Страница детства [Александра Антоновна Котенкова] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

и хотела… Ведь я знала малыша Дюка со всем его хулиганством и детскостью и запомнила его именно таким, каким, возможно, не запомнил больше никто, я знала его с первого дня в нашем доме ласковым и дружелюбным щенком и больше никем другим, поэтому я хотела по-своему и с самой собой расстаться с этим чудесным псом и с болью по нему. Никто не смог бы подобрать верных слов, чтобы я быстрее или легче пережила его смерть… Ведь мне нужно было её именно пережить, а не залечить или разделить с кем-то, кто не знал бы Дюка настолько, насколько знаю его я. Ведь всё-таки это история наших с ним отношений, отношений братика и сестрёнки, – нам и заканчивать её.

По началу я ничего не воспринимала: где я нахожусь, что я делаю и что только что случилось. Во мне всё замерло… Я пыталась найти себя и хоть каплю понимания, которая бы звучно упала в мою душу и наконец определила её движение. Я искала все это в строках сборника стихотворений, но там ничего не было… Ведь, как бы парадоксально это ни было, всё было в моей душе. Ожидание – в нём и заключается порой то самое движение. Но потом, спустя несколько минут, последняя страница сборника спряталась за обложкой. И в этот момент я не только закрыла книгу, но и одновременно что-то открыла…

Мне вдруг невозможно стало говорить и даже дышать, будто кто-то меня взял за горло под самое основание челюсти и тихонечко приподнимал над землёй. Слёзы сами по себе покатились градом по моему лицу и стали падать рядом… Я по-прежнему не могла ничего понимать, кроме единственного: он умер. Эта мысль навязчиво крутилась в моей голове и не останавливалась ни на миг, совершенно не собираясь отступать назад и падать в поражении – всё это делала я, ведь я слабее, ведь его смерть что-то убила во мне…

Я, едва способная дышать от слёз, сижу в тихой беседке, хоть вокруг продолжается шумная жизнь, но вдруг я уже стою перед калиткой в вольер – на том же самом месте, на котором стояла, по-видимому, в ту пятницу, когда дыхание Дюка растворилось в ветре… Здесь пусто. Но в нём – или всё-таки в моей памяти? – осталось очертание его тела. Здесь до сих пор хранится его последний вздох и последний удар сердца. Это одно из мест, где навсегда останется память о нём…

И о том, как Дюк любил сесть рядом с тобой и прильнуть своей головой к твоему колену. Так он показывал, что доверяет тебе и хочет, чтобы ты погладил его или почесал ему за ушком. Так он, не имея способности разговаривать, выражал свою любовь.

А ещё о том, как Дюк невероятно сильно боялся грома, как хотел убежать от него и спрятаться в чьих-нибудь объятиях. О том, как однажды от страха выбил калитку вольера, лишь бы найти спасение у того, кто прижмёт тебя к себе и даст понять, что гром – это на самом деле всего лишь звук, а объятия или простое дыхание любимого человека рядом – это безопасность.

И о том, как я учила Дюка давать мне лапу. Когда он был ещё маленьким (может, около года от рождения), я протягивала к нему свою руку и радостно просила его «Дай лапу!», но он окунал в неё свой влажный нос или облизывал её шершавым языком, не понимая, чего я от него требую и зачем протягиваю ладонь, если там нет никакой вкусной еды. А я снова бралась за своё: «Дюк, дай лапу!», – говорила я и назойливо тянула руку в пятый или шестой раз, а он заваливался на бочок и клал свою пушистую тёплую лапу в мою ладонь. И мы оба невероятно радовались: я восторженно кричала «Молодец, Дюк! Умница!» и гладила его по голове, чесала за ушком, целовала в нос; а он радостно махал своим хвостом из стороны в стороны, сшибая его силой абсолютно всё на своём пути. И пусть мне говорят, что этому его научили кинологи, я всё равно буду верить, что этому его научила я. Ведь те эмоции, что мы оба переживали, намного сильнее, чем равнодушная похвала и печенька от собачника, безэмоционально выполняющего просто-напросто свою работу.

Эти воспоминания сменяются в моей голове яркими вспышками. Эти ядовито-белые блики затмевают мне глаза, что, кроме них, я ничего не вижу, но когда они спадают, хоть и не пропадают до конца, потому что становятся частью солнечного света, я уже нахожусь перед массивной, железной дверью, ведущей в двухэтажный дом. Он точно такой же, каким я видела его перед сном: в нём нет ничего нового или мною неизведанного, однако его нынешняя атмосфера, передавшаяся мне через один взгляд, отталкивает. Он будто стал далёким от меня – не физически, а ментально. И сквозь сон я понимаю: это место не то, в котором я провела своё детство; это место, где я его потеряла…

Услышав шуршание листьев от ветра, похожего на шуршание страниц тех книг, которые я никогда не читала, я тяну на себя тяжёлую дверь, выкрашенную в красный цвет давным-давно, потому сейчас немного выцветшую и покрывшуюся белёсым налётом, и захожу в дом. В нос сразу же ударяет сырой, мерзкий запах. От него мгновенно начинает кружится голова, и в горле застывает вкус тошноты. Вторым ударом, полным разочарования, становится темнота: в гостиной, в которую я попала с первым шагом, так темно,