Через Гоби и Хинган [Исса Александрович Плиев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Плиев Исса Александрович
Через Гоби и Хинган

Перед последним сражением

4 июня 1945 года. Теплое, безоблачное утро. Утопающая в зелени окраина деревушки, раскинувшейся на холмах недалеко от Праги. Вместе с несколькими генералами и офицерами управления 1-й гвардейской Конно-механизированной группы я наблюдаю, как движутся на восток конница, танки, артиллерия.

Вглядываюсь в лица бойцов. Загорелые и огрубевшие, опаленные пожаром войны, они светятся сейчас счастьем. Советские воины-победители возвращаются на Родину, домой.

Я тоже радуюсь за своих гвардейцев, но нет-нет да и сожмется сердце. Расставание всегда навевает грусть.

Мысли невольно уносятся в недавнее прошлое. Вспоминаются глубокие рейды по тылам врага, кровопролитные бои и адские бомбежки. Мне посчастливилось командовать Группой с момента ее создания. За несколько лет боевой жизни сроднился с солдатами и офицерами. Вместе делили и горечь неудач и радость побед. Но вот пришло время, и дороги наши должны разойтись.

Что-то ждет меня в будущем? Незадолго до того командующий 2-м Украинским фронтом Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский намекнул в разговоре на неизбежность войны с Японией. Впрочем, в нашей среде давно бытовало мнение, что война на Востоке – вопрос времени. Откровенная наглость и вероломство правящих кругов империалистической Японии достигли таких пределов, когда дипломатический корпус должен был уступить арену действий армейским корпусам.

Мы знали: в недрах генерального штаба Японии [4] рождаются все более фантастические агрессивные планы. Один из них, так называемый план «Кан-току-эн» («Особые маневры Квантунской армии»), прямо предусматривал одновременное вторжение японских войск в советское Приморье и Забайкалье с целью захвата Дальнего Востока и Сибири. «Когда солнце над Токио, лучи его должны освещать всю великую Японскую империю до Урала», – с наглой самоуверенностью писал «Фронт»{1}.

Газеты военного времени пестрели сообщениями о провокациях на наших дальневосточных границах. Несколько советских судов содержалось в японских портах «под арестом». Японская военщина настойчиво и откровенно готовилась к нападению на СССР. На территории оккупированной Маньчжурии стояла в боевой готовности более чем миллионная Квантунская армия. Условия ее выступления были зафиксированы в договоре с гитлеровской Германией. Агрессивная позиция соседа вынуждала нас держать на Востоке значительное количество войск. А если бы мы могли направить крупную и сильную дальневосточную группировку на западный фронт, фашистская Германия, вне сомнений, была бы разгромлена значительно раньше.

Воинственного пыла японского милитаризма не охладило даже поражение вооруженных сил фашизма в Европе. Интересы ликвидации второго очага войны и быстрейшего восстановления мира диктовали жизненную необходимость быстрого и решительного разгрома агрессоров на Востоке.

Для всех было ясно, что договор о нейтралитете, заключенный с Японией 13 апреля 1941 года, давно потерял свое значение. Поэтому вполне логичным было заявление Советского правительства в апреле 1945 года о его денонсации.

После этого руководящим кругам Японии, казалось бы, следовало одуматься, срочно пойти на мировую. Но этого не случилось: они продолжали затягивать войну даже после того, как союзники объявили Потсдамскую декларацию. Стало очевидно, что успокоить японских милитаристов могут только самые решительные меры… [5]

Из задумчивости меня вывел начальник штаба Группы генерал-лейтенант В. И. Пичугин:

– Пойдем пообедаем, что ли, Исса Александрович?

Колонны уже прошли. Последняя машина скрылась за поворотом на автостраду. Солнце тоже преодолело большую часть своего дневного маршрута и клонилось к горизонту. Не удивительно, что я проголодался. Но от приглашения отказался: не хотелось идти в душную комнату.


***

8 июня меня вызвали в штаб фронта. Предложили собираться в путь. А через два дня большая группа генералов, возглавляемая Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским, выехала в Москву.

За окном вагона проплывали широкие, без конца и края поля, кудрявые рощи, уютные деревеньки Чехословакии, потом Венгрии, Румынии, Украины и, наконец, Подмосковья.

Столица, когда я увидел ее после долгой разлуки, показалась праздничной, помолодевшей. Это особенно бросалось в глаза тем, кто видел города Европы, по которым проходили наши войска.

После того как мы устроились в гостинице, нас вызвали в Генеральный штаб. Маршал Советского Союза А. М. Василевский, назначенный Главнокомандующим советскими войсками на Дальнем Востоке, кратко ознакомил с обстановкой на новом театре военных действий, с планом предстоящей операции.

Он сообщил, что против Квантунской армии советское командование развернуло три фронта, и показал на большой карте Северо-Восточной части Китая группировку войск. Вдоль границы от Японского моря до станции Губерово жирной красной линией были обозначены рубежи 1-го Дальневосточного фронта под командованием Маршала Советского Союза К. А. Мерецкова. Большие пунктирные стрелы, нацеленные на Харбин и Гирин, указывали направление его главного удара. Севернее и северо-западнее располагались войска 2-го Дальневосточного фронта генерала армии М. А. Пуркаева, основные усилия которого направлялись вдоль северного берега Сунгари на Харбин. А вдоль противоположной западной границы Маньчжурии, протянувшейся [6] за хребтом Большого Хингана, были нанесены исходные районы Забайкальского фронта. Главные силы его должны были сосредоточиться у выступа, упирающегося в хребет Большого Хингана. Отсюда им предстояло нанести удар в общем направлении на Чанчунь и Мукден – навстречу главным группировкам 1-го и 2-го Дальневосточных фронтов.

Командование Забайкальским фронтом было поручено Р. Я. Малиновскому. Меня назначили командующим смешанной советско-монгольской Конно-механизированной группой, которая входила в состав Забайкальского фронта. Я был рад остаться в подчинении Родиона Яковлевича: за время совместной службы на Западе успел достаточно привыкнуть к командующему войсками.

Юго-западнее главных сил Забайкальского фронта я нашел на карте районы сосредоточения Конно-механизированной группы. Стрела, определявшая направление главного удара, прочерчивала пустыню Гоби и вонзалась в обведенное синим овалом большое пространство, включающее города Суйюань, Шанду, Калган, Долоннор, Жэхэ. Внутри овала имелась надпись: «До шести кавалерийских дивизий и трех пехотных бригад войск Внутренней Монголии князя Дэвана и императора Маньчжурии Пу-и». Далее, в оперативной глубине, тоже синим цветом отмечались японские соединения.

В Читу, где находился штаб Забайкальского фронта, нам предстояло выехать после Парада Победы. Поэтому в нашем распоряжении оказалось около двух недель. Я посвятил их изучению всего, что могло пригодиться в будущем. И очень кстати. Прежние сведения о Дальневосточном театре военных действий, полученные в годы учебы в Академии имени М. В. Фрунзе и Академии Генерального штаба, а также приобретенные во время службы в Монгольской Народной Республике, оказались во многом устаревшими. Это стало ясно при первом же знакомстве с новыми источниками.

24 июня мне посчастливилось присутствовать на параде в честь победы над фашистской Германией. Это событие, как и состоявшийся затем прием, оставило неизгладимое впечатление.

В десять часов по Красной площади, мимо Мавзолея, двинулись овеянные славой сводные полки фронтов, Военно-Морского Флота и Московского гарнизона. [7]

В колоннах, чеканя шаг, шли герои, отстоявшие свободу и независимость нашей Родины, спасшие от фашизма Европу.

Когда перед трибуной проходил сводный полк 2-го Украинского фронта, наша группа оживилась. Каждый старался обратить внимание соседей на свои подразделения.

– Смотри, смотри, чем плохо шагают? – восхищенный, показывал на квадрат колыхавшегося строя командующий 53-й армией генерал И. М. Манагаров.

– Пехоте что не ходить. Вы лучше на танкистов взгляните, – хрипловатым баритоном заметил командующий 6-й танковой армией А. Г. Кравченко. – Вот это равнение, ничего не скажешь!

Генерал продолжал что-то говорить, но я уже не слышал его. Мое внимание привлек появившийся на площади строй казаков, в плотно облегающих талию черкесках. На груди у каждого поблескивают газыри и боевые ордена. Почти всех идущих в колонне знаю в лицо. Вот старательно вышагивает молодой донбасский паренек – младший лейтенант Алеша Агафонов, Он еще совсем юн, но грудь его уже украшает Золотая Звезда Героя. Алеша из тех, по которым сохнут девичьи сердца. Рядом с Агафоновым – казах, младший сержант Шамши Беселибаев, кавалер пяти орденов, в том числе двух орденов Славы. Я помню, как отважно дрался его орудийный расчет с вражескими танками под Хайдусобосло в Венгрии. Старшину сабельного эскадрона 30-го кавполка Давида Ивановича Дворникова, казака из кубанской станицы Тимашевская, я узнал по густым усам. А вот вижу командира 36-го полка гвардии подполковника А. И. Гераськина. Это о нем сообщало Совинформбюро как о волевом командире, герое дерзких сабельных атак. Старший лейтенант Иван Овчаренко – замечательный артиллерист, истребитель танков – широко улыбается. Кажется, с его уст вот-вот слетит привычная фраза: «Порядок в кавалерии!»

Идут и идут казаки. Среди других я узнаю разведчика Малия Никонюка, помкомвзвода Григория Чехлань, командира орудия Тихона Ракова, старшину Владимира Полупана, танкистов – сержанта Василия Ашмарина и рядового Комлиева, сапера Андрея Попова. [8] Все богатыри, все, как на подбор, молодец к молодцу!

Наступают незабываемые минуты. Из-за Исторического музея на площадь выходит колонна знаменосцев. Поравнявшись с трибуной, первая шеренга поворачивается лицом к Мавзолею, и на землю летят креповые полотнища с черной свастикой. Первую шеренгу сменяет вторая, третья. И вот уже у подножия Мавзолея в прахе лежит то, что символизировало боевую мощь некогда сильнейшей армии капиталистического мира. Надо ли говорить, что для меня, жившего мыслями о предстоящей войне с Японией, столь волнующий момент имел особый смысл.

После парада нас пригласили в Кремль. Шел я туда с понятным душевным трепетом. Тогда ведь мало кому из смертных выпадало счастье побывать по ту сторону Спасских ворот.

В Георгиевском зале собрались тысячи приглашенных. Меня буквально подавило роскошное убранство и ослепительный блеск люстр.

Усаживаемся за столы. Рядом со мной – командующие армиями бывшего 2-го Украинского фронта И. М. Манагаров, А. Г. Кравченко, М. С. Шумилов, В. А. Судец, С. К. Горюнов. Стол около эстрады, к которому примыкает наш, пока пустует. В зале стоит сплошной гул. Присутствующие все чаще поглядывают на дверь. И вдруг мощный взрыв аплодисментов, возгласы приветствий, раскатистое «ура-а!».

В зал входят руководители партии и правительства, все Маршалы Советского Союза. Они направляются к столу, аплодируя собравшимся.

Произносятся тосты. Каждый из них вызывает бурные аплодисменты приветствия. Один из тостов – за командующего войсками 2-го Украинского фронта Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского, за командующих армиями нашего фронта. Не сговариваясь, мы поднимаем бокалы с вином и смотрим на «своего» маршала. Родион Яковлевич чувствует на себе наши взгляды, с улыбкой кивает нам.

…26 июля оперативная группа Забайкальского фронта специальным поездом выехала в Читу. Узнав, что в свое время я работал в Монголии, товарищи тут же причислили меня к знатокам Дальнего Востока и стремились [9] получить консультации об условиях на новом театре военных действий «из первых рук». Пришлось на время пути переквалифицироваться в лектора. Я рассказывал о природных условиях, особенностях климата, о быте монголов, все, о чем знал по опыту или вычитал из книг. Вместе мы восстанавливали страницы истории.

1921 год. В Монголии свирепствуют банды барона Унгерна. Действия их направляются японским планом «Общего генерального наступления на Советскую Россию».

Временное Народное правительство Монголии обратилось к правительству РСФСР с просьбой о помощи. Вскоре с севера пришли краснозвездные отряды и вместе с конниками Сухэ-Батора уничтожили банды Унгерна. Старые жители Урги любят рассказывать, как ранним июльским утром в город на рослых рыжих и гнедых конях вошли красноармейцы, а на лохматых низкорослых степняках – воины Сухэ.

Осень 1921 года. Сухэ-Батор в составе делегации Монгольского народного правительства приехал в Москву. Здесь было заключено соглашение об установлении дружественных отношений между РСФСР и Монголией. Здесь, в Москве, он встретился и беседовал с Владимиром Ильичем Лениным.

Запись содержания этой беседы была оглашена на IX съезде Монгольской народно-революционной партии в декабре 1934 года. Мне хочется привести небольшую выдержку из этой беседы, которая и сегодня разоблачает фальсификаторов истории, обвиняющих СССР в экспорте коммунизма.

«Не следует ли превратиться МНРП в коммунистическую партию?» – спросили у Владимира Ильича члены делегации.

Ленин ответил:

«Много еще надо будет поработать революционерам над своим государственным, хозяйственным и культурным строительством, пока из пастушеских элементов создастся пролетарская масса, которая впоследствии поможет «превращению» народно-революционной партии в коммунистическую. Простая перемена вывески вредна и опасна»{2}. [10]

Разъяснив сущность коммунистической партии как партии пролетариата, Ленин широко развил перед монгольскими товарищами идею возможности и необходимости некапиталистического развития Монголии…

В народе из уст в уста передавалась легенда о том, что батор Ленин подарил Сухэ золотой меч, карающий врагов, а народу – социализм. И не пытайтесь выразить сомнение. Вас поведут в Музей Сухэ-Батора и покажут шашку в золотой оправе. Эту шашку от имени Советского правительства вручил Сухэ-Батору М. В. Фрунзе.

Весна 1936 года. Газеты сообщают о кровавых столкновениях на пограничных заставах Монголии. Государственная независимость МНР находится под угрозой. События тех лет запомнились мне особенно хорошо. Сразу же после 12 марта, когда между нашими странами был оформлен Протокол о взаимопомощи{3}, меня назначили старшим инструктором Объединенного военного училища Монгольской Народной Республики.

Мы приехали в момент переговоров с японо-маньчжурским командованием о мирном урегулировании пограничных конфликтов.

Переговоры эти протекали на фоне все новых и новых агрессивных актов и диверсий и в конце концов были сорваны. Как раз в то время в республике разоблачили крупную контрреволюционную организацию, во главе которой стояли высшие ламы{4}. Ее паутина опутала десятки монастырей, расположенных вблизи восточной и юго-восточной границ. Расследование показало, что организация пыталась восстановить в стране феодальные порядки под протекторатом Японии.

Чуть ли не каждый день мы узнавали о новых диверсиях. По всему было видно: готовится вооруженная агрессия. Не скрывали этого и сами японские милитаристы. Генерал Араки, например, откровенно писал: «Япония не желает допускать существования такой двусмысленной территории, какой является Монголия, непосредственно граничащая со сферой влияния Японии. [11]

Монголия должна быть, во всяком случае, территорией, принадлежащей Востоку».

Из Монголии я уехал в июне 1938 года, а в мае 1939 года до Белоруссии, где я тогда служил, долетело известие о вторжении японских войск на территорию МНР в районе реки Халхин-Гол. Красная Армия немедленно пришла на помощь своим монгольским друзьям. Ход боевых действий и их результаты хорошо известны.

Там, где была пролита кровь воинов братской армии, сейчас высится величественный монумент – символ вечной дружбы наших народов. А на Центральной площади столицы Монголии на гранитной скале установлен памятник – устремившийся вперед Сухэ-Батор с высоко поднятой рукой. С этого места 11 июля 1921 года он провозгласил победу народной революции. На постаменте высечены слова Сухэ: «Если народ соединит свои силы и будет действовать сообща, он сумеет преодолеть все преграды на пути к вершинам счастья».

Простые монгольские труженики хорошо понимали, что судьбы советского и монгольского народов неразрывны. И не случайно мы постоянно ощущали во время Великой Отечественной войны внимание и заботу братской Монголии. В самую трудную суровую зиму 1941 года в нашу 3-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию прибыли подарки из далекой Монголии: меховые полушубки, валенки, рукавицы. Танковая колонна «Революционная Монголия», созданная на средства, собранные трудящимися МНР, стала основой 44-й гвардейской танковой бригады, прошедшей боевой путь до Берлина. А летом 1944 года в составе наших Военно-воздушных сил появилась истребительная авиаэскадрилья «Монгольский арат».

Особенно много наши друзья посылали для Красной Армии коней. Хотя в 1944 году советская промышленность выпускала столько боевой техники, что Конно-механизированная группа больше напоминала танко-механизированную, но и коней требовалось все-таки много, так как они быстро выходили из строя. И здесь большую службу сослужила помощь монгольских друзей. Выносливые и неприхотливые монгольские лошадки дошли рядом с советскими танками до Берлина. [12]

…Вряд ли можно было назвать Читу фронтовым городом в том понимании, которое сложилось у нас в Великую Отечественную войну. Город жил полнокровной жизнью. Зато в штабе фронта все напоминало бурный, захватывающий ритм, который царил у нас в период боев под Дебреценом и Будапештом, на Дунае и в Малых Карпатах. Даже люди здесь были те же: основу штаба Забайкальского фронта составил бывший штаб 2-го Украинского. Возглавлял его генерал армии М. В. Захаров. Перебазировались к маньчжурской границе и некоторые соединения с запада.

Вечером 16 июля мы с командующим фронтом вылетели в Улан-Батор. Предстояло уточнить с руководителями монгольского государства и командованием монгольской армии некоторые детали совместных действий советских и монгольских войск в объединенной Конно-механизированной группе.

В самолете Родион Яковлевич напомнил о деликатных особенностях и тонкостях моей новой должности:

– В истории Советской Армии это будет первый опыт слияния регулярных войск двух стран под единым командованием. Вашим заместителем по монгольским войскам назначен генерал-лейтенант Лхагвасурэн, а политическое руководство возложено на генерал-лейтенанта Цеденбала. Надо, чтобы все монгольские товарищи почувствовали в советских людях душевных, искренних друзей. От вас, как от командующего, многое будет зависеть в укреплении дружбы между нашими и монгольскими бойцами. Эта дружба облегчит вашу работу и придаст Конно-механизированной группе большую внутреннюю силу.

И жизнь подтвердила слова маршала Малиновского. Наша добрая дружба и согласованная работа с товарищами Цеденбалом, Лхагвасурэном и другими руководящими работниками монгольской армии действительно облегчили и ускорили решение многих сложных вопросов.

Полет продолжался более часа. За разговором не заметили, как достигли монгольской столицы.

Наш самолет встречали маршал Чойбалсан, генерал-лейтенанты Цеденбал, Лхагвасурэн и другие военные и государственные деятели. Здесь я познакомился с генерал-майором Доржпаламом, полковниками Цэдэндаши, [13] Дорж, Одсурэном и другими даргами{5}. Это были командиры кавалерийских дивизий и частей, вошедших в состав Конно-механизированной группы. В дальнейшем они показали себя способными военачальниками, подготовленными к управлению соединениями в сложных условиях боевых действий.

С аэродрома мы отправились в отведенный для нас дом русского типа. Во дворе его стояла юрта. Генерал-лейтенант Рубин – советник маршала Чойбалсана – рассказал, что в этой юрте иногда проводятся совещания. Но совещание командующего Забайкальским фронтом с руководителями монгольского государства проходило в доме.

С советской стороны в нем довелось принять участие мне, а с монгольской – кроме маршала Чойбалсана Цеденбалу и Лхагвасурэну. Проходило совещание в духе искренней дружбы. Поэтому мы быстро уточнили все вопросы создания единого, органически взаимосвязанного боевого организма Конно-механизированной группы, а также все детали, касающиеся использования территории республики для сосредоточения армий Забайкальского фронта в исходных районах.

На совещании я внимательно приглядывался к будущим сослуживцам-помощникам. Особенно к Лхагвасурэну. С генеральным секретарем Центрального Комитета Монгольской народно-революционной партии генерал-лейтенантом Ю. Цеденбалом мне не раз приходилось [14] встречаться еще в дни службы советником Объединенного военного училища МНР. Он приезжал на занятия, подолгу беседовал с курсантами, в которых видел ядро будущей армии, создаваемой по образу и подобию прославленной советской конницы.

Цеденбал был образованным, высококультурным человеком. В 23 года он стал министром, а еще через год – генеральным секретарем ЦК Монгольской народно-революционной партии. Цеденбалу предстояло возглавить политическую работу в монгольских дивизиях Конно-механизированной группы. Нам вместе надлежало готовить войска к большой наступательной операции, а общие интересы определили и наш первый разговор. Мне понравилось, что Цеденбал глубоко знал нужды войск и, что особенно важно, видел все не только сильные, но и слабые стороны, вызванные географическими, экономическими и социальными особенностями страны. Говорил он живо, образно, не боялся острых оценок.

Как-то позже один из даргов выразил сомнение: нужно ли держать дивизии в напряжении, если вблизи границ нет опасной группировки противника? Я насторожился: ведь дело касалось нашей боеспособности и боеготовности. Но Цеденбал опередил меня. Он подошел к командиру, что-то резко произнес, а потом сам перевел:

– Я сказал ему: «Если змея ядовита – все равно, тонкая она или толстая. Если враг коварен – все равно, близок он или далек». [15]

«Пожалуй, лучше не ответишь», – подумал я.

Во время совещания я твердо понял, что мы с заместителями и помощниками сможем работать дружно. И это первое впечатление не обмануло. В период пребывания в Монголии я постоянно чувствовал, что нахожусь среди очень близких людей. Я убедился, что монголы умеют дружить и хорошо понимают цену дружбы. Недаром они говорят: «У кого друзей много, тот широк, как степь; у кого друзей мало, тот узок, как ладонь».


19 июля был отдан первый приказ войскам Конно-механизированной группы на сосредоточение к границе с Маньчжурией. С этого дня и началась борьба за время и пространство.

Предварительно мы провели совещание руководящих работников штаба Группы и командиров советских и монгольских соединений. Среди старших офицеров монгольской армии мне приятно было встретить давнишних знакомых – полковников Цэдэндаши и Одсурэна. В 1936-1938 годах, когда я был советником в монгольском Объединенном военном училище, оба они там учились. У меня с ними установились теплые отношения. И после, когда я уже уехал из Монголии, товарищи Цэдэндаши и Одсурэн не забыли своего багши{6}. Их письма доставляли мне искреннюю радость.

На совещании мы познакомили командиров с замыслом предстоящей наступательной операции. Особо подчеркнули, что подготовку к наступлению необходимо вести по возможности более скрытно, и в самые кратчайшие сроки.


***

Мне не терпелось побывать в войсках, проверить их боеготовность. Вначале решил посетить монгольские соединения: у них не было современного боевого опыта, и они нуждались в помощи в первую очередь. К тому [16] же хотелось убедиться, смогут ли монгольские войска выдержать предусмотренные планом высокие темпы наступления.

Накануне отъезда случай помог мне встретиться со старым сослуживцем полковником Ф. З. Захаровым. Узнав, что он состоит советником штаба 6-й монгольской кавдивизии, я попросил его рассказать о соединении.

Оказалось, что оно имело хорошие боевые традиции. Во время боев на Халхин-Голе цирики{7} дивизии проявили прекрасные боевые качества и высокий героизм. Как память о тех днях на Знамени соединения сверкал орден Красного Знамени.

6-я монгольская уже передислоцировалась в Онгон-Сомон. Расстояние около четырехсот пятидесяти километров конники преодолели организованно, с высокой маршевой скоростью.

– Все это хорошо, – одобрительно заметил я. – Но скажите, Федор Захарович, как обстоит дело со связью? Сколько, например, дивизия имеет радиостанций?

– Мало. Всего семь.

– Семь? Но ведь это значит, что при стремительном, маневренном наступлении она останется без связи.

После этой встречи я распорядился передать часть радиосредств из советских соединений в монгольские.

Меня огорчило отсутствие в монгольских кавалерийских дивизиях такой решающей ударной силы, как танковые [17] полки. Малоутешительным было и знакомство с состоянием лошадей. Впрочем, об этом чуть позже.

С серьезными трудностями столкнулись наши довольствующие органы после перехода монгольских войск на снабжение Забайкальского фронта. В Монголии на душу населения приходится более двух десятков голов скота. Основу пищевого рациона населения составляет мясо и молоко. Не удивительно, что и рацион цириков значительно отличался от пайка советских солдат. В суточную норму монгольского бойца входило, например, более килограмма мяса, но крайне мало овощей и хлеба. Теперь им предстояло привыкать к новой пище.

Но и это еще не все. Ко мне зашел расстроенный начальник тыла Группы полковник Родин.

– Что случилось? – спрашиваю его.

– Новая забота, товарищ генерал. Цирики не могут есть русские блюда: говорят, невкусно. Сегодня я побывал в нескольких монгольских частях, попробовал обеды, и, должен сказать, претензии справедливы. Первые блюда одним видом вызывают потерю аппетита, а на вкус – бурда бурдой. Вторые же обязательно пахнут горелым. В общем, не могут монгольские повара готовить борщи, супы, гуляши, кашу и другие блюда из отпускаемых им продуктов.

– Значит, надо учить поваров, – заметил я.

– Сам так думаю. Только никогда этим не занимался, не знаю, с чего начинать. Может, организовать краткосрочные сборы монгольских поваров?

Решили посоветоваться с поваром нашего штаба хорошим кулинаром Сергеем Лазаревым. Он приехал с нами из 1-й гвардейской Конно-механизированной группы.

Родин объяснил Лазареву, что заставило нас обратиться за помощью, и спросил:

– Как думаете, товарищ Лазарев, сколько потребуется времени, чтобы обучить ваших монгольских коллег русскому поварскому искусству?

– Обучать поваров в полевых условиях – дело безнадежное, – безапелляционно заявил Лазарев. – К тому же по опыту знаю, что повару прежде всего нужна большая практика. Даже способный ученик вначале готовит пищу неважно, а плохо приготовленное блюдо только оттолкнет монгольских солдат от русской кухни. [18]

– Что же вы предлагаете?

Боец развел руками:

– Не знаю… Может, послать в монгольские части наших солдатских поваров?

– Как послать? – удивился Родин. – А кто же будет кормить советских солдат?

– Не торопитесь, – остановил я полковника, – по-моему, Лазарев дело предлагает. Простейшие блюда смогут готовить многие наши воины. Мы легко найдем замену поварам.

И я рассказал случай из фронтовой жизни. Было это под Одессой. Организуя наступление, я однажды задержался у разведчиков, с ними и пообедал. Обед мне понравился, и я похвалил повара. Солдат, принесший термос, расцвел, но откровенно сказал:

– Это что, я сам готовил. А вы бы попробовали обед, когда дежурит наш повар.

Я не понял:

– А где же ваш повар? Почему не дежурит?

В разговор вступил командир роты и все объяснил. Оказалось, что их повар попросился как-то в разведывательный поиск. Разрешили. Ему понравилось. Тут-то и началось. Повар надумал податься в разведку. А чтобы его отсутствие не сказалось на питании бойцов, стали действовать по принципу взаимозаменяемости: каждый повар – разведчик, каждый разведчик – повар. На кухне дежурили по очереди и научились неплохо готовить.

Выслушав мой рассказ, полковник Родин улыбнулся:

– Ну что же, не боги горшки обжигают. Попробуем и мы применить принцип полной взаимозаменяемости.

В монгольские дивизии отправились наши лучшие кулинары. И что же? Большинство даргов и цириков быстро привыкли к русской кухне.

Но не везде. Уже через неделю воины 7-й кавалерийской дивизии стали просить прибавки мяса. А майор Гомбо, начальник продовольственного снабжения монгольской армии, оказался пунктуальным хозяйственником. Он сам не ел мяса сверх нормы и другим не давал.

Узнав о «мясных страданиях» в 7-й дивизии, я вызвал полковника Родина. [19]

– У нас нет лишних пайков, – доложил он. – В отделе продснабжения фронта тоже. Там не то в шутку, не то всерьез, но советуют заняться охотой на диких коз.

– А ведь идея неплохая. В приграничных аймаках гуляют многотысячные стада. Но до начала операции остались считанные дни. Мы не сможем отвлекать на охоту сотни людей.

Решили обратиться за помощью к маршалу Чойбалсану. Направили ему письмо, сообщили о наших трудностях, попросили помочь.

По указанию маршала нам вскоре пригнали несколько гуртов скота. Больше всех был доволен майор Гомбо.

Были и некоторые другие трудности. В 6-й монгольской кавдивизии мне повстречался молодцеватый цирик, туго перетянутый монгольским поясом. Боец выглядел очень аккуратным: новые яловые сапоги его блестели, но гимнастерка и брюки до белизны выгорели под палящими лучами гобийского солнца.

Поравнявшись со мной, цирик замер в стойке «смирно». Заметив, как внимательно я разглядываю форму, он застенчиво опустил глаза.

– Плохо, братец? – спросил я.

Монгольский воин сверкнул улыбкой и махнул рукой: ничего, дескать, терпеть можно. Живой веселый взгляд подтверждал, что такие люди никогда не унывают.

Подошел командир дивизии полковник Цэдэндаши.

– Как у вас обстоит дело с обмундированием? – поинтересовался я.

– Есть, конечно, затруднения, но ведь не это сейчас главное, – уклончиво ответил комдив.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что часть обмундирования износилась и требует замены, но запасов дивизия не имеет.

Я тут же написал обо всем командованию фронта. Р. Я. Малиновский получил мое письмо в тот же день и распорядился выдать группе все, что требовалось.

Среди прочих забот особое беспокойство вызывало у меня состояние конского состава. Еще во время первого пребывания в Монголии я обратил внимание, что кавалерийские части имели обычно по два комплекта [20] лошадей. Когда один комплект находился под седлом в постоянной боевой готовности, второй содержался в табунах, на подножном корму. И так круглый год, летом и зимой.

В военное время второй комплект лошадей двигался на удалении одного перехода от войск. После нескольких суток напряженных боевых действий уставших коней заменяли одновременно во всем полку или дивизии. Это обеспечивало монгольской коннице высокую тактическую подвижность. И сами лошади обладали отличными маршевыми качествами. Невысокий монгольский конь имеет крепкое сложение и короткие сильные ноги с небольшими прочными копытами. Он способен по нескольку дней подряд совершать суточные стокилометровые переходы.

Вероятно, все, вместе взятое: возможность частой смены лошадей, их высокие маршевые качества, неприхотливость – и обусловило упрощенный уход за конским составом в монгольской армии. Лошадей содержали в табунах. Конюшен не было. Расчистка копыт проводилась редко, и, что особенно беспокоило, лошадей совсем не ковали. А ведь операция предусматривала такие высокие темпы наступления, что при всей выносливости некованые монгольские лошадки могли «сесть» на передние ноги.

Посоветовавшись, мы решили организовать ковку. Отдали приказ, и работа закипела.

Одновременно приходилось приучать монгольских лошадей к коновязи и к новому фуражу – сену и овсу. Ведь нам предстояло действовать в пустыне, а там нет никакого подножного корма.

Вначале кони отказывались от овса, но потом разобрались, что к чему, и уплетали его за милую душу.

Посещая дивизии, присутствуя на тактических занятиях, мы все больше убеждались в хорошей боевой подготовке монгольских войск, если оценивать ее по эталонам мирного времени. Вместе с тем нетрудно было заметить, что некоторым офицерам не хватало навыков в управлении войсками в наступлении. Имелись недочеты и в использовании радиосвязи; войска были недостаточно подготовлены к действиям в горной местности и к прорыву укрепленных районов. Не везде оказалось достаточно отработанным взаимодействие конницы с [21] танками. Чтобы улучшить качество боевой учебы, мы подготовили и провели целый ряд показных занятий.

В монгольские войска поступало новое, улучшенное вооружение. Это обязывало организовать его изучение. Командирам дивизий было предложено обратить самое серьезное внимание на подготовку одиночных бойцов и мелких подразделений.

Генерал Ю. Цеденбал поручил работникам политуправления вместе со штабными офицерами проконтролировать ход стрелковой подготовки, а также проверить, как владеют оружием офицеры части.

– Не давать передышки тем, кто плохо стреляет, – наставлял он подчиненных. – И обратите внимание, чтобы во время учебы не было упрощенчества, послаблений и отступлений от уставных требований.

Сам Цеденбал очень требовательно относился к себе и был непримирим, когда нарушал порядок кто-либо из подчиненных. Я помню, как за слабую организацию марша танкового полка из Ундрухана в район сосредоточения он отстранил от должности заместителя командира по политчасти и предложил генералу Лхагвасурэну заменить начальника штаба полка.

Вообще, я скоро убедился, что политическое руководство в монгольских войсках находится в надежных руках. Ю. Цеденбал зря времени не терял. Он направил в дивизии и бригады группы политработников во главе с начальниками отделов политуправления монгольской армии. Это было очень кстати, поскольку в монгольские части все время поступало пополнение.


***

Смотр боевой готовности монгольских соединений мы начали с 7-й мотобригады полковника Нянтайсурэна. Это была старейшая часть, ведущая свою историю с 1922 года, когда был создан первый бронедивизион. Позже его преобразовали в бронеполк, а в 1941 году – в бригаду. Бронеполк участвовал в боях на Халхин-Голе и хорошо себя зарекомендовал. Словом, полковник Нянтайсурэн имел все основания гордиться своими даргами и цириками.

В бронебригаде насчитывалось до ста бронемашин с пушечным вооружением. Ей был придан также отдельный артиллерийский полк. Чтобы еще усилить огневую [22] мощь, мы решили придать бригаде пулеметное и минометное подразделения.

Приятное впечатление произвел на нас штаб, возглавляемый майором Гончигсурэном. В его работе чувствовалась безупречная четкость.

Бригада Нянтайсурэна перешла в оперативное подчинение командира советской 27-й отдельной мотострелковой бригады полковника Дорожинского. Ей предстояло действовать на калганском направлении.

В бригаде мы встретили помощника начальника политуправления монгольской армии по ревсомолу полковника Цедендамба. В ходе беседы у меня сложилось о нем впечатление, как о человеке умном и деятельном. Его группа успела провести сборы политработников и семинар секретарей партийных ячеек, укрепила партгруппы боевых подразделений членами партии и ревсомольцами из тыловых подразделений, выделила агитаторов.

Полковник Цедендамба доложил, что основной упор они делают на индивидуальную работу с каждым воином. Серьезное внимание уделяют и политработе в разведподразделениях.

Смотр других частей и соединений убедил меня, что политическое воспитание личного состава монгольских войск проводится в целом правильно и успешно. Несколько слабее решались вопросы боевой подготовки, и особенно отставали от современных задач отдельные стороны материального обеспечения.

Во время посещения монгольских частей я лишний раз убедился, что цирики крепки физически и духовно, необыкновенно выносливы, легко переносят жару и жажду. И что самое отрадное – каждый боец являлся прекрасным спортсменом-конником. Разумная смелость, врожденная ловкость, зоркий глаз, умение ориентироваться в бескрайней степи и пустыне – вот качества, отличавшие монгольских воинов. И это не случайно. Такими их делают жизнь и спорт, которым там занимаются с детства. Однажды, отъехав довольно далеко от населенного пункта, мы увидели ватагу конников, скакавших навстречу. У всех была «прилаженная» степная посадка. Каково же было удивление наших офицеров, когда, осадив коней, перед нами оказались дети десяти – двенадцати лет! [23]

Не удивлялся только я. За время прежней службы в Монголии мне не раз доводилось присутствовать на надомах – конных состязаниях, которые проводятся со время национальных праздников. Наездниками выступают обычно дети – мальчики и девочки.

