На перекрестках времени. Научно-фантастические рассказы [Евгений Львович Войскунский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгений ВОЙСКУНСКИЙ, Исай ЛУКОДЬЯНОВ НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВРЕМЕНИ (сборник)

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ЗНАНИЕ»
МОСКВА
1964

АЛАТЫРЬ-КАМЕНЬ

— Опять эта луковица, — сказал Олег. — Ребята! — закричал он. — Идите сюда!

Первой вышла из палатки Света. Она посмотрела на небо, затянутое облаками, и состроила гримасу. Потом взглянула на свои брюки и ботинки, заляпанные высохшей грязью, и только после этого — на Олега.

Олег стоял возле огромного валуна и махал рукой.

— Сумасшедший, — сказала Света, — в одной майке. — Она заглянула в палатку. — Володя, Борис, выходите, Олег опять что-то нашел.

Володя вскочил и, приложив ладонь ребром ко рту, протрубил сигнал побудки. Борис плотнее завернулся в одеяло.

— Физик, а спит, как лирик, — сказал Володя. — Растолкать его?

— Бессмысленно, — ответила Света. — Раньше семи он не встанет.

Она пошла к Олегу. Володя, позевывая, шагал за ней.

Сосны торчали прямо из скал. Низкорослые березы протягивали скрюченные руки, будто просили милостыню.

— Смотрите, — сказал Олег. — Опять это изображение.

На шершавом валуне было высечено нечто вроде луковицы, положенной набок.

— Понимаете, — сказал Олег, — я делал зарядку. Бегу мимо этого валуна, смотрю — луковица! Такая же, как в Марьином посаде. И как у того болота, где Светка вчера завязла.

— С чего ты, собственно, взял, что это луковица? — спросил Володя.

— Луковица, только абстрактная, — заметила Света. — Идея луковицы.

— Н-да, — сказал Володя. — Только, по-моему, это не луковица, а стилизованная стрела.

— Наконечник стрелы! — закричал Олег. — Верно, Вовка! — Он сорвался с места и побежал в палатку.

Подошел Борис, сонный, взлохмаченный.

— Опять первобытные картинки, — лениво сказал он. — Прошу учесть, что сегодня не моя очередь готовить завтрак.

— Боречка проголодались, — сказала Света. — Боречка гневаются.

— На себя гневаюсь. Затащили чуть ли не в тундру. Навещают столетних старух, записывают драгоценные сведения: на море-окияне, на острове Буяне лежить бел-горюч камень-алатырь, а под им меч-кладенец в девяносто пуд… Почти полторы тонны… И чего он там лежить? И чего я, дурак, за вами увязался, последние каникулы гублю, или, как там у вас в фольклоре, коту под хвост пущаю?

— Обмен веществ у тебя, Борька, неправильный, — сказал Володя. — Оттого и брюзжишь по утрам.

— И толстеешь, — добавила Света. — Пил бы грацидин, что ли.

— Вам-то хорошо, — огрызнулся Борис, — у Вовки царевна-лебедь при себе, а этот сказочник…

Он кивнул на возвращающегося Олега и горестно махнул рукой.

Олег нацелился объективом «Зоркого» на валун и щелкнул затвором.

— Явный наконечник стрелы, — сказал он, закрывая футляр. — Хотел бы я знать, куда он указывает.

— Какой еще наконечник? — проворчал Борис. — По-моему, это капля. Обтекаемое тело. Следовательно, направление указывает не острый конец, а тупой.

— Тупой конец? — озадаченно переспросил Олег. — Но это, кажется, важно только при высокой скорости. Обтекаемые формы появились лишь в нашем веке…

— Так как насчет завтрака? — сказал Борис. — Слушай, царевна-лебедь в грязных портах, займись. В конце концов твоя очередь.

Завтракали в палатке, под шорох дождя.

— Древние зря ничего не сочиняли, — говорил Олег. — Вот хотя бы алатырь-камень. Не зря же, черт побери, в Голубиной книге царь Волотаман Волотаманович спрашивает царя Давида Иесеевича, какой камень всем камням отец, а тот ему отвечает: алатырь-камень!

— Ты ешь, ешь, — заботливо сказала Света. — Копаешься ложкой, а в рот не кладешь.

— Посмотри, как Боря хорошо кушает, — добавил Володя.

— Пустяковая у вас профессия, — с полным ртом отозвался Борис. — Разговорчики одни. Догадки. Ваш камень-алатырь во всех сказках бел и горюч, а где-нибудь эти свойства используются?

— По классификатору Аарне-Андреева алатырь-камень чаще всего упоминается в заговорах от всяких напастей, — сказала Света тоном первой ученицы, — а свойства его, действительно, не используются.

— Это неверно, — возразил Олег. — Упоминание в заговорах о камне — это симпатическое обрядовое действие. Его смысл таков: прикосновение передает слабому свойства камня — силу и крепость. Веселовский считает, что алатырь-камень — это алтарный камень Сионского храма. А по Надеждину, «алатырь» — испорченное греческое «электрон», «илектр», то есть янтарь. Кстати, янтарь горюч…

— Помнишь, как в азбуковниках о нем говорится? — перебила Света. Закрыв глаза, она произнесла нараспев: — «Илектркамень зело честен, един от драгих камней тако именуем, златовиден, вкупе и сребровиден…»

— Греки еще и не так воспевали янтарь, — заметил Володя. — И красивый он, и электризуется, если потереть его суконкой. Понятно, что на него всякую лирику накручивали. — Он перехватил укоризненный взгляд Светы и поспешно добавил: — А вообще очень здорово сказано: «камень зело честен и…» Чего там еще? Просто замечательно сказано!

После завтрака стали укладываться в дорогу.

— Где мой молоток? — спросил Володя, роясь в рюкзаке.

— Вот он. — Света протянула ему геологический молоток на длинной рукоятке; — И не смей больше класть его в мой рюкзак.

— Я не клал, — удивленно сказал Володя. — Хорошо помню…

— Ладно вам, — сказал Олег. — Вот что я думаю, ребята. Борька подал правильную мысль насчет капли. Надо идти в том направлении, куда она указывает тупым концом.

— Но она указывает в сторону от Тарабаровки, — заметил Борис.

— Ничего, в Тарабаровку еще успеем. Я не прощу себе, если мы не посмотрим, куда ведут эти знаки.

Борис пожал плечами.

Что делали ленинградские студенты в Северной Карелии?

Два года назад Олег, студент-филолог, побывал в этих местах с экспедицией фольклористов. Зачарованно слушал он неторопливую речь сказительниц, и лад русской сказки, ее печаль и юмор, как говорится, навсегда покорили его душу. Еще тогда Олег призадумался над частым упоминанием загадочного камня-алатыря.

Последние каникулы он решил снова провести в северном озерном краю. С ним поехала Света, однокурсница и такая же энтузиастка фольклора. Что касается Володи с геологического, ему было все равно, куда ехать, лишь бы со Светой. В последний момент за ними увязался Володин друг Борис, физик с четвертого курса; он надеялся сбросить несколько лишних килограммов.

На 66-й параллели четверо сошли с мурманского поезда. В синих сумерках белой ночи долго шли лесной дорогой, дыша промозглым холодом болотных испарений и ругая Олега.

В Марьином посаде, поселке у тихого Куг-озера, жила старушка-сказительница, знакомая Олегу по прошлой экспедиции. Уступая настойчивым просьбам Олега, она читала, шамкая беззубым ртом, сказки и духовные стихи, в которых то и дело проскакивали кощунственные намеки по адресу попов и царей. Володя, впервые близко столкнувшийся с русским фольклором, был поражен.

— Я думал, это сплошное религиозное умиление, — говорил он, — а оказывается, наши предки не очень-то жаловали попов. Ох и язвительный был народ!

Олег и Света непрерывно записывали, а Борис незаметно уходил из избы, слонялся по берегу или удил с мальчишками рыбу.

На третий день Олег решил идти в Тарабаровку, где жил некий дед, по слухам достаточно бодрый и знавший тьму тьмущую всяких старин. Закинув рюкзаки за плечи, наши друзья тронулись в путь.

Огибая Куг-озеро, они неожиданно наткнулись на странный знак, высеченный на скале. Это была замечательная находка. Олег сфотографировал наскальное изображение и всю дорогу говорил только о нем. Второй раз подобная насечка была обнаружена возле торфянистой болотной топи, на плоской каменной плите.

И вот в третий раз тот же загадочный знак…

Шли, держа направление по компасу. Продирались сквозь чащу, потом пошел мелкий кустарник, зеленые разливы брусники и волчьей ягоды. Под ногами то пружинила мягкая торфяная подстилка, прикрытая рыжеватым мхом, то стелился серый, потрескавшийся гранит. Олег внимательно осматривал все встречные камни.

Борис остановился.

— Так нельзя, ребята, — сказал он, тяжело дыша. — Мы черт знает куда забредем. Давайте возвращаться, пока не стемнело.

— Нет, — сказал Олег.

Маленькое озерцо открылось неожиданно, за беспорядочным нагромождением валунов. Оно было светло-голубое и формой напоминало подошву. Будто сказочный великан ступил здесь огромной ножищей, а потом вода залила след. Сосны вплотную подступали к озеру. Вокруг стояла такая тишина, что звенело в ушах.

— Ну и глухомань, — сказал Борис. — Забудешь, что есть на свете телевизор.

— По-моему, здесь надо ночевать, — заметил Володя.

Стемнело. В сумерках северной ночи поползли белесые ленты тумана, и лес стал невесомым и призрачным. Студенты лежали в палатке, плотно завернувшись в одеяла.

— Забрели, — ворчал Борис. — Холод, сырость. Аж спину ломит.

— Боречка разболелись, — засмеялась Света. — Какой нежный! — И она вполголоса протяжно запела на былинный лад:

Она с вечера трудна-больна,
Со полуночи недужна вся:
Расходился недуг в голове,
Разыгрался утин во хребте…
— А ну тебя с твоими древними глупостями, — рассердился Борис, натягивая одеяло на голову.

— Я все думаю об этих знаках на скалах, — сказал Олег. — Каплевидная, обтекаемая форма — указательный знак высокой культуры. Может, более высокой, чем наша: ведь мы до сих пор обозначаем направление первобытным знаком оперенной стрелы… А что скрывается за сказочными сюжетами? Возьмите, например, ковер-самолет… Или яблочко, которое катается по золотому блюдечку и показывает весь белый свет, — да это же типичный телевизор…

— К чему ты это? — спросила Света.

— Ребята, а вдруг здесь была древняя цивилизация? Совершенно неизвестная…

— Куда же она подевалась? — сонно спросил Володя. — Цивилизации не исчезают бесследно.

— А ледниковый период? — возразил Олег. — Великое оледенение начисто смело все следы…

— Послушай-ка, — раздался из-под одеяла голос Бориса. — Ты утром упоминал царя… как там его? Туман Растуманович, что ли?

— Волотаман Волотаманович.

— Во-во. Не говорил ли он, что по ночам надо спать?

Олегу приснился чудной сон: будто он упрашивал деда из Тарабаровки прочитать былину. Хитрый дед долго не соглашался, а потом сел к телеграфному аппарату и принялся выстукивать былину. Олег не знал азбуки Морзе и сердился. Он проснулся и помотал головой, избавляясь от наваждения. Но металлический стук почему-то не исчез. Он приглушенно доносился из-за палатки.

Олег откинул одеяло и огляделся. Рядом похрапывал Володя. Вон Светкина белокурая голова на резиновой подушке. А Бориса в палатке не было. Встревоженный Олег встал и отвернул входное полотнище. В палатку вполз туман, Олег не удержался и чихнул.

— Что случилось? — Света, конечно, сразу проснулась. — Ты куда?

— Пойду посмотрю, где Борис. Да ты спи.

Олег вышел из палатки. В предутренней синеватой мгле лес был полон движения. Несильный холодный ветер гнал клочья тумана, они цеплялись за кусты и стволы сосен, причудливо извивались. Стук доносился от нагромождения валунов. Олег, осторожно ступая, пошел туда. Вдруг он увидел человеческую фигуру. Это был Борис в своем картузе и кожаной куртке. Чем-то металлическим он бил по валуну.

Олег тихонько подошел ближе и увидел на валуне свежевысеченную «каплю». Так вот оно что!..

— Ау, мальчики! — раздался Светин голос.

Борис выронил молоток и зубило. Подошли Света и Володя.

— Поймали, черти, — сказал, ухмыляясь, Борис. — Чего вы и такую рань повскакали?

Володя изумленно посмотрел на «каплю» и захохотал.

— Колоссальная хохма, — выдавил он сквозь смех. — А я… я все думаю, почему мой молоток оказался в Светкином рюкзаке…

— В темноте перепутал, — сказал Борис. — Каюсь, братцы, те три знака я для смеху вырубил. Старался. Землей затирал для древности. Самому надоело, но сегодня необходимость заставила. Надо, думаю, повернуть каплю на обратный путь. Чтоб не блуждать зря по лесу… А то вы тут уже и древнюю цивилизацию выдумали. Я, правда, имел в виду пришельцев из космоса…

Все смеялись, кроме Олега. Вид у него был подавленный.

— Кретин, — сердито бросил он Борису и пошел в палатку.

— Ой, что это? Смотрите, ребята! — воскликнула Света.

Там, где седые валуны уходили в воду, на темно-серой поверхности озера переливалось и мерцало световое пятно.

— Как будто фонарь под водой горит, — проговорил Борис. — Это уже не моя работа…

Утро выдалось теплое, даже солнечное. Света растопила в консервной банке кусок свиного сала, и Борис начал тщательно мазать Володю, изо всех сил втирая жир в кожу.

— Маленько пощипывает, соленое, — сказал Володя. — Авторитеты рекомендуют для этого моржовый жир. Ну, ничего.

Он обвязался концом веревки и решительно вошел в воду.

— Ух, черт! Холодная! — вырвалось у него.

Место оказалось глубокое. Володя нырнул. Борис потравливал вслед веревку. Через минуту Володя вынырнул, тяжело дыша.

— Ну! — закричала Света. — Долго ты будешь отфыркиваться? Вылезай, замерзнешь!

Володя шумно вдохнул воздух, перевернулся в воде, на мгновение показав пятки, и снова исчез. Томительно текли секунды.

— Ну, что он так долго? — нетерпеливо сказал Олег.

— Борис, сейчас же вытягивай его, — не выдержала Света.

Борис взялся за веревку, но тут Володя вынырнул и быстро подплыл к берегу. Веревка осталась в воде.

Олег принялся растирать Володе спину палаточным чехлом.

— Что ты там нашел? — спросила Света. — Не тяни, Володька!

— Наоборот, — сказал он, прыгая на одной ноге и натягивая брюки. — Именно тянуть надо. Взяли, ребята!

Студенты вытащили на берег золотистую глыбу величиной с бычью голову, накрест обвязанную концом веревки.

— Золото! — вырвалось у Светы.

Она наклонилась, тронула мягко светящуюся поверхность — и отдернула руку.

— Что такое? — сказала она растерянно. — Как током ударило…

— Значит, мне не показалось, — сказал Володя. — Меня тоже дернуло, когда я его обвязывал.

— Ну-ка, отойдите. — Борис достал складной нож с деревянной ручкой и разрезал узел. — А теперь будем соображать. Давай, Вовка, камни по твоей части.

Володя умелым ударом молотка отбил от глыбы маленький кусочек.

— Зачем ломать? — тихо сказал Олег.

— Погоди, — Володя впился взглядом в свежий излом.

Излом заметно посветлел, из него брызнул сноп света. Потом он стал быстро тускнеть.

— Н-да, — сказал Володя. — В этих местах водится минерал гакманит. Он серый, а в свежем изломе — вишневый. Через четверть часа излом опять сереет. Если его подержать несколько месяцев в темноте и вынести на свет — он на несколько секунд краснеет… Но это не гакманит.

— А что же? — нетерпеливо спросила Света.

— Погоди. — Он продолжал вертеть обломок. — Вообще, камни света не любят. Добытчики драгоценных камней считают, что камень надо с год подержать в темном сыром месте…

— Язык твой — враг мой, Вовка! — воскликнула Света. — Брось читать лекцию, говори толком.

— А на Урале дымчатый кварц превращают в золотистый, запекая его в хлебе… Ладно, умолкаю.

Володя поскоблил обломок ножом, понюхал, положил в ложку и стал греть над костром. Обломок стал оплавляться по краям и вдруг вспыхнул. В воздухе разлился приятный, незнакомый запах.

— Как ты говорила, Света? — спросил Володя. — Камень зело честен?

— Един от драгих камней тако именуем, — подхватила она. А что? Разве это…

— Похоже. Но если это янтарь, то какой-то необыкновенный. Обыкновенный янтарь образовался из окаменевшей смолы хвойных деревьев третичного периода. Запах нагретого янтаря — смесь аромата гвоздики и хвойной смолы. А здесь не то… И цвет несколько необычный. И свечение…

— Значит, не янтарь? — спросил Олег.

— Анализ нужен. Обыкновенный янтарь — С10H16O. Семьдесят девять процентов углерода. Возраст до миллиона лет. А этот камешек, по-моему, постарше. Может, он не из хвойных, а из каких-нибудь гигантских хвощей или папоротников каменноугольного периода. Палеоянтарь, так сказать.

Пока шел этот разговор, Борис, присев на корточки, трогал глыбу кончиком ножа. С легким треском проскакивали искорки.

— Он статически заряжен, — сказал Борис, выпрямляясь. — И соломинки притягивает. Сколько, ты говоришь, ему лет, Вовка?

— Четверть миллиарда, не меньше.

— Так вот, братцы. Эта штука обладает свойствами электрета.

— А что это такое — электрет? — спросила Света.

— Видишь ли, некоторые смолы, попадая в расплавленном или мягком виде в электростатическое поле и застывая в нем, становятся электретами: они сохраняют электрический заряд так же, как магнит сохраняет магнитные свойства. Вот и эта штука электрет. Другого объяснения не нахожу.

— Что же могло его зарядить? — спросил Володя.

— Откуда я знаю? Во всяком случае, естественное электрическое поле. Близкий удар молнии, поток космических лучей или еще что… Много ли мы знаем об электрическом поле Земли тех времен? Через какой участок Галактики неслась тогда наша солнечная система? Да мы, собственно, о существовании электретов узнали несколько десятков лет назад, хотя их предсказывал еще Фарадей… Ясно одно, — продолжал Борис, помолчав. — Эта смола попала в мощное статическое поле именно в размягченном виде, когда дипольным молекулам легче переориентироваться. Все плюсы в одну сторону, минусы — в другую… А потом быстрое охлаждение, поток воды, например, — и заряд стал вечным…

Начало темнеть. Олег разжег костер, Володя подвесил чайник.

— Ребята, — тихо позвала Света. — Смотрите, как странно мошка облепила глыбу.

Действительно, мошки — проклятие северного лета — тучей роились над камнем, так и лезли на его неровную поверхность.

— Он их притягивает, — проговорил Олег. — Смотрите, они садятся не повсюду, а как-то с разбором.

— Верно, — сказал Борис. — Кажется, это не просто электрет, а и фотоэлектрет. Если во время застывания на поверхности янтаря отражалось то, что было вокруг, темные и светлые пятна могли зарядиться по-разному. Потому мошку и притягивают определенные места.

— Посмотрите, ребята! — Олег внимательно разглядывал черные от налипшей мошки пятна на поверхности янтаря. — Какой-то рисунок. Вот человеческая рука!

— Где? Вот это? — Борис хмыкнул. — При некоторой фантазии…

— Конечно, рука, — вмешалась Света. — Вот пальцы…

— А вот лицо человека! — воскликнул Олег.

Действительно, темные пятна на камне образовали смутный, с пробелами в деталях рисунок. В левом нижнем углу — лицо: шапка волос и рот, разодранный криком. Голая рука со скрюченными пальцами вытянута вверх — она зовет на помощь. На заднем плане — неясные фигуры. Торчат не то палки, не то копья. И наискось, через весь рисунок — изломанная, резко очерченная светлая полоса…

Они долго молчали, вглядываясь в окаменевшее мгновение из невероятно далекого прошлого. Первым опомнился Олег. Он принес фотоаппарат и сделал несколько снимков.

Вода в чайнике закипела. Света заварила чай, собрала ужин.

— Олег, почему ты не пьешь и не ешь?

Олег не ответил. Он сидел, полузакрыв глаза и глядя в пляшущий огонь.

— Хотите послушать? — негромко спросил он. И, не дожидаясь ответа, начал рассказывать, перемежая речь задумчивыми паузами.

— Это было давно. Бесконечно давно. Человек нашел яркий, полупрозрачный камень. Его бедное воображение было без остатка поглощено глубокой красотой цвета.

Чтобы камень стал еще красивее, человек сбросил с плеча звериную шкуру и сильно потер его мехом. Тогда камень начал притягивать сухие травинки. Человек склонился над ним, и его волосы потянулись к камню. До ночи, забыв про охоту и пищу, он забавлялся с камнем. А ночью, когда он протягивал к камню палец, голубые искры с треском выскакивали из-под ногтя. И ему казалось, что, прикасаясь к камню, он делается сильнее.

Долго человек скрывал камень. Но племя заметило, что он уклоняется от охоты. Его выследили: тайна существует недолго.

Вождь, заботясь о племени, решил принести чудесный камень в жертву главному божеству — Огню. Потому что Огонь важнее Солнца: оно светит только днем и не может разогнать ночного мрака, полного непонятных ужасов. Это под силу одному Огню.

Ночь была темной и бурной, когда камень положили в костер. Жарко пылал беспощадный Огонь, и камень вспыхнул по краям и потек, и незнакомый аромат щекотал ноздри и дурманил людей.

Человек с криком отчаяния бросился к костру, чтобы спасти чудесный камень. Но охотники схватили его.

Наверху загрохотало, удар грома распорол темное небо, сверкнул белый извилистый клык молнии. Мать Огня ударила в костер, разметала его. Хлынул ливень…

Олег умолк и обхватил колени руками.

Света улыбнулась ему и тихонько похлопала в ладоши.

— Недурно изложено, — проворчал Борис. И, помолчав немного, добавил: — Ты, старик, не сердись, что я малость тебя подурачил.

— Я не сержусь, — ответил Олег.

— Понимаешь, я — физик. И мне надо понять, как это изображение было спроецировано на камень. Послужила ли его оплавленная поверхность зеркалом, или какой-нибудь просвет в листве дерева сыграл роль линзы или отверстия камеры-обскуры… А вообще, — заключил Борис задумчиво, — ради этого камешка стоило и заблудиться.

— Пошли спать, физики-лирики, — сонно сказал Володя.

Но почему-то ни у кого не было сил встать и пойти в палатку. Сон сморил их. Света заснула первая, свернувшись калачиком и положив голову на колени Володи. «Что это за запах? — подумал Володя. — Сплю я или нет? Разве запах может сниться?..»

Олег спал, прислонившись к валуну. Сон его был тревожен. Кто-то гнался за ним и хотел отнять алатырь-камень.

А Борис привалился к его плечу и спал, ровно дыша. Ему снилось недалекое будущее, когда люди глубже познают Науку о Веществе и научатся приготовлять и искусственно старить синтетические смолы, которые, застывая в сильном электрическом поле, превратятся в сверхмощные электреты — энергетические консервы будущего…

Они спали и не видели, как загорелся палеоянтарь, хотя он лежал не менее чем в трех шагах от костра. Он горел чистым золотым огнем, пока от него не осталась лишь горка белого пепла. И аромат древних смол, усыпивший наших друзей, понемногу рассеялся в прохладном ночном воздухе.

ПРОЩАНИЕ НА БЕРЕГУ

…Встречаются существования, как бы поставившие задачей заставить других оглядываться на шорохи и загадочный шепот неисследованного.

Александр Грин

Белый дизель-электроход медленно приближался к скалистому берегу.

На палубе толпились пассажиры — веселые, хорошо одетые. Они переговаривались, смеялись, предвкушая купание и отдых, и любовались дельфинами, которые то и дело выпрыгивали из сине-зеленой воды.

Платонов ничем не отличался от курортников. Он подумал об этом и усмехнулся своим невеселым мыслям.

Берега раздвинулись. «Федор Шаляпин», миновав клинок мыса, вошел в широкую бухту. Сразу открылся город.

С любопытством глядел Платонов на живописно раскиданные по скалам желтоватые дома и буйную тропическую зелень. Белый конус маяка на краю дамбы был прочно впечатан в голубое небо. Над гаванью, над стеклянным кубом морского вокзала, над черепичными кровлями домов дрожало марево знойного дня.

«Ну, здравствуй, старина Кара-Бурун», — мысленно сказал наплывавшему городу Платонов. Скажи он это вслух, приветствие могло бы прозвучать излишне фамильярно, так как он никогда прежде не бывал в этом городе. Но мысль тем и хороша, что никто ее не слышит.

Кара-Бурун был построен на месте древнего греческого поселения. Он знавал времена расцвета, бурно наживаясь на заморской торговле, знал и упадок, когда торговля хирела и фрахт перекочевывал в более удачливые портовые города. Немыми свидетелями далеких времен высились над городом, на скалистых холмах, полуразрушенные сторожевые башни, — из их бойниц, нацеленных в море, теперь выглядывали не мушкеты, а веселые ветки дикого орешника.

Кара-Бурун был неприступен с суши и трудно достижим с моря — обстоятельство, сыгравшее немаловажную роль в дни героической обороны от фашистского десанта во время Великой Отечественной войны.

Но уже давно не дымили крейсеры на рейде Кара-Буруна. Теперь его морской порт посещали только пассажирские суда в курортный сезон, длившийся, впрочем, добрых десять месяцев в году. Волны курортников скатывались в город и, наскоро пощелкав фотоаппаратами и пожужжав кинокамерами, заполняли электропоезда, которые уносили их в Халцедоновую бухту с ее прекрасными пляжами, многоэтажными пансионатами, стеклобетонными соляриями и аэрариями, с десятками кафе и автоматов-закусочных.

В Кара-Буруне жили служащие районных учреждений, врачи, работники курортного управления и фабрики сувениров. Значительную часть населения города составляли отставные военные моряки, посвятившие свой досуг разведению клубники и рыболовному спорту.

Кроме того, здесь жил Михаил Левитский — племянник Платонова.

Своего племянника Платонов видел в последний раз лет тридцать назад. Михаил был тогда еще совсем малышом. От покойной сестры Платонов знал, что племянник сделался врачом и обосновался в Кара-Буруне, Больше он не знал решительно ничего о своем единственном родственнике. Что он за человек? Когда-то Янина, покойная сестра, говорила Платонову, что Михаил умный мальчик. Но достаточно ли у него ума и такта, чтобы воздержаться от назойливых расспросов? Ведь бывает ум головы и ум сердца. Платонов при нынешних обстоятельствах предпочел бы второе.

«Федор Шаляпин» медленно подходил к стенке гавани, и Платонов видел пеструю толпу встречающих. Где-то в толпе был и Михаил Левитский — курортный врач, сын Янины, умный мальчик.

Шумная компания парней и девушек с рюкзаками за плечами проталкивалась сквозь плотную стену пассажиров к трапу. Один из них, светловолосый крепыш, сосед Платонова по каюте, хлопнул его по плечу и сказал:

— Ну что, встретимся в Халцедоновой?

— Обязательно встретимся, — ответил Платонов и добавил мысленно: «Никогда мы с тобой не встретимся, дружок».

И еще он подумал: если племянничек мне не понравится, то и дьявол с ним — здесь, должно быть, полгорода промышляет сдачей квартир.

В гостиничное одиночество Платонову не хотелось.

У Михаила Левитского выдался хлопотливый день. С утра — обычная трехминутка, затянувшаяся на тридцать пять минут, затем обход отделения, которым он заведовал в гериатрическом санатории «Долголетие», потом прием больных.

Михаил был гериатром — специалистом по лечению старости. Он хорошо знал стариков — их особые болезни, возрастные изменения состава их крови и состава кожного сала, их нелегкие характеры. Больше часа он провозился с новой пациенткой: Михаил считал, что в первую очередь надо заняться ее сердечнососудистой системой, а пациентка настаивала, чтобы немедленно занялись ее морщинами.

К двум часам, бросив дела, он побежал на пристань встречать дядю.

Он, конечно, знал, что у него есть дядя по имени Георгий Платонов, родной брат его матери. Но никогда, ни единого разу Платонов не напоминал о своем существовании. И вдруг эта телеграмма: «Встречай»…

Михаил стоял у трапа и хмуро оглядывал сходящих на пристань пассажиров «Шаляпина». Как выглядит Платонов, он не знал, но справедливо полагал, что мифическому дядюшке за семьдесят, никак не меньше. Если бы этот вздорный старик догадался прислать фототелеграмму со своим портретом… Да куда там-разве догадается? Он-то хорошо знает стариков-их упрямство и скупость.

Пассажиры спускались по трапу сплошным потоком, затем потекли тоненьким ручейком, и, наконец, трап опустел. Ни одного старика или достаточно пожилого человека не прошло мимо Михаила.

Он задрал голову и крикнул человеку в белой форменной фуражке, который попыхивал трубкой, облокотясь на фальшборт «Шаляпина»:

— Все сошли? Может, кто-нибудь спит в каюте?

— Мы всех разбудили, — с достоинством ответила фуражка.

Михаил повернулся, чтобы пойти прочь, и увидел стоящего рядом человека. Это был высокий мужчина лет сорока, его серые глаза смотрели из-под козырька кепи на Михаила спокойно и чуточку насмешливо.

— И вы никого не дождались? — спросил Михаил.

— По-видимому, дождался, — ответил незнакомец. — Вас зовут Михаил Левитский и вы должны были встретить своего дядю, не так ли?

— Верно, — удивленно сказал Михаил. — Только мы разминулись…

— Не разминулись. — Незнакомец усмехнулся. — Здравствуй, племянничек. Я-то сразу увидел, как ты похож на свою мать.

— Позвольте!.. Вы Георгий Платонов? Но ведь вам, по-моему…

— Ты прав, мне действительно много лет. Но, как видишь, я хорошо сохранился. Найдется у тебя в доме комната для меня?

— Комната?.. — Михаил был настолько смущен неожиданной моложавостью дядюшки, что не сразу понял смысл вопроса. Тут же он спохватился: — Да, конечно, комната готова.

— Ну, так пошли.

У Платонова было два чемодана, довольно тяжелых, Михаил схватился за тот, что побольше, но дядюшка мягко отстранил его:

— Возьми второй. Не в обиду будь сказано, я покрепче тебя.

Они прошли в широко распахнутые двери морского вокзала, над которыми висел плакат «Добро пожаловать в Кара-Бурун», и Михаил, хоть и был несколько ошарашен, не преминул обратить внимание дяди на главную достопримечательность города:

— Как вам нравится наш вокзал?

— Стекло, прохлада и зелень, — одобрительно отозвался тот.

Они вышли на привокзальную площадь, и Платонов невольно остановился.

Зеленой стеной стояли пальмы и панданусы. Влево уходила набережная, застроенная нарядными разноцветными домами, могучие платаны сплели над ней потолок, и синяя тень вперемежку с солнечными пятнами лежала на асфальте. Улица плавно закруглялась, повторяя изгиб бухты.

За бульваром и набережной город сразу принимался карабкаться на скалы. Платонов с любопытством разглядывал горбатые мостики и каменные лестницы, игрушечные вагончики фуникулеров, бамбуковую рощицу на склонах одного из оврагов. Зеленые, желтые, синие краски были чистыми и яркими до звона.

Да, он правильно сделал, что приехал сюда. Этот странный город вполне подходил для его цели.

— Пойдемте, дядя Георгий, — сказал Михаил, с некоторой запинкой произнося эти слова «дядя Георгий».

Он повел благоприобретенного родственника направо — там была старинная арка, а за ней крутая дорога, выложенная плитами. «Трехмильный проезд», — прочел Платонов на табличке. Из щелей между плитами лезла неистребимая трава. Михаил вошел в роль гида, рассказывал, как сложно строить в Кара-Буруне, прижатом скалами к морю, и каких огромных трудов стоили здесь водопровод и канализация.

Они забирались все выше. Справа, в просветах орешника, синело море, залитое солнцем, а слева тонули в зелени садов желтые домики. Михаил вспотел, у него стало перехватывать дыхание от подъема, от чемодана и оттого, что он много говорил. Искоса он посматривал на Платонова: тот шел ровным шагом, тяжелый чемодан, по-видимому, не очень отягощал его. Семьдесят с лишним лет? Ну, если так, то он, Михаил Левитский, специалист по старикам, никогда еще не видывал такого старика.

Им навстречу спускалась процессия. Под пение скрипок и валторн, под рокот барабана шли загорелые юноши и девушки в венках из белых и красных цветов.

— Что это? — спросил Платонов, отходя к обочине дороги. — Не в честь ли моего приезда?

— Нет, — серьезно сказал Михаил. — Это в честь очередного выпуска бальнеологического техникума. Сегодня будет большое гуляние. Состязания в плавании и стрельбе из лука, ну и так далее. А теперь нам наверх.

Они поднялись по крутой лестнице, вырубленной в скале, и вышли на улицу Сокровищ Моря.

— Вот наш дом, — сказал Михаил и показал на небольшой коттедж, крытый разноцветной черепицей, с верандой, оплетенной виноградом.

Прежде чем войти в садовую калитку, Платонов оглянулся. Внизу лежало огромное море — синее и прекрасное, на горизонте слитое в вечном объятии с голубизной неба.

И снова он сказал себе, что не ошибся, приехав сюда.

Комната ему понравилась. В открытое окно заглядывали ветки черешни, лился тонкий запах цветов из сада.

— Спасибо, Михаил, — сказал Платонов, поставив чемоданы в угол. — Этот стол слишком хорош и хрупок для меня, — нет ли другого, попроще? Мне, видишь ли, придется немного повозиться с химическими реактивами.

— Хорошо, я поставлю другой. — Михаил помолчал, ожидая, что Платонов разовьет свою мысль о занятиях, но дядюшка не выказывал такого намерения, и тогда Михаил предложил: — Пойдемте, освежимся под душем.

