Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары. [Olga Koreneva] (fb2) читать онлайн

Ольга Коренева Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы экстремальные мемуары

Часть первая Пуля с шампанским

Это – экстрим-мемуары. Таких ещё не было

А сначала была пуля. Она просвистела мимо моего виска, всего в нескольких миллиметрах, и срезала прядь волос. Выстрел был как от шампанского. Ненавижу звук шампанского, когда выстреливает пробка. Терпеть не могу шампанское! Но это не важно. Самое важное я скажу в конце. Потому что только потом я это поняла. А сначала…

Я мчалась под дождем по ночному Арбату, вокруг — ни души, как назло ни прохожих, ни милиции, лишь машины вжикают мимо по той дороге, знаете, она старый Арбат пересекает... Откуда палили, из машины, или где-то засел снайпер? Но в меня-то зачем, я-то здесь причем? С кем-то спутали? Или маньяк?

Я резко свернула в переулок и хотела сунуться в подъезд. Не тут-то было! Второй выстрел прозвучал гулко, гильза лязгнула возле ботинка. Я нагнулась, чтоб поднять ее.

Ладно, об этом потом. Сейчас надо во всем разобраться. Во всем: в событиях, в действиях, в чувствах. Может, все же, дело-то как раз во мне? Я что-то не то совершаю, или не так живу?

А что такого, живу как могу, как умею, никому не мешаю, никого не трогаю.

Такое чувство, что я зависла во времени, как муха в паутине. Ну, меня это не беспокоит, даже нравится, хотя немножко обидно, когда говорят: «Неужели вы, такая еще молоденькая, уже и книгу написать ухитрились? И о чем вы можете написать?» или: «Вы так юны и так красивы, зачем вам эти книжки, вы можете неплохо заработать красотой, можете пристроиться замуж, кругом полно богачей».

Какая нелепость! Красота — не товар, и не параметры тела. Красота — это состояние души, духовная энергетика. Это - яркость и радужность внутреннего мира, но вообще-то внешняя красота — это иллюзия. Иногда она ослабевает, эта иллюзорность, иногда усиливается и кажется ирреальной: такое случается в полнолуние. И еще: не такая уж я юная. Просто зависла во времени. Осталась наивной и восторженной. Один мой читатель сказал, что я соткана из лунного и солнечного света, и что земная грязь не прилипает ко мне, потому что я лечу над землей — почти иду, но в то же время лечу. Он где-то прав, со стороны это странное и красивое зрелище, и непонятное, но никто не знает, как мне от этого больно, ведь я все земное пропускаю через свою душу и мысленно чищу землю от грязи, а это мучительно. Ну да хвати философии.

Зарабатываю я на жизнь тем, что продаю свои авторские книги. Коллекционный тираж, экземпляры номерные — и когда я проставляла номера, книг оказалось ровно 1033. Мистическое число. А должна была быть ровно тысяча. Книга издана причудливо, и почему-то из нее исчезли выходные данные. Самое невероятное в том, что тираж (он весь у меня в шкафу) не кончается, он кормит нас - меня, мою дочь, собаку и двух кошек — уже два года, и случается, что за книгу платят больше, чем я за нее прошу. Читатели мои — настолько разные, что я просто диву даюсь, есть даже самые экзотические, к чтению не склонные люди. Вы себе не представляете, с кем только я не знакомилась, продавая свои книжки! Мир удивителен и непостижим...

Одной из моих читательниц оказалась стриптизерша, выступавшая по воскресным дням в Центральном Доме Художников (сокращенно ЦДХ) в программе «Арт-стрип-шоу». Иногда она угощала меня кофе с мороженым в вечернем баре (вход со стороны «Тахмана», там где дискотека) и рассказывала о себе и о трагичной судьбе своей подружки. Я об этом написала стихотворение «Песенка про стриптизершу»...

Она сорвала с себя одежду и швырнула прямо к мигающей разноцветными огнями рампе. В свете прожекторов тело ее казалось мраморно белым. Она прикрыла глаза и словно под гипнозом принялась раскачиваться в такт музыке, ее узкая талия гнулась будто под порывами ветра, высокая грудь вздымалась. Она вскинула вверх руки и стала похожа на длинное тонкое деревце, попавшее в ураган, в самый эпицентр урагана. Она казалась так хрупка и беззащитна. Незримый вихрь развернул ее и бросил в конец сцены. Она заметалась под быстрые ритмы попсы, и вдруг остановилась, сделала несколько плавных движений, широко развернув колени, и резко села на шпагат. Она была звездой шоу. Каждый ее номер был спонтанным взрывом фантазии, всплеском эмоций, выбросом энергетического сгустка. То, что творила она на сцене, резко отличалось от четко отработанных скучноватых номеров других артистов. Выступала она только сольно и всегда непредсказуемо. На стриптиз я забрела случайно, продавая в выставочном зале свои книжки. Забавно это было. Там же, в ЦДХ, в 99-ом я продавала книги в ночном баре, пряча их, словно наркотики, в широких карманах пиджака - это был нелегальный товар, ведь частная торговля там запрещалась. Представляете, какая экзотика для завсегдатаев: ночной бар, злачное вроде бы место — и вдруг писательница с авторскими книжками, подписывает на память да еще и автограф ставит, вот это да! До такого можно додуматься только с крутой голодухи, шляться по таким местам — мое открытие. Иногда я брала с собой дочку.

Я подошла к столику, за которым сидели два крупных коротко стриженых парня и девушка.

—Здравствуйте, я провожу социологический опрос, — с широкой улыбкой обратилась я к девушке. Это был мой отработанный приемчик. - Скажите, вам нравится наш бар? — я по-хозяйски кивнула куда-то в пространство.

—Не-а, — зевнула девушка. — Скучно.

—Тоска, — поддакнул парень.

—Ну, тогда я знаю, как вас развеселить. — Тут я, словно фокусник, выхватила из кармана свою книгу и загадочно расширила глаза. Я заулыбалась шире, чем диск- жокей, и произнесла:

—Вот моя авторская книжка, ужасно веселая, занятные современные новеллы, короткие смешные романчики, с авторским пожеланием на удачу и с автографом, покупайте!

—Небось, долларов сто стоит? — вяло произнес парень.

—Нет, что вы, всего пятьдесят рублей, — резво чирикнула я.

Парень вытащил деньги, я черканула авторские пожелания, девушка взяла книгу с таким видом, будто сейчас из-под обложки раздастся хохот и выскочит пластмассовый чертик на пружинке, раскрыла ее и, разочарованно разглядывая ровные ряды букв, спросила:

—Что это?

—Буквы, — радостно пояснила я.

—Что делать надо?

—Читать.

—А о чем тут написано? — продолжала любопытствовать девушка.

—А это, знаете, очень веселая история о нашей теперешней жизни, — хихикнула я и быстро удалилась, запихивая в карман деньги. В тот момент я чувствовала себя хулиганкой.

В этом баре, который я так безапелляционно обозвала «нашим», я встретила свою давнюю приятельницу Лену с ее новым мужем. Знакомых у меня пруд пруди, вот только общаться с ними некогда, вечно решаю свои проблемы. Правда, иногда урывками работаю над рукописями, но редко. Поэтому книги мои пишутся годами. Эта, спасающая нас сейчас от голодной смерти, с прикольным названием «Не грусти, гад ползучий», создавалась в экстремальной ситуации и чудом была издана. Как всегда, я ночами отстукивала текст на своей старенькой пишущей машинке «Рейнметалл», кошки вздрагивали во сне, собака подергивала лапами, дочка в соседней комнате переворачивалась на продавленном диване, который жутко скрежетал пружинами, и, просыпаясь, бормотала:

— Ма, прекрати в конце-то концов... Сколько можно?

Экстремальная ситуация наступала потом.

Впрочем, я начала о баре, в котором встретила знакомую. Мы сидели за угловым столиком и отводили душу, рассказывая друг другу новости и просто болтая о всяком-разном.

—С упоением перечитываю твоего «Гада», — сказала Лена. — Моя настольная книга. Почему тираж маленький? Отнеси в издательство.

—Носила, — посетовала я. — Ты, небось, знаешь ситуацию: издают сейчас только бульварщину.

—Да, все прилавки ерундой завалены, читать нечего.

—Естественно. Издательствам выгодны книжки-однодневки, причем имена авторов предварительно «раскручиваются», ну, понимаешь: создаются дутые литературные авторитеты, и под них наспех строчатся романы,для чего обычно нанимают «литературных рабов» - голодных писателей среднего уровня. Вот так возникают серые бульварные романчики в ярких обложках. А настоящая литература выходит коллекционными тиражами за счет спонсоров, такие книги достать трудно, надо знать места.

—Не пойму, какой толк спонсорам бросать деньги на литературу? — удивилась Лена, — это же невыгодно.

—Дело не в выгоде, а в большем, — пояснила я. — Они так душу очищают, у них потом бизнес налаживается и жизнь улучшается.

—Они это понимают?

—Умные понимают. А глупые спонсорством не занимаются.

Я пригубила кофейный ликер, закусила шоколадкой и задумалась о своем романе. Назвала я его весьма символично: «Капкан на тень луны». Он был начат в 1990-ом, и в тот же год, почти сразу после того, как была написана первая глава, я придумала это название. Обычно назвать роман очень трудно. Мой роман удался. Дважды я носила его в издательства, где он был прочитан с интересом. Читали его по полгода, видимо, всей редакцией. Но печатать не стали — не коммерческий, слишком честен и хорош. Конкуренция «раскрученным» авторам. Я попыталась переделать его на бульварный — не весь, местами. Получилось занятно. Но по издательствам с тяжелой рукописью больше не потащилась. Зачем? Если судьба — книга увидит свет. На все воля Божья.

Когда меня застукали с моими «нелегальными книгами» в ЦДХ и выгнали, мы с дочкой переместились в Дом журналистов (ЦДЖ, Домжур, Гадюшник...). В Гадюшнике книжки расходились бойко, люди специально приходили, чтобы купить несколько экземпляров, я стала популярна. У меня появились знакомые среди музыкантов и политиков, завсегдатаев Домжура. Администрации это страшно не нравилось, ее это раздражало, такое всеобщее внимание к какой-то девчонке-писательнице и ее подружке-художнице, пигалице малолетней (это они мою дочку-старшеклассницу принимали за мою подружку), к этим двум выскочкам, которых еще и в ресторане угощают почитатели, эко дело... Особенно нас возненавидел бармен Слава, низкорослый толстячок в затемненных очках. Потерпев нас в гадюшных пенатах пару месяцев, он яростно выставил нас вон, предварительно избив мою дочку под радостные возгласы двух администраторш, стоявших на входе. Возможно, Слава был гей, а мы были для него как сорина в глазу. Для устрашения бармен помахал перед нами удостоверением сотрудника ФСБ. Мы не стали связываться с шестидесятилетним возможным геем, и ненадолго покинули Домжур, переместившись в ЦДРИ. В гадюшник мы наведываться стали в дежурство лояльного бармена Миши, ироничного невозмутимого мужчины. Точнее, не мы, а я, - дочка больше не сопровождала меня, так как после сотрясения мозга, которое она в тот раз получила и стойко перенесла на ногах (отказавшись идти к врачу), у нее начались сильные головные боли, впоследствии переросшие в тяжелую болезнь. В дальнейшем напряженная учеба в училище и работа интервьюером во ВЦИОМе, уличные социологические опросы на морозе, поквартирные опросы, и какие-то сложные подсчеты, которые ей приходилось делать, ведь она привыкла работать тщательно, полностью выкладываясь, все это окончательно подорвало ее здоровье и привело к осложнению болезни.. Все чуть не закончилось катастрофой. Но спасла сильная вера в Бога, святые мощи, и жизнь в монастыре. В монастырь она ушла навсегда… Но это было потом, потом, потом. Я не стану писать о том периоде мытарств и трагедий.

А сначала события разворачивались так стремительно, что я не успевала опомниться.

Летом я продавала книги на Арбате, заглядывая в кафе — там их неплохо раскупали. В одном бистро человек купил сразу все книги, что были у меня с собой — три штуки. Я удивилась, зачем ему столько — ответил: для друзей. И пригласил за свой столик. Его сотовый небрежно лежал на раскрытом меню, рядом валялись ключи от машины. Я улыбнулась, он сравнил мою улыбку с чем-то космически-непостижимым, я ответила, что моя внешность явление чисто земного, генетического характера, и с любопытством заглянула в его глаза. Ответный взгляд вспыхнул, как новогодняя свеча с сюрпризом. Сергей был красив, на вид — не больше двадцати, светлоглазый, с престижным Канарским загаром. От моего пристально-любопытного взгляда смутился, смял сигарету неловко, отодвинул на край столика свой сотовый и отключил, стал листать мою книгу. По его лицу вдруг пробежала дымка чувственности.

Это была короткая, но фантастичная любовь. Мы ездили по самым престижным ресторанам и ночным клубам, гуляли по предрассветной Москве, а потом была безумно-возвышенная страсть, постельное белье из алого шелка, свечи зажжены на камине, сандаловые индийские палочки пускают в пространство призрачные струйки ароматного дыма. Сережа разлил по бокалам мой любимый шоколадный ликер. Мы пили на брудершафт и целовались по-особому, едва касаясь губ друг друга.

Белая луна, сияющее серебристым светом ночное небо за окном, облака словно овцы... Издали казалось, что это овцы... Отара кошек на столе вяло пощипывала лунную травку... Кошки были мягкие и пухлые, словно пуфики. Под столом сидел кошачий секъюрити Смокер — большой мохнатый пес непонятной породы. Хотя, почему же непонятной? Порода называлась канадский олмиз, и Смокер был единственным ее представителем, первым и последним, так как потомства не имел: от кошек он не размножался. Надо сказать, что отара состояла всего из двух кисок: персидской Джаськи (полное имя Джастис) и гладкой трехцветной Мадошки (Мадо), но места они занимали много, так как стол был мал, и кошки постоянно сталкивались. Мадошка, косясь на подружку, думала: «Сейчас я Джаську брысь со стола и фу ее лапой». Раньше кисок было больше, но почти все они растворились в лунном свете: ведь травка сначала дает энергию душе, а потом поглощает тело. А вы думаете, почему у животных, любящих ночь, светятся глаза? С людьми тоже случается... Да что там с людьми, тут даже с ночной тканью творится такое... Знаете, из чего соткана ночь? Думаете, из снов? Как бы не так. И, уж конечно, не из глюков.

Когда луна умирала, она отдала земле свою душу. Эта лунная душа — такие потемки, не приведи Господь. Поэтому на нашей планете жуткий бардак. А в полнолуние творится нечто, совсем не поддающееся логике. Да и не только в полнолуние. Хотя, что уж такого нелогичного в том, что Сережа уехал в Штаты — он прав, в нашей стране бессмысленно развивать бизнес. Конечно, ему там не до меня, забыл и все тут, с глаз долой — из сердца вон. А я умывалась соленым ливнем, глаза превратились в тучи, лицо — в портрет дождя, к губам прилипла шерсть — мои животные переживали за меня и дружно линяли. Раздавленная депрессией, я уже не в силах была тащиться продавать свои книжки. Правда, однажды я все же заставила себя пойти на Арбат. Там я встретила причудливую маленькую старушку с лицом Конфуция, она продавала за гроши старые газеты. Звали ее Мун Сонэй, что значит Луна Солнце. В день, когда она родилась, на небе маячили два светила сразу — Луна и Солнце, поэтому ее отец дал такое имя. Она рассказала мне уйму интересного про эту жизнь, и кой-чего про будущее. Про знаменитого писателя, который сначала был неизвестным голодным дворником, мел двор в Литинституте, жил в коморке, умер рано, и написал-то совсем немного, не успел, но потом оказалось, что он классик, прозу его перевели на все языки мира. Мы беседовали часа три. О самых разных явлениях. Похоже, что старушка была ясновидящей. Я подарила ей свою книгу, купила у нее старую газету, и мы попрощались как близкие родственницы. Уходила я с легкой и просветленной душой, мысленно поблагодарив Всевышнего и своего Ангела-Хранителя за эту чудесную встречу. С меня вдруг словно тяжелые цепи свалились, те самые, что на время приковали меня ко всему приземленному, и я больше ничего в жизни не хотела. Теперь мне не нужна ни любовь, ни деньги, ничто, исчезли все желания. Я была счастлива и свободна. В моей голове звучали стихи, они вплетались в нежнейшую мелодию, словно кто-то задумчиво перебирал струны арфы, и в этих стихах была вся моя жизнь…

Часть вторая Замок с кодом

В детстве я нередко оставалась одна в квартире. От скуки часами просиживала возле батареи — там что-то бурчало, гудело, бормотало внутри. А однажды послышался приглушенный говор, видимо из квартиры под нами. Я с любопытством стала прислушиваться. Сначала ничего нельзя было разобрать. Голоса переплетались, всплескивали и стихали, будто люди спорили о чем-то или словно волны бились о берег. И вдруг кто-то внятно произнес: «Человек — это замок с кодом...» Лишь много лет спустя я поняла значенье этих слов.

I. Памяти папы и мамы (Об Александре Кореневе и Людмиле Сабининой, писателях)

Они были почти ровесники. И очень любили друг друга.

И кто бы мог подумать, что все закончится так трагически?

Такие они были чудаки, вы просто не поверите, да я и сама бы ни в жизнь не поверила, не будь я их дочерью, а они — моими родителями. Даже в раннем детстве я удивлялась, ну что за чудаков мне Бог послал, ведь не бывает же так! А может, бывает?

Вместо того, чтобы кормить обедом меня и Игоря — нас с братом, — они прилипли к стульям в своей комнате, склонились над столами, и строчат: отец — поэму, мать — роман. Рукописи по всей комнате развалены, на полу, на тахте, кресле, рояле — у нас большой старинный рояль был, «Мильбах», четверть комнаты занимал, на нем груды нот и рукописей, вазы с цветами (мама любила цветы, они у нас всюду были), под ними — склад консервных банок, (весь год копили на лето, на дачу, ведь там нет магазинов). Иногда они отрывались от своей писанины и обращались друг к другу. Мама помогала папе найти верную строку, а отец подсказывал маме точную фразу, или придумывал концовку. Он был большой придумщик. Иногда они бурно обсуждали написанное и даже ссорились...

Вместо того, чтобы воспитывать нас и дарить нам игрушки, они воспитывали друг друга и дарили друг другу книги. А книг этих итак всюду — тьма тьмущая, повернуться негде! На стенах просвета нет, обоев не видать из-за книжных полок, стеллажей всяких.

По отношению к нам, детям, они пытались исполнять родительские обязанности, но делали это по вдохновению и творчески, как подскажет воображение. То берут с собой на прогулки, устраивают пикники, играют с нами, пока не начнут раздражаться и не надают на пинков, то бывают жестоки и несправедливы, придирчивы по мелочам.

Они не были штатными единицами, «винтиками» отлаженной советской машины. Они жили на гонорары, свободными художниками, пребывая «на вольных хлебах». В доме у нас то не было ни крошки, то — пир горой, веселье и куча гостей. Но концы с концами все-таки сводили, занимая и перезанимая, а потом враз отдавая долги, ухая половину гонорара. В то время можно было так жить. Родители любили праздники, в результате которых их заработка хватало на неделю, но зато какую неделю! Это были «обжорные» деньки! Мы объедались, и у нас болели животы. Мы «всем кагалом» канали в кино, прихватив с собой рыжего кота Алтына — он тоже обожал кинофильмы. В зал проносили его в сумке, а во время сеанса он лежал на мамином плече наподобие воротника. Никого это не смущало: то ли люди в те времена были добрее, то ли оттого, что наш кот очень уж напоминал лису, такой пушистый, рыжий, ну просто воротник и все тут (никто же не подумает, что живая лиса лежит на человеке), а может, из-за того, что наш кинотеатр находился во дворе писательского дома, и в зале были в основном творческие семьи, привыкшие ко всякому...

И у нас в семье были «всякие всякости и непредсказуемости», как иронизировала мама. Землетрясения, цунами, полтергейсты (в переносном, конечно, смысле), чего только не случалось.

Я росла замкнутым худосочным существом, нося в себе все свои детские обиды, иногда злобно вымещая их на брате — он был младше. Лгала, тырила конфеты с кухни, на вопросы родителей отвечала молчаньем или грубостью, за что тут же получала затрещину. В общем, была не сахар. Подруга у меня возникала одна какая-нибудь, я их меняла. В школе училась плохо — назло «предкам». Мне не хватало ласки и заботы, я ревновала к брату, который был послушный (вернее, подавленный), и его хвалили, а меня выставляли отрицательным примером. От всего этого я мучилась сама и мучила других. Любила я только тетю Зину (мамину сестру) и бабушку, которые со мной возились, когда ездила к ним на каникулы. Они жили в Калинине (нынешней Твери), были добры, справедливы и пекли вкусные пироги и торты. Им я тоже хамила. Привыкла быть дурным ребенком.

Родители жили напряженной творческой жизнью. Они были молоды, талантливы, со сложными судьбами и весьма заковыристыми характерами. Всю жизнь боролись за выживание, за публикации.

Какие они были? Мама — красивая в полном смысле этого слова, русская красавица, и очень моложавая. На улице ее часто принимали за рослую девочку. Пухленькая, розовощекая, с полными губками и большими серыми глазами, чуть растерянными от близорукости. Ее книги выходили посмертно, она не дожила ни до чего хорошего. Наверно, потому, что талантливые долго не живут и часто остаются безвестными... Отец был худощавый, энергичный, голубоглазый, с каштановыми кудрями и рыжеватыми усиками. Похожий на юнца, и никто не верил, что он ветеран ВОВ. Он уже не надевал боевые награды после неприятностей Девятого Мая, когда прохожие обозвали его «юнцом бессовестным». Он стеснялся своей моложавости, никогда не пользовался инвалидским удостоверением (контузия, осколок в позвоночнике, приступы ярости, из-за чего не мог работать в штате: дрался). Мама была родом из Твери, с девяти лет работала тапером в местном кинотеатре, у нее был абсолютный слух и способности импровизатора. У мамы были младшие сестра и брат. В сущности, они и сейчас есть, это мои тетя Зина и дядя Юра (были тогда, когда писалась эта книга. Сейчас дяди Юры уже нет. А тетя Зина лежит, парализованнная после инсульта, у меня – я забрала ее из Твери). Моя бабушка — мамина мама — была учительницей младших классов в общеобразовательной школе, а дедушка — бухгалтером и музыкантом, по вечерам он подрабатывал в городском саду, дирижировал оркестром. У него было больное сердце. У мамы и ее сестры — тоже. Это передалось от него всем Филипповым, кроме дяди Юры, он рос здоровым веселым ребенком. С войны вернулся инвалидом. Дедушка, Николай Дмитриевич, был родом из Риги, а бабушка, Ольга Николаевна — из Солигалича Костромской губернии. Потом они жили в Москве, но вскоре переехали в Калинин, который был в то время необычайно красив, весь в зелени, с литыми чугунными решетками, церквами, реками (их там шесть — Тверца, Волга, Лазурь, Тьма, Тьмака, и даже свой Иртыш), с роскошными пляжами из белого кварцевого песка, со старинными купеческими особняками и Екатерининским дворцом. Калинин был курортным местом, туда на лето съезжались дачники из Москвы и Ленинграда. В Твери жила тетя Маня, моя няня, у нее был выговор такой чудной, белорусско-воронежский. Но с тетей Маней мои родичи познакомились уже потом, спустя много лет, когда канула в прошлое война, когда многое в стране произошло и когда родилась Я. Долго я не умела говорить, а заговорила сразу на «теть-Манин» манер...

Мама познакомилась с отцом незадолго до войны — она в то время училась в Московской консерватории. Это был день трагический — погибла папина мама, моя бабушка Соня, о которой я потом столько слышала и на которую, говорят, я похожа. Папе тогда было восемнадцать. Война разлучила моих родителей, но потом они снова нашли друг друга (это целая история, но останавливаться на ней я не буду), чтобы никогда не расставаться. Родителей почти всегда видели вместе. Даже стиркой и уборкой занимались вместе. Вдвоем шли в магазин, когда обламывались им деньги, до отказа забивали холодильник продуктами, чтобы хватило на-подольше.

Они очень любили деревню в лесу, где на все лето снимали дачу. На дачу мы ехали на грузовике, со всеми пожитками и рыжим Алтыном. Это было весело и далеко. Деревня Протасово, леса, две реки, поля с пшеницей и горохом, грибы и ягоды. В лесу за домом была «Ежовая поляна» — так придумал папа. Там, в можжевельнике и соснах, на солнечном пятачке, они целыми днями строчили свои стихи и прозу, там висели гамаки, была сумка с едой, в кустах шуршали ежи, иногда они вылезали на поляну, подходили к пням и долго смотрели, как пишут родители. Я, Игорь и кот Алтын рядом объедали чернику с кустов. Кот очень любил ягоды.

Иногда родители ссорились. Однажды даже подрались. Иногда им вдруг начинало казаться, что мы с братом растем как трава в поле, и они с рвением хватались нас воспитывать. И тогда для нас черные деньки наступали. Нам нравилось быть травой.

Однажды нас стали учить музыке, мы сопротивлялись, и мама отступилась в конце-концов, безмерно расстроенная. Она была профессиональной пианисткой, и в дни безденежья подрабатывала частными уроками. Папа добывал хлеб переводами, сценариями, рецензиями, выступлениями и газетными публикациями. Работоспособность у него была колоссальная, сутки напролет просиживал за письменным столом.

Папа был энциклопедически образован. Казалось, нет в мире чего-нибудь такого, чего бы он не знал. Однажды моя тетя, гостившая у нас, сказала, что появилась новая переводная книга какого-то малоизвестного (не помню уж) зарубежного автора. Папа тут же назвал эту книгу и перечислил все, что им написано, и биографию автора. Тетя не поверила. Тогда отец влез на стремянку, достал эту книгу, и раскрыл предисловие. Тетя прочла — все верно. Она была потрясена памятью отца.

Папа любил путешествовать. Вместе с другими поэтами он порой ездил по стране с выступлениями. Там он знакомился с читателями и, пораженный нищетой жителей периферии, раздаривал им свою одежду и книги. Возвращался обычно с пустым чемоданом. Дома был скандал, ссора. «Всем помочь невозможно!» — кричала мама. «Я тебе свитер с оленями на последние деньги покупала, детей без фруктов оставила, а ты!»

В отличие от отца, мама была человеком чрезвычайно уравновешенным. Она редко выходила из себя. Папа был резок, импульсивен, иногда восторжен, порой капризен, как ребенок. Мама — его полная противоположность. Всегда рассудительная, задумчивая. С нами, детьми, общалась редко. Иногда пристально и печально глядела на меня или Игоря, это нас ужасно злило почему-то. У нее были удивительной формы глаза, необычайно красивые, серо-сине-зеленоватые с перламутровым переливом, а кожа была, как у маленькой девочки, гладкая и фарфорово-розовая. Густые, с золотистым блеском, волосы, длинные и пышные, она иногда закалывала в виде короны. Говорят, глазами и цветом лица она пошла в мою прабабушку, бабушкину мать. Эта прабабушка была весьма непростая штучка, долго хранившая свою тайну. Правда, потом произошла утечка информации, и тайна просочилась к моей бабушке, от нее — к тете Зине, а потом и ко мне. Это позорная тайна, я такие обожаю, они во мне не держатся, и сейчас я о ней расскажу. Оказывается, моя прабабка была в близких отношениях с кем-то из императорской семьи, каким-то, вроде, Великим Князем, имела от него ребенка — мою бабушку. Этого ребенка она затем поспешила сбагрить. Поэтому моя бабушка Ольга жила при своей матери только в раннем детстве, а потом ее воспитывало государство. Она окончила женскую семинарию и затем работала учительницей. Свою мать она не видела. Слышала только, что та вышла замуж и сменила фамилию. Бабушка Ольга умерла, когда ей было девяносто. Это было летом, в самый разгар жары, во время дневного сна...

Но вернемся к отцу... Он был автором пятнадцати книг и книжонок. На полке в его комнате среди последних черновиков лежала шкатулка с боевыми наградами: «Крест храбрости» (ПНР) (за шальную отвагу в Польше, где он был расстрелян в упор немецкими солдатами и выжил лишь благодаря трофейным консервам под гимнастеркой, которые нес в свою землянку), ордена Красной Звезды, «Знак Почета», медали.

Он был энергичен, вынослив, физически очень крепок, ему бы жить да жить... Многие в нашей стране могли бы прожить дольше. Но рушилась Вторая Империя, гибло все «совдеповское» бытие и все лучшее, что в нем было. Вторая Империя не долго просуществовала на обломках Первой. А Первая, истинно русская, сгинула, верно, оттого, что душа ее и совесть — император — кое в чем отступил от христианской, духовной сути. Ведь Россия — страна по сути духовная и мистическая. И грехи лучшего и Высочайшего ведут к катастрофе... Да, отречение от престола – это то же самое, что отречение от своих детей во время их болезни. Ведь Россия была больна. Требовалось лекарство, возможно, горькое… Когда государь отрекся от престола, то в стране сразу же прекратилось финансирование сиротских домов для детей благородного происхождения и вдовьих домов для благородных дам. Все они были выброшены на улицу. Случилось много личных катастроф!

Катастрофами пронизаны и судьбы потомков, оказавшихся в другой эпохе. Смерть моей мамы все перевернула, чуть с ума не свела отца. Вскоре в наш дом втерлась КАТАСТРОФИЧЕСКАЯ ЖЕНЩИНА, приехавшая в Москву по лимиту и специализирующаяся на торговле овощами. Это была женщина с размахом. Она лихо спровадила из дома меня, из жизни — отца, и сделалась единоличной владелицей нашей квартиры, имущества, книг и рукописей родителей, военных наград папы, и всего нашего семейного архива. Она взяла нашу фамилию и внешние атрибуты нашего стиля жизни. Она тут же приняла обличье и манеру общения интеллигентной дамы. Эта женщина обладала актерским талантом.

А может, родители сами накликали беду? Ведь нет дыма без огня. В детстве мне все время чудилось что-то не то в отношениях между папой и мамой. Какой-то надрыв, затаенная беда. Мне становилось страшно. Иногда казалось, что вот-вот случится что-то не то у нас дома, не то в городе или во всех городах сразу, во всей стране... Очень ужасное что-то. Не атомная война, которой нас пугают в школе, а еще хуже. По ночам мне снились фашистские лагеря, расстрелы, звездные войны и отечественные бандиты с жуткими харями...

А отношения между родителями действительно были непростыми, несмотря на внешнее благополучие. В результате мама тяжело заболела — рак. Длительная болезнь, две операции, мучительное лечение, закончившееся летальным исходом — все это вконец измотало нашу семью...

Семью, которую я ненавидела и постаралась при первой же возможности покинуть. Не сразу после маминой смерти, а потом, когда возникла та самая Галя (Глира Мухаммедовна) … (Вот тут я вру. Кто же по доброй воле бросает родной угол и уходит в никуда, волоча свою измученную душу? Все было не так. Меня просто вырвали с корнем. А я сделала вид, что ушла сама… Но ведь я обещала не писать о плохом.)

II. Трехпалый трон

Трехпалый. Три пальца. Три паденья. Три желанья. Трон. Нужно тронуть и загадать первое желанье. И тогда корявая сосна станет троном лесного царя, который исполнит парочку твоих других желаний, самых заветных, конечно, вроде мечты о говорящей кукле или о большом шоколадном зайце с жидкой сладкой начинкой…

Я сидела в основании трех сросшихся сосен и, запрокинув голову, смотрела, как три ствола – будто три пальца – тонут в небе, словно в варенье из ежевики. Сроду не ела варенья из загадочной ежевики, в глаза не видала такой вкуснятины, девчонки рассказывали, вот бы попробовать, моя мечта...

Надо трижды упасть с трехпалого трона и загадать второе желание, так придумал папа, и, конечно же, я загадаю про ежевичное варенье, наверно, оно синенькое такое, вроде неба, и его лопают Боги на Олимпе...

По вечерам мы по очереди читали вслух мифы древней Греции, про этих самых Богов, вот житуха была, не то что сейчас. Они все амброзией питались, это, наверно, и есть ежевичное варенье...

— Оля опять заснула на дереве. Эй, слезай, мы уже в папоротниках ищем маморотники и сейчас совсем уйдем! — кричит братик Игорек.

«В папоротниках — рыжики с зелеными и оранжевыми шляпками, а никакие не маморотники, это опять все папка насочинял», — думаю я с раздражением. Мне хорошо на дереве и не хочется никуда идти, искать и собирать, пропади они, эти грибы...

Мы подолгу задерживались на даче, иногда даже прихватывали сентябрь, если лето было хорошее. Приходилось пропускать школу, и мне влетало от учителей и завуча. Родители никогда не ходили в школу объясняться, игнорировали родительские собрания, поэтому учителя, махнув рукой, общались с ними лишь в экстренных случаях по телефону. Родители, выслушав рассеянно претензии школы, отвечали обычно: «Да-да, тяжелый ребенок, мы примем меры...» Никаких мер, конечно, не принималось.

Мы, как я уже говорила, задерживались в деревне. Там папа лучше себя чувствовал. В городе здоровье ухудшалось. Старая контузия давала себя знать. Разрушалась психика. Сдвигались какие-то осколки в позвоночнике, которые, почему-то, нельзя было извлечь, как убеждали врачи.

...Картина урбаниста: «Рассвет в квартире Кореневых». Большая кухня и застывшая троица с искаженными лицами: двое детей и мужчина. Над ними — взлетающая бутылка кефира, похожая не то на гранату, не то на боинг, а точнее — на то и другое сразу...

Не картина, а стоп-кадр. Кино продолжается. Большая кухня, за столом — мы с братом швыряем друг в друга корками от булки, пока отец не видит — он спиной к нам греет под краном бутылку кефира. Мы не заметили, что он уже обернулся и глядит на наше хулиганство побелевшими глазами. У него дергается челюсть. Мы замираем, сжавшись, и начинаем сползать под стол. Над нашими головами просвистела бутылка, врезалась в стену и взорвалась стеклянно-белыми брызгами. Я, почему-то, нервно хихикнув, говорю:

— На войне как на войне.

Эта фраза приводит отца в бешенство. В кухню влетает мать, пытается разрядить обстановку, но получается еще хуже... Получается совсем плохо... Лучше бы не... Бы не... Игорь без сознанья грохнулся со стула...

Мой братишка Игорек в грудном возрасте — ему не было еще двух недель — перенес тяжелую операцию. Врачи очень удивились, что он выжил. Он рос тихим, умным, очень красивым мальчиком, любимцем мамы, я не могла ему этого простить. Но сейчас мне стало его жалко.

Я не любила родителей. Я их ненавидела! Они были моей зубной болью, моим адом. Потом уже, спустя много лет, я узнала, что это не только мое несчастье. Через такие же мученья прошли многие дети фронтовиков, контуженных, ущербных, нервных. Мое поколенье — не «застойное», как принято называть, а «ущемленное», «бесправное», так бы я его окрестила. У нас — свой сдвиг по фазе. Мы своих детей балуем, пытаясь компенсировать в них собственное несчастное детство. Мы понимаем, что так нельзя, но иначе не можем...

Несмотря на болезнь, отец был весьма общительный, энергичный мужчина. Друзей и приятелей у него была уйма. Про тяжелый его недуг многие не знали, благодаря маме, которая держала отца «на коротком поводке» и пускала общаться, лишь убедившись, что он спокоен. Мама была очень чутким, тактичным, душевно тонким человеком. Она много читала, была интересна своим неординарным мышлением. При всей мягкости характера мама была волевая и властная женщина. В нашей семье она была главой.

В безветренные дни мы всей семьей частенько играли в бадминтон на дороге возле перелеска. Дедушка не играл. У него бывали сильные сердечные приступы. Он недолго прожил. Дедушка был заядлый рыболов, иногда он брал с собой и меня ловить рыбу. Это было замечательно! Вода тихая, как небо, завораживает, гипнотическое спокойствие и прохлада накрывают дремотой, на воду садится стрекоза, другая села на поплавок, поднялась, улетела, и вдруг... Вдруг! Поплавок шелохнулся, нырнул... Дергать, или рано? Поплавок выскочил на поверхность и опять ушел под воду!

— Дергай! — кричит дедушка. — Подсекай!

Я со всей силы хватаю удилище, дергаю, леска взвивается со свистом вверх, на крючке что-то блеснуло и упало в траву...

Я хватаю ладонями бьющуюся рыбешку, а она выскальзывает, падает, отчаянно вертится в траве и скатывается к воде.

— Держи, уйдет! — кричит дед, подбегает. Ловит у самой воды рыбу и бросает в целлофановый мешок. — Плотвичка попалась...

Из мелких рыбешек получалась отличная уха. Летом мы всегда ели либо уху, либо грибной суп на обед.

Иногда у нас на даче гостили родственники или друзья родителей. Однажды приехал папин фронтовой друг. В лесу пылал наш костер, варился суп из только что собранных белых грибов и молодилы (лесной капусты), варево это бурлило в настоящем фронтовом котелке, привезенном другом. Мы с братом восторженно таскали ветки и сучки для костра, возле которого раскинут «дастархан» (полосатая подстилка со всякой снедью). Взрослые сидят у костра, чокаются железными кружками, хрустят луком и огурцами и громко говорят. Папа и его друг наперебой вспоминают войну, которая кажется по их рассказам какой-то невсамделешной и смешной, а может, папин друг тоже большой придумщик, и вместе они придумали свою войну? «Ихняя война» получилась такая: вот папину группу сбросили с самолета в немецкий тыл. И тут оказалось, что военные начальники неверно рассчитали, и вместо тыла советских парашютистов спустили прямо на головы фашистам. Те, не будь дураки, тут же подняли пальбу. Дул сильный ветер, и тощих русских парашютистиков задуло на сосны, и они повисли на ветвях, запутавшись стропилами. Отца, как самого тщедушного и легкого, отнесло дальше всех, на верхушку огромной сосны, и немцы никак не могли подстрелить его. Он потерял сознание и раскачивался на ветру, как забытая елочная игрушка. Когда враги ушли, папу сняли партизаны. Вместе с ними он воевал в лесах. Однажды папин партизанский отряд, спасаясь от врага, рассеялся по лесу. Папа заблудился, выбился из сил, потерял в болоте сапоги и очень замерз. Он повесил сушить на ветку портянки, сел на траву, прислонился спиной к дереву и задремал. Пригревало, папа разомлел на солнцепеке, хорошо ему стало, забыл, что кругом война. И очень удивился, услышав топот и нерусскую речь. Папа удобно улегся под деревом, рассматривал дятла совсем рядом, глядел, как появился немецкий взвод, как немцы прошагали почти над его головой, чуть не наступили, один из них ружьем задел за ветку, портянки слетели, вот взвод скрылся за деревьями, так и не заметив папу, уже задремавшего...

Наверно, его Бог берег. Отца несколько раз убивали. Но какая-то высшая сила упорно возвращала его к жизни. Он был еще нужен...

III. Пес по кличке Волк

Я всегда буду тосковать по деревеньке Протасово и по Волку.

Он появился неожиданно, такой же угрюмый, страшный, неуютный, как разгулявшаяся за дверью стихия. Огромный, мокрый, с фосфоресцирующими глазами. Темно-серый. Словно грозовая туча.

Вторую неделю свирепствовал ураган. С домов срывало крыши, деревья выворачивало с корнями и носило по воздуху. На нашу избу рухнул столб с оборванными проводами, мы боялись пожара.

Пятистенок, который мы арендовали, был срублен на славу — крепкий, с мощной дверью. Веранду мы заперли на крюк, а сами забились на кухню. Там весело потрескивала печка, обдавая нас густым смолистым жаром. Поленья трещали словно выстрелы, разноцветное пламя яростно вертелось, будто дразнило кого-то.

В эту ночь мы не ложились, так как в счетчик над кроватью ударила молния, и мы боялись идти в спальню.

Ливень за окнами вдруг прекратился, будто кто-то враз обрубил струи дождя. Лишь страшно громыхал гром.

Мама сказала:

— Вот самая опасная погода. Сухой гром. Особенно страшна молния...

Не успела она договорить, как за окнами полыхнуло.

—Кажется, горим,.. — произнесла тетя Зина.

—Это молния, — сказала бабушка.

Мы распахнули кухонную дверь и высунулись на веранду. Там было темно и влажно. Очередная вспышка осветила помещение, и тут же загромыхало над потолком, будто гром осыпался на крышу. Что-то сильно ударило в дверь веранды, потом еще раз и еще, так что дверь дрогнула, соскочила с крючка и распахнулась. В проеме возник большой мокрый зверь, шерсть висела слипшимися космами, он казался черным, с него лила вода. Зверь спокойно оглядел нас и не спеша вошел. Он прошел в угол веранды и лег на кучу половиков, которые бабушка наспех посдергивала с веревки, когда началась гроза. Он положил большую голову на лапы и опять взглянул на нас умными усталыми глазами.

—Это волк! — вскрикнула мама, заталкивая нас на кухню. Мы упирались. — Саша, что же ты, убери детей!

—Не наводи панику, — сказал отец. — Это крупная немецкая овчарка.

—Да что ты-и, глаза-то горят желтым, это дикий зверь! В здешних лесах их видели, волков-то!

—Ну не гнать же его, — сказал папа. — Он промок и, похоже, простудился. К тому же это явно служебная собака, легла на подстилки, и глаза умные.

—Надо покормить, — сказала бабушка, протискиваясь бочком в дверной проем из кухни с тарелкой каши.

—Бабушка первым делом всех кормила, будь то человек, животное, птица. Возникни вдруг перед ней призрак, она бы и ему сунула под нос тарелку супа или кружку простокваши. Стой, куда? — крикнула мама, хватая бабушку за подол и затаскивая обратно на кухню.

—Да отстань ты, Милка! — вырывалась бабушка. — Пусти!

Воспользовавшись суматохой, я шмыгнула на веранду и бросилась к собаке. Мне хотелось накрыть песика пледом, чтобы он согрелся и обсох. Но отец схватил меня в охапку, унес в комнату и запер. Я заревела в голос.

Наутро ураган утих. Солнце, похожее на тщательно надраенную раскаленную сковороду, висело в жарком мареве высоко над крышей, от затопленной земли шел пар. Начинался зной. После бури установилась жаркая погода.

— Это Волк принес с собой хорошую погоду, — сообщил братик. — Он не простой пес, а волшебный.

Волк, накормленный и невозмутимый, лежал во дворе у калитки. Я бросилась к нему, чтобы погладить, но родители отогнали меня.

—Не подходи, тяпнет за ногу, будешь знать, — сказала мама. — Он еще к тебе не привык.

—А почему вам можно, а мне нельзя? — захныкала я.