Надомы отличаются хорошей организацией. В безбрежной степи, устланной зеленым травяным ковром, в тридцати – сорока километрах от Улан-Батора, выстраивается более тысячи всадников. За порядком наблюдают наряды конной милиции.

Наконец, дается старт, и лавина конников срывается с места. Первые километры проходят плотной массой. Но постепенно колонна растягивается: более сильные лошади вырываются вперед и мчатся буйным наметом.

Родственники участников состязания скачут параллельно, за кордоном конной милиции, и подбадривают юных наездников криками, посвистом, гиканьем. Милицейские патрули наблюдают, чтобы родные не подменили кому-либо из соревнующихся лошадь. Вскоре многие болельщики безнадежно отстают, а милиция передает эстафету охраны порядка очередному этапу.

Проиграть в такой скачке очень неприятно. Поэтому за несколько километров до финиша отставшие всадники, как правило, пытаются ускакать в степь. За ними устремляется милиция. Настигнув беглецов и образовав «торжественный» эскорт, милиция сопровождает их перед тысячами зрителей.

– Посмотрите на этих лошадей и всадников! – шутливо выкрикивает глашатай. – Они тащились на кончике коровьего хвоста! Посмотрите в глаза этих грустных лошадей…

Зато победитель в блестящем бронзовом шлеме чемпиона проезжает с почетом. Глашатай в это время восклицает:

– Смотрите на этого батора! Он мчался впереди ветра! Его конь, словно Улан-Кулан{8}, летел на крыльях доблести! Слава всаднику и его родителям!

Чемпион получает пиалу кумыса и богатые призы, а цена его коня резко повышается. Многие добиваются чести купить или выменять его. [24]

Поистине трогательна любовь монгольского народа к горячему степному коню. Она видна во всем. Даже «добро пожаловать» звучит в Монголии как «шествуйте на коне».

Много интересного можно рассказать о состязаниях в борьбе и в стрельбе из лука – этих извечных массовых национальных видах спорта. Обычай таков: как только ребенок становится на ноги, всеми его помыслами овладевает мечта вырасти хорошим наездником, борцом, стрелком из лука – словом, хорошим спортсменом. И не удивительно, что в армию приходят смелые, ловкие, выносливые юноши. Ю. Цеденбал говорил мне, что хороший наездник может проскакать за летний день, сменяя коней, до трехсот километров!

Обращало на себя внимание и еще одно немаловажное обстоятельство. В монгольских войсках высок авторитет младших офицеров и сержантов. Их приказ и личный пример способны увлечь цириков на любой подвиг. Легко понять поэтому, какой высокий боевой дух царил в армии.


В конце июля – начале августа мы провели строевые смотры всех советских соединений и частей. Войска произвели на меня хорошее впечатление. И это было вполне закономерно. Кадровые соединения полного состава, они несколько лет занимались боевой подготовкой в условиях местного театра военных действий.

На смотре в одной из лучших бригад – 27-й отдельной бригады полковника И. С. Дорожинского – присутствовали младшие и средние командиры монгольских частей, включенных в Калганскую группу. Здесь они почерпнули много полезного.

В тот же день начальник политотдела 27-й бригады участник боев против фашистских захватчиков полковник Ф. А. Трембачев провел инструктаж пропагандистов и агитаторов. На нем присутствовали и пропагандисты 7-й монгольской мотобронебригады полковника Нянтайсурэна и 3-го артиллерийского полка майора Турку.

Поздно вечером ко мне зашел начальник политотдела [25] Конно-Механизированной группы полковник М. А. Сергеев.

– Только что от Дорожинского, – доложил он, снимая запыленную фуражку. – Побывал на семинаре пропагандистов. Прошел он очень интересно.

Михаил Александрович рассказал, что после доклада Трембачева об истоках дружбы советского и монгольского народов слово взял один из агитаторов старшина мотострелковой роты (фамилии я, к сожалению, не запомнил). Отец старшины воевал в этих же местах против барона Унгерна, был тяжело ранен и остался на территории, занятой белыми. Монгольские крестьяне нашли его в степи, спрятали, а потом вместе с собранным в селении оружием повезли туда, где Сухэ собирал воинов под знамена революции. В пути аратов{9} перехватил белогвардейский разъезд. В завязавшейся перестрелке двое кочевников погибли, но русского друга все же спасли.

Присутствовали на семинаре и монгольские пропагандисты. Среди них нашлись такие, отцы которых были красными партизанами. И полились рассказы о совместной борьбе русских и монгольских воинов, не раз ходивших в атаки стремя к стремени.

Много интересного поведали участники боев на Халхин-Голе и у озера Хасан. В бригадах Дорожинского и Нянтайсурэна их оказалось немало. Они рассказывали о коварных тактических приемах, применявшихся [26] противником, и рекомендовали ознакомить с ними всех бойцов.

Сергеев предложил обобщить выступления, записанные инструктором политотдела, и размножить их для агитаторов на русском и монгольском языках. Я поддержал эту идею. Очень важно, чтобы и советские солдаты и цирики народной Монголии знали имена тех, кто прославил оружие двух братских армий.

Потом я посетил 4-ю танковую бригаду, которой командовал полковник В. И. Иванушкин. Она оказалась хорошо слаженным хозяйством. Сам комбриг производил впечатление волевого, мыслящего человека. Докладывал не торопясь, уверенно. Чувствовалось, что дело свое знает хорошо. Я сразу же проникся к нему большим уважением{10}.

Бригада, имевшая до того на вооружении устаревшие танки «БТ-7», только что получила «тридцатьчетверки». Понятно, что настроение танкистов было самым боевым.

Из офицеров части мне особенно запомнилсястройный, коротко подстриженный светловолосый юноша с ямочкой на подбородке – командир третьего батальона Е. В. Елагин. В памяти его образ сохранился, может быть, оттого, что позже, во время наступления, батальон Елагина двигался в передовом отряде, а мне с оперативной группой частенько приходилось бывать там.

Встретиться с Елагиным довелось и после войны, в 1958 году. Было это осенью на крупных учениях войск. В качестве гостя на них присутствовал Михаил Александрович Шолохов.

Помню, большое впечатление на писателя произвела стремительная атака танковых и механизированных частей, поддержанных штурмовой авиацией. Но когда группа танков, изменив направление, понеслась к Дону, Михаил Александрович насторожился:

– Смотрите, что они задумали? Атакуют Тихий Дон. Он же их поглотит.

– Все будет в порядке, – успокоил я гостя. – Танки форсируют реку по дну. [27]

Машины действительно выскочили на берег и, сбавив скорость, ушли под воду. Шолохов замер и, не отрываясь, смотрел на широкую гладь реки. В его взгляде угадывалось внутреннее напряжение и увлеченность. Так стоял он, пока у противоположного берега не показались башни танков.

– Как у Пушкина, – с облегчением произнес Михаил Александрович, – помните: «И очутятся на бреге, в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря…»

Танкистами, которые так изумили Шолохова, командовал мой старый знакомый подполковник Е. В. Елагин.


***

Проверка соединений Конно-механизированной группы завершалась учебно-показательным смотром 59-й советской кавалерийской дивизии. Она только что закончила многокилометровый марш к границе и расположилась прямо в степи, на западных скатах высот, притаившись перед решительным броском.

До лета 1945 года дивизия дислоцировалась в Забайкалье. Части ее отличались высокой боевой выучкой. Об этом свидетельствовало хотя бы то, как образцово зарылись они в землю. Землянки, укрытия для боевой техники, щели так умело замаскированы, что не были видны ни с земли, ни с воздуха.

Присутствовавших на смотре руководящих офицеров монгольской армии приятно поразило прекрасное состояние конского состава, большая насыщенность дивизии автоматическим оружием, артиллерией, танками [28] и средствами связи, замечательная экипировка. Для этого соединения больше, пожалуй, подходило наименование не кавалерийского, а конно-танкового или конно-механизированного. Главной ударной и огневой силой дивизии являлись танки и артиллерия. Большую плотность огня могло дать автоматическое оружие.

Генерал Леонид Евгеньевич Коркуц, командир кавдивизии, явно доволен произведенным на нас впечатлением. Коренастый, подобранный, с шевелюрой, чуть тронутой сединой, он коротко отдает дежурному последние распоряжения.

Звучит Гимн Советского Союза. Торжественный вынос Знамени, рапорты и объезд частей, выстроившихся перед импровизированной трибуной. Затем мимо трибуны, на которой расположились командование Группы и гости, торжественным маршем двинулись эскадроны кавалерии. Наши гости заметно оживились. Кавалерийские полки проходили на гнедых монгольских лошадях, блистая завидной слаженностью и сколоченностью строя, радуя глаз отличной подгонкой снаряжения. Монгольские офицеры и генералы впервые видели своих степняков в таком образцовом порядке.

Всеобщее восхищение вызвали прошедшие галопом наши знаменитые тачанки. Затем двинулись артиллерийские части с орудиями новых систем, а завершился смотр внушительным шествием прославленных на войне танков «Т-34».

Взволнованный всем виденным, генерал Доржпалам произнес:

– По ту сторону Гоби нет дивизий, равных этой!


Конно-механизированной группе предстояло наступать по безводной, соленой, выжженной солнцем пустыне Гоби. Китайцы зовут ее «Шамо», что означает «Пустыня Смерти». У нас ее называли «противником номер два». И не без основания. Мертвая пустыня явилась молчаливым союзником обреченного на вымирание феодально-буржуазного строя Маньчжурии. Она будто задалась целью всемерно измотать наши силы, нанести нам возможно большие потери и этим облегчить положение неприятеля. [29]

Борьба с пустыней началась до перехода государственной границы. Войска Группы сосредоточились на небольшом пространстве Гобийского района Монголии, на волнисто-увалистой равнине, до предела иссушенной июльским зноем. Равнина встретила нас палящими лучами и безводьем.

Наши инженеры подсчитали, что войскам Группы ежесуточно требуется несколько сот кубометров воды. Все существовавшие в этом районе государственные источники{11} не могли обеспечить даже голодного пайка. Надо было рыть колодцы, но не хватало средств водоснабжения. И спросить не с кого. Штаб тыла Группы не занимался инженерным имуществом, а у начальника инженерной службы не было органов снабжения. Пришлось поручить доставку необходимого оборудования сразу двоим – и начальнику тыла, и начальнику инженерной службы. Общими усилиями они вскоре достали все необходимое.

После этого вода для нас перестала быть проблемой в исходном положении. Но что будет в ходе наступления через Гоби?

Имеющиеся в пустыне источники не смогут удовлетворить потребностей колоссального количества войск и техники. Это ясно. К тому же противник, без сомнения, постарается вывести многие источники из строя. А на рытье колодцев при запланированных сроках и темпах наступления у нас просто не хватит времени. Может, попытаться создать в частях возимые запасы воды? Обратились к начальнику автотранспортной службы. После соответствующих расчетов выяснилось, что с удалением войск от баз снабжения транспортный парк не в состоянии будет обеспечить одновременный подвоз боеприпасов, бензина и воды.

Где же выход? Много думали мы над решением этого вопроса, а пришло оно неожиданно.

С группой офицеров я ехал как-то в 7-ю монгольскую кавдивизию. В степи увидели табун дивизионных лошадей. Его охраняло несколько обнаженных до пояса цириков: гимнастерки повязаны вокруг талии, как фартуки, винтовки прикреплены к седлам. [30]

Внезапно от табуна отделились несколько коней и понеслись в степь. За ними тут же устремился всадник. В правой руке он держал ургу – длинный шест с веревочной петлей на конце. Цирик быстро настиг беглецов и, выставив шест, набросил на шею одной из лошадей петлю. Заарканенный скакун остановился, за ним остановились и другие. Вскоре отбившийся косяк влился в табун.

Этот ничем не примечательный эпизод вызвал у меня неожиданную ассоциацию. Что, если наподобие урги выбрасывать далеко вперед наступающих войск подвижные отряды для захвата источников воды в районах, не занятых противником? Мысль эта ненова. Во время недавней войны на Западе мы часто использовали в наступлении подобные отряды для овладения переправами через водные преграды, важными опорными пунктами, горными перевалами и узлами дорог.

Решили попробовать. И не напрасно. Мы получили таким способом несколько исправных колодцев, что помогло в какой-то мере смягчить проблему водоснабжения. Правда, только смягчить, не более. Недостаток воды являлся для нас страшным бичом в течение всей операции.


Детальное знакомство с картой и беседы со старожилами позволили нам довольно четко представить район будущих действий. Перед нашими войсками раскинулась дикая, неосвоенная и довольно своеобразная местность. Можно часами ехать по пустыне Гоби и не встретить не только человека, но не увидеть ни одного объекта. Отсутствие же ориентиров могло серьезно сказаться на управлении войсками, особенно с помощью подвижных средств связи.

В полосе нашего наступления местность делилась на три резко отличающихся друг от друга района.

На правом крыле на глубину до 250 километров вдоль Калганского тракта раскинулось до Чжанбэя степное плоскогорье. К востоку от тракта оно было слегка всхолмлено, а кое-где его пересекали скалистые высоты и обширные участки раскаленных песков. Но в [31] целом эта местность считалась вполне доступной для движения войск.

К югу и юго-востоку от горько-соленых озер Арчаган-Нур и Далай-Нур протянулась труднопроходимая пустыня Гоби.

А дальше войскам предстояло одолеть еще большие трудности. На линии городов Чжанбэй – Долоннор полосу наступления пересекали горный хребет Иншань, предгорья Большого Хингана, а затем сам хребет и отроги Большого Хингана. Движение в горах, вне дорог, абсолютно исключалось. А имевшиеся тропы не годились для прохождения техники, особенно танков. Местами они были так узки, что с трудом могли разойтись встречные путники. Пересекаемые бурными горными реками, эти тропы в период сезонных ливневых дождей становились совершенно непреодолимыми. В довершение ко всему калганское направление прикрывали долговременные железобетонные укрепления, воздвигнутые японцами вдоль Великой Китайской стены.

Своеобразные условия местности ставили перед войсками ряд специфических требований. В период наступления по пустыне, например, крайне усложнялась маскировка и противовоздушная оборона. Нужны были особые меры, чтобы защитить оружие, боевую технику, двигатели от воздействия песчаной пыли.


***

Квантунская армия, противостоявшая трем нашим фронтам, фактически представляла собой стратегическую группировку войск, включавшую три фронта: 1, 3 и 17-й, 4-ю отдельную полевую армию, 2-ю авиационную армию и Сунгарийскую военно-речную флотилию{12}.

Много лет готовили японские империалисты эту мощную ударную группировку, предназначенную для агрессии против СССР. Но к 1945 году, с приближением разгрома гитлеровской Германии, японская военщина вынуждена была временно перейти к оборонительному варианту ее использования. По показаниям заместителя начальника штаба Квантунской армии, оперативный [32] план обороны Маньчжурии, разработанный главной ставкой весной 1945 года, предусматривал упорное сопротивление войскам Советской Армии в пограничных районах, а затем на линии хребтов Бэйаньчжень – Мергень – Большой Хинган и на рубеже городов Кайлу, Жэхэ. В связи с этим главная группировка войск сосредоточилась в районах Чанчунь, Сыпингай, Мукден, Жэхэ.

Вдоль границ Внутренней Монголии, Маньчжурии и Северной Кореи располагалось около одной трети войск (380-400 тысяч человек), которым отводилась роль амортизатора перед главными силами. В случае войны именно они должны были принять на себя удар советских армий и измотать их на подступах к центральным районам Маньчжурии и Кореи, обеспечив главным силам возможность нанести контрудары по уже определившимся основным наступающим группировкам.

Многие данные свидетельствовали о том, что Квантунская армия является крепким орешком. Ее войска были хорошо обучены и подготовлены для ведения боев в любое время года, днем и ночью.

Японские солдаты прошли основательную идеологическую обработку в духе ненависти ко всему русскому, советскому. С детства им прививали мысль об исключительности японской нации. В стране Восходящего Солнца махровым цветком расцветал культ «божественного» Микадо. Смерть за Микадо на поле боя возводилась в высшую доблесть для самурая. Все это, естественно, порождало фанатизм. Из опыта второй мировой войны нам было известно, что японские войска дрались стойко и, как правило, в плен не сдавались.

Таковы вкратце некоторые сведения о Квантунской армии. Что касается группировки противника на направлении действий Конно-механизированной группы, то она включала не только японские соединения, но и соединения Внутренней Монголии под командованием князя Дэвана, а также войска императора Маньчжоу-Го Генриха Пу-и. Все они имели различную организацию, техническую оснащенность, уровень боевой готовности, тактику боевых действий. Это были не союзники, а, скорее, сообщники по грабежу китайского и монгольского народов. [33]

Наиболее слабой являлась конница Дэвана, несшая на себе яркую печать феодализма. Но с семью ее дивизиями, артполком и несколькими охранными батальонами приходилось считаться. В специфических условиях театра военных действий они представляли реальную силу. Семь бригад Маньчжоу-Го были и лучше оснащены и лучше обучены. Самая боеспособная часть вражеской группировки – сорокапятитысячные японские войска – включала две пехотные, танковую, смешанную дивизии, пехотную бригаду и охранный отряд.

Неприятельские войска занимали несколько подготовленных оборонительных полос. Вначале тянулись цепи пограничных застав и японских пограничных разведывательных пунктов. Затем, на удалении 120-140 километров, Калганский и Долоннорский тракты перекрывались полицейскими отрядами и 1-й кавалерийской дивизией князя Дэвана, выдвинувшейся севернее озера Далай-Нур в район пункта Бандидагэгэн-Сумэ. Еще дальше, на подступах к Калгану, оборонительный рубеж перед Великой Китайской стеной на линии Дабэйгунсы – Шанду – Чансыр занимали 5, 3 и 7-я кавалерийские дивизии Дэвана. 6-я дивизия и охранные батальоны располагались в районе Баотоу, где находились крупные склады, а 9-я дивизия – в Учуане.

За войсками Дэвана на калганском направлении ключевую позицию – укрепленный район в 20 километрах севернее Калгана – занимали японские соединения. На направлении Долоннор – Жэхэ, в треугольнике Дагэчжень, Вайгоумыньцзе, Фыннин, оборонялись основные силы императора Маньчжоу-Го. Позади них опять же стояли японские войска.

По сведениям, которыми мы располагали, общая численность войск противостоящего нам противника значительно превышала численность Конно-механизированной группы.

Приходилось считаться и с тем, что поблизости, в районе между городом Бэйпин и Чжилийским заливом, дислоцировались японские войска Северного фронта в Китае. Часть этих сил противник мог двинуть в любой момент на Калган или Жэхэ.

В целом задача калганско-долоннорской группировки противника состояла в том, чтобы прикрыть фланги и тылы Квантунской армии с запада, юго-запада и юга, [34] не допустить прорыва советских войск в жизненно важные административные и экономические центры Внутренней Монголии и Северо-Восточного Китая и удержать за собой дорожную сеть, связывающую Внутреннюю Монголию и Северный Китай с Маньчжурией. Немалое значение имела, конечно, и экономическая цель – удержать богатые сырьевые и продовольственные районы Внутренней Монголии и провинции Жэхэ.

В полосе наступления Конно-механизированной группы отчетливо вырисовывались два операционных направления вдоль коммуникационных дорог: одно – на Калган, Пекин, другое – на Долоннор, Жэхэ, Пекин. От Калгана и Жэхэ две наши ударные группировки должны были действовать по сходящимся направлениям.

Важность операционных направлений определялась уже тем, что в городе Гуйсуй располагались генеральный штаб князя Дэвана и японская разведывательная миссия, в Калгане – штаб Монголо-Суйюаньской группы, а в Жэхэ – штаб юго-западной группы японских войск и 5-й военный округ Маньчжоу-Го. Овладение этими пунктами открывало путь к Пекину, где размещался штаб Северного фронта японцев.


19 июля поступило боевое распоряжение командующего Забайкальским фронтом Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского. План фронтовой операции предусматривал нанесение мощного стремительного удара главными силами фронта с тамцак-булакского выступа в направлении Чанчунь, Мукден и далее к побережью Корейского залива. При этом предполагалось разгромить крупную группировку врага, овладеть важнейшими административно-политическими и экономическими центрами страны, морскими портами и отрезать Квантунскую армию от японских войск в Китае. Нашей Конно-механизированной группе предстояло прикрыть главные силы фронта от фланговых ударов с юго-востока. Поэтому нам предписывалось основные усилия сосредоточить на долоннорском операционном направлении и, наступая из района Молцок-Сомон, на тринадцатый день операции овладеть районом озера Арчаган-Нур, а [35] частью сил – районом озера Далай-Нур. При благоприятной обстановке дерзким и стремительным ударом мы должны были занять Долоннор.

Вспомогательный удар мы планировали нанести из района Эрдэни-Сомон в общем направлении на Панцзян. После овладения им войскам предстояло решительно действовать на Калган, и опять же «при благоприятной обстановке».

Подчеркивая последнее обстоятельство, я хочу обратить внимание на то, что командование фронта предоставило Конно-механизированной группе свободу действий и полную возможность проявлять инициативу. Оно учитывало специфические особенности и трудности театра военных действий, необходимость преодолевать труднопроходимую пустынную и горную местность. Имелась также в виду опасность выдвижения на наш фланг части войск суйюаньской армейской группы и даже Северного фронта японской армии.

Склонившись над картой, еще и еще раз вдумываюсь в обстановку. Особенно беспокоят меня японские войска южнее Великой Китайской стены в Китае. Дислоцируются они вокруг крупных железнодорожных узлов, вблизи автомагистралей и при благоприятных условиях имеют возможность сосредоточиться на выгодном рубеже для флангового удара по Конно-механизированной группе.

Значит, мы должны действовать стремительно и безостановочно. Нельзя допустить, чтобы конница Дэвана, а тем более японские части подтянулись к Панцзяну и к озерам Арчаган-Нур и Далай-Нур раньше нас. Части пограничного барьера следует разбить так внезапно и быстро, чтобы они не успели преждевременно известить князя Дэвана и согласовать с ним свои действия. Если каким-то подразделениям противника удастся ускользнуть и раньше нас достичь озера, поблизости от которого, в Нурыйн-Сумэ, находились японская разведывательная миссия, полевой аэродром и полицейские отряды, то нетрудно понять, к каким нежелательным последствиям это может привести. Подобная ситуация могла сложиться и на калганском направлении, где в районе Панцзян также находились японская разведывательная миссия и аэродромы. [36]

– Пригласите начальника штаба, – приказал я дежурному.

Минут через пять генерал-майор В. И. Никифоров был у меня в кабинете. Высокий, сутуловатый, он со свойственной ему медлительностью подошел к столу, доложил.

Наши отношения с начальником штаба определились еще не полностью. Встретились мы недавно и не успели как следует познакомиться. Но, откровенно говоря, я почему-то держался настороженно. В боях на Западе В. И. Никифорову участвовать не довелось: он в то время служил на Дальнем Востоке. Генерал всячески стремился показать себя большим знатоком местного театра военных действий и противника.

Однако в планировании операции проявлял излишнюю осторожность. Стремительные темпы предстоящего наступления вызывали у него сомнение в успехе. Начальник штаба считал, что нам они не под силу, и говорил об этом повсюду. А это уже было нежелательно.

– Пустыня Гоби – не Европа! – упорно твердил он.

Мне хотелось рассеять сомнения Никифорова, вселить в него веру в быструю и полную победу наших войск в Маньчжурии. Как-то после его очередного доклада я завел разговор о предстоящем наступлении и характере боевых действий.

Никифоров вопросительно посмотрел на меня:

– И вы серьезно думаете, что по пустыне. Гоби можно наступать со скоростью восемьдесят – сто километров в сутки?

– Именно так. В основе нашей идеи лежит борьба за время и пространство. Не дать противнику опомниться, бить и разбить его по частям – это важнейшее условие победы вообще, а на данной местности и в создавшихся условиях – в особенности. Перед главными силами японо-маньчжурских войск в районах Калгана и Жэхэ наши дивизии должны появиться в неожиданные для противника сроки. А это возможно только при одном условии: если темпы наступления достигнут в среднем ста километров в сутки! Потребуется, разумеется, тщательная и всесторонняя подготовка…

– Как ни готовься, войскам не выполнить таких завышенных задач, – сказал Никифоров. – К тому же у нас не будет времени для закрепления захваченных [37] рубежей. Легко представить, что может произойти, если враг сумеет организовать контрудар резервами.

– Стремительность наступления как раз и позволит предотвратить контрудары. Врагу нельзя давать времени и возможности для организованного маневрирования резервами. А что касается закрепления, то можете не сомневаться, завоеванного не отдадим.

Никифоров неторопливо вынул платок, вытер вспотевшее лицо и, как бы между прочим, заметил:

– И все же я склонен думать, что мы ставим перед войсками невыполнимые задачи. Поддерживать связь и управление будет очень трудно, если не невозможно.

– А я уверен, офицеры штаба способны обеспечить своевременное и непрерывное управление войсками в любой обстановке. Поймите, ваши представления о характере наступательных операций устарели. Правы вы только в одном: до предела увеличив темпы наступления, мы создадим для себя дополнительные трудности. Но это и есть наиболее верный путь к победе. В случае малейшей задержки противник вынудит нас к затяжным боям, которые потребуют длительного времени и больших жертв. – Разговаривая, я подошел к карте. – Необходимо умело использовать рассредоточенное построение вражеских войск. Вот посмотрите. Правее полосы нашего наступления, в районе Баотоу, Учуань и Дабэйгунсы, и слева, в Бандидагэгэн-Сумэ и Линей, находится, как вам известно, по одной дивизии. Обратите внимание, на нашем направлении нет сплошного фронта, войска противника рассредоточены на большом пространстве. Если нам удастся развить высокие темпы, они не успеют своевременно и организованно вступать в бои. Первые три-четыре дня противник будет находиться в некотором неведении. А как только наши части выйдут к Чансыру и Долоннору, драгоценное время будет противником уже упущено. Мы должны всюду упреждать его, бить по частям. Для этого необходима ошеломляющая оперативная внезапность за счет непривычных для противника высоких темпов наступления. Борьба за время и пространство должна обеспечить победу малой кровью.

Полагая, что и среди офицеров могут найтись приверженцы заниженных темпов продвижения и вообще [38] сторонники «спокойной войны», я решил собрать ведущих работников штаба. На совещании изложил идею операции и нарисовал общую картину, которая сложится после того, как три советских фронта проведут мощную авиационную и артиллерийскую подготовку. Я рассказал о предстоящих ударах бомбардировочной авиации фронтов и Ставки Верховного Главнокомандования по крупным узлам дорог, узлам связи и важнейшим пунктам и объектам противника. Вслед за ними войска трех фронтов одновременно атакуют все группировки противника, а десантные части в первые же дни захватят города Харбин, Чанчунь, Мукден, Порт-Артур и другие жизненно важные центры страны. В этих условиях наш стремительный ночной бросок вперед без артподготовки будет не только необходим, но и очень полезен в интересах всей операции.

По отдельным вопросам и репликам мне стало ясно, что руководящий состав штаба Группы отчетливо представляет необходимость ошеломляюще внезапных действий. Это было отрадно. В своем решении я подчеркнул, что для достижения большей ударной силы на главном, долоннорском, направлении войска будут построены в два эшелона и получат сильный резерв.

В первый эшелон назначались советские танковые и механизированные соединения, обладавшие наибольшей маневренностью, а также огневой и ударной мощью. На усиление они получали истребительно-противотанковую, зенитную артиллерию и инженерные подразделения. Во втором эшелоне предстояло действовать советским и монгольским кавалерийским соединениям. В резерв мы включили две кавалерийские дивизии монгольской армии, истребительно-противотанковую артиллерию, полк гвардейских минометов.

Войска первого эшелона должны были уничтожить передовые части противника в полосе госграницы и обеспечить главным силам, второму эшелону, возможность наступать в самом высоком темпе. В случае появления перед первым эшелоном крупной группировки противника следовало сковать его и этим обеспечить маневр наших главных сил во фланг или тыл врага. Резерв, две кавдивизии, был достаточно мощным, чтобы решающим образом развить успех либо отразить возможные контрудары противника в ходе наступательной операции. [39] Наилучшей формой построения предбоевого и боевого порядка мы признали нечто вроде ромба: впереди ударная группировка, уступом вправо и влево – усиленные кавдивизии второго эшелона, сзади – довольно крупный резерв.

В основу действий всех войск было положено дерзкое, стремительное наступление, широкий и смелый маневр, что диктовалось разобщенностью вражеских войск, отсутствием у них сплошного фронта обороны.

На калганском вспомогательном направлении мы тоже создали достаточно мощную группировку из советских и монгольских соединений. Ее задача состояла в прикрытии правого фланга главных сил Группы.

Чтобы скрыть выход войск Группы к государственной границе от разведывательных органов противника, мы провели ряд мероприятий по оперативной маскировке. Все передвижения, марши осуществлялись только ночью. В исходных районах заранее готовились укрытия для огневых средств, техники, живой силы. Их возводили на обратных от госграницы скатах высот и обязательно маскировали под местность, широко применяя масксети. И опять же все работы выполнялись только ночью. Днем степь словно вымирала.

Правда, вблизи границы появились табуны лошадей. Но это не могло вызвать особого беспокойства японцев. Перекочевка аратских хозяйств была здесь обычным явлением. К тому же в 1944 году в стране выдалась суровая зима с глубоким снегом и небывалыми морозами. Скоту угрожал падеж. Это и вызвало массовую перекочевку табунов из восточных аймаков, в том числе и из районов Сухэ-Батора и Восточно-Гобийского, где сосредоточивались наши войска.

А если учесть, что на территории Монголии происходило в то время огромное движение главных сил фронта в направлении тамцак-булакского выступа, то нас, двигавшихся далеко юго-западнее, и вовсе не было слышно за этим грозным рокотом и гулом.

Сосредоточение войск к границе завершилось в первой декаде августа. А восьмого числа Конно-механизированная группа получила боевой приказ на переход государственной границы с Маньчжурией.

В этот день в подразделениях прошли последние перед боем партийные и комсомольские собрания. На [40] них побывали политработники Группы и дивизий, офицеры и генералы штабов. Повестка дня всюду одна – задача коммунистов и комсомольцев в бою.

Мне рассказывали потом о таком собрании батальонной организации в 43-й танковой бригаде. Вначале выступил секретарь парторганизации Кузнецов, за ним другие коммунисты. После всех поднялся беспартийный механик-водитель Челышев. Он долго подбирал нужные слова, а потом вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги: заявление с просьбой о приеме в Коммунистическую партию. «Ночью иду в разведку, – начал читать он. – Боевую задачу хочу выполнить коммунистом. Чувство и сознание, что я коммунист, крепче свяжут меня с моей Родиной, умножат мои силы и помогут мне лучше выполнить боевой приказ». В конце операций мне довелось встретиться с Челышевым. Когда я вручал танкисту орден Красной Звезды, он выглядел таким же застенчивым. Зато весьма красноречивы были его боевые дела.

В те дни много заявлений о приеме в партию было подано и в соединениях Монгольской Народной Армии. Товарищ Ю. Цеденбал показывал мне заявление цирика 3-го эскадрона 1-го полка 6-й кавалерийской дивизии Бата. «Заверяю вас, – писал боец, – что я сумею высоко нести почетное звание члена Монгольской народно-революционной партии и обязуюсь не пощадить своей жизни для достижения победы в этой справедливой войне. Все свои силы до последнего вздоха полностью отдам делу МНРП».

В ночь на 9 августа, перед самым наступлением, в частях состоялись митинги. Выступления были краткими, но энергичными. Мне особенно понравилась речь командира взвода отдельного истребительно-противотанкового дивизиона лейтенанта Л. К. Чеснокова.

– Я не участвовал в Отечественной войне, – сказал он. – Но клянусь, как коммунист и как офицер Советской Армии, мои воины не посрамят славы советских артиллеристов. Прошу командование послать мой взвод на самый опасный участок.

Их было много, таких лаконичных, но горячих выступлений. Воины были охвачены единым порывом – как можно лучше выполнить боевую задачу. [41]

Выражая волю и желание народных масс, Малый хурал и правительство Монгольской Народной Республики объявили Японии войну. В принятой хуралом декларации страстно прозвучало требование «раз и навсегда покончить с притеснениями и унижениями, которые терпит монгольский народ от иностранных захватчиков, от японских поработителей, чтобы монгольский народ наравне со всеми свободолюбивыми народами мира мог строить свою жизнь на принципах свободы» (газета «Унэн», 11 августа 1945 года).

В обращении ЦК Монгольской народно-революционной партии и правительства Республики говорилось, что этот исторический шаг не является случайным. Война будет «справедливой, за свободное и независимое существование». Обращение призывало всех воинов стойко и мужественно сражаться за правое дело в боевом содружестве с Советской Армией. [42]

В пустыне Гоби

Солнце ушло за горизонт, и на землю словно набросили темное покрывало. Жара уступила место прохладе. Дышать стало легче.

Замолкла изнуренная зноем степь, но я знал: сегодня это ненадолго. Пройдет несколько часов, и все вокруг наполнится могучим рокотом моторов, дробным перестуком тысяч копыт, разноголосицей боевых команд, выстрелами, громом орудий.

Вместе с оперативной группой я выдвинулся на передовой командно-наблюдательный пункт. В полночь через границу ушли сильные разведывательные отряды. Они должны уничтожить проводную связь на японских пограничных заставах, а затем внезапным налетом разгромить их. Мы ждем сообщений, и время тянется нестерпимо медленно.

Все вроде продумано, тщательно подготовлено. В разведывательные подразделения включены лучшие монгольские воины, отлично знающие местность и особенности погранзастав противника.

Рядом со мной – начальник разведки подполковник М. Д. Чернозубенко. Этот обычно хладнокровный и уравновешенный человек сейчас явно нервничает. Я замечаю это по тому, как он нетерпеливо переступает с ноги на ногу, как то и дело поглядывает на часы.

– Что, волнуетесь, Михаил Дмитриевич?

– Немного есть, товарищ командующий. – Подполковник снова подносит к глазам руку с часами. – Сейчас будет сигнал.

В тот же миг далеко впереди полнеба озаряет яркая вспышка. Слышится громкая команда:

– Заводи! По машинам!

Заревели моторы танков и бронемашин, затрещали [43] мотоциклы. Немного спустя гул начал удаляться: передовые отряды 25-й механизированной и 43-й танковой бригад ринулись на восток.

И тут же тьму разорвало ослепительное море огней. Это двинулись вперед главные силы ударной группы – тысячи танков, бронемашин, автомобилей с включенными фарами.

Зрелище было изумительное. Казалось, вспыхнула пламенем вся степь Внутренней Монголии и огненная река, вырвавшаяся из берегов, с грохотом и ревом устремилась в глубь Маньчжурии.

Первый эшелон главных сил Конно-механизированной группы перешел границу в три часа, второй – в четыре часа ночи. А разведгруппы и усиленные передовые отряды к этому времени были уже далеко впереди.

