Битва Шарпа [Бернард Корнуэлл] (fb2) читать онлайн

Бернард Корнуэлл Битва Шарпа

«Битва Шарпа» посвящается Шону Бину

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Шарп выругался. Потом в отчаянии перевернул карту вверх ногами.

— Мы могли бы вообще не иметь этой чертовой карты, — сказал он, — потому что толку от нее ни черта!

— Может пригодиться, чтобы развести костер, — предложил сержант Харпер. — На этих холмах трудно найти хорошую растопку.

— Больше она ни на что не годится, черт побери!

Нарисованная от руки карта изображала россыпь деревушек, несколько небрежных линий обозначали дороги, реки или ручьи, а нечеткая штриховка — холмы, тогда как все, что мог видеть Шарп, были горы. Никаких дорог или деревень — только серые, холодные, покрытые осыпью камней горы, пики, прячущиеся в тумане, и долины, разрезанными горными ручьями — пенящимися и полноводными после весенних дождей. Шарп привел свою роту на высокогорье на границе между Испанией и Португалией и здесь заблудился. Роту — сорок солдат, нагруженных подсумками, ранцами и оружием, — это, похоже, не беспокоило. Солдаты были только благодарны за отдых: одни сидели, другие лежали на траве возле тропинки. Некоторые курили трубки, другие спали, в то время как капитан Ричард Шарп схватил карту и в гневе смял ее в комок.

— Мы, черт побери, заблудились! — воскликнул он, но затем справедливости ради поправил себя: — Я, черт побери, заблудился.

— Мой дед заблудился однажды, — сказал Харпер сочувственно. — Он купил вола у одного парня в округе Клоганелли и решил срезать дорогу домой через горы Дерриво. Но тут все затянуло туманом, и дед не мог отличить где право, где лево. Потерялся как новорожденный ягненок, а вол оборвал веревку и рванул в туман, и свалился, ясное дело, с утеса в долину Барры. Дед говорил, что было слышно, как чертова скотина мычит всю дорогу, пока летит вниз, потом шлеп! — точь-в-точь как если бы волынку сбросить с колокольни, только громче, сказал он, потому что звук удара, должно быть, слышали в Баллибофи. Позже мы смеялись, вспоминая эту историю, но не в то время. Боже правый, нет, тогда это была настоящая трагедия! Мы не могли позволить себе потерять хорошего вола.

— Клянусь слезами Иисуса! — перебил его Шарп. — Я могу позволить себе потерять проклятого сержанта, которому нечего делать, кроме как трепаться о проклятом воле!

— Это было ценное животное! — возмутился Харпер. — Кроме того, мы заблудились. И нам нечего делать, кроме как стараться приятно провести время, сэр.

Лейтенант Прайс замыкал колонну, но теперь он присоединился к командиру.

— Мы заблудились, сэр?

— Нет, Гарри, я нарочно завел вас на край света. Знать бы еще на какой край… — Шарп хмуро разглядывал сырую, холодную долину. Он гордился своим чувством направления и умением ориентироваться в чужой стране, но теперь он совершенно, окончательно заблудился, а тяжелые тучи так надежно укрывали солнце, что он не мог даже сказать, в какой стороне север. — Нам нужен компас.

— Или карта, — предположил лейтенант Прайс.

— У нас есть проклятая карта. Вот. — Шарп швырнул скомканную карту лейтенанту. — Майор Хоган нарисовал ее для меня, а я не вижу на ней ни уха ни рыла!

— Я никогда не разбирался в картах, — признался Прайс. — Я как-то заблудился, когда вел рекрутов из Челмсфорда в наши казармы, а там прямая дорога. И притом у меня была карта. Я думаю, что у меня настоящий талант по части терять направление.

— Мой дед был точь-в-точь такой же, — гордо сказал Харпер. — Он мог заблудиться между двумя створками ворот. Я рассказывал тут капитану, как дед вел вола вверх по Слив Снат. Погода был мерзкая, грязь, вот он и решил срезать путь…

— Заткнись! — злобно приказал Шарп.

— Мы двинулись не туда после этой разрушенной деревни, — сказал Прайс, хмурясь над скомканной картой. — Я думаю, что мы должны были остаться на том берегу ручья, сэр. — Прайс показал Шарпу на карте. — Если, конечно, это деревня. Трудно сказать, что это на самом деле. Но я уверен, что мы не должны были пересекать ручей, сэр.

Шарп подозревал, что лейтенант прав, но не хотел признавать это. Они пересекли ручей два часа назад, так что бог его знает, где они были теперь. Шарп даже не знал, в Португалии они или Испании, хотя и пейзаж, и погода больше напоминали Шотландию. Предполагалось, что Шарп движется к Вилар Формозо, где его рота, рота легкой пехоты Южного Эссекского полка, будет придана коменданту городу для несения караульной службы — перспектива, которая не прельщала Шарпа. Служить в городском гарнизоне была немногим лучше, чем быть жандармом, а уж презреннее жандармов в армии никого не было, но Южный Эссекс понес большие потери, а потому полк был отозван из боевых порядков и назначен на административную службу. Большая часть полка сопровождала запряженные волами телеги со снаряжением, доставляемым баржами вверх по Тахо из Лиссабона, или охраняла французских военнопленных на пути к судам, которые доставят их в Великобританию, но рота легкой пехоты заблудилась, и все потому, что Шарп услышал отдаленную канонаду, напоминающую гром, и приказал двигаться в сторону канонады, но вскоре обнаружил, что уши его подвели. Грохот канонады, если это действительно была канонада, а не настоящий гром, затих, и Шарп заблудился.

— Вы уверены, что это — разрушенная деревня? — спросил он, указывая на заштрихованное пятно на карте, отмеченное Прайсом.

— Я не мог бы поклясться в этом, сэр, поскольку не умею читать карты. Это может быть любая из этих пометок, сэр, или, возможно, ни одна из них.

— Тогда, какого черта вы показываете это мне?

— В надежде на вдохновение, сэр, — сказал Прайс виновато. — Я пытаюсь помочь, сэр. Попытка поднять наш дух. — Он посмотрел на карту снова. — Возможно это не очень хорошая карта? — предположил он.

— Может сгодиться на растопку, — повторил Харпер.

— В одном хотя бы можно быть уверенным, — сказал Шарп, забирая карту у Прайса, — мы не пересекли водораздел, значит эти ручьи должны течь на запад. — Он сделал паузу. — Или они, возможно, текут на запад. Или весь этот чертов мир перевернулся вверх тормашками. Но поскольку у нас есть чертов шанс, что этого не произошло, мы будем двигаться вдоль этих чертовых ручьев. А это, — он швырнул карту Харперу — на растопку.

— Вот так поступал мой дед, — ворчал Харпер, сворачивая смятую карту и засовывая ее в карман потертой и рваной зеленой куртки. — Он следовал за водой…

— Заткнись, — сказал Шарп, но на сей раз не сердито. Он говорил тише, в то же самое время указывая рукой товарищам, чтобы пригнулись. — Чертова жаба, — сказал он негромко, — или не знаю кто. Никогда не видел такой формы.

— Твою мать! — пробормотал Прайс и лег на землю.

Причиной тому был всадник, показавшийся на расстоянии в двести ярдов. Всадник не видел британских пехотинцев и, похоже, не пытался обнаружить противника. Его лошадь свободно бродила по долине из стороны в сторону, покуда всадник не натянул поводья; затем он устало сполз с седла, намотал поводья на руку, расстегнул мешковатые брюки и стал мочиться у обочины. Дым от его трубки плыл в сыром воздухе.

Раздался щелчок — это Харпер взвел курок винтовки. Солдаты Шарпа, даже те, кто прежде спал, теперь лежали в траве, готовые к бою, и даже если бы всадник обернулся, он вряд ли заметил бы пехоту. В роте Шарпа служили ветераны-застрельщики, закаленные двумя годами войны в Португалии и Испании, обученные не хуже любых других солдат в Европе.

— Узнаете форму? — тихо спросил Прайса Шарп.

— Никогда не видел такой прежде, сэр.

— Пат? — Шарп обернулся к Харперу.

— Похож на клятого русского, — сказал Харпер.

Харпер никогда не видел русского солдата, но почему-то воображал, что русские носят серые мундиры, а этот таинственный всадник был во всем сером. На нем была короткая серая куртка драгуна, серые брюки и серый плюмаж из конского волоса на сером стальном шлеме. Или, возможно, подумал Шарп, это серый чехол из ткани — чтобы металл шлема не отражал свет.

— Испанец? — предположил Шарп.

— Доны всегда разряжены как петухи, сэр, — возразил Харпер. — Донам не понравилось бы умирать в сером тряпье.

— Может, он партизан, — сказал Шарп.

— У него оружие как у лягушатника, — сказал Прайс, — и штаны тоже.

Справлявший нужду всадник был действительно вооружен как французский драгун. Он носил прямой кавалерийский палаш, короткоствольный карабин в седельной кобуре, из-за пояса торчала рукоятка пистолета. На нем были те самые мешковатые штаны, saroual, которые предпочитают французские драгуны, но Шарп никогда не видел, чтобы французский драгун носил серые штаны и тем более серую куртку. Драгуны противника носили зеленые мундиры. Не охотничьи темно-зеленые, как куртки британских стрелков, но светлее и ярче.

— Может, у педиков кончилась зеленая краска? — предположил Харпер и замолчал, поскольку всадник застегнул мятые штаны и вскочил в седло. Он тщательно осмотрел долину, не увидел ничего, что бы могло его встревожить, и повернул коня в обратную сторону. — Разведчик, — негромко сказал Харпер. — Его послали посмотреть, нет ли кого-нибудь здесь.

— Он чертовски плохо выполнил задание, — отметил Шарп.

— Тем лучше для нас! — воскликнул Прайс. — К счастью, мы движемся в другую сторону.

— Нет, Гарри, — возразил Шарп. — Мы должны посмотреть, кто эти ублюдки и что они там делают. — Он указал на гору. — Сначала вы, Гарри. Возьмите своих людей и на полпути ждите нас.

Лейтенант Прайс повел красномундирников в вверх по склону. Половина роты Шарпа носила красные мундиры британской линейной пехоты, в то время как другая половина, как и сам Шарп, — зеленые куртки элитных стрелковых полков. Превратности войны привели стрелков Шарпа в батальон красных мундиров, а бюрократическая инерция удерживала их там, к тому же теперь было трудно сказать, где стрелки, а где красные мундиры, настолько потертой и выцветшей была форма на тех и на других. На расстояния они все казались одетыми в коричневое — из-за дешевой домотканой португальской ткани, которую солдаты были вынуждены использовать для ремонта.

— Вы думаете, что мы пересекли границу? — спросил Харпер у Шарпа.

— Похоже на то, — ответил Шарп сердито, все еще недовольный собой. — Хотя никто не знает, где эта чертова граница, — добавил он, оправдываясь.

Отчасти, он был прав. Французы отступали из Португалии. В течение зимы 1810 года противник оставался перед линиями Торрес Ведрас, на расстоянии полдневного марша от Лиссабона, предпочитая мерзнуть и голодать, но не отступать к базам снабжения в Испании. Маршал Массена^[1] знал, что отступление означает отдать всю Португалию британцам, в то время как атаковать линии Торрес Ведрас было бы чистым самоубийством, и таким образом он просто стоял, не наступая и не отступая, стоял и голодал всю эту бесконечную зиму, глядя на огромные земляные сооружения, протянувшиеся от ряда холмов через узкий полуостров к северу от Лиссабона. Долины между холмами были заблокированы массивными дамбами или баррикадами, переплетенными колючими кустарниками, в то время как на вершинах холмов и их склонах, изрытых траншеями и амбразурами, были установлены артиллерийские батареи. Эти линии, голодная зима и неустанные нападения партизан наконец пересилили желание французов захватить Лиссабон, и в марте они начали отступать. Теперь стоял апрель, и отступление замедлялось на холмах испанской границы, поскольку именно здесь маршал Массена решил оказать сопротивление. Он полагал, что сможет бороться и победить британцев на рассеченных реками холмах, к тому же за спиной Массена стояли крепости-близнецы Бадахос и Сьюдад Родриго. Эти две испанских цитадели превращали границу в непроходимый барьер — однако в данный момент Шарпа беспокоило не тяжелая битва на границе, что предстояла впереди, а скорее таинственный серый всадник.

Лейтенант Прайс достиг мертвого пространства на полпути к вершине холма, где его красные мундиры и затаились, в то время как Шарп жестом приказал стрелкам двигаться вперед. Склон был крут, но зеленые куртки поднимались быстро: как все опытные пехотинцы, они испытывали здоровый страх перед кавалерией противника и знали, что крутой склон — самый надежный барьер между ними и всадникам, так что чем выше стрелки заберутся, тем безопаснее и счастливее они будут чувствовать себя.

Шарп миновал отдыхающих пехотинцев и продолжил путь к гребню хребта, разделявшего две долины. Приблизившись к гребню, он махнул стрелками, которые улеглись в невысокой траве, а сам пополз вперед, к линии горизонта, чтобы посмотреть вниз, в меньшую долину, где исчез серый всадник.

И в двухстах футах ниже себя видел французов.

Все они носили странную серую форму, но Шарп теперь знал, что они были французами, потому что один из кавалеристов нес на копье флажок. Маленький, с раздвоенным краем флажок, нужный для того, чтобы в хаосе битвы отличать своего от чужого, и этот потертый и помятый флажок был красно-бело-синим триколором врага. Знаменосец сидел на лошади в центре маленького заброшенного поселения, в то время как его спешенные компаньоны обыскивали полудюжину хижин из камней и соломы, похожих более на временные летние пристанища пастухов, которые на лето пригоняют свои стада на горные пастбища.

В поселении было только с полдюжины всадников, но с ними была и горстка французских пехотинцев, также одетых в простые серые мундиры вместо обычных синих. Шарп насчитал восемнадцать пехотинцев.

Харпер, извиваясь, подполз к Шарпу.

— Иисус, Мария и Иосиф, — прошептал он, увидев пехоту. — Серые мундиры?

— Возможно, ты прав, — сказал Шарп, — может, у педерастов действительно кончилась краска.

— Жаль, что у них не кончились патроны для мушкетов, — сказал Харпер. — И что мы будем делать?

— Уберемся прочь, — сказал Шарп. — Нет никакого смысла сражаться за эту дыру.

— Аминь, сэр. — Харпер начал сползать обратно в долину. — Так мы уходим?

— Дай мне еще минуту.

Шарп нащупал подзорную трубу, спрятанную в мешочке в его французском ранце из воловьей шкуры. Выдвинув телескопическую трубку и прикрыв ладонью внешнюю линзу, чтобы даже тусклый свет не дал опасного отблеска, он направил трубу на убогие домишки. Шарп был совсем не богатым человеком, и все же его подзорная труба была прекрасным и дорогим произведением лондонского мастера Мэтью Берга, с медным окуляром и медными выдвижными трубками, в то время как на оправе большой трубы из дерева грецкого ореха была привинчена табличка: «С благодарностью от А.У. 23 сентября 1803». А.У. означало Артур Уэлсли, ныне виконт Веллингтон, генерал-лейтенант и командующий британскими и португальскими армиями, которые преследовали маршала Массена до границы Испании, но 23 сентября 1803 года, генерал-майор, достопочтенный Артур Уэлсли скакал на лошади, которой пикой пробили грудь, так что она сбросила своего всадника прямо к ногам наступающего противника. Шарп до сих пор помнил пронзительные крики торжествующих индийцев, когда красномундирный генерал пал к их ногам, хотя не мог точно вспомнить о тех считанных секундах, которые последовали потом. А между тем именно эти несколько секунд вырвали Шарпа из солдатских рядов и превратили его, рожденного в трущобах, в офицера британской армии.

Теперь он сфокусировал дар Веллингтона на французах и наблюдал, как спешившийся кавалерист тащит брезентовое ведро с водой из ручья. Сперва Шарп предположил, что француз хочет напоить привязанную к забору лошадь, но вместо этого драгун остановился между двумя хижинами и начал лить воду на землю.

— Они фуражиры, — пробормотал Шарп, — и используют старый трюк с водой.

— Голодные ублюдки, — согласился Харпер.

Французов гнал из Португалии больее голод, чем сила оружия. Когда Веллингтон отступал к Торрес Ведрас, он оставил позади себя выжженную землю — с пустыми амбарами, отравленными колодцами и сломанными мельницами. Французы пять месяцев утоляли голод, обыскивая каждую разоренную деревню и каждый заброшенный хутор в поисках спрятанной пищи, и один из способов найти закопанные в землю фляги с зерном заключался в том, чтобы лить воду на землю, поскольку там, где почву копали, вода впитывалась быстрее, выдавая тайные захоронения.

— Никто не прячет зерно в этих горах, — презрительно сказал Харпер. — Какой дурак потащит его на себе сюда?

И тут закричала женщина.

Секунду или две Шарп и Харпер полагали, что кричит какое-то животное. Крик был приглушен и искажен расстоянием, и не было никакого намека на то, что кто-то из жителей остался в крошечном селении, но к тому времени, когда ужасный звук эхом отразился от дальнего склона, происхождение звука было понятно обоим.

— Ублюдки, — прошептал Харпер.

Шарп сложил позорную трубу.

— Она в одной из этих хижин, — сказал он. — С нею там двое, может быть, трое. Что означает, что всего их не больше тридцати.

— А нас сорок, — сказал Харпер задумчиво. Не то что бы он боялся столкновения, однако преимущество не было столь подавляющим, чтобы гарантировать бескровную победу.

Женщина закричала снова.

— Приведи лейтенанта Прайса, — приказал Шарп Харперу. — Скажи всем, чтобы зарядили ружья и ждали позади гребня. — Он обернулся: — Дэн! Томпсон! Купер! Харрис! Ко мне! — Эти четверо были его лучшими стрелками. — Не высовывайтесь! — предупредил он стрелков, и когда они добрались до гребня, сказал: — Через минуту я поведу остальных стрелков вниз. Я хочу, чтобы вы четверо оставались здесь и убрали любого ублюдка, который покажется опасным.

— Ублюдки уже уходят, — сказал Дэниел Хагман. Хагман был самым старым в роте и самым лучшим стрелком. Бывший браконьер из Чешира, который предпочел поступить на военную службу, вместо того, чтобы отправиться на каторгу за связку фазанов, подстреленных в лесах лендлорда.

Шарп обернулся. Французы уходили — по крайней мере, большинство из них, поскольку некоторые из пехотинцев в последних рядах оборачивались и что-то кричали товарищам, оставшимся, надо полагать, в той хижине, откуда доносился женский крик. Ведомые группой кавалеристов, пехотинцы брели вдоль ручья вниз, в сторону соседней долины.

— Они стали неосторожными, — сказал Томпсон.

Шарп кивнул. Оставить несколько человек в селении было рискованно, и не в обычае у французов было так рисковать в этой дикой стране. Испания и Португалия кишели guerrilleros, партизанами, которые вели guerrilla — «маленькую войну», и эта маленькая война была намного более беспощадной и жестокой, чем правильные сражения между французами и британцами. Шарп знал, насколько жестокой была эта партизанская война, так как в прошлом году ему пришлось отправиться в дикую северную провинцию, чтобы найти испанское золото, и его компаньонами были партизаны, жестокость которых могла напугать любого. Одна из них, Тереза Морено, стала возлюбленной Шарпа, только теперь она называла себя La Aguja — Игла, и каждый француз, которого она убивала длинным тонким лезвием стилета, утолял лишь крохотную долю той жажды мести, которую она испытывала по отношению к солдатам, которые изнасиловали ее.

Тереза была теперь далеко, сражалась где-то в окрестностях Бадахоса, в то время как здесь, в двух шагах от Шарпа, другая женщина страдала по вине французов, и снова Шарп задался вопросом: почему эти солдаты, одетые серую в форму, думают, что оставить несколько насильников в безлюдной деревушке безопасно? Почему они настолько уверены, что в горах не скрываются партизаны?

Харпер вернулся, тяжело дыша, после того, как привел красномундирников к вершине холма.

— Боже спаси Ирландию, — сказал он, опустившись на землю возле Шарпа, — но ублюдки уже уходят.

— Я думаю, что они оставили несколько человек. Ты готов?

— Конечно. — Харпер взвел курок винтовки.

— Ранцы снять, — приказал Шарп стрелкам, снимая собственный ранец, потом перевел взгляд на лейтенанта Прайса. — Ждите здесь, Гарри, пока не услышите свист. Два свистка означают открыть огонь отсюда, а три — спускаться к деревне. — Он посмотрел на Хагмана. — Не открывай огонь, Дэн, пока они не увидят нас. Если мы сможем добраться незаметно для ублюдков, нам будет легче. — Он повысил голос, чтобы все стрелки могли слышать. — Спускаемся быстро. Все готовы? Все зарядили винтовки? Тогда пошли! Вперед!

Стрелки перелезли через гребень и побежали вниз по склону холма вслед за Шарпом. Шарп смотрел влево, где маленькая французская колонка отступила вдоль ручья, но никто в колонне не оборачивался, и стук лошадиных копыт и подбитых гвоздями ботинок пехотинцев, должно быть, заглушал топот бегущих под гору стрелков. Только когда Шарп был в нескольких ярдах от ближнего дома, один француз оглянулся и поднял тревогу. Хагман тут же выстрелил, и звук винтовки Бейкера двойным эхом отозвался сначала от дальнего склона маленькой долины, затем — от склонов большей долины. Эхо повторялось раз за разом, все слабее и слабее, пока его не заглушили выстрелы других стрелков с вершины холма.

Шарп прыгнул с высоты нескольких футов. Он упал, вскочил и побежал мимо навозной кучи, наваленной возле хижины. Единственная лошадь была привязана к стальному колышку, воткнутому в землю у входа в хижину, в дверном проеме которой внезапно появился французский солдат. На нем была рубашка и серый китель, но ничего ниже пояса. Он направил мушкет на Шарпа, но когда увидел бегущих за Шарпом стрелков, бросил мушкет и поднял руки.

Подбегая к двери, Шарп выхватил палаш. Плечом он оттолкнул сдающегося в сторону и ворвался в лачугу с голыми каменными стенами и крышей из деревянных балок, засыпанных сверху камнями и землей. В доме было темно, но не настолько темно, чтобы Шарп не мог видеть голая девочку в углу на земляном полу. На ногах у нее была кровь. Второй француз, этот со спущенными до лодыжек кавалерийскими штанами, пытался встать и вытащить саблю из ножен, но Шарп пнул его по яйцам. Он пнул так сильно, что француз вскрикнул, а потом уже не мог вздохнуть, чтобы закричать снова, и рухнул на залитый кровью пол, где и лежал, всхлипывая и подтягивая коленки к груди. Еще два человека лежали на утоптанном земляном полу, но когда Шарп оглянулся на них, держа палаш наготове, он увидел, что оба они местные жители и оба мертвы. Им перерезали горло.

Разрозненная стрельба продолжалась в долине. Шарп возвратился к двери, где голоногий французский пехотинец сидел на корточках, заложив руки за голову.

— Пат! — позвал Шарп.

Харпер командовал стрелками.

— Мы удерживаем педиков, сэр, — ответил сержант, не дожидаясь вопроса. Стрелки прятались возле хижин, стреляли, перезаряжали и стреляли снова. Винтовки Бейкера выбрасывали клубы белого дыма, пахнущего гнилыми яйцами. Французы стреляли в ответ, мушкетные пули рикошетили от каменных стен, и Шарп, пригнувшись, нырнул в дверь лачуги. Он поднял оружие пленных французов и вышвырнул за дверь.

— Перкинс! — крикнул он.

Стрелок Перкинс подбежал к двери. Он был самым молодым среди людей Шарпа, или, по крайней мере, считался самым молодым, поскольку, хотя сам Перкинс не знал ни дня, ни года своего рождения, он еще не начинал бриться.

— Сэр?

— Если один из этих ублюдков шевельнется, стреляй в него.

Перкинс был молод, но выражение его лица испугало невредимого француза, который протянул рука, как бы умоляя молодого стрелка не стрелять.

— Я позабочусь об ублюдках, сэр, — сказал Перкинс и примкнул штык-нож с медной рукояткой к стволу винтовки.

Шарп заметил одежду девочки, сваленную под грубо сколоченным столом. Он поднял грязное тряпье и отдал ей. Она была бледна, испугана и плакала совсем по-детски.

— Ублюдки! — крикнул Шарп пленным и выбежал на залитую тусклым светом улицу. Мушкетная пуля просвистела возле головы, и он спрятался в укрытие возле Харпера.

— Ублюдки хороши, сэр, — сказал ирландец огорченно.

— Я думал, что вы с ними справились.

— Похоже, у них другое мнение насчет этого, — сказал Харпер, выглянул из укрытия, прицелился, выстрелил и нырнул назад. — Ублюдки хороши, — повторил он, перезаряжая винтовку.

И французы были действительно хороши. Шарп ожидал, что небольшой отряд французов бросится бежать от винтовочного огня, но вместо этого они развернулись в стрелковую цепь, и теперь легкая мишень, которую представляла колонна на марше, превратилась во множество отдельных движущихся мишеней. Тем временем примерно с полдюжины драгун, сопровождающих пехоту, спешились и начали наступать в пешем строю, покуда один из кавалеристов гнал лошадей галопом за пределы досягаемости винтовочного огня, и теперь карабины драгун и мушкеты пехоты угрожали подавить стрелков Шарпа. Винтовки Бейкера стреляли намного точнее, чем мушкеты и карабины французов, они могли убивать на дистанции в четыре раза больше, но заряжались отчаянно медленно. Пулю, обернутую в кожаный лоскут, который создавал уплотнение между пулей и нарезами, приходилось с силой прогонять сквозь выступы и канавки нарезов, тогда как пулю мушкета можно было быстро загнать в гладкий, не имеющий нарезов, ствол. Стрелки Шарпа уже не использовали кожаных лоскутов, что позволяло заряжать быстрее, но без кожаных лоскутов нарезы не захватывали пулю и не заставляли ее вращаться, и таким образом у винтовки отнималось ее главное преимущество: ее смертельная точность. Хагман и его три товарища все еще стреляли вниз с горного хребта, но их было слишком мало, чтобы повлиять на ход сражения, и все, что спасало стрелков Шарпа от больших потерь, это защита каменных стен хижин.

Шарп достал свисток из маленького кармашка на портупее. Он свистнул дважды, снял с плеча винтовку, завернул за угол дома и прицелился в клуб дыма внизу. Он выстрелил. Приклад сильно ударил в плечо, и в тот же момент пуля из французского мушкета расплющилась о стену возле его головы. Осколок камня царапнул по его щеке со шрамом на полдюйма ниже глаза; потекла кровь.

— Ублюдки чертовски хороши! — недовольно повторил Шарп слова Харпера, затем оглушительный залп мушкетов возвестил, что Гарри Прайс выстроил красномундирников на вершине холма и стреляет вниз во французов.

Первый залп Прайса решил исход битвы. Шарп услышал голос, отдающий приказы по-французски, и секунду спустя линия стрелков противника начала редеть и исчезать. У Гарри Прайса хватило времени еще на один залп, прежде чем одетые в серое враги оказались вне досягаемости.

— Грин! Хоррел! Мак-Дональд! Кресакр! Смит! Сержант Латимер! — приказал Шарп своим стрелкам. — Пятьдесят шагов вниз в долину, организовать линию пикетов, но если ублюдки начнут наступать снова, возвращайтесь сюда. Вперед! Остальные на месте.

— Иисус, сэр! Вы должны увидеть это! — Харпер распахнул дверь ближайшей хижины своим семиствольным ружьем. Это ружье, разработанное для стрельбы с марсов британских военно-морских кораблей, состояло из семи полудюймовых стволов, стреляющих одновременно от одного кремневого замка. Оно походило на небольшую пушку, и только самые здоровые, самые сильные солдаты могли стрелять из него, не рискуя повредить плечо. Харпер был одним из самых сильных мужчин, каких Шарп когда-либо знал, но также и одним из самых сентиментальных, и теперь здоровенный ирландец чуть не плакал.

— О, Христос наш, безмерно страдающий! — перекрестился Харпер. — Вот уж поистине ублюдки.

Шарп уже чувствовал запах крови, и когда он глянул через плечо сержанта, тошнота комом подступила к горлу.

— Бог ты мой! — сказал он тихо.

Убогая хижина вся была пропитана кровью, кровью были забрызганы стены и залит пол, на котором были свалены в кучу безжизненные тела детей. Шарп попытался подсчитать тела, но мог даже определить, где кончается один окровавленный труп и начинается другой. Дети были очевидно раздеты донага и затем каждому перерезали горло. Маленькая собачонка тоже была убита, и ее трупик с окровавленной перепутанной шерстью был брошен на трупы детей, кожа которых казалась противоестественно белой на фоне лаково-блестящих луж крови.

— О, Иисус милосердный, — сказал Шарп, когда выбрался из пропахшей кровью полутьмы на свежий воздух. Никогда прежде не видел он такого ужаса. Шлюха из богадельни родила его в лондонской сточной канаве, под грохот британских барабанов прошагал он от Фландрии до Мадраса, через индийские войны, от берегов Португалии до границы Испании, но никогда, даже в пыточных застенках Султана Типу в Серингапатаме, не видел он детей, сваленных мертвой грудой, словно скот на бойне.

— Здесь еще, сэр, — доложил капрал Джексон. Джексона только что стошнило в дверном проеме лачуги, в которой были брошены тела двух стариков. Их пытали, и следы пытки были совершенно очевидны.

Шарп подумал о Терезе, которая боролась с такими же подонками, как те, кто потрошил и пытал этих несчастных, потом, не в силах больше смотреть на эту картину, от которой у него мутилось в голове, сложил рупором ладони и крикнул, обернувшись к холму:

— Харрис! Сюда!

Стрелок Харрис был самым образованным человеком в роте. Он когда-то был учителем, и даже хорошим учителем, но от скуки жизни начал пить, и пьянство погубило его — или по крайней мере вынудило его вступить к армию, где он все еще любил демонстрировать свою эрудицию.

— Сэр? — сказал Харрис, спустившись с холма в селение.

— Ты говоришь по-французски?

— Да, сэр.

— В той хижине двое лягушатников. Узнай, какой они части и что эти ублюдки делали здесь. И, Харрис!

— Сэр? — Печальный, рыжеволосый Харрис оглянулся.

— Ты не должен церемониться с ублюдками.

Даже Харрис, который хорошо изучил Шарпа, казалось, был потрясен тоном, каким это было сказано.

— Нет, сэр.

Шарп пошел обратно через крошечную площадь. Его люди обыскали два дома на другой стороне ручья, но не нашли там тел. Резня, очевидно, ограничилась этими тремя хижинами на ближнем берегу, где стоял сержант Харпер с выражением холодного отчаяния на лице. Патрик Харпер вырос в Ольстере, в местечке Донегол, и в британскую армию его загнали голод и нищета. Он был поистине огромен — на четыре дюйма выше Шарпа, в котором самом было добрых шесть футов. В сражении Харпер был неподражаем, что не мешало ему оставаться добрым, спокойным, не лишенным чувства юмора, человеком, чье благодушие скрывало главное противоречие его жизни: в нем не было и следа любви к королю, ради которого он сражался, и немногим больше к стране флаг которой он защищал, — и все же немного было таких солдат в армии короля Георга и ни одного, кто был более предан своим друзьям. И именно за друзей Харпер сражался, и самым близким из его друзей, несмотря на их неравенство в звании, был Шарп.

— Это ведь просто маленькие дети, — сказал Харпер. — Кто же сделал с ними такое?

— Они. — Шарп кивнул в сторону долины, где ручей вливался в другой, более мощный поток. Французы в сером остановились там: слишком далеко, чтобы им угрожал огонь винтовок, но все же достаточно близко, чтобы наблюдать, что происходит в селении, где они грабили и убивали.

— Некоторые малышки были изнасилованы, — сказал Харпер.

— Я видел, — холодно сказал Шарп.

— Как они могли сделать это?

— На это нельзя ответить, Пат. Бог знает….

Шарп чувствовал себя больным, так же как Харпер, но сколько ни вникай в корни злодеяния, это не поможет ни отомстить за мертвых детей, ни оживить изнасилованную девочку, ни похоронить залитых кровью мертвецов. И не поможет найти дорогу назад, к британским линиям их малочисленной роте легкой пехоты, которая, как понимал теперь Шарп, оказалась в опасной близости к рубежам обороны французов.

— Спроси об этом у чертова священника, если найдешь хотя бы одного ближе, чем в лиссабонском борделе, — грубо сказал Шарп, затем обернулся, посмотрел на дома мертвецов. — Как, черт возьми, мы сможем похоронить их всех?

— Мы не сможем, сэр. Мы просто обрушим на них стены домов, — ответил Харпер. Он пристально глядел вниз в долину. — Я мог бы убить этих ублюдков. Что мы будем делать с двумя, которых мы захватили?

— Убьем их, — коротко сказал Шарп. — Но сначала узнаем ответы на пару вопросов, — добавил он, увидев, как Харрис выбирается из хижины. Харрис нес один из стальных серых шлемов драгун, который, как теперь увидел Шарп, не был обтянут тканью, но выкован из серого металла и украшен плюмажем из длинного пучка серого конского волоса.

Харрис на ходу перебирал плюмаж правой рукой.

— Я узнал, кто они, сэр, сказал он, приблизившись. — Они принадлежат Brigade Loup — бригаде Волка. Так ее называют в честь их командира, сэр. Этого типа зовут Луп, бригадный генерал Ги Луп. По-французски loup означает «волк», сэр. Они считают себя элитной частью. Этой зимой им было поручено сделать безопасной дорогу через горы, и они сделали это, терроризируя местных жителей. За каждого убитого солдата Луп в отместку приказывает убить пятьдесят гражданских. Этим они здесь и занимались, сэр. Пару его человек заманили в ловушку и убили, и это — расплата. — Харрис указал на хижины с мертвецами. — И Луп где-то поблизости, сэр, — предупредил он. — Если, конечно, эти парни не врут, в чем я сомневаюсь. Он оставил здесь одно отделение и отправился с эскадроном выслеживать беглецов в следующей долине.

Шарп глянул на лошадь кавалериста, которая была все еще привязана в центре местечка, и вспомнил о пехотинце, которого они захватили.

— Эта бригада Лупа, — спросил он, — она кавалерийская или пехотная?

— И то и другое, сэр, — ответил Харрис. — Это — специальная бригада, сэр, сформированная, чтобы бороться с партизанами, у Лупа два батальона пехоты и один полк драгун.

— И все они носят серое?

— Как волки, сэр, — подсказал Харрис.

— Мы знаем, что делать с волками, — сказал Шарп, затем обернулся, поскольку услышал предупреждение сержанта Латимера. Латимер командовал крошечной линией пикетов, расставленных между Шарпом и французами, но не новое нападение заставило Латимера подать сигнал, а лишь приближение четырех французских всадников. Один из них держал пику с трехцветным флажком, наполовину скрытым грязной белой рубашкой, наколотой на острие копья.

— Ублюдки хотят поговорить с нами, — сказал Шарп.

— Я с ними поговорю! — злобно сказал Харпер и взвел курок семизарядного ружья.

— Нет! — приказал Шарп. — И обойди всю роту, и скажи каждому: не открывать огня. Это — приказ.

— Да, сэр.

Харпер вернул кремень в безопасное положение, затем, мрачно глянул на приближающихся французов и пошел к зеленым курткам: предупредить их, чтобы держали себя в руках и убрали пальцы со спусковых крючков.

Шарп с винтовкой на плече и палашом в ножнах двинулся навстречу французам. Двое из всадников были офицерами, в то время как по обе стороны от них ехали знаменосцы, и знаменосцы с таким почтением смотрели на офицеров, словно те были какие-то высшие существа, а не такие же смертные, как все. Трехцветный флажок на пике имел достаточно привычный вид, но зато второй штандарт был из ряда вон. Это был императорский орел с позолоченными крыльями, распростертыми над шестом, к которому была прибита поперечина на уровне когтей орала. Обычно с поперечины свисал шелковый триколор, но этот орел был украшен шестью волчьими хвостами, прибитыми к поперечине. В штандарте было что-то варварское, напоминающее о далеком прошлом, когда орды конных варваров наводняли степи, насилуя и разрушая христианский мир.

И хотя при виде штандарта с волчьими хвостами кровь застыла у Шарпа в жилах, это было ничто по сравнению с человеком, лошадь которого вырвалась вперед. Серыми не были только его сапоги. Он был в сером мундире, на серой лошади, серый шлем украшен пышным серым плюмажем, и серый ментик оторочен серым волчьим мехом. Голенища сапог обшиты волчьей шерстью, вальтрап из серой кожи, длинные прямые ножны палаша и седельная кобура обтянуты кожей волка, и на уздечке спереди нашита полоска серого меха. Даже борода — и та серая. Короткая борода, очень аккуратно подстриженная, но лицо — дикое и беспощадно изуродованное, словно видение из кошмара. Один налитый кровью глаз и один — слепой, с молочно-белым бельмом, глянули с обветренного и ожесточенного в сражениях лица, когда человек остановил коня перед Шарпом.

— Меня зовут Луп, — сказал он. — Бригадный генерал Ги Луп армии Его Императорского величества. — Его голос был на удивление спокоен, обращение — учтиво, а в его английском сквозил легкий шотландский акцент.

— Шарп, — сказал стрелок. — Капитан Шарп. Британская армия.

Три других француза остановились ярдах в десяти позади. Они наблюдали, как их бригадир высвободил ногу из стремени и легко спрыгнул на землю. Он не был столь высок, как Шарп, но хорошо сложен, мускулист и проворен. Шарп предположил, что французскому бригадиру приблизительно сорок: на шесть лет старше, чем он сам. Луп достал пару сигар из отороченной мехом ташки и предложил одну Шарпу.

— Я не принимаю подарков от убийц, — сказал Шарп.

Лупа рассмешило негодование Шарпа.

— Тем хуже для вас, капитан. Так ведь у вас говорят? Тем хуже для вас… Я был военнопленным, видите ли, в Шотландии. В Эдинбурге. Очень холодный город, но женщины красивые, очень красивые. Некоторые из них учили меня английскому языку, и я учил их, как лгать их серым кальвинистским мужьям. Мы, освобожденные под честное слово офицеры, жили возле Свечного ряда. Вы знаете эти места? Нет? Вы должны посетить Эдинбург, капитан. Несмотря на кальвинистов и кулинарию это — прекрасный город, очень просвещенный и гостеприимный. Когда Амьенский мир был подписан, я чуть не остался там. — Луп сделал паузу, чтобы ударить кремнем по стали, раздул тлеющий льняной трут и от его пламени прикурил сигару. — Я чуть было не остался, но вы сами знаете, как это бывает. Она замужем за другим человеком, а я слишком люблю Францию, так что я здесь, она там, и, несомненно, я снюсь ей намного чаще, чем она мне. — Он вздохнул. — Но эта погода напомнила мне о ней. Мы так часто лежали в постели и смотрели на дождь, на туман за окнами Свечного ряда. Холодно сегодня, а?

— Вы одеты по погоде, генерал, — сказал Шарп. — Весь в мехах, прямо как шлюха на Рождество.

Луп улыбнулся. Это была не слишком приятная улыбка. У него не хватало двух зубов, а те, что остались, были покрыты желтым налетом. Речь его могла показаться приятной, даже очаровательной, но это было мягкое очарование кота, скрадывающего добычу. Он раскуривал сигару, отчего кончик ее наливался жаром, а тем временем его единственный налитый кровью глаз в упор смотрел на Шарп из-под серого козырька шлема.

Луп видел перед собой высокого человека с ухоженной винтовкой на плече и тяжелым, с уродливым клинком, палашом на бедре. Форма рваная, в пятнах и заплатах. На поношенной зеленой куртке, обшитой черным шнуром, осталось лишь несколько серебряных пуговиц, из-под куртки видны французские кавалерийские рейтузы, обшитые кожей. Остатки красного офицерского пояса стягивали талию Шарпа, тугой черный воротник расстегнут. Форма человека, который пренебрег атрибутами военной службы мирного времени в обмен на удобства бойца. К тому же жесткий человек, решил Луп, о чем свидетельствует не только шрам на щеке, но и манеры стрелка, неуклюжие и прямолинейные манеры человека, которые предпочитает драться а не разговаривать. Луп пожал плечами, оставил шутки и приступил к делу.

— Я приехал, чтобы забрать двух моих людей, — сказал он.

— Забудьте их, генерал, — ответил Шарп. Он твердо решил не говорить этому французу ни «сэр», ни «господин».

Луп поднял брови.

— Они мертвы?

— Будут.

Луп отмахнулся от назойливой мухи. Бронированные ремни его шлема свисали свободно вдоль лица, напоминая cadenettes — косички из длинных волос, которые французские гусары отращивали на висках. Он снова затянулся сигарой и улыбнулся.

— Я мог бы напомнить вам, капитан, правила войны.

Шарп употребил по адресу Лупа словечко, которое француз вряд ли мог услышать в просвещенном обществе Эдинбурга.

— Я не нуждаюсь в уроках убийцы, — продолжил Шарп, — и уж точно не о правилах войны. То, что ваши люди сделали в этой деревне, это не война. Это бойня.

— Конечно, это была война, — произнес Луп размеренно, — и я не нуждаюсь в лекциях от вас, капитан.

— Вы можете не нуждаться в лекции, генерал, но вы, черт побери, должны получить урок.

Луп рассмеялся. Он отвернулся и пошел к ручью, наклонился, набрал в сложенные ладони воды и поднес ко рту. Потом он вернулся к Шарпу.

— Позвольте мне объяснить вам, в чем заключается моя работа, капитан, и попробуйте поставить себя на мое место. Таким образом, возможно, вы прекратите свои утомительные английские моральные сентенции. Моя работа, капитан, — патрулировать дороги через эти горы и обеспечить безопасный проход фургонов для доставки боеприпасов и пищи, с которой мы планируем разбить вас, британцев, и отбросить назад к морю. Мои враги — не солдаты, одетые в форму, со знаменем и кодексом чести, но толпы гражданских, которых возмущает мое присутствие. Ладно! Позволим им негодовать и возмущаться, это их право, но если они нападут на меня, капитан, я буду защищаться, и я сделаю это так жестоко, так безжалостно, так всесторонне, что они тысячу раз подумают, прежде чем нападут на моих людей снова. Вы знаете, какое главное оружие guerrilla? Это — ужас, капитан, чистый ужас, значит, я должен быть ужаснее, чем мой враг, а мой враг в этой провинции поистине ужасен. Вы услышали обElCastrador?

— Кастратор? — предположил Шарп.

— Именно. Его называют так из-за того, что он делает с французскими солдатами, причем он делает это, пока они живы, а затем оставляет их истекать кровью и умирать. ElCastrador, к моему глубочайшему сожалению, все еще жив, но уверяю вас, что ни один из моих людей не кастрирован за три месяца, и вы знаете почему? Потому что люди ElCastrador боятся меня больше, чем они боятся его. Я победил его, капитан, я сделал горы безопасными. Во всей Испании, капитан, это единственные горы, где французы могут передвигаться безопасно, а почему? Потому что я использовал оружие guerrillero против них. Я кастрирую их так же, как они кастрировали бы меня, только я использую более тупой нож. — Бригадир Луп мрачно улыбнулся. — Теперь скажите мне, капитан, если бы вы были на моем месте, и если бы ваших людей кастрировали, ослепляли, потрошили и обдирали заживо, а потом оставляли умирать, разве вы не делали то же, что делаю я?

— С детьми? — Шарп ткнул большим пальцем в сторону деревни.

Единственный зрячий глаз Лупа расширился отудивления, как если бы он нашел возражение Шарпа странным для солдате.

— Вы пощадили бы крысу, потому что она молода? Паразиты — это паразиты, капитан, безотносительно их возраста.

— Мне послышалось, вы сказали, что горы безопасны, — сказал Шарп. — Зачем же убивать?

— Затем, что на прошлой неделе двоих моих солдат заманили в ловушку и убили в деревне неподалеку отсюда. Семьи убийц ушли сюда в поисках убежища, думали, что я не найду их. А я нашел, и теперь, я уверяю вас, капитан, ни один мой человек не попадет в засаду возле Фуэнтес-де-Оньоро.

— Попадут, если я найду их там.

Луп печально покачал головой.

— Вы слишком щедры на угрозы, капитан. Но если мы встретимся в бою, вы будете осторожнее. Но что теперь? Отдайте мне моих людей, и мы уйдем отсюда.

Шарп помолчал, размышляя, потом пожал плечами и обернулся.

— Сержант Харпер!

— Сэр?

— Выведите лягушатников!

Харпер замешкался, как если бы он хотел знать, что собирается предпринять Шарп, прежде чем повиноваться приказу, но все же направился неохотно к хижинам. Мгновение спустя он появился с двумя французскими военнопленными, на обоих ничего не было ниже пояса, и один из них все еще сгибался от боли.

— Он ранен? — спросил Луп.

— Я пнул его по яйцам, — сказал Шарп. — Он насиловал девочку.

Луп, казалось, был удивлен ответом.

— Вы так щепетильны к насилию, капитан Шарп?

— Забавное качество для мужчины, не так ли? Да, я такой.

— У нас встречаются офицеры вроде вас, — сказал Луп, — но несколько месяцев в Испании излечивают подобную деликатность. Женщины здесь борются как мужчины, и если женщина предполагает, что юбки защитят ее, она не права. Изнасилование — составная часть ужаса, но его можно использовать и в других целях. Позвольте солдату насиловать, и он забудет, что хочет есть или что ему целый год не платили жалованье. Насилие — оружие как любое другое, капитан.

— Я вспомню это, генерал, когда войду во Францию, — сказал Шарп и обернулся к хижинам. — Остановитесь там, сержант! — Военнопленные были сопровождены до выезда из деревни. — И еще, сержант!

— Сэр?

— Принесите их штаны. Пусть будут одеты по форме.

Луп, довольный тем, как свершается его миссия, улыбнулся Шарпу.

— Вы поступаете разумно, это хорошо. Я не хотел бы бить вас так, как я бью испанцев.

Шарп смотрел на варварскую форму Лупа. Это костюм, думал он, чтобы напугать ребенка, костюм оборотня из ночного кошмара, но меч оборотня не длиннее, чем у Шарпа, а его карабин намного менее точен, чем винтовка Шарпа.

— Я не думаю, что вы могли бы побить нас, генерал, — сказал Шарп, — мы — регулярная армия, видите ли, а не кучка невооруженных женщин и детей.

Луп нахмурился.

— Вы скоро узнаете, капитан Шарп, что бригадир Луп может побить любого человека, в любом месте и в любое время. Я не проигрываю, капитан, никогда и никому.

— Но если вы никогда не проигрываете, генерал, как вы попали в плен? — с издевкой спросил Шарп. — Крепко спали, не так ли?

— Я был пассажиром на пути в Египет, капитан, когда наше судно было захвачено королевским флотом. Это едва ли считается моим поражением. — Луп наблюдал, как двое его людей натягивают штаны. — Где лошадь кавалериста Година?

— Кавалеристу Годину не понадобится лошадь там, куда он идет, — сказал Шарп.

— Он пойдет пешком? Согласен, пусть идет так. Очень хорошо, я дарю вам лошадь, — сказал Луп высокопарно.

— Он идет к черту, генерал, — сказал Шарп. — Я одеваю их, потому что они — все еще солдаты, и даже ваши паршивые солдаты имеют право умирать в штанах. — Он обернулся. — Сержант! Поставьте их к стенке! И постройте расстрельную команду, четыре человека на каждого военнопленного. Заряжайте!

— Капитан! — Луп напрягся, его рука легла на рукоятку палаша.

— Вы не испугаете меня, Луп. Ни вы, ни ваш маскарадный костюм, — сказал Шарп. — Вытащите саблю, и мы окропим вашей кровью ваш белый флаг. У меня есть стрелки на том горном хребте, которые могут прострелить ваш последний глаз с двухсот ярдов, и один из этих стрелков смотрит на вас прямо сейчас.

Луп поднял взгляд на вершину холма. Он мог видеть красные мундиры Прайса и одного стрелка в зеленой куртке, но он не мог точно сказать, сколько человек у Шарпа. Он снова посмотрел на Шарпа.

— Вы — капитан, всего лишь капитан. Это означает, что у вас по началом — что? Одна рота? Может быть, две. Британцы не дадут больше чем две роты простому капитану, но у меня на расстоянии полумили стоит вся моя бригада. Если вы убьете моих людей, вас будут гнать как бешеных псов, и вы умрете как псы. Я буду считать себя вправе не соблюдать правил войны, капитан, так же как вы не соблюдаете их относительно моих людей, и вы умрете, уверяю вас, как умирают мои испанские враги. Под ножом для обдирания шкур, капитан.

Шарп игнорировал угрозу, он смотрел в другую сторону.

— Расстрельная команда готова, сержант?

— Они готовы, сэр. И ждут не дождутся, сэр!

Шарп посмотрел на француза.

— Ваша бригада далеко, генерал. Если бы она была рядом, вы не говорили бы со мной, а нападали бы. Теперь, если вы простите меня, я должен свершить правосудие.

— Нет! — закричал Луп так громко, что Шарп обернулся. — У меня договор с моими людьми. Вы понимаете это, капитан? Вы — командир, и я — командир, и я обещал своим солдатам никогда не бросать их. Не заставляйте меня нарушить свое обещание.

— Я черта лысого не дам за ваше обещание! — сказал Шарп.

Луп ожидал услышать такого рода ответ и только пожал плечами.

— Тогда, может быть, вы дадите черты лысого за другое, капитан Шарп. Я знаю, кто вы, и если вы не возвратите моих людей, то я назначу цену за вашу голову. Я дам каждому человеку в Португалии и Испании повод выследить вас. Убейте этих двоих, и вы подпишете собственный смертный приговор.

Шарп улыбнулся:

— Вы не умеете проигрывать, генерал.

— А вы умеете?

Шарп отвернулся и пошел.

— Я никогда не проигрывал, — бросил он через плечо, — так что не знаю.

— Ваш смертный приговор, Шарп! — крикнул Луп.

Шарп показал ему два пальца. Он слышал, что английские лучники при Азенкуре,^[2] которым французы обещали отрубить пальцы, натягивающие тетиву, сначала выиграли сражение, а затем изобрели этот презрительный жест, чтобы показать зазнавшимся ублюдкам, кто самые лучшие солдаты. И теперь Шарп воспользовался этим жестом снова.

А потом пошел убивать людей оборотня.

***

Майор Майкл Хоган нашел Веллингтона на мосту через реку Тюронь, где французы силами трех батальонов попыталась удержать наступающих британцев. Решающее сражение было быстрым и жестоким, и теперь, глядя на трупы французов и британцев, можно было нарисовать картину состоявшей перестрелки. Лежащие в ряд тела обозначали линию, где два войска столкнулись лицом к лицу; пропитанная кровью почва указывала, что здесь два британских орудия били кинжальным огнем, а затем валявшиеся в беспорядке трупы отмечали путь отступления французов через мост, который их саперы не успели взорвать.

— Флетчер считает, что мост — римской постройки, Хоган, — приветствовал Веллингтон ирландского майора.

— Я иногда задаюсь вопросом, милорд, есть ли хоть один мост в Португалии или Испании, к которому не приложили руки римляне. — День был холодный и сырой, и Хоган кутался в плащ. Он дружески кивнул трем адъютантам его Светлости, затем вручил генералу запечатанное письмо. Печать с оттиском испанского королевского герба, была взломана. — Я взял на себя смелость ознакомиться с письмом, милорд, — объяснил Хоган.

— Неприятности?

— Иначе я не стал бы вас обеспокоить, милорд, — ответил Хоган уныло.

Читая письмо, Веллингтон хмурился. Генерал был красивым мужчиной сорока двух лет, но столь же крепкий физически, как любой в его армии. И при этом, думал Хоган, мудрее, чем большинство. В британской армии существовал странная система: найти наименее компетентного человека и поручить ему верховное командование, но так или иначе эта система дала сбой, и сэру Артуру Уэлсли, ныне виконту Веллингтону, дали под команду армию Его Величества в Португалии — и таким образом армия получила лучшего из всех возможных командующих. По крайней мере, Хоган так полагал, но Майкл Хоган допускал, что в этом случае его мнение может быть необъективным. В конце концов, это Веллингтону Хоган обязан карьерой: тот сделал проницательного ирландца главой своего отдела разведки, и в результате между ними установились отношения настолько близкие, насколько это шло на пользу делу.

Генерал перечитал письмо, на сей раз сверяясь с переводом Хогана, который тот предусмотрительно подготовил. Хоган тем временем осматривал поле брани, где рабочие команды убирали то, что осталось после перестрелки. К востоку от моста, где дорога, извиваясь, спускалась вдоль склона горы, рабочие команды искали в кустах тела и брошенное снаряжение. Мертвых французов раздевали донага и складывали штабелями возле длинной неглубокой траншеи, которую группа землекопов пыталась расширить. Другие рабочие укладывали французские мушкеты, фляжки, подсумки, сапоги и одеяла в телеги. Некоторые трофеи были весьма необычны, поскольку отступающие французы по пути ограбили тысячи португальских деревень, и солдаты Веллингтона теперь обнаруживали церковные одеяния, подсвечники и серебряные блюда.

— Удивительно, что только солдаты не тащат при отступлении, — заметил генерал Хогану. — Мы нашли у одного мертвеца табуретку для дойки коров. Самую обыкновенную табуретку для дойки! О чем он думал? Собирался тащить ее во Францию? — Он протянул письмо Хогану. — Проклятье, — сказал он мягко, потом повторил с большим чувством: — Черт бы их побрал! — Он кивком отослал адъютантов, чтобы остаться наедине с Хоганом. — Чем больше я узнаю о Его Католическом Величестве короле Фердинанде VII, Хоган, тем больше я утверждаюсь во мнении, что его следовало утопить при рождении.

Хоган улыбнулся:

— Самый надежный метод, милорд, это удушение.

— В самом деле?

— В самом деле, милорд, и нет ничего разумнее. Матери достаточно объяснить, что она повернулась во сне и придавила прекрасную любимую кроху тяжестью своего тела — и как нас учит святая церковь, таким образом появляется еще один непорочный ангел.

— В моей семье, — хмыкнул генерал, — нежеланных детей отдают в армию.

— Это дает почти такой же эффект, милорд, кроме производства ангелов.

Веллингтон хохотнул, затем помахал письмом.

— И как оно попало к нам?

— Обычным путем, милорд. Слуги Фердинанда вывезли контрабандой из Валенса,^[3] отослали на юг к Пиренеям, где его отдали партизанам, а те уже доставили нам.

— И копию в Лондон, а? Есть хоть какой-то шанс перехватить лондонскую копию?

— Увы, сэр, ушла две недели назад. Вероятно уже там.

— Черт, проклятье и чертов ад! Проклятье! — Веллингтон уныло смотрел на мост, где, обхватив петлей, грузили в телегу ствол демонтированного французского орудия. — Так что делать, а, Хоган? Что делать?

Проблема была достаточно проста. Письмо, копия которого отправлена принцу-регенту в Лондон, прибыло от сосланного короля Испании Фердинанда, который был теперь военнопленным Наполеона во французском замке в Валенсе. В письме уведомлялось, что Его Католическое Величество в духе сотрудничества с его кузеном в Англии и в своем огромном стремлении изгнать французского захватчика со священной земли его королевства направляет Real Companпa Irlandesa дворцовой гвардии Его Католического Величества, дабы та присоединилась к силам Его Британского Величества под командой виконта Веллингтон. Этот жест, при всей его несомненной щедрости, пришелся не по вкусу виконту Веллингтону. Он не нуждался в беспризорной роте королевской дворцовой стражи. Батальон обученной пехоты с полным боевым снаряжением, возможно, был бы немного полезен, но от роты церемониальных войск было столько же пользы, сколько от хора распевающих псалмы евнухов.

— И они уже прибыли, — мягко уточнил Хоган.

— Они уже — что?! — Вопрос Веллингтона можно было услышать на расстоянии в сто ярдов, где бродячий пес, сочтя, что его прогоняют, кинулся прочь от засиженных мухами кишок, вывалившихся из распоротого живота французского артиллерийского офицера. — Где они? — простонал Веллингтон.

— Где-то на Тахо, милорд, на барже плывут к нам.

— Как, черт возьми, они добирались сюда?

— Согласно моему корреспонденту, милорд, на судне. На нашем судне. — Хоган насыпал понюшку на тыльную сторону левой ладони и втянул табак каждой ноздрей. Несколько секунд он ждал, из глаз его текли слезы, потом оглушительно чихнул. Его лошадь дернулась, прядая ушами. — Командир Real Companпa Irlandesa утверждает, что он совершил марш к восточному побережью Испании, милорд, где нашел судно, идущее к Менорке, а там наш королевский флот подобрал их.

Веллингтон фыркнул насмешливо:

— И французы так просто им позволили? Король Жозеф просто наблюдал, как половина королевской гвардии марширует неизвестно куда?

Жозеф — брат Бонапарта, посаженный на трон Испании, хотя требовалось триста тысяч французских штыков, чтобы удерживать его там.

— Одна пятая королевской охраны, милорд, — вежливо поправил генерала Хоган. — И так оно и было, как утверждает лорд Кили. Кили, разумеется, их comandante.

— Кили?

— Ирландский пэр, милорд.

— Черт побери, Хоган, я знаю ирландских пэров. Кили. Граф Кили. В изгнании, правильно? И его мать, помнится, давала деньги Тону в девяностых. Томас Вольф Тон был ирландским патриотом, который попытался собрать деньги и людей в Европе и Америке, чтобы поднять восстание против британцев в его родной Ирландии. Восстание переросло в открытую войну в 1798 году, когда Тон вторгся в Донегол с небольшой французской армией, которая была безжалостно истреблена, и сам Тон предпочел покончить с собой в Дублинской тюрьме, нежели быть повешенным на британской веревке. — Я не надеюсь, что Кили намного лучше его матери, — сказал Веллингтон мрачно, — а она — ведьма, которую следовало придушить при рождении. Его светлости можно доверять, Хоган?

— Насколько я слышал, милорд, он — пьяница и бабник, — ответил Хоган. — Ему дали командоватьReal Companпa Irlandesa, потому что он — единственный ирландский аристократ в Мадриде и потому что его мать имела влияние на короля. Она мертва теперь, упокой Господи ее душу.

Он смотрел, как солдат пытается намотать кишки французского офицера на штык. Кишки соскальзывали с лезвия, и в конце концов сержант обругал солдата и приказал ему или вытащить требуху голыми руками, или оставить ее воронам.

— Что делала эта ирландская гвардия с тех пор, как Фердинанд уехал из Мадрида? — спросил Веллингтон.

— Были предоставлены сами себе, милорд. Охраняли Эскориал, чистили сапоги, держались подальше неприятностей, размножались, блудили, пьянствовали и козыряли французам.

— Но не сражались с французами.

— Разумеется, нет. — Хоган помолчал. — Это слишком просто, милорд. Real Companпa Irlandesa разрешают уехать из Мадрида, разрешают погрузиться на судно и разрешают прибыть к нам, и одновременно контрабандой вывозят письмо из Франции, утверждая, что рота — подарок вам от Его заключенного в тюрьму Величества. Я чувствую, как от всего этого попахивает лягушатниками, милорд.

— Следовательно, мы предложим этим проклятым гвардейцам убираться?

— Сомневаюсь, что мы можем. В Лондоне принцу-регенту несомненно польстит этот жест, и министерство иностранных дел, можете быть уверенны, сочтет отказ принять Real Companпa Irlandesa за оскорбление наших испанских союзников, что означает, милорд, что мы обречены иметь дело с этими ублюдками.

— Они годятся хоть на что-нибудь?

— Я уверен, что они украсят наш быт, — высказался Хоган с долей сомнения.

— И это украшение стоит денег, — сказал Веллингтон. — Я предполагаю, что король Испании не догадался вместе с гвардией прислать их кассу?

— Нет, милорд.

— Что означает, что плачу им я? — грозно вопросил Веллингтон, и единственным ответом Хогана была ангельская улыбка. Генерал выругался: — Чтоб у них глаза лопнули! Я должен платить ублюдкам? В то время как они предают меня? Они ведь для этого здесь, Хоган?

— Не знаю, милорд. Но подозреваю, что так.

Взрыв смеха донесся со стороны рабочей команды, которая только что обнаружила некоторые пикантные рисунки в фалдах мундира мертвого француза. Веллингтон вздрогнул и погнал коня прочь от хохочущих работяг. Несколько ворон дрались за груду отбросов, которая когда-то была французским стрелком. Генерал уставился на неприятную картину и поморщился.

— Так, что вы знаете об этой ирландской гвардии, Хоган?

— Они по большей части испанцы в наши дни, милорд, хотя даже рожденные в Испании гвардейцы должны происходить от ирландских изгнанников. Большинство гвардейцев набраны из трех ирландских полков, состоявших на испанской службе, но какая-то часть, подозреваю, дезертиры из нашей собственной армии. Полагаю, что в большинстве они испанские патриоты и хотели бы сражаться с французами, но, несомненно, какая-то часть из них afrancesados — хотя в этом отношении я подозревал бы скорее офицеров, чем рядовых.

Аfrancesado называли испанцев, которые поддерживали французов, и почти все предатели происходили из привилегированных классов. Хоган прихлопнул слепня, который присосался к шее его лошади.

— Ничего страшного, Джеремия, просто голодная муха, — объяснил он испуганной лошади, затем вернулся к разговору с Веллингтоном: — Я не знаю, почему их послали сюда, милорд, но я уверен в двух вещах. Во-первых, с точки зрения дипломатии, невозможно избавиться от них, и, во-вторых, мы должны предположить, что это французы хотят видеть их здесь. Король Фердинанд, я не сомневаюсь, был вынужден написать письма. Я слышал, что он не очень умен, милорд.

— В отличие от вас, Хоган. Поэтому я вас и терплю. Так что мы сделаем? Отправим их чистить солдатские сортиры?

Хоган покачал головой.

— Если вы отправите королевскую дворцовую гвардию на хозяйственные работы, милорд, это будет рассматриваться как оскорбление наших испанских союзников, так же как Его Католического Величества.

— Будь проклято Его Католическое Величество! — зарычал Веллингтон, затем сердито отвернулся в сторону траншеи, где в ряд белели голые тела французов. — А хунта? — спросил он. — Как насчет хунты?

Хунта в Кадисе была регентским советом, который управлял незанятой территорией Испании в отсутствии короля. В патриотизме хунты можно было не сомневаться, но то же самое нельзя было сказать относительно ее эффективности. Хунта была печально известна бесконечными внутренними раздорами на почве оскорбленной гордости, и немногое так задевало эту гордость, как осторожное предложение назначить Артура Уэлсли, виконта Веллингтона, Generalisimo всех армий, воюющих в Испании. Веллингтон уже был главным маршалом армии Португалии и командующим британских сил в Португалии, и ни один разумный человек не стал бы отрицать, что он — лучший генерал на союзнической стороне, не в последнюю очередь потому, что он единственный выигрывает все сражения подряд, и никто не отрицал, что было бы разумно всем армиям, выступающим против французов в Испании и Португалии, быть под объединенной командой, но, однако, несмотря на общепризнанный смысл предложения, хунта отказывалась предоставить Веллингтону такие полномочия. Армии Испании, возражали они, должен вести в бой испанец, и не имеет значения, что пока что ни один испанец не доказал, что способен выиграть кампанию против французов; лучше побежденный испанец чем победивший иностранец.

— Хунта, милорд, — ответил Хоган, тщательно подбирая слова, — будут думать, что это — маленькие уши большой лжи. Они будут думать, что это — британский заговор с целью развалить испанскую армию, и они будут как ястребы, милорд, следить за тем, как вы обращаетесь с Real Companпa Irlandesa.

— И главным ястребом, — кисло ухмыльнулся Веллингтон, — будет дон Луис.

— Точно, милорд!

Генерал дон Луис Вальверде был официальным наблюдателем хунты в британской и португальской армиях и человеком, рекомендация которого была необходима, если испанцы решаться когда-нибудь назначить Веллингтона Generalisimo. Вряд ли рекомендация будет получена, поскольку в генерале Вальверде были сконцентрированы вся воспаленная гордость хунты и ее полное отсутствие здравого смысла.

— Черт побери! — сказал Веллингтон, думая о Вальверде. — Ладно, Хоган? Вам платят за ваши советы мне, так отрабатывайте свое проклятое жалованье.

Хоган помолчал, собираясь с мыслями.

— Боюсь, нам придется принять лорда Кили и его людей, — сказал он, после нескольких секунд молчания, — хотя мы не можем им доверять. И в связи с этим, полагаю, милорд, мы должны приложить все усилия, чтобы сделать их существование здесь неприятным. Настолько неприятным, чтобы они или вернулись в Мадрид, или отправились к югу до самого Кадиса.

— Мы выживаем их? — спросил Веллингтон. — Но как?

— В первую очередь, милорд, мы отведем им расположение как можно ближе к французам, чтобы те гвардейцы, которые пожелают нас оставить, могли сделать это легко. В то же самое время, милорд, мы будем утверждать, что поместили их в столь опасное место из уважения к их репутации настоящих бойцов, но при этом надо дать им понять, милорд, что мы уверены, что Real Companпa Irlandesa блестяще подготовлена для охраны ворот дворца, и несколько хуже — к прозаической борьбе с французами. Мы должны поэтому настоять, чтобы они прошли определенный период боевой подготовки под наблюдением надежного человека, который превратит их жизнь в невыносимую муку.

Веллингтон мрачно улыбнулся.

— Опустим этих игрушечных солдатиков, а? Заставим их грызть солдатский сухарь, пока не подавятся?

— Точно, милорд. Я не сомневаюсь, что они ждут уважительного отношения и даже определенных привилегий, так что нам придется разочаровать их. Мы должны будем дать им офицера связи, кого-то повыше званием, чтобы пригладить перья лорду Кили и смягчить подозрения генерала Вальверде, но почему бы не дать им также инструктора по строевой подготовке? Тирана, но достаточно проницательного, чтобы вывести их на чистую воду.

Веллингтон улыбнулся, затем направил коня туда, где ждали его адъютанты. Он знал точно, кого имеет в виду Хоган.

— Сомневаюсь, что нашему лорду Кили очень понравится мистер Шарп, — сказал генерал.

— Не могу представить, как они уживутся друг с другом, милорд.

— Где сейчас Шарп?

— Он должен быть на пути к Вилар Формозо, милорд. Ему не повезло: направили в распоряжение начальника гарнизона города.

— Значит, он будет доволен, если вместо этого ему придется давить на Кили, не так ли? А кого мы назначим офицером связи?

— Любой хорошо воспитанный дурак подойдет на этот пост, милорд.

— Очень хорошо, Хоган, я найду дурака, а вы организуете все остальное.

Генерал коснулся каблуками боков коня. Адъютанты, видя, что генерал готов тронуться в путь, натянули поводья, но Веллингтон задержался еще на мгновение.

— Зачем солдату табурет для дойки, Хоганом?

— Чтобы держать задницу сухой дождливой ночью на часах, милорд.

— Умная мысль, Хоган. Не знаю, почему я сам не додумался. Хорошо придумано.

Веллингтон повернул коня и поскакал на запад, прочь от свалки на месте недавнего сражения.

Хоган подождал, пока генерал отъедет подальше, и довольно ухмыльнулся. Он был уверен, что французы желали доставить ему неприятности, но теперь с божьей помощью он сам подстроит им козни. Он встретит Real Companпa Irlandesa ласковыми словами и щедрыми обещаниями, затем даст ублюдкам Ричарда Шарпа.

***

Девочка цеплялась за стрелка Перкинса. Внутри у нее все болело, она была вся в крови и хромала, но она настояла на том, чтобы выйти из лачуги и смотреть как два француза умрут. Она насмехалась над ними, плевала в их сторону и ругалась, а потом засмеялась, потому один из двух военнопленных упал на колени и протянул связанные руки к Шарпу.

— Он говорит, что не насиловал девочку, сэр, — перевел Харрис.

— Тогда почему мы застали ублюдка без штанов? — спросил Шарп, затем посмотрел на расстрельную команду из восьми человек. Обычно бывает трудно найти добровольцев в расстрельную команду, но не на этот раз. — Целься!

— Non, Monsieur, je vous prie! Monsieur! — крикнул стоящий на коленях француз. Слезы бежали у него по лицу.

Восемь стрелков навели винтовки на двух французов. Второй военнопленный плюнул презрительно и держал голову высоко. Это был красивый мужчина, хотя лицо у него было в синяках после допроса Харриса. Первый пленный, поняв, что его просьбы останутся без ответа, повесил голову и рыдал неудержимо.

— Maman! — жалобно вскрикивал он. — Maman!

Бригадный генерал, сидя в отороченном мехом седле, наблюдал за казнью с пятидесяти ярдов.

Шарп знал, что он не имеет никакого юридического права расстреливать военнопленных. Он знал, что может даже разрушить свою карьеру этим актом, но он думал о маленьких, черных от засохшей крови телах изнасилованных и убитых детей.

— Огонь! — выкрикнул он.

Восемь винтовок выстрелили. Густой дым образовал зловонное облако, скрывшее кровь, щедро плеснувшую на каменную стену лачуги, когда два тела были отброшены назад, затем согнулись и упали наземь. Один из солдат еще дергался в течение нескольких секунд, затем застыл.

— Вы — мертвец, Шарп! — крикнул Луп.

Шарп показал бригадиру два пальца, но не потрудился обернуться.

— Проклятые лягушатники могут похоронить этих двоих, — сказал он, — но нам придется обрушить стены хижин на мертвых испанцев. Они ведь испанцы, не так ли? — спросил он Харриса.

Харрис кивнул.

— Мы в Испании, сэр. Возможно, миля или две от границы. Так говорит девочка.

Шарп посмотрел на девочку. Она была не старше Перкинса, лет шестнадцати, наверное, ее длинные черные волосы были мокрыми и грязными, но отмой ее, и получится вполне симпатичная штучка, подумал Шарп — и тотчас устыдился своей мысли. Девочка страдает. Она видела, как убивают ее семью, затем ее имели Бог знает сколько мужчин. Теперь, в своих лохмотьях, обтягивающих худое тело, она смотрела пристально на двух мертвых солдат. Она плюнула на них, затем уткнулась лицом в плечо Перкинса.

— Ей придется идти с нами, Перкинс, — сказал Шарп. — Если она останется здесь, ублюдки прикончат ее.

— Да, сэр.

— Так заботься о ней, парень. Знаешь, как ее зовут?

— Миранда, сэр.

— Значит, заботься о Миранде, — сказал Шарп, потом пошел туда, где Харпер собрал людей, чтобы обрушить здания на горы трупов. Запах крови был невыносим, массы мух жужжали внутри ставших склепами хижин.

— Ублюдки будут охотиться на нас, — кивнул Шарп в сторону затаившихся вдали французов.

— Будут, сэр, — согласился сержант.

— Значит, мы будем держаться ближе к вершинам холмов, — сказал Шарп. Кавалерия не сможет добраться до вершин крутых холмов, по крайней мере не в боевом порядке и, конечно, не прежде, чем пули лучших стрелков Шарпа прикончат их офицеров.

Харпер поглядел на двух мертвых французов.

— Вы имели право сделать это, сэр?

— Ты имеешь ввиду, разрешает ли казнить военнопленных Закон Его Величества? Нет, конечно же, нет. Так что не говори никому.

— Ни слова, сэр. Ничего такого я не видел, сэр, и будьте уверены, я прослежу, чтобы все парни сказали то же самое.

— И однажды, — сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении бригадного генерала Лупа, — я поставлю его к стенке и расстреляю.

— Аминь, — сказал Харпер, — аминь. — Он обернулся и посмотрел на французскую лошадь, все еще привязанную посреди селения. — Что мы сделаем со скотиной?

— Мы не можем взять ее с нами, — сказал Шарп. Холмы были слишком круты, и он планировал идти по скалистым вершинам, где конные драгуны не смогут и преследовать. — Но будь я проклят, если я отдам пригодную к кавалерийской службе лошадь противнику. — Он взвел курок винтовки. — Меня тошнит от того, что приходится делать это.

— Хотите, чтобы я сделал это, сэр?

— Нет, — сказал Шарп, хотя он подразумевал «да», потому что действительно не хотел стрелять в лошадь. Но он все же сделал это. Звук выстрела несколько раз отразился от холмов, все тише и глуше, в то время как лошадь издыхала в кровавых муках.

Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но оставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинами, чтобы завершить свой путь на запад. В сумерках они спускались в долину Тюрони, не видя никаких признаков преследования. Ни вони от натертых седлами до крови лошадиных спин, ни отблесков света на серой стали, — совершенно никаких признаков, ни намека на преследование за весь день, и лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей затеплились в окнах домов вдоль реки, внезапно печальный волчий вой раздался в сгущающейся на холмах тьме.

Волк выл долго и одиноко, и лишь эхо вторило ему.

И Шарп вздрогнул.

Глава 2

Окна замка Сьюдад Родриго смотрели на холмы за рекой Агведой, где концентрировались британские силы, однако ночь была настолько темной и дождливой, что ничего не было видно кроме отблесков двух факелов, горящих под аркой туннеля, проложенного в глубине огромных крепостных валов. Пламя подсвечивало красным серебристые струи дождя, заливающие булыжник. Каждые несколько секунд у входа в туннель появлялся часовой, и пламя вспыхивало на лезвии примкнутого штыка, но кроме этого не было никаких признаков жизни. Французский триколор развевался над воротами, но не хватало света, чтобы разглядеть полотнище, отсыревшее под дождем, заливающим стены замка и иногда даже захлестывавшим глубокую амбразуру окна, из которого человек разглядывал арку. Мерцающий свет факелов отражался в толстых хрустальных линзах его очков в проволочной оправе.

— Возможно, он не приедет, — сказала женщина, сидевшая у камина.

— Если Луп говорит, что он будет здесь, — ответил человек, не оборачиваясь, — значит он будет здесь.

У человека был замечательно глубокий голос, который не соответствовал его внешности: он был худ, почти хрупок, с узким интеллигентным лицом, близорукими глазами и щеками, рябыми от перенесенной в детстве ветрянки. Он носил простой темно-синий мундир без знаков различия, но Пьер Дюко не нуждался ни в каких безвкусных цепях или звездах, эполетах или аксельбантах, чтобы доказать свою значимость. Майор Дюко был личным представителем Наполеона в Испании, и все власть предержащие, от короля Жозефа и ниже, знали это.

— Луп, — спросила женщина, — это означает «волк», не так ли?

На сей раз Дюко обернулся.

— Ваши соотечественники называют его El Lobo, — сказал он, — и они боятся его.

— Суеверных людей легко запугать, — презрительно отозвалась женщина.

Она была высокой и худой, и ее лицо можно было назвать скорее запоминающимся, чем красивым. Твердое, умное лицо незаурядной женщины, которое, увидев раз, уже не забудешь; полные губы, глубоко посаженные глаза, презрительный взгляд. Ей было, пожалуй, около тридцати, точнее не скажешь — главным образом, потому, что кожа ее загорела на солнце, как у последней крестьянки. Знатные дамы делали все, чтобы их кожа была белой как мел и нежной как шелк, но эта женщина не старалась выглядеть ухоженной и нарядной. Охота была ее страстью, и когда она скакала за своими гончими, она и сидела верхом по-мужски, и одевалась по-мужски: бриджи, сапоги и шпоры. Этой ночью она выбрала форму французского гусара: облегающие лазурные бриджи, украшенные спереди по бедрам плетением из шнура на венгерский манер, доломан цвета сливы с синими манжетами и галунами из белого шелка и алый ментик, отороченный черным мехом. Ходили слухи, что донья Хуанита де Элиа коллекционирует полковые мундиры всех мужчин, с которым когда-либо спала, и что ее платяной шкаф размером со средней величины комнату. В глазах майора Дюко донья Хуанита де Элиа была всего лишь оригинальной шлюхой, солдатской подстилкой, а в сфере тайной войны, которой принадлежал Дюко, оригинальность была смертельно опасной, сама же Хуанита считала себя авантюристкой и afrancesada, а любой испанец, согласный примкнуть к Франции в этой войне, был полезен Пьеру Дюко. И, неохотно признавал он, эта любящая войну авантюристка готова на величайший риск ради Франции, поэтому Дюко должен относиться к ней с уважением, какого он обычно не испытывал к женщинам.

— Расскажите мне об El Lobo, — потребовала донья Хуанита.

— Он — бригадир драгун, — начал Дюко, — который в начале армейской карьеры был конюхом в кавалерии. Он храбр, он требователен, он добивается успеха и, прежде всего — он безжалостен. — В целом Дюко мало уделял внимания солдатам, которых считал романтичными дураками, обожающими красивые позы и жесты, но Лупа он ценил. Луп была целеустремлен, жесток и напрочь лишен иллюзий — этими же качествами отличался и сам Дюко, и Дюко нравилось думать, что если бы он был настоящим солдатом, он походил бы на Лупа. Очевидно, что Луп, как и Хуанита де Элиа, отличался определенной оригинальностью, но Дюко прощал бригадиру претенциозные украшения из волчьего меха — просто потому, что он был лучшим солдатом, какого Дюко обнаружил в Испании, и майор полагал, что Луп должна быть подобающим образом вознагражден. — Луп однажды будет маршалом Франции, — сказал Дюко, — и чем скорее, тем лучше.

— Но не будет, если маршал Массена не захочет этого?

Дюко хмыкнул. Он собирал сплетни усерднее, чем кто-либо иной, но не любил подтверждать их, однако неприязнь Массена к Лупу была настолько известна в армии, что у Дюко не было надобности это скрывать.

— Солдаты как олени-самцы, мадам, — сказал Дюко. — Они дерутся, чтобы доказать, что они самые лучшие в своем стаде, и они ненавидят самых жестоких соперников куда больше, чем тех, кто не бросает им вызов. Таким образом, я готов утверждать, мадам, что неприязнь маршала к бригадиру Лупу — лучшее доказательство выдающихся способностей Лупа.

И еще, полагал Дюко, типичное проявление пристрастия к живописным позам. Неудивительно, что война в Испании тянется так долго и сопряжена с такими трудностями, если маршал Франции тратит впустую свой воинственный пыл на лучшего бригадира в армии.

Он обернулся к окну, услышав звук копыт, отдающийся эхом во входном туннеле крепости. Дюко услышал, как был назван пароль, затем визг петель открывающихся ворот, и секунду спустя он увидел, что группа серых всадников появилась в тускло освещенном сводчатом проходе.

Донья Хуанита де Элиа подошла и встала рядом с Дюко. Она стояла так близко, что он чувствовал запах духов, исходящий от ее безвкусной формы.

— Который из них? — спросила она.

— Тот, что впереди.

— Хорошо держится в седле, — сказала Хуанита де Элиа со сдержанным уважением.

— Прирожденный наездник, — сказал Дюко. — Не позер. Он не учит свою лошадь танцевать, он заставляет ее драться.

Он отошел от женщины. Он не любил запах духов так же, как не любил самоуверенных шлюх.

Двое ждали в неловком молчании. Хуанита де Элиа уже давно догадалась, что ее оружие не действует на Дюко. Она полагала, что он не любит женщин, но правда была в том, что Пьер Дюко просто забывал о них. Время от времени он посещал солдатский бордель, но только после того, как врач назовет ему имя здоровой девушки. Большую часть времени он обходился без подобных развлечений, предпочитая монашеское служение делу Императора. И теперь он сидел за своим столом и листал бумаги, делая вид, что не замечает присутствия женщины. Где-то в городе церковные часы пробили девять, затем голос сержанта эхом отразился от стен внутреннего дворика, и взвод солдат промаршировал к крепостным валам. Дождь лил беспрестанно. И вот наконец застучали сапоги, зазвенели шпоры на лестнице, ведущей к апартаментам Дюко, и донья Хуанита оглянулась в ожидании.

Бригадир Луп не потрудился постучать в дверь Дюко. Он ворвался, кипя от гнева.

— Я потерял двух человек! Пропади оно пропадом! Двух отличных солдат! Убиты стрелками, Дюко, британскими стрелками. Казнены! Их поставили к стенке и расстреляли как бандитов! — Он подошел к столу Дюко и налил себе бренди. — Я хочу назначить цену за голову их капитана, Дюко. Я хочу сварить яйца этого типа.

Он внезапно остановился, заметив экзотического вида женщину в мундире, стоящую около огня. Поначалу Луп решил, что фигура в кавалерийском мундире — чересчур женоподобный молодой человек, один из разряженных парижан, что тратят больше денег на портного, чем на лошадей и оружие, но потом увидел, что парижский денди — на самом деле женщина, и что ниспадающий каскадом черный плюмаж — ее волосы, а не украшение шлема. — Это что — ваша, Дюко? — злобно спросил Луп.

— Месье, — официальным тоном сказал Дюко, — разрешите представить: донья Хуанита де Элиа. Мадам? Это — бригадный генерал Ги Луп.

Бригадир Луп уставился на женщину у огня, и то, что он увидел, ему понравилось, и донья Хуанита де Элиа ответила бригадному генералу взглядом, и то, что она увидела, ей также понравилось. Она увидела не очень высокого, одноглазого человека с грубым, иссеченным непогодой лицом, у него были седеющие волосы и короткая борода, а серый, отороченный мехом мундир сидел на нем как костюм палача. От меха, усыпанного блестящими каплями дождевой воды, пахло звериной шкурой и смесью крепких ароматов седельной кожи, табака, пушечного масла, пороха и конского пота.

— Бригадир, — сказала она вежливо.

— Мадам, — ответил Луп, затем нахально осмотрел с ног до головы все ее тело в облегающей форме, — или я должен говорить «полковник»?

— По крайней мере бригадир, — ответила Хуанита, — если не маршал.

— Двух человек? — прервал Дюко начавшийся флирт. — Как вы потеряли двух человек?

Луп поведал им историю этого дня. Рассказывая, он расхаживал по комнате и грыз яблоко, взятое со стола Дюко. Он рассказал, как взял небольшой отряд в горы, чтобы найти там беглецов из деревни Фуэнтес-де-Оньоро, и как, свершив возмездие над испанцами, был удивлен появлением зеленых курток.

— Ими командовал капитан по имени Шарп, — сказал он.

— Шарп, — повторил Дюко, затем пролистал огромную бухгалтерскую книгу, в которую заносил каждую крупицу информации о врагах Императора. Это была работа Дюко — знать все о противнике и рекомендовать, как его можно уничтожить, и его информация была столь же всеобъемлюща, как его власть. — Шарп, — повторил он, найдя то, что искал. — Стрелок, вы говорите? Я подозреваю, что это может быть тот же самый Шарп, который захватил Орла при Талавере. С ним были только зеленые куртки? Или у него были и красные мундиры?

— У него были красные мундиры.

— Тогда это — тот самый человек. По причине, которую мы никак не можем установить, он служит в красномундирном батальоне. — Дюко добавил новую запись в книгу, которая содержала подобные записи о более чем пятистах офицерах противника. Некоторые из записей были перечеркнуты черной чертой, обозначающей, что эти люди мертвы, и Дюко иногда представлял себе тот великолепный день, когда все герои противника — британцы, португальцы и испанцы — будут перечеркнуты неудержимой французской армией. — Капитан Шарп, — отметил Дюко, — довольно известный человек в войсках Веллингтона. Он произведен в офицеры из рядовых, бригадир, — редкий случай в Великобритании.

