Жемчужина [Карен Бликсен] (fb2) читать постранично, страница - 7

сможет она поступиться хотя бы и одним-единственным?

В конце того лета в Копенгагене стали поговаривать о близкой войне. Шлезвиг-голштинская проблема обострилась до крайности. Датская королевская декларация от марта месяца отклоняла все немецкие притязания в отношении Шлезвига. А в июне Германия в своей ноте под угрозой карательных мер потребовала, чтобы Дания отказалась от сделанного заявления.

Енсина была пламенная патриотка, она любила и почитала короля, давшего народу свободную конституцию, и слухи о войне повергали ее в сильнейшее душевное волнение. Она негодовала на молодых офицеров, приятелей Александра, за их легкомыслие, когда они с веселой бравадой и апломбом рассуждали о нависшей над отечеством опасности. Чтобы всерьез обсудить тяжелую обстановку, ей приходилось идти к своим родным. С мужем она решительно не могла говорить о войне, но в глубине души не сомневалась, что он столь же убежден в непобедимости Дании, как и в собственном бессмертии.

Она добросовестно, от первой до последней страницы, прочитывала газеты. Как-то она натолкнулась в «Берлинске тиденде» на такое высказывание: «Настал серьезный момент в жизни всего народа. Но, будучи твердо уверены в правоте нашего дела, мы не ведаем страха».

Вот эти-то слова: «мы не ведаем страха», возможно, и заставили ее собрать наконец все свое мужество. Она села на стул у окна, сняла ожерелье и положила его к себе на колени. Мгновение она сидела, зажав жемчуга между ладонями и словно моля господа укрепить ее дух, потом стала считать. На нитке было пятьдесят три жемчужины! Она не поверила своим глазам и снова пересчитала. Нет, ошибиться было невозможно: пятьдесят три жемчужины, и средняя — из всех самая крупная.

Енсина долго сидела, как громом пораженная. Ее мать, — она об этом знала, — верила в дьявола, — в эту минуту в него уверовала и дочь. Она бы нимало не удивилась, раздайся сейчас откуда-нибудь из-за дивана торжествующий хохот. «Да что же это, — думала она как в тумане, — неужто все силы мира вступили в сговор, чтобы свести меня, бедную, с ума!»

Придя в себя и собравшись с мыслями, она вспомнила: муж когда-то рассказывал, что, прежде чем подарить ей жемчужное ожерелье, он отдавал его своему ювелиру, старому золотых дел мастеру, чтобы тот исправил замочек. Старик должен помнить жемчуга, быть может, он ее вразумит, а то она не знает, что и думать. Но, тяжело потрясенная и подавленная происшедшим, Енсина никак не могла решиться пойти к ювелиру, и лишь спустя несколько дней она попросила Петера Скоу, зашедшего ее проведать, отнести бусы старому мастеру, чтобы тот их посмотрел.

Воротившись, Петер рассказал, что ювелир, водрузив на нос очки, принялся исследовать жемчуга, после чего, выказывая все признаки изумления, объявил, что жемчужин стало на одну больше, чем было прежде.

— Это Александр мне ее подарил, — сказала Енсина и вспыхнула, устыдившись своей лжи.

Петер подумал о лейтенанте, как до него подумал и ювелир, что не бог весть какое благородство — преподнести богатой наследнице, доставшейся ему в жены, драгоценный презент. Но он слово в слово повторил, что́ сказал ему старый мастер. «Господин Александр, — заявил ювелир, — знает что делает, за что ни возьмется. Я вам твердо ручаюсь, что одна эта жемчужина не уступит в цене всем остальным пятидесяти двум вкупе». С затаенным ужасом, но изобразив на лице улыбку, Енсина поблагодарила Петера. Он, однако ж, покинул ее опечаленный, чувствуя, что против своей воли напугал и причинил ей боль.

С некоторых пор Енсина ощущала легкое недомогание, а когда в сентябре установилась тяжелая ненастная погода, она сделалась бледна и стала плохо спать. Отец и обе старые тетушки, обеспокоенные ее состоянием, уговаривали Енсину уехать из Копенгагена и пожить в загородной вилле на Странвайен. Но она не хотела оставлять свой дом и своего мужа и вбила себе в голову, будто здоровье ее не поправится и она не обретет утраченного душевного равновесия, пока не разгадает тайну своего жемчужного ожерелья. Однажды, по прошествии недели после случившегося, ее осенило, что можно ведь написать сапожнику в Удде. Коли он, как уверил ее господин Ибсен, в молодости учился и хотел стать поэтом, то наверное сумеет прочесть ее письмо и сумеет на него ответить. В эту минуту у Енсины было такое чувство, будто нет у нее на всем белом свете иного друга, кроме старого нищего калеки-сапожника. Ей так захотелось вновь очутиться в его маленькой сумрачной мастерской, а ночью пригрезилось, что она спускается по тропинке и входит в его избушку. Он тогда так ласково ей улыбался, он знает множество прекрасных сказок для детей. У него она, уж конечно, найдет поддержку и помощь. Потом ей пришло вдруг в голову, что сапожник ведь мог умереть и в таком случае она никогда не узнает правды, — сердце ее стеснилось при мысли об этом.

В последующие недели мрачная тень войны все более стремительно сгущалась вокруг нее. Отец ее был глубоко встревожен толками о войне и