По эту сторону Иордана [Григорий Канович] (fb2) читать постранично, страница - 2

изголовью. Ей частенько снилось, будто она, гордая, с сияющим лицом, в цветастой шали, в туфлях из мягкой хромовой кожи, сшитых старым мерином Шимоном, идет по главной улице местечка в синагогу, медленно, подбоченясь, поднимается на хоры и сверху бросает торжествующий взгляд туда, где вот-вот в мягких сапожках и в бархатной кипе появится, да что там появится — спустится с небес! — ее бесценный Айзик в белоснежном талисе, со священной Торой в роскошном переплете с золотым тиснением, взойдет на биму и все богомольцы вмиг перестанут судачить и примутся внимать каждому слову рабби Айзика бен Шимона и завидовать ей, дочери краснодеревщика Лейзера.

Сновидения, начиненные сладкой, как пирог с изюмом, благодатью, облаком реяли над допотопной кроватью, над вздохами и храпами, над срубленной в незапамятные времена родительской хатой, над застывшим в почтительном изумлении местечком, над всей землей, притихшей и ласковой, как шелковый талис Айзика. Ах, эти пронизанные вещими снами короткие и прекрасные ночи! Если бы всемилостивейший Господь послушался Голду, мать семи еврейских детей, он отменил бы постылый день, укоротил бы его хотя бы наполовину и за счет этого продлил бы ночь. При свете дня Голда Абрамович (в девичестве Кравеп) чувствовала себя нищенкой, ибо лишалась главного своего богатства — благословенных сновидений.

День унижал Голду бедностью и безысходностью, отнимал у нее надежду — напяливал на ее Айзика такой же замусоленный фартук, как на ее мужа Шимона по прозвищу Муссолини. Ночь же уравнивала Голду со всеми, даже с бароном Ротшильдом, переносила ее в счастливое будущее, которое представало перед ней в блеске бархата и заморского шелка, в золотом, как на Торе, тиснении, в праздничном сиянии храмовых свечей в серебряных подсвечниках, и потому она подстегивала день, как балагула кнутом зазевавшуюся в дороге кобылу.

Между тем Айзик, как и положено отроку, не морочил себе голову планами на будущее. Он был в том возрасте, когда ночь не замутняется никакими честолюбивыми снами и грезами, а потемки нагоняют скорей скуку и уныние, чем радость.

Учился он без особой охоты, но и без понукания и натуги. Реб Сендер, его первый учитель, на ученика не жаловался, ибо Айзик все схватывал быстро: знал назубок притчи Соломона, читал без запинки псалмы Давида, мог без ошибки ответить, сколько было лет Аврааму, когда он взял себе в жены Сару; на каком году жизни скончался первосвященник Аарон; кому и где из облака явился Господь Бог. На уроках сидел смирно и не столько смотрел на доску и на реб Сендера, сколько в окно, за которым, как большая тетрадь, синело небо с редкими помарками-облаками по краям и, курлыча, над местечком пролетали какие-то незнакомые отважные птицы.

— Ты чего все время в окошко смотришь? — спросил у него однажды терпеливый, как старое дерево, реб Сендер. — Ведь там, кроме крыши пекарни Фаина, ничего не видно.

— Ошибаетесь, учитель. Там видно больше, чем вы полагаете. Окно что книга. Кто откроет и тут же захлопнет, кто примется рассматривать, а кто возьмет и зальет ее, как чернилами, своим равнодушием…

Ответ Айзика поразил реб Сендера, не терпевшего бесплодного суемудрия и замысловатых иносказаний и всегда требовавшего от своих учеников простоты и ясности изложения. Умное слово, как хлеб, — оно и дурню по вкусу.

— Что же, голубчик, случится, если, скажем, его зачернить? Задергивают же люди на ночь занавески, закрывают до утра ставни, и вроде бы ничего в мире не меняется. Каков он был с вечера, таким и назавтра остается. Разве мы должны все видеть? Разве наши веки — не такие же ставни? Все видит только Всевышний. А простым смертным… как мы с тобой, все видеть и не обязательно…

— Простые смертные иногда видят больше, чем видит Он, — произнес Айзик, глядя на оторопевшего Сендера. — Может, поэтому они и страдают столько.

— Не богохульствуй. В своих страданиях виноваты мы сами. Если Бог в чем-то и виноват, то только в том, что создал нас, — растерянно пробормотал реб Сендер и почему-то стал вытирать платком близорукие глаза.

После уроков Айзик обычно отправлялся на реку. Он спускался с косогора, поросшего чахлыми плакучими ивами, скидывал с себя одежду — полотняные штаны и байковую рубаху, с какой-то медлительной торжественностью входил в воду и, широко раскинув руки, погружался в зеленую, текучую тьму.

Иногда он выпрыгивал из нее скользкой чешуйчатой рыбой и, насладившись щедро брызнувшим на миг светом, снова нырял в пучину Не очень заботясь о еде, Айзик на час-другой как бы превращался в водяного — водил хороводы с рыбами и, обвив себя водорослями, доверял свое упругое и безгрешное тело течению теплой и ласковой, как коровье вымя, реки, которая навсегда, как казалось Айзику, уносила его из местечка в неведомые, манящие края, туда, откуда никто — ни родители, ни реб Сендер, ни старшие братья и сестры — уже никогда вернуть его не мог.

Он не водился со своими сверстниками и однокашниками, которые целыми днями