Девственницы [Банни Гуджон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Б. А. Гуджон ДЕВСТВЕННИЦЫ

Зима 1971

Мой первый снежный шар был с единорогом. На подставке золотыми буквами было написано: «Из Рамсгейта с пожеланием удачи». Его у меня больше нет. Дороти вылила из него воду.

Но у меня осталось еще двенадцать. Семь стоят у меня в спальне на подоконнике, а пять — на полке над кроватью. Там я держу свои любимые. Но шар с надписью «Иисус в пустыне» я хочу подарить сестре. В нем снег желтого цвета.

Моя сестра говорит, что снежные шары — просто всякие предметы в стекле, но она ошибается. Внутри снежного шара заключен целый мир, который можно встряхнуть. В шар можно посадить маленьких зверюшек — скажем, белочек. Или поместить что-нибудь большое — как дворец Тадж-Махал. Тадж-Махал в Индии, откуда родом Кисал.

Пока шар не встряхнули, все спокойно. Снежинки лежат на плоских подставках в специальных углублениях — как в том шаре с оленем. Видите? Подставка у него между рогами. И на копытах. Там всегда Рождество.

На снежных шарах можно гадать. Можно взять шар с Бленхеймским дворцом, закрыть глаза и крикнуть: «Крыша!» Если снежинки упадут на башенки, твое желание сбудется. Только их должно быть много — чтобы закрывали розовую черепицу толстым слоем. Примерно с ноготь — если бы можно было сунуть туда палец.

Второй раз встряхивать нельзя — не считается.

Папа собирается посадить в такой шар Диззи.[1] Он наверняка уместит там весь Новый Орлеан.

«Мертвая нота»

Данный прием называется «мертвой нотой». Для извлечения «мертвой ноты» необходимо увеличить напор воздуха и почти закрыть языком чашку мундштука, оставив очень узкую губную щель. В результате кажется, будто нота исчезла. Она была, несомненно, была, но исчезла — как по волшебству. Так исчезает голубь, завязанный в полотняный платок.

Аж. Т. Паркер
Дональд Томпсон, весь красный — в красных кальсонах и нижней рубашке, — бросил свежевыстиранный комбинезон на тахту и вынул трубу из раскрытого футляра. Приложил язык к медному мундштуку и, наслаждаясь металлическим вкусом во рту, пробежал пальцами по вентилям; он не упражнялся в полном смысле слова, просто позволил себе радость проиграть отрывок из «Бразильского агата».

— Так делал Диззи, — обратился он к толстяку в высоком зеркале. — Диззи любил «мертвые ноты» и исполнял их так, что смягчал сердца.

Он сделал вдох, взял ноту и попытался перекрыть поток воздуха языком. У него почти получилась «мертвая нота» — нота, которой вроде как и нет. Дональд снова набрал в легкие воздух, исполнил вступление к «Никто не знает» и положил трубу на кровать; медные вентили проваливались в петли вязаного покрывала. Потом он вытащил из футляра мятое письмо, присланное из-за океана, и перечел его. Вдруг в платяном шкафу кто-то чихнул. Дональд положил письмо и распахнул дверцу. В шкафу сидела его дочь.

— Малышка! — сказал он. — Что ты здесь делаешь?

Восьмилетнюю Тот Томпсон почти не было видно за длинными платьями. Маленькие красные туфельки с квадратными мысками терялись среди выходных туфель на высоких каблуках и заляпанных краской рабочих ботинок. Тот была маленькой, тщедушной девочкой с копной кудряшек морковного цвета. Ее волосы закручивались колечками прямо от кожи черепа, как на клоунском парике. Девочка сидела зажмурившись; тонкие белые ручки дрожали в воздухе, как будто она играла на невидимом пианино.

Дональд улыбнулся и снова взял трубу.

— Дамы и господа, сегодня соло на трубе исполняет Дональд Томпсон, а аккомпанирует ему… — он махнул рукой в сторону платяного шкафа, — единственный и неповторимый… Стиви Уандер![2] — Он приложил трубу к губам и начал с того места, где остановился.

По комнате поплыли рвущие душу звуки классического блюза. Деревья за окном сочувственно махали голыми ветками в такт печальной музыке; на карнизе местного общественного центра расселись ласточки. Дональд посмотрел в зеркало — из-за дверцы шкафа виднелись ручки Тот. Они заплясали в воздухе, исполняя немыслимые пассажи. «Как хорошо! — подумалось ему. — Как будто на всем свете есть только я, птицы и самая славная маленькая пианистка в Бишопс-Крофт».

В комнату с грудой выстиранного белья вошла его жена.

— Опоздаешь, — заметила она. — Комбинезон надевать собираешься? — Жена бросила всю кучу на кровать и принялась раскладывать на две кучки: «его» и «ее».

— У меня еще есть пять минут, — сказал он, полируя раструб трубы подолом рубахи. — Даже успею проводить Тот в школу.

— А вот у меня нет ни одной свободной минутки! — Жена схватила свои чистые трусики и бюстгальтеры; каждая вещица — пена дешевых кружев и атласные ленты. — Кажется, у всех вокруг куча свободного времени. Кроме меня, конечно. — Жена привычным движением открыла шкаф коленом, так как ее руки были заняты бельем.

Тот по-прежнему сидела в груде обуви; ее ручки по-прежнему порхали в воздухе. Но высокие каблуки лаковых вечерних туфель стояли в лужице мочи.

— Дональд, да прекрати ты, ради бога! — закричала Элейн. — У нее опять припадок! Тебе ничего доверить нельзя, даже присмотреть за собственным ребенком!

Она подхватила дочь на руки и бросилась в ванную; ворох трусиков и ночных сорочек полетел на пол. Дональд, опустив трубу, посмотрелся в зеркало и покачал головой своему отражению.

— Я думал, она изображает Стиви, — сказал он. — Слышишь, Элейн? — крикнул он через всю квартиру. — Я думал, она изображает Стиви Уандера!

Ответом ему был шум льющейся воды.

Дональд положил трубу на тахту и взял синий саржевый комбинезон. Влез в штанины, с трудом натянул комбинезон на круглый живот, застегнул пуговицы. Подушечки пальцев цепляли волокна ткани; кожа на пальцах огрубела и посинела от краски, въевшейся в кожу за долгие годы работы в типографии. Краем глаза он уловил какое-то движение. Из открытого шкафа выпрыгнул кролик, домашний любимец Тот, и поскакал по сиреневому ковру. Дональд попытался схватить зверька, но кролик оказался проворнее. Он сбежал, оставив на кружевных жениных трусиках кучку помета.


Дональд открыл кожаный футляр и придвинул его к себе, на мягкую банкетку. Допил остатки виски, погонял по стенкам бокала кубик льда. Неплохо они отыграли. «Блюзовые ноты» — он на трубе, Кен на ударных, Джимми на саксе и Кэрол, вокалистка, — сет получился что надо. Они начали со своих любимых старых композиций и закончили попурри из классического регтайма.

Кен на кухне улаживает с владельцем паба вопрос о гонораре, а Кэрол с Джимми сидят за стойкой и болтают с барменшей. На скамейке, у мишени для игры в дартс, валяется соломенная шляпа Джимми. Надо бы обсудить с Джимми вопрос о шляпе, пока Кен делит деньги. В конце концов, завсегдатаи ходят в «Орел» специально для того, чтобы послушать классический джаз; они вправе ожидать, что музыканты будут в канотье и полосатых блейзерах.

Дональд окинул взглядом Кэрол, сидевшую к нему спиной. На ней было черное облегающее платье; в волосах — длинное ярко-синее перо. Пожалуй, для дневного времени слишком экстравагантно. Кэрол пришла в «Блюзовые ноты» последней, месяц назад. Когда он заикнулся о ее манере одеваться, Кэрол тряхнула густыми светлыми кудряшками.

— Я не такая, как вы все. Я хочу добиться успеха! — объяснила она. — Никогда не знаешь, кто окажется в публике, Донни. На всякий случай надо всегда быть готовой к неожиданным поворотам судьбы!

Он проводил с ней собеседование у себя в столовой; Кэрол заявила, что хочет прославиться до того, как ей стукнет тридцать, и уехать из Англии. Может, ей удастся поехать на гастроли в Вегас с оркестром. Жена Дональда, Элейн, тогда заваривала чай и подслушивала. Потом Элейн заметила: если Кэрол сейчас всего двадцать с чем-то, как она говорит, значит, она прожила нелегкую жизнь. Но Дональд считал: не важно, сколько Кэрол лет на самом деле, голос у нее — закачаешься.

Иногда, когда ее голос и его труба пели в унисон, у него внутри все сжималось. Подобное ощущение возникало у него в детстве, когда он раскачивался над рекой на автомобильной покрышке. В самой верхней точке он словно замирал — а через миг камнем летел вниз, к воде. Переживания из детских лет пробуждали ее голос и его труба. Дональд вспоминал воду и небо. Затянувшийся миг казался волшебством, как будто рядом присутствовало нечто или некто — нечто совершенное, наполненное светом.

Он не рассказывал Кэрол о своих ощущениях, потому что ведь дело было вовсе не в ней. И даже не в нем. Дело было в том, что она попадала в ноты, и его труба подлаживалась к ней. Волшебство — другого слова просто не придумать.

Он отвернул мундштук и убрал в кожаный мешочек, затем осторожно уложил в футляр трубу. Потертый розовато-лиловый атлас ласкал тускло мерцающие медные вентили и раструб. Концерт окончен; впереди очередная неделя, которую придется посвятить семье и работе.

Дональд и Элейн переехали в тупик Стэнли в 1965 году. После рождения второй дочери Тот их двухкомнатная квартирка в Харлоу стала тесновата, и Элейн удалось обменять ее на муниципальное жилье в поселке Бишопс-Крофт. Тогда Тот было около года, а Дороти — около семи. Весь первый год Элейн разрабатывала дизайн их жилища и подбирала цвета. От бесплатных обоев, предложенных муниципальным советом, она отказалась. Заявила, что не выносит бамбук и китайские пагоды. Она заставила его выкинуть старые фанерные кухонные шкафчики и заменить их настоящей мебелью из массива дерева от Джона Льюиса. Дональд говорил: члены муниципального совета с них кожу сдерут, если узнают об их своеволии. Тем не менее он поступил как она велела.

Последние семь лет были трудными. Соседки не любили Элейн, потому что она, по их мнению, «задирала нос». А его, Дональда, мужчины считали подкаблучником и потому презирали. Элейн неприязнь соседей не задевала. Вот если бы жители тупика Стэнли полюбили их всей душой, сказала она мужу, их отношение стало бы верным признаком, что Томпсоны что-то делают не так. И потом, добавила она тогда, вряд ли они задержатся здесь надолго…

Прожив в тупике Стэнли семь лет, Дональд часто жалел о том, что так и не подружился с соседями. Приятно было бы поболтать с другими обитателями тупика Стэнли за пивом, посплетничать о женах, о футболе. Но такого ни разу не было. Соседи улыбались и кивали ему, подстригая живые изгороди или скашивая газон, но никогда не разговаривали с ним по-дружески. Единственные, с кем они как-то общались, были Дипенсы — главным образом потому, что Джимми играл на саксофоне в «Блюзовых нотах». И все равно соседи считали их чужаками из-за того, что Элейн любила наряжаться и прихорашиваться. Впрочем, сейчас Дональду было уже все равно — он долго вынашивал свой замысел и, наконец, созрел.

Дональд наблюдал за Джимми. Допив пиво, тот уложил саксофон в пластиковый чемоданчик. По пути домой он расскажет Джимми о письме из Америки. Но сначала он немного пошутит. Расскажет Джимми о том, как носят соломенные канотье на Бурбон-стрит, главной улице Французского квартала в Новом Орлеане. Он мелкими глоточками пил виски, предвкушая, как расскажет неопытному Джимми о своем небывалом успехе.

Бар опустел; завсегдатаи, наконец, допили то, что у них было, и разошлись по домам. Кэрол по-прежнему болтала с барменшей, а Кена нигде не было видно. Дональд носовым платком стряхивал пыль с раскрытого футляра, когда кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел Джимми.

— Мне нелегко говорить тебе, Дон, — промямлил Джимми, перекладывая чемоданчик с саксофоном из одной руки в другую, — но я выхожу из игры. Завязываю.

Дональд шумно захлопнул крышку футляра.

— С чем завязываешь, Джим? — спросил он с улыбкой. — С пивом? Кэти заставила тебя дать письменное обещание?

— Нет. — Джимми смотрел себе под ноги. — Я ухожу из группы. Хватит с меня таких воскресных забав. Я продаю саксофон. Вернее, меняю.

— Меняешь? — переспросил Дональд. — На что, ради всего святого?

— На набор клюшек. Мы с женой займемся гольфом. Ей надоело, что меня постоянно не бывает дома; то я репетирую, то играю. Каждое воскресенье пропадаю здесь. А сейчас, после того, как меня повысили… В общем, Кэти считает, что гольф поможет мне сделать карьеру и выбиться в люди.

Дональд потряс головой, как будто в уши ему попала вода.

— Джим, не позволяй жене вертеть собой, — сказал он. — Пусть она сама играет в гольф, если ей так хочется. Пусть возит детей кататься на пони к Бреконским сигнальным огням,[3] будь они неладны. Только не бросай ради нее музыку! Музыка… это… все.

Джимми присел на лавку напротив и принялся пальцем размазывать по столешнице пролитое пиво.

— Нет, нет, Дон, не могу. Я с ней согласен. — Он посмотрел на Дональда тяжелым взглядом. — Пора мне двигаться наверх.

— Но музыка и есть наш путь наверх! Сколько вечеров мы с тобой толковали об этом, вспомни, Джим! Новый Орлеан! Бурбон-стрит! В общем, все. Мы с тобой… столько обсуждали.

Джим встал и взял свой чемоданчик.

— Обычный треп за пивом, Дон. Пивные бредни. Мы никогда не выберемся из этой дыры. Ты до самой смерти будешь играть Stranger on the Shore.[4] «Блюзовые ноты» в «Орле». Вот и все. Больше ничего не будет. — Он вертел в руке пустую пивную кружку.

— Да нет, Джимми. — Дональд раскрыл футляр и достал письмо. — Все получилось! Соединенные Штаты Америки! Мы убираемся отсюда!

— Что верно, то верно, приятель, — ответил Джимми, ставя кружку на стол и натягивая куртку. — Я пошел. На ужин опаздываю.

— Ты хотя бы прочти, что тут написано! — Дональд шлепнул письмом по столу и придвинул его к Джимми. — Я тебе об Америке, а ты о своем пустом брюхе!

Джимми толкнул конверт обратно; тот застрял в лужице пива.

— Нет, Дон, я серьезно. У меня хорошая работа, сын, а скоро и еще один появится. Ты строишь воздушные замки. — Он допил последний глоток. — Пойду я. Передай Кену, что свою долю я заберу на неделе. В следующее воскресенье я еще играю с вами, но в последний раз. Погода сейчас подходящая, и Кэти по воскресеньям намерена играть в гольф. Кто знает? Может быть, нас даже примут в загородный клуб! — Джимми протянул руку. — Не обижайся, Дон, — сказал он.

Дональд сидел и качал головой. Джимми пожал плечами и вышел; его чемоданчик с тихим стуком ударился о дверь паба.

Дональд сунул письмо в карман и захлопнул футляр. Он вспомнил, как Джимми назвал Америку «воздушным замком» — как будто их мечты и вправду были обычным пивным трепом! Он вспомнил о дочках — как Тот играла в футбол на заднем дворе. Она пошла в него; такая же упорная, тренируется часами. Она была и центрфорвардом, и голкипером, и публикой. А Дороти? Дональд закрыл глаза. Перед его мысленным взором всплыла картинка: старшая дочь, высунув от усердия кончик языка, все играет и играет гаммы; Элейн на кухне, смотрит по черно-белому переносному телевизору кулинарную передачу, где учат готовить ресторанные изыски.

Он посмотрел на Кэрол. Та по-прежнему сидела у стойки; платье туго обтягивало складки на боках и уже намечающийся пивной животик. Перо выскользнуло из волос и упало на голое плечо. Кен вышел из кабинета хозяина и сел на табурет рядом с ней. Рука его обвилась вокруг ее расплывающейся талии.

Дональд отвернулся.

— Они ничего не поняли, — сказал он пустой пивной кружке. — При чем тут пивной треп? Я вовсе не трепался!


Он остановил машину рядом со своим домом на краю тупика Стэнли и заглушил мотор. Шел дождь, и аккуратные клумбы с зимостойкими анютиными глазками, окаймлявшие бетонную дорожку, почти тонули в воде. Цветы помялись и пожухли. Новый сосед, мистер Дамсон, накинув дождевик на голову, убирал в сарай грабли. Он помахал рукой, и Дональд кивнул ему через лобовое стекло, усеянное капельками дождя. Потом вынул ключи из замка зажигания, вышел и хлопнул дверцей. Мистер Дамсон, закрыв задние ворота, брел по дорожке к своему крыльцу.

Дональд шел по аллее сада; не успел он сунуть ключ в замок, как дверь распахнулась, и на крыльцо выскочила Лилли О'Фланнери, лучшая подружка его старшей дочки, которая жила в доме номер семь.

— Здравствуй, Лилли, — сказал Дональд, отряхиваясь. — Спешишь?

— Извините, мистер Томпсон, — ответила девочка. — Мне пора пить чай. Я опаздываю! — Она повернулась и припустила по тротуару и по лужайке; светлые волосы прилипли к спине.

Он посмотрел ей вслед, а потом вошел в дом и закрыл за собой дверь. В прихожей нащупал в кармане письмо и тихо поднялся по лестнице.

Снизу слышался стук ножа — жена резала овощи; в столовой Дороти играла на расстроенном пианино «Тихую ночь». Когда он присел на кровать, чтобы перечесть письмо, в открытом платяном шкафу что-то пошевелилось. Он потянул дверцу на себя и увидел Тот. Девочка сидела среди обуви с кроликом на коленях.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он, щупая рукой ее лоб — нет ли температуры.

Тот кивнула.

— Извини, что так вышло в пятницу, — сказал Дональд. — Я не понял, что у тебя… Решил, что ты изображаешь Стиви Уандера. Играешь в него.

Тот погладила кролика. Зверек грыз длинную пластину морковки. Потом поднял мордочку, посмотрел на него и сморщился. Тот положила кролика в проволочную корзинку, где лежало нижнее белье ее матери.

— Я не против того, чтобы болеть и принимать таблетки, — сказала она, — но вот Барни… — Она посмотрела на кролика в проволочной корзинке, и в уголках ее глаз начали собираться слезы.

— А что Барни? — спросил Дональд.

Тот погладила своего любимца по длинным черным ушам.

— Боюсь, что я снова его уроню… если начнется припадок. И он разобьет себе голову. Или сломает ногу. Или убежит, и его съест пес дяди Эрни. Или лиса.

Дональд пригладил дочкины оранжевые кудряшки. Она подняла голову и посмотрела на отца.

— Я не боюсь никаких припадков, — повторила она. — Просто не хочу, чтобы из-за Припадка-Упадка пострадал Барни.

Дональд взял свой футляр и вынул кролика из проволочной корзинки.

— Пошли, малышка. Я кое-что придумал.

Они зашли в ванную и закрыли за собой дверь.

Он осторожно посадил кролика в ванну, а футляр с трубой пристроил на раковину.

— Давай залезай, — велел он.

Тот забралась в ванну и села по-турецки в том конце, где находился слив. Кролик засуетился, но скользкие фаянсовые борта ванны не давали ему выбраться.

— Вот видишь, — сказал Дональд. — Если Припадок-Упадок снова придет, ты не выронишь Барни, и он не убежит.

— Но не можем же мы вечно торчать в ванной!

— Конечно нет, малышка. Но иногда можно и посидеть. Правда? Сидеть и ни о чем не беспокоиться.

— Ага, — согласилась девочка. — Можно мне полотенце? — Она показала на полотенцесушитель за его спиной, и он дал ей пушистое зеленое полотенце. Она навернула его на голову, как тюрбан. — Так я не ударюсь, если Упадок придет снова, — пояснила она. — Ну вот, теперь мне вообще не о чем волноваться! — Тот заулыбалась, взяла мыльницу и набила ее кусочками моркови, извлеченными из кармана юбки.

— Вот и отлично, — сказал Дональд, — это как раз то, что я хочу. — Он достал из футляра ноты и прислонил их к зеркалу с помощью тюбика зубной пасты. — Ты сумеешь сохранить тайну — важную тайну?

Тот кивнула.

— Понимаешь, — продолжал он, не сводя взгляда с нот и извлекая из мешочка мундштук, — может быть, папа скоро уедет. В Новый Орлеан. Я получил письмо от твоего дяди Тревора. — Он вытащил из кармана конверт.

Барни поскользнулся, пытаясь выбраться, и кубарем скатился на колени Тот. Девочка придвинула любимцу мыльницу. Кролик грыз морковку; зверек и дочка внимательно смотрели на него из ванны.

Он осторожно прикрутил мундштук.

— Твой дядя Тревор купил еще одно бистро. Не на самой Бурбон-стрит, но недалеко оттуда. Но мне нужно убедиться, что с тобой все будет в порядке, — ну, понимаешь, если я уеду.

Тот посадила Барни в пластмассовый мешочек для губок.

— Твой Норлеан — в Америке?

— Да, на Юге. Он считается родиной джаза. Там играл Диззи. Я ведь рассказывал тебе о Диззи, помнишь?

Тот прикусила губу, а потом кивнула:

— Он придумал новый стиль.

Дональд улыбнулся.

— Понимаешь, Тревор хочет, чтобы я вошел с ним в долю. Он собирается расширять дело. Получить лицензию и чтобы по выходным играл живой оркестр. А там… кто знает, может, мы прославимся?

Он посмотрел в ноты и подул в трубу, косясь на свое отражение в зеркале.

— Диззи был первым настоящим трубачом в стиле бибоп. Он был королем ритма!

Кролик добрался до содержимого мешочка; он успел разгрызть натуральную морскую губку Элейн. На дно ванны падали коричневые ошметки.

— Мне надо ехать, Тот. Такая возможность предоставляется раз в жизни.

— А мы едем с тобой? — Тот почесала у зверька за ушами.

Он покачал головой; кролик выплюнул коричневую массу на кафельную плитку.

— Ты привезешь мне оттуда подарок? — спросила девочка, вытирая сотворенное безобразие ватным шариком.

— Я что-нибудь тебе пришлю. Чего бы ты хотела?

— Еще один снежный шар. В Норлеане идет снег?

Дональд кивнул и поднес трубу к губам; по лицу медленно катились слезы, которые скапливались в уголках губ. Он сделал вдох — воздух заполнил легкие. Закрыл глаза, прижал язык к медной чашке. «Мертвая нота» поплыла по маленькой квадратной ванной, эхом отдаваясь от чистых стен, выложенных белой кафельной плиткой, и исчезла, едва начавшись.


Иногда чего-то бывает слишком много.

Например, стеклянных шариков.

У меня только дешевые — у них внутри как будто извиваются рыбки. Если я проигрываюсь в пух и прах и теряю все свои шарики, всегда можно докупить еще, после того как мне выдадут карманные деньги. У других детей бывают очень красивые шарики. Роскошные агаты. Они похожи на подарок от бабушки. Самые лучшие — с завитками синего и красного цвета; у тех, что похуже, — завитки лимонные и коричневые. И вот, если их проиграть, то их уже не вернешь. Их просто… больше нет.

Никогда не играйте в шарики с Майклом О'Фланнери. Он называет свои «шариками», но на самом деле это шарикоподшипники, которые приносит ему его папа с фабрики. Мои пластмассовые шарики их выдерживают, но агаты разбиваются вдребезги.

Скауты

Мама научила Дороти Томпсон многому. Мелочам: например, зеленые тени не сочетаются с синей тушью для ресниц, а черные колготки — со светлыми туфлями. Но Дороти узнала от нее и массу настоящих важных вещей. Первая настоящая важная вещь, которую она усвоила, — если тебе предоставляется шанс, за него надо хвататься обеими руками, даже если лак на ногтях еще не высох.

Когда Дороти два года назад закончила начальную школу в Бишопс-Крофт и перешла в среднюю школу в Тривертоне, она поняла, что ей представился исключительно замечательный шанс.

Она всю жизнь стеснялась своего адреса: тупик Стэнли, дом семнадцать. Тупик Стэнли находится на самом краю поселка, между мусорной свалкой и магазинчиками — газетным киоском, булочной, мясной лавкой и бакалеей. Его назвали в честь Стэнли Болдуина, премьер-министра Великобритании в двадцатых годах. Следующая улочка называлась авеню Дизраэли, за ней шла улица Черчилля, авеню Асквита, площадь Пила. И так далее. Улочки Бишопс-Крофт, застроенные кирпичными домиками, издавна назывались в честь премьер-министров; услышав ее адрес, все сразу понимали, что она — девочка из бедного муниципального квартала.

Перейдя в среднюю школу — она находилась далеко, километрах в пятнадцати от дома, через два поселка, — Дороти поняла, что началась новая жизнь. У нее появились новые друзья, новые учителя, новый автобус… и возможность обзавестись новым адресом. Дороти присмотрела для себя Кингз-роуд. Кингз-роуд находилась на другом конце их поселка Бишопс-Крофт. Там, за старинной церковью, построенной еще до Нормандского завоевания, стояли большие особняки в псевдотюдоровском стиле, с мощными балками и мелкорешетчатыми оконными переплетами. С Кингз-роуд не видно было поселковых магазинов. Она находилась километрах в четырех от дома Дороти в муниципальном жилом квартале. Отцы семейств, обитавших на Кингз-роуд, ездили на БМВ; их дети учились в частных школах, а матери по утрам пили кофе и каждое воскресенье украшали церковь цветами.

Дороти не упустила свой шанс и сказала подругам из новой школы, что живет на Кингз-роуд.


Когда впереди показался церковный шпиль, Дороти выхватила из ранца берет и напялила его на голову. На улице шел дождь; уже темнело. Ее соседка, которая всю дорогу перешучивалась с сидевшими сзади мальчишками, развернулась к ней.

— Ты на сто процентов уверена, что не сможешь на следующие выходные приехать к нам в Норфолк? — спросила она.

Дороти надела ранец на одно плечо.

— Нет, мама не разрешает мне ночевать у подруг. Извини, Джен.

— Жалко. Мы будем кататься верхом, а папа пригласил оркестр… Какие у тебя противные родители!

Автобус свернул к церкви. Дороти кивнула. Она представила, какой будет ужас — появиться на великосветской вечеринке в Норфолке без костюма для верховой езды и модного платья, в которое переодеваются к ужину.

— И к себе ты тоже никого не приглашаешь… — продолжала Джен.

— Потому что у меня мама парализованная. Она передвигается в инвалидной коляске. Мама не любит, когда к нам приходят гости, я тебе уже говорила.

— Да, я помню. И все равно… Представляю, какой это ужас!

— Что — ужас?

— Сломать шею во время исполнения стриптиза. А она правда ездила на гастроли с Томом Джонсом? С серебряной клеткой и всяким таким?

— Ага. Мы не любим об этом вспоминать.

Автобус остановился.

— Пока, Джен! Всем пока!

Церковь была освещена изнутри; угловатые фигуры святых, отливающие синим и золотым, устремились к небесам. Оказываясь перед поселковой церковью, Дороти всегда чувствовала себя немного виноватой за свою ложь. Поэтому она отвернулась от святых, сунула руки в карманы фиолетового школьного блейзера и зашагала домой. Ей предстояло пройти больше трех километров.

Лилли О'Фланнери говорит, что лгуны будут гореть в аду. Лилли так говорит, потому что она католичка. Томпсоны — прихожане англиканской церкви, где ложь не считается таким уж страшным грехом. И вообще, Дороти нравилось думать, будто она не совсем лжет, а просто фантазирует, придумывает новую реальность. Своим одноклассникам из Тривертона она говорила, что ее отец — музыкант, а мать когда-то была танцовщицей. И то и другое почти правда. Отец каждое воскресенье играет в пабе на трубе, а мама как-то ходила на кастинг в одно известное телешоу. Правда, ее туда не взяли. Она ростом не вышла. О Тот Дороти предпочитала вообще умалчивать. Надоедливая младшая сестренка, которая к тому же больна эпилепсией, — не повод для того, чтобы хвастаться.

На окраинах поселка зажглись уличные фонари. Из окон, с крылечек обступивших улицу больших домов лился свет. А здорово, наверное, разъезжать по всей округе в шикарной модной машине и покупать платья в бутике рядом с лавкой, где торгуют рыбой и жареной картошкой, — наряды там стоят больше десяти фунтов. Еще Дороти хотелось завести крошечную собачку — из тех, которые умещаются в дамской сумочке. Они модные и страшно дорогие.

Из-за поворота на огромной скорости вылетела машина. Водитель как будто нарочно прибавил газу, проезжая лужу, забрызгав ее носки и школьную юбку. К тому же он еще и восхищенно засвистел.

— Поганый ублюдок! — крикнула Дороти. — Чтоб ты сдох!

Когда машина скрылась из вида, ей показалось, что уличные фонари стали тусклее. Она припустила к дому. Чем быстрее она бежала, тем сильнее ненавидела большие особняки.


Дороти и Лилли поднимались по Ивовому переулку. Они направлялись в деревню. Лилли, которая училась в школе Девы Марии, была почти единственной девочкой, которую Дороти могла назвать своей подругой, но на самом деле их связывали очень непростые отношения. Две девочки-подростка постоянно конкурировали, сражались за первенство. Стоило одной взять верх, как ее тут же опережала другая. Преимуществом Лилли было ее близкое знакомство с малоприятным миром жизни и смерти. Она делилась с Дороти важными сведениями, а та притворялась, будто уже все это знает. Именно Лилли объяснила: ты не забеременеешь, если парень вытащит свою штуку до того, как закончит, а презервативы в глазах Господа — настоящая гадость. Лилли однажды на похоронах дотронулась до лица мертвеца. Лилли помогала отцу принимать роды у крольчих — ее отец разводил кроликов на мясо. Она отчищала новорожденных крольчат от слизи и грязи, выкармливала их из соски, а позже убивала одним ударом по голове, между длинными мягкими ушами.

Но если Лилли знала все, что нужно было знать о запутанных вопросах жизни и смерти, то Дороти была непререкаемым авторитетом по части манер. Она знала, какими столовыми приборами что едят и в какой последовательности. Она считалась жрицей хорошего вкуса; у нее имелся маникюрный набор с ручками «под черепаху». Длинные каштановые волосы Дороти всегда были гладкими и блестящими, потому что перед сном она причесывала их по сто раз, тихонько считая вслух.

Когда Лилли предложила сходить на деревенский праздник, Дороти сразу согласилась. Ей нравилось смотреть на богачей. У них можно научиться, как правильно обращаться с деньгами. Если когда-нибудь она найдет себе богатого жениха и уедет из этой дыры, она будет знать, как вести себя и вообще как жить.

На праздник она принарядилась: надела коричневые бархатные брюки клеш и розовый пушистый ангорский свитер, заказанный по каталогу «Кэй», — мама еще не до конца расплатилась за него. Пушистая ангорка льнула к телу, и было видно, что фигура у нее уже почти взрослая. Свитер выгодно подчеркивал тонкую талию и маленькие грудки.

Дороти покосилась на подругу. На Лилли были широкие джинсы «Ливайс», невзрачная кофточка с круглым вырезом и шарф с героем сериала «Доктор Кто». У нее были длинные светлые волосы, и ее можно было назвать хорошенькой — с большой натяжкой. Лилли казалась наполовину женщиной, наполовину ребенком. Верхняя часть у нее была в норме, лицо и руки можно было назвать даже пухленькими, но бедра были узкими, почти костлявыми, а голенастые ноги были совсем девчоночьими. Как будто Лилли влезала во взрослое тело постепенно, сверху вниз.

В переулок свернул огромный грузовик с рекламой гастронома «Сейнзбериз»; на крутой тропе мотор взревел, и Лилли отскочила в сторону. Завизжали тормоза; грузовик остановился. Из кабины высунулся ухмыляющийся водитель.

— Ты в порядке, дорогуша? — спросил он, плотоядно глядя на Лилли.

Она продолжала идти вперед, сдув со лба прядь волос и притворившись, будто не слышит.

Шофер не унимался:

— Прокатиться не хочешь, милашка?

Лилли медленно развернулась. Поцеловала ладонь, но вместо того, чтобы послать приставале воздушный поцелуй, сложила пальцы и показала ему знак V. Парень рассмеялся, помахал в открытое окошко и покатил вниз. Лилли поправила волосы пятерней; Дороти увидела, что подруга и зарделась от смущения, и улыбается.

— Лилли О'Фланнери, — сказала она, — ты заработаешь дурную репутацию, если будешь заигрывать с грязной шоферней!

Лилли одернула кофточку.

— Ничего я не заигрываю. А правда приятно?

— Что — приятно?

— Сама знаешь. Когда мужчина считает тебя хорошенькой. Конечно, я люблю Найджела и все такое, но…

— Что — но?

— Разве тебе никогда не хотелось запрыгнуть в кабину грузовика и укатить в Уэльс или еще куда-нибудь подальше? Как было бы романтично! — Она сунула в рот кончик пряди волос. — Тогда обо мне напишут в газетах и вообще. Может, даже скажут в новостях.

— Никакой романтики не будет, — возразила Дороти. — Они грязные ублюдки. Так мама сказала. И еще она сказала, что вульгарно даже смотреть на них.

— Ах, Дороти. Иногда ты бываешь такая…

— Какая?

— Перестань!

— Нет, не перестану… Липучка!

Лилли схватила ее за плечо и сильно тряхнула.

— Не смей меня так называть! — сказала она, приблизив свое лицо вплотную к лицу Дороти.

— Подумаешь. — Дороти пожала плечами. — Все мальчишки тебя так называют. Обычная кличка.

Лилли плотно сжала губы в тонкую синюю линию.

— А ты не смей!

Дороти ничего не ответила.

— Ну так что? — Лилли больнее схватила ее за предплечье; ногти пронзали тонкую шерсть свитера.

Дороти никогда еще не видела, чтобы подруга так злилась.

— Ладно! Не буду! — Она вырвалась. — Пошла к черту!

Лилли зашагала вперед; она шла впереди всю дорогу до деревни. К тому времени, как они дошли до парикмахерской Андре, Дороти стало скучно до слез от ссоры и молчания. Она догнала Лилли и вынула из кармана две монеты по десять пенсов.

— Вот, возьми, — сказала она. — Бери. У меня куча карманных денег.

— У меня тоже есть. Побольше твоего. — Однако монеты Лилли взяла.

Дороти пожала плечами, и Лилли промолчала, но остаток пути они прошли рядом. По случаю субботы в деревне было много приезжих — они явились за покупками — и местных жителей, которые шли на праздник.

У металлических кованых ворот, ограждавших здание церкви, взад и вперед, как солдат на параде, маршировал бойскаут. Поверх зеленой формы на нем висел плакат-бутерброд, оповещающий о важном событии; всякий раз, поворачиваясь кругом, мальчик выкрикивал:

— Все на праздник!

Лилли ткнула Дороти в плечо и ухмыльнулась.

— Смотри, смотри, вон твой жених!

— Вот уж нет! — Дороти тоже ткнула Лилли. — Это твой жених! Ты в него влюбилась!

Лилли пихнула ее бедром; Дороти споткнулась, но не успела врезаться в мальчика, потому что Лилли подхватила ее за талию.

— Признайся, хочешь поцеловать его?

Забыв о недавней ссоре, подруги захихикали и не спеша проследовали мимо покрасневшего бойскаута внутрь.

В длинном церковном зале было полно народу; пахло лаком для пола и дорогими духами. На противоположной стене под часами, отстававшими на три часа, висело распятие. На сцене за пианино сидел викарий; то и дело спотыкаясь, он исполнял «Далилу», к вящей радости трех дам, которые глазели на него со смешанным выражением благоговейного ужаса и явной симпатии.

Вдоль стен по всей длине зала, от входа до кафедры, стояли прилавки, оклеенные обоями. Столы ломились под грудами всяких безделушек, пирогов, домашних консервов, вязаных шарфов и перчаток, бетонных стопоров для дверей, кексов с изюмом, цукатами и пряностями, чая, ваз. Можно было принять участие в лотерее, доставать конфеты из мешка с отрубями и играть в «Поймай рыбку». Малыши в форме волчат — младшей дружины бойскаутов — носились между столами, запрыгивали на сцену. И повсюду были дамы в красивых платьях, жемчужных ожерельях, с искрящимися брошками. Дороти наблюдала за тремя дамами на сцене; все они жеманно улыбались викарию. Викарий, очень обходительный, в черной сутане и серых брюках клеш, закончил исполнять «Далилу» и взял чашку с чаем. Испуганный тем, что орда волчат бесилась и вопила на сцене, он поднял чашку над головой, чтобы ее не выбили у него из рук.

— Мальчики, мальчики! — кричал он. — Имейте больше уважения к Господу и этим нарядным дамам!

— Послушай только, как жеманно он говорит! — прошептала Лилли на ухо Дороти. — А какие все нарядные — фу-ты ну-ты!

Дороти окинула подругу в ношеной кофточке и линялых джинсах критическим взором.

— Куда пойдем? — спросила Лилли.

— Я хочу немножко прогуляться одна, — заявила Дороти. — Встретимся через четверть часа. — Не дожидаясь возражений Лилли, она отошла.

Остановилась перед прилавком, на котором были разложены книжные закладки и абажуры, украшенные засушенными цветами и листьями. За прилавком на складном стуле сидела крупная дама в шелковом синем платье и соломенной шляпе. У ее ног стояла корзинка для пикника, откуда высовывал мордочку маленький шпиц. Такие корзинки Дороти видела в фильмах по телику. Обычно они стояли на дне лодки во время речной прогулки, пока мужчина бил веслами по воде, а дама вроде этой возлежала на груде подушек и водила пальцами по тронутой ряской поверхности воды.

Собачонка заворчала, и Дороти попятилась.

— Что тебе показать, милочка? — спросила дама.

Дороти взяла закладку с маками.

— Пять пенсов, — заявила дама. — Настоящие маки! Я сама собрала их в прошлом году в Дорсете.

Судя по внешности дамы, она была из тех, кто печет торты даже тогда, когда ни у кого нет дня рождения. Дороти протянула ей пятипенсовик, и дама положила закладку в бумажный пакетик.

— Ты состоишь в скаутах, милочка? — спросила она, вручая ей пакетик. — Дороти покачала головой. — Чудесная организация. И конечно, там полным-полно симпатичных мальчиков! — Дама отвернулась, чтобы продать другому покупателю абажур: засушенные папоротники под слоем прозрачной самоклеющейся пленки.

Дороти сунула пакетик в карман и огляделась. Через два столика от нее, ближе к распятию, всем желающим предлагали поиграть в «Разбей тарелку». Два младших бойскаута расставляли на полках старые тарелки, чашки и блюда. Мальчишки были тощие, примерно ее лет, в полном скаутском облачении. Даже галстуки у них были скреплены пластмассовыми кольцами. Оба явно гордились своей формой. Третий, бойскаут старшей дружины, стоял чуть в стороне, перед корзиной, доверху наполненной деревянными шарами. На нем были бежевые брюки и рубашка с распахнутым воротом. Судя по его виду, его ни за что не заставишь заправлять галстук в пластмассовое кольцо — даже когда его никто не видит. Волосы доходили до ворота, пряди на затылке завивались. У него были красивые глаза; рот, правда, чуточку широковат, что, впрочем, совершенно его не портило. Мальчик беседовал с пожилой дамой в зеленой шляпе из волокон рафии с огромным букетом роз на тулье. Она то и дело трогала его за плечо и улыбалась жуткими желтоватыми искусственными зубами.

Дороти подошла к ним и бесцеремонно пихнула старую даму локтем.

— Почем шары? — спросила она.

— Голубушка! — прошипела старуха, замахиваясь на Дороти перчатками. — Неужели тебя не учили, что надо говорить «извините»?

