, что она видела красные паутинки в уголках.

Ей вспомнился коридор в доме Грейвза. И то, как она шла там в темноте с Куином. И она поняла, даже не осознав этого, что опять ощущает запах тех духов.

Глаза уже изменились. Враждебная настороженность превратилась в явный вызов. Низкий, хриплый голос. Голос, который не позволит шутить.

— Ну, в чем дело? Ты что, пришла сюда одолжить чашку сахара или попала не в ту дверь? Тебе здесь что-нибудь нужно?

— Да, — сказала Брикки тихо. — Нужно.

Она, должно быть, затянулась сигаретой перед тем, как открыть дверь: внезапно из ее ноздрей двумя злыми струйками вырвался дым. Она была похожа на сатану. Она подняла руку — закрыть дверь перед Брикки.

Брикки хотелось повернуться и уйти. Повернуться и быстренько уйти. Господи, как ей хотелось повернуться и уйти! Но она не могла себе этого позволить. Она знала, что войдет, даже если это будет означать ее собственную гибель. Дверь должна остаться открытой!

— Убери ногу! — злобно прохрипела женщина.

— Мы друг друга лично не знаем, — сказала Брикки тем грубым голосом, которым часто говорила в дансинге. — Но у нас есть общий друг.

Джоан Бристоль дернула головой.

— Одну минутку! А ты кто? Я тебя раньше никогда в жизни не видела. Какой общий друг?

— Я говорю о мистере Стивене Грейвзе.

Белая вспышка беспокойства промелькнула по лицу женщины. Но она могла точно так же реагировать, если даже только попыталась шантажировать Грейвза, а потом ушла.

До этого момента на стене комнаты, которую видела Брикки, лежала неясная тень, какая-то легкая тень. Теперь тень быстро задвигалась, очень быстро, но бесшумно, и исчезла.

Глаза женщины на мгновение сверкнули в том же направлении, а потом, как будто она получила какой-то сигнал, направленный ей, снова обратились к Брикки. И в ее напряженном голосе сквозила угроза:

— А что, если вы войдете и выскажетесь?

Она распахнула дверь. Не гостеприимно, а повелительным, резким движением, как будто говоря: «Либо вы войдете по собственной воле, либо я вас сюда втащу».

На какое-то мгновение Брикки еще была свободна. Позади нее простирался длинный коридор. Она подумала: «Ну вот, сейчас я войду. Надеюсь, что выйду отсюда живой».

Она вошла.

Она медленно прошла мимо женщины в скверно обставленную, пропахшую табачным дымом комнату. Захлопнулась дверь. Два раза повернулся в замке ключ.

«Дверь заперта. Теперь я должна выиграть, иначе я не смогу выбраться отсюда». Вот что подумала Брикки.

Битва началась, битва, в которой ее оружием были ее разум, ее нервы и женская интуиция.

Комната была пуста. Дверь в ванную к тому моменту, как она посмотрела на нее, была закрыта. Но ручка еще не окончательно остановилась. Если окажется, что она не очень много знает, дверь останется закрытой. Но если выяснится, что она знает слишком много… Как узнать, что можно знать и что знать — слишком много? Она сможет судить об этом по двери. «Здесь нас трое», — сказало ей движение дверной ручки. Ну, а остальное? Ящики старого комода задвинуты неровно, как будто из них только что вынимали вещи. Около кровати стоит чемодан. Уже наполнен одеждой. На крышке комода — дамская сумочка, пара перчаток, мятый носовой платок. Сумочка раскрыта, как будто в ней что-то искали и слишком торопились — не успели снова закрыть.

Джоан Бристоль вытащила из-за стола стул, поставила его спинкой к двери в ванную и пригласила: «Садитесь». Брикки опустилась на стул, как будто бы он был сбит наспех и в любую минуту мог развалиться. Женщина села напротив.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Я ничего не говорила, но вы можете называть меня Каролиной Миллер.

Женщина недоверчиво улыбнулась, но ничего не сказала по этому поводу.

— Так, значит, вы знаете какого-то человека, по имени Грейвз, да? Скажите, а почему вы думаете, что я его знаю? Он говорил вам обо мне?

— Нет, — сказала Брикки. — Он ничего не говорил.

— Тогда почему же вы думаете, что я…?

— Но ведь вы его знаете, не правда ли?

Джоан Бристоль облизнула густо намазанные губы:

— Скажите, вы его давно видели?

— Нет, недавно.

— Когда?

Брикки сказала с хитрым равнодушием:

— Я только что оттуда.

Бристоль напряглась. Это было довольно ясно видно. Ее взгляд устремился в какую-то точку за плечом Брикки. Брикки старалась не следить за взглядом женщины. Ведь там ничего, кроме двери, нет.

— Ну и как он?

— Мертвый, — сказала Брикки тихо.

Бристоль неестественно удивилась. Она удивилась, да, но это было какое-то жестокое, угрожающее удивление. Другими словами ее не сообщение удивило, а источник этого сообщения.

Заговорила она не сразу. Очевидно, она хотела посоветоваться с тенью, которую Брикки видела раньше на стене. Или, может быть, тень сама хотела посоветоваться с ней. Легкий звук воды, текущей из крана, — там, за закрытой дверью. Это, видимо, сигнал.

— Извините меня, минутку, — сказала Бристоль, поднимаясь. — Я забыла закрыть кран.

Она обошла вокруг стратегически поставленного стула, на котором сидела Брикки, и быстро шагнула в ванную комнату, сразу закрыв за собой дверь.

Она дала Брикки возможность. Она сама дала ее — возможность найти что-нибудь, что можно найти в этой комнате. Возможность, которая длилась секунд тридцать — сколько нужно времени, чтобы получить инструкции, как действовать дальше. И такой возможности больше не будет. Не успела ручка двери остановиться, как Брикки уже вскочила. У нее было время осмотреть только одно: открытую сумку на комоде.

Она бросилась к сумке и сунула туда руку. Она знала, что никаких прямых улик не найдет. Но хоть что-нибудь, хоть что-нибудь! А там ничего не было. Губная помада, пудреница, прочая ерунда. Под ее судорожно двигающимися пальцами зашуршала бумага. Она быстро вытащила ее, развернула и пробежала глазами. Все еще ничего. Неоплаченный счет за гостиницу на 17 долларов 89 центов. Счет этой гостиницы. Какую он мог иметь ценность? Он никак не связан с тем, ради чего Брикки пришла сюда. И все же какой-то неясный инстинкт подсказал ей: «Возьми этот счет. Он может пригодиться». Она быстро села на свой стул, сделала что-то со своим чулком, и счет исчез.

Мгновение спустя открылась дверь, и Бристоль, получившая инструкции, вышла. Она села против Брикки.

— Вы были там, у Грейвза, одна или с кем-нибудь?

Брикки посмотрела на нее взглядом человека, уже перешагнувшего рубежи семнадцати лет.

— А вы что думаете — я с собой бабушку вожу?

Ее собеседница получила то, что хотела получить.

— В такое время вы не водите с собой бабушку?

— Ага.

— Ну, и… Кто-нибудь остановил вас у дверей и рассказал вам, что произошло, что там полиция? Уже народ собрался? Как вы узнали, что он мертв?

Брикки отвечала на эти вопросы. Это было похоже на танцы на туго натянутой проволоке, без балансира и без сетки.