— Мы взрослые, — последовал лаконичный ответ. Все утро я пыталась прорваться к Волку. Сбылась моя мечта, у нас, наконец-то, собака, да еще какая! Большая, важная! Вот бы погладить, поиграть с ней! Не пускают...

А родители ждали, что найдется хозяин собаки, или пес сам уйдет к хозяину. Но все оставалось по-прежнему. Волк не отходил от дома. «Может, его хозяин умер?» — с надеждой думала я.

Это был очень умный пес. Похоже, он был хорошо обучен. Соседские ребятишки бросали ему через забор куски колбасы и кости. Волк и бровью не вел. С земли он пищу не брал. Принимал еду только от бабушки, и только из миски. Наверно, решил, что бабушка здесь самая главная, коли стряпает и всех кормит.

Волк никогда не облаивал прохожих. Но если кто-нибудь хотел войти во двор, он вставал, загородив калитку, и по-особому страшно рычал. На меня и братика он не обращал внимания, на кота Алтына тоже. Когда я все же попыталась погладитьВолка, он так рыкнул, что я отскочила, а кот, пригревшийся было на солнышке, свалился с крыльца.

Трогать себя пес позволял только бабушке и папе. Мне очень нравилось, что наш пес такой неприступный, серьезный. Это не какая-нибудь домашняя собачонка, которую можно трепать, как угодно, все стерпит за лакомый кусочек. Наш пес — зверь и почти что человек. Нет, он лучше. Иной человек тоже стерпит все за кусок хлеба... А мой пес — вот это да! Сильный, гордый! Я восхищалась своим зверем.

Через два дома от нас жила семья пастухов. Муж, жена и сыновья пасли по очереди колхозное стадо, ночами гнали самогон и пили запоем. Спохмела шли в лес с дробовиком и палили по белкам и птицам. У них каждый раз была новая собака на цепи. Собак они почему-то убивали. А может, съедали. Мечтали об умной пастушьей собаке, но у них заводились только глупые цепные псы.

Наш Волк им приглянулся, и пастух стал просить, чтобы мы его продали. Но наша семья наотрез отказалась.

—Дык эта ж не ваша собака, — сказал пастух.

—И не ваша, — ответил отец.

—Наша, — отрезала мама.

—Это не собака, а волк, он к нам из лесу прибежал, — встряла в разговор я.

—Ну вот, е-мое, псина чужая, — сказал пастух. — А ежели я хозяина приведу?

— Приводи, — сказал папа и увел Волка на веранду. Спустя несколько дней, поздно вечером, когда вся наша семья играла на кухне в домино, а Волк лежал возле калитки во дворе, вдруг послышались какие-то вопли. Они доносились снаружи. Мы сразу почуяли неладное и выскочили из избы. После яркого домашнего света тьма казалась непроглядной, ни зги не видать. В тишине вечера все звуки словно усиливались — яростный треск, крики, злобное рычанье со стороны калитки. Папа сбегал за фонариком и высветил угол двора. Мы увидели пастуха с сыновьями, цепь с ошейником, винтовку. Не винтовку — дробовик. В то время я не разбиралась в ружьях, да и теперь почти не вижу разницы.

Я сразу поняла, что произошло. Они хотели в темноте увести Волка, приманив его косточкой. Но наш пес набросился на них, повалил и принялся катать по земле...

Папа отозвал Волка на веранду. Пастухи пообещали застрелить собаку, выкрикивая, что бешеная псина покусала их.

Мы спрятали Волка в комнате. Потом папа отвез его в дальнюю деревню и отдал какому-то человеку. Мы с братом очень горевали, хотели найти, колесили на велосипедах по деревням (нам не сказали, куда именно был отдан пес), но тщетно.

Вскоре у нас пропал Алтын. Через несколько дней мы нашли его мертвым в поле. Он был застрелен из дробовика. Мама долго плакала.

Дачный сезон заканчивался. Мы на семейном совете решили съездить в ту деревню и забрать Волка в Москву. Мы тревожились за судьбу собаки.

Но Волка там не оказалось. Новый хозяин сказал, что пес ночью оборвал цепь и ушел. Найти не удалось.

—Так вы его на цепи держали? — ахнула мама.

—А как же иначе? — последовал ответ. — Собака, она для цепи и есть.

Так у нас не стало Волка и Алтына. Я очень горевала по ним.

Меня всегда тянуло к кошкам и собакам. Я любила подкармливать бездомных животных. Хозяйские собачки подбегали ко мне, терлись об мои ноги и норовили вытереть о пальто свои мордочки. Этого никогда бы не сделал мой Волк.

Почему-то городские собачки, даже самые огромные с виду, напоминают мне морских свинок. Наверно, такова их сущность, суть искусственно выведенных пород, чтобы людям с ними было уютно и нехлопотно. И судьбы у них, соответственно, вовсе не «волчьи». Правда, сейчас появились агрессивные породистые собаки-монстры, бездумно уничтожающие все живое, если только хозяин зазевается и позволит сорваться с поводка. Что-то вроде роботов-убийц. Это намного хуже «морских свинок».

Много лет спустя у меня появился рыжий котенок Алтын. В отличие от того Алтына, этот — индивидуалист. Не позволяет гладить себя, теребить, не любит чужих, порой кусается. Он вырос в большого пушистого красавца, загулял и погиб во дворе. Ему было три года. Потом моя семья пополнилась еще одним зверем — веселым мохнатым щенком. Наверно, его выбросили, и он отчаянно голосил в подъезде. Казалось, что кричит младенец, я вышла посмотреть, и тут на меня налетел этот звереныш, сел на ноги и принялся грызть мои джинсы. Уйти удалось не сразу. И все-таки я вернулась и взяла его. В квартире он тут же все перевернул вверх дном. Ну и хлопот с ним стало! Я назвала его именем героя веселого диснеевского мультика — такой же смешной и шкодный. Не могла же я назвать его Волком. И не только потому, что он — другой...

Вначале я уже рассказывала про батарею, возле которой я любила сидеть в детстве, когда оставалась одна, и внутри которой бурчало, шуршало и послышалась фраза: «Человек — это замок с кодом». При чем здесь код? При чем замок? — думала я. — Замок запирает, а кодовое устройство... Скажем, забудешь код, или просто не знаешь, так и не откроешь. Конечно, простой код подобрать можно. Чем проще человек, тем легче ему жить. А люди сложные, незаурядные всегда мучались, маялись в этой жизни. Также, наверно, и животные. Я опять вернулась мыслью к Волку. Он был думающим существом. И не просто хорошо обученным сильным зверем. Он был личностью.

Оказывается, я любила родителей. Любовью мучительной, как остеохондроз — до боли в суставах, до тошноты. Сейчас, в зрелости, я полностью ощутила утрату.

В те далекие дни, после смерти матери, а затем — отца, я была поражена и напугана их тяжелой кончиной. Я долгое время жила в каком-то столбняке. В этом состоянии прошли мои студенческие и послестуденческие годы, потом была растерянность и злость. Я не желала ничего помнить и все же помнила. Я то была подмята депрессией, то искала эмоциональный выход, работала сразу в нескольких местах, чтобы забыться и чтобы выжить — так как осталась «без кола, без двора» в полном смысле. Работала корреспондентом в газетах и журналах, работала и диспетчером, и машинисткой...

Потом на какой-то период жизнь моя наладилась, пришло успокоение. Я купила квартиру. Через шесть лет после этого вышла замуж за омского барда. Правда, прожила я с ним всего пять ураганных годков — были у него запои, депрессии, но случались и просветления, и тогда я была счастлива. Потом развелась, это оказалось трудным делом, а еще труднее было избавиться от барда, так как уходить он не желал, (ведь я его прописала в своей квартире, и теперь это стала и его жилплощадь тоже, и по нашим дурацким законам выписать его оказалось невозможно, он это отлично знал), и я промучилась с ним еще два года после развода. Но, наконец, обрела свободу, и опять стала налаживать жизнь. Это оказалось нелегко. Я очень редко вспоминала родителей, не ездила на их могилу, не до того уж. Но когда я случайно встречала в писательском клубе людей, знавших отца и мать, то душа наполнялась болью. Эту боль я тут же пыталась отогнать, проскакивая незамеченной мимо знакомых.

IV. Ежевика

События, описанные мною выше, сдвинуты во времени. В промежутках было много всякого-разного. Например, однажды я все-таки отведала ежевику — ей торговала на углу старушка. Я купила целую банку этой, похожей на темную малину, ягоды. Она оказалась противно кислая. Зубы заныли и стали черными. Темный сок брызнул на платье. Мое лучшее летнее платье было испорчено.

Я вдруг подумала, что и моя жизнь испорчена с самого начала вот так же ненароком. Сразу и навсегда. И даже сейчас, при внешнем благополучии, я чувствую эту кислятину и черноту постоянно, она въелась в меня противным пятном, которое не отстирывается.

В сущности, никто мою жизнь специально не портил. Кому я нужна? Просто так получилось. И не только со мной. Со всем моим поколением непонятная штуковина вышла, попало оно в «тиски». Оно тоже оказалось ненужным. А с поколением моих родителей еще хуже. А с родителями моих родителей — вообще, чего уж тут, вся Россия к чертям полетела... Вот отец моего отца, мой дед, то бишь, Кирилл Коренев, дворянин, царский генерал, в дальнейшем — политкаторжанин, и его жена, моя бабушка, Софья Романовна, ярая революционерка, соратница Ленина... Когда она отправилась в Сибирь, на каторгу, выручать мужа, устраивать ему побег на том злополучном плоту... Она ведь ужасно его любила!.. На плоту и другие политические оказались, друзья... Они уже далеко уплыть успели, когда плот, не выдержав перегрузки, стал тонуть. Бабушка Соня спасла чужих детей, а мужа — не успела... На ее месте я бы тоже детей спасать бросилась, чьи бы они ни были... Так она стала многодетной матерью — у нее ведь и своих трое было. Пока она была в Сибири, мой будущий отец чуть не погиб — его нашли в закрытом сундуке, уже синего, с признаками клинической смерти. Еле откачали. А старшие дети ушли с беспризорниками. Потом их поймали. Бабушка умерла перед войной, ее сшибла машина. А у дедушки до войны были братья Александр и Владимир. Один — «белый», другой — «красный». Потом «белые» поймали Владимира, раздели догола, вырезали на его спине звезду и живьем закопали. С Александром тоже что-то случилось — кажется, его урыли «красные».

Наверно, несчастье предков передается по наследству... Хоть я ненавижу политику и политиков, шарахаюсь от всего политического и мечтаю о нормальной человечьей жизни, все равно — ничего хорошего. Меня каким-то непонятным, совершенно фантастическим образом вдруг оставляют без кола без двора, без постоянной работы. Несмотря на диплом в кармане, я превращаюсь в безработную, как и многие выпускники нашего вуза (оказывается, дипломы нам выдавали только «свободные», без гарантии на трудоустройство). В стране не было безработицы, но были безработные. В стране были законы, которых не было... И вообще это была страна, которой не было — ведь она погибла еще до семнадцатого (революции удаются только в гиблых странах)... Не было и нет... Значит, и нас тоже нет. Хотя мы — вот они, мы. Или мы — это какие-нибудь они?..

Мне удавалось находить временные работы, зато — «по специальности». Несколько раз даже устраивалась редактором. Это хорошо. Но — нет добра без худа, (пословица наоборот). Со мной стали случаться обмороки, приступы рвоты. Оказалось, что я беременна...

Потом были тяжелые роды, после которых меня записали в покойницы, а дочь —в Дом ребенка. Но я все же оклемалась, разыскала дочку (она нашлась в больнице, у нее было хроническое ОРЗ, и ее кололи антибиотиками)...

И нас стало двое. Это хорошо, хоть и трудно. Ночами я маршировала с орущей малышкой на руках, трясла ее, чтобы хоть как-то успокоить. А она все равно кричала, икала и срыгивала. Несколько раз я засыпала на ходу и роняла ее...

Потом мы жили в Твери у моей тети. Позднее я получила в Москве комнату в коммуналке.

...«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятье. Избери жизнь...» Цитата из Библии.

Жизнь, конечно, лучше. Да хоть бы и на кресте. Распятие — это, между прочим, стиль жизни.

На работу меня брали только временно, и то на самую низкую ставку. Так я узнала, что Конституция — это одно, а отдел кадров — совсем другое, ничего общего с параграфами законов не имеющее. Матерей, у которых на шее дети-малолетки, кадровики на пушечный выстрел к работе не подпускают. А особенно — одиноких матерей, которых — как собак нерезаных. При отчаянном упорстве можно найти временную работенку ненадолго... Приходилось крутиться, шустрить. Мне это плохо удавалось. Я злилась на себя, я себя ненавидела. По ночам меня били истерики.

В коммуналке кроме меня жили еще трое: две пьющие старушки и запойный парень. Это были неработающие инвалиды. Каждый жил в такой же махонькой, как моя, комнатенке. Они ладили между собой. А меня ненавидели — за балкон. Балкон был только в моей комнате. А им тоже хотелось. А у них не было. К тому же, моя комната была лучшая — в самом дальнем углу, теплая, на полтора метра больше, чем у каждого из них. Еще в квартире были большой коридор и огромная кухня в форме буквы «Г».

Мои соседи не особенно меня донимали. Наверно, потому, что я на них реагировала не больше чем на мух и тараканов (их была тьма, так как мусоропровод находился в кухне и шибко пах). К тому времени я научилась быть непрошибаемой, как динозавр. Я приспособилась ко всему, даже к своим временным работам настолько, что ухитрилась вступить (работая корреспондентом журнала «Советские профсоюзы») в ЖСК и купить двухкомнатную квартиру (на гонорар за вышедшую книгу).

...Ежевика, ты похожа на малину, ежевика,

Ты б малиною была, будь ты красной, ежевика. Ежевика, ты похожа на чернику, ежевика,

Ты б черникою была, будь ты круглой, ежевика...

...У распятых есть преимущество: крест высокий, с него обзор лучше... Не потому ли в перестроечные годы, а особенно после августовских событий все валом повалили креститься — вдруг ощутив себя распятыми и вознесенными на кресте, как на аттракционном «Колесе обозрения»? И перед всеми раскинулись необозримые исторические дали вперемежку с рекламными и эротическим клипами. И головы закружились, особенно у подростков, вконец ошалевших от эротики, пепси-колы и бизнеса. А на помойках появились целлофановые мешки с мертвыми младенцами...

Надо бы помойки и кладбища засадить кустами ежевики...

А в театрах продолжают идти пьесы, функционируют выставки, дети ходят в школы, дачники ремонтируют дачи, депутаты заседают, дама с собачкой прогуливает собачку... Жизнь течет себе, а что ей сделается-то, жизни? На нее ведь не навесишь замок, и кодовое устройство к ней не приляпаешь. Да и зачем?

V. Капкан на тень Луны

Так назывался тот злополучный роман, над которым я долго работала, таскала по издательствам, дописывала и переписывала заново, в результате он разросся до невероятных размеров, что-то вроде «Войны и мира», пришлось сократить в четыре раза. Самое странное, что я там напридумывала всякого, описывая будущее нашей страны, - а оно таким и оказалось… Позже я познакомилась с удивительным человеком, профессором Дубровым, который пояснил мне, что ничего странного в моем предвидении нет. Просто Время так устроено. Имеется в виду не то «время», которое мы условно делим на минуты, часы, годы, тысячелетия, и т.д. Нет, это иное – это особая субстанция, некий вид материи: Время. В нем настоящее, прошлое и будущее является единым целым. Поэтому нет ничего странного в том, что люди порой предугадывают события. Видимо, поэтому я знала, что роман в конце концов издадут – ну, может, не сразу весь, а сперва только часть. Потом будет доиздание и переиздание, а потом… Не скажу. Секрет.

В этой теории о Времени есть интересная особенность: оно устроено так, что будущее влияет на прошлое, а не наоборот.

Ах, вот почему все так у меня сложилось! Мое прошлое… Морозище, декабрь 84-го, я оставила двухлетнюю Людочку в Твери у тети Зины, пообещав приехать на Новый Год с гостинцами. Надо надыбать денег, - может быть, подпишут, наконец, в издательстве договор на новую книгу, ведь рукопись давно лежит там. Или подкинут мне еще рецензирование в «Роман-газете». Но в тот день я напрасно таскалась по издательствам. Измученная и голодная, заскочила в ЦДЛ, взяла в буфете чашку чаю и бутерброд. Вечереет, в Пестром зале тепло, накурено, галдеж и веселье: пьяненькие поэты бурно общаются, подсаживаются за мой столик и наперебой угощают бутербродами и кофе. Согрелась. Потеплело на душе. Кто-то обмывает в Дубовом зале гонорар и зовет всех. И вот я за ресторанным столом. Я тогдашняя – очень худенькая, в джинсах и широком свитере, не совсем уверенная в себе, выгляжу как бледный подросток. В тот день в Дубовом зале шла веселая кутерьма – как, впрочем, почти каждый день в Центральном Доме Литераторов, и, видимо, во всех творческих домах. Такая уж была эпоха. В углу возле торшера – Бэла Ахмадулина беседует с Мессерером. Вот к нам подсел Евгений Евтушенко, ребята открыли шампанское, присутствие знаменитости подлило жару. Кто-то вдруг выкрикнул, что через улицу от нас, в Доме Актера, в ресторане Высоцкого видели. Поэтесса, сидевшая рядом со мной, вскочила и умчалась в Дом Актера. На ее место пересел Евтушенко. Оказывается, я ему приглянулась. От смущения я сказала, что не люблю его стихи, они примитивны. Евгений ахнул:

- Что? Мне такого никто не говорил.

- А я говорю, - ответила я.

- Может, вы свои почитаете? – попросил он.

- Не почитаю. Я прозаик.

- Вы член СП?

- Нет. Но у меня вышла книга в «Советском Писателе» два года назад. Я Ольга Астахова, - назвала я свой псевдоним. (В 1982-м у меня вышла книга «Белая Ласточка», для солидности я взяла себе псевдоним. Книга была признана лучшей из всего, что издалось за год, мне дали премию и тут же издали двойной тираж – 30 000 экз. Обо мне написали в «Л Г» и еще где-то, но сама я об этом узнала лишь два года спустя, так как все это время провела у тети в Твери, с дочкой. Плохо себя чувствовала после тяжелых родов. Малышка была простужена и болела. Мне было не до литературы. Как всегда, я упустила шанс. Меня забыли). Тут мы заспорили о литературных жанрах, он сказал, что пишет не только стихи, но и прозу, у него есть великолепный сценарий, новый, и он ставит фильм. И в каком-то запале он принялся пересказывать сценарий. Я его перебила, сравнила творческий процесс с сингулярностью Вселенной, зачем-то наговорила кучу наукообразных глупостей, он ничего не понял, и взглянул на меня в крайнем замешательстве. Чтобы придать себе весу, я сообщила, что мне уже далеко за двадцать и я мать-одиночка. После чего вскочила и бросила: - Мне надоел литературный трёп, я пришла отдохнуть, а теперь спешу домой.

Он схватил меня за руку и рывком усадил на место. Я фыркнула, оттолкнула его, и выбежала из зала. Надо было пробежать через буфет. Но я притормозила. Просто в голову не пришло, что он бросится мне вдогонку. И тем более не думала, что выкинет такой трюк, от которого я просто остолбенею от неловкости перед буфетчицами.

Чем я его так поразила, что во мне такого? Уязвила самолюбие? Он привык к восторженному обожанию поклонниц, а тут - на тебе, такая юная с виду, почти девочка с недетским отчаяньем в глазах, да еще с собственным мнением, странная, колючая, и… умная - словно старый профессор, не такая какая-то, немножко пообщалась – и сбежала. Обычно он спасается от поклонниц. «Надо ее срочно догнать, она не поняла, заставить почувствовать, полюбить…» Может, он спьяну нафантазировал себе, поэт ведь, романтик… Вскочил, отшвырнув стул, огромный, длинноногий, и сразу очутился рядом. Стал хватать за руки и что-то объяснять, а когда я все же вырвалась, он вдруг грохнулся на колени и крикнул:

- Я еще ни перед кем так ни стоял!

И, обернувшись к буфетной стойке, заорал:

- Дайте скорее большую коробку конфет!

И вот с огромной конфетной коробкой я сижу в черной «Волге» рядом с Евгением, бешеная скорость, он одной рукой придерживает руль, другой размахивает и читает новый стих, и тут я с ужасом понимаю, что он пьян, а за нами гонится эскорт гаишников, и мы летим на красный свет, светофоры мелькают как верстовые столбы, и возле моего подъезда «Волгу» заносит, мы врезаемся в сугроб, тут нас настигает ментовская машина, но разборки кончаются сразу же, как только Евгений гневно заявляет:

- Вы что, ослепли? Я Евтушенко!

А потом он не давал мне спать.

Конечно, я отказалась от всякой помощи, от денег и протекции, от всего, что он пытался для меня сделать. Почему-то я панически боюсь знаменитостей. Не верю им. Я нарочно ему хамила. Он называл меня маленьким загнанным зверьком, глупеньким ежиком. Я избегала встреч с ним. Да и какие встречи – у него своя жизнь, у меня своя. Он звонил мне то из Америки, то из Англии, то из Переделкино (там я была у него на даче пару раз, так как он подъезжал к моему подъезду на своей «Волге» и будоражил гудками весь дом, приходилось нырять в машину, чтобы угомонить его и не давать повода для сплетен).

Когда от него ушла Джан с сыновьями, он прямо сбесился, и потребовал, чтобы я вышла за него. Мой отказ привел его в неистовство.

- Я же Евтушенко! – вскричал он.

- А я Астахова, - сказала я, козырнув псевдонимом. Не любила свою фамилию, тем более, что Женя когда-то в послевоенные годы был приятелем моего отца и пытался соблазнить мою мать, поэтому я не рассекречивалась. Моя фамилия в те времена была мало кому известна.

- Ну и что, ну и кто тебя знает? Меня знает весь мир, а тебя? А будешь моей, все скажут, вот жена Евтушенко.

- Да не хочу я этого. Я сама по себе.

- Ну почему, черт возьми? - Не люблю «засвечиваться», - сострила я

Однажды он позвонил из Америки, сказал, что купил мне шубу и вечернее платье, и что такого-то числа из аэропорта приедет прямо ко мне.

Я сказала: «Угу, ладно», не поверила, и забыла. У меня тогда только что оправилась после ангины дочурка, я ее отвезла на дачу в самый разгар летней жары, передала с рук на руки тете Зине, и вернулась подзаработать и купить мяса и колбасы для дачи. Но во всех издательствах был «мертвый сезон», и я с горя устроилась по объявлению диспетчером в РДС (районную диспетчерскую службу) в центре Москвы. Сутки дежурить, двое отдыхать. Какой отдых, я за эти бессонный аварийные сутки (летом в центре лопались старые прогнившие коммуникации в «сталинках» и «хрущобах») так уматывалась, что остальные 48 часов спала как убитая. И вот когда я, сонная, ранним утром, напялила джинсы и майку и собиралась наспех глотнуть чаю, раздался звонок в дверь, и на пороге возник загорелый веселый Женя в клетчатой кепочке и с двумя огромными чемоданами.

- Привет, дорогая! Встречай гостя! «Вот не вовремя, опоздаю», подумала я и, захлопывая дверь перед его носом, сказала:

- Слушай, мне некогда, спешу на работу.

- Ты с ума сошла?! – завопил он за дверью. - Какая к черту работа! Мы же договорились!

- Да? А я забыла. У меня работа, понимаешь, в диспетчерской.

- Бред. Какая диспетчерская, какая еще к чертям работа, я тебе подарки привез, у меня для тебя сюрприз! – Он бешено забарабанил в дверь, принялся пинать ее, трезвонить.

Ну, теперь можно пока чаю попить, подумала я, и не спеша заварила свежий. Из коридора долетали возгласы Евтушенко, но слов уже было не разобрать.

Наверно, в тот день мое будущее определило мое прошлое. Точнее, тогда это было мое настоящее. Или уже нет. Впрочем, через полчаса неистовство за дверью кончилось, гость уехал, и я с опозданием помчалась на работу. Мне влепили выговор и урезали зарплату – сняли целых 16 рублей 30 копеек с моей неполной сотни. Женя на меня смертельно обиделся, теперь уже навечно… Хотя, как-то заехал в гости, кажется был март 85-го, я с четырёхлетней дочкой сидела на кухне, только что я испекла шарлотку, и мы собирались пить чай. Тут раздался звонок в дверь. Я пошла в коридор открывать. На пороге стоял Женя с тортом.

- Ну, надо же, как раз к чаю, - растерянно пробормотала я.

Мы долго пили чай, Женя сказал, что у нас новый генсек - Горбачёв, и спросил, как, на мой взгляд, что теперь будет? Я ответила, что ничего не изменится. Он сказал:

- Ну не-ет, этот разворошит муравейник!

Мне показались его слова забавными. Я не поверила, но фразу запомнила. И действительно ведь, разворошил…

В то время у меня было много друзей-приятелей — художников, поэтов, музыкантов. Одним из близких друзей (в смысле, мы близко жили, в соседних подъездах) был интереснейший человек и удивительный художник Алексей Матросов (в дальнейшем он пережил страшную трагедию, впал в нищету, как и большинство талантливых личностей в нашу новую эпоху, и жил где-то в деревне. Потом уехал в Бельгию). Жена его, Татьяна Ларина, красивая, худенькая, обаятельная, работала тогда на Гостелерадио. Я часто заходила к ним посмотреть новые картины и послушать забавные истории. Алеша читал наизусть стихи классиков, пел арии из любимых опер, рассказывал смешные байки про знаменитостей. Он открыл для меня мир японской поэзии и подарил редчайшую по тем временам книгу – сборник стихов Ли Бо. У них на двоих с другом-скульптором была мастерская на Арбате, мы там изредка пили настоящий турецкий кофе и смотрели эскизы, иногда Алеша советовался со мной. Как-то я рассказала ему смешную историю про своего приятеля поэта Леню К., но байка эта его, почему-то, опечалила. Просто был такой случай на дне рожденья Лени, который все пересказывали как хохму. Там у него собралась большая поэтическая тусовка, все набились в маленькую квартирку, ребята перепились, а лучший друг сожрал живьем его аквариумных рыбок, а потом Леня рыдал над аквариумом с плавающими останками (плавниками и хвостами) и говорил, что это слопали его детей. Через какое-то время после того случая мы сидели в ЦДЛ за столиком Миши Михалкова (младшего брата знаменитого Сергея Михалкова. Он любил молодежь, был свойский такой, несмотря на солидный возраст, и мы называли его по-свойски, Мишей. Но не всем это было дозволено. Я с ним общалась на «ты». Он был ко мне неравнодушен, настойчиво и безуспешно пытался пригласить в гости, но я не о том), и кто-то рассказал про эту выходку поэта N у Лени. А этот друг сидел как раз с очень красивой девушкой в углу и охмурял ее. И вот Миша пригласил сию парочку за свой столик и строго так спросил у N:

- Ты зачем это на дне рожденья Леонида съел его детей, как ты мог, он же твой товарищ?

- Я… ну… так вышло, - растерянно забормотал N, - сильно выпил, понимаете, закуска кончилась, а они, ну эти, дети, в аквариуме плавали, ну я их вилкой и того, понимаете…

Красивая спутница N аж «с лица сбледнула», в глазах – ужас. Она спросила у всех по очереди, правда ли это, потом расплакалась и убежала.

- Смотри, каннибал, твоя птичка упорхнула, - сказал кто-то под взрыв всеобщего хохота.

А потом с Леней приключилась совсем невероятная штука. Случилось это в начале 90-х, при Ельцине, в самый разгул бардака в стране, когда бродили всяческие настроения, и я пересказываю дословно, без авторских ремарок, чтоб передать дух времени. Первую часть истории я услышала от самого Лени, и не поверила, вторую – потом уже, много позже, от подружки банкира, с которой познакомились наши собаки на выгуле и на время сдружили нас. Все сопоставив и уточнив, я поняла, и очень долго хохотала. Потом написала рассказ:

Записка от Сталина

«Записка от Сталина.

Главному управляющему Банка выдать предъявителю сего документа тов. К… Л.Н. по предъявлении удостоверения личности сумму размером в 5 (пять) тысяч рублей единой купюрой.

Подпись: Сталин»

Написано от руки.

Вы не поверите, но текст я привожу дословно. Эту милую записку мой приятель Леня К. действительно приволок в банк. И самое смешное — то, что он получил-таки по этому "документу" означенную в нем сумму. Да-да, я не шучу. Вот как это случилось. Леня — талантливый поэт, весьма безалаберная личность, и добрейшая душа наивно-философского склада. Раз как-то шли они с соседом Димой по переулку, где базар, с трехлитровой банкой промышленного спирта в руках (Дима с работы прихватил) и пакетом вареной картошки с огурцами на закусь. Жара, пыль, присесть негде, в горле першит. Дима и говорит: - Тут рядом больничный сад, вон, через улицу, глянь, тень, скамеечки. Идем туда.

-А пустят? - усомнился Леня.

-Пустят. Там для посетителей свободный вход. У меня там друг лечится, актер.

- Что за больница?

- Санаторно-неврологический центр. Роскошный особняк с флигелями, выстроен еще в прошлом веке каким-то купцом. Я сам там отдыхал по блату. У них даже пруд есть и утки плавают, житуха, и кормят вполне прилично. Там в проходной меня знают, ну а ты со мной, только банку надо спрятать.

-Спрятать, такую банку, да ты чего? Если только сунуть в нее цветы какие-нибудь, разве. Вон ветки сирени у той бабки на углу купить, букет в банке пронесем, за милую душу.

-Думаешь, не учуют спирт?

В большом саду, окружавшем массивные корпуса старой лечебницы с новой вывеской, было полно скамеек. В этот душный день больные отдыхали на открытом воздухе. Тут были в основном художники, актеры, музыканты и члены кооператорской элиты, так показалось Леониду. Некоторые были в синих больничных пижамах, многие - в своей одежде.

Дима знал, где найти друга. И действительно, тот дремал в беседке возле пруда, по которому сонно плавали утки и спичечные коробки. Друг оказался невысоким рябым брюнетом с проседью, его звали Иосиф Викторович. Он обрадовался посетителям и сразу достал из кармана просторной пижамы складной пластмассовый стакан, сохранившийся еще с брежневских времен. У Димы с Леней были с собой стаканчики из-под мороженого. Сирень из банки полетела к уткам, а напиток понемногу разместился в новых емкостях.

-Эх, братцы! - Крякнув как селезень, и закусив, произнес Иосиф Викторович. - Что ни говори, а в любые "смутные времена" бывают прекрасные летние дни, замечательные друзья и восхитительные напитки. Помню, как в такой же вот чудный летний день, это еще гастролировали мы в новгородском театрике, Островского играли из купеческой бытности что-то, что же мы играли, дай бог памяти, "Не в свои сани не садись" кажется? Ну да не важно. И выскочила одна молоденькая актрисочка в одном легкомысленном таком прозрачном халатике на голое тело, а прожектора-то, да-а...

Выпили еще, закусили огурчиком.

- До чего же люблю лето и эксцентричных дамочек! - Прошамкал, пережевывая огурец, Иосиф Викторович. - Ну, прожектора-то врубили, а дамочка-то, актрисочка, голубушка моя...

Снова выпили. Заели картошкой в мундире.

- Вот я и говорю, молоденькие-то актрисочки другой раз для храбрости тяпнут рюмашечку перед спектаклем, а иные и перебрать могут, и фокусничают на сцене. Новаторство называется. Все новое, друзья мои, открывается только во хмелю.

Опять выпили. Банный пар поднимался с реки и валил в лица троицы, которая блаженно размякла в беседке. Леня осоловело таращил глаза и пытался стереть с потного лба прилипшего комара. Дима шевелил губами, выдавливая из себя звуки, и наконец заговорил:

- Во хмелю новаторы. Демократоры. Ик. - Икнул он, и продолжал держать речь: - За-аси... Депутаторы... заси-и-едают, а выходит фигня, выходит путаница. Ни-и хри-и не делают, только ругаются с президентом, а он с ними.

-Да, - поддержал Леня, - так оно и есть. Народ голодает, в стране бардак, а правительство жрет, пьет да ругается меж собой, депутаты с президентом амбиции выясняют. Тешится президент, эксперименты ставит над народом, шоковую терапию, новаторство. Лучше б он голый по сцене под прожекторами бегал, а страну б в покое оставил, хрен! Мне, к примеру, жрать нечего, пол страны без работы с голоду дохнут.

- У-у, — протянул Иосиф Викторович. — Где им, нашим чинушам. Простых вопросов решить не могут. Человеку самую примитивную справку получить невозможно, пять лет будешь ходить по инстанциям. Все обюрократилось. Стране личность нужна. Нужен вождь. А где она сейчас, личность-то? Нетути. Вот когда был Вождь Народов, Сталин, то в стране порядок был. По записке от Сталина вмиг решался самый путаный вопрос. Я в самаркандском театре на гастролях Сталина играл. Вот это была роль! С тех пор всюду трубку и погон с собой таскаю, вроде талисмана. Это помогает.

Иосиф Викторович вдруг выпрямился, достал из пижамного кармана сверток, и вмиг на его плече появился сталинский погон, а во рту - трубка.

- Ну что там у вас, товарищи? Какие трудности? - сказал он с обычной сталинской прямотой и храктерным акцентом. Раздумчиво прошелся по "кабинету".

Леонид вскочил и стал судорожно щипать свои руки, думая, что либо спит, либо шизанулся. Как же мог тощий мужичонка в усах вдруг прямо на глазах превратиться в настоящего, вылитого Вождя Народов? Именно такого, какого Леня видел в старых кинофильмах?

— Какие трудности, товарищи? Деньги требуются? Сейчас напишем в банк.

Несмотря на исправную работу кондиционеров, в Российском Банке было душно. Главный управляющий сдвинул на бок серый в косую полоску галстук и расстегнул ворот рубахи. Его широкое моложавое лицо покрылось испариной. Большой носовой платок скомканный валялся на столе среди бумаг и папок, и главного улравляющего раздражали черные клеточки по краям платка. Все клетчатое его сегодня почему-то злило.

Он откинулся в кресле и потянулся за сигаретой. Ужасное настроение у него было еще и потому, что дама его сердца попросту насмехалась над ним - так ему казалось. Он знал, что за глаза она называет его носорогом и олухом царя небесного. Знал, что не нужны ей никакие блага, которые сулило женщине общественное положение и кошелек такого мужчины, как он. Она была иронична, свободна, красива, имела свой небольшой материальный достаток и была счастлива. Сегодня управляющего ждали на банкет, куда была приглашена и она. И снова он будет сидеть как тупой носорог среди болтливых щелкоперов, ухлестывающих за ней. И нет у него в запасе ничего оригинального и смешного, нечем ее удивить и позабавить.

В это время массивная дверь отворилась, и секретарша в клетчатом платье влетела в кабинет.

- Я вас не вызывал! - рявкнул управляющий, уставившись на клеточки на ее платье. – Если что-то срочное, в приемной есть селектор, у нас селекторная связь, вы забыли?

И тут же вспомнил, что девушка работает недавно и не все усвоила.

- Извините, но дело срочное, - невозмутимо ответила секретарша. - И необычное. Пришел клиент с запиской от товарища Сталина.

-От какого еще Сталина?

-От того самого, Иосифа Виссарионовича.

- Историческая бумажка какого-то пенсионера?

- Нет, в том-то и дело, записку принес парень, и датирована она вчерашним числом!

- Да вы что, Мила, белены объелись! – опять не выдержал управляющий. - Что вы мелите! Вы, часом, не больны?

- Нет, Александр Кириллович, подпись подлинная, уверяю вас!

- Сумасшедший день. Это на вас духота подействовала. Такого бреда в этих стенах еще никто не слышал. Дайте вашу бумажоку. Сталинскую подпись я видел.

-Я тоже, Александр Кириллович, в газете "Совершенно секретно".

-Гм. А похоже. Не дурно, весьма. Хорошая подделка. Ха-ха, ну и текст. Ладно, Мила, зовите сюда того чудака.

"Я куплю эту бумажонку", - решил управляющий. - "Вот смеху-то будет!" И он мечтательно подумал о своей даме.

Леня ошалело выходил из дверей банка, все еще ощущая крепкое пожатие потной ладони главного управляющего и вспоминая его слова:

- Передайте большой привет Иосифу Виссарионовичу.

От изумления с Леонида весь хмель слетел. В кулаке, опущенном глубоко в карман заношенной джинсовой рубахи, он судорожно сжимал пятитысячную купюру.

"Вот это лидер!" - недоверчиво думал Леня про Сталина, пытаясь сообразить, не вышел ли он сам спьяну за грань реальности, и как объяснить необъяснимое. - "Железный вождь! С того света черканул записку, и мигом все для меня решилось даже в таком дурном бардаке, как наша страна. Банк по бумажке без печати, по одной лишь сталинской подписи деньги выдал! Надо передать вождю привет. А может, в банке у всех от жары чердак съехал?"

И тут он увидел лицо Сталина. Это была фотография на ветровом стекле «Мерседеса», возле которого разговаривала группа энергичных смуглых мужчин. Леня осторожно подошел к портрету, быстро передал привет и свою личную благодарность, и бросился бежать со всех ног, потому что шибко боялся владельцев иномарок. Резко нырнув в толпу, он исчез.

Мужчины оборвали разговор и встревожено глянули вслед поэту. У одного из них нервно дернулся ус. Через несколько минут они скрылись внутри машины, дверцы которой блеснули и бесшумно захлопнулись. Машина рванула с места и умчалась, оставив за собой легкое облачко пыли.

«Записка от вождя» сыграла свою роль и в судьбе банкира: он таки женился на своей возлюбленной. Сначала эта независимая дама попросила у него сей «документ», снесла на экспертизу к графологам, и те подтвердили подлинность подписи. (Я думаю, что талантливый актер так вжился в образ, что даже почерк у него стал Сталинским). Дамочка была столь потрясена, что изменила свое мнение о «тупом носороге». Теперь она разглядела в нем скрытую тайну и непредсказуемость. А дальше любовь, свадьба, семья, и прогулки с собачкой.

VI. Андрей А.

К слову о влиянии будущего на прошлое. Я чувствовала, что он появится в моей жизни. Как Ангел-Хранитель. Или – Спаситель. Появится и спасет. И он появился. Потом. Когда было отчаянье. И уже не ждала чуда. Когда смерть чуть не забрала мою дочь. Когда душа моя впала в прострацию. Когда я разрывалась между больничной палатой, где мучился мой ребенок, и грошовым трудом в должности социального работника. И тогда Бог послал мне Андрея. Мы познакомились в Московской писательской организации спонтанно – я заглянула в надежде на материальную помощь, поскольку там было такое ведомство, но оно оказалось фиктивным, помощь писателям не давали. Она как бы должна была даваться, но уходила на какие-то другие нужды, на межсобойчики и пьянки. Зато меня затащили на банкет в конференц-зале – отмечался день рожденья литературного чиновника. Среди знакомых лиц я увидела молодого мужчину, с виду самого обычного, в черных джинсах и свитере, но что-то в нем было особое. В первое мгновенье возникли ассоциации с Андреем Первозванным из Библии и с Арбатом. (Подсознанье выдало мне его имя). Он сидел с краю, взгляд скромно опущен. Такой тихий, необычно скромный среди всеобщего пьяного галдежа. Такой большой. «Наверно, новый член СП», - подумала я. В общем-то, так оно и было. Уже потом, после спонтанного знакомства с ним, постепенно я узнала, какой это поэтический талантище, и не только поэтический. Мне тогда показалось, что ему лет тридцать. Ему было сорок. Писатель, поэт, политолог, физик, изобретатель, ученый, филантроп. И не только. Он как мог спасал русскую литературу от полного уничтожения. Вернее, ее останки. К тому времени (шел 2002-ой год) русская литература была почти полностью истреблена, ее заменила искусственно созданная поп-лит-культура: дутые «раскрученные» имена, бульварное чтиво, псевдо идеалы. Даже появилась как бы «новая классика» - опять те же «раскрученные» «писатели». Народ, одуревший от такой «литературы», которая перла уже и с экранов (чтиво превращалось в сериалы и пропагандировалось как некий эталон), с раскоряченными мозгами и перекошенной душой, уже ничего не мог понять, он жил как бы за гранью реальности. Шло истребление русского менталитета и нации в целом. Талантливые писатели в основном уже ушли в небытие, вымерли. Кое-что из сохранившихся шедевров можно было раскопать на страницах малотиражных альманахов, которые выходили редко и существовали лишь благодаря спонсированию энтузиастов. Андрей был одним из них. Он помогал не только изданиям, но и людям.

Я прекрасно помню тот ледяной февраль, казалось, что все внутренности превращаются в сосульку, банкет подходил к концу, на мою долю выпала лишь ложка салата и два бутерброда. Я задержалась – в центре стола оставались тарелки с яблоками. «Их бы Людочке в больницу», думала я, подбираясь к фруктам. Неловко было брать при всех – за столом все еще активно общалась небольшая компания пожилых поэтесс, на другом конце стола сидел Андрей, он говорил по мобильнику. И вдруг одна из творческих дамочек сказала:

- Девушка, да вы возьмите яблоки, а то уборщица заберет.

- Ой, спасибо! – обрадовалась я и быстро собрала остатки пира, заодно и недоеденные бутерброды прихватила. Потом стала искать свое пальто, но его завалили альманахами, с трудом вытащила. Принялась встряхивать и медленно надевать, с сожалением поглядывая на Андрея, который мне нравился все больше. Как бы невзначай я прошлась возле него, но он – ноль вниманья, и я поняла: не судьба. И тут одна из поэтесс (кажется, это была Дубовицкая, впрочем, точно не помню, но огромнейшее ей спасибо!) вдруг говорит:

- Андрей, помоги девушке одеться, и проводи ее.

- А как же вы, я обещал вас подвезти?

«Ого, у него не только крутой мобильник, но и машина есть!» - подумала я.

- Поедем на метро, нам надо пообщаться, - сказала эта добрая фея.

Андрей подал мне пальто.

У крыльца ждала черная машина (она показалась мне чем-то вроде кареты), за рулем – шофер с внешностью итальянского мафиози (ого, наверно телохранитель! – ахнула я, и стала гадать, кто же этот загадочный Андрей. Фантазия разыгралась вовсю).

- Куда пойдем? – скромно спросил он. – На банкете были одни закуски.

- Ну, тут рядом ресторан в ЦДЛ, это через дорогу. Но там теперь очень дорого, там для иностранцев. Раньше, при советской власти, мы там свои книги «обмывали», а теперь все «прихватизировал» лакей Алешечкин. Он теперь хозяин. А нам остался лишь подвальчик внизу под туалетом. Можно пойти в подвальчик.

- Нет, зачем, пойдем в ресторан, - сказал Андрей.

- Там жутко дорого.

- Не проблема.

