Азиатский берег [Томас Майкл Диш] (fb2) читать постранично, страница - 5

покровы улиц и переулков. Крутые холмы становились неприступными. Снег и лед сохранялись несколько дней — потом внезапно наступала оттепель, и по склонам холмов неслись мутные потоки. За таким наводнением следовал период вполне сносной погоды. И снова метель. Олтин уверял, что нынешняя зима отличается небывалой суровостью.

Каждый новый цикл был как будто холоднее предыдущего, и с каждым днем солнце все раньше скрывалось за белыми холмами.

* * *

Однажды вечером, возвращаясь из кино, он поскользнулся на обледенелой мостовой и порвал брюки, да так сильно, что починить их уже не представлялось возможным. К тому же это был его единственный зимний костюм. Олтин дал ему адрес портного, который мог бы сшить другой костюм достаточно быстро и дешево. Олтин сам поторговался с портным и даже выбрал материал, тяжелый шерстяной трикотаж неопределенного сизоватого цвета. В новом костюме Джон почему-то стал казаться ниже ростом. Он не разбирался в тонкостях портновского искусства и не мог понять, в чем тут дело: в особой форме лацканов, длине заднего разреза или ширине штанин. Тем не менее костюм сидел просто идеально. И если теперь Джон выглядел ниже ростом и толще, возможно так он и должен был выглядеть, а все предыдущие костюмы, наверное, лгали. И еще одна метаморфоза: его кожа на фоне сизо-голубого цвета костюма казалась уже не загорелой, а желтоватой, и Джон становился более похожим на турка.

Он вовсе не стремился походить на турка. Ему лишь хотелось избежать общения с другими американцами, которых, как выяснилось, здесь немало даже в такое межсезонье. Кроме того, снижение численности вызвало усиление их стадного инстинкта. Малейшего знака, такого, как слово, сказанное по-английски, письма с американским штемпелем, экземпляр «Ньюс-Уик» или «Геральд Трибюн», оказывалось достаточно, чтобы вызвать у них приступ бурной общительности. Потому следовало иметь некий камуфляж, а также знать и избегать тех мест, которые они чаще всего посещают: Диван Йолу, Кумхуриет Кадесси, Американскую библиотеку, Консульство и восемь из десяти больших ресторанов.

Когда зима твердо заявила о себе, он прекратил свои экскурсии. Впрочем, два месяца хождений по оттоманским мечетям и византийским развалинам сильно обострили его чувство «произвольности». Теперь уже комнаты, в которых он жил, шаткий стол, цветастые занавески, безвкусные фотографии, пересекающиеся плоскости стен и потолков, порождали такое же изобилие «проблем», как и великие мечети Сулеймана и Султана Ахмета со всеми их михрабами и минберами, сталактитовыми нишами и фаянсовыми стенами.

И это изобилие было явно чрезмерным. Днем и ночью комнаты действовали на Джона угнетающе, отвлекали его от всего, чем он пробовал заниматься. Он знал их, как заключенный знает свою камеру — каждый дефект конструкции, каждое пятно, и даже точное расположение света в любой час дня. Конечно, можно было переставить мебель, повесить свои фотографии и карты, вымыть окна и отчистить полы, прибить какие-нибудь книжные полки (все его книги оставались в двух чемоданах). Уничтожить все чужое силой своего самоутверждения, как устраняют дурной запах благовониями или ароматами цветов. Но это означало признать поражение своей теории.

В качестве компромисса он стал посещать вечера в кафе неподалеку от своего дома. Там он сидел за столом у окна, созерцая спиральные струйки пара, поднимавшиеся из стакана с чаем. В дальнем конце длинного зала за потускневшим медным кофейником двое пожилых людей всегда играли в трик-трак. Прочие посетители сидели сами по себе, и их мысли едва ли сильно отличались от мыслей Джона. Даже когда никто не курил, воздух был насыщен едким дымом наргиле. Разговоры случались редко. Кипел наргиле, игральные кости стучали в кожаном стаканчике, шелестела газета, изредка стаканы звякали о блюдца.

На столе перед ним всегда лежали красный блокнот и шариковая ручка. Но он не прикасался к ним, пока не наставало время уходить.

Уже почти утратив привычку анализировать собственные ощущения и мотивы своих поступков, он все же понимал, в чем состоит особое достоинство этого кафе, — здесь было самое надежное убежище от всепроникающей «произвольности». Пока он сидел здесь, соблюдая требование ритуала, простого как игра в трик-трак, все элементы окружающего пространства постепенно упорядочивались, и вещи занимали свои места. Стакан становился тем и только тем, чем следовало быть стакану горячего чая; такое ясное восприятие медленно распространялось по комнате — подобно кругам на воде от брошенного камня, — и все предметы наконец обретали свое истинное значение.

* * *

Сначала он не обратил внимания на легкое постукивание, лишь смутно ощутил какое-то нарушение гармонии. Когда в окно кафе опять постучали, он поднял голову.

Это были они, женщина и мальчик.

Со времени своей поездки в Ушкюдар три недели назад он уже видел их. Мальчика дважды: первый раз — в переулке неподалеку от