— Нет, там никого не было. Никто об этом еще не знает. Я, видимо, первая его нашла. У меня был ключ, он мне сам его дал. Я пошла туда, а там у него не горел свет. Я подумала, что он еще не вернулся домой, и решила его обождать. Пошла наверх и увидела его там, застреленного.

Джоан Бристоль с лихорадочным интересом вслушивалась в ее рассказ.

— И что же вы сделали? Наверное, сразу бросились к телефону и начали орать: «Убийство, убийство!»

Опытная светская дама, сидящая на том стуле, где была Брикки, снова посмотрела на свою собеседницу.

— Вы что думаете, я совсем глупая? Конечно, я оттуда сразу удрала, но на тормозах. Я выключила свет, заперла за собой дверь и ушла, оставив все так, как было. Сестричка, я никому не сказала ни слова! Неужели вы думаете, что я хочу быть замешанной в этом деле? Только этого мне не хватает.

— А когда вы там были?

— Только что.

— Значит, надо думать, еще никто об этом не знает, кроме вас…

— Вас и меня.

Она почувствовала сзади какое-то движение. Может быть, шелохнулся воздух или что-то скрипнуло.

— Вы сюда пришли одна?

— Конечно. Я все делаю одна. А кто у меня есть?

Зеркало, стоящее на комоде, показало, что дверь позади нее медленно открывается.

Она не могла повернуть голову. Она могла только подумать: «Дверь сзади меня открылась. Кто-то сейчас… Значит, это сделали они. Я попала в точку. Значит, мой след был горячий, а Куин пошел по холодному следу».

Теперь она все знает. Но это ей не поможет. Она сама напросилась на неприятности, и сейчас они начнутся.

Бристоль задала еще один вопрос — больше для того, чтобы отвлечь ее внимание еще на мгновение, чем для того, чтобы получить ответ:

— А почему вы меня с этим связываете? Почему вы пришли сюда?

Брикки нечего было беспокоиться об ответе, потому что ответа не ждали. Уже сосчитали, сколько будет дважды два, без ее помощи.

Что-то плотное и прыщавое, с маленькими узелочками, внезапно покрыло ее лицо. Махровое полотенце, видимо. Она вскочила, но одна рука оказалась в железной хватке. Бристоль тоже вскочила и схватила ее за другую руку. И обе руки были сведены сзади, перекрещены и связаны.

Потом грубая рука, тяжелее и больше, чем рука женщины, немного повозилась с полотенцем и опустила его до половины лица, освободив глаза и нос.

Бристоль стояла перед ней и сказала тому, кто стоял за ее спиной:

— Следи за ее ртом, Грифф. Сквозь эти стены слышно все.

Мулсской голос проворчал:

— Свяжи ей ноги. Она бьет меня каблуками.

Женщина наклонилась. Брикки почувствовала, что ей стягивают щиколотки. Она превратилась в беспомощный сноп сена, связанный с обоих концов.

Джоан Бристоль снова поднялась.

— Что будем делать теперь? — спросила она.

Мужской голос ответил:

— Как ты думаешь, не следует ли нам…

Он не закончил: Брикки поняла, что он имеет в виду, по тому напряженному выражению, которое появилось на лице женщины. Он сказал об этом так спокойно, как будто говорил, что нужно задернуть занавески или погасить свет. Она похолодела.

Женщина была напугана. Не из-за Брикки. Она боялась за себя. Ома, должно быть, хорошо знала этого человека. Знала, на что он способен…

— Не в этой комнате, не здесь, Грифф! — сказала она просительно. — Всем известно, что мы были в этой комнате. Мы нарвемся на неприятности.

— Нет, ты меня не поняла, — сказал он просто. — Я вовсе не имел в виду… — Он подошел к окну, спокойно открыл его. Блик света на противоположной стене… Он нагнулся и задумчиво посмотрел вниз. Потом повернулся и сказал негромко: — Четвертый этаж. Наверное, достаточно. — И сделал выразительный жест. — Мы втроем стали пить, а потом она захотела открыть окно, немного проветрить комнату. А потом… Ведь часто так бывает.

Брикки казалось, что сердце ее горит, как факел.

— Да, но такие дела всегда расследуются, а это нам не годится, Грифф.

— Так что ж мы сделаем? Оставим ее здесь? — сказал он резко, лающим голосом.

Бристоль пригладила волосы.

— Посмотри, в какую беду ты нас втянул, — ворчливо сказала она. — Зачем тебе нужно было…

— Заткнись! — сказал мужчина жестко.

— Она уже знает. Как, по-твоему, зачем она сюда пришла?

— Какого черта ты не делала все как нужно было! С самого начала, как мы договорились!

— Не могла я с ним справиться! Я открыла тебе дверь, чтобы ты его напугал, заставил заплатить. Совсем я не думала, что ты его застрелишь.

— А что ты хотела, чтобы я сделал, когда он бросился на эту штуку? Хотела, чтобы я ее отдал? Ты видела, что произошло, — я должен был застрелить его, в порядке самозащиты. Да и вообще что теперь говорить об этом! Сама все испортила. А беду не исправишь. Теперь еще надо думать об этой юбке. Мне все-таки кажется, что самое умное…

— Нет! Говорю тебе, Грифф, нет! Это будет самое глупое. Пусть болтает, когда мы уйдем. Ведь это только ее слово против нашего слова. Она ведь тоже там была, верно? Она могла это сделать — так же, как и мы. Давай скорей уйдем отсюда.

Он открыл дверцу стенного шкафа и заглянул в него.

— А как насчет этого? Давай сунем ее сюда и потеряем ключ. Шкаф в капитальной стене, так что ее никогда не услышат. Это даст нам порядочно времени. Неизвестно, сколько пройдет, пока откроют шкаф.

Они оттащили ее к шкафу и сунули внутрь, как мешок…

— Надо ее к чему-нибудь привязать, — сказал он. — А то она начнет биться о дверцу. — Он приспособил что-то вроде сбруи из простынь и привязал к крючку в стене. Она теперь не могла пошевелиться.

Женщина сказала:

— А там есть чем дышать? А то вдруг долго не…

— Не знаю, — оборвал он. — Она выяснит это сама, а потом нам расскажет.

Они закрыли дверцу. Темнота. Ключ был вынут. Ключ, который они хотели бросить где-то на улице. Она слышала, как они разговаривают.

— Давай чемодан, Джоан.

— А как насчет того идиота, что сидит в холле? Он, должно быть, видел, как она поднималась сюда.

— Ну, с этим я справлюсь легко. Где бутылка виски, которую я сегодня купил? Я предложу ему выпить напрощание. Он, когда пьет, всегда отходит за почтовые ящики. Ты выскочишь, когда он будет там, и быстро выйдешь на улицу, разговаривая сама с собой, как будто с ней. Пошли. Ты готова?

— Эй, послушай-ка! Нет счета за номер. Надо расплатиться, иначе нас начнут искать. Он, наверно, упал на пол…

— Неважно, некогда сейчас искать! Дежурный выпишет нам новый…

Дверь закрылась. Они ушли.

ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

В такси Куин раздумывал над сложным маневром Холмза. Тот боялся попасть в ловушку и, чтоб избежать ее, заставил Куина уйти из того места, откуда он звонил, в кафетерий. Там он, невидимый, осмотрел его, но так как не был абсолютно уверен, что Куин один, хотя и казалось, что это так, перенес встречу в третье место. Это давало Холмзу возможность приехать туда раньше и удостовериться, что вокруг никого нет. Куину пришлось бы расставлять сообщников на виду у своей богатой жертвы.

Куин доехал до 51-й улицы за пять-шесть минут, не больше. Этот бар походил на старомодный ночной клуб, какие существовали три десятилетия назад. Он помещался в первом этаже каменного дома, а вход был через подвал. Над дверью висела неоновая вывеска, освещающая вход, но официальное время закрытия уже давно прошло, и вывеска не горела. Большинство посетителей уже ушло. Но он выскочил из такси и вошел. Все равно.

В маленьком кабинете лицом ко входу в одиночестве сидел человек. Его волосы серебрились у висков, он носил очки без оправы, что придавало ему довольно солидный вид — слишком солидный, чтоб сидеть с таким видом в одиночестве в баре около пяти часов утра. Он обхватил рукой бокал. Второй стоял на другом краю стола. Когда вошел Куин, он незаметно поднял палец. Куин подошел, остановился и посмотрел на него. Тот сидел, глядя снизу вверх. Минуту они молчали. Человек за столом заговорил первый:

— Вы Куин, надо думать?

— Я Куин. А вы Холмз?

— Сколько вам стоило такси?

— Шестьдесят центов.

— Вот деньги.

Он выкатил монеты из желобка ладони, будто монеты были чем-то жидким. Куин сбегал к такси и сразу вернулся. Холмз жестом указал ему на стул.

— Садитесь.

Куин неуверенно сел, придвинувшись к столу, подальше от стены. Снова они посмотрели друг на друга, парень лет двадцати пяти и мужчина, которому было пятьдесят, а может быть, и больше. Холмз был более опытен. Это проявилось почти тотчас. Он держал ситуацию в руках, даже эту ситуацию, которая была не в его пользу. Даже добродетель не может заменить жизненный опыт.

— Вот, выпейте, — сказал он. — Я должен был заказать заранее, чтобы мне разрешили здесь остаться. Бар закрывали.

Смешно — вдруг он что-нибудь насыпал в бокал? Это было бы похоже на 1910 год.

Холмз, видно, прочел его мысли.

— Возьмите мой, — сказал он, — я еще не пил.

Он взял бокал, который стоял перед Куином, и отпил из него.

— Когда вы выскажетесь? — спросил Холмз насмешливо.

Куин осмотрелся. «Неподходящее место, чтобы его сцапать. Я здесь с ним ничего не сделаю. Нельзя было позволять ему выбирать место».

Снова Холмз, казалось, прочел его мысли:

— Хотите выйти отсюда? Сядем в машину, а?

— Не знал, что у вас есть машина. Почему же вы не посадили меня сразу, а гоняли туда и обратно?

— Хотел сначала узнать кое-что о вас.

«И до сих пор не знаешь», — со злорадством подумал Куин.

Холмз выпил свой бокал до дна, поднялся, снял с крючка светло-серую шляпу и надел ее с такой тщательностью и точностью, будто покидал деловой завтрак, состоявшийся в полдень, а не место вынужденного свидания почти на рассвете. В шляпе он выглядел немного менее солидным, но только немного. Это все еще был с ног до головы достойный, надменный деловой человек. Он направился к выходу, невидимые вожжи всей ситуации все еще были крепко зажаты в его руках. Куин поднялся и шагнул следом, оставя свой бокал нетронутым. Затем оглянулся и посмотрел на бокал. «Это мне может пригодиться, если что-нибудь произойдет, — подумал он. — У меня внутри какое-то ощущение пустоты».

Он вернулся к столу, двумя длинными глотками осушил бокал и направился за Холмзом. Сразу же ему стало лучше, он почувствовал, что справится. Машина стояла недалеко от входа. Холмз уже был возле нее.

— Я не собирался торопить вас, — сказал он светским тоном.

Куин разрешил ему тронуть машину с места, затем спросил строго:

— Куда вы едете?

— Просто покатаемся немного. Я подумал, что мы не можем разговаривать, если машина стоит у тротуара в такое время, — подойдет полицейский и станет совать свой нос.

— Ну и что в этом такого? — отрезал Куин.

Холмз улыбнулся асфальту, простиравшемуся перед их наступающим буфером, будто видел что-то смешное, а там ничего не было — асфальт, как и всякий другой. Машина направилась на запад. Оба молчали. Куин подумал: «Я разрешу ему начать. Почему я должен облегчить ему положение? Он должен будет начать рано или поздно. Это игра. А у меня на руках — карты, несущие тюрьму и казнь, — так, во всяком случае, предполагается».

Что бы там ни думал Холмз, на лице его это не отражалось. Он повернул на север, на 60-ю улицу. Они проехали ее, затем наугад повернули на восток. Все экспромтом. Куин мог догадаться об этом по резкому повороту руля в самый последний момент. Они проехали прямо примерно к 5-й авеню, затем повернули на север; наконец он, очевидно, что-то решил и завернул на какую-то улицу, которая упиралась в склон, сбегавший под мост через Ист-ривер, и остановился у самого края, у воды. Здесь, где не было никакой ограды. Просто своего рода причал, поднимающийся над блестящей темнотой реки. Он остановился только тогда, когда передние шины прижались к низкому каменному бортику пристани. Куин молчал. Он думал: «В твою игру могут играть двое».

Холмз заглушил мотор и выключил фары. С воды исчезла филигранная инкрустация, но вода чувствовалась по запаху, а время от времени она издавала коротенькие хихикающие звуки, как маленький ребенок.

— Вы довольно близко подъехали к краю, не правда ли?

— Тормоза в порядке. Вы не волнуетесь, а?

— Нет, я не волнуюсь, — сказал Куин спокойно. — А что, мне следует волноваться?

Холмз немного наклонил голову.

— Зачем вы смотрите на часы?

— Я пытался сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как мы увиделись в баре.

— Двадцать минут, — сказал Куин, — и все должно было бы уже кончиться.

— Так и будет. У вас есть чек? Сколько вы хотите за него?

«Что-то не так. Я веду себя неправильно, я занимаю не ту позицию. Интересно, как это ему удалось взять верх?» — подумал Куин.

Холмз ущипнул себя за переносицу, нагнулся вперед и зашелестел какой-то бумагой возле самой приборной доски.

— Вот двести долларов, — сказал он. — Давайте чек.

Куин не ответил. Холмз повернулся и посмотрел на него.

— Двести пятьдесят.

Куин не ответил.

— Сколько вы хотите?

Куин заговорил медленно и тихо, теперь был его ход.

— Почему вы думаете, что я хочу за него деньги?

Холмз вопросительно посмотрел на него.

Куин продолжил:

— Вот что я за него хочу: я хочу получить письменное признание, что вы сегодня ночью убили Стивена Грейвза. Если я не получу этого, тогда я и вас и чек — обоих — отвезу в полицию.

Нижняя челюсть Холмза пыталась сомкнуться с верхней и все время отваливалась.

— Нет, обождите, — повторил он два или три раза, — нет, обождите!

— Вы там были сегодня ночью, мистер Холмз?

Внезапно челюсти крепко сомкнулись — так крепко, что ни слова не проходило сквозь них.

