А. С. Пушкин в воспоминаниях современников [Павел Александрович Катенин] (fb2) читать постранично, страница - 3

похождениях, приездах и отъездах; передают остроты и литературные суждения; пересылают списки стихотворений. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши! „В дыму столетий“! — Это выражение — город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое» (Вяземский, 1818). «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром как привидение» (Жуковский, 1818). Эти люди, с таким восторженным интересом следившие каждый шаг юного поэта, — много старше его. Это круг молодых приверженцев Карамзина, участники полупародийного общества «Арзамас».

Они — носители европейской просветительской традиции, они полемисты, враги литературных архаиков, адепты, иногда слепые, — вроде Василия Львовича Пушкина, — карамзинской «чувствительности», защитники его языковой и литературной реформы. Этим людям — Вяземскому, Жуковскому, А. Тургеневу — предстоит сопутствовать Пушкину на протяжении всей его жизни. Они «свои». Какие бы ссоры и разногласия ни омрачали их отношений, они связаны с Пушкиным неразрывной цепью долголетней привязанности, общих интересов, бытовых привычек. Наряду с «лицейским братством» «арзамасское братство» составляет среду, сформировавшую личность Пушкина. И дело здесь не в тождестве литературных позиций, — тождества не было, — а в некоей общности интересов и литературного воспитания и в том особом и обособленном от других социально-психологическом складе, который отличает людей «кружка» и облегчает им связь и взаимное понимание друг друга преимущественно перед всеми остальными.

Все это чрезвычайно важно, хотя «арзамасцы», как сказано, почти не оставили мемуаров о Пушкине. В традиции Лицея и «Арзамаса» находят свое объяснение некоторые черты литературной и личной биографии Пушкина, отмеченные, но не понятые даже близкими ему людьми, не принадлежащими этому кругу. Так, многие из них, даже присяжный эпиграмматист Соболевский, — не говоря уже о Погодине и других, — не могли понять и принять эпиграмм Пушкина и его полемических статей. Педантичный и восторженный романтик Розен недоумевал, как Пушкин (и Вяземский и Жуковский!) могли восхищаться алогизмами «Носа» или «грязного» «Ревизора»; сторонники «серьезной», «философской» поэзии презрительно третировали, скажем, «Домик в Коломне». Между тем эпиграмматическая заостренность литературных полемик, алогическая пародийность, приверженность к «легкому и веселому», скрывающему за собой весьма серьезное содержание, наконец, самый культ острословия, каламбура, анекдота вели к «Арзамасу», как и классическая точность литературного мышления и выражения. В рассказах Смирновой-Россет предстают перед нами Пушкин, Жуковский, Вяземский, с комической серьезностью сочиняющие вместе с Мятлевым смешную и нелепую арзамасскую «галиматью». «Арзамасским духом» веет от поздних воспоминаний Вяземского. В них особое место принадлежит острым словечкам и забавным анекдотам Пушкина, — до них Вяземский сам был большой охотник. Вяземский был убежденным «арзамасцем» до конца дней своих и иногда, может быть, непроизвольно переставлял акценты; по прошествии многих лет он несколько «приближал» Пушкина и к Карамзину, и к Дмитриеву, посмертно выигрывая у него многолетний спор. Пушкин же, принадлежа «Арзамасу» в основе своего литературного воспитания, был «сектатором» в гораздо меньшей степени; и силою обстоятельств основные воспоминания о нем в начале 1820-х годов приходят из враждебных «Арзамасу» литературных сфер — от «архаиков», из-под пера Катенина, «сектатора» еще более, чем Вяземский. Он рассказывает, по существу, о Пушкине, отходящем от «Арзамаса» якобы в выученики Катенина, в театральный салон основного врага «арзамасцев» и столпа «Беседы любителей русского слова» князя Шаховского. Здесь тоже была полуправда, как и у Вяземского; отход Пушкина от безусловной приверженности карамзинскому литературному кругу был расширением его литературного сознания, а не сменой ориентации. Пушкина-«арзамасца» Катенин не знал и не хотел знать.

Кроме «полуправды», здесь была и фигура умолчания. Катенин, тесно связанный с преддекабристскими политическими кружками конца 1810-х годов, оставил за пределами своих воспоминаний начальный этап политической биографии Пушкина. Его отчасти приоткрывают нам воспоминания Вигеля и Ф. Глинки. Пушкина видят в обществе братьев Тургеневых, в особенности младших — Николая, Сергея; Ф. Глинки, Чаадаева и других. Эти люди — будущие активные деятели тайных обществ или ближайшей их периферии. В этом общении создается «Вольность», «Деревня», политические эпиграммы.

Воспоминания Ф. Глинки выхватывают из темноты последние дни этого периода — ссылку Пушкина на юг.

Воспоминания о ссыльном Пушкине, широко использованные П. И. Бартеневым в его книге «Пушкин в южной России», — ценнейший биографический документ. Если бы не они, южный период жизни Пушкина был бы почти неизвестен. В Кишиневе была новая и совершенно незнакомая вначале Пушкину среда, замкнутая,