— Пожалуйста, миссис Спенсер. — Мальчик вручил старухе горшочек узамбарских фиалок. — Вы выиграли приз за самую красивую шляпу!

Старуха улыбнулась, пригладила волосы и ущипнула красивого мальчика за щеку.

— Как приятно видеть, что у некоторых молодых людей еще остались хорошие манеры! Вот у кого вам бы поучиться, молодая особа! — Она взяла фиалки и затерялась в море цветастых платьев и цветочного аромата.

Мальчик весело улыбнулся Дороти:

— Пять пенсов, симпатичные девочки получают право на дополнительный бросок.

Он протянул ладонь — почти такую же большую, как у ее отца. Мужскую руку. Порывшись в карманах, Дороти извлекла монету и передала мальчику. Он достал для нее шесть деревянных шаров. Один упал и покатился по полу. Мальчик поднял его и, задрав рубашку, предложил:

— Клади сюда.

Дороти положила шары в подол его рубашки и принялась по одному метать их, целясь в старую посуду, которая находилась на расстоянии около шести метров от них. Все ее броски оказались удачными, кроме последнего, — фарфоровая миска, хоть и упала, не раскололась. Мальчик поднял миску, поставил ее на полку и, улыбаясь, повернулся к следующей девочке из очереди.


Дороти легла на спину и закрыла глаза. Она медленно кружилась на карусели на детской площадке их жилого квартала. Дождь кончился; бледные лучи солнца приятно грели лицо. Было тихо, только поскрипывали цепи да днище карусели скрежетало о бетонное основание.

Вдруг скрип прекратился.

— Ты говорила, герлскауты — куча дерьма, — сказала Лилли.

— Ну да, так и есть. Ты уверена, что меня не заставят носить форму? — При мысли о темно-синих юбке и блузке с кучей нашивок Дороти передернуло.

— Да, конечно — если твоя мама напишет записку, что вы бедные и вам не на что ее купить.

— А через месяц можно будет провести ночь на дереве вместе со старшими мальчиками-скаутами, да?

Лилли раскрутила карусель и запрыгнула к ней на круг.

— По-моему, это глупо. Торчать на дереве всю ночь в благотворительных целях — да еще в феврале. Там, наверное, ужас как холодно.

— Если не хочешь, можешь не ходить.

— Я-то не пойду. Меня мама не пустит. — Лилли села. — Говорят, мальчишки там валяют дурака. Упиваются пивом, а потом мочатся, не слезая с платформы. В прошлом году устроили состязание, кто дальше плюнет. Прямо как дети!

Дороти села и принялась тормозить ногой, замедляя ход карусели.

— Правда, он самый красивый мальчик из всех, кого мы видели? — спросила она.

— Кто?

Дороти вынула из кармана бумажный пакетик.

— Закладку хочешь?


Дороти сидела на куче физкультурных матов в комнате собраний скаутской хижины и мастерила эмблему — пустельгу — из старого отцовского носка и вороха куриных перьев.

— Дороти Томпсон, где твоя форма? — Миссис Эванс, вожатая отряда, села на табурет под полочкой с аптечкой. Ее синяя пилотка вожатой была приколота к редким седым волосам, могучую грудь украшал целый ряд значков и нашивок.

— Мама говорит, форма нам не по карману, — солгала Дороти. Ей было наплевать, что скажут другие девчонки. Надо только перетерпеть неделю, а там выходные и сидение на дереве.

— Тогда мне нужна записка, — заявила миссис Эванс. — А может, кто-нибудь из вас, девочки, отдаст ей свою старую форму, из которой вы уже выросли?

Дороти вернулась к своей пустельге из носка и мечтам о мальчике с деревенского праздника. Она уже выяснила, что его зовут Крис Тендалл и он учится в школе Девы Марии. Она посмотрела его адрес в телефонном справочнике. Разумеется, он жил в богатом районе — в Палачовом переулке, в большом доме на две семьи. Всю следующую субботу она проторчала там, притворяясь, будто читает газету на стенде рядом с его домом.

Наконец, он вышел, чтобы помыть отцовский «мерседес» бронзового цвета. Младший братишка вылил на него ведро воды, и его мокрые волосы закурчавились, как щенячья шерстка. Тогда он быстро обернулся и улыбнулся ей. Дороти не успела вовремя отвернуться, поэтому она гордо тряхнула головой и заспешила вверх по склону холма — к себе домой.

В следующий раз, когда она сошла со школьного автобуса, он ждал ее у церковной ограды.


Она сидела в столовой, разучивая гаммы, и слушала, как мама беседует через порог с миссис О'Фланнери. Видимо, Лилли не пустят на ночное бдение, хотя миссис Эванс разослала родителям записки, в которых сообщалось, что дети будут под присмотром. Миссис О'Фланнери заявила: она ни за что не позволит своей четырнадцатилетней дочери провести ночь с шайкой сексуально озабоченных мальчишек; онанадеется, что миссис Томпсон последует ее примеру. В конце концов, сводить на всю ночь мальчишек и девчонок — значит искушать судьбу. Мама ответила, что подумает, и закрыла дверь.

Дороти закрыла глаза и взмолилась: только бы мама не послушалась совета миссис О'Фланнери! Зря, что ли, она чуть ли не целый месяц мастерила пустельгу из носка? От птичьих перьев ее уже просто тошнит. Ей даже пришлось пришить глупую эмблему к рукаву синего кардигана, который она носила вместо формы.

Мама вошла в столовую и села на длинную скамеечку за пианино рядом с ней. Дороти ничего не сказала; она снова принялась медленно играть восходящую гамму.

— По-моему, все обстоит совсем не так, как думает эта несчастная дура, а совсем наоборот. — Мама повертела в руках эмблему, сшитую из носка. — Зная ее Лилли, могу с уверенностью утверждать, что опасность грозит не ей, а мальчишкам. — Элейн приложила ладонь ко лбу. — Сумасшедшие мамаши достали: твой отец играет на трубе, а ты мучаешь пианино… По-моему, у меня начинается приступ мигрени!

Дороти перестала играть.

— Значит, ты меня отпустишь?

Справка, которую надо было подписать, и бланк спонсорской поддержки лежали на пианино.

— Не понимаю, зачем тебе понадобилось всю ночь сидеть в домике на дереве.

— Там не домик на дереве. Там платформа. Мы будем сидеть в благотворительных целях!

Мама положила пустельгу на пианино и закурила.

— Говоришь, там будет Коричневая Сова?

— Мама, Коричневая Сова — начальник отряда брауни-гайдов, младшей дружины. У нас — вожатая.

— А кто у мальчиков? Аркела?

— Начальник отряда, мама. Он называется начальник отряда.

— Ну, не знаю. По-моему, это все так скучно!

— Мне нужно пойти туда, чтобы получить нашивку за робинзонаду.

— Давай договоримся. — Мама взяла с пианино справку и достала ручку из стакана, стоящего рядом с пустельгой.

— О чем?

— Обещай, что не будешь больше делать цыплят из старых носков, и я это подпишу!

— Договорились!

Мама подписала справку и заполнила чек.

— Вот, бери, — сказала она, помахивая листочком, чтобы высохли чернила. — Пятьдесят пенсов для начала.


Было холодно; Дороти подняла ворот куртки, которую Крис набросил ей на плечи, и потерла руки.

— Из чего тебе пришлось это смастерить? — спросил Крис, перебрасывая футбольный мяч с одной ноги на другую.

Дороти схватила мяч и спрятала за спину.

— Из папиных носков и куриных перьев. Ненавижу герлскаутов!

— Знаешь, — сказал он, — ты совсем не похожа на типичную девочку-скаута. — Он потянулся за мячом, прижав ее к багажнику отцовского «мерседеса».

— Неужели? — поддразнила она. — А какие они, типичные девочки-скауты?

— Не похожие на тебя, малышка. — Он неожиданно выхватил из ее рук мяч и скрылся в доме.


Восьми девочкам удалось получить разрешение участвовать в ночном бдении на дереве; сейчас все спали в спальных мешках. Миссис Эванс, рассказав им о том, как здесь безопасно, и предупредив, что, если они ощутят «зов природы», придется ждать до утра, храпела громче всех. Над головой Дороти, в сплетении голых ветвей, виднелся кусочек луны. На небе дрожали бледные звезды; потом они скрылись за облаками. Она слышала, как хихикают мальчишки на соседнем дереве.

Мистер Эйвери, начальник отряда, рявкнул, чтобы они заткнулись.

— Вы здесь не для развлечения! — заявил он. — Вы здесь для того, чтобы бодрствовать и набираться опыта.

На какое-то время стало тихо, но потом кто-то пустил газы, и соседнее дерево едва не обрушилось от дикого хохота. Дороти вгляделась в темноту внутри своего спального мешка и, наверное, в десятый раз убедилась в том, что батарейки в ее фонарике еще работают.

Крис предложил ей, как только все заснут, спуститься вниз. Он обещал показать ей озеро. Сказал, что там живет ушастая сова, которая по ночам летает низко над водой, выслеживая рыбу. Дороти знала, что никакой совы не будет; ушастые совы живут на берегу и рыбой не питаются. Зря она, что ли, столько времени изучала птиц, чтобы смастерить свою эмблему! Он обещал три раза просигналить фонариком, чтобы она знала, что пора спускаться, и нашла его.

Дороти уже засыпала, когда внизу, под сплетением сучьев, сверкнул луч фонарика. Она тихо спустилась по веревочной лестнице вниз, в темный лес.


Его рука тяжело опустилась ей на плечо; даже сквозь свитер чувствовалось, какая она теплая.

— Замерзла? — спросил он.

Она кивнула. Он скинул с себя кожаную куртку-бомбер и бережно накинул ей на плечи. Когда она застегнула «молнию», он приподнял ей пальцем подбородок. Глаза его были такими же красивыми, как на празднике, и она ощутила жар его губ. Она лежала на подстилке из перепревших листьев; в плечо ей впивался древесный корень. Он пробежал пальцами по ее ключице, запустил руку под свитер и спустил с плеча бретельку лифчика. Дороти старалась сосредоточиться на его губах, языке, который оказался очень настойчивым, и на равнодушных криках совы, летавшей над ними в прибрежных ивах. Вдруг что-то отвлекло ее внимание. В темной воде отражался кусочек луны. Звезды вдруг куда-то пропали. Дороти закрыла глаза и услышала, как позади них какой-то бойскаут мочится, подойдя к краю платформы.


У Бога большие руки. Когда мы умираем, мы попадаем в них. Девочки садятся на левую руку, а мальчики — на правую. Как на школьном собрании. Наверное, руки Бога большие, как кресла. Или даже больше — ведь бывает, что умирают толстяки с жирными задами.

А может, у него руки как у обычного взрослого, а мы сжимаемся в размерах и превращаемся в крошечных ангелов. Как фея Динь-Динь из «Питера Пэна». Или как моя кукла Барби.

Когда ты сидишь у Господа на руках, готовься рассказать все, что ты совершил в жизни плохого, а он запишет твои слова к себе в дневник. На дневнике замок — как на записной книжке Дороти. Если ты натворил очень много плохого, он переворачивает ладонь и бросает тебя в ад.

Сатана — это падший ангел; вот почему Бог никогда не встает. Он просто сидит на своем большом троне, сделанном из телеграфных столбов и сутан. Он не может рисковать, потому что если встанет и нечаянно соскользнет с облака, то свалится прямо в ад, как Сатана.

Надо, чтобы у него была палка, как та, что мы подарили бабушке. Или ходунки.

Колюшки

Джеральд Дамсон сидел за столом и разглядывал пианино в углу. Он не умел на нем играть, но, поскольку его не удалось продать на аукционе даже за минимальную цену, они привезли его с собой в тупик Стэнли. Палисандровое пианино, покрытое темным лаком, на гнутых ножках; передняя стенка инкрустирована ценными породами дерева — яркие листья и цветы. В их убогой гостиной инструмент казался особенно неуместным. Не хватало мягкой скамеечки. На аукционе к нему подошла одна женщина и тихонько сообщила: из такой скамеечки выйдет премилое сиденье у окна в ее оранжерее. Она заплатила ему сорок фунтов и утащила скамеечку. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как пианино осиротело.

Джеральд взял стул и придвинул его к инструменту. Сел, закрыл глаза и положил ладони на крышку клавиатуры. Снаружи, над кусочком свиной шкурки, которую Памела повесила на гвоздь на двери сарая, ссорились лазоревки.

— Ци-ци-ци-цухуху! Ци-ци-ци-цухуху!

Сколько шуму из-за прогорклой свиной шкурки! Через тонкую стенку слышно было, как жена беседует в кухне со сборщиком квартплаты. У нее был низкий голос, который сливался с гулом машин на шоссе вдали.

Джеральд Дамсон всегда оставался в столовой, когда раз в неделю к ним являлся сборщик квартирной платы. Не то чтобы ему не хотелось беседовать с представителем муниципальных властей. Просто когда Джеральд Дамсон видел, как жена передает деньги, все становилось настоящим. Он больше не был мистером Дамсоном из Грейнджа, Западный Баррингтон. Он стал еще одним жильцом муниципального жилого комплекса Бишопс-Крофт.

Он открыл глаза и поднял палисандровую крышку. На клавишах стояла жестяная коробка — их семейная касса. Семь отделений. На шести аккуратные наклейки: «Газ». «Электричество». «Еда». «Одежда». «Квартплата». «Каталог». Он рывком снял крышку, пробежал пальцами по монетам и купюрам в каждом отделении. Как все изменилось! Больше не было в его жизни вечеров в обитом панелями кабинете над заводскими цехами, когда он наблюдал, как его рабочие пакуют хирургический инструментарий в сверкающие красные боксы с надписью: «Дамсон Инструмент». Не было больше обедов с деловыми партнерами. Кредиторы отобрали все: «ягуар», украшения Памелы, даже его клюшки для гольфа. Все! И теперь он работает у Роукерса — сорок часов в неделю сводит столбцы цифр, таких же бессмысленных, как номера в телефонном справочнике.

Он пересчитал деньги в непомеченном отделении. Два фунта пятьдесят пять пенсов мелочью: монетки в пенни, в десять пенсов, парочка блестящих монет по пятьдесят пенсов. Каждая попала сюда ценой больших жертв. На прошлой неделе погода была необычно теплой для марта, и он ходил на работу пешком, экономя мелочь на проезд в автобусе. Он не ходил с другими работниками в заводскую столовую обедать и пить чай, а брал бутерброды из дому. Он не принимал участия в совместных чаепитиях, а заваривал себе отдельно чайные пакетики, без конца подливая кипяток в мрачной кухоньке за складом. Монетки все прибавлялись.

Джеральд Дам сон приносил жертвы не только на работе. Он больше не выписывал «Таймс». Вместо этого по дороге домой он заходил в местную библиотеку и читал бесплатную газету там. Молодая библиотекарша всегда улыбалась ему, когда он садился на скамью под снимком с автографами уитфордской футбольной команды. Газета уже ждала его. Иногда ему очень хотелось остаться здесь, навсегда спрятаться среди книг и журналов. Иногда он мечтал о библиотекарше с короткими каштановыми волосами, в юбке с индийским узором.

Он поменял мелочь на две фунтовые купюры из отделения «Еда» и сунул их в карман брюк. Из кухни донесся отрывистый смех Памелы. Странно, как часто она смеялась с человеком, который собирал квартплату, хоть и признавалась Джеральду, что тот тип ей не нравится. Она сказала, когда он смотрит на нее, ей кажется, будто она голая. У него, говорила она, такая вот улыбка. Джеральд возразил, что она все выдумывает. А если не выдумывает? В конце концов, что он может поделать?

Было время, когда Памела страстно любила его. Джеральд провел пальцем по кремовым клавишам и вспомнил, как она лежала голая на диване, а на спиртовке стояла фондюшница — ее сверкающая чаша была наполнена шоколадом. Он улыбнулся при этом воспоминании, но улыбка тут же увяла. После кредиторов никакого шоколада не осталось.

Он закрыл кассовый ящик и для верности снова упрятал в пианино. Угол коробки задел черную клавишу, и в воздухе поплыл сорванный звук, похожий на вопросительный знак. Из кухни по-прежнему доносились голоса, не обратившие внимания на помеху.

Интересно, почему им так весело? Джеральд медленно встал и, прижавшись к стене, начал тихо красться по направлению к кухне. Он остановился у двери и прислушался; крашеная стена холодила ухо. Памела снова рассмеялась бесстыдным смехом. На миг ему стало ужасно грустно. Ее смех напомнил о фондюшнице на огне, полной теплого, густого шоколада. Потом его вдруг окатило волной страха. Он надавил на дверную ручку и ворвался в кухню — его тапочки на резиновой подошве заскрипели на линолеуме.

Памела удивленно уставилась на него. Она сидела за маленьким столиком в центре кухни; серебряными щипчиками она держала кубик сахара над чашкой сборщика квартплаты.

— Мне надо идти, — сказал Джеральд.

Ни жена, ни сборщик ему не ответили. Сборщик квартплаты смотрел на Памелу, а та держала серебряными щипчиками кусок сахару.

— Мне надо в Лондон, — повторил Джеральд, обращаясь больше к сборщику квартплаты, чем к жене. — Деловое свидание… в Сохо.

— Как мило, дорогой, — сказала жена, опуская кубик сахара в чашку сборщика квартплаты.

Джеральд ухватился за спинку ее стула.

— Разве вы не спешите? — спросил он у сборщика, сжимавшего в руках дощечку с зажимом.

Сборщик взял с блюдца ложечку и ткнул ею в Джеральда.

— В обществе такой милой дамы, как ваша жена, мистер Дамсон, я забываю о времени. Я как раз говорил ей, какой вы счастливчик. — Сборщик помешал сахар. Ложка звякала о стенки чашки; чай пролился на кучку фунтовых бумажек на столе.

Джеральд смотрел на него в упор; он внимательно разглядывал костюм с широкими лацканами, начищенные до блеска коричневые ботинки со скошенными книзу каблуками. Потом шумно чмокнул жену в щеку.

— Вернусь поздно, — предупредил он.

Памела, не отвечая, отерла лицо подолом передника и улыбнулась сборщику квартплаты. Джеральд вышел в прихожую, снял с вешалки куртку и открыл парадную дверь.

— Джеральд! — окликнула его жена. — Тапочки!

Он опустил глаза и увидел, что стоит в клетчатых шлепанцах. Скинул их и сунул ноги в кожаные ботинки, стоявшие на придверном коврике. Шумно захлопнул за собой дверь — до щелчка — и услышал из кухни рокочущий смех сборщика квартплаты.

На круглой лужайке посередине тупика Стэнли играла стайка девочек. Они собирали траву, впервые в сезоне скошенную муниципальными газонокосильщиками, и складывали ее в стожки или продолговатые кучки. Каждая девочка строила собственный дом: дворец, квартиру в Хэмпстеде, особняк в Руислипе. Джеральд Дамсон обошел играющих детей; трава прилипала к ботинкам, забивалась в отвороты брюк. Когда он дошел до розовых кустов на краю лужайки, ему вдруг очень захотелось вернуться и поиграть с ними, набрать полные руки ароматной свежескошенной травы и построить маленький квадратный домик. Однокомнатный, чтобы хватило места только ему и Памеле. Никаких сборщиков квартплаты, никаких кредиторов, никакой жестяной коробки с деньгами. При этой мысли он улыбнулся; улыбка оставалась у него на лице всю дорогу, пока он ехал в Лондон на поезде двенадцать ноль семь до Юстона.


На вокзале он прошел в двойные застекленные двери — и угодил в обеденную толчею на перекрестке. Он перешел оживленную улицу на зеленый сигнал светофора и остановился у входа в маленький итальянский ресторан, над которым висела металлическая, увитая виноградными листьями вывеска: «Lа Веllаgio». Было душно от выхлопов автобусов, машин и черных такси. Джеральд Дамсон толкнул дверь «Белладжио» и, с облегчением скользнув в полумрак, занял место в глубине зала.

Из кухни вышел человек в парусиновом полосатом кремово-голубом переднике. Увидев Джеральда, он взял меню со стойки, лизнул кончик карандаша и поспешил к нему.

— А, бон джорно, синьор Дамсонс. Вы, как это говорится, точны, как часы, нет?

Джеральд улыбнулся и отклонил предложенное меню.

— Здравствуйте, Винченцо. Как можно опаздывать на пир в «Белладжио»!

— Ну, на пир вам стоит приехать на Сицилию! Там и виноград, и женщины спелые, о да!

Джеральд снова улыбнулся:

— Жаль, что у меня нет времени, Винченцо!

— Время! А когда его хватает? Но раз уж мы с вами застряли в Лондоне, что вам принести?

— Как обычно. Телятина сегодня есть?

— Ах, у нас такая телятина, что вы разрыдаетесь от восторга! — Винченцо сунул меню под мышку. — Она жарилась на гриле, а перед тем сутки выдерживалась в маринаде из розмарина, настоянном на самом лучшем оливковом масле холодного отжима, и лимона!

— Значит, телятину, — повторил Джеральд.

Винченцо кивнул и побежал в кухню; галстук завернулся ему на плечо. Он обернулся:

— Синьор Дамсонс, хотите стаканчик нашего домашнего фраскати?

— Конечно, Винченцо. Конечно!


Телятина была восхитительна. Нежная, зажаренная до совершенства, как всегда по субботам. Он обедал у Винченцо вот уже десять лет, наслаждаясь нежной телятиной и угощая своих клиентов. Отодвинув тарелку, он с наслаждением допил холодное фраскати; приятная терпкость дополнила общее ощущение счастья.

— Хорошая была телятина, да? — Винченцо забрал тарелку.

— Телятина была очень хороша. Передайте, пожалуйста, повару, что он превзошел себя. Выпьете со мной?

Винченцо покачал головой, как всегда:

— Не нужно вам этого делать, синьор Дамсонс. Я знаю, вы человек занятой, вы большой человек, а я просто скромный официант, который ничего не знает.

Джеральд улыбнулся:

— Нет, я настаиваю. Через вас я поддерживаю связь с миром, друг мой. Прошу вас!

Винченцо поклонился; спустя несколько минут он вернулся, неся поднос с двумя бокалами самбуки[5] и счетом на блюдце. Он сел, взял с блюдца маслянистое кофейное зерно и бросил в бокал Джеральда. В воздухе поплыл густой анисовый аромат.

— За удачу, — сказал он. — Конечно, такому человеку, как вы, не нужно полагаться на удачу. Alla salute!

Они чокнулись и осушили бокалы одним глотком.

Винченцо протянул Джеральду сигару и поднес спичку.

— Как идут дела? — спросил он. — Много ли сегодня продали скальпелей?

— Должен сказать, мне пришлось побороться с конкурентами.

Оба рассмеялись.

Винченцо достал сигарету из пачки.

— Ах, вашим рабочим крупно повезло, что у них такой хозяин. Мой отец всегда говорил: чтобы стать большим начальником, надо быть настоящим джентльменом! От выходцев из хороших семей до чистильщиков обуви… Мужчину делают манеры.

— Согласен. По-моему, манеры — это очень важно. Мужчин с хорошими манерами невольно… уважаешь. — Джеральд затянулся. — Но вы, Винченцо, и сами — человек деловой. — Он обвел рукой ресторанный зал. — И знаете, как одиноко бывает там, наверху.

Итальянец рассудительно кивнул:

— Я не могу набрать служащих. Люди, которых мне присылают, просто свиньи! Патлатые мужеложцы! Все как один. Надо выписать из дому, привезти сюда моих племянников. У вас на заводе хорошие люди, нет?

— О да. С рабочими мне повезло. Они, знаете ли, любят меня. Они смотрят на меня снизу вверх.

За столиком воцарилось дружелюбное молчание; посверкивали пустые бокалы на столе, дым от сигары смешивался с облачком сигаретного дыма. Джеральд посмотрел на счет и выложил на блюдце два фунта пятьдесят пять центов. Итальянец улыбнулся.


Джеральд вышел на перрон на станции Бишопс-Крофт. За его спиной отходил от станции безымянный поезд. Постепенно набирая скорость, поезд исчез за голыми коричневыми ветвями деревьев Теннерова леса, издав на прощание громкий гудок.

Он решил вернуться в тупик Стэнли пешком, прогуляться вдоль канала. Так он сэкономит деньги на автобус, и чем дольше он ни с кем не будет общаться, тем дольше сохранится чувство удовлетворения. Он передал контролеру корешок от своего билета и, перейдя тихий переулок, спустился на дорожку, идущую вдоль канала Гранд-Юнион.

Джеральд медленно брел по посыпанной гравием кромке берега, обходя рыбаков, склонившихся над удочками и термосами с кофе. Пар от их дыхания поднимался над темной, маслянистой водой. Он вспомнил, что в прошлом собирал старинные рыболовные катушки. Они тоже перешли в собственность банка — все, кроме ноттингемской, из красного дерева. Он подарил ее Памеле на годовщину свадьбы, и потому катушка выскользнула из хватки кредиторов.

Чтобы добраться до жилого квартала, надо было подняться на мост, а оттуда взобраться на холм. У моста, на краю бечевника, сидела девочка. Она болтала ногами в грязной воде и водила по поверхности воды сачком на бамбуковой рукоятке. Рядом с ней стояла банка из-под варенья. В банке плавали коричневые, испещренные пятнами колюшки. Когда Джеральд Дамсон проходил мимо, девочка подняла голову и улыбнулась.

— Здравствуйте, мистер Морской ангел!

Он остановился:

— Извини. Это ты мне?

— Ага. — Она вынула ногу из воды, вытянула сачок и переложила улов в банку из-под варенья. Рыбка тут исчезла в водовороте грязи и тины. Девочка снова опустила ногу в воду.

Вглядевшись, он узнал Тот Томпсон, дочку их ближайших соседей.

— Почему ты называешь меня Морским ангелом? — спросил он, облокачиваясь о покосившуюся кирпичную кладку моста.

Тот перевернула туфлю, поставила ее на камешки и вернулась к своему сачку и каналу, где кишмя кишели гольяны и колюшки.

— У папы была рыбка, похожая на вас. Ну, немножко похожая. — Ее босая нога в грязной воде казалась почти прозрачной. — Хотите «хубба-буббы»? — спросила она, протягивая ему пакетик жвачки.

Он покачал головой.

Девочка пожала плечами и сунула в рот розовую подушечку.

— Папа сказал, у вас был большой завод, но вы потеряли все деньги в налоговом управлении. Потому-то вы теперь и живете рядом с нами. Вы играете на своем пианино?

«Интересно, — подумал он, — откуда она знает про пианино?»

— Я видела, как грузчики его вносили. — Тот взмахнула сачком, оттуда вылетели клубки водорослей и исчезли на противоположном берегу. — Видите, как далеко! Ужас как далеко! — Она вынула ногу из воды, вытерла о сброшенный жакет и сунула в матерчатую туфельку, стоявшую рядом. Взяла банку и посмотрела через стекло. — Семь, — подсчитала она, обвязывая горлышко банки бечевкой. — Вы сюда каждую субботу приходите? — Она снова пересчитала рыбок; губы ее беззвучно шевелились.

— Нет, — ответил Джеральд. — То есть да. Не совсем сюда. Кое-куда еще.

— Раньше я по субботам каталась верхом, но сейчас бросила. Ненадолго. — Тот встала и стряхнула мелкий камешек с коленки. — Вы умеете хранить тайну? — спросила она, натягивая розовую курточку.

Джеральд взял сачок и стал рассматривать — нет ли дыр между нейлоновыми нитями.

— О да, я очень хорошо умею хранить тайны. — Он протянул ей сачок. — Хороший сачок.

— Знаю, — кивнула девочка, пристраивая сачок на плечо. — Можно купить подешевле, но Дороти говорит, если уж что-то делать, то хорошо. А я не могу хорошо рыбачить паршивым сачком.

— Кто такая Дороти?

— Моя сестра. Она герлскаут, а они все знают о таких вещах… о птицах, о шитье и все такое. — Тот подтянула носки и одернула юбку. — Хотите узнать мою тайну? — спросила она.

— Ну давай.

— Папа собирается бросить нас и уехать в Америку. Он сказал, что пришлет мне снежный шар, и просил ничего не говорить маме, но я заключила сделку с Богом, чтобы он не ехал.

Джеральд чувствовал, как сырость от кирпичной кладки проникает через его тонкую куртку. Он кашлянул.

— Мм… Если это такая важная тайна, может, мы пересядем вон на ту лавку?

Девочка кивнула, и они вдвоем вышли из-под моста и сели на деревянную скамью. Она продолжила:

— Я сказала: раз он любит детей и хочет, чтобы они все превратились в солнечные лучи, я буду солнечным лучом, если он помешает папе ехать в Америку играть на трубе. — Тот почесала засохшую болячку на колене. — Но Лилли О'Фланнери говорит, что Бога нельзя о чем-то просить прямо. Надо что-то пообещать в ответ. Она рассказала мне о женщинах-святых, как они приносили жертву во имя веры, и все такое. Вроде того, что им забивали гвозди в уши или заставляли делать то, что они умели, например играть на арфе, но вечно. — Она отколупнула корочку от болячки и бросила ее на землю. — Я только и умею хорошо, что ловить рыбу, а Бог ведь любит рыбу, да?

Джеральд покачал головой:

— Видимо, я чего-то не понял.

— Как же! Ну, помните, рыбы и хлеба? В общем, я заключила сделку и сказала, что буду семь суббот ловить по семь колюшек и принесу их в жертву Богу, если он не даст папе уехать в Америку.

— Принесешь в жертву?

Тот наморщила нос.

— Ага, это вообще-то противно. Я собираюсь раздавить их кирпичом.

Джеральд вздрогнул.

— Как вы думаете, поможет?

— Не знаю.

— Никому не говорите, ладно? Ничего не получится, если тайна перестанет быть тайной.

Он кивнул.

Тот встала, взяла банку с колюшками и побрела по тропинке. Вдруг она остановилась и обернулась.

— Вы играете на своем пианино? — спросила она.

— Нет, — ответил Джеральд. — Я не умею.

— Извините, конечно, — сказала она, — но, по-моему, это ужасно глупо… когда у тебя есть пианино, не играть на нем. — Она переложила сачок на другое плечо. — Если хотите, могу научить. Я умею играть «Тати-Тати».

Он посмотрел на девочку, стоящую на дорожке. С сачка на ее плече капала вода, тянулись нити водорослей. Она и семь колюшек ждали ответа.

— Я с удовольствием, — сказал он. — Спасибо.

Тот передернула плечиками и выдула большой розовый пузырь.

— Вот и отлично, мистер Морской ангел. — Она снова отвернулась и зашагала по дорожке, неся своих рыбок. — Не стоит благодарности.

Весна 1972

Владелец палаточного лагеря называет меня «Сокровище» и каждое утро, когда мы идем на пляж, дарит мне коробочку драже в шоколаде. Я дожидаюсь, пока не покажутся дюны, и только тогда вскрываю коробку пальцем, вытаскиваю драже и кладу в рот. Их нельзя грызть. Их надо рассасывать.

Внутри одних драже апельсиновый крем, в других — кукурузная крошка. Но в некоторых — их немного — внутри мята. Если мне достается мятное драже, я выплевываю его обратно в коробку.

Когда мама и папа спят, а Дороти читает свои журналы, я выкапываю в песке БОЛЬШУЮ яму. Потом залезаю в нее и зарываюсь в песок. Не совсем, потому что можно задохнуться; я оставляю снаружи голову и руку.

Когда вокруг только волны, чайки и папин храп, я закрываю глаза и жду. Жду, пока волосы не закипают и веки не начинают светиться. Тогда я засовываю в рот мятные драже. Все сразу.

Слушать волны и сосать пригоршню мятных драже — это что-то. Не знаю, как назвать. Просто это что-то… небывалое.

Матч

У Тот Томпсон бывали припадки. Не серьезные, большие эпилептические припадки, а тихие. Иногда детям казалось, будто она просто о чем-то задумалась. До того как они узнали про припадки, они трясли ее и дули ей в глаза. Они думали, что Тот просто со странностями. Но потом ее мама всех просветила.

— У Тот припадки, — объяснила она. — Их не надо бояться, но вы должны прибежать и привести меня или ее отца, если вам кажется, что у нее началось.

Многие дети посчитали Тот источником неприятностей, обузой и стали относиться к ней так, словно она была стеклянная.

Ее жизнь превратилась в настоящий кошмар. Бывало, Тот наблюдала за муравьями под живой изгородью или тихо лежала в траве и слушала червяков, а кто — то бежал к ее родителям, и ее поднимали на ноги и осматривали, ища признаки припадка. Поэтому она научилась все время тихо гудеть себе под нос. И еще она все время улыбалась, рассудив, что людям, у которых припадок, вряд ли весело. Вроде бы все наладилось.

Тот тыкала прутиком в окурок, валявшийся в сточной канаве, и мурлыкала себе под нос марш из спортивной передачи «Матч дня» — просто так, чтобы все знали, что у нее нет припадка. Рядом с ней на тротуаре сидел Симус О'Фланнери, умственно отсталый мальчик из тупика Стэнли. Ему было двенадцать; он был слишком большой, чтобы играть с ней, но она не возражала против того, чтобы он сидел здесь. Тот нравилось слушать, как он дышит. Как будто ему нужно продуть нос. Когда он волновался или злился, он тявкал, как гончая Дипенсов.

Как холодно! Скорее бы два капитана подобрали себе команды. Она застегнула розовую курточку, новую, с вышитыми птичками, и натянула капюшон. Брат Симуса, Майкл, совещался с Найджелом Дипенсом — ясное дело, они решали, кому на какой половине поля играть. Стайка мальчишек слонялась вокруг телеграфного столба на краю лужайки; у всех был нарочито равнодушный вид, как будто им все равно, кого выберут первым… или последним. Майкл крепко сжимал под мышкой футбольный мяч, «Адидас Телстар». Мяч был его собственностью; все, кто хоть сколько-нибудь разбирался в футбольных правилах, понимали, что Майкл имеет право выбирать первым.

Тот хорошо играла в футбол. Она не била по мячу пальцами ног, как другие девчонки. У нее был сильный удар, и отец говорил, что у нее хороший глазомер. Она надеялась, что ее выберут не последней. Она очень надеялась, что ее выберут не после Симуса.


Мой брат Майкл — суперзвезда, у него самый лучший футбольный мяч в мире. У девочки красивые птички на рукавах. Они летают на розовом фоне, но не поют. Зеленые птички с желтыми клювами плывут у нее на руках. Я хочу есть. Свой завтрак я скормил птичке, нарисованной на салфетке. Я всегда кормлю эту птичку, потому что у нее нет ног. Безногие птички не могут поймать червей. Они непроворные. У нее птички на рукавах, и на спине тоже есть большая птица. Это птица из моей книги. Она вылетела из книги и приземлилась на ее куртке. Надеюсь, она вернется. Она должна вернуться, иначе словам будет одиноко и придется говорить о чем-то другом — о другом звере. О собаке. Собаке с клыками. Мне нельзя завести собаку. Мама говорит, чтобы завести собаку, нужно разрешение, а ей хватает и того, что она присматривает за умственно неполноценным. Ей не нужна собачья шерсть на ковре. У меня белые волосы, как у Иисуса на распятии в церкви возле нашей школы. Человек в лиловом говорит, что Иисус любит меня и знает о каждом воробье. У нее на рукавах не воробушки. Ее птички зеленые, а воробьи грязные. У Майкла самый лучший футбольный мяч на свете.


Тот встала, стряхнула сор холодного тротуара и вытянула из живой изгороди длинную ветку бирючины. Сорвала все листья и свернула ветку в петлю. Она не сводила глаз с мальчишек на лужайке.

— Я беру Крэга, — сказал Майкл, и Крэг вышел из стайки мальчишек, расправив костлявые плечи. Улыбка на его лице была шире церковных врат.

Найджел лягнул траву и оглядел остальных:

— Тогда я беру Кенни!

Кенни тоже заулыбался и встал рядом с Найджелом.

Тот наблюдала за ними. Всегда одно и то же. Крэга и Кенни всегда выбирают первыми. Они самые рослые, а Крэг иногда таскает у отца непристойные журналы. Ей хотелось, чтобы Найджел выбрал ее. Она успела подготовиться: целовала себя в руку в спальне и училась вести мяч на заднем дворе. Ей хорошо удавалось и то и другое, хотя, чтобы удержать мяч, надо еще постараться. Зато поцелуи — то что надо. Не слишком мокрые, и еще она научилась не чмокать. Только никаких языков! Ни в коем случае. Она слышала, как Лилли поучала Дороти: что-то надо оставлять и на потом. Тот не очень понимала, что такое «на потом» и как ей удастся совместить футбол с поцелуями, но точно знала: если Найджел выберет ее в свою команду, она что-нибудь придумает. Он будет ошарашен. Отличный игрок и прекрасно целуется к тому же! Все, что ему нужно, — выбрать ее.

Она пробежала языком по зубам, чтобы убедиться, что Припадок-Упадок не придет. Упадком Тот называла припадок, потому что иногда падала. Мама рассказывала ей, как опасно эпилептикам кататься на велосипеде или на карусели, да еще если сосать при этом леденец, но Тот ей не очень-то верила. Припадок-Упадок, или Припадок-Говнопадок, как она говорила дома, был просто хулиган из тех, которые иногда приходят и всем мешают. Она представляла его в виде человека — шведа или норвежца. Но не красавца, вроде теннисиста Бьерна Борга, а урода — костлявого мальчишки с остроконечной головой и большими голубыми глазами навыкате. Упадок всегда засовывал ей в рот монетки, прежде чем начинал трясти ее. Едва ощутив во рту металлический привкус, Тот понимала, что Упадок шляется где-то поблизости. Но сейчас все в порядке. Изо рта пахло мятой.

Она побрела вдоль живой изгороди, окаймлявшей все дворики перед входами в дома, поддевая бирючинной петлей паутину, свисавшую среди плотной листвы. Она подняла окутанную паутиной петлю высоко к небу. Нити паутины переливались на солнце.


Мой брат Майкл — король. Мама любит его и всегда кладет в коробку со школьным завтраком шоколадки «Отрыв». Я видел, как она их туда кладет. Мне дают бутерброды с шоколадной пастой и длинные ломти моркови, чтобы зубы были белые. Мама говорит, от морковки я буду видеть в темноте, но не получается. Я по-прежнему не могу видеть насекомых, которые вползают под дверь нашей спальни. Я их слышу. Они складывают уши, и их сухие рты говорят, что мой брат любит меня и что однажды мы все будем жить вместе в большом доме, в городе. Я видел большой город по телевизору. Там яркие огни на цепях, которые висят на верхушках домов. Больших домов, чьи крыши уходят высоко в небо, к звездам. В таких домах сотни спален. Человек в лиловом говорит, в доме Иисуса много комнат. Иисус живет в том городе. Он живет в Манчестере. Мы с Майклом будем жить в одной из тех комнат, и у нас будут домашние любимцы — ягнята и полные карманы маленьких птичек. Они будут сидеть на проволочных плечиках для одежды и откладывать яйца в моем ящике для носков. Птички канарейки и волнистые попугайчики будут петь каждое утро, когда я открываю дверцу и достаю школьную форму. Я буду учиться в городской школе с Майклом, и мы с ним будем столярничать. Мама не разрешает мне столярничать. Брат Дженкинс говорит, я отхвачу себе руку на фиг. Но Майкл меня спасет. Майкл позаботится, чтобы я не отхватил себе руку на фиг.


Она наблюдала за мальчишками на лужайке. Не выбрали только троих: Аллана, Мелвина и Кисала. Аллан и Мелвин проделывали дыры в грязи перочинными ножиками, а Кисал, темнокожий мальчик в коротких штанишках, стоял отдельно от всех. Из кармана у него торчал школьный галстук.

Кисал недавно поселился в тупике Стэнли. Папа сказал Тот, что Кисал — индеец, и потому у него лицо коричневое, как у продавца угля. Другие мальчики его не любили. Тот считала, что они противные, потому что они вечно задирают Кисала и обзывают «грязным пакистанцем» и «черномазым». В конце концов, теперь в тупике Стэнли есть свой собственный индеец. У него нет пегого пони, как у Джеронимо, или головного убора из оленьей шкуры и орлиных перьев, но все равно он индеец.