В летней душевой, устроенной в углу сада, он с невольным любопытством посматривал на мускулистое тело Платонова — с любопытством гериатра, специалиста по старикам. Нет, больше сорока этому странному дядюшке не дашь никак. Правда, внешность бывает обманчивой. Сделать бы ему анализ крови, да просветить сердце.

Платонов фыркал под прохладной струей, бил себя ладонями по груди и плечам. На груди у него, среди рыжеватой растительности, розовели старые, давно затянувшиеся шрамы. И на спине, поперек лопаток, тянулся широкий шрам с зубчатыми краями. Михаил вдруг смутно припомнил: мать когда-то рассказывала, что дядя Георгий был летчиком во время войны.

— У вас в городе, — сказал Платонов, — наверное, сильно изнашивается обувь, да?

— Обувь? — переспросил Михаил. — Да, изнашивается, конечно. А что?

Платонов не ответил. Он пофыркал еще немного и принялся крепко растираться мохнатым полотенцем.

— Это память о фашистах, — сказал он, похлопав себя по груди. — Пулеметная очередь. Впрочем, ещ пришлось хуже. Ох, и давно это было-за добрых двадцать лет до твоего рождения… У тебя есть семья?

— Да. Сын, как всегда, на море. А жена скоро придет с работы и накормит нас обедом. Может, хотите пока перекусить?

— Нет, я не голоден. И давай-ка, Михаил, договоримся сразу: мой приезд ничего не должен изменить в вашем домашнем укладе. Я не хочу стеснять вас.

— Вы нисколько нас не стесните. Наоборот, я очень рад, что…

— Ну-ну, — Платонов поднял руку ладонью кверху. — Эмоции — вещь зыбкая, не будем их касаться.

Они вышли из душевой в сад и направились к дому.

Хлопнула садовая калитка, раздался быстрый топот ног, из-за цветочной клумбы выбежал чернявый мальчик лет тринадцати.

— Папа! — закричал он еще издали. — Я поймал вот такую ставриду! — Он широко развел руками и смущенно умолк, исподлобья поглядывая на незнакомца.

— Игорь, познакомься с дядей Георгием, — сказал Михаил.

— Здравствуй, Игорь, — серьезно, без обычной взрослой снисходительности к ребенку, сказал Платонов и пожал узкую руку мальчика. — Где же ты оставил свою ставриду?

— У Филиппа, он ее выпотрошит и зажарит на углях. Филипп говорит, что он не видывал таких крупных ставрид. А вы долго будете у нас жить?

— Не очень. — Платонов постучал указательным пальцем по выпирающей ключице мальчика. — Хочешь мне немного помочь?

— Да, — сказал Игорь.

Вечером они обедали на веранде.

— Положить вам еще мяса? — спросила Ася, жена Михаила Левитского. Она избегала обращения «дядя Георгий», его моложавая внешность почему-то вызывала у нее неприязненное недоверие.

— Нет, спасибо, — сказал Платонов. — И мясо, и овощи превосходны. Вы прекрасная хозяйка, Ася.

Женщина сухо поблагодарила и поставила перед гостем компот из черешни.

— Мама, — сказал Игорь, болтая ногами, — завтра мы пойдем с дядей Георгием к устью Лузы.

— Очень рада. Но почему бы вам просто не съездить в Халцедоновую бухту? Там пляжи лучше оборудованы.

— Э, Халцедонка! Мильон человек под каждым тентом.

— И все же это лучше, чем тащиться тридцать километров по жаре к Лузе.

— Ну, раз так далеко, то мы можем просто немного побродить по окрестностям, — сказал Платонов, уловив некоторое недовольство в тоне женщины.

— Нет, нет! — воскликнул Игорь. — Вы же сами говорили, что хотите сделать большой переход в этих ботинках.

— Что еще за ботинки? — спросила Ася.

Платонов посмотрел на круглое лицо женщины, на ее поджатые губы.

— Просто хочу разносить новые ботинки. Ваши каменистые дороги очень располагают к этому.

— А я уж было подумала, не работаете ли вы в обувной промышленности.

— Некоторое отношение к ней я имел. Если можно, налейте еще компоту.

— Пожалуйста. — Ася налила ему компоту из кувшина. — А где вы работаете теперь?

— Моя специальность — биохимия. Я должен завершить кое-какие исследования, а потом я собираюсь уйти… выйти на пенсию.

— Вы прекрасно выглядите для пенсионного возраста.

— Да, многие это находят, — спокойно сказал Платонов.

Он молча допил компот, затем поблагодарил хозяйку и, сославшись на усталость, ушел в свою комнату. Ася проводила его долгим взглядом.

— Игорь, — сказала она. — Отнеси посуду в кухню. Постой. Зачем дядя Георгий посылал тебя в город?

— Он дал мне список разных деталей, и я сбегал на набережную в радиомагазин. Дядя Георгий научит меня паять.

— Это хорошо, — одобрил Михаил. — Может, он приохотит тебя к технике. А то только и знаешь книжки читать да рыбу удить со своим Филиппом. Ну, ступай. Осторожно, не разбей посуду. — И когда мальчик, схватив поднос с тарелками и стаканами, умчался в кухню, Михаил тихо сказал жене: — Ася, я хочу тебя попросить… Мне кажется, не следует задавать ему никаких вопросов.

— Почему это? — Ася так и вскинулась, плетеное кресло заскрипело под ее полным телом. — Что он за птица такая? Ты говорил, ему за семьдесят, а он выглядит как твой ровесник.

— Ну, Ася, это не резон, чтобы плохо к нему относиться.

— Пускай не резон. Но только не люблю, когда человек напускает на себя таинственность.

— Ничего он не напускает. Ты слышала, ему нужно завершить какую-то работу.

— Вот что я скажу тебе, Михаил. Пусть он лучше делает свои опыты в другом месте. Мало ли — взорвется у него что-нибудь, или, чего доброго, дом подожжет… Я попрошу у нас в курортном управлении путевку для него в один из пансионатов…

— Нет, — сказал Михаил решительно, и она удивленно на него посмотрела. — Нет, Ася, он будет жить у нас сколько захочет. Он родной брат покойной мамы. Кроме нас, у него совсем нет родных.

— Как хочешь. — Ася поднялась и щеточкой смахнула крошки со скатерти на подносик. — Как хочешь, Миша. Но мне это не нравится.

В темное небо с шипением взлетела ракета и высыпала прямо в ковш Большой Медведицы пригоршню зеленых и белых огоньков. И тут же понеслась новая ракета, и еще, и еще. В небе закрутились красные спирали, и пошел разноцветный звездный дождь.

Михаил вспомнил, что не полил сегодня фруктовые деревья. Он спустился в сад и направился в хозяйственную пристройку за поливным шлангом. Свернув за угол дома, Михаил остановился в тени черешни.

Платонов стоял в темной комнате перед открытым окном. Сполохи ракет освещали его лицо, обращенное к небу. На этом словно бы окаменевшем лице резко были прочерчены жесткие складки, идущие от крыльев носа к уголкам твердых губ, и углубление на крутом подбородке. Лицо было спокойно, но Михаилу почудилась в нем какая-то безмерная усталость, — такое выражение бывает у людей, которые уже ничего не ждут.

Михаил сделал шаг назад, ракушки скрипнули у него под ногой, и тут Платонов увидел его.

Увидел и улыбнулся.

— Большое гуляние в Кара-Буруне, — сказал он.

— Да, — сказал Михаил. — У нас всегда так отмечают выпуск бальнеологического техникума.

Вот уже две недели, как Платонов жил в доме своего племянника Михаила Левитского. Он вставал с рассветом и будил Игоря, спавшего в саду на раскладушке. Они выпивали по стакану холодного молока и уходили в горы, — Михаил и Ася в это время еще досматривали последние сны.

Платонов надевал для утренних прогулок новые коричневые ботинки на желтой подошве, а мальчику давал такие же ботинки, но изрядно поношенные. Игорю они были несколько велики, и он надевал три пары носков, чтобы ноги не болтались в ботинках, и стоически терпел неудобства тяжелого снаряжения.

Часа через три они возвращались, тщательно обтирали ботинки от дорожной пыли и столь же тщательно взвешивали их на чувствительных весах. Затем Платонов ставил свои ботинки в особый ящик, на дне которого лежал войлок, пропитанный каким-то раствором, и от которого шли провода к прибору, собранному в первый же день по приезде. Ботинки же Игоря после взвешивания отправлялись в обыкновенную картонку.

Потом друзья — а они действительно стали друзьями, насколько это возможно при подобном различии возрастов, — съедали завтрак, оставленный Асей, и некоторое время работали. Платонов писал, а Игорь решал задачи, заданные дядей, или перематывал катушки, или читал что-нибудь свое. Бывало, Игорь, грызя карандаш над трудной задачей, поглядывал на дядю и замечал, что он не пишет, а сидит, уткнув лицо в ладони, но ни единого разу мальчик не решился потревожить его раздумья.

На пятый день Платонов получил на почте две посылки, присланные из Ленинграда до востребования. Они с Игорем с трудом дотащили их вверх по лестнице: на улицу Сокровищ Моря такси не ходили.

Через день пришла еще одна тяжелая посылка, Платонов забросил ботинки в угол и больше не надевал их во время утренних прогулок, и Игорь тоже вернулся к своим удобным сандалиям. Теперь комната Платонова была заставлена приборами и опутана проводами, и всюду, как муравьи, шевелились стрелки на циферблатах. Платонов все дольше засиживался за работой. Иногда он переставал писать и говорил Игорю:

— Пойди в сад, дружок, разомнись маленько. Мне надо остаться одному.

Игорь забирался с книжкой в гамак и терпеливо ждал. Обычно дядя около трех часов выходил на веранду, щурился от солнца, делал несколько приседаний, и это означало, что рабочий день окончен и можно идти на море. Но однажды дядя что-то уж очень заработался: шел пятый час, а он все не появлялся на веранде. Игорь тихонько подошел к двери, прислушался. Из комнаты не доносилось ни звука. Игорю почему-то стало не по себе, он резко толкнул дверь…

Платонов ничком лежал на полу. Игорь с криком испуга кинулся тормошить его, перевернул на спину. Платонов открыл глаза, затуманенные беспамятством.

— Отстегни, — прохрипел он.

Игорь сорвал с его запястий и щиколоток тугие резиновые манжеты с проводами. Дядя медленноподнялся, повалился в кресло.

— Что вы делаете с собой? — беспокойно спросил Игорь.

— Ничего… Выключи рубильник. — Он помолчал, дыхание стало ровным. — Ну, вот и все. Бери удочки, пойдем на море.

Неподалеку от арки Трехмильного проезда среди нагромождения прибрежных скал был небольшой треугольничек, засыпанный крупной галькой. Игорь давно облюбовал это местечко для купания и рыбной ловли. Сюда он и приводил дядю Георгия. Они купались и сидели в тени скалы, глядя в море, и Игорь закидывал свои лески.

— Почему вы не хотите загорать? — спросил как-то Игорь, поглядев на белую кожу дяди Георгия.

— Мне это не очень-то полезно, — ответил Платонов. — Зато ты загораешь за нас обоих.

Игорь посмотрел на свой коричневый живот.

— У меня загар держится круглый год. Филипп говорит — если как следует прокалишься солнцем, тебя никакая болезнь не возьмет. А вам из-за старых ран нельзя загорать, да?

— Отчасти. Но главным образом потому, что я и сам старый.

— Ничего вы не старый, вы лучше меня плаваете, особенно баттерфляем. Дядя Георгий, вы оставайтесь у нас навсегда, ладно?

— Ладно, дружок. Подсекай, у тебя клюет.

По дороге домой они заворачивали к Филиппу. Естественный грот в большой скале Филипп так ловко оборудовал под свою мастерскую, что казалось, именно от этого прочно обжитого места пошел город Кара-Бурун.

Стенки грота были увешаны фотографиями, вырезанными из журналов. Подбор был очень строгий — корабли и красавицы. Сам Филипп прежде был матросом и много плавал по морям — этим и объяснялась его приверженность к корабельной тематике. Что до второго раздела картинной галереи, то им Филипп отдавал дань, как он пышно выражался, «вечному и нетленному идеалу красоты».

В Кара-Буруне быстро протирались подошвы, и у старого Филиппа было много работы. Он совмещал ее с рыбной ловлей, пристраивая под скалой удочки с колокольчиками. Он хорошо знал людей и обувь — по истертой подошве он умел определить характер ее владельца. Кроме того, он умел говорить, не выпуская гвоздей изо рта.

Бывало, Платонов приносил бутылку красного вина, Филипп зажаривал ставриду на углях, и они пировали. Постукивая молотком, правя нож на закройной доске, Филипп рассказывал о людях, кораблях и подошвах.

— Все отцветает в мире — и деревья и женщины, — провозглашал он. — Одно только море нетленно и вечно, потому что никто не может его выпить, даже всемогущее время.

И он победоносно оглядывал своих собеседников, как бы говоря: «А ну, что вы можете возразить на это?»

Платонов не возражал, а Игорь высказывался в том духе, что если пройдут миллиарды лет, то море в конце концов может очень даже просто испариться.

— Никогда этого не будет, — убежденно говорил Филипп и, вынув изо рта очередной гвоздь, вгонял его в подошву. — Ты хороший мальчик, но ты психологически не подготовлен. — И он одним ударом молотка вбивал следующий гвоздь.

Иногда Платонов и Игорь совершали походы в Халцедоновую бухту по старой лесной дороге. Впрочем, до курорта они не доходили. Платонов глядел издали на белые пансионаты, пестрые тенты и пляжи, кишащие людьми, и поворачивали обратно.

Они предпочитали другую дорогу в бухту — ту, по которой ходили электропоезда. Эта дорога была прорублена в горном кряже. Ущелье, пересеченное ажурными фермами моста электрички, прорезало скалистый мыс и выходило к морю крутым обрывом. Дальше по краю обрыва шел узкий карниз, пройти по нему было нелегкой задачей. Отсюда, сверху, были хорошо видны длинные желтые пляжи Халцедоновой бухты.

Однажды они решились пройти по узкому карнизу. Игорь медленно шел впереди, а Платонов — шаг в шаг — продвигался за ним с вытянутой рукой, готовый в любой момент удержать мальчика, если он оступится.

— Хватит, Игорь, — сказал он наконец. — Дальше совсем непроходимо. Остановись.

Они прислонились спинами к шершавой и теплой от солнца скале и долго смотрели на море, лениво колыхавшееся внизу, под обрывом.

— Здесь хорошо, — тихо, как бы про себя, сказал Платонов.

— Вы бы смогли прыгнуть отсюда вниз головой? — спросил мальчик.

— Не знаю. Пойдем-ка обратно.

Они вышли к Трехмильному проезду в том самом месте, где стоял памятник над братской могилой моряков, оборонявших Кара-Бурун во время войны.

— Дядя Георгий, расскажите мне о войне.

— Я много тебе рассказывал, дружок. Ну, если ты хочешь…

И он — в который уже раз! — принялся рассказывать о воздушных боях, и о танковых сражениях, и о подводных лодках, и о фашистах, которых, если люди хотят жить счастливо, нельзя терпеть на планете.

И так, разговаривая, они неторопливо поднялись по ступенькам, вырубленным в скале, на улицу Сокровищ Моря.

— Какое сегодня число? — спросил вдруг Платонов, открывая садовую калитку.

— Семнадцатое августа. Эх, жаль, скоро уже в школу.

— Уже семнадцатое, — негромко сказал Платонов и вошел в сад.

Ася была любопытной женщиной. Тайна, окружавшая Платонова, не давала ей покоя. А тут еще Шурочка Грекина, сотрудница по курортному управлению, со своими страшными историями. В Ленинграде, рассказывала Шурочка, недавно произошло кошмарное преступление: неизвестный вошел в ресторан «Север» и выстрелил в люстру; пуля перебила трос, и огромная люстра рухнула, задавив насмерть двадцать человек, сидевших за столиками; преступник, пользуясь темнотой и паникой, скрылся.

Вечно эта Шурочка такое преподнесет, что ходишь сама не своя.

Правда, вскоре выяснилось, что ничего подобного в Ленинграде не происходило. Бухгалтер управления, ездивший туда навестить сына-студента, не слыхивал о побоище в ресторане «Север». Более того, он утверждал, что в этом ресторане люстры нет вовсе, а освещение, как он выразился, производится посредством настенных бра.

Но почему-то подозрения Аси только усилились: бывает же так, что мыслям, принявшим определенное направление, трудно свернуть в сторону.

Она, конечно, помнила совет мужа не докучать гостю вопросами, но расспрашивать сына никто запретить ей не мог. Игорь не делал тайны из того, что знал, но знал-то он слишком мало, а вернее — не знал ничего.

Был тихий вечер. В черном небе вовсю распылались звезды, и в просветах между листвой деревьев была видна серебряная дорожка, положенная на море луной.

Михаил Левитский сидел на веранде и читал газету, изредка комментируя напечатанное одобрительным или ироническим «хм». Ася накрыла на стол и кликнула Игоря.

— Чего, мам? — Игорь появился с книгой в руке.

— Что делает дядя Георгий?

— Работает.

— Заработался совсем. И что он без конца пишет, и днем, и ночью, хотела бы я знать?.. Позови его пить чай.

Платонов вышел на веранду. Он был необычно оживлен.

— Чай — это хорошо, — проговорил он, садясь на свое место. — Вечный и нетленный напиток, как сказал бы наш друг Филипп. Что пишут в газете, Михаил?

— Да так, все то же. — Михаил отложил газету. — Бурение сверхглубокой на плато Цион продолжается. Международный симпозиум физиологов. Опять упоминают о загадочной смерти профессора Неймана.

— Дай-ка газету. — Платонов пробежал отчет о симпозиуме. — Ты прав, все то же. О, клубничное варенье, превосходно! Ну, Михаил, как поживают твои старички?

«Что это с ним? — подумал Михаил. — Нервное возбуждение или просто хорошее настроение?»

Он стал рассказывать о новейших методах лечения старости в санатории «Долголетие», и Платонов слушал и задавал вопросы, свидетельствующие о знании предмета, и Ася все подкладывала ему клубничного варенья.

— Да, — сказал Платонов задумчиво. — От Гиппократа и до наших дней люди бьются над проблемой долголетия… — Он посмотрел на Михаила, прищурив глаз. — Скажи-ка, племянник, в чем заключается, по-твоему, основная причина старения?

— Сложный вопрос, дядя Георгий… В общем я согласен с мнением, что старость — постепенная утрата способности живого вещества к самообновлению. Ведь общее развитие жизни связано с неизбежностью смерти, а что-то должно ее подготовить… — Михаил откинулся на спинку кресла, в голосе его появилась лекторская нотка. — Вы, наверное, знаете, что интенсивность обмена веществ у девятилетнего ребенка достигает пятидесяти процентов, а у старика в девяносто лет снижается до тридцати. Изменяется прием кислорода, выделение углекислоты, подвижные белки приобретают более устойчивые формы… Ну и все такое. Я хочу сказать, что организм в старости приспособляется к возрастным изменениям, и мы, гериатры, считаем своей главной задачей стабилизировать возможно дольше это приспособление.

— Верно, Михаил. Но не приходило ли тебе в голову, что организм… Впрочем, ладно, — прервал Платонов самого себя. — Все это слишком скучная материя для Аси.

— Да нет, пожалуйста. Я привыкла к таким разговорам, — сказала Ася. — Все хочу вас спросить: вы работаете в Ленинграде?

— Недалеко от него — в Борках. Это научный городок…

— Ну как же, — сказала Ася. — Кто не знает Борков. У нас в прошлом году лечился один крупный физик из Борков. Чудный был дядя, веселый и общительный, мы все прямо влюбились в него.

Платонов внимательно посмотрел на нее и встретил испытующий ответный взгляд.

— Ася, — сказал он, усмехнувшись какой-то своей мысли. — Ася и Михаил. Я сознаю, конечно, что веду себя не слишком вежливо. Свалился с неба дядюшка, живет третью неделю и хоть бы три слова рассказал о себе и о своей работе… Нет, нет, Михаил, помолчи, я знаю, что это именно так, хотя я очень ценю твою деликатность. Ну что ж. Пожалуй, пора мне кое-что рассказать…

Он помолчал немного, потер ладонью лоб и начал:

— Это пришло мне в голову много лет назад, а точнее — на третьем году войны. Вас тогда и в помине не было, а я был молод и здоров, как бык. Все началось с пустяка… Впрочем, в то время это для меня был не пустяк… Помнишь, Михаил, как у Диккенса? Королевский юрисконсульт спросил Сема Уэллера, не случилось ли с ним в то утро чего-нибудь исключительного. А Сем говорит — дескать, в то утро, джентльмены присяжные, я получил новый костюм, и это было совсем исключительное и необычайное обстоятельство для меня. Так вот, в то утро я получил на складе новое кожаное пальто — «реглан», как их называли, и это было для меня тоже исключительное событие. Мы, молодые летчики, любили щегольнуть.

Я прицепил к реглану погоны, пришил петлички, и тут меня и вызвали, а через четверть часа я был уже в воздухе. Так и не переоделся в летное. А еще через четверть часа я нос к носу столкнулся с фашистом и пошел в лобовую атаку. Тебе, Игорь, я рассказывал это девятнадцать раз, и ты знаешь: здесь все на нервах. Кто первый не выдержит, отвалит в сторону, тот и получит очередь в незащищенное место. Ну, сближаемся, он у меня ракурсом ноль в кольцах коллиматорного прицела, — значит, и я у него тоже. Я из всех пулеметов, — он тоже. Тут мне и досталось. Я сгоряча в первый момент не почувствовал, жму вперед, на него. А это, знаете, доли секунды. Он отвалил вверх, показал брюхо, — и я ему всадил в маслорадиатор. Он задымил — это я еще видел. Задымил и пошел вниз. А как я посадил машину не помню. Ребята говорили, полная кабина крови натекла. Вытащили меня — ив госпиталь. Шесть дырок в груди, сквозные. Ну, ладно. Полежал я, все зажило. Выписываюсь. Иду в каптерку. А мой новый реглан — до сих пор злюсь, как вспомню… Впереди-то дырки маленькие, а на спине — все разворотило. Я и думаю: что за чепуха, на мне все дырки зажили, а на реглане — так и зияют… Улавливаешь мысль, племянник?

— Пока нет, — признался Михаил.

— Я тоже не сразу понял. Только задумываться начал. Конечно, война, не до того, а я все же нет-нет, да и подумаю. Начал книжки специальные почитывать. А после войны ушел в запас, поступил на химический факультет — тогда-то и занялся всерьез. Понимаешь, вот, скажем, кожаная обувь. Изнашиваются подошвы. А живой человек ходит босиком, тоже протирает кожу, а она снова нарастает. И я подумал: нельзя ли сделать так, чтобы неживая кожа, подошва, тоже восстанавливалась?

— Напрасный труд, — улыбнулся Михаил. — Кожа для подметок теперь почти не применяется. Синтетики…

— Поди ты с синтетиками! — Платонов даже поморщился. — Экий ты, братец… Я же тебе про философскую проблему толкую. Ну-ка, посмотри на явление износа с высоких позиций. Все случаи можно свести к двум категориям. Первая — постепенный износ, постепенное изменение качества. Пример — ботинки. Хоть из кожи, хоть из синтетика. Как только ступил в новых ботинках на землю — начался износ. Точно определить, когда они придут в негодность, — трудно. Индивидуальное суждение. Один считает, что изношены, и выкидывает. Другой подбирает их и думает: фу, черт, почти новые ботинки выбросили, дай-кось поношу…

Михаил коротко рассмеялся.

— Теперь возьми вторую категорию: ступенчатый износ, — продолжал Платонов. — Пример — электрическая лампочка накаливания. Вот я включаю свет. Можешь ли ты сказать, сколько часов горела лампочка? Когда она перегорит?

— Действительно, — сказал Михаил. — Лампочка, вроде бы, не изнашивается. Она горит, горит — и вдруг перегорает.

— Именно! — Платонов встал и прошелся по веранде, сунув руки в карманы. — Вдруг перегорает. Ступенька, скачкообразный переход в новое качество… Разумеется, подавляющее большинство вещей подвержено первой категории износа — постепенной. И я стал размышлять: можно ли перевести подошвенную кожу в условия износа второй категории — чтобы ее износ имел не постепенный характер, а ступенчатый? Скажем, так: носишь ботинки носишь, а подошва все как новая. Затем истекает некий срок — и в один прекрасный день они мигом разваливаются. Никаких сомнений, можно ли их носить еще. Как электрическая лампочка — хлоп, и нет ее.

Платонов внезапно замолчал. Он облокотился о перила и словно высматривал что-то в темноте сада.

— Мысль интересная, — сказал Михаил. — Вещь все время новая до определенного срока.

— И вы сделали такие ботинки, которые не изнашиваются? — спросила Ася.

— Да.

— Но как вы этого добились? — заинтересованно спросил Михаил.

— Долгая история, дружок. В общем мы после многолетних опытов добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Но… видишь ли, подошва не такая уж важная проблема. Дело в принципе, а он завел меня… и других… довольно далеко… — Платонов выпрямился. — Ну, об этом как-нибудь в другой раз.

— Хотите еще чаю? — сказала Ася. — Я сразу подумала, что вы изобретатель. Выходит, можно делать и пальто, и другие вещи, и они все время будут как новые?

— Можно делать и пальто… Ну, я пойду.

— Опять будете работать всю ночь?

— Возможно.

Тут у садовой калитки постучали. Игорь побежал открывать.

— Это дом Левитских? — донесся до веранды высокий женский голос.

— Да, — ответил Игорь.

— Скажите, пожалуйста, у вас живет Георгий Платонов?

У Платонова взлетели брови, когда он услышал этот голос. Он медленно спустился с веранды и шагнул навстречу стройной молодой женщине в сером костюме, которая вслед за Игорем шла по садовой дорожке.

— Георгий!

Она кинулась к нему и уткнулась лицом ему в грудь, он взял ее за вздрагивающие плечи, глаза его были полузакрыты.

— Зачем ты приехала? — сказал он. — Как ты меня нашла?

Женщина подняла мокрое от слез лицо.

— Нашла — и все…

— Пойдем ко мне, поговорим.

Он взял ее за руку и повел в свою комнату, на ходу пробормотав извинение.

— Пожалуйста, — откликнулась Ася. Поджав губы, она посмотрела на мужа. — Ну, что ты скажешь?

— Какое у нее лицо, — тихо проговорил Михаил.

— Хоть бы поздоровалась с нами… Однако у твоего старого дядюшки довольно молодые знакомые, ты не находишь?

— Может быть, это его жена…

— Жена? Значит, по-твоему, он сбежал от жены? Какой милый, резвый дядюшка!

— Перестань, Ася. Разве ты не видишь, у них что-то произошло.

— Вижу, вижу. Я все вижу. — Ася принялась споласкивать стаканы.

Михаил спустился в сад, вынес из пристроечки шланг и приладил его к водяной колонке. Он старался не смотреть в окно Платонова, но боковым зрением видел, что там не горит свет.

Тугая струя била из шланга, земля, трава и деревья жадно пили воду, и Михаил не жалел воды, чтобы они напились как следует.

Потом он вернулся на веранду, снова сел за прибранный стол, и Ася сказала:

— Надо идти спать.

Он не ответил.

— Что с тобой, Миша? Ты меня слышишь?

— Да. Мне не хочется спать.

Она подошла к нему сзади и обвила полными руками его шею.

— Я бы хотела, чтобы он поскорее уехал, Миша. Не сердись на меня, но мне кажется… он вносит в нашу жизнь какую-то смуту… Так спокойно было, когда мы его не знали…

Он погладил ее по руке.

Послышались шаги. Ася отошла к перилам веранды и скрестила руки на груди. Что еще преподнесут эти двое?..

Тихо отворилась стеклянная дверь. Платонов и женщина в сером костюме вышли на веранду.

— Я должна извиниться перед вами, — сказала женщина, на милом ее лице появилась смущенная улыбка ребенка, знающего, что его простят. — Меня зовут Галина Куломзина, я некоторое время была ассистенткой Георгия Ильича в Борках.

Михаил поспешно подвинул к ней плетеное кресло.

— Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо. Я привыкла заботиться о Георгии и… Словом, я приплыла сюда на «Балаклаве» и обошла весь город. У вас такой чудесный город, только очень устаешь от лестниц…

— Это верно. — Михаил улыбнулся. — К Кара-Буруну нужно привыкнуть.

— Я не знала, где остановился Георгий, и спрашивала буквально у всех встречных, описывала его внешность… Смешное и безнадежное занятие, не правда ли?.. Я даже ездила в Халцедоновую бухту и обошла все пансионаты. Наконец, меня надоумили пойти в курортное управление. К счастью, одна женщина, задержавшаяся там на работе, знала, что к одной из ее сотрудниц… к вам, — она улыбнулась Асе, — приехал погостить родственник…

«Это Шурочка» — подумала Ася и сказала вслух:

— Все хорошо, что хорошо кончается.

— Да… Я безумно устала, но, слава богу, я нашла его. — Галина долгим взглядом посмотрела на Платонова, неподвижно стоявшего у перил.

— Налить вам чаю? — спросила Ася.

— Минуточку, Ася, — вмешался Платонов. — Прежде всего: нельзя ли снять для Галины комнату здесь по соседству?

Ася изумленно посмотрела на него.

— Сейчас уже поздновато, — произнесла она с запинкой. — Но… почему бы вашей… ассистентке не остаться у нас? Игорь спит в саду, его комната свободна.

— Конечно, — сказал Михаил. — Располагайтесь в комнате Игоря.

— Благодарю вас. — Галина вздохнула. — Я так устала, что мне, право, безразлично…

— Кстати, куда это Игорь запропастился? — Ася поглядела в сад. — Игорь!

После того как незнакомая женщина кинулась к дяде Георгию, Игорь тихонько отступил в тень деревьев. Он пробрался в дальний угол сада и сел на выступ скалы. Смутное ощущение предстоящей разлуки охватило его. И Игорь подумал, что никогда и ни за что не женится, потому что там, где появляется женщина, сразу все идет кувырком.

А наутро Платонов исчез.

Первым, это обнаружил Игорь. За три недели он привык, что дядя Георгий будил его ни свет ни заря, но в это утро он проснулся сам. По солнцу Игорь определил, что обычный час побудки давно миновал. С неприятным ощущением некой перемены он, тихонько ступая босыми ногами, вошел в дом и приоткрыл дверь комнаты Платонова.

Дяди не было. Приборы все были свалены в углу в беспорядочной куче.

Ясно. Ушел в горы один.

Горшей обиды ему, Игорю, никто и никогда не наносил. Чтобы не заплакать, он поскорее залез на ореховое дерево, самое высокое в саду, и стал смотреть на море, голубое и серебряное в этот ранний час. Из бухты выходил белый теплоход, медленно разворачиваясь вправо.

«Балаклава», — подумал Игорь. И он представил себе, как в один прекрасный день он уплывет на белом теплоходе из Кара-Буруна, а потом приедет в Борки и будет жить у дяди Георгия и помогать ему в работе. И он все время поглядывал на дорогу — не возвращается ли дядя Георгий, и заранее представлял себе, как он сухо ответит на дядино приветствие и немного поломается перед тем как принять предложение идти на море.

Тут на веранду вышла та, вчерашняя. На ней был легкий сарафан — белый с синим. Она озабоченно поглядела по сторонам и ушла в дом. Потом на веранде появился отец. Он тоже огляделся, поправил виноградную плеть и позвал:

— Игорь!

Игорь неохотно откликнулся.

— Ну-ка, живо слезай, — сказал отец. — Ты видел утром дядю Георгия? Нет? Куда же он ушел?

Голос у отца был необычный, и Игорь понял: что-то произошло.

Потом они все стояли в комнате дяди Георгия. Михаил вертел в руках большой заклеенный пакет, на котором было четко написано: «Михаилу Левитскому. Вскрыть не ранее чем утром 24 августа». Это значило — завтра утром…

Вещей Платонова в комнате не было, он унес оба чемодана. Только приборы остались, да пустой ящик из-под ботинок, да две-три книжки.

— Он что же — уехал, не попрощавшись? — Ася покачала головой. — Не сказав ни слова…

Галина смотрела на пакет в руках Левитского. Не мигая, не отрывая взгляда, смотрела на пакет, в ее светло-карих глазах была тревога.

— Уехал? — растерянно сказал Игорь.

И тут он вспомнил про «Балаклаву», недавно отплывшую из Кара-Буруна.

— Сейчас узнаем, — сказал Михаил и подошел к телефону, не выпуская пакета из рук.

Он позвонил диспетчеру морского вокзала, и тот согласился запросить «Балаклаву» по радио.

— Михаил Петрович, — сказала Галина высоким звенящим голосом. — Очень прошу вас, вскройте пакет.

— Нет, Галина, — ответил он, — этого сделать я не могу.

— Странные все-таки манеры, — пробормотала Ася. — В таком преклонном возрасте выкидывать такие номера…

Галина посмотрела на нее.

— Простите за неуместное любопытство… Вы просто не представляете, как это важно… Вы знаете, сколько лет Георгию… Георгию Ильичу?

— Могу вам ответить, — сказал Михаил. — Дядя Георгий на двенадцать лет старше своей сестры, моей покойной матери. Ему семьдесят три — семьдесят четыре.

— Семьдесят… Боже мой… — прошептала Галина и сжала ладонями щеки.

Теперь настал черед Аси удивиться.

— Вы работаете с ним вместе и не знали, сколько ему лет?

— Он никогда не говорил… Я работала с ним недолго, четыре года… Но старожилы говорили, что он выглядел точно так же много лет назад. Я только знала — он старше Неймана…

— Дядя Георгий работал с Нейманом? — изумился Михаил.

— Да.

— Но позвольте… Я хорошо знаком с работами профессора Неймана. Он занимался проблемой долголетия, и это меня весьма интересовало, как гериатра. Но ведь дядя Георгий работал совсем в другой области… Он говорил об износе материалов — что-то о переводе постепенного износа в ступенчатую категорию. Что здесь общего?