И вот мы в итальянском зале, одни (там такие цены, что даже иностранцы уже не заглядывают). Я сижу напротив Андрея, гляжу в его отчаянно синие глаза, и от смущенья тыкаю вилкой мимо еды. Я пьянею от синевы его глаз и говорю всякую чушь. Я рассказываю, как нелепо в своем новом романе описала боулинг (я его обозвала «бойлинг»), о котором представления не имела, но тем не менее знала, что это неотъемлемая часть жизни «новых русских». Андрей сказал:

- Хочешь, заглянем в боулинг-клуб.

И мы поехали. Он стал учить меня играть. Я погрузила пальцы в отверстия тяжелого шара, размахнулась, и… промазала. Вернее, шар очень медленно покатился по дорожке, и замер на полпути. А промазала я уже с третьего раза. Следующим ударом я разбила ворота, и ему пришлось платить штраф. И мы поехали в другой боулинг-клуб. Там шары были разного веса, я взяла легкие, и все получилось. Это было потрясающе! Один раз я даже сбила все кегли! Игра так заводит, такой класс! Но дорого. Поэтому меня удивило, что там, в основном, молодежь. Такая богатая молодежь! Во всех боулингах юнцы и девчушки в джинсах.

Вскоре у меня появился компьютер. Потом мы съездили и купили компьютерный стол. И я «дожала» свой «Капкан на тень луны». И потом была издана его первая часть, (книга первая), и я получила гонорар (смехотворный по нынешним временам - 200 долларов, за большую книгу, но «нераскрученным» авторам больше не платят). И была презентация на ВВЦ ВДНХ. А в Московской Писательской Организации мне дали за роман премию Золотое Перо Московии первой степени. Это было в четверг. И я написала стих «Пророчество»:

Все плохое увязло в барханах песочных часов,

Все хорошее будет сбываться в четверг и субботу,

Ясноглазая девочка дверь заперла на засов,

Чтобы больше сюда не вошли холода и заботы.

И однажды зимой принесут золотистый жасмин

В розоватом кашпо, весь в цветах, как волшебную сказку,

И поставят на ярко пылающий новый камин…

Это только начало пророчества, только завязка.

Я их теперь уже на дискетах приносила в журнал «Поэзия», свои стихи. Главный редактор «Поэзии», талантливый и строгий, порой даже жесткий, поэт и прозаик Лев Котюков однажды (это было в прошлом веке) сам попросил мои стихи – удивительно! Печататься в его журнале – большая честь. До этого я никому стихи не показывала, писала «в стол», считая себя только прозаиком. Но с тех пор стала постоянным авторомжурнала. Хорошие стихи рождаются или от полной безнадеги, или от большого счастья. А мне повезло – у меня и то и другое сразу!

В голову лезут разрозненные воспоминания. Когда Андрей меня обнял, я поняла, что такое Каменный Гость. Внутри меня что-то пискнуло, дыханье перехватило, и я стала терять сознанье. Он испуганно разжал руки и спросил:

- Что такое?

- Нечеловеческая сила, - сказала я. – Так не бывает, вообще-то. Ты качок?

- Был когда-то, - ответил он.

VII.. Не грусти, гад ползучий

А еще вспомнилось, как в начале 90-х я продавала своего «Гада ползучего», и все западали на самый первый рассказ, (он дал название сборнику) видимо, потому, что там много автобиографических моментов. Когда я, до этого, принесла рассказ в только что созданный журнал «Московский Вестник», зав.прозой взревновал (знаете, что такое творческая ревность? Весьма ядовитая штука) и возопил:

- Конечно, о себе писать легко!

- Да я не о себе вовсе.

- Нет, о себе, видно же, это мемуары, а мы мемуары не берем!

Сказано это было в таком запале, что я сразу же выскочила за дверь, и больше туда не ходила. Я потом долго носила горечь в душе. Правда, спустя годы все забылось, и я стала иногда заглядывать в редакцию, просто так, попить чаю с Гусевым. Правда, Владимир Иванович пил не чай, а водку, уважал он этот напиток, за столом собирались друзья и авторы. Но я автором не была, не хотелось.

Вот этот рассказ:

« Не грусти, гад ползучий»

1.

« Не грусти, гад ползучий» - прочитали они на поваленном заборе. Забор был похож на обломок Ноева ковчега, заброшенного волнами времени в это жаркое разноцветье зрелых трав. Они присели на выбеленные солнцем горячие доски, и блаженно зажмурились.

- А между прочим, в библейские времена было имя Гад. Красивое звучное имя, - сказал он. – И со змеями оно не ассоциировалось.

- Ну, в ту эпоху, небось, и змей-то не было. Хотя, были, наверно, какие-нибудь ветхозаветные. А вообще, змея – прекрасное создание. Умное, стройное и гибкое. Мне нравятся гады, - сказала она с улыбчивой нежностью. - Тогда зови меня Гад. - Угу, ползучий. Гадик ты мой ползученький! Классно, что мы купили здесь домик! Как ты думаешь, змеи здесь есть?

- Вряд ли. А ты хочешь змею? Можно завести домашнего питончика. Или гремучку.

- Нет, лучше щеночка.

Перелесок колышется в знойном мареве, густой смолистый дух словно звенит над дорогой, утопающей в тонкой горячей пыли. Дорога длинная кружит и вливается в село… Серый крепкий сруб колодца с проржавелой цепью… Серые, разогретые солнцем бревенчатые избы… Молодая женщина, загорелая, мускулистая, в ситцевом линялом купальнике, мерно взмахивает тяпкой вдоль рядов пожелтевшей от зноя картофельной ботвы. Здесь, в селе, воздух напоен дурманящим ароматом трав, земли и меда. Вдруг истошный вопль оглашает округу: -Ольга-а! Иди открывать библиотеку, читатель пришел! Босая девушка в светлом сарафане, с растрепанными русыми волосами, в которых застряли листья и обломки веток, не спеша разгибается, оглядывает грядки, втыкает между ними садовый нож. Медленно бредет к умывальнику, прибитому к столбу. Ополоснув руки и лицо, вдевает ноги в шлепанцы и выходит за калитку. - Обожди, провожу, - говорит соседский парень, который только что поправлял забор, поглядывая на Ольгу. - Не, Валер, не надо, - говорит она. Валера догоняет ее и молча идет рядом, перекидывая из руки в руку гвозди, катая их в своих в своих больших узких ладонях с длинными пальцами. Потом он медленно бредет куда-то вдаль, в перелесок, в лес, задумчиво-невменяемый.

В глубине леса, куда еще он не дошел, какая-то суматоха. Меж соснами и елями, шныряют какие-то люди, идут разборки. Вдруг все исчезают, зато из-за деревьев выруливают на проселочную дорогу два «мерса». Синяя машина преследует бежевую. В бежевой – четверо в аддидасовских спортивных костюмах. Приглушенный говор: - Сейчас оторвемся. - Где флэшка? - Которая? - Та самая. - Какая? - Лопух, ты что, контузился? Компромат, - сквозь зубы выдавливает тот, что за рулем. - А, там где еще и банковские счета? - Тихо, болван. Где? - У Витьки в сумке. - Чего-о? – возмущается Витька. – Да там кроме «Панасоника» с битлами и спирта… - Где сумка? - На дереве висит. Я думал…

У того, что за рулем, искажается лицо. Витька замолкает и втягивает голову в плечи.

Библиотека. Читатель ушел. Ольга, подождав еще полчаса, выходит, запирает дверь. Приглаживает волосы. Глубоко, с наслаждением, потягивается, щурится на солнце. Внезапно бухает громкая музыка, канонада звуков. Взорвана распаренная полусонная деревенская тишь. Во всех садах и огородах люди бросают работу и выкатываются за калитки, с любопытством вертят головами. Из перелеска под битловые вопли появляется веселый Валера с массивной сумкой в одной руке и початой бутылкой голландского спирта – в другой. А на поляне, где только что были разборки, теперь – бежевый «мерс». Четверо в аддидасовских костюмах осматривают деревья. Разговор: - В ней ведь и спирт был. Искать надо там, где пьянь. - Смотрел. Там вся деревня в лежку. В пятом дворе музыка. - Битлы? Туда. Возле дома библиотекарши остановился «Мерседес». Но никто на это удивительное событие никак не отреагировал. Казалось, вся деревня здесь «отрывалась». Все, от стариков до детей и собак в хмельном угаре балдели под битлов. Ольга с Валерой отплясывали в толпе молодежи меж двором и картофельным полем, дети с визгом гонялись друг за другом, размахивая пустыми бутылками из-под импортного спирта, все поголовье местных пьяниц сидело и лежало в разных позах, некоторых хмельные жены волокли домой, два старика в валенках молча боролись на руках возле банки с самогоном. Люди из «мерса», окончив безнадежный опрос населения, вдруг увидели мохнатую собаку, с интересом мусолившую флэшку, хорошо упакованную в пластмассовую коробочку размером вдвое меньше спичечного коробока. Видно, она попахивала колбасой, и псина не могла понять, насколько эта штука съедобна. Вдруг пес, подозрительно глянув на подступающих к нему мужчин из иномарки, схватил флэшку в зубы и бросился вон со двора. Те припустили за ним. Пес то и дело останавливался, шаловливо оглядывался, подпускал к себе мужчин довольно близко, вилял хвостом, но стоило протянуть руку, как он разом срывался с места и исчезал в кустах. Потом выныривал с совсем уж неожиданной стороны. Он был размером со взрослого ньюфаунленда, хотя по виду – щенок. - Это Роки, - пояснила играющая на дороге девочка, дочка дачников слева от леса. – Он родился в мае. Ему три месяца. А вон его мама – показала она на маленькую неказистую собачонку, вынюхивающую что-то в траве. – Эта собачка теть Валина, мы у нее дачу снимаем, у Теть Вали. - Такой теленок родился у этой? - Не теленок, а дворняга, - рассудительно сказала девочка. Мужчины переглянулись. Один из них предложил ребенку: - Послушай, малышка, ты, я вижу, очень умная девочка. Наверно, собачка тебя послушает, если ты попросишь ее отдать нашу коробочку.

И у тети Сони, которую все называли Сонечкой (ну прямо как Сонечку Мармеладову, думала я, хотя вряд ли все они читали Достоевского), тоже был здесь собственный летний домик, крохотный и ветхий, но с большим огородом и картофельным полем - целых двенадцать соток! Зимой она жила в городе и преподавала в детской музыкальной школе, несмотря на пенсионный возраст. А летние каникулы проводила на этой своей даче.

Она была маленькая, худенькая, с добродушным личиком и прозрачными зелеными глазами, и в толпе или в огороде словно растворялась. Если взгляд случайно натыкался на нее, то аж икалось от неожиданности - казалось, что она только что выпала в осадок откуда-то из воздушных слоев, или выскочила из - под земли. А заглянув под челку, под которой, словно под паранджой, прятались глаза, очень хотелось угостить ее мороженным или конфетой и сказать: кушай, Сонечка.

Сонечкины родители тоже были учителями, и родители родителей тоже. Но это было давно, все они умерли, остались лишь желтые фотографии и кое-что из личных мелочей.

Каждое лето она и в жару и в непогоду до упора работала в огороде, где все произрастало обильно. Сонечке совсем не надо было столько картошки, свеклы и кабачков. С лихвой хватало той небольшой толики, что увозила осенью в рюкзаке, ведь ела она очень мало. Почти весь урожай так и оставался на грядках, и его растаскивала местная пьянь. Дело в том, что Сонечка привыкла работать "на всю катушку", к тому же она стеснялась своих деревенских соседей, у которых каждая пядь земли была засажена. А больше всего она боялась "Постановления", которое кто-то из знакомых вроде бы слышал по радио - о том, что у тех, кто неполно использует землю, участок с домом отберут. Может, оно и было когда-то в незапамятные времена, это дурацкое "Постановление", мало ли чего было в нашей стране. Ну да было, наверное. А может, и не было. Но уточнить, сходить к юристу Сонечке все недосуг, да и не пойдет она никогда, к тому же всему, что говорят по радио, она свято верит и боится. Еще она боится пьяниц, мышей, воров и убийц, потому что все они могут покуситься на ее урожай. Поэтому каждый раз перед сном она прилежно обходила свой двор, держа в руках футляр от скрипки, к котором лежал топор (это на случай бандитского нападения). Она тщательно запирала и запутывала проволокой обе калитки, при этом громко разговаривала сама с собой грубыми мужскими голосами, которые имитировала весьма искусно (чтобы спугнуть бандитов).

Сонечку все любили за мягкость характера, интеллект и удивительную уживчивость. Говорили, что она и с чертом поладит, никакая дьявольщина не собьет ее с панталыку и не выведет из себя. Еще поговаривали, что соседка ее - баба весьма сварливая и с "черным глазом", и всех, кто жил в избе до Сонечки, она насмерть сглазила, эта соседка. Последние "сглаженные" жильцы продали избу с огородом очень дешево, так дешево, что ее смогла приобрести в собственность старенькая учительница. Все жалели учительницу и с любопытством ждали, что будет. Но ведьма поссориться с Сонечкой не сумела. Что только она не делала, все без толку. И даже когда оттяпала часть Сонечкиной территории, учительница простосердечно поблагодарила ее, решив, что соседка ее выручила, глядючи, как мучается она, Сонечка, с большим огородом, ведь столько земли обработать ей не под силу. Постепенно обе женщины стали добрыми приятельницами, на диво всей деревне.

С осени по весну длились другие Сонечкины мученья. В городе, хоть и провинциальном, но все же более многолюдном, чем деревня, она не так боялась воров, мышей и убийц, (на всякий случай, правда, футляр с топором всегда при себе имела, но вот беда - с работы и обратно идти приходилось через мост. Дойдя до моста, она понимала, что лишь только ступит, и мост рухнет в реку вместе с ней. Она видела, что мост ждет ее и даже подрагивает от нетерпения, Несчастная Сонечка долго стояла возле моста, а потом, дождавшись пешехода, обманывала мост, крадучись следуя за спиной попутчика. Но тут ей приходила мысль, что мост догадался, и она поспешно возвращалась. А когда, наконец, достигала середины злополучного моста, то во всю прыть припускалась вперед. Поэтому короткий путь от музыкальной школы до дома занимал у нее много времени.

По вечерам к учительнице в гости приходили две подруги. Сначала они звонили по телефону, предупреждали о своем визите и говорили: готовь кофе. И Сонечка записывала: "Приготовить кофе". Когда подруги приходили, напиток уже ждал их. И они вместе с Сонечкой выпивали по чашке кофе в прикуску с печеньем, которое приносили с собой. За разговорами Сонечка убирала со стола кофейник и чашечки, мыла, тут ей бросалась в глаза записка: "Приготовить кофе", она спохватывалась: "Ох, кофе-то надо приготовить, что это я совсем беспамятная стала", и она снова варила кофе, разливала по кофейным чашечкам и ставила на стол. Потом она опять мыла кофейные приборы, и снова, увидев записку, спохватывалась и готовила напиток. К тому времени печенье кончалось, и Сонечка доставала из-под стола варенье, которое варила летом из своих слив и яблок и сахара, полученного зимой по талонам еще по старым ценам. Нынче талоны отменили, а цены кусаются, да и сахара нет нигде... Подруги наворачивали варенье и вспоминали, как все вместе они учились в детстве в школе, как в пятнадцать лет занимались в авиакружке и инструктор пророчил им карьеру летчиц, а потом вдруг началась война и они дружно сбежали на фронт, где действительно были потом летчицами. Вспоминали боевые вылеты своего бомбардировщика, и злополучный мост, который надо было разбомбить, так как армия отступала, а мост никак не взрывался - бомба мост не брала. Ведь строили то мост монахи. И был мост, поговаривали, с заклятьем, с молитвой какой-то, что ли... А командиром экипажа был Сонечкин жених, у них уже сговорено было насчет помолвки, подружки эту тайну знали и собирались отмечать, но не пришлось. Мост-то так и не взорвался, поэтому Сонечкина жениха за невыполнение приказа расстреляли. Он должен был спикировать на этот мост, погибнуть, а приказ исполнить. Но в составе экипажа были девчонки, а главное - Соня, и он не смог. Сонечка поняла, что мосты, даже самые невинные, все равно все мосты таят в себе коварство... Она подозревала, что коварны не только мосты, и поэтому при всей открытости и доверчивости своей была крайне недоверчива. А еще, Сонечка всю жизнь любит "благоверного"; в свое время она отшила немало женихов. На женихов ей странным образом везло. Но она навсегда осталась невестой своего командира. Все это в который уже раз обсуждали три старушки (в нашей стране женщины в шестьдесят шесть лет уже старенькие. Не знаю, как в иных государствах, хотя слышала, что там дамы в таком возрасте еще цветут, занимаются спортом, очень любят путешествовать, выходить замуж и рожать).

Сонечка беседовала с подругами, мыла чашечки, варила кофе и так сосредотачивалась в себе, что уже не замечала, как пустеет баночка с кофейным порошком. Наверно, так же погружались в себя и подруги, потому что не понимали, что минула ночь и наступил рассвет, а когда, уже выйдя на улицу, одна из них говорила:

-Странная какая-то Сонечка, обещала напоить кофе, а сама...

-Как, разве мы были у Сонечки? - спрашивала другая.

Но я все это говорю к тому, что тоже однажды пила там кофе, ведь у меня его нет, а у Сонечки много - в свое время, когда оно было еще не очень дорогое, ей ко всем праздникам дарили его ученики, зная, что у Сонечки пониженное давление и ей необходимо.

Сонечкин родной городок, если ехать по шоссе, а потом все время сворачивать - на машине, а не на автобусе, - то, имея в виду сокращенный путь, городок этот недалеко от той самой деревеньки, где у Сонечки дача. Там на отшибе и у меня есть похожий бревенчатый домик. И знаете, что случилось там?.. Нервных прошу не читать... Да вот, все началось с объявления... Может, оно и не при чем, объявление. Да наверняка не при чем. А вообще, я думаю, что вся гадость в мире происходит из-за тех придурков, которые занимаются политикой. Из-за политиков - все войны всюду, все эпидемии и наводнения, ведь это они придумали испытания химического и всякого другого оружия, они изобрели всякую дрянь, поломали экологию и... Ну ладно, хрен с ними...

2.

"Объявление. Продаются щенки

российской кенгуровой овчарки. Окрас рыжий, хвост черный, быстро плавают, крайне сообразительны:

если вы хотите избавиться от загостившихся родственников, то вам необходима российская кенгуровая: прекрасно кусается. легко и изящно портит вещи".

Вы знаете, есть притоны для одиноких душ. Души — это мантры. Они могут воплощаться. Например, политические деятели после смерти воплощаются в котов, которых мучают дети. Кошаче-собаче-деревьевый народ самый многочисленный, еще больше травяной. Как и человечий, он - и в городах, и всюду. Иногда души деревьев играют в людей. Вчера клен сказал мне, что он - поэт, и прочитал стихи:

Заснеженная даль нежна,

Дожди - не депутаты,

А летом девочка-жена

Ждала меня когда-то...

Граненой глубиной небес

Лилась прозрачно осень,

И переплел все ветви бес,

С меня одежду сбросив...

Я шепнула ему, что для дерева это неплохо сказано, гм, весьма неплохо. Клен обиженно ответил, что он человек, и к тому же известный поэт. Заигрался парень. Бывает.

Все подорожало. За год цены увеличились в среднем в тридцать семь раз. Я сказала об этом деревьям, но они лишь пожали ветвями.

Вы знаете, есть притоны для одиноких мантр. Они, мантры, ну, души, если хотите, ну не совсем, это другое, особое, они, знаете ли, лунными ночами собираются в старых деревянных домишках. В небольших таких избушках, вроде моей дачи. С закопченными низкими потолками и печками-развалюхами. Стул, скрипя, ковыляет к растресканной печурке, дует всей силой своей дряхлой мантры в поддувало, и в печке вспыхивает огонь. Становится светло и жарко. Из-под бревенчатой стены в углу, где прогнила половица, вылезает крыса Унда. Она помогает мне нанизывать на нитку шляпки опенков. Ножки я отдаю ей. Мы развешиваем у печки гирлянды из грибов. С визгливым скрипом отворяется дверь. Пришел мой приятель клен-поэт. Его зовут Леня. Он вздумал писать мемуары, приволок пишущую машинку. Попросил перепечатать все, что накорябал на своей коре. Почерк неразборчив, у гениев это принято, и он стал наговаривать на диктофон, который вылез из-за печки. Этот диктофон ужас до чего любопытен, ну до всего ему есть дело. Раньше он проходил службу в редакции какой-то военной газеты, сломался, был выброшен за ненадобностью, стал бомжем, скитался, и однажды забрел сюда. В полночь здесь начнется свистопляска. Варенье в банках забродит, вспенится, и мантры напьются в стельку. Они станут играть в азартные игры, примутся рассуждать о сексе и разухабисто орать блатные песни. Мне они не мешают - сплю крепко, танком не разбудишь. Пишущая машинка зыркнула всеми своими буквами на диктофон и жеманно произнесла:

- Меня звать Ася. А вас?

- А я Дик, - глухим басом отозвался тот. - Очень приятно, - застрекотала Ася. - Я рада, что буду работать с вами. Ох, я так давно не работала. Я жила у иностранца, не знавшего по-русски ни бельмеса, я была иждивенкой. - Она томно закатила клавиши.

Дик смущенно покрутил кассету с заезженной пленкой. Ему было неловко перед этой изящной кабинетной штучкой, шустрой бабешкой из коллекции какого-то заграничного чудака. Зачем она здесь? Ей не место в этом логове повидавших виды вещей. Пусть уходит. И пусть останется. Ему хо-те-лось с ней работать. Ему не хотелось, чтобы она знакомилась с другими. Ему хотелось пригласить ее к себе за печку. Он не желал, чтобы с ней так запанибратски общался клен Леня.

От-ку-да клен ее принес? Он не хотел, чтобы клен потом ушел с ней... И

вообще, зачем здесь этот Леня со своими опусами? Он, конечно, смотрится неплохо - высок, каринно кучеряв, весь в листьях как в ладонях растопыренных или как в звездах, (звездный юнец, того гляди сам себе зааплодирует ладонями листьев...) Он упоен собой. Он же дерево, древесина. И Ася для него лишь приспособление для печатания его мемуаров. Плевал он на ее изящество, на ее душу. Она - машина, полезная сейчас вещь. Но эта дуреха Ася

взирает на него как на нечто непостижимое, поэтическое и прекрасное. На это бревно в листьях, самодовольное и равнодушное...

Дик досадливо щелкнул кассетой и перекрутил пленку.

Шляпки опенков уже совсем освоились на нитке возле печки и принялись болтать всякую чушь. Они подняли такой шум, это просто невозможно, такой ужасный шум они устроили, треща подсыхающими краями, что Леня, Дик и крыса Унда возмутились. Одна лишь Ася с любопытством слушала их трескотню.

- Что будет, если скрестить ворону с соловьем?

- Будет Иосиф Кобзон.

-Кобзон - это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были соловьи и вороны.

-Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.

-А бывают маньяки не сумасшедшие, а?

-Конечно, бывают политические...

-Одно и то же...

Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:

- Прекратить немедленно, придавлю! Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос. Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела: - Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я – одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..

- Ишь расхвасталась, - перебила Ася. - Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.

- Ты что же, из золота сделана? - ехидно прищурился потолок.

-Нет. Просто я перевоплотилась. -Ха-ха-ха! - затряслась от смеха изба. - А почему бы нет? - обиделась пишущая машинка. - Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом? - Ну, будь, будь, - сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. – Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?

- Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой. - А танком ты не была? - скрипнула дверь - Почему вы мне не верите? - со слезливым отзвуком прощелкала Ася.

Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз, медно выблескивал начищенными боками. Франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.

Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгнули чашки и блюдца.

Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.

- Я действительно была медсестрой, - упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.

-Ты была не браслетом, а с браслетом, - звякнуло блюдце. - Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?

-Трофейный. Солдатик подарил перед боем, - небрежно бросила Ася.

- Небось, было за что.

- А как же. Перед боем я никому не отказывала.

- Вот оно что... - звякнула сахарница.

- Да! - вызывающе сказала Ася. - А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он - свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила - опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу по -другому. Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздала нищим, словила пьяную шальную смерть...

- Ничего себе, страшненькая история, - проскрипела потолочная балка. - Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу – в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!

- Глупости, - сказала дверь. - Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.

Леня, допил чай и резюмировал:

- Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.

- Какой ты умный, Ленечка, - выдохнула Ася. – Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?

- Нет. Я русский. - Резко сказал клен.

- А кем ты был раньше?

- Я всегда был личностью. Отстань. - Ответил клен и задумался над куском коврижки. - Лично я не согласна Бог знает сколько подпирать эти доски, - возмутилась балка. - Я, может, тоже не лыком шита.

За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, - чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":

- Что такое детство?

- Детство? Это болезнь.

- Какая?

- Слабость ума и воли.

- А тогда юность что?

- Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость...

- А после?

- После? Зрелость, начало выздоровления.

- Ну а потом?

- Старость. Болезнь с летальным исходом.

- Жалко людей, когда они дети и старики. - А из чего состоит лев?

- Из съеденного козерога.

3.

"Эти два спящера спят наяву..."

- Не грусти, гад ползучий, - сказала я ему, уходя навсегда.

Он свернул газету в трубочку и произнес:

- Корень одуванчика, собранный в сентябре, лечит от начальной стадии атеросклероза, от шума в ушах, и улучшает память. Препарат из одуванчика "Терраксакум" оказывает легкое седативное действие.

- Я не одуванчик! - заорала я. - Тебе что, плевать, что я ухожу?

- Пей "Терраксакум" и расслабляй мышцы лица, - участливо посоветовал он. - А лучше, займись кулинарией. Весьма успокаивает. Цветки одуванчика залей уксусом и неделю держи в холодильнике, полученное средство используй для приготовления соусов к мясным и рыбным блюдам.

- Ты что, издеваешься? - прошептала я в тихом бешенстве. - Я бросаю тебя. Навсегда.

- Сто девять четыреста сорок три, Москва, до востребования, Карлу Стивенсу, напиши, и он вышлет тебе бесплатные кассеты с проповедями. Это тоже оказывает седативный эффект и очищает душу и помыслы от мирской накипи.

- Ты... ты... ты просто болван!

- Не болван, а лев. Читай гороскоп. И знай, что лев состоит из мышц, когтей и терпения, которое не безгранично.

- Лев состоит из съеденной козы, - сказала я.

- Из съеденного козерога, хочешь сказать?

- Козерога черта с два сожрешь! Он с рогом, и быстро бегает! Прощай, одуванчик!

На сей раз ему не удалось схватить меня и уволочь в постель. Залить пожар ласками и животной активностью. О, это он всегда успевал! Этот зверь начеку! В гороскопах недооценивают львов. А может, это - особый случай?

Мой лев, я без тебя скучаю. Мой длинный, бело-розовый человечище с золотистым, как поджаривающийся в пламени каштан, взглядом, с нежной гривой. Такой ранимый, уязвимый в душе и самоуверенно-невозмутимый с виду. Внешне даже грубоватый, иногда - тупой, толстокожий. Но только для тех, кто тебя не знает. Кому все равно. У нас с тобой были бешеные ссоры. А после - бешеные ласки. Страсти-мордасти. Подозрения, упреки, ревность, розы, шампанское, шоколад.

- Я отмазался, чтоб замириться. Ты не дуешься на меня, киска?

— Нет, ты не "отмазался". Ты меня любишь.

Мы рассматривали карту родинковых созвездий на наших телах. Совпадает рисунок, расположение, оттенок родинок. Они ведь у всех - разные по форме и цвету. Однажды на пляже я видела девушку с красными и желто-коричневыми родинками. А у нас - бархотно-шоколадные, маленькие, правильной круглой формы, будто нарисованные по трафарету. Одинаковые у тебя и у меня! Правда, все сдвинуто, будто карту звездного неба рисовали на нас под разным углом. С разных концов одного большого звездолета переносили точки на твою душу, и на мою. А потом нас выбросили, чтобы мантры обросли плотью; поскитались по Вечности, по Звездам, и обрели плоть, сквозь которую проступила наша кодовая карта родинок, и опять долго чтобы блуждали По-отдельности, сталкиваясь со всем недобрым и становясь недоверчивыми и злыми.

Почему мы ссоримся? Неужели потому, что у наших душ слишком разный опыт бытия, да? И все же мы одинаково "не такие какие-то". Кто мы?

Лев, ты сделан из козерога, а козерог состряпан из льва. Мы сфигачены друг из друга. Наверно, мы дети, а детство - это болезнь.

4.

«А в паутине каждой паутинной ниточке Кажется, что она - сама по себе, отдельная, а на самом-то деле все они закантачены друг с другом...»

Баба Люба была соседкой и приятельницей Сонечки - помните, той самой, у которой я однажды пила кофе, а? Ну, помните, конечно, кто же забудет такой вкусный кофе, да еще с потрясным сливовым вареньем, я его обожаю! Баба Люба тоже, а ее третьеклассница внучка вообще от варенья тащится вместе с котом. Да нет, я к тому, что одинокая баба Люба мужественно воспитывает кусачего кота и резвую упитанную внучку, которые ей, кажется, не очень-то и родня. То есть, родня, конечно, но не очень... Ой, ну я все это к тому, что внучка такая хорошенькая, такая забавная, и просто обожает варенье, совсем как я! Я ее так понимаю, ну! Она ненавидит учить уроки, читать, и вешать в шкаф свою одежду, и зачем только все это изобрели, и какой псих все это придумал, наверняка политик какой-нибудь... То есть, это не я так думаю, а бабушкина внучка.

- Отстань, бабка Любка! - орет она еще с порога, зашвырнув портфель в коридор и бросаясь к коту.

Кота она сразу же принимается мять и теребить, как будто он игрушечный. Кот обреченно кусается и поджимает уши и хвост. Внучка радостно вопит:

- Ах ты, гад ползучий!

Кусает кота и на четвереньках улепетывает в другую комнату.

Начинается дикая игра. В кота летят подушки. Зверь прыгает по шкафам, роняя вниз истерзанные книги, повисает на люстре, падает. Внучка и кот рычат, шипят, пищат, царапают друг друга.

Чтобы прекратить это буйство, бабушка Люба начинает громко читать. Девочка некоторое время слушает "Золушку", а потом говорит:

- Да она просто идиотка, эта твоя Золушка. Могла бы, между прочим, прикончить мачеху и сестер.

-Как? - удивляется бабушка. - Что за шутки?

-Какие там шутки, - деловито говорит девочка, - все очень просто. Немножко циана в вишневый ликер, и порядок. Цианистый калий без цвета и вкуса, с запахом горького миндаля, а вишневый ликер тоже этим самым пахнет, так что никто не заметит. Нам в школе детектив читают, так там всех этим цианистым ликером потравили, и полиция до сих пор не догадалась, кто это сделал. Так что передай Золушке, что ей за это ничего не будет, пусть не боится...

Внучка не стала проливать слезы над несчастной участью Золушки, а сразу же придумала, как ее выручить. Вот это я понимаю!

Чтобы не думать о милом моем льве, я думаю черт те о чем... Я роюсь во всяких ненужных воспоминаньях... Я перелицовываю воспоминания, как старую юбку...

Моей душе ужасно тесно в теле. Да я сейчас просто лопну, или заору! А-а-а-а-а-а!

В ближайшем кабаке он напился от отчаянья. Вышел, брел куда-то, шатаясь, и тут земля поехала вверх, и он ухватился за какое-то дерево.

- В чем дело? - произнесло дерево. - Я, между прочим, не какое-то дерево. Я липа. И я вас, между прочим, не просила меня обнимать, нахал.

Он икнул и стал сползать на землю.

- Да что вы сползаете? - сказала липа. – Не люблю, когда мужчины сползают. Вы могли бы подержаться вот за эту ветку?

Она махнула веткой, зацепив его за рукав куртки, и приподняла. "Бедняга", - подумала липа. - "Ему никогда не быть деревом. Что ж, пусть остается человеком..."

В лето вторгся циклон. Запахло предзимьем. Мой огород вокруг избы подернулся унылой желтизной. Дни, наполненные горячим печным духом и пронзительно-холодными вылазками во двор, приелись. Заскучала по цивильной жизни, по приятельнице Машке и по всем городским удобствам. И махнула на вокзал.

В город. Скорее к Маше, Машуне, Марье... Ох, как мне тошно...

Наше государство, кроме всего прочего, отличается к тому же обилием одиноких женщин. ВЫНУЖДЕННО одиноких. То есть, если бы жизнь сложилась нормально, они были бы прекрасными женами, но что-то мощно поломало их семейное начало, и теперь при любых самых благоприятных условиях они все равно уже не способны выйти замуж. Многие из этих женщин живут своим необычным и порой весьма экстравагантным маленьким мирком. Они очень непросты, если их узнать. Вернее, если они позволят вам узнать их, если допустят в свой мир. Одна из таких женщин - моя приятельница Марья. Или Машка, как хотите.

В ее однокомнатной хрущебке вместо мебели - экзотическая флора. Одежду и вещи она вешает на ветви, за неимением шкафа. Сдается мне, что со всех цветочных выставок и ярмарок натащила она к себе эти странные огромные не то деревья, не то цветы, хрен их знает. Запах, как на парфюмерной фабрике, и негде повернуться. Это просто какая-то страшная месть, а не жилплощадь, и мне кажется, цель - поскорее выкурить случайно подвернувшегося кавалера, пусть оставит угощенье и выветривается. Мужчины не выносят сногсшибательных запахов... А кавалеры иногда появляются, и при том не жмоты, отнюдь. Зря Машка их так. Могла бы жизнь устроить. Хотя, она слишком независима, и странновата. Странно уже то, что своей дочери дала имя Джоанн. Такое нерусское имя. Ну и многое еще, да и не важно. Джоанне пять лет. Она целыми днями работает на коклюшках, плетет кружева. У них все в кружевах - занавески, скатерть, салфеточки, даже куклы одеты в кружевные костюмчики. Красиво. Иногда Марья торгует кружевами в Измайлово. Продает по дешевке, перекупщики уже знают ее, берут оптом и толкают втридорога иностранцам. Кружева причудливые у Джоанн, конкуренция бабкам. Ох и не любят Марью бабки...

Недавно они, Машка с дочкой, подобрали где-то на помойке щенка непонятной породы. Нелепый такой, больше похож на мохнатое растение, чем на собаку. В общем, вписался в интерьер. Окрестили его Мокки. Раньше были конфеты "Мокко", так вот он похож цветом. Маша и породу ему изобрела - австралийская собака, или кенгуровый пес. Прыгает, как кенгуру, когда играет с Джоанн.

И вот являюсь я, обветренная и несчастная. На цветущем атолле - цунами восторга. Кенгуровый Мокки сшиб меня с ног и умыл шершавым языком. Джо с визгом поволокла мою сумку в комнату, расстегнула и принялась в ней копаться - конечно же, я привезла ей яблоки и морковку. Машка помчалась на кухню разогревать остатки пищи и ставить чай. А я по-хозяйски направилась в ванну. Горячая ванна мне просто необходима.

Через полчаса, в махровом Машкином халате, выползаю к столу. Ого, сколько тут всякого! Явно побывал кавалер...

Марья хлопочет, вертя оттопыренным задом. При общей ее худобе зад слишком уж выпуклый, будто в трусы запихнули глобус. Светлые волосы сегодня собраны в стог, словно сенокос перед грозой наспех убран, а вилы унесли. В такой прическе только вил нехватает, для полноты ощущений.

У Машки разные глаза: один - круглый желтый, другой - удлиненный зеленовато-серый. Лицо ассиметрично: справа скуластое, а слева - овальное, с ямочкой возле губ. Ну а общий вид вполне приятный, как ни странно, ее можно даже назвать очень недурненькой. И даже, может быть, красивой. Она очень юно выглядит. И то, что без косметики и в дрянных шмотках, как бы подчеркивает ее немного детскую небрежность и очарование. Она из профессорской семьи, ни в чем не нуждалась, и у нее поэтому нет интереса к вещам и еде (в отличие от большинства соотечественников ). Она и квартиру-то свою профессорскую оставила какой-то лимитчице (вернее, это сделал ее отец. А она вынуждена была некоторое время скитаться по углам, бомжевать).

Конечно, имея такую внешность, такой патологически юный вид (я считаю это патологией - в тридцать пять лет выглядеть на пятнадцать), можно позволить себе роскошь плевать на шмотки и все такое. Кстати, я знаю причину ее молодости. Готовьтесь, сейчас я открою вам страшную тайну!

Как-то в Машкино отсутствие я решила навести порядок на ее кухонной полочке - там была грязь и вообще помойка какая-то. И вот, разбираясь в хламе и перемывая пыльную керамику, я обнаружила внутри утки-молочника (коричневая такая, керамическая, знаете, в музее народного творчества такая похожая есть ) маленькую коньячную бутылочку, завернутую в бумажку с печатным текстом:"Омолаживает, исцеляет - серебряная пломба из правого зуба мудрости в настойке золотого корня семидневной, приготовленной на русской водке в бутылке из-под импортного вишневого ликера. Это средство также придает красоту и физические силы. Принимать по семь капель в крепкий индийский чай через день в течение трех дней, потом - перерыв на полтора месяца, и повторить. Так повторять индивидуально для особенностей с учетом организма".

Как будто перевод с иностранного. Интересно, из чьего зуба пломба, какого-нибудь ламы, или христианского святого, а?

Я не очень-то поверила. Хохма какая-нибудь.

Хотя, кто его знает? Для проверки отлила себе немножко, покапала в чай, попила. И знаете что? Потрясающе! Вот это эффект!

Ну и Машка-Маруська, штучка та еще!

-Да ты ешь, наяривай, - подталкивает она ко мне остатки торта.

-Ну не могу же борщ с тортом.

-Да не стесняйся. Лопай все сразу, хватай кальмара, а то слишком долго поглощать будешь, поговорить не успеем. Ну, рассказывай!

-Не могу с набитым ртом.

- А тут твой забегал несколько раз, разыскивал, всех на ноги поднял, где была-то, что стряслось, у вас ведь такая любовь, а в меня, знаешь, тоже втрескался один...

Безо всяких остановок, на одном дыхании Маша извергалась потоками горяченьких новостей.

Я поглядывала на нее и понимала, что это - стихия, погода, всемирный потоп и вообще конец света. Ее папаня, профессор-покойничек, тоже в этом роде отличался. Неуправляемый был. Начудил после смерти жены, сдерживать-то некому стало. Пристрастился к медовухе, в магазине "Мед", и подцепила его лимитчица-продавщица, некая Глира, гренадер-баба. Попался как карасик. Она его быстренько прибрала к рукам, женила на себе, прописалась, Машу выжила из родного гнезда, а профессора спровадила на тот свет. Ну, с Машки все как с гуся вода. Она живет в другой плоскости, где бытуют комнатные баобабы, австралийские собаки и вообще всякая чертовщина. Машка, например, утверждает, что Джоанну она родила от инопланетянина. Иногда этот звездный гость залетает к ним на огонек.

- Ты знаешь, — сбила меня с мысли Машка, — что стряслось с Ведерниковым?

-С кем это?

-Ну, помнишь, тут на Новый Год журналист у меня был, Виктор Ведерников, твой еще с ним сцепился, приревновал?

-А, ну-ну.

-Вспомнила?

-Так, смутно.

-Шел он через парк с работы, как всегда, и показалось ему, будто что-то не так, не хватает чего-то. Смотрит: исчезло бесследно дерево. Как корова языком слизнула.

-Какое дерево?

-Ну, не то тополь, не то клен, не важно, не перебивай.

-Клен Леня, наверно, - хихикнула я.

- Что? Какой Леня? Ну, слушай. На следующий день тополь стоит, как ни в чем не бывало. Но немного другой, поменьше и раздвоенный. Виктор и раньше замечал, что деревья тайно перемещаются, путешествуют, но не придавал этому значения. Деревья подменяют друг друга, меченые подменяются другими, с похожими метинами. Всегда на планете найдется похожая метина на чьем-нибудь стволе. А если не найдется, то уж тогда дерево становится несчастным узником, оно приковано к месту и чахнет от тоски. Такие деревья долго не живут. Ну, случайные метины не в счет, деревья на них не реагируют. Ведерников понял это. И вот, через пару дней, прикинувшись пьяным, упал и сделал вроде бы случайную меточку - крест. На следующий день, опять изобразив шибко хмельного, грохнулся там же, под тем же тополем, глядь, а крестика-то нет! Он обалдел. Ползал вокруг, ощупывал кору, смотрел во все глаза, изображая пьяные глюки для конспирации. Нету метины! Растрезвонил по телефону всем знакомым, его на смех подняли. А недавно его сослуживец, тоже международник, между прочим, он в командировке за бугром, ночью он, представляешь, звонит Витьке из Аргентины и сообщает, что видел его тополь с крестом там возле гостиницы.

- А в Аргентине растут тополя?

- Не знаю. Может, это был дуб, или ясень. Или баобаб.

-А может, это было не совсем дерево? - пошутила я.

-А что?

-Ну, может, пьяный журналист, к примеру. Или политик.

-Нет, ты слушай дальше. Друг был в шоке, потом, прикинувшись пьяным, обвел крест на коре платана кружочком.

-Так это платан был?

-Не помню, не придирайся. И сообщил по телефону Виктору. Что ты думаешь? Через неделю дерево с таким клеймом оказалось знаешь где?

-В парке?

-Нет же. Возле детского сада, у забора. А в парке возникло совсем другое растение, из тех, что в нашем климате не водятся.

-Чинара, что ли?

-Там никто не смотрит на деревья, вот они и разгуливают как в лесу.

В коридоре загрохотало.

- Маш, твой инопланетянин прилетел, - сострила я.

Раздался лай и визг, перебиваемый хохотом. Джоанна с Мокки подняли возню.

-Они там что-то разбили! - бросилась вон из кухни Маша.

-А у тебя есть чему биться? - крикнула я вдогонку и включила радио.

Голос диктора вещал о последних событиях. Как всегда, бои в бывших республиках, грабежи повсеместно, катастрофы, авария на ядерном реакторе в очередном городе-неведимке с очень странными, по-моему, последствиями. Жители и деревья исчезли все до единого. Сбежали, что ли? Остались лишь собаки, шерсть на них светится. Огненные псы. Баскервильские зверюги. Действие их биополей на окружающую среду неизвестно, и посему они подлежат уничтожению. Но они разбежались, успели. Они быстро бегают. Всех отловить не удалось. Поэтому, убедительная просьба к радиослушателям, если подобные животные будут замечены, срочно сообщайте о их местонахождении. Ни в коем случае не подходите к ним и неподкармливайте, эмоции сейчас неуместны... Вошла Маша.

- А, это уже не первый раз оглашают. Придумают тоже, огненные псы, - сказала она несколько напряженно.