— Меня не волнует, произведен ли он из лакеев или нет, Дюко, я хочу его скальп и его яйца!

Дюко неодобрительно относился к личной мести, боясь, что она может помешать исполнению служебных обязанностей. Он закрыл бухгалтерскую книгу.

— Разве не лучше будет, — предложил он холодно, — если вы позволите мне подать формальную жалобу о казни? Веллингтон едва ли ее одобрит.

— Нет, — сказал Луп. — Я не нуждаюсь в адвокатах, чтобы отомстить за себя. — Гнев Лупа был вызван не смертью его солдат, поскольку смерть — это риск, который всякий солдат должен допускать, а скорее тем, как они умерли. Солдат должен умирать в бою или в собственной постели, но не у стенки как уголовный преступник. Луп был также задет тем, что другой солдат одержал над ним верх. — Но если я не смогу убить его за следующие несколько недель, Дюко, вы можете написать свое проклятое письмо. — Разрешение было дано неохотно. — Солдат убивать труднее, чем гражданских, — продолжал Луп, — и мы боролись с гражданскими слишком долго. Теперь моя бригада должна узнать, как правильно убивать врага, тоже одетого в форму.

— Я думал, что большинство французских солдат сражается скорее с другими солдатами, чем с guerrilleros, — сказала донья.

Луп кивнул.

— Большинство да, но не мои, мадам. Мы специализируемся на борьбе с партизанами.

— Расскажите мне как, — попросила она.

Луп поглядел на Дюко, как будто спрашивая разрешения, и Дюко кивал. Дюко раздражало взаимное влечение, которое он ощущал между этими двумя. Это было влечение, столь же примитивное, как кошачья похоть, похоть настолько ощутимая, что Дюко чуть ли не морщил нос от ее зловония. Оставьте этих двоих наедине на полминуты, и их мундиры будут валяться на полу в общей куче. Его оскорбляло не столько их влечение, сколько то, что это отвлекало их от надлежащего исполнения дела.

— Рассказывайте, — предложил он Лупу.

Луп пожал плечами, как если бы в том, чем он занимается, не было никакого особенного секрета.

— У меня самые хорошо обученные солдаты в армии. Лучше, чем императорская гвардия. Они хорошо сражаются, хорошо убивают, и им хорошо платят. Я держу их отдельно. Они не расквартированы с другими войсками, они не смешиваются с другими войсками, и поэтому никто не знает, куда они идут и что будут делать. Если вы пошлете шестьсот человек отсюда в Мадрид, я гарантирую вам, что каждый guerrillero отсюда до Севильи будет знать об этом прежде, чем они выйдут. Но не с моими людьми. Мы не говорим никому, что мы делаем или куда идем, мы просто идем туда и делаем то, что хотим. И мы везде находим свое собственное место, чтобы жить. Я освобождаю деревню от жителей и делаю ее своим опорным пунктом, но мы не остаемся там. Мы идем дальше, мы спим, где придется, и если guerrilleros нападают на нас, они умирают, и не только они, но и их матери, их дети, их священники и их внуки умирают с ними. Мы наводим ужас на них, мадам, так же, как они пытаются навести ужас на нас, и сейчас наша волчья стая наводит ужас почище чем партизаны.

— Хорошо, — сказала Хуанита просто.

— Область, где патрулирует бригадир Луп, на удивление очищена от партизан, —великодушно признал Дюко.

— Но не полностью очищена, — добавил мрачно Луп. — El Castrador пока жив, но я еще использую его собственный нож против него. Возможно, прибытие британцев воодушевит его и он покажет нам свое лицо снова.

— Именно ради этого мы здесь собрались, — сказал Дюко, беря руководство на себя. — Наша работа состоит в том, чтобы удостовериться, что британцы не остаются здесь, но собираются и пакуют свои вещи. — И затем глубоким, почти гипнотизирующим, голосом он описал боевую обстановку так, как он представлял ее. Бригадный генерал Луп, который провел весь прошлый год в борьбе за то, чтобы сделать дороги через пограничные холмы свободными от партизан и таким образом снизить ущерб, наносимый армии маршала Массена в Португалии, слушал увлечено, поскольку Дюко рассказывал реальную историю а не патриотическую ложь, которой торговали вразнос в колонках «Монитора». — Веллингтон умен, — признал Дюко. — Он не блистает, но он умен, и мы недооценили его.

Существование линий Торрес Ведрас было неизвестно французам, пока они не подошли к ним на расстояние пушечного выстрела, и там они и стояли, голодные и холодные более чем когда-либо, в течение долгой зимы. Теперь армия вернулась к испанской границе и ждала наступления Веллингтона.

Это наступление будет тяжелым и кровавым из-за двух массивных крепостей, которые перекрывали единственные проходимые дороги через пограничные горы. Сьюдад Родриго был северной крепостью и Бадахос — южной. Бадахос был в руках испанцев еще месяц назад, и саперы Массена отчаялись когда-либо пробиться сквозь его толстые стены, но Дюко дал огромную взятку, и испанский командующий отдал ключи от крепости. Теперь оба ключа к Испании, Бадахос и Сьюдад Родриго, крепко держала рука Императора.

Но была еще третья крепость на границе, тоже в руках французов. Алмейда была в Португалии, и хотя она не была столь важна, как Сьюдад Родриго или Бадахос, и хотя ее огромный замок был разрушен вместе с собором в результате страшного взрыва пороха в прошлом году, толстые звездообразные стены города и его сильный французский гарнизон все еще создавали огромное препятствие. Любая британская армия, осаждающая Сьюдад Родриго, должна будет выделить несколько тысяч человек, чтобы предотвратить угрозу нападения гарнизона Алмейды с целью перерезать пути снабжения, и Дюко считал, что Веллингтон не потерпит такую угрозу в тылу своей армии.

— Первейшей задачей Веллингтона будет захватить Алмейду, — сказал Дюко, — и маршал Массена приложит все усилия, чтобы уменьшить риск британской осады. Другими словами, бригадир, — Дюко обращался скорее к Лупу, чем к донье Хуаните, — будет битва при Алмейде. Немногое бесспорно на войне, но я думаю, что мы можем считать это бесспорным.

Луп посмотрел на карту и кивнул, соглашаясь.

— Если маршал Массена не отзовет гарнизон, — сказал он презрительно, как если бы предполагал, что Массена, его противник, способен на любую глупость.

— Он не отзовет, — возразил Дюко с уверенностью человека, обладающего властью диктовать стратегию маршалам Франции. — И причина того, что он не сделает этого, здесь, — показал Дюко на карте. — Смотрите, — сказал он, и Луп послушно склонился над картой. Крепость Алмейда была изображена в виде звезды, напоминающей об очертаниях ее укреплений. Вокруг крепости были обозначены холмы, но позади них, между Алмейдой и остальной частью Португалии текла глубокая река. Коа. — Река течет сквозь ущелье, бригадир, — пояснил Дюко, — и единственный мост пересекает ее у Гастелло Бом.

— Я знаю это прекрасно.

— Так вот, если мы победим генерала Веллингтона на этой стороне реки, — показал Дюко, — тогда его бегущая армия будут вынуждены отступать через единственный мост — всего трех метров шириной. Именно поэтому мы держим гарнизон в Алмейде — потому что его присутствие вынудит лорда Веллингтон сражаться на этом берегу Кoa, и если он будет сражаться, мы уничтожим его. И как только британцы уйдут, бригадир, мы будем использовать вашу тактику наведения ужаса, чтобы покончить со всем сопротивлением в Португалии и Испании.

Луп выпрямился. Он был впечатлен анализом Дюко, но и сомневался в нем. Ему было нужно время, чтобы сформулировать свои возражения, и он выдержал паузу, раскуривая длинную, темную сигару. Он выпустил струю дыма, затем решил, что нет никакого вежливого способа высказать свои сомнения, а потому решил идти напролом.

— Я не сражался с британцами на поле боя, майор, но я слышал, что они — упорны как черти в обороне. — Луп смотрел на карту. — Я знаю эти места хорошо. Тут сплошные холмы и долины рек. Дайте Веллингтону холм, и вы можете умереть от старости, прежде чем собьете с него этого педераста. Так я слышал, по крайней мере. — Луп пожал плечами, как бы сомневаясь в собственном высказывании.

Дюко улыбнулся:

— Предположим, бригадир, что армия Веллингтона загниет изнутри?

Луп обдумал вопрос и кивнул.

— Тогда он сломается.

— Отлично! Потому что это именно то, ради чего я хотел, чтобы вы встретили донью Хуаниту, — сказал Дюко, и леди улыбнулась драгуну. — Донья Хуанита пересечет линию и будет жить в стане нашего противника. Время от времени, бригадир, она будет приезжать к вам за тем, чем я буду ее снабжать. Я хочу, чтобы вы поняли, что обеспечить это снабжение — ваша самая главная обязанность.

— Снабжение? — спросил Луп. — Вы подразумеваете пушки? Боеприпасы?

Донья Хуанита ответила за Дюко:

— Ничего, бригадир, что нельзя перевезти в корзинах вьючной лошади.

Луп посмотрел на Дюко:

— Вы думаете, что это легко — проехать от одной армии к другой? Черт, Дюко, у британцев есть кавалерийские заслоны, есть партизаны и наши собственные пикеты, и Бог знает сколько других британских часовых. Это не походит на прогулку в Булонском лесу.

Дюко выглядел беззаботным:

— Донья Хуанита сделает собственные приготовления, и я полагаюсь на нее. То, что вы должны сделать, бригадир, это ознакомить леди с вашим логовищем. Она должна знать, где найти вас и как. Вы можете устроить это?

Луп кивнул и посмотрел на женщину.

— Вы можете отправиться со мной завтра?

— Хоть на весь день, бригадир.

— Тогда мы едем завтра, — сказал Луп, — и, возможно, послезавтра тоже?

— Возможно, генерал, все возможно…

Дюко снова прервал их флирт. Было уже поздно, его ждал ужин, и у него еще оставалась бумажная работа на несколько часов, которую необходимо закончить.

— Ваши люди, — сказал он Лупу, — теперь находятся на линии пикетов армии. Поэтому я хочу, чтобы вы были проследили за прибытием новой части британской армии.

Луп, подозревая, что новое задание не стоит выеденного яйца, нахмурился:

— Мы всегда следим за такими вещами, майор. Мы — солдаты, помните?

— Особенно внимательно следите, бригадир. — Дюко был нечувствителен к выпадам Лупа. — Испанская часть, Real Compania Irlandesa, как ожидают, скоро присоединится к британцам, и я хочу знать, когда они прибывают и где они размещены. Это важно, бригадир.

Луп поглядел на Хуаниту, подозревая, что Real Compania Irlandesa была так или иначе связана с ее миссией, но ее лицо ничего не выражало. Неважно, решил Луп, женщина скажет ему все, прежде чем пройдут следующие две ночи. Он обернулся к Дюко.

— Если собака пернет в британском расположении, майор, вы будете знать об этом.

— Хорошо! — сказал Дюко, заканчивая беседу. — Не буду задерживать вас, бригадир. Я уверен, что у вас есть планы на вечер.

Луп, готовый откланяться, взял свой шлем с влажным серым плюмажем.

— Dona, — спросил он, — прежде чем открыть дверь на лестницу, — так ведь называют замужнюю женщину?

— Мой муж, генерал, похоронен в Южной Америке. — Хуанита пожала плечами. — Желтая лихорадка, увы.

— И моя жена, мадам, — сказал Луп, — похоронена в ее кухне в Безансоне. Увы.

Он придержал ручку двери, предлагая сопроводить донью Хуаниту по винтовой лестнице, но Дюко задержал испанку.

— Вы готовы отправиться? — спросил Дюко, когда Луп был вне пределов слышимости.

— Так скоро?

Дюко пожал плечами:

— Я подозреваю, что Real Compania Irlandesa достигнет британских линий в ближайшее время. Наверняка — к концу месяца.

Хуанита кивнула:

— Я готова. — Она сделала паузу: — И британцы, Дюко, будут, конечно, подозревать зачем им прислали королевских ирландцев?

— Конечно, будут. Они были бы дураками, если бы не подозревали. И я хочу, чтобы они были подозрительны. Наша задача, мадам, состоит в том, чтобы ослабить нашего противника, так что позволим им опасаться Real Compania Irlandesa, и, возможно, они пропустят реальную угрозу… — Дюко снял очки и протер линзы полой сюртука. — А лорд Кили? Вы уверены в его привязанности?

— Он — пьяный дурак, майор, — ответила Хуанита. — Он сделает то, что я скажу ему.

— Не заставляйте его ревновать, — предупредил Дюко.

Хуанита улыбнулась:

— Вы можете читать мне лекции мне по многих предметам, Дюко, но когда дело доходит до мужчин и их капризов, верьте мне, я знаю все, что можно о них знать. Не волнуйтесь о моем лорде Кили. Он будет всегда милым и послушным. Это — все?

Дюко надел очки.

— Это — все. Я могу пожелать вам хорошо отдохнуть ночью, мадам?

— Я уверен, что это будет роскошная ночь, Дюко.

Донья Хуанита улыбнулся и вышла из комнаты. Дюко слышал, как ее шпоры бренчали на ступеньках, затем донесся ее смех, когда она столкнулась с Лупом, поджидавшим ее у подножья лестницы. Дюко закрыл дверь, когда они засмеялись вместе, и медленно подошел к окну. Дождь в ночи хлестал по-прежнему, но Дюко не обращал внимания, его мысли были заняты видением грядущей славы. Слава зависела не столько от Хуаниты и Лупа, исполняющих свой долг, сколько от хитроумного плана человека, которого даже Дюко признавал равным себе, человека, чье страстное желание победить британцев не уступало желанию Дюко увидеть торжествующую Францию, и этот человек уже был позади британских линий, где он посеет семена зла, от которого британская армия начнет гнить изнутри, а затем попадет в западню возле узкого оврага. Худое тело Дюко, сотрясала дрожь, когда видение развернулось в его воображении во всем своем великолепии. Он видел наглую британскую армию, разрушенную изнутри, затем загнанную в ловушку и разбитую. Он видел триумф Франции. Он видел долину реки, забитую до самых скалистых краев окровавленными трупами. Он видел Императора, правящего всей Европой, а затем, кто знает, и всем миром. Александр сделал это — почему не сделать это же Бонопарту?

И все это начнется с небольшой хитрости Дюко и его самого секретного агента на берегу Коа, около крепости Алмейда.

***

— Это — шанс, Шарп, душу могу заложить, это — шанс. Истинный шанс. Не так много шансов встречаются в жизни, и человек должен хвататься за них. Мой отец учил меня этому. Он был епископом, и ты понимаешь, что человек не поднимается с должности викария до епископа, не хватаясь за каждый шанс. Ты понимаешь меня?

— Да, сэр.

Массивные ягодицы полковника Клода Рансимена надежно располагались на скамье постоялого двора, а перед ним на простом дощатом столе грудились во множестве объедки. Тут были и куриные кости, и голые остовы гроздей винограда, кожура апельсинов, обглоданный скелет кролика, куски неопознаваемого хряща и опустошенный бурдюк. Обильная жратва вынудила полковника Рансимена расстегнуть мундир, жилет и рубашку, чтобы ослабить завязки корсета и выпустить на свободу живот, так что часовая цепочка с печатками пересекала полосу бледной, тугой как барабан плоти. Время от времени полковник звучно рыгал.

— Тут где-то есть горбатая девчонка, которая подает пищу, Шарп, — сказал Рансимен. — Если увидишь девчонку, скажи ей, что я съел бы кусок пирога. И немного сыра, пожалуй. Но не козьего. Не выношу козьего сыра: он вызывает во мне раздражительность, понимаешь?

У красного мундира Рансимена были желтые отвороты и серебряное плетение 37-го, хорошего линейного полка из Гэмпшира, где не видели даже и тени полковника уже много лет. Еще недавно Рансимен как Генеральный управляющий фургонами отвечал за кучеров и грузчиков королевского корпуса фургонов и вспомогательного подразделения португальских погонщиков мулов, но теперь он был назначен офицером связи в Real Compania Irlandesa.

— Это — честь, конечно, — говорил он Шарпу, — но ни неожиданная, ни незаслуженная. Я сказал Веллингтону, когда он назначил меня Генеральным управляющим фургонами, что я буду делать эту работу в виде одолжения ему, но что я ожидаю награду за это. Порядочный человек не станет тратить годы своей жизни, вбивая правила поведения в тупые головы кучеров фургонов, клянусь Богом, нет. Вижу горбунью, Шарп! Вон она! Останови ее, Шарп, будь добрым товарищем! Скажи ей, что я хочу пирог и настоящий сыр!

Пирог и сыр были доставлены, и еще бурдюк с вином и тарелка вишен, дабы удовлетворить последний приступ аппетита Рансимен. Компания кавалерийских офицеров, расположившихся за столом в дальнем углу двора, заключала пари на то, сколько жратвы Рансимен сможет поглотить, но Рансимен был глух к насмешкам.

— Это — шанс, — повторил он снова, хорошенько заправившись пирогом. — Я не могу сказать, чем это обернется для тебя, конечно, потому что парень вроде тебя вряд ли может ждать многого от жизни в любом случае, но я считаю, что у меня есть шанс на Золотое Руно. — Он посмотрел на Шарпа. — Ты ведь понимаешь, что значит real, не так ли?

— «Королевский», сэр.

— Выходит, ты не совсем необразованный, а? Именно «королевский», Шарп. Королевская гвардия! Эти ирландские парни — королевские! А не банда кучеров и погонщиков мулов. У них есть связи при дворе, Шарп, а это означает королевские награды! Я даже что-то слышал, будто испанский двор дает пенсию с указом о Золотом Руне. К ордену полагается красивая звезда и золотая нагрудная цепь, но пенсия тоже не помешает. Награда за хорошо сделанную работу, разве ты не понимаешь? И это только от испанцев! Один только Господь знает, на что может разориться Лондон. Рыцарство? Принц-регент захочет узнать, как мы справляемся с этим делом, Шарп, он будет интересоваться нами, разве не ясно? Он ждет, что мы примем этих ребят должным образом, как приличествует королевской гвардии. Орден Бани по крайней мере, я думаю. Возможно, даже виконтство? А почему нет? Есть только одна проблема. — Полковник Рансимен снова рыгнул снова, затем приподнял ягодицы на нескольких секунд. — Бог мой, так-то лучше, — сказал он. — Освобождайтесь от газов — так говорит мой доктор. Нет хуже для здоровья, чем держать вредные газы внутри, говорит он мне, потому что тело будет гнить изнутри. Теперь, Шарп, капля дегтя в нашей бочке меда: эти королевские гвардейцы — ирландцы. Ты когда-нибудь командовал ирландцами?

— Немного, сэр.

— Понятно. А я командовал множеством жуликов с тех пор, как они объединили наш корпус с ирландским корпусом фургонов. И нет такой вещи об ирландцах, которой я не знаю. Был когда-либо в Ирландии, Шарп?

— Нет, сэр.

— Я был там однажды. Гарнизонная служба в Дублинском замке. Шесть месяцев страдания, Шарп, без единого кусочка должным образом приготовленной еды. Бог видит, Шарп, я стремлюсь быть хорошим христианином и любить моих собратьев, но ирландцы действительно иногда достают. Не то чтобы некоторые из них не были самыми хорошими товарищами, которых только можно найти, но они могут быть такими тупыми! В самом деле, Шарп, я иногда задавался вопросом: уж не морочат ли они мне голову? Притворяются, что не понимают самых простых приказов. Понимаешь это? И есть кое что еще, Шарп. Мы должны будем быть благоразумными, ты и я. Ирландцы, — тут Рансимен с трудом наклонился вперед, как если бы доверял что-то очень важное Шарпу, — они в большинстве своем римские католики, Шарп. Паписты! Нам придется придерживать свои религиозные взгляды, чтобы не вызвать их возмущение! Ты и я можем знать про себя, что Папа Римский — перевоплощение Блудницы Вавилонской, но делу не поможет, если мы скажем об этом вслух. Знаешь, что я подразумеваю?

— Вы подразумеваете, что не будет никакого Золотого Руна, сэр?

— Добрый малый! Я знал, что ты поймешь. Точно. Мы должны быть дипломатичными, Шарп. Мы должны понимать. Мы должны принимать этих парней так, будто они англичане. — Рансимен обдумал свое утверждение и нахмурился: — Или почти англичане, так или иначе. Ты ведь из рядовых, не так ли? Следовательно, эти соображения могут быть не вполне очевидны для тебя, но если ты только не забудешь помалкивать о Папе Римском, ты не наделаешь непоправимых ошибок. И скажи твоим парням то же самое, — добавил он торопливо.

— Многие из моих людей — сами католики, сэр, — уточнил Шарп. — И к тому же ирландцы.

— Так и должно быть, так и должно быть. Каждый третий в этой армии — ирландец! Если когда-нибудь будет мятеж, Шарп… — Полковник Рансимен вздрогнул, представив бунтующих папистов в красных мундирах. — Ладно, нет смысла забивать себе головы этим, не так ли? Просто игнорируйте их позорную ересь, Шарп, просто игнорируйте ее. Игнорировать — единственно правильное отношение к папистам, всегда говорил мой дорогой отец, а сжигать их у столба — единственное известное лекарство. Он был епископом, так что разбирался в этих делах. О, и еще одно, Шарп: я был бы обязан, если бы ты не называл меня «полковником Рансимен». Они еще не заменили меня, таким образом я — все еще Генеральный управляющий фургонами, так что следует говорить «генерал Рансимен».

— Конечно, генерал, — сказал Шарп, скрывая улыбку. После девятнадцати лет в армии он хорошо изучил таких, как полковник Рансимен. Человек покупал себе каждое повышение вплоть до подполковника, и на этом застрял, потому что получить звание выше этого можно только по старшинству и за заслуги, но если Рансиен хочет называться генералом, что ж, Шарп может и подыграть ему. Он уже понял, что от Рансимена вряд ли можно ждать неприятностей, поэтому не стоит противоречить ему в такой мелочи.

— Добрый малый! Ах! Ты видишь этого тощего парня, который уходит? — Рансимен указал на человека, направляющегося к арке на выходе из постоялого двора. — Клянусь, что он оставил на столе почти полный бурдюк вина. Видишь? Пойди и прихвати его, Шарп, будь добрым товарищем, прежде чем горбатая девчонка наложит на него свою лапу. Я сам бы пошел, но проклятая подагра как-то особенно грызет меня сегодня. Иди же, иди, я хочу пить!

Шарп был спасен от унизительной обязанности обшаривать чужие столы, словно нищий, появлением майора Майкла Хогана, что позволило Шарпу вернуться к столу, заваленному остатками завтрака Рансимена.

— Добрый день, полковник, — сказал Хоган, — и это — великий день, не так ли?

Шарп заметил, что Хоган преднамеренно подчеркивает свой ирландский акцент.

— Жаркий, — отозвался Рансимен, промакивая салфеткой пот, который стекал по пухлым щекам, и затем, внезапно осознав, что сидит с голым животом, безуспешно попытался стянуть края корсета. — Ужасно жаркий, — сказал он.

— Это — солнце, полковник, — сказал Хоган очень искренне. — Я заметил, что на солнце обычно бывает жарко. Вы заметили это?

— Ну, конечно, это — солнце! — сказал Рансимен, сконфуженный.

— Значит, я прав! Не правда ли удивительно? А что относительно зимы, полковник?

Рансимен перевел измученный взгляд на оставленный бурдюк. Он собирался приказать, чтобы Шарп принес его, когда служанка унесла его.

— Проклятье! — печально пробормотал Рансимен.

— Вы что-то сказали, полковник? — Хоган позаимствовал у Рансимена пригоршню вишен.

— Ничего, Хоган, просто приступ подагры. Мне нужно побольше Хьюссоновой воды, но ее здесь чертовски трудно найти. Может быть, вы могли бы послать запрос в Конную гвардию в Лондоне? Они должны понимать, что мы здесь нуждаемся в лечении? И еще кое-что, Хоган.

— Говорите, полковник. Я всецело к вашим услугам.

Рансимен покраснел. Он понимал, что его дразнят, но хотя он был выше ирландца по званию, его пугала близость Хогана к Веллингтону.

— Я все еще, как вы знаете, Генеральный управляющий фургонами, — с трудом выговорил Рансимен.

— Именно так, полковник, именно так. И чертовски замечательный, должен сказать. Пэр говорил мне буквально на днях. Хоган, говорит он, вы за всю свою жизнь видели, чтобы фургонами распоряжались так мастерски?

— Веллингтон так сказал? — спросил Рансимен удивленно.

— Сказал, полковник, сказал.

— Что ж, я вовсе не удивлен, — сказал Рансимен. — Моя дорогая мать всегда говорила, что у меня талант к организации, Хоган. Но суть в том, майор, — продолжал Рансимен, — что пока замены не найдено, я — все еще Генеральный управляющий фургонами, — он подчеркнул слово «генеральный», — и я был бы весьма обязан, если бы вы обращались ко мне как…

— Мой дорогой Управляющий фургонами, — прервал Хоган осторожную сентенцию Рансимена, — почему вы не сказали сразу? Конечно я буду обращаться к вам как к Управляющему фургонами, и прошу прощения, что не додумался до этой простой любезности самостоятельно. Но теперь, дорогой управляющий, вы должны извинить меня: Real Compania Irlandesa достигла окраин города, и мы должны встретить их. Вы готовы? — Хоган указал на выход с постоялого двора.

Рансимен был напуган перспективой немедленного действия.

— Прямо сейчас, Хоган? Сию минуту? Но я не могу. Указание доктора. Человек моей конституции должен отдохнуть после… — Он сделал паузу, подбирая правильное слово. — После… — Он попытался снова и снова потерпел неудачу.

— Отдых после трудов? — вкрадчиво подсказал Хоган. — Очень хорошо, Управляющий фургонами, я скажу лорду Кили, что вы встретите его и его офицеров на приеме у генерала Вальверде сегодня вечером, в то время как Шарп отведет солдат в Сан Исирдо.

— Сегодня вечером у Вальверде, Хоган, — согласился Рансимен. — Очень хорошо. И еще, Хоган. О том, что я был Генеральным управляющим фургонами…

— Нет необходимости благодарить меня, Управляющий фургонами. Вы только смутили бы меня вашей благодарностью, честное слово! Я уважаю ваши пожелания и прикажу всем остальным делать то же самое. Теперь идите, Ричард! Где ваши зеленые друзья?

— В пивной возле постоялого двора, сэр, — сказал Шарп. Его стрелки должны были присоединиться к Шарпу в форде Сан Исирдо — заброшенной цитадели на португальской границе, чтобы помогать ему обучать Real Compania Irlandesa стрелять из мушкетов и наступать в линии застрельщиков.

— Бог ты мой, Ричард, ну Рансимен и дурак! — довольно сказал Хоган, когда они вышли за ворота постоялого двора. — Он — добродушный дурак, но он, наверное, был худшим Генеральным управляющий фургонов за всю историю. Собака Мак-Джиллигана лучше справилась бы с работой, а собака Мак-Джиллигана была совершенно слепой, припадочной и часто пьяной. Вы никогда не знали Мак-Джиллигана, не так ли? Хороший инженер, но он свалился со Старого мола в Гибралтаре и утонул после того, как выпил две кварты хереса, упокой Господи его душу. Бедная собака была безутешна и ее пришлось пристрелить. Горцы 73-го проделали это с полной расстрельной командой и последующими воинскими почестями. Рансимен нужен для того, чтобы польстить ирландцам и заставить их думать, будто мы относимся к ним серьезно, но это не ваша работа. Вы понимаете меня?

— Нет, сэр, — сказал Шарп, — совершенно не понимаю вас, сэр.

— Вы плохо соображаете, Ричард, — сказал Хоган, затем остановился и взялся за серебряную пуговицу на куртке Шарп, чтобы привлечь внимание к его следующим словам. — Цель всего, что мы теперь делаем, состоит в том, чтобы расстроить лорда Кили. Ваша работа состоит в том, чтобы стать занозой в заднице лорда Кили. Мы не хотим его здесь, и мы не хотим его проклятую королевскую роту, но мы не можем сказать им, чтобы убирались прочь, потому что это было бы недипломатично, таким образом, ваша работа состоит в том, чтобы заставить их уйти добровольно. О! Простите меня, — смутился он, потому что пуговица осталась у него в руке. — Эти педерасты не внушают доверия, Ричард, и мы должны найти дипломатический способ избавиться от них, поэтому сделайте все, что сможете, чтобы обидеть их, сделайте это, и предоставьте Рансимену Пузатому быть вежливым, чтобы они не думали, что мы преднамеренно грубы. — Хоган улыбнулся. — Самое большее они обвинят вас в том, что вы не джентльмен.

— А я не джентльмен, так ведь?

— Так уж получилось, что нет, это одна из ваших ошибок, но давайте не волноваться об этом теперь. Помогите мне избавьтесь от Кили, Ричард, со всеми его игрушечными солдатиками. Заставьте их бояться вас! Заставьте их страдать! Но прежде всего, Ричард, пожалуйста, пожалуйста заставьте ублюдков уйти.

***

Real Compania Irlandesa означает Ирландская королевская рота, но фактически это был небольшой батальон, один из пяти, которые составляли дворцовую гвардию королевского двора Испании. Триста четыре гвардейца были вписаны в книги роты, когда она несла службу во Дворце Эскориал в пригороде Мадрида, но пленение короля Испании и нарочитое невнимание со стороны французов подсократило списочный состав, а поездка морем вокруг Испании, чтобы присоединиться к британской армии, проредила ряды еще больше, так что сейчас в предместье Вилар Формозо в строю стояли оставшиеся сто шестьдесят три человека. Этих сто шестьдесят трех гвардейцев сопровождали тринадцать офицеров, священник, восемьдесят девять жен, семьдесят четыре ребенка, шестнадцать слуг, двадцать две лошади, дюжина мулов, «и одна любовница», сказал Шарпу Хоган.

— Одна любовница? — недоверчиво спросил Шарп.

— Есть, вероятно, дюжина шлюх, — сказал Хоган, — или две дюжины! Может быть, целый бродячий бордель, но его светлость предупредил меня, что ждет особого отношения к нему и его подруге. Ее еще нет здесь, имейте ввиду, но его светлость сказал мне, что она приезжает. Донья Хуанита де Элиа, как предполагается, используя свое очарование, прокладывает себе путь через линии противника, чтобы согреть постель его светлости, и если она — та самая Хуанита де Элиа, о которой я наслышан, тогда она хорошо подготовлена по части согревания постели. Вы знаете, что говорят о ней? То, что она коллекционирует форму полка каждого, с кем спит! — хихикнул Хоган.

— Если она собирается пересекать линии здесь, — сказал Шарп, — ей чертовски повезет, если она избежит бригаду Лупа.

— Откуда, черт возьми, вы знаете о Лупе? — резко спросил Хоган. Большую часть времени ирландец держался приветливым и остроумным приятелем, но Шарп знал, что дружелюбие маскирует бритвенно острый ум, и в тоне вопроса внезапно сверкнула острая сталь.

Все же Хоган был в первую очередь другом, и долю секунды Шарп испытывал искушение признаться в том, что он встретил бригадира и незаконно казнил двух его солдат, одетых в серую форму, но решил, что подобного рода дела лучше предать забвению.

— Все знают о Лупе в этих краях здесь, — ответил он вместо этого. — Вы не проведете дня на этой границе, не услышав о Лупе.

— Это действительно так, — согласился Хоган, его подозрения развеялись. — Но не пытайтесь познакомиться с ним поближе, Ричард. Он — плохой мальчик. Позвольте мне заботиться о Лупе, в то время как вы заботьтесь об этом позорище. — Хоган и Шарп, сопровождаемые стрелками, завернули за угол и увидели Real Compania Irlandesa, выстроенную для смотра на пустыре напротив недостроенной церкви. — Наши новые союзники, — сказал Хоган неприязненно, — хотите верьте, хотите нет, одеты в повседневную форму.

Повседневная форма солдата предназначена для того, чтобы он носил ее каждый день, исполняя свои солдатские обязанности, но повседневная форма Real Compania Irlandesa была намного более безвкусной и роскошной, чем полная парадная форма большинства британских линейных батальонов. Гвардейцы носили короткие красные куртки с раздвоенными, обшитыми черным шнуром с позолоченной бахромой, фалдами. Тем же самым черным с золотом шнуром были обшиты петлицы и воротники, в то время как отвороты, обшлага, задники фалд были изумрудно-зеленого цвета. Их бриджи и жилеты когда-то были белыми; высокие ботинки, ремни и портупеи — из черной кожи, шелковые пояса — зеленые, и того же зеленого цвета — высокие перья, приколотые у каждого на боку черной двурогой шляпы. Позолоченные кокарды на шляпах изображали башню и льва на задних лапах, и те же самые символы были изображены на великолепных, зеленых с золотом, перевязях, которые носили мальчишки-барабанщики и сержанты. Когда Шарп подошел ближе, он увидел, что роскошные мундиры поношены, заштопаны и выцвели, но все же они все еще выглядели нарядно в ярком свете весеннего дня. Сами солдаты казались не столь бравыми — скорее удрученными, утомленными и недовольными.

— Где их офицеры? — спросил Шарп у Хогана.

— Ушли в таверну завтракать.

— Они не едят со своими людьми?

— Очевидно, нет. — Неодобрение Хогана было не столь явным, как у Шарпа. — Теперь не время для сочувствия, Ричард, — предупредил Хоган. — Вы не должны любить этих парней, помните?

— Они говорят по-английски?

— Так же, как вы или я. Приблизительно половина из них родились в Ирландии, другая половина происходит от ирландских эмигрантов, и многие, я должен сказать, прежде носили красные мундиры, — сказал Хоган, имея ввиду, что они были дезертирами из британской армии.

Шарп повернулся и подозвал Харпера.

— Давай-ка взглянем на эту дворцовую гвардию, сержант, — сказал он. — Прикажи им разомкнуть ряды.

— Как мне их называть? спросил Харпер.

— Батальон, наверное, — предположил Шарп.

Харпер набрал полную грудь воздуха.

— Ба-та-льо-о-он… Смиррр-на!! — Голос его был так громок, что ближние в строю вздрогнули и едва не подпрыгнули на месте, но лишь немногие исполнили команду. — Для осмотра-а-а… Ря-ды-ы-ы … Разом… кнуть!! — проревел Харпер, и снова очень немногие гвардейцев двинулись с места. Некоторые просто таращились на Харпера, в то время как большинство ждали указаний от собственных сержантов. Один из этих великолепно разукрашенных сержантов направился к Шарпу, очевидно, чтобы спросить, какими полномочиями наделены стрелки, но Харпер не ждал объяснений: — Шевелитесь, вы ублюдки! — проревел он со своим донеголским акцентом. — Вы теперь на войне, а не королевские горшки охраняете. Будьте порядочными шлюхами, как все мы, и размокните ряды, немедленно!

— А я еще помню времена, когда ты не хотел быть сержантом, — вполголоса сказал Шарп Харперу, когда пораженные гвардейцы наконец повиновались команде зеленого мундира. — Вы с нами, майор? — спросил Шарп Хогана.

— Я буду ждать здесь, Ричард.

— Тогда пошли, сержант, — сказал Шарп, и стрелки начали осматривать первую шеренгу роты. Неизбежная в любом городе банда уличных мальчишек следовала за ними в двух шагах, изображая из себя офицеров, но ирландец ударом кулака в ухо далеко отбросил самого наглого из мальчишек, и другие разбежались, дабы избежать наказания.

Шарп осматривал в первую очередь мушкеты, а не солдат, однако каждому он посмотрел в глаза, чтобы удостоверился, насколько тот уверен в себе и готов сражаться. Солдаты воспринимали его осмотр с обидой, и неудивительно, думал Шарп, ведь многие из этих гвардейцев ирландцы, которым явно не по себе от того, что их придали британской армии. Они добровольно вступили в Real Compania Irlandesa, чтобы защищать Его Католическое Величество Короля, а здесь над ними измываются вояки из армии протестантского монарха. Хуже того: многие из них были ярыми ирландскими патриотами, преданными своей стране, как только изгнанники могут быть преданны, а теперь их просят сражаться в одном строю с чужеземными поработителями их отчизны. Однако Шарп, который сам был прежде рядовым, ощущал в них больше страха, чем гнева, и он задавался вопросом: может быть, гвардейцы просто боятся, что от них потребуют надлежащего исполнения военной службы? Потому что если судить по виду их мушкетов, Real Compania Irlandesa давно забыла, что такое военная службу. Их мушкеты выглядели просто позорно. Гвардейцы были вооружены довольно новыми мушкетами испанского производства с прямой собачкой курка; однако эти мушкеты они сделали совершенно непригодными к эксплуатации — замки проржавели, а стволы забиты пороховой гарью. У некоторых из них не было даже кремней, у других — кожаной прокладки под кремень, а у одного мушкета даже не было винта собачки, которым крепится кремень.

— Ты когда-нибудь стрелял из этого мушкета, сынок? — спросил солдата Шарп.

— Нет, сэр.

— А вообще ты когда-нибудь стрелял из мушкета, сынок?

Парнишка испуганно оглянулся на собственного сержанта.

— Отвечать офицеру, парень! — рыкнул Харпер.

— Один раз, сэр. Однажды, — сказал солдат. — Только однажды.

— Если ты захочешь убить кого-нибудь этим ружьем, сынок, тебе придется бить его по голове прикладом. Уверяю тебя. — Шарп вернул мушкет солдату. — Ты выглядишь достаточно большим для этого.

— Как тебя зовут, солдат? — спросил парня Харпер.

— Рурк, сэр.

— Не называй меня «сэр». Я — сержант. Откуда ты?

— Мой отец из Голуэя, сержант.

— И я из Тангавина в графстве Донегол, и я стыжусь, малыш, стыжусь, что такой же ирландец, как я, не может держать ружье хотя бы немного в приличном виде. Иисус, парень, ты и француза не подстрелишь из этой штуки, уже не говоря уж об англичанине. — Харпер снял с плеча собственную винтовку и сунул ее под нос Рурку. — Смотри сюда, парень! Чистая настолько, что ей можно сопли выбивать из носа короля Георга. Вот так должно выглядеть оружие!.. Направо посмотрите, сэр… — добавил Харпер вполголоса.

Шарп повернулся и увидел двух всадников, скачущих через пустырь к нему. Копыта лошадей вздымали струи пыли. Первым, на прекрасном черном жеребце, скакал офицер в великолепном мундире Real Compania Irlandesa — его сюртук, вальтрап, шляпа и упряжь были богато украшены золотыми кисточками, выпушками и петличками. Второй всадник был столь же роскошно одет и на великолепной лошади, а позади этих двоих маленькая группа других наездников была вынуждена придержать скакунов, перехваченная Хоганом. Ирландский майор, все еще пешком, поспешал за двумя всадниками, но был слишком далеко, чтобы помешать им добраться до Шарпа.

— Что, черт возьми, вы делаете? — спросил первый офицер, остановив коня в шаге от Шарпа. У него было тонкое, загорелое лицо с тщательно подстриженными и напомаженными усиками. Шарп предположил, что ему нет еще и тридцати, но несмотря на юность, на его угрюмом и потасканном лице читалось выражение превосходства, как у существа, рожденного, чтобы повелевать.

— Я провожу смотр, — ответил Шарп холодно.

Второй всадник остановил коня по другую сторону от Шарпа. Этот был старше, чем его компаньон, и носил ярко-желтый сюртук и бриджи испанского драгуна, но его мундир был настолько изукрашен золотыми цепями, кисточками и аксельбантами, что Шарп предположил, что перед ним по меньшей мере генерал. Его узкое, усатое лицо имело то же властное выражение, что у первого офицера.

— Разве вас не учили спрашивать разрешение командира, прежде чем осматривать его солдат? — спросил старший с явным испанским акцентом, затем отдал приказ на испанском языке его младшему товарищу.

— Старший сержанта Нунан! — выкрикнул младший офицер, очевидно, передавая команду старшего. — Сомкнуть строй немедленно!

Старший сержант Real Compania Irlandesa послушно перестроил людей в сомкнутый строй, и тут как раз Хоган добрался до Шарпа.

— Вы уже здесь, милорды, — обратился Хоган к обоим всадникам. — И как Ваши Светлости отзавтракали?

— Это было дерьмо, Хоган. Я не накормил бы этим собаку, — сказал младший из двоих, надо полагать — лорд Кили, ломающимся голосом, в котором слышалась неприязнь, но кроме того — влияние паров алкоголя. Его Светлость, решил Шарп, хорошо принял за ланчем — достаточно хорошо, чтобы ослабить узду, в которой он вынужден был себя держать. — Вы знаете это существо, Хоган? — Его Светлость кивнул, указывая на Шарпа.

— Разумеется, знаю, милорд. Позвольте мне представить: капитан Ричард Шарп, Южный Эссекс, — тот самый человек, которого Веллингтон хотел видеть вашим советником по боевой подготовке. И, Ричард: имею честь представить графа Кили, полковника Real Compania Irlandesa.

Кили мрачно посмотрел на лохмотья стрелка.

— Значит, вы будете нашим инструктором по строевой подготовке?

В его словах звучало сомнение.

— Я также даю уроки убийства, милорд, — ответил Шарп.

Старший испанец в желтой униформе усмехнулся в ответ на претензии Шарпа.

— Эти люди не нуждаются в уроках убийства, — сказал он на своем английском с испанским акцентом. — Они — солдаты Испании, и они знают, как убивать. Их надо научить как умирать.

Хоган прервал.

— Позвольте мне представить: Его Превосходительство дон Луис Вальверде, — сказал он Шарпу. — Генерал — главный доверенный представитель Испании в нашей армии. — И Хоган подмигнул Шарпу так, чтобы это не мог видеть ни один из всадников.

— Уроки умирать, милорд? — спросил генерала Шарп, озадаченный его высказыванием и задающийся вопросом, нет ли тут недоразумения, вызванного нетвердым владением английским языком.

Вместо ответа генерал в желтом мундире тронул бока лошади шпорами, чтобы направить животное вдоль первой шеренги Real Compania Irlandesa, и, высокомерно не заботясь о том, следует ли Шарп за ним или нет, с высоты седла прочел стрелку лекцию:

— Эти люди идут на войну, капитан Шарп, — говорил генерал Вальверде достаточно громко, чтобы большая часть гвардейцев слышала его. — Они собираются воевать за Испанию, за короля Фердинанда и Сантьяго, а воевать — означает стоять твердо и прямо перед вашим противником. Воевать — означает смотреть вашему противнику в глаза, в то время как он стреляет в вас, и победит та сторона, капитан Шарп, которая выстоит прямо и твердо дольше, чем другая. Таким образом, вы не должны учить этих солдат, как убивать или как сражаться, а скорее как стоять смирно, в то время как весь ад обрушивается на них. Это — то, чему вы учите их, капитан Шарп. Занимайтесь с ними строевой подготовкой. Учите их повиновению. Учите их стоять дольше чем, французы. Учите их, — генерал, наконец повернулся в седле и свысока посмотрел на стрелка — учите их умирать.

— Я лучше научу их стрелять, — сказал Шарп.

Генерал усмехнулся в ответ.

— Разумеется, они умеют стрелять, — сказал он. — Они — солдаты!

— Они могут стрелять из этих мушкетов? — спросил Шарп насмешливо.

Вальверде посмотрел на Шарпа с жалостью.

— В течение последних двух лет, капитан Шарп, эти солдаты исполняли свои почетные обязанности при попустительстве французов. — Вальверде говорил таким тоном, словно обращался к маленькому и невежественному ребенку. — Вы действительно думаете, что им позволили бы остаться там, если бы они представляли угрозу для Бонапарта? Чем хуже выглядело их оружие, тем больше французы доверяли им, но теперь они здесь, и вы можете предоставить им новое оружие.

— Для чего? Чтобы стоять и умирать как волы?

— А как вы хотели, чтобы они воевали? — Лорд Кили следовал за ними, и это он задал вопрос Шарпу.

— Как мои люди, милорд, — умело. И когда вы воюете умело, вы для начала убиваете вражеских офицеров. — Шарп повысил голос, чтобы вся Real Compania Irlandesa могла услышать его. — Вы не идете в битву, чтобы стоять и умирать как волы на бойне, вы идете, чтобы победить, и вы начинаете побеждать, когда офицеры противника мертвы. — Шарп отошел от Кили и Вальверде и теперь в полную силу использовал свой голос, который он выработал будучи сержантом, — голос, способный перекрывать продуваемое всеми ветрами пространство плац-парада и смертельные громы поля битвы. — Вы начинаете с того, что высматриваете офицеров противника. Их легко узнать, потому что они — хорошо оплачиваемые, разодетые ублюдки с саблями, и вы ищете их прежде всего. Убейте их любым способом, каким сможете. Застрелите их, забейте их, заколите их штыком, задушите их, если понадобится, но убейте ублюдков, а после этого — убивайте сержантов, и уж затем можете начать убивать остальную часть несчастных, оставшихся без командиров, ублюдков. Разве не правильно, сержант Харпер?

— Совершенно правильно, — откликнулся Харпер.

— И сколько офицеров вы убили в сражении, сержант? — спросил Шарп, не оглядываясь на сержанта-стрелка.

— Больше, чем я могу сосчитать, сэр.

— И они все были офицеры-лягушатники, сержант Харпер? — спросил Шарп, и Харпер, удивленный вопросом, не отвечал, поэтому Шарп сам ответил на свой вопрос. — Конечно нет. Мы убивали офицеров в синих мундирах, офицеров в белых мундирах и даже офицеров в красных мундирах, потому что я не забочусь, за какую армию офицер сражается, или какого цвета носит мундир, или какому королю он служит: плохой офицер должен быть мертвым офицером, и хороший солдат должен научиться, как убить его. Не правда ли, сержант Харпер?

— Правда как в Писании, сэр.

— Меня зовут капитан Шарп. — Шарп стоял прямо перед Real Compania Irlandesa. На лицах людей, смотревших на него, была написана смесь удивления недоверия, но также и внимание, и ни Кили, ни Вальверде не смели вмешиваться. — Меня зовут капитан Шарп, — повторил он, — и я начинал, как и вы, рядовым. И я собираюсь закончить, как он, — в седле. — Он указал на лорда Кили. — Но пока что моя работа состоит в том, чтобы учить вам быть солдатами. Я готов утверждать, что среди вас найдутся отличные убийцы и прекрасные бойцы, но скоро вы станете также и хорошими солдатами. Но сегодня вечером нам еще предстоит много пройти до темноты, и как только мы дойдем, вы получите пищу, ночлег, и мы узнаем, когда вам последний раз платили жалованье. Сержант Харпер! Мы закончим смотр позже. Ведите их!

— Сэр! — Харпер крикнул: — Ба-та-льо-о-он… На-пра… во! Левой… Марш!!

Шарп даже не смотрел на лорда Кили, уж не говоря о том, чтобы спросить разрешение Его Светлости отправить в дальний путь Real Compania Irlandesa. Вместо этого он просто наблюдал, как Харпер ведет гвардию через пустырь к главной дороге. Он услышал шаги позади, но не обернулся.

— Ей Богу, Шарп, но вы испытываете свою удачу.

Это был майор Хоган.

— Это — все, что мне остается делать, сэр, — сказал Шарп горько. — Я не родился с правом на офицерский чин, сэр, у меня нет кошелька, чтобы купить его, и у меня нет привилегий получить его даром, так что я должен рассчитывать на те крохи удачи, что я имею.

— Давая лекции как убивать офицеров? — В голосе Хогана слышалось холодное неодобрение. — Пэру это не понравится, Ричард. Это попахивает республикой.

— К дьяволу республику! Но вы сами сказали мне, что Real Compania Irlandesa нельзя доверять. А я говорю вам, сэр,что если там есть предатели, то не среди рядовых. Французам не нужны заговорщики среди солдат. У них нет достаточной власти. Эти парни такие же, как все солдаты, — жертвы своих офицеров, и если вы хотите найти, где французы посеяли семена смуты, сэр, тогда ищите среди проклятых, богатеньких, разодевшихся, перекормленных чертовых офицеров. — И Шарп бросил презрительный взгляд на офицеров Real Compania Irlandesa, которые, казалось, пребывали в неуверенности, следовать им за своими солдатами к северу или нет. — Там ваши гнилые яблоки, сэр, — продолжал Шарп, — не в солдатском строю. Я с удовольствием буду драться заодно с этими гвардейцами, как с любыми другими солдатами в мире, но я не доверю свою жизнь этому сброду надушенных дураков.

Хоган сделал успокаивающийся жест, как будто он боялся, что голос Шарпа будет услышан и без того взволнованными офицерами.

— Я понимаю вашу точку зрения, Ричард.

— Моя точка зрения, сэр, в том, что вы приказали мне сделать их несчастными. И это именно то, чем я занимаюсь.

— Я только не уверен, что хочу, чтобы вы заодно начали революцию, Ричард. И, конечно, не перед Вальверде. Вы должны быть добрым с Вальверде. Однажды, если повезет, вы сможете убить его для меня, но до того, как наступит счастливый день, вы должны грубо льстить этому ублюдку. Если мы хотим, чтобы испанские армии имели надлежащее командование, Ричард, ублюдков вроде дона Луиса Вальверде следует хорошенько подмазывать, так что, пожалуйста, не проповедуйте революционные идеи перед ним. Он — всего лишь безмозглый аристократ, который не способен размышлять о чем-то большем, чем хорошая еда и добрая хозяйка, но если мы собираемся разбить французов, мы нуждаемся в его поддержке. И он ждет, что мы примем Real Compania Irlandesa хорошо, так что когда он отирается по соседству, будь дипломатичным, ладно?

Хоган обернулся: группа офицеров Real Compania Irlandesa во главе с лордом Кили и генералом Вальверде приближалась к ним. Между двумя аристократами на костистой чалой кобыле ехал высокий, полный седовласый священник.

— Это — отец Сарсфилд, — представил седовласого Хогану Кили, заметно игнорируя Шарпа, — наш священник. Отец Сарсфилд и капитан Донахью отправятся с ротой сегодня вечером, остальные офицеры роты посетят прием у генерала Вальверде.

— Где вы встретите полковника Рансимена, — пообещал Хоган. — Я думаю, что он придется по вкусу Вашей Светлости.

— Вы подразумеваете, что он знает, как следует обращаться с гвардией короля? — спросил генерал Вальверде, пристально глядя при этом на Шарпа.

— Я знаю, как обращаться с королевской гвардией, сэр, — вмешался Шарп. — Это не первые королевские телохранители, которых я встретил.

Кили и Вальверде смотрели на Шарпа чуть ли не с открытой ненавистью, но Кили не мог удержаться от соблазна высмеять комментарий Шарпа.

— Вы говорите, как я полагаю, о ганноверских лакеях? — спросил он голосом полупьяного человека.

— Нет, милорд, — сказал Шарп. — Это было в Индии. Они были королевскими охранниками, защищающими толстенького маленького педика, называющего себя султаном Типу.

— И вы обучали их, разумеется? — спросил Вальверде.

— Я убил их, — сказал Шарп, — и толстого маленького педика тоже.

Его слова стерли надменность с лиц обоих испанцев, в то время как сам Шарп был внезапно поражен тем, как отчетливо припомнился ему сточный туннель Типу, заполненный кричащими телохранителями, вооруженными украшенными драгоценными камнями мушкетами и саблями с широкими клинками. Шарп, стоя по бедра в пенящейся воде, дрался в темноте, приканчивая телохранителей одного за другим, чтобы добраться до этого толстого, с маслянистой кожей и блестящими глазами, ублюдка, который замучил нескольких товарищей Шарпа до смерти. Он помнил отдающиеся эхом крики, вспышки мушкетов, отражающиеся в мутной воде, и вспышки драгоценных камней, украшающих шелковые одеяния Типу. Он помнил смерть Типу — одно из немногих убийств, которые Шарп вспоминал с чувством удовлетворения.

— Этот король был настоящим ублюдком, — сказал Шарп прочувственно, — но он умер как человек.

— У капитана Шарпа, — вставил Хоган торопливо, — есть определенная репутация в нашей армии. Разумеется, вы и сами слышали о нем, милорд? Именно капитан Шарп захватил Орла при Талавере.

— Вместе с сержантом Харпером, — уточнил Шарп, и офицеры лорда Кили уставились на Шарпа с еще большим любопытством. Любой солдат, который взял штандарт противника, становится знаменит, и лица большинства офицеров гвардии выразили уважение, но не они, а священник, отец Сарсфилд, отреагировал наиболее живо.

— Боже мой, еще бы я не помнил! — воскликнул он с энтузиазмом. — И разве это не взволновало всех испанских патриотов в Мадриде?! — Он неуклюже соскочил с лошади и протянул пухлую ладонь Шарпу. — Это — честь для меня, капитан, честь! Даже при том, что вы — языческий протестант! — Последнее было сказано с широкой и дружественной усмешкой. — Ведь вы язычник, Шарп? — спросил священник серьезнее.

— Я — ничто, отец.

— Мы все нечто в глазах Бога, сын мое, и любимы Им за это. Мы с вами поговорим, Шарп. Я расскажу вам о Боге, а вы должны рассказать мне, как лишить проклятых французов их Орлов. — Священник с улыбкой посмотрел на Хогану. — Ей Богу, майор, вы оказываете нам честь, давая такого человека, как Шарп!

После того, как священник одобрил стрелка, офицеры Real Compania Irlandesa примирились с Шарпом, и только лицо Кили было по-прежнему темным от отвращения.

— Вы закончили, отец? — спросил Кили с сарказмом.

— Я следую своим путем с капитаном Шарпом, милорд, и мы увидимся с вами утром.

Кили кивнул и погнал своего коня прочь. Его офицеры последовали за ним, предоставив Шарпу, священнику и капитану Донахью следовать за растянутой колонной, образованной багажом Real Compania Irlandesa, слугами и солдатскими женами.

***

В сумерках Real Compania Irlandesa дошла до отдаленного форта Сан Исирдо, отведенного по воле Веллингтона им под казармы. Это был древний форт, устаревший и давно заброшенный португальцами, так что усталым после долгого пути солдатам пришлось сначала вычистить грязные каменные бараки, которые должны были стать их новым домом. Башня привратного укрепления была предназначена для офицеров, и отец Сарсфилд и Донахью устроились там со всеми удобствами, в то время как Шарп и его стрелки приспособили под жилье склад боеприпасов. Сарсфилд провез в багаже королевское знамя Испании, которое был гордо поднято на крепостных валах старого форта рядом со знаменем Великобритании.

— Мне шестьдесят лет, — сказал священник Шарпу, стоя под британским флагом, — и я никогда не думал, что наступит день, когда я буду служить под этим знаменем.

Шарп поднял взгляд на знамя.

— Это беспокоит вас, отец?

— Наполеон беспокоит меня больше, сын мой. Победим Наполеона, тогда можно будет искать противника послабее, вроде вас! — Это было сказано дружеским тоном. — И еще меня беспокоит, сын мой, — продолжал отец Сарсфилд, — что у меня есть восемь бутылок приличного красного вина и дюжина хороших сигар и только капитан Донахью, чтобы разделить их со мной. Вы окажете мне честь присоединиться к нам за ужином? И скажите мне, вы играете на каком-нибудь инструменте? Нет? Печально. У меня была скрипка, но потерялась где-то, однако сержант Коннор прекрасно играет на флейте, и солдаты в его отделении поют очень красиво. Они поют о доме, капитан.

— О Мадриде? — спросил Шарп ехидно.

Сарсфилд улыбнулся.

— Об Ирландии, капитан, — нашем доме за морями, где немногие из нас когда-либо бывали и где большинству из нас никогда не суждено побывать. Ну, давайте ужинать.

Отец Сарсфилд дружелюбно приобнял Шарпа за плечи и повел его к башне у ворот. Холодный ветер дул на голыми вершинами гор, наступала ночь, и над кухонными очагами синеватые дымки поднимались, завиваясь, в небо. Волки выли на холмах. Много было волков в Испании и Португалии, и зимой они иногда забегали прямо на линию пикетов в надежде стащить пищу у зазевавшегося солдата, но этой ночью волки напомнили Шарпу французов, одетых в серую форму бригады Лупа. Шарп поужинал со священником, а потом вместе с Харпером обошел под ярким звездным небом крепостные валы. Внизу, в бараках солдаты Real Compania Irlandesa ворчали на превратности судьбы, забросившей их на эту неприветливую границу между Испанией и Португалией, но Шарп, у которого был приказ сделать их несчастными, задавался вопросом: сможет ли он вместо этого превратить их в настоящих солдат, с которыми он мог бы отправиться через холмы далеко в Испанию — туда, где водится волк, которого нужно обложить, загнать в западню и зарезать.

***

Пьер Дюко с нетерпением ждал новостей о прибытии Real Compania Irlandesa в армию Веллингтона. Самый большой страх француза состоял в том, что часть будет расположена далеко позади линии фронта, поскольку тогда она была бы бесполезна для осуществления его планов, но это был риск, на который Дюко был вынужден пойти. С тех пор, как французская разведка перехватила письмо лорда Кили, просившего разрешения короля Фердинанда отправиться с Real Compania Irlandesa вовевать на стороне союзников, Дюко знал, что успех его схемы зависит от невольного сотрудничества союзников столько же, сколько от его собственного ума. Однако со всем своим умом Дюко ничего не мог бы поделать, если бы ирландцы не прибыли, и поэтому он ждал их с растущим нетерпением.

Новости редко доходили из-за британских линий. Было время, когда солдаты Лупа могли безнаказанно хозяйничать по обе стороны фронта, но теперь британские и португальские армии надежно перекрыли границу, и разведка Лупа зависела от ненадежной горстки гражданских, согласных продавать информацию ненавистным французам, от допросов дезертиров и от умозрительных соображений, сделанных на основании докладов его собственных солдат, которые в подзорные трубы рассматривали горные долины по ту сторону границы.

И один из этих источников однажды принес Лупу известие о Real Compania Irlandesa. Отряд серых драгун был отправлен на одинокую горную вершину, откуда можно было видеть достаточно далеко вглубь Португалии, и откуда при некотором везении патруль мог бы увидеть скопление британских войск, что могло сигнализировать о новом наступлении. Наблюдательный пост доминировал над широкой, бесплодной долиной, где ручей блестел у подножья скалистого горного хребта, на котором высился давно заброшенный форт Сан Исирдо. Военная ценность форта была невелика, поскольку дорога, которую он охранял, давно вышла из употребления, и столетие пренебрежения разрушило крепостные валы и рвы, превратив их в пародию прежней силы, так что теперь Сан Исидро стал прибежищем воронов, лис, летучих мышей, блуждающих пастухов, бандитов, и случайного патруля серых драгун Лупа, которые однажды провели ночь в убогом бараке, чтобы укрыться от дождя.

Однако теперь в форте были солдаты, и командир патруля принес эту новость Лупу. Новый гарнизон — это не полный батальон, сказал он, всего пара сотен солдат. Форт, как было хорошо известно Лупу, нуждался по крайней мере в тысяче человек, чтобы обеспечить оборону его осыпающихся валов, таким образом двести едва ли могли составить гарнизон — и странно было слышать, что вновь прибывшие привели с собой жен и детей. Командир драгунского патруля капитан Бродель полагал, что солдаты были британцами.

— Они носят красные мундиры, — сказал он, — но не печные трубы вместо шляп. — Он подразумевал кивера. — У них двурогие шляпы.

— Пехота, говоришь?

— Да, сэр.

— Никакой кавалерии? Какая-нибудь артиллерия?

— Не видел никого.

Луп пожевал зубочистку.

— И что они делают?

— Занимаются строевой подготовкой, — сказал Бродель. Луп недовольно хмыкнул. Его совершенно не заинтересовала группа странных солдат, поселившаяся в Сан Исирдо. Форт не угрожал ему, и если вновь прибывшие будут сидеть тихо и заниматься своими делами, Луп не станет лишать их сна. Но тут капитан Бродель сказал нечто, способное лишить сна самого Лупа. — Но некоторые из них охраняют крепостные валы. Только они не в красных мундирах. Они носят зеленые.

Луп уставился на него.

— Темно-зеленые?

— Да, сэр.

Стрелки. Проклятые стрелки. Луп вспомнил наглое лицо человека, который оскорбил его, человека, который когда-то оскорбил всю Францию, захватив Орла, которого касался сам Император. Возможно, Шарп был в Сан Исидро? Дюко упрекал Лупа за его жажду мести, называя месть недостойной великого солдата, но Луп верил, что репутация солдата зависит от того, с кем он дерется и насколько убедительно он побеждает. Шарп бросил вызов Лупу — первый человек, который открыто бросил ему вызов за многие месяцы, и Шарп был чемпионом среди врагов Франции, таким образом месть Лупа — не только его личное дело, слух о ней пройдет по всем армиям, ожидающим битвы, которая решит, сможет ли Великобритания пробиться в Испанию или побежит, отбиваясь, назад в Португалию.

Поэтому Луп в тот же день забрался на вершину горы, выбрал самую лучшую подзорную трубу и направил ее на старый форт с его заросшими сорняком валами и полузасыпанным сухим рвом. Два флага свисали с флагштоков в неподвижном воздухе. Один флаг был британцами, но Луп не мог сказать, чьим был второй. Под этими флагами солдаты в красных мундирах отрабатывали приемы стрельбы из мушкетов, но Луп недолго смотрел на них, вместо этого он не спеша повел подзорную трубу в южном направлении и наконец видел двух человек в зеленых мундирах, прогуливающихся вдоль пустынных крепостных валов. Он не мог видеть их лица на таком расстоянии, но он мог сказать, что один из них носит длинный прямой палаш, а Луп знал, что британские офицеры легкой пехоты носят изогнутые сабли. «Шарп», — сказал он вслух, складывая подзорную трубу.

Шум позади заставил его обернуться. Четверо из его серых как волки солдат конвоировали пару пленных. Один пленник был в кричаще расшитом красном мундире, второй была женщина — по-видимому, жена солдата или его любовница.

— Они прятались в скалах, вот там, — сказал сержант, который держал солдата за одну руку.

— Говорит, что он дезертир, сэр, — добавил капитан Бродель, — а это его жена.

Бродель выплюнул табачную жвачку на скалу.

Луп спустился вниз с горного хребта. Мундир солдата, как он теперь видел, не был британским. Жилет и пояс, туфли и двурогая шляпа с плюмажем были слишком причудливы для британского вкуса, настолько причудливы, что Луп поначалу подумал, что пленный — офицер, но решил, что Бродель никогда не стал бы так презрительно обращаться с захваченным офицером. Броделю явно понравилась женщина, которая теперь подняла испуганные глаза и уставилась на Лупа. Темноволосая, привлекательная и, предположил Луп, лет пятнадцати-шестнадцати. Луп слышал, что испанские и португальские крестьяне продают дочерей в жены союзническим солдатам по сто франков за штуку — стоимость хорошего обеда в Париже. Французская армия, с другой стороны, брала их девчонок задаром.

— Как тебя зовут? — спросил Луп дезертира на испанском языке.

— Гроган, сэр. Шон Гроган.

— Из какой ты части, Гроган?

— Real Compania Irlandesa, сеньор. — Гвардеец Гроган явно желал сотрудничать с его захватчиками, поэтому Луп дал знак сержанта, чтобы тот отпустил его.

Луп допрашивал Грогана десять минут и узнал о том, как Real Compania Irlandesa добиралась морским путем из Валенса, и как солдаты радовались возможности присоединиться к остальной части испанской армии в Кадисе, но как они негодовали на то, что их отправляют служить с британцами. Многие из них, заявил дезертир, бежали от британского рабства и они не для того поступали на службу к королю Испании, чтобы возвратиться к тирании короля Георга.

Луп остановил поток возмущения.

— Когда вы бежали?

— Вчера вечером, сэр. Полдюжина из нас сбежали. И еще многие предыдущей ночью.

— В форте есть англичанин, офицер стрелков. Ты знаешь его?

Гроган нахмурился, как если бы он нашел вопрос странным, но кивнул.

— Капитан Шарп, сэр. Он, как предполагается, должен научить нас.

— Научить чему?

— Воевать, сэр, — сказал Гроган нервно. Этот одноглазый, говоривший так спокойно француз, казался ему очень страшным. — Но мы и так знаем, как воевать, — добавил он вызывающе.

— Я уверен, что вы знаете, — сказала Луп сочувственно. Он поковырялся в зубах несколько секунд, затем выплюнул самодельную зубочистку. — Значит, ты убежал, солдат, потому что не хочешь служить королю Георгу — это так?

— Да, сэр.

— Но ты, конечно, будешь сражаться за Его Величество Императора?

Гроган заколебался.

— Буду, сэр, — сказал он наконец, но без особого рвения.

— Поэтому ты дезертировал? Чтобы драться за Императора? Или ты надеялся возвратиться в ваши удобные казармы в Эскориале?

Гроган пожал плечами.

— Мы шли к ней домой, в Мадрид, сэр. — Он кивнул в сторону жены. — Ее отец сапожник, а я не так плохо управляюсь с иглой и дратвой. Я думал, что освою ремесло.

— Это всегда хорошо — иметь ремесло, солдат, — сказал Луп с улыбкой. Он вынул пистолет из-за пояса и поиграл с ним немного, прежде чем взвести тугой курок. — Мое ремесло — убивать, — добавил он тем же ласковым тоном голосом и затем, не выказывая и следа эмоций, поднял пистолет, нацелил его в лоб Грогана и нажал на спуск.

Женщина закричала, когда кровь мужа плеснула ей в лицо. Грогана с силой отбросило назад, кровь била струей и красным туманом оседала в воздухе, потом тело упало и покатилось вниз по склону холма.

— На самом деле он вовсе не хотел воевать за нас, — сказал Луп. — Был бы лишний рот, который надо кормить.

— А женщина, сэр? — спросил Бродель.

Она склонялась над своим мертвым мужем и кричала на французов.

— Она твоя, Поль, — сказал Луп. — Но только после того, как ты передашь донесение мадам Хуаните де Элиа. Передай мадам мое глубочайшее почтение и скажи ей, что ее игрушечные ирландские солдатики прибыли и расположились совсем близко к нам, и что завтра утром мы поставим небольшую драму для их развлечения. Скажи ей также, чтобы она поспешила, чтобы провести ночь с нами.

Бродель ухмыльнулся.

— Она будет довольна, сэр.

— Больше, чем твоя женщина, — сказал Луп, глядя на воющую испанскую девочку. — Скажи этой вдове, Поль, что, если она не заткнется, я вырву ей язык и скормлю собакам доньи Хуаниты. Теперь отправляйся.

Он повел своих солдат вниз к подножью холма, где были привязаны лошади. Сегодня вечером донья Хуанита де Элиа приедет в логово волка, а завтра она отправится к противнику — как чумная крыса чумы, посланная, чтобы разрушить его изнутри.

И когда-нибудь, до того, как будет одержана окончательная победа, Шарп узнает месть Франции за двух мертвецов. Потому что Луп — солдат, и он не забывает, он не прощает и никогда не проигрывает.

Глава 3

Одиннадцать человек покинули Real Compania Irlandesa в первую ночь пребывания в форте Сан-Исидро, и еще восемь, включая и все четыре пикета, выставленные, чтобы пресечь дезертирство, бежали на вторую ночь. Гвардейцы сами несли караульную службу, и полковник Рансимен предложил, чтобы стрелки Шарпа заняли их место. Шарп возражал против такого изменения. Его стрелки, как и предполагалось, занимались обучением Real Compania Irlandesa, и они не могли работать весь день и стоять на страже всю ночь.

— Я уверен, что вы правы, генерал, — сказал Шарп тактично, — но если штаб не пришлет нам больше людей, мы не сможем работать круглые сутки.

Полковник Рансимен, постиг Шарп, был покорен, покуда к нему обращались «генерал». Он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили спать, есть и жаловаться на объем работы, которого от него ждут.

— Даже генерал в конце концов только человек, — любил он сообщать Шарпу, когда тот спрашивал, как ему удается совмещать тягостные обязанности офицера по связи с Real Compania Irlandesa с ответственностью за Королевский корпус фургонов. По правде говоря, заместитель полковника все еще управлял корпусом фургонов с той же эффективностью, какую он всегда выказывал, но пока новый Генеральный управляющий фургонами был формально не назначен, подпись полковника Рансимена и его печать должны были стоять на административных документах.

— Вы могли бы сдать печати вашему заместителю, генерал, — предложил Шарп.

— Никогда! Никогда не смейте говорить, Шарп, что Рансимен уклоняется от своих обязанностей. Никогда! — Полковник с тревогой выглянул из окна, чтобы проследить, как его повар распорядится зайцем, застреленным Дэниелом Хагманом. Апатия Рансимена означала, что полковник предпочел бы, чтобы Шарп сам управлялся с Real Compania Irlandesa, но даже для бездельника вроде Рансимена девятнадцать дезертиров за две ночи было причиной для волнения.

— Черт побери, парень! — Он обернулся, удовлетворенный тем, как продвигается дело у повара. — Это заставляет задуматься о нашей эффективности, разве ты не видишь? Мы должны сделать что-нибудь, Шарп! Еще две недели, и у нас не останется ни души!

А это, подумал Шарп, было именно то, чего хотел Хоган. Real Compania Irlandesa, как и предполагалось, самоликвидируется. Однако Ричард Шарп отвечал за их обучение, и был некий островок сопротивления в душе Шарпа, который не давал ему позволить части, за которую он был ответственен, скользить к окончательному развалу. Черт побери, он превратит гвардейцев в солдат, хочет этого Хоган или нет.

Шарп сомневался, что он получит большую помощь от лорда Кили. Каждое утро его Светлость просыпался в дурном расположении духа, которое длилось до тех пор, пока упорное потребление алкоголя не заставляло его дух взмыть к небесам, что обычно продолжалось до вечера, когда полет сменялся угрюмой мрачностью, вызванной проигрышем в карты. После чего он спал до полудня, и весь цикл повторялся снова.

— Как, черт побери, — спросил Шарп заместителя Кили капитана Донахью, — он получал роту гвардии?

— Происхождение, — ответил Донахью. Это был бледный, худой человек с вечно обиженным выражением лица, который походил больше на обедневшего студента, чем на солдата, но из всех офицеров Real Compania Irlandesa он казался самым многообещающим. — Командовать королевской гвардией не может простой человек, Шарп, — сказал Донахью с легким сарказмом. — И когда Кили трезв, он может быть весьма внушительным. — Последнее предложение не содержало сарказма вообще.

— Внушительным? — спросил Шарп недоверчиво.

— Он — хороший фехтовальщик, — ответил Донахью. — Он терпеть не может французов, и в глубине сердца он хотел бы быть хорошим человеком.

— Кили терпеть не может французов? — спросил Шарп, не потрудившись замаскировать свой скепсис.

— Французы, Шарп, разрушили привилегированный мир Кили, — объяснил Донахью. — Он принадлежит старому режиму, поэтому, конечно, ненавидит их. У него нет денег, но при старом режиме это не имело значения, потому что происхождения и титула было достаточно, чтобы получить должность при дворе и освобождение от налогов. Но французы проповедуют равенство и продвижение по заслугам, и это угрожает миру Кили, и чтобы забыть об этой угрозе, он пьет, распутничает и играет в карты. Плоть слаба, Шарп, и она особенно слаба, если вам скучно, нечем себя занять и если вы подозреваете, что вы — лишь пережиток прошлого мира. — Донахью пожал плечами, как если бы стыдился того, что предложил Шарпу такую длинную и возвышенную проповедь. Капитан был скромным человеком, но трудолюбивым, и именно на худых плечах Донахью держалась повседневная служба гвардии. Он сказал Шарпу, что попытается остановить дезертирство, удваивая часовых и используя в пикетах только тех солдат, которым он доверяет, но в то же время обвинил британцев в тех трудностях, что вызывают дезертирство.

— Почему они поместили нас в это забытую богом дыру? — спросил Донахью. — Можно подумать, будто ваш генерал хочет, чтобы наши люди бежали.

На это проницательное замечание у Шарпа не было никакого разумного ответа. Вместо этого он пробормотал что-то о форте, являющемся стратегическим форпостом и нуждающемся в гарнизоне, но он был неубедителен, и единственным ответом Донахью на эту беллетристику было вежливое молчание.

Потому что форт Сан-Исидро был действительно богом забытой дырой. У него, возможно, была когда-то стратегическая ценность, но теперь главная дорога между Испанией и Португалией проходила далеко на юге, так что некогда грозное укрепление было обречено на забвение и разрушение. Сорняки буйно размножались в сухом рву, края которого размывались ливнями, так что внушительное препятствие стоило немногим больше мелкой траншеи. Мороз крошил крепостные стены, обрушивая их камни в ров, где они образовывали бесчисленные мосты к остаткам гласиса. Белая сова свила себе гнездо в развалинах колокольни, а некогда ухоженные могилы офицеров гарнизона превратились в едва заметные насыпи на каменистом лугу. Единственно пригодными к эксплуатации в Сан-Исидро были старые здания казарм, которые хотя бы поверхностно ремонтировали благодаря нечастым посещениям португальских полков, размещавшихся там во времена политического кризиса. Солдаты заделывали дыры в стенах казарм, чтобы защитить себя от холодных ветров, в то время как офицеры размещались в двухбашенном привратном укреплении, которое так или иначе пережило годы пренебрежения. Имелись даже ворота, которые Рансимен торжественно приказал закрывать каждую ночь, хотя использование такой предосторожности против дезертирства походило на заделывание одного из ходов разветвленной кроличьей норы.

Все же, несмотря на распад, форт еще сохранял остатки прежнего великолепия. Внушительное двухбашенное привратное укрепление было украшено щитами с королевскими гербами, к нему примыкала четырехарочная насыпь, что делало хотя бы один участок сухого рва все еще пригодным для отражения нападения. Руины часовни поражали кружевами тонкой каменной кладки, в то время как орудийные платформы — своей чрезвычайной массивностью. Больше всего впечатляло расположение форта: с его крепостных валов открывался божественный вид на темные пики гор и за ними — неоглядную даль горизонта. Восточные стены были обращены в глубь Испании, и именно на восточных зубчатых стенах, под флагами Испании и Великобритании, лорд Кили обнаружил Шарпа на третье утро пребывания гвардии в форте. Казалось, что даже Кили начал волновать размах, который приняло дезертирство.

— Мы не для того ехали сюда, чтобы нас прикончило дезертирство, — рыкнул Кили на Шарпа. Напомаженные кончики его усов дрожали на ветру.

Шарп не стал возражать, что Кили отвечает за своих солдат, а не Шарп, и вместо этого лишь спросил его Светлость, зачем он решил присоединиться к британским силам.

И к удивлению Шарпа молодой лорд Кили отнесся к вопросу серьезно.

— Я хочу воевать, Шарп. Именно поэтому я написал Его Величеству.

— Стало быть, вы находитесь в правильном месте, милорд, — сказал Шарп неприязненно. — Жабы прямо по ту сторону долины. — Он указал на глубокую, безжизненную долину реки, которая отделяла Сан-Исидро от ближних холмов. Шарп подозревал, что французские разведчики должны вести наблюдение с той стороны долины и уже заметили движение в старом форте.

— Мы находимся не в том месте, Шарп, — сказал Кили. — Я просил, чтобы король Фердинанд посла нас в Кадис, чтобы мы были в нашей собственной армии и среди нашего собственного народа, но вместо этого он послал нас к Веллингтону. Мы не хотим быть здесь, но у нас есть королевский приказ, и мы повинуемся этому приказу.

— Тогда дайте вашим людям королевский приказ не дезертировать, — сказал Шарп с издевкой.

— Им скучно! Они волнуются! Они чувствуют себя преданными! — Кили дрожал, но не от эмоций, а потому что он только что поднялся с постели и все еще пытался избавиться от утреннего похмелья. — Они ехали сюда не для того, чтобы учиться, Шарп, — зарычал он, — а чтобы сражаться! Они — гордые люди, гвардейцы, а не сборище новобранцев. Их долг состоит в том, чтобы драться за короля, чтобы показать Европе, что у Фердинанда все еще есть зубы.

Шарп указал на восток.

— Видите ту тропку, милорд? Ту, которая поднимается к седловине в холмах? Ведите ваших людей туда, заставьте их продолжать марш полдня, и я гарантирую вам бой. Французам это понравится. Это будет легче для них, чем убивать певчих. У половины ваших солдат нет даже исправных мушкетов! А другая половина не умеет пользоваться ими. Вы говорите мне, что они обученные? Я видел лучше обученные роты милиции в Великобритании! И при том эти пузатые ублюдки-милиционеры раз в неделю проводят смотр на рынке, а затем ведут отступление к ближайшей чертовой таверне. Ваши люди не обучены, милорд, независимо от того, что вы о них думаете, но если вы отдадите их мне на месяц, они у меня будут острее, чем чертова бритва.

— Они просто давно не практиковались, — сказал Кили надменно. Его гордыня не позволяла ему признать, что Шарп прав и что его превозносимая дворцовая гвардия настолько убога. Он обернулся, пристально вглядываясь в своих солдат, которых муштровали на заросших сорняками каменных плитах плаца. На заднем плане, вдали от башен над воротами, грумы выгуливали оседланных лошадей, готовя их полудню, когда офицеры будут состязаться в искусстве верховой езды, в то время как внутри форта, возле самых ворот, на гладких каменных плитах отец Сарсфилд преподавал катехизис солдатским детям. Процесс обучения, очевидно, давал повод для смеха; Шарп уже заметил, что священника всюду сопровождает хорошее настроение.

— Если им только дадут возможность, — сказал Кили относительно своих солдат, — они будут драться.

— Я уверен, что будут, — сказал Шарп, — и они проиграют. Чего вы хотите от них? Самоубийства?

— В случае необходимости, — сказал Кили серьезно. Он смотрел на восток, в занятую врагами страну, но теперь обернулся и посмотрел Шарпу в глаза. — В случае необходимости, — повторил он, — да.

Шарп пристально смотрел в развратное, опустошенное молодое лицо.

— Вы безумны, милорд.

Кили не обиделся на обвинение.

— Вы назвали бы битву Роланда при Ронсевале самоубийством сумасшедшего? А спартанцы Леонида при Фермопилах — они что, жертвовали собой впустую в приступе безумия? А как относительно вашего собственного сэра Ричарда Гренвиля? Он был только безумен? Иногда, Шарп, прославленное имя и бессмертие могут быть добыты только путем великой жертвы. — Он указал на далекие холмы. — Там триста тысяч французов, а сколько британцев здесь? Тридцать тысяч? Война проиграна, Шарп, она потеряна. Большое христианское королевство унижается до посредственности, и все из-за корсиканского выскочки. Всю славу и доблесть, и блеск королевского мира скоро низведут на уровень банальности и безвкусицы. Все эти отвратительные, жалкие понятия — свобода, равенство, братство — выползли на свет из грязного подвала и утверждают, что могут заменить происхождение великих королей. Мы видим конец истории, Шарп, и начало хаоса, но, возможно, только возможно, дворцовая гвардия короля Фердинанда, прежде чем опустится занавес в конце последнего акта, совершит нечто, достойное вечной славы. — В течение нескольких секунд пьяный Кили был преодолен его другим, более юным и благородным «я». — Именно поэтому мы здесь, Шарп: чтобы сотворить историю, которую будут рассказывать, когда люди забудут самое имя Бонапарта.

— Боже! — сказал Шарп. — Неудивительно, что ваши мальчики дезертируют. Иисус! Я поступил бы так же. Если я веду человека в сражение, милорд, я предпочитаю предлагать ему нечто получше, чем возможность отправиться на тот свет в достаточно целом виде. Если бы я хотел убить педиков, я просто задушил бы их во сне. Это милосерднее. — Он обернулся, наблюдая за Real Compania Irlandesa. Солдаты проделывали упражнения по очереди, используя приблизительно сорок пригодных к эксплуатации мушкетов, и, за малым исключением, они были ни на что не годны. Хороший солдат может стрелять из гладкоствольного мушкета каждые двадцать секунд, но лучшим из этих парней удавалось выстрелить лишь каждые сорок секунд. Гвардейцы слишком долго носили напудренные парики и стояли на посту у позолоченных дверей, и недостаточно долго изучали простые солдатские навыки: скуси патрон — забей пулю в ствол — целься — стреляй — заряжай…

— Но я буду учить их, — сказал Шарп, когда эхо еще одного беспорядочного залпа отзвучало над фортом, — и я не дам педикам дезертировать.

Он знал, что он подрывает военную хитрость Хогана, но Шарпу понравились рядовые Real Compania Irlandesa. Они были солдатами, как любые другие, — не так хорошо обученные, возможно, и с более странными представлениями о преданности, чем у других, но большинство солдат хотели сражаться. От них не пахло изменой, и предать этих людей было Шарпу не по душе. Он хотел научить их. Он хотел превратить роту в часть, которой любая армия могла бы гордиться.

— Так как вы остановите дезертирство? — спросил Кили.

— При помощи моего собственного метода, — сказал Шарп, — и вы не захотите знать, что это за метод, милорд, потому что этот метод не понравился бы Роланду.

Лорд Кили не отвечал на колкость Шарпа. Вместо этого он смотрел в восточном направлении, где что-то только что привлекло его внимания. Он вынул из кармана маленькую подзорную трубу, раздвинул ее и навел вдаль через широкую голую долину, где Шарп, которому в глаза били лучи утреннего солнца, мог разглядеть лишь одинокого всадника, прокладывающего себе путь вниз зигзагами от седловины в холмах. Кили обернулся.

— Господа! — крикнул он офицерам. — По коням!

Его Светлость, сразу проснувшийся от внезапного волнения, бежал вниз по скату и кричал груму, чтобы тот подвел его большого черного жеребца.

Шарп обернулся к востоку и вынул собственную трубу. Его потребовалось несколько секунд, чтобы навести тяжелый инструмент и поймать в фокус далекого наездника. Всадник был в мундире Real Compania Irlandesa, и он явно был в беде. До сих пор всадник следовал по тропе, что вилась вниз в сторону долины, но теперь оставил тропу и погнал лошадь прямиком по крутому склону, нахлестывая ее хлыстом, чтобы заставить животное двигаться в опасном направлении. Полдюжина собак мчалась перед всадником, но Шарп больше заинтересовался тем, что заставило всадника так безрассудно мчаться по склону горы, поэтому он поднял подзорную трубу к горизонту и там, силуэтами на фоне яркого блеска безоблачного неба, он увидел драгун. Французских драгун. Одинокий всадник был беглецом, и французы были совсем близко сзади.

— Ты едешь, Шарп? — Полковник Рансимен, взгромоздясь на свою здоровенную, как ломовая лошадь, кобылу, предусмотрительно привел свою запасную лошадь для Шарпа. Рансимен все больше и больше полагался на Шарпа как на компаньона, чтобы избежать необходимости общаться с сардонически настроенным лордом Кили, едкие комментарии которого постоянно удручали Рансимена.