— Не могу сейчас… Не в состоянии говорить об этом… — На Галине прямо лица не было. — Но именно со ступенчатого износа они начали свое сумасшедшее исследование… — Она отвернулась к окну.

— Что все-таки произошло с Нейманом? — спросила Ася с интересом. — В газетах писали — загадочная скоропостижная смерть, ничем не болел… Милочка, да что с вами? — вскричала она, увидев, что Галина плачет. — Ну, пожалуйста, успокойтесь… Игорь, быстро воды!

— Не надо. — Галина прерывисто вздохнула. — Кажется, самые тяжкие мои опасения… Михаил Петрович, вскройте пакет!

Михаил медленно покачал головой.

Тут зазвонил телефон, и он проворно снял трубку.

— Доктор Левитский? — услышал он. — Говорит диспетчер морского вокзала. Я связался по УКВ с «Балаклавой». В списках пассажиров Георгий Платонов не значится.

— Благодарю вас, — сказал Михаил и положил трубку. — На «Балаклаве» его нет.

— Значит, он здесь! — воскликнул Игорь.

— Да, из Кара-Буруна можно уехать только морем, — подтвердила Ася. — Милая, не надо волноваться…

— Я пойду. — Галина направилась к двери. — Пойду его искать.

— Я с вами! — встрепенулся Игорь.

— Минуточку. — Михаил встал у них на пути, его сухое тонкогубое лицо выглядело очень озабоченным, очень серьезным. — Послушайте меня, Галина. Давайте рассуждать логично. Георгий ушел с чемоданами — а они довольно тяжелы, — естественно, он не станет бродить с такой поклажей по городу. Скорее всего он остановился в гостинице или сдал чемоданы в камеру хранения вокзала. Я гораздо быстрее наведу справки по телефону, чем вы — рыская по городу. Прошу вас, наберитесь терпения. В городе всего три гостиницы.

Галина кивнула, отошла к окну.

— Игорь, тебе следовало бы пойти умыться, — негромко сказал Михаил и снял трубку.

Он позвонил в отель «Южный» и в другие две гостиницы, и отовсюду ответили, что — нет, Георгий Платонов у них не останавливался.

Михаил взглянул на часы, позвонил в санаторий «Долголетие» и попросил у главврача разрешения задержаться на час. Затем он вступил в сложные переговоры с администрацией морского вокзала, в результате которых выяснил, что человек по имени Георгий Платонов сегодня утром не сдавал в камеру хранения двух больших чемоданов.

Все это время Галина неподвижно стояла у окна, а Игорь, и не подумавший идти умываться, машинально листал книжки, оставленные дядей Георгием.

— Остается Халцедоновая, — сказал Михаил и вызвал, коммутатор курорта.

— Тише! — вдруг крикнула Галина. — В саду кто-то ходит… — Она высунулась в окно.

Да, скрип ракушек под ногами…

Галина побежала на веранду, все последовали за ней.

По садовой дорожке к веранде шел грузный человек в белой сетке и грубых холщовых штанах, в сандалиях на босу ногу. Пот приклеил к его лбу прядь седых волос, крупными каплями стекал по темно-медному лицу.

— Филипп! — Игорь понесся навстречу старому сапожнику.

— Здравствуй, мальчик, — сказал Филипп, пересиливая одышку. — Здравствуйте все.

Он поднялся на веранду и сел на стул. Четыре пары встревоженных глаз в упор смотрели на старика.

— Было время, когда крутые подъемы вызывали у меня песню, — сказал Филипп, шумно и часто дыша.

— Вы видели дядю Георгия? — нетерпеливо спросил Игорь. — Где он?..

— Я копал под скалой червей для наживки, а солнце еще не встало, — сказал Филипп и почесал мизинцем лохматую седую бровь. — Тут он и пришел. В руках у него было по чемодану, а в зубах травинка. «Филипп, я собираюсь уехать, могу я на время оставить у вас чемоданы?» Ну, если в них нет атомной бомбы, — так я ему сказал, — то поставьте их в тот уголок, под красавицей Гоффи. Мы сели и позавтракали помидорами и сыром. Он ел мало, а говорил еще меньше. — Филипп сделал паузу и долгим одобрительным взглядом посмотрел на Галину. — Сколько вам лет, спросил он меня, и я сказал — человеку не надо знать, сколько ему лет, потому что…

— Где он? — прервала его Галина. — Если вы знаете, то просто скажите: где он?

Филипп покачал головой.

— Слишком просто, красавица, — сказал он. — Но вы узнаете все, что знаю я. Человек, который вас так интересует, вынул из чемодана ботинки и подарил их мне. Они не знают износа, сказал он, и это лучшее, что я могу вам подарить как специалисту. Я взял ботинки и, поскольку я не верю в вечность подошвы…

— Боже мой, неужели нельзя по-человечески сказать: где он?

— По-человечески? Ага, по-человечески… Ну, так он попрощался со мной за руку и пошел по Трехмильному проезду вверх. Прогуляться, — так он сказал. Я начал работать и размышлять: что же такое было у него на лице? Оно мне показалось странным. И я решил прийти сюда и сказать вам то, что вы услышали. По-человечески… Принеси мне воды, сынок.

— Мама вам принесет! — Игорь уже сбегал с веранды. — Я знаю, где его искать! — донесся голос мальчика уже из-за деревьев. — Я найду!

Хлопнула калитка.

Филипп напился воды, посмотрел на Галину, кивнул и направился к калитке, и ракушки захрустели под его грузными шагами. Михаил пошел проводить старика.

— Доктор, я все хочу попросить вас, — сказал Филипп, берясь за щеколду: — дайте мне что-нибудь, чтобы я меньше потел во сне.

Игорь бежал по шероховатым плитам Трехмильного проезда, жесткая трава, торчащая из щелей, царапала его босые ноги. Он выскочил из дому в одних трусах, даже панамы не успел надеть, и теперь солнце начинало припекать ему голову.

Он очень торопился.

Дорога становилась все круче, Игорь запыхался и перешел с бега на быстрый шаг. Он старался экономно и правильно регулировать дыхание — как учил его дядя Георгий. Четыре шага — вдох, четыре шага — выдох.

Игорь и сам не знал, что заставляло его так торопиться. До сих пор он жил в окружении вещей и явлений ясных и привычных, как свет дня. Но последние события — приезд незнакомой женщины, непонятное бегство дяди Георгия, визит Филиппа — сбили мальчика с толку. Ему хотелось одного: вцепиться в сильную руку дяди Георгия, и тогда снова все будет хорошо и привычно.

Трехмильный проезд кончился. Влево уходила лесная дорога в Халцедоновую бухту, но Игорь знал, что дядя не любил этой дороги: он всегда предпочитал держаться ближе к морю. И Игорь без колебаний пошел направо по узкой тропинке, зигзагами сбегавшей в ущелье. Некоторое время он шел в тени моста электрички, продирался сквозь кусты дикого граната, потом, лавируя между стволами орехов, поднялся по противоположному склону ущелья и вышел к крутому обрыву над морем.

Он чуточку передохнул и потер большой палец ноги, больно ушибленный о корень дерева:

Затем Игорь двинулся по узкому карнизу — однажды они с дядей Георгием проходили здесь. Он старался не смотреть вниз, где под обрывом синело море, он медленно шел, прикасаясь левым плечом к скале и осторожно перешагивая кустики ежевики, тут и там стелющиеся по карнизу. В одном месте он увидел примятый кустик и раздавленные ягоды — это окончательно утвердило его в мысли, что дядя Георгий недавно здесь прошел.

Да, он недалеко. Наверно, за тем выступом, за которым сразу открывается вид на пляжи Халцедоновой. Еще десяток метров…

Дикий грохот и вой возникли так неожиданно, что Игорь вздрогнул. Это электричка, перелетев по стальному мосту через ущелье, мчалась по дороге, прорубленной в скалах, выше карниза, прямо над головой мальчика. Игорь знал, что отсюда электричку не увидит, но невольно задрал голову — ив тот же миг его правая нога встретила пустоту.

Он сорвался…

Его рука отчаянно цеплялась за карниз, но соскользнула с гладкого закругленного камня, и тут Игорь почувствовал, что живот прижат к колючему кусту. Он успел вцепиться руками в куст и повис над обрывом, тщетно пытаясь нащупать ногами спору.

— Дядя Георги-и-и-й!

— И-и-и… — откликнулось горное эхо.

Незадолго перед этим Георгий Платонов прошел по карнизу к тому месту за выступом скалы, откуда была видна Халцедоновая бухта.

Здесь он остановился, прижался спиной к теплому камню, сдвинул кепи на затылок.

Здесь никто его не видел, и ему не приходилось думать о выражении своего лица.

Он был один — наедине со своими мыслями.

Перед ним лежало огромное море, согретое южным солнцем. Он видел зеленые склоны гор, желтые пляжи и белые здания. В двух часах ходьбы его ждала прекрасная женщина…

Но он был уже бесконечно далек от всего этого.

Он знал, что напрасно тянет время, — но никак не мог оторваться от своих мыслей о Галине.

Пойми, я должен был бежать от тебя. Ты мешала мне. Я нуждался хоть в каком-нибудь душевном равновесии, чтобы закончить работу. Но ты мне мешала, и вот я тайком уехал — бежал от тебя. Так было лучше — лучше для нас обоих. А потом ты бы все поняла из моих записок, которые Михаил перешлет в Борки. И время залечило бы рану.

Но ты разыскала меня

Ты разыскала меня.

Ну, как объяснить тебе, моя единственная, что я уже не принадлежу жизни? Да, я здоров и силен, несмотря на мои семьдесят четыре. Мои движения точны, мышцы налиты силой, и сердце пульсирует ровно. Но через несколько часов… Через десять часов двадцать минут…

Бедняга Нейман, ему было лучше, ведь он не знал.

Открытый мною закон кратности обмена неотвратим и точен. Ничто не спасет меня. Ничто и никто — даже ты. Но все же… Безумный опыт, который я здесь проделал, дает какую-то возможность… Нет, не мне. Другим, кто будет после меня… Может быть, им удастся, следуя моим указаниям, нарушить кратность обмена… И значит, я не зря поработал здесь, в тишине и покое…

В тишине и покое?

Не надо обманывать себя. Покоя не было.

Но я не знал, что встречу здесь этого мальчика.

Если бы я знал…

Довольно тянуть.

Платонов смотрит на часы. Бежит по кругу секундная стрелка, исправно отсчитывая время.

Надо решаться.

Грохочет над головой электричка. Она везет к бархатным пляжам веселых, нарядных мужчин и женщин.

Ну, Георгий Платонов, может, ты оторвешь, наконец, спину от теплом скалы?

— Дядя Георги-и-ий!..

Игорь? Как он сюда попал?

Голос мальчика, зовущий на помощь, мгновенно возвращает Платонова к жизни. Торопливо он продвигается по карнизу, боком огибает выступ… Глаза его расширяются при виде мальчика, висящего над обрывом.

— Держись, Игорь! Я иду!

Корни куста давно тянулись. Теперь они не выдержали, поддались… Игорь, не выпуская из рук колючих веток, полетел вниз.

— А-а-а-а… — Голос его замер.

В тот же миг Платонов резко оттолкнулся от карниза и бросил свое тело в воздух. Синее море надвигалось на него. Сведя вытянутые руки перед головой, он, как нож, без брызг вошел в плотную воду, зашумевшую мимо ушей.

— Придется немного потерпеть, — сказал Михаил.

Мальчик кивнул. Пока отец промывал его ободранные грудь и живот, смазывал мазью и перевязывал, Игорь не издал ни звука. Он лежал, стиснув зубы и крепко держась левой рукой за руку дяди Георгия. Не вскрикнул, не застонал. Только в глазах у него были боль и крик.

— Ну, вот и все, — Михаил укрыл сына простыней. — Молодец, Игорь. Теперь постарайся уснуть.

Он приложил ладонь ко лбу мальчика, потом отошел от койки и сделал знак жене: пойдем, ему надо отдохнуть. Ася со вздохом поднялась.

— Легче тебе, сыночек?

— Да, мама, — шепнул Игорь.

Он все еще не отпускал руки дяди Георгия, неподвижно сидевшего возле койки. Ася задернула штору и вышла вслед за Михаилом из комнаты.

Платонов поднял голову, взгляд его остановился на Галине. Он устало улыбнулся ей и подумал: «Она смотрит на меня почти враждебно».

Через некоторое время Игорь уснул. Но как только Платонов осторожно попробовал высвободить руку, мальчик встрепенулся и сжал его пальцы еще сильнее.

И так было еще несколько раз.

Текло время, в комнате стало сумеречно: там, за окном, солнце клонилось к закату. Платонов украдкой взглянул на часы. Галина сидела напротив, лицом к лицу, и он встретил ее отчаянный взгляд и тихонько покачал головой.

Наконец ему удалось высвободить затекшую руку. Игорь ровно дышал во сне. Платонов обнял Галину за плечи, и они вышли на веранду.

Ася захлопотала, побежала в кухню, вернулась с подносом. От запаха еды Платонов ощутил легкое головокружение.

— Не суетись, Ася, — сказал он. — Обед никуда не уйдет. Посиди спокойно… Что пишут в газетах, Михаил?

— Не знаю. — Левитский поднял брови. — Я не читал сегодня.

Вечерний ветерок зашелестел в листве деревьев. Снизу, из города, донеслось пение скрипок, сухой говорок барабана.

Платонов выпрямился, скрипнуло плетеное кресло.

— Ну, что вы уставились на меня? — сказал он грубовато. — Эка невидаль: старикан, который зажился на свете…

Никто ему не ответил. Только Ася несмело сказала:

— Георгий Ильич, вы, наверно, голодный…

— Если хочешь, налей мне компоту.

Он принялся пить компот,

Галина резко поднялась, ногой отшвырнула стул.

— Георгий…

— Сядь, Галя, — прервал он ее. — Прошу тебя, сядь, — мягко повторил он. — Знаю, что должен сказать вам… Я хотел опередить свой час, но Игорь помешал мне… Послушай, Михаил, ты хорошо знаешь стариков, знаешь эти проклятые возрастные изменения, старческие болезни, слабость. Этот постепенный и неотвратимый износ организма. Дряхлеющий человек — черт возьми, что может быть печальней! — Упрямый огонек, хорошо знакомый Галине, зажегся в его серых главах. — Возня с кожей и другими материалами навела меня на мысль о переводе износа живого организма в ступенчатую категорию. Человек не должен изнашиваться постепенно, как башмак. Пусть он, достигнув зрелости, сохранит ее в состоянии полного расцвета — до последнего мгновенья. До последнего вздоха!

Платонов встал и прошелся по веранде. Затем он снова опустился в кресло и продолжал уже спокойнее:

— Я многие годы бился, изучая мозг. Потом мы стали работать с Нейманом. Мы установили: чтобы стабилизировать организм в фазе зрелости, надо разгрузить некоторые группы клеток мозга. Чтобы они тратили не одну свою биоэлектрическую энергию, а получали бы часть энергии извне, в виде периодической зарядки… Впрочем, в моих записях вы найдете все — и теоретические посылки, и описание нашей установки. Мне пришлось повторить первоначальные опыты с ботинками. Конечно, это скорее для душевного равновесия… Потом мне прислали приборы, и тогда… Ну, словом, я торопился закончить работу до двадцать третьего августа — и я успел, как видите… Михаил, передай мой пакет Галине, она увезет его в Борки.

— Значит, вы… — начал Михаил глухим голосом.

— Да. Нам не оставалось ничего другого, как испытать на себе. И мы это сделали — Нейман и я. Была очень важна дозировка — мы собрали ее в виде одного заряда… Ты помнишь, Галя, в прошлом году мы повторили…

— Я помню! — вскричала она. — Да если бы я знала, что вы затеяли, я бы разбила магнитный модулятор!

Она зарыдала. Ася молча гладила ее по плечу.

— Ужасно… — прошептал Михаил.

— Ужасно? Нет, дорогой племянник, это прекрасно! — с силой сказал Платонов. — Похож я на твоих стариков? То-то же! Мне за семьдесят, а я здоров и полон сил. Ужасно другое… Мне удалось сформулировать одну задачу для электронно-счетной машины, и она… Совершенно неожиданно для меня она вывела закон кратности обмена. Она безжалостно, с точностью до минуты, сообщила продолжительность эффекта… Я ничего не сказал Нейману: его час оказался ближе моего… Да, Нейман был счастлив: он не знал.

Платонов вдруг направился к двери и распахнул ее. За дверью, в коридорчике, стоял Игорь — белели бинты на его коричневом теле. В руке у него была зажата книга.

— Ты подслушивал? — тихо спросил Платонов.

Мальчик смотрел на него тревожными глазами. Словно кто-тo подтолкнул его — он бросился к Платонову и судорожно вцепился в него.

— Не уезжайте!.. — кричал он. — Дядя Георгий, не уезжайте! Не уезжайте!!

Платонов гладил его по голове.

— Ну, ну, Игорь, с чего ты взял?.. Ну-ка, успокойся. Будь мужчиной. Никуда я не уезжаю…

Он повел его в комнату и велел лечь.

— Ты давно проснулся?

— Нет, — прошептал Игорь. — Недавно… Я зажег свет, хотел почитать, а потом…

— Вот и хорошо. А теперь спи, дружок. Книжку дай сюда. Кто это?

— Это ваша. Вы ее оставили… «Портрет Дориана Грея».

— Вот как! Ну, Игорь, покойной ночи.

— Покойной ночи, дядя Георгий.

Платонов вернулся на веранду. Задумчиво полистал истрепанные страницы, потом вынул авторучку и размашисто написал на титульном листе: «Будущему ученому Игорю Левитскому на память о нарушителе законов природы Георгии Платонове. Не бойся того, что здесь написано».

Он положил книгу на стол, взглянул на часы.

— Мне пора…

Он пожал трясущуюся руку Михаила. Ася с плачем кинулась ему на шею.

— Мы никогда… никогда… — Михаил пытался что-то сказать, язык его не слушался.

— Все-таки хорошо, что я повидал вас, — сказал Платонов. — Хорошо и плохо… Ну, прощайте. Пойдем, Галина, проводи меня.

Они сидели на камне, еще хранящем тепло ушедшего дня. Море с шорохом набегало на крохотный пляжик, зажатый скалами. Справа виднелись городские огни, освещенный куб морского вокзала, цепочка огней на набережной.

— Мы часто купались здесь с Игорем.

Галина не ответила. Она, казалось, окаменела.

Платонов притянул ее к себе.

— Будь умницей, Галина… Продолжай работать. Продолжай работать, слышишь? Со старостью надо бороться — но только так, чтобы это не было противоестественно в круговороте природы. Ты слышишь меня?.. Ступенчатый износ — правильная идея. Но человек не должен знать своего часа. Это мешает жить… Ты слышишь? Поезжай в Ленинград к Зыбину, отдай ему запись последнего опыта. Там указан путь… Галя, очнись! Слушай! Я нащупал возможность нарушить кратность обмена. Ты с Зыбиным обязана довести это до конца.

Он встал, снял с руки часы, взглянул на них еще раз — и с силой ударил о камень. И отшвырнул в море.

— Я иду, Галя… Жизнь вышла из океана. Мы носим океан в своей соленой крови. Я хочу, чтобы это произошло в море…

— Не пущу! — крикнула Галина, изо всех сил обхватив его руками. — Не пущу, не пущу! — исступленно повторяла она.

Он гладил ее по голове, по плечам. Лицо его было запрокинуто вверх, к звездному рою, но он не видел звезд: он крепко зажмурил глаза.

Потом он решительно отвел ее руки. Быстро сбросил одежду и вошел в теплую черную воду. Зашуршала галька.

Женщина, рыдая, бросилась за ним.

— Будь умницей, Галина. У меня мало времени, а я хочу доплыть до выхода из бухты…

Стоя на берегу, она еще видела некоторое время его голову и руки — мерно появляющиеся и исчезающие. Потом темнота скрыла его, но еще долго слышала женщина в ночной темноте тихий плеск воды под его руками.

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВРЕМЕНИ Сугубо фантастический рассказ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

заимствованная из неопубликованных записок доктора Ватсона
В последнее время я редко встречался с Холмсом. Сколотив небольшое состояние, чему немало способствовало вознаграждение за раскрытие тайны замка герцога Соммерсетширского, Холмс поселился в Кенте, вблизи очаровательных садов Кобема, и занялся пчеловодством, не оставляя, впрочем, старых увлечений химией и музыкой.

В этот теплый августовский день 1911 года моя жена уехала на двое суток в Кройдон, к тетке, и я намеревался съездить в Кобем, навестить Холмса. Я собирался в дорогу, когда зазвонил недавно установленный в моем кабинете телефонический аппарат: сэр Артур, соединившись со мной, предложил позавтракать в клубе Королевского хирургического общества, и я решил несколько изменить свои планы.

За завтраком мы поговорили немного о животном магнетизме, затем о Балканах, слегка коснулись загадочной истории с «Джокондой», которую месяц назад, дерзко похитили из Лувра.

— Интересно, что думает об этом похищении мистер Холмс? — сказал сэр Артур, когда мы, окончив завтрак, сидели за портвейном.

Надо сказать, чтоэти замечательные люди по странному стечению обстоятельств никогда не видели друг друга. Сэр Aртуp знал Холмса только по моим рассказам, которые он с присущим ему искусством сделал известными всему миру.

Именно в этот момент Холмс подошел к нашему столику.

— Как поживаете, Ватсон? — спросил он.

— Как вы нашли меня? — изумился я. — Ведь я редко бываю здесь, особенно в это время дня.

— Очень просто. Я побывал у вас, в Кенсингтоне. Пока экономка объясняла мне, что ваша жена уехала в Кройдон, а вы ушли после телефонного звонка, который каждый раз пугает ее, и не сказали куда, я осмотрел ваш кабинет. Я сразу понял, что вы собирались ко мне: железнодорожное расписание было раскрыто, поезд 12.30 на Рочестер отчеркнут ногтем — старая, скверная привычка. А в Кобем можно попасть только через Рочестер. Зубная щетка на необычном месте свидетельствовала о поездке с ночевкой, а фунтовый пакет моего любимого табаку от Бредли свидетельствовал о том, что вы не забыли моих вкусов, так как сами вы не любите этот табак. Но вас вызвали по телефону — не к пациенту, потому что ваш медицинский саквояж лежал на месте, а стетоскоп — на столе. Наконец, членский билет Хирургического общества, который всегда лежит в терракотовой корзиночке, отсутствовал. Судя по газетам, утреннего заседания Общества сегодня нет. Сопоставив это с временем дня, я понял, что вас пригласили к завтраку в клубе Общества — вот и все. Не представите ли вы меня своему приятелю, Ватсон?

Произнося эту длинную тираду, Холмс не преминул окинуть сэра Артура быстрым проницательным взглядом. Тот, пряча улыбку под своими толстыми усами, рассматривал Холмса с любопытством, не выходящим, впрочем, за рамки приличия.

— О, прошу прощения, джентльмены, — сказал я. — Мистер Холмс, Шерлок Холмс, частный следователь и химик-любитель. А это — мой приятель по клубу…

— Сэр Артур Конан-Дойл, — перебил меня Холмс. — Врач, путешественник и писатель. К сожалению, немного увлекается спиритизмом. Очень приятно, сэр Артур. Как поживаете, сэр?

— Как поживаете, мистер Холмс? — приветливо сказал сэр Артур. — Очень приятно, я много слышал о вас.

— Это делает мне честь, сэр. В свою очередь скажу, что сведения о вас и ваши фотографии помещены во многих британских справочниках. Однако я вынужден просить прощения: неотложное дело требует присутствия доктора Ватсона в другом месте. Ватсон, вам придется заехать домой за зубной щеткой и оставить записку жене. В 14.45 мы выезжаем луврским экспрессом с вокзала Черинг-Кросс. Завтра мы должны быть в Париже. Прошу прощения, сэр Артур. Было очень приятно познакомиться.

— Одну минутку, мистер Холмс, — сказал сэр Артур, умоляюще глядя на моего старого друга. — Не могу ли я вам быть полезен в Париже? Я — бывалый человек, уверяю вас.

— Что ж, — сказал Холмс. — Вы окажете мне честь, сэр Аpтyp. В дороге я попробую разочаровать вас в спиритизме. Пошлите за кэбом, Ватсон.

Я не сомневался, что Холмса пригласили в Париж для участия в следствии о пропаже «Джоконды». Но дело оказалось вовсе не в «Джоконде». Мы столкнулись с таким удивительным, необъяснимым явлением, что даже Холмс, с его проницательностью и ясным умом, был поставлен в тупик.

Но не буду забегать вперед.

Итак, префект полиции, сухощавый француз с черными, как смоль, бакенбардами, встретил нас на вокзале и повез прямо в Лувр. Признаться, я несколько усомнился в правдивости той истории, которую префект рассказал нам по дороге. По его словам выходило, что позавчера среди бела дня неизвестные злоумышленники похитили из Лувра статую Ники Самофракийской — богини Победы.

Я не раз бывал в Лувре и каждый раз любовался этой статуей — гениальным созданием неизвестного греческого ваятеля третьего или четвертого века до рождества Христова. У нее не было ни головы, ни рук, только сильное, стройное тело, устремленное вперед, и расправленные в полете крылья за спиной.

Вполне можно было себе представить, как при известной ловкости похитили «Джоконду», в конце концов, это был кусок холста в четыре квадратных фута и весом вместе с рамой не более десяти фунтов. Но унести — среди бела дня! — огромную статую, весившую не менее трех тысяч фунтов…

Префект говорил со свойственной французам экспансивностью и, я бы оказал, с неприличной для английского уха громкостью, к тому же он был очень взволнован и картавил сверх всякой меры. Холмс вежливо слушал его речь, а я… Словом, я сомневался.

Лувр был закрыт, и префект провел нас одним из служебных ходов. Мм быстро прошли анфиладу зал, увешанных картинами, и остановились лишь на мгновенье: префект показал нам промежуток между картинами — пустующий промежуток, в котором еще месяц назад Монна Лиза улыбалась своей загадочной улыбкой и перед которым еще долго будут толпиться зеваки, с тупым любопытством разглядывая пустую стену.

Затем мы миновали небольшую круглую залу с кольцом красных бархатных диванов по стенам — в центре ее стояла Венера Милосская, и вышли на широкую площадку. Я сразу узнал эту площадку. К ней вела красивая беломраморная лестница, над ней обычно парила Крылатая Победа, Ника Птерикс, Ника Самофракийская.

Но теперь Ники не было. Осталась нижняя часть пьедестала, и мы оторопело уставились на нее. Пьедестал был срезан наискось двумя плоскостями, сходящимися под тупым углом, будто две гигантские челюсти перекусили каменный массив.

К нам подошел директор Лувра в сопровождении нескольких людей официального вида. Он поздоровался с нами и горестно сказал:

— Господа, какой ужас! Трудно поверить, что это дело рук человеческих… После «Джоконды» — Ника Самофракийская! Поистине, господа, на Лувр пал гнев божий. Мы были вынуждены принять меры, чтобы в газеты не просочилось ни одного слова об этом событии. И без того слишком много нежелательных толков…

Он говорил красноречиво и искренне, но префект не дал нам дослушать его до конца.

— Мсье Холмс, — сказал он, потрясая бакенбардами, — не угодно ли вам осмотреть эти странные следы?

Холмс, конечно, сразу заметил следы, а мы с сэром Артуром только сейчас обратили на них внимание. Следы на полу и впрямь были необычны: как будто подошвы похитителя, топтавшегося вокруг пьедестала, были покрыты рубчатыми зигзагообразными полосами. Я готов побиться об заклад, что такой обуви на свете не бывает. Но следы были явные — черная грязь, засохшая изломанными полосками.

Холмс опустился на корточки и с помощью лупы внимательно изучил следы.

— Какая погода стояла в Париже и окрестностях в последние дни? — спросил он, поднявшись.

— Сухая и жаркая, — ответил префект.

— Странное обстоятельство. Ведь чтобы попасть сюда, человеку пришлось прейти несколько коридоров, устланных коврами и дорожками. А эти следы нанесли сюда свежую грязь — такую, какая бывает в хорошем саду после дождя. Быть может, вы знакомы с моими научными работами о почвах? Ну, так это не городская грязь! Теперь скажите, это вы приводили собаку?

— Собаку? — переспросил префект. — О нет, собаки здесь не было…

— Была, — сказал Холмс. — Взгляните-ка сюда.

Мы хорошенько присмотрелись и различили полустертые крупные следы собачьих лап. У меня невольно пробежал холодок по спине.

Холмс угадал мои мысли.

— Ставлю гинею, Ватсон, что вы вспомнили баскервильского пса. Я сам не могу забыть это чудовище. Но, слава богу, двадцать два года назад я собственноручно всадил в него пять пуль. А это, — Холмс опять присел на корточки, — это молодая немецкая овчарка, вот и ее шерстинки: она линяет. Очень милая, хотя и недостаточно воспитанная собачка.

И Холмс указал длинным пальцем на угол пьедестала. Собака стояла здесь на трех лапах, а на углу постамента красовался еле заметный подтек.

Больше ничего обнаружить не удалось. Человек в странной рубчатой обуви и невоспитанная овчарка топтались вокруг Крылатой Ники, но дальше следы никуда не вели. Как будто похититель спустился с неба и в небо же улетел, прихватив статую.

— А теперь, мсье Холмс, — не без торжественности сказал префект, — извольте ознакомиться с вещественным доказательством.

С этими словами он вынул из кармана пакетик, развернул бумагу и протянул Холмсу небольшую расческу.

— Преступник обронил ее вот здесь, возле пьедестала, — добавил он.

Расческа имела обычную форму, но была сделана из стекла.

— Стеклянная расческа! — удивленно сказал сэр Артур. — Очень гигиенично, конечно, но хрупкость стекла…

— Это не стекло, — сказал Холмс, осторожно сгибая гребешок. — Изрядная гибкость, однако…

Я видел, что мой друг весьма заинтересовался странным материалом, из которого была сделана расческа. Он вертел ее в руках, разглядывал через лупу и даже понюхал.

— Отпечатки пальцев на расческе, — сказал префект, — не соответствуют образцам европейских преступников, известных французской и английской полиции.

— Вы пробовали расшифровать эту надпись? — спросил Холмс.

— Пробовали. К сожалению, безуспешно.

На спинке расчески были вытиснены мелкие буквы вперемежку с цифрами:

МОСНХ ВТУ 2431 -76 APT 811 2C.

Мы долго разглядывали непонятный шифр.

— Единственное, что можно понять, — сказал я, — это «APT» — склонный, способный… Склонный к 811?.. Чепуха какая-то.

— Буква «С» может означать «comb» — гребешок, — высказал сэр Артур робкое предположение. — Буква «Н» — не сокращенное ли «hair» — волосы? Comb for hair — гребешок для волос…

— Не так просто, сэр, — сказал Холмс. — Не так просто. Пока я берусь утверждать одно: владелец расчески — блондин лет сорока — сорока пяти; он недавно был в парикмахерской и пользовался чем-то вроде бриолина. Если разрешите, господин префект, я возьму расческу и займусь ее исследованием.

— О да, мсье Холмс, — сказал префект. — Все, что угодно.

Около пяти вечера мы с сэром Артуром постучались к Холмсу. Он сидел у себя в номере, окутавшись табачным дымом, гребешок лежал перед ним на столе, тут же стояли банки с какими-то растворами.

— Удивительный материал, джентльмены, — сказал Холмс, предложив нам сесть. — Он прозрачнее стекла, его показатель преломления гораздо ближе к показателю преломления воздуха, чем у стекла. Эта штука не вспыхивает, как целлулоид. Ее удельный вес меньше удельного веса стекла.

— Ну, а шифр, Холмс? — спросил я. — Что вы можете сказать о нем?

— Вы знаете, Ватсон, что я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, включая шифр «пляшущие человечки». Однако я вынужден признать, что этот шифр для меня — совершенная новость. Думаю, мы имеем дело с шайкой весьма опасных и ловких преступников, среди которых может быть ученый, скажем, типа профессора Мориарти…

— Помилуйте, Холмс! — вскричал я. — Но вы сами были свидетелем его гибели в швейцарских горах в мае 1891 года!

— Да, это так. Но у него, вероятно, остались ученики и последователи. Можно предположить, джентльмены, что первые четыре буквы шифра — МОСН — означают Movement of Cruel Hearts.[1]

Я был поражен смелой догадкой моего друга, а сэр Артур, помолчав, сказал почтительным тоном:

— Прошу прощения, мистер Холмс, но с равным успехом можно расшифровать буквы, как Movement of Cheerful Housewifes[2] или что-нибудь в этом роде.

На тонких губах Холмса зазмеилась ироническая улыбка.

— Ценю ваш юмор, сэр Артур, — сказал он. — Разумеется, здесь открывается широкое поле для догадок всякого рода. Однако главная загадка заключается в следующем: как могли днем незаметно вынести тяжелую статую из Лувра? Признаться, я просто ума не приложу… Думаю, что нам придется проконсультироваться с учеными.

— Давайте пригласим профессора Челленджера, — предложил сэр Артур. — Очень крупный ученый. Конечно, телеграфировать ему я не стану — это значило бы нарваться на оскорбление, но я мог бы послать депешу моему приятелю Неду Мелоуну, единственному из журналистов, которого Челленджер пускает к себе на порог.

— Хорошо, — согласился Холмс. — Характер у Челленджера неважный, но ученый он превосходный.

Тут зазвонил телефон. Холмс снял трубку и некоторое время молча слушал. Затем он сказал нам:

— В Лувре получили какое-то важное письмо. Оно несколько задержано доставкой, так как адрес написан не совсем правильно. Едем, джентльмены.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

рассказанная Андреем Калачевым, хронокибернетистом
Не знаю даже, с чего начать: уж очень взволновала меня эта история.

Начну так:

Я, Андрей Калачев, старший научный сотрудник Института Времени-Пространства, обвиняю Ивана Яковлевича Рыжова, заведующего Сектором хронокибернетики нашего же института, в…

Нет. Лучше расскажу все по порядку. В хронологической последовательности (употребляю это выражение в житейском смысле слова: мы вообще-то имеем дело в основном с хроноалогическими категориями).