-Думаешь, утка?

-Конечно. Отвлекают народ от политики. Так все и бросились искать светящихся собак, как же. Хотя, дураки найдутся. А у меня, между прочим, кактус зацвел.

-Ну? Не может быть.

- Идем посмотрим. В комнате за диваном. Марья повернулась и нырнула под лианы, свисавшие с притолоки наподобие вьетнамских штор из бамбука. А может, это вовсе и не лианы, бог их знает. В короткой застиранной юбке и узкой футболке Марья казалась девочкой-прислугой в чужой оранжерее, и я вдруг испугалась, что цветочные горшки слетят ей на голову. Они там держатся на маленьких полочках и проволочных кашпо, не думаю, что это надежно. Я вышла из кухни, прикрывая голову руками, на всякий пожарный. В коридорчике споткнулась о недогрызенную кость.

В комнате полумрак. Окна подернулись вечерней темной синью. Растения прикрыли весь свой цветковый табор. Большой кактус действительно цвел, но сейчас оранжево-белый цветок напоминал полузакрытый зонтик. Рядом, чуть левее, упругие струи фонтана синевато покачивались - это растение утром было каким-то незаметным, сникшим, а сейчас вдруг распрямилось и действительно стало похожим на фонтан. Кажется, оно так и называется. Какие странные ветви, или это листья. Из-под пластмассового ведра вылез сонный Мокки. Он светился, как фонарь.

Вот где огненный пес!

Маша перехватила мой взгляд, сказала:

- Идем на кухню, сейчас по телеку кино, я чай поставлю и займусь кексом. Идем же!

Она за руку вытащила меня из комнаты.

-Давно там была авария? - спросила я.

-Где?

-На реакторе.

-Не знаю. Кажется, полтора месяца назад. Ой, ну что же ты, бери пастилу. Не стесняйся.

Быстро они бегают, эти собаки, подумала я. И вдруг спросила:

- Почему ты назвала ее Джоанн? Вопрос ни к селу ни к городу. Так же странно прозвучал ответ:

-Потому что люблю Шекспира.

-При чем здесь Шекспир.

-Как при чем? - она даже сковородку отложила. - А кто же, по-твоему, автор "Гамлета", "Лира", "Ромео и ..."

-Ну как кто, известно, автор знаменит...

- Знаменита, хочешь сказать? Ведь это женщина. Знатная леди. И звали ее Джоанн. А поскольку не могла под своим именем толкать пьесы, не принято было знатным лицам, да еще женщинам, время-то было знаешь какое чопорное?

- Знаю.

- Ну вот и договорилась с неким простолюдином, шибко подверженным крепким напиткам, на которые у него деньжат подчас не хватало, вот и уговорила его принять на себя авторство, за хорошее вознаграждение, конечно. А он был малый не промах, сумел извлечь максимальную выгоду и прославить имя свое в веках.

-Откуда ты знаешь?

-Ну, понятно же, у автора женская рука, это чувствуется. Психология-то не мужская.

-Пусть так. А как ты узнала имя?

-Ну это уж моя тайна.

-Таинственная ты личность, Машка. Поделись хотя бы этой тайной. У тебя же их, небось, целый ворох, подкинь одну, а?

-Тс-с. Кино началось.

На экране замелькали титры, машины, люди пошла какая-то захватывающая телемуть, прерываемая рекламой. Все это сменилось сводкой новостей, потом — бесконечными страданиями Марианны. Марианна напоминала мне одну мою приятельницу, весьма преуспевающую в любви. Она всегда была в кого-нибудь удачно влюблена, а в нее, по-моему, влюблялись все. Она обычно пускалась в рассуждения такого рода в нашей женской компании:

- Ой, девчата, поссорилась я со своим-то. Брошу его. Заведу другого. Люкс-мужика заведу! Мне раз плюнуть. Кстати, хотите несколько практических советов, как завоевать мужское сердце? Пустяк, даже для не очень молодых и некрасивых, пустяк! Во-первых, надо выбирать объект по высшей мерке, а не размениваться на мелочевку. Воровать, так миллион, любить, так короля! Ну, если с королем ничего не получится, то канцлер всегда подвернется, а это все же королевское окружение, ни хухры-мухры. Потом можно будет короля в любовники взять, будучи женой канцлера. Главное, не комплексовать, действовать раскованно, и помнить, что в любви все способы хороши, а цель всегда оправдывает средства. А главное оружие, девчата, это — броская одежда, макияж и манера поведения, подчеркивающие вашу самобытность. Мужчины, они ведь вроде крупной рыбы, на блесну идут. Важно не казаться серой и неинтересной, вроде старого чайника. Никогда не бойтесь произвести экстравагантное и даже несколько смешное впечатление - это как раз то, что надо, они это обожают! Вот недавно по радио сообщили: одна ужасно смешная и нелепая клоунесса, она даже в летах, кажется, так она, представляете, вышла замуж за американского бизнесмена, миллионера! А еще, девчата, нужно покозырять своим интеллектом, ну хоть что книги читаете, что ли. Вот, к примеру, скажите своему: "Ты знаешь, Вася, сейчас, как ни странно, стали появляться интересные отечественные книги. Мне нравится так называемая "плеяда сорокалетних", которых зажимали в годы застоя. Очень своеобразно пишет Ольга Коренева, интересно, весьма. А вот всякие коллективные сборники мне, почему-то, не нравятся. Есть такой коллективный сборник современной женской прозы, "Новые лесбиянки" называется, так это глупость, мне кажется. А что ты думаешь на этот счет?"

Таким образом, блеснув своей неординарностью и умом, вы наповал сразите намеченного мужчину. И берите его голыми руками и всем голым телом, если умеете. Любовь - это верный способ продлить молодость! Так что омолаживайтесь, девочки!

Вспомнив о подругах, я опять стала думать о миленьком моем. Никак не могла отделаться от проклятых воспоминаний. За ужином я вспомнила, как он целовал мои уши и от него шел жар, словно он только что вылез из печки. Засыпая, я представляла себе, что он ушел на минутку на кухню и вот-вот придет.

Меня разбудила какая-то возня. Была глубокая ночь. Привстав на постели, я чуть не заорала от неожиданности. Под китайской розой у изголовья моего ложа все полыхало. Это не было похоже на пожар. Свет был резкий, холодный, он изливался не пойми откуда, словно божество попало в комнату.

Я встала, тихонько подошла. Зажгла ночник. Мокки, малыш?! Ты?! Ну прямо как небесное светило!!! Ах ты несчастный щен, бедная ты скотинка, ну и досталось тебе в твоей коротенькой еще жизни...

Мокки дергал во сне лапами, взвизгивал, хвост его взвивался, шумно задевая за нижние ветки розы - огромного пышного дерева.

"Ах бедняжечка ты наш, бедняжечка, такой еще ты маленький, и такой уже многострадальный, ах баскервиленочек ты наш", подумала я ипринялась осторожно, тихонечко поглаживать щенка по мохнатой спинке, по толстеньким курчавым лапкам, по взъерошенному боку. Он успокоился,задышал тише, ровнее, смешно сморщил нос, совсем как ребенок, и улыбнулся во сне. Впервые вижу, как улыбаются собаки... Свечение стало слабее и нежнее.

Мокки улыбался точно так же, как мой милый брошенный лев...

- Почему ты своего зовешь лев? — неожиданно громко прозвучало в темноте.

Я подскочила и чуть не заорала. Нервишки. Конечно, Машка, кто ж еще... Она сидела на постели и во все глаза смотрела на меня. Застукала. Умеет же подслушивать мысли, скотина.

Я собралась с силами и сказала как можно спокойнее:

- Нехорошо пугать подругу. Лев он по гороскопу.

-Все врут календари, - отозвалась она. На все-то у нее есть цитата.

-Смотря какие, — пробормотала я.

На душе у меня кошки скребли. Я боялась представить себе, что сейчас думает мой благоверный. Он ведь черт те что может вообразить. Вернись я сейчас - поцапаемся еще больше. Наверняка, он уже на даче меня ищет, а я здесь. Он ничего не будет слушать, он никогда ничего не слушает, он будет вопить всякие гадости, я тоже заведусь, и это - разрыв. Черт возьми, это же ясно, как день божий!

Ох, как глупо! Все не так, все по-дурацки.

Я принялась грызть ногти и думать о глупостях, сделанных мною в жизни. Сколько я всего натворила! Жуть! Неужели это не последняя моя глупость?

-Тебе что, не спится?- спросила Маша. - Мне тоже. Ну идем чай пить. Да тихо ты, не шаркай, разбудишь.

Мы до утра жевали кекс с изюмом, упились чаем "в доску", как говорят алкаши, от болтовни опухли языки. Маша говорила о религии, о церквях всякие забавные штуковины.

-Иисус был очень симпатичный юноша с длинными кудрями, неплохо относился к блудницам, очень даже положительно к ним относился, между прочим. Тому пример Мария Магдалина, - болтала Марья, Мария. - А знаешь, как он относился к "домам божьим", то есть к церквям? Он ведь считал, что молиться можно где угодно, хоть на берегу реки, читай Библию. Кстати, замечала ли ты, что над куполами церквей, если присмотреться в ясный день, белый посверкивающий столб? Знаешь, что это Ведь церкви издревле во всем мире стоят не абы где, а в местах биоэнергетических источников. Эта энергия проходит сквозь церковь, пронизывает ее, и бьет из купола в высь. Поэтому в церкви лучше себя чувствуешь, исцеляешься порой от болезней, легче дышишь, - щебетала Маша.

-Ты предлагаешь мне сходить в церковь, что ли? - догадалась я.

- А знаешь, - продолжала Марья, не слушая меня, - что если все церкви нанести на карту и соединить линиями, то получится знак, или иероглиф, если хочешь, или слово, если прочтешь, ну, символ, можно так сказать, и тогда можно сразу понять...

Я, наверно, задремала, потому что оказалась не пойми где, или везде одновременно, и навстречу мне двигался не то символ, не то святая троица. Я бросилась к ней и заорала, черт подери, вся жизнь к чертям, не заслужила, за что? Грехи мои яйца выеденного не стоят! Господи, ну помоги же мне! - орала я. - Господи, помоги, я верю, что поможешь. Ты ж всегда меня выручал. Ты же знаешь, что я тебя люблю, ты такой симпатичный, ты мне очень-очень нравишься, честное слово. Я тебе, наверно, тоже нравлюсь, я же божье созданье, и не самое худшее. Ну, поможешь, да?

Тут в меня вошла уверенность, что все будет о,кей, как всегда в конце концов бывает, потому что я совсем даже неплохое, в общем-то, созданье божье. Я успокоилась, зевнула и пошла досыпать, досматривать сны.

...Сегодня утром Мокки слопал цветок кактуса. Маша вскрикнула, села на пол и разрыдалась. Джоанна тоже захныкала. Мокки глядел на них большими удивленными глазами, потом подошел к Марье и принялся слизывать слезы с ее ассиметричных щек. Она сразу простила, потрепала по спине и отдала все мясо из холодильника. Там оставалось грамм триста на суп. Придется варить постный. Господи, как я соскучилась по родненькому моему льву. Прости, что я с ним ссорилась. Прости, что объедаю бедную Машку, но у меня не осталось ни копейки и некуда деваться. Машку я не стесню, она простая.

Я резала лук и обливалась слезами. Лук вонял на всю кухню, перебивая цветочный дух. Марья возилась с морковью и болтала как заводная. Она говорила:

— Когда пришло время рожать, я стала ловить такси. Но оказывается, беременных не берут, боятся родов в машине. Такое бывало, таксисты знают. А до роддома далеко. Гололед, я подскользнулась, грохнулась, лежу, все мимо проходят, ноль внимания. Все же кто-то вызвал скорую. Повезли. Ни один роддом не принимает, коек нет свободных. Наконец, в один закинули. Четвертый, на улице Фотиевой, за универмагом "Москва", знаешь? Там меня осмотрели и говорят, что рожать рано. "Как", спрашиваю,"а мне в женской консультации этот срок назначили". "Срок назначает природа", отвечают, "а не невежды. Вам бы недели через две прийти, у вас еще живот не опустился, соображать надо". "Ну", говорю, "тогда я пошла". "Куда это", заявляют они, "мы вас уже в журнал вписали и в график вставили, не зачеркивать же, нас за грязь в документах ругают. Вы у нас по графику сегодня родите". "Как?" - не поняла я. "Ясное дело", говорят они, "мы вам стимуляцию сделаем, укольчик такой. Чего вам лишние две недели с животом таскаться". Уговорили. Положили в коридоре внизу, все родилки заняты были. Двое суток обкалывали стимуляцией, вскрыли плодный пузырь, чтобы воды отошли и на сухую скорей родить. Никак. Боль страшенная. "Кричи", говорят, "быстрей выскочит". А я не могу, язык к гортани присох от боли. Стали на живот давить, плод выдавливать, ругают, что график им нарушила. Родила. А у них пересменка. Та смена на обед ушла, не успев выдавить детское место, так называемый след. А другая смена наскоро меня зашила, я ж вся порвалась. И пришили. После — заражение. Под капельницей, с иглой в вене, без сознанья. Привели в чувство, стали след выдавливать, аж живот посинел, а там все пришито. Стали делать чистку по свежим швам. Ну, чистка, аборт, знаешь небось. Сильный наркоз, и клиническая смерть. Вижу себя в незнакомом месте, подходит покойный папа и накрывает меня ватными одеялами, а я дрожу от холода, мне еще холодней...

-Замолчи, - прервала я Машкины излияния. - Нет чтобы повеселить подругу, все кошмариками угощаешь.

Ну давай повеселю. Наш роддом вскоре на карантин закрыли, меня в другой перевезли, я ведь месяц не вставала. Дверь в коридор распахнута, смотрю, везут что-то на тележке-тарахтелке, вроде белых кульков что-то. А это младенцев по палатам развозили кормить, погрузили по пять штук, они трясутся, головки болтаются, а одна мамаша как закричит: "У них же сотрясение мозга будет!" А санитарка отвечает: "Да у них мозг-то еще не вырос." Ладно, молчу, тебе не угодишь, засыпай лук.

Я ссыпала лук в кастрюльку и пошла промывать глаза.

Нет уж, не хочу размножаться. Не дай бог.

Одна знакомая рассказывала, что родила почти незаметно. На даче грибы собирала, и вдруг из нее ребеночек выпал, хорошенький, кудрявый, открыл глазки, потянулся, зевнул и сказал: "Ма-ма". Потом он вырос в вундеркинда. Но так бывает редко. А может, не бывает. Она вообще-то с юмором, эта особа. Кстати, это именно она загнала Машке свою хрущобку, прописавшись к мужу. Выгодно так загнала, вот ловкая дамочка, не то что Маша-растяпа. Когда бог Марью создавал, черт не успел в нее хитрость всунуть, видать, ушел на пересменку.

В коридоре кенгуровый Мокки, рыча как трактор, бросался на кроссовку. К шнурку была привязана веревка, и Джо с хохотом дергала за нее. Кроссовка взмывала вверх, улепетнув из-под щенячьего носа. Мокки тоже пытался взмыть, но был тяжеловат. Они живописно смотрелись на фоне погрызенной снизу двери и ободранных стен.

Полное отсутствие уюта в общепринятом смысле, даже окна сто лет немытые. Нет стандартной полированной мебели, ковров, всего того, что имеется почти во всех квартирах. Зато есть микроклимат - словно в теплом пруду с лилиями и песочком на дне. Хочется занырнуть и уютно расположиться, и остаться один на один со своими чувствами и уверенностью, что никого ты здесь не напрягаешь, а просто уютствуешь вместе, за компанию...

Марья, мудрейшая из смертных, извини, я не сразу "врубилась". У тебя своя духовная цивилизация. А я-то, дурная башка, еще оценивала тебя, словно приемщица в комиссионке подержанную вещь.

Марья, я даже не подумала, как ты живешь. Ведь ужас кругом, инфляция! А тебя и раньше-то на работу не брали из-за ребенка. Ясно, что за работница с таким баластом, дитя — это конец карьеры. Ну и где же твой инопланетянин? Мария, куда он смотрит, пока ты тут мыкаешся?

Потом мы ели горячую овощную похлебку, и Марья с малышкой Джо наперебой меня развлекали. Чтоб не грустила.

Это он пусть грустит. Пусть развлекают его. Вот возьму и разлюблю! Так тебе, милый! Тогда попрыгаешь у меня, тогда попляшешь!

Мокки спрыгнул со стула и с яростным лаем помчался к двери.

-А светящиеся собачки уже не светятся, - сказала Джоанн.

-Почему, Джо?

-Она права, - отозвалась Марья. - Ничто не вечно. Свечение ослабевает и прекращается.

-А как же Мокки?

-Ну, тут другое.

-Как? Он не аварийный?..

Пес уже охрип в коридоре у двери. Джоанна помчалась смотреть.

Я собрала со стола посуду и сунула в мойку.

Кто-то стремительно вошел в кухню. Я обернулась.

- Вычислил тебя, наконец, - произнес мой лев. - Давно здесь прячешься?

5.

« — Ну, вот что, друг, — она ему сказала,

его пожитки выкинув в окно. (Совет, как задержать любимого)»

Я ухожу! - зарычал мой лев. - Навсегда, слышишь?

-Тогда поторапливайся. И не забудь принять ванну на дорожку, - посоветовала я и пнула его под одеялом.

Он свалился с тахты, вскочил и поканал в ванную.

Уйти захотел, как бы не так. Сейчас я устрою ему путешествие...

Быстро запихнув львиные шмотки в целлофановый мешок, я швырнула эту "бомбу" с балкона...

Из мемуаров клена Лени:

-"В том же году, в ночь на яблочный спас, шел я в гости к знакомой антоновке, и встретил Бога, прогуливающегося по росе. Ночная роса в это время года целебна. Мы разговорились. Я спросил:

-Боже, поясни, не могу взять в толк, что у тебя вышло с Адамом и Евой? Эталонные экземпляры, и вдруг проштрафились, да еще ты их закидываешь на Землю в качестве сигнальных экземпляров... Не пойму, на кой хрен нужны несовершенные люди?

-Чтобы развивались, - сказал Бог, ковыряя в зубах соломинкой.

-Эталон развиваться не может, - прибавил он.

-Ну, положим, так. А потом, значит, ты устраивал селекцию всякими потопами и катастрофами?

-Ну.

-А зачем ты создал человечеству столько богов и религий, оно же перегрызлось из-за веры, зачем?

-Зачем-зачем, заладил. Чтобы думать училось, душой обрастало.

-Вот-вот, и нечисть то же самое говорит.

-Нечисть для того же самого и сотворена, - усмехнулся Бог.

-Знаешь, люди у тебя плоховато вышли, — признался я.

-Да ладно, - ответил он кисло. - Надо бы состряпать что-нибудь новенькое.

Мы закурили.

- Зато деревья у меня лучше получились, — сказал он.

Ничего, - поддакнул я. - Хотя, досаждают грызуны и гусеницы. Зачем они тебе?

Не помню уж, но замысел был. Что-то я недоделал. Зато камни недурно вышли. А? Как тебе мои камни?.."

-И уйду! Уйду голый, как Адам! – заорал он, отшвырнул купальный халат и пошел к двери.

-По-моему, Адам не разгуливал в шлепанцах,- сказала я, распахивая входную дверь.

Дверь ударилась обо что-то мягкое и застопорилась. Дверь врезалась в мою "бомбу" с львиными шмотками. Ну, дела! Какой "доброхот" подстроил?! Наглость!

И тут я заметила щенка, ужасно хорошенького, - он уже прогрыз угол "бомбы" и вытаскивал штанину.

- За-но-си! - сказал мой милый нараспев, как заправский грузчик, и подхватил щенка на руки.

6.

Стрельба. По дороге мчатся два "Мерседеса". Синяя машина преследует бежевую. Неожиданно бежевая сворачивает под мост и теряется в боковых улочках. В машине - четверо в ярких спортивных костюмах. Приглушенный говор:

-Оторвались. Где флэшка?

-Вшита под шкуру щенка. В заднюю ляжку слева.

-Где щенок?

-У Витьки.

Витька меняется в лице, поеживается. "Бог ты мой!" - думает он. - "Эта проклятая собака все погрызла, так уделала квартиру, что жена куда-то сбагрила паршивого щенка. Ладно, если отдала, найду, а вдруг выкинула?!.."

Из-за поворота вылетают красные "Жигули", резко тормозят. Раздается автоматная очередь. "Мерседес" медленно оседает на пробитых шинах.

На дорогу падает ручная граната. Взрыв!

Из подъезда выглянула старенькая Сонечка, прижала к груди футляр от скрипки и задумчиво улыбнулась.

VIII. Танцовщица Галчонок

Галчонок – моя приятельница. Нас познакомил Рокки. Он со многими меня подружил, мой красивый мудрый пес. Это только я ее так зову – Галчонок. В прошлом она – известная солистка знаменитого Ансамбля Игоря Моисеева. Того самого Игоря Моисеева, которому сейчас 101 год, и он еще пляшет. Галчонок – очень волевая личность, и интересный человек. Диапазон ее интересов довольно широк, но больше всего она тяготеет к эзотерической философии. Правда, это увлечение эзотерикой, да еще кришнаидством, стало у нее впоследствии слишком уж навязчивым, уже на каком-то болезненном уровне, и у нее своеобразный ход мыслей. Меня это забавляет. Она приглашает меня к себе, угощает паэльей, и рассказывает о былых гастролях. Кажется, совсем недавно, вот ведь летит время… В начале 90-х они выступали во дворце у короля Марокко. Здание невообразимых размеров, внутри облицовано бело-голубым кафелем с орнаментом по низу. Огромная сцена. В зале весь первый ярус занимают жены короля, их много, они разных возрастов, они в великолепных блистающих нарядах, а на втором ярусе – только мужчины, и все как один – в черных костюмах, белых сорочках, и чалмах.

Вот вся труппа – в гримерке, последние штрихи перед выходом, и тут раздается бой московских курантов. Голос из магнитолы сообщает, что по московскому времени… Урра-а-а! Наступил Новый Год! Срочно появляются бутылки шампанского, выстреливают пробки, пенистые струи наполняют бокалы. И слегка захмелевшие артисты выскакивают на сцену. Быстрый танец с прыжками – Жок. Паркет такой скользкий, да еще голова кружится от шампани, ноги разъезжаются, танцоры хохочут… В общем, выступили, отплясались как положено, с огоньком, королю и его двору очень понравилось, и он всех одарил действительно по-королевски: каждому артисту по 500 долларов и по роскошному белоснежному ковру. Затем танцоров пригласили в сад. На деревьях – оранжевые и ярко-красные шары мандаринов и апельсинов, похожие на елочные игрушки, только снега не хватает. Вокруг – яркие разноцветные шатры из натурального шелка. А в них - столы со всем великолепием закусок и напитков. Танцоры набрасываются на еду. Через некоторое время входит процессия с дудками и барабанами, в местных национальных костюмах, и под музыку торжественно вносят на серебряных блюдах новые яства: жареных гусей и еще каких-то больших птиц. Весь стол заставили и ушли. Артисты – ура-ура! – вкуснотища!!! Наелись так, что еле сидят за столами. А тут опять процессия с музыкой и очередной сменой блюд. И так несколько раз. Напоследок внесли сласти. А после пира всех усадили на верблюдов и прокатили по окрестностям королевства.

Из Марокко труппа отправилась в Индию. В Хайдарабаде администратор ансамбля предупредил их, что автобус подадут грязный и старый (других там нет), так что одеться надо соответственно. Старый – не то слово! Это оказалось нечто реликтовое, доисторическое, просто музейный экспонат какой-то, да еще с тараканами на стенах. Поэтому оделись кто во что горазд. Галчонок нацепила заношенный легкий спортивный костюмчик зеленого цвета, многие были в трусах и шлепках, так как зной несусветный, кто-то в халате. А вещи в сей транспорт не влезли, их отправили отдельно, и они в пути застряли. После долгой тряской дороги, ошалев от жары и пыли, артисты разместились, наконец, в гостинице, и стали искать, где бы вымыться – душа не оказалось, и вообще с водой проблемы. Переодеться не во что. Потные, умученные, стали ждать прибытия чемоданов. И тут вбегает администратор: быстрей-быстрей, срочно грузитесь в автобус, вас ждут на банкете. Ну, что делать, поехали как есть. Опять все тот же реликтовый транспорт везет их. Приезжают. Роскошь! Сад, цветы, шатры, экзотика! Встречает местная элита в сверкающих нарядах и драгоценностях, а танцоры, герои торжества – в старом пыльном тряпье, в трусах, халатах, спортивных костюмах, вот казус-то, самим смешно. Но держатся как ни в чем не бывало. Будто так и надо, такая, мол, задумка. А местное общество в восторге, для них это диковинка, мужчины окружают наших балерин, комплименты, восхищение. В ответ на очередной шквал комплиментов Галчонок изрекает:

- Ой, да у вас такие красивые девушки.

- А, - машет рукой высокий юноша в белой чалме, - да ну их, наших девушек. А вот вы – это да!

А однажды после одного из выступлений, на банкете, сама Индира Ганди лично подарила артистам по большому шелковому платку. Ну, типа шали.

У меня тоже есть такой, вернее, такая шаль. Или все же платок? Мой - небесного цвета. Единственная вещь, оставшаяся мне от мамы. Вернее, мама в свое время подарила его тете Зине, а та уже потом, после маминой смерти – мне.

С этим моим платком связана одна история, приключившаяся в студенческие годы. Я училась на семинаре знаменитого в ту эпоху писателя Юрия Валентиновича Трифонова (тогда еще существовала русская литература, и были классики). В тот вечер должны были обсуждать мой новый рассказ «Ну что, коллега» (он впоследствии вошел в мою первую книгу «Белая ласточка», ту самую, которая принесла мне кратковременную известность. Ну я об этом уже говорила). Семинар был выстроен так, что сначала высказываются оппоненты (сокурсники, «семинаристы»), а потом заключительное слово произносит сам руководитель.

Я жутко волновалась, меня била нервная дрожь, и я взяла из шкафа этот мамин индийский платок и закуталась в него. Я необычайно хорошо выглядела, такая тоненькая, летящая, возвышенная, с пылающими от волнения губами и горящим взглядом, в легком голубом индийском шелке (мне очень идет небесный цвет, хотя предпочитаю черный. И зачем я взяла этот платок?) В общем, с тех пор я ни разу его не надевала, даже когда он стал моим. Выну из шкафа, встряхну, и снова - на полку.

А в тот вечер все по очереди разбивали мой рассказ в пух и прах. Соловьев сказал, что ресницы красят не так, как я описала: он каждое утро наблюдает за макияжем жены и знает, а я пишу о том, чего не знаю. Юрий Валентинович мягко возразил:

- У каждой женщины свои методы, все индивидуально, и не надо циклиться только на жене, понаблюдайте за любовницей.

Другие выступали в том же духе, что и Соловьев. А под конец высказался наш староста Чистяков:

- Не пойму, что у Кореневой за жанр? Это что же, мемуары какие-то, что ли? По размеру похоже на рассказ, по остальному мемуары. Смешение жанров – это непрофессионально! Здесь явно отсутствует профессионализм. – Заключил он с апломбом.

Тут я не выдержала и пулей вылетела из аудитории.

На следующий день приятельница рассказала мне, что Трифонов расхвалил мой рассказ, мою манеру писать, и сказал: «А хоть бы и мемуары. А что? Новый жанр: штрих-мемуарчик».

Он иногда пошучивал так, невзначай. Иронизировал.

Ну да, я действительно работала корректором, это когда только что школу закончила. В моей жизни много было всякого, но не писать же обо всем? И никакой это не «штрих-мемуарчик», просто здесь кое-что личное, но совсем немного:

IX. Ну, что, коллега…

Ой, ну жутко устала она сегодня. Вычиткой завалили - конец квартала, все недоделки пришлось дожать.

После работы шла расслабленно, впитывая в себя оживленный гул улицы, пытаясь отвлечься. Голова раскалывалась, Галя чувствовала, как в висках пульсирует кровь, как шум в ушах то затихает, то снова накатывает, будто волны во время прилива.

Ее слегка пошатывало. Времени еще достаточно, чтобы в кино сходить, или в любимое кафе "Шоколадница". Но ничего не хотелось.

"Поскорей бы добраться до дому. Напиться горячего чаю с сахаром и завалиться в постель..." - всю дорогу от работы до дома думала она. И еще ей думалось: "А наверно, все-таки нельзя делать то, чего не можешь и не любишь. Что не по силам. Только из-за того лишь, чтобы в трудовой книжке красовалось интеллигентное: "корректор"... нельзя... А может, зря я так уж? Что я, хуже других? И к работе привыкну, и в институт поступлю..."

- Галк, привет, - окликнули сзади.

Она обернулась. Ей улыбалась симпатичная девушка. Галя не сразу угнала в ней Нину, недавнюю одноклассницу. Нина ушла в ПТУ из девятого, теперь она уже слесарь какого-то разряда на заводе. Каждый раз, сталкиваясь с Галей, Нина с восторгом рассказывала о своем цехе, и от этого становилось, почему-то, неуютно на душе. Она выдавливала из себя деловую и, в то же время, ироническую усмешку, говорила:

- Извини, Нин, тороплюсь. Дела. У нас же, знаешь, редакция, а не конвейерное производство...

При чем тут "конвейерное производство", Галя и сама не знала. Так, ляпала, потому что не могла придумать, о чем еще говорить.

Сейчас, увидав подругу, Галя кивнула ей и заспешила домой.

Подъезд, входная дверь, дверь лифта, снова дверь, квартира, дверь... Галя вынула из сумочки ключ, вошла, опять дверь, замызганный паркет, шлепанцы, дверь… Так можно с ума сойти… Она быстро разделась и бухнулась в постель.

А утром разбудил ее мамин голос:

-С пробуждением тебя, коллега, - весело сказала мама. - Садись завтракать.

-Сейчас, оденусь только.

Галка захлюпала по коридору разношенными шлепанцами. Рыжий шкаф, похожий на большого медведя, привычно дремал в комнате с ободранным углом: сюда Галку в детстве ставили после очередной взбучки, и она от злости сдирала обои. Мама их заклеивала, а Галка снова сдирала, и наконец мама махнула на обои рукой... Распахнула зеркальную дверцу - шкафий глаз, как она говорила, когда была маленькая. Вытащила свое синее с полосками платье. Сама его в прошлом году заузила и укоротила. Раньше ходила в нем на школьные вечера, теперь - на работу... Застегнула ремешок часов. Как всегда, тоскливо взвыла кухонная дверь, задетая плечом.

Мама звонко разбалтывала сахар в красно-коричневом чае.

Раньше Галка думала, что закончит школу и поступит в институт. На филфак. Сразу. Ну, пусть даже и не сразу. Поступают же люди... А вышло вон как. Похоже, что всю жизнь теперь придется проработать в корректорской. Как маме. В первые дни Галка еще занималась, и после работы, и в перерывах. Сотрудницы посмеивались: "Долго так не потянет, выдохнется!" И правда, выдохлась. Глаза болели и слезились, резало в животе, ныл позвоночник. После работы стала сразу заваливаться в постель. Без ужина. Завернется в одеяло и смотрит телевизор. Тупо, не разбирая, что к чему...

- Ну, пора наводить марафет.

Мама быстро размазала крем по лицу, достала из сумочки компактную пудру. С худым, густо набеленным, озабоченным лицом, она напоминала сейчас знаменитого мима Марселя Марсо перед выходом на сцену.

Галка плюнула в тушь для ресниц, пересохшую в узкой пластмассовой коробочке, зашебуршила щеточкой. От туши больно защипало глаза.

- Между прочим, знаешь, твой отец приехал, - мама мелкими частыми движениями начесывала пегую прядь волос на макушке. - Я тебе вроде говорила, что он был в командировке на Севере...

- Ага. Говорила.

Каждый раз, стоило только маме заговорить об отце, Галка начинала злиться. А мама любила поговорить о нем. "Наш отец большой человек", или "вон такая же "Волга", точь в точь, как у нашего". "У нашего - дача в Пицунде", «Наш-то сейчас, знаешь, где? Наш, представь себе, сейчас отдыхает в Ялте"...

Разговоры бесконечные эти, бестолковые разговоры, они жутко угнетали Галку. Ну, просто жуть, ну просто ужас-ужас-ужас-ужас-ужас, да и только, какой-то это ужас! Да что же это за отец, в самом-то деле! Ну какой же он отец, если за всю свою жизнь Галка видела его раза четыре, не больше? Ведь он даже не расписан с мамой, вот так "отец". Правда, он изредка помогал деньгами. Будь Галка на месте мамы - оскорбилась бы этими подачками. Но мама, как ни в чем не бывало, брала деньги, да еще и благодарила.

- Мне кажется, наша жизнь скоро должна измениться.

Мать макнула расческу в фиксатор, осторожно, не отводя глаз от зеркала, подправила челку. Галка скептически хмыкнула. "Изменится, держи карман. Слыхали про это, и не раз. Мама слишком уж доверчива. Всегда была такой..."

Мать тщательно подкрасила губы. Промакнула клочком бумажной салфетки, подкрасила еще раз.

Сегодня она гримировалась особенно тщательно.

"Кардинально закрасилась, насмерть", - подумала Галка. "И сиреневый свитер новый надела, брюки, лакировки праздничные..."

- Мне кажется, наша жизнь скоро изменится, - повторила мать. Порылась в сумочке, извлекла распечатанный "Дымок". - Закуривай, коллега.

Закурили от одной спички, соединив сигареты концами. По-мужски.

Мама вдыхала дым, закидывая голову, показывая худую жилистую шею. - Кажется, пора.

Она взглянула на Галку. Подумала немного, еще раз критически оглядела дочь.

-Знаешь, надень-ка лучше свое шерстяное платье, - сказала она. - То, голубое.

-Зачем?

Галка проверила свою сумку, пересчитала мелочь.

Мать отвела глаза, помолчала, медленно втягивая дым.

- Вечером - свидание с отцом, - медленно произнесла она. - Хотелось бы мне, чтобы и ты пришла. В кафе "Луна", ровно в семь. Придешь, а?

Галка молча пожала плечами.

-Приходи, ведь отцу тоже хочется поглядеть на тебя, — попросила мать.

-Ладно, приду.

- Значит, в кафе "Луна", в семь, не забудь. Она взглянула на часы и заторопилась. Пока шли до остановки, мама весело болтала о своей корректорской, о знакомых мужчинах, эстрадных певцах, артистах... Галя всю дорогу молчала. Почему-то сегодня ей было очень одиноко. Рядом шла мама, единственный, самый близкий человек, шла рядом и болтала с ней, как с равной, а Галке от этого нисколько не было легче. Наоборот, в самом этом равноправии чудилось ей обидное равнодушие и отчуждение.

- Ты будущим летом никуда не сдаешь? - мама имела в виду, собирается ли Галя поступать в институт. - Нет, избави Бог! - при мысли об экзаменах Галя содрогнулась.

-Ну и отлично, - сказала мама. - Я тоже считаю, сколько можно!.. Тогда махнем на море, классно отдохнем!

Мать вскочила в подъехавший двенадцатый.

-Гуд бай, коллега!

-Пока!

Когда была маленькой, Галя мечтала вблизи увидеть настоящее море. Потрогать его. Погладить. Море представлялось ей чем-то большим и ласковым, чем-то вроде синей пушистой кошки. Таким оно снилось.

Мысль о поездке к морю взволновала. Как будто она снова сможет стать маленькой. И все начать сначала. Конечно, это невозможно, она знала, но чувство было такое, будто чудеса все-таки бывают. Какое-то странное, радостное чувство. Как в детстве, или когда скоро весна. Вот-вот, еще немного, и случится что-то особенное, самое лучшее! А что, если удастся поступить в институт? Конечно, она поступит! Обязательно! Сегодня же начнет заниматься!

Подошел ее пятнадцатый. Он, казалось, нетерпеливо подпрыгивал, как подросток.

Водитель был молод и светловолос. Галка уже знала в лицо почти всех водителей. Когда она опаздывала, автобус вел мужчина в клетчатой рубашке. Этот автобус подкатывал, как назло, очень медленно, и как-то лениво - казалось Галке - кренился на левый бок. Выходит, у каждого автобуса своя походка... Галка влезла, как всегда, с передней площадки, попросила кого-то передать билетик. За стеклом - знакомая замшевая куртка водителя, на краешке пульта управления - таблица каких-то математических формул. Зачем ему? Может, в институт готовится? Или уже студент? Она давно заметила эту табличку. У других ее не было. У мужчины в клетчатой рубахе была фотография круглолицей девушки. Дочери, наверно. Или жены в юности...

Водитель взглянул в зеркальце наверху. Обернулся и кивнул. Гале показалось, он узнал ее. Взял микрофон:

- Сивцев Вражек следующая.

Светлые волосы перьями лежали на замшевом воротнике.

Она пробралась к свободному месту, села, и стала смотреть на убегающую линию домов, вывесок, на деловитое стадо троллейбусов, автобусов, машин...

Как всегда, соскочила напротив гастронома. Через дорогу - издательство. Тяжелая дверь с большой серой ручкой, ворчливая старуха-вахтерша у телефонного столика. Четыре ступеньки, очередь у лифта.

Вот и корректорская.

- Здравствуйте...

Скинула куртку, повесила на вешалку. Потом достала из стола работу.

-Нарядная сегодня, - сказала Лида, напарница. - Куда собралась? В театр?

-Нет, в гости.

- Рогожка приятная какая, - Лида пощупала ее рукав. - Смотри, осторожнее, этот стул с гвоздем.

Лида положила перед собой на стол сверток с пирожками и принялась не спеша есть. Розовое лицо светилось довольством и покоем. Пухлый белый подбородок слегка замаслился, она то и дело утирала его платком.

Сзади кто-то загремел бутылками.

- Сколько можно повторять, не ставьте еду в стол, вчера опять таракана нашли!

- А при чем тут кефир, он же в бутылках, это Лидия бутерброды оставляет, - возмутилась за соседним столом тонкая, желчная Ира. - Может, хватит тараканов разводить?!

У этой Иры ресницы были такие длинные, что сначала Галя приняла ее за какую-то сказочную красавицу. Это когда впервые Галя вошла в корректорскую. Потом-то уж она разглядела, что ресницы приклеенные, и что Ира совсем не красавица, скорее даже - наоборот. И голос у нее ужасно резкий...

- Чего придираешься, — лениво отозвалась Лида. — Сама немытые бутылки в столе копишь, а на других говоришь... Ой, девочки!..

Лида вдруг скомкала пакет с недоеденными пирожками, засунула в ящик стола.

- Ой, девочки, кому индийские техасы нужны?

Она зашелестела свертком. Обступили, стали щупать материю.

-Какой размер?

-За сколько отдаешь?

- А где достала?

- Дай померить, пошли в туалет, померяем... Дверь то и дело открывалась, стена обрастала разноцветьем плащей, курток. Галя долила чернила, и стала точить карандаш.

Вошла заведующая корректорской, положила на стол сумку, небрежно бросила на спинку кресла плащ.

-Что новенького?

-Здравствуйте, Раиса Сергеевна!

-Вам не нужны индийские техасы, сорок восьмой размер?

- Раиса Сергеевна, я закончила сверку... Заведующая корректорской достала из шкафа кипу печатных листов, шлепнула на свой стол.

- Садитесь к Любе, я вам дам журнал. Тише, девочки! Начали работу!

Секунда тишины. И вот, корректорская машина заработала. Забубнили голоса:

-"С каждым годом увеличивается выпуск валовой продукции масширпотреба..." - монотонно читает Галкина напарница.

-"Он схватил ее за талию и притянул к себе..." - бубнят за соседним столом.

-"Я, батыр, шагаю по земле,

А вокруг леса, луга, поля,

Я, чабан, несусь на скакуне,

Как прекрасна родина моя"... - доносится сзади.

- Заголовок, "Советский инвалид"... - сбоку разрезают журнал.

- Курсив, перевод с казахского Нефедова... Лида мягко толкает ее в бок, шепчет:

- Погоди, я в туалет...

Напарница исчезает, и Галка остается одна среди жужжащего улья.

-Курсив, перевод с адыгейского...

- "Виктор ударил его ножом в спину"...

-“Налажено протезное производство"... - "Он страстно впился ей в губы"...

И совсем уж некстати - пронзительный вопль Иры:

- Вы! Можно потише?! Мешаете работать!

- А мы что же, не работаем, по-твоему? Мягкий, но властный голос заведующей:

- Что такое, девушки! Что такое!... Ира, не мешайте им.

Гудение возобновляется.

Без напарницы все равно делать нечего, и Галя сидит, сгорбившись, уныло рассматривает лица, прически, спины, такие знакомые и надоевшие. Впереди - две шерстяных кофты: зеленая и серая, два обесцвеченных, спутанных пучка волос. Женщины склонились над столом, будто работают, а сами читают какое-то письмо. Хихикают, толкают друг друга в бок.

"Любовное, что ли?" - думает Галя... Сбоку - желто-смуглый профиль Иры. Ире, видно, не понравилось замечание заведующей - хлюпает носом, прикладывает к глазам скомканный платочек. Вдруг вспоминает про свои приклеенные ресницы, и торопливо прячет платочек в карман...

А напарницы все нет. Галя косится в сторону заведующей, но та углубилась в работу - перелистывает какую-то папку. Когда наклоняется над бумагами, дряблые щеки нависают... А все-таки Раиса Сергеевна симпатичная. Строгая, ее боятся все, только Гале она все равно нравится. Бабушку напоминает. Бабушка, конечно, была совсем другая, а все-таки чем-то похожа. Хорошая была. Когда укладывала Галю, подсовывала одеяло под бок, гладила по голове и напевала: "Баю-баюшки-баю, сидит Галюха на краю"... Добрая. Хотя часто наказывала, ставила в угол... Когда бабушка была жива, всегда ругала маму, называла ее беспутной... И Галя долго жила у бабушки. Потом бабушка умерла...

- Галя! Она вздрогнула.

- Галя, - повернулась к ней Раиса Сергеевна, - что такое случилось с твоей напарницей? Поди, посмотри.

Галка вскочила и выскользнула за дверь.

В коридоре никого не было. Схватилась за пыльные перила, сбежала с лестницы. Лида стояла у окна и поедала из пакета пирожки. Обратила на Галю спокойные, крупные глаза.

-Раиса вышла? - спросила, жуя.

-Сидит, - Галя отряхнула пыльные ладони. - Между прочим, послала за тобой. Скорее беги...

Телефон был этажом ниже. Галя быстро набрала номер:

- Елену Петровну, пожалуйста. Это ты, мама?

В трубке - бодрый голос:

- Хэллоу, коллега! Как жизнь?.. Надеюсь, не забыла про нашу встречу в кафе?

- Не забыла.

- То-то. Значит, в семь, кафе "Луна"! Идет? - Идет...