— Ты знаешь, что происходит, Шарп? — спросил Рансимен, в то время как его Немезида возглавляла неровную процессию конных офицеров на выходе из форта. — Действительно ли это нападение? — Необычное для полковника проявление энергии было, несомненно, вызвано страхом, а не любопытством.

— Какой-то человек в мундире гвардейской роты скачет к нам, генерал, и целая банда лягушатников у него на хвосте.

— Ничего себе! — Рансимен выглядел встревоженным. Как Генеральный управляющий фургонами он нечасто имел возможность увидеть противника, и он не был уверен, что хочет исправить эту недостачу теперь, но он не мог выказать робость перед гвардейцами и поэтому гнал свою кобылу по тропе войны.

— Ты остаешься рядом со мной, Шарп! Как адъютант, понимаешь?

— Конечно, генерал. — Шарп, как всегда чувствуя себя неловко верхом, сопровождал Рансимена через входной мост. Сержант Харпер, любопытствуя по поводу волнения, которое вызвало в форте внезапную активность, привел Real Compania Irlandesa на крепостные валы — якобы стоять на страже, но в действительности, чтобы они могли увидеть причину внезапного исхода офицеров из Сан-Исидро.

К тому времени, когда Шарп преодолел насыпь, ведущую через полузасыпанный сухой ров и убедил лошадь повернуть с дороги на восток, приключение, казалось, закончилось. Беглец уже пересек поток и был теперь ближе к спасательной экспедиции лорда Кили, чем к его французским преследователям, и поскольку Кили сопровождала дюжина офицеров, а драгун было только полдюжины, всадник явно был в безопасности. Шарп наблюдал, как собаки беглеца скачут возбужденно вокруг спасательной экспедиции, и только потом заметил что преследователи одеты в таинственные серые мундиры бригады Лупа.

— Этому парню повезло, что удалось удрать, генерал, — сказал Шарп. — Это драгуны Лупа.

— Лупа? — спросил Рансимен.

— Бригадира Лупа, генерал. Это отвратительный лягушатник, который одевает своих людей в волчий мех и любит отрезать пленным яйца, прежде чем они умрут.

— О, Бог мой. — Рансимен побледнел. — Ты действительно уверен?

— Я встретил его, генерал. Он угрожал охолостить меня.

Рансимен был вынужден подкрепиться: он вытащил из кармана горсть засахаренного миндаля и стал один за другим класть орехи в рот.

— Я действительно иногда задаюсь вопросом, не был ли мой дорогой отец прав, — сказал он едва успев прожевать, — и что возможно, я должен был выбрать карьеру священника. Из меня вышел бы вполне приличный епископ, полагаю, хотя, возможно, жизнь епископа не показалась бы достаточно полной для человека с моей энергий. На самом деле у прелата почти нет настоящей работы, Шарп. Каждый повторяет одну и ту же проповедь, и воображает себя человеком высшего общества, так что время от времени людям приходится ставить духовенство на место, а больше там и делать нечего. Едва ли это можно назвать напряженной жизнью, Шарп, и, честно говоря, большинство епископальных дворцов населяют весьма посредственные людишки. Мой дорогой отец исключение, конечно. О, Бог ты мой, что происходит?

Лорд Кили выехал вперед, чтобы приветствовать беглеца, но обменявшись с ним пожатием и несколькими словами, его Светлость поскакал навстречу преследователям, которые, признавая, что их добыча ускользнула, уже обуздали лошадей. Но теперь Кили пересек ручей, вынул саблю и прокричал вызов французам.

Каждый человек в долине понимал, что затеял Кили. Он бросал вызов офицеру противника, вызывал его на поединок. Серьезные люди, например, пехотинцы или те, у кого оставалась хотя бы половина мозгов, относились неодобрительно к подобной практике, но кавалеристы редко могли устоять перед вызовом. Чтобы принять участие в таком бою, требуется лишь гордость и храбрость, но выиграть поединок может лишь настоящий воин, и в каждом полку кавалерии, в каждой армии был офицер, который приобрел известность благодаря поединкам: боец против бойца, клинок против клинка, поединок между незнакомцами, которые избрали славу или смерть.

— Попытка Кили убить себя, генерал, — сказал Шарп Рансимену. Шарп говорил с насмешкой, но все же не мог отрицать, что невольно восхищается Кили, который по крайней мере на время отринул мрачную горечь похмелья, чтобы стать тем, кем он был в собственных мечтах: прекрасный рыцарь и защитник короля. — У Кили достаточно воображения, чтобы умереть со славой, — сказал Шарп. — Он хочет быть Роландом или тем спартанским парнем, который побил персов.

— Леонид, Шарп, король Леонид, — сказал Рансимен. — Уверяю тебя, Шарп, Кили — прекрасный фехтовальщик. Я наблюдал как он практикуется, и вино лишь чуть-чуть замедляет его выпад! Жаль, что мы не увидим доказательства тому сегодня, — сказал Рансимен, когда Кили отвернулся от неподвижных французов. — Никто не хочет драться! — Рансимен казался удивленным, но также и немного успокоенным тем, что не станет свидетелем кровопролития.

— Кили едва дал им время, чтобы принять вызов, — сказал Шарп. И Кили действительно ждал лишь несколько секунд, словно он хотел сделать вызывающий жест, но боялся, что противник примет его вызов.

И один из противников вызов все-таки принял. Кили добрался уже до берега ручья, когда сзади раздался крик драгунского офицер, поощряемого его сотоварищами. Кили обернулся на скаку, и Шарп готов был поклясться, что его Светлость побледнел, когда француз подъехал к нему.

— Бог ты мой, — пробормотал Рансимен в тревоге.

Теперь Кили не мог отказаться драться, не потеряв лица, поэтому он повернул коня навстречу серому драгуну, который отбросил назад ментик из волчьего меха, надвинул на лоб козырек шлема, затем вытащил длинный прямой палаш. Он обернул ремешок эфеса вокруг запястья, затем поднял клинок вертикально, приветствуя человека, который станет или его убийцей, или жертвой. Лорд Кили ответил на приветствие его собственным прямым клинком. Его Светлость, возможно, сделал вызов как жест, вовсе не ожидая, что он будет принят, но теперь, когда он настроил себя на бой, он не выказал ни нежелания, ни нервозности.

— Они оба проклятые дураки, — сказал Шарп, — готовые умереть задаром.

Он и Рансимен присоединились к офицерам Real Compania Irlandesa, как и отец Сарсфилд, который оставил преподавание катехизиса, чтобы следовать за Кили в долину. Священник услышал презрение в голосе Шарпа и бросил на стрелка удивленный взгляд. Священник, как и Рансимен, казалось, чувствовал себя неловко ввиду предстоящей дуэли; он перебирал бусинки четок пухлыми пальцами, наблюдая, как два всадника повернулись лицом друг к другу на расстоянии пятидесяти ярдов. Лорд Кили опустил клинок, и оба офицера вонзили шпоры в бока лошадей.

— О, мой Бог, — сказал Рансимен. Он вытащил новую горсть миндаля из кармана.

Лошади поначалу сближались медленно. Только в самый последний момент наездники пустили их в полный галоп. Оба бойца были праворукими и, на взгляд Шарпа, примерно одного роста и комплекции, хотя черный конь лорда Кили был явно крупнее.

Драгун ударил первым. Он, казалось, вложил всю силу в дикий размашистый удар, который мог бы разрубить пополам быка, если бы в последний момент он не изменил направление удара, направив лезвие сзади на незащищенную шею противника. Это было сделано в мгновение ока, притом когда лошади неслись галопом, и против любого другого наездника это, возможно, сработало бы, но лорд Кили просто направил коня на лошадь противника, даже не потрудившись отбить удар. Невысокая лошадь драгуна, подавленная тяжестью жеребца, осела на задние ноги. Удар сзади пришелся в пустой воздух, лошади разошлись, и оба бойца натянули поводья. Кили повернул быстрее ипришпорил коня, чтобы добавить вес лошади к силе удара палаша. Учителя фехтования всегда учат, что острие бьет лезвие, и Кили сделал выпад, направив острие палаша в живот серого драгуна, так что на секунду Шарпу показалось, что удар пробьет защиту француза, но так или иначе драгун отбил удар, и мгновение спустя до Шарпа донесся лязг столкнувшихся клинков. К тому времени, когда резкий звук донесся от далеких холмов, лошади были уже на расстоянии в двадцать ярдов друг от друга и всадники поворачивали их для нового нападения. Ни один боец не мог позволить лошади слишком далеко оторваться от противника, чтобы тот не мог догнать и ударить сзади, так что с этого момента оба старались держаться ближе к врагу, и исход поединка столько же зависел от выездки лошадей, сколько от искусства фехтования наездников.

— О, Боже, — сказал Рансимен. Он боялся увидеть страшное зрелище человекоубийства, однако не осмеливался отвести глаза. Это была картина столь же древняя, как сама война: два лучших бойца дерутся на глазах у своих товарищей. — Удивительно, как Кили может драться вообще, — продолжал Рансимен, — учитывая, сколько он выпил вчера вечером. Пять бутылок кларета по моим подсчетом.

— Он молод, — сказал Шарп неприязненно, — и он получил в наследство способности держаться в седле и драться с мечом в руке. Но по мере того, как он будет стареть, генерал, наследственные дары будут стоить все меньше и меньше, и он знает это. Он живет у времени взаймы, и именно поэтому он хочет умереть молодым.

— Я не хочу верить этому, — сказал Рансимен и вздрогнул, видя как два бойца колотят друг друга палашами.

— Кили должен бить лошадь этого ублюдка, а не всадника, — сказал Шарп. — Всегда можно побить всадника, поранив его чертову лошадь.

— Джентльмены не дерутся таким образом, капитан, — сказал отец Сарсфилд. Священник подвел свою лошадь ближе к двум британским офицерам.

— У джентльменов нет будущего в войне, отец, — сказал Шарп. — Если вы думаете, что войны должны вести только джентльмены, тогда вы не должны брать на службу людей вроде меня — из сточной канавы.

— Нет необходимости упоминать твое происхождение, Шарп, — прошипел Рансимен с упреком. — Ты офицер теперь, помни!

— Я молюсь каждый день, чтобы никто — ни джентльмены, ни простые люди — не должны были воевать, — сказал отец Сарсфилд. — Я терпеть не могу войну.

— И притом вы священник в армии? — спросил Шарп.

— Я иду туда, где потребность в Боге больше всего, — сказал священник. — А где еще человек Бога найдет самую большую концентрацию грешников за пределами тюрьмы? В армии, я бы предположил… исключая присутствующих, разумеется. — Сарсфилд улыбнулся, затем вздрогнул, когда дуэлянты бросились в атаку и их длинные клинки столкнулись снова. Жеребец лорда Кили инстинктивно клонил голову, чтобы избежать лезвий, которые свистели у него над ухом. Лорд Кили сделал колющий выпад, и один из офицеров Кили приветствовал его, думая, что его Светлость заколол француза, но меч лишь проткнул плащ, свернутый у седла драгуна. Кили освободил палаш от плаща как раз вовремя, чтобы отбить косой удар тяжелого лезвия драгуна.

— Может Кили победить, как ты думаешь? — спросил Рансимен у Шарпа с тревогой.

— Бог знает, генерал, — сказал Шарп. Лошади теперь стояли почти неподвижно, просто стояли, пока их наездники дрались. Лязг стали о сталь был непрерывен, и Шарп знал, что бойцы скоро устанут, потому что рубка — чертовски тяжелое занятие. Шарп хорошо представлял, как опускаются руки под тяжестью палашей, как дыхание становится хриплым, как они рычат при каждом ударе, и как больно, когда пот заливает глаза. И время от времени, знал Шарп, каждый из них будет переживать странное ощущение, ловя беспристрастный пристальный взгляд незнакомца, которого он пытается убить. Клинки столкнулись и освободились на несколько секунд, после чего серый драгун закончил эту фазу поединка, пришпорив коня.

Конь француза рванул вперед, и вдруг его копыто попало в кроличью нору. Лошадь споткнулась.

Кили помчался следом, увидев свой шанс. Он яростно нахлестывал коня, привстав в седле, чтобы вложить весь вес своего тела в смертельный удар, но каким-то образом драгун парировал, притом, что сила удара чуть не выбила его из седла. Усталая лошадь изо всех сил пыталась подняться, между тем как драгун парировал снова и снова, потом вдруг француз перестал защищаться и нанес Кили сильный колющий удар. Острие его палаша попало в эфес Кили и выбило палаш у того из руки. Кили закрепил петлю обшитого шелком ремешка вокруг запястья, так что палаш не упал, а лишь повис свободно на руке, но его Светлости требовалось несколько секунд, чтобы ухватить обтянутую змеиной кожей рукоять, и чтобы выиграть время, он отчаянно погнал лошадь вдаль. Француз почуял победу и направил свою усталую лошадь вслед за противником.

И вдруг — выстрел из карабина. Это было так неожиданно, что звук выстрела успел отразиться от крутого склона холма, прежде чем кто-нибудь понял, что произошло.

Драгун удивленно разинул рот, когда выстрел настиг его. Пуля ударила его в ребра и отбросила назад. Умирающий человек еще пытался выпрямиться в седле, потом покачал головой, не веря, что кто-то вмешался в поединок. Его палаш выпал из руки, повиснув на ремешке, драгуны кричали, протестуя против нарушения правил, согласно которым дуэлянты должны быть оставлены на поле боя один на один, из открытого рта драгуна темная кровь стекала на серый мундир, и наконец он упал на землю к ногам своей усталой лошади.

Удивленный лорд Кили бросил взгляд на жаждущих мщения драгун, спешащих к упавшему товарищу, и перебрался через ручей.

— Я не понимаю, — сказал полковник Рансимен.

— Кто-то нарушал правила, генерал, — сказал Шарп, — и он спас шкуру Кили, сделав это. Он был бы уже покойником, если бы не этот выстрел.

Французы все еще выкрикивали протесты, и один из них выехал на берег ручья и вызывал любого офицера союзников драться с ним во втором поединке. Никто не принял его вызов, после чего тот начал выкрикивать колкости и оскорбления, которые Шарп счел заслуженными, потому что кто бы ни стрелял из карабина, убил он француза незаконно.

— Так кто же действительно стрелял? — спросил Шарп громко.

Это был тот самый офицер, которого преследовали драгуны и чье прибытие в долину вызвало поединок, закончившийся так неспортивно. Шарп увидел карабин в руках беглеца, но к его удивлению никто не упрекал офицера за его вмешательство в поединок. Вместо этого все офицеры Real Compania Irlandesa собрались вокруг вновь прибывшего и приветствовали его. Шарп подъехал ближе и увидел, что беглец — стройный молодой офицер, а то, что Шарп принял за плюмаж из блестящих черных конских волос, ниспадающий вдоль спины, было не конскими, а его, точнее — ее собственными волосами, поскольку офицер был не офицер, а женщина.

— Он хотел вытащить пистолет, — объясняла женщина, — и поэтому я стреляла в него.

— Браво! — выкрикнул один из восхищенных офицеров. Злобствующий француз отвернулся в отвращении.

— Это…? Она…? Это…? — спрашивал Рансимен бессвязно.

— Это — женщина, генерал, — сказал Шарп сухо.

— Честное слово, Шарп! Так он… она…

Она к тому же и выглядит необыкновенно, подумал Шарп, не просто выразительно, но вызывающе — благодаря мужскому костюму, обтягивающему округлости фигуры. Она сняла шляпу с плюмажем, чтобы приветствовать лорда Кили, затем наклонилась, чтобы поцеловать его Светлость.

— Это его любовница, генерал, — сказал Шарп. — Майор Хоган рассказал мне о ней. Она собирает мундиры у полков всех своих возлюбленных.

— О, мой Бог! Ты хочешь сказать, что они не женаты, и мы должны быть ей представлены? — спросил Рансимен в тревоге, но было слишком поздно бежать, поскольку лорд Кили уже подзывал английских офицеров к себе. Он представил сначала Рансимена, затем указал на Шарпа.

— Капитан Ричард Шарп, моя дорогая, наш наставник в современном воинском искусстве. — Кили даже не пытался скрыть насмешку, описывая Шарпа таким образом.

— Мадам, — сказал Шарп неловко. Хуанита бросила на Рансимена один безразличный взгляд и долго оценивающе смотрела на Шарпа, в то время как свора ее охотничьих на собак рычала, путаясь в ногах его лошади. Пристальный взгляд женщины был недружелюбен, и наконец она отвернулась, как бы игнорируя его присутствие. — Так зачем вы стреляли в драгуна, мадам? — спросил Шарп, пытаясь спровоцировать ее.

Она обернулась к нему.

— Потому что он собирался стрелять в моего лорда Кили, — ответила она вызывающе. — Я видела, что он взялся за пистолет.

Ничего она не видела, подумал Шарп, но он немногого добьется, обвиняя ее в наглой лжи. Она стреляла, чтобы сохранить жизнь возлюбленного, вот и все, и Шарп вдруг почувствовал укол ревности: почему этот никчемный гуляка Кили завладел такой роскошной, неукротимой, такой замечательной женщиной! Она вовсе не была красавицей, но что-то в ее умном и диком лице задевало Шарпа, хотя будь он будет проклят, если даст ей понять, что она имеет над ним власть.

— Вы приехали издалека, мадам?

— Из Мадрида, капитан, — сказала она холодно.

— И французы не задержали вас? — спросил Шарп недоверчиво.

— Я не нуждаюсь в разрешении французов, чтобы ездить по моей собственной стране, капитан, и в моей собственной стране я не обязана давать объяснения дерзкому британскому офицеру. — Она поскакала прочь, и ее длинноногие косматые псы помчались за нею.

— Ты ей не понравился, Шарп, — сказал Рансимен.

— Это взаимно, генерал, — сказал Шарп. — Я ни на грош не верю этой суке. — Ревность говорила в нем, и он знал это.

— Тем не менее, весьма привлекательная женщина, не так ли? — Рансимен казался задумчивым, как если бы он вдруг понял, что ему не суждено пожертвовать мундир 37-ого линейного в гардероб Хуаниты. — Не могу сказать, что я когда-либо прежде видел женщину в бриджах, — сказал Рансимен, — уж не говоря о мужском седле. Таких не много в Гэмпшире.

— А я никогда не видел, чтобы женщины проехала от Мадрида до Португалии без слуги и без всякого багажа, — сказал Шарп. — Я не доверял бы ей, генерал.

— Вы не доверяли бы кому, Шарп? — спросил лорд Кили, подъехав к британским офицерам.

— Бригадиру Луп, сэр, — непринужденно солгал Шарп. — Я объяснял генералу Рансимену значение этих серых мундиров. — Шарп указал на драгун, которые уносили тело мертвеца вверх по склону.

— Сегодня серый мундир не помог этому драгуну! — Кили все еще был возбужден поединком и очевидно не испытывал угрызений совести из-за того, как он закончился. Его лицо казалось моложе и привлекательнее, как если бы прибытие любовницы восстановило блеск молодости в опустошенном пьянством взгляде Кили.

— Рыцарство ему тоже не помогло, — сказал Шарп неприязненно. Рансимен, подозревая, что слова Шарпа могут вызвать другой поединок, сердито шипел на него.

Кили только презрительно усмехнулся.

— Он нарушил правила рыцарства, Шарп. Не я! Он явно пытался вытащить пистолет. Полагаю, он знал, что будет мертв, как только я снова возьму свой палаш.

Его усмешка заставила Шарпа противоречить ему.

— Забавно, как быстро рыцарство оборачивается подлостью, не правда ли, милорд? — сказал Шарп вместо этого. — Но война и есть подлость. Вначале всегда благородные намерения, а в конце — солдаты, зовущие матерей и собирающие собственные кишки, вырванные пушечным ядром. Вы можете разодеть человека в золото и пурпур, милорд, и сказать ему, что война — благородное дело, которое он украшает своим присутствием, но он всегда кончит тем, что истечет кровью до смерти и обосрется от страха. Рыцарство воняет, милорд, потому что это — самая подлая кровавая вещь на земле.

Кили все еще держал в руке палаш, но теперь вогнал длинное лезвие в ножны.

— Я не нуждаюсь в лекциях о рыцарстве от вас, Шарп. Ваша работа состоит в том, чтобы быть инструктором по строевой подготовке. И мешать моим бандитам дезертировать. Если вы действительно можете остановить их.

— Я могу сделать это, милорд, — пообещал Шарп. — Я могу сделать это.

И в тот же день он отправился, чтобы сдержать свое слово.

***

Шарп шел на юг от Сан-Исидро вдоль гребней холмов, которые становились все ниже по мере приближения к границе. Там, где холмы сходили на нет, в круглой долине пряталась крохотная деревня — узкие кривые улочки, сады за каменными заборами и низкие крыши домов, которые лепились вдоль склона, поднимающегося от стремительного потока к скалистому горному хребту, где стояла деревенская церковь, увенчанная гнездом аиста. Деревня называлась Фуэнтес-де-Оньоро — та самая деревня, что вызвала ярость Лупа, и что располагалась в каких-то двух милях от штаба Веллингтона в городе Вилар Формозо. Эта близость беспокоила Шарпа, который боялся, что его подвергнут допросу чересчур любознательные штабные офицеры, но единственными британскими войсками в Фуэнтес-де-Оньоро был маленький пикет 60-го Стрелкового, который размещался к северу от деревни и не заметил Шарпа. На восточном берегу ручья было несколько зданий, окруженные заборами сады и цветники и маленькая часовня, перебраться туда из деревни можно было по пешеходному мосту — каменным плитам, уложенным на валуны возле брода, где кавалерийский патруль Королевского германского легиона поил лошадей. Немцы предупредили Шарпа, что никаких союзнических войск на дальнем берегу нет.

— Там только французы, — сказал кавалерийский капитан и затем, когда он узнал, кто такой Шарп, он настоял на том, чтобы поделиться флягой бренди со стрелком. Они обменяли новостями о фон Лоссове, друге Шарпа из КГЛ, потом капитан вывел своих людей из ручья на длинную прямую дорогу, которая вела к Сьюдад Родриго.

— Я ищу неприятностей, — крикнул он, обернувшись через плечо, когда уселся в седло, — и с божьей помощью я найду их!

Шарп повернул в другую сторону и поднялся вдоль деревенской улицы туда, где крошечная таверна предлагала крепкое красное вино. Это была крохотная таверна, но и от Фуэнтес-де-Оньоро не так много осталось. Деревня была расположена у самой испанской границы и была разграблена французами, когда они совершали поход в Португалию, потом опустошена снова, когда французы отступали, поэтому сельские жители с вполне понятным подозрением относились ко всем солдатам. Шарп, прихватив бурдюк с вином, вышел из дымной полутьмы таверны в маленький огород, где сел под сломанной виноградной лозой. Повреждение, казалось, не побеспокоило растение, которое энергично производило новые побеги и ярко-зеленые листья. Он задремал там, слишком утомленный, чтобы поднять бурдюк.

— Французы пытались срубить виноградную лозу, — неожиданно заговорил кто-то по-испански у него за спиной. — Они попытались разрушить все. Ублюдки! — Человек рыгнул. Это была мощная отрыжка, достаточно громкая, чтобы разбудить кота, дремавшего на заборе. Шарп обернулся и увидел горца в грязных коричневых штанах, запачканной кровью полотняной рубашке, зеленом мундире французского драгуна, который разошелся по швам, чтобы вместить слишком большого для него нового владельца, и кожаный передник — затвердевший и почерневший от высохшей крови. От человека и его одежды воняло прокисшей едой, кровью и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с лезвием, темным, толстым и грязным, как у бердыша, седельный пистолет, маленький нож с костяной ручкой и странно изогнутым лезвием и деревянный свисток.

— Вы — капитан Шарп? — спросил огромный горец, когда Шарп поднялся, чтобы приветствовать его.

— Да.

— И мой свисток говорит вам, кто я, не так ли?

Шарп покачал головой.

— Нет.

— Вы хотите сказать, что кастраторы в Англии не предупреждают о своем приходе свистом?

— Я никогда не слышал, чтобы они делали это, — сказал Шарп.

El Castrador тяжело опустился на скамью напротив Шарпа.

— У них нет свистков? Где бы я был без моего маленького свистка? Он говорит деревне, что я приехал. Я дую в свисток, и сельские жители приводят своих боровов, бычков и жеребят, и я достаю свой маленький ножик. — Горец щелкнул маленьким, уродливо-кривым лезвием и засмеялся. Он принес свой собственный бурдюк, из которого прыснул себе в глотку, после чего покачал головой в приступе ностальгии. — А в старые дни, мой друг, — продолжался El Castrador задумчиво, — матери приводили своих маленьких мальчиков, чтобы им кое-что отрезали, и два года спустя мальчики ехали Лиссабон или Мадрид, чтобы петь так сладко! Мой отец — он обрезал много мальчиков. Один из его мальчиков даже пел для Папы римского! Вы можете вообразить? Для Папы римского в Риме! И все из-за этого небольшого ножа. — Он погладил пальцем маленький ножик с костяной ручкой.

— А иногда мальчики умирали? — предположил Шарп.

El Castrador пожал плечами.

— Мальчика легко заменить, мой друг. Никто не может позволить себе быть сентиментальным, когда речь идет о маленьких детях. — Он направил сильную струю красного вина прямо в свой обширный пищевод. — У меня было восемь мальчиков, только три выжили и из них, поверьте мне, двое были лишними.

— И ни одной девочки?

— Четыре. — El Castrador помолчал секунду-другую, затем вздохнул. — Этот французский ублюдок Луп забрал их. Вы знаете о Лупе?

— Я знаю его.

— Он забрал их и отдал своим людям. El Lobo и его люди любят молоденьких девочек. — Он коснулся ножа на поясе, затем окинул Шарпа долгим оценивающим взглядом.

— Вы, стало быть, англичанин Aguja's.

Шарп кивнул.

— Ах, Тереза! — вздохнул испанец. — Мы разозлились, когда услышали, что она отдала себя англичанину, но теперь я вижу вас, капитан и я могу понять. Как она?

— Воюет с французами около Бадахоса, но она посылает мне свои поздравления. — Фактически Тереза не писала Шарпу неделями, но ее имя звучало паролем для всех партизан и было достаточно назвать его, чтобы устроить встречу с человеком, который был так жестоко разбит бригадиром Лупом. Луп контролировал эту часть испанской границы, и везде, куда бы Шарп ни шел, он слышал имя француза, произносимое с испугом и ненавистью. Любое зло ставили в вину Лупу: каждая смерть, каждый пожар, каждое наводнение, каждый больной ребенок, каждый разоренный улей, каждый мертворожденный теленок, каждый несвоевременный заморозок — все это было работой волка.

— Она будет гордиться вами, англичанин, — сказал El Castrador.

— Гордиться? — спросил Шарп. — Почему?

— Потому что El Lobo назначил цену за вашу голову, — сказал El Castrador. — Разве вы не знали?

— Я не знал.

— Сто долларов, — El Castrador говорил медленно, со вкусом, как если бы его самого соблазняла цена.

— Гроши, — сказал Шарп пренебрежительно. Двадцать пять фунтов могли бы стать маленьким богатством для большинства людей — приличная годовая плата среднего рабочего, но Шарп считал, что его жизнь стоит больше двадцати пяти фунтов. — Награда за голову Терезы составляет двести долларов, — сказал он обижено.

— Но мы, партизаны, убиваем больше французов, чем вы, англичане, — сказал El Castrador, — поэтому только справедливо, что мы стоим дороже.

Шарп тактично воздержался от выяснения, была ли объявлена какая-нибудь награда за косматую и вшивую голову самого El Castrador'а. Шарп подозревал, что этот человек потерял большую часть своего авторитета после поражения, но по крайней мере, думал Шарп, El Castrador жив, в то время как большинство его людей мертвы, убиты волком, изуродованы точно так же, как El Castrador уродовал своих пленников. Бывали времена, когда Шарп радовался, что он не воюет с партизанами.

El Castrador снова поднял бурдюк, вино ударило струей ему в рот, он глотал, рыгал, затем опять его смрадное дыхание обдало Шарпа.

— Итак, зачем вы хотели видеть меня, англичанин?

Шарп сказал ему. Сообщение заняло много времени — хотя El Castrador был жестоким человеком, он не был особенно умен, и Шарп должен был объяснить свои требования несколько раз, прежде чем могучий испанец его понял. В конце концов, El Castrador согласно кивнул.

— Сегодня вечером, вы говорите?

— Я буду рад. И благодарен.

— Но насколько благодарен? — El Castrador стрельнул хитрым взглядов в англичанина. — Я скажу вам, в чем я нуждаюсь. Мушкеты! Или даже винтовки, как эта! — Он коснулся ствол винтовки Бейкера Шарпа, которая была прислонена к штамбу виноградной лозы.

— Я могу достать вам мушкеты, — сказал Шарп, хотя он еще не знал как. Нужда Real Compania Irlandesa в мушкетах была гораздо острее, чем у этого здоровенного мясника, а Шарп даже не знал, как он раздобудет это оружие. Хоган никогда не согласится дать Real Compania Irlandesa новые мушкеты, но если Шарп хотел превратить дворцовую стражу короля Фердинанда в приличную пехотную часть пехоты, тогда он должен был снабдить их оружием в любом случае. — Винтовки я не могу получить, — сказал он, — а мушкеты могу. Но мне понадобится неделя.

— Тогда мушкеты, — согласился El Castrador, — и есть еще кое-что.

— Продолжайте, — сказал Шарп осторожно.

— Я хочу отомстить за своих дочерей, — сказал El Castrador со слезами на глазах. — Я хочу, чтобы бригадир Луп и этот нож встретили друг друга. — Он поднял маленький ножик с костяной ручкой. — Мне нужна ваша помощь, англичанин. Тереза говорит, что вы умеете воевать, так воюйте вместе со мной и помогите мне поймать El Lobo.

Шарп подозревал, что это второе условие окажется еще более трудным, чем первое, но тем не менее он кивнул.

— Вы знаете, где можно найти Лупа?

El Castrador кивнул.

— Обычно в деревне под названием Сан-Кристобаль. Он выгнал жителей, заблокировал улицы и укрепил здания. Горностай не сможет пробраться мимо незамеченным. Санчес говорит, что потребовалась бы тысяча человек и батарея артиллерии, чтобы взять Сан-Кристобаль.

Шарп огорчился, услышав это. Санчес был одним из лучших партизанскихлидеров, и если Санчес считал, что Сан-Кристобаль фактически неприступен, Шарп верил, что так оно и есть.

— Вы сказали «обычно». Значит, он не всегда в Сан-Кристобале?

— Он идет туда, куда хочет, сеньор, — печально сказал El Castrador. — Иногда он остается в деревне нескольких ночей, иногда размещает людей в форте — прежде в том, где вы теперь живете, сейчас может использовать форт Консепсьон. Луп, сеньор, сам себе закон. — El Castrador сделал паузу. — Но La Aguja говорит, что вы — тоже сам себе закон. Если есть человек, который может победить El Lobo, сеньор, это, должно быть, вы. И есть место около Сан-Кристобаля, узкий проход, где его можно заманить в засаду.

El Castrador выложил эти последние подробности как приманку, но Шарп ее проигнорировал.

— Я сделаю все, что в человеческих силах, — пообещал он.

— Тогда я помогу вам сегодня вечером, — уверил El Castrador Шарпа взамен. — Ищите мой подарок утром, сеньор, — сказал он, затем встал и выкрикнул команду своим людям, которых он, очевидно, оставил возле таверны. Копыта громко прогремели вдоль узкой улицы. — И на следующей неделе, — добавил партизан, — я приеду за своей наградой. Не подведите меня, капитан.

Шарп подождал, пока здоровяк выйдет, затем поднял бурдюк. Он испытывал желание выжать из него все, но знал, что тяжесть кислого вина в животе сделает его дорогу назад в Сан-Исидро вдвойне трудной, так что вместо этого он вылил жидкость под корни сломанной виноградной лозы. Вдруг это поможет оживить ее. Вино к винограду, пепел к пеплу, прах к праху… Он надел шляпу, забросил винтовку на плечо и пошел домой.

***

Той же ночью, несмотря на все предосторожности капитана Донахью, еще три гвардейца дезертировали. Еще больше могли бы попытаться, но вскоре после полуночи несколько ужасных криков донеслось из долины, и все, кто хотел испытать свою удачу и попытаться перебраться через линию фронта, решили подождать еще один день. На рассвете, когда стрелок Харрис вел группу гвардейцев вниз по склону горы к ручью, чтобы расширить русло ручейка, снабжающего форт водой, он нашел этих трех дезертиров. Когда Харрис прибежал к Шарпу, он был смертельно бледен.

— Это ужасно, сэр. Ужасно!

— Видишь тележку? Возьмите ее, погрузите тела и привезите их сюда.

— Привезти их? — спросил стрелок Томпсон, ошеломленный.

— Да, черт побери, привезти. И Харрис!

— Сэр?

— Положи это рядом ними. — И Шарп вручил Харрису мешок, в котором лежал какой-то тяжелый предмет. Харрис начал распускать завязки мешка. — Не здесь, Харрис, — сказал Шарп, — сделаешь это там. И так, чтобы только ты и наши парни видели, что ты делаешь.

***

В восемь часов на плацу перед Шарпом выстроились сто двадцать семь оставшихся гвардейцев вместе со всеми младшими офицерами. Шарп был старшим по званию, оставшимся в форте, — лорд Кили и полковник Рансимен провели ночь в штабе сухопутных войск, куда они уехали, чтобы выпросить у заместителя генерала-интенданта мушкеты и боеприпасы. Отец Сарсфилд гостил у знакомого священника в Гуарде, в то время как оба майора Кили и три его капитана отправились на охоту. Дона Хуанита де Элиа также взяла собак, чтобы погонять зайцев, но отвергла компанию ирландских офицеров.

— Я охочусь одна, — сказала она и затем, предупреждая предостережение Шарпа насчет французов, заявила ему: — По дороге сюда, капитан, меня не смог задержать ни один француз в Испании. Беспокойтесь о себе, а не обо мне.

И она ускакала прочь, сопровождаемая своими псами.

Таким образом теперь лишенная всего высшего командного состава Real Compania Irlandesa выстроилась в четыре шеренги перед одной из пустых орудийных платформ, которая служила Шарпу трибуной. Ночью шел дождь, и флаги на полуразрушенных зубчатых стенах едва колыхались на утреннем ветру, когда Харрис и Томпсон втащили тележку по скату, ведущему от склада боеприпасов к орудийным платформам. Они остановили тележку с ее ужасным грузом рядом с Шарпом и повернули ее так, чтобы содержимое было видно в шеренгах. Общий вдох, переходящий в стон, прошел по рядам. По крайней мере одного гвардейца рвало, в то время как большинство либо отводили взгляд или закрывали глаза.

— Смотрите на них! — приказал Шарп. — Смотрите!

Он вынудил гвардейцев смотреть на три искалеченных голых тела и особенно — на кровавую кашу в паху каждого трупа и на застывшее навсегда выражение ужаса и боли на лицах мертвецов. Потом Шарп протянул руку мимо холодного, белого, застывшего плеча, чтобы вытащить стальной серый шлем с плюмажем из грубых серых волос. Он повесил его на задранную к небу оглоблю тележки. Это был тот самый шлем, который Харрис взял как сувенир в горном местечке, где Шарп обнаружил убитых сельских жителей и где Перкинс встретил Миранду, которая теперь следовала за молодым стрелком с трогательной и жалкой преданностью. Это был тот самый шлем, который Шарп отдал Харрису в мешке ранним утром.

— Смотрите на тела! — приказал Шарп Real Compania Irlandesa. — И слушайте! Французы полагают, что есть два сорта людей в Испании: те, кто за них, и те, кто против них, и нет человека среди вас, который мог бы остаться в стороне от этого выбора. Или вы воюете за французов, или вы сражаетесь с ними, и это не мое решение — это то, что решили французы. — Он указал на тела. — А это — то, что делают французы. Теперь они знают, что вы здесь. Они наблюдали за вами, они задавались вопросом, кто вы и что вы, и теперь они нашли ответы и они считают вас врагами. И вот так лягушатники поступают с врагами. — Он указал на кровавые отверстия, вырезанные в промежностях мертвецов.

— И это ставит вас перед выбором одной из трех возможностей, — продолжал Шарп. — Вы можете бежать на восток, чтобы лягушатники отрезали вам мужское достоинство, или вы можете бежать на запад — где вас арестуют британцы и расстреляют как дезертиров, или же вы можете остаться здесь и учиться быть солдатами. И не говорите мне, что это не ваша война. Вы присягали служить королю Испании, а король Испании — в плену во Франции, и это вы должны были его охранять. Ей Богу, это ваша война, намного больше ваша, чем моя. Я никогда не присягал, что буду защищать Испанию, мою женщину никогда не насиловали французы, моего ребенка не убивали драгуны, и фуражиры лягушатников не крали мой урожай и не сжигали мой дом. В вашей стране происходит все это, ваша страна — Испания, и если вы хотели воевать за Ирландию, а не за Испанию, тогда зачем, ради всего святого, вы давали испанскую присягу? — Он сделал паузу. Он знал, что не каждый человек в роте — потенциальный дезертир. Многие, как и сам лорд Кили, хотели драться, но среди них было достаточно много нарушителей спокойствия, чтобы подорвать боевой дух роты, и Шарп решил, что шок — единственный способ заставить их повиноваться. — Или присяга ничего не означает для вас? — спросил Шарп. — Потому что именно так думает о вас остальная часть этой армии — и когда я говорю об остальной части этой армии, я имею ввиду и егерей Коннахта и драгун Иннискиллинга, и Королевский ирландский полк, и Королевский полк графства Даун, и Собственный ирландский полк принца Уэльсского, и полк Типперэри, и полк графства Дублин, и ирландский полк герцога Йорка. Они говорят, что вы — рота слабаков. Они говорят, что вы напудренные солдатики, годные для того, чтобы охранять ночные горшки во дворце, но не годные для войны. Они говорят, что вы убежали из Ирландии, и убежите снова. Они говорят, что от вас столько же толку в армии, как от хора монахинь. Они говорят, что вы — расфуфыренные неженки. Но это изменится, потому что однажды мы с вами пойдем в бой вместе, и в тот день вы оказываетесь перед необходимостью стать хорошими солдатами! Чертовски хорошими!

Шарп очень не любил произносить речи, но на этот раз солдаты слушали его внимательно, или, по крайней мере, три кастрированных трупа обострили их внимание, и слова Шарпа не пропали даром. Он указал восток.

— Там, — сказал Шарп и снял шлем с оглобли, — там есть человек по имени Луп, француз, и он командует полком драгун, которых называет волчьей стаей, и они носят эти шлемы, оставляют эту метку на телах людей, которых они убивают. И поэтому мы должны убить их. Мы должны доказать, что нет в мире французского полка, который может противостоять ирландскому полку, и мы должны сделать это вместе. И мы сделаем это, потому что это — ваша война, и ваш единственный проклятый выбор — хотите ли вы умереть, как кастрированные собаки или драться как мужчины. Теперь вам решать, что вы собираетесь сделать. Сержант Харпер?

— Сэр!

— Полчаса на завтрак. Похоронную команду для этих троих, а потом мы начинаем работу.

— Да, сэр!

Харрис пытался заглянуть Шарпу в глаза, но офицер отвернулся.

— Ни слова, Харрис, — сказал Шарп, тыча шлем в живот стрелка, — ни одного проклятого слова!

Капитан Донахью перехватил Шарп по дороге с крепостных валов.

— Как мы будем воевать без мушкетов?

— Я достану вам мушкеты, Донахью.

— Как?

— Тем же способом, каким солдат получает все, что ему не положено, — сказал Шарп, — украду.

***

В ту ночь ни один человек не дезертировал.

А наутро, хотя Шарп об этом еще не догадывался, начались неприятности.

— Дела плохи, Шарп, — сказал полковник Рансимен. — Бог мой, парень, — дела поистине плохи.

— Какие дела, генерал?

— Ты не слышал?

— Вы о мушкетах говорите? — спросил Шарп, предполагая, что Рансимен хочет поделиться тем, как прошел его визит в штаб сухопутных войск — визит, который завершился предсказуемым отказом. Рансимен и Кили возвратились без мушкетов, и никаких тебе боеприпасов, никаких одеял, никаких курительных трубок, ботинок, никаких ранцев — им даже не обещали денег для выплаты задержанного жалованья. Скупость Веллингтона была несомненно вызвана желанием вырвать у Real Compania Irlandesa клыки, но для Шарпа это было неприятной проблемой. Он изо всех сил пытался поднять мораль гвардейцев, но без оружия и снаряжения его попытка была обречена. Хуже того: Шарп знал, насколько он близко к линиям противника, и если французы действительно нападут, тогда вряд ли его утешит то, поражение Real Compania Irlandesa было частью планов Хогана и что Шарп сам был частью этих планов. Хоган мог мечтать о развале Real Compania Irlandesa, но Шарпу рота нужна была вооруженной и грозной на случай, если бригадир Луп надумает бросить ему вызов.

— Я не о мушкетах говорил, Шарп, — сказал Рансимен, — но о новостях из Ирландии. Вы действительно не слышали?

— Нет, сэр.

Рансимен покачал головой.

— Кажется, новые проблемы в Ирландии, Шарп. Чертовски плохие дела. Кровавые мятежники оказали сопротивление, войска ударили в ответ, погибли женщины и дети. Река Эрн запружена трупами у Беллика. Есть слухи о насильниках. Вот ведь как. Я всерьез полагал, что 98-й год уладил ирландский кризис раз и навсегда, но это, кажется, не так. Проклятые паписты бунтуют снова. Так-то вот, так-то вот… Почему Бог позволяет папистам процветать? Они подвергают нашу веру тяжким испытаниям. Ну ничего, — вздохнул Рансимен, — нам придется проломить несколько черепов там, так же, как мы сделали, когда Тон восстал в 98-м.

Шарп подумал, что, если это средство не решило дело в 1798 году, значит, оно, вероятно, будет неэффективно в 1811-м, но решил, что сказать так было бы бестактно.

— Это может привести к неприятностям здесь, генерал, — сказал он вместо этого, — если ирландские войска услышат об этом.

— На этот случай у нас есть плеть, Шарп.

— У нас может быть плеть, генерал, но у нас нет мушкетов. И я как раз задавался вопросом, сэр: каким образом Генеральный управляющий фургонами распоряжается конвоями.

Рансимен вытаращился на Шарпа, пораженный очевидно бестолковым вопросом.

— При помощи бумаг, конечно! Бумаги! Приказы!

Шарп улыбнулся.

— И вы все еще Генеральный управляющий фургонами, сэр, не так ли? Поскольку они не заменили вас. Я сомневаюсь, что они могут найти человек, достойного занять ваше место, сэр.

— Любезно с твоей стороны говорить так, Шарп, очень любезно. — Рансимен, похоже, был немного удивлен полученным комплиментом, но попытался не показать насколько он польщен. — И, вероятно, справедливо, — добавил он.

— И я задаюсь вопросом, генерал: как бы нам направить фургон-другой с оружием в наш форт?

Рансимен уставился на Шарп.

— Украсть их, хочешь сказать?

— Я не назвал бы это воровством, генерал, — сказал Шарп укоризненно. — Не тогда, когда они будут употреблены против врага. Мы только перераспределяем оружие, сэр, если вы понимаете, что я хочу сказать. В конечном счете, сэр, армия должна будет снабдить нас, так почему бы нам не побеспокоиться о приказе заранее? А оформить документы можно и позже.

Рансимен в изумлении покачал головой, разрушив тщательно выстроенное вокруг лысеющей макушки оборонительное сооружение из длинных волос.

— Этого нельзя делать, Шарп, этого нельзя делать! Это против всех прецедентов. Против всех правил! Черт побери, парень, это против инструкций! Я мог попасть под военно-полевой суд! Подумай о позоре! — Рансимен вздрогнул, подумав об этом. — Я удивлен, Шарп, — продолжал он, — я даже разочарован, что ты мог сделать такое предложение. Я знаю, что тебя нельзя назвать джентльменом по праву рождения и у тебя нет надлежащего образования, но я все же ожидал лучшего от тебя! Джентльмен не крадет, он не лжет, он не унижает женщину, он чтит Бога и короля. К тебе все это не относится, Шарп!

Шарп вошел следом за Рансименом в его комнату. Комната полковника была старой караулкой в одной из башен привратного укрепления, и когда дряхлые ворота крепости были распахнуты, сквозь широкий проем открывался замечательный вид на юг. Шарп прислонился к дверному косяку.

— Случалось ли, генерал, — спросил он, когда проповедь Рансимена иссякла, — чтобы фургон пропал без вести? Вы, должно быть, потеряли некоторые фургоны из-за грабителей?

— Некоторые, очень немногие. Едва ли один. Может, два. Десяток, возможно.

— Значит тогда… — начал Шарп.

Полковник Рансимен замахал на него руками.

— Не предлагай это, Шарп! Я — честный человек, богобоязненный человек, и я не буду пытаться украсть у казны Его Величества фургон мушкетов. Нет, не буду. Я никогда не обманывал, и я не буду начинать теперь. Короче, я категорически запрещаю тебе продолжать говорить об этом, и это — прямой приказ, Шарп!

— Два фургона мушкетов, — внес поправку Шарп, — и три телеги боеприпасов.

— Нет! Я уже запретил тебе поднимать этот вопрос, и с этим покончено. Ни слова больше!

Шарп вынул перочинный нож, которым имел обыкновение чистить замок винтовки. Он вытащил лезвие и провел большим пальцем вдоль острого края.

— Бригадир Луп теперь знает, что мы здесь, генерал, и он наверняка разозлится из-за того молодого офицера, которого убила шлюха Кили. Меня не удивило бы, если бы он попытался отомстить. И как это будет выглядеть? Ночной штурм? Вероятно. И у него два полных батальона пехоты, и каждый из этих ублюдков хочет заработать награду Лупа за мою голову. Если бы я был Лупом, я напал бы с севера, потому что стен там фактически не осталось, и у меня были бы драгуны в резерве, чтобы прикончить оставшихся в живых. — Шарп кивнул на крутой подъездной путь, затем хихикнул. — Только представьте себе, как пара серых драгун охотится на вас на рассвете, и у каждого в ташке лежит наточенный нож для кастрации. Луп не дает пощады, видите ли. Он известен тем, что не берет пленных, генерал. Он просто вытаскивает нож, сдергает с вас штаны и отрезает ваш…

— Шарп! Пожалуйста! Пожалуйста! — Бледный Рансимен уставился на перочинный нож Шарпа. — Обязательно расписывать все эти подробности?

— Генерал! Я поднимаю серьезный вопрос! Я не могу удержать бригаду французов с моей горсткой стрелков. Я мог бы оказать некоторое сопротивление, если бы у ирландских мальчиков были мушкеты, но без мушкетов, штыков и боеприпасов? — Шарп покачал головой, затем щелчком убрал лезвие. — Вам выбирать, генерал, но если бы я был старшим британским офицером в этом форте, я нашел бы способ раздобыть некоторое количество исправного оружие как можно быстрее. Если, конечно, я не хотел бы брать высокие ноты в церковном хоре, когда вернусь в Гэмпшир.

Рансимен смотрел на Шарпа. Полковник обливался потом, пораженный видением французов, с яростью кастрирующих всех подряд в разрушенном форте.

— Но они не хотят давать нам мушкеты, Шарп. Мы пробовали! Кили и я пробовали вместе! И этот неуклюжий тип, генерал Вальверде просил за нас тоже, но генерал-квартирмейстер сказал, что сейчас временная нехватка запасов оружия. Он надеялся, что генерал Вальверде сможет убедить Кадис послать нам испанские мушкеты.

Шарп покачал головой, глядя на отчаяние Рансимена.

— Значит, мы должны позаимствовать мушкеты, генерал, покуда испанские не прибудут. Всего-то и надо перенаправить пару фургонов с помощью тех печатей, которые у вас еще остались.

— Но я не имею права распоряжаться маршрутами фургонов, Шарп! Больше не могу! У меня есть новый пост, новые обязанности.

— У вас слишком много обязанностей, генерал, — сказал Шарп, — потому что вы — слишком ценный человек. Но на самом деле вы не должны волноваться из-за деталей. Ваша работа состоит в том, чтобы принимать общие решения и позволять мне заботиться о деталях. — Шарп подбросил перочинный нож в воздух и поймал это. — И позвольте мне позаботиться о жабах, если они нападут, сэр. У вас есть дела поважнее.

Рансимен откинулся на складном стуле, отчего тот опасно заскрипел.

— В твоих словах есть смысл, Шарп, действительно есть смысл. — Рансимен дрожал, представляя себе весь ужас своего преступления. — Но ты думаешь, что я просто предвосхищаю приказ, вместо того, чтобы нарушать его?

Шарп уставился на полковника с притворным восхищением.

— Мне жаль, что у меня нет вашего ума, генерал, действительно жаль. Просто блестящая формулировка: «Предвосхищение приказа». Жаль, что я не додумался до этого.

Рансимен расцвет от комплимента.

— Моя дорогая мать всегда утверждала, что я должен был стать адвокатом, — сказал он гордо, — возможно, даже лордом-канцлером! Но мой отец предпочел, чтобы я избрал честную карьеру. — Он швырнул на свой кустарный стол несколько чистых листов бумаги и начал писать приказы. Время от времени ужас свершаемого вновь посещал его и он делал паузу, но каждый раз Шарп открывал маленькое лезвие и закрывал его, и эти звуки побуждали полковника вновь макать кончик пера в чернильницу.

И на следующий день озадаченные кучера привели четыре запряженных волами фургона, до краев загруженные оружием, боеприпасами и снаряжением, в форт Сан-Исидро.

И Real Compania Irlandesa была наконец вооружена.

И помышляла о мятеже.

Глава 4

На следующее утро, сразу после рассвета, делегация отыскала Шарпа в пустынном северном углу форта. Лучи встающего над долиной солнца золотили легкий туман, который редел на ручьем, и Шарп наблюдал, как лунь без малейшего усилия планирует на слабом ветру, пристально разглядывая склоны холмов. Восемь человек, составлявших делегацию, замерли в неловком молчании у него за спиной, и Шарп, окинув их серьезные лица недовольным взглядом, отвернулся к долине.

— Там наверняка бегают кролики, — сказал Шарп, ни к кому в частности не обращаясь, — и эта тупая птица не может поймать их в тумане.

— Он по-настоящему не проголодался, — сказал Харпер. — Я никогда не видел ястреба, более тупого, чем кролик. — Сержант в зеленом мундире был единственным делегатом от роты Шарпа: другие солдаты все были от Real Compania Irlandesa. — Сегодня хорошее утро, — сказал Харпер, который выглядел непривычно нервным. Он явно полагал, что или отец Сарсфилд, или капитан Донахью, или капитан Ласи должны заговорить на щекотливую тему, которая заставила эту делегацию искать Шарпа, но священник и два смущенных офицера молчали. — Особенное утро, — сказал Харпер, снова нарушая тишину.

— В самом деле? — откликнулся Шарп. Он стоял на зубце около амбразуры пушки, но теперь он спрыгнул на платформу, а оттуда на дно сухого рва. Годами ливни размывали гласис и засыпали ров, в то время как мороз ослаблял и крошил каменную кладку крепостных валов. — Я видел лачуги, построенные лучше чем это, — сказал Шарп. Он пнул в основание стены, и один из больших камней заметно сдвинулся. — Там нет ни горсти чертова цемента! — воскликнул он.

— В растворе было слишком мало воды, — объяснил Харпер. Он глубоко вздохнул, понимая, что его компаньоны не будут говорить, и сделал решающий шаг сам. — Мы хотели видеть вас, сэр. Это важно, сэр.

Шарп вкарабкался, цепляясь за камни крепостных валов и потер ладони одна о другую, стряхивая пыль.

— Это о новых мушкетах?

— Нет, сэр.Мушкеты просто отличные, сэр.

— Обучение?

— Нет, сэр.

— Тогда человек, к которому вам следует обращаться, — полковник Рансимен, — сказал Шарп кратко. — Обращайтесь к нему «генерал», и он даст вам все что угодно. — Шарп преднамеренно уходил от разговора. Он знал точно, зачем делегация здесь, и у него не было ни малейшей охоты взваливать на себя их заботы. — Говорите с Рансименом после завтрака, и он будет в достаточно хорошем настроении, — сказал он.

— Мы говорили с полковником, — заговорил наконец капитан Донахью, — и полковник сказал, что мы должны говорить с вами.

Отец Сарсфилд улыбнулся.

— Полагаю, что мы заранее знали, что он так скажет, капитан, когда обращались к нему. Я не думаю, что полковник Рансимен особенно сочувствует проблемам Ирландии.

Шарп перевел взгляд от Сарсфилда на Донахью, от Донахью на Ласи, от Ласи — на угрюмые лица четырех рядовых гвардейцев.

— Так значит, разговор об Ирландии, не так ли? — спросил Шарп. — Ладно, продолжайте. У меня нет никаких других проблем на сегодня.

Священник проигнорировал сарказм и протянул Шарпу свернутую газету.

— Это здесь, капитан Шарп, — сказал Сарсфилд почтительно.

Шарп взял газету, которая, к его удивлению, прибыла из Филадельфии. Первая полоса была плотно забита строчками жирного шрифта: сведения о прибытия судов и их отплытия от городских причалов; новости из Европы; сообщения Конгресса и рассказы об злодеяниях индейцев: пострадали поселенцы на западных территориях.

— Это внизу страницы, — пояснил Донахью.

— «Печальные последствия невоздержанности»? — громко зачитал заголовок Шарп.

— Нет, Шарп. Прямо перед этим, — сказал Донахью, и Шарп вздохнул, когда прочитал слова «Новая резня в Ирландии». То, что следовало далее, было более примитивной версией рассказа Рансимена: каталог случаев насилия и убиения невинных детей английскими драгунами и молящихся женщин, вытащенных из дома пьяными гренадерами. Газета утверждала, что призраки солдат Кромвеля вернулись к жизни, чтобы снова залить Ирландию кровью мучеников. Ирландия, заявило английское правительство, будет умиротворена раз и навсегда, — и газета прокомментировала, что англичане занимаются «умиротворением», тогда как множество ирландцев сражается против Франции в королевской армии в Португалии. Шарп перечитывал статью дважды.

— Что говорит лорд Кили? — спросил он отца Сарсфилда, не потому что его хоть сколько-то интересовало мнение Кили, но чтобы выиграть несколько секунд на обдумывание ответа. Он также хотел заставить Сарсфилда говорить от имени делегации, поскольку священника Real Compania Irlandesa Шарп держал за дружелюбного, разумного и хладнокровного человека, и если бы он мог перетянуть священника на свою сторону, тогда и вся остальная рота последовала бы за ним.

— Его Светлость не видел газету, — сказал Сарсфилд. — Он уехал на охоту с доньей Хуанитой.

Шарп возвратил газету священнику.

— Ладно, я видел газету, — сказал он, — и я могу сказать вам, что все это — чушь собачья! — Один из гвардейцев дернулся возмущенно, однако замер, когда Шарп послал ему угрожающий взгляд. — Это — сказка для идиотов, — продолжал Шарп вызывающе, — абсолютная и подлая фантазия.

— Откуда вы знаете? — обиженно спросил Донахью.

— Потому что, если бы в Ирландии были столкновения, капитан, мы услышали бы об этом раньше американцев. И с каких это пор американцы стали говорить правду о британцах?

— Но мы слышали об этом, — вмешался капитан Ласи. Ласи был коренастый молодой человек, любитель подраться с ободранными кулаками. — Были такие слухи, — настаивал Ласи.

— Мы тоже слышали, — добавил Харпер виновато.

Шарп посмотрел на друга.

— О, Боже, — сказал он, поняв, как плохо Харперу и как он надеется, что Шарп докажет, что эти слухи неверны. Если бы Харпер затевал бунт, он выбрал бы не Шарпа, а какого-нибудь другого представителя враждебной нации. — О, Боже! — повторил Шарп. Он уже был доведен до отчаяния множеством проблем. Real Compania Irlandesa обещали жалованье и не дали ни гроша; каждый раз, когда шел дождь, старые казармы заливало; пища в форте была ужасная, и единственное, чего вполне хватало, так это воды в ручье. Теперь вдобавок к этим проблемам и угрозе мести Лупа возникла внезапная угроза ирландского мятежа.

— Дайте мне газету обратно, отец, — сказал Шарп священнику, затем ткнул грязным ногтем в дату, напечатанную наверху страницы.

— Когда это было издано? — Он показал дату Сарсфилду.

— Месяц назад, — сказал священник.

— И что? — спросил Ласи воинственно.

— А то: сколько чертовых новобранцев прибыло из Ирландии в прошлом месяце? — спросил Шарп, стараясь выразить голосом все презрение, которое он испытывал. — Десять? Пятнадцать? И не один из них не догадался рассказать нам об изнасилованной сестре или о матери, которую обесчестил какой-то драгун? И вдруг какая-то ничтожная американская газетенка знает об этом все? — Шарп обращался с этими словам к Харперу, поскольку Харпер лучше других мог знать, сколько новобранцев прибыло из Ирландии. — Пошевели мозгами, Пат! В этом нет ни малейшего смысла, и если ты не веришь мне, я дам тебе пропуск: дойди до главного лагеря, найди тех, что недавно прибыли из Ирландии, и спроси у них о новостях из дома. Может, ты поверишь им, если не веришь мне.

Харпер посмотрел на дату на газете, обдумал слова Шарпа и нехотя кивнул.

— Это не имеет смысла, сэр, вы правы. Но не все в этом мире должно иметь смысл.

— Конечно все! — выкрикнул Шарп. — Именно так мы живем. Мы — взрослые мужчины, Пат, не безмозглые мечтатели! Мы верим в винтовку Бейкера, мушкет Тауэра и в двадцать три дюйма штыка. А суеверия и предрассудки можешь оставить женщинам и детям, и вот этому, — он похлопал ладонью по газете. — Только это хуже, чем суеверия. Это прямая ложь! — Он посмотрел на Донахью. — Ваша задача, капитан, состоит в том, чтобы пойти к вашим людям и сказать им, что это — ложь. И если вы не верите мне, тогда поезжайте вниз в лагерь. Пойдите к егерям Коннахта и спросите их новобранцев. Пойдите к иннискиллингцам. Пойдите туда, куда хотите, но вернитесь до заката. И до тех пор, капитан, объявите вашим людям, что у них сегодня полный день обучения стрельбе из мушкета. Заряжать и стрелять, пока плечи не собьют до сырого мяса. Это ясно?

Люди из Real Compania Irlandesa кивали неохотно. Шарп выиграл спор, по крайней мере до вечера, когда Донахью вернется из разведки. Отец Сарсфилд взял газету у Шарп.

— Вы говорите, что это — подделка? — спросил священник.

— Откуда мне знать, отец? Я только говорю, что это неправда. Где вы взяли ее?

Сарсфилд пожал плечами.

— Они рассеяны всюду по армии, Шарп.

— И когда мы с тобой видели газету из Америки, Пат? — спросил Шарп Харпера. — И забавно, не правда ли, что в первой, которую мы увидели, рассказывают про кровавые злодеяния Великобритании в Ирландии? По мне так это попахивает провокацией.

Отец Сарсфилд свернул газету.

— Я думаю, что вы, вероятно, правы, Шарп, и слава Богу, если так. Но вы не будете возражать, если я поеду с капитаном Донахью сегодня?

— Не мое дело, чем вы занимаетесь, отец, — сказал Шарп. — А что касается остальных — будем работать!

Шарп ждал, когда делегация уйдет. Жестом он дал понять Харперу, чтобы тот остаться, но отец Сарсфилд тоже задержался.

— Я сожалею, Шарп, — сказал священник.

— Почему?

Сарсфилд вздрогнул от резкого тона Шарпа.

— Я полагаю, что вы не нуждаетесь в том, чтобы ирландские проблемы осложняли вам жизнь.

— Я не нуждаюсь ни в каких проклятых проблемах, отец. У меня есть работа, и работа состоит в том, чтобы превратить ваших мальчиков в солдат — в хороших солдат.

Сарсфилд улыбнулся.

— Я думаю, что вы — редкая птица, капитан Шарп: честный человек.

— Вовсе нет, — сказал Шарп, чуть не покраснев, потому что вспомнил ужас, который сотворил с тремя дезертирами El Castrador по просьбе Шарпа. — Я ни какой к черту не святой, отец, но мне действительно нравится добиваться цели. Если бы я потратил свою проклятую жизнь на мечты, то я все еще ходил бы в рядовых. Мечтать можно позволить себе, если вы богаты и привилегированны. — Он произнес последние слова сердито.

— Вы говорите о Кили, — сказал Сарсфилд и медленно двинулся вдоль крепостных валов рядом с Шарпом. Подол сутаны священника был влажным от росы, блестевшей на траве, которая росла в форте. — Лорд Кили — очень слабый человек, капитан. У него была очень сильная мать, — священник поморщился, видимо, вспомнив ее, — и вы не можете знать, капитан, каким испытанием для церкви могут быть сильные женщины, но я думаю, что они — куда большее испытание для своих сыновей. Леди Кили хотела, чтобы ее сын был великим католическим воином, ирландским воином! Католический военачальник, который преуспел бы там, где протестантский адвокат Вольф Тон потерпел неудачу, но вместо этого она ввергла его в пьянство, азарт и распутство. Я похоронил в ее прошлом году, — он быстро осенил себя крестным знамением, — и боюсь, что сын не оплакивал ее так, как сын должен оплакать свою мать, и что, увы, он никогда не будет таким христианином, каким она хотела его видеть. Он сказал мне вчера вечером, что намеревается жениться на донье Хуаните, и его мать, я думаю, будет плакать в чистилище от мысли о таком испытании. — Священник вздохнул. — Однако, я не хотел говорить с вами о Кили. Вместо этого капитан, я прошу вас быть чуть терпимее.

— Я думал, что был достаточно терпим с вами, — сказал Шарп, оправдываясь.

— С нами — ирландцами, — пояснил отец Сарсфилд. — У вас есть родина, капитан, и вы не знаете, что это такое — быть изгнанником. Вы не можете знать, каково это: слушать плач над реками Вавилонскими. — Сарсфилд улыбнулся собственным словам, затем пожал плечами. — Это походит на рану, капитан Шарп, это никогда не заживает, и я молю Бога, что вы никогда не узнали таких ран.

Шарп испытывал смешанное чувство смущения и жалости, глядя в доброжелательное лицо священника.

— Вы никогда не были в Ирландии, отец?

— Однажды, сын мой, несколько лет назад. Несколько долгих лет назад, но если я проживу еще тысячу лет, это краткое пребывание будет всегда помниться как вчера. — Он улыбнулся с сожалением, затем подтянул полы влажной сутаны. — Я должен присоединиться к Донахью в нашей экспедиции! Думайте о моих словах, капитан! — Священник поспешно ушел, его белые волосы развевались на ветру.

Харпер присоединился к Шарпу.

— Хороший человек, — сказал Харпер, кивнув в сторону уходящего священника. — Он рассказал мне, как он был в Донеголе однажды. В Лу Суилли. У меня была тетя, которая жила в той стороне, прости Господи ее черствую душу. Она жила в Размуллене.

— Я никогда не был в Донеголе, — сказал Шарп. — И я никогда, наверное, никогда там не буду. И честно говоря, сержант, прямо сейчас меня это не волнует. У меня достаточно много проклятых неприятностей без проклятого ирландского восстания, свалившегося мне на голову. Нам нужны одеяла, пища и деньги, а значит, я должен заставить Рансимена написать еще один его волшебный приказ, но это будет нелегко, потому что жирный педераст до смерти боится быть судимым военно-полевым судом. От проклятого лорда Кили нет никакого проку. Только и делает, что лакает бренди, видит во сне свою проклятую славу и цепляется за юбку шлюхи с черными волосами как дурень. — Шарп, несмотря на совет Сарсфилда о терпении, вышел из себя. — Священник требует, чтобы я жалел вас всех, Хоган хочет, чтобы я дал этим парням под зад коленом, а еще есть толстый испанец с ножом для кастрации, который ждет, что я поймаю Лупа, чтобы он мог отрезать ему яйца. Все ждут, что я решу все их чертовы проблемы, так что ради Бога — хоть ты мне немного помоги!

— Я всегда помогаю, — сказал Харпер обижено.

— Да, ты помогаешь, Пат, извини.

— И если эти истории верны…

— Они неверны! — выкрикнул Шарп.

— Ладно! Боже, спаси Ирландию…. — Харпер глубоко вздохнул, после чего между ними воцарилось неловкое молчание. Шарп бездумно смотрел на север, в то время как Харпер забрался в соседнюю орудийную амбразуру и пинал камни в ослабленной кладке.

— Бог знает, зачем они построили форт здесь, — сказал он наконец.

— Там проходила главная дорога. — кивнул Шарп к сторону северного прохода. — Она позволяла обойти Сьюдад Родриго и Алмейду, но половину дороги смыло дождями, а то, что осталось, не выдержит веса современных пушек, так что сейчас эта дорога бесполезна. Но дорога в восточном направлении все еще существует, Пат, и проклятая бригада Лупа может воспользоваться ею. Вон оттуда, по этим склонам, через крепостные стены — и прямо на нас. И у нас нет ничего, кроме этих стен, чтобы остановить педераста.

— Зачем Лупу делать это? — спросил Харпер.

— Потому что он — безумный, храбрый, безжалостный педераст, именно поэтому. И потому что он ненавидит меня, и потому что вышибить из нас дух для ублюдка проще простого. — Шарп был озабочен угрозой ночного налета бригады Лупа. Сначала он думал о налете просто как о средстве запугать полковника Рансимен и заставить его подписать фальшивые приказы для фургонов, но чем больше Шарп думало об этом, тем более вероятным такой налет ему казался. И форд Сан Исирдо был безнадежно плохо подготовлен к такому нападению. Тысяча солдат, возможно, была в состоянии удержать его разваливающиеся крепостные валы, но Real Compania Irlandesa была слишком маленькой частью, чтобы оказать реальное сопротивление. Эти разваливающие валы станут западней для роты — беспомощной, словно крыса, брошенная на ринг против терьера. — И именно этого хотят Хоган и Веллингтон, — сказал Шарп громко.

— Почему это, сэр?

— Они ни черта не доверяют твоим ирландцам, понимаешь? Они хотят убрать их с дороги, и предполагается, что я помогу им избавиться от педерастов, но беда в том, что они мне нравятся. Черт побери, Пат, если Луп нападет, мы все будем мертвы.

— Вы думаете, что он нападет?

— Я чертовски хорошо знаю, что он нападет! — сказал Шарп пылко, и внезапно неопределенные подозрения перешли в твердую уверенность. Он, возможно, только что слишком энергично провозгласил свою уверенность, но по правде говоря, он всегда полагался на свой инстинкт. Шарп давно понял, что мудрый солдат прислушивается к своим суевериям и страхам, потому что они лучший поводырь, чем здравый смысл. Здравый смысл утверждал, что Луп не будет тратить впустую время и силы, совершая набег на форд Сан Исирдо, но Шарп отклонял доводы здравого смысла, потому что его инстинкт предупреждал о грядущих неприятностях.

— Я не знаю, когда или как он нападет, — сказал он Харперу, — но я не доверю дворцовой гвардии боевое охранение. Здесь мне нужны наши парни. — Он подразумевал, что хочет, чтобы стрелки охраняли северную оконечность форта. — И мне нужен ночной пикет, так что позаботься, чтобы несколько парней выспались днем.

Харпер пристально глядел вниз длинный северный склон.

— Вы думаете, что они пойдут в этом направлении?

— Это самый легкий путь. Подходы с запада и востока слишком круты, южная сторона слишком хорошо укреплена, но даже калека перепорхнет через эту стену. Иисус! — Это последнее проклятие вырвалось у Шарпа, потому что он сам только что осознал, насколько уязвим форт. Он посмотрел в восточном направлении. — Готов держать пари, что ублюдок наблюдает за нами прямо сейчас. — Сидя на дальних вершинах гор, француз, вооруженный сильной подзорной трубой, мог вероятно пересчитать пуговицы на мундире Шарпа.

— Вы действительно думаете, что он придет? — спросил Харпер.

— Я думаю, что нам чертовски повезло, что он уже не пришел. Я думаю, что нам чертовски повезло, что мы еще живы. — Шарп спрыгнул с крепостного вала на траву внутри форта. Здесь не было ничего, кроме заросшего травами и сорняками пустыря протяженностью в сто ярдов, а за ним — красные кирпичные бараки казарм. Всего восемь длинных бараков, и Real Compania Irlandesa располагалась в двух, которые меньше нуждались в ремонте, в то время как стрелки Шарпа поселились в оружейном складе неподалеку от надвратной башни. Эта башня, считал Шарп, ключ к обороне, тот, кто будет владеть башней, будет доминировать на поле боя. — Все, что нам нужно, — это сигнал тревоги за три-четыре минуты до их атаки, — сказал Шарп, — и тогда мы можем заставить педераста пожалеть, что он не остался дома в постели.

— Вы можете разбить его? — спросил Харпер.

— Он уверен, что может застать нас врасплох. Он уверен, что может ворваться в казармы и перебить нас как сонных мух, Пат, но если только у нас будет несколько минут форы, мы сможем превратить эту башню в крепость — и без артиллерии Луп ни черта с ней не сделает! — воскликнул Шарп в неожиданном приступе энтузиазма. — Разве ты не говорил мне, что хорошая драка все равно что выпивка для ирландца?

— Только, когда я пьян, — сказал Харпер.

— Тем не менее, будем молиться о битве и о победе, — сказал Шарп непреклонно. — Бог ты мой, это добавит гвардейцам немного уверенности в себе!

***

Но позже, в сумерках, когда последние красно-золотые лучи угасали позади западных холмов, все изменилось.

Португальский батальон прибыл без предупреждения. Это были caçadores — такие же стрелки, как зеленые куртки, только одетые в кроваво-коричневые мундиры и серые британские брюки. Они были вооружены винтовками Бейкера и, похоже, знали, как их использовать. Они вошли в форт легким, свободным шагом опытных вояк, а следом за ними прибыл конвой из трех запряженных волами фургонов, загруженных едой, дровами и запасными боеприпасами. Батальон был немногим более половинного состава — примерно четыреста солдат, но когда они строились на главной площади форта, вид у них был бравый.

Их полковника, высокого, с узким лицом, звали Оливейра.

— В течение нескольких дней каждый год, — объяснил он бесцеремонно лорду Кили, — мы занимаем Сан Исирдо. Просто чтобы напомнить себе, что форт еще существует и помешать кому-либо еще здесь расположиться надолго. Нет, не выселяйте своих людей из казарм. Мои люди не нуждаются в крыше. И мы не будем стоять у вас на пути, полковник. Я устрою своим бандитам тренировочный марш через границу в течение следующих нескольких дней.

Позади последних фургонов скрипели, закрываясь, большие ворота форта. Створки ворот соединились, и один из людей Кили поставил на место запорный брус. Полковник Рансимен спешил из башни — поприветствовать полковника Оливейру и пригласить на ужин, — но Оливейра отказался.

— Я ужинаю с моими людьми, полковник. И никаких исключений из правил. — Оливейра говорил на хорошем английском, и почти половина его офицеров были британцы — результат политики объединения португальской армии и сил Веллингтона. К восторгу Шарпа одним из офицеров caçadores был Томас Гаррард, который служил с вместе Шарпом рядовым в 33-м полку и который использовал в своих интересах перспективы, предлагаемые британским сержантам, согласным присоединиться к португальской армии. Они последний раз встречались в Алмейде — как раз тогда, когда огромная крепость взорвалась, что привело к сдаче гарнизона. Гаррард был среди защитников крепости, вынужденных сложить оружие.

— Проклятые ублюдки эти жабы! — сказал он с чувством. — Держали нас в Бургосе на пайке, достаточном, чтобы прокормить крысу, и что там была за жратва — одна гниль. Боже правый, Дик, мы с тобой видали дрянную жратву, но эта была действительно поганая. И все потому что проклятый собор взорвался. Я хотел бы встретить французского артиллериста, который сделал это, и свернуть его треклятую шею!

По правде говоря, это Шарп взорвал склад боеприпасов в склепе собора, но вряд ли было благоразумно признаваться в этом.

— Это был ужасно, — согласился Шарп.

— Вы ушли на следующее утро, не так ли? — спросил Гаррард.

— Кокс не позволил бы нам уйти. Мы хотели пробиться через осаждающих, но он говорил, что мы должны вести себя достойно и сдаться. — Он покачал головой. — Хотя теперь это не имеет значения.

— Жабы обменяли меня, и Оливейра предложил мне присоединился к его полку, так что теперь я — капитан, как и ты.

— Прекрасно!

— Они — хорошие парни, — тепло сказал Гаррард, глядя на свою роту, которая расположилась бивуаком под открытым небом возле северных крепостных валов; португальские походные костры ярко горели в сумраке. Пикеты Оливейры стояли на каждом крепостном валу и охраняли башни у ворот. При таких надежных часовых Шарп мог не выставлять в охранение собственных стрелков, но он все еще опасался нападения и поведал Гаррарду о своих опасениях, когда они вдвоем прогуливались вдоль темных крепостных валов.

— Я услышал о Лупе, — сказал Гаррард. — Он настоящий ублюдок.

— Злобный как дьявол.

— И ты думаешь, что он придет сюда?

— Так говорит мой инстинкт, Том.

— Черт, проигнорируй его, и можешь рыть себе могилу, а? Пойдем навестим полковника.

***

Но Оливейру было не так легко убедить в основательности опасений Шарпа, к тому же и Хуанита де Элиа не помогала взаимопониманию. Хуанита и лорд Кили вернулись после целого дня охоты и вместе с отцом Сарсфилдом, полковником Рансименом и полдюжиной офицеров Real Compania Irlandesa были гостями на ужине у португальцев. Хуанита высмеяла предупреждение Шарпа.

— Вы думаете, что французский бригадир будет беспокоиться из-за какого-то английского капитана? — спросила она насмешливо.

Шарп подавил приступ злобы. Он говорил с Оливейрой, а не со шлюхой Кили — но здесь было не место и не время для ссоры. Кроме того, он чувствовал, что каким-то странным образом их взаимная неприязнь заложена в них от природы и потому — неизбежна. Она будет приветливо болтать с любым другим офицером в форте, даже с Рансименом, но с Шарпом в лучшем случае ограничится вежливым приветствием и тут же повернется и уйдет.

— Я думаю, что он беспокоится из-за меня, мадам, — сказал Шарп мягко.

— Почему? — требовательно спросил Оливейра.

— Говорите! Рассказывайте все! — сказал Кили, видя, что Шарп колеблется.

— Ну что, капитан? — поддразнила Шарпа Хуанита. — Язык проглотили?

— Я думаю, что он беспокоится из-за меня, мадам, — сказал Шарп, уязвленный, — потому что я убил двух его солдат.

— О, Боже! — Хуанита притворилась потрясенной. — А я-то думала, что на войне это обычное дело!

Кили и часть португальских офицеров улыбнулись, но полковник Оливейра только внимательно посмотрел на Шарпа, словно тщательно выбирая слова. Наконец он пожал плечами.

— Почему его волнует, что вы убили двух его солдат? — спросил он.

Шарп сомневался, стоит ли признаваться в том, что, как он знал, было преступление против законов войны, но едва ли он мог уйти от ответа. Безопасность форта и всех людей внутри него зависела от того, удастся ли убедить Оливейру в реальности опасности, поэтому очень неохотно он описал изнасилованных и убитых детей и взрослых жителей той деревни и то, и как он захватил двух людей Лупа и поставил их к стенке.

— У вас был приказ расстрелять их? — спросил Оливейра, догадываясь, каков будет ответ.

— Нет, сэр, — сказал Шарп, чувствуя, что все смотрят на него. Он знал, что, возможно, совершает ужасную ошибку, признаваясь в совершении казни, но он во сто бы то ни стало должен был убедить Оливейру в опасности — и поэтому он описал, как Луп прискакал в маленькую горную деревушку, чтобы спасти две солдатские жизни, и как, несмотря на его просьбы, Шарп приказал их расстрелять. Полковник Рансимен, слыша рассказ впервые, недоверчиво покачал головой.

— Вы расстреляли людей Лупа у него на глазах? — удивленно спросил Оливейра.

— Да, сэр.

— Так эта вражда между вами и Лупом — личная вендетта, капитан Шарп? — спросил португальский полковник.

— В некотором смысле, сэр.

— Или да или нет! — отрезал Оливейра. Он был действительно вспыльчив, напомнив Шарпу генерала Крофорда, командующего легкой дивизией. У Оливейры было то же самое неприятие уклончивых ответов.

— Я полагаю, что бригадир Луп нападет очень скоро, сэр, — настаивал на своем Шарп.

— Доказательство?

— Наша уязвимость, — сказал Шарп. — И еще то, что он назначил цену за мою голову, сэр. — Он знал, что это прозвучит как проявление слабости, и покраснел, когда Хуанита громко засмеялась. Она была одета в форму Real Compania Irlandesa, но расстегнула воротник мундира и рубашки, так что отблески пламени играли на ее длинной шее. Каждый офицер вокруг огня казался очарованным ею, и неудивительно, поскольку она казалась совершенно экзотичным существом в этом мире пушек, пороха и камня. Она сидела близко к Кили, облокотившись на его колено, и Шарп задавался вопросом, не объявили ли они о своей помолвке. Отчего-то все гости за ужином были празднично настроены.

— И какова цена, капитан? — спросила она насмешливо.

Шарп едва удерживался от ответа, что награды более чем достаточно, чтобы оплатить ее услуги в течение ночи.

— Я не знаю, — солгал он вместо этого.

— Не может быть много, — сказал Кили. — Престарелый капитан вроде вас, Шарп? Пара долларов, возможно? Или мешок соли?

Оливейра поглядел на Кили, и взгляд его выражал неодобрение пьяным насмешкам его Светлости. Полковник затянулся сигарой и выпустил струю дыма над огнем.

— Я удвоил часовых, капитан, — сказал он Шарпу. — И если этот Луп действительно явится, чтобы требовать вашей головы, мы дадим ему бой.

— Когда он явится, сэр, — ответил Шарп. — И могу я предложить, со всем уважением, сэр, что вы поставите часовых в башнях у ворот?

— Вы не сдаетесь, да, Шарп? — прервал его Кили. Перед прибытием португальского батальона Шарп попросил, чтобы Кили переместил Real Compania Irlandesa в башни, но Кили безапелляционно отказался. — Никто не может напасть на нас отсюда, — сказал Кили теперь, повторяя свои прежние аргументы. — И в любом случае, если они нападут, мы должны драться с ублюдками на крепостных стенах, а не в башне.

— Мы не можем драться на крепостных стенах… — начал Шарп.

— Не говорите мне, где мы можем драться, черт вас возьми! — закричал Кили, напугав Хуаниту. — Вы — выбившийся в люди капрал, Шарп, а не чертов генерал. Если французы придут, то, черт побери, я буду драться с ними так, как я хочу, и побью их, как мне нравится, и я не буду нуждаться в вашей помощи!

Вспышка смутила собравшихся офицеров. Отец Сарсфилд хмурился, как если бы он искал некоторые смягчающие выражения, но именно Оливейра наконец сломал неловкую тишину.

— Если они придут, капитан Шарп, — сказал он серьезно, — я буду искать укрытия там, где вы советуете. И спасибо за ваш совет. — Оливейра поклонился, показывая, что все свободны.

— Доброй ночи, сэр, — сказал Шарп и пошел прочь.

— Десять гиней плюс цена вашей головы на то, что Луп не придет, Шарп! — выкрикнул Кили ему вслед. — Что это с вами? Упали духом? Не хотите держать пари как джентльмен?

Кили и Хуанита смеялись. Шарп пытался игнорировать их.

Том Гаррард догнал Шарпа.

— Я сожалею, Дик, — сказал Гаррард и затем после паузы спросил: — Ты действительно расстрелял двух жаб?

— Да.

— И правильно. Но я не стал бы слишком многим говорить об этом.

— Я знаю, я знаю, — сказал Шарп, затем покачал головой. — Проклятый Кили!

— Его женщина — редкая штучка, — сказал Гаррард. — Напоминает мне ту девочку, которую ты подцепил в Гавилгуре. Ты помнишь ее?

— Но эта — шлюха, вот в чем разница, — сказал Шарп. Боже, думал он, его характер опять привел его прямо на край пропасти. — Я сожалею, Том, — сказал он. — Это похоже на стрельбу влажным порохом — пытаться найти здравый смысл в этом проклятом месте.

— Присоединяйся к португальцам, Дик, — сказал Гаррард. — Золотые ребята, и нет высокордных педерастов вроде Кили, которые отравляют жизнь. — Он предложил Шарпу сигару. Оба они склонились над трутницей Гаррарда, и когда обугленный фитиль разгорелся, Шарп увидел картинку, выгравированную на внутренней стороне крышки.

— Подожди, Том, — сказал он, не давая другу закрыть крышку. Он смотрел на картинку в течение нескольких секунд. Я забыл про эти коробки, — сказал Шарп. Трутницы были сделаны из дешевого металла, который, чтобы защитить от ржавчины, надо было смазывать пушечным маслом, но Гаррард как-то сумел сохранить свою в течение двенадцати лет. Когда-то их было множество таких — все изготовлены жестянщиком в захваченном Серингапатаме и все с похожими картинками, грубо выгравированными на крышки. Трутница Гаррарда изображала британского солдата, оседлавшего длинноногую девицу, чей зад был оттопырен в очевидном экстазе.

— Педераст мог бы сперва снять шляпу, — сказал Шарп.

Гаррард засмеялся и защелкнул крышку, чтобы сберечь фитиль.

— А твоя все еще у тебя?

Шарп покачал головой.

— Потерял несколько лет назад, Том. Я считаю, что это ублюдок Хаксвилл тащил ее. Помнишь его? Сволочь крал все подряд.

— Боже правый! — воскликнул Гаррард. — А я ведь почти забыл ублюдка. — Он затянулся сигарой, затем покачал головой в удивлении. — Кто бы тогда поверил, Дик? Ты и я капитаны! А я ведь помню, как тебя разжаловали из капралов за то, что ты пернул на построении для молебна.

— Это были славные деньки, Том, — сказал Шарп.

— Только потому, что они — далеко в прошлом. Ничто так не украшает безрадостное прошлое, как воспоминания много лет спустя, Дик.

Шарп подержал дым во рту, затем сделал выдох.

— Давай надеяться, что нам предстоит долгая жизнь, Том. Давай надеяться, что Луп уже не на полпути сюда. Было бы чертовски жаль, если бы вы все явились сюда только для того, чтобы вас поубивали бандиты Лупа.

— Мы ведь на самом деле не для тренировки здесь, — сказал Гаррард. После чего была длинная неловкая пауза. — Ты можешь хранить тайну? — в конце концов спросил Гаррард. Они дошли до темной открытой площади, вне пределов слышимости любого из расположенных биваком caçadores. — Мы не случайно пришли сюда, Ричард, — продолжил Гаррард. — Нас послали.

Шарп услышал шаги на ближнем крепостном валу, где португальский офицер обходил посты. Прозвучал пароль и был дан отзыва. Было утешением слышать такое проявление бдительности.