Утром в понедельник 27 августа Ленка мне сказала:

— Знаешь, по-моему, Джимка сегодня не ночевал дома.

— Где же он был? — спросил я, приседая и одновременно растягивая на груди эспандер.

— Спроси у него самого, — засмеялась Ленка. — В полшестого я выходила, он сидел на крыльце, и шкура у него была мокрая от дождя.

Я наскоро закончил зарядку, умылся и пошел в кухню. Джимка лежал на своей подстилке. Обычно в это время он уже не спал. Я забеспокоился: не заболела ли собака? Я тихонько просвистел первый такт из «Марша Черномора» — наш условный сигнал, и Джимка сразу встал и подошел ко мне, работая хвостом на высшей амплитуде колебаний. Пес был в полном порядке.

Мы с Ленкой напились кофе и пошли на работу: она в свою фундаменталку, а я в «присутствие».

«Присутствием» мы называли третий этаж нашего корпуса, в котором помещается Сектор хронокибернетикп. Там можно потрепаться с ребятами, почитать документы и выслушать нотации Жан-Жака. Работаем мы обычно на первом этаже, в лаборатории точной настройки.

Сегодня у меня на столе лежал отчет электронно-счетной машины — так, ничего особенного: сгущаемость — ноль три, разрежаемость — без особых отклонений. Я быстренько расшифровал отчет, записал показатели в журнал и вышел из-за стола в тот самый момент, когда заявился Жан-Жак. Он благожелательно поздоровался с нами и сказал Горшенину, который развернул перед ним гигантскую простыню синхронизационной таблицы:

— Потом, Виктор, сейчас некогда.

И прошел к себе в кабинет. А следом за ним прошли двое гостей — кажется, французы. К нам в институт вечно приезжало столько иностранных гостей, что мы на них не обращали особого внимания.

Мы с Виктором сбежали на первый этаж, в лабораторию, и занялись входным блоком хронодеклинатора.

Виктор моложе меня на полтора года, но выглядит он, со своей ранней лысиной, куда старше. У нас в институте вообще собралось немало вундеркиндов, но Виктор Горшенин — ученый, что называется, божьей милостью. Он еще в девятом классе средней школы разработал такую систему Времени-Пространства, что только высшие педагогические соображения помешали тогда сходу «приклепать» ему докторскую степень. Теперь-то он уже без пяти минут член-корреспондент.

Мы начали определять дилатацию времени для сегодняшних работ — варианты отношения времени рейса к собственному времени нашего СВП-7. Программировать вручную короткие уравнения для большой ЭСМ не стоило, и мы крутили все на малом интеграторе.

Виктор подавал цифры мне, да так, что я еле поспевал укладывать их в клавиатуру.

— Пореже, старик, — взмолился я. — Не устраивай мотогонок.

— Сто восемь ноль три, — сказал Виктор. — У тебя только в волейболе хорошая реакция. Дельта-шесть — семьсот одиннадцать.

Всегда у него так, у подлеца: все должно крутиться вокруг в бешеном темпе, иначе он работать не может. Наконец, мы закончили настройку блока, запустили его и получили, на мой взгляд, совершенно несусветный результат. Я так и сказал Виктору, но он пренебрег моим замечанием. Он стоял, скрестив на груди руки и наклонив голову так, что его длинный нос лег на отогнутый большой палец. Было ясно, что его гениальная мысль витает в межзвездных областях, и я не стал прерывать ее полета.

Конечно, я знал, о чем он думает.

Когда-то не верили, что удастся победить тяготение. Говорили: «Человек не птица, крыльев не имат». А ведь нам теперь предстояла борьба с самым сильным противником — Временем!

Мы хотим воплотить в действительность задорные слова старинной песни:

Мы покоряем пространство и время,

Мы — молодые хозяева земли.

Только не в отдельности — время и трехмерное пространство — в нем-то мы научились двигаться, — а в комплексе. Двигаться в четырехмерном континууме Времени-Пространства.

Что нам даст победа над пространством? Ну, будем летать в космос на субсветовых скоростях. Не в этом дело. Чем скорее летит корабль, чем быстрее идет время для его экипажа, тем больше времени пройдет на Земле, — вот что ужасно!

Слетаем мы, допустим, в Туманность Андромеды и обратно. Для экипажа пройдет лет шестьдесят. А на Земле — три миллиона лет. Вылезут из звездолета усталые, измученные, старые люди. Их будут жалеть, кормить синтетиками, лечить. Их сведения, добытые с нечеловеческим трудом, вряд ли будут нужны науке того времени…

Понимаете, весь ужас положения в том, что, по Эйнштейну, движущиеся часы всегда отстают. И получается, что «полет в прошлое» противоречит принципу причинности. Он до недавнего времени считался принципиально невозможным.

Но… я не хочу сказать, дескать, после Ньютона — Эйнштейн, а после Эйнштейна — Рыжов и Горшенин. Просто накопилось много предпосылок, а Жан-Жак и Виктор их суммировали.

Так вот, мы и хотим летать во Времени-Пространстве (а не во времени и пространстве) вперед и назад. Чтобы дальние космические рейсы укладывались в разумные сроки и чтобы космонавтов встречали на Земле те же люди, что их провожали. Пусть нам самим не доведется побывать за пределами солнечной системы, но проложить туда дорогу для потомков мы должны.

Довольно человечеству бессильно плыть по Реке Времени!

Наш СВП-7 — Семиканальный Синхронизатор Времени-Пространства — не средство передвижения и не «машина времени», а все вместе. Конечно, это только начало. Ему бы хроноквантовую энергетику помощнее, да хронодеклинатор «поумнее», — была бы еще та машина!

Наш пыл несколько охлаждал Жан-Жак.

— Не заноситесь, — говорил он нам. — Не выскакивайте из плана, нам не под силу объять необъятное.

Может быть, он и прав, но… Нельзя же в конце концов все перекладывать на плечи потомков!

Как-то я восхищался вслух научной эрудицией Ломоносова и Фарадея, а Жан-Жак сказал, что нынешний первокурсник знает больше их вместе взятых. А я возразил: если бы Ломоносов и Фарадей не думали о людях будущего, то у него, Жан-Жака, не было бы легкового автомобиля и ходил бы он в пудреном парике. Он замолчал, вынул расческу и причесался — значит, рассердился…

Виктор отнял большой палец от носа.

— Пошли в «крааль», — сказал он. — Посмотрим на месте.

Ангар, в котором стоял СВП-7, мы обычно называли «стойлом». Виктор терпеть не мог этого слова. Он упорно говорил «крааль».

Мы отсоединили входной блок хронодеклинатора, поставили его на автокар и выехали из лаборатории.

Площадка перед «стойлом» была разрыта: вернее, канава, в которую на прошлой неделе уложили новый кабель, была уже засыпана, но еще не покрыта асфальтом.

Грунт, размокший от ночного дождя, мило прочавкал под колесами автокара.

Вот он, СВП-7, наш белый красавец, наша гордость и божество. Много лет мы бились над ним, и много лет бились до нас, начиная с того момента, когда Козюрин впервые высказал поразительную догадку о связи времени с энергией.

Сейчас нет времени рассказывать, но когда-нибудь, достигнув пенсионного возраста, я напишу об этом двухтомные воспоминания, а Виктора, который к тому времени, конечно, станет академиком, попрошу написать к ним один том комментариев.

Мы с Виктором поднялись по трапу в рубку СВП-7.

Каждый раз, как я попадал сюда, меня охватывало… не скажу — молитвенное — не то слово, но какое-то торжественное ощущение… Нет, не могу выразить. Должно быть, именно такую глубокую отрешенную тишину называли когда-то «музыкой сфер».

Но сегодня что-то тревожило меня. Я не мог понять, что именно, но, помогая Виктору подсоединять блок к коробке автомата, я то и дело оглядывался, прислушивался, и беспокойное ощущение нарастало, нарастало.

На полке возле пульта лежало несколько номеров журнала «Кибернетика Времени-Пространства» и томик Жюля Верна — это, должно быть, Виктор бросил здесь, он вечно оставлял свое чтиво где попало.

Заработал автомат, по экрану поползли зеленые звездочки, однако было сразу видно, что совмещения не получится.

— Сдвиг систем, — сказал Виктор и почесал мизинцем лысину. — Проверь собственное время синхронизатора.

Я направился в кормовую часть рубки, и вдруг до меня дошло. Ну, конечно, звучала высокая нота, кажется, верхнее «си». Она дрожала на самом пределе слышимости. Тончайшая, почти неуловимая ниточка звука…

Я подскочил к коробке автомата и щелкнул клавишей выключателя. Но звук не прекратился. Виктор воззрился на меня.

— Что с тобой?

— Ты ничего не слышишь? — спросил я шепотом.

Должно быть, вид у меня был, как у нашего институтского робота Менелая, когда у него кончается питание и он застывает с поднятой ногой.

— Ничего я не слышу, — сердито сказал Виктор, — но вижу, что ты переутомился. Возьми отпуск и поезжай на какое-нибудь побережье для неврастеников.

Слух у меня абсолютный, в детстве я здорово играл на виолончели, но, может, у меня просто в ушах звенело? Знаете, ведь бывает такое: «В каком ухе звенит?» «В левом». «Правильно!»

— Неужели не слышишь? — Я потащил Виктора в коридорчик, соединявший рубку с грузовым отсеком. — А теперь?

Теперь, кажется, и он услышал. Он стоял с открытым ртом — видно, так он лучше воспринимал звуковые колебания.

И тут я понял, в чем дело. Рукоятка кремальеры замка на овальной двери грузового отсека была не довернута. Уж не знаю, на что резонировала не затянутая длинная тяга, но звук исходил именно из замка. А может, он и вправду улавливал «музыку сфер», наш СВП-7? Сработали-то мы его своими руками, но теперь он жил собственной жизнью, и кто его знает, какие сюрпризы готовился нам преподнести. У меня даже мелькнула шальная мысль: вот дожму сейчас рукоятку — и перед нами возникнет красная девица из сказки и начнет слезливо благодарить за избавление от какого-нибудь там дракона.

Я уже хотел взяться за длинную никелированную рукоятку, чтобы дожать ее, но Виктор остановил меня.

— Постой, Андрей. Выходит, кто-то здесь побывал и пользовался грузовым отсеком, — так?

— Так, — сказал я. — Я просто изумлен твоей сообразительностью.

— Кто же в таком случае мог здесь быть?

— Витька! — вскричал я. — Не станешь же ты меня уверять, что это был не ты?

Виктор почти каждый день работал в СВП-7, у него были ключи и от машины, и от «стойла». Кроме Виктора, ключи были только у директора института и у Жан-Жака.

— Но я после проверки ни разу не дотрагивался до кремальеры, — сказал Виктор. — Утверждаю это, будучи в здравом уме.

Недели две назад мы начали готовить СВП-7 к первому пробному полету в прошлое — в десятый век нашей эры. В пространстве это недалеко, километров двести пятьдесят отсюда. Наш палеосектор облюбовал какую-то полянку, они ездили туда, брали образцы грунта и растительности нашего времени и возились с ними — готовились сравнивать их с образцами десятого века, которые предстояло взять на том же месте.

Эти лирики из палеосектора всерьез полагали, что СВП-7 создан специально для их археологических дел. А ведь пробный полет в прошлое был задуман только для проверки автомата предметного совмещения. Понимаете, у Жан-Жака давно уже тянулся принципиальный спор с академиком Михалевичем об «эффекте присутствия». Иными словами: сможем ли мы, путешествуя в прошлое, активно воздействовать на материальные объекты. Мы с Виктором, по правде сказать, тоже несколько сомневались, а Жан-Жак утверждал, что сможем, и сердился на нас…

Леня Шадрич из палеосектора, которому предстояло лететь с нами, лазил тогда по грузовому отсеку, знакомился с автоматом предметного совмещения. Но после этого мы с Виктором тщательно осмотрели машину и уж, конечно, люк грузового отсека задраили как следует, я за это ручаюсь. Если Виктор потом не лазил туда, то кто же, черт побери?

Виктор стоял в своей глубокомысленной позе — уложив нос на палец. На сей раз я не стал дожидаться окончания его мыслительного процесса. Я тряхнул Виктора за плечо и сказал, что нужно доложить о чрезвычайном происшествии Жан-Жаку.

— Вряд ли он ответит, — отозвался Виктор. — У него сейчас французы. Но — попробуем.

Он нажал кнопку вызова. Коротко прогудел ревун, а потом мы услышали спокойный голос Жан-Жака:

— Это вы, Горшенин?

— Да, Иван Яковлевич. Срочное дело. Мы тут обнаружили… — И Виктор рассказал о не дожатой рукоятке люка.

— Странно, — сказал Жан-Жак. — Не трогайте ничего, сейчас я приду.

Он пришел очень быстро. Мы показали ему рукоятку, и он, по своему обыкновению, полез в нагрудный карман за расческой, но передумал и пригладил желтые волосы ладонью.

— Вы точно помните, Виктор, что не открывали люка? — спросил он.

— Абсолютно точно.

— А кто из сотрудников работал здесь с вами?

— Только Андрей.

Жан-Жак посмотрел на меня с обычной благожелательностью.

— Ну, а вы, Андрей…

— Нет, — сказал я. — Исключено.

— Странно, странно. — Жан-Жак плавным движением повернул рукоятку и открыл люк.

Конечно, в грузовом отсеке никого не было, если не считать автомата предметного совмещения, который своими изящными очертаниями напоминал мне распахнутую пасть бегемота.

Мы постояли, посмотрели, похлопали глазами, потом Жан-Жак затворил люк и аккуратно дожал рукоятку до упора. Верхнее «си» теперь, понятное дело, не тревожило моего абсолютного слуха.

— Прошу, товарищи, пока никому ничего не говорить, — сказал Жан-Жак. — Семен Семенычу я сам доложу о происшествии.

Ну, ладно. Мы вышли из «стойла», и Жан-Жак лично запер Дверь своим ключом.

— Смотрите, — сказал я, указывая на грязь возле канавы, — сюда ночью подъезжала машина.

— Да, — подтвердил Виктор, разглядывая следы. — Но мы здесь крутились на автокаре.

— Посмотри хорошенько. — сказал я. — След автокара — вот он, тоненький. А это отпечаток больших двускатных колес. Видишь, елочка.

— Н-да, елочки-палочки, — глубокомысленно подтвердил Виктор.

А Жан-Жак сказал:

— Безобразие, третий день не могут заасфальтировать.

И пошел напрямик, через березовую рощицу, к главному корпусу — должно быть, докладывать директору.

В хорошую погоду мы обычно проводили обеденный перерыв на пруду. Сегодня день был прохладный, серенький, но тихий, так что купаться в общем-то было можно.

Это очень здорово, что наш институтский городок раскидали по лесным просекам. После такой работы, как наша, просто необходимо выйти не на пропахшую бензином городскую улицу, а в лес. Хлебнуть дремотной смолистой лесной тишины…

Виктор не умел чинно и неторопливо прогуливаться. Он летел сквозь лес на второй космической, я еле поспевал за ним. Все же я успел изложить свои соображения относительно следов возле «стойла».

— Чужие машины — не могут — территория огорожена… — Ввиду высокой скорости говорить приходилось в манере диккенсовского Джингля. — Значит, своя, — шоферов потрясти…

Ленка была уже на пруду, стояла в синем купальнике на мостках. Она помахала нам и прыгнула в воду вниз головой. Виктор, почти не снижая скорости, разделся на ходу, ракетой влетел в воду и поплыл по прямой, колотя руками и ногами зеленую воду. Его круглая крепкая плешь скачкообразно двигалась среди всплесков, султанов, смерчей или как их там еще.

Я подплыл к Ленке и разрешил ей топить себя, и каждый раз делал вид, что ужасно пугаюсь. Она визжала от восторга, ей нравилась эта игра. Но вода была холодная, не очень-то раскупаешься, так что мы вскоре вылезли.

На берегу пруда стоял павильон — стекло, алюминий и железобетонные криволинейные оболочки, хитро растянутые на стальных тросах. Это архитектурно-торговое эссе довольно эффектно выглядело среди берез и сосен.

На веранде павильона было полно народу. Виктор уже сидел за столиком с Леней Шадричем, очкариком из палеосектора, и поглощал сосиски. Мы с Ленкой подсели к ним, и я пошел за едой. Когда я вернулся с подносом, Виктор уже покончил с сосисками. Прихлебывая чай, он вел с Шадричем ученый разговор о голубоглазых пелазгах, загадочном племени, населявшем некогда древнюю Грецию. Леня Шадрич тихим голосом опровергал доводы Виктора и при этом листал толстенную книгу с репродукциями. Он всегда читал, даже когда разговаривал с людьми, — скверная, на мой взгляд, привычка.

Я не стал влезать в разговор, пелазги меня не особенно интересовали, да к тому же я увидел в углу веранды дядю Степу, нашего институтского завгара. Он-то и был мне нужен. Я сказал Ленке, чтобы она подождала меня, и направился к дяде Степе, на ходу здороваясь И перешучиваясь с ребятами, сидевшими за столиками.

Дядя Степа утолял полуденную жажду ленинградским портером с добавкой небольшого количества водки, игравшей роль катализатора процесса наслаждения. Биохимическим стабилизатором процесса ему служил моченый горох.

— Садись, — приветливо сказал он, не то подмигнув мне, не то просто зажмурив один глаз. — Налью?

Видно, портер вызывал в нем повышенную потребность в общении. Я не стал капризничать: чокнулся с дядей Степой и выпил стаканчик.

— Как жизнь, дядя Степа? — начал я издалека. — Ездить много приходится?

— Мы далеко не ездим. Это вы далеко ездите. — Он засмеялся икающим смехом.

— Что верно, то верно, — сказал я. — Готовим пробный рейс, работы по горло. Тебе, наверно, тоже приходится по ночам работать?

Дядя Степа осторожно посмотрел на меня одним глазом. Потом на его широком простодушном лице появилась ухмылка. Он ловко кинул в рот горсть гороха, прожевал его и сказал:

— Не, по ночам мы спим. Ты, Калач, разъясни мне: вот вы в прошедшее время хотите ездить. А в будущее — как?

— В будущее проще, дядя Степа. Понимаешь, движущиеся часы всегда отстают и…

— Что-то я не замечал. — Дядя Степа взглянул на свои часы. — Если, конечно, часы в порядке. Я к чему спрашиваю — ведь прошлого, куда вы хотите ездить, уже нет?

— Но оно было, — сказал я, начиная терять терпение. — Дядя Степа, если хочешь, я тебе объясню все, только в другой раз. А теперь, будь друг, скажи: этой ночью ты или кто из твоих ребят не проезжал случайно мимо ангара?

— За других не знаю, а я не проезжал. — Дядя Степа мощным глотком прикончил портер и принялся аккуратно подбирать просыпавшийся горох.

— Ты же завгаражом, — не унимался я. — Без твоего ведома ни одна машина…

— Ну, бывай. — Дядя Степа поднялся, нахлобучил кепку и пошел к выходу, плавно неся на коротеньких ногах крепко сбитое тело.

Так мне и не удалось ничего выведать.

Когда мы с Виктором к концу перерыва возвращались на работу, то увидели на площадке перед «стойлом» каток. Он усердно утюжил дымящийся асфальт. Вот это оперативность!

Прошло два дня. Мы с Виктором стали нащупывать совмещения, которые можно было не считать бредовыми. Виктор развил такой бешеный темп работы, что возникла опасность завихрений, и хронографисты прибежали к нам со скандалом. Жан-Жак тоже заглянул в лабораторию и прочитал небольшую нотацию, впрочем, одобрительно отозвавшись о полученных нами результатах.

— Иван Яковлевич, — сказал я, когда он собрался уходить, — а как с тем делом? Ну, насчет кремальеры?

— А что, собственно, я должен вам сообщить? — Он холодно взглянул на меня. — Директора я поставил в известность тогда же. А вас, в свою очередь, прошу ставить меня в известность, когда вы работаете в СВП.

Не понравилось мне это. Вроде бы он намекал, что мы сами нашкодили и что вообще нас нельзя оставлять без присмотра.

Ну, ладно.

В четверг мы с Виктором убедились, что наши обнадеживающие результаты гроша ломаного не стоят. Пора бы мне уже привыкнуть к разочарованиям и неудачам на тернистом, как говорится, пути науки. Но каждый раз у меня просто опускаются руки. Ничего не могу с собой поделать — переживаю. А Виктор — хоть бы хны.

— Превосходно, — сказал он, выхватывая у меня из пачки сигарету. — Еще одна гипотеза исключена.

Мы покурили и вернулись в лабораторию. Работа что-то не клеилась, но я все же занялся разблокированием хронодеклинатора. Возня с отверткой и тестером всегда успокаивает мои нервы.

По четвергам Ленка обычно уезжала в город по библиотечным делам, так что мы с Джимкой сами пообедали, а потом я вывел пса погулять.

Был ранний вечер, такой тихий, что я слышал, как дятел долбит сосну в Нащокинском лесопарке, за два километра отсюда. Я мирно шел по тропинке и бормотал нашу походную песню:

«Выйду я с собачкой погуля-а-ти.
Эх, да, эх, да в лес зеленый поброди-и-ти.
Се-бя людям показати».
Джимка носился, как угорелый. Подбегал ко мне, тыкался влажным носом в руку, и снова его темно-серое тело мчалось среди берез, точно стрела, спущенная с тугой тетивы.

Так мы дошли до коттеджа, в котором жил Виктор. Джимка скромно уселся на крыльце, а я вошел в комнату.

Виктор сидел за столом и делал дудочку из камышинки. Он даже не оглянулся на меня.

— Пошли погуляем, старик, — сказал я.

Виктор сунул свою дурацкую свистульку в рот и извлек из нее печальный звук. Затем он скосил на меня карий глаз.

— Не та частотная характеристика, — сказал он и снова принялся ковырять дудочку ножом.

— Пошли погуляем, — повторил я.

— Не хочу. Сейчас Шадрич придет играть в шахматы.

И тут же вошел Леня Шадрич, который занимал комнату в том же коттедже, по соседству. Под мышкой у него была зажата книга.

Шахматы, так шахматы. Мы поблицевали несколько партий на высадку, вернее, Леня и я сменяли друг друга, а Виктор выигрывал подряд, да еще издевался над нами. Потом я все-таки вытащил их погулять — не хотелось сидеть в комнате в такой чудесный тихий вечер, пахнущий близкой осенью.

Мне приходилось сдерживать Виктора, который совершенно не умел гулять, но все равно мы летели с изрядной скоростью, к великой радости Джимки, полагавшего, по собачьей наивности, что мы это делаем для его развлечения.

Возле коттеджа Жан-Жака мы остановились перевести дух и пропустить машину, которая выезжала из гаража. За рулем сидел сам Жан-Жак в элегантном темно-сером костюме. Он благожелательно кивнул нам, проезжая мимо, и на повороте подмигнул красным глазком стоп-сигнала. Впрочем, мое внимание привлек не Жан-Жак (он часто ездил по вечерам в город), а дядя Степа.

Я знал, что он присматривает за машиной Жан-Жака. Вот и сейчас дядя Степа запер гараж, степенно вытер руки платочком и, покосившись на нас, пошел своей дорогой.

Не хотелось упускать удобного случая. История с не дожатой кремальерой и следами возле ангара никак не шла у меня из головы. Я пошептался с ребятами, и мы в один миг догнали дядю Степу. Он не очень-то дружелюбно ответил на наши преувеличенно-радостные приветствия, но когда понял суть дела, сразу смягчился. А суть заключалась в том, что у Лени Шадрича сегодня день рождения (о чем сам Леня минуту назад не имел ни малейшего представления), и Леня решил отметить это дело и приглашает всех, кто пожелает, выпить за его здоровье. Тут я толкнул Шадрича локтем в бок, и он, смущенно заулыбавшись, подтвердил свое приглашение.

Дядя Степа для порядка слегка поотнекивался, ссылаясь на неотложные дела, а потом сказал:

— Ну что ж, надо уважить человека.

Мы прямиком направились в то самое кафе у пруда и принялись «уваживать человека». Леня Шадрич захмелел после первого же глотка и ужасно развеселился. Он читал вслух листок с «замеченными опечатками», вклеенный в книгу, громко хихикал и придерживал прыгающие очки. Виктор был настроен скорее мрачно. Молчал, брезгливо пил коньяк. Зато мы с дядей Степой разглагольствовали в свое удовольствие. Он был отличным собутыльником, дядя Степа. Очень убедительно он объяснил мне, что нигде ему не было так интересно работать, как в нашем институты, потому что он, дядя Степа, ничто так сильно не уважает, как науку. Это была чистая правда.

— Раз так любишь науку, старина, — сказал я, — ты должен им помочь. Наука в опасности.

— Ну? — изумился он. — Кто же ей угрожает?

— Я уже говорил тебе. Кто-то по ночам крутится возле ангара. — Я подлил ему коньяку.

— Хватит. — Дядя Степа отодвинул рюмку; — Спасибо за угощение, хлопцы. Пора мне.

— Почему ты не хочешь сказать? Знаешь ведь.

— Не знаю я ничего. — Он встал. — Отвяжись, Калач.

— Нет, знаешь, — повторил я с пьяной настойчивостью. — Машина с двойными скатами ночью подъезжала. Все равно ведь мы узнаем кто, анализы проделаем.

Дядя Степа разозлился.

— И тогда что? — спросил он вызывающе.

Тут Виктор вдруг подал голос.

— Голову оторвем, — сказал он, — руки пообломаем и скажем, что так и было.

Эти слова произвели поразительный эффект. Дядя Степа прямо-таки рухнул на стул, глаза его так и забегали по нашим лицам.

— Братцы, — пробормотал он поникшим голосом. — Не виноват я, чем хотите клянусь… Он ее такую и привез…

Мы с Виктором переглянулись. Мы ничего не поняли, кроме одного: надо делать вид, что мы кое-что знаем, иначе Степа смекнет и…

— Значит, говоришь, он ее такую и привез? — осторожно переспросил я.

— Без головы, без рук, — мелко закивал дядя Степа. — Мне еще чудно стало… А я ее аккуратно брал, ничуть не обломал, как на духу…

— Где же она? — спросил Виктор.

— Я ему еще сказал… учтите, говорю, головы и рук у нее нет, чтобы не было потом нареканий на меня…

Как ни напрягал я свой мыслительный аппарат, ничего не мог я понять. Кто она? Кто он? Мне уже чудилось некое кошмарное преступление: труп женщины с отрезанными головой и руками…

— Ты не волнуйся, дядя Степа, — сказал я. — Мы тебя не обвиняем. Скажи только: где она сейчас?

— Да там же, у него в гараже.

— У него в гараже! У кого?!

Я встал и сказал, как только мог решительней:

— Ладно. Пойдем, покажи ее нам.

Степа заколебался.

— Ребята, не могу я… Он велел, чтобы я никому…

— Да не бойся, он ничего не узнает.

Мы расплатились и вышли из кафе. Уже порядком стемнело. В темном стекле пруда призрачно белели отражения берез, Я кликнул Джимку: «Пошел вон!», и он тотчас вынырнул из кустов, ткнулся носом мне в руку.

Да, забыл сказать: когда Джимке говорили: «Пошел вон?» он следовал за произнесшим эти слова. А чтобы выгнать пса, надо было ему сказать: «Джимочка, прошу вас». Так я его выучил — сам не знаю почему, из озорства, что ли.

Всю дорогу дядя Степа нервно оглядывался и бормотал: «Ну, будет мне на орехи». И вот он привел нас к гаражу Жан-Жака. Да, к личному гаражу Жан-Жака.

Не знаю, как у моих друзей, а у меня хмель выветрился из головы начисто. Жан-Жак никак, ну никак не ассоциировался с обезглавленным женским трупом. Это был какой-то бред.

Дядя Степа, оглядевшись по сторонам, тихонько открыл гараж, мы вошли, запах нитрокраски и резины ударил нам в ноздри. Затем Степа притворил дверь и включил свет.

С невольным страхом я обвел взглядом помещение, приготовившись увидеть… ну, не знаю, лужу крови, изуродованный труп…

Гараж был как гараж. Канистры, ведра, шланги, рваные камеры. Только у левой стены, возле двери, высилось нечто громоздкое, завернутое в рогожи, почти подпиравшее потолок. Дядя Степа сдернул рогожи, и нашим взорам предстала…

Мы просто обалдели от изумления. Огромная беломраморная женщина шла на нас широким победным шагом. За плечами у нее развевались округлые крылья, прозрачный хитон облеплял сильное тело, длинное одеяние трепетало от встречного ветра, билось вокруг ног. Она была вся в бурном движении, в полете — эта удивительная статуя. Мы не сразу поняли, что у нее нет ни головы, ни рук.

— Такую и привез, — пробормотал дядя Степа, — а я ни при чем… Я аккуратно краном взял…

Мы не слушали его. Мы не могли глаз оторвать от прекрасной статуи. Ей богу, я слышал свист штормового ветра, хотя отлично знал, что никакого ветра не было и быть не могло в застоявшемся воздухе гаража.

Наконец, я опомнился.

— Кто это? Откуда она здесь?..

— Кто это? — Леня Шадрич сверкнул на меня очками. — Это Ника Самофракийская! — Он приблизился к статуе, благоговейно разглядывая глубокие складки ее одеяния.

Теперь и я припомнил, что видел эту самую Нику на репродукциях. Кажется, она хранилась в Лувре.

— Где Жан-Жак раздобыл такую великолепную копию? — проговорил Виктор.

— И для чего? — подхватил я. — Неужели он поставит Нику в своем цветнике и будет в ее тени пить чай с вареньем?

— Скажешь тоже! — Дядя Степа, видя, что мы не собираемся обвинять его в порче статуи, успокоился и даже повеселел. — лан с вареньем! Он в субботу ночью обратно ее повезет.

— Куда? — спросили мы с Виктором в один голос.

— Это — не знаю. Откуда и куда — не говорил. Я по его просьбе подал автокран в четыре часа утра, выгрузил эту… гражданочку из СВП и сюда привез. Уж вы, ребятки, не выдавайте, он мне крепко молчать велел…

— Постой, — сказал я удивленно. — Ты выгрузил ее из СВП?

— Откуда ж еще?

Мы с Виктором переглянулись.

— Дядя Степа, — медленно проговорил Виктор. — Такими вещами не шутят. Ты уверен, что Иван Яковлевич привез эту статую в СВП?

— Да чего вы ко мне привязались? — рассердился вдруг дядя Степа. — Раз говорю, значит уверен. Ну, посмотрели и давайте отсюда.

— Ребята, — подал голос Шадрич. Он сидел на корточках перед постаментом статуи и что-то внимательно разглядывал. — Тут инвентарный номер Лувра. — Он показал нам овальную наклейку на постаменте. — Это не копия, это сама Ника.

Час от часу не легче!

— Давайте, давайте, — торопил дядя Степа. — Запираю гараж.

Скоро должна была приехать Ленка, и я потащил Виктора и Шадрича на станцию электрички. Я всегда встречал ее, когда она возвращалась из города.

Джимка, не отягощенный раздумьями, легко бежал впереди. А мы были именно отягощены. Господи боже, почему Жан-Жак летал на СВП-71? Один, втайне от всех, не дожидаясь пробного рейса! Признаться, я испытал некотороевосхищение. Даже зависть… Что ни говорите, а для такого дела нужна большая смелость. Не знаю, решился бы я полететь вот так — один, в неизвестность. Мало ли что: застрянешь в глуби веков — и никто тебя никогда не разыщет… И на кой черт понадобилась ему Ника Самофракийская? Похищение такой статуи — да это же скандал на весь мир! А может, не похищение, а… Ну, не знаю, некий эксперимент, в который нас почему-то не посвятили…

Ленка выпрыгнула из вагона электрички и пришла в восхищение при виде нашего почетного караула.

— Дамы и господа! — воскликнула она, поднеся ко рту кулачок наподобие микрофона. — Разрешите мне выразить вам благодарность за горячий и, я бы сказала, весьма теплый прием.

В общем у нее неплохо получилось. Но нам сейчас было не до хохм. Я отобрал у Ленки связку книг, и мы пошли в поселок.

— Представьте, кого я видела в публичке, — болтала Ленка, держа Виктора и Шадрича под руки. — Вашего Жан-Жака!

Мы навострили уши.

— Что же он там делал? — спросил я.

— Я увидела его в зале и говорю Наташе: «Знаете ли вы, что сей ученый муж — руководитель отдела, в котором работает мой ученый муж?» — Ленка засмеялась, и Шадрич вдруг неестественно громко заржал. — А она мне говорит, — продолжала Ленка: — «Ну и задал мне работы этот ученый товарищ. Ему понадобилось несколько номеров разных парижских газет за последние числа августа 1911 года…»

— Одиннадцатого? — воскликнул я.

— Да. Наташа разыскала ему подшивку «Пари-суар». Кажется, он изучал там объявления. «Пожилой коммерсант ищет молодую блондинку, склонную к полноте, для чтения вслух…»

По-моему, Ленку забавлял оглушительный хохот Шадрича, и она старалась вовсю.

Я же шел и мучительно соображал, пытаясь составить единую картину из разрозненных кусков. Итак, Жан-Жак тайком летал на СВП-7 в Париж и привез оттуда Нику Самофракийскую. Судя по тому, что сказала Ленка, летал он в 1911 год. Во всяком случае, он проявлял интерес именно к этому году. Спрашивается: для чего ему это понадобилось? Проверка возможностей контакта на малых удалениях во времени? Но вряд ли он стал бы это делать без нас. Изучение эстетической ценности древнегреческого шедевра? Опять же сомнительно: Жан-Жак физик, а не искусствовед.