Галя повесила трубку. Наивная чудачка мама. И ведь такая немолодая, такая опытная. А верит буквально всему. Даже ей, Галке, и то ясно, что к чему. А мама верит, все надеется на что-то... "Наш отец, наш отец". Да никакой он не отец, и вовсе не "наш". Чужой человек, и только...

По лестнице застучали каблуки. Оглянулась: спускалась заведующая корректорской. Галя поспешно нырнула в лифт, на всякий случай пригнулась.

У дверей корректорской курила Ира. Ноги у Иры необыкновенно длинные и мощные, с выпуклыми, круглыми коленными чашками, а платье до невозможности короткое. Казалось, что у нее просто недостало материи, чтобы прикрыть такие чрезмерно крупные, мускулистые ноги... Завидев Галю, нервно заговорила:

- Раиса приперлась, наорала, а что мне курить, что ли, нельзя? - она с досадой стряхнула пепел. - Издевательство!

В корректорской было шумно. Все столпились в проходе между столиками, все говорили одновременно:

- ... Вот вы с Верой подчитывали за нами. Я, конечно, взяла посмотреть, и что же? И что же вижу? Наши правки стерты! И стоят ваши!.. - Вы обвели своими чернилами наши правки!..

- Девочки, что за несправедливый упрек. Конечно, вам обидно, понимаю. Но никто ваших правок не трогал. За вами нашли много ошибок...

- Поди ты, знаешь куда...

- Очень много ошибок! Были и неверные правки, которые мы, конечно, стерли.

- Зануда! Вот я Раисе пожалуюсь! Вошла Лида. Она запыхалась.

-Ира, кофточки на углу дают. Импортные, по восемь рэ. Одолжи до получки.

-Сперва должок верни.

-Чего-оо?..

-Ага, уже забыла. Я, значит, позавчера тащила тебе, как дура, из буфета стакан молока...

Ирин голос срывался от напряжения, дрожал.

- Как дура! А ты даже неудосужилась девять копеек отдать!

Лида замахала на нее мягкими белыми руками.

-Да что ты, Ирка! Я же забыла! Что же не напомнила... Что у меня, память железная, что ли? На, держи пятнадцать...

-Ты что? Милостыню, что ли, подаешь? - закричала Ира. - Да забери свои копейки, на что они мне!

Монета зазвенела, покатилась.

-Слушай, брось, - урезонивала Лида. - Червонец дай до получки.

-А-а, червонец! Как занимать, так сразу... А я вот из принципа! Человека помнить надо! Внимательнее к людям быть, а то - все себе, все себе!..

Ира вдруг разрыдалась и выбежала за дверь.

- Тише, девочки, мешаете работать...

- Какая работа, через десять минут обед...

В углу у окна ворковали:

-Ой, какие чудесные тени, где достала?..

-Мне привезли, а так их, конечно, не достать.

-О чем говорите?..

-Да тени, тени для век... -

-Кончай работу, обед! Обед!

В буфете, как всегда, была очередь. Галя поднялась к себе за курткой. Еще целых сорок минут. Добежать до кафе через дорогу, там свободно. В этом кафе без названия - на вывеске просто "Кафе" - меню всегда одно и то же: сосиски, манная каша, салат. Но Галка любила ходить сюда. Пусто,тихо, полутемно.

А сегодня сразу же споткнулась о чей-то портфель.

- О, прошу прощения, - парень с кудрявой бородкой поспешно задвинул портфель под стол.

Она уселась у окна, взяла сосиски и чай.

За окном накрапывал дождь пополам со снегом, двигалась плотная мешанина из людей и машин. Хорошо, что чай горячий. Продрогла.

Ввалилось сразу несколько посетителей.

-Эй, ребята! - гаркнул парень с бородкой.

-Он уже здесь! Успел!

-Саша, у тебя голос, как у Зевса...

-Хо-хо-хо, - загрохотал бородач.

Все уселись за одним столиком, тесным кружком. Тут были и две девушки, блондинка в синем костюме и другая, высокая, в кожаных брюках.

"Студенты", - подумала Галя.

Столик тесно заставили кефиром, тарелками, бутербродами. Ели, не переставая разговаривать.

-Братцы, у кого конспекты по античке? - гудел бородач.

-Ой, Сашка, свалишься, под тобой стул ходуном...

-Ха-ха-ха!

Кто-то стал читать по учебнику:

-"... женщина-змея, залегающая в пещере, у нее нежное девичье лицо и пестрое змеиное тело, прекрасное в своей пестроте... она заманивает путников и душит их в своих объятьях"...

-Все вы, женщины, таковы...

-Ха-ха-ха!

- Тебе нравится кофе с мороженым? - допытывался парень в вельветовой куртке. Он явно ухаживал за блондинкой.

- ... Постой, да это же миксантропический миф...

"Филологи", - с завистью подумала Галка.

- Принести кофе с мороженым? – спрашивал парень свою соседку.

-Не верь ему, Катюша, он, знаешь ли, "двамо женамо"...

-Ха-ха-ха!

Гале не хотелось уходить. Ей нравилось смотреть на студентов, слушать их разговоры. Общество их казалось ей недосягаемым. И эти две девушки, как две богини. Вот счастливые... Галя взглянула на часы. Надо идти.

- Катюша! Не верь ему! Верь мне, - пробасил бородач.

Все покатились со смеху.

- Ты бы лучше сидяше да молчаше, - серьезно посоветовал кто-то.

Снова хохот...

Гале стало совсем тоскливо, когда она вышла на улицу. Косой дождь, снег под ногами - кофейная жижа.

Вбежала в подъезд, поднялась на лифте. Перерыв еще не кончился, и все сидели на батарее возле корректорской, курили. Закурила и Галка. Она начала курить совсем недавно. Пришлось научиться, потому что неудобно торчать рядом с другими и молчать, как будто лишняя. А когда куришь, то, вроде, как все, вроде, и говорить не надо... Как все, так и она.

Наконец, перерыв кончился. Кто-то крикнул: "Раиса идет", и все расселись по местам. Напарница сказала, что им с Галей дали на вычитку сигнальный экземпляр, переводы какие-то. Стихи... "Мы с тобой легки, как лани, мы на двадцать лет помолодели, и шагают вместе с нами наши длиннотелые тени..." Галка сделала перенос строки.

Вошла Раиса Сергеевна. Сразу же вокруг забубнили:

-"Процент товарности сельского хозяйства..."

Курсив, перевод с бурятского... - "Он схватил ее за руку, крепко прижал к забору..."

- "Прости меня, Клава, — сказал Семен..." Напарница сердито заерзала на стуле. Зашипела:

- Черт знает, что за чернила! Это Раиса их разбавляет, из экономии...

-Скажешь, тоже...

-Да, да. Сама видела, водичку из графина туда льет... Ну, начали. "Мы с тобой легки, как лани..."

Галя уже не слышала, что вычитывают другие.

Звуковой туман заволакивает уши. А перед глазами - сплошное серое буквенное поле. Буквы, буквы... Тут еще заболела спина. И в пищеводе началась какая-то резь. Изжога. У мамы тоже изжоги, когда долго работает за столом.

Стемнело. Внезапно вспыхнул яркий свет и слова резко выступили на печатных страницах.

Только, что за слова, не разберешь. Когда слова распадаются на буквы, они теряют смысл. Серое поле, а на нем - целые толпы букв. Пропуск буквы, правка. Лишняя буква, правка. Перескок букв, правка. Буквы вверх ногами... Буквы, буквы...

Заныли, заслезились глаза. Галка откинулась на спинку стула, зажмурилась.

- Ну, него ты? Скорей, скорей, - торопит напарница.

Она-то уже четвертый год работает, привыкла... "Сейчас вот встану и выйду на минуточку", решает Галя. "Только бы до двери дойти, не упасть".

И тут раздается звонок. Конец рабочего дня. Все сразу выпрямляются, облегченно вздыхают...

Дождь на улице кончился, в лужах плавают бурые кленовые листья. Один - маленький, розовый. Еще не втоптанный. Галя стряхнула с него воду, сунула в карман. Закладка для учебника.

А вот и остановка. И автобус как раз идет, тот самый, кособокий, медленно тащится. Вдруг вспомнила: домой-то ехать незачем, а надо идти в кафе "Луна". А может, не ходить?.. Нет, надо, раз обещала. И мама ждет.

До кафе недалеко, две остановки... Медленно побрела по мокрой мостовой, останавливалась у фотовитрин, у театральных афиш, купила в киоске мороженое. Оно приятно освежило рот.

Сейчас она войдет в кафе. Мама нарочито по-свойски помашет рукой, скажет: "Присаживайся, коллега!.." Отец учтиво улыбнется. "А-а, уже совсем большая!.." Галке всегда становилось неприятно от этой его улыбки. И странно: она почти забыла, как выглядит отец, не помнит, какого цвета у него глаза. А вот улыбку эту помнит. По ней сразу узнает отца, хотя бы и через сто лет.

Вот, наконец, и кафе.

В ярких огромных окнах двигаются, словно рыбы в аквариуме, люди. Галка остановилась, стала вглядываться... Столики, столики...

А вот и мама. Там, в самом дальнем углу.

Как-то неестественно смеется. Усиленно курит. Вся в дыму. Слишком накрашена, это даже издали заметно. Рядом с ней... Да нет, это не отец. Рядом сидит кто-то моложавый, толстенький, в щегольском костюме цвета "маренго". Он вежливо улыбается, но то и дело взглядывает на часы. А мама все посматривает на дверь. Ясно, ждет свою Галку... Войти или не войти?..

Вот мама с наигранной лихостью закинула ногу на ногу, смяла сигарету, засмеялась. Очень эффектная поза. Толстячок любезно протянул руку к бутылке, наполнил бокалы. Мама явно не в своей тарелке, толстячок — тоже. Может, Галино появление разрядит обстановку? Нет, нет... Она отошла от двери.

Все было ясно. Отец не пришел, а вместо себя прислал сотрудника. Передать деньги, или просто свой горячий привет. Так бывало и раньше.

Галя вдруг повернулась и побежала прочь. Она чувствовала себя несчастной, заброшенной, ненужной. Совсем не нужен ей этот "отец"! Не нужен, и никогда она его больше не увидит. Никогда! Клятва!

Она бежала, не оглядываясь. Это было предательство. Мама ждет, а она... Ну и пусть! Пусть ждет! Не надо жить иллюзиями! Она, Галка, к черту посылает всякие иллюзии. Клятва!

Галка бежала, потом ехала в автобусе, потом снова бежала. Дома сразу ткнулась лицом в "свой" угол. Тот, с ободранными обоями. "Жалко маму, ох, как жалко. И обидно. И стыдно!"

Потом разделась и легла в постель.

Скоро пришла мама. Долго возилась у вешалки, вздыхала, оттирала бумажкой праздничные лакировки.

Заглянула в комнату, спросила веселым голосом:

-Галя! Ты что не пришла? Я ждала, ждала, да уж и ждать перестала.

-Собрание было, - уткнувшись в подушку, пробурчала Галка. - Производственное. Я хотела уйти, да не отпустили...

-Жаль! - мама вздохнула. - Все было о'кей! Отец спрашивал о тебе, очень хотел тебя видеть... А ты что-то рано легла. Устала?

Галя не ответила.

- Эх, ты... Ну, ничего, спи. Завтра рано вставать. Спи, коллега!

Х. Княжна Великая

90-ый год. В День Поминовения Усопших шли мы с омским бардом Валерием из Троицкого храма через Воронцовский парк. Я вспоминала покойных родичей, проговорилась о бабушке Ольге Николаевне и сболтнула ненароком тайну ее рождения. — Так ты же Княжна Великая! — ахнул Валерий.

—Каким образом? Ведь бабушка-то была байстрючка, то есть незаконнорожденная. В те времена такой способ появления на свет считался чем-то неприличным...

—Ты не понимаешь! — горячо воскликнул Валерий. — Дочь Великого Князя называется Княжной Великой. Внучка и правнучка, по законам генетики, тоже.

Я хохотнула.

— Ничего себе! Это бабушка-то, многодетная учительница, которая снесла в торгсин единственное обручальное колечко в обмен на парусиновые тапочки, одни на троих детей, чтоб по очереди в школу бегали, благо, учились в разные смены... Которая ночами стирала и штопала, потому что в другое время некогда. Ну и княжна, или княгиня, как там бишь?

—Это не важно, — возразил Валерий.

—Знаешь, — ответила я, — вот никогда мне в голову не приходила мысль про это самое генетическое начало. А ведь по линии дедушки, бабушкиного мужа, вся родня — из коробейников. Может, я еще и коробейница? За одно и генеральша, по деду с отцовской стороны, а по его бабке — разночинка-ленинка, «революционный держите шаг». Ну и ну, гремучая же смесь!

Я задумалась. Мне всегда казалось, что прошлое осталось в прошлом. С монархической эпохой истлели, как прошлогодние листья, мои прадеды и прабабки. В революцию, войну и послевоенное бытие канули бабушки с дедушками. В застое сгинули родители. А ведь я и сама совдеповка. Поротая, битая чем попало и по чему попало, привыкшая обивать пороги учреждений, клянчить у государства мизерные подачки и быть бесправной, как почти все. Зато у меня почетный титул матери-одиночки, гордой и неприкаянной (таких в Совдепии весьма уважают, видимо потому, что нас много) и «свободного художника» (в несвободной империи быть «свободной» — шикарно!) А может, я уже не «совдеповка», а «эсэнгэшка», уж коли мы числимся ныне в СНГ? Все мы теперь, значит, «эсэнгэшки» (ну и словечко, «эсэнгэшка» звучит почти как «мандавошка», в этом есть что-то привычно матерное, коммунальное, родное, с привкусом детства и подгоревших картофельных котлет)...

В памяти стали прокручиваться все мои жизненные неурядицы. Как меня под видом приема на работу пытался «оприходовать» один «очарованный странник», облеченный начальственной должностью. Как другой, подобный, предложил опубликовать в журнале мою повесть, назначил встречу в редакции в субботу почему-то, я решила, что они и по субботам трудятся. Но там вместо сотрудников оказался стол, заставленный бутылками и закусью, во главе стола красовался этот самый босс. Он решил «посотрудничать» со мной наедине, чтобы никто не мешал «редактировать» меня. Я тоже не стала мешать и ушла. Не сразу, так как пропал ключ, и уходить пришлось через окно...

— О чем задумались, княжна? — спросил Валерий. Голос звучал мягко, деликатно. Он обратился ко мне на «вы». Наверно, именно так Великий Князь разговаривал с моей прабабкой. А я даже не удосужилась узнать ее имя и происхождение. Знаю лишь, что она умела вышивать и плести кружева. В то время девицы эти занимались...

Я же ничего о них не знаю! Все это так далеко от меня! Да мне на все это плевать было!

Было, да. А сейчас?

Ну и что? Кому от этого легче? Мне, к примеру, не легче. Мне все равно... Или уже не все равно?

Какая же я княжна, да еще и Великая? Я даже не могу правильно пользоваться ножом и вилкой. Ножик я держу в кулаке — так удобнее, мясо всегда жесткое, не разрежешь, если нож держать иначе. А вилку я привыкла перекладывать в левую ладонь, чтобы правой покрепче ухватить ножик. Говорят, раньше это считалось верхом неприличия... Какие смешные условности! По-моему, мясо лучше всего есть руками, не раздумывая. А то, пока тыкаешь в мясо железом, кто-нибудь стырит с тарелки твой кусок, однажды в школьной столовой со мной был такой случай...

Вся эта бодяга, закипевшая в башке, навела на мысль о моем песике, который был, вроде, бельгийской овчаркой, судя по экстерьеру в раннем щенячьем возрасте, а когда подрос, уши вымахали как у осла. Хотя, в остальном вид, вроде, благородный. Но уши — словно крылья, взмахнет и, кажется, взлетит. Наверно, прадед у него был породистый...

... В конце-концов в России все закончилось великолепной фигней, все рассыпалось и перепуталось, монархисты, анархисты, социалисты, остались демократы, которые не знают, что такое демократия и копошатся, как тараканы в мусоропроводе...

— А ушки у вас, княжна, миниатюрные и розовые, словно лепестки прелестного цветка, — сказал Валерий. — Я всегда влюблялся в ушки, но таких хорошеньких и нежных...

—Какая пошлость, — возмутилась я. — А еще бард. Ушки у меня действительно аккуратные, также как ручки и ножки и остальные части тела, но мне от этого не легче, за это зарплату не платят. Даже если я к станку на заводе встану, все равно ничего не выработаю со своим остеохондрозом и вегет-сосудистой дистонией. А оставаться в писателях нынче голодновато, можно и концы отдать невзначай...

—Я не позволю погибнуть столь прекрасному созданию, позвольте предложить вам...

—Кошелек? Очень кстати, предлагай быстрей. Ты, верно, из прошлого века выпал в осадок, хотя по возрасту мы почти ровня.

Да нет, не из прошлого века. Он тоже советско-эсэнгэшный. Расчищающий кулаками себе путь. Провернутый через житейскую мясорубку. Ему пришлось похлеще, чем мне. Ведь он начинал с нуля. А я кой-чего знала о творческой публике и была подготовлена к некоторым гадостям, у меня с детства иммунитет... Но в тот день Валерий казался мне странным существом...

Мы дали круг по парку и опять очутились возле храма. Служба еще не закончилась. Храм был не совсем восстановлен, стоял в «лесах», и то, что в нем шли службы и был довольно большой приход, казалось удивительным. Валерий опустил сотенную в ящик с надписью: «на ремонт храма». Мне вдруг показалось, что это — ремонт России. А может, ремонт моей жизни...

ХI. Тень отца Гамлета

По воздуху промчался башмак и врезался в оконную раму. Задребезжало стекло.

— Убирайся вон из нашей квартиры! — закричала моя девятилетняя дочь и метнула в него второй башмак. — Нам с мамой без тебя хорошо было! Моя мама тебя не любит! Она моя мама, а не твоя!

— Пошла вон, стерва маленькая! — завопил в ответ мой благоверный и швырнул в мою дочь стулом. — Ольга, убери эту дрянь, пока я ее не пришиб!

Дочь побелела от ярости, подлетела к моему мужу и пнула его под коленку. Валерий свирепо отшвырнул ее. Она ударилась о стену, дико завопила...

Знакомые сцены. Вариации на тему моего детства. Ведь это было уже, было ведь! Вот схлопотала себе! А моя Людка! Это полный облом!..

Что ж, и ей то же самое, по наследству, так? Нет, нет и нет! Я об этом позаботилась сразу, с самого начала. Мой отец имел право, он был родной. А у Людмилы не будет такой жизни, никогда! Нынешние неприятности — временные, с этим я справлюсь. Не родной всегда неродной, его можно, в случае чего, и на место поставить. Ему ли качать права в моем доме? Да я тут же осажу его!

Так чего я терплю, с какой стати? Он тут возникает, а я? Неужели этот сильный и в чем-то ласковый самодур уже успел войти в мой быт и «пустить корни», как призрак коммунизма в Европе?

Да, дети его бесят, как, впрочем, всякого мужчину. Возможно, он любит их, но умозрительно, издали. Он их не понимает. У него же их никогда не было по-настоящему. То есть, были, но так, отвлеченно как-то...

Это просто кошмар. Ни дня без драки. Моя дочь — как озверевший партизанский отряд, мой муж — как разъяренная профессиональная армия (не даром офицерский сын, чувствуется школа). Шли бои, то на ближней передовой, то в тылу. Тыл и передовая перемещались. Взвивались гранаты консервированной тушенки. Армия топтала распростертых на полу партизан. Потом следовало временное перемирие, и снова — бои...

После очередного перемирия наша семья шла через парк за пивом — армии требовалось «отмокнуть». Мой песик привычно подбежал к ларьку и занял очередь.

— А, смотри-ка, эй, вот и Ушарый прибежал, — узнали его алкаши. Так они прозвали нашего Рокки за нервные уши. Уши у него всегда в движении: то торчком, то в стороны, то прижмутся к затылку, то молитвенно сложатся, прямо ушной балет какой-то.

Рокки приветливо вильнул хвостом, «подмигнул» ушами. Но тут его уши повернулись в сторону магазина и насторожились. Очередь оглянулась. Оттуда, с торца, к ларьку двигался помятый мужчина, походкой и всем обликом — вылитый президент, только в алкогольном варианте.

— А вон и Горбачев прется! — узнали приятеля алкаши. Нашему щенку он не понравился. Зарычал.

— Ну, ты смотри! — сказал мой Валера, кивнув на «Горбачева». — Ведь похож, а?

Очередь вдруг возмутилась:

— Горбач, сука, куда прешь, скотина? Встань за собакой! Двойник президента попытался сунуть свою банку вперед всех.

Подошел мой благоверный, хохотнул и сказал:

— Видел я в метро двойника Лужкова, газетами он торговал. Паршивый такой, неопохмеленный, воняло от него как от помойки.

Моя дочь почесала бровь и глубокомысленно сказал:

— Много похожих людей, если приглядеться.

Я заметила, что она сильно осунулась и побледнела. От этого особенно выделялись на узком лице темные изогнутые вверх брови, а серые глаза казались огромными и яркими от синевы под ними. Малого роста, она смахивала на первоклашку. Какой-то молодой алкаш засмотрелся на нее, она отвернулась и спряталась за мою спину.

Ну и устроила я приключеньице. Жили себе и жили, да вот вздумалось мне замуж выйти. И получила. Наш уютный девичий быт взорван. Нам навязывают другой стиль жизни, с бессонными ночами, когда является, словно Каменный гость, ошалевший от пьянки муж, вытряхивает нас из постелей и устраивает нам «фейерверк»...

Что получилось? У всех нас сдают нервы, все перегрызлись. Дочь пропускает школу. Муж кричит: «Сдай ее в детский дом!» Я кричу: «Всех вас сдам в детский дом, доконали, сволочи!» Дочь получает пинки то от мужа, то от меня. У нее — нервные срывы, ночные страхи.

Зато у нас бывают праздники, когда Валера приносит с базара всякую вкуснятину и мы роскошно пируем, объедаясь до расстройства желудков...

Ну, пьет, что ж теперь, кричать что ли? Все пьют. У нас на Руси так принято, похмелье в крови у наших мужчин.

Людмилу вот жалко, мучается. Но тетя Зина заберет ее к себе в Тверь. Это — единственное спасенье...

Валера закрутил крышку на канистре с пивом, и мы двинулись обратно. «Горбачев» уже валялся между газоном и помойкой, об него терлась бесхозная кошка. Рядом аккуратно стояла консервная банка с остатками разбавленной пивом водки.

— Это Райка, — кивнул на кошку Валера. — Ишь как об Мишку трется, стерва.

Мы возвращались через парк мимо Троицкого храма — он был все еще в строительных «лесах». Сегодня службы не было. Мужчины в спецовках размешивали цемент и таскали кирпичи. Мы проходили мимо того места, где Валерий впервые назвал меня Княжной Великой. Я вспомнила, какой это был прекрасный день, потрясающе пахло листьями и травой, удивительно легко дышалось! Люблю лето! Это было вскоре после нашего знакомства, давно, давно… Такой был чудный день… Мы, помню, бродили и болтали до вечера, а потом я пригласила Валерия домой на чашечку кофе. Валера удивил меня причудливым мышлением, он нафантазировал и наговорил мне столько, что голова пошла кругом. Он оказался совсем не таким, каким я знала его раньше, в деловой обстановке. Обычно молчаливый, в тот день он журчал как ручей.

Дома я приготовила кофе по-турецки и сварганила яблочный пирог. Он испекся на удивление быстро и удачно. Мне было ужасно приятно, что Валера уплетал его и хвалил мою хозяйственность и кулинарный талант. Был День Поминовения Усопших, и мы помянули коньяком покойную родню и друзей. Я заговорила про отца. Валера заинтересовался и попросил сборник его стихов. Был уже глубокий вечер. Комната, где был книжный шкаф, с утра еще оставалась зашторена. Я вошла в темноту, потянулась к выключателю. И вдруг почувствовала, что там в глубине кто-то есть. Действительно, в ту же минуту я увидела ЭТО в конце комнаты. У окна, спиной ко мне, стоял покойный отец. Он был виден так отчетливо, словно на него наведен прожектор. Он глядел в окно сквозь опущенные шторы.

У меня дыханье перехватило от ужаса. Я прямо глаза вытаращила! И тут же зажмурилась. Когда вновь глянула, призрака не оказалось, но зато заскрипел паркет, будто кто-то прошел рядом, скрипнул стул, меня обдало холодом!..

Я с криком вылетела из комнаты и бросилась к Валере. Он долго не мог успокоить меня. Вместе мы обошли квартиру, везде зажгли свет. Ничего потустороннего на сей раз не обнаружили. Но я боялась оставаться одна. Было уже за полночь. До утра мы просидели на кухне и проговорили, выпили много кофе. Спать не хотелось. Я вдруг подумала, что тень отца явилась специально, чтобы нас сосватать.

К Гамлету являлась тень его отца. А мой, оказывается, тоже не лыком шит. Может, они там сговорились, в ином мире, и теперь вот являются?

Я почувствовала гордость за своего отца. Вот ведь неугомонный!

Тогда было лето, а сейчас бесконечная зима-зима-зима... Все хорошее, наверно, всегда бывает летом, и все необычное тоже...

Мой песик словно яркий мохнатый мяч подпрыгивал на снегу, буро-рыже-желтый с белым от снега носом и пушистым упругим хвостом. Вдруг он взмахнул крылатыми ушами и помчался наперерез массивной кавказской овчарке. Та встрепенулась, но хозяин быстро взял ее на поводок. Люда бросилась за Рокки с отчаянным криком. Встревоженный Валера рванул следом за ней, выкрикивая:

— Люда, стой, не подходи! Кавказцы агрессивны, срываются с повода!

Он поймал Рокки за ошейник и пристегнул карабин.

Я почему-то перевела взгляд на храм. И ойкнула от неожиданности! Троицкий храм, без «лесов» и без рабочих, огромный и мраморно-белый с розовыми и голубыми бликами, высился над заснеженным парком, освещая его, словно тремя солнцами, золотыми куполами...

Я замахала руками Валере и Люде, кивая на храм. Но они не заметили — шли, увлеченно разговаривая, смотрели на Рокки, бежавшего рядом на поводке. Отец, дочь и любимый щенок, дружная семья, душа в душу...

Я снова глянула на храм. Он был в строительных «лесах», небеленый, без куполов, и рабочие в спецовках что-то делали сбоку.

Я не знала, померещилось ли мне от слишком яркого солнца и снега или то было «видение», как пишут в Библии, только стало легко на душе и подумалось, что вот уже и февраль проходит, скоро будет лето...

ХII Праздник снежных ведьм

Оранжевые пятна зноя и распаренного тела, зеленые пятна травы, бурые, с острым запахом — это земля, грядки, которые мы с тетей Зиной перекапываем, пятна боли в спине и плечах темные — это темнеет в глазах, когда разгибаюсь. Под лопатой дерутся из-за червяков петухи. Того гляди рубанешь, покалечишь какого-нибудь, надо быть осторожней...

Как мешают работать, черти...

Бегают стаей куда ни пойди, а ведь сытые же, сытые! По ведру каши сжирают, заразы, толстые, что поросята, и через каждый час толпой врываются на веранду и орут, жрать просят. Потом дрыхнут под яблонями кверху брюхами. Потом дерутся как бешеные, клюют и топчут друг друга, носятся, нас с ног сшибают, (может, они бойцовые?) Иногда вдруг налетают на нас и клюют куда попало...

Из-за них в огороде ничего не растет, все затоптали, твари...

Красивые белоснежные твари, ну и вымахали же, вот те и цыпы...

Черти, опять Федю топчут. Может, он — курица? Не похож. Наверно, нечто среднее, промежуточный вариант, какой-то курпетух. В природе все может быть...

Устали, разлеглись на пнях, на самом солнцепеке, крылья пышные развесили, распушились, не петухи — а хризантемы, ну красотища! Жарьтесь, цыпы, жарьтесь, ну разнежились, красавчики...

В тенечке под забором блаженствует Рокки на спине кверху лапами, голову откинул, пасть зубастая разинута, язык — на бок, смешной такой! По его мохнатому пузу ползет пчела. А он и не чует. Лишь дергает ухом во сне. Наш «Ушарый». Он уже не «ушарый». Он превратился в большущего красивого пса золотисто-бурого окраса, с аккуратными ушами пирамидкой в черной окантовке. Глаза у него выразительные и какие-то волчьи, пугающие чужих.

Под кустами малины дремлет холеный, рыже-белый Алтын, такой переливчато-нежный цветом на фоне вскопанной земли, словно завиток крема на куске торта.

Наши звери отдыхают, у них сиеста.

А вон Валера с Людой идут, с речки возвращаются, мокрые, полотенцами размахивают. С ними еще девочка. Людина подружка. Наперегонки побежали к калитке девчонки, плюхнулись в гамак...

Валера мучается. Сегодня надо рубить петухов. «Ладно, наймем мужика за поллитру», — говорила я еще утром. Хмурился: «А я уже не мужик?» «Да успокойся». «Нет уж, водку выпьем сами». «Сам же говорил, что я делаю из тебя убийцу. Что твоя карма разрушится. Ладно, водку выпьем, а петухов, ну бог с ними, отдадим кому-нибудь». «Что? Чтобы я оставил своих женщин голодными? А ну лови петуха! Где топор?» «Топор нужно еще наточить. Сходи пока на речку, а потом уж займемся. Отдохни»...

Не буду я есть этих петухов. Свежеубиенных. Почти живых. Как же их потрошить? Я всегда покупала готовых, безголовых, в целлофан упакованных. Трупики в целлофане. В стадии полураспада.

Я вспомнила, как мы с Валерой лечили Федю. Этот цыпленок дважды пытался сдохнуть. Мы прогревали его рефлектором, отпаивали теплым молоком с медом, пеленали в мохеровый шарф. А везли мы цыплят из Москвы сюда на служебном «мерседесе». Они сидели в большом ящике с травой и поглядывали в дырки, вернее, в хорошие такие отверстия в боковых стенках. Потом они расхулиганились и принялись выталкивать траву через эти отверстия... Мы привели в недоумение всех соседей — они считали, что на такой машине из Москвы может быть привезен только ящик деликатесов, или что-нибудь еще в этом духе, но уж никак не цыплята.

—Поймала?

—Нет... Разбежались, гады.

—Ничего не можешь. Какого ловить?

—Вон, слева! Да нет, вон того, того, с пятном на башке, Мишку! Держи!

—Загоняй с кустов! Хватай!

—Где? Ай, на вишню залетел!

—Тьфу, черт! Хватай его!

—Это же Федя! Я его соседке обещала на племя. Ты большого лови, жирного. Мишку. Или вон того, Борьку.

—Ой, девочки, у нас петуха рубят, идите скорей смотреть! — кричит за калиткой Люда.

Но подруги не идут. У них почти каждый день кого-то рубят. «Тоже, событие, как же». Деревенские подружки заняты своими играми.

Все это было уже потом, в конце лета. А сначала была весна. Все ждали чего-то: мора, голода, и других напастей. Запасали соль, крупу и спички. Покупали живых цыплят. Особенно старались владельцы дач и садовых участков — ночами дежурили у рыночных ворот, согреваясь возле костров. Моя знакомая с боем взяла ящик птенцов, потом десяток удружила мне.

Мне попались, видимо, самые горластые и прожорливые, прямо живоглоты какие-то. Люда от восторга визжала и подпрыгивала. Еще оживленнее реагировали пес и кот — пришлось отбивать атаки и держать оборону, пока муж сооружал высокий вольер с железной решеткой для новых питомцев, с поилкой-кормилкой и подсветом. Когда птенцы переместились в новое жилище, кот мигом запрыгнул на решетку и просунул сквозь нее лапы. Большой, пушистый, он распластался, как меховой коврик, и загородил всю панораму. Пес от возмущения аж закряхтел, мордой сдвинул кота, просунул нос между железными прутьями и застрял. Еле вытащили.

Теперь вольер стал любимым семейным развлечением, нашим телевизором, театром и цирком сразу. Цыплят кормили наперебой все домочадцы, даже пес однажды сунул в решетку изжеванное домашнее растение. Чего только им не перепадало. В вольер летело все, вплоть до собачьего корма. На плите постоянно варились «цыплячьи» каши. Я, словно птичница на какой-то первобытной птицеферме, выбивалась из сил, то и дело меняя птенцам подстилки. Но все равно в квартире пахло зверинцем: пес и кот от возбуждения писали на вольер. А цыплята беспрерывно пищали.

— Сплошной птичий грай, — жаловался муж. — Зоопарк. Голова болит.

Птенцы росли. Крупные, толстые, с мощными лапами, они носились по вольеру, как футболисты по полю, и пытались затоптать друг дружку. У них шла борьба за лидерство и за лучшее место на шестке. Слабого и обиженного Федю мы кормили отдельно и пускали погулять по столу. У других цыплят тоже были имена. Самый вальяжный и спокойный — толстяк Философ. Он не дрался у кормушки, а ждал, пока все наедятся и отойдут. Тогда он слетал с шестка и не спеша пировал. С ним не связывались, не толкали почему-то. Было ощущение, что с ним считались. Из остальных наиболее проворным был Миша — в любой свалке он первым оказывался у кормушки, залезал в нее весь и растопыривал крылышки, чтобы другие не забрались. Пропускал только Борю. Вдвоем они заполняли собой все пространство и суматошно клевали, разрывая корм лапками и раскидывая по сторонам. Остальные птенцы топтались вокруг и второпях хапали все подряд, даже песок и опилки на дне вольера.

В конце апреля, в теплый солнечный день, мы взяли Федю на прогулку, пусть погреет крылышки, попасется на первой травке, авось окрепнет. Федя съежился, мелкие перышки взъерошились. Он растерянно топтался на месте и жался к ногам. Травка его не привлекала. В ней было что-то непривычное и тревожное. Мимо прошли двое мужчин. Федя глянул им вслед и повернул головку на бок, словно прислушивался к их разговору. Мужчина в кожанке говорил спутнику:

—Солнце ядовитое, глаза болят, жаль, нет противосолнечных очков.

—Не противосолнечных, а солнцезащитных, — проворчал Валера. — У нас военизированная страна.

—Ага, военный какой-то термин получился, — с недетской суровостью сказала Люда. — Бывают противолодочные снаряды, по-моему, и противоракетные установки, вроде, да?

—И противоугонные устройства, — прибавила я. — Но это уже не военное понятие, а полицейское.

Мы занялись игрой в слова и не заметили, как стала меняться погода. Налетел холодный ветер. По небу, словно танки, поползли тяжелые облака. Солнце стало плотное и бледное, будто подводная мина или больной водянкой цыпленок. И вдруг повалил снег. Обвальный ветер обрушился на нас. Мы сунули в карман Федю и бросились к подъезду. Лифт не работал, и мы долго поднимались пешком на свой последний этаж. Когда вошли в квартиру, за окнами уже все бурлило. Ветер с силой швырял снег в стекла. Оконные рамы выли, словно нечисть. Рокки пытался отодвинуть от окна вольер. Кот сладко спал на постели, свернувшись под покрывалом. Цыплята носились по вольеру, отнимая друг у друга засохшую кожуру от яблока.

—Нынче праздник снежных ведьм, — сказал Валера, глянув в окно, за которым бушевала буря.

—Внезапный какой-то праздник, — проворчала я.

—У ведьм всегда все внезапно и не по правилам, — сказал Валера.

—Поглядите, что с цыплятами! — закричала вдруг Люда. — Они сидели на шестке, как парламент, и только Федя нахохлился в углу. Потом вдруг все слетели и сели на Федю. Я согнала. Федя лежит. А они опять на него садятся кучей и давят...

—Вот так правительство давит интеллигенцию, — сказал Валера, заглядывая в вольер.

—Неуместная шутка, — сказала я. — Федя заболел.

—Будем лечить, — сказал Валера и вынул Федю. — Лекарство, прогревание, сон в тепле. Крепись, друг Федор.

Ночь была бессонной. Мы заворачивали цыпленка в шарфы, грели рефлектором, грелкой, носили с батареи в постель и обратно, с трудом разжимали его клювик и поили через пипетку молоком с желтком и медом. В конце-концов, когда нас сморило сном, Рокки утащил птенца на свою подстилку и зарыл в густой своей шкуре. Утром цыпленок пошел на поправку. А за окнами продолжалась круговерть. Стекла гудели, как колокола, рамы трещали. Снежные ведьмы что-то праздновали: может, одну из них выбирали в президенты, а может, у них был Новый год...

Я не буду рассказывать о том, как мы все перессорились, как чуть не погиб от чумки Рокки (Валера делал ему по восемь уколов в сутки, мы привязывали пса к батарее, а я садилась на него верхом, чтобы не сорвался), как лечили Алтына, как болела Люда, как умерла чета хомяков, как мучительно переживали мы тяжелые времена, Валера с трудом добывал деньги, у нас были нервные срывы, стрессы, бессонницы, а потом — ночные кошмары; как Валера кричал на меня: «Убийца, ты хочешь убить цыплят моими руками, ты растишь их на мясо, а они уже почти люди...»

...Будто случайно заблудились в аттракционном вагончике ужасов. А они оказались настоящими ужасами. А можно ли заблудиться нарочно? Нарочно заблудиться в ужасах? Так бывает?

Нет, это уже умопомрачение...

...Дни осыпались, как старые сны, весна вплыла в осень, экспрессом проскочив лето. Мы сидели в дачном домике, в окна колотилась непогода, в трубе свистел ветер, в печке постреливали дрова. Мы пили спирт и закусывали сациви из Миши и Бори. Нам было тепло и уютно, спирта был много, и закуси хоть отбавляй...

... Ты станешь королевой

Пьяных ведьм

Черкошки будут

у тебя пажами

Летать ты станешь

в розовой пижаме

В карманах

будет все свистеть

и петь...

В 1996 году я развелась.

Часть третья
Шальная зона (ретроспекция)

I.

Утром нас приняли в октябрята. Торжественно и неинтересно. На линейке рослые пионерки со скучными лицами под барабанную трескотню прицепили к нашим формам звездочки.

После уроков мы с Машкой Мотиной подрались из-за пластинки, которую нашли в сугробе. Плоский черный диск, поцарапанный, странный, чуть кривой, о надписью на грязно-белом кружке в центре: «Гамлет», и еще чего-то там понаписано... Мы с Машкой одновременно увидали, и обеим вдруг приспичило схватить, и как-то так получилось, что мы друг дружку пинаем, орем, дубасим, стервенея, царапаемся, кусаемся... Потом Машка с разбитым носом сидела на снегу и ревела, а я убежала в соседний двор.

Снег, до боли в глазах яркий, мелко бугрился на газоне, деревья зло корячились в холодном солнечном пространстве. Я расстегнула портфель и стала запихивать туда тусклую пластинку. Из-под ног выпорхнула синица, резко взлетела, пронеслась, рассекая воздух, над фотомастерской — облупленной одноэтажкой. Там на крыше сидел, свесив ноги, Савка-Сопля из шестого подъезда. Увидел меня, спрыгнул, пошел навстречу. «Сейчас треснет по балде», поняла я и приготовилась драться. Савка всегда почему-то цеплялся ко мне.

Шагах в пяти от меня он вдруг остановился, шмыгнул носом, слизнул прозрачную, посверкивающую на солнце соплю над губой и крикнул, как будто я глухая:

— Беги домой, у тебя дома беда...

С Савкой мы летом стырили булку из ларька...

II.

Кряжистый краснолицый мужчина притушил о ствол липы «бычок» и сказал:

—Да у нас вся страна сидела. Тюрьмы, лагеря, знаешь их сколько?

—Зона, — отозвался другой.

«Зона» — подумала я и сразу вспомнила фильм «Сталкер». Там тоже зона, другая. А еще есть шальная зона — это когда деревья и птицы дуреют от талого снега. Разные есть зоны. Вот тот заезженный, любимый мой «Гамлет» из сугроба, из зоны...

Я швырнула портфель на скамейку, прислонилась к дереву и стала думать о Гамлете. Он был высокий, немножко лысый, с удлиненным аристократическим лицом и толстыми губами. Он очень худой, ладони его большие, а пальцы длинные. Гамлет улыбнулся, взял меня за руку, мы оказались за столиком в каком-то прокуренном зале, и он сказал:

—Ты что, оглохла? — сказал Савка-Сопля и ткнул меня локтем в бок. С сигаретиной в уголке рта, небрежно прислонясь к скамейке, Сопля стал глядеть куда-то мимо и говорить:

—Ты чего не в школе, с уроков смылась?

—А где твои сопли? — злясь, спросила я.

Нигде нет спасенья, даже в чужом дворе. Хочу одиночества!

—А ты читала «Синюю птицу»? — печально спросил Савка.

—Я ела паштет из Синей птицы! — крикнула я, схватила портфель и убежала.

В тот день нас принимали в пионеры. Скучно, торжественно, под барабанный бой комсомольцы повязали нам на шеи красные галстуки, мы хором произнесли клятву... III.

Задыхаюсь, сердце где-то в горле уже колотится, ноги бегут только по инерции, он догнал меня между четырнадцатым и пятнадцатым этажом, вжал в стенку возле мусоропровода, прижался губами к моим губам... Савка, вовсе на Гамлета не похожий, густо кучерявый, с шершавыми щеками, уже без соплей. Он пах табаком и вином.

Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба и дышит ад заразой.

Сейчас я мог бы пить живую кровь И на дела способен, от которых

Отпряну днем...

Своей лучшей подруге, Машке Мотиной, я рассказала по телефону, что целовалась. Это было в тот день, когда я отказалась вступать в комсомол.

III.

Сбежала вниз по лестнице, на ходу застегивая куртку, выскочила во двор и сразу вляпалась в грязь. Этот промышленный район, где живу после детства, так непохож на наш большой двор с липами и акациями возле скамеек, с персидской сиренью на газонах перед подъездам…В те давнишние бесконечные дни и годы двор для нас был целым миром, и школьный двор, где мы с Машкой подрались, и чужие тоже... И серая казармообразная школа через дорогу… Десять лет назад... Эпоха... Сейчас, спеша на работу в мерзкую газетенку, где батрачу после вуза, с осадком горечи в душе смотрю на липы и скамейки, похожие, но не те, на автобус, такой же замызганный... Не то... С утра все валится из рук: пролила чай на светлую юбку, пришлось переодеться, и вот опаздываю...

Чертыхаясь, двинула через газон прямиком, сокращая путь. Больно царапнула ногу — ветка, куст. Ну, уж если начнет невезти, так и будет — порвала чулок...