Интересно, почему он выходит гулять по выходным, сунув школьный галстук в карман? Тот часто думала о Кисале. Интересно, какой у него дом внутри? Его мама никогда не выходила, а по вечерам тупик Стэнли заполняли странные ароматы. Из окна их кухни пахло, как из ресторанчика «Бенгальский тигр», где торгуют навынос. Тот представила себе столовую Пателов. Наверное, там красные с золотом обои, а солонка и перечница в виде маленьких фарфоровых слоников. В углу папа Кисала, наверное, играет на ситаре, как Лаби Сифри,[6] и его музыка несется по переулку вместе с ароматами их ужина.

Майкл выбрал Аллана, и теперь его команда разминалась. Мальчишки сгибали в коленях тощие белые ноги и пасовали мяч. Найджел выбрал Кисала, а Мелвина просто так взял запасным. Мелвин не был хромым. Просто проснулся однажды утром, а ноги не ходят. Тот считала, что потом, летом, они опять начнут ходить. Она однажды на неделю потеряла голос, а потом он вернулся. Папа тогда сказал: какое было счастье, когда она так долго не могла говорить.

— Тот, — сказал Майкл. — Я выбираю Тот.

Вот сволочь! Тот не хотела играть в его команде. Она хотела играть в команде Найджела. Она встала и тщательно вытерла ладошки о перед своих брюк. По крайней мере, ее выбрали перед Симусом.


Он выбрал ее. Мой брат выбрал девочку с птичками на рукавах. Наверное, из-за птичек. Как можно не захотеть выбрать девочку с птичками на рукавах? Я отращиваю перья. У меня есть длинные перья под мышками и между ног. Когда я чешусь, приятно, как будто наступила Пасха. Скоро перья вырастут, и я смогу улететь в большой город. У Майкла есть перья. Я их видел. Черные кудрявые перья, как у дедушкиных бантамских петухов.

— Эй, придурок! Иди сюда. Будешь воротами.

Я не хочу быть воротами. Я хочу быть со своим братом, чтобы мы вдвоем улетели по воздуху в город.


«Интересно, чем занимается этот полоумный?» — думала Тот, наблюдая за тем, как Симус подпрыгивает на тротуаре с выражением крайней сосредоточенности на лице. Найджел отошел к двум кучам курток — воротам своей команды. Судя по выражению его лица, ему противно было находиться на одном поле с Симусом, пусть даже Симус не играет, а просто изображает ворота. Найджел стянул с себя джемпер и кинул поверх остальных вещей. Под джемпером оказалась темно-синяя футболка «Фред Перри». Тот нравилось, как он одевается. Настоящий скинхед. Тот обиделась на маму за то, что та отдала Лилли О'Фланнери шелковую переливчатую юбочку Дороти, из которой сестра уже выросла. Если бы на Тот сегодня была та юбочка, Найджел обязательно взял бы ее в свою команду. Она покрутилась бы перед ним, и он бы совсем обалдел, глядя, как переливается ее крутая скинхедская юбочка: то синяя, то зеленая. Теперь она в команде Майкла, юбку получила Лилли, а Найджел так ничего и не узнает.

— Давай сюда, если играешь! — Майкл стоял на противоположном конце лужайки, уперев кулаки в бедра. — Ты играешь или нет?

Тот встала и передала бирючинную петлю с паутиной Симусу, переставшему подпрыгивать. Он взял петлю; его ладонь, коснувшаяся ее пальцев, была теплая и влажная. Тот поспешно отдернула свою руку и принялась вытирать ее о куртку. Потом посмотрела, как Симус поднес петлю к лицу и сунул нос в паутину. «Вот псих», — подумала она и побрела к своей команде.


Я — умственно отсталый. Слова мне нравятся, но я знаю, что они обозначают что-то плохое. Майкл все время так меня называет; наверное, он думает, что быть умственно отсталым хорошо. Она дала мне что-то мягкое. Девочка с птичками дала мне мягкое, и теперь я вдыхаю это. На петле оно белое, с пауками, но у меня в голове, в моем дыхании оно зеленое, как пламя, если бросить в костер бутылку. У меня в голове зеленое, а когда она потерла птичек на куртке, они пели. Они позвали птичек на рукавах, и они все запели. Отец Джордж показал мне в большой книге картинку со святым Франциском Ассизским. Птички любят его, и все они живут в складках его рукавов. Птички спят в отворотах его коричневых рукавов. Они поют мне, когда солнце ложится спать. Я слышу их с заднего двора. Франциск Ассизский стоит у птичьей кормушки, и они все поют. В городе я куплю себе рубашку «Бен Шерман», как у Майкла, и не буду застегивать манжеты. Я буду брать спящих птичек с карнизов и ставить в садах других умственно отсталых. Я пошлю им музыку. Музыка проникнет сквозь трещины в их оконных рамах, как проникает ко мне.


Кисал отбил мяч головой, и Тот приняла его коленкой и подбросила в воздух, глядя одним глазом на мяч, а другим косясь на Найджела. Он на нее не смотрел, но ведь сейчас идет игра. Два тайма по пятнадцать минут. Может, сделать задний подкат? Тогда Найджел упадет, они покатятся по траве, и она как будто случайно прижмется к нему губами, и они поцелуются. Тогда он поймет, что, несмотря на розовую курточку с дурацкими вышитыми птицами, в душе она — настоящая скинхедка. А может, он даже влюбится в нее. Или нет — она заработает сотрясение мозга, и, поскольку он самый старший на лужайке, ему придется вести ее в больницу и держать за руку. Тот отпасовала мяч Мелвину, который ловко поймал его резиновой втулкой своего деревянного костыля.

Тот едва успела подумать: «Хороший пас!» — как явился Припадок-Упадок. Он вырос перед ней, улыбаясь, и бросил ей в рот пригоршню монет. Ей ничего не оставалось делать, кроме как двигать их языком; каждая монетка наполняла рот металлическим привкусом. Больше она Упадка не видела, но знала, что он где-то рядом. Он то усиливал все звуки, то прикручивал их. Найджел что-то крикнул — а в следующий миг вдруг стал шептать. Наверху, на телеграфном столбе, стайка ласточек закричала на нее, а потом вдруг запела свою песенку так тихо, что она едва могла различать звуки. Она уловила обрывки слов Майкла; тот кричал на Симуса, а придурок снова стал подскакивать на тротуаре. Но он оставался в воздухе слишком долго. Похоже, он возносится, как Иисус… Неожиданно трава перестала быть травой. Мальчики поднимали ноги в море зеленого мыла, и небо начало опускаться. Во рту у нее было полно монеток, и она плыла в зеленом свете травы. Внизу живота стало тепло, и звуки тупика Стэнли стали похожи на звуки вечеринки внизу, когда уже темно, а ты так устала, что не можешь сосредоточиться, и кто-то прикрыл дверь спальни. Она улавливала только некоторые слова, которые с трудом проникали к ней наверх. Слышала, как папа в задней комнате играет на трубе. Видела, как Симус летит по траве. Симус устремляется вниз вместе с ласточками.


Птички умирают! Она давит их, мнет перья о траву. Это не ее птички, она не смеет их давить! Я не могу расстегнуть на ней «молнию». Мама вшила мне в куртку липучки, потому что знает, что я не умею застегивать «молнию», и вот птички перестали петь. Остался только желтый шум из окна семнадцатого дома. Мужчина с золотой штуковиной поет через то окно. Слова говорят, что он может спасти птичек. Он не святой, а папа той девочки — у меня тоже есть папа, но ее папа здесь, а мой в городе. Не в доме, где много комнат, как тот. В котором поселимся мы с Майклом, а в Большом Доме, по-другому его называют «исправительная тюрьма». В Большом Доме нет огней на цепях, но Майкл говорит, что цепи там есть, а мама говорит, что она прикована цепями к человеку в Большом Доме. ЭЙ! ПОСЛУШАЙ! МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА УМИРАЕТ! Я швыряю эти слова в окно, откуда доносится желтая музыка. ЭЙ! ДЕВОЧКА РАЗДАВИТ ВСЕХ ПТИЧЕК! Найджел орет на меня. Он не знает о мужчине с желтым шумом и о птичках, которые тонут в зеленом море. Эта дверь синяя, и я потерял мою петлю с мягким. Спустись и открой дверь. Расстегни ей куртку и выпусти птичек. Отпусти их.


Тот чувствовала, как намокли брюки. Куртка тоже промокла. Отец расстегнул ей куртку, снял ее и бросил на траву. Он расстелил клетчатое одеяло и, взяв ее на руки, накинул одеяло ей на плечи. Она не могла ни открыть глаза, ни перестать вертеть одной рукой вокруг головы, как флагом. Он прижал ее к груди. Рот ее открывался и закрывался, и вдруг шум прорвался в воздух.

— Я НЕ ИГРАЮ… Я НЕ ИГРАЮ… Я НЕ ИГРАЮ… — повторяла она снова и снова.

Он погладил ее по голове и понес по лужайке к дому номер семнадцать в тупике Стэнли.

Симус шел за ними следом, держа перед собой за рукава ее розовую куртку, как будто она была знаменем или партнершей в танце. Отец Тот остановился у входа в их палисадник, оперся на столб, имитирующий викторианский газовый фонарь, и осторожно покачал дочь на груди. Потом обернулся и посмотрел на мальчика, держащего в руках ее курточку. Он улыбнулся и достал из кармана монетку в пятьдесят пенсов.

— Вот тебе, сынок, за то, что ты меня позвал, — сказал он. — За то, что сбегал за мной.

Симус осторожно перебросил куртку через живую изгородь, взял монету и сунул в карман.

Найджел подбежал к нему сзади и сильно хлопнул по спине.

— Молодец, придурок! — сказал он. — Молодец! — Он повернулся к отцу Тот: — Она поправится, мистер Томпсон?

Тот улыбнулась через плечо отца, а мистер Томпсон кивнул. Симус побежал на лужайку — отдать брату монету. В голове было полно птичек, которые пели «Симус! Симус!» — с бирючинной живой изгороди.


Когда «Блюзовые ноты» выступают в пятницувечером в «Орле», с нами сидит дядя Эрни. Мама разрешает нам перед сном поиграть в Пушистиков или в спирограф, но мы в них не играем.

Дядя Эрни похож на Трампуса из вестерна «Виргинец». Он не ездит верхом и не носит широкополую шляпу, но ходит как ковбой, и он храбрее всех, кого я знаю. Даже храбрее папы.

Эрни говорит, что Джон Уэйн не играет в Пушистиков. Поэтому он ведет нас на вершину холма за лесом, куда все папы выбрасывают скошенную траву и срезанные ветки. Там высоко, как на крыше нашего сарая, только выше. Трава колючая, как проволока. Иногда, если сильный ветер, я ничего не слышу. Если открыть рот, туда попадает ветер, и мне кажется, будто у меня в груди мчится поезд. Как будто я проглотила Бога.

Дядя Эрни играет в какашечные дротики, но только если мы обещаем никому не рассказывать. Мы с Дороти сидим разинув рты, а он швыряется в нас кроличьими какашками. Та, кто поймает ртом больше, выигрывает. Дороти выплевывает свои, а я набиваю то, что ко мне попало, языком за щеки. Если я выигрываю, дядя Эрни смеется.

Я люблю, когда он смеется. Так смеются люди в телевизоре, но он-то сидит совсем рядом со мной.

Хрустальный дворец

Когда две девочки писали приглашение на чай за пластиковым столом на кухне у Райтов, весь мир гудел и беспокойно колыхался вокруг. Стиральная машина, нагруженная простынями, громыхала и при каждом повороте барабана подскакивала на линолеуме. Роджер, собака Райтов, ворчал и стонал в своем собачьем сне в корзинке под столом; с проволочных плечиков над котлом парового отопления свисал рабочий комбинезон отца Стейси. Капли воды падали на чугунную крышку котла и с шипением испарялись; над дверью черного хода поднималась струйка дыма. В освещенной духовке допекался шоколадный торт; мать Стейси надеялась, что он будет готов задолго до семи вечера, когда в связи с забастовкой отключают электричество. Грохот стиральной машины, с визгом прыгающей по полу кухни, и тиканье таймера на дверце духовки сопровождались барабанной дробью дождя в окно кухни и скрипом карандашей по бумаге.

На полу у котла стояли лучшие ботинки отца Стейси, набитые газетами. Он утром ходил под дождем на профсоюзное собрание, и теперь их надо было высушить. Рядом с ботинками громоздилась коробка с желтыми листовками; они призывали к солидарности с забастовкой шахтеров.

Тот, лучшая подруга Стейси, сидела ближе к стиральной машине. Каждые несколько минут она отпихивала скрипучую машину с верхней загрузкой назад, к раковине, а потом снова принималась за работу. Высунув кончик языка от усердия, она заштриховывала коричневым карандашом пони, которую Стейси нарисовала черным фломастером. Она притоптывала ногой по полу вместе с таймером. На ней были зеленые туфли на платформе, взятые у старшей сестры.

Стейси посмотрела на туфли Тот. Джанин никогда ничего ей не давала поносить.

— Дороти разрешает тебе носить ее вещи? — спросила она.

Тот покачала головой.

— Она убьет тебя, если узнает.

— Не узнает, — ответила Тот. — Я ужасно осторожная.

— Откуда ты знаешь?

Не прекращая рисовать, Тот достала из кармана два целлофановых пакета.

— Я надеваю их на туфли, и на них не попадает ни грязь, ни трава. — Тот откинулась на спинку стула и разгладила лист бумаги, лежащий перед ней на столешнице. — Что мне написать? «Поддержим шахтеров»?

— Нет, — ответила Стейси. — Ничего. Я старше, поэтому я и заполняю середину. — Она взяла резиновую заглавную букву «П» из жестянки, стоявшей перед ней, и сунула в пластмассовое блюдечко с губкой, пропитанной чернилами. Когда литера окрасилась, она приложила ее к бумаге.

Тот соскользнула со стула и исчезла под столом.

— Моя сестра больше ничего не замечает. У нее теперь есть приятель. Он состоит в старшей дружине скаутов. — Голосок ее звучал приглушенно и как будто издалека. — А у тебя есть приятель, Стейси?

— Мне еще не разрешают. Мне всего десять лет. Но если бы у меня даже и был приятель, я бы тебе не сказала. — Она вытерла чернильницу о бумажное полотенце.

Тот вылезла из-под стола.

— Дороти больше не играет со мной, — сказала она, задирая угол клеенчатой скатерти. — Говорит, что я слишком… незрелая.

Стейси подула на бумагу.

— Что такое «незрелая»? — спросила Тот.

— По-моему, это значит, что ты еще маленькая и ничего не понимаешь.

— Мне нравится с тобой играть. Ты мне все рассказываешь.

— Мы не играем, — возразила Стейси. — Я уже большая, чтобы играть с восьмилетками вроде тебя.

— Ты всего на два Рождества, два дня рождения и двое летних каникул старше меня. Ну и… — Тот зажала уголок скатерти в зубах, — чмзйммся?

— Что?

Тот перестала жевать уголок скатерти.

— Чем же мы тогда сейчас занимаемся?

— Мы не играем. Мы поддерживаем шахтеров. — Стейси поднесла свою половинку приглашения к свету.

— А что там написано? Прочти мне.

— Здесь написано: «Стейси Райт и Тот Томпсон приглашают своих мам и пап сегодня выпить чаю в доме Стейси. Будет аварийное освещение и джин-рамми. RSVP».[7]

— Можно взглянуть? — попросила Тот.

Стейси протянула ей приглашение. Тот прочла текст, шевеля губами.

— Ты ничего не написала о шахтерах!

— Нам и не надо. Спереди нарисован пони, а мой папа говорит: «Мало-помалу и выдашь на-гора».

— Ну и что это значит?

— Не знаю, но он всегда так говорит, а потом стучит себя по носу. По-моему, он намекает, что надо быть ловким. В общем, он знает все, что нужно, о забастовке. Если удастся залучить к нам твоих родителей, мой папа им все расскажет о шахтерах.

— Мама говорит, забастовка — ужасный позор, — сказала Тот, возвращая приглашение Стейси.

— Потому что она ничего о ней не знает. Папа ей расскажет, и тогда она разрешит тебе обклеить окна листовками. — Стейси сложила оба листка вместе. — Теперь надо сколоть их посередине, и тогда можешь передать приглашение своей маме.

— Ты неправильно написала слово «сегодня» — «сиводня».

— Знаю. Просто у меня уже не осталось букв «е» и «г», и потом, в Америке все так пишут. — Стейси сложила две половинки листа поровнее.

— А мой папа уезжает…

— Уезжает? Куда? — спросила Стейси.

— Не важно. А что значит RSVP?

— Значит, скажите, придете вы или нет. — Стейси сколола две половинки приглашения степлером и сложила пополам.

— Почему ты просто их не сложила?

— Потому что. Так шикарнее.

Тот спрыгнула со стула и встала у двери в гостиную.

— Можно еще разок туда заглянуть?

— Можно. — Стейси передала ей приглашение и открыла дверь.

Все стекла за раздернутыми занавесками были сплошь облеплены желтыми листовками. Сквозь бумагу комнату освещали последние лучи закатного солнца, отчего гостиная приобрела лимонный оттенок. Девочкам показалось, будто вся комната с дешевой мебелью и истертым ковром превратилась в золотую пещеру, заполненную мягким светом.

— Твоя мама не против того, чтобы заваривать чай на всех в темноте? — спросила Тот. — Моя бы возражала.

— Нет. Мама говорит, нам всем нужно держаться вместе. Как в войну во время налетов.

— А твой папа умеет налаживать освещение?

— Мой папа все умеет.


В гостиной Райтов было темно. Послеполуденный моросящий дождик сменился настоящим потопом, который, казалось, только и ждал вечера. Желтые листовки — слова изнутри читались наоборот — больше не отбрасывали золотого отблеска. Теперь единственным источником света была шипящая газовая горелка и сорокаваттная лампочка в торшере за отцовским креслом.

Ее отец здорово разбирался в освещении. Сколько Стейси себя помнила, он все время требовал, чтобы они выключали свет и экономили электричество. Но с тех пор как шахтеры объявили забастовку, отец, наоборот, начал советовать всем, кого видел, включать побольше света. Он внушал это и рассыльному, и сборщику квартплаты, и продавцу в кондитерской. Всем, кого встречал. Сказал, что надо устроить сбой в государственной энергетической системе. Но когда Стейси, наслушавшись отцовских призывов, прошлась по дому и включила весь свет, он велел ей снова выключить.

— Пусть свет жгут богатые подонки, Стейс, — объяснил он. — Те, кто могут себе это позволить.

Она сидела на вытертой кушетке и рассматривала мамины тапочки. Если она поднимет голову, то встретится с ней взглядом и получит подтверждение: мама не разделяет ее мнения о том, что пригласить гостей — отличная идея.

— Ну, расскажи еще раз, Стейси, — попросила мама. — С чего тебе взбрело в голову приглашать сегодня Томпсонов на чай?

Интересно, подумала Стейси, долго ли еще ей придется оправдываться. Она по-прежнему смотрела матери на ноги. Розовые тапки с помпонами были с вырезом спереди, и оттуда торчали мамины красивые косточки сбоку от больших пальцев. Стейси каждый вечер перед сном разглядывала свои ноги — не растут ли у нее такие шишки. Пока нет, но у нее еще есть время. В конце концов, матери целых сорок, а то и больше.

— Представляешь, Тед? Она взяла и пригласила к чаю Томпсонов из семнадцатого дома.

Отец сидел к ним спиной, в кресле рядом со стеллажом. Он читал газету «Рабочий-социалист» и ел береговичков. Стейси видела блестящие раковинки в миске, стоящей на ручке его кресла. Как папа может закидывать в рот улиток? Пусть даже это морские улитки, а не слизни с заднего двора.

Мама продолжала:

— Я еще понимаю, позвала бы О'Фланнери. Но чтобы этих задавак Томпсонов!

Стейси смотрела, как сверкает в руке отца вилка для вскрытия раковин, когда рука вылезает из миски, а потом подносится к губам. Лучше бы сказал что-нибудь, а не сидел, протыкая улиток и читая газету.

Мать повернулась к Стейси:

— У тебя голова в порядке? В холодильнике пусто, у нас хлеб кончается, а в семь вырубают свет!

Стейси привела последний довод:

— Есть же шоколадный торт…

— Торт я пекла для завтрашнего собрания жильцов! А теперь придется печь другой, а у меня кончилось какао. Тед, поговори с ней!

Ее отец был крупный мужчина; его руки, державшие газету и протыкавшие улиток, были чистые, но все в пятнах оттого, что он много лет работал с типографской краской. Он ничего не сказал, просто перевернул страницу, взял из миски еще одного береговичка и вытянул ноги. Он положил их на груду автомобильных аккумуляторов у стеллажа, похожих на огромные детали от конструктора «Лего». Пальцами он трогал края аккумуляторов. Они были его гордостью и радостью. Аккумуляторы соединялись проводами с двумя прожекторами из нержавеющей стали, свисавшими с обеих сторон стеллажа, словно серебряные маленькие кексики.

Мама покачала головой и села на диван.

— Ну давай. Назови хоть одну вескую причину. Большего я не прошу. — Она взяла дочь за подбородок и развернула к себе лицом. — Всего одну причину!

Стейси прикусила губу:

— Папа сказал…

— Тебе папа велел их позвать? Тед!

— Нет. Папа сказал, что всем надо знать о шахтерах, забастовке и пони, а миссис Томпсон ничего не знает, иначе она позволила бы Тот наклеить листовки на окно…

— Вот видишь, Тед, что ты делаешь с ребенком, — сказала мать. — Сохрани нас Господь от политики, будь она неладна!

Стейси шмыгнула носом.

— … И потом, папа наладил освещение, а Тот мне не поверила, и… я сказала, что ты сказала, что нам всем надо держаться вместе, как в войну во время налетов, и быть добрыми соседями. Вот я и подумала, что они могут прийти к нам к чаю. — Глаза у Стейси наполнились слезами, а к горлу подступил ком — большой, как общественный центр Бишопс-Крофт. — Папа Тот играет на трубе.

— Ну, теперь я все, кажется, поняла! Устроим концерт. Ты на чем сыграешь, Тед? Может, на диджериду?[8] — Мать встала; щеки раскраснелись, пухлые руки уперлись в бока. — Что же нам с тобой делать, Стейси Райт? — спросила она. — Тед, я спрашиваю, что нам с ней делать?

Отец сложил газету пополам и, поставив миску на пол рядом с креслом, развернулся лицом к жене и младшей дочери. Губы его скривились в маниакальной улыбке, лицо было покрыто маленькими черными раковинками береговичков. Шатаясь, он побрел к дивану, ворча:

— Человек-улитка не играет на диджериду! Р-р-р!

Мать фыркнула и разгладила складки на переднике.

— Вы друг друга стоите, — заявила она, выходя в кухню в поисках, чем бы угостить Томпсонов, кроме шоколадного торта.

Отец начал щекотать Стейси, она зарылась лицом в подушки, и раковинки береговичков дождем посыпались на диван.


Отец Стейси, уже очистив одежду от ракушек, сидел в кресле под прожекторами аварийного освещения. Один прожектор был направлен на диван, на котором устроились обе матери семейств. Обеим было за сорок, но на том все сходство и заканчивалось. Мать Стейси переоделась из халата в вытертый желтый вельветовый спортивный костюм, подчеркивавший все изгибы и выпуклости ее тела. Волосы она зачесала наверх и подхватила желтой резинкой с кистями. На матери Тот было нечто вроде туники с африканским рисунком и сандалии на высоком каблуке «под крокодиловую кожу». Ногти у нее на ногах были цвета перламутра. Всякий раз, когда она поднимала чайную чашку, на тонком запястье позвякивал браслет с колокольчиками.

Другой прожектор освещал коврик перед газовой горелкой, где сидели Стейси и Тот, листая толстый каталог «Кэй».

Неловкое молчание нарушила мать Стейси:

— Стейси, детка, передай, пожалуйста, мистеру Томпсону еще сандвич с лососем.

Стейси наклонилась вперед, взяла тарелку с мозаичного кофейного столика и протянула ее мистеру Томпсону, сидевшему в таком же кресле, что и отец, только по другую сторону камина.

— Спасибо, миссис Райт. Разве что еще один. — Дональд Томпсон взял сандвич и положил на тарелку рядом с большим куском шоколадного торта; там уже лежали коктейльные шпажки с кубиками сыра и кусочками ананаса. Его круглое лицо в ярком свете прожектора казалось мрачным.

Стейси поставила тарелку на стол и вернулась к Тот на коврик. Они листали страницы и на каждой по очереди выбирали то, что им нравится. Стейси выбрала красный спортивный костюм с лайкрой, который рекламировала Фарра Фоссет, Тот предпочла ее серебристые ботинки на платформе.

Мистер Томпсон закинул в рот сыр с ананасом и ткнул шпажкой в прожекторы.

— Здорово придумано, мистер Райт. Ваше аварийное освещение просто класс.

Отец Стейси кивнул, но ничего не ответил. Мистер Томпсон продолжал:

— Как по-вашему, долго шахтеры на сей раз продержатся?

Отец пожал плечами:

— Столько, сколько потребуется, мистер Томпсон. Столько, сколько потребуется.

Женщины сидели на разных краях дивана. На подушке между ними лежало разноцветное приглашение. Миссис Томпсон доела сандвич, и тарелка у нее опустела.

Миссис Райт подтянула тесные брюки спортивного костюма.

— Еще чаю? Может, тортика? — предложила она.

— Нет, спасибо. — Миссис Томпсон поставила тарелку на пол сбоку от дивана. Потом она закинула ногу на ногу и подалась к мистеру Райту. — Надеюсь, они понимают, что не могут держать в заложниках всю страну!

Отец Стейси барабанил пальцами по «Рабочему-социалисту», свисавшему с каминной полки.

— Некоторые, миссис Томпсон, смотрят на происходящее по-другому. — Говоря, он не переставал улыбаться. И Стейси, и ее мать понимали, что это дурной знак. Если мистер Райт говорил о политике и улыбался, значит, он намерен был выиграть спор. — В газете написано: когда на той неделе они устроили демонстрацию перед палатой общин, шествие растянулось на пять километров.

— Несомненно, там было полно футбольных фанатов и анархистов, — возразила миссис Томпсон, вытирая губы крошечным льняным платочком.

— Не только, — возразил отец Стейси. — Их поддержали семьдесят пять процентов мыслящих людей, верно, Пат?

Мать Стейси переводила взгляд с миссис Томпсон на мужа и обратно.

— Тед, по-моему, сейчас не время и не место спорить о политике. Давай прибережем шахтеров и забастовку на другой раз. — Она взяла в руки приглашение.

— Ты сама раскрашивала, милочка? — спросила она Тот.

Тот оторвалась от каталога и кивнула.

— Очень хорошо, — похвалила мать Стейси. — Наверное, на таком пони ты катаешься в выходные?

Тот покачала головой:

— Нет. Это пони из забоя, которому уже семь недель нечего есть, потому что все шахтеры ходят с большими транспарантами, и у них нет денег, чтобы купить ему сена, или морковки, или еще чего-нибудь. Наверное, сейчас он уже умер. — Она вернулась к каталогу и выбрала для себя прогулочный велосипед со счетчиком пробега.

Миссис Райт стало не по себе; миссис Томпсон бросила взгляд на часы.

— Боже! — сказала она. — Неужели уже так поздно? Вы уж извините, но нам пора. Надо забрать Дороти из «Любтеатра».

— Из «Любтеатра»? — озадаченно переспросила мать Стейси.

— Из Любительского театрального клуба, миссис Райт. — Миссис Томпсон встала, стряхивая со своей туники крошки на ковер. — Представляете, она играет Персефону. А ведь ей всего четырнадцать!

— Ох, зовите меня просто Патриция. Как жаль, что вам надо уходить так рано!

— Ну, может, в другой раз зайдем. Ты идешь, Дональд? — Элейн пристально посмотрела на мужа; наманикюренный ноготок постучал по циферблату наручных часов.

Он откусил кусок сандвича с лососем и посмотрел на мистера Райта. Хозяин дома молчал и, улыбаясь, глядел на огонь.

— Нет, — заявил Дональд Томпсон, запихивая в рот остаток треугольного бутерброда. — Бери машину, а я потом тебя догоню. Я хочу расспросить мистера Райта о его системе аварийного освещения.

Некоторое время жена молча смотрела на него, а потом крутанулась на каблуках и исчезла в темном коридоре. Мать Стейси поспешила следом.

Хлопнула парадная дверь. Стейси видела, как на лице отца расплывается широкая улыбка. Мистер Томпсон встал, чтобы получше рассмотреть прожекторы, когда вернулась миссис Райт. Она несла чайник.

— Еще чаю, Дональд? — предложила она.

— Может, пивка? — вмешался отец Стейси.

Дональд Томпсон перевел взгляд на улыбающееся лицо хозяйки. Она стояла на пороге с коричневым чайником в руках. Ее желтый спортивный костюм был весь в пятнах от сахара и варенья.

— Знаете, — сказал он, — пиво — это здорово. Спасибо, мистер Райт. Я очень признателен вам за гостеприимство.

— Называй меня Тед, Дональд. Называй меня Тед.


Когда мать снова скрылась в кухне, Стейси потянула Тот в темный угол за диваном.

— Что мы делаем? — спросила Тот.

— Прячемся, — прошептала Стейси. — Они знаешь как много всего говорят, если не видят тебя! — Она легла на живот в тесном пространстве между диваном и стеной. За ножками дивана видны были только туфли и лодыжки взрослых.

— Они сейчас будут играть в джин-рамми? — спросила Тот, поднимая голову над подушками.

— Ш-ш-ш! — Стейси схватила Тот за талию и потянула на пол. — Нет, они сейчас будут пить пиво.

— Мой папа не пьет пива. Мама говорит, пить пиво вульгарно.

— Что же он тогда пьет?

— Джин с тоником. И с кусочком лимона.

— Господи! — прошептала Стейси. — Неужели с настоящим лимоном?

— Ага.


— Значит, Тед, ты поддерживаешь забастовку.

Стейси увидела, как пустая пивная бутылка мистера Томпсона присоединилась к трем другим на ковре рядом с его креслом.

— Я за то, чтобы за тяжелую работу достойно платили. А мне кажется, Дон, работа у них тяжелая, верно?

Она услышала, как мистер Томпсон открывает очередную бутылку.

— Да, наверное. Но даже если так, не все же могут наладить себе такое освещение, как ты. Я хочу сказать, ты человек практичный. А моя жена просто с ума сходит, когда по вечерам нет света.

— Да, вполне понятно.

Мистер Томпсон со стуком уронил открывалку на камин.

— Ну и ну! — сказал он. — Домашнее пиво, говоришь? Крепкое оно у тебя, Тед!

— Да, здорово забирает… особенно если ты не привык. Ну-ка, дай я тебе открою.

— Спасибо, старина. — Дональд Томпсон скинул туфли и вытянул к огню ноги в узорчатых носках.

Стейси увидела, как гость шевелит пальцами.

Тот, оказывается, успела заснуть и даже захрапела. Стейси легонько ущипнула ее за нос — она видела, что так делала мама, когда отец храпел слишком громко. Тот пару раз всхлипнула, а потом затихла. Стейси снова принялась наблюдать за мистером Томпсоном, который все еще шевелил своими пальцами в шикарных носках.

— Хм, — сказал он, — пиво, а? Мужской напиток, что скажешь, Тед?

— О да. Определенно мужской.

— Конечно, Элейн не любит смотреть, как мужчина пьет пиво. Говорит, это вульгарно. — Мистер Томпсон оторвал этикетку и бросил ее на пол. Она прилипла к его подошве. — Надеюсь, Тед, ты не обидишься, если я скажу… Я тебе завидую, дружище.

— С чего бы мне обижаться?

Мистер Томпсон поднял ноги чуть выше, чтобы ступни согрелись.

— Пусть у тебя, Тед, не очень много всего. Но уж что твое, то твое. Симпатичная, домовитая жена, ящик пива в кладовке, что еще надо для счастья? — Язык у него заплетался. — Я з-знаю, что все обо мне думают… все вы, жители тупика Стэнли. Нас называют «задаваками Томпсонами из семнадцатого дома». Мол, озабочены своим общественным положением и все такое. Но понимаешь, дело не во мне. Это все Элейн. Ей всегда мало того, что есть. То ей хочется новые занавески, то новый ковер. То въезжаем, то выезжаем. А ты? Ты — король в своем скромном трехкомнатном королевстве, верно, Тед?

— Верно.

— А я просто… Просто валет. Нет… даже не валет. Я — десятка червей. А может, и джокер. Вот именно! Джокер, который заменяет козырную карту!

— Выпей еще пивка, Дон.

— Спасибо, Тед. Знаешь, что я тебе скажу? Черт с ней, с Элейн! Отныне начинаю пить пиво. И пусть не надеется, что буду пить из бокала. Прямо из горла! Черт с ними со всеми!

Стейси услышала, как их гость с хлопком открыл бутылку. Крышка полетела через всю комнату и приземлилась на груди Тот. Она не проснулась.

— Небось шахтеры не пьют джин с тоником, верно, Тед?

— Наверное, нет, Дон. Наверное, нет.

Видимо, Дональд сполз пониже, потому что в пределах видимости Стейси оказались отвороты его брюк.

— Да, — проговорил он. — Не представляю себе шахтера с бокалом джина-тоника в руке. Вот уж нет!

— Он расхохотался. — Ха! Ты только представь, Тед. Представь себе такую картинку в пабе, где собираются старые работяги и стрелочники…

— Какую картинку, Дон?

— Представляешь, какой-нибудь чумазый старый шахтер входит в бар; в одной руке фляжка, в другой — гончая на поводке. Входит он в бар и заказывает: «Будьте любезны, мне, пожалуйста, джин с тоником — и обязательно с лимоном и сахарной корочкой!» — Дональд Томпсон расхохотался и поставил бутылку на пол, рядом с диваном. — Господи, ну и здорово ты придумал с освещением, Тед! В нашей конуре темно, как в самой черной дыре Калькутты. Три ночи в неделю мы с Элейн сидим на диване с одним только фонариком. Куда катится наша страна? — Отец Стейси не ответил. — Ну, какое же будет твое решение, Тед? Что посоветуешь народу?

Не успел отец ответить, как включился свет. Отец потянулся к стеллажу и отсоединил провода от аккумуляторов. Дональд встал, опрокинув полупустую бутылку с пивом. На полу у камина зашипела пена.

— Наш долг — поддержать тех, кто в забое, — сказал отец. — Поддержать их и включать весь свет, Дон. Оставляй свет включенным, и пусть государственная энергосистема разорится! Вот что тебе надо делать.

— Весь свет? Даже в тех комнатах, где меня нет?

— Весь свет, Дон.

— Ей-богу, так и сделаю. Наш дом засверкает, как хрустальный дворец. Маяк для ребят из забоя!

Вдруг диван двинулся вперед, и Стейси, подняв голову, увидела, что сверху на нее, улыбаясь, смотрит отец. Он нагнулся и взял Тот на руки.

— Вот твоя младшая, — сказал он, передавая мистеру Томпсону спящую девочку.

На ней по-прежнему были туфли Дороти на платформе. Они были ей велики и болтались на ногах, похожие на большие ярко-зеленые листья. Рука плотно сжимала сверкающую металлическую пивную крышку. Стейси встала и сонно уцепилась за руку отца. Он взъерошил ей волосы.

Мистер Томпсон влажными губами поцеловал Тот в лоб.

— Тед, ты знаешь, что я играю на трубе?

Отец Стейси похлопал его по плечу.

— Иди домой, Дон, — сказал он, — и включи весь свет.

— Так и сделаю, Тед! Вот именно, так и сделаю! Будет не дом, а хрустальный дворец, чтоб его… — Покачиваясь, он осторожно побрел к двери, крепко прижимая Тот к груди.

— Так не забудь! — крикнул вслед отец Стейси. — Весь свет!

— За шахтеров! — отозвался из темноты мистер Томпсон.

Стейси с отцом стояли на ступеньках крыльца и смотрели, как мистер Томпсон идет по лужайке к своему дому. Когда он дошел до ворот, освещенных псевдовикторианским фонарем, они вернулись домой. Отец закрыл дверь и, зайдя в гостиную, щелкнул выключателем. Стало темно.

— Помни, Стейси, любовь моя, — сказал он. — Только богатые подонки! — Он снова взял ее за руку, выключил свет в коридоре, и они осторожно побрели наверх, спать.


Наша мама стирает утром по субботам. Она стирает, сестра развешивает, а когда все высыхает, мы вместе приносим чистое белье домой. Сегодня подморозило, и папина и мамина простыня стала похожа на кусок картона. Пришлось переломить ее пополам, чтобы протащить через дверь черного хода.

Моя обязанность — разбирать трусики, носки и ночные рубашки.

У меня семь пар носков и семь пар трусиков. Трусики считают парами, потому что ног ведь две. Если бы у тебя была только одна нога, как у папы Кисала, трусики все равно были бы «парой». Разве что сесть за швейную машинку и застрочить одну дырку. Тогда можно говорить «одни трусы». Или «штанина».

У нас с Дороти по одной ночнушке, а у мамы их две. Одна синяя, как у меня, ворот и манжеты на резинке, и одна красно-черная распашонка. К ней есть маленькие трусики в тон.

Мама не бросает их в стирку каждую неделю. По-моему, она надевает их только по праздникам.

Зевака на берегу

Тот не переставала удивляться: как в сарае размером три на четыре метра умещается столько всего? Кроме шезлонгов и газонокосилки, там были два забытых мешка луковиц, лотки для семян, компост для горшечных растений, коробка с отцовской коллекцией ракушек, пустые банки из-под варенья, двадцать четыре флакона типографских красок всевозможных расцветок, комод со всякими ручками, набалдашниками, отвертками и гвоздями, а еще картина с синей дамой, которую подарил им дядя Эрни на прошлое Рождество. Кроме того, в сарае хранились рыболовные сачки Тот, которые, как оказалось, трудно найти. Она отодвинула шезлонги — они раскрылись и стали похожи на нескладных жирафов. Все вещи в сарае были затянуты паутиной, а Тот не слишком любила пауков. Наконец, она увидела бамбуковые рукоятки сачков и вытянула их из-под джутовых мешков с луковицами тюльпанов. Сачки были что надо. Длинные рукоятки больше метра, с розовыми нейлоновыми сетками.

— Нашла! Каждому по сачку.

Она вышла из сарая и зажмурилась в лучах яркого апрельского солнца. Кисал Пател сидел, глядя в ведро у крыльца черного хода. В ведерке было полно колюшек и водорослей, каждая рыбка — темно-желтая полоска, почти прозрачная. Он сунул в воду смуглый палец, пытаясь дотронуться до их гладких, скользких боков. Тот присела на корточки рядом с ним.

— В Индии есть колюшки? — спросила она.

— Не знаю! — ответил Кисал. — Я никогда не жил в Индии.

Тот насыпала на поверхность воды сухой рыбий корм. Рыбки толпились вокруг катышков, утаскивали их под воду, а потом выпускали, и корм всплывал наверх с веселым хлопком.

— Здесь сорок две штуки. Смотри. — Она показала на столбцы черточек на бортике ведра. — Еще семь, и мой папа вернется. — Она подхватила две большие банки из-под варенья за проволочные петли, которые были надеты на горлышки. — Ну, пошли, если идешь! И сандвичи не забудь.


По территории графства протекает канал Гранд-Юнион. Возле поселка Бишопс-Крофт, где ландшафт холмистый, суда преодолевают подъемы и спуски с помощью системы шлюзов. Самый длинный участок начинается рядом с хоздвором фабрики типографских красок Роукера. Именно это место Тот выбрала для утренней рыбалки.