Я вспомнил, как Ленка рассказывала мне с месяц назад, что Жан-Жак берет у нее в институтской фундаменталке французские учебники и словари. Я думал, что он готовится к приезду французов, а теперь этот незначительный факт предстал передо мной в новом свете. Он свидетельствовал о том, что Жан-Жак заранее готовился к путешествию во Францию начала века. Да и вообще я знал: все, что он делает, всегда бывает основательно подготовлено. Он не то чтобы тривиальный педант, а просто в нем сидит очень точно выверенный механизм. Одна только слабость была у Жан-Жака: он любил читать нам нравоучения на морально-этические темы. «Андрей, — говорил он мне, к примеру: — не кажется ли вам, что вы слишком развязно ведете себя в присутствии Семен Семеныча? Вы перебиваете его, закуриваете, не спрашивая разрешения. Нельзя же так, дорогой мой. Вы забываете, что…» Впрочем, он умел вовремя останавливаться, гак что его назидания обычно не выходили за вполне терпимые рамки того, что называют «отечески пожурил».

Не помню уж, кто первый прозвал его Жан-Жаком. Может быть, даже я. Но кличка прилепилась к нему прочно. Да и верно: Жан-Жак Руссо — это точный перевод на французский язык имени, отчества и фамилии Иван Яковлевич Рыжов.

Задает, однако, нам загадки наш уважаемый Жан-Жак.

Мы с трудом дождались субботы. Если дядя Степа не соврал, сегодня ночью Жан-Жак собирался отвезти свою мраморную богиню обратно, и мы хотели поймать… вернее, застать его на месте… Словом, нам нужно было кое-что выяснить.

Ночь была довольно темная. Сквозь облачное покрывало процеживалось ровно столько лунного света, сколько требовалось для того, чтобы в двадцати метрах отличить человека от дерева. Слабо белел ангар, площадка перед ним, мокрая от недавнего дождя, слегка отсвечивала.

Мы долго ждали, укрывшись в тени деревьев, и порядочно озябли. Виктор беспрерывно шмыгал носом и бормотал что-то относительно ночного зефира, который струит эфир, хотя он не хуже меня знал, что гипотеза эфира давно уступила место теории поля. Леня Шадрич был тих и задумчив. Джимка, вызвавшийся провожать меня, немного нервничал, вздрагивал при каждом шорохе и чуть слышно скулил.

Я уж думал, что ничего сегодня не будет, когда вдруг послышалось далекое ворчание мотора. Через десять минут на площадку перед «стойлом» выехал автокран, слабенько высвечивая себе дорогу подфарниками. Под стрелой крана покачивалось на тросах нечто громоздкое. Мы притаились и наблюдали. Шадрич довольно громко лязгнул зубами — кажется, его била дрожь. Да и у меня, признаться, что-то тряслось внутри, должно быть, поджилки. Слишком уж фантастическим выглядело это ночное представление.

Из кабины автокрана вышел человек в плаще и шляпе. Он осмотрелся и отпер ворота «стойла». Затем мы услышали, как заработал мотор крана.

— Пошли, — сказал я, и мы тихонько перебежали к воротам «стойла».

Я заглянул внутрь в тот самый момент, когда раздалось характерное низкое пение автомата предметного совмещения. Ника, обернутая рогожами, исчезла в грузовом отсеке. На мостике СВП появился Жан-Жак. Он сказал дяде Степе, высунувшемуся из кабины автокрана:

— Поезжайте, Степан. Встречать не нужно.

Автокран задним ходом выехал из ангара, а Жан-Жак спустился с мостика, чтобы запереть ворота изнутри.

Дальше медлить было нельзя. Не затем мы мерзли тут полночи, чтобы увидеть, как Жан-Жак улетит по своим загадочным делам, махнув на прощанье голубым платочком. Дядя Степа заметил нас, выехав из ворот, лицо у него было испуганное. Я приложил палец к губам — молчи, мол, — и шагнул в ворота, но Джимка опередил меня.

— Пшел вон! — услышал я сдавленный голос Жан-Жака.

Джимка подбежал к нему, ласково виляя хвостом.

— Пошшел вон! — Жан-Жак огляделся, должно быть, в поисках чего-нибудь, чем можно метнуть в собаку, и увидел меня, а за мной безмолвные фигуры Виктора и Шадрича.

— Так, — сказал он, помолчав. — Что вам здесь нужно?

Ей-богу, я малость оробел, услышав его начальственный голос.

— Добрый вечер, Иван Яковлевич, — стесненно сказал я и прокашлялся. Конечно, глупее этой фразы ничего нельзя было придумать. — Куда это вы собрались?

— Что за скверная манера — подсматривать? — строго сказал он. — Мало ли какое у меня задание, я не обязан вам докладывать. Сейчас же идите по домам.

Вот как! Мы же еще и виноваты…

— Позвольте, — вступил в разговор Виктор. — Вы хорошо знаете приказ о подготовке первого рейса. На каком основании…

— При чем тут рейс? — Жан-Жак повысил голос. — Мне надо кое-что проверить. Ступайте, я не нуждаюсь в вашей помощи.

— А Ника Самофракийская? — воскликнул я; меня уже зло начало разбирать. — Как она попала из Лувра в багажник СВП?

— Ну, если вы в курсе, — уже другим тоном проговорил он, — то вам, вероятно, известно, что сегодня я должен отвезти ее назад.

— Разрешите, мы вас проводим, — сказал я.

— Не надо. Я сам знаю дорогу.

— И все-таки мы вас проводим. Верно, ребята?

Жан-Жак махнул рукой и полез в СВП, а мы за ним. Жан-Жак сразу прошел к пульту и защелкал клавишами путевой программы. Затем он кивнул Виктору, и тот включил хронодеклинатор. Коротко пропели пускатели… На мгновенье застлало глаза… Я огляделся. Все было привычно в рубке. Но я-то знал, что мы уже мчались против течения Времени!

Как хотите, а это был исторический миг! Я удивлялся Виктору: вид у него был самый будничный. Но потом и я взял себя в руки.

То, что я узнал в полете, потрясло меня настолько, что…

Нет, пусть дальше Леня Шадрич рассказывает. Он не из нашего сектора, и поэтому из нас троих он самый объективный.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

публикуемая в изложении Леонида Шадрина
Как мы вылетели, не помню. Перед глазами был туман: очень странное ощущение — не сон, не обморок, а… полное отключение. Не знаю, сколько это продолжалось, но потом прошло. Я посмотрел на свои часы — они показывали двенадцать минут первого, то есть время вылета, а ведь мы летели уже довольно долго. Я приложил их к уху. Часы стояли.

Андрей насмешливо улыбнулся и сказал Виктору:

— Посмотри на этого лопуха.

На меня, значит. А Виктор сказал мне:

— Брось. В рейсе тиканья простых часов не услышишь. Наш путь займет время между тиком и таком. Хочешь узнать собственное время, посмотри на хроноскоп.

Я посмотрел, и напрасно, потому что хроноскоп, которым они так гордятся, — какой-то нелепый сундук с окошечками, показывающими не время, а некое Эйнштейново число, индекс Козюрина и гиперболический ареакосинус кого-то или чего-то. И все это вместе не то интегрируется, не то логарифмируется, — я никогда не находил здесь особенной разницы.

А когда я попросил толком сказать, который час, Андрей начал мне толковать, что для жителей фотона, не имеющего массы покоя, времени не существует вообще.

Так как я не житель фотона, то ничего не понял и попросил оставить меня в состоянии покоя.

Потом я вспомнил, что в грузовом отсеке лежит великая статуя.

Ника Самофракийская!

Я сказал, что хочу спуститься вниз и как следует ее осмотреть. Ведь не каждый день выпадает такой счастливый случай. Но Андрей язвительно заметил, что легче спуститься в преисподнюю, чем в грузовой отсек во время рейса. Будь я менее деликатен, я бы, конечно, нашел, что ответить на его вечные шуточки. Жена у него такая милая женщина, а сам он…

Впрочем, я отвлекся.

Виктор сказал, что если я очень хочу посмотреть на Нику, то он предоставит мне возможность. Он щелкнул какой-то кнопкой, и в полу засветился экран. Я увидел внутренность грузового отсека. Там лежал огромный куль, обернутый рогожами и обвязанный грязными веревками. Я попросил Виктора выключить экран.

Вот когда я пожалел, что ничего не взял с собой почитать. На полочке возле пульта хронодеклинатора лежало несколько математических журналов и какая-то книга. Я потянулся и взял ее. Это был Жюль Верн — седьмой том собрания сочинений, выпущенного довольно давно, в 1956 году. Я полистал книгу и положил обратно: не люблю я Жюля Верна.

В рубке было очень тихо. Только беспрерывно раздавался слабый звук, будто крем взбивают. А между тем мы стремительно неслись во времени. Хроноквантовые генераторы гнали невидимый поток квантов времени, трансформированного в энергию.

— Мы летим в Париж? — спросил я.

— Да, мы летим в Париж тысяча девятьсот одиннадцатого года, — сказал Андрей. — Кстати, Иван Яковлевич, почему вы избрали именно одиннадцатый год?.

Рыжов, или, как они его называют, Жан-Жак, не ответил. Он сидел в кресле, закрыв глаза. Наверно, спал.

Мне вдруг пришла в голову интересная мысль.

— Ребята, — сказал я. — Вы просто хотите поставить Нику на ее место в Лувре?

— Да, — ответил Андрей. — Мы хотим и мы сделаем это.

— Понимаете, ребята, — продолжал я, — до сих пор ученые спорят, как выглядела голова Ники, что было у нее в правой руке и что в левой…

Они оба воззрились на меня.

— Дальше что? — сказал Андрей.

— И если мы немножко переменим маршрут и прилетим в древнюю Грецию, в то время, когда Ника еще стояла на Самофракии, то мы…

— Немножко переменим маршрут! Дело, Ленечка, не в пространстве, а во времени, — сказал Андрей. — Тысяча девятьсот одиннадцатый год — это шестьсот тысяч часов назад. А твоя древняя Греция… В каком веке, кстати, создали Нику?

— Точно неизвестно. Между 306 и 281 годами до нашей эры.

— Ну, это будет… — Он задумался.

— Примерно двадцать миллионов часов назад, — сказал Виктор. — Да, это мысль. Совместить нашу Нику с той… Вернее, с самой собой, первозданной…

Я горячо его поддержал. Может быть, даже с излишней горячностью, потому что Виктор поморщился.

— Что у тебя на счетчике хронэргии? — спросил он у Андрея. — Вытянем двадцать миллионов?

— Попробуем, — сказал Андрей. — Уж больно интересно: доставить в Лувр целенькую Нику. Ну что, Виктор, поехали в древнюю Грецию?

— Была не была, — отозвался тот.

Вдруг Жан-Жак открыл глаза. Видимо, он не спал.

— Позвольте, — сказал он. — Вы забываете, что старший здесь я. Я не даю согласия на рейс за нашу эру. Мы поставим Нику на ее место в Лувре в девятьсот одиннадцатый год и возвратимся.

Я очень расстроился, услышав это, но не счел себя вправе возражать. Я только напомнил:

— Между прочим, «Джоконду» украли из Лувра как раз в одиннадцатом году.

— Причем тут «Джоконда»? — Жан-Жак пристально посмотрел на меня. — Что вы хотите сказать?

Я поправил очки. Я всегда поправляю очки, когда сильно смущаюсь. Не мог — же я сказать ему, что подумал, что если он увез Нику, то… horribile dictu[3]… то он мог и «Джоконду»… гм… похитить.

Я даже испугался этой нелепой мысли. А вот Андрей храбрый. Он сказал это вслух. Жан-Жак взвился в своем кресле, как Зевс-громовержец. И гром, конечно, грянул бы, но тут Виктор сказал:

— Что за чепуху ты несешь, Андрей. Если бы «Джоконду» сейчас увезли из одиннадцатого года, то в дошедших до нас газетах того времени об этом не было бы ни слова.

— Это еще надо проверить… Я не хотел вас обижать, — промямлил Андрей в сторону Жан-Жака. — Просто к слову пришлось…

— Вы дурно воспитаны, Калачев, — с холодным достоинством произнес Жан-Жак. — Я неоднократно указывал вам на вашу невыдержанность. И собака у вас — под стать своему хозяину. Пшел, пшел! — Он ткнул Джимке в нос рифленой каучуковой подошвой, а Джимка, виляя хвостом, лез к нему, потому что «пошел» для него — «иди сюда». — И прошлый раз я не мог от нее отвязаться, и теперь…

— Прошлый раз? — спросил Андрей. — Так Джимка летал с вами в Париж?

— Да, летал. И очень некрасиво там вел себя.

— Вот как! — Андрей усмехнулся и покрутил головой.

Я не вмешивался в их разговор. Но мне было очень жаль, что Жан-Жак запретил нам лететь в древнюю Грецию. Чтобы рассеяться, я снова принялся перелистывать Жюля Верна. Приключения капитана Сервадака на куске алжирской земли, унесенном кометой Галлией, всегда казались мне очень уж неправдоподобными. Я листал страницы, и, надо сказать, мне невольно передавалась увлеченность профессора Пальмирена Розета. На одной из страниц я обратил внимание на сноску, в которой приводился сравнительный вес французских монет. «Золото: 100 франков весит 32,25 грамма» — эти слова были жирно подчеркнуты синим карандашом.

— Твоя книга? — спросил я у Андрея.

— Нет. Витькина.

— С чего ты взял? — сказал Виктор. — Это не моя книга.

— Как так? — Андрей удивился. — Она здесь целую неделю валяется, я думал, что ты принес.

Тут Жан-Жак сказал:

— Дайте сюда, это я забыл в прошлый раз.

Он протянул руку за книгой. Но Андрей опередил его и успел прочесть отчеркнутое место в сноске, и Виктор тоже прочел через его плечо.

— Это вы подчеркнули? — спросил Андрей, поднимаясь. — Французским золотишком интересуетесь?

У него был такой вид, словно он сейчас кинется на Жан-Жака и будет его душить. Вдруг Андрей сказал каким-то плачущим голосом:

— Иван Яковлевич, ну что это… Скажите, что все это неправда… Померещилось, приснилось…

Жан-Жак сунул руку в нагрудный карман, но не вытащил расчески, пригладил волосы ладонью.

— Вы что, с ума посходили? — спросил он. — Чего вы от меня хотите?

— Чего я хочу? — закричал Андрей сумасшедшим голосом. — Я хочу уважать своего руководителя! Я хочу, чтобы он не похищал музейные ценности за выкуп! Я хочу, чтобы он не позорил… не позорил звания ученого!..

Он еще что-то неистово орал. Жан-Жак прикрыл глаза ладонью. А Виктор исподлобья смотрел на него, подперев нос большим пальцем.

Я не вмешивался. Только теперь до меня дошло: Рыжов похитил Нику Самофракиискую не с научной целью, а… Как это дико, непредставимо! Он намеревался возвратить статую за выкуп…

— А я-то, дурак, ломаю голову: для чего ему Ника понадобилась, — уже не кричал, а с горечью говорил Андрей, и вид у него был такой, словно ему зуб вырвали. — Профессорский оклад у человека, дом, машина, премии… Нет! Все мало… Золота ему не хватает для полноты счастья! Ах ты ж, господи…

— Сколько вы собирались запросить с Лувра? — сказал Виктор. Спокойненько так сказал, деловито.

Жан-Жак раздвинул пальцы и посмотрел на него.

— Ну, сколько? — повторил Виктор. — Десять тысяч? Двадцать?

— А чего ты спрашиваешь? — вскричал Андрей. — Вернемся домой, пусть общественный суд с него спросит.

Жан-Жак прокашлялся.

— Горшенин, — обратился он к Виктору, странно усмехаясь. — Вы человек рассудительный, вы поймете меня правильно… Видите ли, я оставил там письмо, в котором попросил значительную сумму…

— Сколько? — осведомился Виктор в третий раз.

— Сто тысяч. Сто тысяч золотыми десятифранковыми монетами. Э-э, тридцать два с четвертью кило золота… Колоссальное богатство, Горшенин. И если вам удастся образумить этого юного максималиста, то… я готов щедро, очень щедро…

— Конкретно, — сказал Виктор. — Сколько вы нам отвалите?

Я ничего не понимал, и Андрей тоже изумленно таращил глаза на Виктора.

— Ну, скажем, половину. — Жан-Жак почесал подбородок. — Пятьдесят тысяч франков…

— Наполеондорами?

— Называйте, как хотите. До первой мировой войны золотые монеты были еще в обращении, я проверял… Вы будете обеспечены на всю жизнь.

— Подходяще. Что ж, я согласен.

— Виктор! — взревел Андрей.

— Погоди. — Виктор, прищурясь, в упор разглядывал Жан-Жака. — Но с одним условием, Иван Яковлевич. Мы вас оставим там, в одиннадцатом году. А из тех шестнадцати с осьмушкой килограммов, которые вы нам дадите, мы отольем золотую плевательницу с вашим барельефом и установим ее у входа в институт в назидание, так сказать.

— Позвольте!.. — У Жан-Жака даже глаза побелели от злости. — Это уже слишком!

— А грабить музеи — не слишком?

— Почему — грабить? Мы возьмем с капа… с капиталистов! И кроме того, этих людей давно уже нет на свете, поймите!..

— Не понимаю, почему вы упрямитесь, Иван Яковлевич? — спросил Виктор почти ласково. — Вам будет там хорошо. Купите себе этот… цилиндр, станете изобретать телевидение, пенициллин, нейлон — разбогатеете, как не знаю кто. Политикой займетесь. В католики запишетесь. Чего доброго, в премьер-министры выбьетесь. А мы вас будем навещать. Не часто, конечно, но будем. Ну?

— Как вы смеете! — закричал Жан-Жак, его белое лицо и желтые волосы были мокры от пота. — Да если бы я хотел украсть, то просто съездил бы лет на сто назад и… м-м… экспроприировал ценности губернского казначейства в нашем же городе…

Я подумал, что это вполне логично. Действительно, губернское казначейство — это куда проще. Да и к тому же Рыжов — в роли гангстера…

— Слишком просто для вас! — орал Андрей. — Вы человек с размахом!..

— Не имеете права! Я вас… Я хотел вас проверить…

В общем поднялся такой шум, что я чуть не оглох. Они все трое дико кричали друг на друга. Виктор требовал, чтобы Жан-Жака высадили в одиннадцатом году, Андрей хотел привезти его обратно, чтобы предать общественному суду, а Жан-Жак обвинял их в хулиганстве.

Наконец, они угомонились. Некоторое время в рубке было совсем тихо. Мне не хотелось вмешиваться в их дела, я только напомнил о своей просьбе: если можно, слетать ненадолго в древнюю Грецию, на остров Самофракию. Жан-Жак махнул рукой и устало закрыл глаза.

Виктор принялся перестраивать путевую программу, а Андрей вытащил стопку карт, отыскал нужную и определил координаты Самофракии.

— 40 градусов северной широты, 20 — восточной долготы, — сказал он. — Даю команду на рули.

Все-таки удивительная машина — СВП-7! Время со скоростью двухсот миллионов часов в час неслось за бортом, огражденным защитной зоной нуль-времени. Я бы сказал — со скоростью мечты…

И ведь никто со стороны не может увидеть машину. Вихрь, дерзкий взлет человеческого гения…

Не знаю почему, в памяти всплыли строки Луговского:

В небе древний клич уходящих стай,
Проплывает путь, за верстой верста.
Сердце птичье томит даль безумная,
Пелена морей многошумная…
Я не птица, но и я вдруг ощутил, как это удивительно верно: сердце томит даль безумная… Нет, не могу выразить даже приблизительно своего ощущения полета во времени…

— Ребята, — сказал я, — я преклоняюсь перед вами. Вы победили время. Помните древнейшего бога греческих мифов? Хронос — так его звали. Хронос, олицетворение времени. Ужасный, жестокий Хронос пожирал своих детей. Его сестра — жена Рея спасла Зевса, обманув Хроноса и подав ему вместо Зевса камень. А когда Зевс вырос, он восстал против Хроноса, заставил его извергнуть пожранных детей — новых богов и бросил его в Тартар. Время пожирало людей и события, но вы, ребята, победили его… Вы — новые боги, титаноборцы!

Я хотел им еще рассказать, что Хроноса изображали с косой и серпом в руках и с ребенком в зубах, что римляне называли его Сатурном, но побоялся, как бы Андрей не поднял на смех мою восторженность. У него способность портить мне настроение.

Но Андрей ничего не ответил. Он и Виктор что-то делали у пульта — очевидно, мы приближались к цели.

— Замедляю, — сказал Виктор. — Андрюша, поднимись на три тысячи метров, уточнимся визуально.

Андрей тронул клавиатуру блока пространства. И вдруг — я чуть не вскрикнул от удивления и восторга — на внезапно вспыхнувшем экране возникла глубокая синь Эгейского моря. Слева показались ярко освещенные солнцем скалистые, изрезанные берега далекого острова.

— Вот твоя Самофракия, — сказал Андрей.

— Левее, Андрей, — скомандовал Виктор. — Держи на этот мысок. Стоп! Дай увеличение.

Машина замерла во Времени-Пространстве над островом. Да, это была Самофракия! Я сразу узнал знакомые по картам очертания. Я увидел каменистые склоны горы Фенгари, поросшие темно-зеленым кустарником, и разбросанные тут и там стада коз и овец, и рыбачьи лодки у берега…

Древняя Эллада, залитая серебристо-голубым светом, мирно лежала у нас под ногами… Можете представить себе, что творилось у меня в душе!

Мы начали медленно снижаться, чтобы осмотреть остров и разыскать Нику.

Андрей тихонько разворачивал изображение на экране, и перед нами возник белый круглый храм; его верхний ярус состоял из множества колонн, увенчанных конической кровлей.

— Дроинойон! — воскликнул я, у меня дух перехватило от счастья.

— Выражайся точнее, Леня, — сказал Андрей. — Что это за кафетерий?

— Я же говорю — Арсинойон. Его построила в 281 году до нашей эры Арсиноя, дочь египетского правителя Птолемея Сотера. Она посвятила его великим богам. Здесь должно быть сорок четыре колонны…

— Верим, верим, не надо пересчитывать, — быстро сказал Андрей. — Но где же Ника?

— Ники еще нет. Вернее — уже нет… Ну, я расскажу, если хотите… После смерти Александра Македонского его военачальники — их называли диадохами — расхватали завоеванные земли. Птолемей Сотер захватил Египет, а Антигон Одноглазый со своим сыном Деметрием Полиоркетом сделался царем этих мест. Конечно, диадохи передрались друг с другом. Деметрий Полиоркет разгромил в морском сражении флот Птолемея, — в память этой победы и воздвигли Нику. А позднее Полиоркет был разбит, разгромлен, и Самофракия попала в руки Птолемея. Тогда-то, вероятно, Нику и сбросили с пьедестала и построили Арсинойон…

Я рассказывал сбивчиво, торопливо, но ребята, кажется, слушали с интересом.

— Понятно, — сказал Андрей. — Раз стоит Арсинойон, значит, Ника сброшена. Виктор, двинь во времени помалу назад.

Щелчок включенного хроноквантового генератора, и время пошло назад. Экран затуманился.

— Потише, Виктор! Дай минимум… Ага, вот!

Над синим-синим морем, на высокой скале, обтесанной в виде крутого корабельного носа, высилась Ника Самофракийская — мраморная богиня Победы. Бурно устремленная вперед, навстречу ветру, она в одной руке, опущенной вниз, держала копье, а в другой — рог, поднесенный к запрокинутой назад голове. Богиня трубила победу! У нее было гордое, прекрасное лицо, и волосы, летящие на ветру…

Как она была хороша! И как на месте!..

Мы слова не могли вымолвить — нас охватил восторг прикосновения к великому искусству.

Первым опомнился Андрей. Он оглянулся и ткнул Виктора в бок. Мы тоже оглянулись. Жан-Жак с интересом смотрел на экран.

— А что, если его — туда, к диадохам? — тихо сказал Виктор.

— То-то они обрадуются, — усмехнулся Андрей.

— Ребята, — сказал я, — очень вас прошу — еще немного назад. Надо поймать момент установки Ники… Заснять на пленку, скульптора повидать — ведь он неизвестен, знаем только, что он принадлежал к школе Скопаса… Лично я думаю, что Нику изваял сам Скопас — этакая силища, экспрессия… И если мы ее заберем отсюда и переместим в пространстве и времени, Птолемей не сможет сбросить ее с пьедестала и разбить. Спасем Нику!

Жан-Жак усмехнулся и покрутил головой, а ребята снова наклонились к пульту.

— Постойте! — крикнул я, пораженный вдруг странной мыслью. — А как же наша Ника, там, в багажнике? Ведь если она…

Ребята покатились со смеху.

— Эх ты, лирик, — мягко сказал Андрей. — Титаноборец… На-ка, посмотри.

Он включил экран грузового отсека. Я увидел разбросанные рогожи и веревки. Безрукая, безголовая статуя исчезла бесследно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

НИКЕЯ
Отрывок из поэмы, записанной Л. Шадричем с голоса аэда на магнитофон
Память, сограждане, боги даруют нам, смертным, в подарок,
В дар драгоценный, дороже железа и меди тягучей,
Тонких хитонов дороже и кубков златых двоеручных.
Нам же, аэдам-кифаробряцателям, боги велели:
5. Ведать сказанья далеких времен о богах и героях,
О чудесах, сотворенных Афиной, о знаменьях Зевса,
Песни слагать и тревожить перстами кифарные струны.
Люди за то, на пирах услаждаясь звучаньем кифары,
Жареным мясом и светлым вином услаждают аэда.
10. Ныне послушность в персты мне вселила Афина Паллада,
Памяти силу и мужество голоса мне укрепила,
Дабы поведать о чуде недавних времен небывалом:
Царь Александр Филиппид македонский, блистающий славой,
Богу Арею подобный мужей-копьеносцев губитель,
15. Некогда мир покорил, овладевши землей и народом.
Все же не мог Александр избежать неминуемой Керы:
Нет, не копье и не меч, не стрела, заощренная медью, —
Перевод авторов по подстрочнику Л. Шадрича.
Тягостный жребий смертельной болезни срезил Александра.
Только развеялся дым от костров погребальных, немедля.
20. Множество царств меж собой поделили мужи-диадохи,
Меднообутые войск предводители, слава Эллады.
Были средь них Птолемей, Лисимах и Кассандр богоравна,
И Антигон Одноглазый с Деметрием Полиоркетом,
Был и Никатор — Селевк, и немало других диадохов.
25. Правил Египтом Сотер Птолемей, предводитель героев,
Полиоркет же Деметрий с отцом. Антигоном суровым,
Правили Фракией с нашей землей — Самофракой цветус
Островом вечнозеленым средь моря, обильного рыбой.
Боги вселили раздоры и зависть в сердца диадохоз.
30. Царь Птолемей, меднобронный Сотер, повелитель Египта,
Множество черных собрал кораблей, оснастил парусами
И на катках повелел их спустить на священное море.
Тонких далеколетящих египетских копий собрал он,
Луков, мечей медноострых, и масла в амфорах, и мяса.
35. Выйдя в поход, Птолемей с шлемоблещущим войском
Вздумал владенья отнять у Деметрия Полиоркета,
Дерзко свершив нападенье нежданное с моря.
Близ Саламина встретив врагов, корабли Антигона
В битву вступили жестокую с войском царя Птолемея.
40. С треском сводя корабли и сцепляясь крюками для боя,
Бились мечами ахейцы и копья друг в друга бросали,
Кровное братство забыв под кровавой эгидой Арея.
Боги решили отдать предпочтенье врагу Птолемея,
Полиоркету Деметрию, сыну царя Антигона.
45. Бурно с Олимпа шагнула в сраженье крылатая Ника,
Крылья богиню несли над верхушками мачт корабельных.
Левой рукою копье поднимала крылатая Ника,
Правою, рог прилагая к устам, возвестила победу.
Полиоркета избравши корабль, на носу черноостром
50. Стала она, кораблям Птолемея копьем угрожая.
В сердце своем веселяся, Деметрий отдал повеленье
В жертву богам, как пристойно, свершить на брегу гекатомбу.
80. После же войско всю ночь, до восхода багряныя Эос,
Пищей героев — поджаренным мясом с вином угощалось,
С луком сухим, с чесноком благовонным в прикуску —
Так же, как вы угостите аэда за это сказанье.
В память победы Деметрий искусного вызвал Скопаса,
85. Дабы воздвиг на утесе, над гаванью Самофракийской
В память победы морской изваянье крылатыя Ники…
Есть меж Кикладами остров, поросший колючкой,
Парос, где множество мраморных скал и утесов,
Глыбу паросского мрамора выбрал Скопас богоравный
90. Тяжкоогромную, чистую, трещин лишенную черных.
Молот тяжелый и острый резец из седого железа
В мощные руки зажав, обрубил он излишества глыбы,
Сущность оставив богини Победы, стремительной Ники.
После, огладивши статую начисто скобелем острым,
95. Воском пчелиным до ясного блеска натер изваянье —
Изображенье богини победы, крылатыя Ники,
На корабельном носу устремленныя в бурном порыве.
Гражданам Франии царь Антигон, победитель Сотера,
С сыном Деметрием мирным житьем насладиться не дали:
145. Видно, напрасно им Ника победу дала над врагами.
Славы возжаждав, Деметрий с отцом устремились к Афинам,
Новые войны начав, угрожая селеньям ахейским.
Вечные боги послали тогда предсказанье на остров:
Днем, средь сиянья лучей Гелиоса, в глазах у народа
150. Статуя Ники крылатой исчезла с утеса над морем —
Будто и не было здесь сотворенной Скопасом
Ники крылатой, шагнувшей вперед с корабельного носа.
215. В битве при Ипсе погиб Антигон, пораженный железом,
Сын же, Деметрий, спасаяся бегством, ушел от погони…

ГЛАВА ПЯТАЯ,

рассказанная журналистом Э. Д. Мелоуном
Мне с большим трудом удалось уговорить Челленджера поехать в Париж. Всю дорогу он осыпал меня отвратительными ругательствами, как будто я виноват в том, что, кроме ученых, в Лувр пригласили каких-то сыщиков. Но я-то знал старика и помалкивал.

Должен признаться, что наш соотечественник, знаменитый сыщик Шерлок Холмс оказался чрезвычайно хладнокровным джентльменом. Он спокойно выдержал испепеляющий взгляд Челленджера, которого для иного, менее искушенного человека было бы вполне достаточно, чтобы провалиться на месте. Доктор Ватсон, постоянный спутник Холмса, и мой приятель, сэр Артур Конан-Дойл, также держали себя, как подобает англичанам.

Впрочем, и старик вначале вел себя вполне прилично. Он с интересом осмотрел постамент исчезнувшей Ники Самофракийской и загадочные рубчатые следы вокруг. При виде этих следов я невольно вспомнил отпечатки ног кошмарных чудищ возле Центрального озера, которое мы некогда открыли в стране Мепл-Уайта, — и сказал об этом Челленджеру.

— Чушь! — рявкнул он. — Не лезьте не в свое дело.

Он сунул кулак под седеющую бороду и задумался, глядя на ровную, будто перекушенную двумя челюстями, поверхность пьедестала. Затем он взглянул на нас и сказал зычным голосом:

— В этом жалком сборище вряд ли найдется человек, знакомый с работой молодого немецкого ученого об относительности времени, так что и говорить не о чем.

— Профессор, — сказал префект полиции. — Позвольте познакомить вас с письмом, полученным дирекцией Лувра. Неизвестный похититель согласен вернуть статую за выкуп — сто тысяч золотых франков. Он пишет, что…

— Какое мне дело до ваших полицейских забот! — прервал его Челленджер. — Надеюсь, не для того пригласили меня сюда, чтобы рыскать по парижским трущобам в поисках воров.

— Разумеется, профессор, — сказал Холмс. — Но мы бы хотели узнать ваше мнение…

— Что вы можете понять в моем мнении? — закричал Челленджер, сверля Холмса яростным взглядом. — Позволительно будет сказать, мистер сыщик, что хотя объем вашего черепа близок к человеческому, я сомневаюсь, что он вмещает мозг. Вам следует знать свое место — рынок Петтикот-лейн, где вы можете ловить похитителей рваного тряпья. Вы гнусная полицейская ищейка, вот кто вы такой!

Годы не остудили бешеного характера старика. Он бушевал не меньше, чем в те далекие дни, когда профессор Иллингворт из Эдинбурга публично заявил, что Затерянный мир, открытый нами в дебрях Южной Америки, — сплошная мистификация. Но ярость Челленджера разбивалась о холодную сдержанность Холмса, как морской прибой о скалы моей родной Ирландии.

— Вы неправы, сэр, — вступил в разговор сэр Артур. — Мистер Холмс никогда не служил в полиции.

— Я, кажется, беседую не с вами, — немедленно набросился Челленджер на сэра Артура. — Но если хотите, скажу и о вас. Бросить научную работу, врачебную деятельность и бегать за сенсациями, писать грошовые романы, вызывать духова-вряд ли это отличает ваш уровень, сэр, от уровня игуанодона средних способностей!

Я уже жалел, что привез сюда старика.

— Однако это уже слишком, — сказал сэр Артур, побледнев. — Вы не смеете разговаривать со мной подобным образом.

— Ах, не смею! — взревел профессор, выпячивая грудь колесом. — Так знайте, что мне не раз приходилось проучивать разных нахалов, и не будь я Джордж Эдуард Челленджер, если сейчас не поставлю вас на место!

С этими словами он двинулся на сэра Артура. Тот был очень, очень бледен.

— Вы не сделаете этого, Челленджер! — воскликнул он.

Я попытался остановить старика, но он оттолкнул меня, как ребенка. В следующий момент он кинулся на сэра Артура и обхватил его своими огромными ручищами. Они покатились вниз по лестнице, тузя друг друга. Челленджер продолжал при этом изрыгать проклятия, а сэр Артур только пыхтел, так как его рот был забит профессорской бородой.

И тут Холмс вдруг испустил дикий вопль.

— Джентльмены, ради бога, остановитесь! Обернитесь, умоляю вас!

И мы увидели… Не знаю, как объяснить это чудо, но мы увидели Нику Самофракийскую. Пропавшую Нику! Она будто с неба слетела прямехонько на свой пьедестал. И — еще одно чудо! — у нее теперь были и голова и руки. В одной руке она держала копье, а в другой — боевой рог, приставленный к губам…

Боже милостивый! Я просто не верил своим глазам.