Втискиваюсь в автобус, перебираю свои беды. Вот, думаю о себе, выискалась отчаянная, «мл.кор.» позволяет себе писать проблемную статью, да не нужны газете проблемы, ей кроссворды да гладенькие репортажи нужны, мини-очерки об умельцах, интервью с интересными людьми, чего-нибудь популярненького подкидывай давай... А проблемы — ни-ни, не ковыряй... Ну и мурыжут мой материал, переносят без конца, вот зачем, де, это писать, о замордованных жизнью матерях, в основном одиноких, с детьми-инвалидами, о своеобразной нашей социальной системе, превратившей женскую часть населенья во что-то непонятное, в каких-то зверьков... Зачем в этом копаться?..

Залежалась статья. Что ж, поделом... Однажды кто-то брякнул что-то о новом журнале. Разузнала про журнал подробнее, потом как-то по пути, пару недель назад, забросила статью туда, заранее не надеясь, а так, для очистки совести и с тайной злостью. «Без зверства, сердце! Что бы ни случилось».

Главредом там был писатель — его имя мне было уже известно, читала его рассказ в молодежной газете и врез о нем самом — что молод, талантлив, долго не печатался, не мог пробиться на страницы прессы, и все такое... Рассказ мне до сих пор помнится, отточенный и наполненный горечью. Очень откровенный рассказ...

Выскакиваю на остановке. Чулок совсем поехал, в редакции зашью... Накоплю денег, куплю джинсы...

В обед, дождавшись, когда все ушли, шарила в столе — искала нитки с воткнутой иголкой. Вот пропасть, найдешь тут среди конвертов, клея, маникюрных пилочек, тьфу...

Зазвонил телефон. Нехотя взяла трубку. Чего звонят в обед, не понимают, что ли, нет же никого... Незнакомый мужской голос отрекомендовался главным редактором нового журнала, сообщил, что статью мою прочел лично, считает интересной и нужной, будет готовить к печати, но есть правка, которую следует обсудить вместе.

— Могли бы вы подъехать? Когда?

Взмокла, заколотило в висках. Сдавленно выжала, что да, сейчас, в течение часа.

Мой материал — в журнал?

Неслась, не чуя ног, летела через месиво талого снега, разбухшую глину, через лужи с радужными бензинными разводами, не стала ждать автобус, рванула через дорогу ловить такси — машина резко тормознула, таксист ругнулся и буркнул:

— Шальная! Под колеса-то соваться зачем?

Шоссе, ставшее вдруг слишком контрастным, яростно резким, мчалось навстречу, грязные брызги разбегались по ветровому стеклу...

Дом журналистов, где он назначил мне встречу, предложив заодно перекусить вместе... Не прошло и сорока минут, а я уже здесь, взлохмаченная и пылающая, с рваным чулком — в нем торчала иголка с ниткой, в наброшенной кое-как куртке, ну и вид... Ворвалась в фойе и растерянно остановилась, полезла в сумку за расческой, все разроняла, подобрала, запихнула назад, иголка уколола ногу, наклонилась, ахнув, вытащила, резко распрямилась, глядя в зеркало, господи, ну и чучело я, оглянулась... Навстречу шел с широкой улыбкой высокий худощавый парень, немножко лысый, с удлиненным аристократическим лицом... Мой Гамлет, тот самый, из «зоны» сугробной пластинки, из шальной моей выдумки, Гамлет подошел и протянул мне большую ладонь с длинными пальцами.

—Ну, привет. А ты ничуть не изменилась, — произнес Гамлет.

—Так это ты... Главред журнала,.. — ошарашенно сказала я Савке-Сопле.

— Ну, как видишь.

«Разлажен жизни ход, и в этот ад

Закинут я, чтоб все пошло на лад!»

Он схватил меня за руку и потащил в прокуренный зал за маленький столик в углу.

Выстрел шампанского, пена как из огнетушителя, словно Савка хотел погасить мои пылающие щеки. Подтолкнул ко мне бокал, похожий на нелепую декоративную свечу на тусклой полировке столика. В универмаге за углом продаются такие вот жуткие «праздничные свечи». Так у меня праздник? И тут Савка сказал:

—Ну, к слову о твоей статье. Матерьяльчик-то так себе, не в обиду будь сказано. Неважнецкий матерьяльчик. Да уж очень хотелось тебя увидеть.

—Неважнецкий?

—Тема. Кому нужны эти женские проблемы?

* * *

Весной 2000-го года я валялась в постели, раздавленная депрессией, авитаминозом и накопившимися «женскими проблемами»: переживаниями за дочку, безденежьем и неотвратимо надвигающимся дочкиным днем рожденья, справлять который было не на что. Книги мои почти кончились, от тиража осталось столько, что хватит едва на месяц. На издание написанной новой, тоненькой, я смогла отложить лишь 129 долларов, и то копила целый год. Откладывать-то было не из чего. На эти деньги можно будет издать от силы экземпляров 200. Спонсора найти я не смогла. Не умею я, ну нет у меня такого таланта, не понимаю, как надо искать и где... Я плакала от безысходности и злости на себя саму, ну почему я такая нелепая, неприспособленная к нормальной жизни? В ванной монотонно капал кран, в туалете журчала вода, холодильник рычал на кухне, а в коридоре храпел мой стареющий пес астматик. Я плакала, молилась и смотрела на дочкину картину на стене напротив — в предрассветных зябких сумерках она источала тепло и мягкий свет. Лицо Богини, озаренное пламенем свечей, вдруг глянуло на меня с рисунка проникновенно и печально, и я услышала нежный девичий голос:

— Библию ты не поняла. Вспомни слова Иисуса: «В доме отца моего обителей много». Это не то, что ты подумала, это — о других мирах. Духовный планетарный космос не исчерпывается человечеством. Миры инобытия населены иными сущностями, там царят другие законы и даже физика там иная, но миры эти составляют с миром человека единое неразрывное целое. Ты можешь покинуть человечий мир и уйти в другой, и у тебя не будет больше твоих таких проблем.

С этими словами она протянула руку и поманила меня к себе. Рама картины раздвинулась во всю стену, и образовавшееся пространство стало затягивать меня в нарисованный город, ставший вдруг реальным. Там было другое время суток. Яркий жаркий свет сверху исходил от множества огней, а малоэтажки оказались огромными и разноцветными. Город на глазах становился больше,ярче, многограннее. Все в нем было неестественно выпуклым, словно там не трехмерное пространство, а какое-нибудь семимерное. Я села на постели, стряхнув одеяло, с изумлением разглядывая это чудо, и вдруг неожиданно устремилась вперед. Меня туда затягивало! Но испуг и нерешительность остановили меня. Я зажмурилась и прошептала:

—Там и вправду не будет моих проблем?

—Нет, — ответила Богиня. — Не будет.

—Никаких?

—Возникнут другие. Они по-другому решаются.

—Я смогу решить?

—Попробуй.

—А вернуться сюда смогу?

—Попробуй.

Не помню, что было потом. Я отключилась. Но смутно помню, что там мне было хорошо. Очнулась я днем. Лежала поперек тахты на сбитой постели, над головой висела картина, словно ее сдуло ветром на эту стену. Перевешивать ее я не стала.

* * *

Но вернемся к пуле. Она просвистела возле моего виска и срезала прядь волос... А как я вообще очутилась на Арбате ночью, да еще под проливным дождем? Безлюдная улица, лишь машины проносятся где-то, шорох шин по асфальту, шум дождя, выстрелы мне вдогонку. Ситуация навязчиво повторяется. Все это уже было. И не однажды. С незначительными вариациями. Я мчалась по лужам, сворачивая в переулки, и тут мне взбрела в голову счастливая мысль отсидеться в подъезде. Как же, вдруг там-то как раз и торчит маньяк? А, была - ни была! Я ухватилась за дверную ручку, но выстрел грянул совсем рядом, гильза лязгнула возле ботинка. Я зачем-то подняла ее. И тут мне все стало ясно. Я поняла, что это и как надо действовать. Уже не удивляясь, не замирая от страха, с каким-то безразличием обернулась — за моей спиной стоял мужчина с пронзительно-холодной улыбкой и взглядом жестокого робота. Я усмехнулась. Протянула ему гильзу. И проснулась. Сердце мое бешено колотилось, подушка взмокла от пота, но ужаса не было. Я победила этот жуткий сон, преодолела ситуацию. Теперь я знала, что все изменится и наяву. Кто побеждает свой кошмар во сне, тот — побеждает в жизни. А ведь меня так долго преследовал этот сон про пулю и темный дождливый Арбат! Пришлось припомнить свою жизнь и заново перелопатить все свои проблемы, чтобы потом, во сне, не броситься бежать от того типа за моей спиной. Проблемы — это пули, а причина — мужик за спиной, ведь в сновиденьях из подсознанья ползут аллегорические образы. Однажды я читала про это статью какого-то психолога. Правда, сама я до этого дошла раньше. Но Арбат я все равно люблю. А шампанское ненавижу.

Часть четвертая Рифмованный код мемуаров

Знаете, есть вещи, о которых не всегда можно сказать. Бывают потрясающие события, переживания, открытия, и просто интересные мысли, но о них никак не расскажешь, ну вот никак, и все тут. Я это закодировала в своих стихах. В образах, ассоциациях, рифмах. Наверно, это самая интересная часть моих мемуаров. А главное – она не для всех. «Имеющий уши, да слышит».

19.03.03.

На меня пролилась эта летняя осень,

Просто солнце сошло со своей высоты.

Кто-то взял мою жизнь, но обжегся, и бросил

В тот котел, где зима неземной красоты.

Я не буду мечтать о безумной удаче,

Я не стану просить исполненья мечты.

Лишь молю, чтобы Бог не придумал иначе,

Раз в экстазе зима запалила цветы…

***

Мои ботинки, порванные вдрызг,

Еще влажны от этих сонных слез…

Нет, это лужи плакали навзрыд,

Они мокрее глаз, всерьез –

Не буду!

Наутро горечь талой ночи – пусть!

Вороны истерично ворожили,

Пророчили печальный птичий путь,

Осадок ночи, кофе, муть –

Забуду!

Искать в пустыне воду – где же толк?

В песке горячем не родятся льдины.

И в черных родниках колючий сок

Мне обжигает спину –

Не хочу!

Дерево

Ты – дерево во мгле,

Прислонюсь к стволу,

Шагнешь навстречу мне

Сквозь ресниц листву…

Войдешь в меня – как ток

В проводах спеша,

Безумия глоток,

Спаленная душа…

Я – ночь после дождя,

Теплый пар травы,

От выжженного дня

Не нашла тропы.

Я бредом упаду

На речную гладь,

А в дремлющем саду

Будешь ты стоять…

Со скрытой любовью

Со скрытой любовью под ложью усмешки,

Под маской притворства и деланной спешки –

К тебе подойду.

Сама не своя, будто в шутку, признаюсь,

Предлог благовидный для встречи, не каясь,

Ломаясь, найду.

Люблю, не поверил, не будет, не время,

Те уровни, встречи, проклятое бремя,

К чертям этот сон.

Все касты, все кланы, всех масок обманы –

Держись на плаву, но далёко не плавай –

Для сердца загон…

Как запах дождя – не просясь, не прощаясь,

Без слёз, без мольбы, ухожу, улыбаясь…

Негласный закон.

Тоску по тебе заливаю с другими…

Признать твои руки, признать твоё имя

Как смену времён…

Талисманка

Я – талисман, нет, талисманка,

Твоя мечта, твоя удача,

Твой полтергейст и лихоманка

В смятенье страсти, незадача,

Я – бедствие твоих желаний,

Один лишь стон и выдох – «мой»!..

И в смерче встреч и расставаний

Твоя пронзительная боль…

Я истомлю и заласкаю,

Испариной подерну день,

Сгублю, войдешь, я не раскаюсь,

В меня, в пылающую тень…

Пасечник

Пасечник, светлы твои глаза,

и слова прозрачны, словно мёд –

в них не отзвенели небеса,

и от них печаль моя пройдёт.

Унеси мольбу мою, вода,

погаси горячий этот бред.

Пасечник, веди меня туда,

в заварной июльский тёплый свет.

Там мои исполнятся мечты,

там уже душа моя живёт.

Пасечник, глаза твои светлы,

и прозрачны слёзы, словно мёд.

11.12.03.

Сегодня я не читала псалмы,

лампада погасла возле постели,

и сумерки в тихом экстазе вспотели…

Сегодня я не читала псалмы.

Весь вечер этот была я грешна.

Иконы глядели на нас отрешенно,

и ветер за окнами, как заведенный,

стонал вместе с нами…

Была я грешна.

Сегодня будет бессонная ночь.

Опять одна остаюсь я в постели,

и бесы уже от меня обалдели.

Сегодня будет бессонная ночь.

Ведь я вчера не искала друзей.

Хотела ночь провести одиноко,

Чтоб только лампада, да свет из окон…

Но ангелы спят, нету даже чертей…

Странноприимная Русь

Странноприимная Русь,

размыты силы прохожих,

в буране иль в бездорожье,

о, Боже, где я очнусь?

И как хрусталь небеса…

Но, окружив себя светом,

душой, слезами согретой,

я вновь творю чудеса.

Распались вехи времён,

свернулось море в калачик,

и где-то лето заплачет,

оставшись вечной зимой.

Опять неслышно приду

на эту странную землю,

где слову Божьему внемлют

в почти угарном бреду.

Где пламя дверь распахнёт,

горячий след пробивая,

и в этой жизни теряя

рубеж, холодный как лёд.

Где ночь, что канула в ложь,

остудит день покаянья

сквозь слабое свеч мерцанье…

От этого не уйдёшь.

О, чудонесущая Русь…

Любовь и Смерть

Любовь и Смерть, они проходят мимо,

Они прекрасны, лица страстью дышат,

Они меня не видят и не слышат,

Их музыка, она невозмутима.

И Леди Старость вдалеке мелькнула,

Ушла за облака, не оглянулась.

Я улыбнулась ей, я подмигнула.

Ее накидка заревом взметнулась.

По кладбищу пушисто кошки скачут,

Надгробья стали каменною пылью.

Синьора Вечность в кардигане стильном

Мне пожелала счастья и удачи.

Танцую танго Золотистой Леги –

Богини Летней Юности и Зноя,

В обнимку с одиночеством и негой.

Ведь Осень не выходит из запоя…

Вот и все

Вот и все, я уже не плачу

Среди ада мирских затей.

Ангел Ночи других назначил

Возле кладбища их детей.

Смерть – московская нимфоманка

В декольте из убитых зим

Заводила свою шарманку…

Только не было больше сил.

В мертвом доме забыта драма,

Бродят тенью чужие сны,

Толщи пыли на черных рамах,

Дожидающихся весны…

***

Тихим тонким огнем запылало зовущее слово…

Чаша неба ночного наполнилась пламенем звезд…

И в усталой душе вдруг сгорела вся мелочь земного,

Сердце - утренний свет в роднике очищающих слез…

Нежность тихо умыла усталое сонное тело,

Память тайно вошла в окруженье забытых миров,

Волны духа окутали сердце прозрачною пеной

Той заветной любви, унесенной лунных садов…

ХОЧУ!

Хочу горячего торнадо

В тончайшем хрустале,

Хочу напиться до упада

Июля в декабре.

В июльском зареве зимою –

Шашлык из снежных бурь.

И Новый Год – в звенящем зное.

Ну что поделаешь со мною!

Хочу!!! Такая дурь.

23.02.04. Андрюше А.

Не сомневайся, не ревнуй,

Себя не мучай подозреньем…

Всего один твой поцелуй –

Как зимний ландыш, как спасенье!

И в Лету канула метель,

(Да, я подумала про лето…

Надежда, как пушистый зверь,

С собачьей преданностью, где-то

Внутри души, вильнув хвостом…)

Какая ревность? Я об этом?

Я вру, тебе ли ревновать?

И даже некого назвать,

Кто мог бы в будущем, потом…

Нет, я, вообще-то, не о том…

***

Уймись, душа, в стране деревьев,

ведь тело мается в миру.

В какую странную игру

со мной играет провиденье.

Прости, в дурмане диких трав

совсем забыла о молитве.

Несётся жизнь в безумном ритме.

Господь, ты справедлив и прав.

Наполни светом паруса

моей телесной оболочки.

Ведь годы – световые точки

на карте, что была пуста.

***

Автобус въехал в темный вечер,

И фонари зажглись, как свечи

В тот Новый Год, что был не вечен

Для нас с тобой, в тот Новый Год…

Автобус встал на остановке,

Весь утрамбованный, неловкий,

И ты сошел на остановке,

И ты ушел, как Новый Год.

А я одна поеду дальше,

Как было до, как было раньше…

Конечно, ехать буду дольше,

Чем ты, спеша в тот Новый Год.

Приду домой, зажгу светильник,

И разморожу холодильник.

Не стану заводить будильник –

Ведь он, как ты, уже не тот…

Андр. А.

Они во мне любили смех и красоту, их не остановить.

Ночами я ищу себя саму, все ту, где мне себя ловить?

Компьютеры миров, закрытых для меня, живешь в которых ты –

Мне перекрыли вход… Те уровни кляня, я жгу свои мосты –

И в дождевой пожар бросаюсь с высоты своих кошмарных снов,

В которых так шумят горящие мосты, что ты не слышишь слов.

Они в часовню дней моих пройти пытались, мне ли их судить?

Все коды прежних радостей уже сломались, что тут говорить?

Но для тебя горячими губами погашу метель…

Как дым от ладана, под сонными снегами, тихая постель…

Себе 22.12.05.

Когда теряет курс луна,

И выпадает свет в осадок,

И майский мед уже не сладок,

И сводит маета с ума,

И бродят зимние вампиры,

Напялив драные метели

Как камуфляжные мундиры,

Чтоб выпить кровь из декабря,

Я завернусь в одежду мая,

Что притворяется июлем,

И назовусь Джульеттой, Юлей,

Юноной, только не собой…

Когда нет курса у луны,

И выпадает мир в осадок,

Мой День Рожденья будет сладок –

Да, в декабре, но не зимой!

***

Из колоды выпали восьмерки,

Сразу все – твой мир сулит беду.

Ангелы ль устроили разборки

С нечистью в кармическом саду?

Или мир твой, Боже, слишком сложен,

Или мне не следует гадать?

Но колоду ночью мне разложит

Ангел мой Хранитель, что сказать?

Помолчу, в моем бокале счастье,

Спят цветы под снежной простыней.

Черные браслеты на запястья

Нежно мне надел Хранитель мой…

В темный сад проводит осторожно,

По шипам холодным босиком.

Мне не страшно, только, если можно,

Путь согрей под ласковым песком.

***

Она не женщина, а устрица во льду,

холодный поцелуй на дне бокала,

игру страстей она не избегала,

усмешкой отвечая на мольбу –

так обо мне подумают они.

Для них я недоступна и желанна.

И, может, в этом нет самообмана –

лишь элемент изменчивой игры.

***

Я задернула ровные шторы на окнах,

Но луна все равно на меня глядела,

А в бокале печальная роза сохла,

Муха пьяная в паутине тлела…

Этим летом я ставлю капканы на лунную тень.

Та красивая девочка с бархатной кожей

В пыльном зеркале прячет мое отраженье,

И мое продолженье, мое продолженье,

Но вернуться ко мне никогда уж не сможет

Та, что мною была в диком танце с названием Жизнь…

Колыбельная для маленькой Людочки

Не спаленный был напалмом,

И не вырубленный лес,

Было в нем зверья навалом,

Много всяческих чудес.

И блуждала там Алиса

В лабиринте смутных чувств.

У Алисы хвост был лисий,

И еще хороший вкус.

И с гитарой в тонких лапах,

Вся в браслетах, в кружевах,

Шла она туда куда-то,

Где русалки на ветвях.

Но однажды, утром рано,

Очень странный домовой,

Стройный, скромный и кудрявый,

Постучался к ней домой.

Был он рваный, босоногий,

И без рыжего хвоста.

Вышел ночью на дорогу,

И растаял навсегда,

Стал туманом над пучиной,

Стал Алисиной кручиной,

Стал русалочьей водой,

Стал бедой, бедой, бедой…

***

Счастье четыре года целых

В квартире этой – она моя!

На изрисованных дочкой стенах

Ставят автографы друзья…

Здесь корабли с флагом пиратским,

И штукатуркой присыпан пол.

Под потолком, что умыт шампанским,

Тихо качается старый стол.

А по ночам, скрипя паркетом,

Бродят мысли, сюжеты, сны…

Стулья, вздыхая, шепчут об этом,

В лунном нимбе горят цветы…

***

Дом Божий населен мирами,

И в каждом – чудо.

И Дух Святой витает всюду.

Но между нами

Прошло небесное дыханье,

Как сновиденье.

В саду обиды полыхали,

Цвели метели…

Простить, опомниться - но нету

Душевной страсти…

И вместо листьев – белый пепел

Краплёной масти.

***

Отстань, я не ангел, я – беспокойная…

Да не заглядывай мне в глаза!

Судьба моя – как шаровая молния,

Как разгулявшаяся гроза,

Но нет дождя…

Отстань, не хочу, прочь с моей дороги!

В небесной чаше огонь любви,

А звезды – искры. Уйди с порога,

Не жди, не жди…

Отстань, я не ангел, я беспокойная,

Сама сгорю и тебя спалю!

Узнаешь, как в этой жизни больно мне…

Узнаешь, как не тебя люблю…

Прости.

Очнись же…

Очнись же, наша ночь пошла на убыль…

И тень мою без тени муки тронь…

Ты для меня – дареный жизнью конь.

А этому коню не смотрят в зубы.

И мне его стреножить не суметь…

Нет, просто случай вынес нас на волю,

И мечется по выжженному полю

Несбывшегося огненная плеть.

***

Что-то под осень косит весна,

В небе опять водопад разлили.

Вот и синицы лишились сна.

Сумерки нам рассвет расстелили.

Я не забыла,

Ты вспоминаешь,

Утро остыло,

Делай, как знаешь…Ты не искал

Этой бешеной встречи,

В полный накал

Сжигающей вечер.

В тонком фарфоре кончается чай,

Я заварю молодую мяту

И, улыбаясь, скажу: прощай,

Все уже в прошлом, а это – свято!

В том водопаде

Пламя погасло,

Или в лампаде

Кончилось масло?

Делай, как знаешь,

Я не забыла…

Ты вспоминаешь.

Утро остыло.

Небольшая истерика для Сережи

Мечтал ты быть распятым –

И вот, распят на мне.

Не надо, это свято,

Душа горит в огне.

Тебе я Ад и Бездна,

А Рай тебе немил.

Нет, я с тобой любезна,

Хотел – и получил.

Просил у Бога счастья –

Испей его до дна.

Любовь – твое причастье,

А наша ночь темна,

Да нету звезд на небе,

Да небо сожжено,

В насущном нашем хлебе

Горелое зерно.

Хотел ты быть распятым?

Сними меня с креста!

Все на Голгофе свято,

Заветные места…

Нюансы

1.

Просто наши желанья, забытые в ванне,

Сожгли этот мир.

Душ сбесился, гоняя стрелки часов

В полуночи без снов.

И у неба легли под глазами

Свинцовые тени, словно меты дождя.

Это тени огня,

В нем сгорает наш вечер

Под зов похотливого ветра.

2.

Собираю пепел твоих сигарет,

Сберегаю твои следы.

Зеркала сохраняют последний свет,

В них опять остаешься ты.

И в сентябрьский ласковый лабиринт

Сонных улиц, в ночной туман

Твой уносится «Опель», - Господь сохранит,

Сохранит все, что Он нам дал!

3.

Отголоски лета, солнечный мираж,

Это только ревность, это, знаешь, блажь,

Дождь тебе рисует осени портрет,

Губ прикосновенье, горечь сигарет.

Я – в твоих ладонях, я – в твоих глазах,

Я смеюсь, а осень, как жена, в слезах.

Я дразнила ветер, извини мой смех,

Это только случай, человечий грех.

***

Страна больших потерь,

Страна сумбурных слов,

А ветер смял постель,

А ночь была без снов,

А сны ушли косить

Звон падающих звезд,

Цветов лучистых нить…

Все было не в серьез…

А ветер сплел гамак

Из светлой темноты,

И что случилось так –

В том нет твоей вины.

Любви твоей мороз

Остался вдалеке.

Браслет из наших слез –

У ветра на руке.

***

Зубы домов не сведет от голода

В иступленном оскале ночного города.

Башенный кран, как язык муравьеда,

Жадно слизнул все звезды с неба.

Слопал стыдливость девичью город –

К чему тут гордость, кто здесь горд?

Всю горечь пей до дна,

Ведь ты одна…

***

Конечно, любовь избирательна,

Но любите вы по касательной,

Не очень-то вы вникаете,

Кого вы там раздеваете.

Вам – лишь бы приличное тело,

А дальше – не ваше дело,

Не ваши проблемы, не ваши,

Что, как, почему – не важно,

Вам – лишь бы легко, кайфово,

За счет такой иль такого,

С ней, с ним, и с другой – по разу,

К ней, к ним, подцепить двух сразу…

Коль жить – так на всю катушку,

Кого-нибудь «взять на пушку»,

И удочку – на удачу,

К кому-то махнуть на дачу…

Расплата приходит тихо.

Давать задний ход – поздно.

И от безмолвного крика

В ночи содрогнутся звезды.

И жути полны глазницы.

И нет никого рядом.

В подтеках стена больницы.

И пот по лицу – градом…

Крик

Кричи – не кричи, все так и не так,

Смешались в бокале и солнце, и мрак,

И полосы лунные чертят асфальт,

Блестяще и влажно лужи молчат,

А вечер в коктейле со светом дня,

И выпит заветный бокал до дна,

А птицы от тени ночной пьяны –

Такие дела вот, такие сны…

Лестница для нас

Лестничный пролет, гармонь ступеней

Лифтом измеряется, шагами,

Встречами с тобой внизу у двери,

И табачным дымом между нами…

Завершается клавиатура –

Деловым, порою, разговором,

Иногда служебным коридором –

Лестницы, что нас с тобой свела.

Лестница – приют для нас на время –

Завела куда-то, завела!

***

Мороз обжигает, как солнце в Ташкенте,

Как зной самаркандский – метелью в лицо!

В буране, в метели, в пустыне, в лете

Закружит льдинок лучистых кольцо…

И льдинки-слезинки погаснут, тая,

И лето смолчит, тепло тая;

Останется дух, как от крепкого чая,

И горечь во рту, и печаль моя…

***

Искра факел не зажжет.

Захмелевшая зарница

В поднебесье лихо мчится.

Успокойся, все пройдет…

Сумасшедшей масти карта

Выпадала на судьбу,

Принимай все как игру,

Я – монета для азарта.

Чтобы быть мне не собой,

А твоей забавой нежной?

Нет же, мальчик мой крутой,

Мой горячий мальчик, нет же!

Ветер радость не сочтет,

Дождь погасит поцелуи.

Ты любил меня такую?

Бог с тобою, все пройдет…

Без оглядки

Запутались в тине своих дел.

А песенка спета, хоть не спел.

И выпит бокал, хоть не допил.

А жизни плевать, коль не успел.

И мимо тебя – лавина тел.

Ты что-то хотел? Куда ж смотрел!

Все втуне – в тине – в паутине

Ненужно-нужно дел…

Бокал

Кто говорит, что вьюга холодна?

Пылает пламя белоснежной страсти

В ее глазах огромных, но одна

Она всегда и, может, в этом счастье.

Она собьет с дороги невзначай,

И обожжет холодным поцелуем.

Но если бы ты видел – по ночам

Она, вздохнув, портрет дождя рисует.

Конечно, правда. Вьюга холодна.

Что за резон тебе ее чураться?

Бокал хрустальный осуши до дна.

Что в том бокале? Можно догадаться…

***

Яркий отблеск Сити-моста.

Размышленья о Боге напрасны.

Жаркая пятерня листа

Не спеша порхает в пространстве.

Дух успокой.

Руки умой.

Уноси все свое с собой.

Звезды ладонями листьев

Кленовых

В черном небе ночном,

Веселых,

Блекло-лисьих,

Маячут.

Тучи их прячут.

Дождь за окном…

Идем!

Гей на панели

Что с тобою, парень,

На душе метель?

Кто тебя заставил

Выйти на панель?

Выгорели пряди

Спутанных волос,

Лед блестит во взгляде,

На губах мороз.

Самый людный город

Гибнущей судьбы,

Самый лютый холод,

Розовые сны…

Что с тобою, парень?

Зажжена свеча,

Бог тебя направит,

Вера горяча…

Песенка про стриптизершу

А груди ее были словно ядра,

Что вышибают разум у мужчин.

К ней на стриптиз ходил один заядлый

Любитель женщин, молодой грузин.

Что ж, если Бог создал ее игрушкой

В руках у переменчивой судьбы.

Святая Магдалина, будь подружкой

Для бедной стриптизерши, помоги.

Когда в душе заплакали бураны,

Когда завыли ледяные псы,

Грузин ревнивый ножевую рану

Оставил ей на память о любви.

Она на снег, в своей пушистой шубке,

Упала, как на жертвенный алтарь.

Смеялось солнце, словно милой шутке,

И умирал непройденный январь.

2. 11. 02.

Не хочу я идти в эту мокрую мерзость,

В это серое месиво снега с дождем,

Но собака зовет, но пушистая нежность

Влажно смотрит в глаза, одеваюсь, идем.

В том осеннем тумане забывшейся ночи,

В этом мареве зябком усталого дня

Пусть отстанут все беды, станут тени короче,

И навеки несчастья покинут меня.

Мы бредем в этой осени, я и собака,

И оранжевый лист прикорнул на хвосте,

И растроганный тополь вздохнул и заплакал

О своей и моей одинокой звезде.

***

Пылающею птицей

пронзаю эти ночи –

В мерцанье мёртвом биться

Мне леший напророчил…

Страстями лихолетья,

шальными теми днями,

В затравье звёзды светят

болотными огнями.

Мне б сразу причаститься,

отбросив эту боль –

Гори, шальная птица,

навязанная роль!

Но ты ушёл, Мессия,

в туманную страну…

Погасшая Россия

У беса не кону.

Русь-90, триптих

1.

Отравленная русская душа,

Которую нерусские венчали,

В ней не осталось места для печали,

В ней осень бродит, листьями шурша,

С протянутой для подаянья кепкой,

С блуждающей путанкиной ухмылкой,

С духами-самогонкой жгуче-крепкой,

С картинами, написанными пылко,

Ненужными пожарищу страны.

Что ж, наши судьбы, может быть, странны…

Застыли пули в погребальной яме,

Вздыхает ветер о забытой драме,

Крик боли будто нож торчит в былом…

Вождей лукавых души с тайным дном

И мудрыми словами для приманки

Войдут в убитый лес, а в нем – поганки.

Был летний лес – а стал поганкин дом.

2.

Сонный дождь, расчесанный грозой,

Зажигает свечи иван-чая.

Влажный ветер нехотя качает

Бабочку, шальную от дождя.

Пьяный конюх, мокрый и босой,

Топчется, сопя, вокруг сирени.

На веранде варится варенье,

Сонное варенье из дождя…

3.

В заплате окна – за стеклом метель –

Кровавым сгустком цветет герань.

Луна, продырявь снеговую темь,

Где кошки дохлые, холод, град…

А за геранью, в окне – уют.

За легкой шторой воркует «Шарп».

Там шлюхи голые что-то пьют.

Студент на улице дышит в шарф.

И в черный снег – снеговую гарь –

Он щурит пристальный темный глаз:

Москва, снегопад, гололед, январь…

Все окна хочется выбить враз!

Ох, хоть бы свет погас…

Метро

Гоните бабки, господа,

И негде яблоку упасть,

И всюду – талая вода,

Зима – как осень, всюду грязь…

Спускай пластмассовый жетон

И проходи сквозь турникет,

А если нет – и спросу нет,

Канай назад, таков закон.

Путь

Вдрызг рельсы, мчит товарный поезд,

Груженый ворохом проблем,

Не думая, не беспокоясь –

Нет времени для перемен.

Все остановки – в прошлом, в прошлом,

Там лето, первая гроза.

А нынче – окна запорошены,

Да полетели тормоза…

Вот проскочить по гололеду,

Вот пролететь через буран,

Сквозь медь, через огонь и воду –

Ворваться в розовый туман!

И снова будут остановки,

Где лето, радость и мечты,

Самозабвенные тусовки

До первой утренней звезды…

Считалочка

Волю ошпарил воздух святой,

В нем утонул колокольный бой,

В бурной мути затих этот день,

Ветер крутит тень…

Тени вьются у стен глухих,

Льется зелье забав чужих,

В мире бешеных скоростей

Жизнь – игра страстей…

Ночью смолк колокольный смех,

Где-то – джокер, а где-то – грех,

Где-то – буря, кому-то – бриз.

А мне - заветный приз.

Лето девичьих грез

Лунные кошки лижут стекло,

В черной трубе тепло.

Звездные заводи здесь тихи,

В них плывут лопухи.

Небо вздыхает ночной грозой,

Метеоритный рой

Вылетает из утренних рос.

Лето девичьих грез.

Вот такая она

Это запах цветущего омута,

Это зов запредельных миров,

Тише шелест летящих подков,

Гривы вспыхнули отблеском золота,

А в глазах – как трава в небесах –

Отражается юная всадница,

Пляшут зори в ее волосах,

Пляшут нити в руках и сплетаются,

В облаках закипают огни,

Перепутались ночи и дни,

В зимний полдень цветут лопухи,

А по солнцу гуляют стихи.

Из дождей и хвостатых комет,

Из ветров и непрожитых дней –

Будет он, как завет, и как свет,

Гобелен странной жизни твоей…

Другу

Ночные травы лунный свет хранят.

Танцуют лисы возле сонной розы.

Блестят вокруг таинственные росы.

Лес золотистым пламенем объят.

А облака – как зеркала ночей.

Зрачки сияют светом звездопада.

Не говори, что я твоя услада.

Твоя любовь – как пламя для свечей.

Те свечи возле мраморных икон

Сгорали так возвышенно и тихо,

Они тебя уберегли от лиха.

Остались души, лужи воска, стон.

Азарт

Мне в комнату ворвался шум дождя.

Он нежно зашуршал сырым рассветом,

Уселся в кресло, вынул сигарету,

Курил туман, оплывший, как свеча.

Я с ним самозабвенно в карты дулась,

Кокетничала так, что он забылся,

Все проиграл и страшно разозлился.

Играли мы на юность и на жизнь.

Девчонка

Он перечеркнут и забыт,

Проклятый этот мир.

И был предательски убит,

Кто был когда-то мил.

И все порушены мечты.

И больше не могла.

И жизнь отчаянную ты

На том огне сожгла.

И был как лед, и был как нож,

Пронзительный огонь,

И никогда ты не поймешь,

За что такая боль…

13 января 2006, пятница

В январе у деревьев пьяные лица,

Они пляшут в рождественском тумане,

Это вымокшая насквозь лисица –

Альбиноска зима в песьем обмане…

Сны деревьев болеют июльским жаром.

Красный пес ставит метки в намокшем парке.

Год Собаки. Он назван так недаром,

Потому что, наверно, будет жарко…

Все они уходят…

Все они уходят от меня

На потустороннюю тусовку.

По кому ж колокола звонят

Тягостно, растерянно, неловко?

Ряд аллей среди сплошных крестов,

Ветер бросил вдоль оградок листья,

И последний бомж уже готов

Закусь и стакан с могилы свистнуть.

Я бреду по стойбищу гробов,

Безрассудно юная, живая.

Что же делать, если я такая?

Что же делать, если мир таков…

Страна б…

Страна без правил, без надежд,

В ней убивают наши души,

В ней Божий мир давно разрушен,

В ней Ложь и Правда – без одежд -

Танцуют, словно лесбиянки,

И малолетки-наркоманки

Смакуют сладкий беспредел,

И раздеваются в припадке…

От синевы тщедушных тел

Маньяк заезжий забалдел:

Зачем играть с собою в прятки?

Таков, видать, у них удел.

Редиска выросла на грядке,

В разгаре дачная пора.

И в Думе, кажется, жара:

Дележка денег, все в порядке.

Сюжет романа

1.

Нежность ладоней, оскал пантеры,

Там где любовь, сверкая, пляшет,

Остросюжетность заморских пляжей,

Боль, потерявшая чувство меры.

Ночь, подслащенная старой лампой,

В ней ни Джиннов, ни звезд, ни света,

И стриптизерша почти раздета,

Призрак желанья сопит под рампой…

2.

И вечная девочка с вечной собакой

Блуждает по парку, мурлыча напев,

Пространство готовится к новой атаке,

А время задумалось, окаменев…

И светлое дерево с ярким подпалом

Последние пенки снимает с небес,

А солнце под нежным своим покрывалом

Ласкает туманный распаренный лес…

Усталый издатель икает в постели,

И ночь осыпает осенние сны,

А эти Пегасы совсем обалдели,

Копытами топчут роман, ну ослы…

Спасатель

Твои губы ласкают меня до утра,

Парень из эм-че-эс,

Твое тело сводит меня с ума,

Парень из эм-че-эс,

А в глазах твоих полыхает страсть,

Парень из эм-че-эс,

А в руках твоих – надо мною власть,

Парень из эм-че-эс.

Эти мышцы – пусть Шварценеггер умрет

От зависти и тоски,

И Сильвестр в отчаянье лоб разобьет,

У него поплывут мозги.

Весь Голливуд с колес слетит,

И луна упадет с небес,

Когда ты обнажен, и жетон блестит

С номером эм-че-эс!

Бомжи

Ели прокисший борщ, окаянные,

Он прокисал сильней.

Боже, прими за нас подаяние,

Славы во имя твоей.

Пили осиный мед, осененные

Светом шальных осин.

Осы, прокисшим борщом опьяненные,

Падали в керосин.

В душу – настойку из пьяных ос

С керосиновым коньяком,

А луна задирает над небом хвост,

Прикинувшись маяком…

Бывшему

Твоя душа – всего лишь фарш.

Из фарша сделает котлету

Твой лучший друг и, может, где-то

Он это съест в кругу подруг.

Жизнь – просто фарс, иль дурья блажь.

Игра с чертом

А у меня стеклянная дверь.

Меня за ней не видно теперь.

Ведь я прозрачна, почти чиста:

Идет большая игра…

Что ж, поиграем, давай, играй,

Да не заигрывайся, черт…

Сыграем, ладно, да только знай –

Придет и твой черед.

И станешь ты мучительно чист

И хрупок, как осенний лист.

И будет прозрачна твоя душа.

Сыграем не спеша.

Ой! (Путана)

Ой, не долго маяться белым рыбам ног

В темном и глубоком неводе чулок,

Где трава примята, рощица редка…

У лесной опушки память коротка.

Розовая дыня, пыльное «Рено»,

Шашлыка остатки, сладкое вино.

А туман в экстазе всех, нахал, покрыл,

Солнце закатилось, плед – ой, ой! – до дыр…

***

Какой на помойке кусок колбасы!

Ну, может, зеленый немного, да ладно,

Как рада собака куску колбасы,

И кошке бы, тоже, поужинать надо.

В какой-то галактике, где-то меж звезд,

Болтается старый обломок планеты –

Там кошка с собакой все делят вот этот

Кусок колбасы, что протух и промерз.

Там вечный политик, посетовав всласть

На смерть, что его впопыхах позабыла,

Играть продолжает все так же, как было,

В родную игру под названием ВЛАСТЬ…

***

Моя душа в чужом гостила теле.

Тела, как платья, там, шкафу, висели,

И лишь одно валялось на постели,

Его пора прогладить утюгом.

Жизнь – сон, в который верится с трудом.

Ну а про шкаф - потом.

Мои мечты бродили по Ривьере,

Уплыли в океан, на рифы сели,

Как их оттуда снять, ну, в самом деле,

Послать за ними надо эм-че-эс,

Удрать их, видно, дернул блудный бес,

Который в шкаф залез…

Мой близкий друг – всего лишь странный призрак,

Приходит он сквозь время и пространство,

Взяв тягостное бремя постоянства,

Забрав чужое тело напрокат.

Лукавый нежный гад.

Студентка

Тернии прегрешений, Господи, попали!

Я опять задыхаюсь, как дельфин на мели!

Что, лихая дельфинка, не в шелках, а в долгах?

Эх, блондинка, блондинка в дорогих сапогах,

Каблуки отвалились, на колготках дыра,

Друг исчез за кордоном, жизнь темна как нора.

Я грешила, грешила, была слишком вольна,

Не жила, а катила, как морская волна,

Далеко укатилась от мирской суеты,

Мне никто был не нужен, только ты, только ты!

Видно, в том непонятном заграничном миру

Не вписалась в меню я на греховном пиру…

Заказ

Квадратные лампады окон

Горят в провале этой ночи.

Гуляет август одиноко.

Пусть вексель радости бессрочен!

Пусть тот, который непорочен,

Без лжи, без зависти и боли,

Кто ветром ночи напророчен,

Придет ко мне по зову воли.

Пусть этот август – фантастичен,

Завязка странного сюжета,

Пролог заждавшегося лета…

Экстаз небес неограничен…

Пусть в завороженном восторге

Танцуют Время и Пространство,

И Счастье бесконечно долго

Сияет в знаке Постоянства.

Цветут ночные травы сладко,

Их охраняет лунный ветер,

И в отраженном свете шатком,

В том отраженном тайном свете,

С молитвой, с болью, со слезами,

Я растворяюсь в долгом звуке…

Заказ, что принят небесами,

Отмел все горести и муки…

Песня ночных трав

Банкомат лунного блеска, всплеска,

Это звезды сокровенных желаний,

У комет хвосты ну прямо как леска,

Пляшут Ангелы в полночи хрустальной.

А Нечаянную, видишь ли, Радость

Приласкал уже Счастливый Тот Случай.

Зрелый мед уже набрал свою сладость.

Дождь смеется над горячей над тучей.

А по струнам звездопада, это ж надо,

Кошка бегает такая смешная,

А собака над душистым над садом

Вслед за ней летит, на дудочке играя

***

В Колизее своих потерь

Я тебя никогда не встречу.

Самый нежный пушистый зверь

Зажигает медовый вечер.

Ошалев от себя самой,

Я ушла и ошиблась дверью,

Мое счастье пошло за мной,

Прикрываясь густой метелью.

Под цветущим жасмином чай

Ты налил в пиалу мне, милый.

Что пророчу себе печаль?

И зимой можно быть счастливой.

Пророчество

A-W 1- 800 and H-S 8 - 200

Все плохое увязло в барханах песочных часов,

Все хорошее будет сбываться в четверг и субботу,

Ясноглазая девочка дверь заперла на засов,

Чтобы больше сюда не вошли холода и заботы.

И однажды зимой принесут золотистый жасмин

В розоватом кашпо, весь в цветах, как волшебную сказку,

И поставят на ярко пылающий новый камин…

Это только начало пророчества, только завязка.

15.12.2006. Осенний декабрь

Выгнали Зиму из декабря Осень с Весной –

В Новый Год будет Лето!