Вскоре привели первую партию пленных. Молодой японский офицер был явно подавлен случившимся.

– Ничего не понимаю, – сокрушенно показывал он на допросе, – все произошло так внезапно. Примерно в час ночи от границы донесся шум моторов. На заставе объявили боевую тревогу. Только построились – стрельба. Спастись не удалось никому: кто полег мертвым, кто попал в плен… Связаться с передовыми постами и другими заставами не удалось. Связь оказалась испорченной.

Другой пленный Офицер сообщил, что его взвод проводил ночные занятия в поле. Услышав шум на границе, солдаты бросились на заставу. Там гремели выстрелы, взрывались гранаты. Затем появились танки.

– Я так и не успел подать команду на отход, – рассказывал офицер. – Весь небосвод на западе вдруг осветился. Огонь стал надвигаться на нас. Солдаты оцепенели. Многие бросились на колени, стали молиться… Было ясно: богиня Аматерасу отвернулась от нас.


***

В результате первого удара, осуществленного точно по плану, оказались уничтоженными все пограничные заставы и разведывательные пункты японцев.

С первыми лучами солнца через плавную линию пограничных холмов перевалили на рысях построенные в предбоевые порядки соединения монгольской конницы, [44] составлявшие резерв Конно-механизированной группы. Из низины выскочили бронемашины и батареи.

Разорвав завесу пыли, поднятой десятками тысяч копыт, невдалеке от нашего командно-наблюдательного пункта вынырнул мотоцикл.

– Шестая кавалерийская дивизия Монгольской Народной Республики в установленное приказом время перешла государственную границу, – доложил мне соскочивший с мотоцикла офицер связи.

На лице его выделялись лишь белки глаз да зубы.

– Что, тяжело?

– Душно очень, товарищ генерал.

– Ну-ка покажите вашу флягу. – Взяв ее в руки, я был неприятно поражен. От нормы, рассчитанной на день, осталось всего несколько глотков.

– В пустыне невозможно дышать, – стал оправдываться мотоциклист. – Нос и рот забивает раскаленным пескам. Поневоле приходится полоскать горло…

Этот случай показал, что мы, видимо, недооценивали трудностей, с которыми предстояло столкнуться. В душе я понимал мотоциклиста. Мне было хорошо знакомо невыносимое чувство, когда на тело давит палящий зной, а в легкие вместе с горячим воздухом всасывается раскаленная пыль.

Подошедший Чернозубенко доложил о возвращении группы лейтенанта Тулатова, которую выбрасывали в район Цзун-Хучит для захвата водоисточника.

– Почему возвратились? – удивился я. – Они должны были удерживать колодец!

– Вода для пользования непригодна. Один из цириков попил и отравился. Врач установил – стрихнином.

– Где Тулатов?

– Ждет разрешения доложить.

– Давайте его сюда!

К нам подходит смуглый среднего роста худощавый офицер. Глаза виновато опущены, говорит короткими фразами с кавказским акцентом:

– По вашему приказанию…

– В чем дело, лейтенант? Почему не сработала урга?

Тулатов удивленно смотрит вначале на меня, потом на Чернозубенко. Подполковник объясняет, что «урга» в нашем понимании, означает бросок специального отряда [45] вперед и захват сторожевого поста, а главное – колодца.

– Понятно, – кивает головой Тулатов. – Сразу ворваться на пост не удалось. Нас встретили огнем. Бой продолжался недолго, но колодец японцы успели отравить. Не иначе, как дело рук ламы. Мы поймали его, а здесь почему-то отпустили. – Тулатов удивленно пожал плечами. – Зачем отпускали?..

После ухода лейтенанта Чернозубенко показал мне листок пергамента, испещренный рукописными строчками.

– Тулатов нашел возле колодца.

– Прочитать можешь?

– Да. Написано по-монгольски.

Письмо, составленное в высокопарном стиле, содержало угрозу, рассчитанную на запугивание монгольских воинов:

«Через Гоби вам не пройти. Боги превратят колодцы пустыни в огненную смерть. Это говорю вам я, хубилган, потомок Дудэ – стремянного Джучи, сына Тимучина. Я – Тимур-Дудэ».

– Что означает «хубилган»? – поинтересовался я.

– Это характерный для ламаизма культ так называемых воплощенцев. Их почитают за богов.

– Ну что же, – резюмировал я, – нас пугают мистикой, а мы должны предупредить противника о реальной угрозе. Отпустите нескольких пленных и снабдите их нашими письмами. Подчеркните, что каждый, кого мы схватим вблизи источников воды, если у него найдут яд, будет признан диверсантом и уничтожен на месте. Что же касается Тимура-Дудэ, то попытайтесь установить, кто скрывается под этой личиной. Хорошо бы захватить этого типа.


***

Успех наступления на калганском направлении во многом зависел от того, насколько быстро смогут наши войска расправиться с погранотрядом противника и разведывательным пунктом японцев в глубине – в монастыре Цаган-Обо-Сумэ. Уничтожение погранотряда возлагалось на усиленный батальон майора Самохвалова из 27-й мотострелковой бригады. На разведпункт нацелилась 7-я мотобригада МНА полковника Нянтайсурэна.

События здесь развивались благоприятно. В полночь [46] наши разведотряды перешли границу, а через три часа в наступление двинулся батальон Самохвалова. Он быстро захватил дефиле, запиравшее выход на плато недалеко от деревни Эрдэни-Сомон. Вражеские пограничники, не успев занять оборону, были атакованы и разгромлены. Бежать удалось немногим.

Тут же выступила и 7-я монгольская мотобригада. С передовым бронеотрядом лейтенанта Бодарчи шел командир бригады Нянтайсурэн.

В промежутке между долоннорской и калганской группировками в направлении Тогон-Туру – Дзалан-Сумэ действовал сильный отряд подполковника Островского. Его подразделения уничтожили заслоны противника на госгранице и стремительно наступали в глубь страны.

В восемь часов поступили первые сообщения авиаразведки. Было установлено, что конница Дэвана производит крупные передвижения, мало сообразуясь с обстановкой.

Оперативная обстановка требовала, чтобы князь собрал армию в кулак для удара по одному из флангов нашей Конно-механизированной группы. А он вместо этого распылял свои силы. Больше того, некоторые соединения совершали необъяснимые встречные маневры.

– Что думаешь об этом, Михаил Дмитриевич? – спросил я Чернозубенко, докладывавшего разведсводку.

Подполковник пожал плечами:

– Разумного в их действиях мало. Либо ставка Дэвана потеряла управление, либо там появились первые признаки паники…


Военные операции на монгольской границе летом 1939 года, известные в истории как бой у Халхин-Гола, были развязаны японским командованием с целью срезать тамцак-булакский выступ. И это не случайно. Выступ не только сковывал японские войска; он являлся выгодным естественным плацдармом, нацеленным против центральных районов Маньчжурии.

Потерпев неудачу, японская военщина решила обезопасить [47] себя с этой стороны. Тогда и были созданы мощные укрепленные районы. Восточнее тамцак-булакского выступа – Халун-Аршанский; севернее, в районе города Хайлар, – Хайларский; северо-западнее – Чжалайнор-Маньчжурский.

Прорвать глубоко эшелонированную оборону 30-й и 4-й японских армий, а также войск императора Пу-и, опиравшихся на эти укрепрайоны, и предстояло главным силам Забайкальского фронта.

И вот 9 августа главная ударная группировка фронта в составе трех армий нанесла удар с тамцак-булакского выступа на Чанчунь, где дислоцировался штаб Квантунской армии. Наступление оказалось столь стремительным и неожиданным для врага, что соединения 6-й гвардейской танковой армии генерал-полковника А. Г. Кравченко уже в первый день достигли предгорий Большого Хингана.

До нас доходили слухи об ожесточенных боях за Халун-Аршанский укрепленный район. Часть сил правофланговой 39-й армии генерал-лейтенанта И. И. Людникова атаковала его с фронта, другая часть совершила глубокий обходный маневр и вышла к отрогам Большого Хингана. Полки 107-й японской пехотной дивизии отчаянно сопротивлялись.

На левом фланге ударной группировки фронта 36-я армия под командованием генерал-лейтенанта А. А. Лучинского прорвала Чжалайнор-Маньчжурский укрепрайон, а затем ударила одновременно с севера и запада по Хайларскому укрепрайону и овладела им.

На всех операционных направлениях войска Забайкальского фронта развили высокие темпы наступления. Под их ударами рушилась тщательно подготовленная оборона. 30-я, 44-я полевые и 4-я отдельная японские армии стали терять связь и взаимодействие; в войсках противника нарастала паника.

Успешно развертывалось и наступление 1-го и 2-го советских Дальневосточных фронтов. В штабе Квантунской армии быстро поняли, что битва за Маньчжурию проигрывается, и решили отвести войска на линию железных дорог Тумынь – Чанчунь и Чанчунь – Дайрен, чтобы попытаться там организовать сопротивление советским армиям и не допустить их прорыва на Ляодунский и Корейский полуострова. Главнокомандующий [48] Квантунской армией генерал Ямада приказал отступать в глубь Маньчжурии. Для более эффективного управления войска императора Маньчжоу-Го подчинили японскому командованию. Генерал Ямада готовился дать нам генеральное сражение в глубине Маньчжурии. Однако это была утопия.

Успехи советских войск вызвали панику не только в среде военного командования, но и у правительства Японии. Чтобы решить вопрос о капитуляции, немедленно собрался высший военный совет страны. Премьер-министр Судзуки предложил не упорствовать перед фактом неизбежного поражения. «Вступление сегодня утром в войну Советского Союза ставит нас окончательно в безвыходное положение и делает невозможным дальнейшее продолжение войны»{13}, – заявил он 9 августа.

Вечером того же дня в работе высшего военного совета принял участие император Хирохито. Ночь прошла в ожесточенных спорах, и только к утру правительство решило наконец принять условия Потсдамской декларации. Правда, оно еще пыталось выторговать сохранение императору суверенных прав.

Все эти факты лишний раз подтверждают, что вступление Советского Союза в войну против Японии явилось решающим историческим фактором, определившим окончательную победу союзников, и что варварская бомбардировка Хиросимы и Нагасаки вовсе не вызывалась военной необходимостью.

Но вернемся к событиям, последовавшим за заседанием высшего военного совета. Несмотря на то что император принял капитуляцию и об этом сообщили печать и радио, вооруженные силы Японии не получили приказ о прекращении боевых действий. Объяснялось это довольно просто: правящие круги страны готовы были на все, даже на оккупацию своей территории американскими войсками, лишь бы не допустить вторжения советских армий.

Эта позиция Японии определилась не в один день. Еще в феврале 1945 года бывший тогда премьер-министром [49] принц Коноэ{14} считал необходимым капитулировать перед США и Англией во избежание «коммунистической революции».


Боевые действия конно-механизированных войск отличаются высокой подвижностью, маневренностью, скоротечностью, быстрой сменой обстановки. Чаще всего соединения наступают изолированно друг от друга, по самостоятельным направлениям, без локтевой связи. По опыту операций на западе я знал, как трудно в таких условиях обеспечить четкое, бесперебойное управление, и поэтому стремился по возможности усовершенствовать его, шире использовать и метод личногообщения.

С началом наступления приходилось обычно выезжать в главную, ударную группировку, захватив с собой несколько энергичных, отлично подготовленных офицеров, прибывших со мной с запада. Когда средства связи не обеспечивали надежного управления, они могли на конях, мотоциклах, на танках, самолетах, а то и просто по-пластунски добраться до нужного командира и передать распоряжение.

Еще в Москве я попросил разрешения взять на восток майоров Е. Л. Семенидо и Д. В. Васильева, капитана Б. К. Чуланского и некоторых других офицеров из штаба 1-й Коннр-механизированной группы. Эти инициативные, никогда не теряющиеся люди были просто незаменимы в оперативной группе.

Помню, как-то во время боев в Венгрии, выполняя мое распоряжение, капитан Чуланский не побоялся взять на себя серьезную ответственность. В сложной обстановке он возглавил группу бойцов и ворвался с ними в село Бихория, где наши воины захватили немецкие пушки. Повернув их против врага, они способствовали успеху советских частей. [50]

Вот и теперь, как только главные силы советских и монгольских войск перешли государственную границу, я с небольшой оперативной группой тронулся в путь. Со мной были офицер оперативного отдела, начальник разведки Чернозубенко, начальник связи полковник Зак, радист, постоянные спутники – Семенидо, Чуланский, Васильев и небольшое подразделение охраны. Наши «виллисы» и штабная машина с телеграфным кроссом и радиостанцией, обогнав части генерала Коркуца, настигли первый эшелон.

По мере углубления в пустыню мы все больше убеждались, что топографические карты далеко не соответствуют местности. На них, например, были обозначены полевые дороги, а в действительности их здесь никогда не существовало. Через пустыню пролегли только караванные пути – две параллельные тропы, выбитые копытами верблюдов. Большинство путей было проложено еще в XVII веке, когда в Маньчжурию пришли первые караваны русских землепроходцев и купцов.

В первый же день мы не на шутку разуверились в картах. И когда оказалось, что город Долоннор стоит именно там, где обозначен, многие искренне удивлялись.

– Значит, и Жэхэ может оказаться на своем месте, – шутили у нас в штабе.

Около полудня подъехали к скоплению автомашин. Представившийся нам молодой лейтенант Лобачев доложил, что его саперная команда расчищает колодец.

Я подошел к работающим. Обвязанный веревкой солдат, опустившись в колодец, наполнял ведра разжиженным грунтом. Ведра быстро поднимали на поверхность, а содержимое выливали на землю. Вокруг растекалась потоки грязи.

– Зачем выбрасываете воду? – спрашиваю Лобачева.

– Какую воду? – удивился тот. – Эта грязь никуда не годится.

– А вы пропустите ее через песочный фильтр и получите воду. Для заливки радиаторов она пригодна наверняка. А при хорошем фильтре подойдет даже для питья.

Лейтенант тут же приказал продырявить дно в двух ведрах. В эти своеобразные «сита» насыпали песок, а [51] на него вывалили вынутую из колодца жижу. Жидкость, процеженная через первое ведро с песком, пропустили через второе «сито». Из него потекла чистая вода. Оказалось, что ее можно и пить.

Этот способ, усовершенствованный в дальнейшем, широко использовали в частях.

Однако уже в первый день наступления мы не смогли удовлетворить потребность в воде даже по очень урезанным нормам. Для оборудования новых колодцев не было строительных материалов. Правда, кое-что мы везли с собой, но этих запасов хватило лишь для ремонта имеющихся водоисточников. В результате войска оказались на голодной норме.

Многое теперь зависело от того, успеют ли высланные вперед отряды захватить родники и колодцы юго-западнее Нарто-Сумэ. Если противник отравит воду, наше положение может оказаться трагическим.

Движимый этой заботой, я отправился дальше, решив по пути проверить, как развернулся зенитно-артиллерийский полк, который должен прикрыть с воздуха первый эшелон Группы на очередном рубеже. Меня серьезно беспокоило небо Маньчжурии: солнечные дни создавали условия для действий вражеской авиации.

Мы знали о довольно густой сети аэродромов и взлетных площадок в полосе нашего наступления и в прилегающих к ней районах. В одном только Калгане находилось три аэродрома, а всего на нашем направлении их насчитывалось несколько десятков. Естественно поэтому было ожидать серьезных действий воздушного противника. Правда, мы тоже имели два прекрасных советских зенитно-артиллерийских полка, истребительные авиационные части и авиационную дивизию МНР. Кроме того, в случае необходимости в интересах Группы могла быть использована истребительная авиация 12-й воздушной армии Маршала авиации С. А. Худякова (у нас находился его представитель с радиостанцией).


Машины легко идут прямо по целине, поднимая тучи серо-желтой пыли. Я беспрестанно оглядываюсь по сторонам, но не вижу ничего, кроме волнистой поверхности безбрежных песков. [52]

Солнце жжет тело и душу. Быстро ехать невозможно: обдает тугим горячим воздухом, словно из доменной печи. Семенидо не выдерживает, тянется к фляге. Но, взглянув на меня, только поправляет ее и облизывает потрескавшиеся губы. Мне тоже страшно хочется пить.

– Вода-а! – раздается неожиданный, как выстрел, крик.

Мы выехали на холм и, к великой радости, увидели перед собой обширное озеро. До этого я много слышал о миражах в пустыне. Но воду видели все, видели и что есть духу кричали: «Вода-а! Вода-а!» От радости я боялся поверить своим глазам. Но я верил сотням людей, видевшим перед собой воду. А она голубела и плескалась прямо перед нами, от нее несло свежестью и прохладой. Нет, эта чудесная водная гладь не мираж! К озеру быстро направились несколько автомашин. Мы с нетерпением ждали их. Вот когда сможем наконец вдоволь напиться, восстановить возимые запасы, залить машины. Многие авансом опустошали свои фляги. Но что это? Автомобили достигли берега и… раздвоились. Верхняя часть поплыла по волнам, хотя колеса продолжали двигаться по песку. Потом вдруг нижняя часть машин вынырнула из воды, «прилипла» к кузовам, и они, как в сказке, помчались по водной глади. Пустыня Гоби преподнесла нам один из своих сюрпризов.

С тяжелой душой двинулись мы дальше. И снова пески, бескрайние сыпучие пески. А ведь где-то здесь должны быть позиции зенитно-артиллерийского полка.

– Стой! – говорю шоферу и выхожу, чтобы сориентироваться.

Пока рассматриваю карту, передо мной вырастает подполковник Шматков.

– Товарищ командующий, – докладывает он, – полк занял очередной рубеж и готов выполнить возложенные на него задачи.

Я с удивлением смотрю на командира зенитного полка:

– Где ваши орудия?

– Да вот же они, – вытягивает руку подполковник. – Здесь дивизион. Остальные – севернее и южнее.

Только теперь замечаю, что в полукилометре за песчаными холмами что-то вырисовывается. Подъезжаем к дивизиону и, сопровождаемые Шматковым, обходим позицию. [53]

Орудия накрыты маскировочными сетями, поэтому мы их и не заметили. Рядом возятся потные, запыленные бойцы.

– Технику укрыли хорошо, – говорю командиру полка, – об орудиях заботитесь. А вот людей забываете. Пусть приведут себя в порядок, плотно поедят.

– Недавно развернулись, товарищ командующий, – пытается оправдаться Шматков. – Не успели…

– Как недавно? Действия начали в два ночи?

– Так точно. А этого рубежа достигли в двенадцать дня. И трудно сказать, кто на ком больше ехал: люди на машинах или наоборот… Двигатели «съели» по две-три заправки горючего, вода из радиаторов выпарилась.

Я уже слышал, с каким надрывом работают моторы. И все-таки сообщение командира полка навело на невеселые размышления. 60 километров в день – не тот темп, который нам нужен. Где, гарантия, что наперерез не выдвигаются дэвановская группировка с юго-запада, 3-я танковая дивизия японцев из Калгана или крупные силы из провинции Жэхэ.

Через каждые два-три часа вызываю по радио командиров соединений. Уточняю обстановку. Связь с нашей группировкой, действующей на калганском направлении, надежная: мы выделили ей мощную радиостанцию. Бесперебойно отвечали и мехгруппа, находившаяся в первом эшелоне, и зенитные части. Но временами терялась связь с генералом Коркуцем и командирами монгольских кавдивизий.

Полковник Зак нервничает, то и дело понукает радистов. А что они могут сделать? Я в свою очередь нажимаю на Зака, давая понять, что отсутствие связи может создать больше трудностей, чем сам противник.

Полковник молчит. Он, конечно, мог бы напомнить, как много сделано в подготовительный период операции. В монгольских дивизиях проведены учебно-тренировочные сборы радистов, с ними отработана необходимая документация, тщательно проверена техника. Но монгольские радисты подготовлены практически несколько слабее, а их рации маломощны. Словом, полковник Зак мог бы оправдаться, а молчал. Это мне понравилось. Я знал его мало, и, несмотря на неблагоприятные [54] обстоятельства первой встречи, он произвел на меня хорошее впечатление. Мне нравятся люди, которые выполняют свое дело тихо, скромно, без показухи.

Вот и опять мы не можем вызвать Дорожинского. Начальник связи подходит ко мне:

– Товарищ командующий, разрешите использовать хотя бы один эскадрон двести восемьдесят второго отдельного дивизиона связи.

Это, конечно, выход. Но в каком состоянии сам дивизион? Начальник связи фронта генерал-полковник А. И. Леонов (ныне Маршал войск связи), сообщая о придании нашей Группе специального дивизиона, предупредил, что дивизион только еще готовится. Вот это «готовится» и беспокоило меня сейчас. Тем не менее я приказал Заку:

– Сообщите командиру дивизиона, чтобы немедленно прибыл хотя бы один взвод.

Через некоторое время нас догнали несколько мощных радиостанций на машинах, обслуживаемых квалифицированным персоналом.

– Теперь, товарищ командующий, мы сможем выделить монгольским дивизиям по одной станции большой мощности, – доложил сияющий полковник Зак.

– Очень хорошо. Действуйте.


***

К вечеру начали прибывать офицеры оперативной группы, разосланные в соединения. Доклады их, как обычно, кратки. Главные силы наступают организованно. Мехгруппа из советских соединений, составляющая острие клина, продвинулась на 70 километров. За нею идет кавдивизия Коркуца. Наступающие уступом вправо монгольские кавалерийские дивизии полковника Цэдэндаши и генерала Доржпалама достигли района Цаган-Ула и Алан-Сумэ, а левофланговые соединения полковников Одсурэна и Доржа, поддерживаемые танковым полком майора Дагвадоржа, тоже продвинулись километров на 60.

Части калганского направления наступали вдоль границы по пересеченной местности и достигли района озер лишь поздно вечером. Монгольская мотобригада с [55] девятнадцати часов втянулась в бой за опорный пункт в Цаган-Обо-Сумэ.

Когда уже совсем стемнело, приехал Ю. Цеденбал. Потом это вошло в правило – мы встречались каждый вечер, чтобы поделиться впечатлениями, посоветоваться, обсудить некоторые важные вопросы.

Обычно оживленный, жизнерадостный, на этот раз он выглядел озабоченным.

– Сказываются настроения, укоренившиеся в период мирного обучения войск, – произнес генерал, здороваясь. – Слишком медленно поворачиваются тылы.

Он рассказал, что в 8-й кавдивизии плохо работали органы снабжения. Вода поступала в части с большим опозданием и в ничтожно малом количестве. Появились затруднения с горюче-смазочными материалами, питанием. Ю. Цеденбал навел там порядок и серьезно предупредил людей, ответственных за боевое обеспечение. Но не исключено, что аналогичное положение создалось и в других соединениях. Посоветовавшись, мы тут же вызвали нескольких офицеров штаба и политуправления Группы, проинструктировали их и направили в дивизии для проверки работы тылов и организации помощи на местах.

Офицеры разъехались, но озабоченность не покидала Цеденбала. Я поинтересовался, что его беспокоит.

– Взаимоотношения с местными жителями, – ответил генерал. – Мы знаем, что значительная часть маньчжурского народа, в том числе и многие состоятельные люди, не поддерживает агрессивной политики японской военщины и своего реакционного правительства. Однако далеко не все население правильно понимает цели и задачи наших войск. Некоторые попались на удочку враждебной пропаганды. Иные просто выжидают. Поведение советских и монгольских воинов должно быть исключительно корректным. В этом залог наших добрых взаимоотношений с народом Маньчжурии.

Ю. Цеденбал считал необходимым усилить воспитательную работу с бойцами и разъяснительную – среди населения. Я горячо поддержал эту мысль, и мы тут же сформулировали основные пункты, регулирующие отношения военнослужащих с местными жителями. [56]


Цаган-Обо-Сумэ – монастырь. Если считать от границы напрямую, до него не более десяти километров. Здесь, под гостеприимным крылышком лам, приютились пограничный отряд маньчжуров, японская миссия агентурной разведки и банда диверсантов. Многие годы «святые отцы» благословляли отпетых головорезов на преступления против Монгольской Народной Республики.

Полковник Нянтайсурэн был рад, что воинам его бригады доверена почетная задача – уничтожить этот опорный пункт противника.

Бронеподразделение лейтенанта Бодарчи подошло к монастырской впадине поздно вечером. Командир бригады Нянтайсурэн и его советник гвардии полковник Болтров остановились на холме, чтобы наблюдать, как Бодарчи поведет разведку боем.

Как только бронемашины стали спускаться к монастырю, противник открыл сильный огонь. Завязалась перестрелка, которая позволила засечь и нанести на карту вражеские огневые точки. После этого Нянтайсурэн дал сигнал отойти, а сам выехал в бригаду.

Об этом в полночь доложил мне с калганского направления полковник Дорожинский. Я удивился, и было чему: сидеть несколько часов возле какого-то монастыря, когда впереди десятки тысяч войск противника! Это была непростительная медлительность.

– Если мы у каждой богадельни будем топтаться только по часу, противник сумеет подтянуть силы. Возникнет опасность затяжного боя, неизбежны большие потери. – Я старался говорить убедительно и спокойно, хотя был очень взволнован. – Немедленно прикажите бригаде атаковать монастырь и овладеть им.

Нянтайсурэн подтянул к монастырю еще батальон и артиллерийскую батарею. Совместными усилиями Цаган-Обо-Сумэ был взят.

Начальник политотдела бригады полковник Содномжамц с помощью политотдельцев собрал служителей монастыря и местное население. Он рассказал им об освободительной [57] миссии советских и монгольских войск в Маньчжурии. Особенно заинтересовало слушателей сообщение о сущности народной власти и о социалистических преобразованиях, которые сделали светлой и счастливой жизнь скотоводов МНР.

Беседа продолжалась не более тридцати минут, пока части получали новую боевую задачу и подкреплялись. Но этот правдивый разговор согрел души людей.

– Недаром говорят, что правда находит короткий путь к сердцу простых людей. Японцы никогда не говорили с нами о жизни, – заявил один из слушателей. – Захватчики лишь требовали безропотной дани наранхуну{15}.

А когда монгольские войска возобновили дальнейшее, наступление, бедняки восклицали:

– Сайн байну, улан цирики Сухэ!{16}


Второй день наступления.

По-прежнему идет борьба с вражескими частями и с пустыней – «противником номер два».

Солнце свирепствует. Даже полевые мыши, сурки и другие обитатели Гоби предпочитают отсиживаться в глубоких норах.

К середине дня меня начало серьезно беспокоить состояние личного состава. Жара грозила вывести из строя значительную часть людей. Обгоняя колонну нашей 59-й кавдивизии, я заметил, как один солдат вяло склонился к шее коня, обхватил ее, но не удержался и свалился наземь. На помощь бросились два товарища; они с трудом приподняли упавшего.

– Вы ранены? – спросил я.

– Нет, – чуть слышно прошептал он опухшими, потрескавшимися губами. – Что со мной, не могу понять. [58]

– В бою советский солдат падает только мертвым. Возьмите себя в руки, встаньте!

Усилием воли солдат заставил себя подняться. Теперь нельзя было отказать ему в товарищеском участии.

– Вы побороли крайнюю усталость. Это ваша первая победа. Не роняйте чести и достоинства советского воина.

– Слушаюсь, товарищ командующий…

Конечно, обессилевшего солдата можно было взять в машину, но я не сделал этого. На войне так нельзя: нет воли – нет солдата. Да и на остальных это могло произвести нежелательное впечатление. А людям действительно трудно. Наступаем только второй день, и уже появились первые жертвы пустыни. Я приказал срочно проверить, где и сколько имеется воды на рубеже, которого войска должны достигнуть вечером.

Тронулись дальше. В пути мне доложили о ходе наступления соединений Конно-механизированной группы и сообщили, что положение 6-й монгольской дивизии уточняется. Оказалось, она несколько отклонилась от своего направления. Это было неожиданностью. Ведь большинство генералов и офицеров МНА хорошо ориентировались в степи. По крайней мере так было на территории Монголии. Пришлось направить в дивизию вездесущих офицеров связи.

Увеличив скорость, мы обогнали наши передовые танковые и механизированные соединения. Впереди нас находилась лишь подвижная мехгруппа. Ехать было мучительно трудно: галька, камень, неровности и трещины грунта создавали невыносимую тряску. Мы прыгали на сиденьях, валились друг на друга. Может быть, со стороны это выглядело забавно, но нам было не до смеха.

Часам к двенадцати достигли Спаренных озер. На карте они значились как два небольших водоема, сообщавшихся протокой. Но это только на карте. Перед нами лежали два высохших озерца.

Команда водоснабжения начала рыть колодцы. Я вышел из машины, чтобы размять ноги и прийти в себя после тряски, от которой, казалось, перемешались все внутренности.

Страшно хотелось пить, но я сдерживал себя, хотя [59] в фляжке соблазнительно плескалась вода. Знал, что стоит поддаться искушению, и мучения возрастут.

Как странно все-таки устроен мир. В одном месте холода, в другом невыносимая жара, где вода в избытке, а где она на вес золота. Невольно вспомнились родные места на Северном Кавказе. Чистый горный воздух, благоухающие сады, бурные потоки и водопады. Что может быть приятнее горных родников, где вода прозрачная, как слезинка радости!

Саперы вырыли три колодца, но воды не нашли. А мы так надеялись на эти озера!

Впереди по маршруту на карте значился маленький населенный пункт Улан-Усу. Если судить по слову «усу» – воды там достаточно. Туда и двинулся разведотряд старшего лейтенанта Лобанова.

До поселка добрых десять километров. Кто знает, сколько из них разведчикам придется проталкивать свои машины по гобийским пескам и сколько выдерживать мучительную тряску? Солнце палило нещадно, поднятая колесами пыль недвижно стояла в воздухе.

Религиозные люди связывали ярость пустыни с проклятием небес. Помню, встретившийся нам странник, идущий на богомолье, сказал:

– Никто еще не нарушал безнаказанно покой Гоби в такое время года. Всевышний превращает пустыню в раскаленную сковородку и заживо жарит грешников…

Путь разведчиков Лобанова к Улан-Усу действительно оказался очень трудным. Каково же было их огорчение, когда они увидели несколько пустых глинобитных мазанок, а в колодце обнаружили труп верблюда. Жители остались без воды и покинули свои лачуги.

Еще один источник находился километрах в двадцати южнее, около Парей-Хоб.

– День клонится к вечеру, и если японцы отошли в этом направлении, то на ночь они остановятся у колодца, – рассудил Лобанов. – Надо захватить их врасплох.

Двинулись дальше, отсчитывая расстояние по спидометру. И снова тряска до очередной остановки. Машины по ступицу зарывались в песок, и люди, обливаясь потом, вытаскивали их на руках. Когда до места оставалось четыре-пять километров, разведчики сошли с машин. [60] Лобанов посмотрел на часы. Для памяти записал на карте: «18.30».

С теневой стороны вдоль бортов выстроились солдаты. Старший лейтенант, застегнув ворот гимнастерки и надев пилотку, вышел к строю.

– Дальше пойдем пешком. Ехать опасно: шум моторов выдаст нас. Нужно не только дойти до колодца, но и сохранить силы для боя. Кто способен на это, два шага вперед!

Сзади никого не осталось. Так у нас повелось. На трудное дело вызываются добровольцы. Лобанову требовалось всего несколько человек, и их оказалось не так-то просто отобрать: ведь добровольцы все!

Вскоре небольшой отряд ушел к колодцу, захватив только автоматы и гранаты.

Не зря, видно, говорят: ждать да догонять хуже всего. Прошло минут тридцать. Оставшиеся не выдержали, подошли к автомобилям и начали толкать их вперед, вслед за ушедшими товарищами. Падали, поднимались, но упорно продвигались метр за метром. Когда машины вязли в песке, бросали под колеса плащ-палатки, шинели и снова толкали, изнемогая от усталости.

Услыхав наконец выстрелы, разведчики мигом взобрались в машины и, включив фары, поспешили к колодцу. Подкрепление прибыло очень кстати и вовремя поддержало ушедшую вперед группу Лобанова. Разведотряд захватил населенный пункт и поторопился сообщить: вода имеется. И только на следующий день стало известно, что японскому офицеру удалось перед отступлением отравить и эту воду стрихнином…

Вскоре после полудня был получен приказ командующего фронтом. Учитывая успешное развитие наступления, он требовал создать подвижные механизированные группы и еще больше увеличить темпы. К исходу 14 августа нам предлагалось овладеть городом Чжанбэй, а 15 августа – сильным Калганским укрепленным районом. На главном, долоннорском, направлении участь города Долоннор должна была решиться 13 августа. В последующем предстояло наступать на город Жэхэ.

Кое в чем мы даже предвосхитили требования этого приказа. Впереди обеих наших группировок уже наступали [61] мощные подвижные мехгруппы. Они действовали на 15-20 километров впереди главных сил, а временами и дальше. По оперативным масштабам обычного театра военных действий – это незначительное расстояние, но в условиях пустыни преодолеть каждый километр труднее в десятки раз.

Новые, повышенные темпы наступления диктовались сложившейся обстановкой. Появилась угроза флангового удара дэвановских кавдивизий из района Бандидагэгэн-Сумэ. Могли также подойти и главные силы японо-маньчжурских войск, сосредоточенные в пространстве между Долоннором и Жэхэ. На калганском же направлении сохранялась вероятность встречного столкновения с сильной группировкой противника, которая могла выдвинуться из района Шанду, Чансыр.

Маршал Малиновский всегда ставил нам задачи, которые способствовали успеху главных сил фронта. Нужно было сделать даже невозможное, но выполнить их.

Получив необходимые указания, наш штаб подготовил приказ по Группе. Задачи соединений остались прежними, изменились только сроки. К вечеру приказ пошел в войска.

Перед выступлением на Долоннор у нас появился новенький «додж» с радиостанцией. Сопровождавший его представитель отдела связи фронта доложил, что машина прислана генерал-полковником Леоновым, чтобы обеспечить постоянную связь Группы с фронтом. Невольно вспомнился последний разговор с А. И. Леоновым перед операцией. Пожелав мне успеха, он на прощание сказал:

– О связи с фронтом не беспокойся, я тебя всюду найду.

В душе я поблагодарил Алексея Ивановича за драгоценную помощь. Нам предстояло совершить резкий бросок к отрогам Хингана, и эта радиостанция оказалась весьма кстати.


***

Перед рассветом, как всегда, прохладно. Выручает меня фронтовая спутница – бурка. Одна пола – постель, другая – одеяло. Но спать уже некогда. Через час должно возобновиться наступление. Тьма постепенно отступает. [62] Вот уже слышатся команды, раздается шум моторов. Ритм боевой жизни заметно ускорился.

Оперативная группа находилась в голове главных сил долоннорского направления. С ними и решили идти до рубежа озера Арчаган-Нур, а затем перейти в подвижную мехгруппу.

Инженерная разведка доложила приятную весть: местность впереди хорошо проходима. Нам предстояло наступать по голой степи, лишь кое-где пересеченной увалами да небольшими высотами и солончаковыми лощинами. Но как раз эти мелочи, ускользнувшие от внимания инженеров, уже в первый день преподнесли нам неприятные сюрпризы. Твердый грунт, усыпанный галькой, оказался не таким уж удобным для движения. Первой почувствовала это не полностью подкованная монгольская конница. Еще хуже пришлось мотоциклистам. Попадая под колеса, галька бросала машины из стороны в сторону, выбивала из рук руль. После часа такой езды руки немели от напряжения. Солидно доставалось и тем, кто сидел в кузовах: тряска изматывала до колик в животе.