Поверхность воды была гладкая и прозрачная, как стекло; в воде отражались ивы, свисавшие над каналом. Их длинные ветви, покрытые молодыми листочками, плескались в воде, как волосы, когда моешь голову в раковине. К противоположному берегу прибило желтую пену — отходы с фабрики. Во дворе были навалены две груды металлических барабанов, переливающихся всеми цветами радуги, как лакричные конфетки ассорти. В каждом барабане находились смолы и химикаты, необходимые для производства типографских красок, которые раньше делал ее отец. Краски назывались «синий кобальт», «составной черный» для газетной типографии и «карминовый красный-167» для «Гордости хозяйки» — этой краской выведена надпись у них на хлебнице. Папа рассказывал Тот, что смолу привозят из Африки. Большую партию смолы, похожую на простыню, режут на кусочки и хранят в зеленых бочках. Он пугал ее рассказами об экзотических пауках, которые иногда попадаются в бочках со смолой из Нигерии, и о взрывах в дисперсионном цехе — металлическом ангаре, где два человека лопатами засыпали в дробилку нитроцеллюлозу, мягкую, как мыльная стружка.

Радужные краски контейнеров не гармонировали с пестрой раскраской баркаса, неуверенно продвигавшегося к верхнему шлюзу. Узкий баркас под названием «Зевака» нанимали на выходные на пристани Палмерстона в Нортхэмптоне. Пожилой человек в кепке с козырьком работал румпелем и выкрикивал указания своей толстой жене, которая пыталась отпереть ворота шлюза длинным ключом.

Тот подождала, когда баркас зайдет в шлюз и ворота закроются, и опустила в воду обе банки. Они ушли под воду, громко булькнув и заполнившись коричневой мутной водой. Тот вынула из банок почти все водоросли, оставив по одному завитку в каждой, и поставила обе банки на дорожку. Потом она села рядом с Кисалом на скамью у железнодорожного моста, пересекающего канал. Надо подождать, пока баркас не пройдет шлюз и не проплывет под мостом; только потом рыба выйдет из укрытий под ивами.

— Папа собирался взять нас покататься по каналу на каникулы, — сказала она, — а мама хотела поехать в Бенидорм. Это в Испании.

— Я знаю, где это. Ну и как там?

— Мы не поехали.

— Почему?

Тот взяла сачок и заглянула в нейлоновую сетку — проверить, где шов. Надо, чтобы он был снаружи. Если ловишь колюшку и шов внутри, он может пропороть ей брюхо. Так было в прошлую субботу; пришлось ловить еще одну рыбку. И семь-то штук поймать нелегко, а уж восемь колюшек отняли целый день.

— Почему вы не поехали? — снова спросил Кисал, доставая сандвич в фольге и пластиковую бутылку с апельсиновым напитком «Сейнзбериз», перелитым из большой бутыли.

— Потому что папа уехал.

— Куда он уехал?

— В Америку. Чтобы играть на трубе. Но он вернется.

— Когда?

— Не знаю. Может, на той неделе. Или в мае. Я заключила сделку с Богом.

— Какую сделку?

Тот посмотрела на Кисала снизу вверх:

— Можно мне прийти к тебе домой на чай?

Он вытер носок своей теннисной туфли о гравий.

— Мне не разрешают никого к себе приглашать.

— Да ладно! Иначе я не расскажу тебе о сделке.

— Если не расскажешь, я не дам тебе сандвич. — Кисал взял сверток в фольге и отодвинул на противоположный край скамьи.

— Да я и так не хочу твоих вонючих сандвичей с карри, — сказала Тот. — А если ты мне не дашь сандвич, не получишь сачок.

Она помахала пожилым супругам на баркасе, которым удалось благополучно пройти шлюз. Баркас медленно продвигался под узким мостом. Толстуха помахала ей в ответ.

Кисал вытер нос рукавом и что-то невнятно пробормотал.

— Что ты сказал? — спросила Тот.

— Я сказал, они не с карри. — Он развернул фольгу, достал сандвич и чуть сдвинул верхний кусок хлеба.

Тот нагнулась, чтобы понюхать коричневую начинку, и Кисал ткнул ее сандвичем в нос.

— Фу! Не люблю карри! — сказала Тот.

— Это не карри. Лизни-ка!

Тот вытерла кончик носа пальцем и облизала его.

— М-м-м! Шоколадная паста! — воскликнула она. — Я думала, индийцы не любят шоколадную пасту.

Кисал откусил кусок и кивнул:

— Шоколадную пасту все любят. Она… ее все любят, как подарки… и чистые простыни.

— И новые носки, — сказала Тот.

Кисал кивнул:

— Ладно, я спрошу маму, можно ли тебе прийти к чаю. Ну, что за сделка?

— Я заключила сделку с Богом, что, если я буду семь суббот ловить по семь колюшек, он не позволит папе уехать в Америку.

— Но ты ведь сказала, что он уехал.

— Он уехал до того, как мы подготовились. У меня было всего семь колюшек, так что ничего не вышло. Мы не уладили все детали.

«Зевака» благополучно выбрался из-под моста, и толстуха перешагнула с берега на узкий мостик баркаса.

— Пошли рыбачить, — сказала Тот.

Она села на краю дорожки и опустила сачок в воду. Кисал сел рядом с ней.

— И все-таки он вернется, — сказала она. — Бог ведь меня не надует, верно? — Она покосилась на мальчика. — А в Индии тоже есть Бог?

Кисал откусил кусок сандвича.

— Да, наверное. А что ты сделаешь с рыбой? Отпустишь?

Она поводила сачком по поверхности темной воды.

— Не-а. Принесу в жертву. Раздавлю кирпичом. Придется — ведь это для Бога. В Бенидорме козлов сбрасывают с высокой колокольни. Ты знал?

— Что такое колокольня?

— Не знаю, но она высокая.

Тот увидела жирную коричневую колюшку, которая тыкалась в противоположный берег почти на поверхности воды.

— Держи меня за ноги! — приказала она, вытягивая сачок как можно дальше. До рыбки сачок не дотянулся, но Тот не теряла надежды. Кисал держал ее за ноги, а она выжидала. — Нельзя преследовать рыбу, — прошептала она. — Надо понять, куда она плывет, и дождаться ее. — Она крепко сжимала в руках рукоятку сачка. Наконец, рыбка вильнула назад и угодила прямо в розовую нейлоновую сетку. Тогда Тот вытянула сачок из воды, осторожно вынула из него рыбку и выпустила ее в банку из-под варенья. Осталось поймать еще шесть.


Они съели половину сандвичей и допили оранжевую газировку. Кисал оказался не очень удачливым рыбаком; в его банке плескался одинокий гольян размером не больше мизинца. Но они ловили в дружелюбном молчании; слышался только плеск воды о берега канала да отдаленный гул машин на шоссе.

Кисал почесал рукояткой сачка босую ногу.

— Тот, — сказал он, — можно спросить тебя кое о чем?

— Ага.

— А ты не рассердишься?

— Нет. Давай спрашивай!

— Ты сумасшедшая?

— Конечно нет! А что?

— Мама говорит, ты сумасшедшая.

Тот изумленно воззрилась на Кисала:

— Почему?

— Потому что у тебя припадки. У нас была тетя в Калькутте, и у нее случались припадки. Она была полоумная.

Тот посидела секунду-другую, а потом шлепнула по воде сачком, спугнув стайку камышниц, плывших в тень под мостом.

— Передай своей маме, что я не сумасшедшая. Вот Симус О'Фланнери — он сумасшедший. А у меня только иногда бывают припадки. Понял?

Кисал кивнул:

— А что, если у тебя вдруг случится припадок?

— Прямо сейчас?

— Ага.

Она вытащила сачок из воды и положила на землю.

— Сейчас не будет, потому что я приняла таблетку вместе с овсяными хлопьями, и еще одну приму вечером, за ужином. — Она вынула из кармана пластмассовую бутылку, встряхнула ее и поставила на землю, рядом с банкой, где плавали рыбки.

— Да, но все-таки… Как бывает, когда припадок?

— Похоже, как будто у меня во рту монетки, а потом звуки становятся то громче, то тише. Иногда я падаю. А больше я толком ничего не помню.

— Правда не помнишь?

— Иногда я писаю в штаны. Но не каждый раз.

— Фу!

— Я не виновата. Это все припадок.

— Знаю, — кивнул Кисал. — Я шучу. — Он скатал фольгу в шарик и бросил через дорожку в мусорный бак у скамьи. — А что мне делать — я имею в виду, если у тебя случится припадок?

— Надо звать мою маму, но сейчас мы слишком далеко ушли.

— Так что же мне делать? — снова спросил он.

— Папа говорит, надо сунуть мне в рот карандаш, чтобы я не прокусила язык, но это только когда большой припадок, а у меня их уже много лет не было.

— Но у меня нет карандаша. Только ручка, и это моя самая лучшая ручка.

Тот огляделась:

— Можно взять рукоятку от моего сачка. Но сначала проверь, нет ли в сетке рыбы.

— Что в твоих таблетках? — спросил Кисал. — Моя мама сказала…

— Мне НАПЛЕВАТЬ, что сказала твоя мама. Это она сумасшедшая, а не я.

Камышницы снова сбились в стайку; пять утят подплыли к матери, и все они проплыли под мостом.

— Что сказала твоя мама? — спросила Тот.

— Моя мама сказала, что это влияет на сердце.

— Что влияет?

— Эпилепсия.

— Глупость какая! В Индии принимают таблетки?

— Нет. Мама сказала, варят рис в молоке и скармливают его свинье.

— Что-о?! Любой свинье или какой-то особой?

— Не знаю. А потом свинью убивают и засовывают в большую печь. Потом вынимают у нее желудок, смешивают с вином и пьют.

— Фу! Гадость!

— Еще можно смешать особые травки с соком, сделанным из коровьих лепешек.

Тот потрясла головой:

— В Индии эпилептиков не любят, да?

— Некоторые занимаются йогой.

— Что такое йога? Вроде йогурта? Моя мама ест йогурт. Йогурт с орехами.

— Нет, йога — это упражнения, когда ты сидишь скрестив ноги и немного наклонившись. Можно, если хочешь, заниматься под индийскую музыку.

— Нет, лучше я будут принимать таблетки, — сказала Тот. — А что такое «влияет на сердце»?

Вдалеке загудел поезд. Он издал один свисток, низкий, жалобный. Через какое-то время гудок повторился; во второй раз он звучал протяжнее и пронзительнее. Тот попятилась и приложила ухо к кирпичной кладке моста. Она была еще сырая и липкая после утреннего заморозка. Тот потерла ухо.

— Через кирпичи чувствуется, как проходит поезд, — сказала она.

Кисал положил сачок на дорожку и тоже встал под арку моста рядом с ней, склонив голову и приложив ухо к кирпичной кладке.

— Можешь поцеловать меня, если хочешь, — сказала Тот.

Кисал ничего не ответил. Она дернула его за рукав аляски.

— Не по-настоящему. Только для тренировки. — Не отрываясь от кирпичей, она закрыла глаза и сложила губы бантиком.

Он быстро и неуклюже поцеловал ее. Тот облизала губы. Они пахли шоколадом и зубной пастой. Кисал выбежал из-под моста на солнце и стал карабкаться по насыпи.

— Ты куда? — спросила Тот.

— Хочу посмотреть его номер.

Она взобралась по откосу следом за ним — трава пачкала голые коленки. Кисал стоял на гребне насыпи, приставив ладонь козырьком ко лбу, и смотрел, как к ним, грохоча, издалека приближается поезд. От сильного ветра мех на подкладке капюшона Кисала шевелился, да и Тот под юбку залетали порывы ветра.

— В Калькутте есть поезда? — спросила она.

— Тот, ну конечно есть! Там не только слоны и карри. — Кисал вытащил из кармана блокнот и ручку. Рельсы загудели — как будто запели.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Двадцать шестое января тысяча девятьсот семьдесят второго года.

Он раскрыл блокнот.

— Год-то я и сам знаю, глупышка! — Он вписал дату сверху страницы.

— А индийские поезда похожи на наши? — спросила она.

— Не знаю, — ответил Кисал. — Я был там только один раз, и тогда я был еще совсем маленький.

— Сколько тебе тогда было?

— Года три.

— Ты должен был что-то запомнить, — заявила Тот. — Я помню, как меня фотографировали, когда мне было три года, и мама уколола меня большой булавкой.

— Ничего ты не помнишь!

— Нет, помню! — Она села на поросший травой склон насыпи. Поезд на горизонте постепенно рос. Вот паровоз был маленьким пятнышком, а в следующий миг сделался размером с ластик на карандаше.

Кисал присел рядом с ней.

— Я помню запах, — сказал он.

— Какой запах?

— Так пахнет дорога в очень жаркий день. Как будто плавится асфальт. И там была женщина; она жарила на перроне мясные шарики. Папа купил несколько штук, а один дал мне. Ужасно невкусно. Как колбасный фарш из банки. А перрон дрожал, когда подъехал поезд.

— Какой был поезд?

— Не помню. Зато помню, что на мне были сандалии с синими осликами на мысках.

— Сандалии помнишь, а поезд нет? Глупо!

— Ты ведь спросила, вот я и ответил, что я помню.

Паровоз все увеличивался. Он был уже размером с ноготь и продолжал расти. Рельсы пели все громче, гудя у них под ногами. Тот показалось, что у нее внутри тоже все вибрирует. Она легла на травянистый склон в метре от рельсов.

— Ложись, — велела она.

— Я хочу записать его номер.

— Успеешь. Ложись сюда. — Она похлопала по траве рядом с собой и протянула ему руку.

Кисал лежал скованный и прямой, как металлический прут, каким подпирают ковровую дорожку на лестнице; в одной руке он держал блокнот, другой сжимал пальцы Тот. Детей было почти не видно в высокой траве, еще не совсем просохшей от утренней росы. У Тот намокла юбка, но руке, которую сжимал Кисал, было тепло. Поезд почти поравнялся с ними. Кисал сел на секунду, но тут же снова лег. Мимо грохотал поезд. Стало душно и темно, завоняло соляркой и отработанным машинным маслом. Порыв ветра задрал ей юбку и взъерошил рыжие кудри. Куртка Кисала надулась от ветра, трава вокруг них полегла. Секунда — и поезд, промчавшись мимо, покатил дальше, в сторону Лондона, а запах солярки повисел еще немного в воздухе и постепенно рассосался, утянулся следом за вагонами. Трава снова поднялась, и солнце осветило фабрику красок. Бочки на хоздворе снова засияли всеми цветами радуги. На канале виднелось яркое пятно — маленький «Зевака» проходил шлюз ниже по течению. Тот и Кисал тихо лежали в траве.

— Ты запомнил номер? — спросила она, не высвобождая руки из его влажных пальцев.

— Ага, — ответил он.

Тот понимала, что он никак не мог успеть разглядеть номер поезда. Поезд мчался слишком быстро.

— Разве ты не запишешь его в блокнот?

— Пусти руку.

Она выпустила его руку и села, разглаживая юбку и натягивая подол на испачканные травой коленки. Кисал тоже сел, что-то нацарапал в блокноте, а потом засунул ручку за ухо.

Она выхватила у него блокнот и подняла над головой.

— Врун! Врет и не краснеет! Ты не записал номер. Даже Бэтмен не успел бы ничего записать! Даже Джокер!

— Отдай!

— А ты отними!

Она сбежала вниз по насыпи и понеслась по дорожке. Кисал гнался за ней, пытаясь отнять блокнот, но она увертывалась и бегала вокруг ворот шлюза, листая на бегу страницы и читая, что там написано. Кисал разграфил каждую страничку на несколько колонок. В одной были цифры, в другой слова. Тот увидела имена мальчиков и какие-то числа. Во втором столбце справа Кисал записал: «нога ирубашка» и «губы». Это не имело никакого отношения к поездам.

Кисал выхватил у нее блокнот и вернулся к скамье у моста. Он взял еще один сандвич. Тот села рядом и тоже взяла один. Она зажала его между пальцами и стала слизывать масло и шоколадную пасту, которая просачивалась с краев.

— Что у тебя в конце? — спросила она, откусывая кусочек ставшего плоским сандвича.

— Так, ничего.

— А все-таки?

— Ничего. Ерунда.

Блокнот лежал на скамье между ними. Она взяла его, пролистала до конца и прочитала последнюю запись: «Пятница, 25 января».

Тот повернулась к Кисалу:

— Двадцать пятое — это вчера. — Он кивнул. Тот снова принялась читать: — «Пятница, двадцать пятое января. Найджел Дипенс. Нога и рубашка». Что это значит? — Кисал молчал. — Для чего последняя колонка? — спросила Тот. Мальчик ничего не отвечал. — Да ладно тебе, — сказала Тот, — я ведь рассказала тебе про рыбок и про Бога. Что это значит?

Он встал и взял свой сачок.

— Давай ловить рыбу, — сказал он, садясь на дорожку.

Она взяла другой сачок и села рядом.

— Перестань. Если мы настоящие друзья, ты должен все мне рассказать. Так полагается.

Кисал водил сачком по воде взад-вперед. На противоположный берег вылезла водяная крыса; секунду она наблюдала за детьми, а потом снова нырнула в воду и поплыла к ивам — быстро, оставляя на воде след, похожий на стрелу.

Кисал погрузил сачок глубже в воду.

— В пятницу у клуба Найджел Дипенс меня избил. — Он задрал брючину и показал кровоподтек на голени и царапину с зазубренными краями на колене. — Он схватил меня за галстук и разорвал мне рубашку. — Он опустил брючину. — А в четверг Майкл О'Фланнери плюнул мне в лицо.

Тот прикусила губу.

— А последняя колонка для чего?

Кисал вытащил сачок из воды и подтянул к себе. В сачке под слоем водорослей плавала колюшка цвета чайной заварки. Он опустил ладонь в воду и осторожно подвел ее под рыбку, а потом выпустил колюшку в банку из-под варенья.

— Уже две, — заметил он.

— Для чего последняя колонка?

— Я поставлю там галочку… когда они перестанут. — Он снова погрузил сачок в воду.

— Почему они тебя бьют?

— Потому что я — пакистанец. Я здесь новичок. Не знаю. — Кисал взял банку и стал смотреть, как рыбка крутится за стеклом. — Как ты думаешь, а у меня с рыбками получится?

— О чем ты? — не поняла Тот.

— Остановить тех… Чтобы они прекратили ко мне приставать.

— Может быть. Но с козлами вышло бы лучше.

— В Бишопс-Крофт козлы есть?

— Нету. И колоколен тоже, — вздохнула Тот.

С нижней части железнодорожного моста в воду падали капельки воды; каждая капля постепенно увеличивалась, и вот темные круги уже падали по обе стороны узкого канала. Лучи заходящего солнца, преломляясь о поверхность воды, отражались от нижней части моста; на мокрых, почерневших кирпичах плясали пузырьки белого света.

— Рыбки не помешали твоему папе уехать, — сказал Кисал.

— Да, но они, наверное, сумеют вернуть его.

— Бог должен был не дать ему уехать.

Тот молчала, так как в глубине души понимала, что мальчик прав.

— Я мог бы принести их в жертву Индре. — Кисал вгляделся в сачок, но он был пуст.

— Кто такой Индра?

— Индра — бог грома и дождя. Он великий воин, и у него большой нос.

— Значит, с ним все в порядке. Он любит рыбу? — Тот прислонилась спиной к мосту.

Кисал погрузил сачок в воду.

— Не знаю. У него большой меч и раковина. Да, и еще на картине у нас на кухне у него в одной руке веревка, и радуга входит в одно ухо и выходит из другого.

— Ему молятся?

— Да, и приносят ему в жертву животных. Режут им глотки и тому подобное. Как ты думаешь, с рыбками получится?

Тот подняла банку. Она поймала шесть колюшек, и они ударялись друг о друга, высовываясь из водорослей. На щеку ей упала холодная капля дождя, и поверхность канала у шлюзовых ворот покрылась рябью. Она нагнулась, перелила воду с рыбками из своей банки в банку Кисала и отдала ему сачок.

— Пошли, — сказала она, вставая и стряхивая грязь с носков. — Если поторопимся, то успеем домой до грозы.

Тот пробежала мимо шлюзов и выбежала в ворота, откуда начиналась тропинка, ведущая в их квартал. Кисал бежал следом, одной рукой крепко сжимая горлышко банки из-под варенья, а другой крепко держа оба сачка. Локтем он закрыл за ними ворота, и они бросились под прикрытие ближайшей эстакады. На бегу из банки Кисала выливалась вода, заплескивая светлые панели тротуара. Крупные капли дождя быстро скрывали из вида темные пятна пролитой воды из канала, а потом небеса разверзлись и начался настоящий потоп. Вода залила сточные канавы, тротуар стал скользким и блестящим. Стоя под эстакадой, Тот и Кисал смотрели, как в открытый шлюз у моста входит второй баркас и женщина в прозрачном дождевике и резиновых сапогах с трудом закрывает ворота. Резкий свисток еще одного приближающегося поезда аккомпанировал одышливому пыхтению еле тянущего мотора баркаса.

Весна 1972

Бывает кража, бывает заем, а бывает дележка. Кража — это когда ты что-то у кого-то берешь и не возвращаешь. Например, шоколадки. Или фруктовые драже. Если ты католик, как Лилли и Майкл, то за кражу ты попадешь в ад, и руки тебе свяжут змеями, а голова у тебя взорвется.

Заем — когда ты берешь вещь, которая никому не нужна. Папа раньше заимствовал на фабрике Роукера бутылочки краски и резиновые перчатки. Краской он красил свои поплавки, а мама надевала перчатки, когда работала в саду. Но в палисадник она их не надевала.

Дележка — когда берешь что-то ненадолго, а потом возвращаешь. Например, туфли Дороти. Или брюки Симуса. Дележка — все равно что ты ничего не взял.

Беда

Пластмассовый тазик для стирки в прихожей доверху набит сырым бельем. Небо хмурилось с утра, но дождь по закону подлости ждал до тех пор, пока выстиранное белье почти не высохнет, и только потом хлынул во всю мощь.

Лилли развешивала предметы одежды на деревянную сушилку, поставленную на ванну, и думала о предопределении. И дальше будет идти дождь, думала она. Она выйдет замуж, родит детей, будет жить в какой-нибудь дыре, платить за квартиру. Самые близкие ей люди, кажется, смирились с мыслью о том, что их жизнь расписана заранее. Навеки. Ее брат Симус вполне доволен своим конструктором «Лего»; ему все равно, что он, скорее всего, так и не научится выговаривать свое имя и никогда не сможет любить девушек. Майкл, брат-близнец Симуса, хоть и помешан на футболе, вовсе не мечтает стать центральным нападающим «Манчестер Юнайтед». По выходным он уже начал работать в дядиной прачечной и вынашивает затаенную мысль когда-нибудь стать ее хозяином.

Через окошко с толстым стеклом Лилли видела отца. Отец сидел под навесом в дальнем углу сада в кресле, взятом из столовой. После того как его уволили с фабрики типографских красок, он решил научиться чинить часы. Гладкая полоса цемента у него под ногами вечно завалена медными зубцами и крохотными пружинками.

Развешивая белье, Лилли дивилась их молчаливой покорности. Она вешала нейлоновые трусы братьев с нарисованными героями мультфильмов, мешковатые отцовские трусы «Уай-франт», ее трусики в цветочек, купленные прошлым летом в «Тамми-Герл». Когда Лилли дошла до трусов матери, старых, многократно заштопанных после долгих лет носки, она все поняла. Все дело в предопределении, в судьбе. Все дело в покорности и смирении.

Почти все одноклассницы Лилли из школы Девы Марии носили ключи от дома на шее, на цепочке. Дети победнее носили ключи на веревке, которая в начале учебного года была белая и гладкая, а к лету становилась узловатой и серой, как их шеи. Но их мать не давала им ключей. Дети просто оставались в школе как можно дольше. Майкл до пяти гонял в футбол, а Симус был доволен и тем, что сидел в сарайчике для инвентаря на краю футбольного поля, валялся на синих физкультурных матах, рылся в аптечке, рассматривал желтые футболки школьной команды. Лилли разрешалось возвращаться в тупик Стэнли, но ей приходилось торчать в доме Дороти Томпсон еще час после школы, пока ее мать не возвращалась с работы домой.

Сегодня был последний школьный день перед летними каникулами. Восемьсот девяносто третий автобус высадил ее у общественного центра-клуба; в тот же миг из Ивового переулка вышла Дороти. Лилли внимательно наблюдала за подругой. Дороти швырнула ранец на декоративные булыжники у почты и достала предписанный правилами серый габардиновый макинтош. Она накинула его на плечи и застегнула пуговицы, а потом подошла к Лилли, подпиравшей стену клуба.

— Ты что, замерзла, Дороти Томпсон? — спросила Лилли. — По-моему, в твоем плаще зажариться можно!

Дороти покачала головой и расстегнула ворот, демонстрируя не предписанный правилами пушистый розовый джемпер.

— Крис встречал меня у церкви. У мамы припадок случится, если я переоденусь из формы в автобусе. То и дело нудит, как дорого ей эта форма стоила.

Лилли возблагодарила свою счастливую звезду за то, что в школе Девы Марии учеников не заставляли носить форму. И мальчикам, и девочкам велено было просто носить «что-нибудь синее» с белыми рубашками. А в Тривертоне Дороти заставляют носить серое и лиловое — вот ужас!

— Пошли, — сказала Дороти. — Я умираю с голоду.

Пока они шли напрямик через лужайку, Лилли вполуха слушала, как Дороти жалуется на своего Криса. Она вспоминала время, когда мистер Томпсон еще не уехал в Америку. Каждый вечер, если он работал в утреннюю смену, они слышали, как он репетирует в мезонине. Лилли нравилась красивая духовая музыка, вылетавшая из слухового чердачного оконца. В жаркие летние вечера труба состязалась с многочисленными транзисторными приемниками, выставленными в кухнях у открытых окон. Музыка из чартов бледнела по сравнению с великолепным, смелым джазом, вылетавшим из трубы мистера Томпсона.

Но в каком-то месте он всегда фальшивил, и наступала пауза, прежде чем он возвращался к нужной цифре и начинал снова. Лилли всегда хотелось, чтобы мистер Томпсон сыграл хотя бы одну композицию от начала до конца, без перерывов.

Следом за Дороти она прошла по дорожке сада, задержавшись, чтобы погладить гладкую металлическую поверхность псевдовикторианского газового фонаря, стоящего сбоку от входа.

Дверь черного хода была не заперта. Кухня в доме Дороти была похожа на картинку в одном из глянцевых журналов, которые Лилли наскоро пролистывала у газетного киоска. На кухонных шкафчиках в стиле кантри красовались корзинки с сушеными цветами, а по обеим сторонам дровяной печи в углу стояли две огромные керамические сиамские кошки. Электрический чайник и набор для фондю составляли ансамбль — на яично-желтом фоне голубые цветочки. Очень красиво смотрелись и контейнеры с разноцветными макаронами, сухофруктами и мюсли; миска для фруктов доверху набита персиками и бананами. Высоко над кухонными приборами на специальном креплении висел портативный телевизор.

Миссис Томпсон сидела за кухонным столиком, чистила картошку и смотрела, как повар по телевизору готовит романтический ужин для двоих. Она улыбнулась девочкам, поцеловала Дороти в щеку и показала им на поднос, где стояли тарелка с шоколадным печеньем и два стакана молока. После этого она снова повернулась к телеповару.

Лилли взяла с тарелки печенье и отпила глоток молока. Она уже поняла, что, если будет помалкивать, сумеет научиться здесь чему-то важному. Миссис Томпсон ловко подцепила наманикюренным ногтем глазок в картофелине. Ногти у нее были блестящие, ярко-красные. Дороти закатила глаза, допила молоко и вышла из кухни. Лилли нехотя поднялась следом за подругой.


Дороти стояла в родительской спальне и рассматривала себя в высокое зеркало на подвижной раме. Лилли швырнула школьную сумку на пол и опустилась на мягкую оттоманку, застывшую в изножье большой двуспальной кровати, как сторожевой пес. Кровать была накрыта вязаным пестрым покрывалом; красные и синие квадраты на нем перемежались розовыми и зелеными. Лилли мысленно представила покрывало в собственной убогой спальне. Нет, такая красота не сочетается со старыми розовыми нейлоновыми занавесками и ковровыми дорожками. Она погладила покрывало и сунула палец в петлю.

Дороти приподняла подол юбки и осмотрела в зеркало свои ноги. Толстеет подруга, подумала Лилли. Но ноги у нее по-прежнему что надо. Как у фигуристки. Коричневые в колготках цвета загара и гладкие, как масло.

— У тебя чистые руки? — спросила Дороти, не отводя взгляда от зеркала.

Лилли убрала руку от покрывала. Иногда Дороти бывает такая зануда!

— Покрывало вязала моя бабушка. Она и мне связала покрывало из остатков… из кусочков, которые остались после вещей, которые она связала мне и Тот. — Дороти отошла от зеркала и с размаху бросилась на кровать. — А твоя бабушка чем занимается?

Лилли теребила петлю-застежку на бархатной гардине.

— Она в доме престарелых.

Дороти вздохнула и проверила, нет ли зацепок на колготках.

— Когда наша бабушка состарится и станет беспомощной, мы наймем ей сиделку… Ну, когда больше не сможет сама ходить в туалет. Мама говорит, отдавать стариков в дома престарелых негуманно. Так поступают бедняки. — Дороти приподнялась на локтях, и ее лицо оказалось на одном уровне с лицом Лилли. — Она говорит, это очень, очень вульгарно.

Лилли поняла, что пора уходить. У Дороти мерзкое настроение, оставаться нет смысла. И потом, скоро пять сорок пять; мама и мальчики будут дома. Лилли встала, стряхивая крошки со школьной юбки.

— Мне пора. Пора пить чай.

— Пить чай? Хочешь сказать — обедать?

Крошки печенья прилипли к серой плиссированной юбке. Лилли мельком посмотрелась в зеркало Дороти. Школьная юбка задралась, выставляя напоказ ее тощие ноги. Уж больно они костлявые!

— Вот именно, — сказала она. — Обедать.


Лилли то гордилась своей матерью, то стыдилась ее. Гордилась, потому что мама работала стилистом в «Салоне красоты Андре» и у нее всегда была красивая прическа, а стыдилась потому, что мама вынуждена была работать полный день. Но, как постоянно напоминала им мама, мистер О'Фланнери потерял работу, на ее деньги живет вся семья — она покупает хлеб на стол и обувь им на ноги.

Каждое утро, до того как мама уходила, Лилли смотрела, как она повязывает свои светлые волосы, обильно политые лаком, шифоновым шарфиком. Шарфик был такого цвета, как вены у старушек. Потом мама смотрелась в зеркальце в желтой пластмассовой раме, висящее над кухонной раковиной. По будням они все вместе выходили на автобусную остановку в Ивовом переулке и ждали автобус, который вез ее и братьев в школу Девы Марии, а маму — в салон красоты. Но сегодня был первый день каникул, и привычное расписание не соблюдалось. Лилли наблюдала за тем, как мама красится.

— Слушайте все, — сказала мать, нанеся последние штрихи. — Ведите себя хорошо, поняли? — Она туго повязала шарф под подбородком. — Не приставайте к отцу. Ему надо вскопать сад, а за вами гоняться некогда. — Она взяла со стола термос с горячим чаем. — Отколете какой-нибудь номер, и до конца каникул отправитесь к дедушке!

Лилли и братья, завтракавшие за столом, тут же затихли.

— Майкл, Симус, — продолжала мать, — слушайтесь Лилли. Она старшая.

Майкл скривился.

— Почему она всегда командует? — заныл он, лягая Лилли под столом.

— Потому что ей четырнадцать, а вам двенадцать. Вот и все!

— А когда я буду командовать? — спросил Майкл.

— Когда ты будешь старше сестры, тогда ты будешь мужчиной. А теперь помните — ведите себя хорошо. — Она заставила Лилли и братьев пообещать, что они не будут есть на улице и выходить из дому в пижамах и тапочках. Пусть она зарабатывает на жизнь, добавила мама, выходя из задних ворот, но она не хочет, чтобы соседи думали, будто ее дети не умеют себя вести.

Лилли сидела за столом и возилась с завтраком — свиной сосиской в куске хлеба «Гордость хозяйки». Сколько можно! Она терпеть не могла сосиски в хлебе. В сосиске много странных пружинистых комков, от горячего жира тает масло на хлебе, оно течет по руке и пачкает манжеты халата. Как только щелкнул замок на калитке, Майкл вышел из-за стола. Лилли слышала, как клацают его футбольные бутсы в спальне наверху, прыгает мяч по лестнице; глухой удар — мяч случайно ударил в стену.

— Все маме скажу! — крикнула она, не двигаясь с места. — Играть с мячом в доме нельзя! Она запретила!

Майкл просунул в дверь кухни острое личико.

— Отстань, Липучка! — проворчал он и скрылся в коридоре, продолжая бить мячом по полу.

От его насмешки у нее свело горло. Она швырнула в дверь своим бутербродом с сосиской.

— Ты… вульгарный, вот что! — завизжала она. — Вульгарный маленький паршивец!

Хлопнула парадная дверь.

Симус возил своей сосиской по скатерти. Целлофановая шкурка лопнула, и он размазывал фарш и хлебные крошки по бамбуковой салфетке. Лилли сложила в раковину пустые тарелки, сковородку, чашки и лопатку и поднялась наверх, к себе в спальню.

В изножье кровати стоял пакет с логотипом магазина «Сейнзбериз», который дала ей мама вчера вечером. В пакете были пушистая вязаная безрукавка кремового цвета, зеленая переливчатая плиссированная юбка и резиновые сапожки. Мама объяснила, что все это принесла миссис Томпсон. Дороти уже выросла из всего, но миссис Томпсон показалось, что вещи сгодятся Лилли. Она вытащила из пакета безрукавку и повесила на деревянные плечики. Она вспомнила платяной шкаф Сэди Райт с тремя юбками и двумя блузками на одних проволочных плечиках. Мама учила Лилли: лучшее, что можно сделать с проволочными плечиками, — выбросить их. Она говорила, что проволочные плечики — первый признак бедности.

Лилли прочитала, что написано на ярлыке: «На 12–14 лет. Стирать в теплой воде. Сушить в горизонтальном положении». Она встряхнула головой. А что, подумала она, можно примерить.

Юбка сползала с тощих бедер и висела до колен. Если покрутиться, свет из окна, попадающий на юбку, меняет ее цвет. Ткань блестела и переливалась, как речные камушки.

Лилли бросила халат в изножье кровати и вернулась к шкафу за безрукавкой. Надела ее через голову, с трудом просунув пухлые руки — безрукавка жала под мышками. Она пробежала ладонями по груди, наслаждаясь мягкостью и пушистостью ткани. Грудки у нее были как персики — персики, которые они ели на завтрак в Уэльсе в прошлом году. Тогда они сидели за столом, накрытым накрахмаленной белой скатертью, на которой лежали салфетки: пять лис убегали от пяти лошадей и пяти рычащих гончих. Посередине стояла белая миска, до краев наполненная персиками; каждый персик имел определенный оттенок — от ярко-красного до бледно-желтого — и был покрыт нежным пушком. До того Лилли ни разу не пробовала персики и съела четыре штуки, прежде чем ей принесли яйца в мешочек. А потом ее все утро рвало в пластмассовое ведро в комнате родителей. Она вспомнила, как дверная ручка упиралась в лоб, как дождь барабанил по оконным стеклам. Мама злилась из-за того, что не смогла выйти и купить сувениры на память об отпуске.

Внизу ныл Симус. Он не плакал, не рыдал, а монотонно гудел, как он делал всегда, когда ему бывало скучно или когда он сердился на что-то. Вздохнув, она захлопнула дверцу шкафа и медленно спустилась в гостиную, напевая себе под нос, чтобы заглушить доносящееся из кухни гудение.

Она села на ковер спиной к эркеру; оранжевые шторы в цветочек были плотно задвинуты, чтобы мебель не выгорала на солнце. Сквозь открытые окна доносились приглушенные крики мальчишек, игравших в футбол, и слышался ровный, монотонный гул газонокосилок, которые выкашивали траву в палисадниках — четыре метра туда, четыре метра обратно. От этого жужжания, похожего на пчелиное, Лилли захотелось спать.

Она вытащила мамино круглое зеркальце из тумбочки под телевизором и поставила на камин. У мамы зеркала во всех комнатах: на кухне в желтой пластмассовой рамке; здесь — круглое, двухстороннее; в столовой — встроенное в дверцу бара. Лицо в зеркале было круглое и мягкое, кожа розовая — она часто загорает по выходным на старой раскладушке на заднем дворе. Рот широкий, решительный. Губы у нее темно-красные, верхняя чуть полнее нижней. Мама говорила, что такие губы доведут ее до беды. Лилли отвела зеркальце подальше: кремовая безрукавка, зеленая юбка, босые ноги.

Интересно, о какой беде толкует мама? Лилли помнила, как мама вздыхала при целом выводке тетушек, приезжавших в гости. Все сидели за кухонным столом, качали головами, а потом поставили чашки и устремили печальные взгляды на Лилли, как если бы не обвиняли, а жалели ее.

Она перевернула зеркальце той стороной, которая увеличивала, и раскрыла рот, разглядывая в темноте свое горло. Потом высунула язык и стала смотреть, как слюна смачивает нижние зубы.

Солнце пекло затылок даже через занавески. Она причесалась пятерней. Ей стало жарко, как, наверное, жарко фарфоровым кошкам миссис Томпсон. Потом она убрала зеркальце обратно в тумбочку и побрела в кухню, ведя рукой по прохладной стене, выложенной кафелем. Мамы не будет дома до пяти часов.

На плите стояла большая «семейная» банка томатного супа, в хлебнице остался один кусок хлеба для тостов. Поскольку Лилли не завтракала, она проголодалась. Она вскрыла банку и вылила немного супа в кастрюлю, чиркнула спичкой о полоску на спичечнице в виде полицейского, стоящей на раковине, и помешала красную жидкость. От нагревания жир в супе растаял, и жидкость стала менее вязкой; на поверхности появились оранжевые пузырьки. Лилли было знакомо такое состояние: разжижение от жары. Как будто все внутри плавится. Она не понимала, почему так происходит, но четко ощущала все фазы перехода. Сначала бывало холодно и странно; она казалась себе дурой, и было очень жалко себя. Потом, когда очередной мальчик брал ее за руки и задирал их над головой, у нее как будто начинали таять все кости внутри. Она часто испытывала такое чувство — на сеновале, на дорожке за гаражами, на булыжниках у почты. Было темно; светила только луна. Лилли любила луну. Ей нравилось, что в лунном свете ее кожа кажется желтой и мягкой, как воск. Вот что она чувствовала, когда очередной мальчик задирал ей руки над головой при лунном свете. Она сравнивала себя с зажженной свечой: живая и в то же время холодная. Она заранее предчувствовала момент таяния, оплывания; когда ее бросало из холода в жар, она уже ничего не могла с собой поделать.

— Уп, уп!

Лилли со звоном уронила ложку на пол — линолеум забрызгали красные пятна — и обернулась. Из-под стола, из-за загнутой скатерти, виднелась белая голова Симуса. Улыбаясь, она подняла ложку и долила в кастрюлю еще супа, довела его до кипения и разлила в две миски — себе из черного огнеупорного стекла с маргаритками, братишке в миску с лисенком Бэзилом. Его миску она наполнила до краев и подтолкнула по полу к его вечно ободранным коленкам.

— Леб! — Симус хлопнул ладонью по полу. — Леб, леб, леб, леб!

Лилли разломила кусок хлеба пополам, положила одну половинку на блюдце и поставила на пол у ног. Он высунул руку из-под скатерти и утащил миску под стол. Она слушала, как он шумно хлебает суп и чавкает хлебом. Иногда Симус вызывал у нее отвращение, но сейчас, когда часы отсчитывали последние утренние часы и из-под стола доносились хлюпанье и чавканье, она вдруг ощутила необъяснимую нежность.


Вечером миссис О'Фланнери стояла у плиты и жарила яичницу из трех яиц. Сидя за столом, Лилли слушала, как братья лягаются под виниловой скатертью. Майкл выиграл и в знак победы замолотил кулаками по столу. Симус завыл.