Челленджер и сэр Артур, запыхавшиеся, красные, стояли рядышком внизу, на лестнице, и тоже изумленно смотрели на прекрасную статую.

Затем произошла еще одна поистине невероятная вещь. Рядом с Никой вдруг появился странно одетый молодой человек без сюртука, без шляпы, а у его ног — собака из породы немецких овчарок. Он улыбнулся и помахал нам рукой.

Челленджер так и рванулся к нему.

— Эй, вы, послушайте! — крикнул он. — Одно только слово: из какого вы времени?

— Охотно, — с заметным иностранным акцентом сказал молодой человек. — Сейчас я нахожусь в одном времени с вами… если только вы в самом деле существуете. Это слишком сложно, а у меня нет времени объяснять. Счастливо оставаться!

Видение исчезло, растаяло, растворилось в воздухе.

А теперь приспело время поставить точку, ибо все то, что я мог бы рассказать, покажется сущим пустяком по сравнению с необъяснимым чудом, свидетелями которого все мы были. Жалею только об одном: приходится рассказывать обо всем этом устно — из-за железного запрета, наложенного на прессу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

предоставляющая заключительное слово Андрею Калачеву
Утром мы с Виктором и Шадричем встретились, как договорились, возле главного корпуса, чтобы вместе подняться к Семену Семенычу.

Я не выспался, был мрачно настроен и остро завидовал Джимке, который после ночных приключений беззаботно отсыпался на своей подстилке.

— Семен Семеныч у себя? — спросили мы в приемной.

— Да, — ответила секретарша. — Пройдите, он вас ждет.

«С чего это он нас ждет? — подумал я. — Неужели Жан-Жак уже успел побывать у него и…»

Мы вошли в кабинет. Семен Семеныч и Жан-Жак сидели в креслах друг против друга. По-моему, они только что смеялись, во всяком случае, вид у них был веселый. Ну ясно, уже успел, гад, втереть очки директору.

— Садитесь, товарищи, — пригласил Семен Семеныч. — Садитесь и рассказывайте.

Я начал рассказывать, но что-то я здорово волновался, у меня першило в горле, и тогда Виктор стал продолжать. Он хорошо говорил — спокойно, точно и веско. Семен Семеныч, по своему обыкновению, тихонько покашливал, его сухое лицо, перечеркнутое сплошной широкой линией черных бровей, было невозмутимо, хотя мы говорили просто ужасные вещи.

— Вот какая история, — негромко проговорил он, когда Виктор умолк. — И не стыдно вам, товарищи?

— Нам? — вскричали мы с Виктором в один голос.

— Да, вам. Как же вы так легко поверили черт знает во что?

— Что значит — легко поверили? — Я вскочил со стула. — Он же сам признался, что запросил выкуп… И мы видели: в книге подчеркнут вес золотых монет…

— Верно, — сказал Жан-Жак. — Я подчеркнул это, когда перед полетом обсуждал с французами сумму выкупа. Она должна была быть такой, чтобы вызвать сенсацию. Ведь основной интерес для нас представляли газетные сообщения.

— Между прочим, Иван Яковлевич, — сказал директор. — Вам придется позволить Михалевичу. Он ждет не дождется часа своего торжества.

— Торжества не будет. Вы сами видите, Семен Семеныч, что мое предположение относительно «эффекта присутствия» в значительной мере…

— Безусловно. Но, с другой стороны, прав и Михалевич. — Семен Семеныч похлопал ладонью по стопке газет.

Они помолчали немного.

Никогда еще я не чувствовал себя так погано. Выходит, это был все-таки эксперимент, а не… Я чуть было не взвыл, припомнив, с какими чудовищными обвинениями обрушились мы на Жан-Жака.

— Разрешите поинтересоваться, — раздался спокойный и очень официальный голос Виктора, — на каком основании эксперимент держали в секрете от нас? Полагаю, что мы с Калачевым имеем некоторое отношение…

— Справедливо, — прервал его Семен Семеныч. — Признаться, Иван Яковлевич, я не совсем понял, почему вы настаивали, чтобы Горшенин и Калачев остались не посвященными.

— Что ж, придется ответить откровенно, — сказал Жан-Жак. — Эмоции для нас, ученых, не должны играть решающей роли. Но — ничего не поделаешь — все мы люди. Так сказать, homo sum. При всем моем уважении к нашим молодым друзьям, к их, я сказал бы, незаурядным способностям, мне крайне не нравилось их поведение. Дело не в том, что они склонялись к мнению Михалевича об «эффекте присутствия» и не считались с моим, — это их право. Они слишком горячи, Семен Семеныч, да, горячи, грубоваты и склонны к скоропалительным решениям, — особенно это относится к Калачеву. Возможно, я… не совсем прав… но именно поэтому — с чисто воспитательной целью я решил не брать их в рейс.

Семен Семеныч покашлял и посмотрел на меня.

— Однако, — сказал он, — если вы решили наказать их подобным образом, то, сдается мне, и они не остались в долгу.

— Да уж… — Ироническая улыбка появилась на холеном лице Жан-Жака. — Будьте уверены, они с лихвой отплатили… Не утруждая себя в выборе слов.

— Но почему вы сами на себя наговорили? — вскричал я. — Пусть мы ошиблись, но вы же ничего не отрицали…

— Опровергать всякие вздорные обвинения — это, знаете ли, мне ни к чему. Да и, признаться, мне стало любопытно: что будет дальше? Я решил немного разыграть вас. Конечно, я не ожидал, что вы настолько взбеленитесь, что захотите высадить… ну, и так далее.

— Это все из-за Леньки! — вырвалось у меня.

Жан-Жак поморщился:

— Что еще за уменьшительные клички?

— Из-за Лени Шадрича, — поправился я. — Он сказал, что «Джоконду» украли именно в одиннадцатом году, — с этого все и началось…

— Правильная догадка, — сказал Семен Семеныч. — Французы рекомендовали эту дату, чтобы гарантировать газетную сенсацию.

Жан-Жак посмотрел на Леню, который внимательно приглядывался к книгам на директорском столе, и сказал:

— Товарищ Шадрич, хотя и был вовлечен в возмутительную слежку за мной, оказался наиболее благоразумным из них. Он вел себя спокойно и не поддержал сумасбродных заявлений. Он внес весьма ценное предложение — посетить Самофракию и устранить из времени разрушение статуи. Наконец, когда мы выгружали статую, он вышел по моей просьбе из Лувра за газетами. Без этого эксперимент не дал бы полного результата — по вине Калачева и Горшенина, которые не выпустили меня из машины. Весьма прискорбно, но должен признать, Семен Семеныч, что сотрудники палеосектора более дисциплинированны, чем мои, хотя я трачу массу реального времени на их воспитание.

Во как! «Массу реального времени…»

Но, делать нечего, надо было просить извинения…

— Прошу извинить меня, Иван Яковлевич, — сказал Виктор. — Но одновременно требую большего доверия.

Я присоединился к нему.

— Ладно, забудем, — великодушно сказал Жан-Жак. — Однако не лишне будет напомнить о правилах поведения. Начну с того, что собаки научных сотрудников не должны проникать в экспериментальную…

— Иван Яковлевич, — прервал его директор, — я думаю, вы проведете эту беседу с товарищами попозже. А теперь прошу учесть следующее. Эксперимент до окончательных выводов должен остаться в тайне. К вашему сведению, молодые люди: всю эту неделю Лувр был закрыт и, кроме сотрудников Дюбуа иЖаклена, никто во Франции не знает, что Ника неделю отсутствовала и что сегодня она появилась с головой и руками. К этому чуду надо еще подготовить общественное мнение. А пока они будут поддерживать версию, будто Нику реставрировали.

— Мы учтем, — сказал Виктор. — Но покажите нам газеты.

Семен Семеныч опять похлопал рукой по стопке французских газет.

— Показывать, собственно, нечего. В газетах ни единого слова о пропаже Ники. Они ничем не отличаются от тех газет за те же числа, что хранятся в архиве.

— Ну, так я и думал, — сказал Виктор. — Активного воздействия на прошлое быть не может.

— Не стоит так категорично, Виктор, — заметил Жан-Жак. — Мы все-таки вошли в прямое соприкосновение с материальными объектами.

— Да, конечно. Но «эффект присутствия» длится только в течение самого присутствия. Он не оставляет следа, не распространяется на будущее.

— Вы хотите сказать, что мы пронеслись в прошлом как призраки?

— Не совсем так. — Глаза у Виктора стали какие-то отрешенные. — Не совсем так…

— Позвольте, — наскакивал на него Жан-Жак. — Мы видели своими глазами, как Ника встала на своей пьедестал в одиннадцатом году — с головой и руками.

— Голова и руки появились у нее несколько часов назад.

Жан-Жак был озадачен, да и я тоже. Семен Семеныч, покашливая, с интересом смотрел на Виктора. А Леня уже успел углубиться в книгу «Парижский Лувр», взятую с директорского стола, — по-моему, он ничего не слышал.

— Не станете же вы утверждать, Виктор, что мы привезли Нику в наш год, а не в одиннадцатый, — сказал Жан-Жак.

— А я и не утверждаю. Я имею в виду расслоение времени… Словом, у меня нет уверенности, что мы побывали в том самом одиннадцатом году, который был на самом деле.

— Вы допускаете два параллельных течения времени? Однако! — Жан-Жак покрутил головой.

— Не знаю, — сказал Виктор. — Дело в том, что путешествие в прошлое противоречит принципу причинности…

— Так что же получается! — закричал я. — Выходит, нашего путешествия не было?

— Об этом-то я и думаю. — сказал Виктор.

ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО

ЗЛОПОЛУЧНАЯ ПРОГУЛКА

В нежно-зеленом небе пылало чужое красноватое солнце, недвижно стоял лес, на горизонте громоздились зубчатые рыжие холмы. Велик был соблазн заняться исследованием этой планеты. Здесь хорошо дышалось. Здесь легко ходилось: планета была поменьше Земли. Но «Юрий Гагарин» требовал серьезного ремонта, а экипаж его состоял всего из шести человек, и Прошин, командир, не счел возможным высылать разведку.

На исходе вторых суток (сутки здесь составляли семнадцать с четвертью земных часов) из фиолетовых зарослей высунулась отвратительная жующая морда на длинной чешуйчатой шее.

— Привет, — негромко сказал кибернетист Новиков, первым заметивший гостя. — Посмотрите, ребята, на этого красавца.

Биофизик Резницкий кинулся за фотоаппаратом, но «красавец», видимо, не искал популярности. Продолжая жевать, он попятился и исчез в зарослях. Послышался треск ломаемых деревьев, потом все стихло.

— Командир, — взмолился Новиков, — не будьте жестокосердны, разрешите прогуляться по планете.

— У нас другая задача, — сказал Прошин. — Нам нужно спешить.

Резницкий кивнул, подтверждая слова командира. Затем он произнес ломким голосом, похожим на голос обиженного ребенка:

— Трехчасовую вылазку, полагаю, можно бы сделать.

Прошин вопросительно взглянул на бортинженера, тот коротко махнул рукой; пусть, мол, идут, управимся.

— Хорошо, — сказал Прошин. — Отправляйтесь, Сергей Сергеевич, и вы, Алексей. Ровно через три часа прошу быть на месте. До наступления темноты.

Так вот и получилось, что Резницкий и Новиков отправились в свой злополучный поход.

Вездеход, покачиваясь на неровностях почвы, описал большую дугу вдоль лесной опушки и вышел к рыжим холмам, затем углубился в лес. Дважды Новиков останавливал машину, и Резницкий брал пробы грунта и образцы растительности. Лес поредел, расступился, открылась поляна.

Разведчики откинули люк и собрались было вылезти наружу, как вдруг услышали тяжелый топот и треск. На поляну, ломая заросли, выбегало зверье, словно сошедшее со страниц учебника палеонтологии. В смотровых стеклах замелькали чешуйчатые бока, пилообразные хребты и длинные шеи со страшными мордами. Целое стадо ящеров, волоча тяжелые хвосты, торопливо прошло мимо вездехода, — и тут появились теннисные ракетки.

Их было несколько штук. Они были ростом метра в три, но формой напоминали именно теннисные ракетки. Подняв над черными массивными рукоятями решетчатые лопасти, они летели, почти задевая траву.

Новиков коротко свистнул, переглянулся с Резницким. Затем он захлопнул люк и включил двигатель. ИПДП — инструкция по поведению на других планетах — предписывала в случае встречи с неизвестными беспилотными устройствами немедленно выйти из зоны возможного столкновения и удалиться на расстояние, недоступное скорости и направлению упомянутых беспилотных устройств.

Вездеход помчался назад, но на втором десятке метров резко остановился. Разведчиков тряхнуло, заскрипели предохранительные ремни, благодаря которым они избежали удара о пульт управления. Двигатель продолжал работать, гусеницы рвали почву, но вездеход стоял, словно упершись в невидимую стену. В смотровых стеклах мелькнули две-три ракетки.

— Вот я вас! — зло сказал Новиков и повернул машину влево.

Но и влево путь был закрыт. И вправо тоже. Лишь в одном направлении вездеход мог двигаться свободно — в ту сторону, куда шли ящеры.

Новиков остановил машину. И тотчас страшная сила прижала разведчиков к сиденьям. Тело налилось такой тяжестью, будто кровь превратилась в ртуть. Космонавтам не впервой было испытывать подобные перегрузки, но меньше всего они ожидали столкнуться с ними здесь.

— Двенадцать «же», — прохрипел Новиков.

Он потянулся к рычагу и, мыча от пронзительной боли в костях, включил сцепление. Вездеход двинулся, ощущение тяжести исчезло. Но оно возникало каждый раз, как разведчики пробовали изменить курс. Тяжесть гнала машину вперед и вперед, в одном направлении, вслед за зверями.

— Влипли, — сказал Новиков. — Гравитационная ловушка.

— ИПДП позволяет применять оружие только в случае прямого нападения. Прямого нападения нет. Будем выжидать.

Всю ночь вездеход шел, освещая фарами чешуйчатые туловища зверей. Долго тянулось слева, отсвечивая розовым, не то озеро, не то стеклянная равнина, потом местность стала холмистой. Ящеры, видно, устали, они плелись еле-еле, и вездеход шел на малой скорости в середине стада, и свернуть по-прежнему мешала невидимая стена.

Утро наступило сразу, без рассветных сумерек. Впереди в рыжем склоне холма зияло полукруглое отверстие, и в это отверстие начали втягиваться звери.

Новиков взглянул воспаленными глазами на Резницкого.

— Хватит. Надо вылезать из машины. Я в этот чертов туннель не поеду.

— Да, пожалуй, — отозвался Резницкий.

Он перекинул через плечо ремешок кинокамеры и взял футляр с бортовым журналом. Новиков взвалил на спину портативную рацию и выключил двигатель. Затем, преодолевая навалившуюся тяжесть, затянул тормоза и вылез из машины. За ним выполз Резницкий. Перегрузка сразу исчезла. Разведчики смотрели, как несколько роботов повисло вокруг вездехода.

Новиков криво усмехнулся:

— Стараются сдвинуть — да не выходит… Дайте-ка кинокамеру.

Прилетела целая стая роботов. Они окружили машину, выпустили крючковатые манипуляторы. Зарываясь заторможенными гусеницами в землю, подымая клубы пыли, вездеход сдвинулся с места и медленно скрылся в черной дыре туннеля, уже поглотившей зверей.

На разведчиков роботы не обратили ни малейшего внимания.

СЕРЫЕ СУЩЕСТВА

Новиков поставил рацию на мягкую фиолетовую траву и связался с «Юрием Гагариным». Слышимость была скверная. Новиков охрип, пока прокричал Прошину о случившемся, каждую фразу приходилось повторять. Прошин запеленговал место, где находились разведчики, и обещал через час вылететь за ними на вертолете.

Новиков повеселел.

— Сергей Сергеевич, — сказал он, — я проголодался. Нет ли у вас в кармане баклажанной икры?

Они подкрепились шоколадной пастой и решили немного прогуляться, не отходя, впрочем, далеко от того места, которое запеленговал Прошин.

Вдруг они разом остановились. Знакомое ощущение тяжести навалилось, пригнуло их к земле. С трудом передвигая ноги, они сделали еще несколько шагов — перегрузка стала нестерпимой. Разведчики отступили. Они пошли вдоль невидимой преграды, нащупывая ее вытянутыми руками.

— Гравитационная стена, — сказал Новиков. — Кто-то определенно хочет познакомиться с нами… Интересно, высока ли она?

Он подобрал камень и швырнул его вверх, в сторону преграды. Сначала камень летел по привычной для глаза баллистической кривой, потом отскочил, будто встретившись с твердым препятствием. Разведчики принялись метать камни. Вскоре они поняли, что гравитационная стена была не вертикальной, а искривлялась внутрь.

— Привет, — сказал Новиков, шумно отдуваясь. — Мы под сплошным колпаком.

— Вызывайте Прошина, — сказал Резницкий. — Лететь сюда нельзя. Вертолет не пройдет сквозь купол.

Прошин встревожился, выслушав сообщение разведчиков.

— Ищите проход! — закричал он. — Не теряйте времени, идите вдоль этой дурацкой стены и ищите проход. Слышите, Алексей? Будьте осторожны! Будьте осторожны! Связывайтесь со мной каждый час! Вы слышите?

И разведчики пошли вдоль невидимой стены. Новиков остановился, схватил Резницкого за руку.

— Ущипните меня, Сергей Сергеич… Я брежу…

Резницкий посмотрел в направлении взгляда Новикова. Справа, в глубине рощи, что-то мелькало. Было похоже, что крутится огромное вертикальное колесо, вроде тех, что издавна ставят на Земле в местах массовых гуляний.

Разведчики переглянулись и быстро направились в глубь рощи.

— Там люди сидят, — сдавленным шепотом сказал Новиков. — Как у нас в парках… Бред какой-то…

Они вышли на большую поляну и остановились, пораженные. Крутилось аттракционное колесо с подвесными креслами, в креслах сидели бледно-серые существа, похожие на людей… И в то же время непохожие. Вокруг колеса бродили и лежали на траве такие же существа — видно, ждали своей очереди. Они не носили одежды, У них были непропорционально маленькие головы, длинная шея переходила в туловище, лишенное плеч, расширяющееся книзу, руки-коротышки едва доходили до живота, а ноги были толстые, массивные, как тумбы. Чем-то эти существа напоминали кенгуру. Они молчали. Ни выкрика, ни смеха, ни обрывка разговора. В полной тишине существа крутились на колесе, то взмывая на пятидесятиметровую высоту, то проносясь над густой травой, а другие молча ждали своей очереди.

Так вот они, разумные существа чужого мира!

Воодушевление победило естественную осторожность. Разведчики кинулись к хозяевам планеты.

— Дорогие товарищи! — закричал Новиков, сияя от счастья. — Дорогие друзья! Вы не понимаете нашего языка, но это ничего! Мы обязательно поймем друг друга…

Братья по разуму вели себя странно. Они не обратили на разведчиков никакого внимания. Кое-кто из них, правда, оглянулся на голос, но тут же, скользнув взглядом, отвернулся. Улыбки погасли на лицах разведчиков. Новиков встал на пути одного существа, которое брело вокруг колеса, и знаками показал, что хотел бы с ним поговорить. Существо равнодушно взглянуло ускользающими узкими глазами и медленно свернуло в сторону. Оторопь взяла Новикова: таким холодным взглядом могла бы посмотреть лягушка.

— Не забывайте ИПДП, — проворчал Резницкий, — держитесь от них подальше.

И тут же присел возле существа, лежащего в траве, и принялся внимательно его разглядывать.

— Алеша, — позвал он негромко. — Очень интересно: у них на черепе третий глаз.

— Что-то они мне не особенно нравятся, эти здешние, — сказал Новиков. — Непохоже, что они управляют роботами. Может, наоборот?

— Ну, бросьте.

Между тем колесо крутилось все быстрее. Кресла с серыми существами взмывали к небу и падали вниз, и снова взмывали.

— А кожа у него мелкочешуйчатая, — сообщил Резницкий. — Пальцы на руках очень слабо развиты… Интересно было бы взглянуть на зубы…

— Только не кладите ему палец в рот, — рассеянно сказал Новиков, глядя на колесо. — Ничего себе раскрутили. Тихие, а любят острые ощущения… Ох! — вырвалось у него.

Серое тело вылетело из подвесного кресла. Подброшенное центробежной силой, оно взвилось в зеленое небо, перекувырнулось и с глухим стуком упало на землю.

— Остановите колесо! — заорал Новиков и бросился к упавшему телу. Резницкий побежал за ним. Помощи никакой не требовалось: серое существо разбилось насмерть. Обитатели рощи не спеша сходились к месту происшествия, молча смотрели на труп сородича, молча брели дальше на своих тумбообразных ногах. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась теннисная ракетка. Она выпустила манипуляторы, подхватила труп и умчалась куда-то, скользя над травой и ловко огибая деревья. А колесо все крутилось, правда, уже медленнее.

— Ф-фу! — выдохнул Новиков, обращая к Резницкому расстроенное лицо. — Духотища какая… — он отер пот со лба и шеи.

— Что скажете, Сергей Сергеич?

— Пойдемте-ка, Алеша, к стене. Надо искать проход.

— Пойдемте…

Их внимание привлекли небольшие усеченные пирамидки, стоявшие тут и там на поляне. Они были из черного стекла, и на каждой был желтый круг, а внутри круга — черный квадратик. Подавленные, молчаливые, разведчики вернулись к невидимой стене и пошли вдоль нее. Среди деревьев то и дело мелькали серые тела обитателей рощи, но разведчикам уже расхотелось устанавливать с ними контакт.

— Сдается мне, — сказал Новиков, — что мы попали на планету непуганых идиотов.

РЕЗНИЦКИЙ НАРУШАЕТ ИПДП

Прохода не было. Разведчики убедились в этом, когда к концу дня вернулись к тому месту возле рыжих холмов, где в загадочном тоннеле исчез вездеход. Гравитационный колпак накрывал добрую сотню квадратных километров.

— Неужели эта мощная силовая защита существует лишь для того, чтобы оградить этих «кенгуру» от зверья и других неприятностей? — сказал Новиков. — Чтобы они тут ходили голышом и катались на колесе? Они ведь ничем не заняты, Сергей Сергеич. Бродят по роще, валяются в траве, жрут из автоматических кормушек… Чем не райская жизнь?

…Разведчики сильно проголодались. Вездеход, в котором был пятисуточный запас провианта, исчез, тюбик шоколадной пасты, обнаруженный Резницким в кармане комбинезона, давно опустел. Два часа назад они видели, как серые существа потянулись к черным пирамидкам, стали извлекать из них какие-то желтые диски и меланхолично жевать эти диски, рассевшись на траве вокруг кормушек.

— Давайте попробуем, что за еда, — предложил Новиков, глотая горячую слюну.

— Нельзя, — сказал Резницкий.

— Знаю, что нельзя. — Новиков тяжко вздохнул. — Полжизни отдал бы за цистерну газированной воды.

Положение было просто отчаянное. Прошин, с которым они несколько раз связывались, очень тревожился.

— В самом крайнем случае, — сказал он, узнав, что прохода в стене не обнаружено, — в крайнем случае мы взорвем стену фотонной бомбой.

— Вряд ли это поможет, — с сомнением ответил Новиков. — Павел Иванович, мы тут обнаружили какой-то автоматический центр управления. Мы попробуем разгадать его устройство и…

— Хорошо, — крикнул Прошин. — Только поскорее. И будьте осторожны!

Разведчики возвратились к месту, где они около часа тому назад, завершая обход зоны, приметили решетчатый купол, окруженный кольцевым рвом. Кроме купола на острове возвышалась высокая башня, стояли башенки поменьше, мачты, похожие на весла, воткнутые в землю, лопастью вверх, еще какие-то сооружения — все из того же черного стекла.

Ров был широк, метров в двадцать, и заполнен водой. Разведчики постояли на берегу, вглядываясь в сооружения по ту сторону рва.

— Явно центр управления, — сказал Новиков. — А ров, должно быть, для того, чтобы эти слабоумные не могли прийти и чтонибудь испортить. Они, конечно, боятся воды.

Резницкий хмыкнул.

— А мы воды не боимся, но…

— ИПДП не предусматривает запрещения форсирования водных преград, — быстро сказал Новиков.

— Ладно. — Ввиду чрезвычайных обстоятельств Резницкий сделался покладистым. Кроме того, он был очень, очень голоден.

Разведчики разделись и повесили комбинезоны на ветки дерева, чтобы низкорослые обитатели зоны не смогли до них дотянуться. Потом переплыли ров и с некоторой опаской ступили на внутренний берег.

— Так. — Новиков ладонями согнал воду с тела. — Мы здесь, и мы живы. Центр управления нас не уничтожил. Нам не угрожает опасность. Мы переплыли ров, и мы живы…

— Помолчите, Алеша, — тихо сказал Резницкий. — А то я подумаю, что вы трусите.

— Я? Трушу? — Новиков храбро зашагал к куполу. — Тоже мне, психолог, — проворчал он себе под нос.

Они осторожно пролезли под широкими клетками решетки. Здесь, под куполом, стояло несколько установок, похожих на химические аппараты. Они соединялись причудливо изогнутыми магистралями. В прозрачных голубоватых трубах пульсировала пузырчатая жидкость. На черных корпусах аппаратов были нанесены разноцветными красками сложные комбинации спиралей, прямых и кривых линий.

— Ишь, разрисовали, — сказал Новиков, разглядывая установку. — Напоминает наши печатные схемы…

Он представил себе неведомого конструктора, который с набором кистей и проводящих красок вдохновенно переносил на корпуса аппаратов то, что рождалось в его напряженном мозгу. Неужели он тоже был из породы этих слабоумных серых существ?..

В полной тишине рисованные схемы непрерывно меняли свои цвета. Центр работал.

— Ну что ж, — бодрым голосом сказал Новиков. — В конце концов, это кибернетическое устройство. Очень совершенная и хорошо защищенная счетно-решающая машина. А раз так, то мы с вами, Сергей Сергеич…

— Алеша, — прервал его Резницкий, — наклонитесь ко мне. — И он прошептал Новикову в ухо: — Не надо здесь разговаривать. Оно может слушать и анализировать наши разговоры. Оно наверняка наблюдает.

— Гм… Верно.

— И не трогайте ничего руками. Мало ли что, сработает какое-то защитное устройство…

Разведчики тщательно осмотрели установки под куполом. Затем, обойдя трубы, поднимавшиеся из скважин, пролезли под решеткой в большую башню. Здесь помещалось странное устройство, больше всего напоминающее какую-то игру-головоломку. Палочки и одетые на них кружки, все время переходящие с одной палочки на другую. У Новикова загорелись глаза.

— Товарищи родители, — сказал он. — В наш универмаг поступила очень интересная игрушка.

С этими словами он вытащил из пластмассового футляра, висевшего у него на ремешке, бортовой журнал и карандаш и принялся зарисовывать схему «игрушки».

— Дети будут визжать от восторга, — приговаривал он. — Ничто так не развивает здоровую любознательность ребенка, как настольные игры… а также игры на свежем воздухе… Вот так… — карандаш быстро бегал по бумаге.

Начало темнеть. Зеленое небо померкло — и вдруг вспыхнул неяркий приятный свет. Казалось, светился сам воздух. Разведчики изумленно огляделись. Тишина. Бегущие, меняющиеся краски на панелях. И на том берегу — мягко освещенная роща, по которой бродят тихие бесполезные существа…

Новиков долго и старательно рисовал. Затем разведчики вышли из башни и осмотрели маленькие, совершено одинаковые башенки-шкафчики, стоявшие вокруг. Их было двенадцать.

— Пошли обратно, — сказал Резницкий.

Они переплыли ров. Вода была теплой, и воздух был теплым, — видно, работала установка искусственного климата. От голода кружилась голова. Разведчики побрели на поляну с кормушками и без сил опустились на траву.

Был как раз час очередной кормежки. Вдруг Резницкий поднялся и решительно пошел к ближайшей кормушке. Он чуть помедлил, потом тронул пальцем черный квадратик в центре желтого круга. Подоспевший Новиков увидел, как круг подался назад, и из отверстия вывалился на ладонь Резницкого желтый диск.

— Сергей Сергеич… — пробормотал Новиков, но было уже поздно; биофизик впился в диск зубами.

«ИНСПЕКТОР УКУСИЛ МУХУ…»

Резницкого разбудил шум шагов. Кто-то ходил вокруг да около, шуршала трава. Сергей Сергеевич поднял голову и увидел серое существо. Оно то одной ногой, то другой медленно подталкивало футляр с кинокамерой.

Резницкий тронул за плечо Новикова, спавшего рядом. Тот сразу сел, русые волосы его были спутаны, к небритой щеке прилепились травинки.

— Что случилось?

Биофизик указал на серое существо.

— Xa! — воскликнул Новиков и направился было к существу, чтобы отнять кинокамеру, но Резницкий схватил его за руку.

— Подождите, Алеша, давайте понаблюдаем.

— Но этот футболист раздавит камеру! Посмотрите на его ножищу!

— Лучше взгляните на его зад. Видите? Хвостик. — Резницкий нацелился фотоаппаратом и несколько раз щелкнул затвором. — Очень интересно, — продолжал он. — Проявление любопытства к незнакомому предмету… Это какой-то проблеск, Алеша… Стойте! — воскликнул он.

Новиков кинулся к существу и выхватил кинокамеру из-под его занесенной ноги.

— Игрушку нашел? — грубо спросил он. — Давай-ка проваливай! Катайся на колесе, а сюда не лезь.

Существо безропотно пошло прочь. Резницкий поспешил за ним, встал у него на дороге и протянул карандаш. Существо скользнуло передними глазами по ладони Резницкого, а теменным глазом — по его лицу. Затем оно медленно протянуло четырехпалую руку и взяло неуклюжими пальцами-обрубками карандаш. На миг Резницкий испытал неприятное прикосновение холодного и шершавого. Он вынул из кармана другой карандаш и блокнот и показал, как надо писать. Но существо уже не смотрело на Резницкого. Зажав карандаш в кулачке, оно повернулось и побрело в сторону. Резницкому показалось, будто оно издало легкое, чуть слышное повизгиванье.

— Пора придумать им имена, — сказал он. — Пусть будет хоть Севастьяном.

Новиков вызвал командира.

— Их пища годится для еды? — переспросил Прошин, выслушав доклад. Голос командира звучал недоверчиво. — Вы уверены, Алексей?

— Вполне, Павел Иванович. Вкусно даже. Утоляет не только голод, но и жажду.

— Все-таки вы очень неосторожны. Удивляюсь, как Сергей Сергеич не удержал вас от такого риска. Передайте, пожалуйста, ему трубку.

Новиков, хитро прищурясь, протянул трубку Резницкому.

— Да, Павел Иванович. Видите ли… — Резницкий смущенно кашлянул. — Конечно, я помню ИПДП. Но… Он, конечно, горяч, но, Павел Иванович, я, как биолог, решил первым попробовать… Да, я… Это синтетическая пища, она вполне пригодна, подтверждаю…

— Умыться бы, — сказал Новиков после окончания радиосеанса.

— Умоемся, когда будем переплывать ров.

— Гениальная мысль, Сергей Сергеич!

Между тем настал час утренней пищи. Медлительные серые фигуры потянулись к кормушкам.

— Они знают время кормежки, — сказал Новиков. — Чем нас угостит сегодня Центр?

Желтые диски оказались совсем другого вкуса, чем вчера. В них была приятная освежающая кислинка, а вчерашние напоминали скорее сладковатую сдобу. Диски легко таяли во рту.

— Ну, Сергей Сергеич, — пойдемте работать.

— Моя работа здесь, Алеша… Хотя, лучше я пойду с вами. В кибернетике я не очень силен, но за вами надо присматривать.

Новиков ухмыльнулся;

— Вчера вечером я убедился, что присматривать надо не столько за мной, сколько…

Резницкий поджал губы и промолчал.

Они пошли к Центру, выверяя по дороге план действий. Прежде всего следовало изучить блок программирования, схему которого Новиков уже зарисовал. Принципиально в блоке, как утверждал Новиков, не было ничего резко отличного от земных счетно-решающих устройств. Но некоторые различия, разумеется, имелись, их-то и требовалось разгадать. Затем надо было найти участок электронного мозга, управляющий силовой защитой зоны, — службу безопасности, так сказать, — и заставить его принять команду о снятии силовой защиты. Или, по крайней мере, заставить открыть проход в гравитационной стене. Ведь был же сделан проход для загона животных — значит, в программе Центра имелась такая задача.

— Хотел бы я знать, — сказал Новиков, — кто создал этот автоматический рай…

— Могу сказать одно: создатели были живыми и мыслящими.

— А если так, — подхватил Новиков, — то и они подходят под древнюю земную поговорку — человеку свойственно ошибаться. Иными словами — на всякую старуху бывает проруха. Верно, Сергей Сергеич? При всей своей мудрости они уже допустили один просчет: не учли, что мы с вами умеем плавать, и ров для нас не преграда…

Резницкий предостерегающе приложил палец к губам.

Они переплыли ров.

Как и вчера, на черных панелях аппаратов менялись цвета рисованных схем. В башне блок программирования вел нескончаемую игру с палочками и кружками. Разведчики несколько часов подряд наблюдали за работой электронного мозга. Новиков исписывал тетрадь рядами математических значков.

В черном куполе, возвышавшемся над блоком программирования, светился зеленоватый кружок. Куда бы ни переходили разведчики, зеленый глаз все время был устремлен на них. Умная машина явно вела наблюдения, от этого было как-то не по себе.

— Петух схватил мокрую тряпку и повесил ее на балконе, — говорил Новиков.

— Слон бэ-семь, шах! — отвечал Резницкий.

Они нарочно несли чепуху, чтобы сбить машину с толку.

— Инспектор укусил муху за левую ногу…

Обмениваясь подобными замечаниями, они внимательно изучали систему перестановок и систему включений, а зеленый глаз испытующе смотрел на них, и они вдруг ощутили непреодолимое желание поскорее уйти из башни.