— Он там лежит мертвый, и вы тот человек, который это сделал. Ведь вы же не думаете в самом деле, что я нашел этот чек катающимся по городу в такси? Неужели вы так думаете? Где, вы полагаете, я нашел его? Там, где я его нашел, лежал труп Стивена Грейвза.

— Вы лжете! Вы пытаетесь провести меня на том, о чем вы не можете знать никак!

— Я был там.

— Вы там были? Вы лжете!

— Вы и он сидели лицом к лицу в кожаных креслах, в комнате на втором этаже, в кабинете. Он выпил, а вам не предложил. Он закурил сигару, но вам не предложил. Вы сжевали свою собственную в клочья. Я даже могу вам сказать, какой марки была сигара, — «Корона». Я даже скажу вам, как вы были одеты: на вас был коричневый костюм. Когда вы пошли на свиданье со мной, вы переоделись в серый, но тогда на вас был коричневый костюм. На левом рукаве нет пуговицы. Не пытайтесь сунуть руку в задний карман! Ну что, лгу? Теперь вы верите, что я там был? Теперь вы верите, что я видел его мертвым и знаю, что вы убили его?

Холмз не отвечал; он снова наклонил голову.

— Бросьте смотреть на часы, ваши часы вас не спасут.

Холмз, наконец, заговорил:

— Нет, мои часы меня спасут. Вы еще ребенок, вот что! Господи, мне почти что жаль тебя, сынок. Не знал я, что ты так молод, когда говорил с тобой по телефону.

Куин мигнул несколько раз.

— У тебя неприятности с глазами, а? Огни на приборной доске окружены кольцами, а? Как большие мыльные пузыри. Вот что…

— Что — «вот что»?

— Видишь, ты слишком много говорил. Ты договорился до могилы. Если бы ты держал язык за зубами, я бы и в самом деле поверил, что ты нашел этот чек в такси. Ты бы заснул здесь, в машине, и через два часа проснулся бы на берегу реки, здесь, без чека, но в остальном невредимый, даже, может быть, с десятидолларовой бумажкой в кармане. Что, голова очень много весит? Слишком тяжела для твоей шеи? Она все время опрокидывается, словно сделана из камня, а?

Куин ткнул себя в подбородок; голова откинулась. Холмз отечески улыбнулся.

— Если бы ты пил из своего бокала, этого бы с тобой не случилось, все было бы в порядке. Ты был подозрителен, но недостаточно подозрителен. Ты взял не свой бокал, а мой. Я шахматист, а ты, очевидно, нет. Играть в шахматы — значит уметь разгадать ход противника еще до того, как он его сделает.

Он замолчал и снова посмотрел на Куина.

— Что, галстук слишком тесен? Правильно, опусти узел. Порви ворот рубашки. Правильно! Хотя это не очень помогает, а? Ничем не могу помочь. Ты заснешь здесь, в машине, а потом отправишься в реку, и от тебя не останется никаких следов. Я заберу у тебя чек прежде, чем это произойдет; не беспокойся, я найду его, он ведь у тебя здесь. Ты не пришел бы, если бы его у тебя не было с собой. Вероятно, ты его засунул в башмак? Это именно то место, которое молодой человек твоего типа посчитал бы очень подходящим тайником.

Куин оторвался от сиденья и стал нащупывать ручку дверцы, но повалился. Холмз ухватил его за пояс и подтащил обратно на сиденье, как мешок.

— Какой смысл пытаться вылезти? Даже если бы тебе удалось это сделать, ты все равно не сможешь больше стоять. Ты упал бы на мостовую, только и всего.

Нога Куина согнулась раза два, пытаясь поднять его. Холмз повернул рычажок и опустил оконное стекло.

— Пытаешься выбить стекло? У тебя нет сил для этого!

Внезапно он обернулся и схватил Куина за руку.

— Что это? Столовый нож? Что ты можешь им сделать?

Он выбросил нож в окно.

— Слышал плеск? Там перед нами вода — вот эта прямая черная полоска, которую ты видишь как раз над радиатором.

Он откинулся к стенке с видом терпеливого ожидания.

— Теперь ты уже совсем не можешь двигаться, да? Вот и правильно. Водишь рукой так лениво, будто отмахиваешься от комаров. Вот почти и все, что ты еще можешь сделать.

«Все-таки я успел узнать, — подумал Куин, — что я был на правильном пути… но я узнал слишком поздно».

— Вам не удастся это сделать, мистер! — пробормотал он сквозь сон, в то время как его голова опустилась в последний раз. — Брикки все знает. Нас двое, я не один… теперь…

ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

Брикки стояла в темноте стенного шкафа, связанная, беспомощная. Теперь уж они наверняка не успеют на автобус. Бедный Куин! Будет ждать ее там, в доме Грейвза, в обществе мертвеца, пока не наступит день, пока кто-нибудь не заглянет туда. И начнется суматоха, и его арестуют… И все кончится. Ему никогда не удастся победить город. В конце концов ни эта женщина, ни ее партнер не оставили ничего такого, что могло бы их уличить. Ничего похожего на взломанный сейф — след, который оставил Куин. Она может потом обвинять их сколько угодно, если, конечно, она останется в живых. Но это ничему не поможет. Ее слово ничего не стоит.

Уходили драгоценные минуты, минуты, которые можно сравнить с каплями крови из сердца. Должно быть, сейчас уже половина шестого. Через десять минут она и Куин должны были отправиться на автобусную станцию… Теперь уж этого не произойдет. Ей следовало догадаться, что город их все равно перехитрит. Городу всегда это удавалось. Они ведь просто парень и девушка из маленького городка. Как могли они бороться против такого врага?! Куина казнят на электрическом стуле, а она навсегда останется грубой, злой наемной партнершей в дансинге — в заведении, больше похожем на конвейер, чем на место для развлечения. Навсегда. Без надежд, без мечтаний…

Проходили драгоценные минуты, которые нельзя было остановить и нельзя было выкинуть.

Внезапно дверь в комнату отворилась, и кто-то вошел. На мгновение дикая надежда мелькнула у нее в голове. Ага, счастливый конец, как в рассказах, как в кинофильмах! Кто-то пришел сюда, чтобы освободить ее в последнюю минуту. Пьяница-дежурный решил посмотреть, что произошло, — он заподозрил их, потому что она не вышла с ними. Или даже, может быть, сам Куин, которого привело сюда какое-то чудесное шестое чувство…

Потом раздался голос, голос, хрипящий от бешенства. И все надежды исчезли. Это был Грифф, сообщник Бристоль. Они вернулись, чтобы прикончить ее тут же, на месте!..

— Почему ты об этом не подумала раньше, дура?! Башка у тебя не работает?!

— Сейчас я из нее все вытрясу, — пригрозил решительный голос Бристоль. — Я бы и тогда у нее узнала, да ты вышел из ванной слишком рано. Ведь что-то подсказало ей — как могла она узнать мой адрес?..

Дверца шкафа открылась, и ослепляющий свет заставил ее на минуту закрыть глаза. Она почувствовала, что ее освобождают от петли, которая держала ее у стены. Ее вытащили, сорвали повязку, чтобы она могла говорить.

— Попробуй только крикни, и я тебя быстро… — угрожающе сказала Бристоль и подняла руки.

Брикки не могла кричать, даже если бы захотела.