— Веллингтон? — спросил Шарп.

Гаррард пожал плечами.

— Я предполагаю, что так. Его Светлость не говорил со мной, но не очень много происходит в этой армии без команды Носатого.

— И для чего он послал вас?

— Потому что он не доверяет вашим испанским ирландцам, вот почему. Ходил разные тревожные слухи, взбудоражившие всю армию. Слухи об английских войсках, сожженных ирландских священниках и изнасилованных ирландских женщинах, и…

— Я слышал эти рассказы, — прервал его Шарп, — и это неправда. Черт, я даже послал капитана вниз, в лагеря, сегодня, и он узнал все сам. — Капитан Донахью, вернувшийся из расположения армии с отцом Сарсфилдом, обладал достаточным благородством, чтобы принести извинения Шарпу. Где бы Донахью и Сарсфилд ни побывали, кого бы из прибывших из Ирландии новобранцев они ни спрашивали, нигде они не могли найти подтверждения историям, напечатанным в американской газете. — Никто не должен верить слухам!

— Но правда они или нет, — сказал Гаррард, — эти слухи напугали кого-то наверху, и они решили, что слухи идут от ваших ирландцев. Так что нас послали, чтобы следить за вами.

— Сторожить нас, ты хочешь сказать? — с горечью спросил Шарп.

— Следить за вами, — сказал Гаррард снова. — Никто толком не знает, что нам здесь делать, покуда их Светлость не решит, что с вами делать. Оливейра думает, что твоих парней, вероятно пошлют в Кадис. Не тебя, Дик, — поспешил Гаррард добавить успокаивающе. — Ты ведь не ирландец, правда? Мы только удостоверимся, что эти ирландские парни не наделают вреда, и после парни могут отправиться к подходящему месту службы.

— Мне нравятся эти ирландские парни, — сказал Шарп категорически, — и они не причинят вреда. Я могу гарантировать это.

— Я не тот, которого ты должны убеждать, Дик.

Это был Хоган или Веллингтон, предположил Шарп. И как умно со стороны Хогана или Веллингтона — послать португальский батальон, чтобы сделать грязную работу так, чтобы генерал Вальверде не мог сказать, будто британский полк преследовал Королевскую ирландскую роту дворцовой гвардии короля Испании. Шарп выдохнул дым сигары.

— Так те часовые на стене Том, — сказал он, — они не в долину смотрят, не идет ли Луп, а следят за нами?

— Они смотрят в обе стороны, Дик.

— Хорошо, тогда удостоверьтесь, что они смотрят и в ту сторону. Потому что если Луп придет, Том, придется очень дорого платить.

— Они исполнят свой долг, — твердо ответил Гаррард.

***

И они исполнили. Бдительные португальские пикеты наблюдали со стен, как вечерний холод спускается вниз в восточную долину, в то время как призрачный туман поднимается вверх по течению. Они вглядывались в длинные склоны, настораживаясь при малейшем движении в колышащейся тьме, в то время как в форте плакали во сне дети солдат Real Irlandesa Compania, ржали лошади, хрипло лаял пес. Спустя два часа после полуночи часовые сменились, и теперь новые люди, занявшие посты, пристально глядели вниз на склоны.

В три утра сова, возвращаясь в свое гнездо в разрушенной часовне, бесшумно распахнула большие белые крылья над тлеющими угольями португальских костров. Шарп обходил часовых и всматривался в длинные ночные тени в поисках первого признака опасности. Кили и его шлюха были в постели, как и Рансимен, но Шарп бодрствовал. Он принял кое-какие меры предосторожности: приказал перенести достаточное количество запасных боеприпасов Real Compania Irlandesa в кабинет полковника Рансимена, а остальные роздал солдатам. Они с Донахью долго обсуждали, что они должны сделать, если нападение действительно произойдет, и затем, уверенный, что он сделал все, что мог, Шарп обошел посты с Томом Гаррардом. И только теперь, вслед за совой, Шарп отправился спать. Оставалось меньше трех часов до рассвета, и он решил, что сегодня Луп не придет. Он улегся и тут же провалился в сон.

А десять минут спустя проснулся от мушкетной пальбы.

Потому что волк наконец напал.

Первым, кто предупредил Шарпа о нападении, была Миранда, девочка, спасенная ими в горной деревушке, — она вопила как банши, и в первую секунду он подумал, что спит, потом распознал звук выстрела, который предшествовал крику на какую-то долю секунды, и открыл глаза, чтобы увидеть, как стрелок Томпсон умирает — с пробитой пулей головой, истекая кровью, как заколотая свинья. Ударом пули Томпсона сбросило вниз с лестницы в десять ступеней, которая вела от входа в арсенал, и там он и лежал, дергаясь в луже собственной крови, льющейся струей из-под его спутанных волос. Он держал в руке винтовку, когда был застрелен, и его оружие упало к ногам Шарпа.

Тени мелькали на верхней площадке лестницы. Главный вход в арсенал вел в короткий туннель с двумя дверями, сооруженный в те времена, когда форт имел гарнизон полного состава и его арсенал был забит патронами и порохом. За второй дверью туннель резко поворачивал под прямым углом и затем еще раз — в сторону лестничной площадки. Эти два поворота должны были помешать вражескому ядру влететь прямо в арсенал, теперь же в кромешной тьме они замедляли продвижение убийц Томпсона, которые стали видны в тусклом свете, пробивающемся из больших подземных палат.

Серые мундиры. Это не сон — это кошмар наяву, потому что серые убийцы все же пришли.

Шарп схватил винтовку Томпсона, прицелился и потянул спусковой крючок.

Вслед за выстрелом раздался настоящий взрыв и сноп огня прорезал облако дыма в сторону французов, толпившихся на верхней площадке. Патрик Харпер дал залп из своего семиствольного ружья, и семь пистолетных пуль разом отбросили нападавших за угол, где они теперь стонали от боли в лужах крови. Еще два стрелка разрядили ружья. Звуки выстрелов эхом отразились от стен арсенала, заполненного клубами вонючего дыма. Где-то кричал раненый, и девчонка продолжала вопить.

— Назад! Назад! — крикнул Шарп. — Заткни рот чертовой девчонке, Перкинс! — Он схватил свою собственную винтовку и выстрелил в сторону верхней площадки лестницы. Видеть он ничего не мог за исключением ярких пятнышек света, мерцающих в дыму. Французы, казалось, исчезли, хотя на самом деле они просто пытались преодолеть баррикаду из кричащих, истекающих кровью и бьющихся в судорогах солдат, которые были отброшены назад залпом Харпера и выстрелами из винтовок.

В дальнем конце арсенала была вторая лестница — винтовая лестница, ведущая к крепостным валам, чтобы доставлять боеприпасы прямо к горжам,^[4] а не тащить через внутренний двор форта.

— Сержант Латимер! — крикнул Шарп. — Пересчитайте людей и отправьте наверх! Томпсона не ищите — убит. Бегом, бегом! — Если французы уже захватили крепостные валы, подумал Шарп, то он и его стрелки попали в ловушку и осуждены умереть здесь как крысы в норе, но он не хотел оставлять последнюю надежду. — Идите! — кричал он на своих людей. — Все наверх!!

Он спал не разуваясь, так что все, что он должен был сделать, — это затянуть ремень с подсумками и ножнами палаша. Он набросил портупею на плечо и начал перезаряжать винтовку. Глаза слезились от дыма. Французский мушкет кашлянул сверху облаком дыма, и пуля отскочила от стены, не причинив вреда.

— Только вы и Харп, сэр! — крикнул Латимер от задней лестницы.

— Идем, Пат! — сказал Шарп.

Ботинки гремели на лестнице. Шарп оставил попытку зарядить винтовку, взялся за ствол и ударил прикладом тень, возникшую в дыму. Человек упал как подкошенный, не вскрикнув, оглушенный ударом окованного бронзой приклада. Харпер, успевший перезарядить винтовку, выстрелил вслепую вверх, затем схватил Шарпа за локоть.

— Ради всего святого, сэр. Бежим!

Серые нападавшие бежали вниз по лестнице сквозь дым и тьму. Пистолетный выстрел, короткий приказ на французском языке, и тут же кто-то споткнулся о труп Томпсона. Подземелье, похожее на пещеру, провоняло мочой, тухлыми яйцами и потом. Харпер тянул Шарпа сквозь клубы дыма к подножью задней лестницы, где их ждал Латимер.

— Проходите, сэр! — Латимер с заряженной винтовкой прикрывал отход.

Шарп рвался вверх по лестнице к прохладному и невероятно чистому вечернему воздуху. Латимер выстрелял в наступающий хаос, затем вслед за Харпером взбежал по ступенькам. Кресакр и Хагман ждали у верхней площадки лестницы с винтовками наготове.

— Не стрелять! — приказал Шарп, когда добрался до верхней площадки, затем проскочил мимо стрелков и побежал к внутреннему краю стрелковой ступени, чтобы попытаться разглядеть и понять весь ужас этой ночи.

Харпер подбежал к двери, которая вела в надвратную башню, чтобы убедиться, что она заперта изнутри. Он стал колотить в дверь прикладом семиствольного ружья.

— Открывайте! — кричал он. — Открывайте!

Хагман выстрелил вниз вдоль ступенек винтовой лестницы, и кто-то внизу вскрикнул.

— Позади нас, сэр! — крикнул Перкинс. Он закрывал своим телом испуганную Миранду, прячущуюся в нише стены. — И еще больше на дороге, сэр!

Шарп выругался. Башня у ворот, на которую он рассчитывал как на последнее убежище в ночи, была, очевидно, уже захвачена. Он видел, что ворота распахнуты и их охраняют солдаты в серой форме. Шарп предполагал, что две роты вольтижеров Лупа, которых можно отличить по красным эполетам, возглавили атаку и обе теперь в форте. Одна рота двинулась прямо в арсенал, где располагались Шарп и его стрелки, в то время как большая часть второй роты рассыпалась в линию застрельщиков и теперь быстро продвигалась между бараками казарм. Другой отряд серой пехоты поднимался вверх по скату, ведущему к широкой горже крепостной стены.

Харпер продолжал пытаться сломать дверь, но никто в баше не отвечал. Шарп повесил на плечо так и не заряженную винтовку и выхватил из ножен палаш.

— Оставь их, Пат! — крикнул он. — Стрелки! В шеренгу становись!

Реальную опасность представлял сейчас отряд, поднимающийся по склону к стене. Если они захватят орудийные платформы, стрелки Шарпа окажутся в ловушке, в то время как главные силы Лупа ворвутся в Сан Исирдо. Эти главные силы противника быстро двигались по дороге, и одного быстрого взгляда в ту сторону Шарпу хватило, чтобы понять, что Луп не ограничился двумя ротами легкой пехоты, а двинул в наступление всю бригаду. Черт побери, думал Шарп, я все понимал неправильно. Французы напали не с севера, а с юга, и при этом они уже захватили самый сильный пункт форта, место, которое Шарп планировал превратить в неприступную цитадель. Он предположил, что две отборные роты незаметно подошли к форту и перебрались через въездной мост прежде, чем хотя бы один часовой поднял тревогу. И, несомненно, ворота были открыты изнутри тем же самым человеком, который донес, где искать Шарпа, заклятого врага Лупа, и Луп, горевший жаждой мести, послал туда одну из двух рот авангарда.

Сейчас, однако, было не время анализировать тактику Лупа, надо очистить крепостные валы от французов, которые угрожали окружить стрелков Шарпа.

— Примкнуть штыки! — приказал он, и подождал, пока стрелки надели длинные штык-ножи на дула винтовок. — Будьте спокойны, парни, — сказал он. Он знал, что его люди напуганы и взволнованы, разбуженные кошмаром, сотворенным коварным врагом, но сейчас было не время для паники. Было время для холодных умов и беспощадной борьбы. — Давайте проучим ублюдков! Вперед! — приказал Шарп и пошел впереди неровного строя своих людей к залитым лунным светом зубчатым стенам. Первые французы, которые достигли горжей, опустились на колено и целились, но они были в меньшинстве, плохо видели в темноте и были взволнованы, поэтому выстрелили слишком рано, и их пули ушли вверх и в стороны. Тогда, в страхе быть раздавленными темной массой стрелков, вольтижеры повернули и побежали вниз по скату, чтобы присоединиться к линии застрельщиков, которая продвигалась между бараками казарм к caçadores Оливейры.

Португальцы, решил Шарп, смогут постоять за себя. Его долг — быть с Real Compania Irlandesa, оба барака которой были уже окружены французскими застрельщиками. Вольтижеры стреляли по казармам под прикрытием других зданий, но они не осмеливались нападать, поскольку ирландские гвардейцы открыли оживленный ответный огонь. Шарп предполагал, что офицеры Real Compania Irlandesa уже или мертвы или в плену, хотя, возможно, некоторые могли убежать через двери, выходящие на крепостные валы, пока французы штурмовали помещения внизу.

— Слушайте, парни! — Шарп повысил голос так, чтобы все его стрелки могли услышать. — Мы неможем оставаться здесь. Педерасты скоро выйдут из арсенала, поэтому мы пойдем и присоединимся к ирландским парням. Мы забаррикадируемся изнутри и будем стрелять. — Он предпочел бы разбить стрелков на две группы, по одной на каждый осажденный барак, но сомневался, что кто-нибудь сможет добраться живым до дальнего барака. Перед ближним было меньше вольтижеров, к тому же в этом бараке жили жены и дети, значит он больше нуждался в дополнительной огневой мощи.

— Все готовы? — спросил Шарп. — Вперед!

Они спускались по склону, в то время как стрелки Оливейры атаковали справа. Появление caçadores отвлекло вольтижеров и дало стрелкам Шарпа шанс прорваться к казармам, не пробиваясь через целую роту вольтижеров, но это был последний шанс, потому что как раз когда Харпер начал кричать на гэльском языке, чтобы Real Compania Irlandesa открыли им дверь, громкие крики возле сторожевой башни слева от Шарпа возвестили о прибытии главных сил Лупа. Шарп был среди бараков, в то время как вольтижеры отступали под натиском португальских стрелков. Отступление французов вело их прямо поперек движения людей Шарпа. Солдаты Лупа осознали опасность слишком поздно. Сержант успел выкрикнуть предупреждение, но тут же упал под ударом семиствольного ружья Харпера. Француз попытался подняться, но приклад тяжелого ружья обрушился на его череп. Другой француз попытался развернуться и бежать в противоположном направлении, затем в ужасе осознал, что бежит прямо на португальцев, и повернул снова только для того, чтобы обнаружить штык-нож стрелка Харриса у своего горла.

— Non, monsieur! — закричал француз, бросил свой мушкет и поднял руки.

— Не называть тебя проклятым лягушатником? Ладно, не буду, — сказал Харрис и потянул спусковой крючок. Шарп уклонился от падающего тела, отбил неуклюжий выпад штыка и плашмя ударил нападавшего тяжелым палашом. Тот попытался ударить штыком снизу, и Шарп в ярости дважды полоснул его палашом и оставил — кричащего, истекающего кровью, сжавшегося в комок. Он заколол в спину другого французского стрелка, затем бросился в сторону другого пустого барака, отбрасывающего в лунном свете густую тень, где группа его стрелков защищала Миранду. Харпер все еще кричал на гэльском языке — одна из предосторожностей, которые Шарп согласовал с Донахью на случай, если французы воспользуются английским языком, чтобы обмануть обороняющихся. Крики сержанта наконец привлекли внимание гвардейцев в ближнем бараке, и дверь приоткрылась. Винтовки трещали и выбрасывали языки пламени, пули визжали в темноте, люди кричали за спиной Шарпа. Хагман уже был у двери казарм, где он присел и пересчитал стрелков внутри.

— Сюда, Перкс! — крикнул он, и Перкинс с Мирандой перебежали через открытое пространство, сопровождаемые группой стрелков.

— Все в безопасности, сэр, все в безопасности, — доложил чеширец Шарпу, — только вы и Харп.

— Идем, Пат, — сказал Шарп, и как раз тогда, когда ирландец бросился бежать, вольтижер выскочил из-за угла барака, увидел, что огромный стрелок-сержант убегает, упал на одно колено и навел мушкет. Он увидел Шарпа секунду спустя, но было уже слишком поздно. Шарп вышел из тени, и палаш в его руке уже завершал движение. Лезвие ударило вольтижера чуть выше глаз, и таков был гнев Шарпа и сила удара, что верхушку человеческого черепа срезало, словно это было вареное яйцо.

— Боже, храни Англию! — сказал Хагман, наблюдавший удар от двери казарм. — Заходи, Харп! Поспешите, сэр! Поспешите! — Паника, начавшаяся среди вольтижеров из-за португальской контратаки, помогла стрелкам избежать первого нападения Лупа, но теперь паника спадала, поскольку главные силы Лупа прошли мимо захваченных привратных укреплений. Те силы, что скоро превратят бараки в ловушку для людей Шарпа.

— Матрацы! Ранцы! — кричал Шарп. — Укладывайте их у дверей! Пат! Займись окнами! Шевелись, женщина! — рыкнул он на чью-то плачущую жену, которая пыталась выбежать из казармы. Он бесцеремонно толкнул ее спину. Пули раскалывались о каменные стены и прошивали дверь. С обеих сторон длинной комнаты было по одному маленькому окну, и Харпер затыкал их одеялами. Стрелок Кресакр выставил винтовку через одно наполовину заткнутое окно и выстрелил в сторону ворот.

Шарп и Донахью обсуждали раньше, что может случиться, если нападут французы, и оба безрадостно согласились, что Real Compania Irlandesa окажется в ловушке в собственных казармах, поэтому Донахью приказал солдатам пробить смотровые щели в стенах. Работа была проделана без энтузиазма, но по крайней мере смотровые щели существовали и давали обороняющимся шанс вести ответный огонь. Даже при этом мрачный, похожий на туннель, барак казался самым кошмарным местом, подходящим для западни. Женщины и дети кричали, гвардейцы нервничали, и баррикады у дверей казались ненадежными.

— Вы все знаете, что делать, — обратился Шарп к гвардейцам. — Французы не могут войти здесь, и они не могут разрушить стены, и не могут стрелять через камень. Вы должны вести плотный ответный огонь, и вы отгоните ублюдков.

Он не был уверен, что хоть что-нибудь из сказанного им соответствует истине, но он должен был приложить все усилия, чтобы восстановить в людях боевой дух.

В бараке было десять смотровых щелей — по пять на каждой длинной стороне, и у каждой щели стояло по крайней мере восемь человек. Немногие из гвардейцев умели обращаться с мушкетом так, как хотел бы Шарп, но при таком количестве бойцов на каждую щель их огонь был фактически непрерывен. Он надеялся, что гвардейцы во втором бараке приготовились подобным образом, поскольку ожидал нападения французов на обе казармы в любой момент.

— Кто-то открыл эти проклятые ворота для них, — сказал Шарп Харперу. У Харпера не было времени ответить — оглушительные крики возвестили о наступлении главных силы Лупа. Шарп всматривался в щель в одном из заткнутых окон и видел, как настоящий поток серых мундиров хлынул вдоль казарм. Позади них, бледные в лунном свете, всадники Лупа ехали под своим штандартом из волчьих хвостов.

— Это моя ошибка, — сказал Шарп с сожалением.

— Ваша? Почему? — Харпер забивал шомполом последний заряд в ствол семизарядного ружья.

— Что делает хороший солдат, Пат? Он действует неожиданно. Было настолько очевидно, что Луп должен напасть с севера, что я забыл о юге. Черт подери! — Он выставил в щель винтовку и искал взглядом одноглазого Лупа. Убить Лупа, думал он, и налет прекратится, но он не видел Бригадира среди массы серых мундиров, по которым он и выстрелил, особо не выбирая. Пули противника стучали по каменным стенам, не нанося ущерба, в то время как внутри выстрелы мушкетов грохотали, пугая детей.

— Заставьте эти проклятых детей замолчать! — приказал Шарп. Темнота, холод и резкий запах сгоревшего пороха пугали детей почти так же, как оглушительный ружейный огонь. — Тихо! — заорал Шарп, и наступила внезапная задыхающаяся тишина — за исключением одного ребенка, который кричал постоянно. — Заставь свое отродье молчать! — закричал Шарп на мать. — Стукни его, если понадобится!

Мать вместо этого дала ребенку грудь, что произвело надлежащий эффект. Некоторые из женщин и старших детей приносили пользу: заряжали запасные мушкеты и составляли их около окон.

— Терпеть не могу, когда проклятые дети орут, — ворчал Шарп, перезаряжая винтовку. — Никогда не мог и никогда не смогу.

— Вы тоже были ребенком когда-то, сэр, — сказал Дэниел Хагман поучающе. Браконьер, ставший стрелком, был склонен к таким нравоучительным моментам.

— Я был болен однажды, черт побери, но это не означает, что мне должна нравиться болезнь, не так ли? Кто-нибудь видел этого проклятого Лупа?

Никто не видел. К настоящему времени основная масса бригады Лупа продвинулась мимо этих двух казарм, преследуя португальцев, которые перестроились из линии застрельщиков в две шеренги, готовые встретить нападавших регулярными залпами. Поле битвы было освещено полумесяцем и редкими отблесками затухающих костров. Французы прекратили выть, подражая волкам, поскольку борьба стала слишком серьезной, хотя очевидно неравной. Французы превосходили едва успевших проснуться португальцев в численности, к тому же нападавшие были вооружены быстро заряжаемыми мушкетами, а португальцы — винтовками Бейкера. Даже если они заряжали винтовки ударами прикладов о землю, без шомполов и кожаных заплаток, который вели пулю по нарезам, они все равно не могли конкурировать со скоростью хорошо обученных французских солдат. Кроме того, caçadores Оливейры учились сражаться среди полей и лугов: стрелять и прятаться, бежать и стрелять, — а не вести стрельбу залпами против главных наступающих сил.

Все же и в этом случае caçadores не сдавались легко. Французская пехота почувствовала, что достаточно трудно найти португальскую пехоту в полутьме, а когда они нашли, где сформирована португальская линия, потребовалось время, чтобы рассеянные по полю французские роты объединились и образовали собственную линию огня в три шеренги. Но как только два французских батальона образовали линию, они обошли маленький португальский батальон с обеих флангов. Португальцы упорно сопротивлялись. Вспышки винтовочного огня озаряли ночь. Сержанты приказывали, чтобы люди в шеренгах смыкали ряды, потому что многие были выбиты тяжелыми пулями французских мушкетов. Один человек упал прямо в тлеющие уголья костра огня и ужасно закричал, когда его подсумок взорвался и пробил у него в спине дыру размером с вещмешок. Его кровь шипела и пузырилась на раскаленном пепле, пока он умирал. Полковник Оливейра двигался позади своих солдат, управляя ходом боя, уверенный, что бой уже проигран. Проклятый английский стрелок был прав. Он должен был искать укрытия в бараках казарм, но теперь французы были между ним и укрытием, и Оливейра предчувствовал близость беды и знал, что почти ничего не может сделать, чтобы предотвратить ее. Шансов стало совсем немного, когда он услышал зловещий и четки цокот копыт. Французская кавалерия была в форте.

Полковник отослал знаменосцев назад к северным крепостным валам.

— Спрячьте их где-нибудь, — приказал он им. В бастионах были старые оружейные склады, и разрушенные стены образовали что-то наподобие темных пещер среди руин, так что был шанс уберечь знамена от захвата, если спрятать их в лабиринте сырых подвалов и каменных завалов. Оливейра пождал, пока его стиснутые со всех стороны солдаты дадут еще два залпа, и после этого отдал приказ отступать.

— Все в укрытие! — приказал он. — Всем укрыться за стенами! — Он был вынужден оставить раненных, хотя некоторые из них, хромая и истекая кровью, пытались добраться до новой линии обороны. Французские мундиры подошли совсем близко, и тут наступил момент, которого Оливейра боялся больше всего: труба пропела в темноте, сопровождаемая звуком вынимаемых из ножен сабель.

— Бегите! — кричал Оливейра своим людям. — Бегите!

Солдаты сломали ряды и побежали одновременно с началом атаки кавалерии, и таким образом caçadores стали мишенью, о которой кавалеристы могли только мечтать: беспорядочная кучка отступающей пехоты. Серые драгуны взрезали отступающие цепи тяжелыми палашами. Сам Луп вел их в атаку, выстроив широкой дугой, чтобы завернуть беглецов и гнать их прямо на свою наступающую пехоту.

Часть рот левого фланга Оливейры успели добежать до крепостных валов. Луп видел, как темные фигурки устремились вверх по аппарелям, и их бегство его не беспокоило. Если они переберутся через валы и сбегут в долину, остаток его драгун выследит их и передавит как клопов, если же они останутся на крепостных валах, его пехота в форте Сан Исирдо сделает с ними то же самое. Непосредственной заботой Лупа были солдаты, которые пытались сдаться. Множество португальских солдат, бросив разряженные винтовки, стояло поднятыми руками. Луп наехал на одного такого человека, улыбнулся, затем коротко ударил, раскроив ему череп.

— Пленных не брать! — приказал Луп. — Никаких пленных! — Его уход из форта не должны были тормозить военнопленные, и кроме того резня, учиненная с целым батальоном, послужит предупреждением армии Веллингтона, что, достигнув испанской границы, они столкнулись с новым и более твердым противником, чем войска, которые они выгнали из Лиссабона. — Убейте их всех! — крикнул Луп. Caçador прицелился в Лупа, выстрелил, и пуля просвистела в каком-нибудь дюйме от поросшей короткой серой бородой щеки бригадира. Луп засмеялся, пришпорил свою серую лошадь и проложил себе через бегущую в панике пехоту, чтобы догнать негодяя, который смел попытаться убить его. Человек бежал отчаянно, но Луп спокойно догнал его и ударом палаша раскроил ему спину. Человек упал, корчась и крича.

— Оставьте его! — приказал Луп французскому пехотинцу, собиравшемуся дать негодяю coupde grâce.^[5] — Пусть умирает долго и трудно, — сказал Луп. — Он заслужил это.

Оставшиеся в живых стрелки батальона Оливейры открыли беспокоящий винтовочный огонь из-за стен, и Луп погнал коня прочь.

— Драгуны! Спешиться! — Он решил дать своей спешенной кавалерии поохотиться на оставшихся в живых, в то время как его пехота имела дело с Real Compania Irlandesa и стрелками, которые, похоже, нашли убежище в зданиях казарм. Это было неприятно. Луп надеялся, что его авангард захватит Шарпа с его проклятыми зелеными куртками в арсенале, и что к настоящему времени Лупу уже удовлетворит чувство мести за тех двух солдат, которых убил Шарп, но вместо этого стрелок сбежал и придется выкуривать его из казарм как лису из норы после целого дня травли. Луп подставил циферблат часов свету луны, пытаясь определить, сколько времени у него осталось, чтобы управиться с казармами.

— Monsieur! — послышался чей-то голос, и бригадир закрыл крышку часов и спрыгнул с седла. — Monsieur!

Луп обернулся и увидел рассерженного португальского офицера с узким лицом, конвоируемого высоким французским капралом.

— Monsieur? — ответил Луп вежливо.

— Меня зовут полковник Оливейра, и я должен заявить протест, monsieur. Мои люди сдаются, а ваши солдаты убивают их! Мы — ваши пленные!

Луп достал из ташки сигару и наклонилась к умирающему костру, чтобы найти тлеющие угли и прикурить.

— Хорошие солдаты не сдаются, — сказал он Оливейре. — Они умирают.

— Но мы сдаемся, — настаивал Оливейра с горечью. — Возьмите мою саблю.

Луп выпрямился, затянулся сигарой и кивнул капралу.

— Позвольте ему идти, Жан.

Оливейра встряхнулся, свободный от власти капрала.

— Я должен заявить протест, monsieur, — сказал он сердито. — Ваши солдаты убивают людей, которые подняли руки.

Луп пожал плечами.

— Ужасные вещи случаются на войне, полковник. Теперь дайте мне свою саблю.

Оливейра вынул саблю из ножен и протянул ее эфесом вперед суровому драгуну.

— Я — ваш пленный, monsieur, — сказал он голосом, хриплым от позора и гнева.

— Вы слышите это! — закричал Луп так, чтобы все его люди могли услышать. — Они сдались! Они — наши пленные! Смотрите! У меня сабля их полковника! — Он взял саблю у Оливейры и помахал ею в дымном воздухе. Обычаи войны требовали, чтобы он вернул оружие побежденному противнику, взяв с него честное слово, но вместо этого Луп поднял клинок, словно хотел оценить его эффективность. — Подходящее оружие, — сказал он неохотно, затем посмотрел в глаза Оливейре. — Где ваши знамена, полковник?

— Мы уничтожили их, — сказал Оливейра вызывающе. — Мы их сожгли.

Сабля сверкнула серебром в лунном свете, и черная кровь потекла из рубца на лице Оливейры, где сталь разрезала его левый глаз и нос.

— Я не верю вам, — сказал Луп, затем подождал, пока потрясенный и истекающий кровью полковник снова обретет дар речи.

— Где ваши знамена, полковник? — спросил Луп снова.

— Пойдите к черту! — сказал Оливейра. — Вы и ваша грязная страна.

Левой рукой он зажимал раненый глаз.

Луп бросил саблю капралу.

— Узнайте, где знамена, Жан, потом убейте дурака. Режьте его, если он не будет говорить. Человек обычно распускает язык, чтобы сохранить в целости свои яйца. И вы все! — закричал он на своих людей, которые остановились, наблюдая за столкновением двух командиров. — Тут вам не проклятый праздник урожая, это — сражение. Так начинайте делать вашу работу! Убейте ублюдков!

Крики начались снова. Луп сунул сигару в рот, вытер руки и пошел к казармам.

Собаки Хуаниты начали выть. От этого звука еще больше детей заплакало, но одного взгляда Шарпа было достаточно, чтобы заставить матерей утихомирить своих младенцев. Лошади ржали. Через одну из смотровых щелей Шарп видел, как французы уводят лошадей, захваченных у португальских офицеров. Он предполагал, что лошадей ирландцев уже увели. В бараках было тихо. Большинство французских нападавших преследовали португальцев, оставив достаточно пехотинцев, чтобы держать попавших в ловушку солдат в казармах. Каждые несколько секунд мушкетная пуля ударяла в каменную стену, напоминания Шарпу и его людям, что французы все еще держат на прицеле каждую забаррикадированную дверь, каждое окно.

— Ублюдки захватили бедного старого Рансибабу, — сказал Хагман. — Не могу представить, как генерал будет жить на пайке военнопленного.

— Рансимен офицер, Дэн, — сказал Купер, выставив винтовку в одну из смотровых щелей в поисках цели. — Он не будет жить на пайке. Он даст свое честное слово, и лягушатники будут кормить его надлежащим образом. Он станет еще толще. Поймал тебя, ублюдок! — Он потянул спусковой крючок, затем убрал винтовку и дал другому человеку занять свое место. Шарп подозревал, что бывшему Генеральному управляющему фургонами очень повезет, если он попадет в плен, потому что если Луп верен своей репутации, тогда, скорее всего, Рансимен лежит в своей кровати мертвый, и его фланелевая ночная рубашка и шерстяной ночной колпак с кисточкой пропитаны кровью.

— Капитан Шарп, сэр! — позвал Харпер из дальнего конца барака. — Сюда, сэр!

Шарп прокладывал себе путь между соломенными матрацами, лежавшими на утоптанном земляном полу. Воздух в наглухо заблокированных казармах был зловонным, и немногие лампы, которые еще горели, коптили. Женщина плюнула, когда Шарп проходил мимо.

— Хочешь, чтоб тебя изнасиловали там, глупая сука? Я прикажу выбросить тебя наружу, если ты этого хочешь.

— No, señor, — отпрянула она, напуганная его гневом.

Муж женщины, сидевший у смотровой щели, пытался принести извинения за свою жену.

— Эта женщина просто напугана, сэр.

— Мы тоже. Все, кроме последних дураков, напуганы, но это не означает, что можно так распускаться. — Шарп поспешно прошел туда, где Харпер стоял на коленях около груды заполненных соломой мешков, которые служили матрацами и которыми теперь заблокировали дверь.

— Там человек, который зовет вас, сэр, — сказал Харпер. — Я думаю, что это — капитан Донахью.

Шарп присел около смотровой щели рядом с забаррикадированной дверью.

— Донахью! Это — вы?

— Я в мужском бараке, Шарп. Хотел сообщить, что мы в порядке.

— Как вы ушли из башни?

— Через дверь, ведущую на крепостные валы. Здесь полдюжины офицеров.

— Кили с вами?

— Нет. Не знаю, что случилось с ним.

Шарп это не волновало.

— А Сарсфилд там? — спросил он Донахью.

— Боюсь, что нет, — ответил Донахью.

— Держитесь, Донахью! — крикнул Шарп. — Эти педерасты уйдут на рассвете! — Он почувствовал себя гораздо свободнее, узнав, что Донахью взял на себя защиту другого барака: похоже, что Донахью при всей его застенчивости и замкнутости оказался хорошим солдатом.

— Жалко отца Сарсфилда, — сказал Шарп Харперу.

— Он отправится прямо на небеса, — сказал Харпер. — Не так много священников, о которых можно сказать это. Большинство из них — настоящие дьяволы по части виски, женщин или мальчиков, но Сарсфилд был хорошим человеком, очень хорошим человеком. — Стрельба в северном конце форта затихала, и Харпер перекрестился. — Жалко и бедных португальских ублюдков, — сказал он, понимая, что означает такое затишье.

Бедный Том Гаррард, подумал Шарп. Или Гаррард жив? Том Гаррард всегда казался заговоренным. Он и Шарп сидели в красной от крови пыли возле разрушенного Гавилгура, кровь их убитых товарищей текла ручьями с каменных стен. Сержант Хаксвилл был где-то там, бормотал как обезьяна, пытаясь спрятаться под трупом мальчишки-барабанщика. Проклятый Обадия Хаксвилл, который тоже утверждал, что заговорен, хотя Шарп не верил, что ублюдок все еще жив. Сдох от сифилиса, хотя, конечно, если есть хоть намек на правосудие в этом проклятом мире, он должен пасть под пулями расстрельной команды.

— Следи за крышей, — сказал Шарп Харперу. Крыша казарм представляла собой выложенную из камней арку, некогда способную выдержать удар пушечного ядра, но время и забвение ослабили жесткость конструкции.

— Они найдут слабое место, — сказал Шарп, — и попробуют прорваться к нам. — И это будет скоро, думал он, потому что тяжелая тишина в форте означала, что Луп покончил с Оливейрой и будет теперь добывать свой главный приз — Шарпа. Следующий час обещал быть нелегким. Шарп повысил голос, возвращаясь в другой конец барака. — Когда они нападут, стреляйте без остановок! Не цельтесь, не ждите, просто стреляйте и освобождайте место у вашей смотровой щели для другого человека. Они попытаются добраться до стен казарм, и мы не можем им помешать, и они попытаются пробиться сквозь крышу, так что держите ухо востро. Как только увидите над собой звезды — стреляйте. И помните — скоро рассвет, а они не будут оставаться после восхода солнца. Побоятся, что наша кавалерия отрежет им путь к отступлению. Удачи вам, парни!.

— И да благословит вас Господь, — добавил Харпер из мрака в дальнем конце барака.

Атака сопровождалась ревом — как будто вода прорвалась через запруду. Луп сосредоточил своих людей под прикрытием соседних казарм, затем выпустил их разом в отчаянную атаку против северной стороны двух занятых бараков. Прорыв был задуман так, чтобы французская пехота как можно быстрее преодолела опасный участок, простреливаемый мушкетами и винтовками людей Шарпа. Мушкеты стреляли, заполняя казармы вонючим дымом, но третий или четвертый выстрел у каждой смотровой щели прозвучал неожиданно громко, и внезапно человек отдернулся с проклятием, почувствовал боль в запястье от отдачи мушкета.

— Они блокируют отверстия! — крикнул другой.

Шарп подбежал к ближней смотровой щели на северной стене и просунул винтовку в отверстие. Дуло наткнулось на камень. Французы держали выпавшие блоки каменной кладки напротив внешних отверстий смотровых щелей, эффективно блокируя огонь защитников. Остальные забрались на крышу, где их ботинки издавали приглушенные звуки — словно крысы шебуршали на чердаке.

— Иисус Христос! — побледнев, солдат смотрел вверх. — Мария, матерь божья, — начал он молиться стенающим голосом.

— Заткнись! — приказал Шарп. Он слышал звон металла, скребущего по камню. Как скоро крыша рухнет и пропустит поток жаждущих мести французов? Сотня бледных лиц уставились на Шарпа, ожидая ответа, которого у него не было.

Ответ нашел Харпер. Он взобрался на чудовищную груду заполненных соломой мешков у двери, чтобы добраться до верха стены, где маленькое отверстие служило дымоходом и вентилятором. Отверстие было слишком высоко, чтобы французы могли его закрыть, и достаточно высоко, чтобы позволить Харперу стрелять вдоль крыши барака Донахью. Конечно, настоящая опасность грозит лишь тем французам, что стоят ближе к Харперу, но если он будет стрелять без перерыва, он по крайней мере замедлит нападение на Донахью, и остается только надеяться, что Донахью ответит тем же.

Харпер дал первый залп из своего семиствольного ружья. Залп отозвался эхом под сводами казармы, словно выстрел из тридцатидвухфунтового орудия. Ответом на ливень пуль был стон, донесшийся с соседней крыши. После этого один за другим мушкеты передавались сержанту, который стрелял снова и снова, не пытаясь целиться, а просто посылая пулю за пулей в серую массу, которая роилась на соседней крыше. После полдюжины выстрелов масса начала редеть, потому что солдаты начали искали убежище внизу. Ответный огонь рассеивался вокруг смотровой щели Харпера, больше поднимая пыль, чем создавая опасность. Перкинс перезарядил семстволку и Харпер выстрелил из нее снова — одновременно с мушкетом, стрелявшим из такого же отверстия в бараке Донахью. Шарп услышал над собой скребущий звук, когда француз скатился к краю крыши.

Кто-то закричал в казарме, когда в него попала мушкетная пуля. Французы по очереди открывали со своей стороны смотровые щели и стреляли в барак, где женщины и дети плакали и кричали на полу. Осажденные держались подальше от смотровых щелей — единственная защита, которую они имели. Харпер продолжал стрелять, в то время как целая группа мужчин и женщин заряжала для него, но большинство обитателей казармы могло только ждать в дымном мраке и молиться. Шум был адский: стук, топот, скрежет — и вдобавок, как жуткое обещание ужасной смерти, которая ждет побежденных, дикий волчий вой людей Лупа вокруг казарм.

Пыль посыпалась вниз с потолка. Шарп велел всем отойти от опасного места, затем окружил его с людьми, вооруженными заряженными мушкетами.

— Если камень упадет, — сказал он им, — стреляйте как черти и не переставайте стрелять!

Было трудно дышать. Воздух был заполнен пылью, дымом и зловонием мочи. Дешевые свечи слабо мерцали. Дети кричали всюду, по всей казарме, и Шарп не мог остановить их. Женщины кричали тоже, в то время как приглушенные голоса французов дразнили их, обещая, что дадут женщинам кое-что получше чем просто дым, чтобы им было из-за чего кричать.

Хагман откашлялся и плюнул на пол.

— Прям как в угольной шахте, — сказал он.

— Ты бывал угольной шахте, Дэн? — спросил Шарп.

— Я целый год провел в шахте в Дербишире, — сказал Хагман и вздрогнул, когда вспышка мушкета озарила соседнюю смотровую щель. Пуля безопасно ударила в противоположную стену. — Я был совсем малыш, — продолжал Хагман. — Если бы мой отец не умер, и моя мать не уехала к своей сестре в Хэндбридж, я был бы все еще там. Или, скорее всего, уже мертв Только самые удачливые доживают до тридцатого дня рождения в шахте. — Он вздрогнул, когда гулкие ритмичные удары загремели вдоль похожего на туннель барака. Или французы принесли кувалду, или использовали какой-нибудь валун как таран. — Мы как три поросенка в домике, — сказал Хагман в гулкой темноте, — а большой злой волк рычит снаружи…

Шарп стиснул винтовку. Он вспотел, и ствол винтовки казался ему сальным.

— Когда я был ребенком, — сказал он, — я никогда не верил, что поросята могли обмануть волка.

— Поросята не могут, это точно, — сказал Хагман мрачно. — Если ублюдки не перестанут стучать, у меня начнется головная боль.

— До рассвета уже недолго, — сказал Шарп, хотя не знал, уйдет ли Луп действительно при первых лучах солнца. Он сказал своим людям, что французы уйдут на рассвете, чтобы дать им надежду, но, возможно, никакой надежды не было. Возможно, они все были осуждены на смерть в этой жалкой борьбе в руинах заброшенных казарм, где их перестреляют и переколят штыками солдаты элитной французской бригадой, которая пришла, чтобы разбить эту жалкую роту несчастных ирландцев.

— Внимание! — крикнул солдат. Больше пыли посыпалось с потолка. Пока старые казармы держали удар удивительно хорошо, но первый пролом в каменной кладке был неизбежен.

— Не стрелять! — приказал Шарп. — Ждите, пока они прорвутся!

Кучка женщин, стоявших на коленях, возносили молитвы святой деве Марии. А рядом, выстроившись в круг, ждали солдаты с направленными на потолок мушкетам. Позади них стояли люди с приготовленными заряженными ружьями.

— Я ненавидел угольную шахту, — сказал Хагман. — Я начинал бояться с той минуты, когда спускался под землю. Люди часто умирали там без всякой причины. Просто так! Мы просто находили их мертвыми — и такими спокойными с виду, словно спящие малыши. Я думал тогда, что это черти из преисподней забрали их души.

Женщина закричала, когда блок каменной кладки в потолке задрожал, угрожая падением.

— По крайней мере у вас в шахте не было вопящих женщин, — сказал Шарп Хагману.

— Были, сэр. Некоторые работали с нами, а некоторые работали на себя, если вы понимаете, что я имею в виду. Была там одна, ее звали Карлица Бабс, я помню. Брала пенни за раз. Она пела нам каждое воскресенье. Иногда псалом, иногда один из гимнов мистера Уэсли: «Сохрани меня, о мой Спаситель, сохрани, пока не пройдет бури жизни». — Хагман усмехнулся в душной темноте. — Кажется, у мистера Уэсли были какие-то неприятности с французиками, сэр? Похоже на то. Вы знаете гимны мистера Уэсли, сэр? — спросил он Шарпа.

— Я нечасто бывал в церкви, Дэн.

— Карлица Бабс — это не совсем церковь, сэр.

— Но она была твоей первой женщиной? — предположил Шарп.

Хагман покраснел.

— И она даже не взяла с меня денег.

— Благослови Бог Карлицу Бабс, — сказал Шарп и поднял винтовку, потому что наконец секция крыши поддалась и свалилась на пол в неразберихе пыли, криков и шума. Рваное отверстие было размером два или три фута в поперечнике, его заволакивала пыль, сквозь которую смутно проглядывали очертания французских солдат, казавшихся гигантами.

— Стреляйте! — закричал Шарп. Кольцо мушкетов громыхнуло, секунду спустя второй залп ударил в пустоту. Французский ответ был на удивление слабым, словно нападавшие были ошарашены силой мушкетного огня, бьющего снизу в только что пробитое отверстие. Мужчины и женщины отчаянно перезаряжали и передавали заряженные ружья вперед, и французы, отогнанные от края отверстия дикой силой огня, начали швырять вниз камни. Камни, не причиняя ущерба, падали на пол.

— Заблокируйте смотровые щели! — приказал Шарп, и солдаты хватали брошенные французами камни и закрывали ими смотровые щели, чтобы помешать неприцельному огню. Лучше всего было то, что воздух стал намного свежее. Даже пламя свечей обрело новую жизнь и пылало в темных углах, забитых напуганными людьми.

— Шарп! — раздался голос снаружи. — Шарп!

Французы на мгновение прекратили стрелять, и Шарп приказал, чтобы его люди тоже пока не стреляли.

— Перезаряжайте, парни! — Он казался веселым. — Это всегда хороший признак — когда ублюдки хотят говорить вместо стрельбы. — Он подошел ближе к отверстию в крыше. — Луп? — крикнул он.

— Выходите, Шарп, — сказал бригадир, — и вы сбережете своих людей.

Это было предложение умного человека: даже при том, что Луп должен был знать, что Шарп не примет его. Но он и не ожидал, что Шарп его примет, вместо этого он рассчитывал, что товарищи стрелка сдадут его — выбросят за борт, как Иону в океан.

— Луп? — крикнул Шарп. — Пойдите к черту! Пат? Открывай огонь!

Харпер дал залп полудюймовых пуль по крыше другой казармы. Люди Донахью были все еще живы и все еще боролись, и теперь люди Лупа тоже возобновили битву. Разрозненный залп ударил в стену вокруг смотровой щели Харпера. Одна из пуль срикошетила внутрь и ударила в ложе его винтовки. Харпер выругался, почувствовав удар, затем снова нацелил винтовку на противоположную крышу.

Возобновившийся топот ног на крыше объявил о новом нападении. Солдаты, окружившие пролом в крыше, стреляли вверх, но внезапно настоящий взрыв ружейного огня ударил вниз через пролом. Луп послал каждого свободного человека на крышу, и ярость залпов нападавших теперь соответствовала ярости обороняющихся. Гвардейцы Real Compania Irlandesa отступали под непрерывными залпами мушкетов.

— Ублюдки повсюду! — сказал Харпер и тут же нырнул внутрь, услышав топот ног по каменной крыше прямо над головой. Французы теперь пытались прорваться на крышу мимо орлиного гнезда Харпера. Женщины кричали и закрывали глаза. Ребенок истекал кровью от срикошетевшей пули.

Шарп знал, что бой заканчивается. Он уже чувствовал горечь поражения. Он предполагал, что оно неизбежно, с того самого момента, когда Луп перехитрил и обошел защитников Сан Исирдо. В любую секунду, понимал Шарп, волна французов хлынет через пролом в крыше, и хотя первые несколько человек неминуемо погибнут, вторая волна уцелеет, прорвется по телам товарищей и выиграет сражение. И что тогда? Шарп вздрогнул от мысли о мести Лупа, о ноже в паху, о режущей боли и боли, сильнее физической. Он смотрел на дыру в крыше с винтовкой, готовой к одному последнему выстрелу, и задавался вопросом: не лучше ли приставить дуло к подбородку и снести себе череп.

И тут весь мир дрогнул. Пыль посыпалась со всех рядов каменной кладки, вспышка света озарила отверстие в крыше казармы. Секунду спустя грохот сильнейшего взрыва заполнил казармы, заглушив даже яростный треск французских мушкетов снаружи и отчаянные рыдания детей внутри. Страшный грохот отразился от башни у ворот, чтобы вновь прокатиться по форту, в то время как обломки дерева падали с неба и гремели по крыше.

И затем — напряженная тишина. Французский огонь прекратился. Где-то возле казармы кто-то хрипло и неровно, со свистом, дышал. Небо стало светлее, но этот свет был слишком ярким и красным. Куски камня или дерева со скрежетом скользили по скату крыши казармы. Слышны были крики и стоны, и где-то вдали — потрескивание пламени. Дэниел Хагман убрал часть соломенных матрацев, которыми была забаррикадирована и дверь, и посмотрел в рваное отверстие, оставленное в дереве пулей.

— Это португальские боеприпасы, — сказал Хагман. — Там стояли два фургона с порохом и патронами, сэр, и какой-то глупый ублюдок-лягушатник, должно быть, играл с огнем.

Шарп открыл смотровую щель и увидел, что с той стороны ее никто не закрывает. Француз в горящей серой униформе пробежал мимо. Теперь, в тишине, наступившей после взрыва, он слышал крики и стоны множества людей.

— Этот взрыв смел педерастов с крыши, сэр! — доложил Харпер.

Шарп подбежал к пролому в крыше и приказал, чтобы солдат присел под ним на корточки. Используя спину человека как опору, он подскочил и ухватился за сломанный край каменной кладки.

— Поднимите меня! — приказал он.

Кто-то ухватил его за ноги, подтолкнул, и он неловко выбрался на сломанную крышу. Внутри форта все, казалось, было опалено и дымилось. Взрыв двух фургонов боеприпасов превратил победу французов в кровавый хаос. Кровь заливала крышу, и куча мертвых тел громоздилась на земле около казарм, где оставшиеся в живых взрыва блуждали в изумлении. Голый человек, закопченный и окровавленный, раскачивался среди потрясенных французов. Один из оглушенных пехотинцев видел Шарп на крыше, но не имел сил или, возможно, не видел смысла в том, чтобы поднять мушкет. На первый взгляд, погибло приблизительно тридцать или сорок человек, и, возможно, столько же было тяжело ранено — немного жертв для тысячи человек, которых Луп привел в форт Сан Исирдо, но катастрофа лишила бригаду волков уверенности.

И была еще она хорошая новость. Сквозь дым и пыль, сквозь темень ночи и убийственный жар пламени пробилась на востоке золотистая полоска. Рассвет сиял, и когда солнце поднимется выше, прибудет пикет кавалерии союзников, чтобы узнать, почему клубы дыма поднимаются над фортом Сан Исирдо.

— Мы победили, парни, — сказал Шарп, соскочив вниз. Это было не совсем верно. Они не победили — они просто выжили, но выжить значило победить, и никогда это ощущение победы не было таким острым, как полчаса спустя, когда бригада Лупа оставили форт. Они еще дважды атаковали казармы, но атаки были слишком слабыми, одна лишь видимость атак, поскольку взрыв уничтожил энтузиазм людей бригады Лупа. И вот на рассвете французы ушли и унесли с собой своих раненых. Шарп помог разобрать баррикаду у ближней двери казармы и осторожно вышел в холодное и дымное утро, пропахшее кровью и порохом. Он держал в руке заряженную винтовку — на случай, если Луп оставил нескольких стрелков, но никто не выстрелил в него в жемчужном свете утра. Вслед за Шарпом, словно очнувшись после жуткого кошмара, осторожно выбрались на свет гвардейцы. Донахью вышел из второго барака и настоял на том, чтобы пожать руку Шарпа — как если бы стрелок и впрямь одержал победу. Но он не победил. На самом деле Шарп был в одном шаге от позорного поражения.

И все-таки он был жив, а враг ушел.

Что означало, что настоящие неприятности еще впереди.

Глава 5

Caçadores тянулись в форт все утро. Некоторые спаслись, скрываясь в разрушенных частях северных крепостных валов, но большинство оставшихся в живых сбежали через крепостные валы и нашли убежище среди колючих кустарников или меж камней у подошвы горного хребта, возвышающегося над фортом Сан Исирдо. Счастливчики в ужасе наблюдали из своих потайных мест как серые драгуны охотились и убивали других беглецов.

Оливейра привел в форт более четырехсот стрелков. Теперь не менее ста пятидесяти были мертвы, семьдесят ранены и еще многие отсутствовали. Лишь четверть португальского полка выстроилась в полдень. Они потерпели ужасное поражение, разгромленные в неподходящем месте превосходящим их вчетверо противником, но все же они не были разбиты полностью, и их знамена все еще развевались. Те самые знамена, что за всю ночь, несмотря на все усилия Лупа, не были им найдены. Полковник Оливейра был мертв, и раны на его теле были ужасающим свидетельством того, как он умер. Большинство других офицеров были также мертвы.

Real Compania Irlandesa не потеряла ни одного офицера. Французы, как стало ясно, не потрудились нападать на башню у ворот. Люди Лупа проходили через ворота и рыскали в форте, но ни один человек не попытался ворваться во внушительную башню. Противник даже не взял лошадей офицеров из конюшен рядом со сторожкой.

— Нас защищали двери, — неубедительно объяснял лорд Кили спасение обитателей сторожки.

— И жабы не пытались сломать их? — спросил Шарп, не потрудившись скрыть свой скептицизм.

— Будьте осторожнее в ваших суждениях, капитан, — сказал Кили надменным тоном.

Шарп реагировал как собака, чующая запах крови.

— Слушай, ты, ублюдок! — сказал он, сам удивляясь тому, что говорит это. — Я проложил себе дорогу наверх из сточной канавы, и я не испугаюсь, если мне придется драться с тобой, чтобы сделать еще один проклятый шаг. Я убью тебя, пьяный педераст, а затем скормлю твои проклятые кишки собакам твоей шлюхи. — Он сделал шаг в сторону Кили, который, напуганный внезапной страстностью стрелка, отшатнулся. — Что касается моих суждений, — продолжал Шарп, — то я полагаю, что один из твоих проклятых друзей в твоей проклятой башне открыл проклятые ворота проклятым французам и что они не нападали на вас, милорд, — он выговорил титул так грубо, как только мог, — потому что они не хотели убивать своих друзей вместе со своими врагами. И не говори мне, что я не прав! — Шарп шел следом за Кили, который пытался уйти от резкой критики Шарпа, которая привлекла внимание большого количества стрелков и гвардейцев. — Вчера вечером ты сказал, что разобьешь противника без моей помощи. — Шарп схватил Кили за плечо и дернул так яростно, что Кили едва мог сохранить равновесие. — Но ты даже не дрался, ублюдок, — продолжал Шарп. — Ты прятался внутри, в то время как твои люди дрались за тебя.

Рука Кили легла на эфес шпаги.

— Вы хотите поединка, Шарп? — спросил он, лицо вспыхнуло от возмущения. Его достоинство было оскорблено перед его людьми, и что было еще хуже, он знал, что заслужил их презрение, однако гордость никогда не позволила бы лорду Кили это признать. Какое-то мгновение казалось, что он размахнется, чтобы ударить Шарпа по щеке, но вместо этого он лишь сказал: — Я пришлю вам своего секунданта.

— Нет! — сказал Шарп. — Сифилис вам в печенку с вашим секундантом, милорд. Если вы хотите драться со мной, деритесь со мной сейчас же. Здесь. Прямо здесь! И мне наплевать, каким проклятым оружием мы будем драться. Палаши, пистолеты, мушкеты, винтовки, штыки, кулаки, ноги. — Он шел прямо на Кили, который отступал в противоположном направлении. — Я вобью вас в землю, милорд, и я выбью дерьмо из ваших желтых кишок, но я сделаю это здесь и сейчас. Прямо здесь. Прямо сейчас! — Шарп не хотел выходить из себя, но он был рад, что сделал это. Кили казался ошарашенным, беспомощным перед лицом ярости, существования которой он никогда не подозревал.

— Я не буду драться как животное, — тихо сказал Кили.

— Вы не будете драться вообще, — сказал Шарп сказал, затем рассмеялся: — Бегите, милорд. Убирайтесь. Я покончил с вами.

Кили, совершенно убитый, пытался уходя сохранить остатки достоинства, но покраснел, когда некоторые из наблюдавших за ними солдат приветствовали его уход. Шарп прикрикнул на них, приказав заткнуться, затем обернулся к Харперу.

— Проклятые французы даже не пытались войти в башню, — сказал он Харперу, — потому что они знали, что их проклятые друзья сидят внутри, и поэтому они не украли лошадей своих друзей.

— Похоже на правду, сэр, — согласился Харпер. Он видел, как уходил Кили. — Он весь пожелтел, не так ли?

— С ног до головы, — согласился Шарп.

— Но капитан Ласи говорит, сэр, — продолжал Харпер, — что это не его Светлость отдал приказ, чтобы не сражаться вчера вечером, а его женщина. Она сказала, что французы не знают, что в башне кто-то есть, значит, они все должны сохранять спокойствие.

— Женщина, отдающая приказы? — спросил Шарп в отвращении.

Харпер пожал плечами.

— На редкость сильная женщина, сэр. Капитан Ласи говорит, что она наблюдала бой и наслаждалась каждой секундой его.

— Я бы спалил эту ведьму на костре немедленно, вот что я скажу тебе, — сказал Шарп. — Будь проклята чертова шлюха!

— Кто проклят, Шарп? — Полковник Рансимен задал этот вопрос, но не ждал ответа. Вместо этого Рансимен, у которого наконец была подлинная военная история, чтобы рассказать, торопился описать, как он пережил нападение. Полковник, как оказалось, запер свою дверь и спрятался позади большой груды запасных боеприпасов, которые Шарп сложил в его комнате, хотя теперь, при дневном свете, полковник приписывал свое спасение божественному Провидению, а не случаю и наличию укрытия.

— Возможно, у меня было более высокое предназначение, Шарп? Моя мать всегда верила в это. Как еще ты объяснишь мое спасение?

Шарп был склонен полагать, что полковник спасся, потому что французам было приказано оставить башни у ворот нетронутыми, но он не думал, что благоразумно говорить об этом.

— Я просто рад, что вы живы, генерал, —сказал Шарп вместо этого.

— Я не дался бы им легко, Шарп! У меня были оба моих двуствольных пистолета! Я прихватил бы некоторых из них со мной, верьте мне. Никто не смог бы сказать, что Рансимен отправился в вечность один! — Полковник дрожал, поскольку ужасы ночи возвратились к нему. — Ты заметил какой-нибудь намек на завтрак, Шарп? — спросил он, желая поднять настроение.

— Спросите повара лорда Кили, генерал. Он жарил бекон десять минут назад, и я не думаю, что у его Светлости хороший аппетита. Я только что предложил желтому ублюдку драться.

Рансимен выглядел потрясенным.

— Ты сделал что, Шарп? Поединок? Разве ты не знаешь, что поединки в армии запрещены?

— Я никогда ничего не говорил о поединке, генерал. Я просто пообещал выбить из него дерьмо здесь и сейчас, но у него, похоже, были другие вещи на уме.

Рансимен покачал головой.

— Вот это да, Шарп, вот это да! Я уверен, что ты плохо кончишь, но мне будет грустно, когда это случится. Какой ты проходимец! Бекон? Повар лорда Кили, ты сказал?

Рансимен пошел прочь, и Шарп смотрел ему вслед.

— Через десять лет, Пат, — сказал Шарп, — он превратит хаос прошлой ночи в замечательную старинную легенду. Как генерал Рансимен спасал форт, вооруженный до зубов, и разбил целую бригаду Лупа.

— Рансибабл не пропадет, — сказал Харпер.

— Он не пропадет, Пат, — согласился Шарп, — пока мы держим дурака подальше от опасности. А я чуть было не дал промашку, не так ли?

— Вы, сэр? Вчера вечером вы не потерпели неудачу.

— Нет потерпел, Пат. Я потерпел неудачу. Я потерпел ужасную неудачу. Я не ожидал, что Луп окажется умнее меня, и я не вдолбил правду в голову Оливейре, и я никогда не думал, насколько опасно быть пойманным в ловушку, как были мы в тех казармах. — Он вздрогнул, вспомнив зловонную, влажную, насыщенную пылью темноту ночи и ужасный, царапающий душу звук, когда французы пытались прорваться сквозь тонкий слой каменной кладки. — Мы выжили, потому что какой-то несчастный дурак поджег зарядный ящик, — признал Шарп, — а не потому, что мы победили в бою Лупа. Мы не победили. Он победил, а мы были разбиты.

— Но мы живы, сэр.

— И Луп тоже, Пат, Луп тоже. Чтоб его черти взяли!

***

Но Том Гаррард не был жив. Том Гаррард умер, хотя поначалу Шарп не узнал старого друга, настолько его тело было опалено и искалечено огнем. Гаррард лежал лицом в самом центре почерневшего пятна, оставшегося от зарядного ящика, и единственным ключом к опознанию его тела был закопченный и покореженный кусок металла в вытянутой руке, которую огонь превратил в обугленный коготь. Шарп заметил тусклый отблеск металла и шагнул прямо в горячие угли, чтобы забрать коробочку из обгоравшей плоти. Он осторожно отогнул два пальца, сжимавшие трутницу, открыл крышку и увидел, что картинка, изображающая развлечения красного мундира, не повреждена. Шарп пальцем очистил от копоти гравюру, затем стер слезы с глаз.

— Том Гаррард спас наши жизни вчера вечером, Пат.

— Спас?

— Он нарочно взорвал боеприпасы и при этом погиб сам. — Присутствие трутницы не могло означать ничего иного. После поражения его батальона Тому Гаррарду так или иначе удалось добраться до зарядных ящиков и зажечь огонь, зная, этот огонь унесет и его собственную душу в вечность.

— Бог ты мой! — воскликнул Шарп и замолчал, вспоминая годы их дружбы. — Он был в Ассайе со мной, — продолжил он через некоторое время, — и в Гавилгуре также. Он был родом из Рипона, сын фермера, только его отец был арендатором, и владелец выбросил его с земли, когда он на три дня опоздал с арендной платой из-за плохого урожая, так что Том избавил свою семью от необходимости кормить еще один рот, когда завербовался в 33-й. И он еще отсылал домой деньги — Бог знает как он ухитрялся — при солдатском-то жалованьи! Еще через два года, Пат, он стал бы полковником у португальцев, а затем он планировал вернуться домой в Рипон и первым делом устроить десять казней египетских землевладельцу, из-за которого он попал в армию. Он сказал мне об этом вчера вечером.

— Теперь вы должны будете сделать это для него, — сказал Харпер.

— Да. Этот педераст изведает такой ужас он, какого и представить не мог, — сказал Шарп. Он попытался закрыть трутницу, но высокая температура покорежила металл. Он последний раз взглянкл на картинку и бросил останки трутницы в пепел. Потом он и Харпер поднялись на крепостные валы, где они атаковали маленькую группу voltigeurs и откуда начался весь ужас минувшей ночи. Сан Исирдо превратился в закопченные развалины, заваленные трупами и пропахшие кровью. Стрелка Томпсона, единственного из зеленых курток погибшего ночью, несли в одеяле к торопливо вырытой могиле около разрушенной церкви форта.

— Бедный Томпсон, — сказал Харпер. — Я дал ему выволочку за то, что разбудил меня вчера вечером. Бедняжка всего лишь выходил наружу поссать и споткнулся об меня.

— Вовремя он это сделал, — сказал Шарп.

Харпер пошел к двери башни, на которой все еще были видны вмятины, оставленные прикладом его семизарядного ружья. Огромный ирландец потрогал следы пальцем.

— Ублюдки внутри должны были знать, что мы пытаемся спастись в башне, сэр, — сказал он.

— По крайней мере один из этих ублюдков хотел видеть нас мертвыми, Пат. И если я когда-либо узнаю, кто это, тогда пусть Бог поможет ему, — сказал Шарп.

Он заметил, что никто не подумал поднять флаги на зубчатых стенах.

— Стрелок Купер! — крикнул Шарп.

— Сэр?

— Флаги!

***

Первым добрался до Сан Исирдо сильный отряд кавалеристов Королевского германского легиона, который обыскал долину, прежде чем подняться в форт. Их капитан сообщил о числе мертвецов, найденных на склонах гор, затем увидел намного большее число тел внутри форта.

— Mein Gott! Что случилось?

— Спросите полковника лорда Кили, — сказал Шарп и большим пальцем ткнул в сторону Кили, который был виден на башне у ворот. Другие офицеры Real Compania Irlandesa руководили командами, собиравшими мертвых португальцев, в то время как отец Сарсфилд собрал под команду с дюжину солдат и их жен, которые заботились о раненных португальцах, хотя без хирурга лишь немногое они могли сделать — разве что перебинтовать и дать воды. Один за другим раненные умирали, некоторые выкрикивая что-то в бреду, но большинство отходили спокойно, в то время как священник держал их за руку, спрашивал их имена и давал им отпущение.

Следом за германцами прибыла группа штабных офицеров, главным образом британских, несколько португальцев и один испанец, генерал Вальверде. Их привел Хоган, и примерно с полчаса майор-ирландец расхаживал с выражением ужаса на лице, но когда он оставил других штабных офицеров, чтобы присоединиться к Шарпу, он усмехался слишком уж жизнерадостно.

— Трагедия, Ричард! — сказал Хоган счастливо.

Шарп был оскорблен жизнерадостностью друга.

— Это была кровавая, тяжелая ночь, сэр.

— Я уверен, я уверен, — сказал Хоган, пытаясь без особого успеха изобразить сочувствие. Майор не мог скрыть своего счастья. — Очень жаль caçadores Оливейры. Он был хорошим человеком, и это был прекрасный батальон.

— Я предупреждал его.

— Я уверен, что вы сделали это, Ричард, я уверен, что вы сделали. Но это всегда так на войне, не так ли? Погибают не те, кому следовало бы. Если бы только Real Compania Irlandesa понесла потери, Ричард, это было бы самое лучшее, что можно придумать. И все равно, все равно, это было здорово. Все прошло очень удачно.

— Для чего? — спросил Шарп в отчаянии. — Вы знаете, что случилось здесь вчера вечером, сэр? Мы были преданы. Какой-то ублюдок открыл ворота к Лупу.

— Конечно он сделал это, Ричард! — сказал Хоган успокаивающе. — Разве я не говорил все время, что им нельзя доверять? Real Compania Irlandesa здесь не для того, чтобы помочь нам, Ричард, но чтобы помочь французам. — Он указал на мертвецов. — Вы нуждаетесь в дальнейших доказательствах? Но, конечно, есть и светлая сторона. До сегодняшнего утра было невозможно приказать ублюдкам паковать вещички, потому что это оскорбит и Лондон, и испанский двор. Но теперь, разве вы не видите: мы можем благодарить испанского короля за неоценимую помощь его личной охраны, мы можем утверждать, что Real Compania Irlandesa способствовала отражению превосходящих сих французов на границе, и затем, с почестями даже, мы можем послать предателей-педерастов в Кадис и позволить им гнить там. — Хоган положительно ликовал. — Мы слезли с крючка, Ричард, французский заговор не сработал — и все из-за прошлой ночи. Французы сделали ошибку. Они должны были оставить вас в покое, но господин Луп явно не мог устоять перед приманкой. Это настолько умно, Ричард, что я жалею, что не я это спланировал. Но независимо от того, это означает наше «прощай» галантным союзникам и конец всем этим слухам об Ирландии.

— Мои люди не распространяли слухов, — возразил Шарп.

— Ваши люди? — поддразнил его Хоган. — Они не ваши люди, Ричард. Они — люди Кили, или, более вероятно, люди Бонапарта, но они не ваши.

— Они — хорошие солдаты, сэр, и они дрались хорошо.

Хоган только покачал головой, слыша гнев в голосе Шарпа, затем, придерживая друга за локоть, повел его вдоль восточных зубчатых стен.

— Позвольте мне попробовать объяснять кое-что вам, Ричард, — сказал Хоган. — Треть этой армии — ирландцы. Нет батальона, в котором среди рядовых не было бы полным-полно моих соотечественников, и большинство этих ирландцев — не поклонники короля Георга. А с какой стати им быть? Но они здесь, потому что дома нет никакой работы и никакой пищи, и потому что в армии, благослови ее Бог, у людей хватает здравого смысла относиться к ирландцам хорошо. Но просто представьте, Ричард, просто представьте, что мы обидим всех этих добрых парней из графства Корк и графства Оффали, и всех тех храбрецов из Иннискиллинга и Баллибофи, представьте, что мы обидим их так сильно, что они взбунтуются. Как долго эта армия устоит? Неделю? Два дня? Один час? Французы, Ричард, уже почти разделили армию на две части, и не думайте, что они не попробуют еще раз, потому что они попробуют. Только следующий слух будет более тонким, и единственный способ, которым я могу остановить тот следующий слух, — избавить армию от Real Compania Irlandesa, потому что, даже если вы правы и они не распространяли рассказы о насилии и резне, тогда кто-то близкий к ним это делал. Так что завтра утром, Ричард, вы отведете этих ублюдков вниз к штабу, где они сдадут хорошие новые мушкеты, которые вы так или иначе украли для них, и получат продовольствие в расчете на длительное путешествие. В действительности, Ричард, они будут под арестом, пока мы не сможем найти транспорт, который доставит их в Кадис, и ничего вы с этим не поделаете. Это приказ. — Хоган достал из сумки листок бумаги и протянул его стрелку. — И это не мой приказ, Ричард, это приказ пэра.

Шарп развернул бумагу. Он был огорчен тем, что считал несправедливостью. Капитан Донахью и его люди хотели драться с французами, но вместо этого их задвигают в дальний угол. Они должны возвращаются в штаб, где их разоружат как предателей. Шарп чувствовал искушение скомкать предписание Веллингтона, но заставил себя сдержаться.

— Если вы хотите избавиться от нарушителей спокойствия, — сказал он вместо этого, — тогда начните с Кили и его проклятой шлюхи, начните с…

— Не учите меня как делать мою работу, — едко оборвал его Хоган. — Я не могу действовать против Кили и его шлюхи, потому что они не состоят в британской армии. Вальверде мог бы избавиться от них, но он не будет, таким образом, самое простое и благоразумное решение — избавиться от всего проклятого клубка проблем разом. И завтра утром, Ричард, вы сделаете именно это.

Шарп глубоко вздохнул, чтобы обуздать гнев.

— Почему завтра? — спросил он, когда он успокоился настолько, чтобы заговорить снова. — Почему не теперь?

— Потому что вам потребуется весь оставшийся день, чтобы похоронить мертвецов.

— А почему приказывают, чтобы это делал я? — спросил Шарп недовольно. — Почему не Рансимен или Кили?

— Потому что эти два господина, — ответил Хоган, — вернутся вместе со мной, чтобы дать показания. Собирается следственная комиссия, и я должен быть абсолютно уверен, что суд обнаружит в точности то, что я хочу, чтобы он обнаружил.

— Какого черта нужна следственна комиссия? — спросил Шарп неприязненно. — Мы и так знаем, что случилось. Мы были разбиты.

Хоган вздохнул.

— Мы нуждаемся в следственной комиссии, Ричард, потому что отличный португальский батальон был порван в клочья, и португальскому правительству это не понравится. Хуже того: нашим противникам в испанской хунте это понравится. Они скажут, что события прошлой ночи доказывают, что иностранные войска нельзя доверять британскому командованию, а именно сейчас, Ричард, мы больше всего хотим, чтобы пэр стал Generalisimo Испании. Иначе мы не сможем победить. Так что самое главное, что мы должны сделать теперь, — это добиться того, чтобы это несчастье не лило воду на мельницу проклятому Вальверде, поэтому и назначают торжественно следственную комиссию и находят британского офицера, на которого может быть возложена вся вина. Мы нуждаемся, благослови Бог бедного ублюдка, в козле отпущения.

Шарп почувствовал как медленно, исподтишка подбирается к нему беда. Португальцы и испанцы хотели получить козла отпущения, и Ричард Шарп будет отличной жертвой — жертвой, которая будет связана по рукам и ногам рапортом, который Хоган представит сегодня днем в штабе.

— Я пытался объяснить Оливейре, что Луп собирается напасть, — сказал Шарп, — но он не верил мне…

— Ричард! Ричард! — прервал его Хоган страдальческим тоном. — Вы — не козел отпущения! Слава Богу, приятель, вы — всего лишь капитан, и то временно. Разве по бумагам вы не лейтенант? Вы думаете, что мы можем пойти к португальскому правительству и сказать, что мы позволили лейтенанту зеленых курток прикончить целый полкcaçadores? Боже милосердный, дружище, если мы собираемся принести жертву, тогда самое меньшее, чем мы можем пожертвовать — это большое, толстое животное с достаточным количеством жира на теле, чтобы огонь зашипел, когда мы бросим его в костер.

— Рансимен, — сказал Шарп.

Хоган хищно улыбнулся.

— Точно. Нашим Управляющим фургонами пожертвуют, чтобы сделать португальцев счастливыми и убедить испанцев, что Веллингтону можно доверить их драгоценных солдат. Я не могу пожертвовать Кили, хотя я хотел бы, потому что это расстроит испанцев, и я не могу пожертвовать вами, потому что у вас слишком низкое звание, кроме того, вы понадобитесь мне в другой раз, когда у меня будет очередное дурацкое поручение, но полковник Клод Рансимен родился именно для такого момента, Ричард. Это — гордая и единственная цель жизни Рансимена: пожертвовать честью, званием и репутацией, чтобы сделать Лиссабон и Кадис счастливыми. — Хоган сделал паузу, размышляя. — Возможно, мы даже расстреляем его. Исключительноpourencourager les autres.^[6]

Шарп подумал, что, очевидно, предполагается, что он понял французскую фразу, но она ничего не означала для него, и он был слишком подавлен, чтобы попросить перевод. Ему также было отчаянно жалко Рансимена.

— Независимо от того, что вы сделаете, сэр, — сказал Шарп, — не расстреливайте его. Это была не его ошибка. А моя.

— Если чья-то, — сказал Хоган резко, — так это была ответственность Оливейры. Он был хорошим человеком, но он должен был слушать вас, хотя я не осмелюсь обвинить Оливейру. Португальцам он нужен как герой, так же как испанцам — Кили. Так что в жертву принесем Рансимена. Это не правосудие, Ричард, это политика, и как всякая политика она противна, но правильно проведенная может творить чудеса. Я оставляю вас хоронить ваших мертвецов, а завтра утром вы докладываете в штабе о ваших разоруженных ирландцах. Мы найдем такое место, чтобы расквартировать их, где с ними не случится новых неприятностей, а вы, конечно, сможете тогда возвратиться к исполнению своих обязанностей.

Шарп снова почувствовал острую боль от несправедливости решения.

— Предположим, Рансимен захочет вызвать меня как свидетеля? — спросил он. — Я не буду лгать. Мне нравится этот человек.

— У вас извращенные вкусы. Рансимен не будет вызывать вас, никто не вызовет вас. Я позабочусь об этом. Эта следственная комиссия не устанавливает правду, Ричард, но снимает Веллингтона и меня со здоровенного крюка, который воткнули в наш общий зад. — Хоган усмехнулся, затем повернулся и пошел. — Я пришлю вам кирки и лопаты, чтобы похоронить мертвецов, — крикнул он на прощанье.

— Вы не могли послать нам то, в чем мы нуждались, не так ли? — крикнул Шарп вслед майору. — Но вы можете быстро найти проклятые лопаты!

— Я работаю волшебником, вот почему! Приезжайте и пообедайте со мной завтра!

***

Запах мертвечины уже царил в форте. Отвратительные стервятники парили над головами или громоздились на рушащихся крепостных валах. В форте уже было немного шанцевых инструментов, и Шарп приказал, чтобы Real Compania Irlandesa начала рыть длинную траншею для могилы. Он заставил своих собственных стрелков присоединиться к землекопам. Зеленые куртки ворчали, что такое занятие ниже достоинства таких элитные войск, как они, но Шарп настоял.

— Мы делаем это, потому что они делают это, — сказал он своим недовольным людям, указывая большим пальцем на ирландских гвардейцев. Шарп даже взялся руководить непосредственно: разделся до пояса и бил киркой так, словно это было орудие мести. Он раз за разом вгонял острие в твердую, скалистую почву, выворачивал комок и бил снова, пока пот не прошиб его.

— Шарп? — Грустный полковник Рансимен, сидя на своей большой лошади, всматривался вниз в потного, обнаженного до пояса стрелка. — Это действительно ты, Шарп?

Шарп выпрямился и откинул волосы с глаз.

— Да, генерал. Это я.

— Тебя пороли? — Рансимен смотрел ошеломленно на глубокие шрамы на спине Шарпа.

— В Индии, генерал — за то, чего я не делал.

— Ты не должен копать! Это ниже достоинства офицера — рыть землю, Шарп. Ты должен учиться вести себя как офицер.

Шарп вытер пот со лба.

— Мне нравится копать, генерал. Это — честная работа. Мне всегда хотелось, чтобы у меня была ферма. Совсем маленькая, и чтобы самому работать от рассвета до заката. Вы здесь, чтобы попрощаться?

Рансимен кивнул.

— Ты знаешь, что собирают следственную комиссию?

— Я слышал, сэр.

— Они нуждаются в ком-то, чтобы обвинить, я предполагаю, — сказал Рансимен. — Генерал Вальверде говорит, что кого-то следует повесить за все это. — Рансимен дернул поводья, потом повернулся в седле и уставился на испанского генерала, который шагах в ста от них беседовал с лордом Кили. Кили, похоже, в чем-то убеждал генерала, нелепо жестикулируя и время от времени указывая на Шарпа. — Ты не думаешь, что они повесят меня, Шарп? — спросил Рансимен. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Они не будут вешать вас, генерал, — сказал Шарп.

— Но это будет означать позор все равно, — сказал Рансимен так, словно был убит горем.

— Так сопротивляйтесь, — сказал Шарп.

— Как?

— Скажите им, что вы приказали, чтобы я предупредил Оливейру. Что я и сделал.

Рансимен нахмурился.

— Но я не приказывал, чтобы ты сделал это, Шарп.

— Да? А откуда им знать, сэр?

— Я не могу солгать! — сказал Рансимен, потрясенный до глубины души.

— Ваша честь под угрозой, сэр, и найдется много ублюдков, которые оболгут вас.

— Я не буду врать, — настаивал Рансимен.

— Тогда используйте правду, ради Бога, сэр. Скажите им, как вы должны были пускаться на хитрости, чтобы добыть исправные мушкеты, и если бы не те мушкеты, никто не выжил бы вчера ночью! Изображайте героя, сэр, пусть ублюдки попляшут!

Рансимен медленно покачал головой.

— Я не герой, Шарп. Я хотел бы думать, что я смог сделать что-то полезное для армии, как мой дорогой отец сделал для церкви, но я не уверен, что я нашел свое настоящее призвание. Но я не могу притворяться тем, кем я не являюсь. — Он снял треуголку, чтобы вытереть пот. — Я просто приехал, чтобы сказать тебе до свидания.

— Удачи, сэр.

Рансимен улыбнулся с сожалением.

— Я никогда не был удачлив, Шарп, никогда. Кроме как с моими родителями. Мне повезло с моими дорогими родителями и я был благословлен здоровым аппетитом. Но в остальном… — Он пожал плечами, как если бы вопрос не имел ответа, снова надел шляпу и затем, в отчаянии махнув рукой, поехал вслед за Хоганом. Два запряженных волами фургона прибыли в форт с лопатами и кирками, и как только инструменты были разгружены, отец Сарсфилд реквизировал транспорт, чтобы отвезти раненных в госпиталь.

Хоган помахал на прощанье Шарпу и повел фургоны из форта. Выжившие caçadores сопровождали его, маршируя под своими знаменами. Лорд Кили ничего не сказал своим людям и молча поехал на юг. Хуанита, которая все утро не выходила из башни, ехала рядом с ним, ее собаки бежали позади. Генерал Вальверде коснулся шляпы, приветствуя Хуаниту, затем натянул поводья и погнал коня через двор, покрытый почерневшей от огня травой, туда, где Шарп рыл могилу.

— Капитан Шарп? — сказал он.

— Генерал? — Шарпу пришлось прикрыть ладонью глаза, чтобы разглядеть против света высокого, худого человека одетого в желтую форму на высоком коне.

— Что было причиной нападения генерала Лупа вчера вечером?

— Вы должны спросить его, генерал, — сказал Шарп.

Вальверде улыбнулся.

— Возможно, я спрошу. Теперь вернемся к вашему рытью, капитан. Или надо говорить «лейтенант»? — Вальверде ждал ответа, но так и не дождался; в конце концов он повернул коня и, пришпорив его, погнал назад.

— И что все это значит? — спросил Харпер.

— Бог его знает, — сказал Шарп, наблюдая изящный галоп испанца, догоняющего фургоны и других всадников. Однако на самом деле он знал — знал, что это означает неприятности. Он выругался, затем поднял кирку с земли и ударил. Искры полетели от кусков кремня, когда острие кирки врезалось в камень. Шарп отпустил рукоять. — Но я скажу тебе, что я действительно знаю, Пат. Всем стало хуже после вчерашнего проигранного боя — всем, кроме проклятого Лупа, и Луп все еще там, и это не дает мне покоя.

— И что вы можете поделать с этим, сэр?

— Сейчас, Пат, ничего. Я даже не знаю, где найти ублюдка.

***

А потом пришел El Castrador.

— El Lobo находится в Сан-Кристобале, señor, — сказал El Castrador. Партизан пришел с пятью товарищами, чтобы забрать мушкеты, которые Шарп обещал ему. Испанец утверждал, что ему нужно сто мушкетов, хотя Шарп сомневался, была ли у этого человека даже дюжина последователей: несомненно, все лишние ружья будут проданы за хорошие деньги. Шарп дал El Castrador'у тридцать мушкетов из тех, которые он спрятал в комнате Рансимена.

— Я не могу выделить больше, — сказал он El Castrador'у, который пожал плечами с видом человека, привыкшего к разочарованиям.

El Castrador бродил среди португальских мертвецов, ища поживы. Он поднял рожок для пороха, перевернул его и увидел, что он продырявлен пулей. Он, однако, свернул металлический наконечник рожка и запихнул в просторный карман запачканного кровью передника.

— El Lobo находится в Сан-Кристобале, — сказал он.

— Откуда вы знаете? — спросил Шарп.

— Я — El Castrador! — сказал здоровяк хвастливо, затем присел на корточки около обгоревшего трупа. Он раскрыл челюсти мертвеца своими крепкими пальцами.

— Правду ли говорят, señor, что можно продать зубы мертвеца?

— В Лондоне — да.

— За золото?

— Они платят золотом, да. Или серебром, — сказал Шарп. Зубы мертвецов превращались в зубные протезы для богатых клиентов, которые хотели кое-что получше, чем искусственные зубы, сделанные из слоновой кости.

El Castrador оттянул губы трупа, чтобы обнажить великолепные резцы.

— Если я выдеру зубы, señor, вы купите их у меня? Вы можете послать их в Лондон и продать с прибылью. Вы и я, а? Мы можем заняться коммерцией.

— Я слишком занят, чтобы заниматься коммерцией, — сказал Шарп, скрывая отвращение. — Кроме того, мы берем зубы только у французов.

— А французы берут зубы британцев, чтобы продать в Париже, да? Стало быть, французы едят вашими зубами, а вы едите ихними, и никто не ест собственными. — El Castrador засмеялся и выпрямился. — Возможно, в Мадриде купят зубы, — сказал он задумчиво.

— Где находится Сан-Кристобаль? — сменил Шарп тему.

— За холмами, — сказал El Castrador неопределенно.

— Покажите мне. — Шарп повел здоровяка к восточным крепостным валам. — Покажите мне, — повторил он, когда они поднялись на горжу.

El Castrador указал на тропинку, которая вилась меж холмов на том краю долины, ту самую тропинку, по которой Хуанита де Элиа убегала от преследующих ее драгун.

— Вы пройдете по этой тропе пять миль, — сказал El Castrador, — и придете в Сан-Кристобаль. Это небольшая деревня и притом — единственная, до которой вы можете добраться этой тропой.

— А откуда вы знаете, что Луп там? — спросил Шарп.

— Потому что мой кузен видел, как он прибыл туда этим утром. Мой кузен сказал, что с ним были раненые.

Шарп пристально глядел в восточном направлении. Пять миль. Скажем, два часа, если будет светить луна, или шесть часов — если придется идти в кромешной тьме.

— Что ваш кузен делал там? — спросил он.

— Он когда-то жил в деревне, señor. Ходит, чтобы посмотреть на нее время от времени.

Жалко, подумал Шарп, что никто не наблюдал за Лупом прошлым вечером.