Разведчики постояли возле скважин, над одной из них курился желтоватый дымок. Осмотрели высокие мачты, похожие на весла, — это были, несомненно, локаторы-приемники информации. Потом зарисовали схемы аппаратов под решетчатым куполом. Усталые, они покинули Центр и возвратились на лужайку с кормушками. Вдали — они ясно видели — гнулись деревья под порывами ветра, клубились тучи, быстро растекаясь по зеленому небу. А в роще по-прежнему было тихо, не колыхался ни один лист на деревьях, и серые существа бродили тут и там, валялись на траве, и, когда настал час ужина, потянулись к кормушкам.

Разведчики тоже подкрепились, а потом принялись за вычисления.

— Ничего себе, схемочка, — проговорил Новиков. — Аж затылок трещит…

— Вот что, Алеша. Мы вручную не справимся. Вызывайте корабль и сообщите наши данные, пусть их дадут вычислительной станции.

— И то верно. — Новиков озабоченно осмотрел передатчик. — Питание на исходе, Сергей Сергеич.

— Надо экономить.

«А то я не знаю», — неодобрительно подумал Новиков и вызвал корабль.

— Как там у вас? — услышал он далекий голос Прошина. — У нас сильнейшая буря. Тепловая буря! Пришлось прекратить работы.

— У нас все тихо, — ответил Новиков. — Живем под колпаком… Под колпаком, говорю! Павел Иванович, примите данные для вычислительной станции, нам тут самим не справиться, очень сложная комбинаторика. — И он продиктовал командиру данные и договорился об утреннем сеансе связи.

В роще зажглось вечернее освещение. Новиков лег на траву, закинув руки за голову, и задремал. А Резницкий подсел к трехглазому существу, валявшемуся поблизости, и осторожно коснулся пальцами его запястья, отыскивая пульс. «Подопытный» даже не взглянул на Резницкого — видно, лень было шевельнуть веками. Он медленно перевалился на другой бок, и тогда неугомонный Реэницкий занялся его хвостом.

Тут над рощей пронесся долгий печальный звук, он забирался все выше, выше и сделался нестерпимым для слуха. У Резницкого заныли зубы. Новиков сел и, скривившись, зажал уши ладонями. По всей роще подымались серые существа, а те, что бродили, останавливались, задирая морды кверху.

Высокий звук оборвался, возникла странная музыка: медленное трезвучие повторялось в разных тонах. Серые существа принялись раскачиваться из стороны в сторону. Нельзя сказать, чтобы они поспевали за ритмом, но, видимо, им нравилось раскачиваться.

— Идиоты танцуют! — Новиков изумленно смотрел вокруг. — Их развлекают.

— Посмотрите на Севастьяна, — сказал Резницкий.

— Где он? Как вы его отличаете?

— Вон тот, с карандашом в руке.

— А! — Новиков засмеялся. — Танцует с научным видом. Ну, умора!

Он застрекотал кинокамерой.

Танцы продолжались около получаса, затем последовало длинное воющее «вл-вл-вл-вл-вл-вл», и вдруг голос Резницкого отчетливо произнес:

— Инспектор укусил муху за левую ногу.

Разведчики ошалело переглянулись. А над рощей неслось:

— Слон бэ-семь, шах!

— Петух схватил мокрую тряпку…

Машина в строгом порядке — от конца к началу — повторила все, что разведчики говорили во время двух посещений Центра. Все, включая шепот Резницкого: «Не надо здесь разговаривать, оно может слушать…» Все, вплоть до первой фразы Новикова: «Ишь, разрисовали…» Затем машина в быстром темпе прогнала запись в обратном порядке и занялась вариантами.

— Петух укусил… слон на балконе… Визжать от восторга будут инспектор…

Центр громоздил фразы, усложнял их, отбирал слова с одинаковыми окончаниями: «визжать — слушать — анализировать…»

— Ловко работает, собака, — прошептал Новиков, ему было и интересно, и страшновато. — Изучает язык…

— Ногу — муху — тряпку, — деловито группировала машина.

— Хорошо еще, что мы не выболтали там своих намерений, — тихо сказал Резницкий. Лицо у него было бледное, в крупных каплях пота.

Кррак! Все стихло. И после короткой паузы — смена пластинки. Теперь роща наполнилась неприятными звуками — будто пустые консервные банки перекатывали на деревянном полу.

— Посмотрите на Севастьяна, — шепнул Резницкий.

Серые существа после окончания танцев почти все улеглись спать, лишь несколько фигур бродили среди деревьев. А Севастьян стоял возле разведчиков в напряженной позе, вытянув длинную шею, будто прислушивался к перезвону банок, и безгубый рот его слегка шевелился. Реэницкий не сводил с него глаз. Но вот неприятные звуки смолки. «Вл-вл-вл», — провыла машина — и воцарилась глубокая тишина.

— Концерт окончен, — проговорил Новиков и утомленно опустился на траву. — Такие-то дела, брат Севастьян.

ЦЕНТР НЕ ПРИНИМАЕТ ЗАДАЧУ

В семь утра по местному времени разведчики связались с кораблем и получили свои данные, обработанные вычислительной станцией.

— Вы уверены, что сможете спрограммировать задачу о снятии защитного поля? — спросил Прошин.

— Уверен, Павел Иванович, — без колебаний ответил Новиков, но голос у него был тусклый. — Если, конечно, Центр не будет активно противодействовать…

— Поторопитесь.

— У нас на исходе питание передатчика. Придется ограничиться двумя сеансами — утренним и вечерним. В девять вечера мы сообщим следующие данные.

— Хорошо. — Прошин говорил очень спокойно. — Но вы поторопитесь.

Позавтракав, Новиков отправился в Центр продолжать работу. Резницкий напутствовал его подробными предостережениями и остался в роще: он тоже торопился закончить свои исследования. Когда Новиков около трех часов дня возвратился в рощу — «к обеденному прянику», как они говорили, — он застал Резницкого в сильном возбуждении.

— Они катались на колесе… Да, они катались, и колесо очень сильно раскрутилось. Двое вылетели из кресел, понимаете, двое, один за другим, и расшиблись насмерть…

— Да вы успокойтесь, Сергей Сергеич, это у них…

— Понимаете, что-то щелкнуло — раз, раз! — и двое вылетели. Потом, когда колесо остановилось, я посмотрел — в двух креслах были раскрыты шарниры. Там есть устройство для раскрывания шарниров на ходу. С довольно сложным приводом. Но ведь они не могли сами включить его, вы понимаете?..

— Сергей Сергеич…

— И эта рабская покорность судьбе — ужасно, Алеша! Какое страшное вырождение! Поразительно: совершенная техника, выверенное на века управление — как могут при всем при том происходить несчастные случаи?..

— Да послушайте, — прикрикнул Новиков. — Чего вы разволновались? Я разобрался в пищевом блоке и в устройстве, которое ведает развлечениями. И вот что я вам скажу: несчастные случаи запрограммированы.

— То есть как? — Резницкий уставился на кибернетиста. — Вы хотите сказать…

— Они запрограммированы так же строго, как выдача пищи. Для того чтобы точно регулировать количество населения. Учет ведется по счетчикам кормушек, и если появляются лишние рты…

— Но, Алеша, если так, то мы…

— Да, Сергей Сергеич, очень возможно. Очень возможно, что наше появление стоило жизни двум идиотам. Вы сказали — вырождение. Что это значит? Вы думаете, их предки были развитее?

Резницкий не ответил. Он был подавлен настолько, что не захотел обедать, и Новиков с трудом уговорил его подкрепиться «пряником».

— У них великолепные синтезаторы, — рассказывал Новиков, энергично расправляясь с обеденным диском. — Они из воды, воздуха и подземного газа — видели, скважины там? — ну вот, они приготовляют из этого добра синтетическую пищу. Программирующее устройство обеспечивает колоссальное количество практически неповторяющихся комбинаций, поэтому еда всегда разная. Здорово, правда? Ну, я пошел, Сергей Сергеич.

Новиков работал в Центре до позднего вечера и вернулся усталый и мрачный, бросился на траву.

— Она выживает меня из башни, — сказал он негромко. — Проклятая машина. Работаю и все время чувствую: надо уйти. Так и тянет за душу: уйди, уйди. На психику давит…

— Ну и? — Резницкий тревожно смотрел на него. — Пришлось уйти?

— Нет… Выдержал кое-как… Уф-ф!.. Сергей Сергеич, что-то я здорово устал, вызовите, пожалуйста, корабль и продиктуйте эти ряды. — Новиков протянул сумку с журналом. — Если я не ошибся, завтра можно будет программировать.

— Это самопрограммирующаяся машина, Алеша. Примет ли она задачу извне?

— Она может принимать, — уклончиво ответил Новиков. — Там есть устройство для приема программ в виде перфокарт. Более того: я обнаружил там бланки для перфокарт с намеченной сеткой. Похожи на наши… Видимо, кто-то когда-то… — Он замолчал, задумался.

— Значит, все в порядке. — Резницкий удовлетворенно кивнул и откинул крышку передатчика.

Рано утром Прошин передал результаты вычислений. Он диктовал долго и старательно и напоследок сказал: «Желаю успеха. До скорой встречи, ребята».

Резницкий хотел пойти в Центр вместе с Новиковым, но тот резковато отказался от помощи.

— Не надо. Справлюсь сам.

И ушел. Резницкий огорченно посмотрел вслед его прямой удаляющейся фигуре, потом призвал себя к самодисциплине и занялся обитателями рая.

К «обеденному прянику» Новиков не пришел. Резницкий подождал еще немного, а потом решительно направился в Центр. Он переплыл ров и пошел к башне.

Новиков лежал под решеткой, ограждавшей башню с электронным мозгом. Лежал ничком, головой наружу, ногами внутрь. Рядом валялась сумка с журналом.

Резницкий кинулся к нему, вытянул из-под решетки, затормошил.

— Алеша, Алеша… Алеша!

Новиков открыл глаза и посмотрел на биофизика тусклым взглядом.

— Что с тобой? — крикнул Резницкий.

— Ничего, — ровным голосом сказал Новиков. — Очень устал. Хочу спать.

Сергей Сергеевич помог ему подняться и повел к рву. В воде Новиков немного отошел. Он освободился от поддерживающей руки Резницкого и сам поплыл к противоположному берегу.

Алексей сел на траву, обхватив руками голые коленки, взгляд его стал сосредоточенным. Резницкий, сидя против него, терпеливо ждал.

— Значит так, — сказал Новиков. — Ошибки не было… Я все проверил и наколол перфокарту. Я правильно запрограммировал и закодировал, ошибки быть не могло… — Он замолчал.

— Дальше, Алеша.

— Я спрограммировал задачу: снять силовую защиту зоны. Я заложил перфокарту. Что-то в машине крякнуло, и она выбросила перфокарту обратно. Она не приняла задачи. — Новиков опять помолчал немного. — Она затарахтела банками, а потом сказала мне, чтобы я ничего не трогал руками…

— Она сказала?!

— Она это сказала вашим голосом. Но я рассчитал и наколол новую перфокарту — с другой задачей: сделать проход в защитном поле. Очень трудно было. Она выживала меня из башни… Очень хотелось спать… Я дал ей новую перфокарту, но она и ее выплюнула… Дальше я что-то не помню… Помню только, что дьявольски устал, и спать хотелось…

— Алеша, надо попытаться снова.

Новиков покачал головой:

— Нет смысла. Она не примет.

— Вы отдохнули? Пойдемте. — Резницкий встал. — Это наша единственная возможность. Вы же сильный программист, Алеша.

Новиков понуро молчал.

— Давайте, давайте, — понукал его Резницкий. — Спрограммируйте так: не просто проход в защитном поле, а проход для загона зверей. Так будет естественней, такую задачу она должна принять.

Новиков пожал плечами:

— Попробуем.

Он вытащил из сумки свои таблицы и пачку бланков из плотной бумаги с нанесенной сеткой. Сверяясь с таблицами, тщательно проколол на бланке группы отверстий.

Затем они переплыли ров и пролезли под решеткой в башню. Зеленый глаз тотчас вспыхнул и уставился на них. Резницкий ощутил тяжесть в голове. Сонно моргая, он смотрел, как Новиков подошел к устройству, похожему на челюсти тисков, и вложил в него перфокарту. Раздался звук, будто переломили кость, — и перфокарта вылетела обратно, она была смята и слегка дымилась. Задребезжали перекатываемые банки, а потом…

— Это хорошо защищенная машина, — отчетливо произнес голос Новикова, и голос Резницкого, усиленный микрофоном, прошептал: — Не трогайте ничего руками.

Новиков сел, безвольно раскинув руки и прислонившись спиной к решетке ограждения. Резницкий, с невероятным трудом превозмогая желание повалиться и заснуть, растормошил Новикова, и они вылезли из башни.

Стало немного легче, сонливость прошла.

— Вызывает торможение, — тихо сказал Резницкий по-английски. — Да, сильная защита…

Они побрели к берегу.

— Видите эти башенки? — сказал Новиков тоже по-английски. — Двенадцать штук. Это автоматы усиления гравитационного поля. Не пробить нам такую защиту…

— Может быть, испортить ее? Разбить блок…

— Ну, если вам надоела жизнь…

— Что же делать?

— Не знаю.

Отчаяние охватило разведчиков.

КАК ПОГИБЛА ЦИВИЛИЗАЦИЯ?

Они снова обошли всю зону вдоль невидимой стены. Их тренированные тела умели выносить большие перегрузки, и они попытались прорваться на волю. Десяток шагов, полметра на четвереньках, чуть-чуть ползком… Нет, не одолеть… Расплющит насмерть… Пришлось вернуться.

Новиков в бешенстве кинул камень, и камень отскочил от невидимой стены.

Вон, совсем рядом, колышатся на ветру деревья, там свобода, корабль, товарищи…

Выхода не было.

— Остается одно — фотонная бомба, — сказал Прошин на очередном сеансе связи. — Давайте обдумаем, ребята…

— Павел Иванович, подождем еще немного, — прервал его Резницкий. — Бомба вызовет страшные разрушения…

— Но другого выхода нет!

— Но гарантии, что бомба пробьет поле сверхгравитации, тоже нет. Подождем еще день, Павел Иванович. Завтра утром мы свяжемся с вами.

Резницкий выключил рацию. Питание в передатчике подходило к концу. Сергей Сергеевич тоскливо оглядел райскую рощу.

— Давайте пойдем к тому туннелю, куда загнали вездеход, — предложил Резницкий.

Новиков не ответил. Он лежал на траве, закинув руки за голову.

— Алеша, что за апатия? Так нельзя… Почему вы молчите? Алеша! — крикнул Резницкий.

— Что вам надо?

— Возьмите себя а руки! Пойдемте поищем вездеход. Попробуем разогнать его и на большой скорости…

— Чушь.

Все же Резницкий заставил его подняться. Они отыскали холм с зияющей дырой туннеля, но вход в туннель был заперт силовым полем. Разведчики побрели обратно, в рощу. Вдруг Резницкий присел: в шелковистой траве лежали два круглых серых булыжника. Биофизик осторожно поднял один из них, потряс на ладони. Худое небритое лицо его оживилось.

— Так-так, — сказал он, любовно разглядывая кругляш. — Они откладывают яйца. Так я и думал. Они такие же ящеры, как прочее местное зверье, только повыше организованные.

Новиков безучастно стоял рядом. Резницкий сунул кругляш в карман, и разведчики пошли к поляне с кормушками.

— А что, — сказал вдруг Новиков, съев «обеденный пряник». — Пропитание, во всяком случае, здесь есть.

Резницкий пристально посмотрел на него.

— Может быть вы пойдете кататься на колесе?

Язвительный вопрос остался без ответа.

— Послушайте, Алеша, что я думаю о здешних порядках, — сказал Резницкий немного погодя. — Конечно, у меня еще не вполне достаточно информации, но в первом приближении… Словом, некогда на этой планете существовала высокоразвитая цивилизация. Думаю, много тысячелетий тому назад. Предки этих идиотов были деятельными и разумными существами. Но, видимо, бурное развитие техники пришло в столкновение с социальными формами жизни и приняло уродливый характер. Самоуверенная правящая верхушка решила, что настало время обеспечить сытую и беззаботную жизнь для избранных. Лишние, ненужные производители были истреблены. Да, истреблены каким-то мощным оружием. И заменены роботами. Тогда-то и был построен Центр, на который полностью возложили все заботы о жизни и развлечениях. В огороженной жилой зоне с мягким искусственным климатом, с гарантированной синтетической пищей пошла праздная жизнь. Возможно, первое время за «мозгом» следили программисты, от них остался запас бланков перфокарт. Но машина была совершенной, она непрерывно совершенствовалась и программисты от безделья выродились… может, немного позже остальных… Поколения сменялись поколениями и, в конце концов, лишенные радости труда и творчества, стали вырождаться. Их постройки за пределами зоны разрушились и были поглощены джунглями. Ну вот… Вы слушаете или спите, Алеша?

— Слушаю.

— Вырождение шло полным ходом. Верхние конечности, не знакомые с орудиями труда, стали слабенькими, а нижние от малоподвижной жизни превратились втумбы. Неупражняемый мозг сохранил лишь элементарные животные инстинкты.

…Теперь о колесе. Это дьявольский замысел, Алеша, просто дьявольский… Вы сами видели, они откладывают яйца. Роботы подбирают их и, видимо, уносят в какой-то инкубатор. Когда юное поколение подрастает и начинает пользоваться кормушками, тогда появляются лишние рты — и учащаются несчастные случаи на колесе. Вы правы, это запрограммировано… Центр ведет точный учет населения и уничтожает лишних… И все же они каждый день лезут кататься. Создатели колеса позаботились о минимуме острых ощущений, чтобы эти жалкие существа не теряли интереса к жизни. Элемент опасности, риска — как некий стимулятор жизни. Понимаете?..

— Довольно! — заорал Новиков на всю рощу. Лицо его было страшно. — Вы понимаете, черт вас возьми, что нам не выйти отсюда?!

Резницкий изумленно уставился на него.

— Перестаньте, прошу вас… Нас не оставят в беде…

НА АРЕНЕ — ДИНОЗАВРЫ

И еще сутки прошли. Утром Резницкий вызвал «Юрия Гагарина».

— Не знаю, что делать, Павел Иванович, — кричал он в микрофон. — Мы не видим выхода… Что? Не слышу!.. — Он не различал ответных слов. Бесконечно далекий голос Прошина затухал. — Павел Иваныч! — надрывался Резницкий, отчаянно цепляясь за последнюю ниточку надежды, — Павел Иваныч!.. Товарищи! Товарищи, не слышу…

Он швырнул трубку и пнул ногой теперь уже бесполезный ящик рации.

— Вот что, Алексей. — Он пытался говорить бодро. — Надо идти в Центр.

— Не пойду. — Новиков даже глаз не раскрыл.

— Нет, пойдете. Вы кибернетист! Противно на вас смотреть. Спасовали перед простой электронной машиной.

— Уйдите.

— Сейчас же вставайте! — крикнул Сергей Сергеевич, и голос его дал петуха на высокой ноте. — Я не верю, что нельзя справиться с этой проклятой машиной. Мы — люди!

— Мы — люди! — откликнулось четкое эхо.

Тишина…

Резницкий напряженно размышлял, стоя над Новиковым: «Схватить его под мышки и рывком поднять… Нет, он сильнее меня. Да и нельзя так… Нельзя… Мы люди, вот именно. Надо его убедить…».

Тут его внимание отвлекло какое-то движение в роще. Между деревьями летели роботы, все в одном направлении, их полет сопровождался долгим свистящим звуком. Серые существа поплелись вслед за роботами. Они шли гурьбой, тяжко и медленно передвигая ноги-тумбы, и Севастьян тоже направился в ту сторону.

— Алеша, — сказал Резницкий, — что-то происходит. Пойдемте посмотрим, в чем дело. Я очень прошу.

Новиков открыл глаза. Приподнялся на локтях. Да, творится что-то необычное. Он молча встал, откинул нечесаные волосы со лба. «Как у него запали щеки, — подумал Резницкий, — и под глазами круги… Да, и я, наверное, выгляжу не лучше…»

Разведчики пошли за стадом серых существ, пытаясь на ходу подсчитать число обитателей райской рощи.

Через три четверти часа они, обогнув рыжий холм, вышли к каменистому обрыву. Здесь, под обрывом, простиралась ровная площадка, разведчики уже видели ее во время первого обхода зоны, тогда она не показалась им примечательной. Теперь по площадке прохаживались, ковыляя на манипуляторах, восемь роботов. Серые существа расположились на краю обрыва, и разведчики тоже сели — рядом с Севастьяном. Судя по всему, предстояло какое-то развлечение. Центр исправно выполнял свою программу.

— Гляньте-ка, — Резницкий показал на склон холма, замыкавший площадку с противоположной стороны.

В склоне чернела дыра — не второй ли вход в тот самый туннель, куда роботы загнали зверей и вездеход?..

Это предположение вскоре подтвердилось. Роботы выстроились в две шеренги возле туннеля, ни дать ни взять как служители в цирке, и тут из туннеля на площадку полезло зверье. Опираясь на толстые конические хвосты, динозавры медленно разбрелись по площадке. Маленькие головы беспокойно крутились на длинных шеях, не головы, а сплошные многозубые пасти.

— Здорово! — восхитился Резницкий. — Они выдерживали ящеров в туннеле, чтобы те изголодались, а теперь устроят бойню! На потеху райским жителям…

Он застрекотал кинокамерой.

У входа в туннель произошла заминка. Целая стая ракеток слетелась туда. И вот, окруженный роботами, из туннеля выполз вездеход разведчиков. Он зарывался неподвижными траками гусениц в песок, он как бы сопротивлялся, бронированный упрямец, и было похоже, что роботам приходилось нелегко. Они оставили вездеход метрах в трех от туннеля, а сами отошли в сторонку и замерли, будто отдыхая.

— Он вроде бы, в порядке, — сказал Резницкий, любовно глядя на вездеход. — А что, если мы спрыгнем вниз и заберемся в него? И на большой скорости, а Алеша?..

— Смотрите! — Новиков подался вперед.

Один из роботов вышел на арену и остановился между двумя динозаврами. Он замешкался, решетчатая лопасть ракетки повернулась налево, направо… Затем робот направился к тому динозавру, что сидел слева. Животное попятилось, оскалило зубастую пасть. Робот подошел к нему вплотную и вдруг выбросил вперед руку-манипулятор. Динозавр повалился на бок. Несколько судорожных ударов хвостом по песку — и все было кончено.

Подлетело еще несколько роботов, они быстро разрезали огромную тушу на куски. Затем все роботы покинули арену, замерли у входа в туннель.

Стрекотала короткими очередями кинокамера Резницкого. Динозавры зашевелились, их шеи тянулись туда, где в коричневой луже крови лежали куски мяса. Сосед растерзанного зверя, бороздя тяжелым хвостом песок и вертя головой, подошел и начал торопливо жрать, придерживая короткими передними лапами мясо. Тогда и другие звери поспешили принять участие в кровавом пиршестве, и те, кто опоздал, стали выхватывать куски у жующих, и произошло неизбежное.

— Ну и ну! — выдохнул Новиков, глядя, как голодные чудовища молча рвали и пожирали друг друга. — Ликует буйный Рим… Пойдемте отсюда.

— А вездеход? — спросил Резницкий. — Может быть, попробуем…

— А, какой там вездеход! — Новиков схватил биофизика за руку и потащил прочь. — Появилась идея! Вы видели, как робот остановился между двумя динозаврами? Он не знал, какого зверя выбрать.

— Ну и что? — Резницкий посмотрел на возбужденное лицо Новикова. — Робот остановился, потому что его счетно-решающее устройство выбирало: до какого зверя ближе, какой зверь крупнее, тут каждый миллиметр играет роль. Он ожидал, пока…

— Вот именно — ожидал! — вскричал Новиков. — Математическое ожидание! Ну, а если бы робот оказался идеально посредине? А если бы оба зверя оказались идеально одинаковы? Что тогда?

— Вы хотите сказать:

— Да! Да! Вспомните задачу Буридана!

ЗАДАЧА БУРИДАНА

В далеком XIV веке французский философ-схоласт Иоанн Буридан, ректор Парижского университета, сформулировал философское положение, известное под названием «Буриданов осел». Задача проста: голодный осел стоит между двумя одинаковыми копнами сена — стоит точно посредине. Так вот: из какой копны он начнет есть? Если осел будет мыслить логично, он неизбежно погибнет от голода, так как не сможет выбрать. Это очень трудная штука — выбор из двух равных. Если бы хоть маленькая разница…

Осел останется живым только потому, что он живое существо, а следовательно, способен на нелогичные поступки. Вопреки логике он жрет сено из одной копны, хотя она ничем не лучше другой. Только перед тем, как осуществить выбор, осел испытает некоторое колебание.

Но электронно-вычислительная машина умеет принимать только логические решения. Она неспособна к нелогичным поступкам… Новиков снова был полон энергии.

— Помните, там двенадцать башенок? Двенадцать аварийных систем усиления защитного поля. — Он понизил голос. — Давайте заставим Центр выбрать одну из них, понимаете?

— Да, но Центр не принимает никаких задач…

— Он не принимает задач, связанных с ослаблением защиты — это так. Но мы ему подкинем другую задачку… Хорошую задачку, дорогой Сергей Сергеич! Надо только сформулировать…

И вскоре задача была сформулирована по всем правилам формальной логики — науки средневековых схоластов, воскрешенной в новом качестве кибернетикой. На зону надвигается некая опасность. Чтобы предотвратить ее, Центру необходимо включить одну из двенадцати аварийных систем. Вот и все.

Новиков разложил на траве таблицы и, закусив губу, принялся переводить задачу на язык программирования. Он аккуратно разметил, а потом проколол на бланке перфокарты группы отверстий. Он не спешил, но пальцы его слегка вздрагивали.

— Так. — Новиков полюбовался своей работой и еще раз проверил, все ли правильно сделано. — Так. Пусть попробует не принять! Не имеет права не принять: его основная программа требует защиты от опасностей. Ну что, пойдем?

Когда они пробрались в башню, на них уставился зеленый глаз, словно вопрошая: зачем пришли? Что вам надо?..

Не мешкая, Новиков вложил в приемное устройство перфокарту. Навалилось знакомое ощущение сонливости, отяжелели руки и ноги. Разведчики смотрели на щель, поглотившую перфокарту. Минута прошла, а машина не выплевывает задачу… Только бы не свалиться, ужасно хочется лечь. Еще минута…

Новиков усилием воли стряхивает с себя сонное оцепенение.

— Скушала? На здоровье, — говорит он тихонько и улыбается Резницкому. Они выбираются из башни и проходят под купол, где размещена исполнительная часть Центра. Они видят, как линии рисованных схем меняют цвета — все быстрее и быстрее.

— Давай, давай, работай, — весело говорит Новиков. — Работай, Буриданов ишачок.

Собственно, задача очень проста. Анализаторам не нужно определять свойств опасности и искать способа ее предотвращения, так как вместе с информацией о наличии опасности поступила программа готового решения: включить одну из аварийных систем. Обычно эти системы включались все одновременно — на случай, если какая-нибудь из них не сработает. Но программа предписала включить только одну. Какую? Безразлично, они же все одинаковы. А все-таки какую? Задача для малого ребенка: ткни пальцем в любую башенку — и вся недолга. Но для мощного электронного мозга такая задача может оказаться формулой невозможного. Ведь логичного решения нет! Только бы не было предусмотрено возможности случайного выбора…

Машина напряженно работала. Вспыхивали разноцветными огоньками рисованные схемы. Панель за панелью, блок за блоком включались в решение задачи: какую из двенадцати выбрать? До сих пор машина «знала» только два случая: включать все башенки — или ни одной. Да или нет. Наличие импульса во всех двенадцати системах, или его отсутствие. Единица или ноль на двоичном языке программы. Но одну из двенадцати…

Определила ли машина, что решение лежит вне логики? Может быть. Но отказаться от работы она не могла: не позволял сигнал опасности.

— Нам тут больше делать нечего, — с торжеством сказал Новиков. Разведчики переплыли ров и возвратились в рощу.

Надвигался вечер, светло-зеленое небо быстро темнело, его, как гигантскую перфокарту, прокололи первые звезды.

Резницкий лежал на спине и отыскивал среди звездной россыпи маленькую звездочку на периферии Галактики. Звездочку под милым сердцу названием — Солнце. Вот она! Над самым горизонтом… А вокруг нее, невидимый отсюда, мчится в черной бездне голубой шар Земли. Чудесная зеленая планета! Ее населяют разумные и веселые люди, способные не только на логичные, но и на нелогичные поступки, способные пожертвовать жизнью ради общего блага, во имя Знания. Они не нуждаются в искусственном колпаке. Они дружат с животными, и ласковые собаки, закрутив бубликом рудиментарные хвосты, дожидаются у калиток своих обожаемых владельцев. Там, к величайшему счастью для человечества, большинство не дало меньшинству поработить себя и заменить покорными роботами. Там машины разумно служат людям, а не властвуют над ними…

— Сергей Сергеич, — негромко окликнул его Новиков. — Я очень хочу, чтобы вы… Ну, забудьте о моем вчерашнем…

Резницкий не дал ему договорить.

— Конечно, Алеша. Уже забыл, — быстро ответил он. — И, помолчав, добавил: — Надо пойти к вездеходу.

— Подождем немного. — Новиков принялся ходить взад и вперед, размышляя вслух: — Решить задачу Центр не может. Отказаться от нее тоже не может. Значит, он будет наращивать мощность мышления за счет резервов. Это логично… Энергетическая база у него огромная, но не безграничная. Значит — резервы иссякнут. И тогда… Что ж, другого выхода у него нет: он начнет подключать энергию с других участков. Да, только так…

— А вдруг питание защитного поля неприкосновенно? — спросил Резницкий.

— Насколько я понял схему, неприкосновенен только источник мощности, предназначенной для синтезаторов пищи. Кстати, не мешает нам поужинать.

Кормушки исправно выдали им по желтому диску. Вообще, ничего пока не переменилось. Светился ночной воздух, пролетели по своим делам роботы. Обитатели рощи укладывались спать на мягкую траву, не знакомую с утренней росой. Но машина, оберегающая их никчемное существование, работала на полную мощность, решая формулу невозможного, работала, чтобы уберечь эти жалкие существа от выдуманной опасности, и тем самым приближая опасность подлинную…

Разведчики пошли к границе защитного поля. Невидимая стена оказалась на месте.

— Давайте поспим, — предложил Резницкий. — Видимо, еще не скоро.

— Ну, что ж, — согласился Новиков.

Но сон не шел. Сомнения снова начали одолевать разведчиков. Резницкий, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей раскрыл блокнот, стал приводить в порядок записи. Новиков ворочался с боку на бок, поглядывал на часы.

— Сергей Сергеич, — позвал он вдруг. — Вы не замечаете? По-моему, стало прохладней.

— Н-не замечаю.

— Значит, показалось…

Резницкий снова углубился в записи. «Какой у них цикл дыхания во время сна, — подумал он. — Надо, пожалуй, уточнить».

Он встал и направился к ближайшему обитателю рощи. Что это? Серые существа, оказывается, не спали. Они, жалобно повизгивая, собирались в кучки, жались друг к другу. А ведь верно, заметно похолодало…

— Алеша! — крикнул Резницкий. — Вставайте! Климатическая установка не работает!

Радостно взволнованные, разведчики побежали к защитной зоне. Стена была на месте.

Они возвратились в рощу.

— Теперь у них жизнь пойдет похуже, — сказал Новиков. — Без нянек придется пожить.

— Мне их жаль, — признался Резницкий.

— А мне ничуть. Пища для них гарантирована, а в остальном — ну, что ж, пусть снова начинают привыкать к труду…

— Посмотрите-ка на этого деятеля.

Одно из серых существ стояло у дерева с крупными широкими листьями и пыталось спрятаться от прохлады под лист. Но лист рос слишком высоко. Тогда оно потянуло лист к себе.

— Видите? Хочет оторвать. Ничего-ничего, дело пойдет. Просто они ужасно обленились, а теперь придется поработать. Ба, да это Севастьян, у него карандаш в лапе.

Утро застало разведчиков у стены. Бледные от волнения и бессонницы, они то и дело пробовали выйти из зоны, но гнетущая сила тяжести отбрасывала их назад, и тревога камнем лежала на сердце.

— Пошли к вездеходу, свяжемся с кораблем, — сказал Резницкий. Новиков не ответил. В тысячный раз он, протянув руки вперед, вошел в защитное поле. Тяжесть заставила его пригнуться. Он хотел было отступить, но вдруг почувствовал, что нагрузка ослабевает. Шагнул вперед — ничего… еще шаг, еще…

— Ур-ра! — заорал Новиков и, вскинув руки, побежал сквозь защитную зону, которой больше не существовало.


* * *
Вертолет был готов к полету. Прошин озабоченно возился у автопилота, настраивая его на заданный курс. Хорошо еще, что он успел запеленговать место, откуда разведчики вызывали его в последний раз. Сейчас он полетит туда и посмотрит сам, что можно сделать.

Двое быстро шли по склону рыжего холма.

— Минуточку, Алеша, — сказал Резницкий и полез наверх.

С вершины холма он оглядел фиолетовую рощу. Утренний ветерок колыхал ветви деревьев, среди которых бродили серые существа. Отсюда, с холма, они казались особенно маленькими и беспомощными.

Новиков тронул Сергея Сергеевича за локоть:

— Будет вам.

— Они вымрут, Алеша.

— Приспособятся. Планета, в общем, теплая, они привыкнут. Ну, конечно, те, кто послабее, погибнут. А за этого парня, Севастьяна, я спокоен. Накидал на себя листьев и ничего, не замерз. Он и шалаш сделает. Голова у него варит.

— Да, — сказал Резницкий. — Севастьян не дурак.

— Ну, вот видите… Придется им второй раз пройти путь эволюции… Вначале поможет инстинкт самосохранения, а там и мышление появится…

Разведчики стали спускаться к площадке, на которой стоял вездеход. Вдруг они разом остановились. С неба донесся ровный гул, он нарастал, нарастал… Разведчики кинулись обратно на вершину холма. Они прыгали, кричали и размахивали руками. Вертолет сделал над ними круг и пошел на снижение.