Бристоль схватила ее за волосы и оттянула голову назад.

— Ну, только не увиливай! Я вот что хочу знать: откуда ты узнала обо мне? И откуда ты узнала, где я живу? Я буду рвать твои волосы, пока ты мне не скажешь всю правду!

Брикки ответила сдавленным, но решительным голосом:

— Ты уронила там счет за гостиницу. Я его нашла в комнате, там, где он лежал.

Удар. Она услышала звук, как будто бумажный пакет, наполненный водой, упал с третьего этажа. Но это не ее, это он Джоан ударил.

— Ах, ты… — хрипел он. — Я так и знал, что ты что-нибудь в этом роде выкинешь! Могла бы оставить свою визитную карточку у него в кармане. Одно и то же.

— Она врет! — взвизгнула Джоан Бристоль. Одна сторона ее лица медленно краснела, словно покрывалась экземой. — Я готова поклясться, что видела счет у себя в сумке, когда вернулась сюда.

— Ты вынимала счет из сумки, показывала ему? Вынимала?

— Да, вынимала! Ты сам знаешь: мы решили, что я покажу ему, как мне нужны деньги. Но я положила его назад, Грифф! Я принесла его сюда!

Брикки покачала головой.

— Он, видимо, выпал. Счет на семнадцать долларов восемьдесят девять центов. На нем написано «просрочен» фиолетовыми чернилами. На нем был даже помер твоей комнаты.

Грифф рванул Брикки за волосы.

— Ты его принесла сюда? Что ты с ним сделала? Где он?

— Я его оставила там, где он был. Я боялась до чего-нибудь дотрагиваться. Я все оставила как было.

Подошла Бристоль.

— Не верь ей. Она могла взять его с собой. Обыщи ее.

— Обыщи ты. Ты знаешь, где вы, женщины, прячете.

Ее руки быстро и тщательно стали обшаривать каждый дюйм. Ноги Брикки были стянуты вместе. Счет лежал в чулке, с внутренней стороны ноги. Бристоль проверила чулки с наружной стороны.

— Счета у нее нет.

— Тогда придется пойти туда и достать его. Его нельзя там оставлять. Это нас выдаст. Ах ты, идиотка!

— Обожди минутку, Грифф! — сказала Бристоль быстрым, тихим шепотом, но Брикки слышала. — Мы ее возьмем с собой и оставим ее там, с ним. Устроим так, чтобы выглядело, будто она сама… — Она мотнула головой в сторону Брикки и сказала еще тише, но Брикки все равно слышала — так напряжено было все в ней. — Ты можешь сделать то, что хотел с самого начала, но сделай это там. Пускай-ка они распутают эту историю! Тогда все не будет иметь к нам никакого отношения.

На мгновение он задумался. Глаза его горели.

— Это единственный выход для нас, Грифф! Они подумают, это сделала она, а потом покончила с собой.

Он кивнул.

— Хорошо. Нам нужно провести ее мимо стола ночного дежурного, как будто она пьяная, понимаешь! И ее приходится поддерживать. Я его все-таки заставлю отойти от стола, как я тебе раньше говорил. Мы просто провожаем ее домой, вот и все. Не трогай руки, пусть будет так, как есть, а ноги развяжи, чтобы она могла идти.

Бристоль взяла свое пальто и набросила его на плечи Брикки, закрыв связанные руки.

— Сними полотенце с шеи, — сказал мужчина. — Вот, возьми это. — Он передал Джоан Бристоль что-то черное, поблескивающее. Наверное, из этого револьвера он застрелил Грейвза.

Револьвер — под пальто, и левая рука Бристоль прижала его к спине Брикки, будто хотела вдавить его в тело — тупоносый черный револьвер.

— Теперь обожди здесь. Я пойду вниз, выведу машину из гаража и избавлюсь от этого дежурного. Дай мне десять минут. Потом пойдешь вниз.

Дверь за ним закрылась, и женщины остались одни.

Они не разговаривали. Они не сказали друг другу ни слова. Они стояли рядом — молча, напряженно; пальто приподнялось сзади маленьким шалашиком — там, где левая рука Бристоль прижимала к спине Брикки револьвер.

Интересно, будет ли она стрелять, если я вдруг сделаю шаг в сторону, чтобы оторваться от этого револьвера?

Однако Брикки такой попытки не сделала, и не только потому, что боялась. Они собирались отвезти ее туда, куда она с самого начала хотела повести их, — на место преступления. Так почему же не обождать? Правда, может быть, ей никогда не представится возможность убежать. А здесь эта возможность как будто бы есть. Но все-таки почему не обождать? Ведь туда придет и Куин.

Бристоль, наконец, заговорила:

— Ну, достаточно. Теперь пойдем. Но я хочу тебя предупредить: если ты хоть пискнешь на лестнице, или когда мы будем проходить через холл, или на улице, когда мы будем ждать машину, я выстрелю. И не думай, что я шучу. Я никогда не шутила. И вообще я родилась без чувства юмора.

Брикки не ответила. Она подумала, что это, наверное, правда. Это ужасно — быть всегда злой, злой на весь мир.

Они вышли из комнаты и пошли по вонючему коридору.

За одной из дверей зазвонил звонок будильника. И обеим показалось, что электрический ток прошел между ними, а револьвер был проводником. Она почувствовала, как Бристоль тяжело задышала за ее спиной. Она поняла. Ей не надо было говорить, какая случайность спасла ее от того, что Бристоль не выстрелила, вздрогнув от этого звонка…

Они свернули на боковую лестницу. Они уже слышали голос Гриффа — где-то там, внизу. Гулкий, пустой голос.

— Ну, выпей еще! Не ломайся.

— Стой! — прошептала Бристоль, когда они дошли до последних ступенек, Стола дежурного отсюда не было видно.

Кто-то поперхнулся, закашлялся. И снова прозвучал голос Гриффа: «Легче, легче, не выпей всю бутылку!»

— Ну, — прошептала Бристоль и толкнула ее револьвером, как будто это была ручка, управляющая движениями Брикки.

Грифф был там один; он навалился на стол, положив голову на руки.

Странное существо: двухголовое, четырехногое, со странным горбом, — вот что представляли собой эти две женщины. Эти две женщины и револьвер. Грифф даже не обернулся.

Они были уже в машине, когда он присоединился к ним. Машина стояла недалеко от выхода. И Бристоль велела ей сесть сзади и села рядом.

Грифф сел на переднее сиденье, и они все еще не сказали друг другу ни слова. Бристоль передвинула револьвер, и теперь он упирался в бок Брикки. Брикки сидела тихо, совершенно не сопротивляясь.

Ночь вокруг раскололась на кусочки. Появились какие-то щелки и полоски света. Их становилось все больше и больше.

Они доехали быстро. Когда они завернули на 70-ю улицу, Бристоль сказала:

— Смотри не останавливайся, если ты не уверен.

Они проехали мимо дома, как будто ехали не сюда, а куда-то еще.

Дом хорошо хранил свою тайну. Он был таким же, каким был вчера утром, в этот же самый час. Утром. До того, как это случилось.

Все трое повернулись к дому, когда машина проезжала мимо. «Куин уже, должно быть, вернулся. Он уже там. О боже! — Только теперь, вот теперь начинала она чувствовать страх. — А вдруг еще нет?»