И теперь радостно празднуют это

Под энергичной дождливой луной.

В мой День Рожденья сирень зацветет,

Кто-то посадит жасмин в нашем парке,

Солнечно будет и, может быть, жарко,

Зимнее Лето причину найдет!

Время желаний уже настает,

Ангел открыл золотую шкатулку,

Звезды заветные падают гулко

В лунную полночь, где счастье цветет.

Песенка про королеву

Ну, это он, тот студент перуанец,

Во взгляде огонь, а в походке – танец,

Ну как же случилась такая напасть,

Ну что же она на него «повелась»?

Хватало без этого разных проблем,

Теперь от бой-френда свихнулась совсем…

Она с ним была на весёлом пиру,

Сказал он: - Женюсь на тебе я в Перу…

О, радости вспышка, но только на миг…

В душе вдруг раздался отчаянный крик –

Да всё наважденье, мечты, просто бред,

Он – так просто, мальчик, на время бой-френд,

И это всё так, ерунда, не в серьёз…

Такой вот случился однажды курьёз.

А я королева – решила она,

В своем королевстве я буду одна.

Вот так и живёт, ей иначе нельзя -

Заботы, работа, подруги, друзья.

И в этом – то счастье, то радость, то боль,

Игра в королеву, приятная роль.

Заклинание на счастье

Я буду счастлива в февральские морозы!

Цветет жасмин, смеются за окном березы,

Я буду счастлива весной, и летом тоже,

И даже осень стать счастливой мне поможет,

Я буду счастлива всегда, в любое время,

А все напасти прищемлю вчерашней дверью!!!

Я буду счастлива зимой, весной, и летом,

И все исполнятся заветные желанья,

И даже осень мне подарит счастье это,

Не даром создала я это заклинанье!

Вино ночи

Я шла босиком по ночной росе,

Луна бликовала в моей косе,

Я ситом ловила звездную муть,

А небо шептало: «Забудь, забудь…

Забудь этот мир, он не для тебя,

Забудь злое солнце и ярость дня,

Забудь суету мирских идей,

Тщету и убогость дневных людей…»

А ночь – как роскошный большой цветок,

Сияла, лучилась, пьяна как грог,

И я из бокала ее пила,

И вот все иду, ни трезва, ни пьяна…

Божоле

В нем холод ноября, и ягод летних жар -

О, божоле, пожар, малина, вишня, дар,

Бог, всполох лета, свет лампады, друг,

И пепел звезд, рассыпанный вокруг…

Что, божоле, тебе ль меня винить?

Не пить, не видеть, душу не травить,

Холодный блеск стекла, в котором ты

Томишься, но уже идут посты,

И в храмах нежно Ангелы поют,

В монастыре распятье мироточит,

А ночи что-то шепчут и пророчат,

И сны мои не пьют, не пьют, не пьют…

О, божоле, простишь ли ты меня?

Шампанское

Облака сегодня жемчужные,

И шампанским омыт наш день,

Вот и ночь, такая радушная,

В небесах светит Ангела тень.

Пусть бокалы звенят хрустальные,

Тихо шепчется в них вино,

Да исполнятся все желания,

Все прекрасное, что суждено.

В хрустале улыбки всё множатся,

Смех друзей, и веселья свет,

И лимонные розы с нежностью

Улыбаются нам в ответ.

Красное вино

И пусть чаинок воронье

На дно слетелось чашки.

Забуду все твое вранье,

Лукавые замашки…

Сиял в глазах медовый свет…

Не верила, не чаяла…

Обрывок мысли, сладкий бред,

Усталое отчаянье…

Чуть видный всполох маяка…

Заветная молитва…

Затихла бурная река,

Навязанная битва…

В бокале красное вино,

А в сердце плещет море,

Я знаю, счастье суждено,

Бордо, бароло, боне.

Мартини

О, как мы кутили,

Плескалось мартини,

И ночь осыпалась как конфетти,

А искры огней заоконного мира

Срывались с сияющего пути.

И где-то внизу рокотало море,

Ночные птицы пьянели от пира,

Дельфины посвистывали просто,

Мартини бианко, мартини россо…

А я так хочу мартини аморе -

Напиток любви, но бывает он только во сне.

Самогон

(Дух В.И.)

Звуковые коды духа,

На гитаре мало струн,

Рифмы плел гадатель рун,

Шифровальщик туг на ухо.

Но однажды обкуриться,

Сунуть голову в носок,

В самогоне утопиться

Попытался, да не смог.

Он не внял, что сердце ноет,

И покоя не видать.

Просто кончилось спиртное,

И пора ложиться спать.

Белая горячка

(В графе черных дыр)

Голубая устрица Земля

В глубине космической саванны –

Пятая Всемирная Нирвана,

Может, не ухлопает тебя.

Да отвалят в гиблые края

Хищники вселенских энергетик.

Оборотни отзвуком пометят

Информационные поля.

Задремал в дыму дурмана дрозд,

И роса застыла на мольберте,

Отпечатки пальцев на конверте

Полыхнули в межлокальный мост.

И пятилитровая канистра,

Где недавно серебрился спирт,

Влажная, как лысина министра,

Дремлет, и дрейфует, и храпит.

***

Боже, вот я пред тобою,

Словно свеча на ветру!

Что-то творится со мною,

Что, и сама не пойму.

Где-то в небесном разломе

Я зацепилась душой,

Ну а в земном моем доме

Ангел ко мне снизошел.

Ярко сияет ларец,

В нем драгоценный дар!

Счастлива я, наконец,

Тем, что мне Бог послал.

***

Защити меня, Господи, от грядущих напастей,

Светлый зов Твой спасительный бьётся в колоколах…

В отсыревших снегах и в пронизывающем ненастье

Забываюсь я с судорожной улыбкою на губах…

Окропила я стены свои святою водою,

И лампаду зажгла пред иконой Твоей на столе,

Ты прости, что так медленно я иду за тобою,

Продвигаясь на ощупь в окружающей меня мгле.

***

Отче, Источниче Жизни,

Не отвратись от меня!

ПрИзри на грешную, прИзри!

Дай мне немного огня,

Чтобы согрел мою душу,

Чтоб зародилась любовь,

Чтобы узрела я сушу

В водах обманчивых снов.

Дай мне познать Тебя, Боже,

Сердцем услышать Твой зов!

Ум мой лукав и тревожен,

К вере не очень готов…

Бесы меня одолели -

Ночью уснуть не могу,

Ночи и дни полетели,

Сплющились, тянут ко дну…

Господи, дай мне спасенье,

Брось Твой спасательный круг,

И да придет Воскресенье,

И да не будет мук!

***

Верю тихой морозной улыбке,

Серебристым снегам и луне,

Я иду территорией зыбкой,

Не пойму – наяву, иль во сне…

Вьюга медленно путь заметает,

Под ногами мурлычут снега,

Время тает и тихо стекает

И течет, как большая река.

Там, в дали, что-то нежно сияет,

Запах ладана чудится мне,

Крест блестит, вот и храм подплывает,

Не пойму – наяву, иль во сне?

Верю ласковой зимней улыбке.

Теплый снег и сверкающий лед,

Все вокруг так красиво и зыбко…

Там уж летнее солнце встает…

Мои именины 24.07.13.

А в небесах сияли свечи,

И ладаном дышал рассвет…

Я шаль набросила на плечи,

И ветру крикнула: привет!

Равноапостольная Ольга,

С венцом играющих зарниц,

Пустила в небо стаю птиц–

Весёлых, ярких, прытко, звонко!

Блеск, радость, солнечные блики

На золотистых облаках!

Чудесны Ангельские лики!

И лилии в моих руках!

Июль 2013

В мир радости, светлых идей

Ушла от холодного лета,

От всяких ненужных людей,

От пыли и от интернета.

Мы пили коктейль «Берлиоз»

Под нежным ветвистым навесом,

И листья слетали с берёз,

И пахло пронзительно лесом,

И вечер изысканно плыл

В мерцании лунной улыбки…

Тут ветер обрушил свой пыл

На отсвет, несмелый и зыбкий.

А в небе плясали огни,

И птицы ночные смеялись,

А счастье и яркие дни

В бокалах горячих плескались.

Счастье

Господь послал мне мир и благодать,

И каждый день – какую-нибудь радость.

Нет мужа, что устраивал мне гадость,

И нет бойфренда, что мешал мне спать.

В ногах мурчит пушистая Мякуся,

И белых лилий яркое звучанье,

Ночное мелодичное молчанье,

И в золотом сиянии очнусь я,

В чудесном сне, окутанная негой –

Как хорошо, между землёй и небом,

В особом мире грёз и красоты,

Где нету пустоты…

Странный сон

Парусник сверкает серебром,

Цепь, вода, и золотистый блеск,

Розовой коктейль, в котором ром,

Ласковые волны, тихий плеск.

Солнце распушилось в облаках,

Синие топазы жарких глаз,

Золотом горит бокал в руках…

Всё опять, всё так, в который раз…

Наконец, вернулась я домой.

Крепкий чай с кунжутною халвой.

Обе кошки прыгнули на стол.

Рваный стул, бедлам, и грязный пол.

Лучистый свет

Мольба войдёт в лучистый свет,

Родится светлый силуэт,

Прозрачен и ещё незрим.

Летит навстречу Серафим.

Призыв желаньем защищён,

Как свет зарницы, ярок он.

Для Господа – огонь мольбы,

Как вспышка – поворот судьбы!

Господь же видит, что послать,

А нам – не ведать, нам – не знать.

Мир Светлых Ангелов звенит,

И счастье входит в свой зенит.

Роскошная кошка-яд

Белая кошка с оранжевым взглядом,

Рядом ты, рядом.

Нет у меня такого наряда,

Чтобы стать ядом.

Чтоб ядовито проникла я в сердце

Да сердцееда,

Да чтоб покоя он больше не ведал,

Воли не ведал.

А я вот буду - белая кошка,

Янтарная взглядом,

Просто пушистая нежная брошка

С ласковым ядом.

Мир волшебен

Мир волшебен,

Мир полон чудес,

Дух целебен,

И радостен лес,

Запах хвои

И счастья любви,

Свет да воля,

Глаза распахни,

Шоры сбрось –

И увидишь себя

В волшебстве

И в сиянии дня.

И всё сбудется,

Что намечтал!

Добрый Ангел

Вчера пролетал.

Даже в тихой гавани тонут корабли

Даже в тихой гавани тонут корабли.

Боже, сбереги меня, душу сохрани.

Вот опять бессонница, мыслей суета,

Чую, надвигается на меня беда.

Пусть в ночи лампада звёздочкой горит,

Ангел мой незримо пусть меня хранит.

Я молитвой огненной отгоню напасть.

Господи, я знаю, ты не дашь пропасть.

Бесовская колыбельная для монашки

Баю-баю, не молись,

Ночь настала, спать ложись,

Ты молитвы не читай,

Поскорее засыпай,

Бес пришёл на мягких лапках,

Блудных снов принёс охапку,

Тихо он задул лампадку,

Спи, монашка, сладко-сладко.

Завтра рано ты не встанешь,

От молитвы ты устанешь.

Баю-баюшки-баю,

Спи у смерти на краю.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1. Плавки президента

Ну, я же предупреждала, что секреты во мне не держатся. Тем более такие! Так что я здесь ни при чем. К тому же, я не собираюсь разглашать имя этой супер знаменитой дамочки, моей очередной приятельницы по выгулу собак (у нее тоже большой пушистый длинноухий, но у моего уши торчком, а у ее – лопухами). С ней, вообще, такое приключилось! А, ну про это не скажу, про то тоже не буду, а вот про красные плавки… Ой, об этом вообще надо помалкивать, ну да ладно, я же имя-то ее не называю. Это, вообще, история с президентом, ну с ним в юности…

На всякий случай, назовем ее, условно, Ирой, и будем считать, что… А ничего считать не будем. Я ведь фамилий называть не стану, и никто не догадается. В общем, мы недавно познакомились, прошлой зимой. Ну, я уже год как пытаюсь выходить свою парализованную тетушку – любимую мою тетю Зиночку, которую я забрала из Твери после инсульта. И так все это тяжело, так я измучилась, что Бог растрогался и стал посылать мне в утешение разных приятельниц на время выгула Рокки. И приятельницы угощают меня всякими историями из своей жизни и рецептами экзотических блюд. Вот Галченок научила… Ой, совсем забыла, у меня же паэлья на плите… Наверно все сгорело… Вау, я изобрела новое блюдо: угольки от сгоревшей паэльи смешать с протертыми бананами, добавить карри и имбирь, и завернуть в листья китайского салата. Называется – Бермудский кайф. По-моему, вкусно, прекрасная закуска к французскому коньяку. Да, я отвлеклась что-то, ладно, в общем, Ира в юности… да, дело было так. Она тогда еще не замужем была. Ей попалась горящая путевка в элитный санаторий на море, в Судаке, там еще, знаете, крепость старинная, и рядом санаторий кэгэбэшный. Она так захватывающе рассказывала! Роскошный номер, представляете, все в зеркалах, все блестит, везде паркет и ковры… Она кидает чемодан на ковер (а у меня даже дома ковра нет… И на стенах в ванной у меня не розовый кафель, а черная плесень…) Открывает она свой чемодан, вытаскивает сарафаны, изящные тонкие платья, белье, босоножки, но… А где? Ой! Вот растяпа! Забыла взять купальник! Тогда она мчится в магазинчик на первом этаже фойе, но и там купальников нет – все раскупили. Ира умоляет продавщицу:

- Девушка, миленькая, поищите хоть какой-нибудь! Хоть косой, кривой, бракованный, лишь бы тело прикрыть!

- Вообще-то один остался, но цвет такой, красный, никто не взял. Если хотите.

Ира от радости аж подпрыгнула. Тут не до цвета, главное – скорее на пляж, в море!

Купальник оказался узковат, едва прикрыл энные места, да и расцветка не модная – представляете, в сезон элегантных темных тонов явиться на пляж в красном! Но Ира все равно была счастлива. Она медленно шла по песку, выискивая свободное местечко, и вдруг заметила на другом конце пляжа алое пятно. Молодой мужчина в плавках цвета кремлевской звезды глядел на нее во все глаза. На всем пляже только они двое и были в красном. Мужчина, видимо, тоже недавно прибыл сюда, загореть еще не успел. Он как-то не вписывался в общий вид. «Значит, и я так же смотрюсь», - подумала Ира.

Мужчина вдруг свойски помахал ей рукой, словно давнишней знакомой. Но она не могла припомнить, кто это. В нерешительности она сделала несколько шагов в его сторону, вглядываясь в невысокую сильную фигуру. Тело спортсмена… Или гимнастика, или какая-то восточная борьба… Интересно, что, - гадала она. Человек, между тем, подошел к ней.

- На этом скучном пляже лишь мы с вами как две солнечные капли, - сказал он. – Мы одного огненного прайда. А посему и быть нам вместе. Позвольте вас сопровождать. Володя. – Представился он.

- Ира, - сказала она.

- А я, видите ли, плавки забыл, а здесь в магазинчике остались последние, красные.

Ира рассмеялась.

- И у меня та же история. Набила целый чемодан, а самое главное забыла, приехала, все вытряхнула, и просто в отчаянье пришла. Достался последний купальник, такого вот цвета.

- Это судьба, - сказал Володя. – А иначе бы мы не нашли друг друга на этом пляже.

- Да зачем ей это надо, Судьбе, глупость какая, - фыркнула Ира, пересекая песок. Она стремительно вошла в море, чувствуя, что ее новый знакомый уже наэлектризован так, что его эмоции аж винтом идут. Она нырнула, ощущая блаженство моря и всю полноту счастья от этой плотной соленой ласкающей стихии, упиваясь легкостью своего тела, скользящего под водой. Дыхания хватило на полтора метра. Вынырнула. Нет, сначала почувствовала, а потом увидела рядом его лицо… «Так, едва приехала – и уже пляжный роман», - пронеслась мысль. Она не поняла, рада этому, или нет, но такие ничего не значащие романы у нее всегда были, просто легкий летний флирт, ни к чему не обязывающий, без продолжения, и она никогда не опускалась до таких пошлостей и глупостей, как влюбленность, она всегда знала, что ничего серьезного здесь быть не может. Ира была весьма умной юной женщиной. Да, у нее были мужчины, но не пляжные.

Поэтому ничего между ними не было. Просто отдых, море, горячий песок вперемежку с мелкими камушками, экскурсии, танцы, и он рядом, внимательный кавалер, остроумный рассказчик, обаятельный и заботливый, но ей не просто вскружить голову. Она была невозмутима, иногда – задорна, порой вдруг превращалась в отчаянную кокетку. Шла игра, кошки-мышки, мышки-кошки… Она любила игры. Любила наряды, макияж, прически, умела быть неузнаваемой, полностью преображая себя при помощи костюмов и косметики. Но он всегда ее узнавал. Его нелегко было удивить.

Она так устала от своих игр, от экскурсий, танцевальных «марафонов», от долгих заплывов при луне вдвоем, что сильно осунулась, но это ей шло. Смуглая, худенькая и еще более высокая, она бодро держалась, когда он ее провожал, когда укладывал в купе ее чемодан. Он чмокнул ее в щечку и подарил огромную коробку шоколадных конфет. Ему оставалось догулять еще два дня. Она вытурила его из купе и долго махала рукой, разглядывая в окно перрон, и его у края перрона. Но едва поезд тронулся, она легла на полку и уснула так крепко, словно провалилась в колодец. Ухнула в колодец непробудного сна… Не прошло и секунды, как ее стали трясти за плечо. Она с трудом разомкнула веки и увидело лицо соседки по купе, которая кричала ей прямо в ухо:

- Девушка, вставайте, приехали!

- Как, не может быть! Я же только уснула.

- Да что вы! Это было вчера. Вы проспали 24 часа! Одевайтесь скорее, уже подъезжаем к Москве, и там, кажется, холодно. А вы в сарафане.

Она вышла из поезда в брюках и куртке, с тяжелым чемоданом (везла еще сувениры, и мешочек морских камушков, которые он доставал ей со дна), и стала озираться в поисках носильщика. Но все носильщики с гружеными тележками проносились мимо. И вдруг кто-то сзади рывком схватил ее чемодан. Она вздрогнула, обернулась, и увидела улыбающегося Володю с гигантским букетом южных цветов.

- Ты? – Ахнула она. – Ты успел сесть на поезд, когда?

- Нет, я успел взять билет на самолет. Решил подарить тебе цветы и помочь тащить твой чемоданище.

Он поймал такси и довез ее до дома. Она не стала приглашать его в гости, соврала, что замужем.

Замужем она уже потом побывала, дважды.

Прошли годы. Как-то она встречала наступающий Миллениум в обществе своей большой собаки и голубой блестящей елки. По телику звучала праздничная музыка, Ира ловко открыла шампанское (в отличие от меня, она любит звук выстреливающей пробки, и обожает открывать бутылки), наполнила бокал и поставила его на журнальный столик. Приветственное президентское слово зазвучало в другой тональности. Голос был молодой, энергичный, красивый, и лицо на экране было другое. Этот мужчина был довольно молод, он, похоже, ее возраста… Она с изумлением увидела… И узнала… Своего Володю, того самого ухажера из санатория в Судаке. Правда, смотрела она сейчас уже не на экран, а на обложку журнала, лежавшего на столике рядом с шампанским.

Он, ее Володя на обложке, смущенно улыбался, а во всю ширину фотки шел текст: «Президент нового Российского концерна…»

А вообще, я так и не поняла, на какого именно президента она смотрела. Скорее всего, на журнального. Ведь тот, с экрана, был тогда еще не президент, а лишь «и.о.» Хотя, кто их разберет, Ира так смазала концовку сей истории, будто проговорилась и решила замести следы.

А что, я ничего такого не сказала. Я же фамилий не назвала.

2. Ретроспекция

Не помню, мечтала ли я в детстве о принце на белом коне, наверно был такой период. Но после того, как поняла, что у меня никогда не будет собаки, стала мечтать о Змее Горыныче. Он гораздо лучше всех принцев, вместе взятых! Он – шикарнее! Это же что-то вроде гигантской летучей собаки, да еще трехголовой! Такой огромаднейший бультерьер с тремя башками, изрыгающими пламя, причем с интеллектом ребенка и человечьей речью, только дикий, но его можно приручить и воспитать. Легко. А чтобы его не «замочили» всякие там богатыри, я ему пристегну ошейник с надписью: «Вася домашний, не трогать, охраняется мной, внесен в Красную Книгу Гиннеса». На нем ведь летать можно, и тогда я никогда не буду опаздывать в школу, меня никто не побьет на улице, меня не выпорет папка, да мне и двойку не влепят – попробуй обидь меня, мы так фиганем пламенем, все огнетушители расплавятся. А потом мы улетим на край света, на море куда-нибудь, наплаваемся, назагораемся, наедимся фруктов, и никто больше не будет нас пичкать противными котлетами, жестким жилистым мясом с перловой кашей на второе, и гороховым супом на первое. Вот житуха-то начнется!

Однажды мне приснился Кощей Бессмертный, изможденный, в белом кожаном костюме, он сидел на огромном валуне и плакал. Я стала его успокаивать, а он посмотрел на меня своими огромными серыми глазами и сказал:

- Какой же я бессмертный, я не бессмертный, это просто фамилия у меня такая. Не бессмертный я. Моя жизнь – в иголке, иголка – в яйце, а яйцо – в утке. Этот придурок убьет утку, достанет яйцо и сломает иглу, я и окочурюсь сразу.

Тут выскочил Мальчик с Пальчик и говорит:

- Кто тут на игле сидит? Ах, игла в яйце? Это хреново. А утка бывает газетная или больничная, разные утки бывают.

Он засмеялся и побежал по теплому цветущему лугу прятать Кощееву утку. Мы с Кощеем тоже засмеялись.

Тут я проснулась, пора было в школу тащиться, так неуютно падать в мерзкую холодную реальность сразу из теплого сказочного сна…

А еще я хотела… Нет, не мечтала, об этом я даже и мечтать не смела, это же запредельно для меня – стать певицей настоящей эстрадной! И петь со сцены. Хотя по пенью всегда пятерки были у меня. Наверно, все-таки неплохо пела. Но страдала от заниженной самооценки. И поэтому не решалась записаться в хор. Но зато когда была одна дома, распевала во все горло. Однажды даже, размечтавшись о большой любви с Кощеем Бессмертным (классный персонаж, так нравился, супер просто. Только он один смог бы меня понять и полюбить!) сочинила песенку, мотивчик вдруг придумался веселенький. Забыв, что не одна дома, я распелась за мытьем посуды:

- Я не супер, но для тебя, но для тебя

Сойду я с небес,

Пусть не супер, но для тебя я,

Для тебя сойду я с небес,

Пусть не супер я, но для тебя…

Я так раздухарилась, что вообразила себя на сцене, в свете прожекторов, танцующей со своим сказочным героем. И тут, как ледяной душ, - за спиной резкий мамин голос:

- Прекрати выть, надоело!

Во мне все вмиг оборвалось.

- Я что, плохо пою?

- Противно воешь.

- По пенью у меня одни пятерки.

- Небось, слова выучила, вот и пятерки. Вам за слова ставят.

- Неправда, за пенье.

- Нет, за слова. Хватит дребезжать. Все, я сказала. С тех пор я больше не пела, даже когда была одна. А уроки пения стала прогуливать.

Но самое интересное, что через много лет я вдруг услышала это, и даже увидела – по телевизору. Коренастый молодой блондин, похожий на деревенского ухаря, хорошо так, с чувством исполнял эту самую мою песенку с моим мотивчиком, только слегка измененную:

- Ты не ангел, но для меня, но для меня

Пришла ты с небес…

Пусть не ангел ты, но для меня, но для меня

Пришла ты с небес…

Я отвернулась от экрана и сглотнула горечь. Все в жизни вышло не так, как хотелось. Хорошее прошло мимо. Я – нищая писательница, никому не нужна, кроме парализованной тети Зины, старого верного пса, да горстки поклонников и поклонниц, зачитывающихся моими книжками. Книжек мало, меня не печатают, жить трудно, радостей почти нет, друг в Англии, и я не знаю, люблю ли я его еще. «С глаз долой – из сердца вон», словно в ответ на мою мысль, раскрылся календарь на этой фразе. Я удивилась – не фразе, а тому, что он открылся сам – и стала читать дальше. Разрозненные сведения. «Природа создала лекарства от всех болезней. Неизлечимого нет. От остеохондроза позвоночника люди издревле носили на больном месте мех зайца. При подагре лежали на медвежьей шкуре. Кусочек шкуры льва, привязанный к шее ребенка, не достигшего 14-летнего возраста, полностью исцелял его от припадка эпилепсии. Кожа мула помогает при ожогах. Кожа бегемота избавляет от угрей. Кожа овцы, наложенная на ушибленное место, снимает боль и уменьшает отек. Змеиная кожа лечит облысение…»

Но самого главного лекарства в календаре не оказалось – лекарства от неисполненных желаний.

Когда-то давно, еще в Литературном институте на первом курсе, я написала рассказ, он потом вошел в мою дипломную работу, в первую книгу, о нем много говорили, и даже напечатали в журнале «Знамя». И только теперь я поняла, что в этом рассказе, как иголка в яйце (из той самой сказки про Кощея Бессмертного) скрыта горькая история о неисполненном желании, может быть, самом заветном… Несмотря на хэппи энд… Желания иногда исполняются, но не самые главные, и только тогда, когда они уже не очень-то и нужны, когда все уже перегорело… Или… А сами посудите, вот вам рассказ:

3. Испанец Иванов

- Бык, во! - громадина, как гора, это, нагнул башку... И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога - во-о! - здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки... – Иванов в азарте размахивал руками.

Мы сидели на ступеньках вокруг него.

- Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой...

Мы слушали затаив дыхание. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его - некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые из нас верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил нам что-то по-испански.

- Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету... А Рауль, значит, машет, чтобы быка отвлечь, и... - тут Витька повел головой и расширил глаза.

- Ой! - вскрикнула Лена Зайчикова. Сашка Серегин раздраженно зашикал на нее. Уже был звонок, а мы все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал. - И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..

Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.

- А-а-а... - пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.

От этого визга всем нам стало не по себе, как будто и в самом деле мы увидели жуткого быка.

А Сашка Серегин разозлился:

- Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки! Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.

- Пыль столбом, значит, публика орет и свистит! — невозмутимо продолжал Витька. — А бык, это, рога — во-о! — толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля...

Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Мы на всякий случай шарахнулись в стороны. Мы не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на нас.

Нина Николаевна (это наша классная руководительница) привыкла находить нас в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на подростка.

- Ну, Иванов в своем репертуаре, - сказала Нина Николаевна, и тут мы ее увидели, - А ну, марш в класс. Все на дополнительные занятия!

Она часто устраивала нам дополнительную математику, потому что наш класс был отстающим. Она просто выходила из себя, если кто-нибудь не понимал теорему или не мог решить уравнение.

- Я научу вас мыслить, лентяи! – кричала она тогда, и лицо ее становилось малиновым. - Я сделаю, сделаю из вас математиков!

Но вообще-то Нина Николаевна была неплохая, нормальная училка в общем. Все это знали. И вот мы пошли на дополнительные занятия. Как всегда, долго искали свободную комнату, а когда нашли класс, он оказался заперт. Пока Нина Николаевна ходила за ключами, Сашка Серегин напихал в дверную скважину бумажек. Потом математичка вернулась и долго тыкала ключом в скважину, усердно вращала его. Дверь не отпиралась. И у Нины Николаевны сделалось такое растерянное лицо, что нам даже жалко ее стало.

- Вы, наверно, взяли не тот ключ, - протянула длинная Томка.

Серегин насупился.

- Давайте, я открою.

Выковырял все свои бумажки и легко отпер дверь.

Занятия начались. Но не прошло и четверти часа, как Нину Николаевну позвали к телефону. Она ушла из класса, и мы снова собрались вокруг Иванова.

Витька небрежно уселся на учительском столе, поерзал, принял живописную позу: одну ногу свесил, другую поджал под себя, откинул голову, прокашлялся.

-Так на чем мы остановились? Ах да... И бык, значит, и-их! Как врезанется в трибуну - бух! Щепки, пыль столбом, бабы визжат, зрители с первых рядов на верх сигают, на галерку - р-раз!.

Тут он как будто случайно взглянул на Маринку Гордон.

Она, единственная из всех нас, со скучающим видом смотрела в окно.

Там в голубом морозном воздухе поворачивалась над крышами стрела башенного крана.

Маринка сидела одна. Соседка по парте, Вера, не пришла сегодня, а из девчонок никто больше не решался подсесть к Маринке. Вообще, ее считали задавакой.

- А Сантос тогда р-раз, значит, как размахнется тяжеленной стальной пикой, — продолжал Витька уже без всякого энтузиазма. - Пикой, это, сверкающей, как молния, в его руке, - прибавил он вычитанную где-то фразу, и снова тоскливо поглядел в сторону Маришки.

Тут в дверях появилась Нина Николаевна и сообщила:

- У меня сейчас срочная конференция, так что можете идти домой. Только спускайтесь тихо.

И мы с радостными воплями выкатились в вестибюль.

Гардеробщица долго не давала ключей от раздевалки:

- Не, не, не имею такого права. А может, вы с урока сбегли. Не, не, без учителя не пущу. Зовите своего учителя!

- Ну, теть Маш, ну что вы, ну... - Не, не...

Кто-то побежал за Ниной Николаевной. Ее нигде не было.

- Наша Нина сгинула! - заорал Витька Иванов и полез вверх по решетке в раздевалку.

Тетя Маша и толстая уборщица Шура начали суетливо стаскивать его оттуда. Но не тут-то было. Витька лягнулся и перемахнул внутрь. Напялил свою затасканную демисезонку, нахлобучил шерстяной колпак, стоит, ухмыляется - одна бровь выше другой. Когда Иванов улыбается, у него всегда одна бровь выше. Сам-то Иванов блондин, только брови у него темные.

Девчонки зашумели:

- Вить, достань мое пальто, во-он, синее...

- Витенька, мою шубу, черную такую... Но Иванов только скалился и театрально раскланивался. Потом подскочил Сашка:

- Слушай, испанец, подкинь мою куртку. Витька Иванов лишь посмотрел в сторону Марины Гордон.

Она стояла к нему лицом и, казалось, так задумалась, что ничего вокруг не замечала.

- Ишь, хитрые, вас много, а я один, - важно заявил Витька и с обезъяньей ловкостью увернулся от швабры, которой пыталась подцепить его уборщица Шура.

- Вылазь сейчас же, хулиган, вот я дирекцию позову, - кипятилась тетя Маша.

А Иванов подтянулся на вешалке и, раскачиваясь среди пальто и курток, снова взглянул на Маришку. Та стояла молча, только скосила свой зеленый глаз на кожаное пальто. Оно висело отдельно. И Витька вдруг просветлел лицом.

- Держи, Марин, - просунул сквозь железные прутья коричневую кожанку.

Маришка полуулыбнулась и стала протискиваться к зеркалу.

Тут тетя Маша открыла раздевалку и схватила Витьку за шиворот, а мы хлынули за ней и стали сдергивать с вешалок свои пальто, куртки, шубы.

Снег на солнце так искрился, что сначала мы даже растерялись. А потом разом заорали и помчались со школьного двора кто куда.

Я, Томка и Натка решили было пойти в кино. Но билетов не достали и зашли к Натке послушать битлов. Ее брат был на работе. Свой магнитофон брат каждый раз прятал от Натки в разные места. Но она сразу же вытащила его из-под дивана. По запаху находила, что ли?

Ну вот, мы откалывали шейк, когда заверещал телефон, и Маришкин самоуверенный голос прознес:

- Наташа? Еще раз здравствуй. Я слышу, у вас весело. Кто? Одноклассницы?..

И она стала говорить о погоде, о радостном фигурном катании, об отличном состоянии льда, так, что Натка неожиданно для себя изрекла:

-А давай пойдем на каток, а? - и мы, облепившие внимательными ушами трубку, почему-то сразу же согласились.

-Давай, давай, пойдем!

Вообще-то, идти на каток нам совсем не хотелось. Но очень уж мы были удивлены и польщены тем, что Марина снизошла до нас. Да и любопытство разбирало: зачем это мы Маринке вдруг понадобились. А позвонила она - мы после догадались - потому, что лучшая подруга Вера болела.

Лед действительно был в отличном состоянии. Мы визжали, толкали друг друга в сугроб. Играли в салочки - на коньках это здорово получается. Я и Натка стали изображать танго. И вдруг Натка подмигнула своими черненькими глазками и таинственно прошептала:

-А знаешь, испанец Иванов-то втюрился в Маринку.

-Да-а? Откуда ты знаешь?

-Я видела... Тс-с... - она прижала палец к губам и быстро оглянулась. - Только это секрет. Ага? Стою я, вот, позавчера, в кассу в гастрономе и смотрю, в бакалейном отделе...

-Ну, ну?..

-Ага. Ну, вот. Вижу-у-у - Иванов и Гордон! Ну, выбила я за сахар, вот, подхожу незаметно сзади, а Иванов-то и говорит ей, вот...

- Ну?

-Ага. Ну и вот. А он-то распина-ается перед ней, и говорит, вот, что его папа теперь в испанском посольстве работает, и что он, говорит, приезжал за ним на дипломатической машине, а Маринка и говорит, что какая, говорит, машина эта из себя, ну, как выглядит, интересно?..

-А он?

- А о-о-он-то... - тут Натка нагнулась и зашептала мне в самое ухо, - а он говорит, что это такой длинный, как рыба, узкий автомобиль, ага, черного цвета, вот, и с буквами "ДА" на номере...

Уже вечерело. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Оттого, что завтра воскресенье, а скоро новый год, мы восторженно орали и толкались. Потом стали плясать шейк. Нам казалось, что получается очень здорово, только Маришка вдруг усмехнулась и сказала:

- Между прочим, "шейк" по-английски значит трястись. Так вот, у вас сейчас получается дословный перевод. Танцуют не так.

И она стала показывать, как танцуют. Это было красиво! Как в западных фильмах. Натка чуть не задохнулась от восторга. Мы сидели на сугробах и следили за каждым Маришкиным движеньем. Потом Натка начала рассказывать какие-то глупые анекдотики. Маришка тоже рассказала пару анекдотов. Правда, мы их не совсем поняли. Вернее, совсем не поняли. Но не подали виду.

А на другом конце катка ребята колошматили клюшками шайбу. Там у них были ворота. Носились-то они по всему льду. Но около ворот сосредотачивались основные действия.

Вскоре к хоккеистам присоединились взрослые парни. Они, с неподвижными красными лицами и оловянными глазами мчались, не разбирая дороги. И все, едва завидя их, шарахались в стороны.

Зажглись фонари. Лед стал пустеть... Марина здорово каталась. Еще бы, раньше занималась фигурным. Она, в своей белой вязаной шапочке и длинном свитере, казалась сегодня какой-то особенной. Лицо порозовело, а ресницы стали длинными и влажными от тающих снежинок. Длинные волосы веером относило вбок, иногда черные густые пряди совсем закрывали ей лицо. Марина показывала тройной переворот, когда сзади появились эти хоккеисты с отупевшими потными лицами. Мы завизжали и едва успели отскочить. Маришка не успела...

Она лежала лицом вниз. Когда мы хотели поднять ее, заехала по Натке коньком:

- Уйдите, - говорит.

Потом встала. Спиной к нам. Заковыляла к забору. Лед под ней был в крови. Начала тереть лицо снегом.

-Что с ней? — испугалась Томка.

-Мариша, что с тобой, Мариш, а? – Натка подъехала к Маринке.

Та молча, с ожесточением терла лицо.

Мы стояли поодаль. В такие моменты Марина не любила, когда к ней подходят. Натка вернулась к нам и прошептала:

- Вся физиономия вспухла, страсть. — И она вдруг хихикнула.

-Жаль, Иванова нет верхом на быке, - шепотом отозвалась долговязая Тома.

-Ага, ага, верхом на быке, - подхватила Натка.

Ее быстрые черные глазки, казалось, силились сфотографировать весь каток, с красным пятном сбоку и Маринкиной упрямой спиной у сугробов.

- Да, Иванов бы не упустил случая подонжуанствовать, - глубокомысленно протянула Тома.

- Ага, - подхватила Натка, - приехал бы за ней Дон-Жуан верхом на быке.

А на другом конце льда кто-то шумно переругивался с хоккеистами, не желавшими уходить, и сторожиха в стеганке тыкала пальцем часы. Каток закрывался.

Мы молча брели по рыжему от песка тротуару. Огни рекламы безжалостно светили в Маришкино разбитое лицо.

-Гляди, как девочка покалечилась, - сказала женщина в вязаном платке малышу. — Вот не будешь маму слушать, тоже...

-Бедняжка, кто ж это ее так, - сочувственно завздыхали две старушки.

Маришка мрачно покосилась на старух:

- Они меня доконают сегодня, - дернула уголком рта. - Слушайте, - обернулась к нам, - кто меня еще пожалеет, врежу тому по морде.

Первая в Маринину квартиру ступила Натка. Маринка быстро выключила в коридоре свет.

-Ну, наконец-то, гулена, замерзла небось? Отец поднял руку к выключателю.

-Все о'кей, па, - зазвенел в темноте бодрый Маришкин голос. - Только свет не зажигай.

-Что за глупости? - отец быстро включил свет.

Да-а, тогда, на катке, ее физиономия выглядела приличней. Куда приличней. Маришкин отец побледнел и бросился к телефону. А мы тихонько выкатились из квартиры. На улице Натка затарахтела:

- Спорим, Маринка не придет в понедельник в школу? Спорим?

-Конечно, не придет, - усмехнулась Тома. - Представляю, что будет с Ивановым...

-Ага, не придет, ой, что с Ивановым-то будет! - как эхо отозвалась Натка. - Дон Жуан на вороном быке.

В понедельник Марина пришла.

Все уже сидели на местах. Учителя не было. Когда вошла Маришка, Тома присвистнула и произнесла нарочито громко:

- Гордон, почему вы опаздываете?

И все разом посмотрели на Маришку. Ее распухшее лицо было густо запудрено и напоминало высеченную из камня физиономию скифа. Под глазом примостился порядочный синяк. Тома и Натка переглянулись и хихикнули. А Маришка невозмутимо направилась к своей парте, но на полпути остановилась и обвела класс детективным взглядом.

Тут поднялся шум, все завертелись и стали спрашивать, что такое? Что случилось?

Но Томка с Наткой лишь усмехались и таинственно перемигивались...

Всю перемену Маришка стояла в коридоре и сосредоточенно смотрела в окно. Когда подкатывались девчонки, она косила на них своим длинным мрачным глазом, и девчонки сразу отходили.

- Что с ней такое сегодня? - удивлялась Лена Зайчикова.

- Странно, - пожимала плечами отличница Зина, - и лицо какое-то жуткое, и взгляд змеиный…

- Ага, ага, глаза как у удава, - подхватила шустрая Натка.

Маленькая, хилая Лена Зайчикова печально сосала бесцветную прядь волос.

- А почему Иванов не пришел сегодня? - спросила она вдруг.

- Заболел, значит, - уверенно ответила отличница Зина.

Натка мелко засмеялась, прищурила черненький глаз:

- Ага, заболел от горя, что Маринка на него не смотрит. Ага.

Тут все стали приставать к Натке, расспрашивать про случай с Маринкой. Потом разговор зашел об Иванове.

- Да какой он испанец, елки-палки, - сказал Сашка Серегин и плюнул через трубочку жеваной промокашкой. - Бахвал он, вот кто.

Саша втайне завидовал Витькиной популярности.

- А почему он не пришел? - снова спросила Лена Зайчикова.

Тома сдула пылинку с фартука.

- Как почему? Его папа на дипломатической машине увез.

- Ага, на дипломатической машине, ага! - оживленно блеснула антрацитовыми глазками Ната.

- На какой еще машине, елки-палки? - промямлил Серегин, жуя промокашку.

Тома фыркнула:

- Тебе он еще не рассказывал, как папочка катал его на черном лимузине марки "ДА" по Мадриду?

- Чего-о? У-у, палки, кхе-кхе... – подавился промокашкой Серегин.

Ната стрельнула глазами в сторону Марины, которая все стояла у окна в конце коридора. Она жалела, что Маринка не слышит этот разговор. Интересно было бы заглянуть ей в лицо, если бы слышала. Хотя лицо у Маринки всегда одинаковое: презрительно-высокомерное. Во всяком случае, так казалось Натке.

А рядом шумели ребята:

- Да болтун он! - говорили одни про Иванова.

- Врун! - кричали другие. Кто-то из девчонок сказал:

- Мне Иванов рассказывал, что у него дома на стене ружье висит, которым его отец убил в Испании двенадцать фашистов.

- А мне болтал, что у него шпага отцовская, елки, - сплюнул катышек промокашки Серегин.

Тут все окончательно разозлились. Обидно стало, что Иванов всех так долго водил за нос. И после уроков решили зайти к Витьке и публично уличить его во лжи.

И мы пошли. Маришка тоже пошла с нами.

Иванов жил в старом доме без лифта. В подъезде едко пахло горелой картошкой и щами.

Дверь долго не открывали. Наконец в квартире что-то стукнуло, упало, и детский голосок спросил:

- Кто там?

- Одноклассники, к Виктору Иванову, - ответила за всех отличница Зина.

За дверью долго еще возились с ключами.

Когда, наконец, открыли, на пороге мы увидели девочку лет пяти. Она уронила ключ и пропищала:

- А Витя на кухне...

Все вместе ввалились мы в коридор, и в нос сразу шибанул кислый запах непроветренного жилья и пыли.

- Гм, - поморщился Сашка и прошел вперед по темному коридорчику.

Мы двинулись за ним и остановились на пороге крохотной кухоньки. Под столом ползали два малыша. На плите пузырилась манная каша, в кастрюлях что-то булькало, посреди стола дымился бак с бельем, белье болталось и на веревке под потолком.

В распахнутую дверь ванной мы увидели Витьку. Он был в мятых трусах и усердно полоскал какие-то тряпки.

- А где твои мама, папа? - Марина Гордон погладила по волосам курносую девочку, открывшую нам дверь.

Девочка вывернулась из-под Маришкиной ладони, тряхнула светлыми нечесаными кудряшками.

- Мамка на работе, а папки у нас нету, — сказала она.

- Как нету, елки? - вмешался Саша Серегин. Девочка важно, по-взрослому повторила:

- А папки у нас нету, - и засунула палец в нос.

- Ха, вот те и испанец, елки-палки, - засмеялся Саша. - Ну, сейчас я его разоблачу! - и он шагнул к ванной.

- Дурак, - выдохнула Марина и стала теснить нас к двери.

Сашка обиженно заворочал языком за щекой жеванную промокашку.