Ей было скучно. Она так ждала школьных каникул, и вот целый первый день прошел впустую. Майкл с самого завтрака гонял в футбол; он явился домой счастливый, весь в грязи и зеленых пятнах от травы. Даже Симус, кажется, доволен тем, как размазал по столу утреннюю сосиску. А она только потела на жаре — битых два часа вычищала кроличьи клетки. Нос облупился, веки покраснели и вспухли. Да еще она ободрала ноги о проволочную сетку, когда затаскивала клетку за гараж.

Она придвинула стул поближе к столу. Ножки скрипнули о линолеум, процарапали полоску. Она поддернула подол зеленой юбки, потому что ноги прилипали к пластиковому сиденью.

— Мам, какая разница между чаем и обедом? — спросила она.

Майкл взял кружку с апельсиновой газировкой и отставил мизинец.

— Чай в чашке, ты его пьешь, а обед на тарелке!

— Заткни пасть, засранец! — сказала Лилли. — Я маму спрашиваю, а не тебя.

Мама развернулась; с лопатки на пол падали капли горячего жира.

— Следи за своим языком! Кстати, почему ты в новой юбке?

Лилли прикусила губу.

— Она не новая. Она ношеная.

— Для тебя она новая, поняла? Африканские девочки были бы счастливы получить такую юбку. — Мама оторвала кусок бумажного полотенца от рулона и вытерла пятно жира с пола.

Лилли представила себе стройную темнокожую девушку с пустой кофейной банкой, которая набирает воду в колодце. На ней зеленая переливчатая юбка; яркие бусины звякают о серебряные шейные пластины, когда она поднимает ведро и переливает воду в жестянку. Ей надо торопиться, потому что мама уже дома и готовит к обеду рыбные палочки и рис. Где папа? Конечно, с другими мужчинами. Сидит у хижины вождя, пьет пиво, жалуется, что его уволили, и еще говорит о том, какие у чернокожих дам большие задницы.

Мама постучала лопаткой по столу:

— Смотри у меня! А пока думаешь, накрой на стол.

Лилли вынула из ящика три бамбуковые салфетки и развернула их. Одну положила себе, ту, что с черными китайскими лошадками и красными иероглифами. По одной для мальчиков: Майклу — с тремя монахами в капюшонах, залитых затвердевшим томатным соусом, Симусу — с райскими птичками. Он давно оторвал бумажную подкладку, и когти птичек тонули в хлебных крошках и остатках сосиски. Симус не умеет правильно выговаривать собственное имя, зато обожает все рвать.

Она положила на стол ножи и вилки, а посередине поставила кетчуп, солонку и перечницу.

— Мама, наша бабушка умеет вязать?

Мама подлила на сковороду масла и покачала головой. Яичный белок расползся коричневыми кружевами.

— Лилли, твоя бабушка не может собственную задницу вытереть, а ты о вязании! Кто вбил тебе в голову всю эту чушь?

— Не важно, — ответила она, водя кончиком ножа по красным иероглифам сбоку от галопирующей лошадки.

— За-а-ад! — сказал Симус, наливая кетчуп на птичий клюв и посыпая перья птицы солью.


Она разгладила подол пушистой безрукавки. Найджел скоро увидит ее. Еще шагов семь, и она выйдет из-под арки, образованной дубами, обступившими тропинку. Ее увидят все! Она покусала губы и растерла щеки ладонями, отчего лицо пошло яркими пятнами. Она вышла из тени и очутилась на большой поляне, освещенной лучами закатного солнца.

В вечерней смене был перерыв; он сидел с другими рабочими на стене сухой кладки, огораживавшей амбар на краю Трюиновой фермы. Даже издали было видно, что отцовский комбинезон ему велик. Он закатал штанины, и все равно из-под них виднелись только носки ботинок. Он курил самокрутку, стараясь, чтобы она не выпадала из угла рта, когда он разговаривал. За амбаром виднелась узкая и высокая фабричная труба. Из нее вырывались клубы синего и оранжевого дыма, окрашивая низко нависшие облака. Крышу возле трубы когда-то залатали ржавым железом. Она была похожа на старые рабочие штаны ее отца: линялая и вся в заплатах.

— Привет, Найджел, — промямлила Лилли, внезапно оробев.

Он поднял глаза и, вынув изо рта самокрутку, прошептал что-то мужчине, сидевшему рядом. Тот улыбнулся; его смуглое морщинистое лицо походило на старый ношеный башмак. Волосы у него были длинные и кудрявые. Он был похож на цыгана. Цыгане крадут машины. Они украли свинцовые полосы с церковной крыши. Так сказал ей отец.

— Привет, Лилли. Что ты здесь делаешь?

— Да вот, пришла тебя повидать. Может, сходим поесть рыбы с жареной картошкой?

— Соскучилась по горяченькому, Лилли? — спросил Найджел, и цыган откинул голову и расхохотался.

Она увидела у него в ухе золотую серьгу; волосы распались на отдельные кудельки, как у Симуса, когда она мыла ему голову в ванной по воскресеньям.

— У нас на… обед была только яичница с бобами.

Найджел улыбнулся:

— Как же малыш Симус справился с обедом?

— Что ты имеешь в виду?

— Он обед съел или на себя опрокинул? — Найджел хихикнул.

Цыган встал, отер руки о комбинезон и как-то медленно и лениво потянулся. Лилли нутром почуяла ту самую беду, о которой говорила мать. Прикусила верхнюю губу, стараясь, чтобы она была поменьше.

— Она твоя подружка, Найджел? — спросил цыган, не сводя с нее глаз.

— Нет, не что чтобы. Она… она просто Лилли. — Найджел достал из коробки сандвич и откусил изрядный кусок.

— Рад с вами познакомиться, мисс. Знаете, а у вас красивые глаза. — Цыган говорил с ирландским акцентом, как ее отец.

Лилли вспыхнула и принялась разглядывать воображаемую нитку на подоле.

— Лилли, похоже, ты девушка умная, — сказал он. — Что, скажешь, ты не умная? — Цыган склонил голову набок, по-прежнему не сводя с нее взгляда.

Лилли перестала разглядывать подол, подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Отец всегда учил ее смотреть злым собакам в глаза — они этого боятся.

— У меня пятерка по английскому.

Цыган что-то прошептал одному из коллег и расхохотался.

— Значит, ты понимаешь, в чем разница между общением и сношением?

— Нет. Мы пока сказки читаем.

— Ну, тогда, может, приляжешь тут на травку, а я дам тебе бесплатный урок.

Все мужчины, в том числе и Найджел, расхохотались, и Лилли вдруг стало стыдно, хотя она сама не понимала почему. И еще она разозлилась. Жаль, что у нее нет ножа, вроде того, с каким отец ходит рыбачить на канал. Ей хотелось ударить цыгана в живот, вспороть ему брюхо. До самого горла!

Но она повернулась к Найджелу:

— Так ты пойдешь есть рыбу с жареной картошкой или нет?

— А кто платит — я? — спросил он, захлопывая крышку жестяной коробки для завтрака.

— У меня ни гроша. Я получу карманные деньги только в пятницу.

— Пошли сначала в амбар, — предложил Найджел. — Я тебя уже сто лет не видел. — Он сунул коробку в карман комбинезона. — Пойдешь?

Лилли подоткнула юбку и перелезла через каменную ограду, слегка задев ногой острый камень на вершине. Длинная трава ожгла ей кожу. Над ней в вечернем небе носились ласточки, ловя комаров и мух, и перекрикивались, сидя на телеграфных проводах.


Ласточки щебетали, рассевшись на карнизе амбара. Найджел поддернул штаны и заправил в них футболку. Потом натянул комбинезон и достал из кармана коробку для завтрака. Оттуда он вытащил сосиску в тесте и впился в нее зубами; на сено полетели хлопья слоеного теста, похожие на снежинки. Мятые безрукавка и юбка Лилли валялись в углу. Трусики так и были спущены до лодыжек. Она потянулась за одеждой и подтянула трусы.

— Ну а теперь пойдем есть картошку, Найджел?

Он встал и, опершись на половинку дверцы амбара, все поддергивал штаны, пока не стали видны ботинки. Голова венчалась нимбом яркого солнечного света, заливавшего луг снаружи. Он был похож на святого в витражном церковном окне — такой же прямой, синий и золотой. Лилли подумала: когда она вырастет, она выйдет за него замуж. Когда он сделает ей предложение.

— Лилли, тебе нравится мой напарник? — спросил он.

Она поправила трусы и села, преклонив голову к двери конюшни, которая никогда не закрывалась.

— Да так… Он что, цыган?

Найджел рассмеялся.

— Он умеет жить. — Он подошел к ней поближе. — Ты ему нравишься, Лилли, — добавил он со странной, взрослой улыбкой на лице. — Он обещает замолвить за меня словечко перед боссом. Может, меня возьмут на полную ставку.

— Правда? — Лилли натянула юбку, поправила складки, застегнула «молнию». Потом встряхнула безрукавку.

— Точно. Подумай только: если я буду получать нормальную зарплату, то смогу пригласить тебя в какое-нибудь шикарное место. Даже на ужин, наверное.

— На ужин? В ресторан «Сорренто»?

— Да, почему бы и нет. Поедем на такси. Все как полагается.

Чья-то тень на пороге заслонила свет, и Лилли инстинктивно прикрыла безрукавкой грудь. Она различила очертания фигуры цыгана. Солнце плясало в его кудрях и отбрасывало солнечные зайчики от золотой серьги в ухе.

— Ты ему нравишься, Лилли. Правда ведь, Картер? А он тебе нравится? Он десятник. Как раньше был твой отец. В «синем кобальте» никто лучше него не разбирается.

Цыган шагнул вперед и расстегнул комбинезон. Под ним была сетчатая майка. На фоне смуглой кожи она казалась особенно белой.

Найджел вышел из амбара, забыв коробку для завтрака. Лилли прикусила верхнюю губу; снизу, от лодыжек, начала подниматься волна жара.

— Найджел! — крикнула она.

Он повернулся:

— Чего?

— Значит, «Сорренто», да? Настоящий ужин!

— Да, Лилли. Настоящий ужин. С красивыми салфетками и всем прочим.


Я в нашем четвертом «Б» отвечаю за уголок живой природы. Каждый понедельник я должна выбрасывать сухие листья и мертвых существ и наводить порядок. И чистить клетку Эдварда Хита. Эдвард Хит — наш хомяк. После того как мы пьем молоко, мы выходим на площадку и ищем новых жильцов для нашего уголка живой природы. Туда нельзя приносить ничего из магазина и мусор вроде пустых банок из-под «фанты» или сигаретных окурков. Это должно быть что-то естественное — например, конские каштаны или птичьи яйца. Иногда миссис Тенсинг просит нас принести что-нибудь из дома.

На прошлой неделе Аллан Принс дал мне бумажный пакет и сказал, что там кое-что для уголка живой природы. Я открыла пакет, а там большая какашка.

Он сказал, что сделал ее сам.

Настоящее

Стейси Райт казалось: все десять лет, что она прожила на свете, она старается за кем-то угнаться. Особенно унизительно было донашивать вещи за старшей сестрой. Конечно, Стейси сопротивлялась, но безуспешно, ведь Джанин на шесть лет старше. Но она всегда мечтала дорасти до того, чтобы сестрины обноски хотя бы подходили ей по размеру. Как надоело задирать школьные юбки чуть не до шеи, чтобы не волочились по земле! Но в последнее время она так вымахала, что произошло чудо. Хотя ее ношеная школьная форма была не слишком красива, теперь, по крайней мере, она была ей впору. А иногда Джанин отдавала ей и нечто стоящее.

Сейчас она сидела в шпионском лагере тупика Стэнли как раз в такой вещи — ношеной, но стоящей. Линялые ливайсы с двойной оранжевой строчкой на застежке, на задних карманах, как положено, по пять заклепок, и красный ярлычок на месте. Джинсы были настоящие, «родные». Впервые в жизни Стейси было хорошо. Шпионский лагерь был местом сборищ девчонок из тупика Стэнли. Каждый год в начале летних каникул девочки встречались на лугу, отделявшем тупик Стэнли от городской свалки, и начинали строить укрытие. Работа занимала у них все лето. Они собирали сучья и ветви и вплетали их в стены шалаша. Каждая девочка что-нибудь притаскивала из дому. В этом году их имущество состояло из зеленого армейского одеяла, двухцветного банного полотенца в клетку, трех старых фарфоровых чашек с блюдцами, винилового автомобильного кресла и овального зеркала в раме с цветами — впрочем, почти все пластмассовые цветы отломались.

Стейси прислонилась к стволу огромного дуба, вокруг которого они строили свой шалаш. Она вытянула ноги и залюбовалась своими новыми джинсами. Снаружи шуршала Дороти — она собирала ветки на краю поля. Здесь, в шалаше, было тепло и пахло живицей. Земля под ногами еще была мягкой; кроме того, здесь было полно насекомых. К концу лета земляной пол будет плотно утоптан подошвами их сандалий.

К ногам Стейси полетела вязанка ивовых прутьев, а за ними показалась Тот. Она просунула голову под армейское одеяло, игравшее роль спускной решетки на крепостных воротах, и широко раскрыла глаза, увидев джинсы своей старшей подружки.

— Стейси, — сказала она, — у тебя классные джинсы! Ты похожа на девушку из телевизора. — Тот ощупала треугольный клин, вшитый в штанину от колена до низа. — Ты сама их расклешила?

— Нет, сестра. Видишь бархат?

— Ага.

— Она отрезала его от куртки Мика Джаггера![9]

Тот широко раскрыла глаза.

— И он ей позволил?!

Стейси ненадолго задумалась.

— Он сам ее попросил. Сказал, что хочет, чтобы она сохранила воспоминание об их ночи любви.

Тот нахмурилась:

— Значит… они занимались этим?

— Чем?

— Твоя сестра и Мик Джаггер, они… Значит, он… засовывал в нее свою штуку?

— Конечно нет. — Стейси подтянула колени к груди. — Все было очень романтично. Он сказал, что их любовь как… как дым, но она очень красивая и, если она хочет, пусть берет его куртку и вошьет себе в джинсы, чтобы… ну, чтобы не забыла его. — Она поскребла ногтем мягкий бархат. — Только никому не рассказывай! Это секрет. Из-за Бьянки.

Тот торжественно кивнула и начала вплетать гибкие ивовые прутья в стены и крышу шалаша, сделанные из тонких стволов растущих рядом деревьев, которые они пригнули к дубу. Одеяло, закрывающее вход, снова дернулось.

— Кто такая Бьянка? — спросила Дороти, пролезая внутрь с пучком березовых веток. На ее синем рабочем халатике не было ни пятнышка. Халат был такого цвета, как вода в плавательном бассейне. Сверху она накинула незастегнутую длинную вязаную жилетку, похожую на радужную паутину.

Стейси показалось, что у нее горят лицо и шея — не из-за смущения от того, что ее поймали на лжи, но от чувств, которые она всегда испытывала, если с ними играла Дороти. Ее жгла зависть. Она не знала точно, чему завидует — красоте ли Дороти, ее длинным волосам, похожим на темную воду у шлюзовых ворот, или тому, что ее одежда всегда новая. А может, она завидовала тому, что Дороти всегда все удавалось раньше, чем Стейси. Стейси многое еще не разрешалось — либо она сама чего-то не хотела. Несмотря на то что разница в возрасте между нею и Дороти составляла всего четыре года, Стейси иногда казалось, что Дороти старше ее лет на сорок. Тем не менее зависть смешивалась с восхищением — а может, то была детская влюбленность.

— Кто такая Бьянка? — повторила Дороти.

— Жена Мика Джаггера, — объяснила Тот.

— Заткнись! — сказала Стейси и повернулась к Дороти. — Одна моя знакомая девочка. Она учится не в твоей школе. Мне нравится твоя жилетка.

— Можешь поносить, если хочешь. — Дороти стряхнула жилетку с плеч и бросила ей на колени. — Это будет индейский веник. — Она протянула ей пучок веток. — Можно выметать отсюда жуков, а потом заметать наши следы, как делают индианки-скво.

— «Скво» — нехорошее слово. Так называют… ну, перед у женщин, — сказала Тот.

Стейси встала, надела жилетку и сказала Дороти:

— Она имеет в виду влагалище.

— Какое слово значит «влагалище»? — спросила Дороти.

— «Скво», — ответила Тот, не переставая вплетать ветки в древесные стволы. Две старшие девочки переглянулись. Стейси пожала плечами. — Ну да, — подтвердила Тот. — Найджел Дипенс слышал, как его папа так говорил.

Дороти покачала головой:

— Тогда пусть мы будем просто индианками. Обыкновенными старыми индианками.

— Надо принять в наш клуб Кисала, — сказала Тот.

Дороти шлепнула Тот по голове пучком веток.

— Никаких мальчишек! — сказала она. — И потом, даже ты сама еще не в клубе.

— А почему ты хочешь, чтобы Кисал вступил в наш клуб — если бы можно было? — спросила Стейси.

Тот вытащила из кудрявых волос веточку и сердито посмотрела на сестру.

— Потому что он индеец и знает, как все делать правильно, по-индейски.

Дороти рассмеялась:

— Дуреха! Кисал из Индии. Индийцы и индейцы — не одно и то же. Индейцы живут в Америке. Иногда я тебя просто не понимаю! — Она подобрала свой березовый веник и начала подметать пол, а Тот, не обращая на сестру внимания, продолжала плести стену шалаша.

Так как Дороти была самая старшая, она первая могла выбирать из всех новых вещей, которые они делали или приносили из дому. Стейси смотрела, как она выметает муравьев и пожухлые листья, а Тот искусно вплетает ветви в стены шалаша; ее пальцы работали проворно, как челночный станок. Вечерело; у Стейси перед глазами поплыли пятна. Сестры Томпсон стали похожи на молодые деревца, а потом на девочек, а потом опять на деревца, которые покачивают длинными ветвями. Она вытянула ноги и накрыла колени длинной жилеткой.

Дороти повесила веник из прутьев на сломанную дубовую ветку и вытащила из углубления между корнями жестяную коробку. На крышке был нарисован шотландец, играющий на волынке. Коробку принесла из дому Стейси. Им подарили ее на Рождество, тогда в коробке было много песочного печенья в кружевных бумажных корзинках, а сейчас в ней хранились реликвии шпионского лагеря тупика Стэнли. Дороти постучала по крышке кремнем, призывая собравшихся к порядку:

— Объявляю первое собрание второй сессии шпионского лагеря тупика Стэнли открытым. Я как председатель призываю всех к порядку!

Стейси и Тот выпрямились.

— Это священная коробка Шпионского клуба тупика Стэнли; раз я председатель, то коробка моя. Сейчас я пущу ее по кругу, и все члены клуба пройдут ритуал Baisе Moi.

— Что еще за ритуал бесма? — удивилась Тот.

Дороти поставила коробку на землю.

— Мне рассказал о нем Крис. Ему шестнадцать лет, и он ездил в Дьеп по обмену… В общем, ритуал Baisе Moi похож на клятву, когда ты крестишься и говоришь: «Чтоб мне сдохнуть!»

— Кто такой Крис? — спросила Стейси.

— Ее шикарный бойфренд, — объяснила Тот.

— Ты-то что встреваешь? — презрительно бросила сестре Дороти и повернулась к Стейси: — В этой коробке хранятся наши реликвии, и они… они очень важные, поняла?

Стейси кивнула.

— Что такое реликвии? — спросила Тот.

— В общем, мы пустим коробку по кругу, поцелуем крышку и обещаем охранять реликвии — поклянемся своей жизнью и жизнью наших мам и всех наших домашних любимцев. Таков ритуал Baise Moi.

— И жизнью своего бойфренда, если он у нас есть, — добавила Тот.

— Ох, заткнись! — сказала Дороти.

— Ладно, ладно! Не ругайся. Значит, твое бесма — просто клятва? — спросила Тот.

— Конечно нет, дуреха! Если бы это была простая клятва, мы бы перекрестились и сказали: «Чтоб мне сдохнуть» или что-то в этом роде. Baise Moi значит, если ты что-то обещаешь и поцелуешь крышку, а потом профукаешь, блин…

Тот ахнула.

— «Профукаешь, блин»! Ты чего ругаешься, как взрослая?

— У нас здесь клуб для больших, а тебя здесь вообще не должно быть. Ты хочешь знать или нет?

Тот кивнула.

— Так вот, как я говорила, если ты, блин, профукаешь и не сбережешь реликвии, то кто угодно получит право… — Доротизадумалась, — поцеловать тебя, или забрать все твои вещи, или… в общем, сделать с тобой что-то плохое, даже если ты будешь лягаться и кричать «нет». Вот какие страшные будут последствия!

— Вроде изнасилования? — спросила Стейси.

— Нет, не совсем. Ну, в общем, вроде того… как в кино.

— А зачем нам так клясться? — спросила Тот.

— Тебе вообще не надо клясться, — сказала Дороти. — Ты не член клуба. Ты здесь только потому, что мама пошла по магазинам и не разрешает оставлять тебя дома одну.

— А мне мама разрешала оставаться дома одной, когда я была маленькая, — сказала Стейси.

— Стейси, можно посмотреть реликвии? — попросила Тот.

Дороти пропустила слова сестренки мимо ушей.

— Мама говорит, оставлять ее одну дома безответственно, — объяснила она Стейси. — Я-то еще ничего, мне уже четырнадцать, а Тот всего восемь, и у нее эпилепсия.

— У меня припадки, — поправила ее Тот. — Они противные, и я тогда делаю вот так. — Она задергала руками и ногами и закатила глаза.

— Прекрати! — прикрикнула на нее Дороти. — Только устрой мне тут припадок, я тебя живо отправлю домой. — Тот перестала дергаться. — Нам надо совершить ритуал в защиту реликвий. Как я сказала, ритуал немножко напоминает клятву «Чтоб мне сдохнуть». Вот. — Она толкнула коробку к Стейси. — Давай целуй.

— Бесма, — сказала Стейси, целуя шотландца на крышке.

— Дороти, тебе нравятся ее джинсы? — спросила Тот.

— Нормальные джинсы.

Стейси поставила коробку на колени.

— Мама не разрешает нам носить джинсы, — сообщила ей Тот.

Дороти свирепо посмотрела на младшую сестру.

— Разрешает. Только не светлые.

— И не черные, — добавила Тот.

— Да.

— И не зеленые, и не красные, и не розовые…

— ЗАТКНИ ПАСТЬ! — прикрикнула Дороти, швыряя в сестренку комком глины.

Тот закашлялась и стала вытирать глаза от пыли.

— Когда я вырасту, у меня будут джинсы как у Стейси. Я не буду носить юбки, поганые мешковатые платья и ДУРАЦКИЕ ВЯЗАНЫЕ ЖИЛЕТЫ-ПАУТИНКИ!

— Жилет не дурацкий. Его связала бабушка. — Дороти положила руку Стейси на плечо. — Не смотри на нее! Она даже не член клуба. И еще — не ругайся, а то я пожалуюсь маме.

— А сама только что ругнулась! И вообще, Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! — Тот взяла камешек и кинула его в Дороти.

Камешек угодил в скулу — почти под глазом. Дороти поднесла ладонь к лицу. Тот сама испугалась того, что натворила, а Стейси не знала, что ей делать — то ли влепить Тот пощечину за то, что та напала на члена клуба, то ли плакать.

Дороти опустила ладонь; по щеке к уголку рта стекала тонкая струйка крови.

— Ну погоди, маленькая паршивка! Погоди, вот вернется мама! — Дороти выбралась из шалаша; захлопнулась одеяльная створка.

Стейси оглянулась; Тот изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь.

— Хочешь посмотреть реликвии? — спросила она.

Тот кивнула и подползла поближе. Стейси сняла крышку.


Следующие десять минут Стейси и Тот имитировали бурную деятельность. Они понимали, что их лагерю грозит опасность и он может в любую минуту пострадать — либо вернется Дороти, либо явится мама Тот. Стейси выкапывала под корнями ямку, достаточно глубокую, чтобы поместилась коробка с реликвиями, а Тот собирала камни на случай, если придется отражать нападение. Вдруг одеяло отлетело в сторону, и к ним влезла Дороти.

Она вползла в шалаш на коленях, села на корточки и укоризненно покачала головой. На щеке у нее красовался розовый пластырь; к груди она прижимала пакет из магазина «Сейнзбериз».

— Вы меня даже не слышали! — сказала она. — А ведь вместо меня к вам мог пробраться кто угодно. Например, псих, который сбежал из больницы, или… или Симус!

— Извини, — ответила Стейси. — Я прятала коробку.

— А я не член клуба, — заявила Тот. — Так что мне даже не надо стоять в карауле и все такое.

— Заткнись! Я по-прежнему с тобой не разговариваю! — Дороти повернулась к Стейси и достала из пакета сверкающую медную трубу.

— Ты взяла папину трубу! — вскричала Тот. — Ее нельзя брать!

— Почему? Он на ней не играет.

— Он просил меня присмотреть за ней!

— Значит, паршиво ты справилась, верно? — Дороти достала из кармана кожаный мешочек и извлекла оттуда медный мундштук. — Теперь, когда часовой увидит, что приближаются захватчики, то подует в трубу, и если мы не в лагере, не добываем продовольствие и не шпионим, то будем знать, что надо бежать сюда и… отражать нападение.

Стейси не могла отвести взгляда от трубы, поблескивающей золотом на коленях у Дороти. До того как мистер Томпсон уехал в Америку, она часто слушала, как он репетирует. Каждое воскресенье в половине одиннадцатого, прижимая к груди черный кожаный футляр, он переходил лужайку и направлялся в «Орел» в центре поселка, где выступал с «Блюзовыми нотами». Летом он надевал полосатый пиджак и соломенную шляпу. Ее отцу мистер Томпсон не особенно нравился. Он называл его «богатым ублюдком». И еще похуже. «По-моему, — говорил отец Стейси, — все, кто носят соломенные шляпы, — настоящие педики».

— Почему он не увез трубу с собой? — спросила Стейси.

— Потому что это труба для начинающих, — объяснила Дороти, — а ему, когда он приехал в Новый Орлеан, дядя Тревор купил новую.

— Как у Диззи Гиллеспи, — пробормотала Тот.

— Ты хочешь держать трубу здесь, в шалаше? — спросила Стейси.

— Конечно нет! Пусть она для начинающих, она все равно стоит кучу денег. Я унесу ее с собой. — Дороти положила медный мундштук на место. — Дуть в нее разрешается только мне.

Стейси стало щекотно; она опустила глаза и увидела, что Тот прутиком водит по бархатной треугольной вставке на ее джинсах. Поняв, что ее засекли, она бросила прутик.

— Извини, — сказала.

Стейси увидела, что девочка плачет.

— Ничего, — сказала она. — Можешь продолжать, если хочешь.

Тот подняла прутик и провела по бархату, любуясь переливами поверхности ткани.

— Как мех у Барни, — сказала она. — У меня тоже будут такие джинсы. Когда-нибудь, — добавила она, — у меня будет такой бархат на джинсах, как у Стейси, и я буду жить в Норлеане.

Стейси улыбнулась. Труба Дороти перестала казаться ей таким уж чудом.

— Я кое-что записала в наш шпионский журнал, — сказала она.

Дороти подняла на нее глаза.

— Что?

Стейси вытащила из тайника коробку из-под печенья, сняла крышку и протянула Дороти блокнот «на пружинках». Дороти открыла блокнот, пролистала до последней записи и начала читать вслух то, что написала Стейси:

— «Восемнадцатое августа тысяча девятьсот семьдесят второго года, понедельник. Девятнадцать сорок три. Джанин позволила…» Как произносится, Стейси? — Дороти показала на имя, и Стейси наклонилась к ней.

— Барри Маунтину.

— Точно. — Дороти продолжала читать вслух:

— «Джанин позволила Барри Маунтину залезть себе под свитер. Джанин и Барри на диване в гостиной. На Джанин красный свитер. На Барри джинсы, черная рубашка и высокие ботинки. Барри шарил у нее под свитером целых две минуты. Джанин вышла на кухню, а потом вернулась с двумя чашками. Девятнадцать сорок девять. Мама с папой вернулись домой. Девятнадцать пятьдесят. Барри выскочил в окно столовой». — Дороти закрыла блокнот. — Ты не написала, откуда вела наблюдение.

— Я была в палисаднике, под окном, — сказала Стейси. — Под ракитником.

— Да, но ты этого не написала. И не уточнила, как следила за ними.

— Что значит — «как следила»?

— Ну, смотрела через окно или еще как…

Стейси задумалась.

— Я подоткнула тюлевую занавеску под вазу для фруктов, а потом вышла.

— Надо было все подробно записать, — сказала Дороти. — Именно для таких вещей и предназначен наш журнал.

Тот перестала гладить джинсы Стейси.

— На ней был лифчик? — спросила она.

Стейси покачала головой.

— А что было в чашках?

Дороти положила блокнот в коробку, а коробку сунула обратно в тайник. Потом взяла трубу и выдула слабую, дрожащую ноту. Ветки над ними закачались; Стейси показалось, что небо наклонилось, а птицы заметались и закричали.

— Наверное, там было виски, — сказала она Тот.

— Подумаешь. — Дороти положила трубу на колени. — Вот я видела такое, такое!

— Что? — в один голос спросили девочки.

— Кое-что, связанное с одним из членов нашего клуба. А ты, Тот Томпсон, вообще помолчи, ты не член клуба, а если откроешь рот, я скажу маме, что ты разговаривала с папой по телефону.

Тот ненадолго задумалась.

— А я еще не иду домой. Мама велела тебе присматривать за мной.

— Я и буду, но отныне тебе запрещается разговаривать, поняла? — Тот кивнула и снова взяла прутик. — И даже слушать тебе нельзя!

Дороти повернулась к Стейси:

— Хочешь узнать, что я видела? — Стейси кивнула. — Я увидела кое-что покруче, чем ты, потому что я шпионила за членом клуба и еще за одним человеком, которого все мы знаем. Кое за кем, чье имя начинается с буквы «Н». Кое за кем, в кого влюблена Тот.

Тот зарделась.

— За Найджелом? — спросила Стейси.

— Да, за Найджелом и… еще за одной особой из тупика Стэнли, чье имя начинается на букву «Л».

— Лилли? — спросила Тот, отрывая взгляд от земляного пола.

— Я ведь велела тебе держать рот на замке!

Тот прикусила губу и принялась ковырять землю прутиком.

— Я хочу посмотреть реликвии, — сказала она. — Стейси, можно мне еще разок посмотреть реликвии?

— Заткнись, — велела Дороти. — Стейси, ты что, показала ей реликвии? — возмутилась она. — Она ведь даже не член клуба!

— Значит, ты видела Лилли, да? — спросила Стейси.

— Да. — Дороти принялась разглядывать свои туфли.

— И что? — спросила Стейси.

— Хочешь знать?

— Да!

— Я видела, как Лилли и Найджел занимались кое-чем в амбаре на Спрингхауз-Вэй!

Тот сломала прутик.

— Я за ними шпионила. И это еще не все.

— Что? Расскажи! Что там было? — спросила Стейси.

— Потом она занималась тем же самым со взрослым мужчиной. С цыганом, который работает на фабрике!

— Что, со взрослым?!

— Ну да. Он прямо старик. Это было так противно!

— Что она делала? — спросила Стейси.

— Она легла на спину, а он лег на нее сверху и стал сопеть и издавать всякие звуки.

— Какие звуки?

— Как будто он… сильно тужился, вроде того.

— А почему он тужился? — спросила Тот.

— Ничего он не тужился, дуреха! — Дороти бросила в Тот прутиком.

— А потом что? — спросила Стейси.

— Потом он с нее слез.

Все три девочки замолчали. Дороти, широко улыбаясь и вспоминая подробности увиденной ею потрясающей сцены, выхватила из полузарытой жестяной коробки блокнот, достала из кармана юбки карандаш и начала быстро записывать.

Тот порылась в кустах в поисках другого прутика.

— Лилли такая опытная, — сказала она.

Стейси пожалела, что ее сестра и Барри Маунтин не делали ничего более предосудительного. «Всякий раз, — подумала она, — как я добываю что-то стоящее, Дороти раскапывает что-то получше». Она оглядела свои джинсы и увидела, что штанины внизу замахрились. Бархат истерся у швов. Тот очистила прутик от коры и ткнула его в пыль между корнями дуба. Было тихо. Только карандаш Дороти скрипел по бумаге да на свалке голосили чайки.

Стейси осторожно потянула за нитку, торчащую сзади. Она размоталась, и на землю полетели рыжие волоски.

— То же самое делает и мой двоюродный брат, когда сидит со мной, — сказала Стейси. — Придвигает диван к двери гостиной, чтобы не вошли его младшие сестренки, а потом мы с ним занимаемся тем самым. У камина. — Она потянула за другую нитку. — Как Лилли и тот цыган. Мы ПОСТОЯННО этим занимаемся. — И Дороти, и Тот смотрели на нее широко раскрыв глаза. — Да! — повторила Стейси. — Но я не боюсь залететь, потому что у меня еще нет месячных. Двоюродный брат мне сказал: пока нет месячных, все безопасно.

В тесном шалаше под дубом воцарилось молчание; оно проникало сквозь переплетенные березовые ветви. Тот встала первой и выскользнула из лаза в плетеной стене. Стейси слышала, как она плачет, пробираясь по тропинке к свалке.

Дороти встала и взяла трубу.

— Дурацкий клуб! — сказала она. — Я больше не вожусь с глупыми маленькими врушками вроде тебя. — Она резко сорвала с ветки прищепки, на которых держалось одеяло. — И его я тоже уношу домой! — Она закинула одеяло на плечо и исчезла в дыре, ведущей в поле.

Стейси смотрела, как Дороти бредет по некошеному лугу. Под выцветшим армейским одеялом почти не было видно синего халатика. Потом она скрылась в длинной желтоватой траве, росшей вдоль проволочной ограды аэродрома. Стейси пнула ногой банку из-под печенья. Где-то вдали ехал мусорный фургон; мотор взревывал на подъеме. Снаружи воздух звенел от криков чаек. Все они вопили, предвкушая пир и драку из-за новой порции мусора и объедков.


Моя сестра — почти взрослая женщина. У нее есть приятель, и она вся пошла какими-то пятнами. Каждую неделю появляются новые.

Мы с ней больше не меняемся трусами. У нее новые трусы с тонкими тесемками; на них маленькие розочки. Я не против, потому что у меня теперь вдвое больше своих трусиков.

У нее три лифчика, жесткие-прежесткие. Я могу засунуть колено в каждую чашечку. Мама может подкладывать их себе под колени, когда копается в саду.

Когда Дороти моется, я подглядываю в замочную скважину. Она очень растолстела. Большая грудь, большая попа, а живот такой круглый и торчит вперед, как будто она проглотила целый арбуз. Мама говорит, что Дороти просто растет, взрослеет

От этого взросления сестру постоянно тошнит. По утрам я слышу, как ее выворачивает за сараем.

На моих самых лучших трусах нарисованы поезда.

Дикорастущие многолетники

Дороти лежала на лугу рядом с аэродромом и читала. Над ней кружил дирижабль, похожий на надутую серебристую свинью, которая скользит по облакам. Время от времени у дирижабля включались двигатели, и он медленно поднимался выше. Каждый раз шум двигателей сопровождался гвалтом чаек со свалки, отделяющей тупик Стэнли от аэродрома. Лилли когда-то давно говорила, что чайки знают, если кто-то ждет ребенка. Она рассказала: если беременная женщина плывет в океане на спине, чайки кружат над ней, как стервятники над падалью, и выкрикивают ее имя.

Дороти отложила книгу и стала наблюдать за чайками. Они то кружили, то камнем кидались вниз. У глубоких рвов разгружались два мусоровоза. Из них сыпался бесконечный поток черных пластиковых мешков. Некоторые из них оказывались рваными, и тогда на черную землю летел недельный мусор. Чайки ссорились и кричали, каждая была настроена решительно схватить все, что было съедобного между салфетками, пакетами с бытовыми отходами и пищевыми остатками.

Вдруг до ушей Дороти долетел знакомый смех, и она приподнялась на локтях. Смех заглушал крики птиц на свалке. По тропинке, огибавшей луг, шли Тот и Кисал Пател. Оба несли на плечах сачки; Тот, идущая сзади, показывала тощему маленькому индусу разные местные достопримечательности. Дороти увидела, как Тот показывает шину, висящую над вымоиной у подлеска; она показала ему терновник и бересклет у входа на свалку. А потом Тот показала ему их шпионский лагерь.

Дороти было все равно. Ноги сводило судорогой; батончик из спрессованных хлопьев «Уитабикс» комом встал в желудке. Она взяла книгу и продолжала читать.

Книга была не похожа на те, что она читала обычно. Она была поклонницей журналов «Севентин» и «Джекки» и принимала участие во всех опросах. Она жадно прочитывала советы о том, как сделать классный макияж и как произвести впечатление на мальчиков. Журналы были золотой жилой. Раньше она находила в них ответы почти на все свои вопросы. Но сейчас оба журнала, как оказалось, бессильны ей помочь. Предлагаемые ими советы были рассчитаны только на то, как влюбить в себя мальчика. Ни в одном журнале Дороти не нашла статеек типа «Пять классных способов сообщить Ему о твоей беременности» или «Десять самых лучших способов заставить Его жениться на тебе». Можно было бы позвонить на «Капитал радио» Анне Реберн, но Дороти понимала, что тогда придется во всем признаться маме или как-то выкручиваться самой. К тому же мама, ярая поклонница Реберн, может узнать ее голос. А если узнает мама, значит, узнают и папа, и бабушка — не успеешь оглянуться, как все будут знать, и в тупике Стэнли разразится грандиозный скандал.

Книга называлась: «Лекарственные растения: полный справочник по их выращиванию и применению».

Раздел «Разведение лекарственных растений» Дороти пролистала так, между прочим — в маленьком, квадратном заднем дворике Томпсонов места для лекарственных трав не было. Правда, там буйно разрослась мята, грозившая задушить отцовские георгины. Но от мяты настоящего толку не было — разве что каждое четвертое воскресенье ее добавляли для вкуса к мясу молодого барашка. Дороти подняла книгу и загородилась ею от дирижабля.


Дороти лежала в пустой, без воды, ванне, упираясь голыми плечами в один бортик, а ягодицами и бедрами — в другой. Ноги она задрала вверх, положив пятки на кафельные плитки. На влажных белых плитках паслись коровы. Несмотря на то что она завернулась в темно-зеленое полотенце, ее колотил озноб.

Лилли села на корзину с грязным бельем и достала из сумки банку апельсиновой «фанты». Дороти следила, как подруга ставит банку в проволочную мыльницу, рядом с потертой губкой — натуральной, морской. Происходящее казалось ей крайне несправедливым. Это у Лилли должна была случиться задержка месячных, а не у нее. Толстой, грубой матери Лилли и ее безработному отцу было бы до лампочки, если бы Лилли, как говорится, «принесла в подоле» близнецов. Но вышло так, что «попалась» не Лилли, а она, Дороти; именно она сейчас дрожит в ванне, сдерживая слезы, и видит перед глазами свою будущую жизнь — повторение неудавшейся жизни матери: беременность, а потом прозябание в дешевом муниципальном домишке в Бишопс-Крофт.

— Ты говорила, нужна кока-кола, — сказала Дороти. — Причем в бутылке.

— А еще я велела тебе впрыснуть кока-колу сразу после, — возразила Лилли, энергично встряхивая банку. — Когда вы с ним этим занимались?

Дороти молчала.

— Послушай, попробовать-то стоит, — сказала Лилли. — Все лучше, чем травки, которые ты постоянно жуешь. Главное — разведи ноги пошире.

— А нельзя взять спринцовку твоей мамы? — спросила Дороти.

— Нет, она у них в спальне, а мне туда заходить не разрешается. Попробуй так.

— Мне надо еще раз встряхивать?

— Не знаю. Я сама так никогда не делала, только слышала о таком способе.

— Ладно, не смотри! — велела Дороти.

Лилли повернулась лицом к стене, а Дороти взяла банку и как следует встряхнула. Потом дернула за кольцо и вылила содержимое банки в промежность.