Когда миновали дом, Грифф развернулся и поехал назад. Наконец он затормозил. Они снова посмотрели из окон автомобиля. Ничего.

— Мы можем туда подняться, — прошептал он, не разжимая губ. — Пошли.

Ее сердце было как испуганный зверек, когда ее вытащили на тротуар, зажали с двух сторон, как сандвич, и быстро повели к дому. Они поднялись на крыльцо и вошли в тамбур, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит на них. Никто не смотрел.

— Все в порядке, — с облегчением сказала Джоан Бристоль.

— Где ключ, который был у нее? Быстрее!

Они втолкнули ее внутрь и снова закрыли за собой дверь. Она делала все, что ей говорили. Но теперь конец. Теперь, когда они закрыли эту дверь, в счет пойдет каждая секунда. Даже если он вернется через пять минут, он все равно опоздает. Он ее найдет здесь, как нашел Грейвза. Даже если он вернется сейчас же, и это не поможет. Просто здесь будут еще два трупа. Эти люди вооружены, а у нас ничего нет.

Может быть, может быть, он совсем не вернется? Может быть, что-нибудь такое случилось и с ним?

Темнота в доме была такой же непроницаемой, как и прежде. Бристоль сказала Гриффу, как и она сказала Куину, когда они пришли сюда в первый раз: «Не зажигай свет, пока мы не подымемся наверх». Ей казалось, что это было много лет назад. Но тогда здесь не было убийц. Здесь были только двое молодых людей, которые пытались начать жизнь сначала.

Грифф зажег спичку, прикрыл ее руками и повел их за собой. Брикки шла вслед за ним — в накинутом пальто, с револьвером, припаянным к спине.

А что, если он ждет там, наверху, в темноте? А что, если он сейчас выйдет и скажет: «Брикки, это ты?» Тогда она будет виновницей его смерти. Она принесет ему смерть. А если его там нет, тогда она принесет смерть себе. Но из двух этих возможностей она предпочитала последнюю. Да и вообще какая разница? Все равно уже слишком поздно — они опоздали на автобус. Город оказался победителем. Как всегда.

Вход в комнату, где лежал убитый, казался мрачной черной ямой в слабых лучах его спички. Потом он зажег свет в комнате, и ее втолкнули туда. К мертвому человеку. В пустоту, где не было Куина, чтобы помочь ей.

Грифф сказал:

— Теперь быстро ищи счет, и смотаемся отсюда.

Бристоль посмотрела на пол и с угрожающем видом повернулась к Брикки.

— Ну, где он?

Она все еще держала револьвер в руке, хотя он теперь уже и не упирался в спину Брикки.

— Там, около него, как я и сказала, — ответила Брикки безжизненным голосом. И, помолчав, добавила: — И ты мне поверила.

— Так ты, значит, не… — взвизгнула женщина. Она повернулась к своему сообщнику. — Видишь, я тебе говорила!

Кулак мелькнул в воздухе.

— Где счет? У тебя? — проревел Грифф.

Брикки покачнулась от удара, потом мрачно улыбнулась.

— А уж эту проблему решать придется вам.

Его голос внезапно стал совершенно спокойным. Спокойный голос убийцы.

— Дай-ка его, — сказал он Бристоль, — я сам.

Револьвер перешел к нему.

— Отойди от нее.

И вот она оказалась одна — совсем одна, загнанная в угол.

Он подходил к ней все ближе. Он, наверное, хотел стрелять в упор, чтобы было похоже на самоубийство.

Ему потребовалось только одна или две секунды, чтобы подойти к ней, но ей они казались часами. Сейчас она умрет. Может быть, это к лучшему. Все равно теперь уже поздно. Автобус ушел, Автобус домой. На часах уже…

БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ШЕСТЬ

Это последнее, что она видела. Она закрыла глаза и ждала, ждала.

Звук выстрела заставил ее раскрыть глаза. Ей казалось, что громче она никогда ничего не слышала. Непонятно, почему ей не больно. Всегда смерть бывает такой — каким-то онемением и ощущением глухоты?

Грифф странно покачивался перед ней. Это он покачивается или она? У него слишком много рук, слишком много ног. Его слишком много… Револьвер, все еще дымящийся, дрожал в его поднятой руке. А другая рука держала его руку. Еще какой-то рукой он был схвачен за горло. Его лицо? — искаженное, красное… А за ним — другое лицо, тоже искаженное, но не настолько, чтобы его нельзя было узнать.

Мальчишка из соседнего дома дрался за нее. Дрался за нее так, как и должен драться мальчишка из соседнего дома. Внезапно задрожал пол. Что-то рухнуло. Уже не было Гриффа. Не было рук и ног и голов перед ней. Ничего не было. Два тела извивались на полу.

Мимо нее пронеслась Джоан Бристоль с кочергой в руке, которую она схватила у камина и держала высоко над головой.

У Брикки были связаны руки. Но если мальчишка из соседнего дома мог броситься на револьвер с голыми руками, то она может броситься на кочергу вообще без рук.

Она вытянула ногу.

Джоан Бристоль упала вперед, а кочерга отлетела в сторону и ударилась где-то о стенку.

Она бросилась на Бристоль и прижала ее коленями к полу.

Она не могла разглядеть, что происходит с мужчинами. Она слышала звуки ударов. Один, второй, третий. Внезапно тела разделились. Один из них поднялся, а другой остался лежать. Тот, кто поднялся, держал в руке револьвер.

— Сейчас я тебе помогу, Брикки, — сказал он, задыхаясь.

Тогда она увидела: на полу лежит Грифф. Он немного вздрагивал. Поднял руку и прикоснулся к голове, но все еще лежал. Куин наблюдал за ним. Это у него был револьвер.

— Я могу ее удержать, — сказала Брикки.

Он подошел к письменному столу Грейвза, что-то там взял, потом подошел к ней и разрезал полоски, связывающие ее руки. Они — оба еще так задыхались, что не могли разговаривать.

Затем он взял эти полоски, снова связал их и стянул руки Джоан Бристоль за спиной.

— И ему, — задыхаясь, сказала Брикки.

— Еще бы! — Он пошел в спальную, вернулся с простыней, которую сдернул с кровати Грейвза, разорвал ее и принялся за дело.

— Я увидел из окна, как они шли с тобой по улице. Ты шла так напряженно, что я понял: они угрожают тебе револьвером. Я спрятался в ванной…

— Это они, Куин. На этот раз мы поймали кого нужно.

— Я знаю, что Холмз ни при чем. Но я попал там в тяжелое положение… — Он поднялся и оглядел свою работу. — Ну, это их удержит некоторое время. Нет смысла завязывать им рты. Пускай кричат сколько хотят. Да это, собственно говоря, нам и нужно. Мы даже им поможем в этом.

— Куин, какой теперь смысл? Вот они здесь. Но какая разница? Посмотри, уже две минуты седьмого…

— Давай попробуем, поедем туда. Может быть, если не этим автобусом, каким-нибудь другим…

— Бесполезно, Куин. Я тебе говорила. Видишь, город уже просыпается.

— Полиция тоже просыпается. Мы здесь попадемся, если будем терять время. Пошли, Брикки. Давай попробуем. — Он схватил ее за руку и потянул за собой вниз, по ступенькам.

— Возьми свой чемодан, открой дверь и стой там, в дверях. Я сейчас позвоню по телефону. Это займет не больше минуты.