— Расскажите мне о Сан-Кристобале, — сказал он.

Это просто деревня, рассказал испанец, высоко в горах. Небольшая деревня, но богатая — с прекрасной церковью, площадью и множеством солидных каменных домов. Место когда-то было известно тем, что там выращивали быков для корриды и продавали в маленькие пограничные города.

— Но не теперь, — сказал El Castrador. — Французы зажарили последних быков.

— Это действительно горная деревня? — спросил Шарп.

El Castrador покачал головой.

— Она расположена в долине, вроде этой, — кивнул он в сторону восточной долины, — но не такой глубокой. Там не растет ни одного дерева, señor, и человек не может подойти к Сан-Кристобалю, чтобы его не заметили. И El Lobo построил стены во всех промежутках между зданиями, и он держит часовых на колокольне церкви. Вы не сможете подойти близко! — предупредил El Castrador взволнованно. — Вы собираетесь идти туда?

Шарп не отвечал в течение долгого времени. Конечно, он собирался идти туда, но с какой целью? У Лупа целая бригада, в то время как у Шарпа — половина роты.

— Как близко я могу подобраться, не будучи замеченным? — спросил он.

El Castrador пожал плечами.

— На полмили… Но есть один узкий проход, долина, через которую проходит дорога. Я часто думал, что там мы могли бы заманить Лупа. Он обычно посылал дозор в долину, прежде чем он идти через нее, но не теперь. Теперь он слишком уверен.

Значит, подойти к узкому проходу, подумал Шарп, и наблюдать. Только наблюдать. Ничего больше. Никакого нападения, никакой засады, никакого неповиновения, никакого героизма — только разведка. И в конце концов, сказал он себе, в приказе Веллингтона вести Real Compania Irlandesa к штабу сухопутных войск в Вилар Формозо не указан точный маршрут, которым он должен следовать. Ничто определенно не запрещает Шарпу отправиться длинным, окольным путем через Сан-Кристобаль, но он знал, что даже думать о таком маршруте было против правил. По всем правилам полагалось забыть Лупа, но это было ему не по нраву: потерпеть поражение и сидеть смирно, примирившись с поражением.

— У Лупа есть артиллерия в Сан-Кристобале? — спросил он партизана.

— Нет, señor.

Шарп задавался вопросом, не позаботился ли Луп о том, чтобы эти сведения дошли до него. Не заманивает ли Луп Шарпа в ловушку?

— Вы пойдете с нами, señor? — спросил он El Castrador'а, подозревая, что партизан ни за что не согласится, если это Луп снабдил его сведениями о местонахождении бригады.

— Чтобы наблюдать за Лупом, — спросил в свою очередь испанец осторожно, — или драться с ним?

— Наблюдать за ним, — сказал Шарп, зная это, не совсем честный ответ.

Испанец кивнул.

— У вас недостаточно людей, чтобы драться с ним, — добавил он, чтобы объяснить свой осторожный вопрос.

В глубине души Шарп был согласен. У него не было достаточного количества солдат — если только он не обманет Лупа, не заманит его в засаду в узком проходе. Одна винтовочная пуля, попавшая точно в цель, убьет человека так же, как атака целого батальона, и когда Шарп думал об изуродованном теле замученного Оливейры, он считал, что Луп заслужил эту пулю. Так что, возможно, сегодня вечером Шарп может привести своих стрелков к Сан-Кристобалю и молиться насчет своей личной мести в узком проходе на рассвете.

— Я приветствовал бы вашу помощь, — сказал Шарп El Castrador'у, льстя партизану.

— Через неделю, señor, — сказал El Castrador, — я могу собрать подходящий отряд.

— Мы идем сегодня вечером, — сказал Шарп.

— Сегодня вечером? — Испанец был потрясен.

— Я видел бой быков однажды, — сказал Шарп. — И матадор нанес быку смертельный удар: в шею и вниз, в плечо, и пораженный бык упал на колени. Матадор вытащил шпагу и отвернулся, воздев руки, торжествуя. Вы можете предположить, что случилось потом…

El Castrador кивнул.

— Бык поднялся?

— И воткнул рог в спину матадора, — подтвердил Шарп. — Допустим, я — бык, señor, и я готов признать, что я тяжело ранен, Луп стоит ко мне спиной. Поэтому сегодня вечером, когда он думает, что мы слишком слабы, чтобы наступать, мы совершим марш.

— Но только наблюдать за ним, — сказал партизан осторожно. Он терпел поражения от Лупа слишком часто, чтобы рисковать с ним драться.

— Чтобы наблюдать, — солгал Шарп, — только наблюдать.

***

Он был правдивее с Харпером. Он привел своего друга на вершину башни у ворот, откуда два стрелка смотрели через восточную долину в сторону туманной дали, где пряталась деревня Сан-Кристобаль.

— Честно говоря, не знаю, почему я иду, — признался Шарп. — И у нас нет никакого приказа туда идти, и я не уверен, что у нас что-нибудь получится, когда мы доберемся туда. Но есть причина, чтобы идти. — Он сделал паузу, внезапно почувствовав себя неуклюжим. Шарп обнаружил, как трудно ясно сформулировать свои мысли, возможно потому что это означает выставить напоказ свою уязвимость, и немногие солдаты способны сделать это; он хотел сказать, что солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, а последнее сражение Шарпа было катастрофой, которая оставила Сан Исирдо в дыму и крови. И в армии найдется много придирчивых дураков, которые обрадуются, что выскочка из рядовых наконец получил по заслугам, а значит, Шарп должен нанести ответный удар по Лупу, иначе он потеряет репутацию удачливого солдата и победителя.

— Вы должны разбить Лупа? — нарушил его молчание Харпер.

— У меня не хватит людей, чтобы сделать это, — сказал Шарп. — Стрелки пойдут за мной, но я не могу приказать людям Донахью идти в Сан-Кристобаль. Вся эта затея, вероятно, — пустая трата времени, Пат, но есть шанс, полшанса, что я могу увидеть одноглазого ублюдка через прицел своей винтовки.

— Вы удивитесь, — сказал Харпер, — как много ребят из Real Compania Irlandesa хотят идти с нами. Я не знаю об офицерах, но старший сержанта Нунан пойдет, и этот парень Рурк, и есть дикий педераст по имени Леон О'Рейли, который ничего так не хочет, как убить побольше жаб, и там еще много похожих на них. Им надо кое-что вам доказать, видите ли: что они не все такие же желтые, как Кили.

Шарп улыбнулся, затем пожал плечами.

— Это, вероятно, — пустая трата времени, Пат, — повторил он.

— Так что вы собираетесь делать сегодня вечером?

— Ничего, — сказал Шарп. — Совсем ничего.

И все же он знал, что, если он идет навстречу новому поражению, он готов рискнуть всем, чего добился, но он также знал, что не пойти, считая перспективу мести безнадежной, означает признать победу Лупа окончательной, а Шарп был слишком горд, чтобы признать это. Вероятно, он ничего не добьется, отправившись к Сан-Кристобалю, но идти он должен.

***

Они вышли после наступления темноты. Донахью настаивал на том, чтобы идти, и пятьдесят из его людей пошли тоже. Желающих было больше, но Шарп хотел, чтобы большинство Real Compania Irlandesa остались и охраняли семьи и багаж. Все люди и все имущество, оставшееся в форте Сан Исирдо, были на всякий случай перемещены в башню: Луп и в самом деле мог вернуться, чтобы завершить работу предыдущей ночи.

— Что было бы для меня чертовски удачно, — сказал Шарп. — Я совершаю марш, чтобы застрелить его, а он — чтобы кастрировать меня. — Его стрелки шли дозором впереди на случай, если французы надумают вернуться в Сан Исирдо.

— Что мы сделаем, если встретим их? — спросил Донахью.

— Спрячемся, — сказал Шарп. — Семьдесят человек не могут разбить тысячу — не под открытым небом. — Засада могла бы сработать этой ночью, но не перестрелка на открытом пространстве, залитом лунным светом, против подавляющих сил противника. — К тому же я ненавижу ночной бой, — продолжал Шарп. — Меня захватили в чертовой ночной драке в Индии. Мы тыкались из стороны в сторону в кромешной тьме, где никто не понимал, что он делает и зачем, за исключением индусов, которые все знали достаточно хорошо. Они нацеливали на нас ракеты. От них было немного толку как от оружия, но ночью их огонь ослепил нас, и следующее, что я увидел, были двадцать здоровенных педерастов, наставивших на меня штыки.

— Где это было? — спросил Донахью.

— В Серингапатаме.

— Что вы забыли в Индии? — спросил Донахью с очевидным неодобрением.

— То же самое, что и здесь, — ответил Шарп кратко. — Убивал врагов короля.

El Castrador хотел знать, о чем они говорили, и Донахью ему перевел. Партизан был недоволен, потому что Шарп запретил кому бы то ни было ехать верхом, и лошадь El Castrador'а, как и лошадей испанско-ирландских офицеров, вели в тылу колонны. Шарп настоял на этой предосторожности, потому что люди на лошадях были склонны ехать в стороне от марширующей пехоты, и вид верхового на гребне холма мог насторожить французский патруль. Шарп так же настоял, чтобы солдаты не шли с заряженными мушкетами, во избежание случайного выстрела, который будет далеко слышен в эту почти безветренная ночь.

Марш не был труден. Первый час был самым худшим, потому что они должны были подняться на крутой холм напротив Сан Исирдо, но дальше по гребню шла практически ровная дорога. Это была дорога гуртовщиков, травянистая и широкая, по которой легко было шагать в прохладном вечернем воздухе. Дорога вилась между скалистыми обнажениями, где, возможно, скрывались пикеты врага. Обычно Шарп посылал разведку в такие опасные места, но этой ночью он гнал свои дозоры только вперед. Он был в опасном и фаталистическом настроении. Возможно, думал он, этот безумный марш был следствием поражения, своего рода реакцией на пережитое потрясение, которая заставляет человека мчаться наугад, — а эта безумная экспедиция под луной была, несомненно, затеяна наугад, потому что в глубине души Шарп был уверен, что не законченное между ним и Лупом дело почти наверняка останется незаконченным. Было бы глупо рассчитывать, что после ночного марша к укрепленной деревне, без предварительной разведки, удастся устроить засаду. В результате его слабое войско понаблюдает деревню издалека, Шарп придет к выводу, что ничего не удастся сделать ни у ее стен, ни в узком дефиле неподалеку, и на рассвете гвардейцы и стрелки вернутся назад в Сан Исирдо с натертыми ногами, потратив впустую ночь.

Вскоре после полуночи колонна достигла низкого горного хребта, с которого вида была долина Сан-Кристобаля. Шарп оставил людей отдыхать у гребня, а сам поднялся на вершину с El Castrador'ом, Донахью и Харпером. Вчетвером они лежали среди скал и наблюдали.

Серые камни деревни были выбелены лунным светом, запутанная сеть каменных стен, отгораживающих окрестные поля, отбрасывала причудливые тени. Выкрашенная известью колокольня церкви, казалось, сияла, — такой ясной была ночь и так ярок полумесяц, висевший над мерцающими холмами. Шарп направил подзорную трубу на колокольню, и хотя он мог явно видеть неряшливое гнездо аиста на крыше и отблеск лунного света на колоколе, выглядывающем в открытую арку, часовых он там не видел. Но они не обязательно должны были быть видны: любой человек, стоящий на часах в долгую холодную ночь в таком высоком, продуваемом месте, вероятно, постарается найти себе убежище где-нибудь в углу.

Сан-Кристобаль, похоже, был вполне благополучной деревней до того, как явидлась бригада Лупа, выселила жителей и разрушила их средства к существованию. Крепкие загоны в полях были построены, чтобы держать боевых быков, и те быки заплатили и за церковь, и за дома, которые еще хранили следы прежнего богатства. В Фуэнтес-де-Оньоро, крошечной деревушке, где он встретился в первый раз с El Castrador'ом, дома по большей части были низкими и почти все без окон, но некоторые дома Сан-Кристобаля были двухэтажными, и почти во всех стенах, что выходили в эту сторону, были окна, и даже один маленький балкон. Шарп предполагал, что из половины тех окон смотрят часовые.

Он направил трубу вдоль линии дороги и отметил, что в том месте, где дорога превращается в главную улицу деревни, между двумя зданиями выстроена каменная стена. В стене был промежуток, но Шарп мог различить лишь намек на тень второй стены сзади первой. Он сделал зигзагообразное движение рукой, глядя на El Castrador'а.

— Ворота, señor?

— Si. Три стены! — El Castrador сделал широкий зигзагообразный жест, чтобы показать, насколько сложным, подобным лабиринту, был вход был. Такой лабиринт затруднит продвижение нападающего, в то время как бойцы Лупа будут поливать его огнем мушкетов из верхних окон.

— Как они заводят своих лошадей внутрь? — спросил Донахью на испанском языке.

— Вокруг дальней стороны, — ответил El Castrador. — Там есть ворота. Очень крепкие. И есть узкий проход, señor, с дальней стороны деревни. Где дорога проходит сквозь холмы, понимаете? Мы должны пойти туда?

— Боже упаси, нет, — сказал Шарп. Его надежда на узкий проход El Castrador'а исчезла моментально, как только он увидел, где это. Ущелье могло бы быть прекрасным местом для внезапной атаки, но это было слишком далеко, и Шарп знал, что у него не будет никакого шанса добраться туда до рассвета. Конец его надеждам на засаду.

Он опять направил подзорную трубу на деревню — как раз вовремя, чтобы увидеть какое-то движение. Он напрягся, но потом увидел, что это просто струя дыма, вырвавшегося из дымохода где-то в деревне. Дым шел там все время, но кто-то, должно быть, подбросил дров в огонь или попытался раздуть в очаге тлеющие уголья парой мехов и таким образом вызвал внезапный столб дыма.

— Они все лежат в кроватях, — сказал Донахью. — Живые и здоровые.

Шарп направил трубу поверх деревенских крыш.

— Никакого флага, — сказал он наконец. — Он обычно вывешивает флаг? — спросил он El Castrador'а.

Большой человек пожал плечами.

— Иногда да, иногда нет. — Он явно не знал ответа.

Шарп сложил трубу.

— Поставьте дюжину солдат в караул, Донахью, — приказал он, — а остальных пока что отправьте спать. Пат! Отправь Латимера и несколько парней к тому холмику. — Он указал на скалистую высоту, которая представляла хороший обзор окружающей местности. — А ты и остальные стрелки пойдете со мной.

Харпер сделал паузу, как если бы он хотел уточнить детали того, что они собираются делать, затем решил, что слепое повиновение будет самым правильным и скользнул вниз с вершины. Донахью нахмурился.

— Я не могу идти с вами?

— Кто-то должен принять командование, если я погибну, — сказал Шарп. — Так что выставьте караул, оставайтесь здесь до трех часов утра, и если вы не получите известий от меня к тому времени, возвращайтесь домой.

— И что вы планируете делать там? — спросил Донахью, кивая в сторону деревни.

— Что-то там неправильно, — сказал Шарп. — Я не могу объяснить это, но мне это кажется неправильным. Так что я просто собираюсь посмотреть. Ничего больше, Донахью, только взгляну.

Капитан Донахью был все же недоволен, что его не включили в группу Шарпа, но не решался противоречить его планам. Шарп, в конце концов, был опытным солдатом, а у Донахью был боевой опыт только одной ночи.

— Что я скажу британцам, если вы погибнете? — спросил он Шарпа ворчливо.

— Чтобы сняли с меня ботинки, прежде чем похоронят меня, — сказал Шарп. — Я не хочу натирать мозоли целую вечность. — Он обернулся и увидел, что Харпер ведет группу стрелков вверх по склону.

— Готовы, Пат?

— Да, сэр.

— Вы останетесь здесь, — сказал Шарп El Castrador'у— не тоном приказа, но и не спрашивая его.

— Я буду ждать здесь, señor. — Судя по голосу, у партизана не было никакого желания забираться прямо в логовище волка.

Шарп повел своих людей на юг позади гребня — туда, где изломанная линия скал отбрасывала достаточно густую тень, где они были в безопасности. Они двигались быстро, несмотря на необходимость карабкаться вверх, потому что тени каменных стен проложили целые полосы невидимости, которые вели к деревне. На полпути через долину Шарп остановился и внимательно осмотрел деревню через подзорную трубу. Отсюда он мог видеть, что все нижние окна домов заделаны камнями, а недоступные верхние окна оставлены свободными для наблюдения. Он также увидел фундаменты домов, снесенных вне ограждения, чтобы атакующие не могли укрыться поблизости от Сан-Кристобаля. Луп так же позаботился о том, чтобы разрушить все каменные ограды на дистанции выстрела из мушкета. Шарп мог пройти еще шестьдесят или семьдесят шагов, но после этого он и его люди будут видны столь же отчетливо, как навозные мясные мухи на побеленной стене.

— Педераст не оставил нам ни шанса, — сказал Харпер.

— Ты станешь упрекать его в этом? — спросил Шарп. — Я возвел бы десяток стен, чтобы не дать El Castrador'у добраться до меня со своим инструментом.

— И что мы сделаем? — спросил Харпер.

— Еще не знаю.

И Шарп действительно не знал. Он подобрался на расстояние выстрела из винтовки к цитадели врага, и при этом не ощущал и намека на страх. И никаких предчувствий. Возможно, думал он, Лупа здесь нет. Или, что куда хуже, с инстинктами Шарпа что-то не в порядке. Возможно, Луп — опытный кукловод, и он играет с Шарпом, заманивает его, внушает своей жертве гибельную веру в безопасность.

— Кто-то таместь, — сказал Харпер, прерывая раздумья Шарпа, — иначе не было бы никакого дыма.

— Самое умное, что мы можем сделать, — сказал Шарп, — убраться прочь отсюда и лечь спать.

— Самое умное, что мы можем сделать, — сказал Харпер, — бросить чертову армию и умереть в собственной постели.

— Но ведь мы не ради этого вступили в нее, не так ли?

— Говорите за себя, сэр. Я вступил в армию, чтобы получать нормальную жратву, — сказал Харпер. Он зарядил винтовку, потом — свою семистволку. — Быть убитым не входило в мои планы.

— А я завербовался, чтобы не болтаться на виселице, — сказал Шарп. Он тоже зарядил винтовку, затем пристально вгляделся в освещенные лунным светом стены. — Черт побери! Я подберусь ближе.

Это походило на детскую игру, когда игроки пытаются как можно ближе подобраться к водящему, оставаясь незамеченными, а деревня представилась ему замком из детских фантазий — страшным, но при этом спящим, и надо было подобраться к нему, используя всю свою хитрость, иначе он проснется и убьет тебя. Но велик ли риск быть убитым, спрашивал он себя? И не мог дать себе другого ответа на этот вопрос, кроме того, что он не затем так близко подобрался к убежищу самого злейшего врага, чтобы повернуться и позорно отступить.

— Наблюдайте за окнами, — сказал он своим людям, потом скользнул вдоль основания затененной стены, пока не добрался до места, где стены кончились, и лишь несколько упавших камней показывали, где они прежде стояли.

Но по крайней мере эти разбросанные камни создавали запутанный лабиринт теней. Шарп глядел на этот лабиринт, задаваясь вопросом, были ли тени достаточно глубоки, чтобы скрыть человека, затем посмотрел в сторону деревни. Никакого движения, только дым из печи, сдуваемый легким ночным ветерком.

— Вернитесь, сэр! — прошептал Харпер.

Но вместо этого Шарп вздохнул, лег и пополз прямо в лунный свет. Он скользил как змея между скалами, настолько медленно, что, как он полагал, никакой наблюдатель не мог обнаружить его движения среди путаницы теней. Ремень и прорехи в его мундире цеплялись за камни, но каждый раз он освобождался и проползал несколько футов вперед, прежде чем застыть и прислушаться. Он ждал, что раздастся знакомый звук взводимого курка мушкета: резкий двойной щелчок, который будет предвещать убийственный выстрел. Но не услышал ничего, кроме мягкого шелеста ветра. Даже собаки не лаяли.

Он подползал все ближе и ближе, и в конце концов и разбросанные камни кончились, и впереди было только залитое лунным светом открытое пространство между ним и высокой стеной ближнего дома. Он вглядывался в окна, но ничего не видел. И не чуял ничего, кроме запаха лошадиного навоза. Не пахло табаком, не доносилась вонь от натертых седлами лошадиных спин и нестиранных солдатских мундиров. Только слабый аромат печного дыма примешивался к навозному духу, а больше никаких следов присутствия в деревне людей. Две летучие мыши пролетели мимо стены, их черные крылья мерцали на фоне белой извести. Подобравшись так близко к деревне, Шарп уже видел признаки разрухи. Побелка всюду облезла, черепица осыпалась с крыш, оконные рамы были пущены на дрова. Французы выселили жителей из Сан-Кристобаля и превратили его в деревню призраков. Сердце Шарпа тяжело билось, отдаваясь эхом в ушах, покуда он ждал хоть какого-то намека на то, что ждет его за этими чистыми немыми стенами. Он взвел курок винтовки и щелчки показались противоестественно громкими среди ночи, но не вызвали никакого отклика в деревне.

— К черту все это! — Он не должен был говорить громко, но сказал, а после того, как он заговорил, он встал.

Он почти чувствовал, как Харпер тревожно вздохнул в нескольких шагах позади него. Шарп стоял и ждал, и никто не заговорил, никто не крикнул, никто не отдавал приказов, и никто не стрелял. Он чувствовал себя в пустоте между жизнью и смертью, словно весь огромные земной шар стал хрупким, как стеклянный шарик, который может разбиться от единственного громкого звука.

Он шел к деревне, которая была в двадцати шагах от него. Самыми громкими звуками в ночи были шарканье его ботинок в траве и дыхание у него в горле. Он протянул руку и коснулся холодной каменной стены — и никто не стрелял, никто не окликнул его, и так Шарп прошел вдоль окраины деревни, мимо замурованных окон и забаррикадированных улиц, пока он не добрался наконец до подобного лабиринту входа.

Он остановился в пяти шагах от внешней стены. Облизал сухие губы и уставился на темный промежуток. За ним наблюдают? Луп, как волшебник в башне, заманивает его? Французы затаили дыхание и едва верят в свою удачу: жертва сама неторопливо пришла к ним? Ночь сейчас взорвется ужасным грохотом? Заполнится ружейным огнем, резней, поражением и болью? Эта мысль чуть не заставила Шарпа бежать прочь от деревни, но гордость не давала ему отступить, и гордость была достаточно сильна, чтобы заставить его сделать еще один шаг к зигзагообразному проходу.

Шаг, другой — и внезапно он оказался уже в проходе, и не видел никакого движения. Ни единого вздоха. Перед ним была вторая стена с приглашающим просветом слева от Шарпа. Он прошел в промежуток между стенами, укрытый теперь от лунного света и от взглядов своих стрелков. Он был в лабиринте, в ловушке Лупа — и он двигался дальше, в узком проходе между стенами, держа палец на спусковом крючке винтовки.

Он зашел во второй просвет и увидел третью глухую стену впереди, и тогда он вступил в последний узкий проход, который привел к его к правому, последнему просвету в последней стене. Его подошвы скрипели на камнях, дыхание стремительно учащалось. Лунный свет царил за третьей стеной, но в лабиринте было темно и холодно. Его спина была прижата к средней стене, и от прикосновения к твердому камню ему было спокойнее. Он двинулся в сторону, пытаясь не обращать внимания на учащенный стук сердца, глубоко вздохнул, упал на одно колено и одновременно уклонился в сторону, так что он оказался на коленях в последнем проходе, ведущем в деревню Лупа, с винтовкой, нацеленной прямо сквозь мощеную камнем улицу в сторону силуэта церкви.

И перед ним не было ничего.

Никто не орал от восторга, никто не глумился над ним, никто не приказывал его захватить.

Шарп с облегчением выдохнул. Ночь была холодная, но пот стекал у него по лбу и ел глаза. Он вздрогнул и опустил дуло винтовки.

И тут раздался вой.

Глава 6

— Он безумен, Хоган, — сказал Веллингтон. — Совершенно безумен. Бредит. Его надо запереть в Бедламе, чтобы мы могли заплатить шестипенсовик и дразнить его. Были когда-нибудь в Бедламе?

— Однажды, милорд, только однажды. — Лошадь Хогана устала и была беспокойна, поскольку ирландец долго ехал и с трудом нашел генерала, и он был несколько смущен таким резким приветствием. Хоган и сам был в мрачном настроении человека, разбуженного слишком рано, однако ему так или иначе удалось ответить на шутливое приветствие Веллингтона в подобающем тоне. — Моя сестра хотела видеть сумасшедших, милорд, но насколько я помню, мы заплатили только по два пенса каждый.

— Они должны запереть Эрскина, — сказал Веллингтон мрачно, — и пускать народ за два пенса с головы рассматривать его. Однако даже Эрскин может справиться с таким делом, не так ли? Все, что от него требуется, это окружить город, а не штурмовать его. — Веллингтон осматривал мрачные укрепления, окружающие занятый французами город Алмейда. Время от времени пушка стреляла из города-крепости, и плоский, гулкий звук выстрела отзывался эхом в округе спустя несколько секунд после того, как ядро, прыгая по волнам росистой травы, безопасно исчезало в окрестных полях или лесах. Веллингтон, окруженный дюжиной адъютантов и вестовых и ярко освещенный длинными наклонными лучами только что вставшего солнца, представлял заманчивую цель для французских артиллеристов, но Его Светлость игнорировал их усилия. Вместо этого почти в насмешку над «меткой» стрельбой противника, он остановился на самом видном месте и рассматривал город, казавшийся совершенно плоским после того, как собор и замок на вершине холма Алмейда взлетели на воздух в результате взрыва запасов пороха. Тот взрыв вынудил британских и португальских обороняющихся сдать город-крепость французам, которые в свою очередь были теперь окружены британскими войсками под командой сэра Уильяма Эрскина. Войскам Эрскина было приказано удерживать гарнизон, а не захватить его, и действительно — ни одна из пушек Эрскина не была достаточно большой, чтобы нанести заметный ущерб массивным звездообразным укреплениям.

— Сколько негодяев находится там, Хоган? — спросил Веллингтон, игнорируя тот факт, что Хоган не стал бы скакать в такую даль спозаранку, если бы не имел каких-то важных новостей.

— Мы полагаем, что около тысячи пятисот человек, милорд.

— Боеприпасы?

— Много.

— А запасы продовольствия?

— Мои источники говорят: две недели на половинных порциях — что, вероятно, означает, что они могут протянуть месяц. Французы, кажется, способны питаться воздухом, милорд. Могу я предложить сменить место, пока артиллеристы не пристрелялись? Чтобы я мог отнять еще немного внимания Вашей Светлости?

Веллингтон не сдвинулся с места.

— Я отнимаю все внимание артиллеристов, — сказал генерал, демонстрируя свой тяжеловесный юмор, — как средство, стимулирующее их меткость. Чтобы они таким образом избавили меня от Эрскина. — Генерал Эрскин был постоянно пьян, наполовину слеп и, как полагали, совершенно безумен. — Или наконец Конная гвардия поможет мне, — сказал Веллингтон, ожидая, что Хоган понимает изменчивый ход его мысли. — Я написал им, Хоган, и пожаловался, когда мне прислали Эрскина, и знаете, что они написали в ответ? — Веллингтон рассказывал Хогану эту историю по крайней мере полдюжины раз за последние три месяца, но ирландец знал, как генерал наслаждается рассказом, и потворствовал в этом своему начальнику.

— Я боюсь, что их ответ на мгновение выскочил из головы, милорд.

— Они написали, Хоган, и я цитирую: «…без сомнения, он иногда немного безумен, но в его ясные периоды он — необыкновенно умный товарищ, хотя выглядит немного дико, когда устанет!» — Веллингтон засмеялся своим лошадиным смехом. — Так будет Массена пытаться освободить гарнизон?

Хоган понял по тону генерала, что Веллингтон знает ответ так же точно, как он сам, и ничего не сказал. Ответ так или иначе был очевиден и для Хогана, и для Веллингтона: маршал Массена не оставит одну тысячу пятьсот человек в Алмейде голодать до тех пор, пока им не придется сдаться, чтобы провести весь остаток войны в каком-нибудь унылом лагере для военнопленных в Дартмуре. Гарнизон в Алмейде был оставлен для особой цели, и Хоган, как и его начальник, подозревал, что цель эта близка к исполнению.

Клуб белого дыма обозначил место на крепостном валу, откуда выстрелило орудие. Ядро было видно Хогану как темная вертикальная линия, которая мерцала в небе, — верный признак, что выстрел направлен прямо на наблюдателя. Теперь все зависело от того, дал ли наводчик орудию нужный угол возвышения. Полповорота лишнего на подъемном винте пушки — и ядро не долетит, одним поворотом меньше — и ядро улетит дальше.

Ядро не долетело сто ярдов, затем перепрыгнуло через голову Веллингтона и улетело в дубовую рощу. С потревоженных ядром веток посыпались листья.

— Их пушки слишком холодные, Хоган, — сказал генерал. — Сплошные недолеты.

— Не такие уж большие, милорд, — сказал Хоган с чувством, — к тому же стволы прогреются быстро.

Веллингтон хихикнул.

— Цените свою жизнь, не так ли? Хорошо, уезжаем. — Его Светлость щелкнул языком, и лошадь покорно пошла вниз по склону мимо британской пушечной батареи, которая была скрыта от противника земляным валом, усиленным заполненными почвой корзинами. Многие из артиллеристов разделись до пояса, некоторые спали, и ни один, казалось, не заметил проезжающего командующего. Другой генерал, возможно, был бы раздражен равнодушием батарейцев, но быстрый глаз Веллингтона отметил хорошее состояние пушек, поэтому он просто кивнул командиру батареи прежде, чем махнуть своим адъютантам, державшимся в отдалении.

— Так какие у вас новости, Хоган?

— Слишком много новостей, милорд, и ни одной хорошей, — сказал Хоган. Он снял свою шляпу и обмахиваю ею лицо. — Маршал Бессьер присоединился к Массена, милорд. Привел с собой изрядно кавалерии и артиллерии, но никакой пехоты, как нам сообщают.

— Ваши партизаны? — спросил Веллингтон об источнике информации Хогана.

— Действительно, милорд. Они тайно сопровождают Бессьера. — Хоган вынул табакерку и заправил в нос понюшку, в то время как Веллингтон переваривал новости. Бессьер командовал французской армией в Северной Испании — армией, полностью поглощенной борьбой с партизанами, и сообщение о том, что Бессьер ввел войска, чтобы усилить маршала Массена означало, что французы готовятся к прорыву осады Алмейды.

Веллингтон молча проехал нескольких ярдов. Его маршрут привел его к пологому откосу с травянистым гребнем, с которого открывался новый вид на крепость противника. Он вынул подзорную трубу и долго, внимательно рассматривал низкие стены и разрушенные артиллерией крыши. Хоган представил, как артиллеристы разворачивают пушки, чтобы навести их на новую цель. Веллингтон что-то проворчал, затем сложил подзорную трубу.

— Значит, Массена идет, чтобы пополнить запасы этих мошенников, не так ли? И если он преуспеет, Хоган, то у них будут достаточно продовольствия, чтобы продержаться, пока не замерзнет ад, если мы не штурмуем сначала этот город, а штурм затянется до середины лета по крайней мере, и я не смогу штурмовать Алмейду и Сьюдад Родриго одновременно, значит Массена надо просто остановить… Это пойдет низко, я гарантирую. — Это последнее замечание касалось орудия, которое только что выстрелило со стен. Струя дыма ударила через траншею, и Хоган попытался разглядеть, куда летит снаряд. Пушечное ядро прилетело за секунду до звука выстрела. Ядро подпрыгнуло на склоне рядом с окружающей генерала группой и срикошетировал высоко над его головой, чтобы расколоться о ствол оливкового дерева. Веллингтон повернул коня.

— Но вы понимаете, что это будет означать, Хоган, если я попытаюсь остановить Массена перед Алмейдой?

— Коа, милорд.

— Точно. — Если британская и португальская армия начнут сражение с французами вблизи от Алмейды, тогда в тылу у них окажется глубокая, с быстрым течением река Коа, и если Массена преуспеет в том, чтобы обойти правый фланг Веллингтона, что он, конечно, попытается сделать, то армии останется одна дорога — только одна дорога, по которой она сможет отступить, если потерпит поражение. И эта единственная дорога ведет через высокий, узкий мост на Коа (не считая абсолютно непроходимого ущелья), и если побежденная армия со всеми ее пушками и багажом, и женщинами, и вьючными лошадьми, и раненными должна будет идти через тот узкий мост, начнется хаос. И в этот хаос врубится тяжелая кавалерия императора, всадники с острыми палашами, и таким образом прекрасная британская армия, которая выгнала французов из Португалии, умрет на границе Испании, и новый мост на Сене в Париже получит почетное «Мост Кастелло Бом» — в ознаменовании места, где Aндре Массена, маршал Франции, разбил армию лорда Веллингтона.

— Значит, мы должны будем разбить маршала Массена, не так ли? — сказал Веллингтон сам себе, затем обратился к Хогану: — Когда он приедет, Хоган?

— Скоро, милорд, очень скоро. Склады в Сьюдад Родриго не позволят им действовать иначе, — ответил Хоган. С прибытием людей Бессьера у французов теперь было слишком много ртов, чтобы питаться запасами баз снабжения Родриго Сьюдад, что означало, что они должны будут скоро выступить или голодать.

— И сколько теперь людей у Массена? — спросил Веллингтон.

— Он может выставить пятьдесят тысяч, милорд.

— А я не могу набрать и сорока тысяч против них, — сказал Веллингтон горько. — Однажды, Хоган, в Лондоне поймут наконец, что мы можем выиграть эту войну, и на самом деле пошлют нам достаточно солдат, среди которых не будет безумных, слепых или пьяниц, но до того времени?.. — Вопрос, на который не было ответа. — Больше нет тех проклятых поддельных газет?

Хоган не был удивлен внезапной сменой предмета. Газеты, описывающие вымышленные злодеяния в Ирландии, должны были взбунтовать ирландских солдат в британской армии. Трюк потерпел неудачу, но только на этот раз — и Хоган, и Веллингтон боялись, что следующая попытка может быть более успешной. И если эта попытка произойдет перед тем, как Массена пересечет границу, чтобы освободить Алмейду, это может погубить британцев.

— Ни одной, сэр, — сказал Хоган, — пока…

— Но вы переместили Real Compania Irlandesa дальше от границы?

— Они должны добраться до Вилар Формозо сегодня утром, милорд, — сказал Хоган.

Веллингтон поморщился.

— И тогда вы известите капитана Шарпа о ждущих его неприятностях? — Генерал не ждал ответа Хогана. — Он расстрелял этих двух военнопленных, Хоган?

— Я подозреваю, милорд, что да, — ответил Хоган неохотно.

Генерал Вальверде сообщил британскому штабу о расстреле людей Лупа, не в знак протеста против такого поступка, а скорее как доказательство, что набег Лупа на форт Сан Исирдо был вызван безответственностью капитана Шарпа. Вальверде поставил на лошадку высокой морали и громогласно заявлял, что испанские и португальские жизни нельзя доверять британскому командованию. Португальцев вряд ли чересчур взволнует утверждение Вальверде, но хунта в Кадисе будет рада любому оружию, которое они могут использовать против британских союзников. Вальверде уже представил унылый перечень других жалоб: как британские солдаты не выказывали почтения, когда Святые Причастия несли по улице, и как масоны среди британских офицеров оскорбляли католическую чувствительность, открыто нося свои регалии, но теперь у него было серьезное и опасное обвинение: что британцы будут драться до последней капли крови их союзников, и резня в Сан Исирдо была тому доказательством.

— Проклятый Шарп! — сказал Веллингтон.

Проклятый Вальверде, думал Хоган, но Великобритания нуждалась в испанской доброжелательности больше, чем в одном стрелке-простолюдине.

— Я не говорил с Шарпом, милорд, — сказал Хоган, — но я подозреваю, что он действительно убил тех двух солдат. Я слышал, что это была обычная вещь: мужчины Лупа изнасиловали деревенских женщин. — Хоган пожал плечами, как бы подразумевая, что такой ужас стал теперь банальностью.

— Это могла быть обычная вещь, — сказал Веллингтон едко, — которая едва ли оправдывает казнь военнопленных. У меня богатый опыт, Хоган: когда вы выдвигаете человека из рядовых, он обычно спивается — но не в случае мистера Шарпа. Нет, я продвигаю сержанта Шарпа, и он устраивает свою частную войну за моей спиной! Луп не напал бы на Сан Исирдо, чтобы разить Оливейру или Кили, Хоган, он сделал это, чтобы найти Шарпа, а значит в гибели caçadores виноват полностью Шарп!

— Мы не знаем этого, милорд.

— Но испанцы придут к такому выводу, Хоган, и будут кричать об этом направо и налево, так что нам будет трудно, Хоган, чертовски трудно обвинить Рансимена. Они скажут, что мы скрываем реального преступника и что мы играем с союзническими жизнями.

— Мы можем сказать, что утверждения против капитана Шарпа являются злонамеренными и ложными, милорд?

— Я думал, что он признал это? — парировал Веллингтон резко. — Разве он не хвастался Оливейре расстрелом этих двух бандитов?

— Полагаю, что так, милорд, — сказал Хоган. — Однако ни один из офицеров Оливейры не дожил до того, чтобы засвидетельствовать это признание.

— А кто может свидетельствовать?

Хоган пожал плечами.

— Кили и его шлюха, Рансимен и священник. — Хоган хотел, чтобы этот список не произвел впечатления, но потом покачал головой. — Боюсь, что слишком много свидетелей, милорд. Не считая самого Лупа. Вальверде может попытаться получить формальную жалобу от французов, и нам будет затруднительно проигнорировать такой документ.

— Таким образом, Шарпом нужно пожертвовать? — спросил Веллингтон.

— Боюсь, что так, милорд.

— Черт побери, Хоган! — воскликнул Веллингтон. — Что за чертовщина происходит между Шарпом и Лупом?

— Мне жаль, но я не знаю, милорд.

— Разве вы не должны знать? — спросил генерал сердито.

Хоган успокаивал свою усталую лошадь.

— Я не бездельничал, милорд, — сказал он с легкой обидой. — Я не знаю, как все это случилось между Шарпом и Лупом, но это как-то связано с их усилиями посеять разногласия в нашей армии. Есть новый человек, прибывший на юг из Парижа, человек по имени Дюко, который, кажется, умнее их обычных шпионов. Это он стоит за этой затеей с поддельными газетами. И я предполагаю, милорд, что еще больше таких газет в дороге, чтобы прибыть сюда как раз перед французским наступлением.

— Тогда остановите их! — потребовал Веллингтон.

— Я могу и я остановлю их, — сказал Хоган уверенно. — Мы знаем, что это шлюха Кили проносит их через границу, но наша задача — найти человека, который распространяет их в нашей армии, и этот человек — реальная опасность, милорд. Один из наших корреспондентов в Париже предупреждает нас, что у французов есть новый агент в Португалии, человек, от которого они ожидают больших дел. Я страстно хотел бы найти его прежде, чем он оправдает те ожидания. Я очень надеюсь, что шлюха приведет нас к нему.

— Вы уверены насчет женщины?

— Весьма уверен, — сказал Хоган твердо. Его источники в Мадриде были точными, но он предпочитал не называть их имен вслух. — Печально, что мы не знаем, кто этот новый человек в Португалии, но дайте мне время, милорд: малейшая небрежность со стороны шлюхи Кили — и мы найдем его.

Веллингтон что-то проворчал. Грохот в небе возвестил о полете французского пушечного ядра, но генерал даже не посмотрел, куда упадет ядро.

— Черт бы побрал всю эту суету, Хоган, и черт бы побрал Кили и его проклятых солдат, и черт бы побрал Шарпа! Рансимен готов к жертвоприношению?

— Он находится в Вилар Формозо, милорд.

Генерал кивнул.

— Тогда приготовьте и Шарпа. Поручите ему в административные обязанности, Хоган, и предупредите его, что его поведение будет предметом разбора следственной комиссии. Потом сообщите генералу Вальверде, что мы расследуем дело. Вы знаете, что сказать. — Веллингтон вытащил карманные часы и щелкнул крышкой. Выражение отвращения возникло на его узком лице. — Полагаю, что если уж я здесь, я должен посетить Эрскинаe. Или вы думаете, что сумасшедший еще в постели?

— Я уверен, что его помощники информировали сэра Уильяма о вашем присутствии, милорд, и я не думаю, что ему польстит, если вы проигнорируете его.

— Мнительнее, чем девственница в казарме. И к тому же безумный. Самый подходящий человек, Хоган, чтобы возглавить следственную комиссию по делу Шарпа и Рансимена. Давайте выясним, Хоган, переживает ли сэр Уильям период просветления и сможет ли он понять, какой приговор требуется вынести. Мы должны пожертвовать одним хорошим офицером и одним плохим офицером, чтобы вырвать клыки у Вальверде. Черт побери, Хоган, черт побери, но ничего не поделаешь, когда дьявол правит бал. Бедняга Шарп. — Его Светлость бросил еще один взгляд на город Алмейду, затем вместе со своим эскортом двинулся к штабу осаждающей.

В то время как Хоган беспокоился по поводу узкого моста Кастелло Бом, о Шарпе и еще больше — о таинственном противнике, который прибыл в Португалию, чтобы сеять раздор.

***

Дом с курящимся дымоходом стоял в том месте, где улица вливалась в маленькую площадь перед церковью, и именно там начался вой. Шарп, поднявшийся во весь рост, тут же присел обратно в тень, потому что у дома заскрипели открывающиеся ворота.

Потом выскочили собаки. Их долго держали взаперти, и они радостно разбежались вверх и вниз по пустынной улице. Кто-то, одетый в мундир, вывел лошадь и мула и затем повернулся спиной к Шарпу, очевидно планируя уехать из Сан-Кристобаля через ворота на дальней стороне деревни. Одна из собак играя набросилась на мула и получила проклятие и пинок, чтобы не мешалась.

Проклятие ясно прозвучало на пустой улице. Это был женский голос — голос доньи Хуаниты де Элиа, которая поставила ногу в стремя нагруженной лошади, но собака вернулась и снова набросилась на мула как раз тогда, когда женщина пыталась вскочить в седло. Мул, нагруженный парой тяжелых корзин, ревел и отступал от собаки и вырвал повод из руки Хуаниты, после чего, напуганный сбежавшимися собаками, потрусил в сторону Шарпа.

Хуанита де Элиа снова разразилась проклятиями. Ее украшенная перьями двууголка при этом сдвинулась, и длинные темные волосы выбились из скрепленного заколками узла. Она кое-как заправила волосы, догоняя напуганного мула, который остановился в нескольких шагах от потайного укрытия Шарпа. Собаки убежали в другую сторону, радостно поливая мочой церковные ступени после долгого заключения во дворе.

— Иди сюда, ублюдок, — сказала Хуанита мулу на испанском языке. Она носила изящную форму Real Compania Irlandesa.

Она наклонилась, чтобы поднять повод, и Шарп вышел на освещенное луной место.

— Я никогда не понимал, — сказал он, — «донья» — это титул или нет. Я должен сказать «Доброе утро, миледи»? Или просто: «Доброе утро»?

Он остановился в трех шагах от нее.

Хуаните потребовались несколько секунд, чтобы обрести равновесие. Она выпрямилась, поглядела на винтовку в руках Шарпа, затем на свою лошадь в тридцати шагах позади. Она оставила карабин в седельной кобуре и понимала, что у нее нет никаких шансов добраться до оружия. На боку у нее висела короткая шпага, ее рука двинулась было к эфесу, но остановилась, когда Шарп поднял дуло винтовки.

— Вы ведь не убьете женщину, капитана Шарп, — сказала она холодно.

— В темноте, миледи? В этом мундире? Я не думаю, что кто-то упрекнет меня.

Хуанита вглядывалась в Шарпа, пытаясь оценить правдивость его угрозы. И тут она поняла, что у нее есть возможность спастись, и улыбнулась, прежде чем издать короткий немелодичный свист. Собаки остановили и насторожили уши.

— Я натравлю собак на вас, капитан, — сказала она.

— Потому что это все, что у вас осталось, не так ли? — спросил Шарп. — Луп ушел. Куда?

Хуанита все еще улыбалась.

— Я видела, как мои суки валят оленя-вожака, капитан, и превращают его в скелет через две минуты. Первая, которая доберется до вас, вцепится вам в глотку, а остальные сожрут вас.

Шарп ответил на ее улыбку, затем повысил его голос:

— Пат! Веди их!

— Будьте вы прокляты! — крикнула Хуанита, свистнула снова, и собаки рванули к ним вдоль улицы. В то же самое время она повернулась и побежала к лошади, но ей мешали шпоры на тяжелых кавалерийских сапогах, и Шарп поймал ее сзади. Он обхватил левой рукой ее талию и держал тело перед собой как щит, прижавшись спиной к ближайшей стене.

— В чью глотку вцепятся теперь, миледи? — спросил он. Ее распущенные волосы закрывали его лицо. Они пахли розовой водой.

Она пиналась, пыталась ударить его локтем, но он был слишком силен. Самая быстрая собака подбежала к ним, и Шарп опустил винтовку и потянул спусковой крючок. Звук выстрела был необычайно громким на узкой улочке. Шарпу мешала прицелиться борьба с Хуанитой, но пуля попала нападающей собаке в бедро, и та завертелась на месте визжа, в то время как Харпер вел стрелков через лабиринт. Внезапное появление ирландца перепутало других собак. Они остановились и скуля окружили раненную суку.

— Избавь заразу от мучений, Пат, — сказал Шарп — Харрис! Вернись к капитану Донахью, передай ему мое почтение и скажи, чтобы вел своих людей в деревню. Купер? Позаботься о лошади миледи. И Перкинс! Возьмите шпагу у миледи.

Харпер по колено в собаках достал штык-нож и наклонился к истекающей кровью суке.

— Спокойно, вы, ублюдки, — сказал он мягко, затем перерезал суке горло. — Несчастная тварь, — сказал он, выпрямляясь; с его штыка капала кровь. — Боже храни Ирландию, сэр! Смотрите кого вы нашли: подружка лорда Кили.

— Предатель! — сказала Хуанита Харперу и плюнули в его сторону. — Предатель! Ты должен драться с англичанами.

— О, миледи, — сказал Харпер, вытирая лезвие полой зеленой куртки, — когда-нибудь мы с вами насладимся долгим разговором о том, кто должен драться и на чьей стороне, но прямо сейчас я занят войной, которую уже имею.

Перкинс осторожно извлек короткую шпагу из ножен Хуаниты, и тогда Шарп отпустил ее.

— Мои извинения за то, что применил силу, мадам, — сказал он официально.

Хуанита проигнорировала извинение. Она стояла прямо и неподвижно, блюдя достоинство перед стрелками-иностранцами. Дэн Хагман уговаривал мула выйти из угла, где тот прятался.

— Веди его сюда, Дэн, — сказал Шарп и пошел вдоль по улице к дому, из которого вышла Хуанита. Харпер сопровождал Хуаниту, заставляя ее идти следом за Шарпом во двор.

Дом, видимо, был одним из самых больших в деревне: за воротами открывался просторный внутренний двор с двумя конюшнями по краям и хорошо оборудованным колодцем в центре. Кухонная дверь была открыта, и Шарп заглянул внутрь и увидел огонь, все еще тлеющий в очаге, и остатки еды на столе. Он нашел несколько огарков свечей, зажег их и расставил на столе среди грязных тарелок и чашек. По крайней мере шесть человек ели за этим столом, и, похоже, Луп и люди ушли совсем недавно.

— Осмотри остальную часть деревни, Пат, — сказал Шарп Харперу. — Возьми полдюжины человек и осмотри тщательно. Я считаю, что все ушли, но никогда нельзя знать точно.

— Я позабочусь об этом, сэр, будьте уверены. — Харпер вывел стрелков из кухни, оставив Шарпа наедине с Хуанитой.

Шарп указал на стул.

— Давайте говорить, миледи.

Она отошла неторопливо, с достоинством к дальней стороне стола, положила руку на спинку стула, и вдруг резко отскочила и побежала к двери в комнату.

— Пойдите к черту! — были ее прощальные слова.

Шарпу мешала мебель, так что к тому времени, когда он достиг двери, она была уже на середине темного лестничного марша. Он стал подниматься следом. Она повернула направо на верхней площадке лестницы и забежала внутрь, хлопнув за собой дверью. Шарп пнул ее за долю секунды до того, как щелкнул замок, и ворвался в дверной проем, чтобы видеть, в лунном свете, что Хуанита лежит поперек кровати. Она изо всех сил пыталась что-то вытащить из открытого чемодана, и когда Шарп пересек комнату, она повернулась к нему с пистолетом в руке. Он бросился к ней, ударил левой рукой по пистолету, и одновременно она потянула спусковой крючок. Пуля врезалась в потолок, а Шарп всем свои весом обрушился на Хуаниту. Она задохнулась от удара, потом попыталась выцарапать ему глаза свободной рукой.

Шарп откатился от нее, встал и отступил к окну. Он задыхался. Его левое запястье болело от удара по пистолету. Лунный свет струился мимо него, серебрил пороховой дыма и блестел на постели, которая представляла из себя всего лишь набитый соломой матрац, кое-как застеленный волчьими шкурами. Хуанита приподнялась, глядя на него в упор, затем, казалось, поняла, что он готов принять ее вызов. Она тяжело вздохнула и откинулась на меха.

Дэн Хагман услышал выстрел из пистолета из внутреннего двора и прибежал, грохоча сапогами по лестнице, в спальню с заряженной винтовкой. Он перевел взгляд с женщины, распростертой на кровати, на Шарпа.

— Вы в порядке, сэр?

— Небольшое разногласие, Дэн. Никто не пострадал.

Хагман снова посмотрел на Хуаниту.

— На редкость вспыльчивая дамочка, сэр, — сказал он восхищенно. — Может, ее следует отшлепать.

— Я позабочусь о ней, Дэн. Ты забрал те корзины с мула? Давай посмотрим, что эта вспыльчивая дамочка везла, а?

Хагман вернулся вниз. Шарп массировал запястье и осматривал комнату. Это было большое, с высоким потолком помещение, обшитое темным деревом, с массивными потолочными балками, камином и тяжелым гладильным прессом в углу. Это была, очевидно, спальня обеспеченного человека, и командир, расквартировывая своих людей в маленькой деревне, естественно, оставил ее для себя.

— Это — большая кровать, миледи, слишком большая для одного человека, — сказал Шарп. — Это ведь волчьи шкуры?

Хуанита ничего не сказала.

Шарп вздохнул.

— Вы и Луп, а? Я ведь прав?

Она смотрела на него темными обиженными глазами, но все еще отказывалась говорить.

— И все эти дни, когда вы охотились одна, — сказал Шарп, — вы приезжали сюда, чтобы увидеть Лупа.

Она по-прежнему хранила молчание. Лунный свет оставлял половину ее лица в тени.

— И вы открыли ворота Сан Исирдо для Лупа, не так ли? — продолжал Шарп. — Именно поэтому он не нападал на башню. Он хотел быть уверен, что вам не причинят никакого вреда. Это хорошая черта в человеке, не так ли? Забота о своей женщине. Уверяю вас, ему не могла понравиться мысль о вас и лорде Кили. Или Луп не ревнив?

— Кили был обычно слишком пьян, — сказала она низким голосом.

— Нашли свой язык, не так ли? Так что теперь вы можете сказать мне, что вы делали здесь.

— Пойдите к черту, капитан.

Стук ботинок на улице заставил Шарп повернуться к окну, и он увидел, что солдаты Real Compania Irlandesa показались на улице.

— Донахью! — крикнул. — В кухню, сюда! — Он вернулся к кровати. — У нас теперь есть компания, миледи, так что вставайте и постарайтесь быть дружелюбной. — Он ждал, что она встанет, и покачал головой, видя, что она упрямо отказывается Двигаться.

— Я не оставляю вас одну, моя леди, так что вы можете или пойти вниз на своих двоих или мне придется отнести вас.

Она встала, расправила свою форму и попыталась привести в порядок прическу. Потом, сопровождаемая Шарпом, она спустилась в освещенную свечами кухню, где El Castrador, Донахью и старший сержант Нунан стояли вокруг стола. Они уставились на Хуаниту, затем посмотрели на Шарпа, который не считал нужным что-то объяснять в присутствии леди.

— Луп ушел, — сказал Шарп Донахью. — Мой сержант Харпер проверяет, что в деревне пусто, так почему бы вас не послать своих людей в дозор? На случай, если бригадир Луп надумает возвратиться.

Донахью поглядел на Хуаниту, затем повернулся к Нунану.

— Старший сержант! Вы услышали приказ. Исполняйте.

Нунан вышел. El Castrador наблюдал, как Хагман распаковывает корзины, снятые с мула. Хуанита отошла к догорающему огню, чтобы согреться. Донахью посмотрел на нее, затем обратил на Шарпа вопрошающий взгляд.

— Донья Хуанита, — объяснил Шарп, — женщина разносторонняя. Она — невеста лорда Кили, любовница генерала Лупа и агент французов.

Голова Хуаниты дернулась, когда она услышала последнюю фразу, но она не пыталась возразить Шарпу. Донахью уставился на нее, как если бы он не желал верить тому, что он только что услышал. Потом он посмотрел на Шарпа.

— Она и Луп?

— Их любовное гнездышко наверху, клянусь Богом, — сказал Шарп. — Пойдите и посмотрите, если вы не верите мне. Это миледи позволил Лупу войти в форт вчера вечером. Миледи, Донахью, — проклятая предательница.

— Здесь гимны, сэр, — прервал его Хагман озадаченным тоном. — Но чертовски странные. Я видел похожие в нашей церкви — вы знаете, для музыкантов, — но не совсем такие. — Старый браконьер распаковал корзины и вывали груду рукописей, заполненных линейками с подписанными словами и нотами.

— Очень старые. — Донахью был все еще ошеломлен открытием предательства Хуаниты, но преодолел себя, чтобы исследовать бумаги, раскопанные Хагманом. — Смотрите, Шарп. Только четыре линейки вместо пяти. Им может быть двести или триста лет. Латинские слова. Дайте посмотреть… — Он нахмурился, делая в уме перевод. — «Хлопайте все в ладоши, взывайте к Господу с вестью о победе». Псалмы, я думаю.

— Она не потащила бы псалмы в наше расположение, — сказал Шарп, он вытащил несколько рукописей из груды и начал сортировать их. Потребовались только секунды, чтобы найти, газеты, скрытые среди рукописей. — Вот, Донахью, — Шарп поднял газеты, — вот что она везла.

Единственной реакцией Хуаниты на это открытие было то, что она начала кусать ноготь. Она поглядывала на кухонную дверь, но Харпер возвратился к дому, и внутренний двор был теперь заполнен его стрелками.

— Деревня пуста, сэр. Педераст ушел, — доложил Харпер. — И он уехал в редкой спешке, сэр, поскольку деревня все еще забита награбленным. Что-то погнало его второпях. — Он кивнул с уважением капитану Донахью. — Ваши люди расставляют дозоры, сэр.

— Это не американские газеты на сей раз, — сказал Шарп, — а английские. Выучили последний урок, не так ли? Сделайте газету слишком старой, и никто не поверит историям, но эти датированы прошлой неделей. — Он бросил газеты на стол одну за другой. — «Morning Chronicle», «Weekly Dispatch», «Salisbury Journal», «Staffordshire Advertiser»…Кто-то был очень занят, миледи. Кто? Кто-то в Париже? Там эти газеты напечатаны?

Хуанита ничего не сказала.

Шарп вытащил другую газету из груды.

— Вероятно, напечатана три недели назад в Париже и доставлена сюда как раз вовремя. В конце концов, никто не удивится, увидев двухнедельную «Shrewsbury Chronicle» в Португалии, не так ли? Быстрое парусное судно, возможно, легко доставило бы ее, и не было никаких пополнений, чтобы опровергнуть эти историям. Так, что они говорят о нас на сей раз? — Он пролистал газету, наклоняя лист к свету. — Ученик заключен в тюрьму за то, что он играл в футбол в субботу? Поделом маленькому педерасту за то, что пытался получить удовольствие, но я не думаю, что его история заставит войска бунтовать, что бы здесь ни писали.

— Я нашел кое-что, — сказал Донахью спокойно. Он пролистал «Morning Chronicle», сложил газету и передал ее Шарпу. — Статья об ирландской дивизии.

— Нет ирландской дивизии, — сказал Шарп, беря газету. Он нашел пункт, который привлек внимание Донахью, и зачитал его вслух: «Недавние беспорядки среди ирландских войск армии, воюющей в Португалии, — читал Шарп, смущенный тем, что читает медленно и не совсем правильно выговаривает слова, — убедили правительство принять новую и смягчающий… — у него возникли затруднения с этим словом. — … смягчающую политику. Когда закончится ныне проводимая кампания, все ирландские полки армии будут сосредоточены побригадно в одной дивизии, которая должна быть отправлена нести к гарнизонную службу на Карибских острова. Казна запретила расходы на перевоз жен, сомневаясь, что многие из них захотят покинуть свои благословенные Господом края. И в тропиках, несомненно, горячие ирландские головы найдут климат более им подходящий…»

— То же самое сообщение здесь. — Донахью показал другую газету, потом торопливо пересказал El Castrador'у суть всего, о чем говорилось в дымной кухне.

Партизан впился взглядом в Хуаниту, когда узнал об ее предательстве.

— Предательница! — он плюнул в нее. — Твоя мать была шлюхой, — сказал он, насколько Шарп был в состоянии следовать за его быстрым, сердитым испанским, — а твой отец — козел. У тебя было все, а ты воюешь на стороне врага Испании, в то время как мы, у которых ничего нет, боремся, чтобы спасти нашу страну. — Он плюнул снова и достал свой маленький нож с ручкой из кости. Хуанита вся напрягалась в ответ на его обвинения, но ничего не сказала. Ее темные глаза смотрели на Шарпа, который только что нашел другую версию объявления, что все ирландские полки должны были быть отправлены в Вест-Индию.

— Это — умная ложь, — сказал Шарп, глядя на Хуаниту, — очень умная.

Донахью нахмурился.

— Почему это умно? — Он посмотрел на Харпера: — Разве ирландцы не хотели бы быть сосредоточенными в бригадах вместе?

— Я уверен, что они были бы рады, сэр, но не в Карибском море и не без их женщин, помоги им Бог.

— Половина солдат умрет от желтой лихорадки в течение трех месяцев после прибытия на острова, — объяснил Шарп, — а другая половина — в течение шести месяцев. Быть отправленным в Карибское море, Донахью, — смертный приговор. — Он посмотрел на Хуаниту. — И чья это была идея, миледи?

Она ничего не сказала, только покусывала ноготь. El Castrador обругал ее за упрямство и снял маленький ножик с пояса. Донахью побледнел, слыша поток ругательств, и попытался умерить гнев партизана.

— К счастью, эта история не верна, — утихомирил Шарп общее волнение. — Прежде всего, мы не настолько ненормальные, чтобы убрать ирландских солдат из армии. Кто еще выиграет сражения?

Харпер и Донахью улыбнулись. Шарп втайне ликовал: если уж это открытие не оправдает его нарушение приказа и переход к Сан-Кристобалю, тогда ничто не поможет. Он сложил газеты в кучу, затем посмотрел на Донахью.

— Почему бы вам не послать кого-нибудь в штаб. Чтобы нашел майора Хогана, рассказал ему, что здесь происходит и спросить, что мы должны делать.

— Я сам пойду, — сказал Донахью. — Но что вы будете делать?

— У меня есть чем заняться здесь для начала, — сказал Шарп, глядя при этом на Хуаниту. — Например, понять, где Луп, и почему он уехал в такой спешке.

Хуанита дернулась.

— Мне нечего сказать вам, капитан.

— Тогда, возможно, вы скажете ему. — Он кивнул в сторону El Castrador'а.

Хуанита бросила испуганный взгляд на партизана, затем снова посмотрела на Шарпа.

— С каких пор британские офицеры перестали быть джентльменами, капитан?

— С тех пор, как мы начали выигрывать сражения, мадам, — сказал Шарп. — Так, с кем вы будете говорить? С мной или с ним?

Донахью, казалось, хотел выразить протест против поведения Шарпа, но, увидев мрачное лицо стрелка, передумал.

— Я отвезу газету Хогану, — сказал он спокойно, свернул поддельную «Morning Chronicle», положил в вещмешок и вышел. Харпер вышел следом за ним и плотно закрыл за собой кухонную дверь.

— Не волнуйтесь, сэр, — сказал Харпер Донахью, как только они оказались во дворе. — Я позабочусь о леди.

— Вы?

— Я вырою для нее хорошую глубокую могилу, сэр, и похороню ведьму вверх тормашками — так, что чем больше она будет барахтаться, тем глубже зароет себя. Безопасного вам путешествия, сэру.

Донахью побледнел, затем пошел искать свою лошадь, в то время как Харпер крикнул Перкинсу, чтобы тот набрал воды, развел огонь и заварил большую кружку крепкого чая.

***

— Вы в беде, Ричард, — сказал Хоган, когда он наконец добрался до Шарпа. Это было рано вечером того дня, что начался с тайного похода Шарпа к оставленной цитадели Лупа. — Вы в беде. Вы расстреляли военнопленных. Бог ты мой, парень, меня не испугает если вы расстреляете каждого проклятоговоеннопленного отсюда и до Парижа, но какого черта вам понадобилось рассказывать об этом всем?

Единственным ответом Шарпа был жест, указывающий Хогану, чтобы он пригнулся.

— Разве вы не знаете первое правило жизни, Ричард? — ворчал Хоган, привязывая лошадь к валуну.

— Никогда не попадайся, сэр.

— Так какого черта вы не держали свой проклятый рот на замке? — Хоган взобрался к орлиному гнезду Шарпа и лег около стрелка. — Что вы там нашли?

— Противник, сэр. — Шарп находился в пяти милях от Сан-Кристобаля, на пять миль глубже на территории Испании; отсюда он отправил El Castrador'а назад в Сан-Кристобаль с новостями, которые и привели Хогана к этому горному хребту, с которого открывался вид на главную дорогу, ведущую на запад из Сьюдад Родриго. Шарп добрался до горного хребта на взятой у Хуаниты лошади, которая теперь мирно паслась в таком месте, где ее не было видно с дороги — а на дороге было полно тех, кто мог посмотреть вверх, потому что внизу перед Шарпом двигалась целая армия.

— Французы уходят, сэр, — сказал он. — Они совершают марш, и их тут тысячи.

Хоган вытащил собственную подзорную трубу. Он смотрел на дорогу в течение долгого времени, затем шумно перевел дух.

— Великий Боже, — сказал он. — Великий добрый милосердный Бог!

Целая армия была на марше. Пехота и драгуны, артиллеристы и гусары, уланы и гренадеры, voltigeurs и саперы; колонна солдат, которые казались черными в угасающем свете, хотя тут и там в длинной колонне закатные лучи отбрасывали алые блики от стволов орудий, которые тащили упряжки волов или лошадей. Облака пыли взметались из-под от колес орудий, фургонов и колясок, которые двигались прямо по дороге, в то время как пехота совершала марш в колоннах по обе стороны от нее. Кавалерия двигалась по флангам колонны — длинные ряды всадников с копьями, в ярких шлемах, украшенных перьями; копыта их лошадей оставляли глубокие раны на молодой весенней траве.

— Милосердный Боже! — повторил Хоган.

— Луп там, — сказал Шарп. — Я видел его. Именно поэтому он уехал из Сан-Кристобаля. Его вызвали, чтобы он присоединился к армии, вы понимаете?

— К черту его! — взорвался Хоган. — Почему вы не можете забыть Лупа? Это по вине Лупа вы в беде! Почему, во имя всего святого, вы не могли промолчать о тех двух проклятых дураках, которых вы расстреляли? Теперь проклятый Вальверде орет, что португальцы потеряли целый полк, потому что вы растревожили осиное гнездо, и что никакой нормальный испанец не может доверять солдат британским офицерам. А это означает, проклятый вы дурак, что мы должны выставить вас перед следственной комиссией. Мы должны пожертвовать вами заодно с Рансименом.

Шарп уставился на ирландского майора.

— Мной?

— Конечно! Ради Христа, Ричард! У вас что — нет ни малейшего представления о политике? Испанцы не хотят видеть Веллингтона Generalissimo! Они воспринимают это назначение как оскорбление их страны и ищут доводы, чтобы поддержать их возражения. И чем не довод — проклятый дурак-стрелок, ведущий свою частную войну за счет прекрасного полка португальских caçadores, судьба которого будет служить примером того, что может случиться с любыми испанскими полками, отданными под командование пэра. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть в подзорную трубу телескоп, и сделал пометку на манжете рубашки. — Черт побери, Ричард, мы хотели собрать хорошую, тихую следственную комиссию, взвалить всю вину на Рансимена и затем забыть то, что случилось в Сан Исирдо. Теперь вы спутали все карты. Вы хоть записывали то, что видели здесь?

— Да, сэр, — сказал Шарп. Он все еще пытался привыкнуть к мысли, что вся его карьера находится под угрозой срыва. Все это казалось чудовищно несправедливым, но он держал негодование в себе и молча передал Хогану свернутые в несколько раз ноты древней музыки, среди которых прятались поддельные газеты. На обороте нотного листа Шарп отмечал части, которые проходили мимо него. Это был внушительный список батальонов, эскадронов и батарей, и все они шли к Алмейде, и все готовились встретить и наказать маленькую британскую армию, которая должна была попытаться помешать им освободить крепость.

— Значит завтра, — сказал Хоган, — они доберутся до наших позиций. Завтра, Ричард, мы будем сражаться. И вот почему. — Хоган заметил что-то новое в колонне и теперь указывал далеко на запад. Шарп потребовалось время, чтобы навести свою трубу, и он увидел огромную колонну запряженных волами фургонов, которая следовала за французскими войсками на западе. — Дополнительные поставки для Алмейды, — сказал Хоган. — Продовольствие и боеприпасы, которые нужны гарнизону, чтобы продержаться там все лето, сколько бы мы их ни осаждали, и если они смогут задержать нас перед Алмейдой на все лето, тогда мы никогда не сможем перейти границу, и один только Бог знает, сколько лягушатников нападет на нас следующей весной. — Он сложил подзорную трубу. — И кстати о весне, Ричард: вы не хотели бы сказать мне точно, что вы сделали с доньей Хуанитой? Капитан Донахью сказал, что он оставил ее с вами и нашим счастливым другом с ножичком.

Шарп покраснел.

— Я отослал ее домой, сэр.

Какое-то время Хоган молчал.

— Что вы сделали?

— Я отослал ее назад к лягушатникам, сэр.

Хоган недоверчиво покачал головой.

— Вы позволили вражескому агенту вернуться к французам? Вы действительно сошли с ума, Ричард?

— Она была расстроена, сэр. Она сказала, что, если я доставлю ее в штаб армии, ее арестуют испанские власти и отдадут под суд хунты в Кадисе, сэр, и как бы не дошло дело до расстрела. Я никогда не воевал с женщинами, сэр. И мы знаем, кто она, не так ли? Таким образом она не может причинить нам вреда.

Хоган закрыл глаза и опустил голову.

— Святый Боже, в Твоем бесконечном милосердии! Пожалуйста, спаси душу этого бедняг, потому что Веллингтон, будь уверен, его не помилует. Разве вам не приходило в голову, Ричард, что мне захочется поговорить с леди?

— Приходило, сэр. Но она была напугана. И она не хотела, чтобы я оставил ее наедине с El Castrador'ом. Я просто поступил как джентльмен, сэр.

— Я думал, что вы не одобряете рыцарство на войне. Так что же вы сделали? Погладили ее маленькую задницу, осушили ее девичьи слезы, затем дали ей прочувственный поцелуй и послали ее вниз, к Лупу, чтобы она могла сообщить ему, что вы засели в Сан-Кристобале?

— Я отвел ее на несколько миль назад, — Шарп кивнул в сторону северо-запада, — и отправил в путь пешком, сэр, и притом босиком. Я считал, что это задержит ее. И она действительно поговорила со мной, прежде чем ушла, сэр. Это все написано там, если вы можете разобрать мой почерк. Она сказала, что распространяла газеты, сэр. Она доставляла их к ирландским лагерным стоянкам, сэр.

— Единственное, что донья Хуанита может распространять, Ричард, — это сифилис. Слезы Иисуса! Вы позволили этой суке обвести вас вокруг пальца. Клянусь Богом, Ричард, я уже знал, что она доставляла газеты. Она была курьером. Реальный злодей — кто-то другой, и я надеялся проследить за ней и найти его. Теперь вы все испортили. Иисус! — Хоган сделал паузу, чтобы содержать свой гнев, затем устало покачал головой. — Но по крайней мере она оставила вам вашу чертову куртку.

Шарп нахмурился в замешательстве.

— Мою куртку, сэр?

— Помните, что я говорил вам, Ричард? Как леди Хуанита собирает мундиры всех мужчин, с которыми она спит. Ее платяные шкафы должны быть вместительными, но я рад думать, что она не повесит зеленую куртку стрелка рядом с другими сюртуками.

— Нет, сэр, — Шарп сказал, и покраснел еще больше. — К сожалению, сэр.

— Этого уже не исправишь, — сказал Хоган, отползая от гребня. — Вы — легкая добыча для женщин и всегда ею будете. Если мы победим Массена, тогда леди не сможет причинить нам много вреда, а если мы не сможем, тогда война, вероятно, проиграна в любом случае. Давайте убираться к дьяволу отсюда. Вы будете исполнять административные обязанности, пока вас не распнут на кресте. — Он отошел от гребня и положил в подзорную трубу в чехол на ремне. — Я сделаю все, что могу, для вас — Бог знает, почему, но в первую очередь молитесь, Ричард, как ни противно это говорить, чтобы мы проиграли это сражение. Потому что если мы проиграем, это будет такое бедствие, что ни у кого не будет ни времени, ни сил, что вспоминать ваш идиотизм.

Было уже темно, когда они добрались до Сан-Кристобаля. Донахью возвратился в деревню с Хоганом, и теперь он повел свои пятьдесят человек Real Compania Irlandesa назад к британским линиям.

— Я видел лорда Кили в штабе, — сказал он Шарпу.

— Что вы сказали ему?

— Я сказал ему, что его возлюбленная была afrancesada^[7] и что она спала с Лупом. — Тон Донахью был бесстрастным. — И я сказал ему, что он был дураком.

— Что он ответил?

Донахью пожал плечами.

— Что вы думаете? Он — аристократ, у него есть гордость. Он велел мне идти к черту.

— И завтра, — сказал Шарп, — все мы сможем сделать только это.

Потому что завтра французы нападут, и он еще раз увидит их огромные синие колонны, идущие под грохот барабанов под своими орлами, и услышит раскалывающий череп гром мощных французских батарей вдалеке. Он передернул плечами при мысли об этом, затем обернулся, чтобы посмотреть, как его зеленые куртки проходят торжественным маршем.

— Перкинс! — вдруг закричал он. — Подойти ко мне!

Перкинс пытался спрятаться на дальней стороне колонны, но теперь, смущенный, он подошел и встал перед Шарпом. Харпер пришел вместе с ним.

— Это не его вина, сэр, — сказал Харпер поспешно.

— Заткнись! — сказал Шарп, и посмотрел вниз на Перкинса. — Перкинс, где твоя зеленая куртка?

— Украли, сэр. — Перкинс был в рубашке, ботинках и брюках, обвешанный поверх этого всем своим снаряжением. — Она промокла, сэр, когда я носил воду парням, поэтому я повесил ее, чтобы высохла, и ее украли, сэр.

— Та леди была неподалеку, сэр, от того места, где он повесил куртку, — сказал Харпер уверенно.

— Зачем ей красть куртку стрелка? — спросил Шарп, чувствуя, что краснеет. Он был рад, что уже темно.

— А зачем кому-то другому куртка Перкинса, сэр? — спросил Харпер. — Она была поношенная и слишком маленькая, чтобы быть впору нормальному мужику. Но я считаю, что ее украли, сэр, и я не считаю, что Перкинс должен платить за нее. Это точно не его вина.

— Иди, Перкинс, — сказал Шарп.

— Да, сэр, спасибо, сэр.

Харпер наблюдал, как мальчишка бежит к своему ряду.

— И почему леди Хуанита украла куртку? Это озадачило меня, сэр, действительно озадачило, потому что я не думаю, что кто-то другой ее взял.

— Она не крала ее, — сказал Шарп, — эта сука заработала куртку лежа на спине. Теперь иди. У нас впереди еще долгая дорога, Пат.

Хотя ведет ли эта дорога к чему-нибудь хорошему, он не знал, потому что теперь он стал козлом отпущения, он должен ждать неизбежного приговора следственной комиссии — и в темноте, следуя за своими людьми на запад, он вздрагивал при мысли об этом.

***

Только двое часовых стояли у двери дома, который служил штабом Веллингтона. Другие генералы могли бы посчитать, что их достоинство требует целой роты охраны, или даже целого батальона, но Веллингтон никогда не хотел иметь более двух часовых, и они были должны только держать на расстоянии городских мальчишек и ограничивать доступ назойливых просителей, которые полагали, что генерал может решить их проблемы одним росчерком пера. Торговцы приходили в поисках контрактов — чтобы снабжать армию тухлой говядиной или штуками сукна, слишком долго хранившегося в кишевших молью складах; офицеры — с просьбами о поддержке против воображаемого притеснения по службе; священники — жаловаться, что британские солдаты-протестанты не уважают святую католическую церковь… и несмотря на все эти докучные домогательства генерал пытался решать собственные проблемы: нехватка шанцевых инструментов, недостаток тяжелых орудий, которые могли бы нанести существенный ущерб укреплениям осаждаемого города, и самая неотложная — как убедить напуганное министерство в Лондоне, что его нынешняя кампания не обречена на поражение.

Таким образом, лорд Кили не был долгожданным посетителем после раннего, как было заведено у генерала, обеда, состоявшего из жареного седла барашка под уксусным соусом. К тому же Кили явно взбодрил себя изрядной порцией бренди, готовясь к нелегкому разговору с Веллингтоном, который еще в начале своей карьеры решил, что увлечение алкоголем мешает человеку проявить свои способности солдата.

— Хотя бы один человек в этой армии должен остаться трезвым, — нравилось ему говорить о себе, и теперь, сидя за столом в комнате, которая служила ему кабинетом, гостиной и спальней, он строго смотрел на раскрасневшегося, взволнованного Кили, который прибыл с неотложным делом. Неотложным для Кили, но не для кого-то еще.

Свечи мерцали на столе, заваленном картами. Вестовой прискакал от Хогана, сообщая, что французы выступили и продолжают движение по южной дороге, которая ведет к Фуэнтес-де-Оньоро. Новость не была неожиданной, но она означала, что планы, разработанные генераломЮ скоро будут подвергнуты испытанию огнем орудий и залпами мушкетов.

— Я занят, Кили, — сказал Веллингтон холодно.

— Я прошу только, чтобы моей части разрешили занять место в центре боевого порядка, — сказал Кили с осторожным достоинством человека, который знает, что бренди может сделать его речь нечленораздельной.

— Нет, — сказал Веллингтон. Адъютант генерала, стоящий у окна, кивал в сторону двери, но Кили игнорировал приглашение уйти.

— Нас неправильно использовали, милорд, — сказал он неблагоразумно. — Мы приехали сюда по требованию нашего суверена, ожидая, что нас должным образом используют, а вместо этого вы проигнорировали нас, отказали нам в снабжении…

— Нет! — Слово прозвучало так громко, что часовые у дверей вздрогнули. Потом они посмотрели друг на друга и усмехнулись. У генерала был тот еще характер, хотя он не так часто его проявлял, но когда Веллингтон действительно хотел выказать всю ярость, на какую был способен, это производило впечатление.

Генерал измерил взглядом своего посетителя. Он понизил голос до обычного уровня, но даже не пытался скрыть презрение.

— Вы прибыли сюда, сэр, плохо подготовленные, непрошеные, без соответствующего финансирования, и ожидали, что я, сэр, обеспечу вас и продовольствием, и снаряжением, а взамен, сэр, вы предложили мне дерзость и хуже того — предательство. Вы прибыли не по воле Его Величества, но потому что противник желал, чтобы вы прибыли, а я теперь желаю, чтобы вы ушли. И вы должны уйти с честью, сэр, потому что было бы неправильно отослать дворцовую гвардию короля Фердинанда на любых других условия, но эта честь, сэр, была заработана за счет других солдат. Ваша часть, сэр, должна участвовать в сражении, потому что у меня нет никакой возможности отправить вас прежде, чем французы нападут, но вам придется охранять мой склад боеприпасов. Вы можете командовать полком или пьянствовать у себя в палатке. Доброго вам дня, милорд.

— Милорд? — Адъютант обратился к Кили, тактично указывая на дверь.

Но лорд Кили было не до такта.

— Дерзость? — придрался он к слову. — Милорд, но я командовал гвардией короля Фердинанда и…

— И король Фердинанд в плену! — отрезал Веллингтон. — Что не говорит, сэр, об эффективности его охраны. Вы приехали сюда, сэр, с вашей виновной в супружеской неверности шлюхой, щеголяя ею как племенной сукой, а шлюха, сэр, оказалась предательницей! Шлюха, сэр, прилагала все усилия, чтобы разрушить эту армию, и единственное, что спасло эту армию от развала, это то, что ваша шлюха, слава Богу, оказалась такой же умелой в своем деле, как вы в своем! В вашей просьбе отказано, всего хорошего.

Веллингтон опустил глаза на бумаги. У Кили были и другие жалобы, в первую очередь на рукоприкладство и оскорбление со стороны капитана Шарпа, но теперь он был оскорблен уже самим Веллингтоном. Лорд Кили собрал остатки храбрости, чтобы возразить на такое обращение, но тут адъютант крепко ухватил его за локоть и потащил к двери, и у Кили не было сил сопротивляться.

— Возможно, Вашей Светлости требуется немного отдохнуть? — спросил помощник участливо, после того, как он вытолкал разъяренного Кили в приемную, где группа любопытных офицеров смотрела с жалостью на опозоренного человека. Кили пожал руку адъютанта, схватил шляпу и шпагу со стола, и вышел за дверь без единого слова. Он проигнорировал часовых, которые взяли на караул.

— Носатый быстро его выпроводил, — сказал один из часовых, затем снова вытянулся, потому что по ступенькам поднимался генерал-адъютант Эдвард Пэкихэм.

Кили, казалось, забыл, что следует приветствовать Пэкинхэма. Он двинулся вдоль улицы, не замечая длинные колонны пушек, которые медленно пробирались по узким переулкам города, — он ничего не видел и ничего не понимал за исключением того, что потерпел неудачу. Так же, как он терпел неудачу во всем, сказал он себе, но ни разу — по собственной вине. Ему выпадали плохие карты — и именно так он потерял небольшое состояние, оставленное ему матерью, после того, как она истратила свои богатства на проклятую церковь и на проклятых ирландских мятежников, которые в конце концов оказались на британской виселице; тем же самым невезением объяснялось то, почему он был не в состоянии завоевать руку по крайней мере одной из двух богатых мадридских наследниц, которые предпочли выйти замуж за родовитых испанцев, а не за пэра, лишенного своей страны. Жалость к себе нахлынула на Кили, когда он вспомнил об этих отказах. В Мадриде он был второразрядным гражданином, потому что не мог проследить свой род в прошлое вплоть до некоего средневекового скота, который сражался с маврами, в то время как в этой армии он был изгоем, потому что он был ирландцем.

Все же худшим оскорблением из всех было предательство Хуаниты. Хуанита — дикая, оригинальная, умная и обольстительная женщина, которую Кили воображал своей невестой. У нее были деньги, в ее жилах текла благородная кровь, и другие мужчины с завистью смотрели на Кили, когда Хуанита была рядом с ним. И все это время, предполагал он, она обманывала его. Она отдала себя Лупу. Она лежала в объятиях Лупа и открыла ему все тайны Кили: он представлял, как они смеются над ним, лежа обнявшись в постели, и гнев пополам с жалостью разгорался в нем. Слезы стояли в его глазах: он понимал, что станет посмешищем для всего Мадрида и всей этой армией.

Он вошел в церковь. Не потому что он хотел молиться, но потому что он не мог придумать, куда еще пойти. Он не мог вернуться к себе на квартиру в доме генерала Вальверде, где все будут смотреть на него и шептаться за его спиной: он рогоносец.

Церковь была заполнена женщинами в черных шалях, ждущими исповеди. Ряды свечей мерцали перед статуями, алтарями и картинами. Яркие огни отражались от позолоченных столбов и от массивного серебряного распятия на главном престоле, все еще укрытого белыми пасхальными покрывалами.

Кили стал подниматься по ступенькам к алтарю. Его шпага загремела о мрамор, когда он встал на колени и уставился на крест. Его тоже распинают, сказал он себя, распинают жалкие людишки, которые не понимают его благородных устремлений. Он вытащил флягу из кармана и поднес ее к губам, глотая крепкий испанский коньяк так, словно тот мог спасти его жизнь.

— Вы в порядке, сын мой? — Священник, неслышно ступая, подошел к Кили.

— Уйдите, — сказал Кили.

— Шляпа, сын мой, — священник сказал нервно. — Это — дом Бога.

Кили сорвал шляпу с плюмажем с головы.

— Уйдите, — сказал он снова.

— Бог да хранит вас, — сказал священник и отошел назад в тень.

Женщины, ждущие исповеди, глядели нервно на офицера в роскошном мундире и задавались вопросом, молится ли он относительно победы над приближающимися французами. Все знали, что враги в синих мундирах идут снова, и домовладельцы закапывали свои ценности в садах на случай, если ветераны Массена побьют британцев и вернутся, чтобы разграбить город.

Кили прикончил флягу. Его голова кружилась — от коньяка, от позора, от гнева. Позади серебряного креста в нише выше главного престола стояла статуя Мадонны. На ней была диадема из звезд, синие одежды, и она несла лилии в руках. Прошло много лет с тех пор, как Кили видел подобное изображение. Его мать любила такие вещи. Она заставляла его ходить на исповедь и к причастию, и упрекала за то, что он подвел ее. Она имела обыкновение молиться деве Марии, ощущая особую близость к Богоматери как к другой разочарованной женщине, которая знала печаль матери.

— Сука! — громко сказал Кили, глядя на одетую в синее статую. — Сука!

Он ненавидел свою мать так же, как он ненавидел церковь. Хуанита разделяла презрение Кили к церкви, но Хуанита была возлюбленной другого человека. Возможно, она всегда была возлюбленной другого человека. Она спала с Лупом и Бог знает со сколькими другими мужчинами, в то время как Кили собирался сделать ее графиней и хвастаться ее красотой во всех больших столицах Европы. Слезы текли по его щекам, когда он думал об ее предательстве и об оскорблении от руки капитана Шарпа. Это последнее воспоминание внезапно пробудило в нем ярость.

— Сука! — закричал он на Деву Марию. Он встал и швырнул пустую флягу в ее статую позади алтаря. — Сука и шлюха! — крикнул он, когда фляга отскочила, не причинив вреда, от синей одежды Девственницы.