Она почувствовала, как лопаются пузырьки на внутренней поверхности бедер и холодная жидкость льется внутрь. Похоже на шипучие леденцы «Звездная пыль». Гораздо приятнее, чем было с Крисом, когда он лапал ее толстыми липкими пальцами, стонал и проникал в нее. Она думала, все будет так романтично — луна и сова летает над водой. Надо было догадаться, что все кончится полным дерьмом, еще когда они услышали, как мальчишка мочится с дерева.

— Можно поворачиваться? — спросила Лилли. — Ты уже все?

— Да, но, по-моему, ничего не получится.

Лилли принялась поправлять волосы, глядя на себя в зеркало, но Дороти понимала, что она смотрит на нее.

— Брось еще полотенце, — сказала Дороти, и Лилли сняла с вешалки еще одно полотенце. Не вылезая из ванны, Дороти набросила на себя второе полотенце.

— Можно потрогать? — спросила Лилли.

— Что потрогать?

— Ребенка.

Слова Лилли все в ней перевернули. «Опухоль», «проблема», «то, от чего необходимо избавиться» превратилось в кричащего, сучащего ножками младенца. Дороти кивнула и откинула полотенце, обнажив выпуклый животик. Лилли дотронулась до него горячей липкой ладонью.

— Я думала, ты будешь толще, — сказала она. — Папины крольчихи, когда ждут помета, становятся просто огромные. Какой у тебя срок? Сколько месяцев?

— Шесть.

Лилли вымыла руки под краном.

— Дороти, по-моему, уже слишком поздно. Тебе надо сказать маме. Наверное, она и так уже все поняла.

Дороти покачала головой:

— Не поняла. Она ничего не замечает с тех пор, как папа уехал.

— Она ничего не говорит?

— Нет. До сих пор все было очень просто. Я ношу халаты и свободные вещи. Накидываю сверху куртку.

— А Тот?

— Она еще маленькая и ничего не понимает. Думает, что я просто толстею. — Дороти опустила ноги в ванну.

Лилли ее остановила.

— Тебе надо полежать так еще немножко, — заявила она.

— Сколько?

— Не знаю. Минут десять, наверное. — Лилли вытерла руки. — Давай вечерком сходим в деревню? В молодежном клубе танцы.

— Не знаю. — Дороти плотно завернулась в полотенце и вспомнила о Крисе. Он на ней не женится. Когда она призналась ему, что беременна, он обозвал ее грязной шлюхой и забрал свою куртку. Она посмотрела на Лилли. — Пожалуйста, никому не говори!

— Конечно, не скажу. Чтоб я сдохла!

— Спасибо.

— За что?

— За лимонад.

— Все нормально, — сказала Лилли, закрывая за собой дверь ванной.


Дирижабль медленно проплывал над ней, высовывая сверкающий нос из-за красной книжной обложки, а потом снова исчезая за книгой и показывая ей серебристый киль. Она раскинула руки — теперь она лежала на спине, как распятая. В густой траве выделялся ее синий халатик. В одной руке она держала книгу, а в другой — букет желтых цветов с головками круглыми, как пуговицы, и яркими, как яичный желток. Букетик пижмы обыкновенной, Tanacetum Vulgare, многолетнего растения.

Дороти наморщила лоб, вспоминая слова из книги о лекарственных растениях, повторяя их про себя, как молитву. Она каждый вечер шептала их перед сном в темной спальне. Начала она с безопасных растений, которые добавляют в салаты или которыми кормят кур.

— Кервель, — шептала она, сжавшись под вязаным покрывалом. — Его нежные листочки пахнут миррой. — Мирру волхвы положили в ясли младенца Христа. — Эстрагон, или тархун, — продолжала она, выключая свет. — Artemisia Dracunculus, по-латыни «дракончик». Считалось, что он исцеляет от змеиных укусов.

Дирижабль еще раз пересек луг, и она оказалась в его тени. Она заложила веточкой нужную страницу и начала медленно жевать желтые головки — цветок за цветком. Они были терпкими на вкус, но не такими горькими, как упругие зеленые стебли. Рот наполнился горькой слюной.

Над березами носились чайки; иногда они присаживались на ветви. Нет для этих птиц ни корабельных остовов, ни свай. Ни мачт, ни скал, на которых можно было бы поспать. Дороти сглотнула слюну и начала читать про пижму — словно рассказывала чайкам сказку на ночь. Да, она, пожалуй, может посоперничать с братьями Гримм.

«Tanacetum Vulgare, свежая или сушеная, в небольших количествах улучшает пищеварение и помогает избавиться от нематод. В больших количествах вредна для здоровья. — Дороти вытерла губы тыльной стороной ладони. — Запрещается принимать во время беременности».

В рощице, где росла пижма, было полно мокричника и крапивы. Крапива была повсюду. Дороти вспомнила, как бабушка учила ее крепко хвататься за стебли — тогда не обстрекаешься. Но крапива всегда жглась.


Субботнее утро. Мама в магазине «Сейнзбериз», а Тот гуляет. Наверное, опять на канале ловит гольянов, подумала Дороти, засовывая в карман халата круглый коричневый орех и терку. Лилли предупредила ее, что сам по себе мускатный орех ничего не даст. Его обязательно надо запить джином.

Она пошла в столовую и открыла угловой шкафчик-бар. Вообще-то Дороти запрещалось что-либо брать отсюда, но, поскольку джин ей совершенно необходим, придется нарушить еще одно правило. Среднее отделение папа обычно называл «коктейльная полка». Мама говорила, что это претенциозно, но папа все равно так ее называл. Дороти потянула дверцу. На верхней полке, отражаясь в зеркальной задней стенке, стояла посуда: стопки с толстым дном, восемь винных бокалов на тонких ножках, маленький кожаный мешочек на кнопке, в котором лежали мерные стаканчики, графин с вишней в «Мараскино» и запечатанный пакетик с коктейльными шпажками. Справа, на нижней полке, находились другие бокалы — синие полупинтовые стаканы, пивная кружка и три пинтовых бокала с прямыми стенками. Слева стояли спиртные напитки: голубой ликер «Кюрасао», который папе подарил кто-то с работы, бутылка хереса, оставшаяся с прошлого Рождества, полбутылки шотландского виски, сифон и рекламный графин джина «Драй Гордонз».

Дороти сняла с полки графин и вынула тяжелую стеклянную пробку. Осторожно налила прозрачную жидкость в пивную кружку, а в графин, чтобы было незаметно, долила содовой из сифона. От содовой джин зашипел, пошел пузырьками, но потом успокоился. На этикетке был изображен кабан, который роется в ягодах можжевельника.

Дороти закрыла дверцу и поднялась на второй этаж. Воду в ванну она налила заранее. Пивную кружку и терку для мускатного ореха она поставила в проволочную мыльницу и стала смотреть, как из крана капают последние капли, покрывая поверхность воды рябью. Настоящая ирония судьбы, подумала она, что вся история тоже началась с воды. Она шагнула в ванну. От очень горячей воды кожа сразу покраснела, глаза наполнились слезами. Она обхватила себя руками и села ногами к крану. Взяла кружку, отпила большой глоток джина. Потом взяла мускатный орех и принялась тереть его на терке. На ладонь ей посыпалась коричневая пыль. Она лизнула ладонь. Похоже на Рождество.


Трава была сырая; из-за того, что вечером шел дождь, чайки рано устроились на ночлег. На аэродроме уже привязали на ночь дирижабль; Дороти слышала, как он рвется вверх, несмотря на канаты. Она закрыла глаза; на внутренней стороне век проступил четкий рельеф красного кабана.

«Мята болотная, мята блошиная. Mentha Pulegium Decumbens, дикорастущий многолетник. В сушеном виде отпугивает мух и клещей. Любит влагу; ее можно найти у прудов и водоемов. Нельзя принимать во время беременности, а также при болезнях почек».

Она посмотрела на картинку. По странице были рассыпаны побеги мяты; красивые лиловые цветочки, похожие на клевер, росли с обеих сторон толстого, мясистого стебля.

Но в роще, полной мокричника и крапивы, не было мяты болотной. Ничего не найти в океане черных пластиковых пакетов, ржавых холодильников, бесконечных остовов старых автомобильных покрышек… В деревенской лавке в отделе пряных трав продавались петрушка, куркума, шалфей и базилик. Даже мускатный орех. А мяты болотной не было.

Дороти встала. Книга упала в пожухлую от августовской жары траву. Она пробежала руками по переду халата, как будто пытаясь определить форму того, что не удастся выгнать. Чайки уже устроились на ночлег на деревьях, но одна птица, моложе других, расправила крылья и несколько раз взмахнула ими в воздухе, как будто думала, лететь ей или нет. Она даже подпрыгнула на суку, но потом снова сунула голову под крыло и затихла.

Осень 1972

Раскраски по номерам просто замечательные. Раньше мне дарили по одной на Рождество. И еще на каждый день рождения. Я рисовала дельфинов, домики и лошадей. В прошлом году мне подарили королеву.

Там не только есть контуры того, что надо нарисовать, например дельфина. Ты раскрашиваешь его со всеми оттенками. Ведь дельфин — не совсем серый. Он и синий, и лиловый, и коричневый. После того как раскрасишь что-то по номерам, ты никогда уже не видишь предметы одноцветными.

Больше мне их не дарят. На прошлое Рождество я поменяла местами все цвета, и королева Елизавета стала темнокожей, вроде миссис Пател. Мама сказала, что это неуважение, а миссис Пател понравилось. Она назвала меня «своеобразной» и передала батончик «Кит-Кат».

«Своеобразная» по-индийски — то же самое, что «хорошая художница».

«Дикая слива» и радужные заколки

Если развести ножки Барби в шпагат, то ее пальцы упрутся в противоположные стороны бамбукового квадрата на линолеуме с японским рисунком. Спрятавшись под кухонным столом, Стейси двигала куклу, измеряя весь мир с помощью ее пластмассового тела. Расставленные ручки закрывали пять побегов бамбука, а талия была размером с лист лотоса. Одна нога точно совпадала по размеру с дырой в маминых колготках. Она отпрянула, когда миссис О'Фланнери из седьмого дома скрестила ноги. Стейси погладила Барби по гладкой ножке и решила: когда она вырастет, то не станет носить дырявые колготки.

— Ну, Пат, — спрашивала миссис О'Фланнери, помешивая чай, — когда выписывают Норин и малыша?

— Наверное, еще неделю пролежит, — отвечала ее мать. А потом, понизив голос, как будто делилась тайной, продолжала: — Видимо, перестарались со швами.

— Что ты имеешь в виду?

— Она вся разорвалась — и спереди, и сзади; когда ей накладывали швы, то нечаянно зашили клитор.

Миссис О'Фланнери спустила верхнюю ногу на пол и плотно сжала колени.

Мать продолжала:

— Пришлось все распороть и зашивать снова.

— Бедняжка!

Стейси посадила Барби в розовое пластмассовое кресло и надела кукле на голову диадему, сверкающую, как бриллиант. Красиво! Жаль, что у нее нет диадемы. Жаль, что она не принцесса. Щелкнула зажигалка; миссис О'Фланнери глубоко затянулась сигаретой. Стейси взяла крошечную серебряную туфельку.

— Я слышала, ребенок весит четыре кило и разорвал ее. Ее муж сказал, что не видел столько крови с тех пор, как они зарезали овцу на обратном пути из Джейвика.

Туфелька не налезала кукле на ногу.

— Вот дурак! Ему вообще не надо было там находиться. Не одобряю, когда мужчины присутствуют при родах.

Стейси услышала, как мамина чашка звякнула о блюдце.

— Бедная дурочка, — сказала миссис О'Фланнери. — Ведь еще и пожить как следует не успела, верно?

Стейси разглядывала соседкины туфли на платформе. Веревочная подошва и голубые ремешки. Красота!

— А мы-то что, успели, что ли? — Мать Стейси почесала лодыжку носком розовой тапки. — Как говаривала моя матушка, «сначала кровь, потом боль!». Я-то думала, она шутит, преувеличивает. Но знаешь, Ви, после двадцати лет месячных, двух родов и операции гистерэктомии как-то не кажется, что моя жизнь удалась. А ты как?

Стейси посчитала, сколько это — двадцать лет месячных. Двенадцать умножить на двадцать. Мама велела сразу сказать ей, если в унитазе будет кровь. Стейси всегда смотрела, но крови не было. Она вспомнила о зашитой роженице и представила, как ее распарывали — словно бумажный конверт — и зашивали снова. С Барби упала диадема и приземлилась в клубок пыли в углу рядом с собачьей корзинкой. Стейси услышала, что мама наливает еще чай.

— Эти мужчины! — говорила миссис О'Фланнери. — Выпьют семь кружек вечером в пятницу и воображают себя чемпионами.

Стейси немного приободрилась. Прошлым летом папа водил ее в «Сломанное древко». Там было полно мужчин; они много говорили и громко смеялись. Ей понравились сизые облака табачного дыма; она гладила гончую, чувствуя под жесткой шерстью позвонки.

— А ведь они правы, пожалуй. Знаешь, если мне суждено возродиться, я хочу вернуться на Землю мужчиной. А женщиной пусть побудет кто-нибудь другой.

Стейси согласилась с мамой. Она надела Барби на голову диадему. Лучше она будет пить пиво, курить сигареты и гладить худую собаку с шишковатой спиной.


Сестра нанесла на скулы большой мягкой кистью блеск и, сложив губки бантиком, залюбовалась своим отражением. Стейси сидела на кровати и смотрела, как Джанин переодевается в «цыганскую» блузку из марлевки. Звякнули колокольчики, пришитые к кромке широких рукавов.

— Прекрати пялиться на меня! — сказала Джанин, заметив в зеркало, что Стейси наблюдает за ней.

Стейси отвернулась и перевернула страницу журнала.

— Ничего я не пялюсь.

— Нет, пялишься. Прекрати!

— Заставь попробуй!

Джанин застегнула джинсы и, извернувшись, попыталась разглядеть в зеркале свой зад.

— Неужели тебе не надо копать червей или еще чего-нибудь?

Стейси отложила журнал:

— Джанин!

Сестра со стуком положила кисточку на туалетный столик:

— Что?

— Ты уже… я имею в виду, ты уже делала это с мальчиками? — Она наблюдала за Джанин в зеркало и думала о том, как ее сестра будет рожать детей и станет женщиной. Она вспомнила собаку в пабе, как смеялся отец и как соседка сдвигала ноги. Интересно, что такое «разрыв».

— Нет, — ответила Джанин, — не делала, но Кейт Берджесс сделала это прошлым летом с одним французом, который приезжал к нам по обмену.

— Она рассказывала, как все было?

Джанин улыбнулась в зеркало:

— Кейт сказала, что у него была огромная штуковина, ей было больно, а диван потом был весь в крови. Ей пришлось соврать маме, будто кошка приволокла туда убитого кролика.

— А почему на диване была кровь?

— Господи! Ты что, совсем ничего не понимаешь? Потому что он засунул в нее свой большой и толстый и надорвал ее изнутри. Ну ты и дуреха! — Джанин снова взяла кисточку и медленно провела по волосам. — Когда я это сделаю, — сказала она, — я хочу, чтобы все было как полагается — в отеле, чтобы завтрак в постель и остальное.


Из кабинки женского туалета общественного центра Бишопс-Крофт, где сидела Стейси, было слышно, как на поле играют в футбол. Она оторвала кусок туалетной бумаги от рулона и сложила его вдвое. В соседней кабинке Тот что-то мурлыкала себе под нос. Стейси продолжила рассказ:

— И тогда Джанин сказала, что они своей штуковиной разрывают тебе внутренности и что повсюду кровь… как будто кролика убили.

Тот перестала мурлыкать.

— Кровь из целого кролика?

— Из целого кролика. А мама говорит, что ни за что не будет в следующей жизни женщиной; а уж кому и знать, как не ей, ведь она родила меня и Джанин и еще делала дистал-ректомию.

— И все это нас ждет, когда начнутся месячные?

Стейси бросила туалетную бумагу в унитаз. Секунду она держалась на поверхности воды, а потом утонула.

— Все начинается с месячных, и тогда тоже бывает много крови; моя сестра говорит, что больно так, словно тебе вонзают нож в низ живота, и нельзя купаться и носить юбки, потому что от тебя воняет тухлой рыбой, а если ты все-таки наденешь юбку, все сразу догадаются и мальчишки будут тыкать в тебя пальцем.

С поля доносились крики болельщиков и звон цепей ограждения.

Тот спустила воду.

— Но зато тогда можно краситься! — сказала она. — Дороти говорит, можно делать много всего, когда ты станешь старше — например, когда тебе будет четырнадцать. А когда начинаются месячные, ты становишься старше, верно? Можно краситься, гулять с мальчиками и так далее. Наверное, даже можно жить отдельно от родителей…

Стейси видела снизу туфли Тот. На ее носках розовая резинка. Красиво!

— Я не хочу жить отдельно от родителей, — сказала она. — И не хочу, чтобы мальчишки совали в меня свои штуковины. Никогда не буду этим заниматься! Я уже решила. — У Тот красивые носки, но ей такие не нужны.

— Придется. — Тот стала завязывать шнурки. — Потому что природа и… Бог, и все такое.

— Не буду, и все. Отныне, вот с этой минуты, я мальчик!

Тот перестала завязывать шнурки.

— Как же тебя в таком случае зовут?

— Роджер.

— В честь Роджера-Доджера из рекламы?

— Нет. В честь нашего пса.

— Нельзя давать имя в честь собаки.

— Почему? Я люблю нашего пса, — возразила Стейси. Она вспомнила, как Роджер лижет свои гениталии и как ее отец и мистер О'Фланнери говорили: жаль, что они — не Роджер.

— Ну а представь, твой отец идет гулять с собакой и зовет: «Роджер, гулять!» Ты решишь, что он к тебе обращается.

Да, согласилась Стейси, в том-то и трудность. Правда, ее отец никогда не гулял с Роджером.

— А если он скажет: «Роджер, слезь с дивана» или «Роджер, ты навалил кучу на траве!».

Стейси фыркнула, представив себе эту сцену, и они обе захихикали.

Тот первой перестала смеяться и заговорила гнусавым голосом, как будто у нее насморк:

— Может, Дэвид?

— Дэвид?

— В честь Дэвида Эссекса. Или Дэвида Боуи.[10]

Дэвид — красивое имя. Ее двоюродного брата зовут Дэвид. У него зеленые глаза, и он живет в Гринстеде. Прошлым летом они ездили к ним в гости. Тогда ее родители, тетя Норма и дядя Джо пошли в паб. Дэвид запер младших сестренок в кухне, и они со Стейси играли в гостиной «в доктора». С тех пор она была в него влюблена. Она знала, что любит, потому что всякий раз, как она его видела, ей делалось внутри жарко, как будто она переела куриной запеканки.

— Ну ладно, пусть будет Дэвид. — Стейси надела трусы.

— Дэвид! — сказала Тот.

— Что?

— Помнишь, ты говорил, что с этой минуты ты — мальчик?

— Ага, — ответила Стейси, дергая за цепочку слива.

— Так вот, сейчас тебе нельзя.

— Почему?

— Потому, что ты в юбке.

Стейси посмотрела на юбку, задравшуюся до пояса.

— Значит, с завтрашнего дня, — сказала она. — Хочешь кое-что посмотреть? — Она встала на унитаз и заглянула в соседнюю кабинку.

Тот кивнула. Стейси расстегнула блузку и показала ей свою грудь, затянутую оранжево-розовой повязкой.

Тот в ужасе приложила ладошки ко рту:

— Стейси, ты что, порезала сиськи?

— Я Дэвид! — напомнила Стейси. — Нет, я просто их перевязала.

— Зачем?

Она снова застегнула блузку.

— Потому что у мальчиков сиськи не растут.

— У меня тоже не растут, — возразила Тот.

— Потому что тебе всего восемь лет, а мне десять и я ширококостная. — Стейси спрыгнула с унитаза и еще раз спустила воду. — Так делают лесбиянки, я по телику видела.

Тот крикнула, перекрывая шум льющейся воды:

— Но ты ведь не лесбиян, правда, Дэвид?

— Нет, не будь дурочкой. Я мальчик.


Субботним вечером Стейси с отцом сидели на диване и смотрели по телевизору матч дня. Мама в нише эркера шила на ножной швейной машинке. Стейси сунула ноги в отцовские тапки — клетчатые и очень старые. Ей нравилось их носить; сквозь тонкие носки она ощущала резину подошвы. Стейси сравнила свою руку и папину. У него рука была мускулистая и волосатая. Даже на тыльной стороне ладоней у него росли волоски. Отец осушил банку с пивом и рыгнул.

— Не было вне игры, судью на мыло! — Он смял банку и бросил ее на пол сбоку от дивана. Пес понюхал банку, лизнул ковер и снова заснул. — Господи! Видела, Пат? — Мама не ответила. — Поганый судьишка показал «вне игры»! Даже Стейси судила бы лучше, чем этот ублюдок!

Стейси улыбнулась и пошевелила пальцами ног в клетчатых тапках. Отец почесал живот и снова рыгнул. Стейси тоже с довольным видом стала чесать свой живот. Отец засмеялся и взъерошил ей волосы. Стейси нравилось, когда он так делал. Тогда ей казалось, что она не такая, как все.

Пулеметные очереди швейной машинки перекрывали шум на футбольном поле. Отец нагнулся к телевизору и сделал звук погромче.

— Что ты там шьешь, Пат? — спросил он, не отрывая взгляда от телеэкрана.

— Платье для Стейси.

Она посмотрела на розовую ткань, ползущую под иголкой швейной машинки. Ткань была блестящая, но Стейси заранее знала, что платье будет кусаться.

Мать продолжала:

— Не хочу, чтобы на шестнадцатилетии Джанин Стейси ходила в старье. Особенно при девочках Нормы, которые выглядят так, словно только что сошли со страниц каталога Лоры Эшли.

Мать снова застрекотала на швейной машинке.

— Пат, — сказал отец, — из-за тебя телевизора не слышно! Ты не можешь шить это проклятое платье на кухне?

— Проклятое платье, — сквозь зубы прошептала Стейси.


Она оказалась права. Платье кусалось.

— Не буду я его носить! Дурацкое платье!

Мать шлепнула ее по ноге:

— Кончай дурить! Примерь. Мне нужно подрубить подол.

Стейси бросилась навзничь на кровать и вытянула руки и ноги в стороны, как морская звезда. Ноги она раздвинула шире; одной уперлась в стену, другой — в прикроватную тумбочку. Как Барби.

— Вставай сейчас же, слышишь? Считаю до трех, не примеришь платье — в следующем месяце не видать тебе карманных денег!

Целый месяц? Ей столько всего нужно! Ей нужны брюки. Ей нужна… пена для бритья. Стейси села.

— Я не могу его носить! Ты не понимаешь. Я больше не могу носить платья.

Мать помрачнела:

— Мне плевать, какая на этой неделе мода. Я сшила тебе платье, ты будешь его носить, и точка! И хватит спорить.

Она бросила платье Стейси; та положила его на колени. Она терпеть не могла розовое. Ей хотелось широкие штаны. Она не хотела крови в туалете. Когда мать присела рядом с ней на кровать, она почувствовала, как к горлу подступает ком.

— Милая, две недели назад тебе нравилось это платье. Ты сама выбрала и материал, и фасон… ну, не плачь, вытри глазки.

Стейси вытерла глаза о розовую ткань.

— Не о платье! — Мать встала. — Надень его — всего на минутку. Вот и все, что требуется. Пара минут, горсть булавок — и готово.

Стейси посмотрела на розовое платье, которое лежало у нее на коленях.

— Только на минутку?

— Самое большее — на две.

Она встала и подняла руки, и мама через голову надела на нее платье. Стейси посмотрелась в зеркало. Она смотрела, как превращается в розовое облако, а мать с полным ртом булавок улыбалась своей резкой улыбкой.

— Посмотрите-ка на мою маленькую принцессу! Какая ты хорошенькая, Стейси. Просто не верится. Моя малышка почти выросла!

Стейси сидела на порожке у двери черного хода и смотрела, как мама шьет. Подшивая подол платья, мама напевала себе под нос мелодию из сериала «Стрелки». На столе, рядом с красной подушечкой для иголок в форме клубничины, лежала миниатюрная копия ее платья для Барби. Все сочетается.


Когда Тот вручила Стейси серые саржевые брюки («на возраст 9–11 лет») в пакете из магазина «Сейнзбериз», Стейси спросила, где она их взяла. Тот ответила, что она их «позаимствовала» и что их нужно только немножко прогладить. Стейси выключила из розетки паровой утюг и встряхнула брюки. Они были ей чуточку великоваты, но ничего, сойдет. Она влезла в них и застегнула школьную блузку поверх розовой повязки. Брюки смотрелись отлично. Серый — цвет лошадей и борзых собак, подумала она. Нос Роджера начал сереть. Услышав, что ее зовет мать, она сняла со спинки стула школьную куртку и побежала вниз, завтракать.

Мама стояла у плиты и жарила бекон, а отец брился у раковины.

— Самое время! — сказала мать. — Что на тебе? Где ты взяла эти брюки?

— Мне дала Тот. Они мне нравятся.

Мать подложила в яичницу смальца.

— Ты похожа на девочку из бедной семьи. Разве вам в школе разрешают ходить в брюках?

Стейси раскрыла ранец и положила туда сверток с бутербродами в фольге, лежавший на кухонном шкафчике.

— Правила не запрещают, — сказала она, выходя из заднейдвери.

Ей нравилась ее повязка, нравилось, как она стягивают кожу. Она утянулась очень туго. Вечером, когда она разматывала повязку, кожа на груди была похожа на древесную кору. По ночам грудь восстанавливала форму и распирала ее пижаму. От тесноты Стейси просыпалась. Она трогала свою грудь, прикладывала ладони к соскам. Странное чувство!


Первой была уничтожена Белинда, ее старая говорящая кукла. Стейси бросила ее в садовую мусоросжигательную печь. Ей понравилось, как под рев огня лицо Белинды расплавляется и превращается в гладкую маску. Огонь добрался до пластмассы и проделал дыру в том месте, где раньше был нос. Воняло от Белинды ужасно.

Тот сидела по-турецки на забетонированной дорожке и наблюдала.

— Что ты делаешь… Дэвид?

— Жгу.

— Зачем?

— Просто так. Я больше не играю в куклы.

На траве ожидала своей участи еще груда кукол. Пупсики, куклы с закрывающимися глазами — все такие розовые, улыбающиеся. Барби сидела прислонившись к кирпичам у основания печки.

— Можно взять твою Барби? — спросила Тот.

— Нет.

— Почему?

— Потому что Барби хорошая. Я ее оставлю. — Стейси раздела Болтушку Кэти и бросила в огонь ее скаутскую форму.

Тот удивилась:

— Выйдешь поиграть попозже?

— Не могу. Надо подготовиться ко дню рождения Джанин.

— Можно мне прийти?

— Нет. Там будут только родственники.

Тот накрутила на палец прядку волос и сунула ее в рот.

— Дэвид…

— Что?

— Мне надо вернуть Симусу брюки.

— Симусу?

— Ага. Я их позаимствовала с веревки, где сушилось белье О'Фланнери.

Стейси сунула в огонь голову Кэти. Волосы куклы затрещали и съежились.

— Ладно, — сказала она.

Тот пошла по дорожке к аллее. Потом остановилась и обернулась.

— Извини, Дэвид.

Стейси бросила Кэти в огонь и взяла Барби.

— Ты ни в чем не виновата, — сказала она, закрывая крышку печи.


Дочери тети Нормы сидели на полу с набором косметики, который Джанин подарили на день рождения; ей вручили целый чемоданчик с тенями, помадами и румянами. Джанин мазнула щечки шестилетних двоюродных сестренок румянами, а на веки им положила синие и зеленые тени. Стейси подумала, что вид у девочек стал устрашающий. Они походили на клоунов-лилипутов. Она глубже уселась на диване. На ней было розовое платье; она слушала, о чем говорят взрослые.

В одной руке тетя держала чашку, а другой промокала губы платочком.

— Патриция, — сказала она, — твоя младшая похожа на настоящую принцессу! А мы и не знали, что у Стейси есть ноги, правда, девочки?

Близняшки мазали румянами ковер.

Вмешался отец:

— Скоро ей уже нужен будет бюстгальтер! — с гордостью заявил он. — Будешь носить такие подтяжки, а, Стейс?

Мама положила руку Стейси на плечо, словно защищая ее.

— Тед, оставь ее в покое! — Она прошептала Норме: — У нее сейчас такой смешной возраст…

Тетя Норма поставила чашку на мозаичный кофейный столик и шутливо дернула дочек за косички.

— Нам все это тоже предстоит, верно, девочки?

Они снова пропустили слова матери мимо ушей, роясь в тенях и туши Джанин.

Тетя наклонилась к маме и прошептала:

— А у нее уже началось… сама-знаешь — что?

Мама покачала головой, и обе женщины смерили Стейси довольно грустными взглядами. Стейси отвернулась и стала рассматривать переплетения диванной обивки. Интересно, много ли крови в кролике? С чашку? С кувшин? Как все это убирать? Она осмотрела розовое платье и пересчитала стежки на подоле.

В комнату вошел отец; он нес упаковку из шести бутылок пива.

— Я горжусь своими дочками, — сказал он. — А ну-ка, идите сюда, вы обе, и обнимите своего папочку!

Они обе встали и обняли его. Стейси прижалась лицом к папиному свитеру; от него слабо пахло табаком и машинным маслом.

— Чего еще остается желать мужчине? — сказал отец. — Две красавицы дочки, прекрасная жена…

Тетя Норма с дивана ответила:

— Может, внуков?

Отец просиял и поцеловал Джанин в лоб.

— Родите целую футбольную команду, да, девочки? Пять будет у именинницы и шесть у малышки Стейси!

Она высвободилась из отцовских объятий и ушла на кухню — за орешками, как она объяснила родственникам.


На кухне она подсыпала арахиса в миску и вынула из ящика стола портновские ножницы. Расстегнула «молнию» на платье и вылезла из него. Ножницы прорезали тонкую материю, как лопата снег. Через несколько минут на линолеум посыпались розовые лоскуты. Она взяла миску с арахисом и, в майке и трусах, вернулась в гостиную, где поставила миску на пол рядом с двоюродными сестренками.

Села на диван между мамой и тетей, почесала ластовицу своих синих трусиков и взяла газету.

— Что там у нас по телику, мать его? — сказала она, живо подражая отцовскому басу. — Норма, плесни нам пивка, вот умница!

Отец расхохотался. Даже Джанин хихикнула. Однако на маму ее представление, видимо, впечатления не произвело. Схватив ее за руку, она вывела ее из комнаты. Тетя Норма нервно промокнула губы салфеткой и спросила:

— Кому еще чаю?

Стейси сидела на унитазе, набросив на плечи полотенце, словно накидку. Тот неуклюже щелкала портновскими ножницами, обстригая ее густые русые волосы.

— Твоя мама тебя убьет, — сказала Тот.

Стейси фыркнула.

— Два раза не убьет. — Она поерзала на сиденье. — Между прочим, сидеть до сих пор больно!

— Ты правда ругнулась? — спросила Тот.

— Что?

— Сказала слова, которые нельзя говорить.

— Папа ругается. И мистер О'Фланнери тоже.

— Ага, — согласилась Тот, — но все же — такие грубые слова!


Ветерок приятно холодил Стейси затылок. Радость перекрывала тоску по тому, что ей больше не носить кружевные носки и что попа у нее до сих пор горит от той порки, какую задала ей мать. Она распахнула дверь черного хода. Мама и миссис О'Фланнери сидели на кухне и пили чай.

Увидев дочь, мать Стейси вскрикнула:

— Господи! Что ты еще натворила?

Стейси встала на пороге и попыталась говорить басом, расправив плечи.

— Отныне, — заявила она матери и соседке, — я хочу быть мальчиком…

— Стейси Райт, что, ради всего святого, ты сделала со своими волосами?

Голос Стейси опять взлетел вверх на целую октаву:

— Нет! Отныне зови меня Дэвидом.

— Дэвидом? — Губы миссис О'Фланнери начали разъезжаться в улыбке.

— Да, как Дэвид Боуи!

— Я тебе покажу Боуи! — сказала мать, замахиваясь кухонным полотенцем. — Немедленно марш к себе в комнату. Посмотрим, что скажет отец, когда узнает про твои выходки!

Стейси выбежала в коридор, хлопнув дверью, но успела услышать, как миссис О'Фланнери говорит: как она рада, что Лилли уже прошла через все глупости переходного возраста.


Стейси сидела на середине лестницы. Она слышала, как мама на кухне хлюпает носом. Она живо представила себе: вот мама сидит за пластиковым столом, глаза красные оттого, что она оплакивала ее волосы, и сквернословие, и то, что ее дочка носит брюки и не любит розовое платье.

Отец все понимает. Он понимал, почему ей приятно ходить в его тапках, почему она чешется между ногами и почему ей так нужно быть мальчиком по имени Дэвид. Нет, она еще ничего ему не рассказывала, но знала, что он все поймет. В конце концов, был же паб, и сизый дым, и гончая на полу. Как он может не понять, думала Стейси, отрезая грудь Барби портновскими ножницами.


В уборной на улице вывелись паучки. Стейси сидела на крышке унитаза и наблюдала за ними. Сотни паучков выползали из гнезда. Сотни паучков расползались по толстой паутине за дверью.

Что-то не так. Что-то не так, как всегда.

Она посмотрела в яму. Вода была розовая и кружилась. Она постриглась, и носит брюки, и сожгла своих кукол, но в унитазе все равно кровь! Она сунула пальцы между ног, желая остановить кровотечение. Вытащила ладонь и тут же прижала ее к стене. На извести остались кровавые отпечатки.


В верхнем ящике комода, где сестра держала свои вещи, было много лифчиков и трусиков. Кроме того, там лежали корешки от билетов и стопки писем, перетянутые резинкой. Там были соли для ванны и меню из ресторана «Бенгальский тигр». Была фотография мальчика в костюме. А гигиенических прокладок не было.

Когда она выдвинула следующий ящик, в их общую спальню вошла Джанин в купальном халате. Она вытирала голову полотенцем.

— Какого черта? — возмутилась она. — Чего ты роешься в моих вещах?

Она схватила Стейси за плечо и оттолкнула от комода. Стейси вскрикнула, потому что ударилась головой о край кровати.

— Глупышка! — сказала Джанин. — Я ничего тебе не сделала. Ты сама упала. — Она начала складывать свои вещи обратно в верхний ящик комода. — Сколько раз говорила, чтобы не смела брать мои вещи! — Она взяла кружевной кремовый лифчик и увидела на резинке красное пятно. Джанин свирепо посмотрела на Стейси. — Ты его испортила! Ах ты, маленькая дрянь! Теперь придется тебе покупать мне новый! — Она потерла пятно. — Это кровь! — сказала Джанин. — Как ты ухитрилась испачкать его кровью?

Стейси ничего не ответила.

— Эй, я с тобой разговариваю! Ты что, порезалась? — Джанин бросила лифчик на пол.

Стейси покачала головой.

— Блин, неужели ты опять притащила домой дохлую птичку?

— Нет, — сказала Стейси.

— Тогда что?

— В унитазе кровь.

— Что?

— Что слышала! В унитазе полно крови!

Джанин села на корточки:

— У тебя начались месячные? Черт! Надо же! У моей младшей сестренки!

— Я хотела… Я не знала, что делать. Этого не должно было случиться!

Джанин отыскала коробку тампонов и бросила ей. Коробка упала на кровать.

— Вот, пока бери мои. Но в следующем месяце тебе придется купить собственные.

Стейси прочитала инструкцию на коробке и повернулась к Джанин с выражением ужаса на лице.

— Я не смогу этого сделать!

Джанин достала один тампон и вскрыла обертку.

— Все просто, — сказала она. — Вставляешь вот этим концом — а потом хлоп! — толкаешь внутрь, и готово!

— Не могу, — повторила Стейси. — Не могу, и все!

Джанин подобрала с пола тампон.

— Я позову маму, — сказала она, направляясь к двери.

— Нет! Не надо! А ты… не можешь мне помочь?

Джанин посмотрела на сестренку. Та сидела на полу и плакала.

— Пошли, — сказала она. — И захвати с собой коробку.

Джанин кричала, заглушая собственный фен:

— Ты идиотка! Оттого, что ты отрезала волосы и носишь брюки, ты не перестала быть женщиной. Подумай, Стейси, даже у Билли-Джин Кинг[11] есть месячные!

— Я не хотела… Я не хочу детей и дистал-ректомий, и… столько крови… я думала, я…

Джанин выключила фен.

— Гистерэктомия, дура! — Она собрала волосы в конский хвост. — Когда я буду рожать, то только под наркозом. Или под гипнозом. — Она скосила глаза в зеркало.

— Я не хочу ни детей… ни мальчиков. Это все больно.

— Не больно, если ты занимаешься верховой ездой. Кэти сказала, от верховой езды рвется девственная плева.

— Что такое «девственная плева»?

Джанин закатила глаза и начала запихивать свои лифчики и трусики обратно в ящик комода.

— Ради бога, не кисни! — сказала она. — Еще не конец света! — Она взяла свою «цыганскую» блузку с колокольчиками и протянула Стейси.

Стейси посмотрела на блузку. Она была на резинке; на плечах и на груди были вышиты цветы. Джанин встряхнула блузку, и колокольчики звякнули.

— Надевай! — сказала она. — Я не могу допустить, чтобы моя сестра, уже почти взрослая, выглядела как полная дура. — Джанин снова встряхнула блузку. — Надень. Можешь взять ее… но только на сегодня, хорошо?

Солнце проникало в окно столовой, отчего блеск для глаз казался еще ярче. У нее болел живот. Ей было жарко и как-то… странно. Во дворе отец поливал розы, склонившись над цветущими кустами. Она слышала, как мама на кухне болтает с миссис О'Фланнери о какой-то соседке, чья дочь сбежала из дому со страховым агентом.

— Не вертись! — прикрикнула на нее Джанин. — Сиди тихо, а то я тебе в глаз попаду!

Подводка для глаз холодила веко; от крема-основы сводило кожу. В зеркале она была похожа на Клеопатру. Во дворе возился пес Роджер. Из-под его лап летели комья земли.

Джанин взяла два тюбика с помадой.

— «Блестящий закат» или «Дикая слива»?

Стейси выбрала «Дикую сливу» и стала смотреть, как Роджер затаскивает Барби в дыру перед зарослями пыльных люпинов.


Стейси достала из кармана джинсов серебристый тюбик с «Дикой сливой» и, выпятив губы, посмотрелась в зеркало над умывальником в туалете клуба Бишопс-Крофт. В стриженых волосах переливались всеми цветами радуги заколки.

Тот села на пол и облизала собственные, ненамазанные, губы.

— Значит, с этим ничего поделать нельзя?

Стейси провела помадой по губам и завинтила крышечку. Потерла губы друг о друга и промокнула обрывком туалетной бумаги.

— Нет, абсолютно ничего.

— И что ты чувствуешь?

— Когда?

— Когда у тебя месячные.

Подтянувшись на руках, Стейси села на столешницу рядом с умывальниками.

— Как будто тебе втыкают ножи во… влагалище.

— Спереди, что ли?

— Это называется «влагалище». Когда у тебя месячные, «перед» называется «влагалище».

Тот стала играть со шнурками туфелек.

— Как ты думаешь, теперь тебе дадут отдельную квартиру?

— Наверное, нет. Может, через год…

Тот встала и посмотрела на свое отражение в стекле.

— Когда тебе дадут квартиру, Дэвид, можно мне будет жить с тобой?

— Может быть, — ответила Стейси, проверяя, хорошо ли держатся в стриженых волосах ее радужные заколки. — Но знаешь что, Тот…

— Что?

— Больше не зови меня Дэвидом.

Тот явно удивилась:

— Как же мне тебя называть?

Стейси бросила ей помаду и теперь смотрела, как Тот мажет губы «Дикой сливой».

— Наверное, лучше зови меня Стейси.


Мама плачет в саду за сараем. Она говорит, что идет проверить, высохло ли белье, но белье занимает всего минуту. Она прячется за сараем — я вижу ее зеленый джемпер между стеной и соседским забором. Там она ревет, а когда возвращается домой, лицо у нее красное и мятое, как папины длинные кальсоны. Я бы ни за что не стала плакать за сараем. Там слишком много пауков.