А с востока медленно и грозно накатывалось солнце. Степь покрылась темными штрихами теней от приземистого кустарника – горчака и лебеды. Но затем, как бы испугавшись беспощадных лучей знойного властелина пустыни, тени стали сжиматься и прятаться под растения. Из-под колес то и дело выскакивали полевые мыши и с писком исчезали в норах. Вдали мелькали пугливые тарбаганы. Здесь, на безлюдье, их особенно много, и напоминают они маленьких жирных поросят. Монголы охотились за тарбаганом ради сала и шкурок. Но этот промысел нередко приносил большое горе: зверьки – разносчики болезней, в том числе чумы.

– Слева – конница противника! – громко оповестил наблюдатель.

Машины двигались близко друг к другу, уступом, чтобы люди не глотали пыль, поднятую впередиидущими. Поэтому сигнал услышали все. Остановились. Я вышел из «виллиса» и, оглядевшись, заметил далекую пока, но надвигавшуюся на нас серую массу, окутанную облаком пыли.

– Батареи к бою! – скомандовал командир артиллерийской бригады полковник Диденко. [63]

Но почему кавалерия противника так далеко развернулась для атаки и сразу перешла в карьер? Ба! Да это табун диких животных. Свою догадку я не высказал вслух: решил понаблюдать за поведением спутников.

Машины развернулись на одной линии, образовав цепь. Солдаты спокойно укрылись за ними, приготовившись к бою. Ни малейших признаков растерянности.

– Да это же дикие козы! – закричал мой шофер, первым разглядевший надвигавшуюся на нас лавину.

Многотысячное стадо, не дойдя до нас, описало широкую дугу и понеслось на запад.

Необычайный, так неожиданно возникший и закончившийся эпизод вызвал веселое оживление среди солдат.

Вскоре мы достигли монастыря Богдо-Сумэ, захваченного нашими передовыми частями рано утром. Нам рассказали, что и здесь противник так был ошеломлен внезапностью удара, что не оказал серьезного сопротивления. Передовые отряды танковой и механизированной бригад, не задерживаясь, двинулись отсюда к озеру Арчаган-Нур.

У ворот монастыря нас встретила ламаистская знать. Но мне некогда было заниматься торжественными церемониями. Только спросил у возглавлявшего группу:

– Сколько монастырь может поставить коней в кредит?

Лама назвал внушительную цифру. Один из табунов он предложил в дар советско-монгольским войскам. Это решение нас вполне устраивало.

Любезность «святых отцов» была вызвана, надо думать, не симпатиями к «красным безбожникам», а, скорее всего, страхом. Но мясо подаренного нам скота не стало от этого хуже, а лошади явились хорошим пополнением для кавалерийских дивизий.

Монгольский журналист Ч. Ойдов поведал читателям газеты «Улан-Од» о патриотическом поступке арата Нибвона, подарившего полковнику Доржу сорок пять верблюдов. Арат сказал, что хочет внести свою лепту в разгром ненавистных самураев.

По этому поводу конники шутили:

– Богачи непременно хотят, чтобы их лошади и верблюды [64] участвовали в разгроме японского империализма…

Совсем иначе понимали свою роль в этой борьбе бедные араты. Они уходили в горы и вливались в отряды красных партизан. Оставшиеся же в селениях и монастырях радушно встречали нас. Они верили, что, освободившись от японской оккупации, обретут лучшую долю.


От рубежа, на котором мы получили приказ командующего фронтом, около 300 километров до Долоннора. Наши войска должны были пройти это расстояние за трое суток и 13 августа овладеть городом.

Начало было обнадеживающим. Несмотря на большие трудности, подвижная группа уже к середине дня 11 августа обогнула озеро Арчаган-Нур с восточной стороны и с ходу захватила монастырь Бор-Хошуну-Хурал.

Рассчитывая, что главные силы подойдут к Арчаган-Нуру не раньше следующего дня, я решил отправиться с оперативной группой вперед и догнать танковое и механизированное соединения.

Вскоре после того как мы покинули Богдо-Сумэ, в небе появился краснозвездный самолет-разведчик. Летал он низко и что-то высматривал.

– Не иначе вас ищет, товарищ командующий? – вопросительно произнес Семенидо.

А самолет между тем пронесся чуть правее, качнул крыльями, что означало «вижу», и, сделав еще круг, удачно приземлился недалеко от нас. Мы подъехали. Летчик доложил:

– Со стороны Бандидагэгэн-Сумэ на рысях движется конница противника.

Предположительно, это могли быть передовые части 1-й кавдивизии князя Дэвана.

Я не был склонен недооценивать противника и его стремление к активным действиям. Но, право, двигаться наперерез Конно-механизированной группе без танкового, артиллерийского и воздушного прикрытия чересчур опрометчиво.

– Где наш боковой отряд? – спросил я у летчика.

– У монастыря Хамбаламын-Сумэ. [65]

– Очень хорошо.

Не вызывало сомнения, что боковой отряд, состоявший из кавалерийского дивизиона, усиленного танковыми и артиллерийскими подразделениями, один разобьет дэвановские части. Но отряд нужно предупредить. Взглянув на карту, я убедился, что встреча отряда с княжеской конницей возможна не раньше чем через два-три часа. Так что времени оставалось более чем достаточно.

Вызвал офицера связи:

– Передайте офицеру Корзуну, что впереди слева появился передовой отряд маньчжурской конницы. Его отряду продолжать движение в готовности к встречному бою.


***

Обстановка прояснилась.

Было понятно, что японское командование решило вывести главные силы дэвановских войск из-под удара и двинуть к Большому Хингану. Там они вместе с суйюаньской и юго-западной группировками Северного фронта в Китае должны встретить наши войска на выгодной для обороны горной местности.

Отсюда вытекала задача – упредить противника, раньше его захватить важнейшие пункты Большого Хингана на направлении нашего наступления. Многое теперь зависело от передовой мехгруппы.

С утра 12 августа мы устремились догонять ее, не останавливаясь на промежуточном рубеже.

Солнце, светившее ярко, вдруг начало тускнеть. Подул резкий, раскаленный ветер.

– Песчаная буря! – крикнул кто-то.

Действительно, по лицу и рукам начали хлестать острые горячие песчинки. Еще миг – и все кругом заволокло вздыбленной песчаной завесой. Ни вздохнуть полной грудью, ни глотнуть воды.

Песчаная буря – тяжелое бедствие пустыни. Пережив ее, мы еще раз ощутили на себе дикую силу первозданной природы.

Шофер натянул на капот машины чехол, мы все укрылись под плащ-накидками. В ушах гудело, на тело давила упругая тяжесть ветра и песка. [66]

Буря, продолжавшаяся несколько часов, стихла столь же неожиданно, как началась. И снова – ни дуновения, ни звука, только гнетущая неподвижность раскаленного воздуха.

Все тропы, колонные пути через трудные участки, колодцы, которые мы начали рыть, – все оказалось засыпано песком. Но войска возобновили наступление и с еще большим упорством пробивались вперед.

А каково сейчас положение бокового отряда Корзуна? Своевременно ли он оправился от песчаной бури?

Связываюсь по радио с командиром истребительного авиаполка Островским. Приказываю ему:

– Немедленно поднимайте в воздух две эскадрильи. Атакуйте кавалерийские части противника, двигающиеся от Бандидагэгэн-Сумэ. Свяжитесь с нашим боковым отрядом. Установите взаимодействие с ним.

Прошло немногим более тридцати минут, и появились самолеты. Они приветливо покачали крыльями и, развернувшись, вскоре растаяли в знойной дымке.

Как мне потом рассказывал К. Д. Корзун, в его отряде своевременно обнаружили приближение песчаной бури и успели укрыть не только людей, но и технику. Сразу же после бури подразделения изготовились к бою.

С сопки, за которой развернулся отряд, был виден широкий «шлейф» пыли и колыхавшиеся под ним плотные ряды всадников.

Корзун внимательно наблюдал за приближающейся конницей. Он получил приказ атаковать противника и успел продумать план боя. Начнет артиллерия, она произведет огневой налет на середину колонны. Тем временем танки с конницей, совершив обход, атакуют врага с фланга и тыла. Твердо уверенный в победе, командир отряда представлял себе, как «тридцатьчетверки» ворвутся во вражеские колонны и начнут в упор расстреливать и давить гусеницами растерявшегося противника, а кавалерия будет добивать тех, кто не сдастся в плен.

Но вот над противником появились наши истребители. Они внезапно и яростно обрушились на части 1-й кавалерийской дивизии князя Дэвана. Рев моторов навел ужас на людей и лошадей. Масса конников задвигалась из стороны в сторону, еще больше уплотняя строй. Обезумевшие животные, шарахаясь друг на друга, сбрасывали седоков и табуном мчались по степи, унося на себе [67] чудом удержавшихся в седле всадников. После этой безумной скачки поле покрылось трупами.

Самолеты разметали основную массу дэвановцев. Правда, небольшая часть конницы смогла отделиться и попыталась спастись бегством. Но Корзун приказал батареям произвести по беглецам артналет и расстроить боевые порядки. Одновременно с этим наперерез им устремились наши танки и артиллерия…

Так бесславно погибло большинство частей одной из дивизий князя Дэвана, попытавшегося атаковать нас во фланг.

Продолжая изучать обстановку на местности, мы неожиданно встретили мехбригаду полковника Попова. Почему она оказалась здесь, в десяти километрах от озера? Я считал, что передовая группа далеко впереди. Доклад полковника рассеял мое недоумение. Выяснилось, что дороги, обозначенной на карте, не существует.

– Перед нами сплошные непроходимые пески, – угрюмо закончил он.

– А где танковая бригада?

– Впереди. Пытается пробиться…

Вот и первые серьезные трудности. После столь успешного стодвадцатикилометрового броска к озеру Арчаган-Нур мы вновь оказались в плену у непроходимых песков. Подтверждалась оценка театра военных действий, данная в военно-географическом описании Ставки.

Я приказал вытягивать подвижную группу из песков, поворачивать строго на восток и следовать по дороге к озеру Далай-Нур, одновременно ведя разведку песков самолетами У-2.

Конечно, у меня не было уверенности, что высланные вперед разведгруппы и передовые части обязательно найдут в этом направлении тропы к Долоннору. Но что делать? Приходилось рисковать. Тем более что при благоприятном развертывании событий наша группа вышла бы в этом случае к городу Цзинпэну и заняла его, что само по себе было бы полезным оперативным маневром. Ведь тогда попадала под угрозу группировка противника, действовавшая против 17-й армии, правая колонна которой как раз и наступала на Цзинпэн.

Главные силы армии, судя по информации ее штаба, только начали преодолевать пустынно-степное Чахарское плато. До предгорий Большого Хингана, где на стыке [68] двух дорог расположился Цзинпэн; оставалось около ста километров. Мы полагали, что генерал-лейтенант А. И. Данилов будет доволен, если Конно-механизированная группа и его 17-я армия в тесном взаимодействии разгромят противника в районе города. Кроме того, повернув от Цзинпэна резко на юг, можно было по плато Вэйчан выйти к Долоннору. И наконец, маневр На восток давал возможность перерезать дорогу Долоннор – Линьси, одну из магистралей, по которой противник мог бросить свои войска для удара по главным силам. Во всяком случае, действия Группы в восточном направлении продолжали бы оказывать полезное влияние на ход фронтовой операции, а это для нас было главным. Отдавая приказ о действиях главных сил в общем направлении на город Цзинпэн, я и руководствовался такими соображениями.

К счастью, совершать этот маневр не потребовалось. Недалеко от маленького селения Кымунчол мы увидели приближающийся «виллис».

– Это майор Васильев, – раньше всех сориентировался Семенидо.

И как всегда, оказался прав. Офицер связи Д. В. Васильев действительно возвращался из танкового соединения, куда его посылали с заданием.

– Что хорошего привез? – спросил я майора.

Непроизвольным движением Дмитрий Васильевич поправил свои закрученные усы. Глаза его устало смотрели из-под кустистых, насупленных бровей.

– Ничего хорошего, товарищ командующий. Южнее озера Далай-Нур местность непроходима. Сплошь, куда ни глянь, крупные сыпучие барханы. – Васильев развернул планшет с картой. – Есть, правда, глухая караванная тропа, идущая на юг. Я проехал по ней до монастыря Монгур-Сумэ. Но пастухи предупредили: «Солнце трижды пройдет свой путь, прежде чем русские достигнут долины Луаньхэ».

Мы сосредоточенно разглядывали карту.

Река Луаньхэ берет свое начало вблизи города Долоннор и несет мутные воды в Ляодунский залив. Летчики видели там небольшой населенный пункт, но дороги к нему не обнаружили. Зато от предгорий, на подходе к Долоннору, есть улучшенная дорога.

– Маньчжурские пастухи плохо знают русских, – [69] сказал я Васильеву. – Передовой подвижный отряд пойдет этим путем и достигнет Луаньхэ за одни сутки.

Я тут же передал по радио командирам частей мехгруппы: в целях выигрыша времени и пространства наступление развивать вдоль тропы на Далай-Нур до рубежа регулирования в Тас-Обо. Быть готовым к решительным ночным действиям на Долоннор.

Путь на Далай-Нур не обошелся без приключений. Наши юркие легковые машины далеко опередили штабной автобус и два «доджа» с автоматчиками. С моей стороны это было неосторожно потому, что, выехав на один из каменистых холмов, мы чуть не врезались в толпу хунхузов. Один из бандитов вскинул автомат, но Семенидо успел спрыгнуть с машины и вырвать у него оружие. Другие хунхузы схватились за маузеры. Положение оказалось серьезным: нас было пятеро против двадцати бандитов.

Хунхузы в длинных халатах были похожи на идолов, высеченных из темного камня. Лица черные и страшные. Только бегающие, удивленные глаза да вздрагивающие в руках увесистые пистолеты подтверждали, что это живые люди.

Прошло несколько напряженных секунд. Убийцы, привыкшие подстерегать жертву из-за угла, были явно растерянны. Надо было что-то предпринять. Встав на сиденье, я приказал им по-маньчжурски сдать оружие.

Семенидо решительно подошел к главарю хунхузов в богатом халате, с кобурой, украшенной перламутром, и вырвал у него маузер. Бандиты зашумели, но стрелять не решились. К счастью, позади нас ободряюще заурчали моторы отставших «доджей». Вовремя подоспевшие автоматчики разоружили хунхузов.


***

По радио меня вызвал начальник политического отдела Конно-механизированной группы полковник Сергеев. Он сообщил неприятную новость. На пути к озеру Арчаган-Нур, у речки Хибин-Гол, разведчики задержали диверсанта, сыпавшего в воду стрихнин. Отравленными оказались и другие источники, а наши войска уже второй день двигались без запаса воды.

Зато другое известие обрадовало. От Дорожинского прибыл самолет с офицером связи. В донесении сообщалось, [70] что главные силы калганского направления успешно наступают за подвижной мотомехгруппой. После скоротечного боя мотомехгруппа с ходу взяла Панцзян. С боями пройдено около двухсот километров. Правда, на пути к горному плато главным силам еще предстояло преодолеть Изюнсидакскую пустыню с труднопроходимым песчаным барьером. Но главное достигнуто – путь туда открыт.

Прошло три дня операции. Срок, казалось, достаточный, чтобы князь Дэван на что-то решился и привел в действие свою многочисленную конницу. Как-никак, а такой подвижный род войск имел свои преимущества в пустынной местности.

Однако этого не случилось. Наше наступление осуществлялось так стремительно, а удары были столь внезапны и сокрушительны, что неопровержимо убеждали врага в его обреченности и вели к быстрому разложению его войск.


***

Тас-Обо. Этот маленький, типично гобийский поселочек в несколько глиняных мазанок запомнился очень хорошо. Он явился для нас промежуточным пунктом перед окончательным прыжком на Долоннор.

Здесь поздно вечером 13 августа после стокилометрового броска сосредоточилась передовая мехгруппа. Дневной бросок удалось осуществить в хорошем боевом стиле. Люди и боевая техника были готовы к ночному штурму; до города оставалось несколько часов пути.

Вызвав командиров бригад, я уточнил задачи на штурм города, сообщил порядок наступления и предупредил:

– Успех – в стремительности наших действий. Быстрее и плотнее кормите солдат. После короткой паузы возобновим наступление в двадцать четыре часа. Долоннор надо взять не позднее завтрашнего утра. А к исходу пятнадцатого августа в район города должны выйти конные соединения. Все ясно?

Командиры молчали.

– Вопросы есть?

С места поднялся командир танковой бригады полковник Иванушкин: [71]

– Товарищ командующий, бензин на исходе, часть танков двигаться на Долоннор не может…

– И у меня тоже встало несколько машин, – поддержал Иванушкина Диденко.

Из докладов выяснилось, что во всех соединениях бензин на исходе. Войска взяли с собой шесть заправок горюче-смазочных материалов. В обычных условиях их могло хватить на 1500 километров. Но пустыня была беспощадна и коварна. Моторы, перегреваясь на солнцепеке и в песках, теряли мощность и «съедали» по три-четыре нормы. Немало бензина, несмотря на герметическую упаковку, испарилось из раскаленной тары.

Подвоз горючего тоже являлся сложной проблемой. Приданный Группе автомобильный парк едва успевал доставлять бензин с фронтовых баз на склады, которые все больше удалялись. Подвоз же этих запасов от складов в войска осуществлялся автотранспортом частей и соединений. А он комплектовался по обычным штатам, не рассчитанным на действия в пустынной местности.

Собственно, по первоначальному оперативному плану фронта в иных штатах и не было необходимости. Ведь в предгорьях Большого Хингана по оптимальным расчетам наши войска должны были выйти через десять – пятнадцать суток. Но мы продвигались в три раза быстрее и сожгли бензин раньше, чем было предусмотрено.

Фронтовые склады отстали. Коммуникации очень растянуты, поэтому машины автопарка и весь транспорт, какой мы смогли взять из частей и направить за бензином,еще находились в пути, на подходе. Вслед за ними должен был прибыть 710-й наливной автобат. Часть бензовозов его шла в соединения калганского направления.

Все это будет. Но когда? А бензин нужен сейчас, немедленно. Через три-четыре часа мехгруппа долоннорского направления должна возобновить наступление.

Пришлось принять необычное решение, соответствовавшее столь же необычной обстановке.

Сообщив во фронт, что подвижная мехгруппа долоннорского направления с 24 часов 13 августа продолжит наступление на Долоннор и утром овладеет городом, я одновременно попросил командующего фронтом выслать [72] к середине дня на аэродром, что севернее Долоннора, самолеты с бензином и ускорить движение колонн автомобильного полка, который шел к нам с фронтовых баз.

Командирам бригад было приказано слить бензин со всех машин и заправить сколько возможно танков. Сверх ожидания бензина набралось на несколько десятков танков и машин. Конечно, для атаки крупного города этого явно недостаточно. Но делать нечего. Придется взять в союзники ночь и максимально использовать элемент внезапности. Если сосредоточиться у Долоннора затемно и атаковать перед рассветом, можно вызвать панику и разгромить противника. Главное же – захватить аэродром в пяти километрах от города, а сил для этого хватит.

Чтобы обеспечить своевременный выход кавалерийских дивизий в район Долоннора, им были поставлены новые задачи. Коннице за три дня предстояло покрыть расстояние около 300 километров. А продвижение со скоростью около 80-100 километров в сутки требовало от войск огромного напряжения физических и духовных сил.

Несколько легче было в той обстановке 59-й кавдивизии генерала Коркуца, двигавшейся впереди других соединений. В первые два дня ей необходимо было преодолевать по 80 километров, чтобы 15 августа, уже на более удобной местности, увеличить темп до 100 километров и выйти в указанный район к исходу дня. Это отвечало интересам наступления войск фронта в целом.

Монгольской коннице, наступавшей за 59-й кавдивизией уступом вправо и влево назад, надо было пройти примерно такое же расстояние. Особенно трудным представлялся первый участок пути. Но с выходом на рубеж Баин-Хурэ-Нур местность для движения становилась более удобной. Это позволяло увеличить темп и достигнуть района Долоннора почти одновременно с дивизией Коркуца.

Позже мы подготовили еще один приказ, обязывавший командиров соединений доставить в течение ночи в подвижную мехгруппу в район Тас-Обо все горючесмазочные материалы. На Долоннор решили идти без громоздких тылов, захватив с собой лишь возимый комплект [73] боеприпасов. Тылам предстояло дождаться очередного подвоза горючего, а затем двигаться за войсками – по плану.

Сделав необходимые распоряжения, я решил посмотреть, как идет заправка танков. Работа шла полным ходом. Солдаты радовались возможности продолжать стремительное наступление; они знали: завтра утром надо любой ценой взять Долоннор.

Сто раз правильно то, что солдат всегда должен иметь понятную боевую задачу, пусть нечеловечески трудную, но понятную и ясную!


С древних времен Долоннор известен как крупный оживленный торговый город. Через него проходили, в частности, торговые пути, связывавшие Китай с Россией. В 1861 году монгольские феодал продали Долоннор маньчжурам, хозяйничанье которых привело к упадку торговли. Но еще более разрушительным оказалось японское господство. Город, бывший некогда важным культурным и экономическим центром, застыл в своем развитии.

С военной точки зрения Долоннор, крупный узел дорог, и сейчас имел важное значение. Он являлся как бы воротами Большого Хингана на направлении к городу и провинции Жэхэ.

Ровно в полночь 13 августа полковник Иванушкин подал команду:

– По машинам!

Колонна танков с десантом автоматчиков двинулась вперед. В прохладном ночном воздухе моторы работали четко и, казалось, так громко, что их слышно в Долонноре.

Первые тридцать километров до озера Сахай-Нур все шло отлично.

Местность была проходимой, и мне думалось, что пустыня временно выпустила нас из своих цепких когтей. Но это только казалось. За озером снова начались сыпучие пески. Танки стали сбавлять скорость, а колесные машины то и дело буксовали. Пришлось опять толкать их, использовать тягачи.

Во время одной из таких заминок ко мне подошел Иванушкин: [74]

– Товарищ командующий, поступило донесение из разведотряда.

– Что-нибудь интересное?

– Да. Взят монастырь Раттай-Сумэ. Пожалуйста, прочтите. – И протянул мне листок, вырванный из блокнота. На нем карандашом торопливым почерком было написано:

«Раттай-Сумэ овладели с ходу. Колодец отравлен. Обнаружена прикрепленная на колышке записка и коробочка из-под яда. Пленных под охраной и найденные предметы оставили в монастыре до вашего подхода. Продолжаю движение в заданном направлении. Тропа проезжая. Лейтенант Тулатов».

Радовало главное – путь есть.

Приехав в монастырь, мы прочитали послание, найденное Тулатовым у колодца. Оно слово в слово повторяло записку, обнаруженную нашими разведчиками у колодца в древней княжеской ставке Цзун-Хучит. И подпись в конце стояла та же: «Тимур-Дудэ, потомок стремянного Джучи, сына Чингисхана».

Через некоторое время нам сообщили, что разведчики подобрали в различных пунктах еще около десятка записок Тимура-Дудэ.

Да, широк размах у вездесущего главаря диверсионных групп. Содержание листовок нас беспокоило мало: так примитивны были они в политическом отношении. А вот диверсии, связанные с источниками воды и колодцами, больно нас били. Выход был один: быстрее прорваться в район Долоннора, к реке Луаньхэ.

С рассветом над колонной пролетела группа советских штурмовиков. Находившийся у нас представитель авиации поручил им по радио уточнить маршрут до Долоннора. Через некоторое время нам сообщили: впереди все те же барханы. На одном из участков через них проложена хорошо накатанная дорога. Пространство непосредственно перед городом более доступно для колесного транспорта.

«Хорошо накатанная дорога» оказалась при ближайшем рассмотрении не тем, за что ее приняли летчики. Просто на песке лежали две сборные железобетонные колеи небольшой грузоподъемности. Но и они сослужили нам добрую службу.

И вот мы перед высотами, за которыми в долине реки [75] Тулагэньхэ раскинулся Долоннор. Первые лучи солнца, выкатившегося из-за Хингана, высветили контуры города.

Дома и вышка с поднятым на переднем плане аэростатом обозначали место аэродрома, вернее, взлетную площадку. Но даже с помощью бинокля мы не рассмотрели и признаков самолетов. За аэродромом бросались в глаза два храма в окружении кирпичных зданий – казарм. К нашему удивлению, город был обнесен глинобитно-каменной стеной{17}. По углам поднимались наблюдательные вышки, а ворота запирались на массивные засовы и увесистые замки.

Говорят, что такие меры безопасности имеют очень древнюю историю, берущую свое начало чуть ли не в III веке до нашей эры, и связаны они еще со строительством Великой Китайской стены…

Пока танки разворачивались в боевой порядок, мы с полковником Иванушкиным выдвинулись несколько вперед и заняли удобный командно-наблюдательный пункт. Отсюда можно было следить за перестроением боевых порядков машин – все было видно как на ладони.

Танки, не останавливаясь, перевалили через гребни высот и устремились к аэродрому. Вот они уже достигли его, потом проскочили и, ведя огонь с ходу, двинулись к казармам. С задних машин спрыгнули автоматчики, быстро занявшие диспетчерский пункт и другие аэродромные объекты.

Из района казарм и еще откуда-то издалека противник открыл сильный ружейно-пулеметный огонь. От разрывов снарядов кое-где над полем стали взмывать черные фонтаны земли. Спрыгивая на ходу с машин и укрываясь за их броней, наши автоматчики продолжали атаку.

– Атакуйте стремительнее, – сказал я Иванушкину. – Выигрывайте фланги.

Полковник отдал распоряжение через шлемофон. Половина танков круто развернулась и устремилась к зеленым лугам, раскинувшимся северо-восточнее города. Другая – повернула в обход справа. [76]

– Вот черт! – слышится в наушниках сердитый голос танкиста. И другой голос:

– Что случилось?

– В башню танка снаряд угодил. Аж искры брызнули, вроде бы кувалдой вдарили.

– Ну а танк?

– Хоть бы что. Разве есть у японцев такие снаряды, чтоб башню «тридцатьчетверки» продырявить!..

В воздух взвилось несколько ракет. Описав дуги в направлении вражеских огневых точек, они показали танкистам цели. Одна ракета упала недалеко от японского орудия. Башня ближайшего танка немедленно повернула в том направлении, из пушки вырвался сноп огня. Орудие, стоявшее у ветвистого дерева, подпрыгнуло и, перевернувшись в воздухе, упало вверх колесами.

Накал боя все возрастал. Орудия противника, стоявшие на высоте за казармами, буквально захлебывались огнем, пулеметы работали, как говорят, на расплав стволов. Но часть наших танков, обойдя казармы, уже ворвалась на высоту. Передний танк налетел на ближайшее орудие, смял его и ринулся на другое. Артиллеристы побежали.

– Молодец, Марушкин! – закричал комбриг в шлемофон. И тут же серьезно добавил: – Я – «Двенадцатый». Вижу на высоте белый флаг. Стрельбу прекратить… Не стрелять!

Танки, атаковавшие казармы, неожиданно остановились и почти вплотную стали расстреливать выставленные из окон пулеметы. Огонь постепенно стихал. В казармы ворвались наши автоматчики.

В городе то тут, то там начали появляться белые флаги.

Мы видели, как танки, сбавив скорость, расползаются вокруг казарм. Солдаты противника выходили из казарм с поднятыми руками и складывали оружие.

– Товарищ Иванушкин, распорядитесь, чтобы сбором пленных занялись автоматчики. А главные силы пусть стремительно идут в город. Надо захватить радиоцентр, телефонную станцию и другие важные объекты. Частью сил отрежьте японцам пути отхода на Жэхэ. В сторону Калгана и Жэхэ вышлите разведку. [77]

Танки и автоматчики двинулись к городским воротам, мы тронулись вслед за ними.

У ворот появились жители с белым флагом. Долоннор был взят. В захваченный радиоцентр прибыли наши офицеры и переводчики. Они обратились к населению с призывом продолжать нормальную жизнь; соблюдать спокойствие и порядок.

По пути в город мы с группой командиров остановились у казармы, где допрашивали пленных.

– Есть ли в городе войска? – спросил я через переводчика японского офицера.

– Нет. С утра гарнизон вывели по боевой тревоге в район казарм, чтобы занять оборону.

– Только сегодня?

– Нам сказали, что красные наступают на все северные города и на Калган. А о наступлении на Долоннор все эти дни не было известно.

– Ожидается ли подход войск из Жэхэ?

– Не знаю…

Вскоре мы были в небольшом монастыре с голубым куполом. Позже узнали, что он был построен маньчжурским ханом в знак увековечения «усилий» и «заслуг» монгольских феодалов. Возле городской стены стояли толпы истощенных, оборванных бедняков.

За массивными, обитыми железными полосами воротами Долоннора лежала ровная, очень захламленная улица. Плотно прижавшиеся друг к другу дома создавали видимость сплошной стены. У дверей толпились их обитатели. Они улыбались, приветливо махали руками.

– Догадываются, что пришли хорошие люди, – сказал один из автоматчиков.

– Не догадываются, а знают, – возразил ему другой. – Чему только тебя на политзанятиях учили?..

Возле одной из фанз сидел на корточках человек, едва прикрытый ниже пояса ветхой накидкой. Угловатый, ребристый, плечи торчат над впалой грудью, руки как сухие хворостинки. Человек умирал медленной голодной смертью, а возле него возился наш солдат, стараясь напоить бедняка из своей фляги. Умирающий упорно отворачивал лицо.

– Не спиртное ли он ему предлагает? – произнес кто-то из моих спутников. [78]

Опасения оказались напрасными. Смекалистый парень успел раздобыть молоко. Вокруг собрались любопытные. Общими усилиями удалось выяснить: бедняга отказывается от молока, потому что нечем заплатить за него.

Большого труда стоило убедить умирающего, что советский воин предложил угощение бесплатно. Я до сих пор помню советского парня в солдатской форме, Владимира Вахрушева, проявившего тогда такую трогательную заботу о беспомощном человеке.

Этот случай навел меня на одну мысль. Что, если попытаться создать здесь, в Долонноре, больницу для жителей, использовав не только местные медицинские силы, но и помощь наших военных госпиталей?

Позже в Долонноре были развернуты два полевых госпиталя. Они-то и провели громадную работу по медицинскому обслуживанию населения.

Не забыли мы и о. продовольственном снабжении народа. И в связи с этим прежде всего напомнили местным богатеям древнюю китайскую поговорку: «Кто помогает бедным, тот сам становится богаче».

После Семенидо рассказывал мне, что особенно долго пришлось уговаривать щупленького, но колючего, как еж, тайджи, который никак не хотел понять, почему он должен помогать людям, умирающим от голода.

– Богатство – это честь. Зачем отдавать свою честь другому? – рассуждал хитрец. – Небо дарует каждому свою жизнь, земля готовит свою смерть…

– Так вы бы разъяснили, что жизнь и смерть зависят вовсе не от бога.

– Мы так и сделали, – обрадованно выпалил Семенидо.

– А не понял ли это богатей как угрозу?

– Он все понял правильно, товарищ командующий…

В обеденное время к дому, где расположилась наша оперативная группа, явилась делегация жителей с официальным визитом благодарности за освобождение города от японцев. Возглавлявший ее мужчина назвался уполномоченным народной бедноты. Он, как и остальные члены делегации, был богато одет и выглядел цветущим здоровяком. Глава делегации, помнится, витиевато говорил об улыбке города, о надеждах на счастье, [79] о верности своему народу и, наконец, дойдя, по его мнению, до главного, вдохновенно закончил:

– В знак признательности за освобождение от японских оккупантов примите наш скромный подарок – небольшой табун лошадей.

Вот тебе и представители «народной бедноты»!..

Пока мы осматривали город и занимались «дипломатией», 25-я мотострелковая и 43-я танковая бригады успели дозаправиться, благо в Долонноре нашлись скромные запасы горюче-смазочных материалов. В десять часов они возобновили наступление в направлении Жэхэ.

Часть танков пришлось оставить для патрулирования у лагеря пленных и в богатых кварталах города, а также в качестве подвижных огневых точек у почты, телеграфа, банка, городского управления и на перекрестке дорог, идущих на Калган и Жэхэ.

В четырнадцать часов район города обошли главные силы передовой мехгруппы. Мы вывели их на высоты юго-восточнее Долоннора, обращенные в сторону Жэхэ. Артиллерийскую бригаду полковника Диденко развернули в районе казарм, севернее города.

Командующему Забайкальским фронтом было направлено донесение, что приказ об овладении Долоннором выполнен раньше указанного им срока. [80]

Вдоль древнего тракта

Старый Калганский тракт – кратчайшим у путь от границы Монгольской Народной Республики к морскому побережью. Здесь войска калганского направления наступали по степному плоскогорью, пересеченному небольшими высотами. И чем ближе к Чансыру, расположенному в 250 километрах от границы, тем больше высот.

Восточнее начинались горы Иншаня, где в районе городов Чжанбэя и Калгана раскинулся вдоль Великой Китайской стены мощный укрепленный район. Перед укрепрайоном, прикрывая его, располагались основные силы князя Дэвана.

На долоннорском направлении такого прикрытия не оказалось: японское командование считало, что через пустыню Гоби трудно пройти даже хорошо подготовленному каравану. С этим соглашался и военный министр Маньчжурии генерал Син Жи-лян. «Много лет там не ступала нога человека, – говорил он, – так много, что караванный путь исчез под толщей песков. И какой полководец осмелится на погибель себе повести через страшные сыпучие пески армию?..» Словом, долоннорское направление фактически прикрывала пустыня Гоби, а калганское – князь Дэван. Но боевые действия показала, что войска князя не более надежное прикрытие, чем пустыня Гоби.

Сохранившиеся у меня записи и некоторые документы позволяют в самых общих чертах восстановить ход событий на калганском направлении в первые дни операции.

Я уже упоминал, что передовая механизированная группа достигла за сутки Цаган-Обо-Сумэ, где находились японский оперативный пункт и до роты солдат Дэвана. В ночь на 10 августа японцы на машинах отошли к югу, а дэвановцы подались в горы. [81]

Следующим на пути опорным пунктом противника был город Эрлянь. К нему вышел 3-й мотострелковый полк 27-й отдельной бригады под командованием офицера Финогенова, стремительным ударом с ходу разбивший противника. Когда в город вступили наши войска, он казался вымершим. И это не удивительно: жителей угнали японцы.

Во второй половине дня 11 августа мне доложили, что мотомехгруппа выступила на Чжанбэй. По пути туда, в стороне от Калганского тракта, находился дворец Дэвана Барун-Сунитван, где размещалась ставка князя. Приказываю после овладения Холтыйн-Сумэ свернуть с тракта на юг и внезапным ударом захватить дворец.

Вечером мы связались по радио с Дорожинским.

– Холтыйн-Сумэ взят, – доложил он. – Это небольшой населенный пункт. В нем добротный монастырь, порядочно кирпичных и саманных домов, множество юрт. По показаниям жителей, здесь размещались военная школа, насчитывавшая несколько сот человек, и подразделение из охраны князя Дэвана. В соответствии с вашим приказанием мотомеханизированная группа развернулась и наступает в направлении Барун-Сунитвана.