- Кто дурак, почему дурак... - забубнил он. - Тот дурак, кто врет, палки.

Мы тупо толклись в коридорчике. Откуда-то из темноты вынырнула Натка, блеснула любопытными глазками:

- А чего там? - и попыталась заглянуть в комнату. Но Маришка оттолкнула ее и встала так, что загородила нам весь проход.

- Эх вы, - сказала она и так посмотрела, что мы сразу попятились. - Ну, чего стоите? Катитесь отсюда.

Тут из ванной появился Витька Иванов. Он выволакивал большой бак с бельем.

- А, здравствуйте, - Витька вытер ладонью потный лоб. - А я, это, стираю...

- Здравствуй, - ответили мы и стали думать, что бы еще сказать.

О том же, наверно, думал и Витька. Наступило неловкое молчание. Выручила отличница Зина.

- Мы, знаешь, пришли насчет драмкружка, Витя, - сказала она. - В драмкружок записываем, тебя записать?

- Да нет, - смутился Витька. - Не тянет чего-то. Ну, вы проходите, - и он кивнул на комнатку, где почти впритык стояли две кровати, стол с задвинутыми под него табуретками и шкаф с зеркальной дверцей.

Мы окончательно растерялись. Ясно было, что в комнатку мы не втиснемся. И вдруг Сашка ни с того ни с сего брякнул:

- Слушай, Витек, покажи шпагу, помнишь, ты говорил?..

Мы зашикали на него, стали толкать локтями. Сашка смутился:

- Елки, обратно промокашку проглотил... А Витька Иванов все держал на весу тяжелый бак с отжатым бельем и молчал. Мы все тоже молчали. И тут заговорила Маринка Гордон:

- Эх вы, - с сожалением взглянула она на нас. - Ты, Серегин, круглый идиот. Ты не мужчина. Вот Иванов настоящий мужчина. Он настоящий испанец.

Она вдруг скинула сапожки, пальто, выхватила у Витьки бак и поволокла на кухню. Там Маришка вскочила на стол и принялась развешивать белье под низеньким пожелтевшим потолком.

- Витя, подавай. А вы все катитесь отсюда! - властно скомандовала она.

И мы тихо вышли из Витькиной квартиры. В дверях я оглянулась. Иванов смотрел нам вслед, и лицо у него было такое, такое! Словно ему с неба свалился приз, который уже не нужен… И еще что-то было во взгляде, какая-то боль, что ли… Странное такое лицо. Может, он понял, что никогда не будет настоящим испанцем, потому что он русский, и что Маришка его просто пожалела? А вы знаете, как это, чувствовать себя ничтожеством, к которому снисходят из жалости? Это хуже всего на свете. Это как иголка в яйце… Ну, в той сказке про Кощея…

4. Вьюга, ночь…

Я мчалась по ночному Арбату абсолютно голая, но вьюги не было… Ну, во- первых, не мчалась, а шла. Во-вторых, не по Арбату, а по фойе Центрального Дома Литераторов. Не голая, не голая, на мне трусы были, еще – сапоги, джинсы, свитер, и заколочка в волосах. Это я в первой главе первой части нагишом чесала по Арбату, ну и что…То ведь сон был, во сне всегда приколы всякие случаются, ведь там иная реальность. А в этой реальности приколы уже посерьезнее, и от них не проснешься. Это явь. И в этой самой яви я (и зачем только заглянула в этот злосчастный ЦДЛ… Шла бы себе домой. Просто возвращалась из Московской Писательской, и по пути заскочила. Я ходила за журналом «Поэзия», там дали подборку моих стихов. Знакомые звонили, расхваливали. Я взяла два журнала, потом один подарила Боре Никитину, которого многие недолюбливают, почему-то. Наверно, потому, что обожает эпатаж. Так же как и я, впрочем. Иногда). В ЦДЛе этого номера «Поэзии» не оказалось, продавались другие, без моих стихов. От нечего делать я заглянула на верх. Там шел вечер Жени Евтушенко. Ну конечно, в фойе висела большая афиша, я уже потом заметила, когда ее стали снимать: «Вечер Евгения Евтушенко» - гигантскими буквами, словно у букв мания величия. Там еще столы стояли, заваленные его толстенными книгами, их продавали по 150 рублей. Совсем недорого. Вечер уже кончался, когда я заглянула в зал. Женя, жутко худой и старый (а ведь он и по возрасту старый, подумала я. Просто никогда я на его вечера не ходила, двадцать лет пролетели, ну как-то пути наши не пересекались, наверно поэтому меня так поразил контраст с прошлым. Я не успела измениться за эти годы, а он… Видимо, это зависит от темпа жизни. У него – Калифорния – Москва - Париж - Лондон… - и опять Москва, и карьера, и амбиции, а это старит душу и тело). Про душу я уже потом поняла, по его стихам, удивительно слабым и неумелым, словно писал подросток. Но зато читал он как профессиональный актер, причем актер талантливый. Он умело продавал себя публике. Так что сам текст не воспринимался, звучала лишь музыка голоса с интонациями гипнотизера. Зал был битком. В первых рядах сидели друзья и фанаты, они строчили записочки и передавали на сцену. В конце, как водится, автор читал свои самые сильные стихи (из первой юношеской еще книжечки «Нежность», наивная свежая лирика: «Людей неинтересных в мире нет, их судьбы как истории планет»… и т.д. Потом вышла певица, пошли песни на стихи автора. Я хотела было уйти, особо не вслушивалась, как вдруг уловила что-то очень знакомое и родное… Так это же стихи моего папы! Только слегка измененные, но некоторые строки даны полностью. Наглый плагиат! Ведь стихи эти вошли в некоторые папины сборники, печатались в журналах при его жизни, у них особая история. Это особые стихи. Певица уже «отпелась» и уходила со сцены, возле которой я стояла. И тут я громко спросила:

- Скажите, а на чьи стихи эта песня?

Она не ответила. Тогда я сказала:

- Это стихи поэта Александра Коренева. – И добавила, сделав паузу. – Ныне покойного. Моего отца.

В этот момент из-за занавеса вышел Женя. Вот не думала, что слова мои произведут такое действие… Он ошарашено замер, такой бледный, потом побагровел, видимо расстроился, и воскликнул:

- Нет, это не его стихи! Это стихи Ионы Дегена, я перевел их с еврита, а Саше они просто… Э-э… они ему понравились, и он их записал.

- Эти стихи папа написал в 43-м году, - начала было я, - они вошли сначала в его первый сборник, а потом…

Но меня резко оборвали. А Евтушенко вскричал:

- Меня не интересует история вашего папы! Не мешайте вести вечер!

С первых рядов завопили:

- Уйдите, это же не ваш вечер!

Я из принципа не ушла. Вернее, ушла, но не сразу. Я встретила приятельницу и болтала с ней в фойе. А тут и представление закончилось, народ хлынул со второго этажа вниз, все бросились к столам с книгами, вмиг раскупили (наверно, сюда весь тираж был свален), и выстроились в длиннющую очередь за автографами. Женя пришел не сразу, долго переодевался. Он любит яркую, «театральную», одежду. А выступал в сером, стального оттенка, костюме. Я обсуждала события со своей приятельницей Жанной. Тут ко мне стал подходить народ и расспрашивать о поэте Александре Кореневе, и где купить его стихи (знала бы, взяла бы. Хотя, нет, ведь всего-то осталась одна книжка, остальные выпросила Маша, она влюбилась отца по стихам и фотографии. Маша – моя приятельница и соседка по дому). Про Машу я потом расскажу, она оригинальная личность. Или не расскажу. Не знаю. Невозможно же обо всем рассказывать. А сейчас – про историю стиха. Папа, молоденький еще лейтинантик, написал его в 43-м после боя, в котором на его глазах был убит совсем юный солдат. Он истекал кровью, лицо исказила судорога боли и ужаса, он был еще жив, а кто-то из однополчан уже стаскивал с него валенки. Папа плакал и не мог изменить ситуацию. После боя он написал в окопе этот стих на коробке от папирос:

Вьюга, ночь…

Вьюга, ночь... Поле, полное мертвых.

Поле боя метель замела.

Кровь фонтанами так и замерзла

На окоченевших телах..

На мальчишеских трупах застывших

Стынут конусы красного льда.

Мой товарищ, ты стонешь, ты жив еще,

Что ползешь через поле сюда?

Мой товарищ, спасти тебя поздно мне,

Ты в крови, ты людей не зови.

Дай-ка лучше, таща тебя по снегу,

Отогрею ладони свои.

Не кричи и не плачь, словно маленький,

Ты не ранен, ты только убит,

Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит.

В первом самом варианте стих назывался «Валенки». Не знаю, вставил ли Евтушенко его в свои сборники, или нет, надо бы посмотреть, надыбать надо где-то его книги, Маша советует подать в суд, но я не люблю судиться. Я не склочница. Да и сил нет. У меня такая куча своих недоделанных дел!

Я кое-что поняла о творчестве «раскрученных»: им же некогдатворить, они все свое время и силы на «раскрутку» тратят, это адский труд. А творчество они тырют у талантливых «нераскрученных», которые либо уже умерли, либо живы пока, но социально незащищены, сидят себе, пишут в сырой холодной коморке, в полуобмороке от голода, но согретые музой и необузданной фантазией…

Интересно, сколько украдено у моих родителей? Признаться, я мало что читала из написанного ими. И не очень интересовалась их жизнью. Со своей-то жизнью разобраться не смогла.

Конец января, сижу за компьютером, за окном вьюга, ночь… Или утро уже… 4 часа, а я еще Рокки не выводила перед сном. Сейчас пойду… Он терпит, привык, хреново псу, когда хозяйка писатель, но что поделаешь…

А потом наступил депресняк. Мой роман не взяло ни одно издательство. Писать «в стол» - какой смысл? Я плюнула на все. И превратилась в апатичную телеманку. В настоящего «телепузика», который смотрит все подряд, похрустывая чипсами…

В сентябре 2007-го я получила премию за роман «В барханах песочных часов». Это было настолько неожиданно, что я не сразу пришла в себя… Конечно, это был уже совсем не тот замечательный роман, с которым я так носилась долгое время. Это был стилизованный под теперешнюю «печатабельную» прозу ширпотреб. Ведь я переписала роман заново в соответствии с издательскими правилами, то есть сделала то, что им нужно, но оживила юмором и эротикой. Сначала, в 2004-ом, был издана лишь 1-ая часть моего «Капкана на тень луны», в сокращенном виде, а потом он целиком, но уже под другим названием – «В барханах песочных часов» - попал на конкурс «Русский детектив» и получил премию 100 тысяч рублей.

После этого нахлынуло вдохновенье, я снова села за компьютер и принялась писать мистический триллер. Роман получился захватывающий, я его довольно быстро написала. Но неизвестно, возьмет ли его какое-нибудь издательство, у них ведь везде свои заморочки. А пока я создала в инете «Мой мир», и в своем блоге поместила небольшую справку:

«О себе.

Светящиеся точки звезд прожгли черноту неба, и новорожденные души прорвались в эту жизнь. Вместе с ними в ту зимнюю полночь вошла в этот мир и я. Старенькая уборщица закрыла форточку замоскворецкого роддома и сказала:

- Морозища-то какой, с праздничком вас со святым-то, сегодня ж божий день «Нечаянная радость»…

Наступило 22 декабря, в ночном небе сияло созвездие Кассиопеи. Впрочем, там было полно и других звезд и созвездий, но Кассиопея в тот период главенствовала. Земля находилась в зоне ее влияния.

Говорят, что младенцы не понимают человеческую речь, и видят все вверх тормашками. Неправда. Я все видела нормально, а не кувырком. И даже что-то понимала. Одного лишь не могла понять – того, что в жизни мне придется круто и солоно, но орала во всю глотку, видимо предчувствуя что-то.

Верно, что писателями становятся люди со сложными судьбами. В моей третьей книге «Не грусти, гад ползучий» есть автобиографическое эссе, в котором я упомянула о некоторых своих злосчастиях, хотя писала, в основном, о светлых моментах своей жизни. Уже в зрелом возрасте поняла – чтобы быть счастливой, не надо желать себе легкой судьбы…

Я росла в годы глубокого застоя. После окончания школы работала секретарем-машинисткой в Мингазпроме, и как-то раз, «подшивая» газеты, увидела в одной из них объявление о конкурсе на лучший короткий рассказ. Я с детства пописывала коротенькие новеллы о забавных житейских случаях. И вот я их все перепечатала и послала прямо с работы через «отдел экспедиции», чтобы вернее дошли. И очень удивилась, получив вызов в Литературный институт – ведь новеллы-то я посылала вовсе не туда, а в газету. Как все это в Литинститут попало, до сих пор для меня загадка. Но с той поры я поверила в существование прекрасных бескорыстных людей, которые потом не раз встречались на моем пути, храни их Бог. С того дня судьба моя резко развернулась в сторону творчества. Моим окружением стали писатели, художники, артисты, музыканты. Я стала ходить в театр, который рядом с институтом. Мой первый рассказ был напечатан в журнале «Знамя» - он находился тоже рядом с институтом. Я училась на семинаре прозы Ю.В.Трифонова, много писала. Моя первая книга вышла в самом крупном тогда в стране издательстве «Советский писатель», это было чудо, ведь молодых в те годы почти не печатали. Книга называлась «Белая ласточка», это был довольно большой сборник рассказов и повестей, и я взяла себе псевдоним Ольга Астахова, твердо веруя в магию слова. Решила, что такой псевдоним принесет удачу. Но удача оказалась недолгой. В те времена у меня появились новые знакомые, и я узнала много интересного об их жизни. О себе я ничего никогда не рассказывала, так как была чрезмерно застенчива.

Со второй книги я решила стать самой собой, Ольгой Кореневой. У меня вышли сборники «Предчувствие чудес», «Не грусти, гад ползучий», «Интимный портрет дождя», роман «Капкан на тень луны», и т.д. Но это уже позже, в нашу «демократическую» эпоху.

Окончив институт, я рецензировала, работала корреспондентом в журналах и газетах, но всегда предпочитала внештатную работу, так как люблю свободный стиль жизни. Новые времена позволили мне стать безработной, свободной и неприкаянной, чтобы написать новый большой роман обо всем теперешнем. За этот роман (детектив «В барханах песочных часов») я получила литературную премию, и подписала договор с издательством «АКпресс». Правда, роман сильно сократили, вырезали всю эротику и юмор, и редактировала малограмотная редакторша, которая вырывала целые куски текста, не соблюдая никаких правил, к тому же она явно была не в ладах с грамматикой, так что неизвестно, что получилось. Я попыталась восстановить хотя бы малую часть купированного текста, но редакция воспротивилась, в конце-концов роман так и не вышел, следующий роман тоже не пошел нигде…»

Зимой я вдохновилась неожиданным сюжетом, который пришел ко мне как-то бессонной ночью. И принялась писать роман – «У ночи длинная тень». А в 2011-ом написала роман «Долгое завтра, потерянное вчера». А летом того же года мы сидели у меня на кухне с талантливой поэтессой Наташей Богатовой и замечательным художником Валерой Валюсом, моими друзьями. За распахнутыми настежь окнами светило яркое солнце, хоть был уже вечер, деревья внизу нежно шелестели листьями, медленно лилась философская беседа, в бокалах пузырилось вино – и я поняла, что перестала ненавидеть шампанское, только не люблю, когда выстреливает пробка. Но это все было потом.

2008-ой год оказался плохим с самого начала. Радовал лишь приезд из монастыря моей Людочки, послушницы. Но появлялась она редко, и не на долго. На один - два дня, по своим монастырским делам. Она рассказывала про ту, иную жизнь. Вместе мы ходили в Храм, а дома смотрели православное видео. Ей не нравилось «в миру», и она спешила уехать. После нее оставался яркий невидимый свет, который постепенно рассеивался, исчезал, и сердце сжималось от тоски по ней, такой лучащейся необычайной добротой, и по этому исчезающему свету.

Этот год впустил в мой дом смерть. 27 февраля умерла моя любимая тетя Зина. Я так и не смогла ее выходить после инсульта. Она прожила у меня 3 последних года. И вот...

29 апреля умер Рокки. Ему было 16 лет.

Прошел год. И вот 6 марта 2009-го мне сообщили, что умер Андрей А. – тот замечательный человек и талантливейший поэт, о котором я говорила уже. Ему было 46 лет. Светлые личности уходят рано. Андрей Арбатский.

Такое чувство, что моя квартира тоже умирает… Все в ней вдруг состарилось и словно обветшало, только цветы в горшках цветут пышном цветом, как на кладбище. И во мне самой что-то надломилось. Ничего не хочется, больше не пишу. Мой новый, начатый в начале года, роман, так и завис. Но это пройдет, пройдет, просто я устала. У меня еще будет счастье в жизни, будет радость, Бог мне поможет.

Я стала часто заходить в инет, в «Ответы», там попадаются интересные мнения, советы. Там встречался народ верующий, православный, но хватало и атеистов, которые доказывают, что Божественное – это всё байки для бедных, слабых и глупых, и что религия – это для кого-то бизнес.

Все-таки много людей разочарованных, обозленных и обиженных, им сложно понять и принять что-либо, кроме их собственных эмоций, слишком сильных. НО БОГ ЕСТЬ. Бизнес – он сам по себе, к Богу отношения не имеет, ведь бизнес можно на чем угодно сделать. А Бог есть. И он помогает даже в самых неразрешимых ситуациях. Мне он помогал не раз, когда я была в отчаянии и очень просила. Не сразу, конечно. Сначала Он давал побарахтаться мне самой. А потом, в самый критический момент, посылал помощь. Бог есть. И он слышит наши мольбы, и помогает. Он спасает нас.

Я не буду рассказывать, как моя дочь в совсем еще юном возрасте (ей было 22) отреклась от мирского и ушла в монастырь навсегда. Теперь она счастлива по-настоящему. Так она сказала. Потому что теперь она ближе к Богу.

5. Женский монастырь Троице-Одигитриевская Зосимова Пустынь

Это место осенено особой благодатью. Я это почувствовала сразу, едва приблизилась к воротам монастыря, гостеприимно раскрытым мне навстречу. Тут веяло тишиной, чистотой, радостью. Было начало строгого поста. В уютной небольшой церкви шла долгая, особенная служба. Горели восковые свечи тихо и торжественно, плавно лились молитвы, девушки в монашеских и послушнических одеждах сменяли друг дружку за аналоем, и чувствовалось незримое присутствие Ангелов. А когда мы клали земные поклоны, казалось, что вместе с нами молятся все святые, и сама Богородица сверху с улыбкой взирает на нас. Душа распахнулась навстречу непостижимому, неземному сиянию, которое исходило откуда-то из неведомых глубин небольшой этой церкви, показавшейся вдруг такой просторной. А когда после восьмичасовой молитвы все мы пошли в жилой монастырский корпус - где трапезная, маленькие кельи, иконы на стенах - сияние это окружало нас, и ах как благостно было на душе! Словно сам святой Зосима шел рядом с нами.

Монастырь этот не зря называется Троице-Одигитриевская Зосимова Пустынь. Ведь ее основал великий святой подвижник Зосима Верховский. Это была удивительная и сильная личность. Духовный путь его начался очень рано, ему приходилось преодолевать невероятные трудности, много замечательных подвигов совершил он, и венцом его деяний стал этот женский монастырь, основанный в 1826-ом году. Святой Зосима 10 лет провел в Коневском монастыре, более 20 лет – в подвиге пустынножительства в Сибири. К нему приходили люди за советом и за помощью, и он никому никогда не отказывал. Он стал духовным пастырем девушек, всей душой своей тянувшихся к Богу, и мечтавших посвятить Господу свою жизнь. И старец Зосима основал в Сибири женскую обитель, куда привез и двух своих родных племянниц. Это был промысел Божий. Но недруги всячески изничтожали святого и его подопечных, им пришлось испытать гонения, несправедливости, быть оставленными, презренными, не иметь никакого пристанища. Ведь святому Зосиме и его пастве пришлось покинуть родное место, в которое вложили они столько сил. Много порогов суждено было ему обить, много прошений подать в разные инстанции. Ходил он и в патриархальные службы, и в чиновничьи, и где только ни был он, пока, наконец, не пришло разрешение на переезд. Его в Москву направили. В 1826 году святой Зосима со своей общиной прибыл в Москву, и по благословению святителя Филарета (Дроздова) основал обитель в Верейском уезде. Землю под обитель пожертвовала благодетельница, госпожа Мария Семеновна Бахметева. Усердно и самоотреченно трудились старец и сестры, обустраиваясь на новом месте. Прежде всего был выстроен маленький деревянный корпус, и на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы они перешли из дома благодетельницы в эти келейки. Место было сырое, но они окопали долину глубокими и широкими каналами, и осушили ее. Эти четыре канала служили вместо прудов для мытья, и в них были пущены караси. Потом выстроили еще дополнительные деревянные келейки, выкопали колодец, в котором оказалась чрезвычайно чистая, холодная и легкая вода. Долину обнесли деревянной оградой, вокруг которой с трех сторон был лес, а с четвертой невдалеке виден был поселок госпожи Бахметевой. Расчистили лес, разбили огород. На службу ходили в храм, который находился в селе Руднево, так как своей церкви пока не было.

Новоустроенную обитель святой старец назвал Одигитриевской – и потому, что в переводе с греческого языка «Одигитрия» значит путеводительница и наставница, и потому, что, будучи уроженцем Смоленской губернии, где Смоленская чудотворная икона Божией Матери «Одигитрия» пользуется особым почитанием, пожелал, чтобы это божественное имя из его родины отозвалось и в его пустынной обители. А вскоре отец Зосима узнал, что в соседнем селении Рыжково в часовне находится чудотворная икона Божией Матери «Одигитрия». Во время войны 1812 года, когда французы отступали от Москвы, крестьяне вместе со священником, предупреждая варварство врага по отношению к нашим православным святыням, (а таких примеров на русской земле было предостаточно), спрятали в лесу чудотворную икону Смоленской Божией Матери. Крестьяне по-очереди сторожили в лесу эту икону в непроходимой чаще леса. И один из них увидел вдруг седенького старичка, который сказал, что на этом месте Матерь Божья прославит свое имя. Он прошел мимо крестьянина и исчез. И действительно, на этом месте позднее был выстроен преподобным Зосимой монастырь.

Три года подряд отец Зосима самоотреченно трудился в устроении новой обители. Часто ездил в Москву, ходил по благодетелям, испрашивая помощи, сам всегда покупал все нужное для сестер и монастыря. Выбивался из последних сил. Видя такое самопожертвование, боголюбивый почетный гражданин Семен Лонгинович Лепешкин обещал снабжать обитель всем необходимым. Вскоре отец Зосима, которого посетили два старца-пустынника, бывшие в Москве, келейно принял великую схиму. Было это незадолго до его кончины, которая последовала 24 октября 1833 года, на 65-ом году жизни. В тот день праздновалась икона Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость». Перед смертью святой велел прийти всем сестрам попрощаться, и сделал последнее, короткое наставление, чтобы жили они в любви и смирении. «… Матерь Божия, Коей я вручаю вас и всю обитель, прославит имя Свое на месте этом и удивит на Вас милость Свою». Сестры обливались горькими слезами, прощаясь со своим пастырем. Вместо себя он оставил им племянницу свою Веру, которая позже стала первой игуменьей монастыря, а в утешение сестрам - вторую племянницу Маргариту, которая потом стала первой схимонахиней.

Над могилой старца возвели красивый храм, посвященный Живоначальной Троице, в этом помог благодетель С.Л. Лепешкин, он же сделал и все необходимые постройки. Монастырь расцветал. В 1852 году над западными вратами был построен прекрасный Одигитриевский храм (к сожалению, он был полностью разрушен в советское время). В 1855 году митрополит Филарет освятил Троицкий храм, который к этому времени был уже расширен двумя приделами. А в 1857 году было закончено строительство колокольни с храмом Рождества Иоанна Предтечи во втором ярусе.

Обитель становилась все краше и радостнее. Но начались революционные события, монастырю грозило закрытие. Что ж оставалось сестрам, но они не сдавались. Горячо, со слезами надежды, молились они. И Господь укрепил их дух и помог. В 1920 году они организовали сельхозартель, и сумели продержаться 8 лет.

Тяжелейший труд управления артелью, сохранившей монастырский уклад, понесла игумения Афанасия, внучатая племянница Лепёшкина. В 1931 году она и её келейница Евдокия погибли в ссылке. В 2000 году они были причислены к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских. В том же году преподобный Зосима Верховский был причислен к лику местночтимых святых Московской епархии, а в 2004 году он был прославлен в лике общероссийских святых. В советские времена на территории монастыря долгое время располагался инвалидный дом, затем пионерский лагерь. Троицкий храм переоборудовали тогда под клуб, колокольня служила в качестве водонапорной башни. В 1999 году монастырь вернули Русской Православной Церкви как подворье Новодевичьего монастыря. Открытие подворья в Зосимовой пустыни оказалось последним духовным делом для матушки Серафимы (Чичаговой), первой игуменьи Новодевичьего монастыря с момента его возобновления. 16 декабря 1999 года её не стало. Но дело матушки продолжила её духовная дочь и ученица монахиня Елена. В апреле 2000 года подворье было преобразовано в самостоятельный монастырь. Настоятельницей назначена монахиня Елена (Конькова) в дальнейшем – игуменья. Она была настоящей подвижницей, и очень много сделала для монастыря. Потом ее сменила игуменья Фаина, потрясающая личность, необычайно сильная духовно. Она столько всего делает для обители! Но о внутренних делах монастыря, к сожалению, писать нельзя, нельзя и говорить о чудесах, происходящих в стенах обители – о том, как сама собой обновилась старая почерневшая от времени икона, о том, как мироточили некоторые иконы и распятие в храме, о чудесно расписанных послушницей Людмилой деревянных досочках для просфор, колокольчиках и яичках, которые продаются в храме, они какие-то особенные, и знающие паломники специально приезжают, чтобы купить их. И о многом другом. Ой, опять проболталась, ну да ладно, я же не все разболтала…

Сейчас в монастыре находится более 100 частиц святых мощей – в основном это мощи Киево-Печерских святых, а также благоверных князей, святителей, Матроны Московской, апостола и евангелиста Матфея, Преподобного Василиска Сибирского – который был сомолитвенником и духовным наставником святого Зосимы Верховского, мощи самого Зосимы Верховского, частица Животворящего Креста Господня, частица горы Голгофы, Гроба Господня, и другие.

На сайте монастыря я нашла интересною запись про чудеса исцеления от колодца, который вырыл сам святой Зосима: «После смерти старец Зосима оставался духом с устроенной им обителью. Сохранились свидетельства еще середины 19 века о чудесах, бывших от воды из колодца, вырытого самим старцем около своей пустыннической кельи в трех верстах от обители. От этого колодца пошли частые исцеления, многим он снился во сне. Женщина ближнего селения, умывшись водою из колодца, исцелилась от рака на лице. Местные жители до сих пор помнят, как чтили старики Отчин колодец и старца Зосиму, как возили туда детей, обязательно умывая их этой водой. После строительства окружной железной дороги и Бекасовского сортировочного узла в 1967 г. колодец оказался отрезанным от населенных пунктов десятками железнодорожных путей и считался погибшим при строительстве. Но в 1995 г. он был найден в чаще леса и обустроен. В канун праздника иконы Божией Матери Одигитрии 9 августа 1997 г. на расчищенной поляне около Отчина колодца был отслужен молебен по освящению места под восстановление часовни и колодца, хотя очистить колодец пока не удается из-за того, что стройка нарушила природную гидросеть, и место стало слишком заболоченным».

Летом сестры и паломники ходят на Отчин колодец, ежегодно совершается к нему крестный ход из монастыря: в первое воскресенье после 23 июля – после литургии. Шла этим крестным ходом и я вместе с монастырскими насельницами и паломниками, день был жаркий, но зноя мы не чувствовали, шли с хоругвями, девочки лет восьми со счастливыми лицами несли иконы, все пели псалмы, было необыкновенное чувство полёта и счастья! Перед Поклонным Крестом служился молебен преподобному Зосиме, потом все окатились ледяной водой из Отчина колодца. Меня окатила сама матушка Фаина, вода была пронзительно ледяная, и я заверещала так, что закачались ветки сосны, которая тут рядом росла… Со мной ещё была подруга – талантливая поэтесса Наташа Богатова, она стойко выдержала это испытание, лишь громко охнув. Но что это я всё о себе…

А еще, совершается крестный ход 9 августа, в канун праздника иконы Божьей Матери Одигитрия – от Поклонного Креста в селе Кузнецово, на месте которого была раньше часовня, хранившая икону Божьей Матери Одигитрия, - в монастырь Зосимова Пустынь, на место, где эту икону прятали во время войны 1812 года.

А 6 ноября – праздник Обители: День преставления ко Господу Преподобного Зосимы Верховского.

Монастырь всегда с радостью принимает паломников. И с каким необычайным состоянием счастья приезжают паломники сюда! Ведь иным негде и голову преклонить, приезжают люди с малыми детьми, потерявшие жилье, родных и близких. Есть паломники, которые кочуют из монастыря в монастырь, и только молитвами да монастырской трапезой живут, и как хорошо, как благостно им в Зосимовой Пустыни! Монастырь живет очень насыщенной жизнью, много интересного и важного происходит здесь, случаются и чудеса, и всякая мистика. Но о внутренней жизни монастыря нельзя распространяться. Я и не буду. Закончу сим свои мемуары. Наверно, это и есть самое главное.

Вдруг вспомнились прежние трудные годы, которые пережили мы с дочкой. Всплыло в памяти, как пятнадцатилетняя Людочка вдруг начала писать большие картины маслом, и такие они у нее получались потрясающе динамичные, насыщенные водоворотом чувств, глубинные! Денег на еду почти не оставалось, картины сохли на кухне, голодные кошки втихую слизывали с них краски… Как-то раз Людочка прочитала объявление о вступительных экзаменах в художественное училище, и о работах, которые надо было представить комиссии для допуска к экзаменам. Я наломала в парке сирени, нарвала цветов, расставила их в вазы. Дочка сутками писала маслом букеты на больших оргалитах, а потом – на листах ватмана натюрморты акварелью: старинную кофемолку, турку в кофейных подтёках, и две перламутровые кофейные чашечки с ложечкой – всё интересное, что у нас тогда было. Написано это было мастерски, виртуозно. И вот, взяв всё это, она отправилась в училище. Вернулась расстроенная. Ей резко сказали, что это не её работы, и прогнали. До экзаменов не допустили. Правда, сначала спросили, в какой художественной школе она училась и у какого мастера, но услышав её честный ответ, что самоучка, и рисует недавно, её отвергли. Не поверили, что юная девушка может писать такие картины. Эти картины с тех пор висят в моей комнате на стенах – не все, стен не хватило. Но зато она познакомилась с другой такой же талантливой отвергнутой девушкой, и вместе они поступили в ПТУ, куда брали без экзаменов и обучали всего один год, зато сразу нескольким вещам – ковроткачеству, батике, и т.д. Его она окончила блестяще.

Людочка всё время искала смысл жизни. Я ей говорила, что смысл в самой жизни и в разнообразии её проявлений: для одних это – творчество, для других – своё основное дело, работа, семья, дети. Но она чувствовала, что должно быть нечто другое, главное. Вокруг происходит что-то не то, казалось ей. Она прочитала всего Достоевского, Даниила Андреева «Розу мира», другие книги, но еще больше запуталась. Однажды, возвращаясь с вернисажа, она забрела на православную ярмарку. С интересом разглядывала она иконы, вышивки, книги, людей. И такие добрые, светлые лица были у монахинь, такие ласковые глаза, и так хорошо было от всех этих икон, подсвечников, коробочек с ладаном, шкатулочек, и такую благодать вдруг почувствовала Людочка, что слёзы потекли по её худенькому личику. Одна из монахинь ласково сказала ей:

- Доченька, иди к нам в монастырь, что тебе делать в миру. Тебе там нет места.

Людочка испугалась, отшатнулась, воскликнула:

- Нет, нет, что вы! У меня здесь много дел!

Она и подумать не могла, что через некоторое время сама уйдёт в монастырь навсегда, и будет очень счастлива в трудах и молитвах.

А я осталась одна со своим компьютером, книгами, кошками, и дочкиными картинами. И с подружками-приятельницами, погружёнными в свою суетную жизнь. Радовали лишь приезды Людочки, единственного по-настоящему близкого мне человека. Она плела чётки, расписывала деревянные шкатулочки, яйца, колокольчики, доски для резания просфор, изредка – когда улучала время - писала картины, но уже совсем другие, писала духовные стихи, некоторые из которых я перепечатывала. Мечталось когда-нибудь издать сборник дочкиных стихов с монастырскими фото. Если бы были средства…

Шло время. Я написала ещё несколько романов, некоторые загрузила в инет на сайт «Проза.ру». Надеюсь, что когда-нибудь они найдут своего издателя. Аминь.

6. Золотой медальон.

А, нет, ещё не аминь. Вспомнилось. Пришла ко мне в гости подружка, поэтесса Наташа Богатова. Рассматривала новые дочкины картины, большой иконостас в её комнатке-келье, и обратила внимание на маленькую иконку св. Николая Чудотворца. Что уж привлекло подружку в этой скромной иконке? Даже и не знаю. И я рассказала её историю. Наташе это очень понравилось.

- А почему в мемуарах этого нет? Напиши, обязательно напиши! Это же так интересно! – воскликнула она.

- Да я много чего не написала, - отмахнулась я. – Не обо всём же писать.

- А вот об этом напиши!

- Ладно.

И вот пишу. Было это давно, моя дочура была ещё крошкой пятилетней, а я – молоденькой и бесшабашной. Отвела, как всегда, дочку в садик, а сама – в поликлинику к стоматологу. Был июль в самом разгаре, 24 число. К врачам я ходила редко, только уж когда приспичит. И вот приспичило. Зуб болел уже неделю. Я и поплелась. А стоматолог попался молодой и очень талантливый. Врач от Бога, Юра Старчаенко. Он прошёл Афган, много повидал на своём веку, имел большую практику. Я пришла уже когда он закончил работу, пациентов не было, но меня он принял. Усадил в кресло, и стал развлекать всякими байками и анекдотами. Оказалось, что мне надо ставить сразу 6 пломб, и он поставил дефицитную тогда и дорогостоящую амальгаму совершенно бесплатно, да такая у него лёгкая рука оказалась, что я даже боли не почувствовала. Мы разговорились, сидели и беседовали. Он оказался весьма неординарной личностью. И вот он мне говорит:

- Завтра день памяти Володи Высоцкого, 25 июля, он в этот день умер. Завтра надо навестить его. Давай?

- Ладно, - согласилась я.

И помчалась за дочкой в детсад.

А ночью у меня началась жуткая рвота. Людочка моя была в ужасе, не знала, что делать. Меня рвало и утром. И я начисто забыла про Юру. Вдруг – звонок в дверь. Людочка открывает – на пороге Юра с гитарой и сумкой. Дочка моя сразу:

- Дядя, вы не доктор, случайно? Помогите, маме плохо!

Юра бросился в комнату, где я лежала зелёная, дохлая, а рядом – ведро, в которое меня тошнило. Он тут же достал из сумки бутылку водки, скомандовал Людочке принести стакан, и заставил выпить до дна. Рвота прекратилась.

- Это у тебя реакция на амальгаму, - произнёс он озабоченно. – Такое иногда бывает. Но сейчас все, водка хорошее средство. Собирайся, идём.

- Я не могу, мне плохо, - простонала я, - жуткая слабость.

- Ничего, всё пройдет.

Он поставил гитару в угол. Я оделась. И мы вышли из дома. Юра поймал такси. У меня было чувство ирреальности, всё казалось зыбким и странным. На Ваганьковском кладбище толпился народ. Мы прошли метров пятьдесят от центрального входа, и справа увидели огромную кучу людей. Юра взял за руки меня и Людочку, раздвинул народ, и протащил нас к самой могиле. Достал бутылку и стаканы, налил себе и мне, и произнёс с отчаяньем:

- Эх, Володя, Володечка! Что же ты натворил!

После этих слов он опрокинул стакан водки в рот.

- Пей, - сказал он мне. – Пей же, ты что!

Я выпила. Он налил ещё, и выплеснул на могилу Высоцкого. Вокруг зашумели:

- Что он делает!

- Да что же это такое!

- Хулиган, где милиция?

- Кто это?

- Это его брат…

- Это его друг…

Юра снова взял нас за руки и вывел из толпы. На нас глазели со всех сторон. Потом мы зашли в церковь и поставили свечку. Людочка захотела икону. Юра сказал:

- Какую тебе? Выбирай!

- Вон ту.

Он купил. Это оказалась иконка св.Николая Чудотворца. Та самая, которая стоит теперь на иконостасе моей дочери, и которой заинтересовалась моя подруга. Но тогда я не поняла даже, что это за икона. От всех этих экстремальных событий – лечение зубов, больная бессонная ночь, водка на голодный желудок (если учесть, что я вообще не пью и не переношу алкоголь даже в виде пива), да ещё эта поездка на знаменитую могилу – от всего этого у меня было ощущение, что я стала невесомой, светлой и нечеловеческой, словно превратилась сначала в оранжевый воздушный шарик, а потом - в золотой медальон на Юриной шее. Если бы он меня не держал так крепко под руку, я бы упала.

Возле стоянки такси был лоток с арбузами. Юра купил самый большой, рубанул по нему ребром ладони, развалил на части, дал по большому куску мне и Людочке. Потом оказалось, что мы едем в такси и уплетаем арбуз. Не помню, как очутились дома. Юра играл на гитаре и пел голосом Высоцкого его песни. Я всё ещё была золотым медальоном. Людочка общалась с иконой.

Об авторе

Ольга Коренева

Светящиеся точки звезд прожгли черноту неба, и новорожденные души прорвались в эту жизнь. Вместе с ними в ту зимнюю полночь вошла в этот мир и я. Старенькая уборщица закрыла форточку замоскворецкого роддома и сказала:

- Морозища-то какой, с праздничком вас со святым-то, сегодня ж божий день «Нечаянная радость»…

Наступило 22 декабря, наша планета переместилась под созвездие Кассиопеи.

Говорят, что младенцы не понимают человеческую речь, и видят все вверх тормашками. Неправда. Я все видела нормально, а не кувырком. И даже что-то понимала. Одного лишь не могла понять – того, что в жизни мне придется круто и солоно, но орала во всю глотку, видимо предчувствуя что-то.

Верно, что писателями становятся люди со сложными судьбами. В моей третьей книге «Не грусти, гад ползучий» есть автобиографическое эссе, в котором я упомянула о некоторых своих злосчастиях, хотя писала, в основном, о светлых моментах своей жизни. Уже в зрелом возрасте поняла – чтобы быть счастливой, не надо желать себе легкой судьбы…

Я росла в годы застоя. После окончания школы работала секретарем-машинисткой в Мингазпроме, и как-то раз, «подшивая» газеты, увидела в одной из них объявление о конкурсе на лучший короткий рассказ. Я с детства пописывала коротенькие новеллы о забавных житейских случаях. И вот я их все перепечатала и послала прямо с работы через «отдел экспедиции», чтобы вернее дошли. И очень удивилась, получив вызов в Литературный институт – ведь новеллы-то я посылала вовсе не туда, а в газету. Как все это в Литинститут попало, до сих пор для меня загадка. Но с той поры я поверила в существование прекрасных бескорыстных людей, которые потом не раз встречались на моем пути, храни их Бог. С того дня судьба моя резко развернулась в сторону творчества. Моим окружением стали писатели, художники, артисты, музыканты. Я стала ходить в театр, который рядом с институтом. Мой первый рассказ был напечатан в журнале «Знамя» - он находился тоже рядом с институтом. Я училась на семинаре прозы, много писала. Моя первая книга вышла в самом крупном тогда в стране издательстве «Советский писатель», это было чудо, ведь молодых в те годы почти не печатали. Книга называлась «Белая ласточка», это был довольно большой сборник рассказов и повестей, и я взяла себе псевдоним Ольга Астахова, твердо веруя в магию слова. Решила, что такой псевдоним принесет удачу, за нее я получила премию Лучшая книга года. Но удача оказалась недолгой. В те времена у меня появились новые знакомые, и я узнала много интересного об их жизни. О себе я ничего никогда не рассказывала, так как была чрезмерно застенчива.

Со второй книги я решила стать самой собой, Ольгой Кореневой. У меня вышли сборники «Предчувствие чудес», «Нашептанное счастье», «Не грусти, гад ползучий», «Интимный портрет дождя», роман «Капкан на тень луны» (за него меня наградили премией Золотое перо Московии 1-ой степени это было в 2004 году), и т.д. Но это уже позже, в нашу «демократическую» эпоху.

Окончив институт, я рецензировала, работала корреспондентом в журналах и газетах, но всегда предпочитала внештатную работу, так как люблю свободный стиль жизни. Новые времена позволили мне стать безработной, свободной и неприкаянной, чтобы написать новый большой роман обо всем теперешнем. За этот роман (детектив «В барханах песочных часов») я получила вторую премию на конкурсе "Русский детектив" (номинировал Георгий Вайнер), и подписала договор на издание книги с издательством «АКпресс». Правда, роман сильно сократили, вырезали всю эротику и юмор, и редактировала малограмотная редакторша, которая вырывала целые куски текста. Я не согласилась с редактурой, и расторгла издательский договор. Второй роман тоже решила не издавать у них. В дальнейшем я написала ещё несколько экстремальных романов, и закончила работу над Экстремальными мемуарами «Интимный портрет дождя, или Личная жизнь писательницы» (ранее они были изданы в сокращённом варианте).

Очень надеюсь когда-нибудь найти своего издателя, если на то будет воля Божья. А может, издатель найдет меня. Я - член Союза Писателей России, имею также награды за поэзию - Золотую Есенинскую Медаль, Лермонтовскую медаль, Медаль Звездная Строфа, медаль за Верность отечественной литературе, и другие.

Контакты

E-mail: ok63@bk.ru

Тел.: 8 926 239 94 95

143

Оглавление

Ольга Коренева Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы экстремальные мемуары

Часть первая Пуля с шампанским

Часть вторая Замок с кодом

I. Памяти папы и мамы (Об Александре Кореневе и Людмиле Сабининой, писателях)

II. Трехпалый трон

IV. Ежевика

V. Капкан на тень Луны

VI. Андрей А.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

VIII. Танцовщица Галчонок

IX. Ну, что, коллега…

Х. Княжна Великая

ХII Праздник снежных ведьм

Часть третья Шальная зона (ретроспекция)

I.

II.

III.

Часть четвертая Рифмованный код мемуаров

ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1. Плавки президента

2. Ретроспекция

3. Испанец Иванов

4. Вьюга, ночь…

5. Женский монастырь Троице-Одигитриевская Зосимова Пустынь

6. Золотой медальон.

Об авторе

Контакты