Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение [Янка Брыль] (fb2) читать постранично, страница - 2

самобытного писательского слова всегда густо замешаны на земном.

Так было уже в рассказах, с которыми Янка Брыль пришел в белорусскую советскую литературу первых послевоенных лет. Ими он заявил о себе как талантливый бытописатель многострадальных судеб западнобелорусской деревни, пронесшей через два жестоких десятилетия панского ига с его социальным угнетением, национальным бесправием и неослабное напряжение борьбы за лучшую народную долю, и негасимое стремление к свету, что был для нее «хлебом разума и радости, идущих с востока».

Рассказы Янки Брыля о прошлом наднеманского края положили начало двум тематическим мотивам, которые стали затем сквозными в его творчестве.

Первый — гуманистический мотив по-горьковски понятой народности, которая открывается герою Янки Брыля — часто автобиографическому герою — в ее действенных духовных проявлениях. Это и «поэзия тяжелого крестьянского труда», и «особое очарование душевных, доверчивых отношений», освященных трудовой моралью народа, и неистощимая, красочная фантазия народной сказки, услышанной в «морозные снежные ночи» под шум самопрялки. «Справедливая мудрость народа», пробившись «из-под снега векового гнета», карает в ней «завистливую скупость и жестокое сердце». С детства приобщенный к этой мудрости, герой Янки Брыля принимает ее потом в свой взрослый опыт, когда с радостью обнаруживает, что тот же «чудесный мир бабушкиных сказок» открывается ему «рядками букв на белом поле бумаги» со страниц книг. «Я вошел в этот мир всей душой. Сначала были только сказки с неизменно счастливым концом, неизменно победой добра, а потом пошла суровая подчас, а подчас более прекрасная, чем в сказке, жизненная правда». Постижение ее питает социальный протест героя, укрепляет в чувстве не только человеческого, но и национального достоинства. Не забудем, что он живет пока что в стране, где, как свидетельствует писатель, «морем взбунтовавшегося хамства называли паны свои восточные колонии». С тем большей гордостью говорит он о приобщении к книге, которой, как и Алеша Пешков, обязан всем лучшим в себе. И тем больше солнца жаждет его душа — чтобы пришло оно в белорусские «хаты, на поля, на школьную парту…».

По-горьковски народное начало в герое Янки Брыля направляет и его спор с философией долготерпеливого страдания, непротивления социальному злу. С ним связан второй, на этот раз полемический, мотив в творчестве писателя, который автобиографичен для него так же, как и мотив «дружбы с книгой». Восстанавливая историю этой дружбы в лирическом эссе «Мой Чехов», он признает сегодня «воздействие Льва Толстого с его художественной и философской проповедью любви к брату-человеку» самым сильным из всех, какие испытал в юношеские годы. Видимо, дело тут не только в мощи и обаянии толстовского гения, в притягательной силе толстовского гуманизма, который в условиях западнобелорусского крестьянского быта был подобен ослепительному лучу прожектора. Немалую роль сыграл здесь и пример польской литературы, на великих образцах которой молодой Янка Брыль также проходил свою первую школу писательского ученичества. Непреодоленное философское и нравственно-этическое влияние толстовства по-своему коснулось в ней и Болеслава Пруса, и Элизы Ожешко, и Владислава Реймонта. Недаром в некрологе на смерть Толстого Элиза Ожешко называла его создателем того единственного учения, которое ведет мир к спасению…

Вспоминая сейчас свое «юношески безоговорочное восхищение Толстым — не только великим художником, но и философом», Янка Брыль говорит о том, что поправки в него «вносила прежде всего сама жизнь с панским гнетом и народным революционным отпором, сама западнобелорусская действительность», в которой он «жил и искал свою стежку». Не так ли «сама жизнь» властно диктует свои «поправки» и героям его рассказов, убеждая в том, что нельзя «лечить народ от голода вегетарианством»?

История характера, развитая в рассказах Янки Брыля, есть история духовного пробуждения к борьбе, высвобождения из-под власти чарующих слов и прекраснодушных иллюзий, хоть и вырастают они подчас, «словно колос на мусорной куче». Только устремленность добра и наступательная человечность достойны стать программой жизнедеятельного гуманизма. Взывая к действию, она по плечу герою социально активному, цельному и убежденному. Такими героями стали для Янки Брыля «непокорные, славные, родные хлопцы», творившие в годы Великой Отечественной войны ту «партизанскую быль», которой современная белорусская проза обязана многими и лучшими обретениями.

«Верхнего, внешнего блеска у этого человека очень немного. Зато сильна корневая система, — в народе, из которого он вышел в большой свет — бывший работяга-бедняк, боевой партизан, хороший, душевный товарищ…» О героях партизанских рассказов писателя лучше всего сказать словами этой записи из книги «Горсть солнечных лучей». Не показной, «внешний блеск» слепит в них, но властно