Примерно через сутки наши передовые части захватили Барун-Сунитван и почти одновременно – Панцзян. Живописный дворец Дэвана окружали кирпичные здания, предназначенные для многочисленной свиты и слуг. Поблизости находились казармы, в которых размещался кавалерийский полк личной охраны князя.

К моменту подхода наших частей в резиденции не было достаточно войск, способных оказать серьезное сопротивление. Разведотряд под командованием майора Слаутского с ходу ворвался в населенный пункт. Но князю с семьей в сопровождении охранного полка удалось скрыться. Бежали и японские подразделения, около 100 сотрудников оперативного пункта, школа юнкеров и другие. Причем так поспешно, что оставили почти все вооружение и боеприпасы. Пленные показали, что Дэван направился в сторону Гуйсуй, а японцы – на Калган. Странно, но в трудную минуту союзникам оказалось не по пути. [82]

В бывшей ставке князя остались наши мотоциклетные подразделения. Наряду с обороной им вменялась в обязанность охрана исторических ценностей и предметов искусства, собранных во дворце.

За Барун-Сунитваном начинались горы. И первый населенный пункт в горах – Чансыр, очень напоминающий город: девять кварталов, центральная улица с кирпичными зданиями, несколько тысяч жителей. Чансыр обнесен высокой стеной с огромными башнями и множеством бойниц. Когда-то это была неприступная крепость. Расположенная в цепи скалистых отрогов, она и теперь могла оказать серьезное сопротивление передовому отряду, во всяком случае, на время задержать его наступление. К тому же, по нашим сведениям, здесь дислоцировалась 7-я дэвановская кавалерийская дивизия под командованием генерал-лейтенанта Дамрин-Суруна.

Дорога до Чансыра тянулась по предгорью. На пути лежало пять выгодных для обороны перевалов. Открытые подходы к ним просматривались примерно на десять километров. Поэтому элемент внезапности днем исключался. Организуй противник оборону на перевалах, он мог бы основательно измотать наши войска еще на подходах к Чансыру. К счастью, этого не успели сделать.

Встреча с японцами произошла возле второго перевала, когда их автоколонна пыталась занять выгодный рубеж.

Наш бронеотряд в составе бронероты, артбатареи, мотоциклетной роты и подразделения автоматчиков, возглавляемый капитаном Д. Г. Пылевым, первым заметил противника. Прибавив скорость, на японцев устремилось мотоциклетное подразделение. Остальные свернули с дороги для обхода.

Вражеские машины начали разворачиваться, но было поздно. 20 мотоциклистов начали обстреливать их из ручных пулеметов. А вскоре с фланга противника атаковали бронерота и автоматчики. Выброси японцы белый флаг, они могли бы увидеть родные берега Ниппона…

Путь на Чансыр был открыт. Днем 13 августа разведотряд достиг городских стен и, не останавливаясь, ворвался в Чансыр. Кавалерийская дивизия генерала Дамрин-Суруна отошла в результате небольших, скоротечных [83] боев. «Мы видели, – донес Пылев, – как до полка конницы уходило в горы Иншаня».

Итак, на калганском направлении наши войска достигли района дислокации основной группировки князя Дэвана: Дабэйгунсы, Чансыр, Шанду. Но противник не оказывал достаточно серьезного сопротивления. После коротких схваток он предпочитал отходить в глубь страны.


Перед нашими войсками – Чжанбэй, непосредственно прикрывающий укрепрайон. После овладения Чансыром можно было рассчитывать, что судьба Чжанбэя будет решена к утру 14 августа. Но авиаразведка донесла, что 7-я дэвановская кавдивизия не дошла до Калганского укрепрайона и заняла оборону Канбао.

– Как дела, полковник? Каково настроение? – запросил я по радио Дорожинского.

– Неважные дела, товарищ командующий…

– Что такое?

– Горючее опять на исходе. Боюсь, что главные силы в ожидании подвоза геэсэм вынуждены будут временно остановиться.

– Горючее будет. К вечеру ждите бензовозы.

Я сообщил Дорожинскому обстановку, рассказал о 7-й дэвановской дивизии и приказал: сразу же после заправки ночью атаковать отборными силами передовых частей дэвановскую кавалерию в районе Канбао.

После боя мне доложили, что наши танковые и механизированные части действовали умно и дерзко. Ошеломленные внезапной атакой, неся потери, дэвановцы оказались смятыми и в беспорядке начали отходить по тракту в сторону Калгана. Под ударами преследовавшей их мотомехгруппы дэвановцы вынуждены были свернуть на бездорожье и поспешили к Шанду. Туда же устремились и деморализованные, плохо управляемые уцелевшие части из 3-й кавдивизии князя Дэвана, после того как ее застигла и основательно потрепала на марше наша штурмовая авиация.

Новое донесение заставило меня призадуматься, хотя оно и сообщало об успехе соединений калганского направления. [84]

В ходе стремительного наступления наша мотомехгруппа оторвалась от главных сил калганского направления более чем на 50 километров. До Чжанбэя оставалось 120 километров, до Шанду, куда свернули дэвановские дивизии, напрямую около 60. Что делать, куда направить главные усилия?

Сразу напрашивалось решение: прежде всего разгромить вражеские войска в районе Шанду и этим развязать себе руки для действий против Калганского укрепрайона (иначе эта группа оставалась висеть у нас на фланге).

Но ведь оценивать противника только по формальному соотношению сил неправильно. Необходимо учитывать морально-психическое состояние его войск. У 7-й и 3-й дэвановских дивизий оно было явно невысоким. Вражеские соединения с самого начала не сумели подстроиться к нашему стремительному наступлению и метались в поисках выхода из сложившейся для них тяжелой ситуации. И теперь, когда мы пойдем вперед, их командование будет думать, конечно, не о том, чтобы атаковать наш фланг, а о том, как уберечь от ударов свой собственный фланг.

Эти рассуждения привели меня к выводу, что не следует терять время на разгром неприятеля в Шанду, а надо решительно наступать вдоль Калганского тракта.

Я потребовал, чтобы части калганского направления к утру 15 августа взяли Чжанбэй и произвели разведку боем Калганского укрепрайона. Продолжая решительно развивать наступление на Калган, они должны были предъявить шандунской группировке ультиматум о сдаче в плен. Для наступления на Шанду из полков второго эшелона выделялся один усиленный мотострелковый батальон, которому предстояло смело развивать наступление с запада по маршруту Панцзян – Губчилин-Сумэ – Циньдай – Шанду и своими активными действиями в горах создать впечатление, что в тыл противника вышли крупные силы советско-монгольских войск.

Предъявление ультиматума, по моему расчету, должно было сразу выяснить отношения с дэвановцами. Если они ответят «нет», то, может быть, придется отвлечь часть сил для удара на Шанду.

Нельзя было не учитывать, что Чжанбэй – важный опорный пункт, крупный узел дорог, центр провинции [85] Чахар. Неподалеку расположено несколько военных городков и аэродромов. Близость Калганского укрепрайона дополняла оперативную важность Чжанбэя. Но все это не исключало, а именно определяло необходимость стремительного удара с ходу. Тем более что разведка не обнаружила перед Чжанбэем заблаговременно подготовленной обороны.

Противник заметно активизировался. Недалеко от деревни Мяотань дэвановская кавалерия неожиданно атаковала подразделение офицера Юдина. Вражеских конников было во много раз больше. Они, видимо, ожидали, что их первый же воинственный клич внесет в ряды нашего подразделения панику и обратит его в бегство. Но советские воины быстро развернулись в боевой порядок и застыли в ожидании приближающейся орды. Это хладнокровие смутило атакующих. Хотя они и продолжали надвигаться, воинственный пыл вражеской конницы начал ослабевать.

Юдин подпустил конную лавину поближе и скомандовал:

– По атакующей коннице длинными очередями – огонь!

Слишком поздно поняли дэвановцы свою оплошность. Кинжальный огонь десятков автоматов и пулеметов начал опустошать их ряды.

Рано утром 15 августа юго-восточнее Алаймяо над нашими войсками на бреющем полете появились четыре японских «хелена». Сделав несколько заходов, они сбросили бомбы и обстреляли нас из пулеметов.

Необходимо было повысить темпы наступления и предъявить гарнизону Чжанбэя ультиматум о сдаче в плен. В случае отказа нам предстояло, совершив обходный маневр, с ходу атаковать город.

К 10 часам передовая мотомехгруппа подошла к Чжанбэю. От имени командования советско-монгольских войск каждой дивизии Внутренней Монголии был предъявлен ультиматум.

Командованию 1-й кавдивизии предложено сложить оружие и сдаться в плен вместе со всеми японскими и маньчжурскими советниками. В семи пунктах ультиматума излагались условия капитуляции, в целом достаточно почетные.

Но на ультиматум нам не ответили. [86]

На следующий день, пополнившись горючим, мотомехгруппа решительно атаковала противника и ворвалась в город. Завязались напряженные уличные бои. Войска и полицейские отряды противника, численно превосходившие нас, оказали довольно упорное сопротивление. Только после того как бронеподразделения офицера Сорокина и рота автоматчиков офицера Чирко захватили штаб дэвановской дивизии и полицейское управление, оборона врага стала терять устойчивость. К вечеру город удалось в основном очистить. Развивая наступление, части мотомехгруппы вышли к Калганскому укрепрайону и закрепились там.

Ночью мне доложили, что генерал-лейтенант Дамрин-Сурун согласен принять условия ультиматума.

– Очень приятно слышать добрые вести, – ответил я. – Обяжите генерала разоружить в городе Шанду и в прилегающих к нему районах все японские и маньчжурские подразделения и комендатуры, не входящие в его дивизию.

Забегая вперед, скажу, что Дамрин-Сурун выполнил это условие, чем спас жизнь многим своим цирикам.

Примерно в это же время к нам обратилось командование 3-й кавалерийской дивизии дэвановцев. Оно заявило, что сложит оружие при условии, если всем рядовым и офицерам будет дарована жизнь.

Сдавшиеся в плен части и соединения были малочисленны: они понесли значительные потери в боях. Оставшиеся в живых выглядели физически измотанными и деморализованными. В полках началось разложение: процветали пьянство, курение наркотиков, азартные игры на деньги, лошадей и оружие, грабеж мирного населения и монастырей.

Мне рассказывали потом об одном любопытном эпизоде. После капитуляции 3-й дивизии неизвестно куда запропастился ее отдельный пулеметный эскадрон, носивший грозное название «Самум». Группа наших офицеров обнаружила его в лощине, около небольшого монастыря. Представители советского командования невольно стали очевидцами весьма странного зрелища: под дикие крики и вой раздетые до пояса солдаты избивали друг друга плетьми. Оказалось, цирики одного из взводов проиграли в кости цирикам другого взвода дорогой [87] дэли{18} командира эскадрона. Когда выигравшие начали стаскивать халат с хозяина, преданные солдаты встали на защиту командира. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы советские офицеры не пресекли драку.

Массовой сдаче в плен дэвановских солдат в немалой мере способствовала деятельность политаппарата Ю. Цеденбала. Политуправление Конно-механизированной группы проводило большую работу по дезорганизации войск противника. Над занятой врагом территорией наша авиация разбрасывала множество листовок, раскрывающих освободительную миссию советских и монгольских войск. Авторами некоторых листовок выступали даже военнопленные. Они рассказывали о гуманном обращении с ними и призывали однополчан последовать их примеру и этим спасти свою жизнь.

Убедившись, что, вопреки японской пропаганде, жизнь пленных, захваченных советскими и монгольскими войсками, находится в полной безопасности, солдаты и офицеры Дэвана начали охотнее сдаваться на милость победителя.

В делах Архива Советской Армии сохранился интересный документ: письмо командира 9-й вражеской кавдивизии генерал-майора Буяндогтеха. Он обращался к командованию монгольской Народно-революционной армии с оригинальной просьбой: «Выделить партийного работника для проведения митинга и бесед с моими солдатами»{19}.

Жители Чжанбэя с ликованием встретили советско-монгольских воинов. Они торжественно отпраздновали день освобождения от тирании японских захватчиков. Специально выбранная населением делегация преподнесла освободителям знамя. Делегацию сопровождали толпы жителей с красными флагами, с красными повязками на руках и букетами цветов. И всюду – барабанный бой, звуки гонга, возгласы благодарности.

Многие жители просили принять их добровольцами в советские части или дать оружие для борьбы с японцами.

Чувства этих людей можно было понять: ведь они избавились от страшного ада японской оккупации. Вот [88] что писал в монгольской газете «Улан-Од» ее корреспондент Мятов, побывавший в те дни в освобожденном Чжанбэе: «Я всюду видел, что у жителей Маньчжурии в большинстве своем одежда была очень бедной. На голове – самотканые шляпы с огромными полями, на голое тело накинут чапан.

Они почти голыми руками с рассвета до заката вспахивали землю (часть горожан также занята в сельском хозяйстве) и получали за это крохотное количество зерна. «Нам трудно, – говорили они, – выразить словами ту огромную радость, которую мы переживаем сейчас, избавленные от кошмаров гнета японских поработителей».


Японское командование отводило существенную роль своим укрепленным районам в Маньчжурии. Начальник штаба Квантунской армии генерал Сикосабуро Хата утверждал, например, что система укрепрайонов способна задержать наступающие войска по крайней мере на длительное время. Поэтому на ее сооружение не жалели ни сил, ни средств, ни времени. (Калганский укрепрайон возводился в течение пяти лет рабским трудом китайцев и монголов.)

Чуть заметные, поросшие гобийским ковылем пологие курганы, груды камней, темные юрты, полоска выжженной солнцем лебеды – шарильчжи, еле виднеющаяся сквозь марево зноя лента древней стены, а впереди – равнина. Так выглядел укрепрайон, если смотреть на него в бинокль с северной стороны. Но первое впечатление обманчиво. Курганы на поверку оказываются толстостенными железобетонными дотами, а юрты дзотами. Все эти, оборудованные по последнему слову техники, мощные сооружения имели подземные ходы, жилье, склады с запасами, необходимыми для жизни и боя. Из темных глазниц амбразур смотрели жерла орудий и стволы пулеметов разных калибров. Да и рыжая полоска вовсе не лебеда, это – проволочные заграждения.

Пирамиды из камней служили препятствием для танков и бронемашин. За камнями находились противотанковый ров, управляемые минные поля. В промежутках между дотами и дзотами протянулись траншеи полного профиля и ходы сообщения. [89]

Своими флангами Калганский укрепленный район упирался в Великую Китайскую стену, или Ваньличанчэн, что значит «Стена длиной десять тысяч ли».

Образуя огромную дугу, укрепрайон господствовал над окружающей местностью и, по мнению его защитников, представлял собой неприступную крепость.

Великая Китайская стена, возведенная из больших гранитных глыб, также являлась грандиозным оборонительным сооружением. Общая протяженность ее почти четыре тысячи километров. По всей длине стены через определенные промежутки сооружены сторожевые башни с бойницами, а там, где она пересекает важнейшие горные переходы и дорожные коммуникации, воздвигнуты целые крепости. Высота стены около десяти метров, а местами и больше, ширина кое-где такова, что по ней свободно может проехать автомашина. Даже время оказалось бессильным разрушить это уникальное творение многих миллионов людей.

В полосе наступления Конно-механизированной группы Великая Китайская стена проходила по линии Тяньчжень – Калган – Дунпэнцзы – Ханцзы – Гоукоу – Губэйкоу – Каошаньцзи – Сафынкоу и далее на восток.

Молчаливую равнину, что раскинулась на подступах к оборонительным узлам укрепрайона, японцы называли «равниной смерти». Зловещее название, да еще и с двойным смыслом. То ли они имели в виду, что равнина окажется роковой для наступающих советских войск? То ли назвали ее так потому, что на ней уже приняли смерть строители? Ведь широко известно, что, стремясь сохранить тайну оборонительных сооружений, японское командование истребляло тех, кто возводил укрепрайон. Тысячи китайцев и жителей Внутренней Монголии были уничтожены и погребены во рвах, вырытых самими обреченными. Такова страшная правда «равнины смерти».

Одного не предполагали японские захватчики, что придет возмездие – доты и дзоты превратятся в склепы для них самих и в прах обратится легенда о чудодейственной мощи самурайского меча.

Мы знали, гарнизон укрепрайона полон решимости сдерживать натиск советско-монгольских войск, драться до тех пор, пока главнокомандующий Квантунской армией [90] генерал Ямадо не подведет на помощь свежие силы. Дух самурайского фанатизма не был еще поколеблен, Рядовые защитники калганских укреплений не ведали о том, что накануне взятия Чжанбэя пал кабинет Судзуки. Что в тот же день покончили с собой военный министр Анами, бывший премьер принц Коноэ Фумимаро, член высшего военного совета генерал Иосидо Синодзука, министры Кондзуми и Хасида, генерал Тейицы Хасимото и многие другие деятели империи.

Командование старательно скрывало от солдат и младших офицеров истинное положение дел на фронтах и в стране. Квантунская армия по-прежнему активно сопротивлялась. Поэтому мы очень тщательно готовились к решающим боям.

Воспользовавшись несколькими часами затишья, пока пополнялось горючее и боеприпасы, командиры провели в частях частный разбор прошедших боев. При этом подчеркивалось коварство противника и указывалось на необходимость повысить бдительность.

Во время недавнего наступления в 3-м мотострелковом полку 27-й бригады произошел такой случай. Успешной атакой наши сбили японскую часть, и она начала отступать. В захваченной траншее бойцы увидели лежавшего ничком вражеского пулеметчика. Приняв его за мертвого, они устремились дальше. Бежавший вместе с другими ефрейтор Чистяков, к счастью, инстинктивно почувствовал опасность. Оглянувшись, он увидел, как «мертвец» повернул пулемет и приник к прицелу. Один прыжок – и Чистяков оказался у пулеметчика, приколол его штыком.

Чтобы вредить нам, враг пользовался нашими трудностями в связи с огромной растянутостью коммуникаций. В тылу наступающих советско-монгольских войск японцы оставляли диверсионные отряды, нападавшие на автоколонны подвоза и даже на подразделения.

На необходимость усилить бдительность нацеливали бойцов политработники, агитаторы. Ю. Цеденбал все это время находился в частях. Он успевал и проинструктировать коммунистов, и провести короткое деловое совещание, и побеседовать с цириками и даргами.

Мой приказ о наступлении на укрепрайон войска калганского направления получили поздно вечером. В подразделениях немедленно состоялись партийно-комсомольские, [91] а где позволяла обстановка, и общие собрания. От бойцов не скрывали трудностей, которые их ожидают. Да они и не боялись трудностей. Цеденбал рассказывал мне потом, что на собраниях, где ему довелось присутствовать, люди просили об одном: назначить их на самый опасный участок. Многие из них тут же подавали заявления с просьбой о приеме в партию.


***

18 августа в передовые части подвезли горючее. Выполняя приказ, подвижная мотомехгруппа выдвинулась километров на 15 южнее Джанбэя, непосредственно к «равнине смерти».

Ночью, накануне, поисковые партии произвели разведку и установили, что обходных путей на Калган нет. Слабых мест в обороне противника не обнаружили. Вдоль всего Калганского тракта вплоть до города Шеньвэйтайкоу тянулась цепь дотов и дзотов, усиленных инженерными заграждениями. Местность вне тракта оказалась труднопроходимой для транспорта. Разведка установила также, что противник подбрасывает на автомашинах из Калгана пехоту, артиллерийские и минометные подразделения.

Чтобы выявить вражескую систему обороны, мы провели разведку боем. Утром 18 августа укрепрайон атаковали два полка 27-й механизированной бригады: 1-й мотострелковый полк – вдоль тракта, а 3-й – левее, прямо по бездорожью.

Наступление затруднил проливной дождь. Тем не менее к исходу дня штурмовые группы преодолели противотанковый ров и вплотную приблизились к дотам.

Командир правофланговой роты 1-го полка капитан Сузанский направил один взвод в обход дота и блокировал его. После того как огонь приданных ему орудий разрушил амбразуры, дот был взят. Этот случай показал, что маневренные штурмовые группы успешно могут бороться против дотов и дзотов и разрушать систему обороны укрепрайона.

В ходе боя удалось вскрыть характер обороны противника. По существу, Калганский укрепрайон представлял собой систему трех взаимосвязанных узлов сопротивления, огневая мощь которых была направлена на северо-запад. Центральный узел, прикрывавший Калганский тракт, занимал участок в шесть километров по [92] фронту и три километра в глубину, а с флангов прикрывался огнем соседних узлов.

Разделив укрепрайон на участки наблюдения, разведчики нанесли на карту его огневую систему. Были выявлены все артиллерийские и пулеметные дзоты и доты и в основном все оборонительные заграждения и препятствия.

В полдень, в самый разгар боя, монгольские разведчики, укрывшиеся со стереотрубой за пирамидой из камней, заметили человека, ползущего в нашу сторону. Время от времени из дзота раздавались короткие очереди, и тогда человек прижимался к земле. Улучив момент, когда пулемет замолчал, человек вскочил и опрометью пробежал несколько десятков метров, отделявших его от каменной пирамиды.

Тут он и попал прямо в руки монгольских наблюдателей.

– Моя ваша есть… – лепетал японский солдат на ломаном русском языке. – Японии офисер сепная пса, парапойца…

Цирики ничего не поняли и повели промокшего до нитки перебежчика к командиру роты. Затем японца доставили к начальнику разведки 27-й бригады В. И. Салаурову.

Фудзикава, так звали перебежчика, рассказал, что когда-то жил на Сахалине, и поэтому кое-что понимает по-русски. В последнее время он служил денщиком у начальника опорного пункта – известного самодура и пьяницы. Офицер издевался над своим денщиком и часто без всякой причины избивал, называя его не иначе как старой собакой.

Фудзикава показал нашим солдатам два прохода между минными полями и более безопасный путь к траншее, которая вела к трем дотам с тыла.

Перебежчику предложили мяса и хлеба. От мяса он решительно отказался, но, когда увидел связку сушеной рыбы и котелок рисовой каши, сразу просиял.

Итак, если верить перебежчику, ключ к центральному узлу сопротивления был в наших руках. Штурмовые группы имели возможность ворваться в траншею и захватить два-три дота. А затем, словно пройдя главный шлюз, поток штурмующих воинов хлынет во все каналы укрепрайона. [93]

Несмотря на проливной дождь, весь следующий день штурмовые группы продолжали энергичные бои. Они смело атаковали дзоты, блокировали и уничтожали их, брали пленных.

7-я бронебригада с приданным ей 3-м артполком МНА находились у развилки дорог, в районе Сяогунгоу, на левом фланге главных сил калганского направления, и действовали против центрального узла обороны укрепрайона.

Надо сразу сказать, что 7-я бронебригада Нянтайсурэна и 27-я мехбригада Дорожинского стремительно ввели в бой все свои силы и средства при двухэшелонном построении боевого порядка. В условиях, когда общая оперативная обстановка предвещала неизбежное поражение противника в самые короткие сроки, это решение было правильным. Правильным было и то, что бригады не бросались на штурм очертя голову. Проникая в укрепрайон, они блокировали и уничтожали один за другим доты или дзоты, разрушая таким образом систему обороны. Вот некоторые тактические эпизоды боевых действий за Калганский укрепрайон.

Часов в девять японцы обстреляли боевые порядки бригады пулеметным и артиллерийским огнем. На помощь монгольским друзьям пришли советские артиллеристы и минометчики. Завязалась сильная артиллерийская перестрелка. Через два часа на левом открытом фланге монгольских частей началось передвижение небольших групп японцев из числа полевого заполнения. Они пытались окружить подразделение офицера Даминжава. Командир батальона майор Сосор направил на выручку Даминжаве роту старшего лейтенанта Жигжтда. Совершив обходный маневр, цирики под прикрытием огня советской артиллерии смело атаковали японцев во фланг. Те бросились в свои укрытия, но спастись удалось далеко не всем. Много вражеских солдат полегло в «равнине смерти».

Связной Уртнасан, задумав подобрать оружие убитых, пополз к японским позициям. По нему открыли огонь. И тут пулеметчик Дампил, старший лейтенант Уланху и старшина Дудэ, наблюдавшие за Уртнасаном, заметили в противотанковом рву японца, стрелявшего из маузера. Они подползли ко рву и захватили японца.[94]

Пленный, оказался офицером и дал потом важные показания.

Поступили данные о потерях. Ранен майор Гойкдон, смертью героя пал связист боец Жанчив, убит водитель броневика Чулубат.

В Монгольской Народной Армии существует традиция – весть о гибели товарищей передавать по боевым порядкам.

Узнав о смерти боевых друзей, цирики бросили клич: «Отомстить врагу!» Поддержанные огнем артиллерии советских частей, они стремительно ринулись вперед, и, преодолев противотанковый ров, закрепились перед оборонительными позициями врага.

Цирики ждали сигнала в атаку. Верили: еще бросок – и траншея будет взята.

Но тут японцы выбросили белый флаг. Начались витиеватые переговоры. Огонь был прекращен.

Ошеломляющие налеты штурмовых групп на опорные пункты во многом предопределили исход боя за укрепрайон. Противник был морально подавлен, его заставили задуматься о бесполезности дальнейшего сопротивления. И тем не менее японцы всячески оттягивали капитуляцию…

В тот день поисковая группа 3-го мотострелкового полка подобрала вымпел – короткую палку, обмотанную листом пергамента. На пергаменте по-русски было написано:

«Взявшие этот листок, немедленно передайте вашему командованию.

По приказу нашего верховного командования японские армии прекратят военные действия. Если ваши войска насильно будут наступать на нас, то мы, против нашего истинного желания, окажем сопротивление для самозащиты.

Японские армии пошлют своего парламентера – представителя с белым флагом – около 12 километров на юг от Чжанбэя, то есть перед нашим укрепленным районом.

Просим послать с вашей стороны парламентера (военного ответственного представителя) и вести переговоры с нами». [95]

Не прошло и получаса, как вымпел доставили Салаурову, а затем командиру бригады.

Комбриг немедленно доложил о письме мне.

– Парламентер не появлялся? – поинтересовался я.

– Пока нет.

– А вы заметили, что в записке не указано время высылки японского парламентера?

– Да, час не указан, – подтвердил Дорожинский.

– По-моему, это плохо скрытая уловка, – предположил я. – Начальство укрепрайона пытается выиграть время, чтобы подбросить резервы из Калгана… Вот что, полковник. Вызовите японского парламентера на нейтральную зону и вручите ультиматум. Пусть немедленно складывают оружие.

Для вызова парламентера было решено использовать перебежчика Фудзикава. Тот охотно согласился доставить записку в японскую траншею. На всякий случай его одели в форму цирика Монгольской Народной Армии.

Надо сказать, Фудзикава честно выполнил поручение. Вскоре после его возвращения в нейтральную зону вышел невысокий сутулый юноша, младший офицер. Получив ультиматум, он, не читая его, тут же вручил нашему парламентеру заранее подготовленный ответ.

Это было послание некоего майора Накагава. Вот что написал переводчик под диктовку предприимчивого офицера.

«Господину начальнику.

Покорнейшая просьба начальнику еще раз!

Наш господин майор просит подождать еще два дня, минимум. После двух дней мы будем слушать Вас, что Вы сейчас сказали. Японская армия никогда и нигде не будет сопротивляться против Вас, если Вы не наступите.

Господин майор еще просит, чтобы Ваши солдаты не вступали в наш укрепленный район, потому что наши солдаты будут стрелять по ошибке для самозащиты.

Японский воинский дух очень высок. Японцы всегда честны, мы не будем сказать ложности.

В конце еще раз покорнейше прошу подождать два дня.

Слова майора 1-го фронта.

Подпись господина майора – Накагава». [96]

Итак, все сомнения отпали. Командование укрепрайона действительно стремилось выиграть время, чтобы подбросить свежие силы из бэйпинской группировки.

А у нас не было ни времени, ни желания заниматься полной лукавства «восточной дипломатией». Получив боевое донесение от калганской группы, я отдал приказ: «С рассветом начать решительный штурм!»


День штурма Калганского укрепленного района оказался как бы на стыке двух этапов операции на забайкальско-маньчжурском стратегическом направлении. 18 августа Квантунская армия была отрезана от ее крупнейших резервов в Северном Китае. Войска Забайкальского фронта выполнили свою ближайшую задачу.

Стремительный рейд советско-монгольских войск по суровой пустыне Гоби и переход через труднодоступные горы Большого Хингана привели в изумление стратегов Запада. Ведь они пророчили, что борьба Советской Армии с Японией будет носить затяжной характер. Американский военный обозреватель Хэнсон Болдуин заявлял, например, что «такие трудности и расстояние быстро преодолеть невозможно». То же самое утверждал и английский обозреватель генерал-лейтенант Мартин: «Менее чем за шесть месяцев на серьезный успех Советской Армии рассчитывать не приходится». А бывший тогда премьер-министром Англии Уинстон Черчилль вообще считал, что для разгрома Квантунской армии советским войскам понадобится не менее года.

Несмотря на поучительные уроки войны с гитлеровской Германией, эти «прорицатели» так и не поняли природы Советской Армии, источников ее силы и могущества…

Но вернемся к конкретным событиям.

На рассвете 19 августа после мощной артиллерийской и авиационной подготовки войска двинулись на штурм укрепрайона. Завязался ожесточенный бой. Обогащенные опытом боев на западе, наши воины действовали смело, но осмотрительно и тактически грамотно. Никаких атак в лоб и напролом. Наступление только через «мертвые зоны», стыки и фланги. Блокировка дотов [97] и дзотов и уничтожение их огнем прямой наводки. Обходы и охваты опорных пунктов с флангов и с тыла. И все это решительно и стремительно. Гарнизон укрепрайона был явно не подготовлен к такому мощному натиску.

Остановлюсь на некоторых подробностях этого штурма, потому что в подобных боях нет мелочей. Порой успех атаки зависит от инициативы одного бойца, и, наоборот, скажем, нерасторопный наводчик орудия или растерявшийся пулеметчик может поставить в невыгодные условия все подразделение.

На правом фланге наступающих частей действовал советский стрелковый полк. Его батальон, выделенный в первый эшелон, уничтожил пять пулеметных дзотов и выдвинулся к переднему краю укрепрайона. Рота старшего лейтенанта Числяева вышла в тыл батальонному узлу сопротивления противника, продвинулась на несколько километров юго-восточнее Ланвогоу к Калганскому тракту и оседлала его. Противник предпринял несколько контратак, но, встреченный плотным, хорошо управляемым огнем, вынужден был отойти. Больше того, рота Числяева овладела двумя дотами.

Падение двух дотов и пяти дзотов нарушило всю систему огня вражеского узла сопротивления. Полк получил возможность ввести в бой батальон второго эшелона и овладеть двумя ротными опорными пунктами.

Японцы двинули в решительные атаки подразделения полевого заполнения. Однако из этого ничего не вышло. Коммунист старший сержант Ковалев сумел пробраться с пулеметом в тыл узла сопротивления и начал посылать оттуда короткие очереди. Оставляя на поле боя убитых, цепи контратакующих отхлынули к своим траншеям.

К вечеру на участке полка наши бойцы вклинились в оборону укрепрайона на два с половиной километра.

Успешно действовала и 7-я бригада полковника Нянтайсурэна. Но на его участке противник вновь выкинул белый флаг. В нейтральной зоне появился японский офицер. Он «нижайше» просил один день отсрочки, после чего, мол, командование готово «начать переговоры о сдаче в плен».

Мы уже знали цену таким хитростям. Японцы отказались немедленно капитулировать, и наступление возобновилось. [98] Поддержанные двумя советскими противотанковыми батареями, сопровождаемые бронемашинами, цирики выбили врага из первой линии обороны и отбросили на склоны гор.

Вдоль тракта Чжанбэй – Ваньнуань действовали подразделения 30-го мотоциклетного полка, прикрывавшие мотострелковые полки от возможных контратак. Танковые и артиллерийские подразделения вели обстрел дотов и дзотов, что обезопасило цириков от фланкирующего огня.

Всю ночь и весь следующий день шли напряженные бои. К вечеру центральный узел обороны укрепрайона был в основном очищен.

В результате этой операции советские и монгольские войска открыли себе путь на Калган и Пекин, то есть в глубь Центрального Китая, простиравшегося южнее Великой Китайской стены.

Правда, в некоторых опорных пунктах западного узла еще сидели подразделения японцев, но это уже не имело существенного значения. Участь их была предрешена.

Мотомехгруппа устремилась по Калганскому тракту. А примерно через шестнадцать часов войска с боем овладели Калганом – столицей Внутренней Монголии. Уцелевшие, но явно деморализованные части противника продолжали отходить на Пекин.

В подземных складах укрепрайона японцы оставили значительные запасы тола и других взрывчатых веществ.

«Это единственное полезное дело, которое они сделали для нас», – подумалось мне, и я приказал взорвать Калганский укрепленный район.

Так, коротко говоря, закончилась операция «Калганская стрела».


Прервав рассказ о событиях и нарушив хронологию, я хочу поведать о некоторых советских и монгольских воинах, которые своим мужеством и самоотверженностью внесли серьезный вклад в разгром Калганского укрепленного района. К сожалению, я не смогу рассказать обо всех героях – их были тысячи. Но имена [99] трех баторов Народной Армии Монголии, которых араты сравнивают с покорителями девяностопятиголового огнедышащего чудовища – мангаса Индрэмэ, должны знать советские люди.


***

Пулеметчик Сангийн Дампил попросил лейтенанта Догсома, чтобы его взяли в разведку. Лейтенант знал, что и отец Дампила, Дамьянгарав, был охотником, и сам он табунщик и охотник.

– Доброе дело. Возьмем, – согласился лейтенант.

Многие цирики добивались тогда чести идти на разведку укрепрайона. Но отбирали самых лучших.

…Невеселым было детство Дампила. Много лет пришлось провести мальчику в юрте скотовода Санги, куда его отдали «на воспитание» бедняки родители. А когда возвратился «из учения», умерла его мать, ласковая, добрая Дулмаа, и отец женился вторично. Мачеха невзлюбила Дампила. Юношу отдали в монастырь ламе Онхуза, старшему брату покойной матери.

Новый банди{20} прилежно изучал тибетский язык и церковные книги. Все премудрости давались ему легко, но это не избавляло от наказаний: юных послушников пороли за малейшую провинность. О них даже принято было говорить: «Как днем не видно звезд, так не было дня, чтобы по их спине не прошелся посох ламы». Онхуза успокаивал племянника поговоркой, смысл которой на всех языках понимается одинаково: «За одного битого двух небитых дают».

Однажды Дампил раздобыл малокалиберную винтовку и пошел с товарищами охотиться на тарбаганов. За это его жестоко наказали святые отцы. Раздетого догола юношу подвесили за руки на воротах монастыря. Затем началось «показательное» истязание плетьми, чтобы другим было неповадно. Потерявшего сознание Дампила сняли и отнесли в юрту. Промерзнув на холодном весеннем ветру, Дампил заболел воспалением легких и долго находился между жизнью и смертью.

Едва оправившись, юноша сбежал из монастыря. Реку ему пришлось переходить во время ледохода. Льдина под ним треснула, и Дампил упал в ледяную воду. [100]

Мокрый, продрогший, выбрался из реки и прибежал домой.

И снова болезнь. Но организм оказался сильным, и Дампил выздоровел.

Потом умер отец. Шестнадцатилетний паренек начал самостоятельную жизнь. Он поселился у дяди Сандага и стал ухаживать за скотом.

