Невидимый [Пол Остер] (fb2) читать постранично, страница - 2

Колумбийский.

Колумбийский, вздохнул он. Какое скучное место.

Вы там были?

Я преподаю с сентября на факультете Международных Отношений. Профессор по приглашению на один год. Хорошо, что сейчас апрель, и я вернусь в Париж уже через два месяца.

Так Вы француз?

По обстоятельствам, склонностям и паспорту. Но швейцарец, по рождению.

Французский швейцарец или немецкий? Я слышу оба языка в Вашей речи.

Борн прищелкнул языком и посмотрел мне в глаза. У Вас чувствительное ухо, он сказал. На самом деле, я и есть оба — гибридный продукт немецко-говорящей матери и франко-говорящего отца. Я вырос между двух языков.

Не будучи уверен, что ему сказать в ответ, я помолчал немного и задал совершенно невинный вопрос: А что Вы преподаете в нашем мрачном университете?

Бедствия.

Звучит, как наука обо всем?

Если поточнее, бедствия французского колониализма. Я преподаю курс потери Алжира и еще один курс потери Индокитая.

Веселая война нам досталась от вас в наследство.

Нельзя недооценивать важность войн. Они — чистейшее, самое живое проявление человеческой души.

Вы начинаете звучать, как тот безголовый поэт.

Да?

Похоже, Вы его не читали.

Ни строчки. Я только знаю о нем от Данте.

Де Борн был хороший поэт, даже, наверное, превосходный поэт — но очень проблемная личность. Он написал несколько очаровательных любовных поэм и трогательное посвящение на смерть Принца Генри, но его настоящей страстью в жизни была война. Он абсолютно наслаждался ею.

Вижу, сказал Борн мне с ироничной улыбкой. Началась охота на меня.

Я имею в виду, наслаждаться видом разбитых черепов, горящих и разрушенных замков, проткнутых пиками человеческих тел. Это слишком кроваво, поверьте, но де Борн даже и не моргнул, глядя на все это. Даже простая мысль о битве приводила его в отличное настроение.

Похоже, у Вас нет никакого интереса стать военным.

Нет. Я скорее пойду в тюрьму, чем во Вьетнам.

И, предполагая избежать и тюрьму и армию, у Вас есть план?

Нет. Просто продолжать заниматься тем, что я делаю, и надеяться, что все обойдется.

И чем же Вы занимаетесь?

Писательство. Великое искусство корябания по бумаге.

Я так и думал. Когда Марго увидела Вас издалека, она сказала мне: Посмотри на этого молодого человека с печальными глазами и опущенным лицом — спорим, он поэт. Ну, так Вы и есть поэт?

Пишу стихи, да. А также книжные рецензии для Спектэйтор.

Та газетенка.

Где-то же надо начинать.

Интересно…

Не так уж и ужасно. Половина людей, которых я знаю, тоже хотят стать писателями.

Почему Вы говорите хотят? Если Вы уже пишете, это уже не будущее. Это уже настоящее.

Потому что еще слишком рано, чтобы я мог сказать, что я хороший писатель.

Вам платят за статьи?

Конечно, нет. Это же университетская газета.

Когда Вам начнут платить за Вашу работу, тогда Вы и узнаете, насколько Вы хороши, как писатель.

Упреждая мой ответ, Борн неожиданно повернулся к Марго и заявил: Ты была права, мой ангел. Твой молодой человек — поэт.

Марго подняла свой взгляд на меня, бесцветно и оценивающе, она заговорила в первый раз с начала нашей беседы, проговаривая слова с иностранным акцентом, оказавшимся более заметным, чем у ее приятеля, — явный французский акцент. Я всегда права, сказала она. Ты должен уже это знать, Рудольф.

Поэт, продолжил Борн, все еще адресуя свою речь к Марго, иногда книжный обозреватель, и студент скучнейшего замке-на-горе — похоже, мы обитаем где-то близко. Но без имени. По крайней мере, я еще не был посвящен в это.

Уокер, я представился, осознав, что не назвал себя, когда мы пожали друг другу руки. Адам Уокер.

Адам Уокер, повторил Борн, отворачиваясь от Марго и посылая мне одну из своих загадочных улыбок. Хорошее, крепкое американское имя. Сильное, обычное, надежное. Адам Уокер. Одинокий охотник за приключениями в кино-Вестерне, пробирающийся сквозь пустыню с ружьем и револьвером на верном коне. Или честный, прямой хирург в дневной мыльной опере, трагично влюбленный в двух женщин одновременно.

Звучит, конечно, крепко, ответил я, но ничего нет в Америке такого уж крепкого. Фамилию мой дедушка получил, когда высадился на острове Эллис в тысяча девятисотом. Получилось так, что официальный представитель нашел фамилию Валшинский слишком трудной для бумаг, так что они назвали его Уокер.

Что за страна, сказал Борн. Безграмотные чиновники украли у человека его личность простой закорючкой ручки.

Нет, не личность, ответил я. Только фамилию. Он работал тридцать лет кошерным мясником в нижнем Ист-Сайде.

В том разговоре было больше, чем просто разговор, прыгающий с одной темы на другую. Вьетнам и растущая оппозиция войне. Разница между Нью Йорком и Парижем. Убийство Кеннеди. Американское эмбарго к Кубе. Безличностные темы, да, но у Борна всегда было очень устойчивое мнение по любой теме, иногда совершенно непривычное, неортодоксальное, и, слыша его манеру разговора, полу-шутя, слегка