Когда мне надо выплакаться, я плачу в ванной, потому что там хорошее зеркало. Мне нравится смотреть, как лицо раздувается и исчезают ресницы. Иногда я стараюсь не закрывать рот, когда плачу. Это трудно.

Когда папа уехал, я стала плакать на лестнице. Дороти запиралась в ванной и долго не выходила.

Я перестала открывать рот, когда плачу. Больше я так не делаю.

Слоник-солонка

Тот выглянула из-за заднего бампера «остина-аллегро» мистера Патела и рассмотрела мальчишек, сидевших на корточках на тротуаре у дома Пателов. Потом вытащила из заднего кармана блокнот шпионского клуба тупика Стэнли и стала записывать: «Девятое октября, среда. Майкл О'Фланнери, Найджел Дипенс и Аллан Принс сидят на тротуаре за живой изгородью Кисала». Она перестала писать и прислушалась.

— Мой отец говорит, всех иммигрантов нужно посадить на сухогруз и отправить обратно, — сказал Майкл. — Он говорит, они все здесь берут наших женщин. — Он принялся развязывать узел на пакете из «Сейнзбериз».

— Каких женщин? — спросил Аллан. — И куда они их берут?

Майкл покачал головой:

— Берут их! Значит, занимаются с ними сексом, болван!

Аллан смутился:

— Но ведь у мистера Патела только одна нога.

— Ну и что?

— Не знаю. Просто мне кажется, что он… ну, не такой. Он ведь одноногий.

Найджел развязал пакет и сморщил нос.

— «Остановите иммиграцию. Начинайте репатриацию». Вот что говорит БНП.[12] «Вышлем из страны всех черномазых ублюдков!»

— Что такое репатриация? — спросил Аллан.

— То, что сказал Майкл. Когда их высылают на сухогрузе с бананами или надувном плоту. Вот, понюхай.

Тот увидела, как Найджел поднес открытый пакет к лицу Аллана. Мальчик оттолкнул пакет и зажал нос пальцами. Найджел рассмеялся.

— Ты, ублюдок! — закричал Аллан.

Тот лизнула кончик карандаша и написала: «Говорят о Кисале и его родителях. У Найджела в пакете что-то вонючее; он заставил Аллана это понюхать. Они говорят о плавании на плоту».

— Что там в пакете? — спросил Майкл.

Аллан попятился назад, подальше от пакета.

— Дерьмо! Как воняет!

— Кошачий помет, — уточнил Найджел.

— Зачем тебе полный пакет кошачьего помета?

— А чья кошка его наделала? — спросил Аллан, отдирая болячку на колене.

— Это подарочек, — сказал Найджел. — Подарочек на новоселье единственным черномазым в тупике Стэнли.

Тот нахмурилась и легла на живот, чтобы видеть их из-под машины. Найджел Дипенс, держа пакет в одной руке, медленно крался вдоль изгороди к калитке, а оттуда — к крыльцу Пателов. Она слышала, как скрипнул почтовый ящик, когда Найджел его открыл. Она видела, как он высыпает кошачий помет из пакета в щель для писем, а потом развернулся, побежал назад по дорожке и бросился через лужайку к общественному центру. Майкл и Аллан вскочили на ноги, делая вид, что им очень весело. На бегу они размахивали руками и ногами. Воздух звенел от высокого, визгливого смеха Аллана.

Тот встала, уронив на асфальт карандаш и блокнот. Дверь дома Пателов медленно открылась, и на пороге показались Кисал и его мать. Она молча стояла на пороге; ее длинные черные волосы падали на плечи; более красивого платья, чем на ней, Тот никогда не видела. Ей показалось, что мама Кисала плачет.

— Ты видела, кто это сделал? — спросил Кисал.

Тот покачала головой, и Кисал с мамой ушли в дом, закрыв за собой дверь. Она подняла блокнот и карандаш и положила их на багажник машины.

«Я больше не люблю Найджела Дипенса, — написала она, — потому что он ненавидит черномазых пакистанцев, а у мистера Патела всего одна нога, и он даже не может дать сдачи. Миссис Пател носит красивые платья ярких расцветок, например розово-лимонное. На ее платье много маленьких зеркал. Она выглядит как рождественская елка. Кисал похож на Маугли».


Тот сильно постучала дверным молотком в дверь дома номер одиннадцать в тупике Стэнли и потопталась на чисто вымытых красных ступеньках. Дверь открыла миссис Райт.

— Ты к Стейси, милочка? — спросила она, вытирая испачканные мукой руки о фартук.

Тот покачала головой:

— Мистер Райт дома?

Мама Стейси улыбнулась и присела на корточки, отчего ее глаза оказались на одном уровне с лицом Тот.

— А он не староват для того, чтобы играть с тобой?

— Я не хочу играть с ним, — ответила Тот. — Мне нужно кое-что выяснить, а мой папа… в общем, моего папы сейчас нет.

Миссис Райт грустно улыбнулась, погладила Тот по голове и вошла в дом.

— Заходи, милочка, — сказала она. — Мистер Райт в столовой. Проходи!

Тот вошла в коридор, где пахло пирогами с вареньем и лаком для мебели. Миссис Райт открыла дверь столовой.

Мистер Райт сидел в углу комнаты перед своей гравировальной машиной и делал надпись на серебряном кубке. Машина визжала громко и пронзительно, от вибрации пол под ногами Тот дрожал. Она громко кашлянула, но он не услышал, поэтому она подошла к нему и стала рядом. Он поднял голову.

— Здравствуй, крошка, — сказал он. — Ищешь Стейси?

Тот покачала головой.

— А что?

— Мне нужно кое-что спросить у папы… но папы нет. — Она тронула пальцем кубок. — Красивый!

Мистер Райт поставил кубок на приставной столик и начал выписывать счет за двойной набор.

— Это приз, Тот. Команда «Сломанного древка» выиграла чемпионат лиги по дартсу. Что ты хотела спросить?

— Как называется, когда кто-то кого-то не любит, потому что они нездешние?

— Что значит «нездешние»? Не из тупика Стэнли?

— Ну да, вообще не из Англии… даже не из Уэльса.

— Имеешь в виду шотландцев?

Тот вспомнила мужчину в килте, изображенного на крышке коробки с реликвиями шпионского клуба, и покачала головой.

— Нет. Когда не любят смуглых людей. Вроде Пателов.

Мистер Райт перестал заполнять счет и принялся вертеть в руках ручку.

— Для таких людей есть много названий. Одни хорошие, другие не очень.

— Например, ненавистники черномазых пакистанцев?

— Да, это как раз не очень хорошее название.

— А какое тогда хорошее? Мне нужно слово вроде того, как говорят в девятичасовых новостях.

Мистер Райт потер подбородок.

— Наверное, тебе подойдет слово «расист», — сказал он.

Тот достала из кармана блокнот «на пружинках».

— Мистер Райт, а как оно пишется?

Он продиктовал, и она записала новое слово в блокнот.

— Как называется, если человек расист и бросает кошачьи какашки в почтовый ящик тому, кого он не любит?

— Наверное, это можно назвать агрессией. — Он снова произнес слово по буквам, и Тот записала его.

Мистер Райт нахмурился:

— А кто бросал кошачьи какашки — то есть кошачий помет — в чей-то почтовый ящик?

Тот прикусила губу.

— Я не могу вам сказать, — ответила она, постукивая карандашом по обложке блокнота. — Все записано здесь, но вы не член клуба и поэтому не можете ничего прочесть. Это тайна. Туда могут вступать только девочки. — Она сунула блокнот в карман.


Общее собрание членов шпионского клуба тупика Стэнли проходило в садовом сарае Томпсонов. Тот, которую недавно официально приняли в клуб, стояла, переминаясь с ноги на ногу, посреди маленькой и темной каморки. Дороти сидела в шезлонге, сжимая в руке блокнот. Лилли, как самая старшая, сидела в сломанном кресле в углу, а Стейси примостилась на ручке ее кресла. Тот надо было стоять посередине, потому что на прошлой неделе она была дежурной шпионкой, и теперь ей нужно было отчитаться о выполнении задания, как Джеймсу Бонду. Она не сводила глаз с сестры, понимая, что здесь полно пауков, а в темных закоулках притаились и другие насекомые.

Дороти подняла голову:

— Тот, сначала надо представиться. Мы всегда так делаем. Это называется «Обращение к участникам собрания».

Тот выпрямилась, положила руки на бедра и с сильным шотландским акцентом произнесла:

— Моя фамилия Томпсон. Тот Томпсон…

Дороти повесила блокнот на угол подставки для цветочных горшков.

— Хватит изображать Бонда, или я тебя исключу из клуба!

— Извини. Я все записала — все, связанное с Кисалом.

Дороти пролистала страницы блокнота, читая записи Тот.

— Молодец, хорошо справилась. Кроме вот этого кусочка в конце.

— Какого кусочка?

— Что миссис Пател выглядела как рождественская елка, а Кисал похож на Маугли.

Лилли наклонилась вперед:

— Как-как она выглядела?

— Как рождественская елка.

— Ну да, — кивнула Тот. — Вся сверкала и переливалась.

Дороти швырнула блокнот Лилли.

— Я это вычеркнула. В шпионский журнал нельзя записывать ничего, кроме фактов. А это не факты. Мы с тобой можем по-разному понимать, как выглядит рождественская елка.

— Ну и что? — не поняла Стейси.

Дороти повернулась на месте:

— Представь, что агенту 007 дали приказ кого-то убить и сообщили единственную примету: человек, которого ему нужно убить, выглядит как рождественская елка. Вряд ли такая примета поможет, правда? В конце концов, из-за такой неточности могут пострадать невинные люди!

Стейси нахмурилась:

— Но мы ведь не собираемся убивать миссис Пател!

— Конечно нет! Я просто привела пример. Я имею в виду то, что, когда мы шпионим, надо быть точными. Лилли, на следующей неделе твоя очередь…

— А как же Кисал? — спросила Тот. — Что мы будем делать с Кисалом?

Все посмотрели на нее.

— Что значит «делать»? — спросила Дороти.

Тот посмотрела вниз — нет ли жуков — и села на пол по-турецки.

— Папа Стейси сказал, что это агрессия и что Найджел… Лилли, я записала слово.

Лилли пролистала блокнот.

— Расист?

— Да, вот именно. Нам нужно как-то помочь Кисалу.

Стейси ткнула Лилли в бок и запела:

— Тот в Кисала влюбилась! Тот в Кисала влюбилась!

— Я думала, она влюблена в моего Найджела, — сказала Лилли, сталкивая Стейси с ручки кресла.

Стейси высунулась из-за кресла, не в силах сдержать глупые хихиканья.

— Ой, не могу! Тот Пател! Тот Пател!

Тот нехотя кинула в нее грязный поддон для семян, и Лилли засыпало сухим компостом.

— Эй, ты! Осторожнее! — прикрикнула Лилли.

— Прекратите! — закричала Дороти. — Мы не вправе вмешиваться, Тот. Мы просто шпионим.

— Мы можем шпионить за Найджелом и Майклом, — сказала Тот. — Можем все шпионить за ними, а потом сказать их родителям, что они вытворяют! — Она улыбнулась, поняв, что в голову ей пришла замечательная идея.

— Ни в коем случае! То, что ты предлагаешь, называется «стучать», а я — не грязная, вонючая стукачка, — сказала Лилли, стряхивая с плеч крошки компоста. — И вообще, мой отец говорит, что мистер Пауэлл прав и что если в страну будут по-прежнему пускать иммигрантов, скоро прольются реки крови.

— Это называется не «стучать», — поправила подругу Дороти, — а «доносить». «Стукачи» — все равно что «воры».

— В общем, я не хочу быть ни тем ни другим, — сказала Лилли.

— Ты просто не хочешь, чтобы мы шпионили, как вы с Найджелом целуетесь! — Стейси подсела к Тот на пол. — Подумаешь, реки крови. Мистер Пауэлл — панатик. Мой папа так сказал. Кисал — такой же англичанин, как мы.

— Не панатик, а фанатик, дурочка! — поправила ее Дороти.

— Я не англичанка. Я ирландка, — сказала Лилли, — а он — грязный пакистанец!

— Мой папа — не грязный пакистанец!

— Да не он, дура, а Кисал!

Тот встала:

— Кисал не пакистанец. Его отец из Калькутты, а Калькутта в Индии.

Лилли рассмеялась:

— Все равно он пакистанец черномазый. Это одно и то же.

— Тебе бы понравилось, если бы тебе в почтовый ящик кинули кошачьи какашки? — спросила Тот.

— Мой отец надрал бы им задницы, — ответила Лилли. — И потом, они отбирают дома у белых семей, которым негде жить. Пусть живут там, где родились. Или в Тауфорде. Или в Лондоне. — Лилли схватила клубок бечевки с полки над креслом и стала подбрасывать его в воздух, напевая: — Кисал — обезьянка! Кисал — обезьянка!

Тот не верила собственным ушам. Дороти сидела и молчала, а Лилли все пела, смеялась и подбрасывала вверх клубок бечевки. Даже Стейси, кажется, не знала, что ей делать, — она сидела и рассматривала носок туфли, втыкая в земляной пол жестяной совок.

Тот выхватила глиняный горшок из груды горшков у двери, не обращая внимания на паутину и пауков, расползшихся по сараю, когда груда упала.

— Возьми свои слова назад!

Лилли только рассмеялась.

— Дороти, пусть она возьмет свои слова назад!

Дороти теребила подол халата. Тот слышала только, как клубок бечевки подскакивает в руках Лилли, да ее песенку.

Тот медленно замахнулась тяжелым горшком.

— Лилли, ПОЖАЛУЙСТА, возьми свои слова назад! — Казалось, она вот-вот расплачется. Ей показалось, что сейчас раскроются все тайны. Лето кончилось, причем совсем не так, как она думала. Они были одна команда. Шпионский клуб тупика Стэнли. Но сейчас она стояла одна, одна против трех девочек в темном сарае, где полно всего после лета, где живут пауки и чешуйницы. А ее папа уехал в Америку. Она швырнула горшок, и он угодил Лилли в середину лба и раскололся на большие осколки, которые упали Лилли на колени.

В сарае стало тихо. Три девочки смотрели, как из раны между светлых волос Лилли течет струйка крови. Ее светлые волосы окрашивались в красный цвет; Лилли медленно потрогала голову. Недоуменно уставилась на кровь у себя на пальцах, а потом перевела взгляд на Тот. Тот понимала, что ей надо бежать, но не могла. Все нужно закончить сейчас — здесь, в папином сарае. Если она убежит, все станет только хуже.

— Ах ты, маленькая паршивка! Я тебя убью! — Лилли бросилась на Тот, размахивая руками; она сжала кулаки и принялась молотить Тот по голове и плечам.

Дороти встала и оттащила Лилли; они обе плюхнулись в шезлонг. Старый, потертый шезлонг перевернулся, и они обе упали на мешки с прошлогодними луковицами.

Стейси подхватила Тот под руку и потащила прочь из сарая. Обернувшись через плечо, она крикнула Лилли:

— Ты сама грязная ирландка, и тебя нужно отправить домой в лодке с бананами!

Тот расплакалась.


Две девочки сидели за диваном в гостиной у Стейси, вырезая самые красивые наряды из каталога «Кэй». У Стейси в волосах до сих пор была земля.

— Спасибо, Стейси, — сказала Тот.

— Не за что. Как ты?

Тот неопределенно мотнула головой.

— Стейси!

— Чего?

— Ты правда занималась этим со своим двоюродным братом?

— Нет, конечно. — Стейси вынула из косички большой ком компоста.

— Зачем же ты тогда соврала?

— Я разозлилась на Дороти. Что она выследила что-то стоящее. Ей всегда достается все самое лучшее.

— Она теперь все время ревет. — Тот вынула из волос Стейси еще один комок слежавшегося компоста.

— Почему?

— Не знаю. Мама говорит, у нее возраст такой. — Тот перевернула страницу. — Ты теперь тоже будешь все время реветь, раз у тебя уже начались месячные?

— Да, наверное. А на платье миссис Пател правда были маленькие зеркальца? — Стейси аккуратно вырезала трехцветные замшевые туфли на высоченных каблуках.

— Ага, — сказала Тот. — Более красивого платья я в жизни не видела.

— У них это называется сари. Мне мама сказала.

— Я хочу такое, — сказала Тот, вырезая блузку из марлевки.

— Если выйдешь замуж за Кисала, у тебя будет куча сари.

— Я не собираюсь за него замуж.

— Тогда поцелуй его. — Стейси положила туфли в бумажный пакет с надписью: «Рождество 1972 г.».

— Я не собираюсь целоваться с ним! — сказала Тот, выхватывая бумажные туфли из пакета и разрывая их пополам.

— Вот свинья! — взвизгнула Стейси, разрывая бумажную блузку и хихикая.

— Я пас! — закричала Тот, скрещивая пальцы и поднимая руку над головой. — Я пас! Больше ничего не рви!

Обе девочки, взвизгивая от смеха, пытались защитить свои бумажные коллекции. Тот накрыла свою руками с по-прежнему скрещенными пальцами.

После того как было заключено перемирие, они прислонились к стене и немного попили из своих стаканов.

Стейси громко вздохнула:

— Ах, Тот! Я назвала Лилли грязной ирландкой!

— Подумаешь! Я вот бросила в нее цветочным горшком!

— Думаешь, нас исключили из клуба?

Тот посмотрела на подругу:

— Мне все равно. Она это заслужила. Кисал — не обезьянка!

— Да. — Стейси осторожно засунула под диван пакет со своими вырезками. — Он Маугли!

Девочки согнулись пополам от смеха.

— Ты когда-нибудь была у него дома? — спросила Стейси, когда снова смогла нормально разговаривать.

— Не-а. Но он сказал, что я могу прийти к чаю.

— Я бы не стала пить у них чай. У них из дома воняет.

— Нет, не воняет!

— Воняет. Оттуда воняет карри.

— Карри приятно пахнет.

— Воняет. — Стейси осторожно взяла с тарелки печенье с апельсиновым джемом в шоколаде. — У них в доме нет ни соли, ни перца, — добавила она, держа печенье в руке, как белка орешек, и обкусывая ободок вокруг джема.

— Что же у них тогда есть?

— Всякие пряности. Вроде порошка карри.

— Есть у них и соль, и перец. Нельзя же сыпать порошок карри на жареную картошку.

Стейси сунула в рот серединку печенья.

— Наверное, стены у него розовые…

— А ковры светло-зеленые…

— А скатерть золотая…

— И змеи в корзинках…

— Змеи? — спросила Стейси.

— Ага, — ответила Тот, допив апельсиновый сок. — Отец Кисала заклинатель змей. Как Лаби Сифри. Он сидит по-турецки на серебряной подушке, играет на дудочке и выманивает кобр из корзины с грязным бельем.

— Он не умеет.

— Нет, умеет, — возразила Тот. — Я слышала, как он играет на флейте.

— Нет, я имею в виду — он не умеет сидеть по-турецки. Он ведь одноногий.

— Ну, может, он сидит на стуле.


Тот повертела между пальцами последнюю розу, расцветшую в этом году, и оторвала головку от стебля. Оборвала лепестки и бросила их в пластиковый контейнер, стоящий на дорожке. Розовые лепестки, листья ракитника и бирючины. Ей хотелось добавить еще листья эвкалипта, но деревце стояло на подоконнике кухни, а на кухне мама готовит ужин. Придется обойтись бирючиной. Она встряхнула коробку и вдохнула аромат. От лепестков и листьев пахло резко и тепло. Она защелкнула крышку и направилась к дому Кисала.

У ворот она остановилась. Занавески в гостиной были задернуты, машины мистера Патела не было видно. Она на цыпочках подошла к парадной двери, сняла крышку с пластикового контейнера и положила на приступок, куда миссис Пател выставляла пустые молочные бутылки. Она зачерпывала пригоршнями теплые лепестки и листья и бросала их в щель для писем. Когда она собиралась бросить четвертую пригоршню, дверь открылась.

Ее рука оказалась зажатой в металлической прорези, и ей пришлось, шатаясь, войти в коридор. Кисал уставился на нее, а потом на мятые лепестки, лежавшие кучкой на дверном коврике с надписью: «Добро пожаловать!» Она вынула руку из щели для писем, отступила на приступок и подхватила свой контейнер.

— Протяни руки, — велела она.

Он протянул, и она высыпала оставшиеся лепестки в его подставленные ладошки.

— Это еще зачем? — спросил он, разглядывая цветы у себя в руках.

— Кое-что приятное из ящика для писем, — ответила Тот. — Чтобы уравновесить кошачьи какашки. Идет?

Кисал молчал, озадаченно разглядывая смесь розовых лепестков с листьями ракитника и бирючины. Тот попыталась объяснить еще раз:

— Смотри, это все равно что ты падаешь с велосипеда, когда проезжаешь мимо кондитерской. Потом, всякий раз, когда ты проезжаешь мимо кондитерской, ты думаешь, что опять упадешь. Понял?

Кисал бросил лепестки на пол.

— Мм… да, наверное.

— Все потому, что ты думаешь, что кондитерская и твое падение с велосипеда вроде как части одного целого. Кондитерская равняется падению. Или ящик для писем равняется кошачьим какашкам. А теперь для тебя ящик для писем равняется цветам. Так ведь лучше, правда?

— Ну да… Спасибо, — сказал он, медленно закрывая дверь.

— Не за что, Кисал. Не за что.


Тот трижды покрутила в руках толстую деревяшку, которой они играли в классики, — на удачу. Она попала в квадрат с девяткой, а на девятке ей почему-то всегда не везло. Десятка — другое дело, «Король и королева» — легко, хотя они были дальше всех. Только на девятке она вечно спотыкалась. Она бросила биту, и та приземлилась точно в центре тротуарной плитки, на которой мелом была выведена цифра 9. Ей помогло то, что она три раза покрутила биту в ладони. Такое волшебство она приберегала для чего-то трудного. Но получалось не всегда.

Мистер Дамсон стоял по другую сторону живой изгороди, в последний раз в году подстригая бирючину. Она всегда прыгала здесь в классики, потому что у Дамсонов был самый лучший кусок тротуара — без трещин.

Он перестал щелкать ножницами и через изгородь передал ей метлу.

— Пожалуйста, подмети то, что я настриг!

Она взяла широкую метлу, смела обрезки бирючины в кучу в конце дорожки, где мистер Дамсон собрал их совком и бросил на кучу листьев в тачку.

— Остались только башенки твоей мамы, и все, можно выкидывать. — Он снова взял ножницы и начал подстригать фигурные башенки по краям изгороди Томпсонов.

Тот перепрыгнула в квадрат с восьмеркой, встала на одну ногу, поправила биту и перепрыгнула в «Короля и королеву».

Мистер Пател тоже подстригал свою живую изгородь — со стороны улицы. Кисал шел следом за отцом и подбирал срезки. Тот помахала рукой, но мистер Пател, не обращая на нее внимания, зашел к себе в палисадник. Его искусственная нога глухо стучала по твердой бетонной дорожке. Тот и Кисал пожали плечами. Она прыгнула и налетела на тачку, в которую мистер Дамсон загружал последние листья.

— Запрыгивайте, мисс Томпсон! — пригласил он.

Она сунула биту в карман и прыгнула на кучу листьев. Мистер Дамсон покатил тачку по дороге.

— Хочешь прокатиться, Кисал? — спросила она, когда они, грохоча, проезжали мимо.

Мистер Пател с сомнением посмотрел на них из-за ограды.

— Не волнуйтесь, — сказала она одноногому индусу, — мистер Дамсон раньше жил в шикарном доме, а мне всего восемь лет. Мы не расисты.

Кисал посмотрел на отца; тот кивнул, продолжая щелкать ножницами.

— Подождите, пожалуйста! — попросил Кисал. — Я хочу кое-что взять. — Он опрометью кинулся по дорожке и исчез за домом.

Мистер Дамсон вежливо улыбнулся мистеру Пателу поверх ограды, а Тот встала на колени в тачке, чтобы посмотреть на палисадник Кисала. Мистер Пател отстригал крошечные кусочки со своей стороны живой изгороди. Тот оглядела его ногу. Мистер Дамсон кашлянул, а потом начал тихо насвистывать.

— Мистер Пател, — сказала Тот.

Индус поднял голову. Ножницы щелкнули в воздухе.

— Это акула? — спросила она.

Он нахмурился.

— Или тигр? Я слышала, тигры бывают особенно опасны, когда вырубают их джунгли. — Тот перегнулась через изгородь. — Она у вас деревянная или пластмассовая?

Мистер Пател изумленно воззрился на Тот, которая стояла на коленях в листьях и ждала ответа. Он положил листья на траву и вышел из-за изгороди на тротуар.

— Здравствуйте, мистер Дамсон, — сказал он. Говорил отец Кисала медленно и почти без акцента. Потом он задрал брючину до колена и показал сверкающую искусственную голень цвета жевательной резинки. Цвета жевательной резинки «хубба-бубба». — Хочешь потрогать, девочка? — Он зашагал к тележке; нога поскрипывала на тротуарной плитке.

Тот испугалась, увидев розовую пластмассу, и спряталась в тележке. Мистер Дамсон и мистер Пател расхохотались; они смеялись чуточку смущенно, но все же дружелюбно.

Из-за дома вылетел Кисал и прыгнул в тележку рядом с Тот. Мистер Дамсон, ворча, снова взялся за ручку, попрощался с мистером Пателом и покатил тачку по дороге, мимо домов, к грунтовой тропинке, ведущей к рощице.

Тот чувствовала, как Кисал прижимается к ней плечом. В спину ей врезался ржавый край тачки; нос забивал резкий запах свежесрезанной бирючины.

Впереди показались дубы; туда, на опушку, все отцы семейств свозили срезанные листья и ветки. Вдоль обочины лежали кучки листьев и травы; от них пахло летом. Каждая кучка пахла резко и сильно. Мистер Дамсон остановился.

— Эй, вы, готовы? — спросил он.

Оба кивнули, и он перевернул тачку, вывалив на обочину кучу листьев и двоих хохочущих детей. Он повернулся и зашагал назад, к тупику Стэнли.

Кисал сел и порылся в кармане брюк. Он вытащил оттуда что-то розово-зеленое и положил на ладошку Тот.

— Это тебе, — сказал он. — Только никому не говори!

Тот разжала пальцы; у нее на ладошке лежал фарфоровый индийский слоник. В его розово-зеленом хоботе были дырки; когда она перевернула слоника, оттуда посыпался перец. Она попробовала его на вкус. Перец оказался жгучим; ей обожгло язык.

Зима 1972

На одном булыжнике у почты есть нарост — ископаемое. Папа объяснил, что оно называется «иглокожее». Он сказал, иглокожие очень-очень давно жили в море.

Так что оно мертвое.

Но его не зарыли в песок, и вокруг не плавают синие и зеленые рыбки, осьминоги и морские коньки. Оно вынуждено сидеть на булыжнике под дождем и снегом. На него наезжают мальчишки на велосипедах; на него писают собаки. Однажды кто-то приклеил к нему большой комок жвачки.

Перед тем как идти в магазины утром в субботу, чтобы получить купон на скидку, я насыплю в чашку соли и налью воды. Я буду поливать водой крошечное ископаемое, пока оно не заблестит.

Я пыталась выкопать его, но булыжник вцементирован намертво. Грустно, когда что-то застряло не в том месте, где надо.

Урок фортепиано

Тот качалась на верхней стойке лестничных перил и подслушивала, как сестра в очередной раз ругается по телефону со своим приятелем. Он больше не приходил к ним домой, но Дороти звонила ему почти каждый вечер. Сперва она долго молчала, а потом что-то говорила — коротко и зло. Дороти повернулась к стене, зажав трубку подбородком. Судя по тому, как дрожали у нее плечи, Тот поняла, что сестра плачет.

Пригнувшись, она спустилась по ступенькам, бочком прошла мимо сестры и зашла в чулан под лестницей. Из ниши между обувным шкафом и вешалкой, из-под пальто и зонтиков она вытащила желто-сине-красную коробку с фейерверками и открыла крышку. Там в картонных гнездах лежали ракеты, «колеса огня», римские свечи и петарды. И бумажный пакетик с бенгальскими огнями. Она понюхала длинный жиронепроницаемый сверток. Запах был сухой. Так пахнет графитовый карандаш. Она достала ракету из гнезда, закрыла крышку и задвинула коробку обратно под вешалку.

Тот взяла с раковины вымытую бутылку из-под молока и засунула в нее ракету. Синяя обертка с трудом прошла в горловину; от влаги она намокла и заблестела. Потом она тихо поставила бутылку на кухонный стол, рядом с местом, где сидела ее мать, перебиравшая груду листовок о детских пособиях и бесплатных школьных обедах.

— Мама!

— Что, Тот? Я занята.

— Мы будем запускать фейерверки?

Мать отложила листовку и потерла глаза.

— Нет, не сегодня. Я слишком устала — столько всего пришлось разбирать.

Тот встряхнула бутылку.

— Но сегодня пятое ноября! Папа всегда пускал фейерверки в ночь Гая Фокса!

Мать отняла у нее бутылку и со стуком переставила на другой край стола.

— Да, так было раньше, а сейчас все по-другому. Если бы твой отец нас не бросил, мы бы сейчас пускали фейерверки. Но он нас бросил, и потому фейерверков не будет.

Тот протянула руку и достала ракету из бутылки. Она свисала с ладони, как разряженный пистолет.

Мать посмотрела на ракету. Вздохнула и, покачав головой, обняла младшую дочь.

— Иди сюда, — сказала она, гладя ее по голове и целуя в лоб. — Мы ведь вчера смотрели чучело в парке, правда?

— Зачем же мы купили коробку с фейерверками, раз не будем их пускать?

— Я ничего не покупала. Фейерверки положили нам на порог. — Мама выдвинула ящик из-под стола и вынула оттуда три пары варежек — темно-розовых с зеленым. — Кто-то из соседей положил нам вот это — и коробку с фейерверками.

— Можно мне взять одни?

Мать положила все три пары рядом с бутылкой.

— Выбирай, — сказала она, сморкаясь в кусок туалетной бумаги. — У меня слишком много дел, малышка, чтобы еще о фейерверках думать. Может, сядешь за пианино и поиграешь?

Тот натянула варежки и побрела в столовую. Она села на скамеечку и начала с трудом играть большими пальцами «Тати-Тати». В свете фонаря в конце дорожки она различила велосипед мистера Дамсона, прислоненный к мусорному контейнеру на их аллее.

Она вернулась на кухню и вытащила из шкафчика под раковиной два рулона туалетной бумаги. Один она протянуламаме, второй сунула под мышку.

— Раз мы не пускаем фейерверки, — сказала она, — можно сходить в гости к мистеру Дамсону?

— Зачем тебе в гости к мистеру Дамсону?

— Буду учить его играть на фортепиано.

— Тот, ты самый странный ребенок на свете. — Мать оторвала кусок от рулона и высморкалась. — Ну ладно… только не мешай ему.

Она сунула в карман мамин фломастер, который всегда был прикреплен на магните на дверце холодильника, и побрела назад, в холл, где сунула второй рулон туалетной бумаги сестре. Дороти уже рыдала навзрыд; Тот понимала, что еще несколько секунд — и произойдет ритуальное швыряние трубки. Ей не нравилось, что приятель Дороти все время заставляет ее плакать.

Она сняла курточку с вешалки под лестницей, взяла два апельсина из вазы на столе и положила их в карман.

— Пока, Дороти, — сказала она, а потом вдруг вернулась и выхватила трубку из рук сестры. — ТЫ ПОГАНЫЙ ПЕДИК, КРИСТОФЕР ТЕНДАЛЛ! — прокричала она в трубку и, не дав сестре опомниться, выбежала из дому, захлопнув за собой дверь.

Тот подошла по дорожке к дому Дамсонов. Велосипед стоял на месте, но в доме было темно. Взобралась на крыльцо и встала на цыпочки, стараясь заглянуть в эркерное окно гостиной Дамсонов, но почти ничего не увидела, потому что окна были темные, разглядела только большой телевизор, тихий и серый, стоящий в углу. И картину. Большую картину в толстой золоченой раме над камином. Она потерла стекло, но оно было грязное изнутри.

Парадная дверь широко распахнулась, и на порог вышел мистер Дамсон с двумя пустыми молочными бутылками в руках.

— Что ты делаешь у меня под окнами, маленькая мисс Томпсон? — Он поставил бутылки на пластмассовую полочку над верхней ступенькой.

Тот поскользнулась на скользкой ступеньке и ударилась подбородком о подоконник.

— Черт! — сказала она, потирая подбородок одной рукой и протягивая другую мистеру Дамсону. — Здрасте, мистер Морской ангел!

Он взял ее ручку и осторожно пожал.

— Лучше зови меня мистер Дамсон. Морской ангел мне не очень нравится.

— Договорились! — сказала она.

— Итак, объясни, зачем ты подглядывала ко мне в окно?

Тот протиснулась мимо него в прихожую и села на нижнюю ступеньку лестницы.

— Я подумала, пора дать вам урок игры на фортепиано — я ведь вам обещала, — сказала она. — Но если вы сейчас смотрите канал «Горизонт», я зайду попозже. Мой папа всегда его смотрит… то есть смотрел, ну да… и нам не разрешали к нему приставать, когда он смотрит телевизор. Ух ты! — воскликнула она, открыв дверь гостиной. — Это ведь не настоящее золото, да?

Мистер Дамсон вошел в комнату следом за ней.

— Нет, — сказал он. — Позолота. Позолоченный гипс.

— Вот здорово! А что там, кстати, нарисовано?

— Это абстракция.

— Ну да, а что такое абстракция?

— Это «Обнаженная, спускающаяся с лестницы» Дюшана.

Тот рассматривала картину, стоя на пороге. Потом присела на длинный, узкий диван, обитый ситцем, и снова посмотрела на картину.

— Дама без одежды?

Мистер Дамсон кивнул.

— Спускается по лестнице?

Он снова кивнул.

— Значит, она идет вниз?

— Да.

— А где ее ноги? — спросила Тот, наклоняя голову.

— Наверное, там, где ты хочешь, чтобы они были.

Тот с грустью посмотрела на соседа:

— У меня дома есть настоящая картина. Дельфины. Раскраска по номерам. — Она встала и взяла его за руку. — Если хотите, я ее вам подарю.

Мистер Дамсон закашлялся.

— Ну, пошли, — велела Тот. — Где пианино?

— Вон туда. — Он открыл дверь и повел ее в столовую.

Там за столом у окна сидела миссис Дамсон и читала журнал.

— Памела, — сказал мистер Дамсон, — у нас гостья.

Тот снова протянула руку.

— Тот Томпсон, — сказала она. — Я ваша соседка.

— Рада с тобой познакомиться, — ответила миссис Дамсон, пожимая ей руку.

— Мисс Томпсон пришла, чтобы научить меня играть на фортепиано, — сказал мистер Дамсон. — Хочешь чаю, Тот? Мы как раз собирались пить чай.

Тот кивнула, села на стул с прямой спинкой у пианино и сняла варежки. Она бросила их на пол, растерла пальцы и лишь потом подняла палисандровую крышку.

— Ух ты! — воскликнула она. — Это «Чаппел»! — Она оглядела супругов. — Должно быть, вы были настоящими богачами до того, как потеряли все деньги!


— Вытяните руки, — велела она, и мистер Дамсон послушно положил руки ладонями вниз на колени.

Тот вытащила из кармана фломастер, сняла колпачок и начала писать цифры на его пальцах. На больших она написала 1, на указательных — 2 и так далее — мизинцы были помечены цифрой 5.

— А теперь подставьте мне руки, как будто хотите что-то взять.

Он перевернул кисти ладонями вверх. Она достала из карманов два апельсина и положила ему на ладони.

— Не вцепляйтесь в них! — учила она. — Просто пусть полежат там минутку.

Мистер Дамсон держал апельсины, а она написала на белой клавише из слоновой кости: «До». Он поморщился.

Тот подняла голову:

— Да не волнуйтесь! Смотрите, это стирается. — Она поплевала на кончики пальцев и потерла клавишу, размазывая по слоновой кости черную краску. — Ну… вот, почти. — Она поерзала на стуле. — Мистер Дамсон, у вас есть моющее средство «Аякс»?

— Нет! — воскликнул мистер Дамсон, который все еще держал в руках апельсины. — И так сойдет… все нормально.

— Тогда ладно. — Тот отняла у него апельсины и положила себе на колени. — Приступим. Так и держите руки, только переверните их.

Он послушался. Она осторожно взяла его за большие пальцы и положила левый в центр испачканной чернилами клавиши, а правый — ниже, на край.

— Вот до первой октавы, — сказала она. — Самая важная клавиша во всех пианино. Вам надо это запомнить. — Он кивнул. — А теперь нажмите! — По комнате поплыл низкий громкий звук. — Вы только что сыграли до первой октавы. Правда, просто?

В гостиную вошла миссис Дамсон с подносом; она разлила чай, а потом вернулась к своему журналу. Тот отпила глоток и осторожно выплюнула чай обратно в чашку.

— Молока нет, — сказала она. — Нет-нет, не вставайте. Я сама принесу.

Она вернулась из кухни с бутылкой молока и пакетом сахара. Долила себе в чашку молока и выудила оттуда ломтик лимона.

— Моя сестра — ей четырнадцать, а в январе будет пятнадцать — кладет в чай лимон. Она купила в «Хабитате» чай «Граф Грей» и «Оранж пеко», потому что думает, что так модно. А мне нравится сорт «Пи-джи типс» от «Брук Бонд» с молоком. Вам положить сахару, мистер Дамсон? — Он покачал головой. — Ну ладно. Нажмите клавишу рядом с до пальцем номер два правой руки. То есть указательным пальцем. — Он послушался. — А теперь следующую клавишу — третьим пальцем.

И так далее, пока он не проиграл пять нот в до мажоре. Когда он освоил гамму до мажор, она заставила его проиграть все ноты наоборот пальцами левой руки. Прошло еще пять минут, он начал путаться. Тот выкрикивала цифры, а мистер Дамсон смеялся. Даже миссис Дамсон улыбалась, но потом сбежала на кухню, где в тишине и спокойствии могла дочитать журнал.

— Хватит! — заявил мистер Дамсон, вставая и потягиваясь. — Тот, у меня пальцы онемели. Мне нужен перерыв!

— Ладно, — согласилась она, опуская крышку пианино. — Все равно я не могу вас больше учить. Я сама пока больше ничего не знаю. — Она допила чай. — А можно я на той неделе еще приду и научу вас еще чему-нибудь?

— Было бы здорово. Буду ждать с нетерпением.

Тот протянула мистеру Дамсону апельсин.

— Почему вы не играли на пианино, когда жили в большом доме?

— Пианино принадлежало моей маме. Она жила с нами и не любила, когда кто-то трогал ее инструмент.

— Почему? — Она одним движением сняла шкурку со своего апельсина и повесила ее себе на ухо.

Он рассмеялся:

— Наверное, боялась, что мы его сломаем.

Тот отделила дольку, сунула ее в рот и принялась задумчиво жевать.

— Значит, она играла на пианино, а вы с миссис Дамсон слушали?

— Да, — ответил он, пытаясь снять шкурку со своего апельсина одной длинной спиралью.

— Значит, вашей маме тогда никто не играл на пианино?

— Да, по-моему, никто не играл.

— Грустно. А приятно быть богатым?

— Да, Тот. Это было очень приятно.

— Что было самое лучшее?

— Не знаю. Наверное, не думать о деньгах. И у нас было две машины. А у меня была большая компания, где рабочие делали инструменты для больниц.

— У нас не очень много денег. Хотя и больше, чем у О'Фланнери из седьмого дома. Но мы не богатые. Вы играли в поло, как принц Чарльз?

— Н-нет. Мы были не настолько богаты. Но хобби у меня было.

— Да-а?

— Да. Я собирал рыболовные катушки.

— Что такое рыболовная катушка?

Мистер Дамсон встал, снял со стеллажа у окна деревянную катушку и дал ее Тот. Дерево было цвета конского каштана, но с черными и оранжевыми прожилками.