Быстроглазый чубатый паренек унаследовал от отца охотничьи повадки, ловкость и трудолюбие. Глядя на него, соседи говорили: – Человека видно от ребенка, как коня от жеребенка. Славным джигитом будет Дампил.

И действительно, он стал опытным табунщиком и смелым наездником, а при случае успешно укрощал и объезжал полудиких табунных жеребцов. Брал призы на конных состязаниях и скачках, охотился на диких зверей. Все это сделало молодого парня закаленным, стройным, ловким, сильным.

Когда Дампилу исполнилось восемнадцать, вернулся из армии его брат Улзий. В армии его научили грамоте, дали специальность. В душе Дампила вспыхнуло желание стать таким же, как брат.

Осенью 1940 года Дампил пришел в военкомат. Ему отказали: восемнадцатилетних в МНР не брали в армию. Тогда он проник на медицинскую комиссию «с черного хода». Парня приняли за призывника и зачислили в кавалерию. Здесь он стал пулеметчиком.

Когда создавались моторизованные войска, в 7-ю бронебригаду были направлены отличные пулеметчики из конницы. Среди них оказался и Дампил – дисциплинированный, [101] выносливый, всесторонне подготовленный к бою цирик-отличник, член Народно-революционной партии.

И вот август 1945 года. Разведгруппа ведет бой, Дампил прикрывал пулеметным огнем наступавших товарищей. Выполняя приказ капитана Тудэ, он подавил два пулемета противника. По Дампилу ударило противотанковое орудие. Под сильным обстрелом пулеметчик и его помощник Жамба успели сменить огневую позицию.

Из-за зарослей густой травы Дампил заметил невдалеке от себя японского офицера и, не раздумывая, решил захватить его живым. Подкравшись к окопу, цирик прыгнул на японца. Завязалась борьба. Уже на дне окопа пулеметчик одолел сильного и верткого врага.

Под самым носом у японца Дампил уничтожил четыре пулеметных расчета. Был, правда, момент, когда японский снайпер прижал Дампила и его помощника к земле. Но на помощь друзьям пришли пулеметчики Аюуш и Дашдондог. Они выследили снайпера, обошли его и уничтожили.

Находясь у самых дверей центрального узла самурайской твердыни, ликвидируя огневые точки укрепрайона и контратакующие группы противника, отважный пулеметчик предотвратил немалые потери в своем подразделении. Прославился он и в других боях. Имя героя с гордостью произносили все цирики бригады и воины соседних частей Советской Армии.

Дашийн Данзанванчиг из Дэлгэрхэт-Сомона, Восточно-Гобийского аймака, тоже был сыном охотника. В 1939 году пришел по призыву в ряды Монгольской Народной Армии. Упорно учился цирик, и пришел день, когда он своей рукой написал письмо родителям и невесте Цэгмэд.

Прежде Данзанванчиг видел лишь необозримую степь да в детстве слушал легенды доброго соседа старика Дэлгера о бесстрашных баторах и их быстрых как ветер конях. Теперь он увидел мир. Оказалось, всемогущие люди существуют не только в преданиях. Они могут летать на волшебной птице Хангарид, именуемой самолетом, создавать чудо-города; они укрощают буйные реки и заставляют их рождать тысячи солнц, чтобы море света разлилось над землей. Эти сильные [102] люди пришли в Монголию из великой Страны Советов. Они хотят, чтобы в юртах аратов навсегда поселилось счастье…

Когда командир минометного расчета Данзанванчиг пошел в поход на восток, он видел советских людей рядом. Из их рук он получил оружие…

В боях по прорыву Калганского укрепрайона минометное подразделение поддерживало огнем батальон майора Осора и прикрывало фланг соседей – подразделение Советской Армии. К рассвету 20 августа цирики вышли к сопке Чжан-Зя-Коу. Но как только передовая рота попыталась подняться на высоту, заговорили огневые точки противника.

Командир подразделения Санжаа получил приказ уничтожить наблюдательный пункт и дзот врага в 300 метрах впереди.

Настала минута показать свое искусство не на учебном поле, а в бою. Вторая мина, посланная Данзанванчигом, угодила точно в цель.

Цирики пошли в атаку, но противник усилил огонь. Были засечены три дзота; в каждом из них – тяжелый и легкий пулеметы.

– Подавить дзоты! – передали с командно-наблюдательного пункта.

Для выполнения приказа понадобились считанные минуты. Точный огневой налет – и дзоты умолкли.

– Отлично! – крикнул комбат, как это бывало на учениях. [103]

– Служу Родине! – весело ответил командир расчета, подмигнув товарищам.

Лил дождь. Окоп, в котором стоял миномет, затопило водой. Нужно было менять огневую позицию. Дви~ нулись вперед. На пути, под огнем японских автоматчиков, уничтожили еще один пулемет противника. Но минометчиков накрыла артиллерия. Снаряды стали рваться совсем рядом. Осколок зацепил Данзанванчига. Тот схватился за бок, но, превозмогая боль, двинулся вперед.

Еще один разрыв, и осколок пробивает Данзанванчигу кисть правой руки.

Подполз командир взвода.

– Ранен? – с тревогой спросил он. – Отправляйся в санпункт!

– Нет! Я еще в силах бить врага!

Руку перевязали. После этого взводный поставил расчетам задачу обстрелять два дота так, чтобы мины рвались перед амбразурами и дым вместе с пылью мешал врагу вести наблюдение.

«Ослепив» огневые точки противника, минометчики заставили их замолчать.

Наступление продолжалось. Минометный расчет продвигался вслед за боевыми порядками подразделений. Стиснув от боли зубы, наводчик, не слушая советов товарищей, полз на боку. И снова – рядом взрыв. Данзанванчига ранило в левую ногу. Собрав последние силы, он поднялся и сделал несколько шагов. Но глаза заволокло туманом, ноги подкосились. Воины бросились к командиру. Хотели отправить в санчасть.

– Оставьте меня здесь, – сказал он решительно. – А сами идите вперед. Отомстите за меня!..

Цирики знали, что спорить с командиром бесполезно. Его положили на здоровый бок, оставили запас воды.

Данзанванчиг лежал недалеко от траншеи. Вдруг до него донеслись шорох и тяжелое, прерывистое дыхание. С трудом подняв голову, он увидел вражеского солдата. Тот был тоже ранен: одной рукой он держал винтовку, другая беспомощно висела вдоль туловища. Скрестились непримиримые взгляды. Грянул выстрел. Пуля обожгла плечо Данзанванчига. Вытащив из мокрой кобуры пистолет, он разрядил обойму в сторону стрелявшего. [104]

Герой калганского боя очнулся в полевом госпитале. Советские врачи сделали все возможное, чтобы спасти жизнь тому, кто не щадил ее ради общей победы. И спасли…


***

Он был другом Дампила и Данзанванчига – молодой цирик Лувсанцэрэнгийн Аюуш из Тугрик-Сомона. Малограмотным пришел он в ряды Монгольской Народной Армии, а через три года свободно читал, писал, отлично изучил боевую технику, вырос духовно и физически. Большую роль в этом сыграли братская поддержка сослуживцев, крепкое войсковое товарищество.

Только в армии Аюуш понял по-настоящему всю глубину народной пословицы: «В юрте опора – центральный шест, в жизни – друг».

А может, у перевала Чугулатхалга сам Аюуш впервые почувствовал и себя опорой батальона в решающую минуту боя?

Нужно было заставить японский дот замолчать. Сделать это мог только один человек – разведчик, притаившийся возле черной амбразуры, из которой летела смерть…

Станковый пулемет в разведке. Вроде бы и не по уставу. Но комбат Сосор решил, что наблюдательный, остроглазый пулеметчик Аюуш с помощником Дашдондогом скорее помогут раскрыть систему огня противника, чем другие.

Пробираясь от укрытия к укрытию, Аюуш присматривался в бинокль к темным «юртам» дзотов. Время от времени посылал туда очереди. Огневые точки отвечали, обнаруживая себя. Постепенно на этом участке удалось засечь семь пулеметных дзотов и один орудийный дот. Артиллеристы взяли их на учет, а когда начался решительный штурм, ударили по ним прямой наводкой.

Во время штурма пулемет Аюуша двигался в боевых порядках роты. Если наступлению мешали пулеметные точки противника, расчет выдвигался на фланг или несколько вперед и подавлял их, открывая путь стрелкам.

Наконец враг нащупал досаждавший ему пулемет.

– Я ранен, – прошептал Дашдондог. [105]

– Держись!

Аюуш осмотрел товарища. Пуля прошла через левое плечо.

Достал индивидуальный пакет, хотел перевязывать, но помешали три японских солдата, подползавших под прикрытием бурьяна и кустарника. Значит, стреляли они. Аюуш припал к пулемету, быстро поймал в прицел приплюснутые пилотки. Двумя очередями скосил японцев. После этого перевязал товарища…

Хорошо замаскированный вражеский пулемет не давал бойцам роты поднять голову. И опять командир коротко приказывает Аюушу:

– Подавить!

Вслепую этого не сделаешь. Пулеметчики выбрались из укрытия, поползли в обход. Встретили траншею. В ней несколько японцев. Они так увлеклись, стреляя в сторону наступающих, что не видели ничего рядом. Внезапный кинжальный огонь Аюуша быстро привел в чувство оставшихся в живых врагов. Японцы обстреляли Аюуша и его помощника.

Снова ранен Дашдондог, на этот раз в руку. Пока Аюуш перевязывал друга, пуля прошила и ему кисть правой руки.

Цирики безмолвно посмотрели друг на друга. Решение пришло само собой: приказ нужно выполнить во что бы то ни стало.

Вот и дзот, который мешал наступлению. Превозмогая боль, Аюуш послал в амбразуру несколько очередей. Кажется, все. [106]

Но пулеметчиков нащупал японский снайпер. Еще две пули ранили Аюуша. Дашдондог хотел разорвать гимнастерку и перевязать Аюуша, но не смог: не хватило сил. А тут с криками ринулось в контратаку подразделение японцев. Аюуш приподнялся, чтобы лучше разобраться в происходящем. Пуля пробила ему грудь…

Последний диск. Последний запас сил. Цепь японцев уже в 30-40 метрах. Приподнявшись на локтях, тяжело раненный Аюуш дал последние очереди и заставил врага бежать.

Подносчик патронов несколько минут назад уполз за боеприпасами. Он доложил взводному о ранении Аюуша и Дашдондога. Дудэ послал четырех цириков, чтобы вытащить раненых и пулемет. Но японцы усилили огонь, и люди, посланные на выручку, не смогли пробраться к раненым: дзот, из которого строчили два пулемета, находился за второй траншеей, почти рядом с пулеметом Аюуша.

Цирики увидели, что Дашдондог лежит без движения. Увидели они и то, как с трудом прополз Аюуш несколько метров, как бросил гранату, как тут же умолкли два вражеских пулемета. Это было последнее, что мог сделать для своей роты Лувсанцэрэнгийн Аюуш.

На безжизненном теле героя военфельдшер насчитал одиннадцать пулевых ран. Одиннадцать раз мог уйти с поля боя пулеметчик Аюуш, и столько же раз его сердце подсказало: «Держись! Не покидай друзей! Только ты можешь заткнуть огненную пасть врага и открыть путь своим братьям. Держись до последнего!»

И он держался…

Беседуя о трех героях – друзьях из 7-й монгольской бригады – с товарищем Ю. Цеденбалом, мы решили от имени командования Конно-механизированной группы советско-монгольских войск написать представление в Малый хурал о присвоении звания Героя Монгольской Народной Республики Аюушу и другим воинам, показавшим образцы мужества и отваги при штурме укрепрайона.

– С удовольствием поставлю свою подпись под такой реляцией, – сказал мне Цеденбал.

Когда речь идет о массовом героизме советских и монгольских солдат, нельзя не сказать доброго слова [107] о тех, кто не врывался в доты и дзоты, не поднимал в атаку боевых порядков, но все же много сделал для приближения часа нашей победы. Например, о наших шоферах!

В сложных условиях, не зная отдыха, ценою сверхчеловеческих усилий они доставляли войскам воду, бензин, боеприпасы, продовольствие. Только тот, кто сам побывал в пустыне Гоби, может понять, каково было водителям целыми днями находиться в раскаленных солнцем железных кабинах!

Помню, мы в составе колонны двигались к Арчаган-Нуру. Идущий впереди бензовоз вдруг удивительно запетлял и уткнулся в груду рыжего щебня. Бросившиеся к машине автоматчики на руках вытащили из кабины белокурого паренька. Он был в глубоком обмороке.

– Ефрейтор Половников, родом из Борилово, Орловской области, – доложил мне капитан Семенидо.

Так до изнеможения, не жалея себя, работали сотни наших замечательных шоферов, многие из которых являлись участниками войны против гитлеровской Германии.

Передо мной список отмеченных орденами водителей: старший сержант Кикоть из Херсонской области, рядовой Алексей Жихарев из Воронежа, рядовой Николай Анисимов из Рязани, сержант Александр Васильев из Иркутской области. Велик этот список, и полностью его не приведешь. Думаю, не ошибусь, если скажу: да, военные шоферы тоже штурмовали Калганский укрепрайон, подвозя войскам все необходимое для боя и жизни. [108]

Завершающие удары

В ходе операции у меня накопилось немало любопытных дополнительных сведений о противнике. Одни из них интересны с познавательной точки зрения, другие позволяют лучше осмыслить ход событий, понять действия Квантунской армии и поведение японских солдат. Поэтому я позволю себе привести кое-что, заслуживающее внимания.

Большинство японцев очень религиозны. Национальной религией является культ Синто – бога Солнца.

Синто не имеет догматических талмудов и основывается на легенде о том, как богиня Солнца Аматерасу Оомиками спустилась с неба верхом на белой лисице и произвела на свет первого императора. Поэтому все императоры, в том числе и Хирохито, по преданию, являлись прямыми потомками Аматерасу.

С тех отдаленных пор, как зародилась религия Синто, японских солдат воспитывали в духе слепой, фанатичной преданности императору, готовности к самопожертвованию при исполнении воинского долга. Им внушали мысль, что для военного нет более почетной и счастливой судьбы, чем умереть за императора на поле боя, что погибшему на войне обеспечена не только слава у потомков, но и «место в раю».

Вся система боевой подготовки была рассчитана на всестороннее приучение солдат и офицеров к тяготам походно-боевой жизни. В частях, например, практиковались регулярные марш-броски по тревоге, в том числе и ночные. Благодаря систематической тренировке японский пехотинец был способен совершать тридцати – сорокакилометровые переходы при скромном режиме питания. [109]

Повышению физической силы и выносливости способствовал и спорт. Характерно, что в армии особенно культивировали борьбу самбо, штыковой бой, метание гранат, а для офицеров – фехтование на мечах. Все остальное считалось недостойным внимания истинного самурая.

Армию готовили к захватническим войнам. В стране яро пропагандировалась исключительность японской нации, превозносилась ее выдающаяся роль в истории. Делалось это с одной целью: любыми средствами оправдать захват чужой территории и порабощение народов Азии.

Для осуществления планов завоевания «мирового пространства» японским империалистам удалось создать к тому времени хорошо обученную и всесторонне подготовленную армию. К началу второй мировой войны под ружьем в стране находилось 4500 тысяч человек, до 5500 тысяч составляли резервы.

Японское командование распространило воинскую повинность и на территорию оккупированной Маньчжурии, Кореи, острова Тайвань.

В Маньчжурии военная система базировалась вначале на принципе добровольности. Первый обязательный призыв в армию проводился в июле – августе 1941 года. Интересно, что от призываемого требовался определенный имущественный ценз и политическая благонадежность с точки зрения оккупантов. Учитывалась также склонность к наркотикам и азартным играм.

Странно звучит, но маньчжурскую молодежь призывали на защиту интересов японских колонизаторов. Это была преступная, антинародная политика. Невольно встает вопрос: кто же являлся ее проводником?

Сейчас принято классифицировать государственных преступников в зависимости от степени их вины перед своей страной и народом. Если следовать такому принципу, то военным преступником № 1 маньчжурского народа следует назвать императора Генриха Пу-и, второе место по праву принадлежит премьер-министру Чжан Цзиню, третье – военному министру полному генералу Син Ки-ляну.

Видную роль в правительстве Маньчжоу-Го играла японская военщина. Вице-министром был генерал-лейтенант Манаи, главным советником – генерал армии Якияма. [110] В военном министерстве весьма важный отдел – пропаганды и агитации – возглавлял тоже японец, полковник Имаи. Этот отдел, между прочим, тратил много усилий на фальсификацию истории и маскировку агрессивного курса японской политики в Маньчжурии. Делалось это, на мой взгляд, грубо и неуклюже.

В Жэхэ мне довелось ознакомиться с уже известным читателю иллюстрированным журналом «Фронт» за 1942 год, выходившим на японском, монгольском и русском языках. В одной из статей, например, журнал ставил интригующий вопрос: «Она ли (имеется в виду Япония. – И. П.) агрессор Азии?» И тут же делал попытку сбить читателя с толку по принципу: держи вора. Вспомнив «опиумную войну» 1839-1842 годов, когда европейская и американская буржуазия начали борьбу за «открытые двери» в Азии, журнал снова восклицает: «Итак, Япония ли агрессор?» Затем приводится иллюстрированная хронология вооруженного вторжения европейского и американского капитализма в Азию с 1600 по 1905 год. Дойдя до оценки русско-японской воины, «Фронт» пишет: «В Порт-Артуре русские платили за колониальную политику всей Европы». И снова идет лицемерное восклицание: «Еще раз – Япония ли агрессор Азии?»

Совершив столь обстоятельный экскурс в историю, журнал делает неожиданный вывод: «…японская армия бесстрашно и самоотверженно ведет войны… для дачи свежей крови истощенному телу Азии». Вот уж поистине иезуитская логика!

В отношении Советского Союза японская военщина в Маньчжурии использовала более утонченные формы и методы пропаганды. А цель была та же: оправдать захват чужих территорий и колониальные войны мотивами борьбы против зла, за некую абстрактную справедливость и процветание высоких божественных начал.

Много трудились пропагандисты, чтобы заставить маньчжурскую молодежь добровольно проливать кровь за поработителей. АН не вышло! Солдаты императора Пу-и предпочитали сдаваться. Что же касается населения, то всюду, где бы ни проходили советско-монгольские войска, простые люди с восторгом встречали их… [111]

…К 20 августа на обоих наших операционных направлениях подвижные мехгруппы вышли на рубеж гряды гор Иншаня. Взяв этот рубеж, наши войска выполнили ближайшую задачу фронта.

Там, в отрогах Большого Хингана, затаились главные силы японо-маньчжур, имевшиеся в полосе наступления Конно-механизированной группы. Где конкретно находится противник, какова его численность, какие он предпринимает маневры – ответ на эти вопросы должны были дать все виды нашей разведки, а главным образом – авиаразведка.

По моей просьбе генерал армии М. В. Захаров помог нам самолетами, обладавшими достаточным радиусом действий. По его распоряжению в интересах Конно-механизированной группы должен был работать 6-й бомбардировочный авиакорпус генерал-майора И. П. Скока, базировавшийся на аэродромах тамцак-булакского выступа. На авиакорпус возлагалась не только разведка. В случае необходимости он должен был поддерживать нас. Это была серьезная помощь. Авиакорпус прибыл с Западного фронта и имел солидный боевой опыт.

К сожалению, нам недолго пришлось взаимодействовать с генералом Скоком. После выхода войск Группы к Калгану и Жэхэ 6-й корпус получил другую задачу. Но и то, что он успел сделать для нас, было огромным подспорьем.

На долоннорском направлении авиаразведка не обнаружила новых перегруппировок противника. Высокие темпы нашего наступления не дали врагу времени для подтягивания к оперативному рубежу обороны свежих войск. Он был явно сбит с толку и запаздывал.

Значит, мы не ошиблись, вложив в операцию стремительность. Значит, нужно соблюсти этот принцип и в дальнейшем.

Из фронтовых разведсводок нам было известно, что японское командование предпринимает меры, чтобы удержать Ляодунский и Корейский полуострова. Поспешно перегруппировывая войска, оно нацеливало их главным образом против 17-й общевойсковой и 6-й танковой армий, рвавшихся к Ляодунскому заливу. В течение 12-14 августа японцы предприняли множество контратак в районах Линьси, Солунь, Ванемяо, Бухеду. Однако войска Забайкальского фронта нанесли по [112] контратакующему противнику сильные удары и продолжали стремительно двигаться на юго-восток.

Для Конно-механизированной группы дальнейшими объектами наступления являлись города Калган и Жэхэ. После этого ударом по сходящимся направлениям нам предстояло овладеть Пекином, где располагался штаб Северного фронта японской армии в Китае, а затем выйти на побережье Чжилийского залива, в районе города Таньцзин. В ночь на 16 августа к Долоннору вышла 59-я кавалерийская дивизия генерала Коркуца. Мы встретили ее, когда передовые части перевалили через плавный овал холма и взорам солдат открылась панорама города.

Надо было видеть кавалеристов, чтобы понять, чего им стоило победить пустыню. Лица людей почернели от загара, пыли и пота, а гимнастерки, наоборот, выгорели и обрели цвет песка. Последние дни части делали короткие паузы в наступлении лишь для того, чтобы принять пищу.

К сожалению, мы не могли дать передышки войскам и в Долонноре. Центр тяжести борьбы за темпы наступления все больше перекладывался на кавалерию. Это диктовалось условиями горной местности.

Перед выступлением на Жэхэ мы запросили у сотрудников местного метеорологического пункта прогноз погоды. Метеорологи сообщили, что в ближайшие дни ожидаются сезонные ливневые дожди. Это не доставило радости: ливень в горах может вызвать большие бедствия.

Разведчики привели ко мне знатока гор. Старик немного говорил по-русски: когда-то он жил недалеко от Благовещенска.

– Это было давно, – сказал он мне. – Шибыко давно. Двадцатый годы. Моя получил мал-мал рубиль, переехал Долоннур. Япошка рубиль карабчи, корова карабчи, все карабчи. Япошка пушанго. Русский шибыко шанго!

Так выяснились политические симпатии моего собеседника. Я спросил, знает ли он дорогу на Чандэ (так китайцы называли Жэхэ). Он утвердительно закивал головой, приговаривая:

– Шибыко шанго, шибыко шанго. Только сейчас человеку туда нельзя – ливень… [113]

– А сколько перевалов знаете вы на основной магистрали?

Из дальнейшей беседы выяснилось, что дорогу на Чандэ тридцать четыре раза пересекают реки Шандухэ и Луаньхэ. А ливень каждый раз сносит мосты и вызывает обвалы. Старик назвал семь населенных пунктов, за которыми расположены перевалы. Он упорно твердил, что ни местные жители, ни японцы не рискуют подниматься в горы в период ливней. Узнали мы также, что в Жэхэ можно пройти и другими, обходными тропами.

Опросили еще нескольких человек. Все они говорили одно и то же. В основных чертах сведения старожилов совпадали с данными топографической карты.

И все же мы не могли сидеть в Долонноре и ждать улучшения погоды. Интересы фронтовой операции требовали продолжать наступление. Нельзя было терять ни часа с таким трудом завоеванного времени.

Я считал, что немного знаю горы, так как детство провел на Северном Кавказе, а кроме того, имел за плечами опыт боевых действий в Больших и Малых Карпатах. Правда, Большой Хинган нельзя равнять с хребтами Кавказа, но ведь законы гор везде одинаковы. К тому же я исходил и из того, что жители Маньчжурии в соответствии с канонами своей религии не только обожествляют могучие силы природы, но и всячески возвеличивают их власть над человеком. Ведь ламы настойчиво твердили им, что человек раб природы и церкви.

Да, наступление в горах, несомненно, опасно, но оно сулит и большие выгоды в интересах всей операции.

Во-первых, наступление в условиях ненастья позволит нам сохранить элемент внезапности. Я был уверен, что японское командование подойдет к оценке наших действий со своих позиций, а значит, никак не будет ожидать активных наступательных действий советских и монгольских войск.

В дальнейшем выяснилось, что именно так и было. Противник считал, что мы выйдем к Жэхэ не раньше чем через неделю после окончания ливневых дождей. По его расчетам, именно такой срок требовался для ремонта размытых и разрушенных обвалами дорог, а также для восстановления многочисленных мостов.

Во-вторых, мы получали возможность атаковать противника [114] в период, когда у него будет нарушено взаимодействие. Потоки воды, хлынувшие с гор, неизбежно разрушат проводную связь. Использовать подвижные виды связи ему тоже вряд ли удастся. Не вызывая подозрений у противной стороны, природа как бы возьмет на себя часть наших забот.

В-третьих, ненастье лишит противника возможности использовать авиацию. Это было для нас очень важно: как раз накануне, на подступах к Чжанбэю, значительно возросла активность воздушного неприятеля.

Единственно, что меня беспокоило, подвоз горючесмазочных материалов.

Итак, решено наступать без промедления. В общих чертах план рисовался мне в следующем виде. Движемся на Жэхэ по двум дорожным направлениям. Одно из них, правое, вначале отклонялось несколько к югу, а затем поворачивало и выводило войска к городу с юго-запада. Другое, левое, пролегало вдоль горных троп на юго-восток к реке Иматухэ. Здесь дорога спускалась к Жэхэ с севера. Таким образом, оборонявшаяся в районе города группировка попадала в наши клещи.

Наступление должно было возобновиться с утра 16 августа. В передовой подвижный отряд назначались 25-я мотобригада, 43-я танковая и 35-я гвардейская истребительно-противотанковая бригады. Я поехал в артбригаду, чтобы проверить готовность к наступлению.

По пути мы явились свидетелями интересного, о многом говорившего случая. Моим спутником был командир артбригады полковник Диденко. Около огневых позиций одного из дивизионов мы заметили большую возбужденную группу солдат.

– За всю войну не видел такого беспорядка на артиллерийских позициях, – возмутился Диденко.

Не успели мы подъехать, раздалась команда:

– Становись!

Строй образовался быстро, как в ускоренной киносъемке. С рапортом подошел командир полка офицер Петренко.

– О чем столь бурная беседа? – спросил я.

– Солдаты хотят наступать с вами, в составе одного из дивизионов.

– Но у нас не хватает бензина. Машины и без того перегружены. [115]

– Объяснял, товарищ генерал-полковник, не помогает. Солдаты говорят, что согласны на «марафонский вариант»…

– Это еще что за новость?

– Такой способ передвижения придумали. К каждому кузову прикрепят по две веревки. Те, кто попадут в машины, возьмут оружие товарищей, которые будут бежать, держась за веревки. Через каждый час солдаты будут меняться местами. Ведь машины пойдут в горах не быстрее десяти километров в час, а может, и медленнее.

В использовании «марафонского варианта» не было никакой необходимости. Но сама просьба солдат искренне растрогала меня: она исходила от людей, только что закончивших наступление через пустыню Гоби!

Поблагодарив бойцов за инициативу, я сказал, что их благородный порыв заслуживает самой высокой похвалы. Однако на Жэхэ наступают несколько полнокровных соединений, и пятьдесят – семьдесят, хотя и храбрейших, воинов в этой ситуации ничего не решат. И все же мне показалось, что я людей не убедил. Их глаза говорили: «Без нас Жэхэ не возьмут».

Двинувшись дальше, я заметил полковнику Диденко:

– А вы говорите, непорядок… Да ведь это высшая форма боевой целеустремленности!

Польщенный, комбриг довольно улыбнулся. Было видно: он рад за своих солдат.


Нам предстояло наступать в горах Большого Хингана, когда центральная группировка Забайкальского фронта уже вырвалась на оперативные просторы Маньчжурской равнины и устремилась к жизненно важным центрам страны. Навстречу ей медленно, но неодолимо, взламывая долговременную оборону японцев, пробивались войска 1-го Дальневосточного фронта. С севера надвигалась 2-я Краснознаменная армия 2-го Дальневосточного фронта.

Огромный, сверхмощный пресс уже раздавил основные укрепленные районы Квантунской армии. Понимая, что сдержать советские войска на просторах Маньчжурии невозможно, и стремясь сохранить силы, чтобы удержать Ляодунский и Корейский полуострова, японское [116] Командование решило любой ценой выиграть время для проведения стратегической перегруппировки. С этой целью 14 августа оно лицемерно заявило о принятии условий Потсдамской декларации. В тот же день штаб Квантунской армии обратился по радио к советскому командованию с предложением прекратить боевые действия. Но это заявление оказалось голословным. Вражеские войска не получили соответствующего приказа и продолжали активно сопротивляться. На ряде участков они осуществляли сильные контрудары и проводили перегруппировки, стремясь занять выгодные оперативные рубежи на линии Цзинь-Чжоу – Чанчунь – Гирин – Тумынь.

Советское командование разгадало нехитрый прием кабинета Судзуки. 16 августа Генеральный штаб Красной Армии опубликовал разъяснение о капитуляции Японии. В нем говорилось: «Капитуляцию вооруженных сил Японии можно считать только с того момента, когда японским императором будет дан приказ своим вооруженным силам прекратить боевые действия и сложить оружие и когда этот приказ будет практически выполняться»{21}. Исходя из этого, Советское Верховное Главнокомандование потребовало от войск продолжать решительно наращивать темпы наступления.

В свою очередь командующий Забайкальским фронтом приказал Конно-механизированной группе усилить натиск на неприятеля и в самый короткий срок овладеть оперативно-стратегическими пунктами, которые японцы могли использовать как опорные пункты и узлы сопротивления для перегруппировки своих войск.

Таким важным стратегическим пунктом являлся для нас город Жэхэ. Через него проходили важнейшие авиационные пути, главная железнодорожная магистраль и шоссейные дороги, соединяющие Квантунскую армию с Северным фронтом японской армии в Китае, то есть с ближайшей крупной группировкой, способной оказать влияние на ход боевых действий правого крыла Забайкальского фронта.

Боевое распоряжение командующего Забайкальским фронтом предписывало Конно-механизированной группе [117] к исходу дня 20 августа занять Калган и Сюаньхуа, а главным силам конницы овладеть районами Фыннин, Чанпин, Ниюнь, Аньцзятунь, Жэхэ. Иначе говоря, нам предстояло за несколько суток преодолеть с боями около 300 километров в труднопроходимых Хинганах.


***

Наступление возобновилось утром 16 августа. По правому направлению выступила 59-я кавдивизия генерала Коркуца, по левому – 8-я монгольская кавалерийская дивизия полковника Одсурэна. За первым эшелоном двинулся второй: 5-я и 7-я кавалерийские дивизии – по правому направлению и 6-я кавдивизия – по левому.

Штаб Конно-механизированной группы остался пока в Долонноре. Чтобы осуществлять управление войсками, я решил двигаться с оперативной группой офицеров по правому направлению в голове 59-й кавалерийской дивизии.

Не успели тронуться разведотряды, как хлынул ливневый дождь. После изнуряющего зноя это было не так уж плохо. Но хлопот он доставил немало.

Мы уже садились в машины, когда ко мне подошел генерал Никифоров. Доложив «о потерях от дождя», он попросил отсрочить наступление до окончаниядождей.

– Ни в коем случае, – решительно возразил я. – Ливень послужит нам средством оперативной маскировки. Преодолев хребет, мы свалимся на противника как снег на голову.

– Товарищ командующий, идти сейчас в горы – форменное безумие. Проводник говорил, дороги часто нависают над пропастью, каждую минуту возможны обвалы. Во всяком случае, предвижу ничем не оправданные жертвы…

– Да, наступление в горах в период ливневых дождей связано с риском. Но на войне, как известно, без риска не обойтись. Что же касается завалов на дорогах и сорванных мостов, то это препятствие устранят передовые отряды, приданные им подразделения саперов. Они располагают необходимой техникой.

И кстати, давайте договоримся на будущее. Я принимаю любые ваши предложения, направленные на повышение темпов наступления и на поддержание в войсках [118] высокой боевой готовности. За них буду благодарен. А излишняя осторожность… что же, она тоже полезна, только не в наших с вами условиях. И это давно пора понять.


***

Мы двигались долинами рек Шандухэ, затем Луаньхэ, между хребтами Майшань и Пукэлин. Поэтому вода обрушивалась на нас и с неба и со склонов гор. Набухшие реки словно взбесились и понеслись могучим потоком, сметая все на своем пути.

Большой опасности подверглись парковое, ремонтное и некоторые другие подразделения 14-го истребительного противотанкового полка, расположившиеся в русле высохшей реки. Когда упали первые капли, никто не придал им значения. Но вскоре появились бурные потоки, несшие с собой глыбы породы, тяжелые камни. Начались обвалы. Только теперь полк был поднят по тревоге. С трудом удалось вывести машины и пушки на более высокие и безопасные места. Но без потерь не обошлось. Течение подхватило и унесло легковую машину «амфибия». Немало было потерь и в других частях.

Уже темнело, когда мы подъехали к населенному пункту Вайгоумыньцзе. Мост здесь оказался сорванным. На берегу скопились машины с противотанковыми орудиями и кавалерийские подразделения. Саперы мужественно боролись со стихией, стягивая сваи, закрепляя их скобами.

По стремительному гладководью я понял, что, хотя вода и прибыла, речка неглубокая и дно ее ровное. Но твердое ли оно? Я уже думал пустить для пробы машины, когда на противоположном берегу появилась многотысячная толпа китайцев с длинными толстыми веревками. Пять человек, держась за руки, потащили концы веревок на наш берег. Началась буксировка автомашин.

Дружно действовали советские солдаты и китайские крестьяне. А когда вся техника была переброшена на противоположный берег, пять китайцев, которые перенесли веревочные канаты через реку, сели рядом с нашими солдатами на танк и доехали до деревни.

– Русско-китайская дружба на колеснице победы! – остроумно заметил кто-то. [119]

Мы двинулись дальше, а саперам было приказано закончить ремонт моста.

Наступила ночь. Дождь усилился. Стрелы молний, сопровождаемые гулкими раскатами грома, то и дело прочерчивали темное небо. Природа разбушевалась не на шутку. На землю будто обрушилась неведомая чудовищная сила. И мне стало как-то понятнее чувство страха религиозных маньчжур перед неукротимой стихией.

Двигались всю ночь. Сильный передовой отряд 59-й кавалерийской дивизии захватил перевал за деревней Даинцзы и, дважды форсировав бурную горную речку, к пяти часам спустился к деревне Гуаньди. Здесь он закрепился в ожидании подхода главных сил.

Пройдены 80 труднейших километров. Нам пришлось преодолевать не только естественные, но и искусственные препятствия, которые создавали наемные банды хунхузов и «кадровые» диверсионные группы. По заданию японской диверсионно-разведывательной службы они разрушали на пути следования советских войск мосты, переправы, устраивали завалы, обстреливали наши подразделения и части в узких дефиле.

Несколько столкновений с диверсантами выдержал передовой отряд, которым командовал заместитель командира 252-го полка майор Р. Г. Кудаков.

После одной из схваток отряд был сменен. Солдатам разрешили привести себя в порядок.

Воспользовавшись этим, я пригласил майора в машину, чтобы расспросить о встречах с противником.

«Виллис» сердито урчал, медленно взбираясь на крутой подъем. Нас мерно покачивало, и только на резких поворотах отжимало то вправо, то влево.

– Ну что там у вас произошло? – громко спросил я Кудакова, чтобы пересилить шум дождя и рокот мотора.