Женщины закричали. Священник бежал к его Светлости, но остановился в ужасе, потому что Кили вытащил пистолет из кобуры. Щелчок взводимого курка отозвался гулким эхом под сводами церкви.

— Сука! Лживая, продажная, ворующая, двуличная, прокаженная сука! — Слезы текли по его щекам, когда он нацелил пистолет.

— Нет! — умолял священник; женские вопли заполнили церковь. — Пожалуйста! Нет! Думайте о деве Марии, пожалуйста!

Кили обернулся к священнику.

— Называете ее девственницей, не так ли? Вы думаете, что она была девственницей после того, как легионы прошли через Галилею? — Он дико рассмеялся, затем отвернулся к статуе. — Ты сучья шлюха! — закричал он, снова поднимая пистолет. — Ты грязная сучья шлюха!

— Нет! — крикнул священник в отчаянии.

Кили потянул спусковой крючок.

Тяжелая пуля прошла через его нёбо и на выходе вырвала из черепа кусок размером с ладонь. Кровь и мозг расплескались столь же высоко, как диадема из звезд Девственницы, но ни одна капля не попала на одежды Мадонны. Вместо этого она забрызгала ступени алтаря, погасила несколько свечей и потекла вниз к нефу. Мертвое тело Кили упало, его голова представляла собой жуткую мешанину крови, мозга и кости.

Крики в церкви постепенно затихали, заглушаемые грохотом колес на улице, где все больше пушек двигались на восток.

Навстречу французам. Которые пришли, чтобы отвоевать Португалию и разбить наглых британцев на узком мосту через Коа.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 7

Real Compania Irlandesa располагалась биваком на плато к северо-западу от Фуэнтес-де-Оньоро. Деревня перекрывала самую южную дорогу, ведущую от Сьюдад Родриго к Алмейде, и к ночи армия Веллингтона заняла деревню, которой теперь предстояло стать полем боя. Утренний туман скрывал поля с восточной стороны, где сосредотачивалась французская армия, в то время как на плато силы Веллингтона в тумане образовали хаотичное скопление войск, лошадей и фургонов. Артиллерийский парк был выставлен на восточном гребне плато, стволы орудий направлены через ручей Дос Касас, который очерчивал передовую линию армии.

Донахью нашел Шарпа, который скашивал глаза на осколок зеркала, пытаясь сам подстричь волосы. Сбоку и спереди стричь было достаточно легко, трудность как всегда представлял тыл.

— Точно так же, как на военной службе, — сказал Шарп.

— Вы слышали о Кили? — Донахью, внезапно ставший командиром Real Compania Irlandesa, проигнорировал шутовской комментарий Шарпа.

Шарп отрезал клок волос, нахмурился и попытался возместить убыток, отрезая с другой стороны, но это только ухудшило положение.

— Прострелил себе башку, как я слышал.

Донахью вздрогнул от грубости Шарпа, но не выразил протеста.

— Я не могу понять, как он мог сделать такое, — сказал он вместо этого.

— Слишком много гордости, недостаточно ума. По мне так все чертовы аристократы таковы. Это самые тупые чертовы ножницы!

Донахью нахмурился.

— Почему у вас нет слуги?

— Не могу позволить себе этого. Кроме того, я всегда заботился о себе сам.

— И сами стригли волосы?

— Есть одна симпатичная бабенка среди солдатских жен, которая обычно стрижет меня… — сказал Шарп.

Увы, Салли Клейтон, как и остальная часть Южного Эссекса, была далеко. Южный Эссекс понес за войну слишком много потерь, чтобы служить в боевых порядках, и теперь нес караульную службу на складах португальской армии и таким образом не участвовал в сражении с маршалом Массена, шедшим, чтобы освободить Алмейду и отрезать британцев при отступлении через Гоа.

— Отец Сарсфилд хоронит Кили завтра, — сказал Донахью.

— Отец Сарсфилд может многих из нас похоронить завтра, — сказал Шарп. — Если нас похоронят вообще. Вы когда-либо видели поле боя спустя год после сражения? Оно походит на свалку. Черепа разбросаны словно булыжники, и всюду обглоданные лисами кости. К черту все это! — резко сказал он, нанеся своим волосам последний ужасный урон.

— Кили не может даже быть похоронен на кладбище. — Донахью не хотел думать о поле боя этим зловещим утром. — Потому что это было самоубийство.

— Немногие солдаты обретут надлежащую могилу, — сказал Шарп. — Так что я не буду горевать о Кили. Нам повезет, если каждый из нас получит глубокую яму в земле, не говоря уж о надгробном камне. Дэн! — крикнул он Хагману.

— Сэр?

— Твои чертовы ножницы совершенно тупые.

— Точил их вчера вечером, сэр, — отвечал Хагман терпеливо. — Это напоминает мне отца, сэр: он всегда говорил, сэр, что только плохой рабочий обвиняет свой инструмент, сэр.

Шарп швырнул ножницами в Хагмана, затем стряхнул клочья волос с рубашки.

— Вы в более безопасном положении без Кили, — сказал он Донахью.

— Чтобы охранять склад боеприпасов? — с горечью возразил Донахью. — Уж лучше бы мы оставались в Мадриде.

— Чтобы считаться предателями? — спросил Шарп, надевая куртку. — Слушайте, Донахью: вы живы, а Кили нет. У вас есть своя отличная рота, чтобы командовать. Что с того, если вы охраняете боеприпасы? Вы думаете, что это не важно? Что случится, если прорвутся лягушатники?

Донахью не подбодрило мнение Шарпа.

— Мы — сироты, — сказал он жалостливо. — Никого не заботит, что случится с нами.

— Почему вы хотите, чтобы кто-то заботился? — спросил Шарп прямо. — Вы — солдат, Донахью, не ребенок. Вам дали саблю и пистолет, чтобы вы могли постоять за себя, а не ждать, что другие позаботятся о вас. Но при этом о вас действительно заботятся. Они заботятся достаточно, чтобы отправить всю вашу роту в Кадис, и я забочусь достаточно, чтобы сказать вам, что у вас есть два выхода. Вы можете отправиться в Кадис опозоренным, с вашими солдатами, знающими, что они опозорены, или вы можете возвратиться, сохранив свою честь. Вам решать, но я знаю, что выбрал бы я.

Донахью впервые услышал о предстоящей отправке Real Compania Irlandesa в Кадис, и он нахмурился, пытаясь понять, говорит ли Шарп всерьез.

— Вы уверены насчет Кадиса?

— Конечно я уверен, — сказал Шарп. — Генерал Вальверде дергает за ниточки. Он не думает, что вы должны были быть здесь вообще, так что теперь вас отправят прочь, чтобы вы присоединились к остальной части испанской армии.

Донахью переваривал новости в течение нескольких секунд, затем кивнул с одобрением.

— Хорошо! — воскликнул он с энтузиазмом. — Они должны были послать нас туда с самого начала. — Он отхлебнул чай из своей кружки и поморщился, недовольный вкусом. — А что будет с вами теперь?

— Мне приказано оставаться с вами, пока кто-нибудь не прикажет мне отправиться куда-нибудь в другое место, — сказал Шарп. Он не хотел признаваться, что находится под следствием, — не потому что стыдился своего поведения, но потому что не хотел ничьего сочувствия. Суд был сражением, в котором он примет участие, когда придет время.

— Вы охраняете боеприпасы? — Донахью казался удивленным.

— Кто-то же должен, — сказал Шарп. — Но не волнуйтесь, Донахью, они уберут меня от вас прежде, чем вас отправят в Кадис. Вальверде не захочет видеть меня там.

— Так что мы делаем сегодня? — спросил Донахью нервно.

— Сегодня, — сказал Шарп, — мы исполняем свой долг. Есть пятьдесят тысяч лягушатников, исполняющих свой, и где-то на холмах, Донахью, их долг и наш долг вступят в кровавое столкновение.

— Это будет тяжело, — сказал Донахью — не совсем утвердительно, но и не совсем в виде вопроса.

Шарп почувствовал его нервозность. Донахью никогда не участвовал в большом сражении, и любой человек, каким храбрым бы он ни был, не может быть спокойным в ожидании.

— Это будет тяжело, — согласился Шарп. — Грохот — хуже всего и пороховой дым, но всегда помните одну вещь: это столь же тяжело для французов. И я скажу вам еще одно. Я не знаю, почему, и возможно это — только мое воображение, но лягушатники всегда ломаются раньше чем мы. Как раз в то самое время, когда вы думаете, что не сможете продержаться ни минуты, считайте до десяти — и когда вы досчитаете до шести, проклятые лягушатники бросятся наутек и уберутся прочь. А теперь смотрите: вот идут наши неприятности.

Неприятности предстали в виде худого, высокого майора в очках в синем мундире королевской артиллерии. Он нес пачку бумаг, которая разлеталась по мере того, как он пытался найти какой-то особенный документ среди остальных. Ненужные бумаги подбирали двое возбужденных рядовых в красных мундирах — у одного из них рука была на грязной перевязи, другой опирался на костыль. Майор махнул рукой Шарпу и Донахью, выпустив на волю очередную порцию бумаг.

— Проблема в том, — начал майор, даже не озаботившись представиться, — что у всех подразделений есть собственные склады боеприпасов. Или то, или другое, сказал я, решайте! Но нет! Подразделения должны быть независимы! Что оставляет нас, как вы понимаете, с центральным складом. Так они это называют, хотя, видит Бог, он редко находится в центре и, конечно же, так уж заведено, что нам никогда не говорят, какие запасы есть в подразделениях. Они требуют больше, мы уступаем, и внезапно не остается ничего. Вот в чем проблема. Остается только надеяться и молиться, чтобы у французов все шло еще хуже. Это чай? — Майор, у которого был ярко выраженный шотландский акцент, разглядывал с надеждой кружку в руке Донахью.

— Да, сэр, — сказал Донахью, — но грязный.

— Позвольте мне попробовать, прошу вас… Спасибо. Поднимите ту бумагу, Магог, генеральное сражение может зависеть от этого. Гог и Магог, — представил он двух несчастных рядовых. — Гог лишен руки, Магог — ноги, и оба — жулики из Уэльса. Вместе они — полтора валлийца, и трое нас, или два с половиной, если быть точным, составляют весь личный состав центрального склада. — Майор внезапно улыбнулся. — Александр Таррант, — представился он. — Майор артиллерии, но придан штату генерал-квартирмейстера. Я считаю себя помощником помощника помощника генерал-квартирмейстера, а вы, полагаю, новые помощники помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера? Что означает, что Гог и Магог теперь — помощники помощников помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера. Понижены в должности, клянусь Богом! Так им никогда не сделать карьеру. Этот чай восхитителен, хоть и холодный. Вы, должно быть, капитан Шарп?

— Да, сэр.

— Честь, Шарп, от всего сердца, настоящая честь. — Таррант протянул руку, выпустив на волю целую кипу бумаг. — Наслышан о дикой птичке, Шарп, и признаюсь, что был весьма впечатлен. — Шарп потребовалось полсекунды, чтобы понять, что Таррант говорил об орле, которого Шарп захватил в Талавере, но прежде, чем он мог ответить, майор уже говорил снова. — а вы, должно быть, Донахью из королевской гвардии? Клянусь собственной душой, Гог, мы находимся в компании высокопоставленных лиц! Сегодня вам придется следить за своими манерами!

— Рядовой Хью, сэр, — представился Гог Шарпу, — а это — мой брат. — Он указал здоровой рукой на Магога.

— Братья Хью, — объяснил Таррант, — были ранены на службе отечеству и сосланы ко мне в рабство. До настоящего времени, Шарп, они были единственной охраной склада боеприпасов. Гог пнул бы злоумышленников, а Магог замахнулся бы костылем. После того, как они выздоровеют, они, конечно, вернутся в строй, и мне выделят еще больше калек, чтобы охранять порох и ядра. Но не сегодня, Донахью, сегодня у меня есть ваши прекрасные солдаты. Позвольте мне объяснить вам ваши обязанности!

Обязанности были не слишком обременительными. Центральный склад был тем местом, куда подвергшиеся нападению дивизии, бригады или даже батальоны могли послать за дополнительным количеством боеприпасов. Пестрая компания кучеров Королевского корпуса фургонов, усиленная погонщиками мулов из местного населения, была в состоянии доставлять патроны пехоте, в то время как артиллерия обычно выделяла собственный транспорт. Трудность его работы, по словам Тарранта, была в том, чтобы решить, чьи запросы сделаны наобум, а чьи являются неотложными.

— Я предпочитаю не тратить запасы, — объяснил шотландец, — до последней возможности. Любой подающий заявку на боеприпасы в первые несколько часов или уже побежден или просто напуган. Считается, что в этих бумагах сведения о запасах в подразделениях, хотя один только Бог знает, насколько они точны. — Он протянул бумаги Шарпу, но не отдал, словно боялся, что Шарп перепутает их. — Наконец, конечно, — Таррант продолжал, — всегда есть проблема с доставкой боеприпасов. Кучера могут оказаться… — он сделал паузу, ища слово. — …трусами! — выпалил он наконец, затем нахмурился, недовольный строгостью своего суждения. — Не все, конечно, и некоторые из них просто замечательно смелы, но это зависит от обстоятельств. Возможно, господа, когда битва станет кровавой, я мог бы положиться на ваших солдат, чтобы укрепить храбрость кучеров? — Он спрашивал нервно, как если бы ожидал, что Шарп или Донахью могут отказаться. Когда ни один не высказал возражений, он улыбнулся. — Хорошо! Хорошо, Шарп, возможно, вы хотели бы изучить обстановку? Нельзя посылать боеприпасы, не зная, куда их везти.

Предложение давало Шарп временную свободу. Он знал, что и его, и Донахью просто убрали в сторону как неугодных, и что Тарранту не нужен ни один из них, однако впереди был бой, и Шарп хотел изучить поле боя как можно лучше.

— Потому что если дела пойдут плохо, Пат, — сказал он Харперу, когда они вдвоем шли к батареям на гребне затянутого туманом плато, — мы окажется в самой гуще всего этого. — Они взяли с собой свое оружие, но оставили вещмешки и шинели на зарядных ящиках.

— И все равно странно, — сказал Харпер, — когда не никакого настоящего дела.

— Проклятые лягушатники могут подумать, что мы тут при деле, — сказал Шарп строго. Два человека стояли среди британских пушек, обращенных дулами к востоку, навстречу восходящему солнце, тепло которого заставляло туман подниматься над ручьем Дос Касас. Этот ручей тек на юг вдоль подножья высокого, с плоской вершиной, горного хребта, где стояли Шарп и Харпер, — хребта, который перегораживал французам путь к Алмейде. Французы обрекли бы себя на самоубийство, атакуя непосредственно через ручей, вынужденные карабкаться по крутому откосу горного хребта навстречу британским пушкам, но для предотвращения этого маловероятного самоубийства им оставались бы только два других маршрута к осажденному гарнизону в Алмейде. Один вел на север вокруг горного хребта, но эта дорога была перегорожена все еще внушительными руинами форта Концепсьон, и Веллингтон решил, что Массена изберет южную дорогу, которая ведет через Фуэнтес-де-Оньоро.

Деревня лежала там, где горный хребет спускался к широкой, болотистой равнине, над которой сейчас распадался и таял утренний туман. Дорога от Сьюдад Родриго вела прямиком через эту равнину — туда, где был брод через Дос Касас. После ручья дорога поднималась на холм между деревенскими хижинами, чтобы, достигнув плато, разветвиться на две дороги. Одна дорога вела к Алмейде — примерно в двенадцати милях к северо-западу, другая — к Кастелло Бом и губительно узкому мосту через глубокое ущелье Коа. Если французы хотят достигнуть из этих двух дорог, чтобы доставить припасы в осажденный город и оттеснить красные мундиры к бутылочному горлышку узкого моста, то они должны сначала преодолеть крутые деревенские улочки Фуэнтес-де-Оньоро, где стоял объединенный гарнизон красных мундиров и зеленых курток.

Горный хребет и деревня ставили противника перед необходимостью лезть в гору, но была вторая и намного более привлекательная для французов возможность. Вторая дорога вела на запад через равнину к югу от деревни. Та вторая дорога пересекала равнину и вела к проходимым бродам через Коа. Те броды были единственным местом, где Веллингтон мог надеяться переправить свои пушки, фургоны и раненных, если бы он был вынужден отступить в Португалию, и если французы будут угрожать обойти Фуэнтес-де-Оньоро с фланга обходным маневром через южную равнину, тогда Веллингтону придется спуститься с плато, чтобы защитить свой запасной выход. Если он не захочет спускаться с высот, тогда он лишится единственного безопасного маршрута через Коа. Такое решение позволит французам перерезать южные дороги, что обречет армию Веллингтона на победу или уничтожение. Это был выбор, который Шарп не хотел бы делать самостоятельно.

— Боже, спаси Ирландию! — сказал Харпер внезапно. — Вы только посмотрите на это!

Шарп смотрел на юг — на те заманчиво плоские луга, которые предлагали такой легкий маршрут мимо фланга Фуэнтес-де-Оньоро, — но теперь он перевел взгляд на восток — туда, куда смотрел Харпер.

Там, где растаял туман, где видны были длинные, темные рощи пробковых дубов и среди них островки горного дуба, где светлая полоса дороги выходила из-под темных деревьев, появлялась армия. Люди Массена, должно быть, расположились биваком за деревьями, и дым их утренних костров смешивался с туманом, поднимаясь к облакам, но теперь, в мрачно угрожающей тишине, французская армия выходила на открытую на равнину, которая лежала напротив деревни.

Некоторые из британских артиллеристов подбежали к пушкам и начали разворачивать орудия так, чтобы их стволы были нацелены на место, где дорога выходила из-за деревьев, но артиллерийский полковник уже бежал вдоль линии и приказывал расчетам не открывать огня.

— Пусть подойдут ближе! Не стрелять! Дайте посмотреть, где они размещают свои батареи! Не тратьте впустую порох. Доброе утро, Джон! Рад видеть вас снова! — приветствовал полковник знакомого, затем коснулся шляпы, вежливо приветствуя двум незнакомых стрелком.

— У вас, ребята, сегодня будет трудный день, я не сомневаюсь.

— У вас тоже, полковник, — сказал Шарп.

Полковник побежал дальше, и Шарп снова посмотрел на восток. Он вытащил свою подзорную трубу и положил ее для лучшей опоры на пушечное колесо.

Французская пехота формировалась в линию на опушке позади развертывающихся батарей французской артиллерии. Волов и лошадей, запряженных в пушки, уводили назад под прикрытие дубов, в то время как артиллерийские расчеты поднимали чрезвычайно тяжелые орудийные стволы и переводили их из транспортного положения в боевое, кувалдами загоняя цапфы в гнезда на лафетах. Другие артиллеристы выкладывали боеприпасы возле пушек: пушечные ядра и пороховые заряды в парусиновых мешках.

— Похоже, мощные заряды, — сказал Шарп Харперу. — Они будут стрелять по деревне.

Британские артиллеристы около Шарпа делали свои собственные приготовления. Их боеприпасы представляли собой смесь пушечных ядер и шрапнели. Пушечное ядро — это просто твердый чугунный шар, летящий сквозь ряды наступающей пехоты, в то время как шрапнель — британское секретное оружие, единственный артиллерийский снаряд, который никакая другая нация еще не училась делать. Это полый железный шар, заполненный мушкетными пулями, упакованными вокруг небольшого порохового заряда, который поджигается при помощи запальной трубки. Когда порох взрывается, взрыв разрушает наружную оболочку и разбрасывает мушкетные пули смертоносным веером. Чтобы должным образом использовать шрапнель, она должна взрываться прямо над наступающей пехотой, и секрет этого ужасного результата — в запальной трубке. Запальные трубки делались из дерева или из пустотелого тростника, заполнялись порохом и снаружи делали отметки времени горения, соответствующие половине секунды. Трубку обрезали на нужную длину, затем вставляли в снаряд, и она поджигалась взрывом основного порохового заряда, однако если трубку оставить слишком длинной, снаряд благополучно пролетит над головами противника, а если обрезать слишком коротко — взорвется преждевременно. Сержанты-артиллеристы резали запальные трубки на куски разной длины и раскладывали их по кучкам боеприпасов, предназначенных для стрельбы на различные дистанции. У одних снарядов трубки были длиной более половины дюйма, что обеспечивало задержку взрыва пока снаряд не пролетит тысячу сто ярдов, в то время как самые короткие запальные трубки были едва ли длиннее одной пятой дюйма — они подожгут заряд на расстоянии шестисот пятидесяти ярдов. Как только пехота противника окажется на такой дистанции, артиллеристы станут использовать только ядра, а после того, как французы подойдут на триста пятьдесят ярдов, пушки будут заряжать канистрами: оловянными цилиндрами, заполненными мушкетными пулями, которые разлетаются широко от самого дульного среза, потому что тонкое олово при выстреле разваливается на мелкие куски.

Эти пушки будут стрелять вниз по склону и через ручей, чтобы французская пехота была по возможности уничтожена до того, как сумеет подойти близко. И эта пехота уже формировала свои колонны. Шарп попытался сосчитать орлов, но штандартов было слишком много и движение среди солдат были слишком оживленным, так что было трудно сосчитать точно.

— По крайней мере дюжина батальонов, — сказал он.

— А где другие? — спросил Харпер.

— Бог знает, — сказал Шарп. Во время его разведки с Хоганом накануне ночью онприкинул, что французы совершают марш к Алмейде по крайней мере восьмьюдесятью пехотными батальонами, но он мог видеть только ничтожную часть того войска, что формировало атакующие колонны на опушке дальнего леса. — Двенадцать тысяч человек? — предположил он.

Последний туман растаял над деревней, и тут же французы открыли огонь. Первые выстрелы прозвучали вразброд — специально для того, чтобы командир каждого расчета мог наблюдать падение своего ядра и внести поправки в наводку орудия. Первая пушка дала недолет, затем ядро перепрыгнуло через несколько домов и обнесенные оградой сады на противоположном берегу, чтобы проломить черепичную крышу дома где-то посредине склона, на котором располагалась деревня. Грохот выстрела донесся до них уже после того, как обрушилась черепица и полетели щепки от балок. Второе ядро врезалось в яблоню на восточном берегу ручья и взметнуло маленькое облако белых лепестков прежде чем срикошетировало в воду, но следующие несколько выстрелов были нацелены правильно, и ядра били по домам в деревне. Британские артиллеристы выразили сдержанное одобрение мастерством артиллеристов противника.

— Интересно, что за бедняги обороняют деревню, — сказал Харпер.

— Пойдем и узнаем.

— Я, честно говоря, не сильно интересуюсь, сэр, — возразил Харпер, но последовал за Шарпом вдоль гребня плато. Возвышенность кончалась как раз перед деревней, где плато поворачивало под прямым углом к западу в направлении холмов. В месте изгиба, непосредственно выше деревни, высились два скалистых холма, на одном из которых была построена деревенская церковь с неряшливым гнездом аиста на колокольне. Кладбище при церкви занимало обращенный к востоку склон между церковью и деревней, и стрелки прятались позади могильных камней и покосившихся памятников, а так же среди камней второго скалистого холма. Между двумя холмами, в узкой седловине, где почва заросла желтой амброзией и где дорога на Алмейду шла вверх после того, как огибала кладбище, несколько штабных офицеров сидели на лошадях и наблюдал французскую канонаду, которая начала затягивать перспективу грязными облаками дыма, которые поднимались каждый раз, когда пролетало пушечное ядро. Ядра безжалостно громили деревню, разбивая черепицу и разваливая солому, раскалывая балки и обрушивая стены. Звуки орудийного огня далеко разносились в теплом весеннем воздухе, и все же здесь, на высоте над Фуэнтес-де-Оньоро, казалось, что сражение за деревню идет где-то далеко.

Шарп повел Харпера в обход группы штабных офицеров.

— Носатый там, — объяснил он Харперу, — и я не хочу, чтобы он заметил меня.

— На плохом счету у него, не так ли?

— Хуже не бывает, Пат. Я жду проклятой следственной комиссии. — Шарп не желал признаться Донахью, но Харпер был другом, и он рассказал ему все как есть, не в силах скрыть горечь, которую он испытывал. — Что я должен был сделать, Пат? Оставить этих насильников в живых?

— Что суд сделает с вами?

— Бог знает. В худшем случае? Отправят в трибунал и выкинут меня из армии. В лучшем случае? Разжалуют в лейтенанты. И тогда мне конец. Они назначат меня снова кладовщиком, прикажут составлять проклятые ведомости на проклятом складе, где я сопьюсь до смерти.

— Но они должны доказать, что вы расстреляли тех педерастов! Боже храни Ирландию, но ни один из нас не скажет ни слова. Иисус, я убью любого, кто скажет иначе!

— Но есть другие, Пат. Рансимен и Сарсфилд.

— Они ничего не скажут, сэр.

— Может быть, слишком поздно в любом случае. Проклятый генерал Вальверде знает — и это все, что имеет значение. Он всегда может вонзить нож мне в спину, а я ничего не могу поделать с этим.

— Можно пристрелить ублюдка, — сказал Харпер.

— Он никогда не бывает один, — сказал Шарп. Он уже думал о том, чтобы застрелить Вальверде, но сомневался, что у него будет такая возможность. — К тому же Хоган считает, что проклятый Луп может прислать официальную жалобу!

— Это несправедливо, сэр.

— Да, Пат, несправедливо, но этого еще не случилось, и сегодня в Лупа может попасть ядро. Но ни слова никому, Пат. Я не хочу, чтобы половина проклятой армии обсуждала это.

— Я буду молчать, сэр, — пообещал Харпер, хотя он не мог вообразить, что новость не станет достоянием армию. И еще он не мог вообразить, что кто-то может считать, что ради того, чтобы свершилось правосудие, нужно принести в жертву офицера за то, что он расстрелял двух французских ублюдков. Он следовал за Шарпом между двумя фургонами и сидевшими на земле пехотинцами. Шарп узнал бледно-зеленую отделку 24-го Варвикского полка, а рядом с ними — килты и шапочки горцев 79-го. Волынщики горцев играли дикую мелодию в сопровождении барабанов, пытаясь заглушить грохот французской канонады. Шарп предположил, что эти два батальона оставлены в резерве, который бросят на улицы Фуэнтес-де-Оньоро, если французы добьются успеха в завоевании деревни. Третий батальон присоединялся к резервной бригаде как раз тогда, когда Шарп повернул туда, откуда доносились звуки бьющейся черепицы и обрушенных камней.

— Здесь направо, — сказал Шарп. Он выбрал тропинку, которая вела вдоль южной стены кладбища. Тропинка была проложена по крутизне, вероятно ее протоптали козы, так что стрелкам пришлось хвататься руками, чтобы удержаться на самом крутом склоне, когда они преодолевали последние несколько ярдов до переулка, где их приветствовал внезапно возникший напуганный красный мундир с направленным на них мушкетом.

— Погоди стрелять, парень! — крикнул Шарп. — Любой, кто придет с этой стороны, вероятно, на нашей стороне, а если нет — значит вы в беде.

— Простите, сэр, — сказал парнишка и присел, когда обломки черепицы просвистели над головой. — Уж больно здорово они палят, сэр, — добавил он.

— Будешь волноваться, парень, когда они перестанут палить, — сказал Шарп, — потому что это означает, что их пехота наступает. Кто тут главный?

— Не знаю, сэр. Если только не сержант Паттерсон…

— Сомневаюсь относительно этого, парень, но все равно спасибо. — Шарп добежал до конца переулка, заскочил в боковую улочку, упиравшуюся прямо в другую улицу, проскочил вниз по крутой каменной лестнице со сломанными ступенями и оказался на главной улице, которая извивалась вниз по холму. Пушечное ядро упало в центре улицы в тот самый миг, когда он упал за навозной кучей. Ядро пропахало полосу каменистого грунта, затем подпрыгнуло и врезалось в крытый соломой коровник, в то время как от попадания другого ядра через улицу полетели обломки балок. Все новые и новые ядра крушили дома — похоже, французские артиллеристы круто взялись за дело. Шарп и Харпер нашли временное укрытие в дверном проеме; на двери были еще видны полустертые отметки мелом, сделанные квартирьерами обеих армий: одна отметка — 5/4/60 — означала, что в этом крохотном домишке были расквартированы пять стрелков 4-й роты 60-го полка, а выше ее стояла странная, перечеркнутая, как это принято у иностранцев, семерка, означающая, что семь французов останавливались на постой в этом доме, только что лишившемся крыши. Облако пыли, словно туман, стояло в том месте, где была гостиная, порванная занавеска беспомощно трепетала на ветру. Жителей деревни и их имущество увезли в армейских фургонах в соседний городок Френада, но неизбежно часть имущества сельских жителей пришлось оставить на месте. Один дверной проем был забаррикадирован детской кроваткой, в то время как возле другого пара скамеек, поставленных одна на другую, напоминали лестницу. Смешанные силы стрелков и красных мундиров обороняли деревню, они спасались от канонады, укрываясь позади самых толстых стен пустынных зданий. Каменные стены не могли остановить каждое французское пушечное ядро, и Шарп уже прошел мимо трех мертвецов, валявшихся на улице, и заметил с полдюжины раненых, медленно бредущих вверх по улице к горному хребту.

— Из какой вы части? — обратился он к сержанту, прятавшемуся позади кроватки на той стороне улицы.

— Легкая рота третьей дивизии, сэр! — ответил сержант.

— И первая дивизия! — вмешался другой голос. — Не забывай про первую дивизию!

Похоже, что армейское начальство собрало сливки двух дивизий, их застрельщиков, и поместило их в Фуэнтес-де-Оньоро. Застрельщики были самыми умными солдатами, обученными сражаться в одиночку, а эта деревня была не самым подходящим местом, где солдат можно выстроить в боевой порядок и вести залповый огонь. Это было место, пригодное для мгновенных перестрелок и уличных стычек, место, где солдаты могут оказаться вдали от офицеров и будут вынуждены драться без приказов.

— Кто здесь самый главный? — спросил Шарп сержанта.

— Полковник Вильямс из 60-го, сэр. Там, в гостинице.

— Спасибо! — Шарп и Харпер двинулись вниз вдоль улицы. Пушечное ядро прогрохотало над ними, врезавшись в крышу. Раздался и тут же умолк чей-то крик. Гостиница оказалась той самой таверной, где Шарп встретился в первый раз с El Castrador'ом и где теперь, в том же самом саду с полусгнившей виноградной лозой, он нашел полковника Вильямса и его маленький штаб.

— Вы — Шарп, не так ли? Пришли, чтобы помочь нам? — Вильямс был приветливым валлийцем из 60-го стрелкового. — Не знаю вас, — сказал он Харперу.

— Сержант Харпер, сэр.

— Такого как вы неплохо иметь при себе, чтобы прикрывать спину, сержант, — сказал Вильямс. — Чертовски шумно сегодня, а? — добавил он, имея ввиду канонаду. Он стоял на скамье, что позволяло ему смотреть через ограду и крыши расположенных ниже по склону домов. — Так что привело вас сюда, Шарп?

— Просто хочу осмотреться, чтобы знать, куда доставлять боеприпасы, сэр.

Вильямс окинул Шарп пристальным и удивленным взглядом.

— Поставили вас грузить и таскать, не так ли? По мне так это пустая трата времени для человека ваших талантов, Шарп. И я не думаю, что вы найдете много работы здесь. Мои парни все хорошо снабжены. Восемьдесят патронов на человека, две тысячи человек, и еще много патронов сложены в церкви. Иисус милосердный! — Последние слова были вызваны пушечным ядром, которое, должно быть, пролетело в каких-нибудь двух футах над головой полковника, вынудив его соскочить вниз. Ядро врезалось в дом, донесся звук падающих камней, затем внезапно наступила тишина.

Шарп насторожился. Тишина после орудийных залпов и грохота производящих разрушения пушечных ядер была пугающей. Возможно, думал он, это была просто неожиданная пауза, какая бывает в комнате, где говорящие люди вдруг разом умолкают — есть даже такое выражение: «Ангел пролетел», и, возможно ангел просквозил сквозь пороховой дым, и все французские орудия оказалось на мгновение разряженными. Шарп почти молился, чтобы пушки начали стрелять снова, но тишина все продолжалась и, продолжаясь, грозила кое-чем похуже чем канонада. Где-то в деревне кашлянул человек, где-то щелкнул взводимый курок мушкета. Лошадь ржала на горном хребте, вдали трубили трубы. В доме обрушился камень, стонал раненый. На улице французское ядро мягко катилось под гору, затем остановилось, задержанное упавшей балкой.

— Я подозреваю, что у нас скоро будет компания, господа, — сказал Вильямс. Он спустился вниз со скамьи и счищал белую пыль с потертой зеленой куртки. — Очень скоро. Отсюда ни черта не видно. Пороховой дым, сами понимаете. Хуже чем туман. — Он говорил, чтобы заполнить зловещую тишину. — Внизу у ручья, я думаю. Не уверен, что мы сможем удержать их там — недостаточно бойниц, но как только они войдут в деревню, они найдут жизнь немного потрудней. По крайней мере я надеюсь, что так. — Он кивнул приветливо Шарпу, затем пошел к двери. Его штаб двинулся следом за ним.

— Мы не остаемся здесь, сэр? — спросил Харпер.

— Посмотрим, как пойдут дела, — ответил Шарп. — Все равное нечем заняться. Ты зарядил?

— Только винтовку.

— Я бы зарядил и семистволку, — сказал Шарп. — На всякий случай.

Он начал заряжать собственную винтовку, и в это время британские пушки на горном хребте открыли огонь. Дым из орудийных стволов бил с гребня струями на шестьдесят футов, грохот перекатывался над разбитой деревней, когда ядра пролетали над ними в сторону наступающих французских батальонов.

Шарп встал на скамью, чтобы видеть темные колонны пехоты, появляющейся из облаков дыма. Первая британская шрапнель взорвалась выше и перед колоннами, каждый взрыв оставлял в воздухе клочья серо-белого дыма пополам с огнем. Ядра пробивали бреши в рядах пехотинцев, но казалось, что ни один выстрел не меняет положения. Колонны продолжали наступать: двенадцать тысяч солдат под золотыми орлами топали по равнине навстречу орудийным залпам и ждущим своей очереди мушкетам и заряженным винтовкам за ручьем. Шарп посмотрел налево и направо, но не увидел никакого другого противника кроме горстки драгун в зеленых мундирах, патрулирующих южную долину.

— Они идут прямо, — сказал он. — Никаких маневров. Просто атакуют, Пат, всей силой по деревне. Никакого движения на флангах. Похоже, они думают, что смогут просто пройти через нас. Будут двигать бригаду за бригадой, одну за другой, пока не захватят церковь. После этого они будут наступать под уклон до самой Атлантики, так что если мы не остановим их здесь, то мы не сможем остановить их нигде.

— Как скажете, сэр, больше нам ничего не остается. — Харпер закончил заряжать свою семистволку и поднял маленькую тряпичную куклу, которая валялась под садовой скамьей. У куклы было красное туловище, на которое мать нашила белые полоски крест-накрест, чтобы походило на мундир британского пехотинца. Харпер поставил куклу в нишу в стене. — Теперь ты часовой, — сказал он тряпичному солдату.

Шарп наполовину вытащил палаш и проверил острие.

— Не наточил его, — сказал он. Перед сражением он обычно отдавал наточить лезвие профессиональному оружейнику-кавалеристу, но на этот раз не было времени. Он надеялся, что это не станет дурным предзнаменованием.

— Будете просто дубасить ублюдков до смерти, — сказал Харпер и перекрестился перед тем, как дотронуться до кармана и удостовериться, что кроличья лапка на месте. Он оглянулся на тряпичную куклу и был внезапно поражен уверенностью, что его собственная судьба зависит от того, уцелеет ли кукла в нише стены. — Будь осторожен, — сказал он кукле и стал помогать судьбе, собирая камни и закрывая ими нишу, строя убежище для маленькой игрушки.

Треск — будто кто-то разрывал ситцевую ткань — возвестил о том, что британские застрельщики открыли огонь. Французские voltigeurs продвинулись на сто шагов впереди колонн, но теперь они были остановлены огнем стрелков, прячущихся среди садов и лачуг на противоположном берегу ручья. В течение нескольких минут перестрелка была яростной, но поскольку превосходящие силы voltigeurs угрожали окружить британских застрельщиков, пронзительные свистки офицеров и сержантов приказали зеленым курткам отступать через сады. Двое стрелков хромали, третьего несли двое его товарищей, но большинство оставшихся невредимыми широким потоком растеклись в лабиринте домов и переулков.

Французские voltigeurs заняли позиции позади садовой ограды на дальнем берегу ручья и начали перестреливаться с защитниками деревни. Ручей окутался с кружевным туманом порохового дыма, который сносило на юг слабым ветерком. Шарп и Харпер, все еще прятавшиеся в таверне, слышали французские барабаны, отбивающие pas de charge — ритм, который вел ветеранов Наполеона более чем через половину стран Европы, упавших к ногам захватчика, как сбитые кегли. Барабаны внезапно сделали паузу, и Шарп и Харпер инстинктивно произнесли знакомые слова вместе с двенадцатью тысячами французов:

— Vive l'Empereur!

Оба рассмеялись, и тут же барабаны начали бить снова.

Пушки на горном хребте оставили шрапнель и били пушечными ядрами в колонны, и теперь, когда главные силы войск противника почти достигли садов на восточной стороне деревни, Шарп мог видеть урон, наносимый чугунными шарами, когда они пробивали колонны и шеренги, разбрасывая солдат как окровавленные тряпки, как они подпрыгивали в лужах крови, чтобы еще раз ударить в солдатские ряды. Новые и новые снаряды пронзали бесконечные шеренги, и снова и снова и снова, упорно, без остановки французы заполняли бреши и продолжили наступать. Барабаны гремели, орлы горели на солнце так же ярко, как штыки на мушкетах передовых шеренг.

Барабаны умолкли снова.

— Vive l'Empereur! — взревела масса французов, но на сей раз последний слог прозвучал как протяжный клич атакующих, когда стройные ряды рассыпались, готовясь к нападению. Колонны не могли совершать марш в сомкнутом строю сквозь лабиринт окруженных изгородями садов на восточном берегу, поэтому пехоте было приказано разойтись и наступать россыпью через ограды и палисадники, через ручей, сквозь огонь обороны полковника Вильямса.

— Боже спаси нас, — сказал Харпер испуганно, когда французские солдаты залили весь противоположный темной волной. Они кричали на бегу, перескакивали невысокие изгороди, растаптывали весенние всходы и шлепали по мелководью.

— Огонь! — раздался крик, и мушкеты и винтовки ударили из пробитых в стенах бойниц. Вот упал француз, кровь потекла в воду. Другой упал на мостике — и его просто спихнули в ручей солдаты, напирающие сзади. Шарп и Харпер стреляли от сада возле таверны, их пули летели над низкими крышами и врезались в массу нападавших, которые были теперь защищены от артиллерии на горном хребте самой деревней.

Первые французские нападавшие прорвались к восточной окраине деревни. Штыки столкнулись со штыками. Шарп видел, как француз появился на стене, затем спрыгнул в невидимый отсюда двор. Еще несколько французов вслед за ним перелезло через стену.

— Штыки примкнуть, Пат, — приказал Шарп и выхватил палаш из ножен, а Харпер примкнул штык-нож к стволу винтовки. Они вышли через калитку и побежали по главной улице, но путь им преградили два ряда красных мундиров, которые ждали с заряженными мушкетами и примкнутыми штыками. В двадцати ярдах вниз по улице было еще больше красных мундиров, которые стреляли из-за кустарной баррикады — сваленных в кучу оконных ставней, дверей, веток и пары реквизированных ручных тележек. Баррикада дрожала от давивших с той стороны французов, и каждые несколько секунд ствол мушкета проникал сквозь завал и изрыгал огонь, дым и пулю в обороняющихся.

— Готовьтесь размокнуть ряды! — выкрикнул лейтенант красных мундиров. Ему с виду было приблизительно восемнадцать лет, но его голос жителя западного побережья был твердым. Он кивнул, приветствуя Шарпа, затем снова оглянулся на баррикаду. — Держитесь, парни, держитесь!

Шарп видел, что еще не скоро ему понадобится палаш, поэтому вложил его в ножны и перезарядил винтовку. Он скусил патрон и, держа пулю во рту, отвел курок на один щелчок, поставив на полувзвод, и опустил защитную скобу курка. Он чувствовал резкий, соленый вкус пороха в рту, когда высыпал часть пороха на затравочную полку. Держа патрон с оставшимся порохом в одной руке, другой рукой он поднял скобу, запирая затравку на полке, затем опустил окованный медью приклад приправленной винтовки на землю. Всыпал остальную часть пороха из патрона в дуло, а сверху всунул пустую обертку из вощеной бумаги, служащую пыжом, и нагнулся, чтобы выплюнуть пулю в дуло. Он выдернул левой рукой шомпол, вставил его головку в ствол и протолкнул пыж и пулю до упора. Вытащил шомпол, перевернул и дал ему упасть на место сквозь кольца-держатели, затем подбросил винтовку левой рукой, поймал ее под замком правой и отвел курок до второго щелчка — теперь оружие было взведено и готово стрелять. Ему потребовалось двенадцать секунд, и он не думал о том, что он делает и даже не смотрел на винтовку, когда заряжал ее. Этот прием был основой его ремесла, необходимым навыком, который должен был освоить каждый новичок, а затем повторять и повторять, пока он не станет второй натурой. Когда Шарп был шестнадцатилетним рекрутом, ему снилось, как он заряжает мушкет. Его заставляли делать это снова и снова, пока ему не надоела до смерти тренировка и он был готов плевать в сержантов, которые заставляли его делать это раз за разом, но однажды дождливым днем во Фландрии ему пришлось делать это в бою, и неожиданно он порвал патрон, потерял шомпол и забыл всыпать затравку на полку. Каким-то чудом он уцелел в том бою, и после этого он тренировался до тех пор, пока наконец он не мог делать это не думая. Это был тот самый навык, которого он добивался от солдат Real Compania Irlandesa во время их злосчастного пребывания в форте Сан Исирдо.

Теперь, пока он наблюдал, как обороняющиеся отступают от полуразрушенной баррикады, он вдруг задался вопросом, сколько раз он заряжал ружье. Однако у него не было в запасе времени, чтобы попытаться ответить: защитники баррикады бежали вверх по улице, и слышен был победный клич французов, раскидавших в стороны остатки препятствия.

— Разомкнуть ряды! — крикнул лейтенант, и две шеренги солдат послушно разомкнули ряды от центра, чтобы пропустить поток оборонявших баррикаду. По крайней мере три тела в красном остались на улице. Раненый согнулся и упал в дверной проем, затем капитан с красным лицом и седыми бакенбардами пробежал в просвет и крикнул солдатам, чтобы сомкнули ряды.

Шеренги сомкнулись снова.

— Первая шеренга на колено! — приказал лейтенант, когда две шеренги снова перегородили улицу. — Ждите! — приказал он, и на сей раз его голос дрогнул от нервного напряжения. — Ждите! — приказал он более твердо, затем вытащил саблю несколько раз взмахнул узким лезвием. Он нервно сглотнул, видя как французы наконец прорвались через преграду и бегут вверх по холму с примкнутыми штыками.

— Огонь! — крикнул лейтенант, и двадцать четыре мушкета выстрелили залпом, так что улицу заволокло дымом. Кто-то закричал. Шарп выстрелил из винтовки и услышал звук выстрела, отличающийся от выстрела из мушкета.

— Передняя шеренга встать! Бегом… марш!

Дым рассеялся и стали виды с полдюжины трупов в синих мундирах, лежащих на мостовой и на обочинах. Разорванная подкладка горела в нескольких местах, словно свечи. Противник быстро отступил под угрозой штыков, но уже новая масса синих мундиров появилась на дальнем краю деревни.

— Я готов, Поллард! — раздался голос позади Шарпа, и лейтенант, слыша это, остановил своих солдат.

— Назад, парни! — приказал он, и две шеренги, неспособные противостоять новой массе противника, сломали строй и отступили в гору. Новые наступающие зарядили мушкеты, и некоторые остановились, чтобы прицелиться. Харпер дал залп из своей семистволки и побежал вслед за Шарпом вверх по холму, между тем как дым от его мощного оружия расплывался между домами.

Капитан с седыми бакенбардами сформировал новую линию обороны, которая открылась, чтобы пропустить людей лейтенанта. Лейтенант построил своих солдат в две шеренги в нескольких шагах позади людей капитана и приказал своим красным мундирам перезарядить мушкеты. Шарп перезаряжал вместе с ними. Харпер, зная, что у него нет времени, чтобы перезарядить семистволку, забросил ее на спину и выплюнул пулю в дуло винтовки.

Барабаны все еще били pas de charge, в то время как на горном хребте позади Шарпа волынки пытались заглушить их гром своей дикой музыкой. Орудие на горном хребте все еще стреляло, по-видимому посылая шрапнель в сторону французских артиллеристов. Маленькая деревня пропахла пороховым дымом, всюду гремели выстрелы из мушкетов и им отозвались крики солдат и стоны раненых.

— Огонь! — приказал капитан, и его люди дали залп вдоль улицы. Им ответил французский залп. Противник решил использовать свою огневую мощь, а не пытаться прорвать оборону, и капитан знал, что эту схватку он проиграет. — Ближе ко мне, Поллард! — крикнул он, и молодой лейтенант повел своих людей на соединение с силами капитана.

— Огонь! — крикнул Поллард, потом издал какой-то мяукающий звук, который был мгновенно заглушен залпом его мушкетов. Лейтенант качнулся назад, пятно крови возникло на белых отворотах его изящного сюртука. Он покачнулся снова и выронил саблю, которая брякнула по ступеньками.

— Забери его, Пат, — сказал Шарп. — Встретимся наверху у кладбища.

Харпер поднял лейтенанта, как если бы он был ребенком, и побежал вверх по улице. Красные мундиры перезаряжали, их шомпола взлетали выше их темных киверов и падали снова. Шарп ждал, чтобы дым рассеялся и искал офицера противника. Он увидел усатого француза с саблей, прицелился, выстрелил и ему показалось, что усач упал, но дым не давал отчетливо видеть, и тут большая группа атакующих французов заполнила улицу.

— В штыки! — приказал капитан.

Один красный мундир двинулся в обратном направлении. Шарп схватил его плечо и пихнул назад в шеренгу. Он повесил винтовку на плечо и снова выхватил палаш. Французская атака застопорилась перед лицом недрогнувших рядов и грозных стальных штыков, но капитан знал, что враг превосходит его в огневой мощи и в численности.

— Отходим! — приказал он. — Медленно и твердо!! Если мушкеты заряжены, парни, дайте залп.

Дюжина мушкетов выстрелила, но по крайней мере вдвое больше французов ответили на залп, и шеренги капитана, казалось, закачались, как кегли, в которые попал шар. Шарп теперь заменял сержанта, удерживая задние ряды на месте, но он также посматривал назад, где смесь красных мундиров и зеленых курток разбегалась беспорядочно по переулкам. Их поспешное отступление означало, что французы были недалеко позади них, так что через минуту-другую, подумал Шарп, маленькая рота капитана может быть отрезана.

— Капитан! — закричал он и указал со своим мечом, когда тот посмотрел на него.

— Назад, парни, назад! — Капитан мгновенно оценил опасность. Его люди поворачивались и бежали по улице. Некоторые помогали товарищам, некоторые бежали сломя голову в поисках безопасного места, но большинство держались вместе и присоединились к большему скоплению британских войск на мощеной площади в центре деревни. Вильямс держал три запасных роты в еще не поврежденных домах в верхнем конце деревни, и эти солдаты теперь спустились вниз, чтобы остановить угрожающий поток французов.

Французы вырвались из переулка, едва рота прошла мимо него. Красный мундир упал под ударом штыка, капитан рубанул саблей и рассек лицо француза. Здоровенный французский сержант замахнулся прикладом в капитана, но Шарп ткнул его в лицо острием палаша, и хотя удар был нанесен из неудобного положения и потому слишком слаб, он отвлек сержанта, и капитан ушел. Француз направил штык в Шарпа, тот парировал, потом рубанул низко и тяжело, выкручивая лезвие, чтобы его не захватило человеческой плотью. Он вытащил палаш из живота француза и побежал вверх по холму, оглядываясь через каждые несколько шагов на наступающих, затем чья-то рука втянула его в переформированные британские шеренги на площади.

— Огонь! — крикнул кто-то, и в ушах Шарпа зазвенело от оглушительного грома выпаливших разом мушкетов.

— Я хочу очистить переулок! — раздался голос полковника Вильямса. — Выступайте, Венсворт! Ведите своих людей. Не позволяйте им стоять!

Группа красных мундиров атаковала. Французские мушкеты стреляли из окон, и часть солдат бросилась в двери, чтобы выгнать французов. Еще больше французов поднимались по главной улице. Они прибывали небольшими группами, останавливались, чтобы дать залп, затем бежали к площади, где сражение было жестоким и отчаянным. Один маленький отряд красных мундиров был смят порывом французов, которые выскочили из переулка: французские штыки поднялись и опустились, раздались предсмертные крики. Парнишка каким-то образом избежал резни и бежал по булыжнику.

— Где твой мушкет, Сандерс? — заорал сержант.

Парнишка выругался, обернулся, чтобы найти свое упавшее оружие и был убит выстрелом в открытый рот. Французы, подбодренные победой над небольшим отрядом, перепрыгивали через тело парнишки, чтобы напасть на большую массу солдат, которые пытались удержать выход из переулка. Они были встречены штыками. Лязг стали о стали и стали о дерево был громче мушкетных выстрелов — лишь у немногих было время, чтобы зарядить мушкет, так что большинство пускали в ход штыки и приклады вместо пуль. Две стороны стояли крепко одна против другой, и время от времени то одна, то другая группа храбрецов доказывала свою храбрость, кидаясь в атаку на противника. Тогда громче звучали хриплые крики, и снова лязгала по стали сталь. Одну такую атаку возглавил высокий французский офицер с непокрытой головой, который сбил двух красных мундиров стремительными ударами палаша, затем напал на британского офицера, который замешкался с пистолетом. Залитый кровью офицер отшатнулся и открыл проход Шарпу. Высокий француз сделал финт влево и сумел отбить атаку Шарпа, затем развернул направление удара и уже стиснул зубы, готовясь нанести смертельный укол, но Шарп сражался не по правилам, придуманным каким-то парижским учителем фехтования: он пнул офицера в промежность, а затем обрушил тяжелую железную рукоятку палаша на его голову. Он оттолкнул француза с дороги и тут же возвратным движением палаша достал французского солдата, который пытался вытащить штык из руки красного мундира. Плохо наточенное лезвие служило скорее дубинкой, чем мечом, но француз упал, схватившись руками за голову.

— Вперед! — раздался голос, и собранная наспех британская линия продвинулась вниз по улице. Противник отступил перед резервами Вильямса, который теперь угрожал захватить всю нижнюю часть деревни, но тогда капризный порыв ветра отогнал облако пыли и порохового дыма, Шарп увидел целую новую волну французских нападавших, заполняющих сады и изгороди на восточном берегу ручья.

— Шарп! — крикнул полковник Вильямс. — Можно вас?

Шарп протолкнулся назад через плотные ряды красных мундиров.

— Сэр?

— Я был бы чертовки благодарен, если бы вы нашли Спенсера на горном хребте и сказали ему, что нам бы не помешало подкрепление.

— Тотчас же, сэр!

— Потерял несколько моих адъютантов, видите ли… — начал объяснять Вильямс, но Шарп уже бежал исполнять поручение. — Хороший человек! — пробормотал Вильямс ему вслед, затем вернулся к битве, которая превратилась в ряд кровавых и отчаянных стычек в жестких границах переулков и палисадников. Это была битва, которую Вильямс боялся проиграть — французы ввели собственные резервы, и новые массы пехоты в синих мундирах вливались в деревню.

Шарп бежал мимо раненых, кое-как карабкающихся в гору. Деревня была затянута пылью пополам с дымом, и он повернул в неправильном направлении и оказался в тупике каменных стен. Он вернулся, нашел нужную улицу — и оказался на склоне выше деревни, где толпа раненых ждала помощи. Они были слишком слабы, чтобы подняться по склону, и некоторые просили о помощи, когда Шарп пробегал мимо. Он игнорировал их. Вместо этого он поднялся вверх по козьей тропе мимо кладбища. Группа взволнованных офицеров стояла около церкви, и Шарп крикнул им, не знают ли они, где генерал Спенсер.

— У меня есть донесение! — сказал он.

— Что это? — переспросил один. — Я — его адъютант!

— Вильямс просит подкрепление. Слишком много лягушатников!

Штабной офицер повернулся и побежал к бригаде, которая ждала за гребнем, в то время как Шарп остановился, чтобы отдышаться. В руке он держал палаш, и лезвие его было липким от крови. Он вытер сталь полой куртки, затем подскочил в тревоге, когда пуля врезалась в каменную стену около него. Он повернулся и увидел струю дыма от мушкета между сломанными балками дома на верхнем краю деревни: он понял, что французы взяли те дома и теперь пытаются отрезать тех, кто все еще обороняет Фуэнтес-де-Оньоро. Зеленые куртки на кладбище открыли огонь, их винтовки доставали любого противника, достаточно глупого, чтобы торчать в окне или двери слишком долго.

Шарп вложил палаш в ножны, перескочил через изгородь и присел позади гранитной плиты, на которой был высечен грубый крест. Он зарядил винтовку и навел ее на сломанную крышу, где он видел дым из мушкета. Кремень перекосился в собачке, и он ослабил винт, поправил кожаную прокладку под кремнем, снова закрутил винт и взвел курок. Страшно хотелось пить — как обычно, когда приходится скусывать патроны и глотать соленые крупинки пороха. Воздух был мутен от зловонного дыма.

Мушкет показался между балками, а секунду спустя — голова человека. Шарп выстрелил, но дым из винтовки скрыл место, куда попала пули. Харпер спустился по склону к кладбищу и упал около Шарпа.

— Иисус! — сказал ирландец. — Иисус!

— Плохо там. — Шарп кивнул вниз на деревню. Он положил затравку, затем перевернул ружье, чтобы забить порох и пулю. Он оставил свой шомпол лежать возле могилы.

— Все больше педерастов переходят через ручей, — сказал Харпер. Он скусил пулю и был вынужден молчать, пока не смог плюнуть ею в ствол. — Тот бедный лейтенант…. Умер.

— Был ранен в грудь, — сказал Шарп, проталкивая пулю и порох дальше в ствол. — Немногие переживают раны в грудь.

— Я оставался с бедняжкой, — сказал Харпер. — Его мать вдова, он сказал. Продала фамильное серебро, чтобы купить ему мундир и саблю, и сказала, что он должен быть таким же великим солдатом, как любой из нас здесь.

— Он был хорош, — сказал Шарп. — Умел держать себя в руках.

Он взвел курок винтовка.

— Я сказал ему это. Помолился над ним. Бедный маленький засранец. Первое сражение, понятно… — Харпер потянул спусковой крючок. — Попался, ублюдок! — сказал он и тут же вытащил новый патрон из подсумка и оттянул скобу курка. Еще больше британских обороняющихся появилось из-за домов, вытесняемых из деревни явно превосходящими их французами. — Они должны послать еще людей туда, — сказал Харпер.

— Они на подходе, — сказал Шарп. Он положил ствол винтовки на могильный камень и искал цель.

— Что ж, у нас есть еще время, — сказал Харпер. Спешить было некуда, и Харпер не выплевывал пулю в ствол, но сначала обертывал ее маленьким лоскутком смазанной жиром кожи, которая захватит нарезы в стволе и заставит пулю вращаться. Заряжать таким образом отнимало больше времени, но делало винтовку Бейкера намного более точной. Ирландец ворчал, проталкивая завернутую пулю в ствол, забитый остатками сгоревшего пороха.

— Позади церкви есть горячая вода, — сказал он Шарпу, имея в виду, что там можно промыть загрязненные порохом стволы винтовок.

— Я помочусь в ствол, если потребуется.

— Если у вас есть хоть какая-нибудь моча. Я сух как мертвая крыса. Иисус! Ну ты и ублюдок! — Восклицание было обращено к бородатому французу, который появился между двумя домами, где он крушил зеленую куртку саперным топором. Шарп, уже зарядивший ружье, прицелился сквозь брызги крови умирающего стрелка и потянул спусковой крючок, но по крайней мере с дюжину зеленых курток видели инцидент, и бородатый француз, казалось, дрожал под ударами врезающихся в него пуль.

— Это будет уроком ему, — сказал Харпер и положил свою винтовку на камень. — Где это чертово подкрепление?

— Им нужно время, чтобы приготовиться, — сказал Шарп.

— Проиграют чертово сражение только потому, что требуют выровнять шеренги? — спросил презрительно Харпер. Он искал цель. — Ну пошевелитесь, кто-нибудь, покажите себя…

Еще больше солдат Вильямса отступило из деревни. Они попытались сформировать шеренги на клочке земли перед кладбище, но, покинув дома, они оставили каменные стены французам, которые могли спрятаться, чтобы зарядить мушкеты, выстрелить и нырнуть в укрытие снова. Некоторые британцы все еще сражались в деревне, но дым мушкетов указывал на то, что они удерживают лишь несколько последних домов в самом верху главной улицы. Еще один приступ французов, думал Шарп, и деревня будет потеряна, а затем начнется отчаянная драка за кладбище и церковь, за скалистую возвышенность рядом. Потеряем эти две высоты, и сражение будет проиграно.

Французские барабанщики били с удвоенной энергией. Французы выскакивали из домов и формировали небольшие отряды, которые попытались обойти отступающих британцев с флангов. Стрелки на кладбище стреляли в смельчаков, но было слишком много французов и недостаточно много винтовок. Один из раненых пытался уползти от наступающего противника и был заколот штыком в спину, чтобы не мучился. Два француза рылись в его карманах, ища те жалкие сбережения, что могли быть у любого солдата. Шарп выстрелил в мародеров, затем навел винтовку на французов, которые искали укрытия позади низкой стены кладбища. Он заряжал и стрелял, заряжал и стрелял, пока все его правое плечо не превратилось в один большой синяк из-за зверской отдачи винтовки, и вдруг, слава Богу, он услышал рев волынок, и поток солдат в килтах хлынул через гребень горного хребта между церковью и скалами, чтобы атаковать вдоль главной улицы деревни.

— Смотрите на ублюдков! — сказал Харпер с гордостью. — Они врежут лягушатникам по всем правилам.

Варвикцы появились справа от Шарпа и, так же как шотландцы, просто перетекали через гребень и мчались вниз по крутому склону к Фуэнтес-де-Оньоро. Авангард французов приостановился на какое-то время, чтобы оценить мощь контратаки, а затем двинулся назад под защиту домов. Горцы уже были в деревне, где их воинственные кличи эхом отзывались между стен, тогда как варвикцы двинулись по западной окраине и с разгону врезались в лабиринт улочек и домов.

Шарп чувствовал, как напряжение оставляет его. Он чувствовал жажду и боль, он устал, и его плечо причиняло страшные муки.

— Иисус! — сказал он. — И это был даже не наш бой. — Жажда была невыносимой, но он оставил свою фляжку на зарядных ящиках и чувствовал себя слишком усталым и подавленным, чтобы иди искать воду. Он смотрел на разбитую деревню, видел, что клубы порохового дыма, отмечающие ход британского наступления, перемещаются к берегу ручья, но не чувствовал никакого восторга. Шарпу казалось, что у него не осталось больше никаких надежд. Его ждал позор. Хуже — он потерпел поражение. Он смел надеяться, что может превратить Real Compania Irlandesa в настоящих солдат, но он знал, глядя на пороховой дым и разрушенные дома, что ирландцам был нужен еще хотя бы месяц обучения и гораздо больше доброжелательности, чем Веллингтон готов был выказать им. Шарп потерпел неудачу с ними так же, как он подвел Хогана, и эта двойная неудача сокрушила его дух, и он понял, что испытывает жалость к себе — точно так же, как Донахью чувствовал жалость к себе в утреннем тумане. — Иисус! — сказал он, чувствуя отвращение в себе.

— Сэр? — переспросил Харпер не расслышав слова Шарпа.

— Неважно. — Шарп чувствовал ожог позора и горечь сожаления. Он был капитаном временно и вряд ли когда-нибудь станет майором. — Пропади они все, Пат! — сказал он и с трудом поднялся. — Пойдем поищем что-нибудь попить.

Внизу в деревне умирающий красный мундир нашел тряпичную куклу, которую Харпер спрятал в нишу стены и запихнул ее себе в рот, чтобы заглушить громкие стоны. Теперь он умер, и его кровь хлынула из пищевода, и маленькая порванная кукла упала, залитая красным. Французы отступили за ручей, где они нашли укрытие за садовой оградой и открыли огонь по горцам и варвикцам, которые вылавливали последние группы оказавшихся в ловушке французов. Жалкая процессия французских военнопленных тянулась вверх по склону под смешанной охраной стрелков и горцев. Полковник Вильямс был ранен в контратаке, и теперь стрелки несли его к церкви, которая была превращена в больницу. Гнездо аиста на колокольне все еще оставалось там — неряшливая путаница веток, которую взрослые птицы покинули, напуганные шумом и дымом сражения, оставив птенцов голодать. Звуки перестрелки еще раздавались над ручьем некоторое время, затем стихли, потому что обе стороны прекратили первое сражение.

Но обе стороны знали, что оно не последнее.

Глава 8

Французы не нападали снова. Они стояли на восточном берегу ручья, в то время как позади них, за отдаленной полосой дубов, которая тянулась вдоль прямой пыльной дороги, остальная часть их армии медленно разворачивалась, так что в сумерках все силы Массена были расположены лагерем и дым от их костров превратил серый полумрак в адскую тьму, когда солнце село за горный хребет на британской стороне. Бой в деревне прекратился, но артиллеристы продолжали обмениваться залпами до темноты. Тут британцы имели преимущество. Их пушки были установлены прямо позади гребня плато, так что французы могли целиться лишь в линию горизонта, и большинство их ядер шли слишком высоко и громыхали, не нанося ущерба, над британской пехотой, скрытой гребнем. Выстрелы, нацеленные слишком низко, просто ударяли в склон горного хребта, который был слишком крут, чтобы пушечные ядра могли рикошетировать и попасть в цель. Британские артиллеристы, с другой стороны, имели ясную картину расположения батарей противника, и раз за разом их шрапнель с длинными запальными трубками убеждала французские расчеты замолчать или отводить свое орудие назад, под прикрытие деревьев.

Последняя пушка выстрелила на закате. Плоский звук эха раскатился и смолк в темной долине, в то время как дым из ствола пушки вился и расплывался на ветру. Небольшие пожары продолжались в деревенских руинах, кое-где пламя взметалось выше стен и пожирало сломанные балки. Улицы были забиты мертвецами и несчастными ранеными, которые всю ночь взывали о помощи. Позади церкви, куда были благополучно эвакуированы более удачливые раненые и убитые, жены искали мужей, братья — братьев, и друзья — друзей. Похоронные команды искали участки мягкой почвы на скалистых склонах, в то время как офицеры продавали с аукциона имущество их мертвых товарищей и задавались вопросом, сколько времени пройдет, прежде чем их собственное имущество будет продано с молотка за ничтожную цену. На плато солдаты тушили мясо недавно убитых коров в котлах, изготовленных во Фландрии, и пели сентиментальные песни о лесах в зеленом уборе и девушках.

Армии спали — каждая с заряженным и готовым к бою оружием. Пикеты сторожили темноту, в которой остывали артиллерийские орудия. Крысы шуршали среди павших стен Фуэнтес-де-Оньоро и жрали мертвецов. Немногие из выживших спокойно спали в ту ночь. Среди британских пеших гвардейцев было много методистов, и некоторые из гвардейцев собрались вместе для полуночной молитвы, продолжавшейся до тех пор, пока офицер голдстримцев не заворчал на них, чтобы они дали Богу и себе хоть немного передохнуть. Другие солдаты бродили в темноте, искали мертвых и раненых, чтобыограбить их. Время от времени раненый пытался протестовать, и тогда штык быстро мерцал в звездном свете, и кровь проливалась на землю, и мундир новоиспеченного мертвеца обыскивался в поисках мелкой монеты.

Майор Таррант наконец узнал о предстоящей Шарпу следственной комиссии. Он вряд ли мог не услышать об этом, поскольку офицеры, направленные на склад боеприпасов, считали своим долгом высказать Шарпу свои соболезнования и утверждали, что армия, которая преследует человека за то, что он убил врага, — армия во главе с идиотами и управляемая дураками. Таррант тоже не понимал решения Веллингтона:

— Разве эти двое не заслужили смерть? Я согласен, что они не прошли через законную судебную процедуру, но даже в этом случае кто может сомневаться относительно их вины?

Капитан Донахью, который разделял последний ужин Тарранта с Шарпом, кивнул, соглашаясь.

— Тут дело не в двух убитых солдатах, сэр, — сказал Шарп, — но в проклятой политике. Я дал испанцам повод не доверять нам, сэр.

— Никто из испанцев не погиб! — возразил Таррант.

— Да, сэр, но слишком много хороших португальцев погибло, поэтому генерал Вальверде заявил, что нам нельзя доверять жизнь солдат других наций.

— Это глупо! — сказал Таррант сердито. — И что будет с вами теперь?

Шарп пожал плечами.

— Если следственная комиссия обвинит меня, это означает трибунал. Худшее, что они могут сделать мне, сэр, — отнять мою комиссию.

Капитан Донахью нахмурился.

— Хотите, я поговорю с генералом Вальверде?

Шарп покачал головой.

— И разрушите заодно свою карьеру? Спасибо, но нет. Проблема в том, — объяснил он, — кто должен стать Generalisimo Испании. Мы считаем, что это должен быть Носатый, но Вальверде не соглашается.

— Очевидно, потому что он хочет занять этот пост сам! — сказал Таррант презрительно. — Это никуда не годится, Шарп, никуда не годится.

Шотландец хмуро склонился над тарелкой с печенью и почками, которые Гог и Магог приготовили на ужин. Традиционно офицеры получали требуху недавно убитого рогатого скота — привилегия, от которой Таррант с удовольствием бы отказался. Он бросил самый неаппетитный кусок почки одной из множества собак, которые следовали за армией, и покачал головой.

— Есть какой-нибудь шанс, что вы сможете избежать этой дурацкой следственной комиссии? — спросил он Шарпа.

Шарп вспомнил саркастическое замечание Хогана, что единственная надежда Шарпа — французская победа, которая сотрет все воспоминания о том, что случилось в Сан Исирдо. Это казалось сомнительным решением, но была и другая надежда — очень слабая надежда, но Шарп думал о ней весь день.

— Продолжайте, — сказал Таррант, чувствуя, что стрелок колеблется давать ли ответ.

Шарп поморщился.

— Носатый, как известно, прощает солдат за хорошее поведение. Был один парень в 83-м, которого поймали — он украл деньги из ящика с пожертвованиями для бедных в Гуарде, и он должен был быть повешен за это, но его рота так хорошо дралась в Талавере, что Носатый его отпустил.

Донахью ткнул ножом в сторону деревни, которая пряталась за восточным краем неба.

— Это поэтому вы сражались там весь день? — спросил он.

Шарп покачал головой.

— Мы просто случайно оказались там.

— Но вы взяли Орла, Шарп! — воскликнул Таррант. — Сколько еще храбрости вы должны выказать?

— Много, сэр. — Шарп вздрогнул, почувствовав боль в воспаленном плече. — Я не богат, сэр, так что не могу купить звание капитана, уж не говоря о майорстве, поэтому я должен пробиваться за счет боевых заслуг. А солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, сэр, — и мое последнее сражение было в Сан Исирдо. Надо, чтобы о нем забыли.

Донахью нахмурился.

— Это было мое единственное сражение, — сказал он мягко, ни к кому не обращаясь.

Тарранту не нравился пессимизм Шарпа.

— Вы говорите, Шарп, что вы должны совершить какой-то дурацкий подвиг, просто чтобы выжить?

— Да, сэр. Именно так, сэр. Так, если у вас будет какое-нибудь опасное поручение завтра, я хочу его выполнить.

— Боже милосердный, дружище! — Таррант был потрясен. — Боже милосердный! Послать вас на смерть? Я не могу сделать этого!

Шарп улыбнулся.

— Что вы делали семнадцать лет назад, сэр?

Таррант думал секунду или две.

— В девяносто четвертом? Давайте посмотрим… — Он что-то подсчитывал на пальцах еще несколько секунд. — Я был еще в школе. Декламировал Горация в мрачной классной комнате у стен Стерлингского замка и бывал бит каждый раз, когда делал ошибку.

— Я дрался с французами, сэр, — сказал Шарп. — И я побеждал одного педераста за другим с тех самых пор, так что не волнуйтесь обо мне.

— И все равно, Шарп, и все равно. — Таррант нахмурился и покачал головой. — Любите почки?

— Люблю, сэр.

— Это все вам. — Таррант отдал свою тарелку Шарпу. — Запасайтесь силами, Шарп, похоже, что вас они понадобятся. — Он оглянулся, чтобы посмотреть на красные отсветы костров, озарявшие ночное небо над французским станом. — Если только они будут наступать… — сказал он задумчиво.

— Педерасты не уйдут, сэр, пока мы не прогоним их, — сказал Шарп. — Сегодня была только перестрелка. Настоящее сражение еще не началось, так что лягушатники вернутся, сэр, они вернутся.

***

Они спали возле фургонов с патронами. Шарп проснулся среди ночи, когда капли дождя зашипели на тлеющих угольях костра, и еще раз — за час до рассвета. Проснулся и увидел, как клочья тумана ползут по плато, бросая серые тени на мундиры солдат, подбрасывающих дрова в костры. Шарп поделил горшок горячей воды для бритья с майором Таррантом, надел куртку и, взяв оружие, пошел на запад в поисках полка кавалерии. Он нашел лагерную стоянку гусар Королевского германского легиона и отдал полпинты рома, чтобы наточить свой палаш. Немецкий оружейник склонился над точилом, искры полетели — и когда он завершил работу, лезвие тяжелого палаша Шарпа блистало в тусклом свете утра. Шарп бережно опустил клинок в ножны и не спеша пошел назад к смутно сереющим силуэтам фургонов.

Солнце поднималось сквозь облака дыма над французскими кострами, где готовили пищу. Противник на восточном берегу ручья приветствовал новый день залпами артиллерийской подготовки: ядра грохотали среди хижин Фуэнтес-де-Оньоро, но вскоре перестали, потому что ответных выстрелов не прозвучало. На горном хребте британские артиллеристы нарезали новые запальные трубки и раскладывали их на готовые снаряды со шрапнелью, но французская пехота не выдвинулась из-за дальнего леса, чтобы стать жертвой их работы. Большой отряд французской кавалерии проскакал на юг через болотистую равнину, где их ждали всадники Королевского германского легиона, но по мере того, как солнце поднималось все выше, и последние клочья тумана испарялись над низиной, все очевиднее было британцам, что Массена не планировал атаки.

***

Спустя два часа после рассвета voltigeur из французского пикета на восточном берегу ручья позвал британского часового, которого он не видел, но знал, что тот прячется позади сломанной ограды на западном берегу. Он не мог видеть британского солдата, но он видел синеватый дымок его трубки.

— Проклятый! — крикнул он, используя придуманное французами прозвище для британских солдат. — Проклятый!

— Жаба?

Пара пустых рук показалась над охраняемой французами изгородью. Никто не стрелял, и мгновение спустя показалось встревоженное усатое лицо. Француз показал не зажженную сигару и дал понять, что ему нужен огонь.

Пикетчик в зеленой куртке так же осторожно высунулся из укрытия, но поскольку никто не стрелял в него, он вышел на мостик, который лишился одной из каменных плит в стычке минувшего дня. Он протянул свою глиняную трубку через просвет.

— Подходи, французик.

Voltigeur взошел на мост и склонился над трубкой, чтобы прикурить сигару. Потом он возвратил трубку с короткой палкой чесночной колбасы. Двое солдат курили сообща, наслаждаясь весенним светом. Другие voltigeurs вышли из укрытия, так же как и успокоившиеся зеленые куртки. Некоторые солдаты сняли сапоги и болтали ногами в ручье.

В самом Фуэнтес-де-Оньоро британцы изо всех сил старались убрать мертвых и раненых из забитых переулков. Мужчины завязывали носы и рты полосками ткани, когда им приходилось вытаскивать черные от крови и раздувшиеся на жаре трупы из куч, отмечающих места, где борьба была самой жестокой. Другие носили воду из ручья, чтобы утолить жажду раненых. К середине утра перемирие над ручьем стало официальным, и рота невооруженной французской пехоты прибыла, чтобы унести своих мертвецов через мост, который был временно починен при помощи доски, оторванной от водяной мельницы на британском берегу. Французские санитарные повозки ждали у брода, чтобы отвезти раненых к хирургам. Повозки были специально приспособлены для перевозки раненых — они были снабжены рессорами не хуже, чем у дорогих городских колясок. Британская армия предпочла использовать телеги с фермы, на которых раненых трясло немилосердно.

Французский майор сидел, попивая вино, и играл в шахматы с капитаном зеленых курток в саду таверны. Возле таверны рабочая партия грузила запряженный волом фургон мертвецами, которых отвезут к горному хребту и похоронят в общей могиле. Шахматисты нахмурились, когда раздался взрыв хриплого смеха, и британский капитан, раздраженный тем, что смех не утихал, подошел к ворота и потребовал от сержанта объяснений.

— Это все Мэлори, сэр, — сказал сержант, указывая на смущенного британского стрелка, который оказался в центре насмешек французов и британцев. — Дурачок заснул, сэр, и лягушатники погрузили его вместе с покойниками.

Французский майор взял ладью англичанина и заметил, что он когда-то почти похоронил живого человека.

— Мы уже бросали землю в его могилу, когда он чихнул. Это было в Италии. Теперь он сержант…

Капитан стрелков, похоже, проигрывал партию, но он не мог позволить, чтобы его превзошли в рассказывании историй.

— Я знавал двух человек, которые остались живы после того, как их повесили, — сказал он. — Их сняли с эшафота слишком быстро, и их тела продали хирургам. Говорят, доктора платят пять гиней труп — на них они демонстрируют свои проклятые методы студентам. Мне говорили, что мертвецы оживают куда чаще, чем можно подумать. Всегда идет тайная возня возле виселицы — семья повешенного пытается забрать тело прежде, чем доктора доберутся до него, и рядом может не оказаться никого из властей, чтобы удостовериться, что злодей должным образом помер, прежде чем его утащат. — Он передвинул слона. — Я полагаю, что власти к тому же подкупают.

— Гильотина не делает таких ошибок, — сказал майор и двинул пешку. — Смерть по науке. Очень быстрая и бесспорная. Я уверен, что вам — мат.

— Черт меня побери, — ответил англичанин. — Так оно и есть.

Французский майор убрал шахматы. Пешки представляли собой мушкетные пули — половина выбелена известью, половина оставлена как есть, фигуры вырезаны из дерева, а вместо доски — расчерченный квадратами кусок холста, в который он тщательно заворачивал шахматные фигурки.

— Кажется, нам подарили наши жизни еще на один день, — сказал он, глядя на солнце, которое уже прошло меридиан. — Возможно, мы будем драться завтра?

С горного хребта британцы наблюдали, как французские войска совершают переход юг. Было ясно, что Массена будет теперь пытаться обойти британский правый фланг, и поэтому Веллингтон приказал, чтобы 7-я дивизия развернулась на юг и таким образом укрепила главные силы испанских партизан, которые блокировали дороги: французы должны были передвинуть и артиллерию как часть их обходного маневра. Армия Веллингтона была теперь разбита на две части: большая на плато позади Фуэнтес-де-Оньоро блокировала подход к Алмейде, в то время как меньшая часть была в двух с половиной милях к югу возле дороги, по которой британцам придется отступать, если они будут побеждены.

Массена, приставив к глазу подзорную трубу, наблюдал, как британская дивизия перемещается к югу. Он ожидал, что дивизия остановится прежде, чем минует защищаемый артиллерией участок плато, но войска продолжали и продолжали шагать.

— Он промахнулся, — сказал Массена адъютанту, когда 7-я дивизия наконец вышла за пределы дальности стрельбы сильной британской артиллерии. Массена сложил подзорную трубу. — Господин Веллингтон сделал большую промашку, — сказал он.

Андре Массена начинал военную карьеру как рядовой в армии Людовика XVI, а теперь он был маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский. Подчиненные называли его «Ваше Величество» — а ведь когда-то он был полуголодным крысенышем в порту маленьком городе Ницца. Когда-то у него было два глаза, но император попал ему прямо в глаз — несчастный случай на охоте. Наполеон никогда не признал бы своей вины, но ведь и маршал Массена никогда не мечтал обвинить своего любимого Императора в потере глаза, потому что и своим королевским статусом, и высоким военным званием он был обязан Наполеону, который разглядел навыки солдата в портовой крысе. Эти навыки принесли Андре Массена известность в Империи и страх вне ее. Он растоптал Италию, одерживая победу за победой, он разбил русских на границах Швейцарии и вцепился в глотку Австрии при Маренго. Маршал Андре Массена, герцог Риволи и принц Эсслингский не был душкой-военным, но, видит Бог, он знал толк в сражениях, вот почему в пятьдесят два года именно его послали, чтобы справиться с бедствиями, постигшими армии императора в Испании и Португалии.

Теперь портовая крыса, превратившаяся в принца, недоверчиво наблюдала, как промежуток между двумя частями британской армии делается все шире и шире. В течение нескольких секунд маршал даже играл с идеей, что, возможно, четыре или пять тысяч пехотинцев в красных мундирах, марширующих на юг, были ирландскими полками, которые, как обещал майор Дюко, взбунтовались перед сражением, но Массена никогда всерьез не рассчитывал на военную хитрость Дюко, к тому же эти девять батальонов шли под своими знаменами, а значит, вряд они были бунтовщиками. Вместо этого чудесным образом эти британцы предлагались ему в качестве жертвы — изолированные на южной равнине, они не смогут рассчитывать на чью-то помощь. Массена наблюдал, как полки противника наконец остановились возле деревни далеко на юге. Согласно его карте, деревня называлась Нав де Хавьер и она отстояла почти на пять миль от Фуэнтес-де-Оньоро.

— Веллингтон хочет обмануть нас? — спросил Массена адъютанта.

Адъютант был столь же недоверчив, как и его начальник.

— Возможно, он полагает, что может разбить нас, не соблюдая правил? — предположил он.

— Тогда утром мы преподадим ему правила ведения войны. Я ждал большего от этого англичанина! Завтра ночью, Жан, его шлюхи станут нашими. У Веллингтона есть шлюхи?

— Я не знаю, Ваше Величество.

— Тогда узнайте. И удостоверьтесь, что я получу право выбора самой лучшей из них, прежде чем какой-нибудь грязный гренадер трахнет ее, вы слышите меня?

— Да, Ваше Величество, — сказал Адъютант. Страсть его начальника к женщинам была настолько же утомительна, насколько его страсть к победам была вдохновляющей, и завтра, похоже, обе страсти будут удовлетворены.

К полудню стало ясно, что французы не будут наступать в этот день. Пикеты были удвоены, и каждый батальон держал по крайней мере три роты под ружьем, но другие роты были освобождены и могли заниматься повседневными делами. Коров, которые паслись на плато, забивали к ужину, из Вилар Формозо привезли хлеб, и ром был роздан.

Капитан Донахью испросил и получил разрешение Тарранта взять взвод солдат, чтобы присутствовать на похоронах лорда Кили, которые имели место в четырех милях позади Фуэнтес-де-Оньоро. Хоган также настоял, чтобы Шарп пришел, и Харпер захотел пойти с ним. Шарп чувствовал себя неловко в компании Хогана, тем более что ирландец, казалось, легкомысленно относился к угрозе следственной комиссии.

— Я пригласил Рансимена, — сказал Хоган Шарпу, когда они шли по пыльной дороге к западу от Вилар Формозо, — но он ни за что не хотел идти. Бедняга.

— Плохо ему, наверное? — спросил Шарп.

— Убит горем, — ответил Хоган равнодушно. — Продолжает утверждать, что не допустил никакой ошибки. Он, кажется, не понимает, что не в нем дело.

— А оно не в нем, не так ли? Дело в том, что вам надо осчастливить проклятого Вальверде.

Хоган покачал головой.

— Я предпочел бы похоронить Вальверде, и предпочтительно живьем, но чего я действительно хочу — это чтобы Веллингтон стал Generalisimo.

— И вы пожертвуете мной ради этого?

— Конечно! Любой солдат знает, что придется потерять несколько отличных вояк, если ты хочешь выиграть большой приз. Кроме того, какое имеет значение, если вы действительно потеряете свою комиссию? Вы просто присоединитесь к Терезе и станете знаменитым партизаном: El Fusilero! — Хоган улыбнулся бодро, затем обернулся к Харперу. — Сержант? Вы сделаете мне большое одолжение, если дадите поговорить с глазу на глаз с капитаном Шарпом.

Харпер послушно ушел вперед — он попытался подслушать беседу двух офицеров, но Хоган говорил очень тихо, а удивленные восклицания Шарпа не давали Харперу никакой подсказки. И при этом у него не было ни единого шанса спросить Шарпа, прежде чем три британских офицера повернули за угол, чтобы увидеть слуг лорда Кили и двадцать солдат капитана Донахью, стоящих неловко около могилы, которая была недавно вырыта в саду рядом с кладбищем. Отец Сарсфилд заплатил деревенским могильщикам, чтобы вырыть могилу только в футе от церковной ограды: хотя законы церкви требовали, чтобы грехи лорда Кили были похоронены вместе с ним подальше от освященной земли, Сарсфилд, однако, поместил его тело почти на территории кладбища, чтобы в Судный День душа грешного ирландца не была совершенно лишена христианской компании. Тело было зашито в грязно-белый холщовый саван. Четверо солдат Real Compania Irlandesa опустили труп в глубокую могилу, Хоган, Шарп и Харпер сняли шапки, когда отец Сарсфилд помолился на латыни, а потом повторил молитву на английском языке для двадцати гвардейцев. Лорд Кили, сказал священник, пострадал от греха гордыни, и эта гордыня не дала ему пережить поражение. Все ирландцы, сказал Сарсфилд, должны учиться примиряться с поражениями, потому что те ниспосланы им свыше — это так же ясно, как то, что искры от костра к небу. Воистину, продолжал он, надлежащий ответ на поражение не в том, чтобы оставить надежду и отвергнуть подаренную Богом жизнь, но продолжать надеяться с прежним пылом.

— У нас нет дома, у вас и у меня, — сказал он мрачным гвардейцам, — но однажды мы все унаследуем свой земной дом, и если он не будет дан нам, тогда он пребудет нашим детям или детям наших детей. — Священник замолчал, глядя вниз на могилу. — И при этом вас не должно смущать, что его Светлость совершил самоубийство, — наконец продолжил он. — Самоубийство — грех, но иногда жизнь настолько невыносима, что мы должны рискнуть стать грешниками, но не смиряться с ужасом. Вольф Тон сделал этот выбор тринадцать лет назад. — Упоминание об ирландском мятежнике-патриоте вызвало два-три удивленных взгляда гвардейцев, обращенных на Шарпа, после чего они снова уставились на священнику, который продолжал мягким, убедительным голосом рассказывать, как Вольф Тон, будучи заключенным в британскую темницу, вместо того, чтобы стоять под виселицей врага, разрезал собственное горло перочинным ножом.