— Ух ты! — сказала она. — Красивая. Вы с ней много рыбы наловили? — Она покачала головой, и оранжевая апельсиновая сережка заплясала на тонкой шейке.

Он взял у нее катушку.

— Нет, Тот. Я никогда не рыбачил. Просто собирал катушки.

На улице послышался треск; над домами взлетали фейерверки.

— Спорим, вы часто ездили в отпуск. Наверное, каждый месяц или чаще?

Он засмеялся:

— Не совсем, но мы действительно ездили отдыхать каждый год.

— Вы были в Клэктон-он-Си? Я люблю Клэктон. На пляже такой сухой песок, что в него трудно зарываться. Он похож на соль, и в нем много окурков, но если подойти ближе к воде, там здорово и песок почти жидкий, как зубная паста. Там хорошо рыть ямы.

— Нет, в Клэктоне я не был. Мы обычно ездили во Францию. В Дордонь.

— Мы ездили в Клэктон на сидячем поезде. Мой папа… мой папа раньше играл на трубе в «Орле», и мы каждый год ездили в Клэктон с его приятелями из паба. Дядя Джимми, тетя Кэрол… — Она замолчала и сняла с уха апельсиновую кожуру. Поиграла с ней и бросила в карман.

— Наверное, там было весело. — Мистер Дамсон положил кожуру от своего апельсина на крышку пианино и взял себе дольку.

— В общем, обедать мы ходили в кафе, где продавали рыбу с жареной картошкой. Взрослые заказывали нормальный обед — треску, жареную картошку, гороховое пюре. А я ела только хлеб и картошку — потому что у меня были каникулы, а в каникулы тебе позволяют делать что хочешь. Мистер Дамсон, вы любите бутерброды с картошкой?

— Не знаю, я их никогда не пробовал.

Тот изумленно воззрилась на него:

— Неужели никогда?

— Да.

— Значит, вы никогда не клали всю картошку на кусок хлеба с маслом, не накрывали сверху другим куском, не придавливали рукой и не ели?

— Нет, вроде бы я никогда так не делал.

Она покачала головой:

— Мистер Дамсон, надеюсь, вы не обидитесь, но, по-моему, хорошо, что вы переехали в тупик Стэнли. Я хочу сказать… у вас такая странная картина, и вы никогда не ловили рыбу, и никогда не ездили в Клэктон на сидячем поезде, и не делали бутерброды с картошкой… Пора вам начать делать что-то правильное! — Она соскочила со стула. — Сейчас вернусь! — Она задвинула стул обратно, под обеденный стол.

Мистер Дамсон взял апельсиновую кожуру с пианино и повесил себе на левое ухо.

— Правильное — например, вот это? — спросил он.

— Ага. — Тот порылась в кармане, достала кожуру и повесила себе на ухо. — Например, вот это.


В столовую вошла миссис Дамсон; она принесла тарелку шоколадного печенья и поставила ее на пианино.

— Тот ушла? — спросила она.

Мистер Дамсон покачал головой:

— Нет. Она пошла в… в общем, не знаю куда. Сказала, сейчас вернется.

— Смешная, — сказала она. — Зачем ты повесил на ухо апельсиновую корку?

Он вытянул руки и посмотрел на цифры, написанные у него на пальцах.

— Очевидно, это все, что нужно, чтобы научиться играть гамму в до мажор. Подумать только, пианино у нас столько лет, а мы даже не знали, где находится до первой октавы! — Он поднял крышку пианино. — Вот оно, видишь? Прямо под табличкой с названием фирмы. — Он показал клавишу, и жена кивнула. — Ее специально помещают здесь, чтобы легче было найти. Подумать только!

Миссис Дамсон взяла печенье и принялась вертеть его в пальцах. Мистер Дамсон потянулся к ней и накрыл ее руку своей ладонью.

— Памела, ты хочешь уйти от меня?

Она смотрела на него во все глаза.

— Глупыш! С чего ты взял?

— Не знаю. Я ведь потерял и дом, и все. Мы вынуждены были переехать сюда. Знаешь, я не стану тебя винить, если…

Она разломила печенье и протянула ему половинку. Он начал медленно обкусывать его с краев, потом засунул остаток в рот.

— Тот стало меня жалко, потому что я никогда не был в Клэктоне… и не делал бутерброды с картошкой.

— В Клэктоне? Разве твоя тетка не живет там?

— Да. Но я никогда не ездил к ней в гости. Особенно на сидячем поезде, а Тот считает, что туда только так и можно попасть.

— Джеральд, ей восемь лет!

— Да, ей восемь лет, но она смотрит на мир по-своему…

Они услышали, как со скрипом открылась дверь кухни, потом со стуком захлопнулась.

— Э-эй! — крикнула Тот. — А вот и я! Я вернулась!


Тот прислонила картинку с дельфинами к пианино и схватила мистера и миссис Дамсон за руки.

— Выходите отсюда! Скорее!

Она потащила их в крошечную кухню, оттуда — через заднюю дверь по дорожке, в маленький задний дворик. Она показала им вверх, в небо над свалкой.

— Слушайте!

Тоненькое завывание делалось все громче и ниже и наконец взревело и взорвалось, когда ракета рассыпалась пятью букетами красных и желтых огненных цветов.

— Как здорово, черт возьми! — воскликнула Тот, вытаскивая из кармана жиронепроницаемый сверток. Она вскрыла обертку зубами и вручила каждому из них по палочке бенгальского огня. — Мне не разрешают зажигать спички, — пояснила она, протягивая мистеру Дамсону коробок. — Это бенгальские огни; когда их зажигаешь, они делаются как волшебные палочки, и из них сыплются искры. Ими можно писать в небе слова или рисовать сердца, пронзенные стрелой.

Мистер Дамсон чиркнул спичкой и поджег бенгальские огни; каждый расцветился шапкой золотистых искр, которые с шипением летели во все стороны. Памела сжала его руку; он положил руку Тот на плечо, и все трое написали на ночном небе свои желания. Желания на миг оставили в небе сверкающий след, а потом исчезли.


Папа рассказывал, что лебеди женятся на всю жизнь. Он сказал, если один из лебедей улетает, другой умирает от разрыва сердца.

На прошлой неделе на канал приплыла лебедиха. Совершенно одна. Она целовала свое отражение в воде. Я бросила ей хлеб, но она все целовала, и целовала, и целовала свое отражение. Даже не заметила меня.

В программе «Волшебный мир животных» лебедиха говорила, что у нее двадцать пять тысяч перьев, что ее муж-лебедь называется «лебедь-самец», а она, лебедиха, — «самка». Маленькие лебедята рождаются серыми, потом коричневеют, а потом белеют. Щипаться они не умеют, зато могут одним ударом крыла сломать тебе ногу или руку.

Я знаю, что на самом деле за лебедиху говорит актриса — я не совсем дура. И вот она прокрякала, что лебеди НЕ ЖЕНЯТСЯ НА ВСЮ ЖИЗНЬ. Она сказала, это ЗАБЛУЖДЕНИЕ и что у них может быть много мужей и жен. Иногда целых четыре.

Мой папа — лебедь, дерьмовый, вонючий лебедь-врун с плоскими оранжевыми лапами и задницей в тине. Надеюсь, он проглотит своим большим толстым клювом рыболовную леску с грузилом и отравится свинцом. Надеюсь, королева съест его на рождественский ужин!

Незваный гость

Тот загибала складки на розовой бумажной салфетке, как показывала мама, и закручивала бумагу проволокой. Она посмотрела на маму, которая сидела напротив. Всякий раз, как их взгляды встречались, мама улыбалась какой-то кукольной улыбкой. Так улыбается Джек-в-коробочке. Вот улыбка есть, и вот ее уже нет.

Дверь в столовую была открыта. В окна гостиной виден только желтый полуразвалившийся микроавтобус мистера О'Фланнери на стоянке возле общественного центра-клуба. Она слышала, как дядя Эрни сказал, что сегодня О'Фланнери угощают всех соседей по случаю рождественской вечеринки. А еще дядя Эрни сказал, что поспорил, мол, Шон О'Фланнери еще до девяти вечера пропьет все общественные деньги и рухнет на пол. Тот любила дядю Эрни. Они вечно смешили друг друга.

— Шевелись, — велела мама. — Нам надо сделать еще тридцать штук, а потом я пойду накрывать столы. — Она придвинула к ней еще пачку салфеток, взяла одну из сделанных Тот и разгладила каждую складку так, что они раскрылись, как лепестки. Потом нажала красным ногтем на все складочки и слегка распушила каждый слой — один за другим. Не прошло и минуты, как на ее ладони расцвела розовая бумажная гвоздика.

Тот надорвала целлофановую обертку, вынула стопку из четырех салфеток и начала загибать складки. Загнуть. Перевернуть. Загнуть. Перевернуть. Загнуть.

— Мама!

— Что?

— В этом году к нам придет Санта-Клаус?

— С чего ты вдруг стала верить в Санту? — Мама потянулась за очередной салфеточной заготовкой.

— Я подумала… раз папы с нами больше нет, может, Санта принесет нам подарки вместо него? — Тот закрутила уголок салфетки куском проволоки.

Мама плеснула в блюдце лужицу алой краски.

— Подарки будут. Не знаю точно какие, но будут. Только тебе надо вести себя хорошо еще две недели.

Тот продолжала загибать на салфетках складки.

В гостиной дядя Эрни развешивал рождественские украшения. Из углов свисали переплетенные сине-серебряные гирлянды; они сходились на люстре в центре. Тот смотрела, как он осторожно балансирует на старой деревянной стремянке, прислоненной к стене у камина. Он пел и разговаривал сам с собой — все одновременно.

— Я мечтаю… — ну вот, еще разок закрутить… о белом Рождестве!

Тот смотрела, как дядя Эрни слезает со стремянки. С плеча у него свисал серебряный дождик, а в руке он сжимал два старых бабушкиных бумажных китайских фонарика.

Мама легонько постучала по столу.

— Иди сюда, мечтатель! Сворачивай салфетки! — Она окунула концы лепестков бумажного цветка в блюдце с краской. Бумажные лепестки окрасились в ярко-алый цвет.

— А где Дороти? — спросила Тот. — Почему она не помогает?


Лилли О'Фланнери до смерти надоело возиться с умственно неполноценным братишкой. Он не только где-то посеял свои лучшие брюки, но еще и ухитрился надеть куртку наизнанку. Мама сказала, если они хотят пойти на праздник, Лилли придется за ним проследить. У нее и так дел по горло с угощением.

Лилли усадила братишку на край кровати и попыталась стянуть с него куртку. Симус ерзал и улыбался своей щербатой улыбкой.

— Смино-о-о-о! Смино-о-о-о! — хихикал он.

— Это совсем не смешно, Симус О'Фланнери, и перестань крутить руками!

Когда он смеялся, изо рта всегда вылетала слюна; вот и сейчас большая капля упала на рукав его куртки.

— Посмотри, что ты наделал, придурок несчастный! — воскликнула Лилли, вытирая ему руку о покрывало. Он перестал смеяться и захныкал; большие, пустые глаза наполнились слезами.

— Господи, приехали, — сказала она, когда он зарылся в ее подушки, как маленький грызун.

Хныканье перешло в вой сирены. Она схватила его за костлявые плечики и усадила на кровати.

— Все хорошо, цыпленок, — прошептала она ему на ухо. — Лилли не хотела тебя обидеть. Плохая Лилли! — Она взяла перышко, выпавшее из старой наволочки. — Смотри, Симус! Перышко! Волшебное перо! — Она отдала брату скрученное коричневое перышко.

Он сначала приложил его к губам, а потом к кончику носа. Улыбнулся и стал щекотать себе ухо.

— Пер-ро, — выговорил он. — Пер-ро. — Он улыбнулся и дал ей стянуть с себя куртку, вывернуть и снова надеть.

— Ты нашла его брюки? — крикнула снизу мать.

— Господи, дай мне хоть минуту!

— Будешь нахальничать, я тебе всыплю по заднице! НАЙДИ ЕГО БРЮКИ! И еще, Лилли…

— Что?

— Не забудь захватить ту коробку со стаканами для сидра. Я их не унесу, а машину забрал твой отец.

— Ладно.

— И еще…

— Ну что?!

— Проследи, чтобы братья были чистые и аккуратные, когда поведешь их на праздник. И сама смотри, чтобы вырез был не слишком глубокий…

— ЛАДНО!

Лилли развернулась к брату. Где он ухитрился потерять единственные приличные брюки? Симус сидел на краю ее кровати в кальсонах, носках и куртке и щекотал себе брови пером. Он захихикал, губы расплылись в широкой мокрой улыбке. Потом он протянул перо Лилли. Она подумала о Дороти.

— Ах, Симус, — сказала она, снова обнимая братишку. — Иногда перьев недостаточно для счастья.

Она взяла перо и сунула себе в карман. Где он, черти бы его драли, потерял свои штаны? Может, они на дне сушилки? Стоя на пороге, она увидела, что в покинутом шпионском клубе тупика Стэнли пляшет слабый луч света. У того, кто там сидит, есть фонарик.


В четырнадцатом доме вся кухня была в дыму. На дальней конфорке стоял медный котел, в котором миссис Райт обычно кипятила белье; сейчас в нем варились яйца. Стейси смотрела, как мама сунула в котел половник и вытащила одно яйцо. Поднесла его к окну, где было светлее. Вода на скорлупе тут же высохла.

— Готово, — сказала мама, вытирая лоб фартуком. Она сдвинула котел с конфорки и слила воду в раковину. Четыре дюжины яиц упали на дно с глухим стуком. — Напомни мне, чтобы я больше никогда не соглашалась варить яйца на всех.

— И делать эти противные галеты. — Стейси посмотрела на стол, где лежали упаковки галет «Ритц». Нож, испачканный маслом, выскользнул из ее рук и упал на пол.

— Ой, Стейси! Я же тебе велела сначала класть сыр и ТОЛЬКО ПОТОМ огурец! Ты все сделала наоборот! — Мама выхватила из буфета мраморную доску и расчистила для нее место на рабочем столе.

Стейси полезла под стол за ножом; теперь он весь был в собачьей шерсти. Она вытерла его о скатерть. Ее уже тошнило от галет, а пальцы болели оттого, что она выдавливала на галеты плавленый сыр. Ей казалось, что она режет и давит целый день.

— Сколько галет может съесть тупик Стэнли? — спросила она, выкидывая смятую упаковку из-под сыра в мусорный бак у задней двери и доставая новую из коробки на столе.

— Если бы у всех был такой аппетит, как у тебя, маленькая мисс Обжора, мы бы до полуночи не управились. — Мама напустила в раковину холодной воды и поставила туда миску с кубиками льда. — Давай режь, режь! В пять за ними придет миссис Дамсон. А мне еще надо сделать к этим чертовым яйцам соус!

Стейси выдавила сыр на следующую галету и представила, как будет выглядеть в новом рождественском платье. Сейчас платье висело в их с сестрой комнате на мягких плечиках. Они купили его в прошлые выходные на рынке «Уэмбли»; платье стоило целое состояние. Она помнила, как мама передавала продавцу пятифунтовый банкнот. Продавец улыбнулся Стейси и, перед тем как дать маме пять пенсов сдачи, подарил ей мягкие плечики, обшитые атласом. Плечики были почти такие же красивые, как платье. Мама заранее подарила ей на Рождество платье при условии, что Стейси не скажет отцу, сколько оно стоило. Темно-фиолетовый бархат был гладким, как шерстка мыши; Стейси не могла дождаться, когда сможет покрасоваться в нем.

Вот было бы здорово, если бы к ним на праздник приехал двоюродный брат! Стейси представила, как танцует с ним медленный танец. Может быть, потом она скинет туфли и они убегут на луг, в Трюинов лес; она покажет ему шпионский лагерь и тайные реликвии в коробке из-под печенья, а потом он, может быть, ее поцелует и они поженятся. Двоюродным можно… если только у них нет детей.

Мама взяла в каждую руку по яйцу и покатала по мраморной доске. Скорлупа хрупнула и пошла трещинами.


Когда острая боль начала ослабевать, Дороти осела на землю и прижалась спиной к дубу. Луна отражалась в треснутом зеркале в цветочной рамке, которое по-прежнему свисало с гвоздя на дереве. Она с трудом дотянулась до зеркала, сняла его и принялась изучать свое отражение. Лицо блестело от пота и раскраснелось от схваток. Когда сегодня после обеда у нее отошли воды, она пришла прямо сюда, в лагерь. Она не знала почему, но ей казалось, что лагерь — единственное место, куда она может пойти. Тогда здесь было еще светло, и ее первые схватки сопровождались криками чаек и ворон. Задрав голову, она увидела, как черные и белые птицы носятся над крышей шалаша. Схватки у нее начались два часа назад. Дороти плотнее завернулась в вязаное покрывало. Вот опять, начинается… Она уронила зеркало, когда в узкий лаз протиснулась Лилли. Зеркало раскололось на три ровных осколка.

— Ой, Дороти! Господи! — Лилли подползла к подруге и обняла ее. — Но как же… Здесь нельзя рожать!

Дороти покачала головой:

— Лилли, уже поздно. Схватки каждые две минуты. В книге написано, что уже скоро… — Лицо ее исказилось, приступ боли швырнул ее на землю, пятки проделали узкие ложбинки в земляном полу. — Лилли, ты должна мне помочь! — сказала она. — Кроме тебя, никто мне не поможет!

— Я не знаю, что делать! Что мне делать?

— Лилли, вспомни о крольчихах. Ты ведь принимала роды у крольчих… — Дороти схватила полотенце в клетку и сунула в рот, чтобы не закричать.

Лилли взяла фонарик и повесила его на гвоздь, где раньше висело зеркало. Луч света падал на ноги Дороти, оставляя лицо в тени. Лилли села на корточки и осторожно откинула покрывало.

— Головка! Показалась головка! Ой, Дороти, давай я лучше сбегаю и кого-нибудь приведу!

Дороти вытащила изо рта полотенце.

— Оставайся на месте, мать твою! Лилли, ты мне нужна… — Она снова упала на землю. — Я не знаю, когда надо тужиться, я ничего не знаю! — Дороти подняла ноги и застонала; стон, казалось, одновременно исходил от земли, дерева и самой Дороти.

— Господи! — прошептала Лилли. — Тужься, Дороти! Тужься!

Дороти натужилась изо всех сил, откинув голову назад. Теперь, когда дуб сбросил листву, она увидела сквозь сплетение голых ветвей первые проблески звезд. Боль снова усилилась, но на сей раз она сопровождалась ужасным оцепенением, которое охватило тело, как наркозом. Боль захватила и разум Дороти, и тело, и ничего не оставалось делать, кроме как выносить ее.

Она прислонилась спиной к стволу дуба и схватилась руками за березовые ветки, которые полгода назад Тот и Стейси вплетали в стены шалаша. Они казались гладкими и прочными.

На сей раз схватка продолжалась дольше, и ее охватило горячее желание поскорее вытолкнуть ребенка из своего тела. Если она сумеет его вытолкнуть, все закончится. Она снова напряглась и закричала. Ее крики как будто поднимались ввысь по дереву, по веткам и выше, к звездам. Наверху проснулись птицы и вспорхнули вверх светлой волной, отчетливо видной на фоне темного неба.

Лилли, всхлипывая, сидела и заглядывала Дороти между ногами.

— У тебя мальчик, Дороти! Маленький мальчик… Но чем перерезать пуповину? У нас ничего нет!

Дороти передернуло; она с трудом показала на коробку между корнями:

— Реликвии, Лилли. В коробке есть нож и веревка.

Лилли отбросила крышку и вытащила из коробки перочинный нож и моток шпагата. Она отрезала два куска шпагата и туго перевязала пуповину в двух местах. Потом взяла нож и попробовала его остроту на подушечке своего пальца.

— Погоди, — сказала Дороти. — Дай его мне.

Новорожденный, весь в крови и грязи, пару раз булькнул и огласил воздух первыми криками. Лилли вытерла ему ротик и носик подолом юбки и передала малыша Дороти. Та положила его себе на грудь — ею руководил древний инстинкт, знание, на много веков старше ее самой.

— Дороти, вас обоих надо отправить в больницу. Просто на всякий случай.

Дороти поцеловала малыша в лобик и покачала головой.

— Нет, Лилли. Прошу тебя, сделай для меня еще кое-что. — Она завернула ребенка в клетчатое банное полотенце и передала подруге. — Отнеси его куда-нибудь в такое место, чтобы его нашли.

— Куда?

Дороти села, опершись спиной на ствол дуба.

— Отнеси его к клубу. Там его обязательно найдут.

— А как же ты?

— Со мной все будет в порядке. — Она подняла с земли вязаное покрывало, сложила вдвое и протянула Лилли. — Вот, закутай его. Он не должен замерзнуть.

Лилли взяла ребенка и, порывшись в кармане, достала перышко Симуса. Она засунула его глубоко в складки пестрого радужного покрывала.


Элейн Томпсон выволокла из багажника своего «рейпьера» большую, но легкую коробку бумажных гвоздик. День угасал, и в небе над клубом проступила россыпь звезд. Луны не было, но парковку освещали прожекторы, омывая детскую площадку яркими желтыми и синими лучами. Нести огромную коробку в руках было неудобно; Элейн поставила ее на землю и стала подпихивать ногой ко входу в общественный центр жилого квартала Бишопс-Крофт.

О'Фланнери внутри организовали настоящий бар. Миссис О'Фланнери деловито протирала стаканы, а ее муж деловито пил пиво. Гирлянды красных и зеленых лампочек обвивали краники бочонков, укрепленных над барной стойкой. Миссис О'Фланнери закрепила болтающийся конец клейкой лентой, прикрепив другой ее конец к пластмассовому оленю на полке с грушевым сидром «Бейбишам». Мистер О'Фланнери, с блаженной улыбкой на лице, подвинул свой стакан под краник бочки с «Хайнекеном» и потянулся к насосу. Жена хлопнула его по руке и взяла стакан.

— Шон О'Фланнери! Сейчас без десяти семь, а ты уже принял на грудь целых три пинты пива. У нас весь вечер впереди! — Она сполоснула кружку под краном, дернула кольцо верх на банке имбирного пива и сунула мужу. Потом подняла голову и увидела Элейн, которая носком ноги впихивала в дверь коробку. — А, Шон, вот и наш собственный дизайнер интерьера! — Она выбежала из-за стойки и подхватила коробку с земли своими пухлыми руками. — Куда ее ставить, дорогая?

Элейн показала на длинный ряд столов у сцены, на которой был установлен рождественский вертеп в натуральную величину.

— Вон туда. Спасибо, Вероника.

Миссис О'Фланнери подтащила коробку к сцене и поставила на средний стол.

— Ну, — спросила она, — чем мне помочь?

— Ничем, ты и так столько сделала. Отсюда я их и сама достану.

— Как скажешь, дорогая. Что поделывают две твои красавицы дочки? Небось волнуются из-за праздника? — Миссис О'Фланнери открыла коробку и начала выкладывать розовые и красные бумажные гвоздики, бросая их через произвольные промежутки на пустом столе.

Элейн улыбнулась и пошла следом, раскладывая гвоздики по три штуки на зеленых картонных листочках, которые она доставала из кармана.

— Ничего, — сказала она. — Хотя, должна признать, Дороти, как всегда, исчезла, как только почуяла, что предстоит работа.

— Совсем как моя Лилли. Клянусь, у девчонки в мозгах радар, который заранее чует работу! О, легка на помине…

Лилли с трудом протиснулась в помещение через дверь пожарного выхода; она несла большую картонную коробку.

— Ах, как вы вовремя, мисс! До начала десять минут, а стаканов для сидра нет!

Крепко прижимая к груди тяжелую коробку, Лилли толкнула спиной распашные двери кухни.

— Где твои братья? — спросила миссис О'Фланнери.

Элейн положила на стол последний картонный листок.

— Лилли, ты не видела Дороти? — спросила она.

Лилли вышла из кухни и покачала головой.

— Майкл и Симус уже идут. Мне надо переодеться. — Она выбежала из двери пожарного выхода.

— Помни, Лилли, следи за вырезом! — Миссис О'Фланнери повернулась к Элейн. — Но… наверное, твоим девочкам сейчас тяжело. Я имею в виду… Рождество, а их отец… отца нет. Сколько времени прошло, как он уехал, дорогая? И ни слова?

— На той неделе он прислал письмо. И пятнадцать фунтов — на рождественские подарки дочкам. — Элейн облокотилась о столешницу. Странно, как много перемен произошло за такой короткий срок! Дональд уехал полгода назад. Его отъезд сплотил жителей тупика Стэнли. Ее крыльцо стало алтарем, куда соседи приносили подарки для осиротевшей семьи. Как по волшебству, там появлялись банки с домашней тушенкой, пироги с вареньем и пакеты с овощами. Накануне дня Гая Фокса кто-то принес большую коробку фейерверков вместе со спичками и тремя парами вязаных варежек.

А декабрь стал просто унижением. Женщины из тупика Стэнли мобилизовали своих мужей. Соседи являлись к ней с чемоданчиками инструментов и чинили водосточные желобы, поправляли оконные рамы, укрепили шаткую полочку, висящую над пианино. Однажды Элейн проснулась рано и увидела, что над капотом ее машины склонился мистер Райт. Она так и не поняла, что он сделал, но после того машина каждое утро исправно заводилась. На красные ступеньки ее крыльца складывали не только продукты и подарки. На них появлялись брошюры, в которых разъяснялось, как получить пособие на детей и оформить социальную помощь, как заполнить прошение, чтобы детям в школе выдавали бесплатное молоко.

Сначала Элейн дожидалась вечера и только потом, в темноте, открывала парадную дверь и втаскивала дары в прихожую. Постепенно она перестала стесняться. Забивала холодильник принесенными продуктами и допоздна читала маловразумительные брошюры, пытаясь понять, что делать, чтобы оформить пособие от государства.

И вот муж написал, что хочет вернуться.

Миссис О'Фланнери положила ей на плечо свою пухлую руку.

— Расстроилась, дорогая? Все я виновата. Не надо было заговаривать об этом ублюдке!

— Нет-нет, все в порядке… вы все так добры ко мне, я этого не заслуживаю.

— Бросить двоих детей! Да попадись он мне, я ему ноги бы переломала!

Элейн сжала руку ирландки:

— Не нужно, Вероника. По-моему, все к лучшему. Он не был с нами счастлив, и я… в общем, его не виню.

— Счастлив? СЧАСТЛИВ?! А кто сказал, что они имеют право быть счастливыми? Кормежка три раза в день, секс по пятницам — и пусть радуются!

— Извините, что перебиваю, но куда их ставить? — К ним подошла миссис Дамсон, держа в руках поднос с яйцами в острой подливке и миску с салатом. — Кстати, а кухней мы пользоваться можем? Джеральд сказал, что сполоснул салатные листья, но я предпочитаю вымыть их еще раз.

— Поставьте их сюда, к Элейн. Да, мы можем пользоваться кухней, — сказала миссис О'Фланнери. — Ох, пора класть лед в морозилку. Подумать страшно, что будет, если в водке с апельсиновым соком растает лед! — Она схватила миску с салатом и повлекла миссис Дамсон в сторону кухни. На пороге она развернулась к Элейн и показала в сторону фойе. — Лучше нам поторопиться! Похоже, вечеринка вот-вот начнется.

Фойе постепенно заполнялось соседями; вновь вошедшие снимали куртки и разматывали шарфы. Все вносили коробки и подносы с закусками — печеньем, красиво нарезанными бутербродами; все болтали и смеялись, расставляя угощение между бумажными гвоздиками. Женщины пробовали соусы и хвалили их, раскладывали по бумажным тарелкам волованы с креветками и ломтики языка, а к бару выстроилась целая очередь желающих выпить пива или яичного коктейля. Джимми Дипенс, совершенно неотразимый в белом костюме, устанавливал между яслями и мудрецом, несущим мирру, проигрыватели. После того как он проверил микрофоны, несколько раз неуверенно пробормотав: «раз-два, раз-два», песней «Снеговик» вечеринку открыл Майкл Джексон, и жители тупика Стэнли высыпали на танцплощадку.

Элейн присела за свободный стол у сцены, благодаря Бога, что выжила, и тут появилась Тот вместе со Стейси Райт и ее родителями.

— Где Дороти? — спросила Элейн.

Тот пожала плечами:

— Не знаю. Я думала, она с тобой.

Элейн посмотрела на часы. Всего половина восьмого.

— Может, она еще у Криса.

Тот покачала головой:

— Они расстались. Смотри, какое на Стейси красивое платье! А мы поедем на рынок «Уэмбли»?

— Элейн, принести вам чего-нибудь выпить? — Мистер Райт придвинул жене стул и обнял дочь.

— Да, спасибо. Я выпью белого вина с содовой. Безо льда.

— А мне можно кока-колы с маринованной луковичкой? — спросила Тот.

— Мне тоже! — сказала Стейси, и обе девочки устремились на танцплощадку.

— Ох уж эти дети! — сказал мистер Райт и стал проталкиваться к бару сквозь толпу танцующих.

К восьми часам Элейн успела потанцевать с мистером Райтом и мистером О'Фланнери; всякий раз их жены хлопали им с краю танцплощадки. Она даже станцевала медленный вальс с мистером Дамсоном, который горько сетовал, что не выносит музыки диско. Но Элейн не покидало беспокойство за Дороти, а от музыки и танцев у нее разболелась голова. Поэтому она откопала свою куртку в груде одежды, сваленной в фойе, и вышла на стоянку, где стала пить вино, прислонившись к низкой кирпичной стене, огораживающей здание клуба по периметру.

Россыпь звезд на небе исчезла, зато из-за красных облаков над Трюиновым лесом выплыла огромная луна. Шел снег. Крупные сухие снежинки падали на тротуар, ветер сметал их в миниатюрные сугробы в канавах и вдоль стены со стороны клуба. Элейн поставила свой бокал на низкую ограду и вбежала внутрь.

— Смотрите! Смотрите! — закричала она. — У нас будет белое Рождество!

Все соседи высыпали на стоянку, чтобы посмотреть на первое снежное Рождество за четыре года. Все, кроме Симуса О'Фланнери, который тихо играл на кухне клуба.


Симус не любил вечеринок. Когда много людей, легко потеряться в толпе. Он предпочитал общество сестры и брата. Но Лилли на вечеринке не было. Она побежала за его брюками и все не возвращалась. И еще Симусу не нравилась праздничная куртка. Она кусалась и была маловата. Ноги у него замерзли и пошли пятнами; Майкл тоже не смог отыскать его брюки и потому дал ему футбольные шорты.

Симус знал, что брат его любит, но не хочет с ним играть. Сейчас Майкл сидит с мистером Дипенсом и подбирает пластинки. На Симуса мистер Дипенс накричал, потому что он трогал пальцем гладкие черные круги, желая понять, где там прячется музыка.

Снаружи, в большом зале, слишком много слов. Все люди так много говорят! Он знает гораздо больше слов — настоящих, хороших, но у него не получается их выговорить. В кухне было тихо. Голоса сюда проникали, но приглушенно, а если приложить ухо к полу, можно услышать холодные глухие удары музыки через кафельную плитку.

Там холодно. Здесь тепло. В коробке, где живут стаканы и салфетки, радужное покрывало. Покрывала не живут в кухонных коробках. Они живут в сушильном шкафу и на моей кровати.

Симус вытащил из буфета рядом с коробкой со стаканами для сидра желтоватую стеклянную салатницу и нахлобучил ее себе на голову. Она закрыла ему глаза; через стекло все виделось как будто в дымке. Белая известка стала кремовой, занавески над раковиной — цвета жухлой зимней травы на лугу. Симус лег на кафельный пол и заглянул под буфет. Радужное покрывало в коробке приобрело оранжевый оттенок.

В коробке живет радуга, а в радуге что-то есть. Что-то розовое, вроде кролика или тапки.

Он потянул за покрывало. Оно было тяжелым, потому что в него что-то было завернуто. Может, игрушка? Симус вытащил сверток из коробки и осторожно положил на пол. Потянул за краешек покрывала и увидел крошечный желтовато-розовый кулачок. Он снял с головы салатницу и развернул покрывало. Ребенок сучил ножками. Его тельце было в запекшейся крови и грязи; в рыжих волосенках застряли травинки. Симус тронул пальцем крошечный кулачок. Малыш крепко схватил его за палец. Симус приложил ухо к плитке и услышал рождественский хорал.

На кухне младенец Иисус!.. Осторожно… нельзя уронить Иисуса, как сделал один плохой человек — не помню, или король, или император. Надо быть умным. Отнести младенца в ясли. Отнести Иисуса к его Мамочке, тихой даме в синем, к мужчине с торчащей бородкой. Положить в ясли и подоткнуть покрывало. Подоткнуть, как это делают для малыша в кроличьей шубке из колыбельной.


Тот видела снег всего один раз в жизни, когда ей было пять лет. Отец однажды вернулся домой поздно и разбудил ее. Он вынес ее на улицу и показал, что задний двор покрылся толстым снежным покрывалом. Она окунула в него руки и набила снегом рот, прежде чем пришла мама и утащила ее назад в постель. К следующему вечеру весь снег исчез после сильного ливня.

Сегодня, стоя на парковке вместе со взрослыми обитателями тупика Стэнли, она надеялась, что снег не растает. Взрослые затихли. Все смотрели наверх, в небо, ловили снежинки языком, подставляли под него ладони. Он был сухой, и из него нельзя было слепить снежки.

— Ну, не знаю, как вы, — сказал наконец мистер О'Фланнери, — а у меня давно уже в глотке пересохло.

Все рассмеялись и потянулись внутрь, в тепло. Джимми Дипенс поставил на проигрыватель еще одну пластинку, все пошли танцевать, а проголодавшиеся стали рыскать вдоль банкетного стола, сметая последние волованы и пригоршни крошек от чипсов из стеклянных салатниц.

Тот сидела рядом с матерью за столиком у сцены. Она устала; если бы можно было, она бы сейчас заснула. Но сегодня особенная ночь, и она собиралась бодрствовать столько, сколько выдержит. Затем Тот вскарабкалась на сцену и посмотрела на Марию; Мария была выше ее, с крупным римским носом. Тот подумала: лучше бы ей приделали красивый маленький носик. Иосиф положил руку Марии на плечо и смотрел на младенца Иисуса с удивленной улыбкой на гипсовом лице. Борода его стояла торчком; в ней не хватало пучка размером с бразильский орех. Все фигуры были какими-то грязноватыми. Даже младенец Иисус чем-то запачкан. Тот лизнула палец и потерла коричневый потек на ножке младенца. Рыжеволосый Иисус завопил, как сыч, и Тот кубарем слетела со сцены. Их крики заглушили «Снеговика», которого мистер Дипенс поставил второй раз.


Элейн взяла новорожденного и сунула под куртку. Он был теплый, и она чувствовала, как он сучит ножками у нее на груди. Миссис О'Фланнери рылась в яслях, пытаясь понять, откуда там взялся живой младенец. Но нашла лишь три кувшинчика со специями: корица, гвоздика и куркума, завернутые в пестрое радужное покрывало… и перышко. Она поставила специи на сцену.

— Бедный малыш, — сказала она. — Как он?

Элейн расстегнула «молнию», и показалось искаженное, сердитое личико младенца. Он орал и молотил по ее груди кулачком. Она рассмеялась.

— По-моему, здоровенький. Где же, черт побери, скорая? Как ты, Тот?

Тот кивнула. Ей принесли еще одну кока-колу с маринованной луковкой; видимо, она ничуть не пострадала при падении.

Соседи жались к стенам. До тех пор пока ребенка не увезут, казалось неприличным доедать последнее печенье или наполнять бокалы.

Мистер Райт крикнул из фойе:

— Вижу фары! По-моему, это они.

Элейн услышала, как открываются парадные двери и тут же захлопываются. Но в зал вошли не санитары скорой. Две фигурки протиснулись в фойе и остановились у больших двойных дверей. Посиневшая от холода Дороти молчала. На ней были джинсы и свитер; в волосах земля и веточки. Лилли положила руку ей на плечо, как будто поддерживала, не давая упасть. Лилли что-то прошептала Дороти на ухо, и они вдвоем медленно прошли на середину танцплощадки. Глазеющиесоседи расступались, пропуская их.

Элейн услышала рев сирены.


Быть тетей нелегко. Надо присматривать за племянником и покупать ему дорогие подарки на Рождество — и на все дни рождения. А еще тети постоянно что-то вяжут.

Вязать тоже трудно. Надо ровно держать спицы и наматывать на пальцы шерсть, а потом продевать спицу в петлю — и сзади тоже, если хочешь получить красивый узор. Потом еще надо делать накиды, если хочешь, чтобы вещь вышла побольше, и стараться не упускать петли. Вязание труднее географии.

Я вяжу шарф. Надо было бы связать кофточку или пинетки, но я умею вязать только по прямой, хотя мой шарф не прямой. То есть неровный. У меня выходит какой-то кривой треугольник, но я все вяжу и не могу остановиться. Шарф для маленького Кристиана Дональда Трампуса Томпсона. Дороти позволила мне выбрать одно имя.

Папа прислал мне по почте снежный шар. Внутри него серебряный единорог; он стоит на скале, а внизу надпись: «Сделано в Англии». Если потереть рог единорога, твое желание исполнится.

Но для этого придется выпустить всю воду — и потом, тетям некогда верить в исполнение желаний. Им надо слишком много вязать.

Примечания

1

Диззи Гиллеспи (1917–1993) — известный джазовый трубач, певец и композитор. Вместе с Чарли Паркером основал стиль бибоп. Его фирменным знаком были манера сильно раздувать щеки (в отличие от других трубачей, которые стараются этого не делать) и труба с изогнутым на 45 градусов раструбом. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Уандер Стиви (род. 1950) — американский слепой поп-рок-певец, композитор, пианист и продюсер.

(обратно)

3

Бреконские сигнальные огни — две горы в Уэльсе, графство Брекнокшир; в старину на этих горах зажигали сигнальные огни.

(обратно)

4

Композиция Акера Билка (род. 1929), английского кларнетиста, одного из величайших джазовых исполнителей второй половины XX века. Его сценический облик — козлиная бородка, шляпа-котелок и полосатый жилет — так же узнаваемы, как и глубокий, богатый, мягкий звук кларнета и особый, чуть ленивый, стиль игры. Композиция Stranger on the Shore (1962) стала хитом не только в Англии, но и попала в верхние строчки американских чартов — Акер Билк стал первым британским исполнителем, занявшим первую строку.

(обратно)

5

Самбука — итальянский ликер с ароматом аниса. По традиции самбуку подают с тремя кофейными зернами, брошенными в напиток; они олицетворяют здоровье, богатство и счастье.

(обратно)

6

Лаби Сифри (род. 1945) — английский поэт, композитор и певец, потомок выходцев из Нигерии и Барбадоса.

(обратно)

7

По начальным буквам réspondez s'il vous plaît — просьба ответить (на приглашение).

(обратно)

8

Диджериду — музыкальный инструмент австралийских аборигенов.

(обратно)

9

Джаггер Мик (род. 1943) — солист легендарной рок-группы «Роллинг стоунз».

(обратно)

10

Эссекс Дэвид (род. 1948) — британский певец, композитор, актер; Боуи Дэвид (род. 1947) — британский рок-музыкант, певец, продюсер, аудиоинженер, композитор, художник, актер.

(обратно)

11

Кинг Билли-Джин — известная теннисистка, не скрывающая своей нетрадиционной сексуальной ориентации.

(обратно)

12

БНП — британская национальная партия, крайне правая партия националистического толка.

(обратно)

Оглавление

  • Зима 1971
  • «Мертвая нота»
  • Скауты
  • Колюшки
  • Весна 1972
  • Матч
  • Хрустальный дворец
  • Зевака на берегу
  • Весна 1972
  • Беда
  • Настоящее
  • Дикорастущие многолетники
  • Осень 1972
  • «Дикая слива» и радужные заколки
  • Слоник-солонка
  • Зима 1972
  • Урок фортепиано
  • Незваный гость
  • *** Примечания ***