– Ничего особенного, товарищ командующий, – улыбнулся он. – Встретились с одной из террористических банд, которые рыскают в наших тылах. Не думал, что они окажутся на поверку такими жидкими…

Кудаков рассказал, как его бойцы спасли от разрушения каменный мост. Отряд двигался впереди главных сил дивизии. Поднявшись на гребень, солдаты заметили внизу суетившихся у моста людей в необычной [120] одежде, наряд которых состоял из халатов и надетых на голову мешков. Один из них, отойдя на несколько шагов, воткнул в землю металлический штырь с чем-то белевшим на конце. Еще два человека забивали под мостом колья в расщелины между плитами, а третий держал в руках небольшой прямоугольный тючок зеленого цвета. «Тол», – подумал командир отряда. Позади минеров он заметил сидевших на корточках человек двадцать диверсантов. Под оттопырившимися халатами явно было укрыто от дождя оружие.

Майор подозвал командира автоматчиков старшего сержанта Бурова:

– Незаметно обойди мост по лощине и спрячься с той стороны. Жди моего сигнала. Мы обстреляем диверсантов, нагоним на них панику. А как увидишь зеленую ракету, атакуй.

Сверху майор видел, как пробирались, укрываясь за камнями, автоматчики Бурова. К тому времени, когда они обошли диверсантов, Кудаков распределил цели между оставшимися с ним бойцами.

Первые очереди свалили нескольких бандитов. Остальных словно ветром сдуло. Из-за громадных валунов, за которыми укрылись хунхузы из группы прикрытия, послышались ответные выстрелы.

Зеленая ракета подняла в атаку группу Бурова. С криками «ура», стреляя на ходу и бросая гранаты, его автоматчики навалились на диверсантов сзади. Бандиты не ожидали такого оборота. Они поспешно бросили оружие и подняли руки. Выстрелы продолжали щелкать только из-под моста. Трое солдат из группы Бурова получили ранения.

Наши бросили под мост гранату. Когда пленные уже строились на дороге, бойцы вытащили из воды вымокшего главаря банды.

– Вот и все, – закончил рассказ Кудаков. – Да, чуть не забыл. На штыре болтался лист бумаги с какими-то каракулями.

– Где он? – нетерпеливо спросил Чернозубенко.

– У меня. – Майор достал из полевой сумки вчетверо сложенный листок, протянул подполковнику: – Пожалуйста.

Чернозубенко склонился над запиской, с трудом разбирая размытые дождем строки. [121]

– Что, Михаил Дмитриевич, не разберешь?

– Ничего, товарищ командующий, понять можно. Странно, но стиль тот же, что и в записке, которую нашли у колодца в Цзун-Хучит. И подпись та же. Вот послушайте:

«Вы не пройдете! Боги низвергнут вас в ущелья и пропасти Большого Хингана. Вы прошли через мертвую пустыню Шамо только потому, что обманным путем, ночью, захватили наши колодцы. Но через гневные потоки рек вас не перенесет никакая сила. Мосты исчезнут. Пусть погибнут русские, но монгольские воины должны вернуться назад, чтобы жить. Их славные предки видели светлоликого, всепобеждающего Тимучина. Пусть это великое имя хранит их от бед и несчастий. Это говорю вам я, потомок Дудэ, который был стремянным Джучи, сына Тимучина, я – Тимур-Дудэ».

– Обратите внимание, какая железная логика, – рассмеялся Чернозубенко. – Мы, видите ли, обманным путем добывали себе воду, чтобы не погибнуть от жажды, а он, честный бандит, отравлял колодцы стрихнином. Каков прохвост! Как только его земля носит!

– Между прочим, подполковник, земля носит его по твоей милости. Кто обещал мне поймать этого потомка Чингисхана?

– Что и говорить, оплошали мы с этим делом…

– Товарищ командующий, товарищ подполковник, – воскликнул вдруг Кудаков, – а ведь штырь с запиской ставил сам атаман хунхузов. Я отлично запомнил. Может, он и есть Тимур?

– Это мысль, – согласился Чернозубенко. – Если разрешите, товарищ командующий, я догоню пленных и допрошу атамана…

Подполковник Чернозубенко вернулся через несколько часов.

– Вот я и сдержал свое слово, – докладывал возбужденный Михаил Дмитриевич. – Человек, которого мы разыскивали, нашелся. Только оказался он вовсе не тем, за кого себя выдавал. Никакой это не потомок Джучи и даже не монгол, а самый настоящий русский. Сын ротмистра Темирханова, служившего в личной [122] охране царя. После разгрома Колчака укрылся в Маньчжурии. Здесь его и завербовала японская разведка.

…Передовые отряды с боями продвигались в глубь Хинган. На пути все чаще встречались нам группы пленных.

Из докладов офицеров связи было известно, что наступление идет успешно. 8-я монгольская кавалерийская дивизия, наступавшая по левому направлению, форсировала реки Луаньхэ, Шандухэ и захватила перевал Улахалин. Ее части прошли около 60 километров.

Рассвет открыл нам величественную панораму. Сквозь матовую завесу дождя проглядывались крутые стены гор. Прохода нигде не было видно, даже там, куда убегали дорога и бурная Шандухэ.

На вершинах окружающих гор еще ночью закрепились подразделения авангардного 252-го кавалерийского полка под командованием подполковника И. Ф. Осадчука. Теперь их сменили новые передовые части, выдвинутые от главных сил дивизий. Подполковник Осадчук получил задачу продолжать наступление, выйти к городу Фыннину и на рассвете 18 августа внезапным ударом овладеть им. Захватив радиоцентр, телефонный узел и радиостанцию, полк должен был перекрыть выходы из города на юг.

С утра, после кратковременной паузы, войска в труднейшей обстановке возобновили наступление. Десятки километров, пройденные через горные перевалы, и семь переправ через Шандухэ легли тяжелым грузом на плечи солдат. Размытая ливневыми дождями, разбитая танками и машинами, дорога узкой лентой вилась по крутым скатам гор. Она то делала резкие повороты, за которыми ничего не было видно, то нависала над бездонной пропастью.

У деревни Годзятунь долина Шандухэ вдруг стала просторнее: взбудораженная река, вырвавшись из теснины, понесла свои воды в Луаньхэ. Здесь, недалеко от слияния рек, мы остановились, чтобы привести в порядок части и подтянуть технику. Дождь лил не переставая, но повара, пользуясь паузой, уже готовили пищу. Однако конникам было не до еды. Спешившись, они валились прямо на камни и засыпали, не выпуская из рук поводьев. [123]


В тот день нам предстояли еще два трудных испытания: форсировать Луаньхэ в месте ее слияния с Шандухэ и преодолеть перевал Дабэйлян, который, как считают жители, стоит на половине пути от Долоннора к Жэхэ.

Хотя Годзятунь удалось взять с ходу и сохранить мост, перебраться через Луаньхэ оказалось не так-то просто. Разлив рек затруднил подходы к мосту. И снова нам на помощь пришли китайские крестьяне. Их собралось несколько тысяч из окрестных деревень, и каждый предлагал свои услуги.

Я подошел к крестьянину, руководившему работой. Хорошо запомнилось его дубленное солнцем и ветром лицо, сутулые, но могучие плечи, загорелые жилистые руки. Нестарое лицо покрывали глубокие морщинки. Если бы не характерный разрез глаз, этого человека можно было принять за жителя Северного Кавказа.

– Большое вам спасибо за помощь, товарищ! – Я крепко пожал его руку.

Китаец, слегка кланяясь, произнес несколько быстрых фраз. Свою речь он сопровождал энергичными жестами, прикасаясь то к моей, то к своей груди.

– Он говорит, вы помогаете нам снять с Пу-и драконовый халат и одеть в него народ, – объяснил переводчик. – Мы помогаем вам, а это значит – самим себе.

Уже наступили ранние сумерки, сгущенные непогодой, когда передовые части начали подниматься на перевал Дабэйлян. Все круче и круче становился подъем. Надрываясь, ревели машины. А когда не хватало сил у моторов, тогда изнемогающие от усталости солдаты втаскивали машины на руках.

Наступила черная ненастная ночь, а мы все поднимались. Люди шли, с трудом преодолевая сон. А путь опасен: один неверный шаг – и угодишь в пропасть. Солдатам приказано следить друг за другом, действовать по принципу «ты отвечаешь за меня, я – за тебя». Лишь время от времени, когда в горах вдруг вспыхивали схватки с подразделениями противника и его диверсионными группами, люди оживлялись, обретали боевую собранность.

Но всему бывает конец. Остался позади и перевал [124] Дабэйлян. Спуск, хотя он и не менее опасен, все же прошел легче. А внизу нас ожидал город Фыннин.

Он раскинулся на дне огромной чаши, образованной горами. Несколько речек соединяются здесь в поток, несущий свои воды в могучую Луаньхэ. На правом берегу потока – кварталы города, на левом – аэродром, точнее, взлетная площадка.

По нашим данным, в Фыннине располагался крупный гарнизон противника. Разгромить его, не допустить отхода на Жэхэ – такую задачу получил подполковник Осадчук. И он блестяще с ней справился.

На рассвете эскадрон старшего лейтенанта Иванова обошел город и оседлал дорогу на юг. Тем временем в город ворвались три других эскадрона и мехгруппа. Многочисленный гарнизон, застигнутый врасплох, оказал неорганизованное сопротивление и вынужден был сдаться.

– Вам известно было о нашем наступлении? – спросил переводчик пленного офицера.

– Да. Но мы не ждали вас так быстро. Вчера только узнали о захвате Долоннора. Считали, что в ливневый дождь вы не рискнете пойти через горы…

Внезапность и стремительность продолжали оставаться нашим верным союзником.


***

Что ждет нас дальше на перевале Наньболоколян? Если противник не подготовил там организованной обороны, то Жэхэ захватим с ходу. А если в штабе юго-западной группы японо-маньчжурских войск узнают о нашем прыжке через горы в условиях непогоды, то на подступах к городу придется брать с боя каждый гребень, каждую переправу. Значит, надо использовать еще одну грозовую ночь и попытаться выйти к Жэхэ внезапно для неприятеля.

Мы успешно боремся со стихией, но без потерь не обходится. Мне доложили, что на переправе перед Фыннином поток воды унес пулеметную тачанку. Трое цириков, бросившиеся спасать ее, утонули. На моих глазах одна из машин передового отряда рухнула в пропасть. Езда по дороге, петляющей над головокружительной пропастью, опасна даже в хорошую погоду. Теперь она опаснее во сто крат. [125]

На крутом, размокшем спуске неожиданно заскользили солдаты, удерживавшие автомобиль на веревке. Машина покатилась вниз, увлекая их за собой. Но опасность рождает героев.

– Бросай веревку! – крикнул сержант, а сам, ухватив освободившийся конец, бросился за машиной, рискуя сломать себе шею. Он бежал, падал, кувыркался и все же догнал машину. Оттолкнувшись от ее борта, схватился за росшее на склоне дерево, обмотал вокруг его ствола веревку, уперся ногами и замер.

«Если дерево не выдержит, тут и конец сержанту», – мелькнула у меня страшная мысль. Но все обошлось благополучно. Я спустился к смельчаку. Он назвался сержантом Поливановым, командиром «отделения спуска».

– Молодец! Герой! – восторженно воскликнул командир взвода лейтенант Туов и дружески хлопнул сержанта по спине. Лицо Поливанова исказилось от боли.

– Что такое? – удивился я. – Ну-ка покажи спину. Так и есть! Гимнастерка в крови, под нею зияют рваные раны, полученные при падении.

– Сейчас же на санитарной машине отправьте Поливанова в госпиталь! – распорядился я.

– Товарищ командующий, – взмолился сержант, – зачем в госпиталь? Я здоров.

В своей непосредственности и горячности он был прекрасен, этот храбрый воин.

– Раны чистые, и при хорошем уходе ты быстро вернешься в строй, – посоветовал я. – А запустишь – они на жаре загниют, и тогда свалишься надолго.

Товарищи с трудом уговорили Поливанова сесть в санитарную летучку…

На перевале Наньболоколян крупных сил противника не было. Видимо, сказывалась потеря управления, отсутствие ясного представления об обстановке и начавшаяся паника. Что ж, теперь все зависело от нас самих. Возникли благоприятные условия для атаки города. Но удар должен быть предельно дерзким, сильным и согласованным. Иначе более чем десятитысячный гарнизон Жэхэ успеет занять выгодный рубеж по хребту Гуанженьмин, в трех километрах от города, и привести в боевую готовность крепость севернее его. Тогда [126] бои могут принять затяжной и тяжелый характер. Нет, этого допустить нельзя.

Я еще раз уточнил задачи и согласовал по времени и пространству дальнейшие действия конных, танковых, механизированных частей, поддерживающей артиллерии и авиации.

Атаку назначил на рассвете 19 августа одновременно первыми эшелонами обоих направлений. Чтобы сохранить внезапность, мы отказались от артиллерийской подготовки. Артиллерии предстояло наступать в боевых порядках и уничтожать обнаруженные очаги сопротивления противника. Часть сил должна была заранее обойти город и отрезать пути отхода на Пекин и к Ляодунскому заливу.

Обстановка к тому времени сложилась для нас благоприятная. На всем протяжении Забайкальского фронта к 18 августа советско-монгольские войска вышли к железнодорожной магистрали Бэйпин – Чанчунь, а ударная сила главной группировки фронта – 6-я гвардейская танковая армия – вырвалась на подступы к Мукдену и Чанчуню. Левое крыло фронта находилось в районе города Цицикар.

В тот же день 1-й Дальневосточный фронт внезапно для японцев высадил воздушный десант на Харбин. Одновременно в город ворвался сильный подвижный отряд. Позже нам стало известно, что здесь был захвачен в плен начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Хата с группой генералов и офицеров.

Успешно развивалось и наступление 2-го Дальневосточного фронта.

Командование Квантунской армии в значительной мере потеряло управление войсками и основательно запуталось в стремительно развивающейся обстановке. Оно выпустило из поля зрения многие элементы оперативного построения своих фронтов. До многих, даже крупных гарнизонов приказы доходили с большим опозданием или не доходили вовсе. Можно было надеяться, что и гарнизон Жэхэ не в курсе конкретной боевой обстановки.

Меня беспокоило главное: смогут ли 59-я советская и 8-я монгольская дивизии за ночь пройти несколько десятков километров труднейшего горного пути и на рассвете внезапно появиться перед Жэхэ. [127]

Непрерывное наступление последних суток крайне измотало солдат. Изнурило оно и коней. Начали сдавать даже неприхотливые и столь выносливые монгольские лошадки. И тем не менее пришлось приказать комдивам еще больше развить наступление.

Генерал Коркуц выслал вперед сильный передовой отряд с задачей захватить перевал Яншулин перед городом Луаньчином. После этого генералу Коркуцу предстояло частью сил обойти город с юга, овладеть железнодорожным мостом и выйти по левому берегу Луаньхэ к переправе у городской пристани. С падением Луаньчина можно было считать, что путь на Жэхэ открыт.

С выходом на ближние подступы к Жэхэ Коркуц имел в виду совершить маневр. На рубеже деревни Саньчахоу, лежащей примерно в восьми километрах восточнее города, 252-й полк подполковника Осадчука должен был свернуть вправо и подойти к объекту атаки с юга, отрезав этим путь отхода противнику на Пекин. 30-му полку подполковника А. А. Ларина надо было провести такой же обход для удара с северо-запада. 129-му полку подполковника Денисова и другим частям следовало двигаться по основной магистрали, будучи готовыми усилить удар с запада.

Сначала все развивалось, как было предусмотрено боевым распоряжением. Передовой отряд захватил пункты переправ и мост. Оставшееся у моста подразделение задержало поезд, шедший из Жэхэ в Пекин. В нем оказались губернатор города и некоторые чиновники, пытавшиеся бежать в Центральный Китай. Это еще раз подтвердило наши предположения о том, что противник хотя и знает о наступлении советско-монгольских войск к Жэхэ, но недостаточно информирован о деталях боевой обстановки. О том же свидетельствовали и показания пленных, взятых у моста, и показания губернатора. Из допроса мы узнали, что вокруг города, и особенно на высотах севернее Жэхэ, ведутся оборонительные работы. Готовятся к эвакуации военные склады и семьи офицеров.

Изучив полученные данные, я пришел к выводу, что основной причиной всех мероприятий, проводимых противником, является отход 44-й японской армии под ударами главных сил Забайкальского фронта. В сложившейся обстановке упорная оборона группировки японских [128] войск в районе Жэхэ, составлявшей резерв 3-го фронта, могла оказать известное влияние на ход боевых действий правого крыла Забайкальского фронта. Наша задача – не дать ей времени на развертывание, стремительным ударом уничтожить ее.

Мне доложили, что передовой отряд, захватив город Луаньчин и переправу через Луаньхэ, двинулся дальше. Оперативная группа последовала за ним.

Вскоре нас догнало артиллерийское подразделение.

– Что за часть? – спросил я, подозвав командира.

– Пятая батарея тысяча двести пятидесятого полка. Докладывает командир батареи капитан Рагулин. С нами батарея гвардейских минометов.

– Хорошо, товарищ Рагулин, будете следовать за нами. Возможно, ваша помощь понадобится передовому отряду во время боя за Жэхэ.

И вот мы поднялись на перевал Яншулин – последний перед Жэхэ. Двигавшаяся впереди машина с автоматчиками по сигналу остановилась.

– Подождем остальных, – сказал я подошедшему командиру.

Минут через пять позади раздался натужный рев моторов. Вслед за тем к нам подъехали радиостанция, телеграфный кросс, артиллерийские орудия и замыкающие «виллисы» с офицерами связи.

Попросив адъютанта найти майора Шведова, я вышел из машины, чтобы размять затекшие ноги. Природа наконец смилостивилась: дождь начал стихать. Наступал рассвет, а главные силы 59-й дивизии все еще не подошли к перевалу.

Больше всего тревожило меня некоторое отставание 8-й монгольской дивизии. Одсурэн докладывал, что в междуречье Иматухэ и ее правого притока дороги размокли и двигаться крайне трудно.

За последние сутки непрерывного наступления полки вышли к городу Лунхуа и с ходу захватили его. До Жэхэ оставалось не так уж много, но люди были крайне утомлены.

Вскоре стало ясно, что 8-я и 59-я кавалерийские дивизии не смогут выйти к Жэхэ одновременно. Но это не вызывало у меня особого беспокойства. Более того, мне представлялось, что разновременность удара по Жэхэ, к тому же с разных направлений, имеет свои [129] преимущества. К примеру, даст возможность наращивать наши усилия, сообразуясь с конкретно сложившейся боевой обстановкой.

Успешно наступали не только две эти дивизии. Не стояли на месте и другие соединения и части группы. Войска рвались вперед, действуя на пределе человеческих возможностей. Но в данный момент надо было скорее подвести к Жэхэ дивизии первого эшелона и с ходу бросить их на штурм города. Успеют ли они быть здесь к утру?

Я понимал: ждать нельзя. Надо атаковать немедленно, имеющимися силами! Риск? Да, и большой, учитывая, что гарнизон города насчитывает свыше десяти тысяч свежих японских войск. Зато на нашей стороне внезапность – союзник, который не раз выручал нас. Сумеем ворваться в город внезапно, заставим гарнизон капитулировать по частям.

Мои размышления прервали подошедшие Семенидо и Шведов.

– Вот что, товарищи, садитесь в машину, догоните передовой отряд и быстрее уточните обстановку.

Через несколько минут после отъезда офицеров тронулась и оперативная группа. Машины спустились в долину, миновали словно вымерший Луаньчин и покатили по дороге между двумя хребтами.

За поворотом мы неожиданно увидели монастырь, за которым раскинулся большой жилой массив.

«Что бы это могло быть? Насколько нам известно, после перевала Яншулин до самого Жэхэ нет крупных населенных пунктов. Или это очередная «шутка» топографических карт?» – Подняв к глазам бинокль, я внимательно осмотрел открывшуюся панораму большого города. Слева его прикрывала крепостная стена. Из-за нее выглядывало несколько типовых строений с куполами – храмы. Да, сомнений не было – перед нами Жэхэ.

В бинокль видно, как ближайшую улицу пересекло подразделение японцев. Куда они спешат? Почему не заметно движения жителей? Складывалось впечатление, что в городе царит тревожная настороженность.

А где же наш передовой отряд? Оглядываю дорогу, но не вижу его. Неужели он уже вошел в город?

Но что это? В поле зрения недалеко от нас попадает [130] группа людей. Из-за кустов плохо видно, но можно разобрать, что одеты они в форму войск Маньчжоу-Го и вооружены. Вроде возбуждены, энергично жестикулируют. Тут же виднеется из-за растительности кузов «виллиса». Неужели Шведов и Семенидо попали в плен?

– Быстрей вперед!

Машины срываются с места. Подъехав, убеждаюсь, что волновался зря. В кругу вооруженных маньчжур действительно наши офицеры. Но беседа идет вполне спокойно, а жестикуляция лишь помогает точнее выразить мысли, когда не хватает нужных слов.

Заметив приближающиеся машины, Семенидо поспешил ко мне.

– В чем дело? Что это за люди?

– Встретились на дороге. Шли из Жэхэ. Говорят: удрали от японцев.

– Вы догнали передовой отряд?

– Не успели. Выехали сюда, а его и след простыл. Разговаривая, мы подошли к маньчжурам.

– По-русски кто-нибудь говорит?

– Мал-мал немного понимай, – слышу в ответ.

– Куда же вы теперь? – обращаюсь к старшему.

– Не знай. Мой не думала. Япониса шибыко плохо.

– Ну а русский полк видели? Он вошел в Жэхэ? – Я тоже усиленно жестикулирую, полагая, что благодаря этому мои вопросы будут понятнее.

Маньчжур пожимает плечами, отрицательно мотает головой:

– Нету, нету. Моя русский войска не смотрел. – Он оборачивается к товарищам, о чем-то спрашивает их по-своему. Те разом энергично лопочут. После этого старший снова подтверждает: – Русский полька нету.

Странно. Когда же проскочил передовой отряд? Может, он уже ворвался в город? Интерес к тому, что происходит в самом городе, возрастал.

Пришлось послать офицера связи в 59-ю советскую дивизию, чтобы генерал Коркуц ускорил наступление. А мы решили отправиться в Жэхэ, вслед за передовым отрядом.

Несколько машин оперативной группы выскочили на кривые, неширокие окраинные улицы города. В сознании, словно быстро сменяющиеся кадры фильма, откладываются [131] отдельные картинки, которые фиксирует зрение. У ворот, при въезде в город, валяются винтовка и ручной пулемет. На них еще не успела осесть пыль, видимо, их только что бросили. Местные жители встречают нас удивленными взглядами. Некоторые спешат скрыться, на лицах других засветилась улыбка. А вот два японских солдата с повязками – патрули. При виде нас лица их исказил ужас, а руки медленно полезли вверх.

Пока мы ехали, я все оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть наших воинов, хотя бы одну из машин передового отряда.

Неожиданно со двора выскочил наш солдат.

– Стойте! – крикнул он и, подбежав к нам, доложил: – Товарищ командующий, в городе японские части. Они в крепости на северной окраине. Наши разведчики проникли в центральную часть города. Там расположен штаб японской дивизии.

– Где передовой отряд?

– Мы, товарищ командующий, из дивизионной разведки. О передовом отряде не знаем.

Мозг осенила внезапная догадка: а что, если передовой отряд двинулся в обход города с юга, получив, возможно, новое боевое распоряжение от своего командира дивизии? Постепенно это предположение перешло в уверенность.

Действовать надо было решительно. Отступать все равно уже поздно. Я приказал остановить машину и попросил адъютанта разузнать дорогу в штаб гарнизона.

Капитан Семенидо с переводчиком выскочили на мостовую и подошли к патрулям, которые все еще стояли с поднятыми руками. Японцы долго и путано объясняли маршрут.

– Берите их с собой, – говорю адъютанту. – Так надежней.

И вот мы снова мчимся по кривым и узким улицам. А вокруг какая-то настороженная, я бы сказал, зловещая тишина. И кажется, вот-вот должно что-то случиться.

На одной из улиц нам повстречался молоденький стройный офицер. Он шел нетвердой походкой прогулявшего ночь кутилы. Японский офицер браво поприветствовал [132] нас и тут же, придерживаясь за перила, спустился в подвальное кабаре.

– Не все выпил, – пошутил Шведов. – Пошел добавить.

Штаб гарнизона находился в здании, увенчанном черепичной крышей с загнутыми вверх углами. У входа стояли часовые.

Мы остановились. Автоматчики намеревались выскочить из машины. Но я жестом остановил их, тихо приказав:

– Всем оставаться на местах!

Конечно, можно было ворваться в штаб, пленить офицеров и продиктовать условия капитуляции гарнизона. Но при этом непременно возникнет стрельба, которая может встревожить войска, находившиеся в городе и в крепости. Мне казалось, что лучше провести психологическую атаку против командования японского гарнизона.

– Майор Шведов и капитан Семенидо, вызовите старшего японского начальника, – попросил я.

Шведов и Семенидо направились было к зданию. Но оттуда показалась группа офицеров во главе с коротконогим крепышом, холеное лицо которого украшало пенсне.

Выйдя из машины, я принял позу человека, ожидающего доклада, и строго посмотрел на коротконогого. Тот блеснул стекляшками пенсне вправо, влево и, встретив мой взгляд, направился ко мне. По глазам было видно, что японец растерян и плохо владеет собой.

«Нужно заставить его заговорить первым, – подумал я. – Пока будет докладывать, лучше прочувствует, кто хозяин положения». Но японец остановился передо мной, не проронив ни слова.

«Молчишь? – зло подумал я. – Ну посмотрим…» И я изобразил на своем лице некую хитровато-повелительную усмешку, которая должна была означать примерно следующее:

«Если ты, самурайская твоя душа, немедленно не заговоришь, то твое молчание будет уже молчанием мертвеца!»

К моему великому удовлетворению, японец правильно понял мою мину. Он быстро, сбивчиво залопотал. [133]

– Я полковник, командир дивизии. Что вам угодно? – дословно передал наш переводчик.

– Перед вами представитель советского командования. Предлагаю принять условия безоговорочной капитуляции. Сопротивление бесполезно. Город окружен войсками Маршала Советского Союза Малиновского.

– Но… – полковник не успел договорить фразу, как подошел еще один офицер. Он оказался представителем генерального штаба. По мере того как переводчик объяснял ему смысл моих требований, глаза генштабиста округлялись. Он попросил две недели для доклада командующему 44-й армией генералу Хонго и последующего согласования вопроса с главнокомандующим и императором.

– А известно ли вам, что пятнадцатого августа пал кабинет Судзуки? – спросил я. – Военный министр Анами, член высшего военного совета генерал Иосио Синодзука и другие покончили жизнь самоубийством. Вам не с кем согласовывать вопрос о капитуляции.

– Но император… – глухо пробормотал генштабист.

На лице японских офицеров отражалась напряженная внутренняя борьба. Кто знает, на что могут решиться с отчаяния эти двое? В их взглядах нет еще той обреченности, которая неминуемо предшествует сдаче врага. Они скорее просто ошеломлены нашими внезапными, дерзкими и стремительными действиями.

– Если вы не согласитесь на немедленную капитуляцию, – предупредил я, – через два часа вступит в силу мой приказ и войска начнут штурм города. Тогда уже никто не сможет поручиться за вашу жизнь и жизнь ваших подчиненных.

По лицу генштабиста скользнула ироническая улыбка. Он что-то хотел сказать. Мне показалось, что это будут неприятные для нас слова. Но тут на площадь лихо выехали машины гвардейских минометов «катюша» и артиллерийская батарея. Капитан Рагулин деловито подошел и доложил, что передовой отряд захватил на южной окраине города колонну автомашин и поезд, следовавшие на Пекин.

По тому, как при появлении артиллеристов беспокойно переглянулись представитель японского генштаба [134] и полковник, было ясно, что их решимость поколеблена. Следовало нанести последний удар.

– Полковник, – сказал я, – у нас говорят: если враг не сдается, его уничтожают.

Генштабист снова переглянулся с командиром дивизии и заявил (переводил теперь уже их переводчик):

– Хоросо, обстоятерьства вынуздают меня покориться. Но я могу срозить орузие при непременном собрюдении двух моментов. Во-первых, усровия капитуряции долзны быть почетными, а офицерам сохранены мечи и привирегии. Во-вторых, переговоры с васей стороны мозет вести торько военачальник, равный мне по званию и дорзности или высе меня. Вы понимаете, что, есри я сдам город офицеру, стояссему по порозению низе меня, то вечный позор рязет на меня, моих родственников и потомков.

– Что касается первого требования, то соблюдения его гарантировать не могу. Единственное, что обещаю, – сохранить всем жизнь. Относительно второго условия, можете не беспокоиться – перед вами генерал-полковник Советской Армии Плиев.

Надо было видеть, как генштабист вдруг весь подтянулся, вроде бы внутренне «спружинил».

– Мы васа знаем, васа превосходитерьство, – прошелестел он и, сложив ладони у груди, зашипел. По этике японской аристократии такое шипение означало, как мне пояснили, подобострастие и готовность к услугам.

– Тем лучше, – я с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться. – Через два часа вы подготовите войска гарнизона к сдаче в плен, а ваши парламентеры прибудут к монастырю.

– Хоросо, васа превосходитерьство. – И полковник снова зашипел.

Мы сели в машину и выехали из Жэхэ тем же путем, каким прибыли. На улицах стали появляться жители. Одни приветливо махали руками, другие явно торопились, пугливо оглядываясь по сторонам. Видно, здесь уже знали о подходе советских войск и опасались боев.

Беспокоясь за передовой отряд, я направил офицера связи с автоматчиками на южную окраину Жэхэ. Возвратившись, офицер доложил, что подполковник Осадчук [135] перед выходом к городу свернул вправо. Он готов ворваться в Жэхэ с юга и ждет только сигнала.

О своем маневре Осадчук послал боевое донесение командиру дивизии. Но оперативная группа к тому времени уже проскочила со мной вперед. В этом, пожалуй, был виноват я сам. Что поделаешь, на войне всякое бывает.

Японские парламентеры прибыли ровно через два часа. Переговоры закончились довольно скоро. А вслед за тем части гарнизона приступили к выполнению условий капитуляции.

Разговор с японским полковником убедил меня, что хотя командование 44-й японской армии и знало о нашем наступлении через пустыню Гоби, но оно не было своевременно осведомлено о конкретной обстановке. Во всяком случае, штаб армии плохо информировал свои войска. Не поступало необходимых сведений ни из штаба 3-го фронта, ни из штаба Квантунской армии. Видно, кое-кто из больших чинов всерьез продолжал считать это направление труднопроходимым.

Когда в Жэхэ узнали о падении Долоннора, то посчитали, что советско-монгольские войска осуществили наступление с севера, со стороны Цзинпэна. Выход наших войск непосредственно к Жэхэ ожидался не так скоро.

К вечеру мы заняли все важнейшие объекты города: радио и телеграф, телефонную станцию, вокзал. Нам достались многочисленные склады и, что особенно важно, запасы горюче-смазочных материалов.

Крепость, в которой располагались японские части, была довольно мощным военным объектом. Ее опоясывала четырехметровая стена с бойницами. В крепости имелись взлетные площадки, казармы, склады вооружения, боеприпасов и продовольствия. Словом, она была хорошо подготовлена к обороне.

Когда подошел штаб Группы, он разместился в японском военном городке, поблизости от крепости. Там мне показали японскую географическую карту. Территория нашей Родины вплоть до Уральского хребта была окрашена на ней в тот же голубой цвет, что и японские острова. Надпись гласила: «Великая Западная колония Японской империи…» Вот когда я с удовольствием вспомнил басни дедушки Крылова! [136]

Ночь в городе прошла неспокойно. Разоружение гарнизона закончено еще не было. С наступлением темноты несколько неразоруженных подразделений обстреляли наши позиции в восточной части города. То там, то здесь происходили запоздалые «вспышки воинской доблести» небольших групп и подразделений, просочившихся из крепости; дело доходило даже до применения артиллерии прямой наводки. К утру все сопротивлявшиеся подразделения были уничтожены. Кое-кто из неудачливых вояк попытался вернуться в крепость, но никто из них не решился уйти в горы. Горький опыт войны в Китае подсказывал, что это опасно. Партизаны уничтожали не только мелкие подразделения, но нападали и на крупные части.

Наконец генерал Коркуц доложил, что весь гарнизон разоружен. В плен сдалось 8136 солдат и офицеров. В качестве трофеев нашим войскам досталось 9126 винтовок, 81 легкий пулемет, 42 тяжелых пулемета, 15 минометов, 3 танка, 300 автомашин, несколько миллионов патронов, 42 склада (4 артиллерийских, 13 продовольственных, 13 продовольственно-фуражных, 9 вещевого имущества, 3 горюче-смазочных материалов) и много другого военного имущества{22}.

По этим цифрам можно судить, какие крупные запасы создали японцы в крепости и в городе. Они рассчитывали выдержать длительную осаду в отрыве от внешнего мира. А на худой конец за мощными стенами можно было укрыться и от гнева порабощенного ими китайского народа. Но крепость пала без боя.

Овладение городом Жэхэ имело большое оперативно-стратегическое значение. Оно открывало путь к Пекину и на побережье. А с выходом советско-монгольских войск к Ляодунскому заливу оказывались отрезанными все японские соединения, действовавшие в Северном Китае.


Этот день был насыщен важными событиями, оказавшими решающее влияние на дальнейший ход боевых действий в Маньчжурии. К тому времени в центре [137] Забайкальского фронта 6-я гвардейская танковая армия овладела городами Чжанту, Синьминь, Ляошань и вышла на подступы к Чанчуню. Возникшая угроза вынудила часть штаба Квантунской армии передислоцироваться из Чанчуня в Мукден.

Решив захватить в плен командование противника, командующий Забайкальским фронтом приказал высадить в этих двух городах воздушные десанты.

Был ясный солнечный день. Лишь изредка с северо-запада проплывали рябые тучки. Но в воздухе все еще держалась послегрозовая свежесть.

Ровно в тринадцать часов над Мукденом появились десантные самолеты. На одном из них находился представитель командующего фронтом генерал-полковник Владимир Дмитриевич Иванов. Снизившись над аэродромом, самолеты сбросили 225 автоматчиков, которые быстро овладели всеми важнейшими объектами аэродрома.

Генерала Иванова встретил представитель императора Пу-и начальник гарнизона города Мукдена генерал-лейтенант Конго.

Сорока пятью минутами позже на Чанчуньском аэродроме приземлился десантный отряд численностью 200 человек. Вслед за тем над городом появился самолет, эскортируемый четырьмя истребителями. В нем находился представитель маршала Малиновского полковник Артеменко. Вскоре после его приземления на аэродром прибыл заместитель начальника штаба Квантунской армии генерал-майор Мацумура.

Генерал Иванов и полковник Артеменко передали представителям вражеского командования требования о выводе войск из городов и подготовке к сдаче их в плен.

1-й Дальневосточный фронт высадил воздушный десант в Харбине. Прибывший с отрядом представитель штаба фронта генерал-майор Шелахов предъявил японскому командованию ультиматум.