— Побуждения лорда Кили, возможно, не были столь чисты как у Тона, — сказал Сарсфилд, — но мы не знаем, какие печали заставляли его грешить, и в нашем невежестве мы должны молиться за его душу и простить ему. — Слезы стояли в глазах священника, когда он достал маленькую склянку со святой водой из висевшей на плече сумки и опрыснул одинокую могилу. Он закончил благословение на латыни, затем отошел, когда гвардейцы подняли мушкеты, чтобы дать неровный залп над открытой могилой. Птицы взлетели с деревьев в саду, покружились и прилетели обратно, как только дым рассеялся среди ветвей.

Хоган принял командование после того, как прозвучал салют. Он настоял на том, что все еще существует опасность французского нападения в сумерках и что солдаты должны возвратиться к горному хребту.

— Я догоню вас, — сказал он Шарпу и приказал слугам Кили идти на квартиру его Светлости.

Солдаты и слуги ушли, стук их башмаков заглох в воздухе клонящегося к закату дня. Было душно в саду, где два могильщика ждали терпеливо сигнала засыпать могилу, возле которой Хоган теперь стоял со шляпой в руке, глядя вниз на укутанный саваном труп.

— В течение долгого времени, — сказал он отцу Сарсфилду, — я возил с собой коробочку из-под пилюль с горстью ирландской землей, так что если мне суждено умереть, я буду лежал почти в Ирландии во веки веков. Я, кажется, потерял ее, отец, что жалко, потому что мне хотелось бы бросить крупицу почвы Ирландии на могилу лорда Кили.

— Щедрая мысль, майор, — сказал Сарсфилд.

Хоган смотрел на саван Кили.

— Бедняга. Я слышал, что он надеялся жениться на леди Хуаните?

— Они говорили об этом, — сказал Сарсфилд сухо; его тон подразумевал, что это неуместное высказывание.

— Леди несомненно в трауре, — сказал Хоган, надевая шляпу. — Хотя, возможно, она не носит траур вообще? Вы слышали, что она вернулась к французам? Капитан Шарп позволил ей уйти. Он имеет слабость к женщинам, знаете ли, но леди Хуанита может легко выставить дураком любого мужчину. Она сделала много зла Кили, не так ли? — Хоган сделал паузу, заправил ноздрю табаком, зажмурился в предвкушении и оглушительно чихнул. — Прости Господи! — сказал он, вытирая нос и глаза большим красным носовым платком. — И что за ужасная женщина она была! — продолжал он. — Говорила, что собирается выйти замуж за Кили, и все время прелюбодействовала с бригадиром Лупом. Действительно ли внебрачная связь считается простительным грехом в наши дни?

— Внебрачная связь, майор — это смертный грех. — Сарсфилд улыбнулся. — Подозреваю, что вы знаете это не хуже меня.

— Взывает к небесам о мести, не так ли? — Хоган ответил на улыбку и снова оглянулся на могилу. Пчелы жужжали в цветущих яблонях над головой Хогана. — Но как насчет того, чтобы прелюбодействовать с врагом, отец? — спросил он. — Это не худший грех?

Сарсфилд снял нарамник, поцеловал его и тщательно свернул.

— Почему вы столь озабочены душой Хуаниты, майор? — спросил он.

Хоган все еще смотрел вниз на грубый саван мертвеца.

— Я больше беспокоюсь о его несчастной душе. Вы не думаете, что именно открытие, что его леди кувыркается с лягушатником, убило его?

Сарсфилд вздрогнул, оскорбленный грубостью Хогана.

— Если он действительно обнаружил это, майор, что ж, тогда это, возможно, усугубило его несчастье. Но он не был счастливым человеком и он отклонил руку церкви.

— А что могла сделать церковь? Исправить природу шлюхи? — спросил Хоган. — И не говорите мне, что дона Хуанита де Элиа не шпионка, Отец, потому что я знаю, кто она и вы тоже знаете.

— Я знаю? — Сарсфилд нахмурился в замешательстве.

— Вы знаете, отец, вы знаете, и Бог вам за это судья. Хуанита — шлюха и шпионка, и больше шлюха, я полагаю, чем шпионка. Но она была единственным подходящим человеком для вас, не так ли? Несомненно вы предпочли бы кого-то менее яркого, но какой выбор у вас был? Или это майор Дюко сделал выбор? Но это был плохой выбор, очень плохой. Хуанита подвела вас, отец. Мы поймали ее, когда она пыталась привезти вам много вот таких… — Хоган достал из заднего кармана одну из поддельных газет, которые Шарп обнаружил в Сан-Кристобале. — Они были обернуты листами церковной музыки, отец, и я задумался: почему они сделали это? Почему церковная музыка? Почему не другие газеты? Но, конечно, если бы ее задержали и произвели поверхностный обыск, кто бы удивился, что она везет пачку псалмов божьему человеку?

Сарсфилд поглядел на газету, но не взял ее.

— Я полагаю, — сказал он осторожно, — что горе повредило ваш ум…

Хоган рассмеялся.

— Горе из-за Кили? Едва ли, отец. Что, возможно, повредило мне — так это вся эта работа, которой я был завален эти последние несколько дней. Я читал свои письма, отец, а они прибывают из разных очень странных мест. Некоторые из Мадрида, некоторые из Парижа, некоторые даже из Лондона. Хотите услышать, что я узнал?

Отец Сарсфилд возился с нарамником, все сворачивая и сворачивая вышитую полосу ткани.

— Если вы настаиваете, — сказал он сдержанно.

Хоган улыбнулся.

— О, я настаиваю, отец. Потому что я думал об этом господине, Дюко: он ведь такой умный, как все говорят, но что действительно волновало меня — это то, что он заслал другого умного господина в наш тыл, и я напрягал свой ум, задаваясь вопросом: кем может быть этот другой умный господин. И я также задавался вопросом, знаете ли, почему случалось так, что первые газеты, которые попали в ирландские полки, как предполагалось, были из Филадельфии. Очень странный выбор… Вам непонятно?

— Продолжайте, — сказал Сарсфилд. Он распустил нарамник и тщательно сворачивал его снова.

— Я никогда не был к Филадельфии, — сказал Хоган, — хотя я слышал, что это — прекрасный город. Не хотите понюшку табачку, отец?

Сарсфилд не отвечал. Он просто смотрел на Хогана и продолжал сворачивать ткань.

— Почему Филадельфия? — спросил Хоган. — И тут я вспомнил! На самом деле, я не помнил этого вообще: человек из Лондона прислал мне напоминание. Они помнят такие вещи в Лондоне. У них там все записано в большой-большой книге, и одна из вещей, записанных в той большой-большой книге, — то, что именно в Филадельфии Вольф Тон получил рекомендательное письмо к французскому правительству. И именно там также он встретил патриотически настроенного священника по имени отец Мэллон. Мэллон был в большей степени солдат, чем священник, и он прилагал все усилия, чтобы набрать полк добровольцев, чтобы бороться с британцами, но он не имел большого успеха, и тогда он решил объединиться с Тоном. Тон был протестант, не так ли? И он не испытывал большой любви к папистам, но ему понравился Мэллон, потому что Мэллон был прежде всего ирландским патриотом, а уж потом папистом. И я также думаю, что Мэллон стал другом Тона, потому что он оставался с Тоном все время после той первой встречи в Филадельфии. Он отправился в Париж с Тоном, набирал добровольцев с Тоном, затем приплыл в Ирландию с Тоном. Пересек море под парусами и прибыл в Лох Свилли. Это было в 1798 году, отец, в случае если вы забыли, и никто не видел Мэллона с того дня. Злодей Тон был захвачен, и красные мундиры обшарили всю Ирландию, ища отца Мэллона, но не нашли никакого следа. Вы уверены, что не хотите понюшку? Это — ирландский «Блэкгвард», его трудно достать.

— Я выкурил бы сигару, если у вас найдется, — сказал Сарсфилд спокойно.

— Я не курю, отец, но вы должны попробовать понюхать табачку как-нибудь. Это замечательное средство против лихорадки, по крайней мере так всегда говорила моя мать. Так о чем я? Ах да, о бедном отце Мэллоне, убегающем от британцев. Я предполагаю, что он вернулся во Францию, и я думаю, что оттуда его послали в Испанию. Французы не могли использовать его против англичан, по крайней мере пока англичане не забыли события 98-го, но Мэллон, наверное, был полезен в Испании. Я подозреваю, что он встретил старую леди Кили в Мадриде. Я слышал, что она была жестокой старой ведьмой! Жила ради церкви и ради Ирландии, даже при том, что она видела слишком много первой и никогда не видела второй. Вы думаете, что Мэллон воспользовался ее покровительством, когда шпионил за испанцами для Бонапарта? Я подозреваю, что так, но когда французы заняли испанский трон, кто-то, должно быть, задался вопросом, где отец Мэллон может быть более полезен теперь, и я подозреваю, что отец Мэллон умолял своих французских хозяев использовать его против настоящего врага. В конце концов, кто среди британцев вспомнит отца Мэллона из 98-го? Его волосы с тех пор поседели, он выглядит совсем иначе. Возможно, он прибавил в весе, как я. — Хоган погладил себя по животу и улыбнулся.

Отец Сарсфилд нахмурившись глядел на нарамник. Он, казалось, был удивлен, что все еще держит облачение, и поэтому аккуратно уложил его в сумку, висевшую у него на плече, затем так же аккуратно достал маленький пистолет.

— Отец Мэллон, может быть, изменился, — сказал он, открывая замок, чтобы убедиться, что затравка лежит на полке, — но я хотел бы верить, что, если он все еще жив, он остается патриотом.

— Думаю, что так, — сказал Хоган, очевидно нисколько не напуганный пистолетом. — Такой человек, как Мэллон? Его патриотизм не зависит от цвета волос и размера его живота.

Сарсфилд нахмурившись глядел на Хогана.

— А вы патриот, майор?

— Мне нравится думать, что да.

— И все же вы воюете за Великобританию.

Хоган пожал плечами. Пистолет священника был заряжен, затравка на полке, но до сих он просто лежал на ладони Сарсфилда. Хоган играл в игру со священником — в игру, которую он рассчитывал выигрывать, но уверенность в победе не доставляла майору удовольствия. Напротив, по мере того, как момент его триумфа приближался, в душе Хогана все более воцарялся холод.

— Я думаю о верности, — сказал Хоган, — я действительно думаю. Я иногда лежу с открытыми глазами и размышляю, прав ли я в том, что для Ирландии лучше быть частью Великобритании, но в одном я действительно уверен, отец: я не хочу быть под властью Бонапарта. Я думаю, что я, возможно, не такой храбрый человек, как Вольф Тон, и при этом я никогда не соглашался с его идеями. Вы соглашались, отец, и уважаю вас за это, но это не причина, по которой вы должны теперь умереть. Причина того, что вы должны умереть, отец, не в том, что вы боретесь за Ирландию, но в том, что вы боретесь за Наполеона. И это фатальное различие.

Сарсфилд улыбнулся.

— Я должен буду умереть? — спросил он с кривой ухмылкой. Он взвел курок пистолета, затем поднес его к голове Хогана.

Звук выстрела прогремел в саду. Могильщики подскочили в страхе, между тем как дым поднимался над оградой, где прятался убийца, в каких-нибудь двадцати шагах от места, где стояли Хоган и Сарсфилд. Священник теперь лежал на насыпи свежевыкопанной земли, его тело вздрогнуло дважды, затем он со вздохом затих и лежал неподвижно.

Шарп вышел из-за ограды и подошел к могиле, чтобы убедиться, что его пуля вошла точно туда, куда он целился — прямо в сердце мертвеца. Он смотрел на священника, на темная кровь, выступившую на ткани сутаны. Мухи уже обосновались там.

— Мне он нравился, — сказал он Хогану.

— Это допустимо, Ричард, — сказал Хоган. Майор был расстроен и бледен, настолько бледен, что казался больным. — Тот, что стоит над всеми людьми, приказал нам любить врагов наших, но Он никогда не говорил, что они перестают быть врагами только, потому что мы любим их. К тому же я не могу вспомнить, чтобы в Священном Писании содержался запрет стрелять врагам нашим прямо в сердце. — Хоган сделал паузу, и внезапно вся его обычная шутливость, казалось, покинула его. — Мне он тоже нравился, — сказал он просто.

— Но он собирался стрелять в вас, — сказал Шарп. Хоган, говоря с глазу на глаз с Шарпом по дороге на кладбище, предупредил стрелка, что может случиться, и Шарп, не поверив предупреждению, однако наблюдал, как это случилось, и внес свой вклад.

— Он заслужил лучшей смерти, — сказал Хоган, потом толкнул труп ногой и свалил его в могилу. Тело священника приземлилось неловко, так что казалось, будто он сидит на замотанной голове Кили. Хоган бросил поддельную газету рядом с телом и достал из кармана маленькую круглую коробочку. — Стрельба в Сарсфилда не принесет вас никакой выгоды, Ричард, — сказал Хоган серьезно, снимая крышку с коробочки. — Скажем так: я теперь прощаю вам то, что вы разрешили Хуаните уйти. Тот ущерб вы возместили. Но вы все еще должны быть принесены в жертву ради блага Испании.

— Да, сэр, — сказал Шарп обижено.

Хоган услышал недовольство в голосе стрелка.

— Конечно, жизнь несправедлива, Ричард. Спросите его. — Он кивнул вниз на мертвого священника с седыми волосами и высыпал содержимое его маленькой коробочки на помятую и окровавленную сутану трупа.

— Что это? — спросил Шарп.

— Просто земля, Ричард, просто земля. Ничего важного. — Хоган бросил пустую коробку на два мертвых тела, затем вызвал могильщиков. — Он был французом, — сказал он им на португальском, уверенный, что такое объяснение заставит их сочувствовать убийству, которое они только что засвидетельствовали. Он дал каждому по монете, затем наблюдал, как двойную могилу засыпают землей.

***

Хоган шел вместе с Шарпом до Фуэнтес-де-Оньоро.

— Где Патрик? — спросил майор.

— Я велел ему ждать в Вилар Формозо.

— В таверне?

— Да. В той, где я встретился в первый раз с Рансименом.

— Хорошо. Я должен напиться, Ричард. — Хоган выглядел плохо, казалось, что он вот-вот заплачет. — Еще одним свидетелем вашего признания в Сан Исирдо меньше, Ричард, — сказал он.

— Я не поэтому сделал это, майор, — возразил Шарп.

— Вы не сделали ничего, Ричарда, абсолютно ничего. — сказал Хоган в отчаянии. — Того, что случилось в саду, никогда не было. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не делали. Отец Сарсфилд жив — Бог знает, где он, и его исчезновение станет тайной, которая никогда не будет раскрыта. Хотя, возможно, настоящая правда в том, что отца Сарсфилда никогда не существовало, Ричард, значит, вы не могли убить его, не так ли? И больше об этом ни слова. — Он фыркнул, затем посмотрел в синее вечернее небо, не замутненное пушечным дымом. — Французы подарили нам день мир, Ричарда, так отпразднуем его, напившись в стельку. А завтра, да поможет Бог нам грешным, нас ждет кровавая битва.

***

Солнце садилось в облака на западе, пылающее, как раскаленное ядро. Тени британских пушек протянулись через всю равнину, до самых дубовых лесов, где укрывалась французская армия, и в эти последние светлые минуты умирающего дня Шарп положил подзорную трубу на холодный ствол девятифунтовой пушки и навел окуляр через низменность на солдат врага, готовивших себе ужин на кострах. Уже не первый раз в тот день он изучал линии противника через подзорную трубу. Все утро он блуждал беспокойно между складом боеприпасов и артиллерийскими позициями, откуда долго смотрел на противника, и теперь, вернувшись из Вилар Формозо с изжогой и тяжелой головой после слишком большого количества выпитого вина, он изучал еще раз позиции Массена.

— Они не будут наступать сейчас, — сказал лейтенант-артиллерист, думая, что капитан стрелков боится нападения в темноте. — Лягушатники не любят воевать ночью.

— Нет, — согласился Шарп, — они не будут наступать сейчас. — Но он внимательно смотрел в подзорную трубу, медленно переводя ее вдоль затененной линии деревьев, костров и солдат. И затем, внезапно, он замер.

Потому что он видел серые мундиры. Луп был здесь все-таки, его бригада была частью армии Массена, которая провела целый день, готовясь к нападению, которое начнется, конечно, с восходом солнца.

Шарп наблюдал за своим врагом, затем отошел от пушки и сложил трубу. Его голова кружилась от выпитого, но он был не настолько пьян, чтобы без дрожи думать о том, что произойдет на этих изрытых ядрами полях, когда солнце взойдет над Испанией.

Завтра.

Глава 9

Всадники вышли из тумана как порождения кошмара. Французы ехали на больших лошадях, которые скакали через болото, расплескивая воду каждым ударом копыта, а когда ведущие эскадроны выбрались из низины у деревни Нав де Хавьер, где испанские партизаны расположились биваком, звук копыт французской кавалерии превратился в гром, от которого содрогнулась земля. Труба подгоняла всадников. Это было на рассвете, и солнце низко висело серебряным диском над морем тумана, который укрывал восточную низину, откуда вырвалась смерть.

Испанские часовые дали один поспешный залп, затем отступили перед подавляющим численностью противником. Некоторые из партизан спали после несения караульной службы в течение ночи, и они проснулись только для того, чтобы на пороге отведенного под ночлег дома их зарубили саблей или проткнули копьем. Бригада партизан была размещена в Нав де Хавьер, чтобы охранять южный фланг союзников, и никто не ожидал, что они примут на себя основной удар французов, но теперь тяжелая кавалерия теснилась в переулках и пробивалась на больших лошадях сквозь сады и палисадники возле жалкой кучки домишек к югу от Фуэнтес-де-Оньоро. Командующий партизан приказал своим людям отступать, но французы рубили обороняющихся, когда те отчаянно пытались добраться до своих напуганных лошадей. Некоторые партизаны отказывались отступать, но противостояли противнику со всей страстной ненавистью guerrillero. Кровь лилась на улицах и расплескивалась по стенам домов. Одна улица была заблокирована, когда испанец выстрелил в лошадь драгуна, и животное упало и билось на булыжниках. Испанец заколол всадника штыком, затем отскочил назад, когда вторая лошадь, неспособная остановиться на скаку, опрокинулась, споткнувшись об истекающие кровью трупы. Кучка испанцев напала на вторую лошадь и ее наездника. Ножи и сабли резали и кололи, и еще больше партизан карабкались через издыхающих коней, чтобы дать залп по мельтешащим наездникам, пойманным в кровавую западню. Еще несколько французов свалились с седел, затем отряд улан пробился на улицу позади обороняющихся испанцев, и острия копей были нацелены им в спину, когда французы пришпорили коней. Испанцы, зажатые между драгунами и уланами, пытались дать отпор, но теперь был черед французов стать убийцами. Несколько партизан бежали через дома, но увидели, что улицы, на которые ведет черный ход, тоже заполнены обезумевшими от крови всадниками в блестящих мундирах, побуждаемыми к резне безумными, радостными трелями труб.

Большая часть испанцев, обороняющих Нав де Хавьер, бежала в тумане к западу от деревни, где их преследовали кирасиры в высоких шлемах с черными плюмажами и блестящих стальных нагрудниках. Тяжелые палаши рубили как мясницкие топоры: один такой удар мог сбить с ног лошадь или раздробить череп человека. К северу и югу от кирасир шла легкая кавалерия: конные егеря летели в безумной скачке, чтобы отрезать испанцев, издавая охотничьи кличи. Егеря были вооружены легкими кривыми саблями, которые оставляли рваные раны на головах и плечах врагов. Оставшиеся без лошадей испанцы в отчаянии бежали через луга, где их догоняли всадники, практикующиеся в рубке и ударах копья. Спешенные драгуны охотились в домах и крытых скотных дворах, находя оставшихся в живых одного за другим и стреляя в них из карабинов и пистолетов. Группа испанцев нашла убежище в церкви, но драгуны в медных шлемах пробились через дверь для священника позади ризницы и напали на обороняющихся с саблями. Это было воскресное утро, и священник собирался служить мессу для испанских солдат, но теперь он умирал вместе со своей паствой, а французы рылись в маленькой, залитой кровью церквушке в поисках серебряной посуды и подсвечников.

Французская рабочая партия вытаскивала трупы с главной улицы деревни, чтобы артиллерия могла продвинуться вперед. Понадобилось полчаса работы, прежде чем пушечные залпы загрохотали между залитыми кровью домами. Первыми были выдвинуты легкие и мобильные орудия конной артиллерии: шестифунтовые пушки тянули лошади, на которых сидели верхом артиллеристы, великолепные в своих синих с золотом мундирах. Большие орудия двигались следом, а конная артиллерия начала обстрел другой деревни вверх по течению, где расположилась британская 7-я дивизия. Колонны пехоты маршировали за конной артиллерией, батальон за батальоном под своими позолоченными орлами. Туман таял, открывая взгляду деревню, где дымили брошенные костры, на которых недавно готовили пищу, деревню, пропахшую кровью, где довольные победой драгуны снова оставляли лошадей, чтобы присоединиться к преследованию. Часть пехоты, которая собиралась пройти через деревню, штабные офицеры направили в обхода, вынудила их пойти вокруг южной окраины Нав де Хавьер, чтобы ни один из батальонов не замедлил шаг, увлеченный грабежом. Первые ординарцы скакали назад к штабу Массена, чтобы доложить, что деревня Нав де Хавьер пала и что деревня Поко Велья, меньше чем в двух милях вверх по течению, уже под артиллерийским огнем. Вторая дивизия пехоты выдвигалась, чтобы поддержать войска, которые уже обошли южный фланг союзников и теперь двигались на север к дороге, которая вела от Фуэнтес-де-Оньоро к бродам через реку Коа.

Прямо напротив Фуэнтес-де-Оньоро французские батареи главного калибра открыли огонь. Орудия оттянули к опушке леса и укрыли за примитивными амбразурами из срубленных деревьев, чтобы дать их расчетам хоть какую-то защиту от британских пушек на горном хребте. Французы в основном стреляли бомбами — железными шарами, заполненными порохом и снабженными запальной трубкой, которые взрывались, образуя облако дыма, на плато, в то время как короткоствольные гаубицы забрасывали бомбы в разбитые улицы Фуэнтес-де-Оньоро, заполняя деревню зловонием сожженного пороха и визгом разлетающихся осколков. В течение ночи смешанная батарея четырех- и шестифунтовых пушек была перемещена в сады на восточном берегу ручья и теперь стреляла ядрами, которые упорно долбили стены домов, где засели обороняющиеся. Voltigeurs в садах стреляли в пробитые британцами амбразуры и восторженно кричали всякий раз, когда пушечное ядро сносило кусок стены или обрушивало крышу на засевших в доме пехотинцев в красных мундирах. Бомбы поджигали сваленную в кучи солому, огонь трещал, и густой дым поднимался к верхней части деревни, где стрелки прятались позади могильных камней кладбища. Французские бомбы попадали и сюда, опрокидывая надгробные камни и вскапывая землю вокруг могил, словно стадо чудовищных свиней рыло почву, чтобы добраться до похороненных мертвецов.

Британские пушки отвечали редким огнем. Они придерживали большую часть боеприпасов до того момента, когда французские колонны двинутся через равнину к деревне, хотя время от времени шрапнель разрывалась над опушкой леса, заставляя французских артиллеристов кланяться и проклинать. Одна за другой французские пушки смещали прицел с горного хребта на горящую деревню, где поднимающийся дым свидетельствовал о нанесенных повреждениях. Позади горного хребта батальоны красных мундиров слушали канонаду и молились, чтобы их не заставили спускаться в извержение огняи дыма. Священникам пришлось повысить голос, чтобы перекричать грохот орудий, когда они читали утреннюю молитву застывшим в ожидании батальонам. Древние слова несли утешение, хотя тут и там сержанты рявкали на солдат, недовольные их дурацкой привычкой хихикать в строю, слушая эпистолу, призывающую паству воздерживаться от телесных грехов. Потом они молились за Его Величество короля, за королевскую семью, за духовенство, и только в самом конце некоторые священники добавили слова молитвы, чтобы Бог сохранил жизни Его солдат в этот воскресный день на границе Испании.

Вдали, в трех милях к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, кирасиры и егеря, уланы драгуны были встречены частями британских драгун и немецких гусар. Всадники столкнулись во внезапной и кровавой рубке. Союзники были в меньшинстве, но они были хорошо организованы и противоборствовали силам противника, разбросанным во время преследования. Французы заколебались, затем отступили, но на другом фланге союзнических эскадронов другие французские всадники мчались вперед — туда, где два батальона пехоты, один британский и один португальский, ждали за стенами и оградами Поко Велья. Британская и немецкая кавалерия, боясь, что они будут окружены, отступили, между тем как возбужденные французские всадники, не обращая на них внимания, бросилась на защитников деревни.

— Огонь! — приказал полковник caçadoros, и облака дыма поднялись над оградой сада. Лошади ржали и падали, всадники вылетали из седел, когда мушкетные и винтовочные пули пробивали стальные нагрудники кирасир. Раздался безумный рев трубы и наступающая французская кавалерия остановилась, развернулась и двинулась назад, чтобы перестроиться, оставив позади завал из бьющихся на земле лошадей и истекающих кровью всадников. Все новые отряды французской кавалерии прибывали, чтобы присоединиться к атаке: императорские гвардейцы на могучих конях, с карабинами и палашами, в то время как позади кавалерии первые расчеты полевой артиллерии разместились на лугу и открыли огонь, добавив свои тяжелые снаряды к шестифунтовым ядрам конной артиллерии. Первые двенадцатифунтовые ядра упали с недолетом, но следующие обрушились на защитников Поко Велья, пробивая огромные бреши в заборах. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы перестроиться и открыть путь пехоте, которая появился позади пушек. Пехотные батальоны образовали две колонны, которые словно две живые лавины обрушатся на тонкую линию обороны Поко Велья. Французские мальчишки-барабанщика натягивали кожу на барабанах, а возле Поко Велья остальные семь батальонов британской 7-й дивизии ждали призыва к атаке, который пробьют барабаны. Конная артиллерия защищала фланги пехоты, но французы пригнали слишком много конницы и слишком много пушек против изолированных от остальной армии защитников деревни. Британская и немецкая кавалерия, которая была отогнана на запад, теперь двигалась кружным путем, чтобы воссоединиться с осажденной 7-й дивизией.

Французские застрельщики бежали перед наступающими колоннами. Они форсировали ручей, пересекли линию батарей и двинулись туда, где мертвые лошади и умирающие всадники обозначали рубеж первой атаки кавалерии. Там застрельщики разбились на пары и открыли огонь. Британские и португальские застрельщики встретили их выстрелами мушкетов и винтовок, треск которых доносился через болотистые низины туда, где Веллингтон с тревогой смотрел на юг. Ниже него деревня Фуэнтес-де-Оньоро превращалась в дымящиеся развалины, добиваемые непрерывной канонадой, но его пристальный взгляд был все время обращен на юг, куда он послал свою 7-ю дивизию, оказавшуюся без защиты британских орудий на плато.

Веллингтон совершил ошибку и понимал это. Его армия была расколота на две, и противник угрожал подавить меньшую из двух частей. Вестовой принес ему сообщение о разбитых испанских силах, затем о все увеличивающемся числе французских пехотинцев, пересекающих ручей у Нав де Хавьер, чтобы присоединиться к атаке на девять батальонов 7-й дивизии. По крайней мере две французские дивизии двинулись на юг, и каждая из них была сильнее, чем недавно сформированная и все еще неукомплектованная 7-я дивизия, которая оказалась под огнем пехоты, а вдобавок на нее обрушились едва ли не вся французская кавалерия, имевшаяся в Испании.

Французские офицеры приказали пехоте двигаться вперед, и барабанщики ответили на приказ, отбивая pas de charge с безумной энергией. Атакующие силы хлынули через Нав де Хавьер, сметая союзническую кавалерию, и теперь оставались какие-то мгновения до того, как будет уничтожено правое крыло Веллингтона. Тогда победительная атака может быть нацелена в тыл главных сил Веллингтона, в то время как остальная часть французской армии ударит по ослабленным артиллерийским огнем защитникам Фуэнтес-де-Оньоро.

Voltigeurs, превосходящие численностью союзнических застрельщиков, теснили их, а тех, кто бежал, чтобы присоединиться к главной линии обороны, кромсала и рвала на части французская картечь. Раненые ползли назад в узкие улочки Поко Велья, где они пытались найти убежище от ужасных ливней картечи. Французские кавалеристы ждали на окраинах деревни, ждали с саблями и копьями, чтобы атаковать напуганных беглецов, которые должны вскоре хлынуть назад, прочь от наступающих колонн.

— Vive l'Empereur! — кричали наступающие.

Туман рассеялся, и ясный солнечный свет мерцал, отраженный тысячами французских штыков. Солнце светило в глаза обороняющихся — яркое ослепляющее пламя, на фоне которого обрисовывались смутные очертания французских колонн, заполняющих окрестные поля грохотом барабанов, воинственными криками и топотом ног. Voltigeurs начали обстреливать главные силы британцев и португальцев. Сержанты кричали на солдат, требуя сомкнуть ряды, и при этом нервно оглядывались на кавалерию противника, ждущую, чтобы ударить с флангов.

Британские и португальские батальоны сжимались к центру, по мере того как мертвые и раненые покидали шеренги.

— Огонь! — приказал британский полковник, и его солдаты начали стрелять залпами, которые смещались вдоль линии от роты к роте. Португальский батальон дал такой мощный залп, что вся восточная окраина деревни озарилась огнем. Солдаты в первых рядах французских колонн падали, и колонны разделялись, чтобы обойти раненых и мертвых, после чего ряды смыкались снова, и французы продолжали непоколебимо наступать. Португальские и британские залпы звучали теперь беспорядочно, потому что офицеры разрешили солдатам стрелять, как только они зарядили мушкеты. Дым поднимался тучами, скрывая всю деревню. Французская легкая пушка, установленная на северной окраине деревни послала ядро в шеренги caçadores. Барабанщики сделали паузу в pas de charge, и колонны испустили свой громкий воинственный крик:

— Vive l'Empereur!

И барабаны начали бить снова, и били чаще, когда колонны прорывались сквозь жалкие сады в предместьях деревни. Другое пушечное ядро, прилетевшее с севера, устроило на фланге кровавое месиво.

— Отходим! Отходим! — У этих двух батальонов не было никакой надежды удержать деревню, уже практически захваченную противником, красные мундиры и португальцы бежали через деревню. Это была жалкая деревушка с крошечной церковью — чуть больше обычной часовни. Роты гренадер обоих батальонов формировали шеренги около церкви. Шомпола скрежетали в стволах. Французы были уже в деревне, их колонны рассыпались, пехотинцы прокладывали свои собственные пути через улицы и сады. Кавалерия прикрывала окраины деревни, ища отступающих, чтобы догнать и прикончить. Французский авангард приближался к церкви, и португальский офицер отдал приказ стрелять, и две роты дали залп, который завалил узкую улицу мертвыми и ранеными французами.

— Назад! Назад! — кричал португальский офицер. — Внимание на флангах!

Пушечное ядро разбило часть церковной крыши, забрасывая отступающих гренадер осколками черепицы. Французская пехота появилась на дороге и рассыпалась, чтобы выстроиться в шеренги для ведения огня — пули поразили двух caçadores и одного в красном мундире. Большинство солдат этих двух батальонов уже ушли из деревни и теперь отступали к другим семи батальонам, которые образовали каре, чтобы защищаться от окружившей их французской кавалерии. Кавалеристы боялись, что эта добыча им не по зубам, и некоторые из всадников бросились на отступающий гарнизон Поко Велья.

— Строиться! строиться! — приказывал офицер красных мундиров, когда увидел, когда увидел, как эскадрон кирасир разворачивается, чтобы напасть на его людей. Его рота строилась в каре — единственное препятствие, способное помешать коннице уничтожить пехоту. — Не стрелять! Пусть педерасты подойдут ближе!

— Оставь его! — закричал сержант на солдата, который хотел выбраться из каре, чтобы помочь раненному товарищу.

— Плотней! Плотней! — кричал другой капитан, и его люди теснее сжимали ряды в каре. — Огонь! — Наверное, лишь треть солдат успели зарядить мушкеты, и они дали неровный залп, от которого одна лошадь заржала и понесла. Наездник упал, тяжело ударившись о землю, слишком тяжелый в своей броне на груди и на спине. Другой всадник не пострадал от пуль и галопом скакал вдоль фронта неровного каре. Красный мундир выбежал, чтобы ударить французе штыком, но всадник изогнулся в седле и закричал от восторга, когда рубанул палашом по лицу пехотинца.

— Ну ты дурак, Смизерс! Ну ты и дурак! — кричал капитан на ослепленного солдата, который кричал и закрывал ладонями лицо, превратившееся в кровавую маску.

— Назад! Назад! — приказывал португальский полковник своим людям. Французская пехота прошла через деревню и выстраивалась в колонну для атаки на ее северной околице. Британская легкая пушка выстрелила в них, и пушечное ядро, ударившись о землю, подпрыгнуло и врезалось в деревенский дом.

— Vive l'Empereur! — зарычал французский полковник, и мальчишки-барабанщика начали отбивать жуткий pas de charge, который будет гнать пехоту Императора вперед. Два союзнических батальона группами отступали через поля, преследуемые наступающей пехотой и всадниками. На одну маленькую группу нападали уланы, другая запаниковала и побежала к ожидающим их каре, однако была замечена драгунами, которые держали свои палаши как копья и тыкали ими в спины красных мундиров. Две самые большие массы кавалеристов преследовали знамена и ждали только первого признака паники среди окружающих знаменосцев пехотинцев, чтобы броситься в грозную атаку. Флаги двух батальонов были заманчивыми трофеями, которые сделают тех, кто захватит их, известными всей Франции. Оба комплекта знамен были окружены штыками и охраняемы сержантами, вооруженными эспонтонами — длинными, тяжелыми пиками, которыми можно убить хоть лошадь, хоть человека, посмевшего посягнуть на драгоценные шелковые трофеи.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричал на солдат английский полковник. — Держитесь, парни, держитесь! — И его люди упорно пробивали себе путь на запад, в то время как кавалеристы предпринимали обманные атаки, которые могли бы спровоцировать залп. Как только залп прозвучит, последует настоящая атака во главе с уланами, которые могут копьями достать через штыки пехоты и незаряженные мушкеты и уничтожить внешние шеренги обороняющихся. — Не стрелять, парни, не стрелять! — приказывал полковник. Каре подошло близко к скальному обнажению, которое выдавалось на равнину, и в течение нескольких секунд красные мундиры, казалось, цеплялись за небольшие обломки камней у скального основания, как если бы заросшие лишайником камни могли обеспечить им безопасное убежище, тогда как офицеры и сержанты понуждали их двигаться к следующему участку открытого поля. А открытое поле — земля обетованная для кавалеристов, идеальный полигон для резни.

Драгуны достали из седельных кобур карабины, чтобы стрелять из укрытия по знаменосцам. Другие кавалеристы стреляли из пистолетов. Кровавые следы тянулись за красными мундирами и caçadores. Спешащая французская пехота кричала на собственную кавалерию, требуя очистить линию огня, чтобы залп из мушкетов прикончил знаменосцев, но какой кавалерист уступит славу захвата штандарта противника пехотинцу — и поэтому конники окружали знамена и блокировали огонь пехоты, который, возможно, добил бы отступающих пехотинцев союзников. Стрелки британцев и португальцев выбирали цели, стреляли, затем перезаряжали и снова стреляли. Эти два батальона забыли про строй: больше не было ни шеренг, ни колонн, только группы отчаявшихся людей, которые знали, что их спасение в том, чтобы держаться вместе, пока они совершают свой путь назад к сомнительной безопасности остальных батальонов 7-й дивизии, которая все еще стояла в каре и наблюдала ошеломленно, как кипящий водоворот кавалерии и дым орудий медленно перемещается к ним.

— Огонь! — раздался голос командира одного из этих батальонов, и фронт каре взорвался огнем и дымом, чтобы отбить атаку скачущих с саблями наголо егерей. Отступающая пехота подошла близко к другим батальонам, и всадники, видя первые признаки неудачи, поскакали прочь. Некоторые кирасиры крепче обмотав темляками палашей запястья, криками подбодряя друг друга, погнали своих могучих коней в галоп, и горнист протрубил им атаку. Они мчались нога к ноге, стремя к стремени, фаланга стали и лошадиной плоти, нацеленная на то, чтобы сломить оборону вокруг знамен, разнести их в клочья, забить насмерть как скот на бойне. Это была лотерея: пятьдесят всадников против двухсот напуганных пехотинцев, и если всадники проломят каре союзников, тогда один из выживших кирасир помчится назад к маршалу Массена с королевским штандартом, а другой — с пробитым пулями желтым знаменем 85-го полка, и оба прославятся.

— Первая шеренга — на колено! — скомандовал полковник 85-го.

— Целься! Ждать! — кричал капитан. — Не спешите вы! Ждите!

Красные мундиры были из Бэкингемшира. Некоторые были завербованы на фермах Чилтернса и в деревнях долины Эйлсбери, в то время как большинство пришло из убийственных трущоб и ядовитых тюрем Лондона, которые тянулись вдоль южных окраин графства. Теперь их рты были сухи от соленого пороха патронов, которые они скусывали все утро, и их война свелась к крохотному клочку чужой страны, окруженному побеждающим, неистовствующим, кричащим противником. И все солдаты 85-го знали, что они, возможно, — последние оставшиеся в живых британские солдаты, и вот они стоят перед всей конницей Императора, которая бросилась на них — все эти кирасиры в шлемах с плюмажами, с тяжелыми палашами, а позади кирасир — смешавшиеся в кучу уланы, драгуны и егеря, собравшиеся, чтобы накинуться на еле живое каре вокруг знамен. Француз выкрикнул боевой клич, вонзая шпоры в бока своего коня, уверенный, что красные мундиры тянули со своим последним залпом слишком долго, и тут полковник сказал одно слово:

— Огонь!

Лошади падали в кровавой агонии. Кони и всадники, встреченные залпом, продолжали двигаться, уже превратившись из самых беспощадных убийц этой войны в огромное количество одетого в роскошные мундиры мяса, — но мясо все еще могло пробить фронт каре одной своей мертвой тяжестью. Первая шеренга атакующих кавалеристов валялась в лужах собственной крови, залившей траву. Всадники кричали, когда их собственные лошади падали на них и давили их. Кавалеристы, скакавшие позади, не могли обойти бойню впереди, и вторая шеренга врезалась на всем скаку в разбитые остатки первой, и лошади кричали, ломая ноги, и, падая, скользили дальше, чтобы замереть в нескольких ярдах от рассеивающегося мушкетного дыма над рядами красных мундиров.

Остальная часть атакующих была отгорожена от цели ужасным завалом впереди и поэтому разделилась на два потока всадников, которые бесцельно скакали мимо флангов каре. Красные мундиры стреляли в несущуюся мимо кавалерию, и на этом атака кончилась, и полковник велел своим людям двигаться дальше на запад.

— Плотнее, парни, плотнее! — кричал он.

Солдат выбежал, разрезал завязки шлема с плюмажем из конского волоса на трупе француза и с добычей вернулся в каре. Новый залп дали батальоны, ждущие в каре, и внезапно избитые, измотанные беглецы Поко Велья воссоединились с остальной частью 7-й дивизии. Они сформировали каре в центре дивизии, там, широкая дорога вела на юг и на запад между глубокими оврагами. Это была дорога, которая вела к безопасным бродам через Кoa, — дорога домой, дорога к безопасности, но все, что осталось, чтобы охранять эту дорогу, были девять каре пехоты, батарея легких пушек и кавалерия, которая выжила в бою к югу от Поко Велья.

Два батальона из Поко Велья сформировали маленькие каре. Они понесли большие потери на улицах деревни и на весенней траве лугов за деревней, но все же их знамена еще развевались: четыре ярких знамени в центре дивизии, несущей восемнадцать таких знамен, — дивизии, которую окружала кавалерия императора, а с севера маршировали две дивизии императорской пехоты. Два осажденных батальона нашли убежище, но, похоже, ненадолго, поскольку они выжили только для того, чтобы присоединиться к дивизии, которая была, конечно, обречена. Шестнадцать тысяч французов теперь угрожали четырем с половиной тысячам португальцев и англичан.

Французские всадники двигались по кругу вне пределов досягаемости мушкетного огня, чтобы заново перестроить ряды, поредевшие после утренней атаки. Французская пехота была остановлена, чтобы сформировать колонны для новой атаки, в то время как с востока, из-за ручья, снова стреляли французские пушки, пытаясь разнести девять застывших каре в клочья.

Это было спустя два часа после рассвета. И на лугах к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, лишенная поддержки армия, казалось, умирала. В то время как французы продолжали движение вперед.

***

— У него есть выбор, — заметил маршал Массена майору Дюко. Маршал вовсе не хотел говорить с простым майором в утро своего триумфа, но Дюко был опасным человеком, который пользовался необъяснимым покровительством Императора, поэтому Андре Массена, маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский, нашел время после завтрака, чтобы дать понять Дюко, какие возможности сулит этот день и, что более важно, кому будут принадлежать лавры этого дня.

Дюко приехал из Сьюдад Родриго, чтобы наблюдать сражение.

Официально наступление Массена было предпринято лишь для того, чтобы обеспечить снабжение Алмейды, но каждый француз знал, что ставки были намного выше, чем спасение маленького гарнизона, затерявшегося позади британских линий. Настоящей целью была возможность отрезать Веллингтона от его тылов, а затем сокрушить его армию в одной великолепной кровопролитной битве. Такая победа покончит с британским военным присутствием в Испании и Португалии навсегда и повлечет за собой поток новых наград и титулов для бывшей портовой крысы, которая вступила во французскую королевскую армию в качестве рядового. Возможно, Массена заработает трон? Император перераспределил половину тронов Европы, превращая своих братьев в королей, так почему бы маршалу Массена, принцу Эсслингскому, не стать королем той или иной страны? Трон в Лиссабоне нуждался в паре ягодиц, чтобы занимать его и согревать, и Массена считал, что его задница была столь же хороша для подобной цели, как задница любого из братьев Наполеона. И все, что необходимо для исполнения этой великолепной мечты, — победа здесь, в Фуэнтес-де-Оньоро, и эта победа была теперь очень близка. Сражение началось так, как решил Массена, и оно закончится так, как он решит.

— Вы говорили, ваше величество, что у Веллингтона есть выбор? — Дюко вырвал маршала из объятий его мечты.

— У него есть выбор, — подтвердил Массена. — Он может оставить свое правое крыло, что означает, что он также лишается шансов на отступление, когда мы сломим его центр в Фуэнтес-де-Оньоро и будем преследовать его армию на холмах в течение следующей недели. Или он может оставить Фуэнтес-де-Оньоро и попытаться спасти правое крыло — тогда мы будем бить его насмерть на равнине. Я предпочел бы, чтобы он предложил мне биться на равнине, но он не станет. Этот англичанин только тогда чувствует себя в безопасности, когда у него есть холм, который можно оборонять, таким образом он останется в Фуэнтес-де-Оньоро и предоставит своему правому крылу отправиться в созданный нами ад.

Дюко был впечатлен. Давно уже он не слышал от французского офицера таких оптимистических речей в Испании, и давно уже орлы не шли в бой так уверенно и бодро. Массена заслужил аплодисменты, и Дюко с удовольствием высказал маршалу все комплименты, которых тот жаждал, но не преминул добавить и предостережение.

— Этот англичанин, ваше величество, — заметил он, — однако весьма умело обороняет холмы. Он удержал Фуэнтес-де-Оньоро в пятницу, не так ли?

Массена фыркнул в ответ на это предостережение. Дюко разрабатывал сложные операции для подрыва британского духа, но они разрабатывались только из-за его неверия в доблесть солдат, так же как присутствие Дюко в Испании объяснялось неверием императора в гений его маршалов. Дюко должен понять, что когда маршал Франции обещает победу, победа неизбежна.

— В пятницу, Дюко, — объяснил Массена, — я пощекотал Фуэнтес-де-Оньоро парой бригад, но сегодня мы пошлем три дивизии на эту небольшую деревню. Три больших дивизии, Дюко, полные голодных солдат. Какие шансы, вы полагаете, у этой небольшой деревни?

Дюко задумался над вопросом со свойственным ему педантизмом. Он мог видеть Фуэнтес-де-Оньоро достаточно ясно: жалкое скопище крестьянских лачуг, в пыль разбиваемое французской артиллерией. Там, где не было пыли и дыма, Дюко видел кладбище, полуразрушенную церковь и дорогу, ведущую вверх к плато. Холм был крут, что и говорить, но не слишком высок, и в пятницу нападавшие очистили деревню от обороняющихся и дошли до нижнего края кладбища — еще одна атака, и французские орлы перевалили бы через гребень горного хребта и ударили в мягкий незащищенный живот врага. И сейчас, невидимые врагу, целых три дивизии французской пехоты ждали атаки, и в авангарде Массена планировал поставить элиту его полков — вселяющие ужас мощные роты гренадер в медвежьих шапках. Сливки воинства Франции выступят против поредевшей армии полусломленных солдат.

— Ну как, Дюко? — Массена хотел услышать мнение майора.

— Я должен поздравить ваше величество, — сказал Дюко.

— Что означает, я предполагаю, что вы одобряете мой скромный план? — с иронией спросил Массена.

— Вся Франция одобрит, ваше величество, когда план принесет победу.

— Плевать на победу, — сказал Массена, — лишь бы она обеспечила мне шлюх Веллингтона. Я устал от своей нынешней банды. У половины из них сифилис, другая половина — беременны, и эти толстухи начинают вопить каждый раз, когда раздеваешь суку, чтобы исполнила свои обязанности.

— У Веллингтона нет никаких шлюх, — холодно сказал Дюко. — Он управляет своими страстями.

Одноглазый Массена расхохотался.

— Управляет страстями! Боже на небесах, Дюко, для вас даже улыбка — преступление. Управляет своими страстями, не так ли? Тогда он — дурак, и дурак, проигравший и в этом. — Маршал погнал своего коня прочь от майора и щелкнул пальцами ближайшему адъютанту: — Выпускайте моих орлов, Жан, пусть начинают!

Барабаны пробили построение, и три дивизии начали готовиться к бою. Солдаты выплескивали кофейную гущу, складывали ножи и жестяные кружки в вещмешки, проверяли патроны в подсумках и хватали свои мушкеты из пирамиды. Это было спустя два часа после воскресного рассвета — и настало время сомкнуть челюсти капкана, и повсюду, вдоль все намеченной маршалом линии, с равнины на юге на равнине до дымившейся после убийственной канонады деревни на севере, французы чувствовали запах победы.

***

— Клянусь Богом, Шарп, это несправедливо. Несправедливо! Мы с тобой должны предстать перед судом? — Полковник Рансимен не мог противиться желанию наблюдать возвышенную драму этого дня, поэтому он приехал на плато, хотя старался не подходить слишком близко к гребню горного хребта, куда иногда залетали высоко посланные французские ядра. Столбы дыма отмечали места, где снаряды обрушивались на деревню, в то время как дальше к югу, внизу на равнине, второе облако порохового дыма мушкетов выдавало, где французы атакуют в обход через низину.

— Пустая трата времени жаловаться на несправедливость, генерал, — сказал Шарп. — Только богачи могут позволить себе проповедовать справедливость. Остальные берут то, что могут, и пытаются не упустить то, что не могут взять.

— Даже в этом случае, Шарп, это несправедливо! — с упреком сказал Рансимен. Полковник выглядел бледным и несчастным. — Это — позор, ты же понимаешь. Возвращаешься домой в Англию и ждешь, что тебя встретят с почетом, а вместо этого меня будут поливать грязью. — Он пригнулся, когда французское ядро прогрохотало высоко в небе. — У меня были надежды, Шарп! У меня были надежды!

— Золотое Руно, генерал? Орден Бани?

— Не только это, Шарп, но еще и брак. Есть, понимаешь ли, богатая леди в Гэмпшире. У меня нет намерения оставаться холостяком всю мою жизнь, Шарп. Моя дорогая мать, упокой Господи ее душу, всегда утверждала, что я буду хорошим мужем, при условии, что леди будет иметь приличное состояние. Не большое состояние — надо быть реалистом, — но достаточное, чтобы позволить себе скромный комфорт. Пара карет, приличные конюшни, повара, которые знают свое дело, небольшой парк, маслодельня… Ты знаешь, как это выглядит.

— Заставляет меня грустить по дому, генерал, — сказал Шарп.

Сарказм прошел мимо Рансимена.

— Но теперь, Шарп, ты можешь вообразить женщину из приличной семьи, соединяющую себя узами брака с человеком, подвергаемым суровому осуждению? — Он задумался на мгновение, затем медленно покачал головой. — Видит Бог! Мне, возможно, придется жениться на методистке!

— Этого еще не случилось, генерал, — возразил Шарп, — и многое еще может измениться сегодня.

Рансимен встревожился.

— Ты подразумеваешь, что меня могут убить?

— Или вы прославитесь благодаря вашей храбрости, сэр, — сказал Шарп. — Носатый всегда прощает отличившихся в бою.

— О, Господи, нет! Чего нет, того нет. От всего сердца скажу, Шарп: нет. Я не тот человек. Никогда им не был. Я пошел на военную службу, потому что мой дорогой отец не мог найти для меня другого места! Он купил мне место в армии, ты понимаешь, потому что, как он сказал, это самое лучшее, что я могу когда-либо ожидать от общества, но я не боец. Никогда им не был, Шарп. — Рансимен прислушался к ужасному грохоту канонады, уничтожающей Фуэнтес-де-Оньоро, — грохоту, который усиливался еще и треском мушкетов voltigeurs, стреляющих через ручей. — Я не горжусь этим, Шарп, но я не думаю, что смогу что-то такое совершить. Нет, уверен, что не смогу.

— Не могу обвинить вас, сэр, — сказал Шарп, затем обернулся, потому что крик сержанта Харпера привлек его внимание. — Вы простите мне, генерал?

— Иди, Шарп, иди.

— Задание, сэр, — сказал Харпер, кивая в сторону майора Тарранта, который распоряжался кучерами фургонов.

Таррант обернулся, когда Шарп подошел к нему.

— Легкой дивизии приказано идти юг, Шарп, но их запас боеприпасов остался на севере. Мы должны заменить его. Вы не против, если ваши стрелки сопроводят обоз?

Шарп был против. Он инстинктивно хотел остаться там, где сражение будет самым жестоким, а это было в Фуэнтес-де-Оньоро, но он не мог сказать это Тарранту.

— Нет, сэр.

— Если на них нападут, видите ли, им придется провести весь остаток дня, отбиваясь от французов, поэтому генерал хочет, чтобы у них была вдоволь боеприпасов. Патроны для винтовок и для мушкетов. Артиллерия сама позаботится о себе. Одного фургона достаточно, но он нуждается в эскорте, Шарп. Французская кавалерия рыщет там.

— Мы можем помочь? — капитан Донахью услышал, как Таррант поспешно дает поручение Шарпу.

— Возможно, вы понадобитесь мне позже, капитан, — сказал Таррант. — У меня есть предчувствие, что сегодня будут драться повсюду. Никогда не видел, чтобы лягушатники действовали столь нахально. Вы согласны, Шарп?

— Да, сегодня они задрали носы, майор, — согласился Шарп. Он посмотрел на кучера фургона. — Ну что, ты готов?

Кучер кивнул. Его фургон представлял из себя английскую четырехколесную фермерскую повозку с высокими стенками, запряженную тремя лошадьми цугом.

— Было раньше четыре лошади, — сказал кучер, когда Шарп забрался к нему на козлы, — но снаряд французиков прикончил Бесс, так что теперь я на трех. — Водитель вплел красную и синюю шерстяную тесьму в гривы лошадей и украсил бока фургона пробитыми шлемами и старыми подковами. — Вы знаете, куда мы идем? — спросил он Шарпа, в то время Харпер приказывал, чтобы стрелки забрались на ящики с боеприпасами, сложенные в фургоне.

— За ними. — Шарп указал направо, где с плато был более пологий спуск к южной равнине и где Легкая дивизия маршировала к югу под своими знаменами. Это была прежняя дивизия Шарпа, составленная из стрелков и легкой пехоты, считавшая себя элитой армии. Теперь она совершала марш, чтобы спасти 7-ю дивизию от уничтожения.

***

На расстоянии мили, за ручьем Дос Касас, возле разрушенного амбара, который служил ему штабом, маршал Андре Массена наблюдал, как новые британские силы оставили оборону плато, и маршируют на юг к осажденным красным мундирам и португальцам.

— Дурак, — сказал он сам себе, а потом повторил громким ликующим голосом. — Дурак!

— Ваше Величество? — переспросил адъютант.

— Первое правило войны, Жан, — объяснил Маршал: — никогда не посылай подкрепления туда, где терпишь поражение. И что делает наш англичанин, лишенный шлюх? Он посылает еще больше войск, которые будут уничтожены нашей кавалерией! — Маршал снова приложил подзорную трубу к глазу. Он видел пушки и кавалерию, идущие на юг с новыми войсками. — Или, возможно, он уходит? — размышлял он вслух. — Возможно, он хочет быть уверен, что сможет вернуться в Португалию… Где бригада Лупа?

— Прямо к северу отсюда, Ваше Величество, — ответил адъютант.

— Со своей шлюхой, несомненно? — спросил Массена недовольно. Яркое явление Хуаниты де Элиа в бригаде Лупа привлекло внимание и вызвало ревность в каждом французе.

— Точно так, Ваше Величество.

Массена с треском сложил подзорную трубу. Он не любил Лупа. Он видел в нем признаки своих амбиций и знал, что Луп растопчет любого, чтобы удовлетворить эти амбиции. Луп хотел быть маршалом, как Массена, он даже потерял глаз, как Массена, и теперь он хотел получить все те громкие титулы, которыми Император вознаграждал храбрых и удачливых. Но Массена не станет помогать Лупу в удовлетворении его амбиций. Маршал остается маршалом, подавляя конкурентов, а не поощряя их, поэтому сегодня бригадир Луп получит не самое почетное задание.

— Предупредите бригадира Лупа, — сказал Массена адъютанту, — что он должен отвлечься от своей испанской шлюхи и быть готов сопроводить фургоны через Фуэнтес-де-Оньоро, когда наши солдаты откроют дорогу. Скажите ему, что Веллингтон смещает свою позицию к югу и дорога на Алмейду должна быть свободна к полудню, и что задача его бригады будет состоять в том, чтобы сопроводить обоз к Алмейде, в то время как остальная часть наших войск прикончит противника. — Массена улыбнулся. Сегодня был хороший день для французов: день, чтобы добиться славы, день, чтобы захватить знамена противника и напитать речные берега кровью англичан, но Луп, решил Массена, не разделит эту честь. Луп будет охранять обоз, в то время как Массена и его орлы заставят всю Европу дрожать от страха.

***

7-я дивизия отступила к основанию небольшого горного хребта над ручьем Дос Касас. Они отступали к северу, лицом на юг, пытаясь заблокировать путь наступления мощных французских сил, посланных обойти армию с фланга. Издали они наблюдали, как две пехотные дивизии противника выстраивают колонны перед Поко Велья, но непосредственную опасность представляла многочисленная французская кавалерия, которая выжидала вне пределов досягаемости мушкетов 7-й дивизии. Уравнение, которое надо было решить девяти союзническим батальонам, было достаточно простым. Они могли сформировать каре и быть уверенны, что даже самая храбрая кавалерия в мире будет уничтожена, если попытается пробиться через плотные ряды мушкетных стволов и штыков, но пехота в каре слишком уязвима под огнем мушкетов и артиллерии; как только 7-я дивизия выстроится в каре, французы обрушат на шеренги союзников орудийный огонь, пока португальцы и красные мундиры не превратятся в беспорядочное кровавое месиво, и кавалерия сможет без помех добить обезумевших от страха уцелевших.

Британская и немецкая кавалерия пришли на помощь первыми. Союзническая кавалерия была в меньшинстве и никак не могла рассчитывать победить окружившую пехоту массу французов в нагрудных панцирях и шлемах с плюмажами, но гусары и драгуны предпринимали атаку за атакой, что препятствовало кавалерии противника изматывать пехоту.

— Держите их в руках! — приказывал майор британской кавалерии командирам эскадронов. — Держите их в руках!

Он боялся, что его людям не хватит здравого смысла и они бросятся в безумную атаку ради славы вместо того, чтобы возвращаться после каждой короткой стычки, перестраиваться и атаковать снова, поэтому он старался и поощрять их, и предостерегать, и требовать соблюдать дисциплину. Эскадроны сменялись, удерживая французскую кавалерию: одни сражались, а другие пока отступали под защиту пехоты. Лошади, покрытые кровью и пеной, дрожали, но раз за разом они шли рысью в шеренгах и ждали удара шпор, чтобы снова скакать в бой. Всадники крепче сжимали палаши и сабли и наблюдали за врагами, которые выкрикивали оскорбления в попытке спровоцировать британцев и немцев на безумную скоротечную атаку, которая откроет их плотные шеренги и превратит хорошо организованное наступление в безумную сшибку палашей, копий и сабель. В такой сшибке французское численное превосходство гарантировало победу, но офицеры союзников держали своих подчиненных в руках.

— К черту твой героизм! Держи ее, держи ее! — кричал капитан на всадника, лошадь которого сорвалась в галоп слишком рано.

Драгуны были союзнической тяжелой кавалерией. Это были крепкие всадники на сильных лошадях, вооруженные длинными, тяжелыми, прямыми палашами. Они не атаковали галопом, а выжидали, пока полк противника не бросится в атаку, а затем контратаковали шагом. Сержанты кричали на рядовых, требуя, чтобы те держали строй, обуздывали своих лошадей, и только в самый последний момент, когда противник был в пределах пистолетного выстрела, горнист протрубил атаку, лошадей пустили в галоп, и с воинственными криками всадники врезались в шеренги противника. Тяжелым палашам предстояла ужасная работа. Они отбили легкие сабли французских егерей и вынудили наездников пригнуться к шеям лошадей, в попытке избежать мясницких лезвий. Сталь врезалась в сталь, раненные лошади ржали и падали, потом труба пропела отбой, и кони союзников повернули назад. Некоторые французы пытались их преследовать, но британцы и немцы дрались близко к их собственной пехоте, и любой француз, подошедший, преследуя, слишком близко к португальским и британским батальонам, становился легкой мишенью для ротных мушкетов. Это была трудная, дисциплинированная и бесславная битва, и каждая противоборствующая сторона заплатила свою цену в людях и лошадях, но угроза нападения кавалерии противника была устранена, и благодаря этому девять пехотных батальонов уверенно продвигались к северу.

Фланги отступающей 7-й дивизии были прикрыты огнем конной артиллерии. Артиллеристы стреляли картечью, которая превращала коня и всадника в ужасное месиво из плоти, ткани, кожи, стали и крови. Пушки давали по четыре-пять залпов, в то время как пехота отступала; тогда упряжки поспешно выдвигались, станины пушек цеплялись за передки, артиллеристы вскакивали в седла и гнали лошадей отчаянным галопом, прежде чем разъяренные французские кавалеристы успевали перехватить их. Как только расчет оказывался под защитой мушкетов пехоты, упряжки разворачивались, так что скользящие колеса пушки выбрасывали фонтаны грязи или пыли, и артиллеристы соскакивали с седел еще до того, как лошади успевали остановиться. Пушку отцепляли, лошадей с передками уводили, и через несколько секунд гремел следующий залп, заставляя французский эскадрон держаться в отдалении.

Французская артиллерия сконцентрировала свой огонь на пехоте. Их ядра и бомбы пробивали шеренги, разбрызгивая фонтаны крови в десять футов высотой.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричали сержанты и молились, чтобы азартная кавалерия противника заслонила собственные пушки и помешала обстрелу, но кавалерия научилась не мешать артиллеристам, и французская пехота приступила к работе прежде, чем всадники стяжали всю славу. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы пока мушкеты и орудия ведут бой дать отдохнуть лошадям, в то время как португальская и британская пехота будут умирать.

И они умирали. Пушечные ядра, которые пробивали колонны, и огонь мушкетов, прореживающий шеренги, замедляли уже и без того мучительно медленное отступление. Девять поредевших батальонов, оставляя после себя кровавый след на примятой траве, переползали к северу, и это переползание грозило кончиться полной остановкой, когда всё, что останется от дивизии, составят девять небольших отрядов оставшихся в живых, сплотившихся вокруг их драгоценных знамен. Французская кавалерия видела, что их противник умирает, и с удовольствием ждала того прекрасного момента, когда сможет атаковать и нанести coup de grâce.^[8] Группа егерей и кирасир скакала к небольшой возвышенности, подножье которой поросло лесом. Командир кавалеристов считал, что лес укроет его людей и они смогут зайти в тыл умирающих батальонов, что даст им шанс начать внезапную атаку и захватить с полдюжины знамен одним великолепным ударом. Он ехал впереди двух своих отрядов вверх по склону, его люди тянулись позади, когда внезапно опушку леса заволокло пороховым дымом. Предполагалось, что среди деревьев нет войск противника, но залп превратил двигающуюся кавалерию в хаос. Командир кирасир свалился с коня — его нагрудный панцирь был продырявлен в трех местах. Сапог застрял в стремени, и он закричал, когда испуганная и раненная лошадь потащила его по траве, оставляя большие лужи крови. Потом его нога высвободился, и он дергался на траве, пока не умер. Восемь других всадников упали, некоторые остались без лошадей и бегали, чтобы поймать не раненого коня, в то время как их товарищи повернули и помчались прочь в безопасное место.

Стрелки в зеленых куртках вышли из леса, чтобы ограбить мертвых и раненых кавалеристов. Глубокие стальные нагрудники, которые носят кирасиры, использовались как тазики для бритья или сковородки, и даже продырявленный пулей нагрудник мог починить приятель-кузнец. Еще больше зеленых курток показалось на южной опушке леса, за ними появился батальон красных мундиров, и с красными мундирами прибыл еще один эскадрон кавалерии и батарея конной артиллерии. Полковой оркестр играл «Там за холмами и вдалеке» — и все больше красных мундиров и зеленых курток выходили из леса.

Легкая дивизия прибыла.

***

Фургон с боеприпасами громыхал через равнину вслед за быстрым шагом идущей Легкой дивизией. Одна из осей фургона визжала как душа мученика — неудобство, за которое кучер принес извинения.

— Но я смазал ее жиром, — сказал он Шарпу, — и смазал ее жиром еще раз. Я смазал ее лучшим свиным жиром, какой мог достать, но этот визг все равно не хочет кончаться. Это началось в тот день, когда наша Бесс была убита, и я считаю, что визг — это наша Бесс говорит нам, что она все еще топчет дорогу где-нибудь.

Какое-то время фургон катился по проселочной дороге, а потом Шарпу и его стрелкам пришлось слезать и толкать фургон сзади, чтобы помочь повозке переползти через бугор и лужайку. Оказавшись снова верхом на патронных ящиках, зеленые куртки решили, что фургон превратился в почтовую карету и начали изображать звуки рожка почтальона и объявлять остановки.

— Красный Лев! Прекрасное пиво, хорошая пища, мы меняем лошадей и отправляемся через четверть часа! Леди найдут свои удобства в переулке за станцией.

Кучер фургона слышал все это и прежде и не обращал внимания, но Шарп, после того, как Харрис кричал десять минут кряду, что мочиться следует в переулке, обернулся и велел им заткнуться к чертовой матери, на что они притворились, будто испугались его, а Шарпа пронзила внезапная острая боль сожаления о том, чего он лишится, если потеряет свою комиссию. Впереди трещали винтовки и мушкеты. Случайное французское пушечное ядро, которое было нацелено слишком высоко, рикошетировало через соседнюю поляну, но три лошади брели так безмятежно, словно были запряжены в плуг, а не двигались к месту сражения. Только однажды возникла угроза нападения, и стрелкам Шарпа пришлось вылезать из фургона и строиться в шеренгу вдоль дороги. Отряд в составе пятидесяти драгун в зеленых мундирах появился на западе, их командир заметил фургон и приказал своим людям готовиться к атаке. Кучер остановил фургон и ждал с ножом наготове на случай, если придется резать постромки.

— Мы уведем лошадей, — посоветовал он Шарпу, — и пусть французики роются в фургоне. Это займет педерастов на какое-то время, а мы в это время убежим. — Его лошади, довольные, громко жевали траву, в то время как Шарп прикидывал расстояние до французских драгун, медные шлемы которых вспыхивали золотом в солнечном свете.

И как раз в то самое время, когда он решил, что, может быть, ему придется внять совету кучера и отступить, вмешался эскадрон кавалеристов в синих мундирах. Вновь прибывшие были британскими легкими драгунами, которые втянули французов в стремительную стычку палашей против сабель.

Кучер спрятал нож и щелкнул языком, заставив лошадей тронуться. Стрелки забрались обратно в фургон, который потащился к роще, заслонявшей происходящее на юге, где пороховой дым поднимался в белесое небо.

Затем залп тяжелых орудий прогремел на севере, и Шарп обернулся и увидел, что края занятого британцами плато заволокло пороховым дымом — это батареи главного калибра послали свои грозные снаряды на восток.

— Лягушатники снова напали на деревню, — сказал Шарп.

— Не самое удобное место, чтобы драться, — сказал Харпер.

— Радуйтесь, что мы здесь, а не там, парни.

— И молитесь, чтобы педерасты не прикончили нас здесь, — добавил сержант Латимер уныло.

— Все равно придется умирать когда-нибудь, не так ли, мистер Шарп? — спросил Перкинс.

— Сделай это в своей постели, Перкинс, с Мирандой возле тебя, — ответил Шарп. — Ты заботишься о девочке?

— Она не жалуется, мистер Шарп, — сказал Перкинс, вызвав тут же целый хор насмешек. Перкинс все еще страдал без своей зеленой куртки и весьма сожалел об утрате мундира с черной нарукавной повязкой, обозначающей, что он Избранный — отличительный знак, даваемый только лучшим и самым надежным стрелкам.

Фургон покачнулся, пересекая глубокую колею, проложенную каким-нибудь фермером, которая вела на юг через рощу к дальним деревням, наводненным французами. 7-я дивизия перемещалась на север, со стороны леса к плато, в то время как недавно прибывшая Легкая дивизия развертывалась за более широкой дорогой, ведущей в Португалию. Отступающие батальоны двигались медленно, со скоростью улитки, что объяснялось множеством раненых в их рядах, но по крайней мере они шли непобежденные, под развевающимися знаменами.

Кучер фургона натянул вожжи, чтобы остановить лошадей среди деревьев, где Легкая дивизия разбила временный лагерь. Два хирурга раскладывали ножи и пилы на брезенте, расстеленном под дубами, в то время как полковой оркестр играл на расстоянии нескольких ярдов. Шарп велел стрелкам оставаться с фургоном, пока он не получит приказ.

Легкая дивизия выстраивалась в несколько каре на равнине между лесом и дымящимися деревнями. Французская кавалерия гарцевала вдоль фронтов каре, пытаясь спровоцировать залпы, бесполезные на слишком большом расстоянии. Британская кавалерия стояла в резерве, ожидая, пока французская не подойдет слишком близко. Шесть пушек конной артиллерии стреляли по французским орудиям, в то время как группы стрелков занимали скальные обнажения, выступавшие на равнину. Генерал Кроуфорд, раздражительный командир Легкой дивизии, пришел спасать три с половиной тысячи солдат и офицеров 7-й дивизии, а теперь перед теми тремя и половиной тысячами стояли четыре тысячи французских кавалеристов и двенадцать тысяч французских пехотинцев. Пехота выдвигалась в колоннах от Поко Велья.

— Шарп? Что, черт возьми, вы делаете здесь? — Бригадный генерал Роберт Кроуфорд, с жестоким и недовольным выражением лица, смотрел на Шарпа. — Я думал, вы покинули нас и присоединились к бездельникам дивизии Пиктона.

Шарп объяснил, что он доставил фургон боеприпасов, который теперь ждет среди деревьев.

— Пустая трата времени тащить нам боеприпасы, — отрезал Кроуфорд. — У нас и так много. И почему, черт возьми, вы занимаетесь доставкой боеприпасов? Понижены в должности, не так ли? Я слышал, что вы попали в опалу.

— Я исполняю административные обязанности, сэр, — сказал Шарп. Он знал Кроуфорда еще по Индии, и как у любого стрелка в британской армии, у Шарпа было сложное отношение к «Черному Бобу» — порой он негодовал на строжайшую, невыносимую дисциплину, которую тот требовал, но также и признавал, что в лице Кроуфорда армия имеет военачальника, почти столь же талантливого, как сам Веллингтон.

— Они собираются пожертвовать вами, Шарп, — сказал Кроуфорд беззаботно. Он не смотрел на Шарпа, но вместо этого наблюдал за большой группой французских кавалеристов, которые готовились к совместной атаке против его недавно прибывших батальонов. — Вы расстреляли пару лягушатников, не так ли?

— Да, сэр.

— Неудивительно, что вы в опале, — сказал Кроуфорд и расхохотался. Его верховые адъютанты собрались в плотную группу за спиной генерала. — Приехали один, Шарп, или как?

— Со мной мои зеленые куртки, сэр.

— И педерасты еще не забыли как воевать?

— Я думаю, что они помнят, сэр.

— Тогда постреляйте для меня. Вот ваши новые административные обязанности, мистер Шарп. Я должен держать дивизии на безопасном расстоянии от пехоты лягушатников, а значит, на нас набросятся вся их артиллерия и вся кавалерия, но я надеюсь, что мои стрелки изведут лошадей и убьют проклятых пушкарей, и вы можете помочь им. — Кроуфорд обернулся. — Баратт! Распределите боеприпасы и отошлите фургон назад с ранеными. Идите, Шарп! И смотрите в оба, мы не хотим, чтобы вы остались здесь одни.

Шарп колебался. Это был опасно — задавать вопросы Черному Бобу, человеку, который ждал мгновенного повиновения, но слова генерала заинтриговали его.

— Значит, мы не остаемся здесь, сэр? — спросил он. — Мы возвращаемся к горному хребту?

— Конечно, мы возвращаемся, черт подери! Какого черта, вы думаете, мы пришли сюда? Чтобы совершить самоубийство? Вы думаете, что я тащился сюда для того, чтобы дать проклятым лягушатникам потренироваться в стрельбе? Да провались они все в ад, Шарп!

— Да, сэр. — Шарп отбежал, чтобы собрать своих людей, и почувствовал, как на него нахлынула внезапная волна страха, смешанного с надеждой.

Потому что Веллингтон оставлял дорогу назад в Португалию. Теперь не будет никакого безопасного отхода, никакого организованного отступления через броды Коа, потому что Веллингтон отдавал эти дороги противнику. Британцы и португальцы должны стоять и сражаться, и если они проиграют, то они умрут, и с ними умрут бы все надежды на победу в Испании. Поражение теперь означало не только то, что Алмейда будет освобождена, но что британская и португальская армия будут уничтожены. Фуэнтес-де-Оньоро стало битвой на смерть.

Глава 10

Первое воскресное наступление на Фуэнтес-де-Оньоро было предпринято теми же самыми французскими пехотинцами, которые нападали за два дня до того и с тех пор занимали сады и дома на восточном берегу ручья. Они собрались тихо, используя каменные ограды садов и огородов, чтобы замаскировать свои намерения, и затем, без единого залпа и даже не потрудившись выпустить линию застрельщиков, синемундирная пехота ринулась через полуразрушенные ограды вниз, к ручью. У шотландской пехоты в обороне было время для одного залпа, и потом французы были уже в деревне, карабкаясь на баррикады и перескакивая через стены, обрушенные гаубичными снарядами, которые падали среди хижин два часа кряду после рассвета. Французы оттеснили шотландцев глубоко в деревню, где один отряд наступающих загнал две роты горцев в тупик. Нападавшие довели загнанных в угол солдат до безумия, заливая узкое русло переулка лавой мушкетного огня. Некоторые из шотландцев пытались убежать, обрушив стену дома, но французы ждали их и на той стороне и встретили падение стены еще большим количеством мушкетных залпов. Выжившие горцы забаррикадировались в домах по обеим сторонам переулка, но французы беспрерывно стреляли в окна, смотровые щели и двери, затем подогнали легкую пушку, начавшую стрелять вдоль переулка, пока наконец со всеми своими офицерами, убитыми и ранеными ошеломленные горцы не сдались.

Нападение на загнанных в угол горцев отвлекло людей от главной атаки вверх по центральной улице деревни в гору. Варвикцы, снова бывшие в резерве, спустились с плато, чтобы помочь оставшимся шотландцам, и вместе они сначала остановили французов, затем отогнали их к потоку. Сражаться приходилось на смертельно короткой дистанции. Мушкеты извергали пламя в каком-нибудь футе от их целей, а после выстрела солдаты использовал их как дубины или кололи врага штыками. Все они охрипли от крика и от того, что дышали дымом и пылью, которые висели в воздухе среди этих узких, кривых улочек, где в сточных канавах текла не вода, а кровь и где мертвые тела использовали, чтобы забаррикадировать каждую дверь и каждое крыльцо. Шотландцы и варвикцы пробили себе дорогу под гору, но каждый раз, когда они попытались выбить французов из последних домов, недавно установленные в садах пушки открывали огонь картечью, заливая нижние улицы деревни и переулки грохочущим градом смерти. Кровь стекала к ручью. Защитники деревни были оглушены треском мушкетов и громом артиллерии, но не настолько оглушены, чтобы не слышать зловещую дробь приближающихся барабанов. Новые французские колонны пересекали равнину. Британские пушки с горного хребта рубили шеренги надвигающихся войск пушечными ядрами и осыпали их сверху шрапнелью, но колонны были огромны, а орудия у обороняющихся немногочисленны, так что великое множество солдат продолжили движение вперед к восточным садам, откуда с воинственными криками дикая орда в косматых черных киверах устремилась через ручей в деревню.

Эти новые нападавшие были рослые гренадеры: самые сильные мужчины и самые храбрые бойцы, каких только могли собрать в дивизиях нападавших. Они носили усы, эполеты и высокие медвежьи шапки как отличительные знаки их особого статуса, и они штурмовали деревню, рыча от восторга, который поутих, когда они очистили улицы огнем мушкетов и штыками. Усталые варвикцы отступили, и шотландцы вместе с ними. Еще больше французов пересекло поток — словно бесконечное наводнение синих мундиров, которые вслед за отборными гренадерами хлынули в переулки и дома. Сражение в нижней части деревни было самым трудным для нападавших, поскольку, хотя желание победы гнало их вперед, к центру деревни, их продвижению мешали мертвые и раненые. Гренадеры падали на камнях, предательски скользких от крови, однако их численное превосходство над обороняющимися было слишком очевидным, чтобы что-то могло остановить их. Некоторые красные мундиры пытались очистить улицы залповым огнем, но гренадеры пробирались через глухие переулки или через садовые ограды, чтобы обойти роты красных мундиров с фланга, так что тем оставалось подниматься в гору сквозь пыль, битую черепицу и горящую солому в верхней части деревни. Раненые жалобно взывали, умоляя товарищей отнести их в безопасное место, но нападающие надвигались теперь слишком быстро, и шотландцам и англичанам приходилось слишком быстро отступать. Они оставили всю деревню, бежали из домов в верхней части деревни, чтобы найти убежище на кладбище.

Авангард французских гренадер, наступавших от деревни вверх к церкви, был встречен залпом мушкетов солдат, ждущих позади кладбищенской ограды.

Идущие впереди упали, но шедшие позади перепрыгивали через умирающих товарищей, чтобы атаковать ограду кладбища. Штыки и стволы мушкетов лязгали по камням, и вот уже могучие французские солдаты перелезали через ограду, а в некоторых местах даже обрушивали ее, чтобы начать охоту на оставшихся в живых среди могильных холмов, упавших памятников и сломанных деревянных крестов. И еще больше французов поднялись из деревни, чтобы поддержать атаку, затем сокрушающий огонь винтовок и мушкетов ударил из-за каменных глыб на залитом кровью склоне. Гренадеры падали и катились под гору. Второй британский залп раскатился над потревоженными пушечными ядрами могилами, и еще больше красных мундиров появилось из-за линии гребня горного хребта и начали стрелять перекатывающимися залпами из-за церкви и от седловины среди поля, где Веллингтон наблюдал, ошеломленный, как этот неудержимый поток французов докатился почти до копыт его лошади.

И тут, на некоторое время, атака была остановлена. Французы сначала забили деревню мертвыми и ранеными, потом они захватили ее, а теперь они взяли и кладбище. Их солдаты присели позади могил или позади сложенных штабелями трупов врага. Они были только в шаге от вершины горного хребта, только в шаге от победы, в то время как позади них, на равнине, изрытой пушечными ядрами и опаленной разрывами бомб, заваленной телами мертвых и умирающих солдат, еще больше французской пехоты прибывало, чтобы помочь атакующим.

Нужен был только еще один удар — и тогда орлы Франции полетят свободно.

***

Легкая дивизия сформировала свои батальоны в сомкнутые ротные колонны. Каждая рота образовала прямоугольник: четыре шеренги в глубину и от двенадцати до двадцати колонн в ширину, потом десять рот каждого батальона выстраивались в колонну так, что с птичьего полеты каждый батальон теперь напоминал стенку из узких красных кирпичей. Потом, одна за другой батальонные колонны развернулись спиной к противнику и начали двигаться на север к плато. Французская кавалерия немедленно начала их преследовать, и воздух огласился какофонией труб, одна за другой зовущей в наступление.

— Строиться в каре от первых шеренг! — закричал полковник батальона красных мундиров, который был ближе всех к Шарпу.

Майор, командующий идущими впереди батальона ротами, приказал, чтобы первый «кирпич» остановился, а второй пристроился к нему, так что эти два «кирпича» образовали одну длинную стену в четыре шеренги глубиной и сорок человек в ширину.

— Равняйте ряды! — кричали сержанты, и солдаты подходили ближе друг к другу и смотрели направо, чтобы удостовериться, что их шеренга вытянулась по прямой. Пока первые две роты равняли ряды, майор отдавал приказы следующим ротам.

— Секции оборот наружу! Тыловые секции ближе к фронту! — Французские трубы надрывались, и земля дрожала от ударов копыт, но голоса сержантов и офицеров звучали спокойно, несмотря на угрозу. — Оборот наружу! Па-ад-равнялись! Тыловые секции ближе к фронту!

Шесть рот центра батальона теперь разделились на четыре секции каждая. Секции, как двустворчатые двери, расходились: две направо и две налево — и солдаты, двигающиеся в центре сокращали свои шаги от тридцати до двадцати дюймов, в то время как солдаты по краям удлинили свои до тридцати трех дюймов, и таким образом секции разворачивались наружу, образуя две боковые стенки каре, фронт которого был образован первыми двумя ротами. Конные офицеры торопились загнать своих лошадей в быстро формирующийся квадрат, который представлял из себя, в действительности, прямоугольник. Обращенный на север фронт был образован двумя передовыми ротами, затем две более длинные боковые стороны были сформированы следующими шестью, развернувшимися наружу, в то время как последние роты просто заполнили свободную четвертую сторону.

— Стой! Кру-у-гом! — кричал майор, командующий последними двумя ротами.

— Приготовиться отражать кавалерию! — крикнул полковник, как будто вид надвигающейся французской конницы не был достаточным предупреждением. Полковник вытащил саблю, а свободной рукой прибил слепня. Знаменосцы стояли возле него: два юных прапорщика держали драгоценные флаги, которые охраняла команда отборных солдат под командой крепко сложенных сержантов, вооруженных эспонтонами.

— Задние шеренги! На пле-чо! — приказал майор. Стоящие ближе к центру каре шеренги не должны были стрелять, образуя резервы батальона. Кавалерия была уже в ста шагах и быстро приближалась — летящая масса обезумевших лошадей, поднятых сабель, труб, флагов и грома.

— Передняя шеренга… на колено! — крикнул капитан. Передняя шеренга опустилась на одно колено и уперла мушкеты с примкнутыми штыками в землю, чтобы создать вокруг каре непрерывную преграду из острой стали.

— Приготовиться! — Две внутренние шеренги взвели курки своих заряженных мушкетов и прицелились. Весь маневр был проведен в ровном темпе, без суеты, и внезапный вид нацеленных мушкетов и выставленных штыков убедил скачущих в первых рядах кавалеристов уклониться в сторону от устойчивого, бесстрастного и молчаливого каре. Пехота в каре почти в такой же безопасности при атаке кавалерии, как к себя дома в кровати, и батальон красных мундиров, выстроившись в каре так быстро и так спокойно, сделал французскую атаку бесполезной.

— Очень хорошо, — сказал сержант Латимер, отдавая дань профессионализму батальона. — Отлично проделано. Прямо как на плацу в Шорнклифе.

***

— Пушка справа, сэр, — крикнул Харпер. Люди Шарпа занимали одно из тех скалистых обнажений, что окружали равнину и давали защиту стрелкам от угрожающей кавалерии. Их работа состояла в том, чтобы стрелять из укрытия по кавалерии и особенно по французской конной артиллерии, которая пыталась извлечь пользу из перестроения британцев в каре. Солдаты в каре были в безопасности от атак кавалерии, однако ужасно уязвимы для пушечных ядер, но и артиллеристы были в той же степени уязвимы для точных выстрелов британских винтовок Бейкера. Легкая пушка заняла позицию в двухстах шагах от Шарпа, и расчет пушки наводил ствол на недавно сформированное каре. Двое артиллеристов тащили снарядный ящик от передка пушки, в то время как третий удваивал заряд в почерневшем стволе пушки, забивая жестянку с картечью поверх пушечного ядра.

Дэн Хагман выстрелил первым, и человек, забивающий заряд, крутанулся на месте и схватился за ручку банника, как если бы от этого зависела сама его жизнь. Вторая пуля чиркнула по стволу орудия, оставив яркую черту на закопченной бронзе. Другой артиллерист упал, потом одна из упряжных лошадей была поражена — она взбесилась и стала лягать лошадь, запряженную вместе с ней.

— Внимательнее, — сказал Шарп, — цельтесь, парни, цельтесь. Не тратьте впустую выстрелы. — Еще три зеленые куртки выстрелили, и их пули убедили осажденных артиллеристов присесть позади орудия и передка. Артиллеристы кричали драгунам в зеленых мундирах, чтобы те пошли и выбыли проклятых стрелков из их скалистого орлиного гнезда.

— Кто-нибудь позаботьтесь о драгунском капитане, — сказал Шарп.

— Каре движется, сэр! — предупредил Шарпа Купер, в то время как Хорелл и Кресакр стреляли в отдаленного всадника.