Он поднял трубку.

— Ты готова?

Она стояла в тамбуре, держа чемодан в руке, готовая броситься бежать.

— Приготовиться! Внимание! Начал!

Он сказал в трубку:

— Дайте полицию! — Потом он сказал ей: — Держи дверь широко открытой, чтобы и я успел. — Она оттолкнула дверь и подставила ногу.

— Алло, полиция? Произошло убийство. Дом номер… — Он назвал номер дома. — Ист-Сайд, семидесятая улица. Вы найдете Стивена Грейвза мертвым, на втором этаже. В той же самой комнате вы найдете двух людей, которые это сделали. Они связаны, и вы застанете их, если не будете мешкать. В письменном столе в той же комнате вы найдете письмо и из этого письма узнаете почему. Да, и еще одно! Револьвер, которым они это сделали, лежит в тамбуре, род ковриком. А? Нет, это не шутка. Хотел бы я, чтобы это было шуткой. Я? Я нет. Я просто прохожий.

Он бросил трубку мимо рычага, крикнул ей: «Беги!» — и бросился вслед.

На миг он остановился, сунул револьвер под коврик и побежал за ней.

— Их машина! — крикнула она через плечо.

— Он оставил в ней ключ!

Он прыгнул за ней, захлопнул дверцу, и машина рванулась. Не успели они завернуть за угол, как услышали звук приближающейся сирены.

— Быстро они работают, — сказал он. — Если бы мы не сели в машину, они бы нас сцапали.

С бешеной скоростью они неслись вдоль Мэдиссон-авеню, еще пустынной. Дважды Куин проскакивал под красным огоньком светофора.

— Мы все равно не успеем, Куин, — сказала Брикки.

— Попытаемся по крайней мере!

Становилось все светлее. На востоке начинался еще один день. Еще один день в Нью-Йорке.

Ты выиграл. Ты рад? Тебе, приятно знать, что ты нас поймал, что ты нас разбил? Парня и девушку из маленького города. У нас были равные шансы, не правда ли? Как всегда. Ты, страшный, дробящий кости город!.. Равные шансы! Еще бы! Ты, гнилой город!.. Ты, ты, Нью-Йорк!

Слеза намочила ей висок, поползла почти до уха — на такой скорости был сильный ветер.

Его рука на миг оторвалась от руля и крепко стиснула ее руку.

— Не плачь, Брикки, — сказал он, смотря вперед, с трудом проглатывая комок в горле.

— Я не плачу, — сказала она. — Этого удовольствия я ему не доставлю. Пусть делает что хочет, а я ему не покажу, что мне плохо.

Здания впереди становились все выше. С каждым кварталом они, казалось, вырастают. От восьми-десятиэтажных до пятнадцатиэтажных, от пятнадцатиэтажных до двадцатиэтажных, от двадцатиэтажных до тридцатиэтажных — все выше и выше. Все время выше, захватывая небо, пока им не показалось, что они находятся в сточной яме с неприкрытой крышкой. Там, наверху, было ярко-голубое небо, а внизу — тусклая серость, вечная серость и лабиринты из бетона, лабиринты, из которых нет выхода…

Оли мчались уже по 7-й авеню, по направлению к 30-й улице. Справа на них надвигался Бродвей. Потом внезапно, около 40-й улицы, Бродвей образовал двойной треугольник, который все называют Таймс-сквером.

Здание газеты «Нью-Йорк таймс» выросло перед ними. А справа — странный брус, неизвестно зачем поставленный на фоне светло-голубого утреннего неба.

Она схватила его за руку так внезапно, так резко, что руль повернулся, и они чуть не въехали на тротуар.

Она стояла на коленях и смотрела в заднее окно и трясла его за плечо.

— Куин, посмотри! О Куин, посмотри! Часы на башне «Парамоунт» показывают без пяти шесть! Сейчас только без пяти шесть! Часы в комнате, должно быть, спешили…

— А может быть, эти отстают? Ты сейчас вывалишься из машины!

Она посылала часам воздушные поцелуи. Она была в каком-то экстазе благодарности.

— Нет, эти часы правильные. Эти часы правильные! Это мой единственный друг в этом городе! Я знала, что он мне поможет! Значит, мы можем успеть. У нас еще есть шанс…

Она больше никогда не увидит небоскреба газеты «Нью-Йорк таймс»!.. Она больше никогда сюда не приедет!

— Сядь, сейчас поворот!

Острый, как бритва, поворот поднял два колеса машины, и они уже на 34-й улице. А там, впереди, в двух кварталах от них, между 8-й и 9-й авеню, там, впереди, уже выехал большой междугородный автобус… Он только что выехал из ворот автобусной станции, развернулся и начал набирать скорость — на запад, к реке, к тоннелю, в сторону Джерси… К дому.

Такой близкий и такой далекий. На минуту раньше они бы успели. У нее вырвался какой-то крик, маленький и жалкий. Она его подавила. Она не спросила его, что им делать. И он ее не спросил. Он просто рванул машину вперед.

Он не хотел сдаваться. Усилием воли бросил он вперед легкий, маневренный автомобиль за автобусом. Они настигали его. Они поравнялись с ним. Автобус замедлил ход, чтобы свернуть в тоннель, и он остановил машину около автобуса. Им помог дружелюбный красный огонек светофора; он остановил и тяжелый автобус и легкий автомобиль.

Они выскочили из машины и стояли перед автобусом, умоляюще стуча в дверь.

— Откройте, пустите нас! Пожалуйста, пустите нас! Не оставляйте нас здесь… Куин, покажи ему деньги!

Шофер покачал головой и нахмурился. По выражению лица и жестам они поняли, что он ругается. А красный свет все держался и держался. И он не мог уехать. Он должен был сидеть и смотреть в их страдающие лица! Любой человек, у которого есть сердце, должен был сдаться. И у него, разумеется, было сердце. Он посмотрел на них в последний раз — хмуро оглянулся, не видит ли кто, а потом дернул за ручку, и дверь с шипением открылась.

— Почему вы не садитесь где полагается? — стал кричать он. — Вы что, думаете, это городской трамвай, который останавливается на каждом углу? — И прочие слова, которые люди обычно говорят, когда боятся, что их сочтут добрыми.

Она пошла, пошатываясь, по проходу и нашла, два свободных места. Через мгновение Куин сел рядом с ней, а брошенная машина осталась стоять у тротуара. В руках у Куина были автобусные билетики; он крепко сжимал их в руке. Билетики до самого конца. Билеты домой. Автобус тронулся.

Они ехали по полям Джерси. Позади был тоннель. Позади был Нью-Йорк. И только теперь она смогла говорить.

— Куин, — сказала она вполголоса, чтобы их никто не услышал, — интересно, посчитает их полиция виновными, не смогут ли они отговориться как-нибудь? Ведь в конце концов нас там не будет, чтобы рассказать, что произошло.

— Нам не надо там быть. Там будут другие, которые смогут это сделать так хорошо, что они никогда не выпутаются.

— Другие? Ты хочешь сказать — свидетели?

— Нет, свидетелей убийства нет. Никто этого не видел. Но есть один человек в семье Грейвзов, чьих показаний будет достаточно, чтобы осудить их.

— Откуда ты знаешь?