Узловым событием 19 августа была встреча Маршала Советского Союза А. М. Василевского с начальником штаба Квантунской армии генерал-лейтенантом Хата, японским консулом в Харбине Миякава и начальником 1-го отдела штаба Квантунской армии подполковником Сидзима. С нашей стороны присутствовали [138] Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, Главный маршал авиации А. А. Новиков, член Военного совета генерал-полковник Т. Ф. Штыков и другие.

Переговоры, продолжавшиеся несколько часов, состоялись в лесном домике неподалеку от советско-маньчжурской границы. Японцы приняли безоговорочную капитуляцию. Были уточнены места разоружения и сдачи в плен каждой армии и каждой дивизии, установлен порядок передачи складов с вооружением и стратегическим сырьем.

Однако переговоры еще не означали конца войны. Боевые действия продолжались.

Не снижая темпов наступления, войска Группы 20 августа двинулись к Пекину. 6-я и 5-я монгольские кавдивизии захватили город Аньцзянтунь и к середине дня достигли Великой Китайской стены, которая здесь проходила по границе Внутренней Монголии с Китаем.

На месте, где река Чаохэ разрывает стену, китайцы в давние времена построили укрепленный город Губэйкоу. Позднее по долине реки пролегли шоссейная и железная дороги на Пекин.

Гарнизон города не получил приказа о капитуляции и мог бы задержать наше наступление. Но, не видя перспектив, а также целей борьбы, ради которых стоило бы отдавать жизнь, он сложил оружие.

К тому времени, когда поступил приказ командующего Забайкальским фронтом, запрещающий переходить южную границу Маньчжурии и Внутренней Монголии, наши соединения уже овладели городом Шизячжэнь и находились на полпути от Жэхэ к Пекину. До столицы Китая остался один «прыжок». Но пришлось приостановить наступление и отойти из пределов Центрального Китая на север, за Великую Китайскую стену.

Хребет японского милитаризма был сломан. Но некоторые гарнизоны отказались выполнить приказ о капитуляции и продолжали бессмысленное сопротивление. Для их разоружения были выделены подвижные кавалерийские подразделения, усиленные артиллерией и саперами.

Второму эскадрону 252-го кавполка пришлось вести бои с фанатиками, засевшими в населенном пункте [139] Людецане. Было это уже тогда, когда война официально закончилась. Эскадрон подступил к Людецану, и старший лейтенант Петрик, командир эскадрона, предложил японцам капитулировать. Те отказались. Тогда приданная эскадрону батарея «обработала» крепостную стену и позиции противника, а кавалеристы атаковали его. В результате боя японцы потеряли убитыми 42 человека. Было пленено 200 солдат и сержантов и 26 офицеров. По количеству захваченного оружия и складов с продовольствием и обмундированием можно было судить, что в Людецане дислоцировались более крупные силы. В действительности это так и было. Но в результате возникших принципиальных разногласий большинство солдат ушли из крепости, чтобы сложить оружие в районах, определенных условиями капитуляции. Остались только те, кто верил, будто смерть в бою за императора непременно ведет в райский благоухающий сад богини Аматерасу.

С подобными случаями поведения отдельных гарнизонов пришлось встретиться на территории всей провинцииЖэхэ. Советско-монгольские войска успешно блокировали их, уничтожали связь, дезорганизовывали управление, парализовывали способность противника к сопротивлению. Пламя войны постепенно угасало.

Население Маньчжурии могло наконец вздохнуть свободно. Ни устрашающий блеск японских штыков, ни насильственное распространение религии Синто – ничто не могло сломить волю китайского народа к свободе.

В памяти встают картины теплых встреч наших воинов с жителями освобожденных деревень и городов. Вражеской пропаганде, несмотря на все ухищрения, не удалось обмануть большинство китайского народа.

Политработники Группы использовали наступившее на фронте затишье, для того, чтобы усилить работу среди населения. Местных жителей знакомили с политикой Советского и Монгольского государств, с целями и задачами их армий. С импровизированных сцен, устроенных из двух-трех поставленных рядом автомашин, прямо на улице проводились концерты самодеятельности, демонстрировались кинофильмы. Солдаты и местные жители составляли общую аудиторию, единый зрительный зал. Так было всюду, где появлялись советские и монгольские войска. [140]

В Долонноре митинги дружбы переросли в организационно новые формы связи. Были образованы общества советско-китайской дружбы. Именно здесь, пожалуй, Ю. Цеденбал заложил первые основы монголо-китайских культурных связей.


23 августа Верховный Главнокомандующий отдал приказ, извещавший Советскую Армию и народ о победном завершении наступательных операций на Дальнем Востоке. В тот день Москва салютовала войскам Дальневосточных фронтов, в невиданно короткие сроки разгромивших хваленую Квантунскую армию.

Позднее приказом Верховного Главнокомандующего всем советским соединениям и частям Конно-механизированной группы было присвоено наименование «хинганских». Президиум Малого хурала Монгольской Народной Республики в свою очередь наградил соединения монгольских войск. Мне довелось быть свидетелем торжественного и радостного события – вручения кавалерийской дивизии полковника Доржа переходящего Красного знамени. От имени правительства эту награду вручал заместитель Главнокомандующего вооруженными силами МНР генерал-лейтенант Лхагвасурэн.


***

После поражения Квантунской армии Япония не могла долго сопротивляться атакам союзников. 2 сентября на американском крейсере «Миссури» состоялось подписание акта о ее безоговорочной капитуляции. Для нас это означало окончание последнего этапа Великой Отечественной войны.

Рано утром 3 сентября во всех частях и соединениях Конно-механизированной группы состоялись митинги. А в полдень на улицы Жэхэ вышло все население города. Стихийная демонстрация превратилась в народное торжество. Всюду знамена, плакаты, цветы и радостные улыбки.

Вечером Москва снова салютовала доблестным войскам Советской Армии и кораблям Военно-Морского Флота, освободившим от захватчиков весь Северо-Восточный [141] Китай, провинции Чахар, Жэхэ, Хэбэй, Квантунскую область, Северную Корею, Южный Сахалин и Курильские острова. День 3 сентября был объявлен Днем Победы над Японией.

В середине сентября войска Конно-механизированной группы посетил маршал Чойбалсан. Его сопровождали посол СССР в МНР А. И. Иванов и советский военный советник генерал-лейтенант И. Г. Рубин. Чойбалсан знакомился с достопримечательностями города Жэхэ и провинции. Мы поднялись на Великую Китайскую стену. Оттуда открылось незабываемое зрелище. Грандиозное каменное сооружение, словно сказочный дракон, обвивало отроги гор, то поднимаясь на хребты, то падая в долины.

Когда мы вернулись с осмотра, позвонил маршал Малиновский:

– Исса Александрович, немедленно вылетайте ко мне.

Я доложил, что в Жэхэ находится высокий монгольский гость.

– Очень хорошо. Передайте и ему мое приглашение. Прилетайте вместе.

Чойбалсан охотно принял предложение Родиона Яковлевича посетить Чанчунь. На аэродроме нас встретили маршал Малиновский и руководящий состав штаба фронта. Отсюда мы поехали в резиденцию командующего Забайкальским фронтом.

Во время беседы, которая там состоялась, Родион Яковлевич заявил, что Военный совет фронта высоко оценил действия Конно-механизированной группы. Героизм советских и монгольских воинов по достоинству отмечен правительственными наградами. За умелое руководство войсками Президиум Верховного Совета СССР наградил генерал-лейтенанта Ю. Цеденбала орденом Кутузова I степени, генерал-лейтенанта Лхагвасурэна орденом Суворова II степени. Многие генералы, офицеры и солдаты также были удостоены боевых наград.

Хорлогийн Чойбалсан сообщил, что Президиум Малого хурала МНР наградил большую группу маршалов и генералов Советской Армии орденом Боевого Красного Знамени.

Во время этой встречи мы узнали от маршала [142] Малиновского о пленении белогвардейских атаманов Семенова, Калмыкова и других. Не избежали плена и марионетки: император Пу-и и князь Дэван.


***

В один из ноябрьских дней улицы Жэхэ заполнили колонны горожан: они пришли провожать советских и монгольских воинов, возвращающихся на Родину.

После митинга мы поехали на перевал Гуанженьмин, являвшийся исходным пунктом нашего маршрута. На окраине города я обратил внимание на старого изможденного человека. Он стоял у дороги и медленно махал нам высохшей рукой. Мне невольно захотелось пожать эту руку.

Остановились. Старик опустился на колени и стал низко кланяться.

– Не надо гнуть спину, отец. Ты хозяин земли и помни об этом.

– Их баярлалаа, их баярлалаа!{23} – восклицал он сквозь слезы радости.

Такие сцены не забываются. Я и по сей день хорошо помню этого старого крестьянина…

На перевале мы стояли у дороги. К нам подъезжали командиры проходящих частей:

– Такой-то хинганский кавалерийский полк, выполнив боевую задачу по освобождению дружественной страны от японских захватчиков, возвращается на Родину – в Союз Советских Социалистических Республик. Личный состав части готов выполнить любой приказ Родины, – докладывали они. И тут же представлялись: – Подполковник Ларин… Подполковник Денисов… Подполковник Осадчук… – Назывались многие фамилии.

В течение ноября и декабря все войска Конно-механизированной группы сосредоточились на территории Монгольской Народной Республики. 21 декабря я тоже вернулся в город Улан-Батор.

Правительство Монгольской Народной Республики устроило обед в честь командования Конно-механизированной группы. Собрались боевые друзья, чтобы поднять тост за мужество и героизм своих народов, за долгожданный мир. [143]

После торжественного обеда Цеденбал, Лхагвасурэн, Равдан, Рубин, Иванов, Мельников и я сфотографировались на память о пустыне Гоби и горах Большого Хингана, о совместной борьбе против японских агрессоров на просторах Маньчжурии.

А на следующий день я вылетел в Москву. Я увозил с собой тепло братской дружбы, которая прошла столь суровые испытания. Глядя в иллюминатор на уплывающие бескрайние просторы, я повторял про себя мудрую поговорку монгольских друзей: «У кого много друзей, тот широк, как степь». [144]

Друзья встречаются вновь

Все произошло неожиданно. Позвонили из Москвы, из Министерства обороны:

– В Монголию на празднование сорок третьей годовщины Народной Армии приглашена советская военная делегация. Вам предлагается возглавить ее. Что вы на это скажете?

Что можно было ответить на такое предложение?! Возможность снова увидеть боевых друзей, со многими из которых давно не встречался, несказанно обрадовала меня.

И вот я в Москве, у Министра обороны. Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский просит передать от него приветствие и самые добрые пожелания монгольскому народу, руководителям партии и правительства Монгольской Народной Республики и Монгольской Народной Армии. Дав необходимые официальные указания, он вдруг говорит:

– А теперь от меня личная просьба, Исса Александрович. Выберите, пожалуйста, время, посмотрите, как там поживает мое дерево, посаженное в тысяча девятьсот шестьдесят первом году.

Мне вспомнилась поездка тремя годами раньше на празднование 40-й годовщины Монгольской Народной Армии. Тогда делегацию возглавлял Родион Яковлевич. В Монголии его избрали почетным гражданином Улан-Батора. В честь этого события министр и посадил молодое деревцо на одной из центральных улиц города.

– Пусть это деревцо, – сказал он при этом, – станет гигантским деревом с мощными, могучими корнями, с роскошной кроной на могучем стволе. Пусть дерево дружбы будет высоким, не гнущимся под бурей, таким, какой является вечная дружба между советским и монгольским народами. [145]

Мне также была предоставлена честь посадить рядом дерево дружбы.

Быстроходный лайнер, на борту которого кроме меня находились член делегации генерал-полковник М. И. Потапов и переводчик капитан Занданов, сделал прыжок из Москвы в Иркутск. Здесь к нам присоединился еще один член делегации, командующий войсками Забайкальского военного округа генерал-полковник Д. А. Алексеев.

– Только в дальнем пути можно по-настоящему осознать скорости современных самолетов, – заметил генерал Потапов, спускаясь по трапу.

– И еще в сравнении с прошлым, – добавил генерал Алексеев, пожимая его руку.

– Вот-вот, – поддерживаю я Дмитрия Алексеевича, – особенно, скажем, в сравнении со скоростями, существовавшими в конце прошлого столетия. Мы с вами добираемся до Монголии одним прыжком, без посадки. А вот когда Николай Второй пригласил Ли-Хун-Чжана на свою коронацию, тот выехал в Москву торжественно: с большой пышной свитой и с гробом.

– Интересно, – улыбнулся Потапов. – А зачем же гроб?

– На случай смерти в долгом пути. Отчетливо представляю себе караван того времени. Впереди вышагивает верблюд, на нем покачивается монгол-проводник. За верблюдом длинной вереницей тянутся десятки тырок – повозок, запряженных быками. В те времена оси у тырок делали деревянными и не смазывали. Поэтому от них на много верст разносился страшный скрип и вой. Эти звуки помогали обитателям степи предусмотрительно держаться подальше от караванов.

Разговор постепенно перешел на то, что больше волновало всех нас, на предстоящие встречи с монгольскими товарищами.

Я рассказал товарищам, что в первый раз после войны мне довелось встретиться с Юмжагийном Цеденбалом на XIX съезде КПСС. В перерыве между заседаниями мы столкнулись у входа в зал. По-братски обнялись, и я был безмерно счастлив увидеть своего старого фронтового друга. Приятно было видеть, что руководитель партии и правительства МНР по-прежнему прост и скромен. [146]

Потом мы встречались еще несколько раз: и на съездах КПСС, и во время посещений Ю. Цеденбалом Советского Союза.

…В самолете вспомнилась почему-то личная просьба маршала Малиновского обязательно посмотреть, какое оно сейчас, посаженное им дерево дружбы.


Первый, кого мы увидели, выходя из самолета в Улан-Баторе, был Министр по делам Народной Армии, Главнокомандующий Народной Армией генерал-полковник Ж. Лхагвасурэн. Мы заключаем друг друга в крепкие объятия, в которых так много понятного нам, близким боевым друзьям, смысла. Потом по-братски здороваемся с заместителем Министра генерал-лейтенантом Цог и другими генералами и офицерами. Очень приятно было встретить на аэродроме советского посла в МНР Л. Н. Соловьева и работников посольства.

Рассаживаемся в машины, и они плавно выезжают с территории аэропорта. А потом, рывком набрав скорость, мчатся по широкому асфальтированному шоссе. По обеим сторонам, словно приветствуя нас, игриво скачут по белоснежной степи солнечные блики.

Внимательно всматриваюсь в знакомые очертания показавшегося впереди Улан-Батора. Город быстро приближается, приземистый, широкий, как сама степь. На окраине видны строгие линии белоснежных юрт. Они, некогда составлявшие основной жилищный фонд, теперь вытеснены сюда и, словно национальный орнамент, обрамляют город.

На площади Сухэ-Батора колонна автомобилей свернула направо, выехала из города, по мосту проскочила на ту сторону реки Тола. Впереди раскинулась холмистая местность. Правее дороги на одном из резко выделяющихся холмов возвышался памятник благодарности Советской Армии. Три года назад маршал Р. Я. Малиновский возложил к памятнику венок. На опоясывавшей его алой ленте было написано: «Героическим советским воинам, отдавшим жизнь за свободу и независимость монгольского народа. От Армии и Военно-Морского Флота СССР».

Вскоре автомобили свернули с главной магистрали, [147] и мы вдруг увидели совсем рядом стадо диких оленей. Красивые животные стояли на опушке леса и, гордо подняв головы с ветвистыми рогами, доверчиво смотрели в нашу сторону. Их величественные позы и спокойствие говорили о том, что в этих местах они хорошо знакомы с человеком, и он не делает им зла. На фоне живописной местности олени казались деталью художественного полотна, созданного великим живописцем – природой.

Залюбовавшись стройными животными, мы и не заметили, как въехали в долину между двумя высокими холмами и остановились у четырехэтажного здания загородной правительственной гостиницы.

В тот же день, 16 марта, после короткого отдыха наша делегация нанесла визит Первому секретарю ЦК Монгольской народно-революционной партии, Председателю Совета Министров Монгольской Народной Республики товарищу Ю. Цеденбалу. Обычно официальные приемы проходят в рамках общепринятого дипломатического этикета. На этот раз все было иначе и, наверное, шокировало бы западного дипломата. Начать с того, что встретились мы шумно, радостно, с крепкими объятиями и поцелуями по праву старых боевых товарищей. Так же душевно обнялись с товарищами Ж. Самбу – Председателем Президиума Великого Народного хурала, С. Лувсаном – первым заместителем Председателя Совета Министров и другими товарищами. Кроме нашей делегации на встрече присутствовали Ж. Лхагвасурэн и Л. Н. Соловьев.

А перед визитом к товарищу Цеденбалу мы побывали в усыпальнице Сухэ-Батора и X. Чойбалсана. Она расположена на Центральной площади столицы, перед Домом правительства, и внешне напоминает Мавзолей В. И. Ленина. В зале усыпальницы, сделанном, как и вся она, из красивого мрамора, на высоких постаментах стоят два белоснежных гроба, украшенных национальным орнаментом.

Глядя на гроб Сухэ-Батора, я думал о том, как коварно подкралась смерть к этому великому сыну монгольского народа. Однажды, вернувшись с объезда частей гарнизона, которые были приведены в боевую готовность в связи с назревавшим контрреволюционным [148] мятежом, Сухэ-Батор почувствовал головную боль и сильный озноб.

Утром на следующий день, несмотря на слабость, Сухэ-Батор попытался встать, но силы оставили его. Он лег в кровать и потерял сознание.

22 февраля 1923 года Сухэ-Батор скончался.

Рядом в гробу покоится друг и соратник Сухэ-Батора маршал X. Чойбалсан. Он тоже был большим другом Советского Союза. Мне вспомнился солдатский митинг в сентябре 1945 года, когда маршал посетил 59-ю кавалерийскую дивизию в районе города Жэхэ после окончания боевых действий. Выступая тогда, он говорил, что монгольский народ ценит великую дружбу советского народа и дорожит ею, что память о советских воинах, отдавших свою жизнь за свободу и независимость монгольского народа, будет вечной.

Эти слова маршала Чойбалсана я с волнением вспоминал и на следующий день, когда мы безмолвно стояли на вершине сопки перед памятником благодарности Советской Армии. Наша делегация и главнокомандующий Монгольской Народной Армией генерал-полковник Лхагвасурэн возложили тогда венки к подножию памятника…

В один из дней товарищ Цеденбал пригласил нас поужинать за домашним столом. Мне уже приходилось бывать в его гостеприимной семье. Три года назад я впервые узнал самого маленького ее члена. Тогда он протянул мне свою руку и сказал:

– Меня звать Зориг, а вас как?

С этого началось наше знакомство. А потом маленький Зориг сказал: «Давайте дружить». Мне интересно было узнать, не забыл ли меня малыш? Каковы его успехи в учебе? В ту весну 1961 года он уже твердо усвоил основы алфавита и мог читать отдельные слова по букварю.

Не успели мы раздеться и поздороваться с хозяином, как в передней появился мальчуган. Он безошибочно узнал меня и решительно протянул ручонку:

– Здравствуйте.

В тот вечер мы сфотографировались в кругу семьи Юмжагийна Цеденбала. Мальчик сидел у меня на коленях. Он наверняка считал такую позу недостойной [149] джигита и пошел на жертву только во имя нашей дружбы. И я высоко оценил этот его шаг.

Первый бокал товарищ Цеденбал поднял за нашу Коммунистическую партию, за великий советский народ.

Я предложил тост за вечную и нерушимую дружбу наших братских народов, которые под руководством своих партий не раз доказывали верность великим идеалам борьбы за коммунизм.

В беседе за ужином мы узнали, что Монголию постигло стихийное бедствие – «белый дзуд». Так называется суровая снежная зима, которая влечет за собой падеж скота.

В январе и феврале 1964 года пошли небывалые снегопады, поднялись снежные бураны. Морозы достигли 30-40 градусов. Сложились трудные условия зимовки. Скот не мог добывать себе корм из-под большой толщи снега. Дело усложнялось тем, что у «белого дзуда» появился коварный союзник – ящур. Борьба против «белого дзуда» требует массовой перевозки в районы бедствия сена, концентратов, перегонки сотен тысяч голов скота в более благополучные районы страны на новые пастбища. В борьбе же против инфекционной болезни ящура необходимы как раз противоположные меры: изоляция скота, карантин, прививки.

При первых же признаках несчастья в стране создали правительственную комиссию по борьбе со стихийным бедствием. В сомонах появились специальные комиссии для борьбы с дзудом. В городах в помощь скотоводам организовали бригады добровольцев из рабочих и служащих. Как раз накануне нашего приезда 250 сотрудников из учреждений Улан-Батора во главе с работником Центрального Совета Профсоюзов МНР товарищем Дазай выехали в Восточно-Гобийский аймак. Из центра Южно-Гобийского аймака Даланзадгад 170 рабочих и служащих выехали в Баян-Далай. Баян-Обо, Цогтцэцин и другие сомоны. Они перевозили корма из фуражного фонда, выделенного государством, ремонтировали изгороди и навесы, вели поиски пропавшего скота.

Помощь животноводам оказывала вся страна. Сухэбаторский мукомольный комбинат отпустил сотни тонн ячменя, а Уланбаторский мукомольный комбинат – такое же количество отрубей. [150]

Трудящиеся Архангайского и Убурхангайского аймаков направили в пострадавшие районы молоко для кормления молодняка. В Южно-Гобийском аймаке в эти дни было принято ни много ни мало 300 тысяч голов молодняка. И всех животных удалось спасти. А ведь в самом Архангайском аймаке только в последние дни приплод принесли 43 тысячи маток.

Товарищ Цеденбал рассказал, что уже распределено несколько тысяч тонн сена и концентрированного корма. А в госхозах и на мукомольных предприятиях производится дополнительно 25 тысяч тони корма. Для перевозки его используются автомашины всех центральных учреждений. Осуществлено и много других мероприятий.

Можно написать целую повесть о героях Сухэбаторской аймачной автоколонны, которая пробивалась через глубокие снежные заносы в морозы и сильные бураны, чтобы доставить уголь из Бубатской шахты в Эрдэнэ-Цаган и сотни тонн сена в Дариганга-Сомон. Этот район мне хорошо знаком. Отсюда войска Конно-механизированной группы Забайкальского фронта начали наступление через пустыню Гоби. Может, поэтому героизм шоферов Ишгулго, Майжигсайхана, Магсара, Жигмида, Ядама и многих других напомнил мне подвиги нашей шоферской гвардии, пробивавшейся через пустыню Гоби и горы Хингана осенью 1945 года.

И как в те дни войны, на помощь монгольскому народу в его борьбе со стихийным бедствием пришли друзья из Советского Союза. В конце февраля – начале марта в Монгольскую Народную Республику было отгружено десятки тонн медикаментов для борьбы с ящуром. Только вакцины БЦЖ было направлено 50 тысяч доз. Соответствующие организации в самом срочном порядке отправляли в Монголию ветеринарный и вертолетный отряды, колонны грузовых машин, значительное количество автоцистерн, автомобилей ГАЗ-69, а также специалистов для наладки и пуска агрегатов по производству концентрированных кормов.

Советские люди, прибывшие на помощь братскому народу, трудились самоотверженно, героически, не щадя сил и здоровья. Семь суток пробивалась автоколонна, возглавляемая П. М. Спициным и секретарем ревсомола Монголии Турэвхаву, по бездорожью, через высокие [151] хребты Завгана и Гобийского Алтая, засыпанные метровым снегом. 12 марта, несмотря на великие трудности, машины прибыли в пункт назначения и доставили продукты, зерно, товары широкого потребления. И вновь само собой возникло сравнение с событиями тех дней, когда мы с товарищем Цеденбалом готовили и вели наши дивизии против общего врага.

Вечером 17 марта наша военная делегация направилась на торжественное собрание в Дом Народной Армии. Большой зал празднично и со вкусом украшен. В глубине сцены по кумачовому фону занавеса из нижнего правого угла вверх по диагонали устремились алые лучи, образованные искусно собранными складками бархата. На них красная звезда, а правее строгим шрифтом написано: «БНМАУ ардын армии». Ниже – даты «1921-1964». Посредине – бюст Сухэ-Батора.

Юмжагийн Цеденбал был в форме генерал-лейтенанта. В зале знакомые лица боевых товарищей Нянтайсурэна, Доржа, Одсурэна, Цэдэндаши, Цедендамба и многих, многих других. Торжественное собрание открыл генерал-полковник Ж. Лхагвасурэн. Звучит Государственный гимн Монгольской Народной Республики. После этого Лхагвасурэн любезно предоставил мне слово.

Великая честь передать братский боевой привет от советского народа и его Вооруженных Сил. Я говорил, что советские люди хорошо знают славный боевой путь Монгольской Народной Армии и высоко ценят ее заслуги в защите завоеваний своего Отечества. Говорил о тех временах, когда сибирская партизанская армия Кравченко и Щетинина впервые установила связь с вооруженными силами монгольского народа и как с тех пор росла и крепла наша дружба. Она не раз подвергалась в боях проверке на прочность. Боевые испытания показали, что в этом братстве все звенья нерушимы.

В заключение прочитал приветствие Министра обороны СССР Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского и передал в дар от Вооруженных Сил СССР скульптуру «Воин-освободитель».

После торжественной части мне было приятно встретиться и сфотографироваться со своими боевыми друзьями. По-разному сложился их жизненный путь после войны.

Заместитель начальника политического управления [152] МНА генерал-майор Равдан занимал пост начальника политуправления, а затем перешел на дипломатическую работу. Был послом в КНДР и Чехословакии, руководил отделом Министерства иностранных дел, а теперь является председателем «Общества труда и обороны». Снял полковничью форму и товарищ Цедендамба. После войны он окончил Высшую партийную школу и является заместителем председателя сельхозобъединения. Я узнал, что все командиры дивизий нашли удачное применение своим силам на фронте мирного труда. Уйдя в запас, товарищ Цэдэндаши руководил автобазой, а сейчас он председатель сельхозобъединения. Полковник Дорж после войны учился у нас в Академии имени М. В. Фрунзе, а затем возглавлял отдел боевой подготовки Генштаба МНА. Было неожиданностью узнать, что теперь и он тоже руководит сельхозобъединением. [153]

В Доме офицеров произошла встреча и с товарищем Одсурэном. Он руководит участком строительно-коммунального отдела Улан-Баторской железной дороги. Одсурэн рассказал, что Нянтайсурэн командует сейчас одной из строительных частей. Есть среди моих боевых друзей и пенсионеры. Это генерал-майоры Доржпалам и Зайсанов. Но они по-прежнему бодры, и, как говорится, у них есть еще порох в пороховницах.

Подошли ко мне и Герои Монгольской Народной Республики, бывшие солдаты Данзанванчиг и Дампил, но их трудно было теперь узнать. Передо мной стояли хорошо подготовленные офицеры, люди, идущие по нелегкому, но благородному пути. Данзанванчиг заведовал библиотекой в Доме офицеров. Дампил – капитан медицинской службы. Не сразу нашел он свое призвание. Одно время учился в СССР в зенитном училище, но затем закончил медицинский факультет и теперь работает врачом в военном госпитале.

Находясь в Монгольской Народной Республике, мы воочию убедились в размахе социалистического строительства.

Через всю страну с севера на юг совсем недалеко от Дархана пролегла сегодня трансмонгольская железнодорожная магистраль. Ее путь проложен там не случайно. Не так давно в междуречье Хара-Гол и Шараин-Гол с помощью советских геологов разведаны значительные запасы каменного угля, железной руды, сырья для строительной индустрии и другие полезные ископаемые. Это определило судьбу Дархана. Здесь появились строители и заложили первый фундамент промышленного комплекса. А сейчас в этом районе вступили в строй завод железобетонных изделий, кислородный завод, авторемонтная мастерская, которую вернее было бы назвать также заводом. Готовится к пуску несколько предприятий строительных материалов. И никто уже не называет Дархан станцией. Монгольские воины-строители возвели здесь три благоустроенных поселка городского типа, в контурах которых просматривается будущий крупный промышленный город.

Можно бы многое рассказать о советских специалистах Якове Калитенко, Георгии Дерябине, Алексее Брикуне, об их монгольских друзьях – вулканизаторе Жанчиве, электрослесаре Бямба, шофере депутате Великого [154] Народного хурала Готове и многих других. В дни пребывания в Монголии с нами находился журналист полковник Яков Ершов. Он побывал в Дархане и, вероятно, еще расскажет о людях этой стройки социализма.

Символом вечной и нерушимой дружбы с нашей страной монгольский народ считает также шахту «Налайха-капитальная» мощностью до 800 тысяч тонн угля в год, Уланбаторскую ТЭЦ, Дзунбаинские нефтяные промыслы, а также одно из крупнейших предприятий страны – промышленный комбинат в Улан-Баторе. В этот комбинат входят обувная, шорная, валяльно-войлочная фабрики; суконный, хромовый, овчинный и кожевенный заводы и другие производства.

Посетила наша делегация и кожевенный завод и обувную фабрику. Они расположены рядом. Изготовление обуви с момента поступления шкуры до выхода готовой продукции представляет собой здесь единый производственный процесс. На этих предприятиях очень высока культура труда. Хром, шевро и другие виды кожевенной продукции отличного качества находят сбыт во многих странах мира. Директор кожевенного завода рассказал нам, что по заключенному недавно договору их продукция будет экспортироваться на Кубу, а оттуда поступит сахар.

Большое впечатление произвели на нас мукомольные комбинаты. Это мощные промышленные предприятия, весь производственный процесс на которых механизирован и автоматизирован.

В один из дней нам посчастливилось побывать в музыкальном училище Улан-Батора. Приехали перед началом занятий. На торжественной линейке познакомились с учащимися – все они пионеры и ревсомольцы. Нас приняли в почетные пионеры и повязали красные галстуки.

Прозвенел звонок, и все организованно направились на занятия.

В одном из младших классов шел урок геометрии. Запомнился просторный класс, хорошие учебные пособия и неподдельная любознательность учеников.

В 10-м классе был урок физики. Он проходил в лаборатории, оборудованной новейшими приборами.

Но разумеется, любимое занятие детей – уроки по [155] специальности. Высокого уровня достигло здесь исполнительское мастерство учащихся. В этом мы убедились, прослушав интересный и разнообразный концерт, организованный для делегации.

С сожалением покидали мы новых друзей. Но после этой встречи, где бы мы ни находились, все напоминало нам о них – будущих строителях социалистической Монголии.

Громадное впечатление произвело на нас государственное книгохранилище – сокровищница национальной науки, искусства и литературы. Оказывается, еще в XVI веке в Монголии изучали не только философию, мистико-магические учения, но и медицину, астрономию, астрологию! Показали нам и свод буддийских знаний. Он представляет собой два многотомных сочинения: «Ганжур», состоящий из 108 томов, и «Данжур» – из 225 томов.

Высокого развития достигло еще в древности народное творчество Монголии. Яркими образцами его являются ойратская «Джангариада и Халха» – былины о героях батырах Хугшин Лу Мэргэн ханс, Эрийн сайн Эринцин Мэргэне и других. Но наиболее распространенным видом монгольского фольклора являются улигеры – сказки.

Мы познакомились с древнейшим памятником оригинальной литературы Монголии «Юань чао би ши», что означает «Сокровенное сказание». Оно составлено анонимным автором в 1240 году. Это историческая летопись, в которой широко использован фольклорный материал. Видели мы и произведения старой письменной литературы, основными видами которой являются исторические сказания и Монгольские хроники.

Наиболее широко в книгохранилище представлена современная литература МНР, развивающаяся под влиянием русской классической и советской литератур. На монгольский язык переведены почти все наиболее видные произведения наших писателей.

Мы двигались от стеллажа к стеллажу, и перед нами, словно в кадрах хроникального фильма, проходила история развития монгольской литературы.

Особенно порадовали советскую делегацию успехи Народной Армии МНР. Благодаря повседневной заботе партии и правительства вооруженные силы страны [156] оснащены современным оружием и боевой техникой и являются надежным защитником революционных завоеваний монгольского народа.

Традиционный подвижный род войск МНР – кавалерия передала эстафету качественно новым мотострелковым и механизированным войскам. Побывав в гостях у воинов мотострелкового полка, мы убедились, что часть отвечает всем требованиям современного военного искусства.

В казарме 1-й роты нам показали идеально заправленную кровать. На ней никто не спит – это кровать Героя Монгольской Народной Республики Аюуша. Молодые солдаты роты хорошо знают о его подвигах. Славная жизнь и героическая смерть отважного воина является для них примером беззаветного служения делу социализма.

В полку немало отличников боевой и политической подготовки. Было приятно вручить им памятные значки «Отличник Советской Армии».


***

…Накануне отъезда из Монголии члены делегации пришли к тому месту, где в 1961 году были посажены два дерева дружбы. Деревца еще молоды, но быстро набираются сил, растут, крепнут. Стройные, с красивой кроной и сильными корнями, они способны выдержать любые испытания. Им стоять века.

Примечания

{1} Иллюстрированный журнал, выпускавшийся отделом пропаганды и агитации военного министерства марионеточного правительства Маньчжоу-Го.

{2} Ю. Цеденбал. Избранные статьи и речи. М., Госполитиздат, 1962. Т. II, стр. 280.

{3} До этого, с 27 ноября 1934 г., между СССР и МНР существовало джентльменское соглашение о взаимной помощи, которое затем и было заменено Протоколом. (Прим. ред.)

{4} Лама – буддийский монах в Тибете и Монголии.

{5} Дарга (монг.) – командир монгольской армии.

{6} Багши (монг.) – учитель.

{7} Цирик (монг.) – солдат.

{8} Улан-Кулан (монг.) – сказочный конь, упоминаемый в народных преданиях.

{9} Арат (монг.) – крестьянин.

{10} Недавно мне стало известно, что В. И. Иванушкин и по сей день служит в Советской Армии. (Прим. авт.)

{11} В МНР колодцы являются государственной собственностью.

{12} В Северном Китае, в районе Бэйпина (Пекина), находились еще две японские армии, которые при необходимости противник мог легко перебросить в Маньчжурию.

{13} Иноуэ Киёси, Оконоги Синдзабуро, Судзуки Сёси. История современной Японии. Сокращенный перевод с японского. М., Издательство иностранной литературы, 1955, стр. 264.

{14} Коноэ, Фумимаро (1891-1945) – реакционный деятель, один из главных японских военных преступников. После разгрома империалистической Японии и ее капитуляции покончил жизнь самоубийством. (Прим. ред.)

{15} Наран-хун – солнечный человек. Японцы требовали, чтобы так называли их в оккупированной Маньчжурии.

{16} Привет вам, красные солдаты Сухэ-Батора! (Монг.)

{17} Впоследствии мы убедились, что в горах, например, стенами обносили все деревни, и они благодаря этому напоминали небольшие крепости.

{18} Дэли (монг.) – халат.

{19} Архив МО СССР, ф. 270, оп. 164038, д. 4, л. 26.

{20} Банди (монг.) – послушник.

{21} «Правда», 16 августа 1945 года.

{22} Архив МО СССР, ф. 210, оп. 352674с, д. 1, лл. 30, 31.

{23} Их баярлалаа (монг.) – большое спасибо.


Оглавление

  • Перед последним сражением
  • В пустыне Гоби
  • Вдоль древнего тракта
  • Завершающие удары
  • Друзья встречаются вновь
  • Примечания