Шарп повернулся и увидел, что каре красных мундиров снова выстраивается в колонну, чтобы возобновить отступление. Он не осмеливался оставаться слишком далеко от защиты мушкетов пехоты. Опасность, как это бывает с каждой маленькой группой стрелков, которые прикрывают отступление, состояла в том, что его люди могут быть отрезаны кавалерией, и Шарп сомневался, что многострадальные французские всадники горят желанием брать пленных в этот день. Солдат в зеленой куртке, пойманный в открытом поле, будет, вероятно, использован для тренировки в сабельной рубке или ударах копья.

— Идите! — крикнул он, и его люди побежали прочь от скал под прикрытие батальона красных мундиров. Драгуны повернулись, чтобы преследовать, и вдруг первые шеренги всадников были отброшены в сторону и истекали кровью — заряд картечи легкой британской пушки попал в них. Шарп увидел купу деревьев слева от линии движения батальона красных мундиров и крикнул Харперу, чтобы тот вел людей в укрытие маленькой рощи.

Оказавшись в безопасности среди дубов, зеленые куртки заряжали ружья и искали новые цели. Даже на Шарпа, который прошел через дюжины больших сражений, равнина производила неизгладимое впечатление: массы кавалерии накатывали и проносились между уверенно передвигающимися батальонами, и несмотря на производимый ими шум и беспорядок, всадники ничего не достигали. Пехота держалась уверенно и твердо, исполняя сложные упражнения, которые они проделывали изо дня в день и которые теперь спасали их жизни, и делали это, понимая, что единственная ошибка командира батальона будет фатальной. Если колонны промедлят лишь несколько секунд, перестраиваясь в каре, неистовствующие кирасиры пробьются в просвет на своих тяжелых лошадях и выпотрошат недостроенное каре изнутри. Дисциплинированный батальон превратится немедленно в толпу паникующих беглецов, которых будут рубить драгуны или накалывать на пику уланы, однако ни один батальон не сделал такой ошибки, и французы бесились перед явным превосходством правильно поставленной военной службы.

Французы продолжали изыскивать возможности. Всякий раз, когда батальон совершал марш в ротных колоннах и поэтому выглядел уязвимым для нападения, внезапная волна конницы устремлялась по равнине, и трубы призывали все новых и новых всадников присоединиться к грозной атаке, но тут колонны красных мундиров расходились, разворачивались и выстраивались в каре с такой же точностью, словно тренировались на плацу возле своих казарм. Солдаты не теряли ни секунды: как только каре было образовано, тут же внешнее ряды становились на колено, весь строй ощетинивался штыками, и всадники проносились мимо в бессильном гневе. Несколько порывистых французов каждый раз пытались пролить кровь и приближались галопом слишком близко к каре только для того, чтобы быть выбитыми из седел; иногда британская легкая пушка превращала в кровавую кашу целый отряд драгун или кирасир залпом картечи, но потом кавалерия уносилась за пределы досягаемости, и лошади отдыхали, в то время как каре перестраивалось назад в колонну и упорно продолжало марш. Всадники наблюдали, как пехота уходит, пока новый зов труб не гнал новый поток всадников в поисках еще одной возможности через всю равнину, и снова батальоны сжимались в каре, и снова всадники махали клинками, так и не испившими крови.

И всегда и всюду, впереди, позади и между медленно уходящими батальонами группы зеленых курток стреляли из укрытия, изматывали врага и убивали. Французские артиллеристы стали куда менее охотно выдвигаться вперед, и наиболее трезво мыслящие всадники старались избегать осиные гнезда стрелков, которые жалили так злобно. У французов не было винтовок, потому что император презирал это оружие, слишком медленное для использования в сражениях, но сегодня винтовки стали проклятием солдат императора.

Солдаты императора тоже умирали. Невозмутимые батальоны красных мундиров оставляли не так много вражеских тел после себя, но кавалерия несла большие потери от огня винтовок и орудий. Кавалеристы, лишившиеся коней, ковыляли на юг, неся седла, уздечки и оружие. Некоторые лошади без всадников остались со своими полками и занимали свое место в шеренгах всякий раз, когда эскадрон перегруппировывался, и атаковали рядом с другими лошадями, когда трубы гнали эскадрон в атаку. Далеко позади перемалываемой огнем кавалерии французские пехотные дивизии торопились вступить в бой, но Легкая дивизия превосходила в скорости надвигающуюся французскую пехоту. Когда батальоны перестраивались в колонны, чтобы продолжать отступление, они маршировали как стрелки — сто восемь шагов в минуту, быстрее, чем любая другая пехота в мире. Французский маршевый шаг был короче британского и их скорость на марше была намного меньше, чем у специально обученных войск Легкой дивизии Кроуфорда, поэтому несмотря на необходимость останавливаться и формировать каре для отражения кавалерии, люди Кроуфорда все еще опережали пехоту преследователей, в то время как далеко к северу от Легкой дивизии главные силы британцев перестраивались так, чтобы линия обороны Веллингтона, начинаясь от края плато, образовывала прямой угол с Фуэнтес-де-Оньоро в его вершине. Все, что было необходимо теперь Легкой дивизии, — это добраться благополучно к своим, и армия будет снова в полном составе, расположенная на склонах холмов и готовая обрушиться вниз на французов.

Шарп отвел своих людей еще на четверть мили к скалам, где его стрелки могли найти укрытие. Пара британских пушек неподалеку от этих скал стреляла ядрами и бомбами по французской батарее, недавно перемещенной к роще, которую только что оставил Шарп. Потоки всадников начали стекаться к этой части равнины, поскольку кавалерия увидела уязвимый батальон. Два полка — один красных мундиров, другой португальский — отступали мимо батареи, и жаждущие крови всадники преследовали эти две колонны. В конечном счете кавалерии набралось столько, что колоннам пришлось перестраиваться в каре.

— Педерасты повсюду, — сказал Харпер, нацеливая винтовку на офицера егерей. Две британские пушки перенесли огонь, стреляя картечью по кавалерии в попытке отогнать их от двух каре пехоты. Пушки откатывались назад на своих лафетах, их колеса подскакивали в воздух. Артиллеристы прочищали стволы, забивали новые заряды и канистры с картечью, прокалывали мешок с порохом через специальное отверстие, затем подносили дымящийся фитиль к запалу и быстро наклонялись в сторону. Пушки издавали оглушительный гром, дым из дул вылетал на шестьдесят футов, и трава ложилась на землю, придавленная силой взрыва. Лошадь ржали, когда мушкетные пули разлетались и находили цели.

Волны и вихри беспорядочно движущихся масс кавалеристов, казалось, были нацелены в одну сторону, но вместо того, чтобы скакать через долину и продолжать изматывать совершающие марш колонны, кавалерия внезапно напала на две пушки. Кровь капала с боков лошадей, которых наездники, отчаянно гнали к обезумевшим артиллеристам, которые поднимали упоры пушек, разворачивали орудия и цепляли крюки лафетов за петли передков. Упряжных лошадей пригнали на место, постромки пристегнули, и артиллеристы взбирались на пушки или верхом на лошадей, но французская кавалерия рассчитала свою атаку хорошо, и артиллеристы все еще пытались заставить своих усталых животных двигаться, когда первые шеренги кирасир обрушились на батарею.

Атака британских легких драгун спасла пушки. Всадники в синем ударили с севера, сабли врезались в украшенные плюмажами шлемы и парировали удары палашей. Еще больше британской кавалерии пришло, чтобы охранять пушки, которые теперь скакали отчаянно к северу. Тяжелые орудия подпрыгивали на кочках, артиллеристы цеплялись за ручки передков орудия, кнуты щелкали, а вокруг несущихся лошадей артиллеристов и вращающихся пушечных колес продолжалась беспрерывно перемещающаяся вместе с ними битва. Вот британский драгун выбыл из боя, его лицо превратилось в кровавую маску; вот кирасир свалился с седла, мгновение — и его тело будет затоптано копытами упряжных лошадей и раздавлено окованными железом колесами передков и орудий. Затем рваные залпы мушкетов возвестили, что катящийся хаос пушек, лошадей, людей с саблями и пиками находится в пределах досягаемости огня португальского каре, и обманутая французская кавалерия ушла в сторону, в то время как две пушки оказались в безопасности. Два каре союзников приветствовали спасение артиллеристов, а пушки развернулись, вздымая из-под колес обрывки травы и клубы пыли, чтобы снова открыть огонь по их недавним преследователям.

***

Стрелки Шарпа бежали от скал, чтобы присоединиться к другому батальону красных мундиров. Они двигались среди рот в течение нескольких минут, затем оторвались от них, чтобы занять позицию в путанице колючих кустарников и валунов. Маленькая группа егерей — зеленые мундиры, черные, с серебряными ремнями, кивера и карабины, подвешенные за крючки на белых портупеях, — рысью проехали мимо. Французы не заметили, что маленькая группа стрелков засела в кустах. Они то и дело снимали кивера и утирали пот со лба потертыми красными манжетами. Их лошади побелели от пены. У одной нога была залита кровью, но она как-то ухитрялась на отставать от других. Офицер остановил свой отряд, один егерей отцепил с крючка карабин, взвел курок и нацелился на британскую пушку, расположенную на востоке. Хагман влепил винтовочную пулю в голову этому человеку прежде, чем тот смог потянуть спусковой крючок, и егеря, проклиная все на свете, погнали лошадей прочь, за пределы досягаемости винтовок. Шарп выстрелил, и его выстрел был заглушен залпом винтовок его стрелков, целивших вслед отряду противника. С полдюжины егерей скакали вне досягаемости, но они оставили немало тел позади.

— Разрешите обшарить ублюдков, сэр? — спросил Купер.

— Разрешаю, но всем поровну, — сказал Шарп, подразумевая, что независимо от того, что будет найдено, все должно были поделено на весь отряд.

Купер и Харрис убежали, чтобы обыскать тела, в то время как Харпер и Финн потащили связки пустых бутылок к соседнему ручью. Они заполнили бутылки, в то время как Купер и Харрис распарывали швы зеленых мундиров мертвецов, вспарывали карманы белых жилетов, искали за подкладками киверов, и стаскивали короткие, с белыми шнурками, ботинки. Стрелки возвратились с французским кивером, наполовину заполненным разноцветной коллекцией французских, португальских и испанских монет.

— Бедны как церковные мыши, — пожаловался Харрис, раскладывая монеты по кучкам. — Вы в доле, сэр?

— Конечно, он в доле, — сказал Харпер, распределяя драгоценную воду. Каждый испытывал жажду. Их рты были высушены и засорены едким, соленым порохом из патронов, и теперь они полоскали рты и выплевывали черную жижу, прежде чем напиться.

Донесшийся издалека треск заставил Шарпа обернуться. Деревня Фуэнтес-де-Оньоро была теперь на расстоянии мили, и звук, казалось, доносился из ее узких, забитых мертвецами, улиц, где клубы дыма поднимались в небо. Еще больше порохового дыма поднималось на краю плато, указывая, что французы все еще атакуют деревню. Шарп обернулся, чтобы посмотреть на усталых, потных кавалеристов, которые рассеялись по всей равнине. Он искал серые мундиры и не видел ни одного.

— Время двигаться, сэр? — крикнул Хагман, намекая, что стрелки будут отрезаны, если Шарп не скомандует отход.

— Мы отходим, — сказал Шарп. — Направление на ту колонну. — Он указал на колонну португальской пехоты.

Они побежали, легко добравшись до португальцев, прежде чем не слишком уверенно преследующие их, чтобы отомстить, егеря смогли оказаться рядом со стрелками, но небольшая атака егерей привлекла к себе поток других кавалеристов — достаточный, чтобы заставить португальскую колонну перестроиться в каре. Шарп и его люди остались в каре и наблюдали, как кавалерия обтекает батальон. Бригадный генерал Кроуфорд также нашел убежище в каре и теперь наблюдал окружающих французов из-под знамен батальона. Он на них смотрел гордо — и неудивительно. Его дивизия, которую он муштровал, чтобы сделать лучшей во всей армии, выступала великолепно. Они были в меньшинстве, они были окружены, и все же никто не запаниковал, ни один батальон не был пойман на марше в колоннах, и не одно каре не было напугано близостью всадников. Легкая спасла 7-ю дивизию, и теперь спасала себя, демонстрируя великолепную выучку профессиональных военных. Выучка побеждала французский энтузиазм, и нападение Массена на британский правый фланг при все его сокрушительной силе оказалось совершенно бесполезным.

— Вам нравится это, Шарп? — крикнул Кроуфорд, поворачиваясь в седле.

— Замечательно, сэр, просто замечательно! — ответил Шарп, отдавая честь с искренним восторгом.

— Они — негодяи, — сказал Кроуфорд о своих людях, — но умеют драться как дьяволы, не так ли? — Его гордость была понятна, и она даже заставила его нагнуться к Шарпу и побаловать его снисходительной беседой. Точнее, даже дружественной беседой. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп, — сказал Кроуфорд, — потому что нельзя наказывать человека за то, что он убил врага, но я не верю, что от моей помощи будет какой-либо прок.

— Не будет, сэр?

— Вальверде — проклятый педераст, — сказал Кроуфорд. — Не любит британцев, и не хочет, чтобы Веллингтону дали шляпу испанского Generalisimo. Вальверде считает, что он сам был бы лучшим Generalisimo, но единственное, что сделал педераст в борьбе с французами, так это обоссал свои и без того желтые штаны и потерял при этом три хороших батальона. Но тут дело не в военной службе, Шарп, тут все дело в политике, всегда в проклятой политике, а каждый солдат должен знать: нельзя оказаться замешанным в политике. Всех этих скользких ублюдков, политических деятелей, надо перестрелять. Всех до последнего! Я привязал бы целую банду лживых ублюдков к дулам пушек и пальнул бы, пальнул бы! Удобрить землю ублюдками, унавозить землю сучьим племенем. Ими и адвокатами. — Мысль об адвокатах явно испортила Кроуфорду настроение. Он хмуро посмотрел на Шарпа, затем дернул узду, чтобы направить коня к знаменам батальона. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп.

— Спасибо, сэр, — сказал Шарп.

— Это не поможет вам, — сказал Кроуфорд кратко, — но я попробую. — Он наблюдал, как расположенная вблизи французская кавалерия отошла. — Я думаю, что педерасты ищут другое мясо. — Он приказал к полковнику португальского батальона: — Давайте продолжать движение вперед. Хочу вернуться в расположение к завтраку. Хорошего вам дня, Шарп.

***

7-я дивизия уже давно обрела безопасность на плато, и теперь головные батальоны Легкой дивизии поднимались по склону под защитой британской артиллерии. Британские и немецкие кавалеристы, которые атаковали снова и снова, чтобы удержать орды французских всадников, теперь вели своих утомленных и раненых лошадей вверх по холму, где стрелки с сухими ртами, с отбитыми отдачей плечами и грязными стволами винтовок тащились в безопасности. Французские всадники могли только наблюдать марширующего противника издали и задаться вопросом, почему на протяжении более чем трех миль, преследуя на равнине, казалось бы, созданной Богом специально для кавалеристов, им не удалось сломить хотя бы один-единственный батальон. Они преуспели в том, чтобы подловить и убить горстку застрельщиков в красных мундирах под открытым небом у основания горного хребта, но заплатили за это дорогой ценой — дюжины мертвых всадников и множество павших лошадей.

Последние колонны Легкой дивизии поднялись на холм под своими знаменами, в то время оркестры приветствовали возвращение батальонов. Британская армия, которая была так опасно разделена, была теперь снова цела снова, но пути отступления для нее все еще были отрезаны и она все еще стояла перед лицом второго, куда более мощного наступления и французов.

Потому что в Фуэнтес-де-Оньоро, улицы которого были уже залиты кровью, новые французские силы наступали под рокот барабанов.

Маршал Массена испытывал раздражение, наблюдая, как две отдельные части армии врага вновь объединяются. Видит Бог, он послал две дивизии пехоты и всю свою кавалерию, и тем не менее они позволили противнику уйти! Но по крайней мере все британские и португальские силы были теперь отрезаны от путей отхода через Кoa, так что теперь, когда они будут побеждены, вся армия Веллингтона будет искать спасения на диких холмах и в глубоких ущельях пограничного высокогорья. Это будет резня. Кавалерия, которая растратила утро так бесполезно, будет охотиться на оставшихся в живых среди холмов, и все, что необходимо сделать, чтобы начать это безудержное и кровопролитное преследование, — это пехоте Массена прорваться через последние заслоны выше Фуэнтес-де-Оньоро.

Французы теперь держали деревню и кладбище. Их авангард был только в шаге от вершины горного хребта, дымившейся от смертоносных залпов красных мундиров и португальцев, которые пулями вспарывали почву среди могил и резко стучали в стены деревенских домов. Уцелевшие горцы отступили к горному хребту вместе с варвикцами, пережившими кровопролитную битву на улицах, и теперь к ним присоединились португальские caçadores, красные мундиры из разных английских графств, застрельщики из долин Уэльса и ганноверцы, лояльные королю Георгу III; все смешались, стоя плечом к плечу, чтобы держать высоты и залить Фуэнтес-де-Оньоро дымом и свинцом. А в деревне улицы были забиты французской пехотой, которая ждала приказа начать последнее победное наступление — из дымящихся домов, через сломанную ограду кладбища, по горбатым могилам и щебню кладбища и затем через гребень горного хребта в уязвимый тыл противника. Налево от направления их наступления будет белостенная, выщербленная пулями церковь на выступе скалы, в то время как направо — скатившиеся с вершины хребта серые валуны, где прячутся британские стрелки, и между этими двумя ориентирами дорога поднимется на травянистый, залитый кровью скат, по которому синяя пехота должна будет атаковать, чтобы принести Франции победу.

Массена теперь попытался сделать победу бесспорной, посылая вперед десять новых батальонов пехоты. Веллингтон, он знал, мог защитить склон выше деревни, только вводя войска, которые обороняли другие участки горного хребта. Если бы Массена мог бы ослабить другой участок хребта, это открыло бы альтернативный путь к плато, но чтобы сделать это он должен сначала превратить седловину выше деревни в поле смерти. Французское подкрепление пересекало равнину в составе двух больших колонн, и их появление вызвало огонь каждого британского орудия на горном хребте. Картечь хлестала через ручей, чтобы разорваться в мертвенно бледном дыме, пушечные ядра пробивали шеренги, в то время как снаряды, выпущенные из коротких стволов гаубиц, шипели, оставляя дымные следы дуги в небе, прежде чем взорваться в самом сердце колонн.

Тем не менее колонны приближались. Мальчишки-барабанщики гнали их вперед, и орлы ярко сияли над ними, покуда они шли торжественным маршем мимо мертвецов, погибших в предыдущих атаках. Некоторым из французов казалось, что они идут к самым воротам ада, к утробе сатаны, выпускающей дым, плюющейся пламенем и насквозь провонявшей за три дня смерти. С севера и юга луга лежали нетронутые в своей весенней свежести, но на берегу ручья у Фуэнтес-де-Оньоро были только сломанные деревья, сожженные здания, упавшие стены, мертвые, умирающие и стонущие мужчины, а на гребне плато выше деревни был виден только дым — и еще больше дыма, когда орудия, винтовки и мушкеты стреляли в людей, готовящихся к сокрушительной атаке.

Сражение было сосредоточено вокруг этого места, вокруг последних нескольких футов склона выше Фуэнтес-де-Оньоро. Настал полдень — и солнце палило беспощадно и укорачивало тени, когда десять новых батальонов расходились, чтобы пробиться сквозь сады к восточному берегу ручья. Они шлепали по воде и бежали по улицам, забитым окровавленными трупами и стонущими, еле двигающимися ранеными. Новые атакующие кричали на бегу, подбадривая себя и ждущую их французскую пехоту перед последним, высшим усилием. Они заполнили улицы, затем растеклись мощными потоками по переулкам и садовым дорожкам, ведущим вверх по деревне, и атакующих было так много, что арьергарды недавно прибывших колонн все еще пересекали ручей, в то время как передовые роты подошли к ограде кладбища на расстояние ружейного залпа. Люди падали под огнем союзников, но еще больше подходило следом, чтобы карабкаться по мертвецам и умирающим и драться на могилах. И новые солдаты бежали по дороге вдоль кладбища. Целый батальон развернулся направо и открыл огонь по стрелкам на скалистом холмике, и их подавляющий мушкетный огонь заставил зеленые куртки отступить от валунов. Француз поднялся на вершину холмика и успел помахать своей шляпой, прежде чем свалился вниз с винтовочной пулей в легких. Еще несколько французов взбиралось на валуны, откуда они могли посмотреть сверху на мощный победный напор их товарищей, которые боролись за последние кровавые дюймы склона. Нападавшие прошли мимо французских мертвецов, оставшихся после предыдущих атак, они поднялись наконец на лужайку, трава которой не была залита кровью, затем они достигли места, где трава была вытоптана и сожжена пламенем, вылетавшим из дул мушкетов союзников — и тем не менее они поднимались еще выше, и их офицеры и сержанты кричали на них, и мальчишки-барабанщика отбивали ритм атаки, чтобы заставить этот мощный людской поток перелиться через край плато. Пехотинцы Массена делали все, что маршал хотел, чтобы они сделали. Они шагали сквозь ужас мушкетных залпов, шагали по их собственным мертвецам — и было так много мертвецов, что казалось, будто оставшиеся в живых утонут в крови, и британцы, португальцы и немцы отступали шаг за шагом, между тем как все больше и больше солдат, подходивших из деревни, давили сзади и заменяли людей, падавших под убийственными залпами.

Раздались победные крики, когда авангард французов добрались до вершины хребта. Целая рота voltigeurs бежала к церкви, чтобы использовать ее стены и камни фундамента как убежище от мушкетного огня, и теперь эти солдаты пробежали последние несколько футов и взяли в штыки несколько красных мундиров, защищающих церковное крыльцо, затем прорвались внутрь, чтобы обнаружить, что выстланный плитами пол завален ранеными. Доктора продолжали отпилиать размозженные руки и окровавленные ноги, а французские voltigeurs подбежали к окнам и открыли огонь. Один из voltigeurs был поражен винтовочной пулей и, оставляя кровавый след на оштукатуренной стене, осел на пол. Другие voltigeurs пригибались, чтобы перезарядить мушкеты, но когда они целились через окна, они могли видеть через плато самую сердцевину расположения войск Веллингтона. Рядом они видели фургоны склада боеприпасов, и один из voltigeurs засмеялся, когда он заставил английского офицера броситься бежать выстрелом, который выбил длинную щепку из борта фургона. Доктора кричали, протестуя, так как шум и пороховой дым заполнили церковь, но командир voltigeurs велел им заткнуться к дьяволу и продолжать работу. По дороге возле церкви новая волна французов надвигалась, чтобы поддержать героев, которые захватили гребень горного хребта и которые теперь угрожали разделить армию противника надвое, прежде чем она рассеется и попадет под безжалостные клинки жаждущей крови кавалерии.

Массена видел, что его синие мундиры заполонили линию горизонта, и он чувствовал, как огромный камень свалился с его души. Иногда, он думал, самая трудная задача генерала заключается в том, чтобы скрывать свою тревогу. Весь день он изображал уверенность, которой на самом деле не испытывал, поскольку несчастный майор Дюко был прав, когда говорил, что Веллингтон ничего не умеет делать лучше, чем оборонять холмы, и Массена смотрел на холм Фуэнтес-де-Оньоро и боялся, что его храбрые солдаты никогда не смогут перевалить через вершину, чтобы за ней сорвать богатые плоды победы. Теперь все было кончено, сражение выиграно, и у Массена не было больше необходимости скрывать свое беспокойство. Он громко смеялся, улыбался своему окружению и принял флягу бренди, чтобы произнести тост за победу. И победа была сладка, так сладка!

— Пошлите Лупа вперед, — скомандовал Массена. — Прикажите ему расчистить дорогу через деревню. Мы не можем двигать обозы через улицы, забитые мертвецами. Скажите ему, что сражение выиграно, так что он может взять свою шлюху с собой, если он не в состоянии снять завязки ее фартука со своей шеи.

И он засмеялся снова, потому что жизнь внезапно стала невероятно хороша.

***

Два батальона стояли около церкви наготове: один известный и другой — пока не знаменитый. Известный батальон был 74-й, сплошь состоящий из горцев, известных своей стойкостью в сражении. Шотландцы стремились отомстить за потери, понесенные полком их земляков на залитых кровью улицах Фуэнтес-де-Оньоро, и помочь им должен был 88-й безвестный батальон, который, как считали, был столь же недисциплинированным, как любой полк в армии, хотя никто никогда не жаловался на их способностьсражаться. 88-й показал твердость в боях, его люди одинаково гордились своим послужным списком и своей родиной, а родина их была — дикий, холодный и красивый запад Ирландии. 88-е назывались рейнджеры Коннахта и теперь, вместе с шотландскими горцами с 74-го, их пошлют, чтобы спасти армию Веллингтона.

Французы удерживали гребень горного хребта тем крепче, чем больше подкреплений достигало вершины. Не было времени, чтобы развернуть шотландцев с ирландцами в линию — только колоннами повзводно бросить вперед, в самый центр линии противника.

— В штыки, парни! — крикнул офицер, и два батальона побежали вперед. Волынки играли в рядах шотландцев, и дикие вопли отмечали наступление Коннахта. Оба полка шли быстро, в нетерпении начать драку. Тонкая линия обороны союзников разомкнулась, чтобы пропустить колонны, и сомкнулась за ирландцами и шотландцами, врезавшимися в надвигающихся французов. Не было времени для стрельбы, и ни единого шанса избежать рукопашного боя. Французы знали, что победа за ними, если только они смогут преодолеть это последнее усилие противника, в то время как шотландцы и ирландцы знали, что их единственный шанс на победу — сбросить французов с гребня горного хребта.

И они ударили. Большинство пехоты замедлило бы наступление за несколько шагов до линии противника, чтобы дать залп из мушкетов в надежде, что противник отступит, не примет вызов на ужасный рукопашный бой, но горцы и рейнджеры Коннахта не предложили французам такого выбора. Передние шеренги врезались прямо во французских атакующих со штыками наперевес. Они выкрикивали свои воинственные кличи каждый на своем — шотландском и ирландском — гаэльском языке, они хватали и толкали, колотили и пинали, дубасили прикладом и кололи штыком, и все больше людей скапливалось позади, потому что задние шеренги колон рассыпались в ходе борьбы. Офицеры горцев рубили своими тяжелыми старинными палашами, в то время как ирландские офицеры бились легкими пехотными саблями. Сержанты били своими эспонтонами в массу французов, втыкали их, поворачивали, чтобы высвободить наконечники, и били снова. Дюйм за дюймом контратака продвигалась. Это была битва, привычная для горцев: рука к руке, чувствуя запах крови врага, которого ты убиваешь; и именно за умение драться так ирландцев столь же боялись в их собственной армии, как в армии противника. Они продвигались вперед — иногда настолько близко к врагу, что уже не острота оружия, а общий вес человеческих тел давал преимущество. Люди поскальзывались в крови и спотыкались о трупы, которыми был завален край седловины, но давление сзади толкало их вперед, и внезапно французы посыпались вниз по крутому склону холма и их медленное отступление превратилось в поспешное бегство в поисках убежища среди домов.

Стрелки снова заняли скалистый холмик, а португальцы вылавливали и убивали voltigeurs в церкви. Ирландцы и шотландцы бросились в беспорядочное, дикое, кровавое контрнаступление вниз через кладбище, и на мгновение показалось, что горный хребет, сражение и армия спасены.

Тогда французы ударили снова.

***

Бригадир Луп понимал, что Массена не даст ему шанса сделать себе имя в сражении, но это не означало, что он примирится с враждебностью маршала. Луп чувствовал, что Массена ему не доверяет, и особенно не возражал против этого, поскольку полагал, что солдат сам создает для себя возможности. Искусство продвижения заключается в том, что терпеливо ждать, пока возможность не представится, а затем двигаться стремительно, как жалящая змея, и теперь, когда его бригаде приказали заниматься черной работой — расчищать главную улицу и дорогу вне деревни Фуэнтес-де-Оньоро, — бригадир готов был ухватиться за любую возможность применить своих великолепно обученных и закаленных бойцов в деле, более отвечающем их навыкам.

Его продвижение через равнину было спокойным. Битва кипела над проходом выше деревни, но британские пушки, казалось, не заметили перемещения единственной маленькой бригады. Несколько пушечных ядер ударили в ряды пехотинцев, и один заряд картечи разорвался над его серыми драгунами, но в остальном выдвижению бригады Лупа противник не препятствовал. Два пехотных батальона бригады совершали марш в колоннах по обе стороны дороги, драгуны окружали пехоту двумя эскадронами, в то время как Луп под своим варварским штандартом из волчьих хвостов ехал в центре порядка. Хуанита де Элиа ехала вместе с ним. Она настояла на этом, чтобы наблюдать заключительную стадию сражения, твердая уверенность маршала Массена, что сражение выиграно, убедила Лупа, что для Хуаниты вполне безопасно ехать по крайней мере до восточного берега Дос Касас. Отсутствие британского артиллерийского огня, казалось, подтверждало уверенность Массена.

Луп приказал своим драгунам спешиться возле деревенских садов. Лошадей привязали в разгромленном саду, где они и останутся, пока драгуны не очистят дорогу к востоку от ручья. Здесь не было особых преград, чтобы замедлить продвижение тяжелых фургонов обоза, везущего дополнительные поставки в Алмейду, просто одна разваленная стена и несколько почерневших трупов, оставшихся после британского орудийного обстрела, так что, как только драгуны расчистили проход, им приказали пересечь брод и начинать большую работу, ждущую их в деревне. Луп приказал, чтобы Хуанита осталась с лошадьми, в то время как он совершит марш двумя батальонами пехоты вокруг северной окраины деревни, чтобы они могли начать расчищать главную улицу от вершины холма, прокладывая себе путь вниз, навстречу драгунам, поднимающимся от ручья.

— Вы не должны миндальничать с ранеными, — сказал он своим людям. — Мы не проклятая спасательная команда. Наша работа состоит в том, чтобы очистить улицу, а не нянчиться с ранеными, так что просто оттаскивайте бедолаг в сторону, пока не прибудут доктора. Просто расчищайте путь, и это все, потому что чем быстрее будет расчищена дорога, тем быстрее мы можем разместить несколько пушек на горном хребте и прикончить проклятых. За работу!

Он повел своих пехотинцев вокруг деревни. Пули нескольких застрельщиков прилетели с господствующих высот, чтобы напомнить серомундирной пехоте, что сражение еще не выиграно, и Луп, шагая нетерпеливо перед своими людьми, отметил, что борьба идет все еще очень близко к краю плато, а затем громкие крики с горного хребта возвестило, что сражение может все же быть проиграно. Потому что крики отмечали момент, когда фаланга красных мундиров врезалась в атакующих французов и столкнула их назад с гребня. Теперь под своими яркими знаменами британцы контратаковали вниз по склону к деревне. Французские voltigeurs оставляли высокие скалы и бежали вниз по склону, чтобы найти безопасное место позади каменных стен деревни. Внезапная паника охватила авангард французских гренадер, отступающих перед жаждущими мести красными мундирами, но Луп испытывал только восторг. Бог, похоже, работал по иному плану, чем маршал Андре Массена. Расчистка улиц могла подождать, поскольку внезапно Лупу представилась возможность.

Провидение разместило его бригаду с левого фланга контратакующих ирландцев. Красные мундиры валили вниз по холму, закалывая штыками и забивая прикладами врага, не замечая двух батальонов свежей пехоты. Следом за ирландцами двигалась неорганизованная масса союзнической пехоты — все, что удалось выжать с залитых кровью улиц Фуэнтес-де-Оньоро.

— Штыки примкнуть! — приказал Луп и вытащил собственный прямой драгунский палаш. Так значит, Массена хотел помешать его бригаде добиться славы? Луп обернулся, чтобы убедиться, что его варварский штандарт из волчьих хвостов, висящих на перекладине ниже орла, поднят высоко, и как только контратакующие британские войска влилась в деревенские улицы, он приказал атаковать.

Как водоворот, который затянул все плавающие обломки в свой разрушительный вихрь, деревня снова стала местом сплошного убийства.

— Vive l'Empereur! — закричал Луп и бросился в бой.

***

Шарп снимал зеленую куртку с мертвого стрелка. Стрелок был одним из снайперов на скалистом холмике, но он был застрелен voltigeur'ом в звездный час французского наступления, и теперь Шарп стаскивал окровавленную куртку с закоченевших рук.

— Перкинс! Ко мне! — Он бросил зеленую куртку стрелку. — Заставь свою девочку укоротить рукава.

— Да, сэр.

— Или сделай это сам, Перкинс, — добавил Харпер.

— Я не очень-то умею работать иглой, сержант.

— Да, про иглу Миранда тоже говорила, — сказал Харпер, и стрелки засмеялись.

Шарп пошел к скалам выше деревни. Он вернул своих стрелков в целости и невредимости после похода с Легкой дивизией только для того, чтобы обнаружить, что у майора Тарранта нет никаких новых приказов относительно него. Сражение превратилось в бесконечную борьбу за овладение деревней, ее кладбищем и церковью, и солдаты не столько стреляли, сколько орудовали саблей, штыком и прикладом мушкета. Капитан Донахью просил разрешения присоединиться к подразделениям, обстреливающим французов с горного хребта гребня, но Таррант был столь напуган близостью нападавших, что он приказал, чтобы Real Compania Irlandesa оставалась вблизи от фургонов с боеприпасами, в которые он предусмотрительно приказал впрячь лошадей или волов.

— Если мы должны будем отступить, — сказал он Шарпу, — это будет хаос! Но надо быть готовым.

Real Compania Irlandesa образовала тонкую линию между фургонами и местом сражения, однако наступление горцев 74-го и рейнджеров Коннахта ослабило бдительность Тарранта.

— Клянусь Богом, Шарп, но это — горячая работенка. — Полковник Рансимен бегал вокруг фургонов, волнуясь и беспокоясь, но теперь он выступил вперед, чтобы издали наблюдать, что творится в деревне. Он передал поводья своей лошади одному из стрелков и всматривался нервно с гребня в битву внизу. И это была действительно горячая работенка. Деревню, еще горевшую и чадившую после прежних уличных боев, вновь захлестнул водоворот порохового дыма, криков и крови. 74-й и 88-й продвинулись глубоко в лабиринт хижин, но теперь их продвижение замедлялось, так как французская оборона усиливалась. Французские гаубицы с другого берега ручья начали бросать снаряды на кладбище и верхние улицы, добавляя дыма и шума. Рансимен задрожал при виде этой неприглядной картины, отошел на два шага и при этом наткнулся на мертвого voltigeur'а, тело которого отмечало крайнюю точку, до которой сумели добраться французы. Рансимен нахмурившись глядел на тело.

— Почему они называют их прыгунами? — спросил он.

— Прыгунами? — спросил Шарп, не понимая вопроса.

— Voltigeur, Шарп, — объяснил Рансимен — по-французски означает «прыгун».

Шарп покачал головой.

— Бог его знает, сэр.

— Потому что они подскакивают как блохи, сэр, когда вы стреляете в них, — предположил Харпер.

— Но не волнуйтесь по поводу этого, сэр, — сказал Харпер, видя беспокойство на лице Рансимена. — Это — хороший voltigeur. Он мертвый.

Веллингтон был недалеко от Шарпа и Рансимена. Генерал сидел на лошади в залитой кровью ложбине, там где дорога пересекала горный хребет между церковью и скалами, и позади него не было ничего кроме обоза армии и склада боеприпасов. С севера и запада его подразделения защищали плато от французской угрозы, но здесь, в центре, где противник почти прорвался, не было ничего. Не было больше резервов, и он не мог ослабить оборону на других направлениях и тем самым открыть французам черный ход, ведущий к победе. Сражение должно быть выиграно его горцами и ирландцами, и пока что они оправдывали его ожидания, отвоевывая один проклятый деревенский дом за другим, один горящий хлев за другим…

И тут серая пехота нанесла удар с фланга.

Шарп видел штандарт с волчьими хвостами в дыму. На секунду он замер. Он хотел притвориться, что не видел этого. Он хотел оправдания — любого оправдания, чтобы не спускаться по этому ужасному склону к деревне, настолько провонявшей смертью, что от одного только воздуха ее человека могло стошнить. Он уже дрался однажды в Фуэнтес-де-Оньоро, и одного раза было, конечно, достаточно, но его колебание было не дольше одного удара сердца. Он знал, что нет у него никакого оправдания. Его враг пришел в Фуэнтес-де-Оньоро, чтобы отнять победу, и Шарп должен остановить его. Он повернулся.

— Сержант Харпер! Мое почтение капитану Донахью и я прошу его построить роту в колонну. Исполняйте! Живо! — Шарп посмотрел на своих людей, горстку отличных парней из чертовски боевого 95-го. — Заряжайте, парни. Время идти и заниматься делом.

— Что ты делаешь, Шарп? — спросил Рансимен.

— Вы хотите покончить с нашей следственной комиссией, генерал? — спросил Шарп.

Рансимен уставился на Шарпа, не понимая, почему задан вопрос.

— Да… да, конечно! — удалось ему выговорить.

— Тогда подойдите к Веллингтону, генерал, — сказал Шарп, — и спросите разрешения у его светлости вести Real Compania Irlandesa в бой.

Рансимен побледнел.

— Вы подразумеваете…? — начал он, но не мог ясно выразить свой ужас. Он мельком глянул на деревню, которая была превращена в скотобойню. — Вы подразумеваете…? — он начал снова, а затем широко разинул рот, представив себе, как он спускается в этот дымящийся ад.

— Я удивлюсь, если вы не сделаете этого, — сказал Шарп. — За ради Христа, сэр! Храбрость извиняет все! Храбрость означает, что вы — герой. Храбрость даст вам жену. А теперь — ради Христа! Сделайте это! — он закричал на Рансимена, как если бы полковник был зеленым новичком.

Рансимен был поражен.

— Ты пойдешь со мной, Шарп? — Он столь же боялся приблизиться к Веллингтону, как боялся приблизится к врагу.

— Идемте! — отрезал Шарп и повел взволнованного Рансимен к кучке мрачных штабных офицеров, которые окружали Веллингтон. Хоган тоже был там, наблюдая с тревогой, как течение битвы оборачивается против союзников еще раз. Французы пядь за пядью продвигались в гору, выдавливая красные мундиры, португальцев и немецкую пехоту назад из деревни, только на сей раз не было никаких шеренг с мушкетами, ждущих на гребне горного хребта, чтобы расстрелять противника, когда он поднимется по дороге и наводнит разоренное кладбище.

Рансимен дернулся назад, когда они вдвоем подошли к штабным офицерам, но Шарп прокладывал себе путь среди лошадей и тянул упирающегося полковника за собой.

— Спросите его, — сказал Шарп.

Веллингтон услышал эти слова и нахмурившись глядел на них. Полковник Рансимен колебался: он сорвал с себя шляпу, попытался заговорить, но издал только какое несвязное блеяние.

— Генерал Рансимен просит разрешения, милорд… — начал Шарп сурово.

— …вести ирландцев в сражение, — закончил Рансимен предложение в последнем отчаянном порыве. — Пожалуйста, милорд!

Некоторые из штабных офицеров улыбнулись при мысли о Генеральном управляющем фургонов, ведущем войска, но Веллингтон изогнулся в седле, чтобы увидеть, как красные мундиры Real Compania Irlandesa вытягиваются в колонну. Это было до жалости крохотное подразделение, но оно было там — построено, вооружено и, очевидно, готово воевать. Не было никого больше. Генерал посмотрел на Шарпа и поднял бровь. Шарп кивнул.

— Действуйте, Рансимен, — сказал Веллингтон.

— Идемте, сэр. — Шарп ухватил толстяка за рукав, чтобы оттащить его от генерала.

— Один момент! — Голос генерала был холоден. — Капитан Шарп?

Шарп обернулся.

— Милорд?

— Причина, капитан Шарп, по которой мы не казним военнопленных противника, независимо от того, насколько мерзко их поведение, заключается в том, что противник отплатит нашим людям тем же, независимо от того, насколько мала их вина. — Генерал смотрел на Шарп глазами столь же холодными, как ручей зимой. — Надеюсь, я ясно выразился, капитан Шарп.

— Да, сэр. Милорд.

Веллингтон едва заметно кивнул.

— Ступайте.

Шарп потянул Рансимена.

— Идемте, сэр!

— Что я делаю, Шарп? — спросил Рансимен. — Ради Бога, что я делаю? Я ведь не боец!

— Держитесь в тылу, сэр, — сказал Шарп, — и предоставьте все остальное мне. — Шарп вытащил из ножен свой длинный прямой палаш. — Капитан Донахью!

— Капитан Шарп? — Донахью был бледен.

— Генерал Веллингтон приказывает, — выкрикнул Шарп достаточно громко, чтобы каждый человек в Real Compania Irlandesa услышал его, — чтобы гвардейцы короля Испании спустились в деревню и прикончили каждого проклятого француза, которого они найдут. Рейнджеры Коннахта тоже там, капитан, и им не помешает немного ирландской помощи. Действительно ли вы готовы?

Донахью вытащил саблю.

— Надеюсь, вы окажете нам честь вести нас, капитан?

Шарп поставил своих стрелков в шеренги. Здесь не нужны застрельщики, никакой меткой стрельбы издалека — только кровавая бойня в заброшенной деревне на краю Испании, куда заклятый враг Шарпа пришел, чтобы превратить поражение в победу.

— Штыки примкнуть! — крикнул Шарп. На мгновение им овладела странная мысль: это было именно то, чего хотел для своих людей лорд Кили. Его светлость просто хотел бросить своих солдат в убийственное сражение — и это место было столь же хорошо для такого жеста, как любое другое. Никакое обучение не могло подготовить человека к такому сражению. Это была кабацкая драка, и способность к такой драке либо от рождения в крови, либо ее не будет никогда.

— Вперед! — выкрикнул Шарп. — Бегом!

И он повел свое маленькое войско к гребню горного хребта, где почва была разрыта пушечными ядрами противника, затем через гребень и вниз. Вниз — в дым, кровь и резню.

Глава 11

Распростертые тела лежали сверху на склоне. Некоторые были неподвижны, другие все еще медленно расставались с остатками жизни. Горца вырвало кровью, затем он упал в обморок поперек могилы, которая была настолько раскурочена бомбами и ядрами, что тазовые кости и запястья трупа валялись на земле. Французский мальчишка-барабанщик сидел около дороги, прижимая руками вываливающиеся кишки. Барабанные палочки все еще торчали за его портупеей. Он молча посмотрел на пробегавшего мимо Шарпа, затем начал плакать. Стрелок в зеленой куртке лежал мертвый после одной из самых первых атак. Французский штык застрял в его ребрах чуть выше раздутого, почерневшего живота, усеянного мухами. Бомба разорвалась возле тела, и осколки просвистели мимо головы Шарпа. Один из гвардейцев был ранен и упал, к нему нагнулись двое других. Харпер закричал на них, требуя оставить раненого в покое.

— Бегом, бегом! — крикнул он резко. — Не останавливаться! Пусть педераст сам позаботится о себе! Вперед!

На полпути к деревне дорога изогнулась резко направо. Шарп оставил дорогу, спрыгнув с невысокой ограды на лужайку, поросшую кустарником. Он видел бригаду Лупа невдалеке. Серая пехота врубилась в деревню с севера и теперь угрожала разрезать 88-й на две части. Нападение Лупа сначала остановило британскую контратаку, затем обратило ее вспять, и справа от Шарпа красные мундиры отступали из деревни, чтобы найти убежище позади остатков стены кладбища. Полчища французов давили от нижних улиц деревни, побуждаемые еще к одному последнему храброму усилию примером бригады Лупа.

Но у бригады Лупа теперь был собственный противник — маленький противник, но способный себя показать. Шарп провел Real Compania Irlandesa через кусты, через крошечную грядку выжженных бобов, перепрыгнул вниз через другую низкую загородку и тяжело побежал к флангу ближнего серого пехотного батальона.

— Убейте их! — кричал Шарп, — убейте их!

Это был жуткий, дикий и притом единственно возможный боевой клич для Real Compania Irlandesa, потому что они были в меньшинстве и если они не набросятся на противника со свирепостью голодных хищников, они будут отбиты и и сломлены. Успех борьбы зависел от их дикости.

— Убейте ублюдков! — кричал Шарп. Страх был силен в нем, делая его голос резким и отчаянным. В желудке была сплошная кислота от страха, но он давно узнал, что враг испытывает точно такой же страх и что уступить страху — значит потерпеть неудачу. Ключ к выживанию в этой борьбе в том, чтобы приблизиться к противнику, как можно быстрее пересечь открытое пространство, где мушкеты могут убить тебя, и таким образом привести своих людей к шеренгам противника, где борьба превратится в уличную драку.

И поэтому он продолжал выкрикивать свои отчаянные призывы даже тогда, когда втайне задавался вопросом, не подведет ли его самого храбрость, не заставит ли искать убежища позади одной из сломанных стен, но в то же самое время он старался оценить силы противника впереди. Прямо перед Шарпом был переулок, забитый противником, а слева — низкая ограда сада. Некоторые из людей Лупа перебрались через упавшую ограду в сад, но большинство проталкивалось через переулок в направлении главной битвы, бушующей в центре деревни. Шарп добрался до переулка. Французы оборачивались и кричали, предупреждая друг друга. Один выстрелил из мушкета, вход в переулок заволокло белым дымом, и тогда Шарп врезался в заднюю шеренгу серых и ударил своим палашом. Облегчение от соприкосновения было огромным, высвободив ужасную энергию, которую он направил в убийственно острое лезвие палаша. Солдаты подбегали с обеих сторон от него со штыками наперевес. Они кричали и наносили удары — солдаты, в которых страх так же переваривался в варварское безумие. Часть гвардейцев стала очищать сад, в то время как Донахью с боем прокладывал себе путь в другой переулок, спускающийся вниз по склону.

Это была кабацкая драка, и если в течение первых нескольких секунд людям Шарпа она показалась легче, чем они ожидали, то это лишь потому, что они напали на последние шеренги Лупа, место, где были собраны люди, наименее годные для отчаянной драки на узких улицах. Но чем дальше пробивались люди Шарпа, тем ближе они оказывались к лучшим бойцам Лупа и тем тяжелее борьба становилась.

Шарп видел, как здоровенный усатый сержант проложил себе путь назад через шеренги и сплотил людей вокруг себя. Сержант кричал, бил солдат, заставляя трусов повернуть и использовать штыки против новых нападавших, но неожиданно его голова откинулась назад, окруженная на мгновение красным туманом капелек крови, — винтовочная пуля убила его. Хагман и Купер нашли себе крышу, чтобы вести снайперский огонь.

Шарп переступал через тела, отбивал стволы мушкетов в сторону и колол палашом. Не было свободного места для рубки — только ограниченное пространство, чтобы атаковать, колоть и поворачивать лезвие. Быть командиром сейчас означало лишь показывать пример в бою, и Real Compania Irlandesa следовала за ним охотно. Их словно спустили с привязи, и они дрались как демоны и очистили сначала один переулок, а затем следующий. Французы отступили перед отчаянной атакой, ища более удобного места, чтобы занять оборону. Донахью, его лицо и мундир забрызганы кровью, воссоединился с Шарпом на маленькой треугольной площади, где сходились эти два переулка. Мертвый француз лежал на навозной куче, другой заблокировал дверь. Тут были тела, которые спихнули в сточные канавы, тела, сложенные в домах, и тела, нагроможденные возле оград. По грудам мертвецов можно было проследить ход сражения: застрельщики первого дня были завалены французами, потом горцами, потом французскими гренадерами в их массивных медвежьих шапках, потом множеством красных мундиров, и наконец — серыми мундирами Лупа, составившими верхний слой. Зловоние смерти было густым как туман. Колеи в глинистой дороге, там где они были видны между трупами, затоплены кровью. Улицы были насыщены смертью и забиты людьми, старающимися насытить их еще больше.

Хагман и Купер перепрыгнули с одной сломанной крыши на другую.

— Ублюдки слева от вас, сэр! — кричал Купер со своего орлиного гнезда, указывая на переулок, который криво заворачивал под гору от маленькой треугольной площади. Французы ушли достаточно далеко, чтобы дать людям Шарпа время перезарядить мушкеты и замотать грязными тряпками порезанные штыками руки. Некоторые допивали остатки своих запасов рома. Некоторые были совершенно пьяны, но от этого они будут только лучше драться, так что Шарп не возражал.

— Ублюдки подходят, сэр! — предупредил Купер.

— Штыки! — приказал Шарп. — А теперь — вперед!

Он повторял последнее слово, пока вел своих людей в переулок. Переулок был едва ли в шесть футов шириной, никакого пространства, чтобы размахивать палашом. Первый поворот — в каких-нибудь десяти футах, и Шарп достиг его одновременно с наступающими французами. Шарп чувствовал, как штыка пропорол его куртку, слышал, как рвется ткань, и ударил железной рукоятью палаша в лицо усача. Он боролся с гренадером, который рычал сквозь окровавленные губы и желтые гнилые зубы, пытаясь пнуть Шарпа в промежность. Шарп ударил палашом сверху вниз, но удар был смягчен черным жирным мехом кивера. Дыхание француза было зловонным. Гренадер бросил мушкет и пытался задушить Шарпа, но Шарп охватил обух палаша левой рукой, крепко держа рукоять правой, и вонзил острие в горло француза. Он давил голову гренадера, пока не увидел белки его глаз, однако тот все не отпускал его горла, поэтому Шарп просто провел лезвием вправо, только один раз, и мир стал красным, когда палаш перерезал артерию француза.

Он карабкался по дергающемуся телу умирающего гренадера. Обезумевшие от рома гвардейцы кололи штыками, дубасили прикладами мушкетов, пинали и орали на противника, который не мог отвечать с той же свирепости. Гвардеец Рурк сломал свой мушкет, схватил обгоревшую балку и теперь таранил тяжелой дубиной французов. Противник начал двигаться назад. Офицер из бригады Лупа попытался сплотить их, но Хагман снял его выстрелом с крыши, и постепенное отступление врага превратилось в стремительное бегство. Один француз нашел убежище в доме, откуда имел глупость стрелять по наступающим гвардейцам. Ирландцы штурмовали дом и убили всех французских беглецов внутри.

— Боже, храни Ирландию… — Харпер упал на землю возле Шарп. — Иисус, ну и тяжелая же работенка! — Он хрипло дышал. — Христос, сэр, вы видели себя? В крови с головы до ног.

— Не в моей, Пат.

Шарп вытер кровь с глаз. Он достиг угла улицы, которая вела к центру деревни. Мертвый французский офицер лежал посреди улицы, в его открытом рте ползали с мухи. Кто-то уже разрезал его карманы, вспорол швы и выбросил самодельные шахматы с доской, нарисованной на холсте, фигурками, вырезанными из дерева, и пешками из мушкетных пуль. Шарп чувствовать трупный запах, когда сидел на углу улицы и пытался предугадать ход сражения в этой путанице шума и дыма. Он чувствовал, что находится позади противника и что теперь, если он ударит вправо, то сможет отрезать серую пехоту Лупа и гренадеров в медвежьих шапках, которые теперь неразрывно перемешались между собой. Если противник рушит, что его могут окружить, он, вероятно, отступит — и это отступление может повлечь полный отход французов. Может привести к победе.

Харпер выглянул за угол.

— Тысячи педерастов, — сказал он. Он нес эспонтон, который забрал у мертвого сержанта рейнджеров Коннахта. Он отломал четыре фута древка, чтобы сделать его удобным оружием для ужасающего убийства в узких местах. Он посмотрел на разграбленного французского офицера на улице.

— Никакие денег в этих шахматах, — сказал он мрачно. — Вы помните того сержанта в Букасо, который нашел серебряные шахматные фигуры? — Он поднял эспонтон. — Боже, пошли мне богатого мертвого офицера, пожалуйста!

— Никто не разбогатеет за мой счет, — сказал Шарп мрачно, затем заглянул за угол, где увидел баррикаду из мертвых гренадеров, блокирующую улицу, и массу французской пехоты, ждущей позади них.

— Кто зарядил? — спросил Шарп солдат, присевших около него. — Вперед, — приказывал он полдюжине людей, которые подняли руки. — Быстро! Мы идем за угол, — сказал он им. — Вы ждете моего приказа, становитесь на колени, стреляете, а потом заряжаете как черти. Пат! Ты ведешь остальных в пяти шагах позади. — Шарп вел сборную команду из стрелков, рейнджеров Коннахта, горцев, гвардейцев и caçadores. — Готовы, парни? — Он усмехнулся им, весь залитый кровью врагов. — Тогда вперед!

Он выкрикнул последнее слово, уж заворачивая впереди своих людей за угол. Французы позади баррикады, увидев Шарпа, дали залп, однако, напуганные ужасными криками нападавших, стреляли слишком быстро и слишком высоко.

— Стой! На колено! — Шарп стоял среди становящихся на колени солдат. — Цельсь! — Харпер уже выводил второй отряд из переулка. — Огонь! — крикнул Шарп, и залп хлестнул поверх мертвых гренадеров, и люди Шарпа бросились сквозь дым, лезли через теплую кучу окровавленных мертвецов. Французы перед Шарпом отчаянно перезаряжали, но примкнутые штыки мешали работать шомполами, и они все еще пытались зарядить мушкеты, когда вдрызг пьяные солдаты Шарпа добрались до них и резня началась снова. Рука, в которой Шарп держал палаш, устала, в горле хрипело от крика, глаза слезились от порохового дыма, пота и крови, но отдыха не предвиделось. Он колол палашом, поворачивал лезвие, высвобождал, затем снова колол перед собой. Француз нацелил свой мушкет на Шарпа, потянул спусковой крючок и был вознагражден с осечкой, поскольку порох на полке загорелся, но не поджег заряд в стволе. Француз закричал, когда удар палаша настиг его. Шарп настолько устал убивать, что орудовал палашом словно двуручным мечом — правая рука на рукоятке, левая захватывает самую нижнюю часть лезвия так, чтобы он мог пропихнуть его сквозь спрессованные тела людей. Давка была такой, что временами он едва мог двигаться, так что приходилось хвататься прямо за лица тех, кто ближе, пинать и кусать, бодать головой, пока проклятые французы не двигались или падали, или умирали, и он мог наступить на очередное тело и бить вперед окровавленным палашом.

Харпер догнал его. Лезвие эспонтона было длиной в фут, и ниже стального острия была маленькая перекладина, чтобы не дать оружию слишком глубоко вонзиться в тело лошади или человека, и Харпер уж неоднократно погружал лезвие до самой перекладины, затем пинал тело, поворачивал, чтобы высвободить оружие, и бил снова. Однажды, когда французский сержант попытался сплотить группу солдат, Харпер поднял умирающего человека на острие копья и использовал его кровоточащее тело как живой таран, которым опрокидывал шеренги противника. Пара рейнджеров Коннахта с окровавленными лицами присоединилась к Харперу, и эти трое орали свои военные кличи на ирландском языке.

Отряд горцев вышел из переулка справа от Шарпа. Он чувствовал, что ход сражения изменяется. Они теперь атаковали под гору, а не оборонялись, отступая в гору, и серая пехота бригады Лупа отступала вместе с остальными. Он разжал левую руку, которой держал лезвие палаша, и увидел, что разрезал ладонь. Мушкет выстрелил из окна слева от него, и гвардеец повалился, сгибаясь и задыхаясь. Капитан Донахью атаковал дом без крыши, откуда доносились крики — на французских беглецов охотились в тесных комнатенках в загоне для свиней. Ужасный торжествующий рев раздался справа от Шарпа, где рота рейнджеров Коннахта загнала две роты французов в тупик. Ирландцы прокладывали себе кровавый путь в конец переулка, и ни один офицер не посмел бы пытаться остановить резню. Внизу, на равнине к северу от Поко Велья, было продемонстрировано, как отработанные до совершенства маневры спасли Легкую дивизию, здесь же можно было наблюдать, как примитивная дикая драка, порождение самого ужасного кошмара, может спасти целую армию.

— Слева! — крикнул Харпер, и Шарп обернулся и увидел отряд французов в серой форме, наступающих через переулок. Гвардейцы больше не нуждались в приказах контратаковать — они просто ринулись в переулок и кричали дико, безумно, столкнувшись с противником. Real Compania Irlandesa была охвачена возвышенной радостью победной и убийственной борьбы. Один человек получил пулю в грудь, но даже не заметил этого и продолжал колоть штыком и бить прикладом. Донахью давно перестал пытаться хоть как-то командовать. Вместо этого он дрался так же, как его люди, с той же ужасной усмешкой на лице, казавшемся страшным от крови, копоти и пота.

— Видели Рансимена? — спросил его Шарп.

— Нет.

— Он будет жить, — сказал Шарп. — Он не такой, чтобы умереть в сражении.

— А мы? — спросил Донахью.

— Бог его знает. — Шарп присел отдохнуть на мгновение возле стены. Он дышал с большим трудом.

— Ты видел Лупа? — спросил он Харпера.

— Не видать педераста, сэр, — ответил Харпер. — Но я берегу это для него. — Он погладил стволы своего семизарядного ружья, висевшего у него на плече.

— Ублюдок мой, — сказал Шарп.

Победные крики возвестили о прорыве где-то впереди в деревне. Французы отступали всюду, и Шарп знал, что нельзя дать врагу время, чтобы собраться и перегруппировываться. Он провел свою команду через дом, переступив через два французских трупа и одного мертвого горца, и вывел в маленький задний двор. Он пнул калитку и увидел французов в нескольких ярдах впереди.

— Вперед! — крикнул он, выбегая на улицу, и повел своих людей против остатков баррикады. Мушкеты изрыгали дым и пламя, что-то ударило о приклад винтовки Шарпа, он тыкал палашом через баррикаду, а гвардейцы растаскивали телеги, скамейки и горящие тюки соломы в стороны. Рядом горел дом, и Шарп закашлялся от дыма, когда проложил себе путь через последние препятствия и отбил удар штыка, нанесенный маленьким тощим французским сержантом. Харпер проткнул человека эспонтоном. Ручей был уже только в нескольких футах впереди. Французская пушка выстрелила картечью вверх по главной улице, и дюжину горцев отбросило в сторону, потом французских артиллеристов заслонили французские пехотинцы, которые пытались уйти об беспощадной контратаки союзников, переправившись через Дос Касас.

Громкая ругань была слышна справа от Шарпа, и он увидел, что это сам Луп пытается сплотить французов. Бригадир стоял на остатках старого каменного мостика — он ругал бегущих французов и пытался удержать их при помощи палаша. Харпер снял с плеча свое семизарядное ружье, но Шарп оттолкнул его.

— Педераст мой, Пат.

Некоторые красные мундиры преследовали французов через ручей, а Шарп бежал к мосту.

— Луп! Ты ублюдок! Луп! — кричал он. — Луп!

Бригадир повернулся и увидел, что залитый кровью стрелок бежит к нему. Луп спрыгнул с моста как раз тогда, когда Шарп забежал в воду, и эти двое встретились на полпути, в каком-то подобии заводи, образованной дамбой из тел, где вода доходила им до середины бедра. Палаши столкнулись — Луп нанес удар, но Шарп парировал и повернулся для ответного удара, который тоже был отбит. Он пнул Лупа в колено, но глубокая вода помешала ему, и он чуть не упал и подставил себя под косой удар палаша Лупа, но Шарп выровнялся вовремя и парировал удар эфесом, после чего ткнул в бельмо Лупа. Бригадир поспешно отступил назад, но выровнял положение новым режущим ударом клинка. Общее сражение продолжалось, но и британцы и французы оставили этих двух фехтовальщиков в покое. Французы намеревались укрепиться за оградами и в садах восточного берега, откуда начинались их сегодняшние атаки, в то время как британцы и португальцы охотились на последних врагов в деревни. А в это время посреди ручья двое обезумевших в битве мужчин ворочали своими тяжелыми клинками как дубинами.

Они стоили друг друга. Луп был лучшим фехтовальщиком, но он был ниже Шарпа, с более короткими руками, и к тому же привык драться верхом, а не в пешем строю. Оба кололи, рубили и отбивали удары в манере, которую можно было назвать пародией на прекрасное искусство фехтования. Их движения замедляли вода и усталость, и добиться свойственного фехтованию изящества было невозможно с их длинными тяжелыми кавалерийскими палашами. Звуки при столкновении этих клинков напоминали скорее о кузнице.

— Ублюдок, — сказал Шарп, нанося рубящий удар. — Ублюдок! — повторил он вместе с уколом.

Луп парировал укол.

— Это за моих убитых солдат, — сказал он и ударил палашом снизу вверх, вынудив Шарп неуклюже парировал. Луп выругался и ударил в лицо Шарпа, заставив стрелка уклониться вбок. Шарп возвратил удар и закричал торжествуя, когда его клинок резанул Лупа по животу, но он преуспел только в том, чтобы проткнуть ташку француза, в который застряло острие его палаша, между тем как Луп устремился вперед, чтобы нанести смертельный удар. Шарп тоже шагнул вперед, ликвидируя разрыв между ними, чтобы остановить удар, и боднул Лупа головой, поскольку тот оказался рядом. Француз избежал удара и поднял колено. Шарп ударил его рукой, затем высвободил палаш и ударил Лупа рукояткой, но в то же время гарда клинка бригадира нанесла ему чувствительный удар в левый висок.

Два бойца разошлись. Они смотрели друг на друга, но больше не выкрикивали оскорблений, потому что им были нужны все их силы для борьбы. Мушкеты стреляли через ручей, но никто не целился в дуэлянтов, признавая, что они ведут бой чести, который касается их одних. Группа солдат, одетых в серую форму, наблюдала с восточного берега, в то время как сборище стрелков, гвардейцев, рейнджеров и горцев приветствовало Шарпа с запада.

Шарп набрал воды левой рукой и плеснул себе в рот. Он облизнул губы.

— Время покончить с тобой, — сказал он твердо и пошел по воде вперед. Луп поднял палаш, когда Шарп ударил, отбил удар, снова отбил. Шарп, испытывая прилив новой отчаянной энергии, наносил французу удар за ударом, сильнейшие уколы, потом рубящие удары своим тяжелым палашом, которые пробивали защиту Лупа и следовали один за другим настолько быстро, что француз не успевал освободить собственный клинок для нападения. Он отступал, подавленный силой Шарпа, и с каждым ударом его защита слабела, тогда как Шарп, с застывшей на лице ухмылкой, неудержимо атаковал. Пытаясь отразить сильнейший удар, француз упал на колени, и Шарп издал победный клич, когда поднял палаш для последнего смертельного удара.

— Берегитесь, сэр! — отчаянно закричал Харпер.

Шарп оглянулся налево и увидел драгуна в сером мундире, скачущего на серой лошади, с плюмажем из блестящих черных волос, свисающих от шлема до талии. Драгун держал короткоствольный карабин, нацеленный прямо на Шарпа. Шарп уклонился, пытаясь избежать смертельного удара, и увидел, что темные волосы — это не плюмаж.

— Хуанита! — закричал он. Она была готова спасать Лупа так же, как она когда-то спасла лорда Кили, однако она спасала Кили только ради того, чтобы иметь возможность оставаться в расположении британских войск, в то время как Лупа она спасала ради любви.

— Хуанита! — закричал Шарп, обращаясь к ее памяти об одном сером рассвете в постели серого волка на высоких холмах.

Она улыбнулась. Она выстрелила. Она развернула коня, чтобы бежать, но Харпер уже стоял на отмели с семизарядным ружьем, и его залп снес Хуаниту с коня в извержении крови. Ее предсмертный крик умолк еще до того, как ее падающее тело коснулось земли.

Шарп тоже падал. Он почувствовал ужасный удар ниже правого плеча, и боль уже разгоралась огнем и разливалась вниз по внезапно утратившей силу руке. Он покачнулся и опустился на одно колено, и Луп внезапно оказался над ним, подняв палаш. Дым от горящего дома плыл над ручьем, и Луп, празднуя победу, ударил сверху вниз.

Шарп схватил правую лодыжку француза левой рукой и дернул. Луп закричал и упал. Шарп зарычал и нырнул вперед, ниже опускающегося палаша, он ухватил собственное лезвие разрезанной до крови левой ладонью — он держал трехфутовый клинок словно палицу, которой он ударил поперек шеи противника. Кровь из его плеча стекала в ручей, когда он загнал бригадира под воду, прижал его к каменистому дну ручья и удерживал там палашом. Он держал правой рукой эфес, а левой острие палаша, и стискивал зубы, чтобы выдержать боль в руке, используя весь свой вес, чтобы удержать менее рослого и тяжелого человека под стремительно текущей водой. Пузыри поднимались в кровавой воде и уносились течением. Луп пинался и дергался, но Шарп держал его там, стоя на коленях в ручье, так что только голова и окровавленное плечо были над водой, и он держал палаш поперек горла умирающего человека, чтобы утопить француза, как человек топит бешеную собаку.

Винтовки и мушкеты стреляли с западного берега — это люди Шарпа отгоняли пехоту Лупа от восточного берега. Серая пехота выступила вперед, чтобы спасти их бригадира, но Луп умирал, задыхаясь под давлением воды и стали, теряя сознание в ручье. Пуля хлестнула по воде рядом с Шарпом, но он оставался на месте, игнорируя боль, крепко держа палаш поперек горла противника. И медленно, медленно последние пузыри исчезли, и медленно, медленно борьба у ног Шарп прекратилась, и медленно, медленно Шарп понял, что он утопил бешеную собаку и что Луп, его враг, мертв, и медленно, медленно Шарп отпустил тело, которое всплыло на поверхность, а сам, качаясь, побрел, окровавленный и израненный, назад к западному берегу, где Харпер догнал его и повел торопливо в убежище за побитую пулями ограду.

— Боже, храни Ирландию! — сказал Харпер, когда вытащил мокрый палаш из рук Шарпа. — И что вы такое сделали?

— Победил, Пат, чертовски хорошо победил.

И, несмотря на боль, он усмехался. Потому что он был солдатом, и он чертовски хорошо победил.

***

— Стой спокойно, парень, ради Бога. — Речь хирурга была нечленораздельной, его дыхание сильно отдавало бренди. Он гримасничал, орудуя щупом, погруженным глубоко в плечо Шарпа. Хирург держал в другой руке маленький пинцет, которым он постоянно доставал что-то из открытой раны, причиняя невыносимую боль. — Проклятая пуля занесла в рану обрывки твоей формы, — сказал он. — Какого черта ты не носишь шелк? Он не оставляет волокон.

— Не могу позволить себе шелк, — сказал Шарп. Церковь провоняла кровью, гноем, фекалиями и мочой. Это было вечернее время, и церковь Фуэнтес-де-Оньоро была переполнена с раненными двух армий, которые лежали в сумеречном слабом свете, ожидая своей очереди к хирургам, которые будут заняты своими крючками, пилами и ланцетами всю ночь напролет.

— Бог знает, останешься ли ты в живых. — Доктор вытащил еще клочок окровавленной шерсти из раны и бросил на свой запятнанный передник. Он дохнул зловонием пополам с бренди на Шарпа и устало покачал головой. — Рана, вероятно, загноится. Обычно это случается. Будешь вонять, как отхожее место прокаженного, рука отвалится, а через десять дней ты умрешь. К тому времени вовсю разойдется начнется лихорадка, ты будешь бредить как сумасшедший и потеть как лошадь, но ты будешь героем там, на родине. Конечно, это больно, парень.Прекрати скулить как проклятый ребенок, ради Христа! Терпеть не могу чертовых детей. И сиди не двигаясь, парень!

Шарп сидел не двигаясь. Боль от щупа была мучительна, словно в сустав плеча втыкали и поворачивали раскаленный добела крюк мясника. Он закрыл глаза и попытался не слушать звук, вызванный трением щупа хирурга о кость, в то время как тот нащупывал пулю от карабина.

— Нашел маленького ублюдка. Не шевелись. — Хирург нашел щипцы с узкими губками и засунул ослабил их в рану. — Говоришь, женщина сделала это?

— Это сделала женщина, — ответил Шарп, закрыв глаза. Военнопленный из бригады Лупа подтвердил, что Хуанита действительно ехала с драгунами. Никто в бригаде Лупа не думал, что французы будут выбиты из деревни и отброшены назад к ручью, и таким образом никто не предупредил Хуаниту об опасности. Да она и не послушалась бы. Она была авантюристкой, которая любила запах битвы, и теперь она была мертва.

Мертв был и Луп, и с их смертью умер последний шанс генерала Вальверде найти свидетеля признания Шарпа в том, что он убил французских военнопленных и тем ускорил падение Сан Исирдо. Был только один свидетель, оставшийся в живых, и он приехал в сумерках к церкви, где Шарп ждал хирурга.

— Они спрашивали меня, — сказал Рансимен Шарпу взволнованно. Полковник был в деревне во время битвы, и хотя никто не утверждал, что бывший Генеральный управляющий фургонами сыграл ведущую роль в сражении, никто, однако, не отрицал, что полковник Рансимен был в месте самой большой опасности, где он не дрогнул и не уклонился от борьбы.

— Кто спрашивал вас и о чем, генерал? — спросил Шарп.

— Веллингтон и этот несчастный испанский генерал. — Рансимен тараторил от волнения — Спросили меня прямо, глядя мне в лицо. «Он признался, что расстрелял двух французиков?» Это то, что они спросили меня.

Шарп вздрогнул, когда человек закричал под ножом хирурга. Ампутированные руки и ноги были свалены в ужасную груду около алтаря, который служил операционным столом.

— Они спросили вас, — сказал Шарп, — и вы не смогли солгать.

— Я и не солгал! — сказал Рансимен. — Я сказал, что это нелепый вопрос. Никакой джентльмен не сделал бы такого, а ты — офицер, а значит — джентльмен, и при всем уважении к его светлости я нахожу вопрос оскорбительным. — Рансимен надулся от радости. — И Веллингтон поддержал меня! Сказал Вальверде, что не хочет слышать больше обвинений против британских офицеров. И не должно быть никакой следственной комиссии, Шарп! Наше поведение сегодня, сказал он мне, исключает любую потребность подвергать сомнению грустные события в Сан Исирдо. Именно так!

Шарп улыбнулся. Он знал, что его реабилитировали, с того момента, когда Веллингтон как раз перед контратакой Real Compania Irlandesa на деревню сделал ему выговор за то, что он расстрелял французских военнопленных, но волнующие известия Рансимена были долгожданным подтверждением того, что он свободен от обвинений.

— Поздравляю, генерал, — сказал Шарп. — И куда вы теперь?

— Домой, я думаю. Домой… Домой… — Рансимен улыбался при этой мысли. — Возможно, я могу быть несколько полезным в Гэмпширской милиции? Я предложил это Веллингтону, и он был достаточно любезен, чтобы согласиться. Милиции, сказал он, необходимы люди с военным опытом, люди с талантом и опытом командования, и он был достаточно любезен, чтобы предположить, что я обладаю всеми тремя качествами. Он — очень любезный человек, Веллингтон. Разве ты не заметил этого, Шарп?

— Очень любезный, сэр, — сказал Шарп сухо, наблюдая за санитарами, удерживающими человека, нога которого дрожала, в то время как хирурги резали его бедро.

— Таким образом, я уезжаю в Англию! — сказал Рансимен с восторгом. — Дорогая Англия: хорошая еда и правильная религия! А ты, Шарп? Что ждешь ты от будущего?

— Я буду убивать лягушатников, генерал. Это все, на что я гожусь. — Он поглядел на доктора и увидел, что тот почти закончил с предыдущим пациентом, и пора готовиться к боли, которая его ждет.

— А Real Compania Irlandesa, генерал? — спросил он. — Что будет с ними?

— Кадис. Но они отправятся как герои, Шарп. Сражение выиграно! Алмейда все еще в осаде, а Массена удирает назад в Сьюдад Родриго. Клянусь Богом, Шарп, мы все герои теперь!

— Я уверен, ваши отец и мать всегда говорили, что вы будете героем однажды, генерал.

Рансимен покачал головой.

— Нет, Шарп, они никогда так не говорили. Они надеялись на меня, я не отрицаю этого, и это неудивительно, поскольку Бог благословил их единственным ребенком, и я был этим благословенным даром, и они ждали от меня многого, очень многого, но, думаю, не героизма.

— И все же вы герой, сэр, — сказал Шарп. — И мы можете сказать любому, кто спросит, что я сказал вам это. — Шарп протянул правую руку и, несмотря на боль, пожал руку Рансимена. Харпер только что появился в дверном проеме церкви и держал бутылку, чтобы показать, что Шарпа ждет некоторое утешение, когда пуля будет извлечена. — Лучше вам подождать снаружи, сэр, — сказал Шарп Рансимену, — если вы не хотите наблюдать, как хирург вытаскивает пулю.

— О, о, Господи, нет, Шарп! Мои дорогие родители никогда не думали, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы изучить медицину, и я боюсь, что они были правы. — Рансимен побледнел. — Я оставлю тебя страдать в одиночестве, — сказал он и отошел торопливо подальше, прижав носовой платок ко рту на случай, если вредные испарения могут вызвать у него болезнь.

И вот теперь доктор вытащил пулю из раны и прижал грязную тряпку к плеча Шарпа, чтобы остановить кровь.

— Ни одной сломанной кости, — сказал он с разочарованным видом, — только немного стружки содрано с ребра, это будет причинять тебе боль в течение нескольких дней. Возможно, и всегда, если останешься жив. Хочешь сохранить пулю? — спросил он Шарпа.

— Нет, сэр.

— Как подарок на память для леди? — спросил доктор и вытащил флягу с бренди из кармана залитого кровью передника. Он сделал солидный глоток, затем использовал угол окровавленного передника, чтобы вытереть начисто наконечники щипцов. — Я знаю одного артиллериста, у которого есть множество стреляных пуль, оправленных в золото и подвешенных на цепочках, — сказал хирург. — Он утверждает, что каждая была около его сердца. У него есть шрам, видите ли, чтобы доказать это, и он дарит пулю каждой женщине, которую он хочет убедить, и говорит каждой глупой суке, что он мечтал о женщине, которая смотрела бы на него так, когда он думал, что умирает. Это работает, утверждает он. Он — уродливый, похожий на свинью негодяй, но он считает, что женщинам не терпится ухватить его за хозяйство внизу. — Он снова предложил Шарпу пулю. — Уверен, что не хочешь проклятую штуку?

— Совершенно уверен.

Доктор отбросил пулю.

— Я прикажу забинтовать тебя, — сказал он. — Держи повязку влажной, если хочешь жить, и не обвиняй меня, если умрешь. — Он пошел, качаясь, прочь, приказав санитару перевязать плечо Шарпа.

— Я действительно ненавижу проклятых докторов! — сказал Шарп, когда он присоединился к Харперу возле церкви.

— Мой дед говорил то же самое, — сказал ирландец, предлагая Шарпу бутылку трофейного бренди. — Он видел доктора только раз за всю свою жизнь, и неделю спустя он был мертв. Держитесь, сэр, — ему было восемьдесят шесть в то время.

Шарп улыбнулся.

— Это тот самый, у которого вол свалился с утеса?

— Да — и ревел до самой земли. Точно так же было, когда свалилась свинья Грогана. Я думаю, что мы смеялись целую неделю, но проклятая свинья даже не поцарапалась! Только обоссалась.

Шарп улыбнулся.

— Ты должен рассказать мне об этом как-нибудь, Пат.

— Значит, вы остаетесь с нами?

— Никакой следственной комиссии, — сказал Шарп. — Рансимен сказал мне.

— Они не должны были даже и пытаться, — сказал Харпер презрительно, затем взял бутылку у Шарпа и приложил ко рту.

Они брели через лагерную стоянку, вокруг дымили костры, на которых готовили ужин, и часто раздавались крики раненых, оставленных на поле боя. Крики стихли, когда Шарп и Харпер ушли дальше от деревни. Вокруг костров солдаты пели песни их далекой родины. Песни были достаточно сентиментальны, чтобы вызвать у Шарпа острый приступ ностальгии, хотя он знал, что его дом не в Англии, но здесь, в армии, и он не собирался уезжать из этого дома. Он был солдатом, и он шел туда, куда ему приказывали идти, и он убивал врагов короля там, где он их находил. Это было его работой, и армия была его домом, и он любил и то и другое, даже зная, что он, рожденный в сточной канаве ублюдок, должен драться за каждый шаг по пути наверх, который для других является само собой разумеющимся. И он знал также, что его никогда не будут ценить за происхождение, или остроумие, или богатство, но он будет считаться настолько хорош, насколько хороша была его последняя битва, но мысль об этом заставила его улыбнуться. Потому что последняя битва Шарпа была битвой против лучшего солдата, которого имела Франция, и Шарп утопил ублюдка как крысу. Шарп победил, Луп был мертв, и это было кончено наконец: битва Шарпа.

Исторический комментарий

Королевская гвардия Испании в наполеоновские времена состояла из четырех рот: испанская, американская, итальянская и фламандская, но увы: никакой Real Compania Irlandesa. Были, однако, три ирландских полка на испанской службе (de Irlanda, de Hibernia и de Ultonia), каждый составлен из ирландских изгнанников и их потомков. В британской армии также была большая примесь ирландцев; некоторые полки из английских графства на Полуострове более чем на треть состояли из ирландцев, и если бы французы смогли спровоцировать мятеж среди этих людей, армия оказалась бы в безнадежном положении.

И она была по сути в безнадежном положении весной 1811 года — не из-за мятежа, но просто из-за ее численности. Британское правительство никак не могло понять, что в Веллингтоне они наконец нашли генерала, который знает толк в войне, и они были все еще скупы в отправке ему войск. Нехватка была частично исправлена прекрасными португальскими батальонами, которые были под командой Веллингтона. В некоторых дивизиях, как в 7-й, было больше португальцев, чем британских солдат, и все военные хроники отдают дань боевым характеристикам этих союзников. Отношения с испанцами никогда не были настолько же просты и плодотворны — даже после того, как генерал Алава стал офицером связи у Веллингтона. Алава стал близким другом Веллингтона и был рядом с ним вплоть до Ватерлоо. Испанцы действительно в конечном счете назначали Веллингтона Generalisimo их армий, но они ждали до тех пор, пока после сражения при Саламанке в 1812 году французов не изгнали из Мадрида и из центральной Испании.

Но в 1811 году французы были все еще очень близко к Португалии, которую они оккупировали дважды за предыдущие три года. Сьюдад Родриго и Бадахос предотвращали продвижение Веллингтона в Испанию, и покуда те крепости-близнецы не пали (в начале 1812-го), никто не был уверен, что французы не предпримут новую попытку вторжения в Португалию. Такое вторжение стало гораздо менее вероятным после сражения при Фуэнтес-де-Оньоро, но оно не было невозможным.

Фуэнтес-де-Оньоро никогда не было одним из «любимых» сражений Веллингтона — тех, что он вспоминал с некоторым удовольствием, будучи генералом. Битва при Ассайе, в Индии, — вот сражение, которым он гордился больше всего, а Фуэнтес-де-Оньоро, вероятно, та, которой он меньше всего гордился. Он сделал одну из своих редких ошибок, когда позволил 7-й дивизии отойти от остальной части армии, но был спасен блестящей работой Легкой дивизии под командой Кроуфорда в то воскресное утро. Это была демонстрация воинского мастерства, которая произвела впечатление на всех, кто наблюдал ее; дивизия была лишена поддержки, она была окружена, и все же оно ушла благополучно, с минимальным количеством потерь. Битва в самой деревне была намного хуже — немногим больше, чем кровопролитная драка, которая завалила улицы мертвыми и умирающими, и все же в конце концов, несмотря на французскую храбрость и их великолепный прорыв, когда они действительно захватили церковь и гребень хребта, британцы и их союзники удержали горный хребет и не отдали Массена дорогу на Алмейду. Массена, разочарованный, распределил продукты, которые он вез для гарнизона Алмейды, среди его собственной голодной армии, затем отошел назад к Сьюдад Родриго.

Таким образом, Веллингтон, несмотря на свою ошибку, ушел с победой, но это была победа, подпорченная спасением гарнизона Алмейды. Этот гарнизон был окружен сэром Уильямом Эрскином, у которого, к сожалению, было не слишком много «ясных периодов». Письмо из Конной гвардии, описывающее безумие Эрскина, является подлинным и показывает одну из проблем, которые Веллингтон имел во время этой войны. Эрскин ничего не делал, когда французы взрывали укрепления Алмейды, и спал, в то время как гарнизон убегал ночью. Все они должны была стать военнопленным, но вместо этого они обошли слабую блокаду и ушли, чтобы укрепить и без того многочисленные французские армии в Испании.

Большинство этих армий боролись с guerrilleros, а не с британскими солдатами, а на следующий год некоторые из них будут бороться с еще более ужасным противником: русской зимой. Но у британцев тоже будут свои трудности, которые Шарп и Харпер разделят, вынесут и счастливо выживут.

Примечания

1

Андре Массена (фр. André Masséna, титулы: герцог де Риволи, князь Эслингенский; 6 мая 1758 — 4 апреля 1817) — военачальник французских республиканских войн, а затем империи Наполеона I, маршал Франции (1804). В 1775 г. вступил рядовым во французскую пехоту, но так как офицерский чин давался тогда одним дворянам, то Массена, прослужив 14 лет, вышел в отставку в чине прапорщика (фр. adjudant) — в самом высоком чине, который мог получить недворянин. После революции он опять вступил во французскую армию, в 1792 г. уже командовал батальоном, а в 1793 г. был дивизионным генералом. В итальянской кампании 1796 г. риобрёл славу выдающегося полководца. В 1799 г. он получил командование войсками в Швейцарии и в битве под Цюрихом победил русско-австрийскую армию под командованием генерала Римского-Корсакова. 19–20 сентября (9-10 сент.) 1799 потерпел поражение в бою с русскими войсками под командовавшем Суворова в Муттентале и Клентале (Швейцария). В 1800 г. прославился обороной Генуи. При учреждении Первой империи он получил звание маршала. В 1810 г. Массена был назначен главнокомандующим французской армией в Португалии; недостаток продовольствия принудил его к отступлению. С этого времени боевая деятельность Массена прекращается; в политических событиях он тоже не играет никакой роли.

(обратно)

2

Битва при Азенкуре (фр. Bataille d'Azincourt, англ. Battle of Agincourt) — сражение, произошедшее 25 октября 1415 между французскими и английскими войсками. Одно из сражений Столетней войны. Особенность этого сражения заключается в том, что имевшая существенное численное превосходство французская армия потерпела поражение, понеся существенные потери. Причиной таких огромных потерь со стороны французов и всего около нескольких сотен солдат со стороны англичан было грамотное использование английских лучников, вооружённых длинными валлийскими луками.

(обратно)

3

Валенс — город во Франции.

(обратно)

4

Горжа — внутренняя, несколько сниженная относительно зубцов или бруствера часть крепостной стены, где стояли обороняющиеся.

(обратно)

5

Последний удар (удар милосердия) — фр.

(обратно)

6

Для поощрения других — фр.

(обратно)

7

Буквально: «любительница французов», т. е. предательница.

(обратно)

8

Последний удар (удар милосердия) — фр.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Исторический комментарий

*** Примечания ***