ПОЛНОЗЕМЛИЕ

11 АПРЕЛЯ
Селеногорск взбудоражен. Такое впечатление, что все посходили с ума. Утром, когда я столкнулась в коридоре с Веригиным, я подумала, что, может быть, пригодится моя медицина. У него были красные, воспаленные глаза и вообще, я сказала бы, вид лунатика — если бы это не звучало смешно.

Я предложила Веригину выпить экстракта криногена, который он обожал, но он отмахнулся и побежал в радиорубку.

Давно я заметила, что с наступлением полноземлия наши ребята взвинчиваются. Да и мне становится как-то не по себе, даром что я уже около четырех лет живу в этой пещере, выдолбленной во внешнем склоне кратера Птоломея: беспричинное возбуждение сменяется беспричинной же грустью, и все время хочется пить. Конечно, тут прежде всего — воздействие сильного света, идущего от Земли. Но не только. У меня накопилось порядочно наблюдений, и я над ними раздумываю.

Вообще же мне особенно нечего тут делать. В Селеногорске никто не болеет, если не считать старого Шандора, у которого иногда побаливает новая печень (это бывает первое время, пока печень «осваивается»), да еще Володи Лермана с его вечными ушибами и растяжениями связок.

За завтраком астрофизики галдели, как скворцы, наткнувшиеся на ультразвуковое заграждение. Я только и слышала: «тау-частицы, тау-частицы»… Кажется, только Алеша Новиков сохранял относительное спокойствие. Он улыбнулся мне, пододвинул кофейник и сказал:

— С наступающим. Марта.

Я вспомнила, что завтра День Космонавтики.

В столовую вошел Виктор Доля. Глаза у него были воспалены, рыжие волосы — не чесаны. Видно, он только что сменился с вахты у большого инкрата. Все так и накинулись на него;

— Ну что, Виктор? Как Стрелец?

— Стрелец полыхает, — сказал Виктор и, сморщившись, потер глаза.

Я попросила Алешу вразумительно рассказать, что, собственно, произошло.

— Выброс материи в центре Галактики, — ответил он с набитым ртом.

— Но это не ново. Я слышу это уже много лет…

— Выброс колоссально возрос. Резко усилился поток тау-частнц. Ночью Веригин ворвался к Шандору и стащил его с постели.

Опять тау-частицы. Только это я и слышу здесь…

— Завтра, — продолжал Алеша, — прибывает куча космогонистов. Ларин, Крафт, Воробьева…

— Воробьева? Тина Воробьева?

— Да, — сказал Алеша и подлил мне кофе.

Он говорил что-то еще, но я плохо слушала. Вот как, значит. Прилетает Тина. Давно я ее не видела.

— Опять отложили наш вылет, — сказал Алеша. — Сколько можно околачиваться на Луне?

«Действительно, сколько?» — подумала я.


12 АПРЕЛЯ
День Космонавтики у нас обычно отмечается праздничным обедом — всегда очень веселым. Каждый раз меня бесконечно трогает особо предупредительное отношение ребят. Я тоже смеюсь и шучу и стараюсь изо всех сил победить тоску. Что поделаешь: я твердо знаю, что никто никогда не заменит мне Федора. Добродушного моего гиганта…

Но сегодня было не до праздничного обеда. Около полудня мы вышли на поверхность. На террасе, под которой в Море Облаков раскинулся космодром Луна-6, мы ожидали прибытия корабля. Тут были все: астрофизики нашей обсерватории, и космодромная команда, и экипаж «Юрия Гагарина», который вот уже три недели томится в ожидании вылета. Только неугомонный селенолог Володя Лерман залез в танкетку и умчался на ту сторону, к своим бурильным автоматам. Будет лазать по немыслимым крутизнам. А к вечеру заглянет ко мне и, пряча за иронической улыбкой смущение, попросит примочку для ушибов.

За четыре года я привыкла к Луне, к ее бурой, ноздреватой поверхности, где все — вверх-вниз; привыкла к обнаженному черному небу, утыканному звездами; даже к коварным колодцам, присыпанным легким, как пена, шлаком. К одному не могу привыкнуть — к полноземлию.

Глаз не могу отвести от Земли. Ее огромный диск висит над головой.

— Марта. Марта, надо ль плакать, если Дидель вышел в поле…

— Перестаньте, — прошу я.

Я действительно готова заплакать. Алеша не знает, что Федор тоже любил Багрицкого.

Корабль прилунялся долго. Жуками поползли по космодрому банкетки.

Прибывшие все в одинаковых скафандрах, не разберешь, кто где. Голоса, голоса — конечно, о тау-частицах. И вдруг — уверенный, быстрый, напористый голос: «Я предупреждал, что это зависит от волокнистого строения туманности…»

Значит, и Герман Скрипкин прилетел. Ну что ж…

Я вспомнила: кто-то рассказывал, что он никуда Тину одну не отпускает. О нем вообще много говорили. Да он и сам часто высказывался в астрофизических вестниках — всегда запальчиво и резковато.

В Селеногорске, когда мы вылезли из скафандров, Тина Воробьева бросилась ко мне. Мы обнялись.

— Безумно рада тебя видеть, — сказала она.

— И я рада…

Тина была все такая же — хрупкая, тоненькая, белокурая. Только вот под глазами у нее появились припухлости.

В институтские годы (Тина окончила профилактический факультет, а я — лечебный) она отличалась прекрасной памятью. На сессиях она, вздернув тоненькие брови и глядя куда-то вверх, почти дословно пересказывала тексты учебников. Тина мне казалась замкнутой и несколько анемичной. С тем большим изумлением следила я в последние годы за ее неожиданным взлетом, за интересными теоретическими работами, которые выдвинули ее в число видных космогонистов. Так бывает: готовится человек к одной профессии, а проявит себя в совершенно другой.

— Мы с Германом часто тебя вспоминаем, — сказала Тина. — Почему ты за столько лет ни разу не прилетала на Землю?

— Я прилетала в прошлом году. В Ленинград.

Тина укоризненно развела руками:

— И не дала нам знать о себе! Как не стыдно. Марта…

— Она зазналась, — услышала я за спиной и, обернувшись, увидела Германа Скрипкина.

— Здравствуй, Марта Роосаар, — сказал он, как мне показалось, подчеркнуто. — Здравствуй, лунный доктор. Как поживаешь?

— Хорошо, — сказала я.

— Рад слышать. Постоянно находиться в обществе Доли — завидная доля. — Он засмеялся. — Я уже не говорю о таком светиле астрофизики, как старик Шандор.

Я хотела ответить, что их общество вполне меня устраивает, но тут бурей налетел Костя Веригин.

— Герман, дружище! — закричал он. — Хватай под мышку свою светлую голову и пойдем смотреть, как образуются звезды. Тина, идемте!

Они помчались в обсерваторию, к большому инкрату…

Селеногорск — это в сущности длинный и узкий коридор, ведущий в круглый зал обсерватории; по бокам коридора — клетушки комнат, радиорубка, столовая, библиотека. В эту-то библиотеку и втиснулось население городка вместе с гостями.

Вначале все было довольно чинно. Веригин сделал сообщение. Он торопился, глотал слова и быстро набрасывал указкой-лучом на экране цифры расчетов.

Потом Шандор Саллаи вознес над собранием свою великолепную седую голову. Насколько я поняла, смысл его слов заключался в следующем: теперь можно считать доказанным, что тау-частицы являются основным носителем огромной энергии, сосредоточенной в ядре Галактики…

Вдруг раздался язвительный голос Германа:

— Не вы ли, товарищ Саллаи, утверждали, что в нашей Галактике не существует условий для возникновения частиц столь высоких энергий?

— Да, — сухо ответил Шандор, — раньше я так полагал. Но я не делаю фетиша из своих взглядов.

— Не надо, Герман, забывать, что именно Шандор Саллаи открыл семнадцать лет назад тау-частицы, — сказал Веригин.

— Этот отрадный факт общеизвестен. — Герман порывисто поднялся. Волосы над высоким его лбом странно торчали вперед и в стороны, худое лицо казалось перечеркнутым длинной линией рта. — Но с тех пор, — напористо заговорил он, — Шандор Саллаи не внес в астрофизику ни единого бита информации. Понадобился катаклизм в созвездии Стрельца, чтобы вы тут очнулись от семнадцатилетней спячки…

— Спячки? — пророкотал мощный бас Виктора Доли. — Да вы что, товарищ Скрипкин? Тау-излучатели — это, по-вашему, спячка?

— Я имею в виду теоретическую мысль, а не героические потуги практиков. Сплошная цепь ошибок и заблуждений, начатая Шандором Саллаи…

Тут поднялся такой шум, что и передать не могу. Я просто не узнавала ребят. Доля, уставив на Германа палец, кричал, что привык разговаривать с учеными, а не с ветхозаветными прокурорами. Свен Эриксон заявил, что пописывать бойкие статейки в журналах, конечно, легче, чем годами сидеть у большого инкравизора.

Я смотрела на Тину. Она молча сидела между Германом и Эриксоном, скрестив руки на груди, и, часто моргая, глядела на графин с водой. Она не вмешивалась в спор — и правильно делала.

Старый Шандор вдруг пошел к выходу. Я встревожилась и выскочила за ним в коридор.

— В чем-то он прав, — сказал Шандор, принимая из моих рук стакан с экстрактом криногена, — но этот его тон…

Он не договорил и залпом осушил стакан.

Вечером в медпункте я обрабатывала раствором очередной синяк на лодыжке Володи Лермана. Вдруг распахнулась дверь — на пороге стоял Скрипкин.

— Ты занята? — спросил он.

Я познакомила его с Володей.

— Читал вашу брошюру о селеногенных породах, — сразу сказал Герман. — Любопытно. Впрочем, мысль о «сонных микроорганизмах» высказывал еще десять лет назад Стаффорд Хаксли.

— Я не претендую на первооткрытие, — проворчал Володя. — Я излагаю факты.

— Ну да, конечно, здесь только и делают, что излагают факты.

Володя поспешил уйти.

— У тебя удивительная способность — ярить людей, — сказала я.

— Ты находишь? — Герман опустился в кресло и смотрел на меня, прищурив глаза. — Ты почти не изменилась, — сказал он, помолчав. — Златокудра и зеленоглаза… Довольна своей жизнью?

— Да.

— Меня потрясла гибель Федора, — негромко сказал он. — В Космоцентре хотят поставить ему памятник.

— Я видела проект.

Опять мы помолчали.

— Значит, доктор. Лунный доктор Марта Роосаар…

— Хочешь сказать, что это не так уж много?

— Ну, почему же, — возразил он. — Не каждому греметь на всю Вселенную.

В медпункт заглянул Веригин:

— Герман, ты с Тиной расположишься в моем кабинете. Уюта не гарантирую, тесноту гарантирую, микрофон общей связи не работает — ну да он тебе и не нужен…

— Спасибо, Костя. Меня вполне устраивает.

— Фу, кажется, всех разместил. — Веригин исчез.

— Пойду, лунный доктор, — сказал Герман, поднимаясь. — Работать надо.

Я его окликнула, когда он был уже в дверях:

— Это правда, что ты никуда не отпускаешь Тину одну?

— На Луну бы, во всяком случае, не отпустил, — сказал он подчеркнуто и вышел.

Я всегда считала, что унаследовала от своих эстонских предков уравновешенность. Но когда вдруг сотрясся пол, я взвизгнула и испытала нелепое желание кинуться на грудь к кому-нибудь сильному — а ведь я прекрасно знала, что это стартовал рейсовый на Марс…

Хорошо, что никто не слышал моего визга. Полноземлие ужасно все-таки будоражит…

Осторожный стук в дверь. Это, верно, Алеша…


13 АПРЕЛЯ, полдень
Полдень — это по земным часам. У нас на Луне сейчас долгая морозная ночь.

Не могу себе простить вчерашнего. Никогда себе не прощу.

Надо было холодно указать на дверь, когда он ко мне потянулся.

Не смогла…

Я рассказала ему все. О девчоночьей влюбленности в Федора Чернышева и своем восторженном письме к нему. Кто не влюблялся в космонавтов?.. Потом, уже в институтские годы, — дружба с Германом. Его серьезность, его незаурядный ум много значили для меня. Я не очень умела анализировать свои чувства, но когда Герман попросил меня стать его женой, я отказалась наотрез. Почему? Сама не знаю. Что-то в нем было… ну, что-то отталкивало… Потом — это было в День Космонавтики — знакомство с Федором. Он приехал к нам в институт на праздничный вечер, он танцевал со мной…

Светлый мой, добрый мой…

Не знаю, был ли кто-нибудь когда-нибудь так безмерно счастлив, как я…

Федор ушел в рейс и не вернулся. Его последняя радиограмма оборвалась на моем имени… Ну, это все знают.

Он стартовал со старого космодрома Луна-5. Я попросилась на Луну: хотелось быть там, где он проходил в последний раз. И вот я почти четыре года живу в Селеногорске. Я наблюдаю за новой печенью старого Шандора и прикладываю примочки к Володиным ушибам. Прав Герман: не каждому греметь…

Я выплакала всю себя. «Милый Алеша, — сказала я ему, — на Земле полно чудесных девчонок. Зачем тебе пепельный свет?» Он ответил: «Через семь лет я вернусь и разыщу тебя, где бы ты ни была».

Вот так, я не Героиня. Всего лишь женщина, которой нужно быть нужной не только человечеству, но и человеку…


13 АПРЕЛЯ, вечер
Снова совещание в библиотеке. Тина Воробьева выступила первой. Она говорила умно, и слушали ее, по-моему, уважительно. Но — странно! — никак не могла я отделаться от впечатления, что она, как некогда в институте, читает заученный текст. Она, вздернув тоненькие шелковистые брови, поглядывала вверх и часто моргала… Ее высокий голос то и дело замирал, как бы ломаясь о глубокомысленные паузы.

Герман сидел рядом с ней, слушал, подперев лоб ладонью. Несколько раз он исподлобья взглянул на меня.

И еще два глаза — два сияющих глаза — были устремлены на меня. Я старалась не смотреть на Алешу.

Когда Тина села, Шандор обратился к ней:

— Согласен с вами, что мои высказывания об источниках тау-энергии — не более чем гипотеза. Но, скажите на милость, какими расчетами вы подтвердите, что те крохи тау-излучения, которые доходят до нас…

— Полагаю, — перебил его Герман, — товарищу Саллаи известно, что центр Галактики укрыт от нас газо-пылевыми облаками. Поэтому достоверно мы может утверждать лишь одно: двадцать пять тысяч лет назад произошел интенсивный выброс сгустков материи из ядра…

— Я спрашиваю Тину, — сухо сказал Шандор.

— Что и привело к усилению потока тау-частиц, — продолжал Герман. — Но что дает вам основание считать это явление общеметагалактической закономерностью? Почему Веригин и вы, товарищ Саллаи, настаиваете на явной ошибке поспешного обобщения? А я вот не убежден, что идет образование новой звезды. Почему бы не связать явление с разумной жизнью, которая…

— Простите, но я спрашиваю Тину, — повторил Шандор. — Ваша гипотеза о высокоразвитых мирах в центральных областях Галактики нам известна…

Но Германа уже нельзя было остановить. Насколько я поняла, он связывал явление с неким экспериментом неких обитателей центра Галактики — с гигантским накоплением энергии, что ли.

— А что думаете об этом вы, Тина? — спросил Веригин.

Она помигала на него, чуть слышно ответила:

— Я… я согласна с Германом.

— Веригин, при всем моем к нему уважении, громоздит ошибку на ошибку, — заявил Герман и вдруг развернул рулончик цветного пластика. — Вот своего рода регистр его заблуждений, я изобразил их схематически..

Так. Теперь он принялся за Веригина…

Костя выслушал его до конца, не перебивая. Потом он поднялся, негромко сказал:

— Хотел бы я знать, Герман Скрипкин, по какому праву ты присвоил себе роль непогрешимого судьи?

— Я отметаю эти дивергенции! — запальчиво выкрикнул Герман. — Говори по существу вопроса.

— Это по существу! — раздался громовой бас Виктора Доли. — Прекратите нападать на исследователей. Время крикливых разоблачений, знаете ли, давно миновало…

— Постой, Виктор, — сказал Веригин. — Существо вопроса, Герман, в том, что ты — в плену собственной схемы, под которую усердно подгоняешь науку. Именно отсюда твоя нетерпимость, твоя неистовая самовлюбленность…

— Правильно! — гаркнул Доля. — Ошибаться может каждый, но не надо лезть!


14 АПРЕЛЯ
Сегодня в семнадцать сорок по земному времени на корабле «Юрий Гагарин» ушел в Пространство Алеша.


15 АПРЕЛЯ
Полноземлие кончается, на земной диск наползает тень.

У ребят неважное настроение. Даже ласковый Джи удрученно улыбается. За обедом я спросила его, что с ним стряслось. Джи промолчал, за него ответил Эриксон:

— Наш друг Скрипкин обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. — И добавил, хлопнув Джи по плечу: — Не горюй, человек. Не для Скрипкина вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной.

— Завтра он улетит на Землю, — буркнул Веригин.

— И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, — подхватил Эриксон. — Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер?

После обеда Веригин зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с «Гагарина».

— Разгоняется, — ответил он между двумя глотками.

Я видела, что он занят своими мыслями — о тау-частицах, конечно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно — и так жутко…

Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос:

— … Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю.

— Они не любят, когда им говорят правду, — отозвался угрюмый голос Германа.

Мы с Веригиным остолбенели. Это Свен починил линию, и те Двое говорят в Катиной кабинете при включенном микрофоне…

— Я больше не могу! — В голосе Тины послышались слезы. — Не хочу больше подписывать твои умные статьи и выступать по твоим шпаргалкам. Это обман!

— Я делаю это для тебя. Тина…

— Нет! Просто ты хочешь что-то доказать кому-то! — Она всхлипнула.

Веригин шагнул к динамику, резко выключил его.

— Жаль мне его, — проговорил он, помолчав, и нервно потер лоб.

— Она от него не уйдет, — сказала я.

— Может быть… Но все равно, он будет наказан самым страшным наказанием — одиночеством.

О «ПУТЕШЕСТВИИ» ВО ВРЕМЕНИ О рассказах этого сборника

Авторы несомненно увлекательного научно-фантастического сборника рассказов «На перекрестках времени» затронули немало интересных научных проблем. Одна из них — проблема, которая волновала и волнует очень многих — это путешествие в будущее и прошлое.

Как к этой проблеме отнеслись писатели-фантасты, мы уже знаем. Что же говорит об этом современная наука?

Начнем с того, что под возможностью «путешествия» во времени следует подразумевать возможность получать сейчас информацию о расположении материальных объектов и их взаимодействии в будущем или в прошлом. Оказывается, ученые в простейших случаях умеют это делать, и с известными оговорками «частичное путешествие» в будущее и в прошлое возможно. Возьмем астрономический пример.

Как известно, окружающие Солнце планеты движутся, подчиняясь законам механики и закону всемирного тяготения. Практически на их движение не влияет ничто, кроме сил тяготения. Поэтому ученые, зная координаты планет и их скорости в настоящий момент, могут очень точно рассчитать положение любой планеты на сотни и тысячи лет вперед и назад. Классический пример такого предсказания — это открытие планеты Нептун. Ее обнаружил немецкий астроном Иоганн Галле именно там, где по вычислениям французского астронома Урбана Леверье должно было находиться «неизвестное» тело, из-за которого «неправильно» двигалась по орбите планета Уран.

Хорошо известны и законы движения ближайших к Земле звезд нашей Галактики. Вот почему сегодня с помощью астрономов можно даже создать мультфильм, в котором зрители увидят «кусочек» будущего или прошедшего, например, небо над Москвой в 1147 году и в 2147 году. Но это относится только к небу, точнее, к положению звезд и планет на небесном своде.

А нельзя ли предсказать положение планет и звезд на нашем небе через миллион или через миллиард лет? Ответ на этот вопрос будет отрицательный. Дело в том, что координаты и в положении звезд или планет приводят к тому, что при расчете в будущее или прошедшее неточность будет нарастать. При расчете на несколько миллионов лет вперед она станет столь значительной, что о предсказании положения данного небесного тела не будет смысла говорить.

Ну, а можно ли реально увидеть будущее людей? Давайте попытаемся предсказать поведение определенного человека в ближайшем будущем. Подойдем к этой задаче чисто механически (как это предлагал известный французский математик Лаплас). Представим себе, что все атомы, составляющие данного человека, связаны только механически. Предположим, нам каким-то образом удалось узнать начальные координаты и скорости всех атомов и, вложив эти сведения в электронную машину, мы заставили ее решить уравнения движения всех атомов, то есть предсказать дальнейшее движение (поведение) человека. Начнем с того, что во взрослом человеке примерно 3 1027 атомов. Иными словами, такой машине пришлось бы решить 9x1027 уравнений движения (по 3 уравнения для координат х, у и z каждого из атомов). Даже фантастам представить себе такую вычислительную машину трудно.

Ведь современные быстродействующие цифровые электронные машины, занимающие целые здания, решают одновременно только десятки подобных уравнений. Значит, предсказать поведение такого механического человека безнадежно.

Но дело усложнено еще и тем, что законы взаимодействия атомов и молекул в организме человека неизмеримо сложнее законов механики, да вдобавок сегодня не все эти законы взаимодействия изучены. Кроме того, поведение человека необычайно тесно связано с окружающим его миром: вспомним, что лишенные зрения и слуха люди большую часть времени спят. Поэтому предсказание будущего и путешествие в прошлое в смысле получения полной и достаточно точной картины окружающего нас мира невозможно.

Несмотря на такой пессимистический вывод о путешествиях в будущее и прошлое, следует отметить, что все же есть еще другие возможности «приближенного предсказания». Например, сейчас (правда, с довольно большой ошибкой из-за недостаточной информации) ученые умеют предсказывать погоду. Даже все развитие современной науки можно рассматривать отчасти как борьбу за расширение возможностей предсказания. В некоторых случаях это предсказание результата опыта, в других — предсказание явлений в природе.

В заключение этого небольшого обсуждения возможностей путешествия в будущее или прошлое, подумаем, сможет ли наш современник перешагнуть через рубеж, который ставит для него срок человеческой жизни, и прожить часть своей жизни вместе с нашими потомками, в далеком будущем. Принципиально такая возможность существует. Теория относительности утверждает, что в очень быстро движущейся системе замедляются все ритмы (изменяются масштабы времени), все процессы, в том числе, конечно, и ритмы в живом организме. Но этот эффект может стать заметным лишь при приближении скорости движения к скорости света. Пока он практически обнаружен только в ядерных реакциях. Здесь на опыте наблюдалось, что элементарные частицы — мезоны «живут» от момента рождения до распада различное время в зависимости от их скорости. Чем скорость ближе к скорости света, тем дольше время жизни мезона.

Чтобы осуществить опыт с человеком, пожелавшим провести часть своей жизни с потомками, необходимо посадить его в космический корабль, который смог бы развить субсветовую скорость. При длительном полете на таком корабле космонавт, вернувшись на Землю, окажется постаревшим меньше, чем люди на Земле. Но скорость полета действительно должна быть весьма близкой к скорости света. Если скорость корабля составит 0,99 от скорости света, то пока на Земле пройдет 200 лет, на корабле пройдет примерно 30 лет. У современных космических кораблей скорость значительно меньше скорости света. Поэтому такой эффект в них невелик. Можно подсчитать, что разница во времени для космонавта Валерия Быковского и жителей Земли составила за 119 часов его полета всего 0,0002 секунды. Иными словами, космонавт постарел за это время на 0,0002 секунды меньше, чем жители Земли.

Вы обратили уже, очевидно, внимание на то, что мы в основном говорим о путешествии в будущее. А как же обстоит дело с путешествием в прошлое?

Если говорить о таком путешествии в прошлое, какое совершают археологи, то условия для него есть всегда. С развитием науки, с широким применением новых химических, физических и биологических методов при археологических исследованиях картина прошлого на нашей планете становится все более четкой. Поэтому описанный в рассказе «Алатырь-камень» случай по существу, может быть, и не следует считать фантастическим. Действительно, физикам давно известно, что оптическое изображение предмета можно получить и не имея линзы. Для этого достаточно иметь темную камеру с маленьким отверстием (ее называют иногда камерой-обскурой). А «запомнить» изображение может не только фотопластинка, покрытая слоем хлористого серебра. Это могут сделать и полученные недавно вещества — электреты. Электрет — электростатический аналог постоянного магнита. Если его поместить в электрическое поле, то направление электрического поля и его величина отразится, «запомнится» в ориентации молекул электрета. Причем эта ориентация может сохраняться долго. В некоторых из электретов (в так называемых фотоэлектретах), если поместить их в электрическое поле и освещать светом, степень ориентации молекул в освещенных и темных местах будет, подобно фотопластинке, сохранять изображение. Таким образом, появился другой, в принципе, способ образования естественного фотодокумента — свидетеля событий древних времен был в свое время превосходно описан И. Ефремовым в известном рассказе «Тень минувшего». Не исключено, что в будущем археологам удастся отыскать естественные фотографии, сделанные природой много лет назад.

В заключение нашего небольшого комментария коснемся еще одной физической проблемы. В рассказе «Формула невозможного» герои попадают в управляемую гравитационную ловушку, созданную кибернетическими машинами, которые вышлииз подчинения их создателей. По нашему мнению, самой фантастичной является именно эта гравитационная ловушка. Физики, работающие в области гравитации, хорошо знают, что создать такие тела (вещества), которые за счет гравитационного взаимодействия отталкивались бы, а не притягивались, нельзя. И поэтому для создания космических кораблей, использующих антигравитацию, или для таких ловушек современная наука не оставляет никаких надежд.

Но если очень уж придирчиво отнестись к строгости формулировки такого запрета, то небольшая лазейка остается. Дело в том, что из закона всемирного тяготения следует, что все тела (без исключения) в одинаковом гравитационном поле должны падать с одним и тем же ускорением. Этот факт много раз проверялся на опыте. Согласно последним измерениям, которые были проделаны в 1961–1963 годах в Принстонском университете (США), разница в ускорениях у разных тел не превышает 10–11 части (одной сотой от одной миллиардной). Вот в такой части может быть и можно найти отталкивание у двух тел. По видимому, с такой же незначительной вероятностью и следует считать возможным существование различных гравитационных машин, в частности управляемых гравитационных ловушек.

В. Борисов, кандидат физико-математических наук
* * *
Действие всех рассказов этого сборника происходит «на перекрестках времени». Эти перекрестки — разные, и на каждом из них по-разному скрещиваются разновременные события. Но, конечно, понятие «перекрестков» весьма и весьма условно.

Рассказ «Формула невозможного» тоже повествует о «перекрестках времени». Тут мы одновременно встречаем три вида разумной жизни, соответствующие разным временам: разумная жизнь Земли, современной героям рассказа — космонавтам; разумная жизнь прошлого «планеты тихих идиотов», создавшая Большой центр; и, наконец, жизнь, которую разумной можно назвать лишь в кавычках — современная «тихим идиотам», регрессировавшим потомкам существ высочайшей технической культуры, — жизнь, близкая к жизни низших животных, но лишенная элементов борьбы за существование.

В «Формуле невозможного» мы по существу встречаемся с другой стороной знаменитой «Машины времени» Герберта Уэллса.

«Машина времени» была написана Уэллсом в 1895 году как грозное предостережение тем, кто полагает, что эксплуататоры и эксплуатируемые могут «гармонично сочетать интересы», тем, кто верит в разглагольствования о «народном капитализме», в отношение капиталиста к рабочим, как отцам к детям. Уэллс тогда предположил, что к 802701 году нашей эры потомки капиталистов — элои — выродятся в человекообразный скот, а рабочие — в морлоков, ночных подземных животных, которые доставляют элоям корм и одежду, но зато поедают их. Вот как описывал знаменитый фантаст ход этого регресса:

«Когда-то человечество достигло такого положения, когда жизнь и собственность оказались в полной безопасности. Богатый знал, что его благосостояние и комфорт обеспечены, а бедный довольствовался тем, что ему обеспечены жизнь и труд. Безусловно, в таком мире не было ни проблемы безработицы, ни нерешенных социальных вопросов. А за всем этим последовал великий покой.

Мы забываем о законе природы, по которому гибкость ума появляется как возмещение за опасности, заботы и изменчивость жизни… Там, где нет перемен и нет необходимости в них, разум бездействует…»

«Тихие идиоты» — это ведь те же элои. Но их предки, создав Большой центр — автоматическое мыслящее устройство, удовлетворяющее все потребности «хозяев», — перестали нуждаться в эксплуатируемых и попросту уничтожили их. Это выглядит не так уж фантастично. Ведь даже современный уровень техники позволяет создавать полностью автоматизированные производства, которые могут работать почти без участия людей. А империалисты только и мечтают о том, как бы обойтись без рабочих, ради прибылей они готовы уничтожить население целых стран. И вполне логично, что потомки капиталистов, получив возможность создать нечто вроде Большого центра, если дать им волю, вполне могут поступить, как предки «тихих идиотов».

И «Формула невозможного» — это своеобразное предостережение тем, кто полагает, что мир во всем мире настанет сам собой, кто забыл о классовой борьбе и живет в мире идеалистических иллюзий.

Теперь о кибернетическом устройстве — Большом центре. Вопрос о том, сможет ли машина мыслить, служил и продолжает служить темой оживленных дискуссий. С общих позиций можно сказать, что поскольку мозг человека вполне материален, в принципе любой мыслительный процесс может быть математически смоделирован. Следовательно, создать машину, способную к нелогичным поступкам, в принципе возможно — в случае надобности. Однако Большой центр был логичной машиной и задача Буридана оказалась для него «формулой невозможного».

Здесь следует сделать оговорку: даже чисто логичная машина способна к нелогичному поступку, необходимому для решения «формулы невозможного».

Большой центр, составленный из чрезвычайно надежных элементов, подключает все новые и новые мощности на решение «формулы невозможного». Будучи сложным и совершенным устройством, он должен затратить неопределенно много времени, пока сумма накопленных ошибок не составит один шаг, сделав который, машина будет способна к нелогичному поступку. Приведет ли это в условиях рассказа к восстановлению режима и сколько это займет времени — неизвестно, но, во всяком случае, это не будет продолжаться бесконечно.

Еще один «перекресток времени» — совмещение зрелости и старости в одном человеческом организме, описанное в рассказе «Прощание на берегу».

Жизнь человека проходит не совсем рационально. Полноценная фаза, гармонически сочетающая физические и моральные силы, продолжается не более половины жизни. Продлить этот срок, как и продлить человеческую жизнь, — извечная мечта людей.

Один такой фантастический путь и описан в рассказе.

До сих пор неясно, что такое старость. Существует около двухсот гипотез причин старости, и большинство из них исключает друг друга, и ни одна из них не получила полного развития.

Некоторые считают причиной старости постепенную утрату способности живого вещества к самообновлению. Другие — обратное развитие некоторых органов или тканей, или понижение интенсивности теплообмена. Если у 9-летнего ребенка она составляет около 50 калорий в час на квадратный метр поверхности тела, то к 30 годам она снижается до 40, а к 70 годам — до 35 калорий. Соответственно изменяется прием кислорода и выделение углекислоты. Более подвижные белки переходят в устойчивые формы. Но наряду с этим стареющий организм приспосабливается к происходящим в нем изменениям. Наука о лечении стариков — гериатрия — основана на особом подходе к стареющему организму.

В «Прощании на берегу» рассматривается принципиально норный подход к вопросу: герой хочет добиться, чтобы при обычной продолжительности жизни организм изнашивался не постепенно, как сейчас, а сразу, что позволило бы до конца жизни сохранить молодость. Другими словами, он хочет перевести износ организма из категории постепенности в ступенчатую категорию.

В технике этот вопрос зачастую играет решающую роль. Например, все попытки создать кинематограф были безрезультатны, пока изобретатели пытались передать полностью всю последовательность движения. И только переход к ступенчатой категории — прерывистым отдельным снимкам, сделанным через равные промежутки времени, позволил получить движущееся изображение.

Такой качественный переход от постепенного изменения к ступенчатому весьма перспективен.

Нельзя, конечно, сказать, что борьба со старением организма будет в действительности развиваться в этом направлении. Это — фантастическая попытка хоть ненадолго победить время, а вместе с ним старость.

Рассказы этого сборника, написанные живо и интересно, представляют, однако, на наш взгляд, не только увлекательное чтение. Они заставляют задуматься над перспективами современной науки, над социальными и философскими последствиями ее развития.

И. Розенгауз, кандидат технических наук

Примечания

1

Движение Жестоких Сердец (англ.).

(обратно)

2

Движение Веселых Домохозяек (англ.).

(обратно)

3

Страшно вымолвить (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Евгений ВОЙСКУНСКИЙ, Исай ЛУКОДЬЯНОВ НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВРЕМЕНИ (сборник)
  • АЛАТЫРЬ-КАМЕНЬ
  • ПРОЩАНИЕ НА БЕРЕГУ
  • НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВРЕМЕНИ Сугубо фантастический рассказ
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ,
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ,
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ,
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ,
  • ФОРМУЛА НЕВОЗМОЖНОГО
  •   ЗЛОПОЛУЧНАЯ ПРОГУЛКА
  •   СЕРЫЕ СУЩЕСТВА
  •   РЕЗНИЦКИЙ НАРУШАЕТ ИПДП
  •   «ИНСПЕКТОР УКУСИЛ МУХУ…»
  •   ЦЕНТР НЕ ПРИНИМАЕТ ЗАДАЧУ
  •   КАК ПОГИБЛА ЦИВИЛИЗАЦИЯ?
  •   НА АРЕНЕ — ДИНОЗАВРЫ
  •   ЗАДАЧА БУРИДАНА
  • ПОЛНОЗЕМЛИЕ
  • О «ПУТЕШЕСТВИИ» ВО ВРЕМЕНИ О рассказах этого сборника
  • *** Примечания ***