— Там, в письменном столе Грейвза, есть письмо от его младшего брата Роджера, который учится где-то в колледже. Помнишь, я тебе говорил? Грейвз, должно быть, получил это письмо вчера. Я нашел его, когда ждал тебя. Парень пишет Грейвзу, что если к нему обратится женщина по имени Бристоль и будет его шантажировать, чтобы он не поддавался.

— Откуда он знал?

— Он был женат на ней.

Мгновение она не могла закрыть рот.

— Теперь понятно, почему в ее записке написано:

«Вы не знаете меня, но я считаю себя членом вашей семьи».

— Вот именно. Знаешь, бывают такие браки под винными парами. Только это далее был не настоящий брак, все было подстроено. У нее где-то есть муж, и она боялась, что ее обвинят в двоемужестве. Поэтому она устроила фальшивое бракосочетание. Ничего подобного я в жизни своей не слышал!

— А как он вообще связался с такими подонками?

— Она выступала в небольшом кафе — неподалеку от его колледжа. И он там бывал в субботние вечера со своими товарищами. Там он с ней и познакомился. Он же мальчишка. Влюбился в нее и сделал ей предложение. Она и ее сообщник узнали, что он из видной семьи и что у Грейвзов есть деньги. И вот они подстроили это бракосочетание, разыграли его.

— Такие вещи делались в прошлом веке!

— Именно такие старые штуки иногда проходят прекрасно. Вот ты послушай. Ее любовник раньше играл в водевиле, изображал сельского мирового судью. Ему пришлось только повторить роль. А парнишка поверил, что он в самом деле женился. Наверное, не на последнем месте было и виски.

— И ты хочешь сказать, что он не догадался…

— В своем письме он пишет, что он догадался месяца через два. Они держали свой брак в тайне. Парнишка продолжал учиться, а она продолжала выступать в кабаре.

— Какие гнусные люди есть на свете!

— Они виделись только по субботам и воскресеньям. Эти двое выжали его совершенно, как лимон.

— А потом, видно, повадился кувшин…

— Да, примерно так и произошло. Конечно, с самого начала все деньги шли от Стивена Грейвза. А об остальном можешь догадаться сама.

— Да, в общем могу.

— Мальчишка как-то случайно увидел около ее уборной этого типа, узнал его и, наконец, догадался обо всем. Но они немедленно удрали.

— Еще бы!

— Только они на этом не успокоились. У них уже закружилась голова, наверное. Они решили, что могут попытаться еще разок получить деньги, прежде чем Роджер сообщит своему старшему брату и предупредит его. И вот тут-то все и произошло. Письмо от парнишки обогнало их часа на два, и Грейвз был готов к встрече с ними.

— Остальное я понимаю, — сказала Брикки. — Я слышала, когда они разговаривали. Вместо того чтобы поддаться на шантаж, он им пригрозил. Женщина пришла туда первая, оставила мужчину ждать на улице. Грейвз послал ее к черту и сказал, что он обратится в полицию. Она потеряла голову, бросилась к двери и впустила своего сообщника. Он вытащил револьвер. Грейвз пытался отнять его. И поплатился жизнью.

— И я чуть было не поплатился своей жизнью, и ты чуть было не поплатилась своей.

— Ты имеешь в виду, когда дрался там с ним?

— Нет. До этого. Я имею в виду Холмза.

— Почему? Что случилось?

— Холмз!.. Он был ни при чем, конечно, но он так испугался из-за чека, что когда узнал о смерти Грейвза и понял, что его могут обвинить в убийстве, он чуть было сам не стал убийцей.

— Он пытался?..

— Больше, чем пытался. Он почти что прикончил меня. Что-то подсыпал в мой бокал и собрался бросить меня в реку. Кажется, он уже вытащил меня из машины, не знаю. Я уже почти потерял сознание к этому времени. Меня спасло твое имя. Я пробормотал, что ты знаешь про него и, хоть он меня и убьет, это не спасет его. Ну, все изменилось тогда. Конечно, его страх удвоился. Но вместо того чтобы толкнуть меня в реку, он четверть часа отливал мне голову холодной водой и заставлял ходить вокруг машины. Все ходить и ходить, чтобы снотворное перестало действовать. А потом он довез меня быстренько к себе домой и там накачал меня черным кофе… Потом… Я не знаю… Мы вроде стали доверять друг другу. Не спрашивай меня почему. Наверное, мы оба слишком устали от подозрений. Я поверил, что не он убил Грейвза, а он поверил, что я не пытался шантажировать его. Он просто попал в тяжелое положение. У него не было денег, и, чтобы как-нибудь скрыть это, он дал Грейвзу негодный чек. Но вчера он уже достал денег и пошел к Грейвзу, чтобы вернуть их ему. А там узнал, что не может сделать этого, потому что Грейвз не может найти чек. Он перерыл весь стол, но не нашел. Грейвз, видно, очень нервничал — ждал прихода Бристоль. Он, наверное, хотел, чтобы Холмз как можно скорее ушел. С Холмзом-то все было ясно. А Холмз, конечно, беспокоился. Он очень беспокоился. Но он понял, что Грейвз — джентльмен и не заставит его заплатить лишнее за этот чек и не пойдет в полицию. Грейвз отнесся к нему очень холодно после того, что произошло, но они не ссорились, и он ушел от Грейвза, договорившись, что тот не будет его преследовать и что он придет еще раз, а Грейвз поищет чек. Грейвз в это время ждал Бристоль, а Холмз пришел незадолго до нее.

В общем я ему отдал чек. Иначе Холмза бы впутали в это дело. А я был твердо убежден, что Холмз в убийстве не виновен. Он при мне выписал новый чек, пометил его тем же числом, что и негодный, и отправил почтой Грейвзу.

Куин вытащил что-то из кармана и показал Брикки. Она побледнела, увидев столько денег. На мгновение она подумала…

— Нет, не пугайся, — сказал он. — На этот раз это честные деньги. Мне их дал Холмз. Он настаивал, чтобы я их взял, после того как узнал нашу историю, твою и мою. А он чувствовал такое облегчение, что выпутался из этой истории, что дал мне деньги. Двести долларов. Он сказал, что если я захочу, я могу понемногу возвращать эти деньги ему. Во всяком случае, их достаточно, чтобы начать. На двести долларов в нашем городке можно сделать кое-что. Мы могли бы внести первый взнос за…

Она не слышала его. Она больше не слышала его. Ее голова упала к нему на плечо и ритмично покачивалась в такт движению автобуса. Ее глаза были закрыты.

«Мы едем домой, — думала она сквозь сон, — я и мальчишка из соседнего дома. Наконец мы едем домой…»

Далеко, на башне «Парамоунт» часы пробили четверть седьмого.

Примечания

1

Кирпичик (а н г л.).

(обратно)

Оглавление

  • Уильям АЙРИШ СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ
  •   БЕЗ ДЕСЯТИ ЧАС
  •   ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО
  •   БЕЗ ДВАДЦАТИ ДВА
  •   ДВА ЧАСА
  •   ДВАДЦАТЬ МИНУТ ТРЕТЬЕГО
  •   ТРИ ЧАСА
  •   ДВАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО
  •   ДВАДЦАТЬ СЕМЬ МИНУТ ПЯТОГО
  •   ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО
  •   ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО
  •   БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ШЕСТЬ
  • *** Примечания ***